Анной ее никто не звал, не называли и Нюрой, взрослые говорили Нюсь-ка, а у нас она едва ли не сразу получила прозвище Зима. Почему? А черт его знает! Происхождение наших тогдашних кличек вообще невозможно устаноќвить. Нy что такое, например, Ксюван? Волосы у Нюськи были почти белые, с легкой золотизной, а кожа - как снег под ранним солнцем! Может, поэтому? Нет, вряд ли, ведъ не до поэзии было тогда местной шпане, да и мне! Хотя к красивому меня уже тянуло. Я только что пошел в школу, новенькую, единќственную новую в районе, остальные находились в зданиях еще дореволюционќной постройки, учиться в нашей считалось престижным, директором ее стал старый педагог, преподававший еще моей маме /потому меня взяли на год раньше положенного и я оказался младшим в классе/, к работе он привлек молоденьких выпускниц институтов, неотягощенных бременем "культа"; так забавно было наблюдать, как в первый день сентября они семенят, цепляясь за палисадники, к аккуратной, сияющей белизной двухэтажной коробочке сквозь сроду несохшую грязь, - вот уж действительно, "per aspera ad ast- rа"! Вычищать со школьных полов эту грязь приходилось Нюськиной матери, устроившейся техничкой; моя бабка звала ее Агашей. Откуда они приехали, я забыл, да и вряд ли интересовался. Отец дядя Филипп, получив крохотный участок на задах нашего огромного огорода, за пол-лета на скорую руку сварганил некое подобие дома, мой дед в этом деле рьяно ему помогал, и к вечеру новоявленные друзья-соседи /"Шабры!" - по выражению дедки/ растасќкивали друг друга в доску пьяных по домам. Вскоре дядя Филипп скоропосќтижно умер, оставив после себя кроме Нюськи еще двоих детей - Катерину и Петьку. Старшая замужняя дочь жила где-то далеко, в гости приезжала редќко, я ее почти не видел, а о сыне сочинил дразнилку: 'Млека, Пека и Са- фон забрались в один вагон, Млека Пеку саданул, пека ноги протянул". Не успев кончить школу, он загремел за решетку и на воле с тех пор не задерќживался: освободится, сойдется с какой-нибудь шалашовкой, пару месяцев покантуется с ней, а потом из-за малейшего пустяка разнервничается да и полечит ножичком и сожительницу, и мать ее, и вообще всех, кто под горя- чую руку подвернется, но не до смерти, а так - на новую себе семилетку. Нюська у них была младшей, года на два или даже на четыре старше меня, ровесница моей троюродной сестре Лиде, жившей прямо напротив нас. Наша
улица называлась Черта города, на восток от Лидиного дома до высокой баќшенки крупзавода раскинулся пустырь, который долгими летними вечерами занимала, молодежь, засиживаясь там после лапты и пряток до глубокой ноќчи, и неслись оттуда "Подмосковные вечера", только вместо столицы страќны рослые длиннокосые барышни втискивали в песню название нашей провинќции. Мы с Нюськой, как-то сразу и уж не помню по какой причине подружившиеся, подтягивали по мере сил, потом вдвоем шли домой. Однако лишь зиќмою мы с ней по-настоящему сблизились. /Зря заежились, эротикой вы здесь не поживитесь... хотя, согласно пословице, свинья грязи везде найдет! Но то, что пишу я, это не эротика, а трагедия. Мое недавнее прошлое в прошќлом, а давнее - в настоящем, и возвращаться к истокам надо без оглядки на ханжей, так что к черту сдержанность!/ Итак, точно в срок, - а не по- теперешнему, когда ей вздумается, - пришла зима, но страшна ли она Зиме?! Нет, самая счастливая ее пора настала. Наши нежные, теплолюбивые девчатки томились взаперти, изнывали от безтелевизорной скуки, не смея высунуть носа на мороз, мы же с Нюськой, презрев метельные холода, как угорелые носились по черно-белым заваленным сугробами проулкам и превращали их обитателей и свои жертвы вечерние, колотя им в ставни, в стекла окон, нам было жарко, смеюќщееся губастенькое Нюськино лицо темно-розово лоснилось... Всю жизнь поќтом все редкие встречи со мною, происходившие почему-то всегда как праќвило зимой, она начинала двумя непременными вопросами: Саш, а помнишь, как мы с тобой бегали, соседям в окна стучали?.. - и: - Саш, тетя Паня замуж не вышла?..
И почему ее это так волновало? Да после кончины отца у мамы, по-моеќму, ничего такого и в мыслях не было, ведь у нее был я, прямо скажем, не подарок! На моей памяти к нам лишь раз уже на новой квартире заявился каќкой-то хлипкий липкий хмырь, но я закатил такую истерику! Когда он погасил вдруг свет, я как ошпаренный заорал, ринулся к выключателю, они отќшатнулись друг от друга; потом, словно в отместку, хмырина грыз семечки, сплевывая лузгу прямо на пол - и это у нас, в нашей крохотной комнатке, доведенной мамой до стерильности своей операционной! С тех пор, слава Богу, больше никто не показывался.
