Аннотация: Лондонское небо - самое сочувствующее из небес. Именно под ним она решила умереть, когда шансов одолеть рак уже не осталось. К сожалению, она ещё не знала,что смерть - это лишь самая меньшая неприятность, которая могла с нею произойти.
Феномен.
1.В шаге от бесконечности.
- Я умираю. - Мой голос стал похож на скрип дверцы шкафа, над которым основательно поработало время. Боль волной пробежала по телу. Я привычно застыла, справляясь с ощущением безысходности. Обезболивающие препараты уже не приносили желанного облегчения. С каждым днём боль становилась всё сильнее. Я просто ждала конца, покорно скрючившись в своём убежище. Серые стены крошечной комнатки, приютившей меня, больше не раздражали. Эмоции угасали, оставалось только ощущение пустоты внутри скованного болью тела.
Скрипучая узкая койка, грязные окна, прикрытые запылёнными шторами, треснутое зеркало на стене украшали эту берлогу, которую я сняла на окраине Лондона, уплатив за месяц вперёд. Думаю, месяца мне хватит. Чернокожий хозяин этих апартаментов долго сомневался, но всё же соблазнился - сотня фунтов на дороге не валяется.
- I do not want trouble(Мне не нужны неприятности), - проворчал он, с подозрением вглядываясь в моё серое лицо.
Я попыталась изобразить улыбку, и напугала его ещё больше. Нижняя губа тут же треснула. Моё лицо выражало всё что угодно, только не приветливость.
- Troubles will not be(Неприятностей не будет), - поспешно заверила я лендлорда грязной комнатушки, стараясь незаметно слизнуть кровь в уголке рта. Хозяин недоверчиво пожал плечами, но всё же отдал мне ключ от входной двери.
- Month, no more( Месяц, не больше), - уходя, предупредил он.
А больше и не понадобится, про себя хмыкнула я, обессилено падая на старый продавленный матрас, прикрытый клетчатым пледом.
Дождливое небо Лондона сочувственно ревело за окном. Я зябко поёжилась, но встать и включить электрическую батарею не смогла. Сил не было. Каждое движение вызывало боль. Период борьбы давно прошёл. Теперь я могла только ждать. Время тянулось медленно, но я знала, каким оно может быть скоротечным. Когда ты молод, силён и счастлив - дни пролетают мгновенно. Теперь всё иначе. Минуты застыли, словно увязли в киселе бытия.
- Ничего, - подумалось вяло. - Всё прошло, пройдёт и это.
Моя последняя прихоть - умереть в столице мира, пусть и в самом грязном её уголке, - теперь вызывала улыбку. Не всё ли равно где тебя зароют? Думаю, черви, пожирающие мёртвую плоть, везде одинаковы. Когда Жанка, любимейшая и единственная подруга, уговаривала меня остаться в Москве, я отшутилась:
- Меня ждёт сочувствующее небо.
На самом деле, я просто устала от жалости и её бесконечных слёз украдкой. Лицемерное: всё будет хорошо, ты поправишься, душило, как удавка на шее. Серое лондонское небо хотя бы сочувствовало молча и слёз не прятало. Оно тоже знало, что ничего хорошего у меня уже не будет. Вообще больше ничего не будет, во всяком случае, в этой жизни. Но будет ли другая жизнь, я не знала, и никто не знал. Предположение, что смерть - только начало нового этапа существования бессмертной души, было голословным. Мечтать ещё никто не запрещал. Но эти мечты не могли заглушить боль, пронзающую разрушающееся, износившееся тело. Впрочем, мне всегда хотелось знать, что там за чертой. Вскоре, подозреваю, представится шанс лично доказать или опровергнуть гипотезу о бессмертии души. Если бы ещё переход не был таким болезненным. А я хотела просто уснуть однажды и проснуться уже на той стороне, или не проснуться, это как повезёт. Видимо, такие подарки даются не всем, а лишь избранным. Мне же приходится уходить в муках, испытав на себе все виды пыток, которые старушка с косой припасла для нас, кем-то и за что-то проклятых. А может быть, это была плата. Слишком много счастья. Всегда знала, что за всё нужно платить, а за счастье тем более. В конце концов, я сама выбирала свой путь. Все дороги жизни, на которые я сворачивала, натыкаясь на очередной перекрёсток, пройдены мною добровольно. Поэтому некого винить в том, что теперь упираюсь лбом в серую стену в гордом одиночестве всего лишь в шаге от бесконечности.
