После института Сергей по распределению попал на противоэпидемическую станцию, расположенную в столице небольшой автономной республики на границе с Монголией. Уже через неделю его отправили вместе со старшим зоологом, Володей Быковым, и пожилым водителем Василием Степанычем в полевую командировку.
Мотались пять дней на "Уазике" по степям и горам, замеряли температуру на воздухе и под снегом, определяли глубину снежного покрова, ловили мышей и пищух для исследования на всякие разные инфекции, проводили учеты их численности, высматривали лисиц и волков, считали встреченных птичек.
Стояла глубокая осень, даже днем температура не выходила на плюсовые отметки. Ночевали - где придется, поставив палатку, бросив на пол толстый войлок и ватные геологические спальники, укрывшись сверху огромными овчинными тулупами и куском брезента. У костерка на скорую руку разогревали тушенку, резали хлеб с луком, разливали по сто грамм с устатку. Отойдя от дневных приключений, согревшись и насытившись, гоняя крепкий чаек, вели неспешные рассказы о своем и слышанном от других житье-бытье человеческом.
В один из таких вечеров, Володя, показав заскорузлым от холода и работы пальцем на шофера, сказал:
- Вот с кого книгу надо писать! Скромничает, сам почти ничего не рассказывает, но судьба у Степаныча - не придумаешь!
- Да что ты, Володька, мелешь-то? - отозвался, раскуривая сигарету, вставленную в длинный костяной мундштук, не слишком разговорчивый водитель. - Обычная жизнь, как у всех. Потрепала, конечно, но у кого тогда она сладкой была? Разве что у начальников - им-то всегда хорошо. Кому война, а кому мать родна...
- Ну вот, опять заскромничал! Ладно, давай я расскажу - видишь же, интересно все молодому. А это уже хорошо, хоть какая память о тех временах останется, я же их тоже не застал. Ты только, Степаныч, поправляй, если что не так, ладно?
Со слов Володи, Василий Степанович в детстве жил в старой казачьей станице, одной из многих, затерянных между таежных сопок в Забайкалье. Сильно обезлюдела она за гражданскую, да и после не щадили ее лихие времена. Но сотни три жителей имелось, в большинстве, конечно, детишки.
Девять лет Василию исполнилось, а через неделю началась война. Отца сразу забрали на фронт. Мать давно болела, а тут совсем слегла, а вскорости и померла. Соседи помогли похоронить. Приехали дальние родственники. Козу дойную и десяток курей продали, кое-что из вещей, что поценнее, из дома - тоже. Любку - младшую сестренку - с собой забрали. Ему сказали: у нас своих четверо, ты большой, не прокормим, дом у тебя есть, хозяйство кое-какое, в общем, сам выкручивайся!
Конец лета и осень он как-то прожил. Продавал оставшееся из дома, с огорода и с тайги кормился, рыбу на Ононе ловил, иногда соседи чего-нибудь подбрасывали. Картошки весной много посадили. Часть урожая в несколько приемов на тележке на станцию железнодорожную, что километрах в пяти была, он увез, на муку обменял. Масла подсолнечного баклажка в сарайке припрятана была - до весны кое-как дотянул. К концу марта совсем плохо стало, опухать с голода стал. Продал все, что еще оставалось, дом заколотил, с краюхой хлеба подался в город.
В Чите он примкнул к таким же беспризорникам. Воровали все, что плохо лежало, просили еды у солдат из вагонов, как-то сумели до мая дожить. В начале мая холодно еще в тех краях, а есть совсем нечего. Тут уже и объяснять никому не надо, стало ясно, что конец - вот он, рядом. Однажды они втроем, с пацаном таким же и девчонкой чуть помладше, слезли с крыши пакгауза и побрели к прибывшему на станцию эшелону, в надежде хоть чем-нибудь из еды разжиться. Едва уже на ногах держались, худющие были, ручки-ножки как спички.
Поезд оказался необычным - десятка два вагонов, люди в полувоенной форме, большинство - женщины. К ним и подошли, надеясь разжалобить и прося хлеба. Дали им и хлеба по большому ломтю и целый котелок каши с кухни принесли. Пока ели, с головы состава появился невысокий крепкий мужчина с жестким взглядом, в галифе, фуражке и кожаной куртке. Подойдя ближе, возмутился обнаруженным непорядком:
- Это еще что такое? Почему посторонние? Кто разрешил?!
