Снега под луной, белые, в тенях, не затоптанные ничьими суетными шагами, лежали величаво, делая сказочно чистой окраину Богом забытого райцентра. Снежные пуховые ковры будили какие-то смутные воспоминания из Пушкинских стихов о таких же подлунных равнинах в любые века российской зимой...
Собственно, зимы-то уже не было, стоял месяц март, и морозы больше не трещали. Но сдаваться зима не собиралась. И мелкий, убаюкивающий поток под жёлтым фонарным конусом пытался воскресить красу её нереальных снежинок, смотреть на них хотелось бесконечно. А ноги при этом вязли в рыхлом мартовском снегу. В скором времени он должен был превратиться в растоптанную грязь. Впрочем, и сейчас следы проваливались, в глубине становились мокрыми.
На краю спящего тревожным предвесенним сном городишки в основном располагался частный сектор, как в небогатой деревне. Среди непримечательных домиков, украшенных лишь снежным убранством да гирляндами сосулек, стоял большой, длинный, совершенно уж нелепый то ли барак, то ли бывшая общага, ставшая теперь здоровенной коммуналкой. Домина был двухэтажным, плоским, с чередой битых окон и трещин по стенам, давно уже признанным "ветхим жильём, подлежащим расселению", однако в нём до сих пор жили люди. Жили. Хотя по привычке постоянно оббивали пороги местного начальства, но... Но всё было как обычно в российской глуши и никого уже не возмущало.
В этом самом то ли двухэтажном бараке, то ли "чёрти что", скрипучем, который никак не мог окончательно развалиться на радость жителям, на втором этаже в небогатой комнатушке, всё же с любовью прибранной женскими руками, спал этой ночью пятнадцатилетний Вовка Аксёнов, ученик 9-го класса местной школы, ничем не примечательный сын ничем не примечательной матери.
Всем "мисс Марпл" местного разлива, которые обычно заседают в "бабкомах" на лавочках у подъездов и знают всю подноготную жильцов лучше, чем те сами, этим бабуленциям и старушенциям с колоритной внешностью, обогатившей бы картинную галерею, к большому разочарованию своему просто нечего было прошамкать в осуждение матери и сына. Ну вот как-то не находилось на них компромата. Единственное, что Ананьевна, царившая в общественном мнении, изрекла когда-то в их адрес, было даже странно-сочувственным: "Бедная баба, одинокая, вишь, без мужа, а ведь молодая ещё. Замкнулась совсем. Только мальчика своего и растит. Дом - работа, дом - работа. И вся её житуха..."
После недолгого молчанья, пожёвыванья ртами да печального киванья в такт мыслям одна из желающих всё-таки как-нибудь подкопаться и вынюхать нечто, пристукнув палочкой, спросила исподволь:
- А куда муж-то ейный подевался, а? Небось...
- Погиб он! - оборвала, как отрезала её попытки подкопов Ананьевна, аж очки подскочили на мужеподобном лице в платке. И, когда остальные принялись охать да креститься, добавила, - знаю я, что говорю. На похоронах была. Годков этак десять назад. Ну да, мальчику Вовке ейному было пять годков. Маленький такой, плакал... Помню я, как сейчас...
- А чё погиб-то? Убили чи що?
- Ментом он был. По-теперешнему - полицейский. Отправили его в Дагестан. Как сейчас помню, уезжал, жена выбежала, бледная такая. Я её утешаю: "Командировка ведь, недолго, вернётся". Да куда там! В цинковом гробу вернулся. Там, вишь, хоть войны уже не было, чеченской-то, а бандюков всяких... Вот и подорвали его. Они вдвоём уезжали с нашего райцентра: он, да ещё Георгий Анисимович, майор теперь, у нас тут командует полицией. Дак они ведь друзьями были. Анисимыч - одинокий, бобыль. Мальчик-то, Вовка, к нему привязался, он ему заместо отца. Малый говорит: "Вырасту - следаком буду".
- Дак и поженились бы с евойной матерью, Александрой. Одинокие оба, небось, - заметила бабушка, уж совсем без зубов, со слезящимися сочувственными глазками, которые она постоянно вытирала, будто плакала.
Ананьевна пожала плечами: "А Бог их знает. Он, Георгий-то, иногда приходит мальчика повидать, бывает, к себе берёт на какой-то там спорт. Натаскивает на будущую профессию. Вовке это, вишь, интересно, хочет быть, как отец. А мать... Что про неё сказать? Она, я думаю так: словно при жизни умерла. Ничего ей теперь не нужно".
- Дак ей же и сорока годков нету!
- Ладно, уймись, Прокопьевна! Чужа душа - потёмки. А вот мальчик-то, гляди, у неё какой! Все бы такие были!
Заседающие в "бабкоме" разом обернулись в сторону, куда показывала Ананьевна. Там, от колонки, которая нещадно всех обрызгивала, тащил два ведра тот самый Вовка, о котором судачили, а за ним шла довольная хозяйка вёдер с одним лишь небольшеньким в руках.
- Это ж он не только матери - всем соседкам воду таскает на второй этаж. Вот эта вот Валька (через стенку от него), сама, гляди, здоровенная, на ней пахать можно, а пацана эксплуатирует.
Примерно такие балаканья "за жизнь" да "что у кого и как" звучали на скамеечке перед "бараком". Это было ещё летом, когда пух от обильно насаженных целой аллеей тополей забивался всезнающим бабушкам в носы, заставлял чихать и будоражил мыслительные процессы. Сейчас, в марте, на покрытой обильной снежной периной скамейке дрожали тени от голых веток, луна всевидящим оком смотрела на алмазные переливы снегов, искрящихся, недолгих. Впрочем, во влажной пушистости снега в тревожной тишине спящей рабочей окраины внимательный глаз приметил бы цепочку следов какого-то крадущегося человека, цепочку, ведущую к "бараку". И вторую, не везде совпадающую с первой, явно беглым шагом, от "барака" куда-то в дебри частных домишек.
В середине ночи ветер усилился. Снег перешёл в дождь, и злые пригоршни били в стёкла, те дребезжали в старых рамах при каждом порыве да что-то завывало, как живая неистовая сущность, где-то под шифером много раз латаной крыши. Какие-то стуки, шорохи... Вова плохо спал этой ночью. Ворочался, вставал. По маминому совету поел немного хлеба, опять лёг.
