Дверь то и дело открывалась, выпуская богоизбранных. Одни оживленно разговаривали, другие шли молча, в свете предвечернего солнца головы их светились радужными нимбами.
Неподалеку на лавке хохотала Саския, сидя на коленях у веселого парня с бутылкой пива. (Я тогда не знал, кто такая Саския). Саския соскочила с колен, а к молодому Рембрандту подошли двое и заговорили на малопонятном мне языке, смеялись - подумалось - надо мной.
Тревожные предчувствия, страх перед неизвестностью сплелись в робость почти непреодолимую.
И все же, с трудом сдерживая дрожь в ногах, я вошел в Портал, коснувшись бронзовой ручки из спиралей и завитков. В зеркале вестибюля мелькнуло отражение. Разве он - это я? - подумалось.
Проходя мимо привратного сфинкса, стараясь не шаркать и не отбрасывать тени, я мысленно повторял ответ, хотя и не был уверен, что произнесу его.
Что-то влекло меня по бесконечно длинному болотного цвета коридору, оно заставило меня открыть дверь приемной комиссии и поискать стол с буквой "П" (потоп, провал, пустота).
Я искоса взглядывал на себя суетящегося, что-то роняющего на пол, хотелось назад, в благоухающие запахи плацкартного вагона, слушать стуки, приближающие к дому, туда, где свобода в зарослях за домом, где янтарные капли смолы на вишневых ветках.
Женщина неописуемой доброты, сдувая падающую прядь, записывала ровным круглым почерком. В окне сквозь близко подступающую зелень была видна дорожка из серых плит, лавка, на краю которой я недавно сидел с лежащим Рембрандтом и кованые ворота из спиралей и завитков. Женщина сложила бумаги в папку, аккуратно завязав тесемки, написала сверху цифру и мою фамилию на "П".
Рядом оказался Забегающий. Забегая и заглядывая снизу, он дробно похохатывал после каждой фразы. Я пытался слушать, соглашаясь и кивая.
Внезапно Забегающий исчез, растворившись в боковом коридорчике.
Вместо него возник высокий, темнолицый, он косил набок и закручивался винтом. Говорил он нагло скалясь, - а ты знаешь, кто здесь учился: Ван-Гог, Малевич, Мона Лиза, Суриков, Левитан.
- Я крепился, не поддаваясь, тем более что про Сурикова и Левитана я уже где-то слышал.
- Знаешь как лучше всего баб снимать, ты им про Врубеля рассказывай, Врубеля знаешь?
За дверью кричали, - ну что ты лепишь, где у него череп, голова на шее не держится...
Тут мне стало ясно - заблудился.
Мимо пробежали двое, неся подрамник. Вслед за ними прошествовало явление, заставившее меня прижаться к подоконнику. Неправдоподобно высокий, в черной идеальной тройке с бабочкой, стало вдруг очень тихо и мне показалось, я вижу венец из золотых листьев и даже, кажется, слышал как позванивают лепестки в гулкой тишине коридора.
- Профессор Октавианов, - прошептало сбоку, и я увидел одутловатое лицо с неприлично длинными пушистыми ресницами.
Потом из-за угла выскочил маленький человечек, блестя потной лысиной, - да, это я, художник Степанида, замерев на секунду он постучал по рулону ногтями, - поступать, ну-ну.., и быстро исчез за поворотом.
Я шел дальше бесконечными расходящимися коридорами, с множеством дверей и лестничных пролетов, стараясь показать лицом, что я местный и иду просто по делам, выставив вперед рулон с рисунками.
Вдоль стен стояли, сидели гипсовые боги, иногда возникали статичные группы людей, застывших подчас в самых удивительных позах.
Я уже не знал сколько я здесь, сколько времени прошло, раз за разом возвращаясь к лежащему пыльному мужику с раной на бедре (я тогда не знал, кто такой Адонис).
Мимо пробежал художник Степанида, на ходу постучав по рулону, - что, поступать, ну - ну.., и скрылся за поворотом.
Заблудился, - услышал я голос, показавшийся мне знакомым. Плотный, седоусый, пожилой мужчина, от его свитера пахнуло кухней и сырой глиной, так пахло в доме после дождей.
- Ну пойдем...
- А сюда трудно поступить? - дивясь своей смелости.
Усатый улыбнулся и посмотрел внимательно.
И совсем уже задыхаясь, - а я поступлю...?
Усатый снова улыбнулся иронично и как-то странно, на мгновение, отразившись в зеркале вестибюля.