Я сама так захотела - уйти в тишине. Они не знают. Друзья, родные, мама, дети продолжают жить в счастливом неведении, уверенные, что я отправилась на заработки за границу. Жанка не проговорится. Подружка детства никогда меня не подводила. И меньше всего я бы хотела, чтобы узнал Стас. Пусть он, предавший меня однажды, помнит вздорную, своевольную, яркую Ленку Зорину, которая была его женой.
- Пить...- собственный голос, похожий на шелест мятой газеты, напугал.
Голод я давно перестала чувствовать, но жажда всё ещё не давала мне покоя. Я знала, воды подать некому. Всё сама, как всегда. Открыть глаза было трудно. Веки тяжёлые, словно налитые свинцом. С трудом повернула голову в сторону прикроватной тумбочки. Лекарства лежали там же, где я их оставила. Минут пять уговаривала себя подняться. Задержала дыхание и медленно сползла с кровати.
- Я мыслю, значит ещё существую, - прохрипела, с трудом ворочая сухим языком. Проглотила несколько таблеток, и боль притихла, будто замерший перед нападением зверь. Кувшин, к сожалению, был пуст. Идти на улицу в дождь и ветер совсем не улыбалось.
- Завтра, - пообещала я себе. - Доползти до супермаркета я попробую завтра.
Обнаруженная в углу комнатушки душевая кабина неожиданно порадовала. Как мало, оказывается, нужно для счастья. Забыв о брезгливости, напилась прямо из душа, забрызгавшись с головы до ног. Медленно сбросила мокрую одежду. Струи холодной воды принесли облегчение. Главное, не смотреть на своё скелетообразное тело. Шрамы перенесённых операций напомнили о бесполезных попытках спастись. Меня резали, а я надеялась, что после будет снова всё как прежде: я снова стану сильной, здоровой, я буду жить. Каждый раз, открывая глаза после наркоза, видела сидящую рядом Жанку, тоже надеющуюся на чудо. Чуда не произошло.
Прикрыв тощую фигуру банным халатом, подошла к зеркалу. Зачем?! Сколько раз запрещала себе делать это. Зеркала теперь стали моими врагами. Серые спутанные остатки волос слиплись в один комок, тонкая, почти прозрачная, кожа обтянула череп. Только в синих глазах ещё теплится жизнь. Глубокие морщины у рта, на переносице придают лицу выражение скорби. От меня повеяло глубокой древностью.
- Мне только 35, - пожаловалась я зеркалу. Стекло равнодушно промолчало. А ведь ещё полгода назад оно умудрялось меня радовать. Белозубая улыбка, тонкая талия, гладкая матовая кожа обманывали многих. Мне никто не давал и тридцати. А моей русой густой гриве завидовали все подружки. Когда Стас ушёл к своей аспирантке, я тоже не могла поверить, как и все окружающие, что он больше не любит эту красоту. Я была страстной, весёлой, не жила, а горела. Ну, да мы часто ругались. Я не любила готовить и засиживаться дома по вечерам. Мы до хрипа спорили о воспитании детей, пугая Толика и Ксюшку своей яростью. Но уход его стал для меня полной неожиданностью.
- Мы не сошлись характерами. Я тебя больше не люблю. Ты и без меня будешь счастлива. В тебе столько жизни! - сказал он на прощание. Сказал, как проклял.