"Да что это так завывает и бьётся?" Но выглядывать на общую веранду с полувыбитыми стёклами вдоль всего этажа он не стал - там было холодно. "Опять! Ходит там кто-то, что ли?"
Пытался снова заснуть. Это был даже не сон, а бред какой-то. Всегда один и тот же, который преследовал его годами. Не часто, но он повторялся. Какая-то странная местность. Такая бывает в фантастических фильмах, где хотят показать чужую планету. Камни, рыжая, выжженная поверхность, ни капли воды, ни травинки. И они идут. Трое. Отец (такой, как Вова его помнил: молодой, будто мальчишка, и задорный), он сам, Вовка, теперешний, высокий, не блещущий красотой, угрюмый, весь в себе, и дядя Гоша, Анисимыч, тоже такой, как сейчас: немолодой, худощавый, сильно прокуренный, под глазами глубокие тёмные складки.
Наверное, Вовка, как вступил в подростковый возраст, взахлёб начитался научной фантастики. Это была единственная отдушина - уход в мир, где мечта становится реальностью, где "и невозможное возможно..." Фантазии так вошли в его сознание, что и этот сон, мучительный сон, который возвращался, как проклятье, сон, после которого мальчишка просыпался с неистовым криком, и мать скорее подносила ему воды, сон этот тоже был эпизодом из фантастического фильма.
Вот они идут по мёртвым рыжим камням. Все трое. Может, астронавты? Неважно. Важно то, что чувствует он сейчас. Вернее, предчувствует. Потерю. Он за секунду уже знает, что будет дальше. Сейчас не станет отца. Ему хочется удержать его, схватить, спасти, обнять... Но какая-то невидимая сущность инопланетной жизни вдруг загораживает того собой и... он исчезает. Вернее, это даже было не живое существо, а просто какой-то колеблющийся воздух, вроде как струйки нагретого пара, который исходит весной под солнцем от земли. Струйки вьются, как в зеркалах, трепещут, синеют, будто небо приближается... Но эта завеса уносит отца, "сжирает", отгораживает от них двоих оставшихся, забирает навсегда...
Мальчик опять сдавленно вскрикнул, схватился за горло. Опять та же боль в душе. Её каждый раз будил этот сон. Боль вроде бы уже затихла, ушла, но вот всё вновь повторяется. Подросток думает, лёжа с открытыми глазами: "Я тоже пойду в полицию. Я тоже буду бороться со злом, как и ты. Я же дал тебе клятву. Только не мучь меня больше этим сном. Я знаю, это ты сейчас явился ко мне, чтобы о чём-то напомнить. Ты разбудил меня. Ты хочешь что-то сказать мне? Предупредить?"
Он шептал это в темноте. А на веранде рядом с их дверью неясно скрипело в это время, слышались шаги, недобитые стёкла звенели, по половицам кто-то ходил.
"Может быть, я пойму тебя позже?" Вовка вспомнил молодое, улыбчивое лицо отца с такими добрыми, словно говорящими глазами. Вот только что они говорили? Почему он так внезапно исчезал за вьющимися потоками воздушного занавеса?
Циклоническая ночь, которая угрожала разрушить древний "барак", пришибив всех его жителей балками перекрытий, кажется, подходила к концу. В окне стало чуть синеть. Невыспавшийся Вовка встал, потянулся, всё равно было не заснуть, хотя буря к утру начала утихать. Мама за занавеской тихонько посапывала. "Ну хоть она спит. И то хорошо. Ей же сегодня на смену".
И вдруг дикий, небывалый вопль из коридора полоснул по расшатанным за ночь нервам. Да это же голос тёти Вали, соседки, толстухи и флегмы, всегда невозмутимой, лишь бы было что пожрать. "Господи, что это с ней? Что там такое?"
Он успел только натянуть спортивные штаны с полосами по бокам. Пока прыгал, не попадая ногой, смог лишь разобрать: "Вызывайте полицию! Скорую! Ой! Да що ж це такэ?"
Тётя Валя так и заходилась причитаниями, уже перешла на свой родной украинский:
- Ой, Боженька! Ой, що робыться, що творыться! Ой, лышенько! Ой, що ж робыты?!! А?
Когда Вовка выскочил на веранду, попав, наконец, в свои треники, тётя Валя была ещё в ступоре, лишь обхватила ладонями круглые щёки и орала, не переставая. Двери хлопали одна за другой. Полуодетые люди вываливались на веранду. У всех пока что на лицах было одно желание - пришибить орущую соседку.
Вовка, уже высокий, как взрослый, обхватил её пухлые плечи, чуть встряхнул, сказал ласково, будто сошедшей с ума:
- Тёть Валь! Вы что? Инопланетяне напали? Мы их сейчас...
Но она не поняла юмора. Лишь отняла одну руку от лица и указательным пальцем, ещё сильнее выкатив глаза, ткнула по направлению чего-то там (не разглядишь сразу!) тёмно-пушистого, неясных очертаний, что лежало под кухонным столиком, меж его ножек, в темноте.
- Так это ж кошка Муська! - вскрикнул Вова, - чего вы...- и вдруг осёкся. Муська лишь прикрывала лапками и животиком, всем своим тёплым длинным мехом (а она была сибирской породы, очень пушистая), всем мохнатым бурым естеством своим она грела, спасала, защищала от холода на ветхой веранде что-то, какое-то существо (мальчик даже не сразу понял, кто это, присел на корточки). А создание это, голенькое, всё в кровавых подтёках, с чем-то вроде кишки из середины живота, это человеческое дитя с лягушачьим личиком, щели глаз были закрыты на припухлостях век, оно только трясло ручками, кукольными, поднятыми вверх, и издавало даже не крик, а скорее мяукающие звуки, впрочем, еле слышные.
Вова протянул ладони. Кошка зарычала. Она не отдавала спасённое дитя. Она его уже усыновила. И в этот момент презирала людей. Она была выше их. Милосерднее. Жила великими Божьими законами, для которых не нужны были речи и умничанья.
Вова понял это. Смахнул слезу. В уме его звучало: "Муська, дорогая ты моя. Ты только одна и оказалась настоящей матерью. А люди... А люди - сволочи!"
