Я росла на задворках ВПК-овского "Сокола", в огромном сером кирпичном доме. Неправильным высоченным многоугольником он замыкал двор с тополями и клумбой, разбитой вокруг вентиляционной будки бомбоубежища. Парадные двери всех пятнадцати подъездов, выходившие на улицу, были навсегда заперты, пятнадцать "черных ходов" покрашены суриком, как и рамы бесчисленных квадратных окон, перила и двери всех квартир. Трое серых решетчатых ворот открывались, кажется, только для "Скорых" да для мусорных машин рано утром. В подъездах пахло мокрыми половыми тряпками. Дом был выстроен для сотрудников одного "почтового ящика", и большинство взрослого населения знали друг друга, как говорил папа, "по производству".
Мы въехали туда, когда мне было три года. Уж не знаю почему, в то время моими любимыми игрушками были не куклы, а большой грузовик: темно-синий, угловатый, из толстенной стали. Еще помню, как многочисленные маляры, водопроводчики, то и дело приходившие поначалу к нам домой, удивлялись, увидев меня - щекастую домашнюю девочку, с двумя толстыми хвостиками, в оранжевом байковом платье с грибочками, перепоясанную ремнем, с игрушечным ружьем через плечо. На умиленную реплику "Ой, какая девочка!" в ответ они получали насупленное: "Я не девочка - я мальчик Толя!". Во дворе можно было гулять без взрослых. Выходить за его пределы не было никакой нужды.
Остальная Москва была тогда для меня безгранична и однородна, как открытое море. В ней было несколько островков, длинное путешествие к которым имело в себе нечто сказочное: редкое, отличное от повседневности, прекрасное своей "настоящестью". Самым редкопосещаемым, таинственным было место, где жили Менделевы. Потому что Патриарши пруды были запрятаны где-то в глубине перепутанных переулков, и папина машина подкрадывалась к ним всегда неожиданно для меня. Проплывали вверх по круто спускающимся переулкам облупленные каменные ограды, из-за которых выплескивались лохматые кроны старых деревьев, потом мелькали покрытые пылью особнячки и доходные дома - здесь все походило на старую домашнюю куртку, вытянувшуюся на твоих локтях, хранящую твой запах. И - всегда внезапно - появлялись справа загадочные, облезлые львы на воротах. А прямо передо мной - чугунная ограда вокруг зеленого пруда с лебедями. Теперь налево, где во втором этаже удивительно неприметного дома были три окна и балкон над подворотней, и чудом казалось уже то, что он висел над пустотой.
Дом был отделен от дороги крохотным палисадником, из которого карабкались до самого верха узловатые плети старого плюща с редкими узорными листьями. Подъезд был столько раз перекрашен, что потерял уже какой-либо определенный цвет, и был одновременно серым, охристым и каким-то еще, распахивался он прямо на улицу. В нем пахло кошками, собаками, немножко мусорными ведрами, которые почему-то выставляли у дверей. Появлялись мы обычно в майские праздники, по подъезду гулял еще запах салатов, пряностей и - чего никогда не бывало в нашем доме - домашних тортов.
Квартирка была небольшая, но диковинно устроенная, с выкроенной из трех комнат крошечной ванной, вход в которую был из этих трех комнат, и с огромной нишей-альковом, полностью занятой супружеской кроватью со свисающим над ней шелковым балдахином.
Кожаный диван в гостиной был славным местом для игр: круглые откидные валики превращались во что угодно, пружины в его утробе недовольно гудели, когда кто-нибудь перемещался по нему, но дружно подбрасывали вверх, стоило, улучив момент, когда в гостиной взрослых нет, кинуться на него плашмя, всем животом; он таил на своей почти недосягаемо высокой полочке семейные реликвии: костяные и фарфоровые статуэтки и еще что-то из перьев, что трогать не позволялось даже мне.