С того дня жизнь стала вытекать из меня по капле. Сначала я не замечала этого. Боролась, дралась с за место под солнцем. И злилась. Запрещала детям видеться с отцом, отказалась от алиментов. Мы сами проклинаем себя порой, не умея прощать. Женские обиды, как граната замедленного действия - взорвётся в самый неожиданный момент. Только когда стоишь у черты, начинаешь понимать, что по-настоящему важно. Судорожные поиски работы, недостаток денег отдалили меня от детей. Ко всем, кто хотел помочь, я оборачивалась спиной. Я ненавидела жалось в их глазах. Только Жанке я могла плакать в жилетку, как в детстве. Но у неё и своих проблем хватало: пьющий муж, больная дочка, нервная, тяжёлая работа в больнице. Подавать ещё и мне носовые платки она просто не успевала.
Когда дети запросились к отцу на выходные, я сказала: нет.
- Вы ещё маленькие. Вот вырастите и всё поймёте, - заявила я, отмахиваясь от их слёз. Что они должны были понять, и сама не знала. Во мне кипела злость. Я не замечала, как они замыкаются в себе, смотрят разочаровано и хмуро, словно я предавала их, наказывая ни за что. Стас, конечно, приезжал скандалить, угрожал судом. Я не боялась ни его криков, ни угроз. Испугалась я позже, когда услышала свой приговор. Только тогда я начала, понимать, что натворила, но уже было поздно.
Теперь, лёжа на скрипучей кровати в сырой серой комнатушке, укрывшись с головой клетчатым пледом, я стараюсь не поддаваться боли, обессилено цепляясь за свои последние недели, дни, часы. Но боль, которая живёт во мне намного сильнее, той, что терзает тело. У меня было так мало времени, а я потратила его на пустые слёзы, обиды и злость. И ничего нельзя уже исправить. Всё случилось внезапно, слишком быстро, непоправимо.
Появившаяся однажды боль, не хотела отпускать. Бесконечные кофе, сигареты и слёзы, вряд ли могли заменить лекарства. Я думала, они помогут успокоиться, а они убивали. Жанка первая заметила мою худобу, синяки под глазами и обезболивающие в сумочке. Чуть ли не насильно приволокла в больницу. Результаты анализов были однозначны: рак желудка. Ночь я просидела у окна, пытаясь осознать услышанное, а на другой день отвезла детей к их отцу, и согласилась на операцию. Стас моей перемене не удивился, обозвав кукушкой. Я всегда была странной и порывистой, способной озадачить резкой переменой настроения, неожиданным решением.
С детьми я так и не попрощалась. Лишь поцеловала в щёчки, велела слушаться отца и убежала, думая о предстоящем испытании. Верила тогда, что успею ещё с ними поговорить по душам, когда преодолею это, когда станет лучше. Но лучше мне не стало. Одна операция сменяла другую, а боль лишь нарастала, отнимая остатки надежды. В какой-то момент я поняла, что с меня хватит. Гнить на больничной койке надоело. Умирать в окружении скорбящей родни не хотелось. Обзвонив всех и обрадовав известим, что уезжаю за границу, я забрала в банке отцовский подарок - некоторую сумму, завещанную мне когда-то, и купила билет на самолёт в Лондон.
2.Перекрёстки судьбы.
Принято считать, что перед смертью люди обычно предаются воспоминаниям, пролистывая страницы своей удачной, а, может быть, и не очень удачной, жизни. Не все ведь могут похвастаться всенепременным счастьем. Частенько, так называемые, инженеры человеческих душ уверяют доверчивых читателей, что перед глазами умирающего проносится вся его жизнь от начала и до конца. Не знаю, правы ли писатели, настаивая на этой закономерности. Подумалось, что воспоминания не такая уж и плохая идея, особенно если они могут отвлечь от мыслей о надвигающейся неизбежности.
Со вздохом преодолевая боль, я постаралась устроиться на скрипучей койке, как можно удобнее. Лондонская ночь заботливо укутала меня чёрным плащом, отгородив от мира здоровых людей.
- Не буду думать о будущем. Вряд ли в нём ждёт меня ещё что-нибудь интересное, - тихо пробормотала я в пустоту. - Уж лучше нырнуть в прошлое. Оно, кстати, было не таким плохим, во всяком случае, не таким болезненным, если сравнивать с настоящим.