Его уже окружала толпа. Все стояли вокруг кольцом, наклонившись. Но кроме неясных междометий и матюгов ничего конкретного ни у кого не вырывалось. Вовка метнулся, растолкал всех, через минуту уже снова был здесь с толстым махровым полотенцем в руках. Нежно, как сумел, забрал у Муськи ребячье тельце, деловито поддержал головку (видел это в кино), закутал и понёс в комнату. Всё, спектакль окончен. Зеваки, охая, начали расходиться. Александра уже грела на газовой печке молоко, потом попыталась с ложечки хоть как-нибудь покормить "существо". Только тут разглядели, что это девочка. Она даже приоткрыла глазки, которые выглянули из опухлостей, мутно-голубые, глядящие, как из иного мира.
- Господи! Несчастная крошка! - всхлипнула Александра. Её всегда трагически замкнутое лицо стало ещё жёстче, словно она получила лишнее подтверждение тому, что, в принципе, знала и раньше...
- Мама, а она...
- Умрёт, скорее всего, - поняла мать его вопрос. - На таком холоде всю ночь...
- Нет! - вырвалось у сына.
В этот момент раздался вой полицейской сирены. Одновременно по лестнице начали подниматься бегом врачи Скорой. Лестница трещала от небывалой нагрузки.
Непогожее утро серенького дня, который не был ещё похож на весну... Таким утром, как правило, ни во что не верится. Хмурый, нахохлясь, немного растерянный от свалившейся на него задачи, Вовка незаметно выскользнул из дома.
Появился он на мокром, осевшем от дождя снегу затемно, пока ещё никто не затопал на работу, и дворничиха тётя Настя не выползла, зевая, чтобы немножко пошкрябать перед подъездом хотя бы для видимости. Он должен был оказаться здесь первым. "Следы! Они должны остаться!" Лихорадочно вспоминал всё, чему его учил дядя Гоша, Анисимыч. Сначала -осмотреть место преступления, чётко и цепко, не брезгуя ни одной мелочью. Но там, на веранде, преступник, разумеется, не обронил свой паспорт, увы... Так, теперь следы перед бараком. Конечно, врачи и полицейские уже натоптали, но лишь у самого входа, а дальше... А вот эти, пожалуй, как раз самое то! Единственная цепочка туда и обратно, больше ещё никто не наследил.
"Ну-ка, ну-ка, и куда же они поведут?" Вовка присмотрелся: мужские, крупные, размер 44-45, резная подошва ботинок. Значит, не сама мамаша притащила ребёнка, а, похоже, ейный хахаль. А, может, похититель? Может, она не виновата? Может, ей плохо сейчас?
Следы оставались довольно чёткими. Снегом их не замело, лишь немного размыло дождём, но до таяния ещё не дошло, и Вовка шёл по ним без труда. Правда, в районе переплетения улиц, в гуще частных домиков, совсем дряхлых и поновее, даже зажиточных, с тарелками антенн и отпечатками фольксвагенов, парень было запутался, там следов оказалась целая гуща. Кто-то явно месил тут снежную кашу ночью. Бегали, видать, за самогоном. Вовка даже проследил направление - ну, ясно, к Саломее-заразе, к кому ж ещё, если "трубы горят"? Но, отбросив следы всех жаждущих и страждущих, он сумел: зацепился взглядом за особый чёткий вырез мужской подошвы, след, шедший от барака, и, не теряя его, всё шёл, дальше и дальше вдоль заборов. Начал даже чувствовать себя Шерлоком Холмсом и что-то там про себя уверенно бормотать. Не хватало только Ватсона, на фоне которого можно было бы покрасоваться.
Когда Анисимыч брал его с собой на какие-нибудь несерьёзные дела просто так, для небольшой стажировки, вдруг пригодится, он сам чувствовал себя неопытным Ватсоном.
Сейчас Анисимыч был бы просто необходим. Но, сколько Вовка ни звонил, тот не отзывался. Это, впрочем, бывало довольно часто. И означало, что майор или выехал с группой на задержание или (что он ужасно не любил) в областной центр на заседание с отчётами.
И вот подросток остановился у дома, в калитку которого вели те самые следы модных ботинок. Сразу же прошёл дальше, спрятался за угол, начал наблюдать. А в голове, в висках застучала кровь. С каждым ударом сердце подпрыгивало всё выше, неуправляемое, теперь он жило отдельным существом, не подчинялось ему, рвалось, билось, протестовало, заглушало сознание. "Это же Её дом! Лерка, милая! Одноклассница моя! Валерия! Неужели это случилось с тобой? Тебя давно уже не было видно. Ты давно уже не ходила в школу. Что с тобой сделали? Господи, помоги! Теперь я не уйду, пока всё не выслежу, не пойму. Хоть околею от холода, но разберусь в этом деле".
Он ясно почувствовал, как ему всё же не хватает опыта. Если бы рядом был Анисимыч! Но он не отвечал. Чтобы унять сердцебиение, сильное до тошноты, мальчишка зашёл с другой, с задней стороны дома, где можно было спрятаться в развалюхе-гараже за забором, там всё густо поросло кустарником, и прислонился к металлической ржавой стенке хотя бы перевести дух.
Успокаивал себя всяческими доводами, что к Лерке это не имеет никакого отношения, что она совсем "не такая", она - умничка, отличница, лучшая по математике, она всегда помогала ему. Она, она... Ну не могла она! Нет! Бред какой-то! Эта девочка с глубокими серыми глазами под стёклами очков... Такая грустная, такая вдумчивая. Она никогда не шалалась на здешние дискотеки, не пила, не заводила знакомств. Ей хватало его общества, тех редких встреч, когда им удавалось побыть вместе.
Воспоминания, а он гнал их от себя, пришли с новой силой, непрошенные. Всё самое смелое, что он мог позволить себе когда-то в осеннем лесу, где со звоном падали жёлтые листки клёнов, это однажды поцеловать её под деревом. А листья тихо кружились вокруг в зачарованном танце. Для двоих школьников, побросавших свои рюкзачки, всё было в первый раз, торжественно-безмолвно, как в древней наивной сказке: и первое объятье, и первое соприкосновение неумелых губ, и буря взметнувшихся одновременно горячих волн в груди, от которых задохнулись оба. И в удивительной синхронности и он, и она в этот момент устремили взгляд ввысь - в синее-синее небо сквозь желтизну кленовой кроны. Молча смотрели в чистую высь, никто не нарушал звенящей тишины, ведь оба, не сговариваясь, звали эту синь, эту необъятность в свидетели тому, что осознали сейчас. Но выразить словами свой союз двух душ, как-то закрепить это, назвать друг друга возлюбленными они ещё не умели, стыдились, не могли решиться.