Здесь жили четверо: похожая на амфору, пышноволосая, яркая, с орлиным носом и красиво вырезанными яркими губами тетя Элла; дядя Карлуша, удивительные глаза которого, с чуть скошенными вниз уголками, были неправдоподобно черными, а щеки - синеватыми от неистребимой щетины; кукольно-красивая кудрявая Маришка и необъятное, странно-бесформенное, но пахнущее добротой существо по имени Рахиль Марковна, плывущая из комнаты в комнату в волнах своего темно-синего салопа с белым кружевным воротником.
Иногда собиралось довольно много народу. Галдели, разбредались с рюмками и тарелками по комнатам. Как-то приходил младший брат Карла - молодой, стройный, в немыслимой оранжевой рубашке, в узких брюках, очень шумный. Принес с собой маленькие катушки с новыми записями. И самозабвенно отплясывал тогда еще никому не известный "шейк" под аплодисменты всей компании. Потом он потянул за руку Маришку, и они плясали вдвоем. Мне было завидно (я старше этого колобка, это я должна быть на ее месте!) и страшно: а вдруг он протянул бы руку мне?! Но он, видно, полагал, что я для таких плясок не гожусь. Впрочем, так оно и было.
Несколько раз появлялась таинственная сестра Рахили Марковны - Юлия Марковна: очень сухощавая, прямая, с удивительным бледно-матовым лицом, дымчато-седыми волосами, плотными волнами убегавшими к затылку, где они были собраны в какой-то, как мне казалось, очень причудливый узел из прядей и кос. Чаще всего она молчала, чуть насмешливо-снисходительно отнекивалась от непонятно усердных уговоров съесть еще кусочек фаршированной щуки, или оливок, или роскошного домашнего "наполеона" и уходила рано, засветло.
Когда я стала постарше, мама рассказала мне - как-то очень тихо, в тайне от папы - что муж Рахили - инженер на крупном механическом производстве - в тридцать девятом покончил с собой, бросившись с мостового крана в пролет, пока в его конторку под сводом цеха поднимались энкаведешники. Он сделал это после ареста и гибели мужа Юлии.
А папе нельзя знать об этом? Почему?
Он знает.
На бледно-зеленых стенах гостиной, увитых всяческими цветами, висели небольшие потемневшие картины, писанные маслом, а над старым, потускневшим пианино с тремя педалями - в простой темной раме карандашный портрет замечательно красивой, пышноволосой девушки. Бумага чуть пожелтела, но ее цвет "слоновой кости" только придавал благородства и загадочности нежному лику с длинными прозрачными глазами.
Это была Лиза, дочь Юлии Марковны. Об этом мне сказали таким голосом, что я долго не решалась задать вопрос, почему она не появляется среди гостей в этом доме. Она оставалась существом почти мифическим все мое детство.
Когда мне было 13 лет, отмечали 25-летие разгрома немцев под Москвой. Я готовила для классного часа пересказ какой-то журнальной статьи про девушку, ушедшую санинструктором и спасшую в боях десятки раненых. Тогда мама рассказала мне, как в сорок первом мой дед - подслеповатый преподаватель Института красной профессуры, с покалеченной на Гражданской левой рукой, с вечно открывающейся язвой - ушел в августе политруком в народное ополчение, как он писал Сталину письмо, где рассказывал, что ополченцы воюют практически голыми руками и массово гибнут, даже не приняв участия в боевых действиях, - просто от холода или от того, что оказываются под обстрелом, еще не вырыв окопы.
И Лиза тогда тоже ушла. Еще раньше, в июле, кажется. Ты помнишь Лизу?
...???