Следует сказать, что творческие умники были всё же где-то гениями. Их намёк на то, что память нам дана не только как украшение сознания, а порой бывает очень полезной, неожиданно оправдался. Воспоминания вдруг поглотили меня целиком, заставив забыть о боли и даже улыбнуться былым мгновениям счастья, которые целебным бальзамом пролились на измотанную душу. Эпизоды прошлого хлынули в меня бесконечным потоком, словно только и ждали позволения получить нечаянную свободу. Забыться оказалось очень приятно. Всё лучше, чем стонать от удушливой, мерзкой действительности. О смерти я ещё сто раз успею подумать. Ей придётся немного подождать.
Мне глупо жаловаться на судьбу. Она всегда была необычайно благосклонной ко мне. Даже факт моего рождения уже можно считать чудом. Моя мама не хотела иметь детей. То ли она боялась ответственности, то ли беспокоилась о фигуре. Об этом мы никогда с ней не говорили. Отец же бредил наследником. Это их противостояние ни к чему хорошему привести не могло. Мои старшие брат и сестра, родившиеся слабыми и болезненными, умерли во младенчестве, так и не успев узнать, что такое материнская любовь. Я стала для отца последней надеждой.
- Ты особенная, Ириска.
Воспоминание, как вспышка света, пронзает меня ласковым отцовским взглядом. С ощущением этой уникальности я прожила всю жизнь. А вот почему он дал мне такое сладкое прозвище, так и не узнала.
Мама тоже гордилась мною, часто хвастаясь красавицей и умницей дочкой перед подружками. Я никогда не могла пожаловаться на её нежную привязанность, но материнская отстранённость мне казалась естественной. Именно она назвала меня в честь Елены Троянской, веря в то, что красота её дочери не уступает легендарной покорительнице мужских сердец. Мне же лично повторять судьбу этой несчастной женщины совсем не хотелось. Я всегда старалась поступать правильно, не желая стать яблоком раздора, причиной чьей-нибудь вражды. Может быть, поэтому из-за врождённой осторожности на перекрёстках жизни я сворачивала лишь на безопасную тропу, игнорируя голос сердца. Отец одобрял мою разумность, мама совсем меня не понимала. Она ведь всегда отдавалась чувствам без оглядки. Когда отец умер, тут же пустилась в любовные авантюры. Счастья у неё не прибавилось, но надеяться на идеального супруга она так и не перестала. Мужчины почему-то уходили от матери так же быстро и легко, как и появлялись в её жизни, словно их отпугивал призрак отца, незримо витающий у изголовья своей любимой жены, словно охраняющий то ли её от мира, то ли мир от неё.
Смерть отца не оставила в душе глубокой раны. В сознании обосновалась упрямая мысль о том, что он просто уехал, пусть и навсегда. Трагичности же в его уходе я не видела. Конечно, грустила, но ощущения горя так и не возникло. Отец всегда был болезненным, хрупким. Он научил меня думать, что момент расставания наступит неизбежно. Воспоминание о нашем прощании согрело душу.
- Все мы когда-нибудь уйдём из этого мира, - сказал он тогда, целуя мою макушку. - И в этом нет ничего ужасного.
Теперь я это знаю. Моя последняя тропа лежит у моих ног, ожидая, когда я сделаю шаг, махнув жизни рукой на прощание.
После того памятного разговора, отец вышел из дома и сел в машину. Было то самоубийством из-за усталости от бесконечных недомоганий, или в его гибели виновата роковая случайность? Ответа у меня не было. Я просто приняла его уход, как данность, отказавшись от поиска истины. Хоронили отца в закрытом гробу. Огонь не позволил мне ещё раз увидеть родное скуластое лицо с морщинками у глаз. Может, поэтому я не осознавала его гибели. Чёрный ящик, который зарыли на кладбище, с отцом у меня совершенн6о не ассоциировался. Мама же ничуть не сомневалась в смерти своего мужа, будучи уверенной, что жить он без неё просто не смог бы.