Вовка вспомнил их редкие, такие невинно-детские свиданья, сплетенья рук, смех, смущение, всё возрастающее желание видеть друг друга, хотя бы просто видеть, хотя бы ходить, взявшись за руки и ощущая тепло. Ладонью тоже так многое можно передать!
Он вспомнил всё-всё. Для него это было частью его недолгой ещё жизни - целой эпопеей. А в общем-то ничего и не состоялось всерьёз, как говорится "отношений", того, чего уже умели добиваться от девиц его одноклассники. Но воспоминание взбудоражило душу, словно ветром подёрнуло тихую водную гладь, по ней понеслась рябь, взволнованная, хоть и беззвучная, погнала безнадёжно целые стайки листьев к берегу... По телу парня тоже сейчас волной прошла дрожь.
Но одновременно включился и чётко заработал ум. В соединении с чувствами этот хваткий ум начинающего оперативника вдруг безжалостно-ясно обрисовал ему картину происшедшего. Всё взвесив, он что-то вспомнил, где-то логически увязал, расставил акценты, даже догадками "залатал" пробелы в общей концепции. Получилась некая современная, достаточно грязная, отнюдь не лиричная мелодрама. Этакая ода о домашнем насилии. "И это в наш-то век?" - вдруг засомневался школьник. И сам себе ответил: - "В наш, к сожалению, в наш"... Он уже много навидался в своём возрасте в глуши родимого райцентра. И о Лериной семье, о том "варящемся в ней бульоне", в общем-то знал всё, всё до того момента, как Лера исчезла, перестала ходить в школу, как сквозь землю провалилась.
О ней тогда поползли разные слухи. Кто-то её случайно видел, кому-то что-то померещилось, кто-то что-то врал с пьяных глаз... Сам он не мог ничего добиться. Просто придти и спросить в этот дом за изгородью было невозможно. Мать Леры тётю Элю никто уже давно не видел трезвой. Вменяемой - тоже. Она словно существовала в каком-то своём, двинутом на всю катушку мире, и её уже было не вытащить оттуда, где не прекращался запой, посиделки с такими же "страдальцами", как она, начинавшими "лечиться" с утра... На вопрос, где дочь, она, с трудом и медленно произнося слова, зато с глубокомысленной мимикой и поворотами головы сообщала всегда одно и то же: "Ушла. Гуляет".
Муж её, то бишь, сожитель, Лерин отчим как раз не пил постоянно, лишь в лихой компании каких-то персонажей из девяностых, которые частенько собирались, вышвыривали за дверь всех еле ползающих опойков, жертв коварной Саломеи, и вот тогда там воскресало золотое времечко "житухи по понятиям", раздавались ностальгические песни - тюремный фольклор под гитару. На улицу мало кто в это время смел высунуть нос. Про сборище "сидельцев" баили такое... Мужа тёти Эли боялись. Прохорыч (уж лучше б он пил без просыпу!) умел как-то подавлять всех жителей окраины одним взглядом бесноватых, почти белых глаз, выкаченных, словно постоянно зверски изумлённых чем-то, да своей заросшей рыжеватой щетиной мордой в треухе, при том хриплым удавленным говорком. Люди ретировались от него и никогда не связывались, чутьём чуяли какую-то потенциальную необузданную дурь только что ушедшей переломной эпохи, она так и воскресала в нестройных звуках посиделок...
В этом доме с дурной славой ухитрялась до сих пор жить, как мышь, незаметно в кладовке, за занавесочкой совсем чуждая сущность - девочка Лера. Она очень рано поняла, когда надо прятаться, становиться невидимой и неслышимой. Уроки ей, разумеется, никто никогда не помогал делать. Делала сама. И лучше всех в классе. Одета, правда, была хуже всех. Но над ней никто не смеялся. Не смели. Может, зловещая тень отчима каким-то недобрым крылом покрывала и её?..
Зато и дружить с ней приличные добропорядочные родительские детки остерегались. Один лишь Вовка знал её близко и ничуть не боялся. Его фантазия окрашивала закатными лучами сказочного фильма моменты их встреч. Другой бы сказал, что это заброшенное место за забором дома, где кустарником заросли развалины гаража, (Вова как раз стоял здесь сейчас), что это какая-то помойка натуральная из провинциального пейзажа. А для него это было такое же место, как для Шекспировского Ромео под балконом, где в звоне цикад южной ночи он шептал своей Джульетте слова, слова эти, собственно, остались всё теми же за прошедшие полтысячелетия...
Из дома, бывало, доносился хор (кто в лес, кто по дрова), отдельные вопли, кто-то шастал в туалет по двору или мочился прямо у забора, а они двое - были в своём мире. И мир этот вмещал в себе всё самое тайное, объединяющее, совершенно новое откровение, что загорается в таком вот полудетстве-полуюности, и поэтому бывает самым щемящим и таким... таким, какое помнят до самой смерти.
Это было уже не кино. Руки Вовы вздрагивали, когда он обнимал Лерины плечи. Она тянулась к нему на цыпочках. Смотрела на него, подняв глаза вверх. Беззащитная в своём бардаке. Гордая. Она ни на что не жаловалась. Только всеми силами души ждала взрослости, чтобы уйти отсюда навсегда. Как ему хотелось протянуть ей руку и увести куда-то в дали дальние, стать "надёжей", стать защитником. Но... рано... Он тоже пока был бесправен. Ничего ещё пока не мог. И она это знала. Болезненно оглядывалась назад, на дом, вздрагивала от криков. В эту их последнюю осеннюю встречу она была какой-то особенно издёрганной. Всё теребила нервным движением шарфик у горла, вязаный, розовый. Берет упал, когда Вовка снова, как к святыне, приник губами к её тёплым губам, потёрся лицом о свежие холодные щёки. Первый заморозок сковывал землю. Звёзды над ними разгорались всё ярче.
И в этот момент Лера (всегда замкнутая, всегда словно какой-то страшной тайной окружённая) сказала ему вдруг:
- Мы, наверное, уже больше не сможем увидеться. И не пытайся. Не ищи меня. Я не хочу, чтобы ты погиб. Если ты будешь искать встреч со мной, - она помолчала и с трудом, не привычная откровенничать, выдавила из себя, - тебя убьют. И ещё...- снова пауза, снова с огромным трудом, - знай: я говорю это, потому что люблю тебя. Хочу, чтобы ты жил.