Дочь Юлии Марковны. Ее портрет у Менделевых висит. Она тогда заканчивала мединститут. Такая умница была: хоть и дочь врага народа, а ее в Пироговской клинике оставили - она на хирургии училась. Большое будущее ей прочили - правда, в ординатуру, конечно, не взяли, но тогда счастьем было, что хоть работать дали. Да.... А красавица - редкая: темно-рыжие волосы - бог знает сколько, водопад; глаза зеленые - я таких больше не видела; и нежная розовая кожа. Дядя Яков, Эллин отец, ее любил как дочку, после смерти Соломона пытался их с Темкой хоть как-то оградить от ужасов: Юлия-то тогда совсем растерялась, они всю жизнь жили за спиной Соломона, она никогда ничего не решала сама. Когда Яков погиб, Лиза еще совсем молоденькая была, а надо было как-то Темку кормить-растить... Она по ночам санитаркой в клинике работала - устроили.
А когда война началась, она сразу ушла, еще даже до повестки. С дивизией ополчения. Только дед с Фрунзенской, а она со Свердловской - они и тогда на Цветном бульваре жили.
Мама, а Темка - это кто?
Темка - ну, это сын Юлии Марковны, он тогда маленький был.
Так он не погиб на войне?
Нет... Я тебе другой раз расскажу про него. Да... А Лиза погибла. В октябре. Они под танки попали.
А Темка - это Тимофей? Он жив? Юлия Марковна с ним живет?
С ним....
Так почему же он никогда не появляется?
Ох, там... В общем, он из дома не выходит. Да... Он рос удивительным мальчиком - совершенное чудо-чадо. Все вокруг потихоньку завидовали, а в глаза говорили, что это Юлии в награду за страдания. Я помню, он в библиотеку иногда прибегал - уже после войны - когда на какой-нибудь очередной олимпиаде побеждал, они там все в складчину чего-нибудь вкусненького покупали: хоть немножко его побаловать. Все его очень любили.
А потом, когда ему лет 13 было, бабушка наша стала замечать, что Юлия Марковна что-то очень уж молчаливая стала, про Темку перестала рассказывать. И с каждым днем мрачнее. А потом все-таки рассказала - только сестре, Рахили, а она уж - бабушке нашей: ближе-то никого у них не было: это же она их во время войны, когда сотрудники в эвакуацию поуехали, к себе на работу взяла и как-то всю войну прикрывала. Никуда ведь их не брали, все боялись. А там у них целое скопище членов семьи врагов народа образовалось, как их всех не замели вместе с директором - до сих пор дивлюсь.
Вот и рассказала Рахиль Марковна, что Темка с недавних пор чудаковат стал. В школе жалуются. Дело зашло так далеко, что школьный фельдшер повела его к психиатру, а там поставили диагноз: шизофрения. И сказали: дальше будет постепенно все хуже.
Так оно и было. Года за два он совсем пропал.... Юлия Марковна металась, к каким только светилам его не водили! Пробовали лечить - но это ведь и теперь не лечится. Пропал Темка. Она его в комнате стала запирать, чтобы он ничего не натворил, пока она на работе. А когда приходит - ну, в общем, совсем плохо.
Потом, после пятьдесят шестого Юлия Марковна решилась работу поменять, чтобы рядом с домом была. Пошла капельдинером в цирк. Гроши, конечно, но рядом с Темочкой - она всего часа на три уходит. Я даже представить не могу, как они на ее зарплату и на его пенсию живут. Элла им что-то подбрасывала раньше, но теперь и сами нищие. Ты знаешь, Карла ведь с работы выгнали, когда они подали заявление на отъезд. А когда там документы оформят? Уже полгода ждут, и конца не видно. Живут на Эллину корректорскую зарплату и на пенсию Рахили Марковны. Элла вещи распродает. Жалко, мне не подходят. А Маришкины тебе и вовсе малы. А жаль: они ее всегда баловали, и со вкусом. Элла пыталась продать пианино, но оно такое старое, что его нельзя перевозить: перестанет звучать.
Потом был вечер прощания. Папа не поехал: положение не позволяло ему общаться с эмигрантами. Карл выглядел очень решительным, Элла растерянной. Маришка сильно похудела: в последние месяцы родители ее, беззаботную двенадцатилетнюю пышку, учили жить, работать и есть по-европейски; она перестала ходить в обычную школу и за полгода экстерном закончила три последних класса школы музыкальной: там это будет недоступно на первых порах. Рахиль Марковна как-то обвисла, посерела и все время плакала. Мне казалось, что плакала она весь год, с тех пор, как Карл принял решение уехать, и выплакала половину себя.