- Он пытался покинуть меня, но получилось лишь уйти из жизни, - всякий раз уверяла она меня, вспоминая об отце.
Дальнейшая моя жизнь не очень изменилась. Недостатка в деньгах мы не испытывали. Мама почему-то всегда влюблялась в обеспеченных мужчин, которые с удовольствием стремились окружить нас комфортом. Холодность матери ко мне тоже не беспокоила, была привычной. Она заботилась обо мне и, наверное, любила, ну как могла. Мне этого было достаточно, и я не требовала большего. Гармонию нарушили лишь болезни, внезапно налетевшие на меня ураганом. К счастью, ураган оказался скоротечным. Опасения матери, что внезапная хрупкость передалась мне от отца, развеялись, как дым, когда я встретила Андрюху Кротова и влюбилась.
Воспоминание об этой встрече не могло не вызвать улыбку. Она была банальной, романтично-киношной. Но неестественность ситуации я отметила только сейчас, листая странички памяти. Ко мне пристали хулиганы у нас во дворе. Я поздно вечером возвращалась из поликлиники, гадая, где снова умудрилась подцепить очередную простуду. Когда тебя тискают в подворотне трое подвыпивших парней, о болезнях быстро забываешь. Всё что мне оставалось, это завизжать как можно громче. Надежда на появление рыцаря на белом коне, способного спасти мою честь, даже не рассматривалась. В четырнадцать я была уже реалисткой и точно знала: рыцари в наш век давно перевелись. Он появился на мопеде, будто только и ждал сигнала. Высокий, кудрявый, кареглазый. Впрочем, все эти подробности я разглядела значительно позже.
Мои потрескавшиеся, сухие губы, словно сами собой, снова растянулись в бессмысленной улыбке в ответ на воспоминание о том, как Андрюха с диким разбойничьим свистом пытался давить мопедом расползавшихся в разные стороны пьяненьких подростков, растеряно-агрессивно изрыгающих из себя матерщину. Только один из них выразился более-менее внятно:
- Идиот ненормальный! Чего наезжаешь? Здесь на всех хватит. Тебе жалко, что ли?
Ответ прозвучал однозначный и удивил меня не меньше, чем моих обидчиков:
- Жалко! Она моя!
Мой спаситель не был рыцарем, но этот его недостаток не помешал мне тогда влюбиться. Та первая юношеская любовь даже теперь кажется самой настоящей и, возможно, единственной в жизни. Только его - вздорного, вспыльчивого и наглого Крота, я никогда не стремилась переделать, перевоспитать, как всех последующих своих избранников. Я принимала Андрюху таким, каким он был, со всеми недостатками. А их было немало. Порой он был невероятно жесток и мог избить человека за косой взгляд, неудачную шутку. Но несправедливым его никто не называл. Он никогда и никому не верил на слово, зато его слову верили все. Друзья называли Андрюху богом машин. С этими железками он был нежен, ласков, заботлив, словно мамочка с младенцем. Помнится, я не единожды ревновала его к коробкам на колёсах, так ненавидимых мною. Андрюха же лишь подшучивал над моей злостью:
- Не рычи, Ириска! Они не собираются тебя убивать, во всяком случае, сейчас. Пока я их чиню, милашки безопаснее ягнят.
- Одна из них увезла моего отца. Навсегда! - хмуро отзывалась я, удивляясь этому его упрямому желанию называть меня детским прозвищем.
- Он сам так захотел, или это была случайность, - равнодушно пожимал плечами Андрюха. - От них никто не застрахован.
Но случайностей я признавать не желала. И "любить без памяти" так и не научилась. Любовь невольно изменила мою жизнь. Не все перемены я смогла принять. Из желания поступить правильно, я отказалась от своей первой любви. Чего мне это стоило, знает только моя подушка. Сожалела ли я об этом поступке? Всегда сожалела, и рана, которую нанесла себе сама, так никогда и не зарубцевалась. Даже теперь, покидая этот мир, я всё ещё повторяю привычное:
- Прости, Андрейка. Прощай, любимый.