- Лера! - запротестовал он. - Кто грозит тебе и мне? Кто? Скажи! Я тоже смогу найти на него управу! Не такой уж я маленький. Говори!
Она только упорно отрицательно мотала головой. Он - настаивал:
- Это не тот ли новый мент, лейтенантик по прозвищу Красавчик, что недавно поступил к дяде Гоше в подчинённые? Что-то он зачастил к твоему Прохорычу. Прямо "лепший кореш". Это он грозит нам с тобой? Ну, Лера, говори же, мне нужно знать!
Он вглядывался в её бледное личико без всякой косметики, гладил густые и длинные тёмно-русые волосы по плечам. Последнее, что она сказала ему:
- Понимаешь, вот ты благородный, ты не можешь убить человека. А они... Они убьют тебя. Живи счастливо, найди себе девушку. А мы с тобой - словно на разных сторонах бытия.
С этими словами она как-то беззвучно исчезла. Видно, жизнь научила её призраком таять в темноте, ни веточка не шелохнулась, ни поломанная доска забора не скрипнула. А он остался. Тогда ещё с растерянным сумбуром в голове.
Теперь, стоя в тающем снегу средь тех же развалин в ненадёжном укрытии кустарника, парень что-то всеми силами души, обострившейся интуицией своей пытался постичь, увидеть, как наяву, всю картину, понять все недомолвки, всё, что творилось здесь в эти месяцы, о чём он и не подозревал. И снова, как и тогда, при расставании, боль душевная перешла в боль физическую, так сдавила что-то в груди, как бывает только у сердечных больных. Всем существом своим мальчик осознал: зло победило. Пока что победило. Он начал подсчитывать в уме, шевелить губами. Прошептал вслух:
- Тогда, осенью, она была уже беременна. Он уже изнасиловал её.
Эти слова новым порывом сжали и так задыхающееся сердце. Но злоба подхлестнула внутренние силы, которым, казалось, расти и расти. Бесстрашные, победные силы. "Говоришь, я благородный, значит - слабак? Так ты сформулировала? Ты не права. Ведь это - война. Если надо - и я смогу убить!"
Прежде, чем принять отчаянное решение, Вове Аксёнову всё же нужно было многое выяснить, поговорить с людьми хоть так, не напрямую, обиняками, ещё раз удостовериться в своей моральной правоте, что-то почувствовать и подтвердить это доказательствами.
На краю сознания всё ещё теплилась неумирающая надежда: "А вдруг Анисимыч вот-вот приедет? Ну не ночевать же ему в Питере? Обычно к вечеру он появлялся после заседаний, взбучек на ковре, отчётов... Озабоченный разными тревогами, нервный, усталый, злой, куда более "не в себе", чем когда гонялся здесь за правонарушителями. Зайдёт, бывало, в отдел, гаркнет на ребят, основательно накрученный начальством, обругает всех для порядку, поворчит и усядется, наконец. Только тут становится заметно, какой он голодный. Уже распивая чаи с ребятами, начинает обсуждать всё конструктивно-мирно.
Как было бы хорошо: нагрянули бы с группой захвата на это копошащееся гнездо, источник заразы и там нашли бы, непременно нашли бы следы пропавшей Леры.
Офицеры из команды дяди Гоши отлично знали и покойного отца Аксёнова, и самого Вовку, с малолетства кормили его конфетами. И сейчас он всё пил и пил с ними чай, ел мало (всё же сказывалась скрываемая дрожь душевная). Но время в болтовне и анекдотах терял не зря: выяснил незаметно, и на какой смене сегодня патрулирует Мишка, он же Красавчик, и когда освободится, и даже в тайне ото всех сумел разглядеть его новые ботинки на толстенной резной подошве, ещё мокрые, в шкафчике в раздевалке.
Вроде бы, всё сходилось. Чутьё не подводило. И ночью он был свободен, никакого алиби, и в предрассветные часы вполне мог сходить подкинуть "компромат" в давнишний район с дурной славой (будто с издёвкой улица называлась Дзержинского). Хорошо хоть, не избавился от "улики" кардинально: за ножки - и головой об угол! Прогулялся этак в метельную погодку. Вот только оказия - снег закончился, следы не замело, такие заметные, от американских ботинок, на этой обшарпанной окраине...
Конечно, Вова знал, доказательства не стопроцентные, но других он добыть не мог. За другими надо было лезть туда, он усмехнулся на самого себя, лезть в логово врага, не будучи очень-то грамотным разведчиком.
Много раз Вова слышал в школе, что Мишка-Красавчик в злополучной блатхате приторговывает "травкой", а то и "герычем" под носом у полиции. Анисимыч, важно округлив глаза, сообщил под большим секретом, что заслал туда надёжного опера для разоблачения всей наркосети в районе. Только Вова, глядя на пацанов по подъездам, истолковал всё несколько иначе: это не опер под прикрытием наркодиллера, а самый настоящий диллер под прикрытием лейтенанта полиции и под крылом наивного майора, который верит своим...
Как бы то ни было, время шло. Скоро уже и сумерки заволокут неприветливое небо. Анисимыч всё не ехал. "Задолбали" его там окончательно. Молодые лейтенанты не имели права на что-либо без приказа. Вовка понял: "Значит, всю ответственность возьму на себя. Я ведь - несовершеннолетний, раздолбай-подросток. Что с меня взять?"
Вспомнил маму. Как же она будет, если его не станет? Вздохнул, задумался. Потом перед глазами предстала Лера. "Может, она уже где-то в сексуальных рабынях? А может, умерла от родов? Нет, я выясню всё, чего бы мне ни стоила эта истина". Надеяться приходилось только на самого себя. Даже спереть чей-нибудь пистолет, по-разгильдяйски висящий на вешалке в отделе, и то не удалось.
"Что ж, всё будет так, как решишь Ты..." Он поднял глаза кверху, к бурлящим тревожно тучам, как делала его мать, перекрестился истово и серьёзно. На лицо его упали сверху крохотные свежие брызги небесной влаги. Он истолковал это как добрый знак.
Действовать решил по обстоятельствам, без какого-то конкретного плана. На самый худший случай, если прижмут к стенке, можно с дурковатым видом сказать: "Хочу, дескать, купить дозу, попробовать. Наши все уже..." и так далее. Может, конечно, и не сработать...