На кожаном диване, прямая, застывшая, сложив руки на коробке с семейными фотографиями, сидела Юлия Марковна. Я не видела ее несколько лет. То ли я стала выше, то ли и впрямь она совсем усохла. Пергаментная, угасшая.
Мама с тетей Эллой поплакали в уголке. Маришка рассказывала мне, какие невиданные учебные программы предстоит ей освоить на новом месте. Чужая, далекая, вся уже там. Мне было завидно и страшно, как будто рядом открылась дверь из душного, но обжитого мирка и сквозняк гулял по комнатам.
Через год после отъезда Карла и Эллы как-то вечером нам позвонила Юлия Марковна и просила маму приехать: Элла прислала посылку, в ней есть что-то и для нас.
Мама вернулась потерянная. Она привезла какие-то милые мелочи, Эллино письмо, фотографии и несколько очень добротных кофточек явно старушечьего вида.
Вот, Элла прислала тете Юле. А она очень просила купить их у нее. Понимаешь, она сейчас копит деньги. Хочет, чтобы когда она умрет, ее Теме наняли бы женщину, которая бы за ним ухаживала. Она не хочет, чтобы он попал в интернат. Неловко было брать. Но она бы их все равно продала ведь. Я хоть дала за них побольше. Хотя какая разница: все равно она на эти деньги ничего покупать не будет. Страшно там.
Куда их девать - ума не приложу: кофточки маленькие. А Юлия Марковна, по-моему, и из них выпадет: усохла совсем.
Полгода спустя мама попросила меня вместо нее съездить к Юлии Марковне: маме нездоровилось, а откладывать визит было уже некуда.
Она теперь живет с Темкой на Патриарших, в Эллиной квартире. Думаю, деньги везти смысла нет: Юлия Марковна все равно их в чулок спрячет. Я тут собрала продуктов, Темке штаны тренировочные да пару бабушкиных кофточек: они не новые - не станет продавать - а ей послужат. Да, главное: чулки хлопчатобумажные! Знаешь, она дома ходит на босу ногу - бережет.
Было восьмое мая, утро. Мне было шестнадцать лет. Блестящая сумка на длинном ремне не слишком оттягивала плечо, и можно было позволить себе пройти самым долгим путем. Очень длинными ногами, легкой походкой. По солнечной стороне улицы, у всех на виду. Их дом еще далеко. Вот и хорошо.
В подъезде дома на Патриарших пахло по-прежнему: мусорными ведрами и тортами. Юлия Марковна долго не открывала, звонить еще раз я не решалась. Наконец двойные двери распахнулись, я шагнула в сумрак и почти наткнулась на совсем маленькую фигурку: едва мне по грудь. Голос был глуховатый, но кажется, стал еще ниже, и удивляло, что исходит он из тщедушного тельца.
Ты, Аленушка, проходи, проходи. Прости, что задержала тебя у дверей: мы тут с Темой замешкались...
Следом за ней я шла в гостиную. Из темной прихожей было видно, что там ничего не поменялось, только очень запылилось. Окна, видно, не мыли с отъезда. Юлия Марковна была в чем-то изношенном до невесомости, жемчужно-сером. Сухая, бесплотная, как моль. Она семенила впереди, и старые туфли на венских каблучках отчаянно шлепали на ее тощих, посиневших ногах.
Мамиными подарками она была явно смущена, а от гречки, шпротов и вовсе стала отмахиваться сухонькими руками в широких рукавах.
Я понесла все в кухню. В шкафчике несколько банок с перловкой и пшеном. И одна молочная бутылка. Но здесь хоть форточка открыта. Слышно, как воробьи чирикают у пруда.