Одна из женщин, постарше, вышла вперед:
- Иван Петрович, детишки, совсем голодные...
Всмотревшись повнимательнее, начальник эшелона замолчал, отвернулся, затем скрипнул зубами, махнул рукой и распорядился:
- Детей накормить, и пусть уходят!
Поев, Василий решился. Случай редкий, надо было использовать. Он догнал командира и сбивчиво, с отчаянием, изложил проблему. Что не выжить им. Родителей ни у кого нет. Совсем недавно впятером беспризорничали, две девчонки, три пацана. Одна девчонка под поезд попала, с краденным убегала перед составом, споткнулась. Старшего пацана барыги на рынке поймали и до смерти забили. Есть совсем нечего, с эшелонов сейчас почти ничего не дают - в тылу всем пайки урезали, солдаты сами полуголодные. "Пожалуйста, возьмите нас, дяденька, с собой, хоть кем. Мы все будем делать, все что скажете! Не дайте пропасть! Пожалуйста, дяденька..."
Начальник особого "чумного" отряда, направленного из Иркутска в Забайкалье для борьбы с возможными эпидемиями, Иван Петрович Бром, бывший латышский стрелок, осевший в Сибири, стоял и долго молчал, играя желваками.
- Да что же это такое?! Ну почему?! Йохайды!! Семенова! Взять детей с собой! Вымыть, продезинфицировать! Выдать со склада одежду - все подшить по размеру! Поставить на довольствие! Манс диевс...
Так эта троица, и Василий Степанович в том числе, стали "детьми полка" Иркутского противочумного института. Тем и выжили. Весь сезон до самого октября провели с отрядом в Забайкалье. Потом снова в вагоны и приехали в город. Определили их жить при изоляторе. Ничего тогда не хватало. Валенки в первую зиму выдали одни на троих,по очереди их и носили. Работали, где скажут, не отлынивали.
Война, в институте мужиков-то раз-два и обчелся. Приходилось и ремонтом разным заниматься, и сено косить, и картошку садить, и дрова заготавливать. Ну, бывало, где-то и шкодили по неразумению. Воспитывали их тоже всем институтом. Но, в общем, все трое как-то выкарабкались, в люди вышли.
Напарники, парень с девчонкой, школу-семилетку смогли окончить, в техникуме отучились, поженились и уехали куда-то к морю, то ли к Черному, то ли к Азовскому, следы их потерялись. Сам он, пять классов только одолел, больно хулиганистый был, да так и остался в противоэпидемической системе. Три года на Памире на погранзаставе отслужил, вернулся в институт. Несколько лет проработал техником, потом курсы прошел, стал баранку крутить.
Про отца, сколько ни пытался узнать, так ничего и не выяснил - пропал он без вести в той страшной, беспощадной войне. С сестрой тоже неладно вышло. Постарше стал, начал искать. К родственникам, которые ее забрали, съездил. Оказалось, не смогли они поднять всех. Мужика, желудком больного, все равно в сорок третьем на фронт забрали. Тоже сгинул без следа. Осталась одна тетка со старухой-матерью и кучей детишек. В войну еще по Сибири терпимо было, у кого хозяйство имелось, как-то тянули. Да и тайга выручала.
А в сорок шестом, когда запасы от ленд-лиза кончились, повсюду, особенно в глубинке, настоящий голод пришел. Много людей тогда умерло. Налогами в зиму еще так обложили, что последнее продавали и побираться шли. По всей стране это было, но в Сибири и в Забайкалье по деревням совсем край настал. Тогда и Любку, сестренку его, кровинушку родную, в детдом отдали. Семь лет ей было, все уже понимала... Затерялись следы, может выжила, может нет. Куда только ни писал, ни обращался - бесполезно все оказалось.
Когда в горах тувинских очаг чумной обнаружили и противоэпидемическую станцию открыли, Василий сюда перебрался. Остепенился, женился, дом большой построил своими руками, вырастил детишек, внуки уже пошли. Гараж тоже есть, в нем "Москвич" новый стоит. Скоро на пенсию, в Иркутск собирается вернуться, дом детям оставит, на квартиру денег уже накопил. Дачу с балконом и черемухой под окном хочет завести. Где-нибудь у реки, чтобы удочку покидать можно было. И пчелок немного, для души...
- Да что в моей жизни такого особенного? Жил как все. А люди, вон, самолеты строят, на плоту океаны переплывают, в космос летают. Вот это - я понимаю - интересно! А у меня что?