И вот, спокойный до удивления, весь во власти какого-то нового, небывалого ещё убеждения, что иначе всё равно нельзя, иначе он не сможет жить, если сейчас не разрубит этот клубок, Вовка, сам себя не узнавая, твёрдо и даже с презрением к тем, кто был куда сильнее его, невозмутимо ступил на территорию врага. Он знал, вот просто чувствовал над собой Небесного Покровителя и не боялся. Что бы там ни было...
Залез во двор всё с той же стороны заросших развалин. Прислушался. Когда ты так напряжён, все струны твоего существа натянуты, даже ветер не коснётся их незамеченным. Не только слухом - чутьём схватываешь то, что нереально было бы раньше. Так мальчишка почуял стон из сарая, который примыкал почти к забору с лазейкой. Он, ещё опасливо зыркнул в сторону будки с тощим Пиратом рыжей масти, но пёс лишь мирно ворчал, лёжа, глядя на Вову в ожидании угощения. Тот, бывало, кормил его раньше. "Прости уж, дружочек, не такие сейчас дела..."
А стон раздался снова. И стал внятен для мальчишки, хотя и был на грани слышимости. Он юркнул в сарай, никем не замеченный. Высокий и ловко сложённый, кандидат в мастера спорта, парнишка и одет был сегодня, как киллер, во всё чёрное, с чёрной вязаной шапкой. Из-под неё зорко смотрели его широко расставленные карие глаза, на верхней губе уже пробивался русый пушок. Эта верхняя губа его, чуть вздёрнутая, как у ребёнка, какая-то смешливо-задорная, приоткрывала прекрасные белые крупные резцы. Именно смеющийся, Вовка приковывал к себе внимание чем-то необъяснимым. Но сейчас его пухлые губы были решительно сжаты. Он не знал теперь, чего ему ждать даже в следующую секунду.
В этом тёмном сарае тоже проходила часть его жизни, может быть, лучшие её моменты. Когда в доме во всю бушевали пьяные страсти, двое детей, тогда ещё даже не подростков, сидели в своих деревянных хоромах из крупных брёвен, фонариком или свечкой освещали себе расчищенное пространство в центре и делали уроки. С Леркой всё было увлекательно и победно-легко. Даже сложнейшую математику она объясняла в два счёта. И только прошлой осенью всё это оборвалось. Ему казалось - навсегда...
Сквозь щели ещё пробивался свет. И, как только глаза привыкли, мальчишка увидел ту, о которой думал беспрерывно, однако не верил, что всё так просто, что найдёт её здесь, что она не исчезла за тридевять земель. Он медленно приблизился, ещё не очень доверяя глазам. "Жива ли она? Господи! Помоги!"
Перед ним, на хламе сарая, под накиданными сверху пустыми мешками чуть вздрогнула знакомая по облику девчонка, только еле узнаваемая из-за бледности и болезненной худобы. Прежними были только громадные тёмно-русые волосы, которые покоились по сторонам её лица. Она лежала навзничь, бледная, с синевой под глазами. Вдруг веки дрогнули. На него посмотрели глаза смертницы, дошедшей почти до равнодушия. С запёкшихся корой губ снова сорвался стон.
Мальчик упал на колени у её изголовья, даже боясь коснуться её рукой, как привидения, которое может исчезнуть в любую минуту. Его шёпот она, казалось, не сразу поняла.
- Лерка, ты? Жива?
Её ответ он понял по движению губ:
- Вовка. Родной. - говорила она беззвучно. Из уголка глаза потекла слеза.
Он долго согревал её ледяные руки в своих, шептал, спрашивал, не получал ответа. И вдруг ("Дурак! Какой же я дурак!") причина стала ему ясна. Под головой Леры, под её затылком растеклась и местами почернела лужа крови. Её голова была разбита каким-нибудь камнем или поленом, которых в сарае хватало.
- Кто это сделал? - спросил парень громче.
В Лере, казалось, что-то ожило, последние силы всплеском встрепенулись в ней, голос стал явственнее:
- Уходи скорее! Тебя сейчас убьют. Беги!
- Лера, это ты родила прошлой ночью?
- Я была долго без сознания. Организм, видно, сам исторг плод. Я и не видела, кто у меня. Жив ли. Всё равно он его убил. И меня добьёт этим вечером.
Силы её иссякли на последних словах, глаза закрылись.
Стоя на коленях рядом, Вова грел и целовал её руку, но сознание к ней больше не возвращалось. Он стоял так долго. Ничего не проговаривал в уме. Казалось, застыл. Не отдавал себе отчёта и в том, что сейчас где-то над ними "прошумели крылья их детства". Оно навсегда ушло. Он перестал быть милым улыбчивым мальчишкой Вовкой. Одна прядь его волос под чёрной шапкой побелела. Кулаки сжались. Рот - тоже. Вокруг него залегли решительные мужские складки.
И неслучайно в этот момент истины раздались звуки со двора. Парень слышал сейчас, как какая-нибудь рысь, вышедшая на охоту, видел - как орёл, готовый камнем упасть и "скогтить" жертву. До него долетало каждое слово. Через щель в брёвнах видны были собеседники.
Прохорыч в неизменном лисьем треухе выполз с крылечка покурить. Позёвывая, лениво спросил второго, молодого:
- Ну и чего делать будешь? С девкой-то.
- Чего - чего! Прикопаем, как стемнеет, и все дела. Поможешь? Поглубже надо, в лесу. А то найдут "подснежник", начнётся следствие, и тэ дэ и тэ пэ.
- А ты, Красавчик, - ответил Прохорыч, (Вова в этот момент и сам разглядел его, когда тот отвернулся от ветра, зажигая спичку), - ты мне бабла должен. Живёшь тут у меня, бизнес свой нелегальный наладил. Я тебе и девку отдал. Всё-таки падчерица моя, как-никак!
- Ты что, Треух дырявый, ох..л окончательно? А чью ты "травку" куришь? И на какую сумму уже нашмалил?
Вова смотрел сквозь щель меж брёвен. Смотрел спокойно, желая умереть или убить. Всё его существо через край наполнилось лютой, какой-то наркотической, до безумия ненавистью. А Мишка, не зря получивший прозвище Красавчик, словно бравировал сейчас своим превосходством, посмеивался и с издёвкой поддевал чем-то пучеглазого Прохорыча. Мишкина морда хохотала. Он напоминал манекенщика из журнала мод, этакого выхоленного, чёрненького, с усиками, глаза - словно обведённые чёрным, брови - бархатные, слегка сросшиеся на переносице. Он был в форме, видно, только что подъехал.