Конечно, это решение далось мне тогда не так просто. Четыре года я отдавалась любви. Четыре года я чувствовала за спиной его тень. Впрочем, это ощущение осталось со мною на всю жизнь. И всё то время, что мы были вместе, я знала о надвигающемся прощании. Вряд ли Андрюха отпустил бы меня так просто. Ведь я была его, и мы оба это знали. Но я собиралась жить дальше свободно и независимо, совершенно позабыв о многочисленных болезнях, которые исчезли, будто испугавшись силы непривычных чувств. Четыре года любовного плена измучили меня, мешая вдохнуть полной грудью. После окончания школы, мы с Жанкой решили ехать в Москву поступать в институт. Я мечтала о Московском педагогическом государственном университете, а подружка - о факультете фундаментальной медицины МГУ. Зная о вспыльчивости Крота, я была уверена, что ничем хорошим наш прощальный разговор не закончится. А подвергать опасности ещё и любимую подругу я не хотела. Поэтому мы просто сбежали, дождавшись момента, когда Андрюхино внимание переключится на очередной разбитый "Мерседес". Он позвонил через месяц. Думаю, моя мама посочувствовала "влюблённому мальчику" и вручила ему мой номер телефона.
- Ты зря это сделала, Ириска, - в его голосе я не услышала ожидаемого гнева.- Я всё равно найду тебя.
- Попробуй, - я разрывалась тогда между желанием увидеть его немедленно и не встречать никогда в жизни.
Моё второе желание исполнилось довольно скоро. В этой жизни мы с ним больше не виделись. Я так и не узнала, что случилось на самом деле. Поговаривали о каком-то взрыве в кабаке. Мою любовь поглотил огонь. Остались только обугленная головешка у меня вместо сердца и заросший травой могильный холм, у которого я просила прощения и прощалась каждый раз приезжая в родной город навестить маму. Я знала, что поступила правильно и выбрала свою дорогу на этом перекрёстке судьбы, но легче от этого знания не становилось. Порой мне казалось, я вижу его смуглое лицо в толпе, и сердце на мгновение замирало, а потом снова возвращалась боль, рождённая вечным расставанием с любимым, навсегда оставшимся двадцатилетним.
Я хмыкнула, представив, как хохотал бы Андрюха, подслушав эти мелодраматичные мысли. Он никогда не считал смерть поводом для слёз. Он называл её освобождением от испытания жизнью. Ему просто удалось освободиться гораздо раньше меня. Мои перекрёстки всё ещё были впереди.
Всегда приходилось что-нибудь выбирать, чем-то жертвовать, надеясь, что выбор сделан правильно, и жертва не окажется напрасной. Так в своё время я пожертвовала Тошей Славиным. Он так мило ухаживал, сдувая снежинки с моих ресниц. Воспоминания о невысоком светловолосом пареньке, с серыми, как дождливое небо глазами, закружились во мне лунными бликами, то вспыхивая искрами, то растворяясь в темноте. Я мысленно перебирала их, словно бусины волшебного ожерелья, в которых отражались полузабытые лица.
Когда Тоша смущённо попросил моей руки, я, не раздумывая ни секунды, ответила:
- Нет.
И дело было не в том, что я не любила этого доброго, романтичного парня, читающего Шекспира в подлиннике и сочиняющего красивые баллады. Любовь мало что значила для меня. Мне нравилось встречаться с этим талантливым юношей, разговаривать обо всём на свете, слушать его сочинения, но я никогда не чувствовала себя защищённой рядом с ним. И я не хотела сделать его несчастным. Даже после многих лет я всё ещё ощущаю те снежинки на своём постаревшем, обезображенном болезнью лице, слышу его отчаянный голос вослед:
- Не уходи Еленушка! Не уходи! Ты не можешь уйти так просто. Мы должны быть вместе.
- Я никому ничего не должна, - только устало пожала плечами. - Ты славный Тоша, но у нас разные дороги в этой жизни. Мы не увидимся больше.
