За зеркалом
Это случилось в один из самых тяжелых дней моей жизни. Я вернулся домой
с работы рано и сразу, не раздеваясь, рухнул на кушетку. Из темных шкафов
сурово и осуждающе на меня взирали книги.
Я был измучен, оскорблен и разочарован. Мне стало окончательно ясно,
что судьба моя не сложилась и теперь уже не сложится никогда.
Жизнь представлялась мне в виде пирамиды, по гладким холодным стенкам
которой карабкались вверх, скользя, пихаясь и откусывая друг другу лапки,
миллиарды козявок. Чем выше взбиралась козявка, тем стремительней
оказывалось ее падение вниз. У подножия пирамиды, где среди фекалий и
гниющих откусанных лапок велась неустанная борьба за миллиметры чистого
пространства и молекулы свежего воздуха, также не наблюдалось ни покоя, ни
равновесия.
И я, против своей воли, был одной из этих козявок. Потеряв все силы и
стимулы к борьбе, я медленно, но неуклонно сползал вниз по пирамиде жизни.
А еще жизнь казалась мне похожей на бурную и порожистую реку, которую
зачем-то требовалось проплыть от устью к истокам.
Дома я не построил, сына не воспитал, дерева не вырастил. Друзей и
любимой женщины у меня не было, а с сегодняшнего дня я лишился работы и
уважения коллег.
В такой ситуации обычно стреляются или уходят в монастырь.
Для начала, я решил в первый раз в жизни напиться.
Запах и вкус алкоголя всегда вызывали у меня отвращение. Но непочатая
бутылка водки в холодильнике имелась - "на всякий случай", для гостей.
Впрочем, гостей-то у меня отродясь не бывало.
Водку положено пить гранеными стаканами, но сойдет и большой бокал. Я
наполнил его прозрачной, остро пахнущей жидкостью... Чокнуться, что ли? Но
с кем?
Я подошел к большому, слегка потускневшему старинному зеркалу,
оставшемуся от деда с бабкой... Приблизил бокал к стеклу...
- Ну, что ж, - согласилось мое Отражение. - Давай, выпьем!
Я отпрянул, разлил водку и, кажется, даже вскрикнул.
- Да не пугайся ты так, - поморщилось Отражение. - Я тебя не укушу.
- Кто ты? - просипели мои голосовые связки.
- Разве не узнал? - ухмыльнулось Отражение. - Я - это ты.
- Но как... Но почему... Разве так бывает?
- Обычно - нет. Но сейчас очень подходящий момент, чтобы забыть про
законы здравого смысла и явить миру одно из редчайших исключений...
Которые, как известно, не только не опровергают, но и подтверждают
сложившиеся закономерности и правила.
Я не сразу справился со своими нервами и голосовыми связками. Помог
глоток жгучей водки, оставшийся на дне бокала.
- Чего ты хочешь? - спросил я гораздо более твердым голосом.
Отражение знакомым движением почесало кончик носа. Я тоже.
- Ты дискредитировал себя, - сказало оно. - Я хочу поменяться с тобой
местами.
Я долго не мог принять решение. Весь вечер ходил по комнате, то садился
в кресло, то смотрел в темное дождливое окно.
Что я теряю? Огромный, суетный и враждебный мне мир. Частично лишусь
также свободы воли - в те моменты, когда мое бывшее Отражение решит
двигаться перед зеркалом, я буду вынужден копировать его движения.
В остальное время, пока оно будет находиться вне комнаты, я окажусь
предоставлен сам себе. Масса свободного времени. Никаких забот. Покой.
Огромная библиотека, оставшаяся от деда с бабкой.
- Но ты же будешь писать левой рукой, - вспомнил я. - Тебя в момент
разоблачат.
- Это мои проблемы, верно? - подмигнуло Отражение. - По-прежнему жду
твоего ответа.
- Мой ответ будет... Я собираюсь сказать, что... В общем - "да".
Мое положение в Зазеркалье оказалось даже более приятным и комфортным,
чем я заранее предполагал. Мы с моим бывшим Отражением просыпались
одновременно, застилали постель, делали зарядку... Да-да, возобновили
махание гантелями, которое я забросил лет пять назад! Потом мое бывшее
Отражение - я дал ему имя Линад, потому что это звукосочетание было
анаграммой моего собственного имени - завтракало на кухне и уходило из
дома. Кажется, Линад вновь устроился на какую-то на работу.
Забавно, но меня перестали донимать физиологические потребности. Если
Линад перед зеркалом принимался есть яблоко, то и я с удовольствием вонзал
свои зубы в сочный плод. В остальное же время я не испытывал никакого
голода.
В моменты, когда Линад покидал комнату, мне приходилось копировать его
траекторию, переступать некую незримую черту и оказываться в пространстве,
невидимом из зеркала. Линад выходил в коридор, на кухню, в ванную, на улицу
- а я оказывался в серой бесплотной мгле, где не существовало ни верха, ни
низа, ни тепла, ни холода. Но обернувшись, я всегда видел яркий кусочек
комнаты, висящий в пустоте, и если Линад покидал поле зрения зеркала
надолго, я легко и просто возвращался в свой уютный мирок, заваливался на
кушетку и - читал.
Почему ранее мир был так жесток и безжалостен ко мне? Я долго пытался
найти ответ в напечатанных задом-наперед книгах.
Некоторые персонажи просто не замечали неуютности мира. Герои Олдриджа,
Хемингуэя, Джека Лондона, Ремарка легко и непринужденно плыли на своих
стремительных каноэ по реке жизни против ее течения, искусно лавируя между
мелями и рифами, а если и натыкались на них, то не горевали и воспринимали
случившееся как должное. Неудачи, боль и, кажется, сама смерть просто не
поспевали за этими людьми. Я так не мог.