Этот хохот разжёг что-то такое безумное, протестующее в душе русоволосого парня, что лишило его вдруг разума и осторожности. Не мог он больше прятаться, отсиживаться в сарае, когда охальная рожа торжествует, а его любовь умирает беззвучно рядом. Это было уже чересчур! От этого можно было захлебнуться, сойти с ума, этот протест должен был вырваться наружу, иначе он грозил сжечь изнутри душу самого парня.
Один, безоружный, лишённый начисто страха, как наркоман, идущий в бой, малый в вязаной шапке вышел из сарая, дверь заскрипела, он ещё был на другой стороне от спорящих. Оба мгновенно "приторчали".
- Э! Шо это было? Уж не мертвячка ли наша вышла?
Оба кинулись на другую сторону сарая. Мишка опять хохотнул:
- Ага! Свидетель нарисовался! Увы, покойник слишком много знал!..
С этими словами он, как ковбой-ганфайтер (виртуоз стрельбы), в мгновенье, не забыв покрасоваться перед воображаемой публикой, выхватил из кобуры пистолет и бестрепетно выстрелил в стоящего перед ним подростка.
Но что это?! У Прохорыча отвисла челюсть. Почему Красавчик падает, обеими руками схватившись за глотку, кровь - струёй, на лице - дикое возмущение несправедливостью судьбы и мука... Смертная мука... А мальчик, напротив него, тоже от боли схватился за простреленную навылет грудь, морщится и бледнеет, сползая по стенке сарая, но в сумасшедших светло-карих глазах его - радость мести. Уж больно хорошо он бросал метательные ножи! Был лучшим на занятиях по всем видам единоборств. Он всерьёз готовился когда-нибудь начать защищать всех униженных в этой жизни.
Прохорыч, когда рядом с ним грохнулось тело Красавчика, машинально сгрёб с рыже-седой головы свой треух и, быстро отступая к крыльцу, забормотал:
- Э, парень, э, ты шо? Это не я, это всё он! Он Лерку убил. Я тут ни при чём. Я её любил, как дочь родную. Я...
С этими словами он рванул по ступенькам крыльца в дом. Но Вова, который с усмешкой смотрел ему вслед, не обольщался. Ведь он в мгновение стал взрослым. "Сейчас припрётся со своим обрезом". И Вова, чувствуя, как тёплая, липкая кровь бежит из простреленной груди по животу, как слабость завладевает всем телом, даже сознание вянет, хочется расслабиться и лечь, хоть прямо на снегу, Вова, заскрежетав зубами от усилия, поднялся и рванул, как мог, к раздолбанной доске в заборе. Через минуту был уже в развалинах средь голого кустарника, пробежав и это расстояние, задыхаясь, раскрыв рот, всё же выбрался к трассе. Начал отчаянно махать рукой, хоть это причиняло несказанную боль в груди.
Сначала, казалось, никто не собирается останавливаться. Может, по старой памяти за бандита его принимали? Хоть на чёрной одежде кровь не была видна, Вова с ужасом ощущал, что теряет её много. Надолго ли хватит этой крови? Не потеряет ли он сейчас сознание? Тогда и Леры вскоре не станет... Значит, надо держаться, надо махать руками со стонами и сжав зубы! Надо ещё пожить! Нельзя, чтобы у этой маленькой его вчерашней "крестницы", вызвавшей у него слёзы, (от неё остался какой-то небывалый ещё след в душе, который он не мог, не умел объяснить), нельзя, чтобы у неё не было матери. Если она выживет, конечно...
Когда Вова уже начал терять надежду и всё чаще оглядывался в ожидании Прохорыча с обрезом, вдруг рядом притормозил старенький, какой-то весь дребезжащий москвичок где-то конца советской эры. Вёл его бодрый седой мужчина, рядом - жена, похожая на седовласую учительницу, всю жизнь привыкшую доносить великие истины до детских сердец. Наилучшие люди той ещё, советской породы, ныне вымирающей... Не могли они равнодушно проехать, оставив на обочине подростка с мучительным трагизмом в глазах.
- Пожалуйста, прошу вас, до ближайшего отделения полиции! Мне срочно! Очень срочно! Помогите!
Старик с пониманием погнал свой "дромадер". "Хоть бы не развалился, Господи!" - мелькнуло в голове у Вовы. Женщина, когда-то красивая, похожая на Элину Быстрицкую, повернулась к нему с переднего сиденья и по-матерински запричитала:
- Деточка, миленький, так ты же ранен, наверное?! У тебя и кровь с боку рта струится. Что с тобой? Тебе плохо? Давай мы сейчас Скорую вызовем.
- Нет. Спасибо. Нельзя. Если я сейчас не свяжусь с полицией, то погибнет девушка. Только я могу её спасти. Только я знаю...
Вова, против воли, сидя на заднем сиденье, начал прикрывать глаза, покачиваясь. Он бы и не увидел эту машину, мчащуюся навстречу. Мужчина за рулём, чуть притормозив, крикнул ему:
- А вот и полиция! Смотри!
- Да! Да! Сигнальте! Громче!
Машина с синей полосой и мигалкой на крыше взвыла, разворачиваясь на дороге в их сторону после настойчивого сигнала. Вова, успев сказать слова благодарности, почти выпал из москвича, но нашёл в себе силы подняться и даже побежать к полицейской остановившейся тойоте.
Вдруг из неё выскочил немолодой мужчина в шинели с погонами и кинулся со всех ног к мальчику.
- Дядя Гоша! Целый день не могу дозвониться!
- Сынок! Родной! Что это с тобой? Аж из-под куртки кровь! Сейчас я тебя в больницу...
- Нет! Я не умру, а Леру убьют. Мы едем туда!
Перевязать крестника прямо в машине Анисимыч кое-как сумел. Хотя бы остановил кровотечение. И теперь они оба, увязая в рыхлом снегу, пробирались тем же путём, через заросли к обшарпанному дому. Оба с волненьем представляли, что же теперь их ждёт, что ещё мог учудить "укуренный" Прохорыч с обрезом и с незатихающим бешенством в белых глазах. По следам, где сам недавно пробегал, Вовка на ходу приметил ямы от растоптанных валенок. Он-таки гнался за парнем, разрушившим их "семейную идиллию", но, добежав до трассы, стрелять не посмел и рванул назад заметать следы.