- Мы не увидимся, - повторил он, как эхо. Серые глаза его при этом застыли, словно умерли. Я поторопилась уйти, не желая видеть чужую боль. Теперь они снова настигли меня - мёртвые Тошины глаза, и его боль теперь стала моей.
Я болезненно поморщилась, пытаясь избавиться от нахлынувшего вдруг чувства вины. Обжёгшее душу воспоминание медленно растаяло во мраке забытья. Ещё одно усилие и новая вспышка памяти завладевает вниманием: смазанное, кровавое пятно легковушки, мелькнувшей перед глазами, чей-то пронзительный крик, резкий рывок и объятья Стаса. Он тогда вытащил меня буквально из-под колёс взбесившейся машины, явно жаждущей моей крови. Безумец шофёр проехал на красный свет светофора и скрылся вдали. Страх прошёл, а ощущение счастья украдкой прокралось в сердце. Все десять лет, что мы были вместе, я искренне верила в свою удачу, опасаясь спугнуть её неосторожным вздохом. Именно в угоду мужу я отказалась от профессии, повесив свой диплом в рамочке на стену. У меня был выбор, но я ведь всегда поступала правильно. Именно для него я родила двоих детей, подчиняясь мечте об идеальной семье. И всё это время я уверяла себя, что счастлива, забывая о непременной расплате. Время пришло отдавать долги. Ничто не может быть бесконечным. Растаяло туманом моё призрачное семейное счастье, исчезла, словно дивный мираж, красота, тонким ручейком истекает время жизни. Даже эта долгая ночь, наконец, закончилась. Рассвет разметал обрывки прошлого, привычная боль вернула меня в реальность.
Вспомнив про вчерашнее обещание посетить магазин, я поторопилась одеться, принуждая себя шевелиться отвратительным словом "надо". Когда подходила к перекрёстку, внутренне хмыкнула:
- Хорошо хоть тут мне не нужно выбирать правильный поворот.
У светофора я остановилась. Чей-то взгляд сверлил спину. Прохожих было довольно много, поэтому определить, кто проявил ко мне интерес, не удалось. Да и не всё ли равно?! Вспомнилась глупая шутка Стаса о том, что своей смертью я не умру, а погибну под колёсами автомобиля. Я не собиралась следовать этому пророчеству. С мрачным удовлетворением осознала: о причине моей гибели гадать больше не придётся. Зелёный человечек светофора намекнул, что можно идти. Я задержалась, пропуская торопыг, надеясь избежать неприятных, болезненных для меня столкновений. Шагнув на проезжую часть, вдруг поразилась пронзительному ощущению дежа вю. И снова, как десять лет назад: чей-то нечленораздельный крик за спиной, алое пятно машины, удар, боль. Только в этот раз Стас не стоял на тротуаре, ведь моя удача покинула меня. Боль была настолько сильной, что я буквально взмолилась о смерти. На мой стон отозвался кто-то по-русски:
- Сейчас, сейчас...
Зрение на какое-то мгновение прояснилось, мутная пелена спала. Вокруг бурлила англоязычная толпа, а надо мною склонился рыжеволосый парень, показавшийся мне веснушчатым ангелом.
- Надеюсь, я не опоздал, - подмигнул он мне весело, будто бы я вовсе не планировала умереть у него на руках через пару-тройку минут. Потом он резко взмахнул рукой, словно собираясь панибратски стукнуть меня по плечу. Ощущение укола в шею было почти неуловимым, особенно на фоне той пронзительной боли, рвущей на куски моё многострадальное тело. Мир тут же утратил свои чёткие очертания, и я обессилено закрыла глаза. Звук приближающейся сирены скорой помощи вызвал ассоциации с больницей.
- Там мне вряд ли уже помогут, - подумалось вяло. - Нужно бы сказать, чтобы везли сразу в морг.
Но сказать ничего уже не получилось. Осталось только ощущение того, что кто-то уносит меня от воя сирены, от гула толпы, от самой жизни в темноту, в пустоту, в бесконечность.