Встречались и другие персонажи. Книги Льва Толстого и Достоевского
часто служили обиталищем неловких, топчущихся на одном месте, невыносимо
страдающих от ударов судьбы... язык не поворачивался называть их "героями".
Как же они были мне близки! Повинующийся воле авторов сюжет приводил лодки
этих персонажей либо в тихую заводь, либо к гибели.
Я тоже, кажется, нашел свою заводь. И был доволен этим. Но все же...
присутствовало в моем положении что-то ненастоящее, суррогатное. Мне
начинало не хватать обычных человеческих радостей - глотка свежего
морозного воздуха, например... ощущения солнечного луча, ползущего по
коже...
Иногда, правда, мое Отражение открывало в комнате форточку.
Текли дни, складываясь в недели и месяцы. Однажды Линад привел девушку.
Она вошла, - и к нему и ко мне одновременно! - и тут же принялась
раздеваться. Девушка была совсем молоденькая, сильно загоревшая и густо
накрашенная. От нее пахло какой-то горькой парфюмерией, табаком, пивом и
переперченными котлетами. Оголившись, девушка развратно улыбнулась мне ярко
-красным ртом и легла на кушетку.
В этот момент Линад набросил на зеркало какую-то тряпку.
Пожав плечами, я снял с полки "Камасутру".
- Ты зол на меня? - спросил Линад наутро. Растрепанный и расслабленный,
он стоял перед зеркалом и рассматривал прыщ на щеке. Я не ответил. Меня
ждали Евангелие и перевод Корана.
Вечером того же дня Линад вошел в комнату, одетый в новый, незнакомый
и, видимо, дорогой костюм. По неуверенным движениям, которые мне пришлось в
точности воспроизвести, я понял, что он пьян.
- Смотри, - похвасталось мое бывшее Отражение и бросило на журнальный
столик пачку денег. Всю ночь и весь следующий день этот бумажный брусок там
и пролежал. Разумеется, когда Линад ушел на работу, я пересчитал деньги -
пачка содержала примерно мою полугодовую зарплату на прежней работе.
Мое бывшее Отражение все меньше и меньше напоминало меня. Странно,
думал я, ведь оно - это я, а я - это оно. Линад ведь тоже годами безвылазно
сидел в комнате с книгами. Что он читал? Почему его характер так разительно
не похож на мой? Почему он так легко и быстро достигает того, что было в
принципе недоступно для меня, его настоящего прообраза?
Через несколько недель в комнате опять появилась женщина. Она была
маленькая, желтоволосая и флегматичная, ее звали Валентина. Линад больше не
занавешивал зеркало, и я, наконец-то, познал сладость недоступных ранее
удовольствий.
Но с появлением Валентины я почти потерял возможность проводить время в
комнате, с моими книгами. Я торчал в серой пустоте и с неприязнью наблюдал,
как Валентина круглыми днями, включив телевизор на полную громкость,
валялась на неприбранной кровати, курила, листала какие-то глянцевые
журналы, разглядывала свои задранные на ковер белые голые ноги с
перламутровым педикюром.
Валентина прожила с Линадом и со мной месяца два, потом внезапно исчезла
и больше не появлялась. Я вздохнул с облегчением.
А время шло. Линад все чаще не приходил домой ночевать. Когда же он
появлялся, я с горечью наблюдал изменения во внешности, которые с ним и со
мной происходили: поседели виски, выросли мешки под глазами, на нижней
челюсти появились две золотых коронки. Почти всегда от Линада пахло
спиртным. Курил же он теперь, заставляя и меня вдыхать горький дым из
бумажных трубочек, практически непрерывно.
Зато в комнате появился огромный и дорогой музыкальный центр. Линад
сменил ковры и палас, купил новые кресла. Кажется, его начинали раздражать
огромные темные шкафы с книгами. Когда он, прищурившись, глядел н них, у
меня екало сердце. Впрочем, может быть, он просто собирался взять
какую-нибудь книгу?
Случилось как-то, что Линад исчез и отсутствовал более недели. Явился
он вечером в воскресенье, вдрызг пьяный, упал мордой в пол и проспал до
следующего полудня. Мое разбитое лицо болело несколько дней.
Я все реже и реже видел свое бывшее Отражение. Признаюсь, я иногда даже
тосковал по нему. Книги больше не занимали меня. В них был описан чужой,
недоступный более для меня мир. Читывал я и книги, которые вообще
отрицали существование этого мира - и в них я находил не ответы на свои
вопросы, но одну лишь пугающую меня пустоту.
Я понял. Любая книга служила всего лишь зеркалом человеческой души. Не
стоило вопрошать, о чем та или иная книга; она всегда была о самом читателе.
А я себя, кажется, давным-давно уже потерял.
Однажды утром я апатично лежал на тахте, разглядывая узор мелких
трещинок на побелке, и вяло размышлял: что-то я ранее упустил, что-то
недочитал, безразлично скользнул взглядом по какой-то важной идее,
относящейся к моему положению. Кажется, это место было в Евангелии? Или в
Коране?
Не поднимаясь с тахты, я протянул руку к книжной полке, но пальцы
прошли сквозь нее, не встретив никакого сопротивления.
Что за черт? Я вскочил.
Внезапно в комнате все переменилось. Вошли трое - толстая женщина с
какими-то бумажками и два мужика в синих спецовках. Я не успел метнуться в
серое "ничто", но на меня никто не обратил внимания, словно я был
прозрачен. Толстуха почти сразу исчезла на кухне, а грузчики принялись
оценивающе рассматривать обстановку.
- Надо же, - сказал тот, который выглядел постарше. - Сколько книжек!
Говорят, от них мудрости и доброты набираются. А покойничек-то ба-альшой
сволочью был!
|