Его буйную деятельность Анисимыч с Вовой увидели сразу: посреди двора горел, трещал, испускал какую-то специфическую вонь костёр, рядом валялась канистра бензина. Старый опер недобро усмехнулся:
- Думает, мы не докажем, что здесь шла торговля наркотиками? А экспертиза на что?
- Раньше надо было это доказывать, - огрызнулся Вовка, выходя из сарая. - Где вы были раньше, Георгий Анисимович?! Не понимали, что здесь Красавчик творит?
Дядя Гоша не ожидал от крестника такого горького упрёка, невольно попятился, увидев его повзрослевшее, суровое лицо обвинителя. Пятясь, споткнулся о труп Красавчика, зачертыхался, занервничал. А пацан уже кричал ему в лицо:
- Там Леры нет! Он утащил её. Ему же Красавчик велел "прикопать" вечерком, как стемнеет. Чего мы стоим?!
- Да, идём, следы должны быть видны. Ты прав, парень. Во всём прав. Что уж тут юлить? Прозевали мы. Работы много по городу, конечно...
- И распивания чаёв в отделе тоже слишком много! А бок о бок с вами тут содержалась сексуальная рабыня. До тех пор, пока не восстала против "хозяина"!
Этими словами мальчишка хлестал в самую душу своего старого друга. Они шли, с трудом вытягивали из снежных завалов ноги, вязли, вспотели от напряжения и чувства вечного недовольства собой, какой-то вечной безнадёги в борьбе со злом. Оно всегда выкручивалось, так или иначе.
Порядком-таки стемнело. Если сейчас Прохорыч канет в чащу леса, а это совсем недалеко, то - ищи-свищи! Вова всё ускорял шаги, шёл из последних сил. Уже, не замечая того, постанывал с каждым рывком, но не останавливался. Чувствовалось, что на каком-то последнем шаге он упадёт. И уже не встанет.
Анисимыч тоже ужасно устал. Смахивал пот со лба под ушанкой, порой вытирал непрошеную слезу. Сердце прихватывало, но он тоже в отчаянии, как и мальчишка, не обращал на себя внимания. Будто казнил себя за былые огрехи.
- Вот он! - крикнул парень.
Впереди показался Прохорыч со своей ношей. Тоже тяжко шёл, утопая и матерясь. На горбу тащил тело девушки.
- Стой!!! Стрелять буду! - гаркнул майор, паля в воздух.
Прохорыч зыркнул ярым глазом, рванул было вперёд, но, когда пуля пролетела поверх его треуха, остановился, перехватил со спины бесчувственное тело Леры и вдруг - как заложницей прикрылся ею.
- Не стреляйте! А то девку порешу сейчас!
- Чего хочешь?!
- Дайте мне уйти! И я отдам её вам - забирайте. Вроде, жива ещё, пульс есть. Это не я её ударил, это Красавчик, хозяин ейный. Мамой клянусь - не я! Я - вор, а не мокрушник!
Минутная пауза. Анисимыч болезненно скривился: "Эх, не подоспели ещё наши!" За него вдруг властно и решительно сказал Вова:
- Нет ничего дороже человеческой жизни. Этим мы, правоохранители, и отличаемся от бандитов. Мы согласны. Для нас эта девочка ценнее, чем победно завершённая операция. Проваливай, Прохорыч!
Тот, ещё не веря, с опаской положил на снег в редколесье бесчувственное тело. Бледное лицо, рыжая дублёнка в крови, слипшиеся, густым крылом волосы. Вова кинулся к ней, приложил пальцы к чуть пульсирующей венке на шее.
Уселись рядом на поваленном дереве. Ослабевший Вова не смог бы уже поднять Леру на руки. Подтащил к себе, положил её голову к себе на колени, гладил по окровавленным волосам. Она не приходила в сознание.
- Выживет? - вскинул глаза на старого оперативника.
- Конечно, сынок, не теряй надежды! Ну, черепно-мозговая, конечно... кома... Но, знаешь, сейчас медицина такая, о-о-о! Доставят в Питер...
Анисимыч всё кипятился, терзал свой смартфон. "Никак найти нас не могут, лоботрясы! Скорая там уже ждёт на трассе".
Вова угрюмо молчал. Анисимыч пытался закурить, но вдруг схватился за левую сторону груди, поморщился.
- С сердцем плохо, да, дядь Гоша? - мальчик снова был добрым и родным, как сын. Кроме него у Анисимыча никого и не было. Лишь работа. Нервная, неблагодарная, где всё равно, хоть разорвись, всё не успеешь, не предусмотришь...
- Вовка. Я вот что хотел тебе сказать. Ты уж прости. Может, я действительно в чём-то виноват перед тобой. Не успел, не досмотрел... Я ведь понял: любишь ты эту девчонку. Прости, уж так вышло. Я скоро уйду. Сердчишко барахлит и вообще... Ты учись. Хорошо учись. Ты будешь талантливым опером. За один день такое дело раскрыл!
Видишь, малыш, сынок, мы, может, и не всегда были на высоте, и погрязали в бюрократии, в отчётах. Не всегда бывали милосердны, девяностые нас ожесточили. Ты будешь лучше нас. За тобой - будущее. Вот так, как ты сейчас решил эту проблему, ты поступил правильно: отпустил мужика, хотя его есть за что сажать. Мы его поймаем (план-перехват, прочешем лес...) А Леру надо спасать скорее. И то, что Красавчика порешил, тоже верно. Оставайся таким. Тяни свою тяжёлую ношу. Я передам её когда-нибудь тебе. Уже скоро...
- Вам не сообщали про ребёнка?
- Да, забыл сказать. Звонили из перинатального центра. Девочка жива. И не в таком уж плохом состоянии, как можно было подумать. Конечно, простужена. Ещё и не доношена.
Старый курильщик совсем раскашлялся. И всё же, измученный за сегодня, вдруг улыбнулся:
- А кошке Муське орден надо дать! Спасательница!
- Ну хотя бы килограмм "Вискаса". Её устроит, - улыбнулся ему в ответ Вовка. Он показался Анисимычу снова мальчиком, а не ожесточённым взрослым.