В гостиной послышалась какая-то возня, сопение, отчаянный шепот Юлии Марковны. Я поняла: там - Темка. И я вернулась, невольно приглушая шаги. Между плотных зеленых портьер, закрывавших теперь альков, была широкая щель, и сквозь нее было видно, как невесомая Юлия Марковна отчаянно борется с чем-то громоздким, бесформенным, уговаривая его снова лечь в смятую постель. Оно мычало и рвалось. И вдруг оно обмякло, плюхнулось, повернувшись ко мне... лицом? Если это было лицо, то лицо животного. Заросшее до глаз короткой сивой бородой, с малиново-сизыми отвислыми губами и абсолютно пустыми глазами. Оно шарило по постели огромными жилистыми руками в полосатых пижамных рукавах. Потом замычало и затихло. Юлия Марковна испуганно обернулась.
Ты прости, Аленушка. Мы тут сейчас... Я тебя сейчас провожу... Маме спасибо передай... Я ей позвоню вечером... Вы не беспокойтесь, не надо так часто к нам ездить. Элла помогает, присылает мне посылки. Да, вот маме письмо передай! Мне, конечно, приятно тебя видеть, но не надо, не надо так часто... Я позвоню вечером... Телефон у нас пока работает...
Потом я до смерти влюбилась и уехала из Москвы.
Пару лет спустя я сидела на столе в кухне у родителей. Мама рассказывала: кто женился, кто родился, кто уехал.
А Юлия Марковна умерла. То есть она не сама умерла. Мне ее соседка на похоронах рассказывала - она ведь с ними рядом еще с довоенных времен жила, Рахиль Марковна ее в детстве привечала. Она Юлии Марковне помогала, в магазин ходила, хотя последнее время, говорит, Юлия Марковна почти ничего не покупала. Но она все равно заходила, то постирать поможет, то подметет. А потом два дня звонит - никто не открывает, и не слышно ничего, и к телефону Юлия Марковна не подходит. Пошла в ЖЭК, те милицию вызвали. Через балкон влезли, на кухне форточка открыта - открыли и окно, потом - дверь входную. Они в гостиной были. Юлия Марковна на диване лежала, видно, сразу умерла, стакан рядом. А Темка - на полу, живой еще. Он сильный был. Она, видно, сначала его таблетками напоила, а потом сама выпила. Ей-то немного надо: совсем высохла. А он еще два дня жил. Но хоронили их вместе. Соседка мне звонила еще когда Темка в больнице был. Это я Элле звонила потом. Она прилетала. А Рахиль Марковна не смогла: она уже из дома не выходит. Не прижилась она там.
Меня еще долго носило по миру. И везде до телесной тоски не хватало Москвы. Мерещились не родные серо-кирпичные стены, а волшебные островки из детства, почему-то всегда весенние, утренние, солнечные; и первый среди них - Патриарши. Приезжая ненадолго в Москву, я сюда заходила нечасто: боялась затереть, обесценить то, что грело здесь. Хотя - тянуло. Сюда я приходила, только когда уж очень тоска загрызала.
Вернулась. Недавно неожиданно для себя попала на Патриарши.
Деревья и львы на воротах ярко подсвечены. Вокруг бронзового Крылова суетятся бронзовые звери. Что-то нелепое громоздится напротив сказочного павильона, где когда-то выдавали напрокат коньки и лодки.
В доме Менделевых сменили все окна. Глухая металлическая дверь подъезда сияет под галогеновой лампой.
Переулочки снова виляют, путаются. Все окна первых этажей светятся. Блеск фальшивого серебра и красных страусиных перьев - бутик, новогодняя коллекция. Красноватый вкрадчивый свет, отраженный свеженькой краснокирпичной кладкой и темными рамами под старину - кабачок. Пестрые бегущие буквы и пластмассовые кактусы - бар.
Колючий, ветреный вечер. Моя черная, множащаяся тень на скользких плитках тротуара. Мой спутник - мало знакомый человек.