На мониторе фотоаппарата - китаец, я не вижу его лица, но на него, почему-то, пристально смотрит смуглая женщина с очками в волосах.
Сейчас он сделает шаг влево и сядет на скамью, влажную от мороси. К нему, поднимаясь по лестнице, направляется китаянка в куртке цвета бутылочного стекла. Сейчас она подойдет, и оба быстро заговорят на своем ватном китайском, глядя в монитор фотоаппарата.
А пока она видит белесую громаду Сакре-Кер, уходящую в моросящее небо Парижа, шевелящиеся зонтики и голубя, сидящего на голове у Жанны д'Арк. Сейчас голубь взлетит и, пролетев над китайскими зонтиками, мино-вав фонарь, сядет на бордюр у края площадки.
Китайцы, глядящие в монитор, не заметят голубя, а он тем временем, деловито обойдя лужу, взглянет на меня оранжевым глазом и взлетит над серым маревом парижских крыш, похожих на блеклый текст, напечатанный взбесившейся пишущей машинкой, где среди прописных букв и слогов то здесь, то там выскакивают заглавные: курсив, готика, барочная вязь, стро-гий романский, Дом Инвалидов, Пантеон, Сен-Жак, Монпарнас и совсем уже неразличимое далекое.
Остров Ситэ
Молодые каштаны Тюильри вздрогнули и зашумели, заметались кронами, налетел вихрь со стороны Сены, закружил воронкой песок, обрывки билетов, сор. Воронка пронеслась вдоль стены Лувра, задержалась в углу, стихая под крупными каплями дождя и, сделав попытку приподняться, улеглась.
Так туристы, переполненные энтузиазмом, набрасываются на этот город, в их глазах пылает азарт познания, быстро оседающий под тяжестью портиков, колонн, мраморных нимф, атлантов, кариатид, львов, поднятых на дыбы бронзовых лошадей, взлетающих орлов, мотоциклов, экскурсоводов, продавцов эйфелевых башенок и летающих птиц.
На скамейке острова Ситэ я разглядывал свои ноги, удивляясь тому, что они меня еще слушаются. Впереди мутная река с плывущей по ней крытой посудиной, набитой людьми и приткнувшимися к береговому граниту баржами. Сзади монотонно бубнило и шлепало по воде.
Скамья старая, многократно крашенная, потеки краски слоями наплывали друг на друга, образовывая рельефы и лакуны.
Я прошел мимо людей, застывших в роденовских позах, и поднялся по круглой темной лестнице на мост, река текла неспешно, такие ясные, такие чистые отражения в мутной городской воде, где тина и смерть лежат попеременно. Последний раз взглянул на пустую скамью. На ней мог сидеть Поль Элюар или Деснос, или Сартр, а может быть даже Бергсон.
Буксир на Сене, словно старый хиппи разбросал свои волосы, речные фонари поспевали как фрукты, наливаясь соком, свет витрин и кафе выплавлял темные силуэты то в одиночку, то группами накапливая у переходов, где светофоры, строго дозируя, делили их на порции.
Мне, оглянувшемуся, снисходительно и лукаво улыбнулся Генрих Наваррский.