На новогоднем утреннике меня заставили танцевать "Из-под дуба, из-под вяза" с самой красивой одноклассницей Танькой Гришиной, и я, в пушистых малиновых штанах, как дурак вертелся вокруг этой пухленькой красотки, подбирал из-под ее ног оброненный ею платочек, Нюська потом подтрунивала надо мной:
- Уж ты ее и так и этак, и за талию, хотя таких нежностей от тебя ниќкто не требовал. И в "ручейки" ты только ее выбираешь!
Танька жила в крошечном домике перед школой, пацаны рассказывали - вечером, мол, сядет, трусишки спустит и разглядывает свою... А я?... Повторяю, к красивому уже тянуло, но лишь к альбомам, карандашам... Мама жаќловалась бабке: "Такую красивую картиночку нарисовал и всю синим зачерќтил - дождь, видите ли!" Мне очень понравился Лидин альбом с розой - выќпросил! Лида любила раскрашивать иллюстрации - в "Томе Сойере", наприќмер... Частенько у Нее ночуя, я почти всегда спал с ней, иногда среди ноќчи она, чуть слышно смеясь, снимала с себя все-все, совсем-совсем голеньќкой прижималась ко мне, обнимала, льнула, ластилась, наготу свою, одна-ко, не открывая, да я и не стремился ее увидать, - я считал счастьем дни, проведенные в их доме, но теплота Лидиного тела была просто уютной, вот и все. Однажды у нас я одевался, а Лида, положив ногу на ногу, сидела на сундуке, сцепив на коленке пальцы, вдруг с ее яркими губами сотворилось что-то странное, бывшая рядом бабка резко повернула, меня к ней спиной, потом в кухне шептала деду: "Трусы подтянул, сосулька высунулась, а Лидке хоть бы хны, даже не отвернулась, ни стыда, ни совести у них теперь нет", да подумаешь, велика важность, в те невинные времена я при девках запросќто голышом из речки выскакивал. Как сейчас вижу свет воскресного утра в горнице, - по будням он был иным, - Нюська кидала снежком в окошко, и мы шли на лыжах вокруг школьного сада, а если летом - купаться. Каждую гвозќдичку над обрывом до сих пор помню, а вот Нюську в купальнике - ну хоть убей!.. В это трудно поверить, но до конца пятого класса я, докторский ребенок, понятия не имел, откуда берутся дети! Вопросы пола не приходили мне в голову, с Нюськой было лишь весело, красоты Таньки не волновали! А впрочем... Раз она широко разинула ротик, тончайшая нить прозрачной слюны протянулась меж губок, что-то засосало внутри меня, и я цапнул зубами, легонько куснул румяную горячую пышечку щеки. Таня так с открытым ртом и за мерла - первый поцелуй... А в субботу взял да дал ей подножку, от которой Танька так трахнулась затылком об лед, что в понедельник в школу я боялся показываться - а вдруг она в больнице?... Нет, обошлось, хвала создателю, платок и в руку толщиной коса, сложенная на затылке, смягчили удар. Таньќка вроде не очень и обиделась, первой подошла... К сожалению, в школе той я учился только до четвертого класса.
Влекло необычное: заинтересовал карбид - нравилось, как он пузырится и шипит, когда на него плюнешь, Нюська меня никогда не звала, не окликала, а едва завидя, сразу останавливалась и молча, призывно махала рукой, ни домой, ни даже во двор к нам она почти не заходила, я же в их низенькой, неустроенной и неухоженной избушке почему-то любил бывать. Сбоку от пороќга был рассыпан карбид, раз я не выдержал и тайком на него написал.
- Сашка, - ахнула Нюська, - зачем ты его обоссал?!
Такие выражения были нормальными у нас, и я, вызывая у бабки взрыв гоќмерического хохота, с чувством, с толком, с расстановкой декламировал ей в стиле малыша Гаргантюа: "Товарищи, друзья, на доски срать нельзя, для этого есть яма, держите жопу прямо". Ну, а замысловатый бабкин мат даже сейчас не рискнет напечатать ни одно издание. Но так мы с Нюськой не матерились, и табак, как все старухи вокруг, не нюхали, и еще не курили, если не считать единственного раза: тогда, сине-огнистым бабьелетним днем, заќсев на задах ее огородика, мы по очереди присасывались к набитой сухой ябќлоневой листвой трубке покойного дяди Филиппа и, набрав полон рот горькоќго горячего дыма, с фырканьем выпускали в непорочную высь такие облака, что на далекой красной каланче тревожно вспыхнули, нацелившись на, нас, стекла бинокля пожарного, потом мы долго отплевывались желтой слюной, беќлесыми листьями ясеня засыпали со смехом друг другу ноги, в Нюськины лаќпы я еще не всматривался тогда, но испытывал острое удовольствие, когда она ими меня со смаком лягала!.. Славясь среди подруг своим гостеприимстќвом, сама Нюська вечно рвалась на воздух! Однако летом мы виделись редко, мельком, урывками: то я в лагере, то она к сестре гостить уедет, нельзя сказать, что я жить без нее не мог, но с ней все же интереснее. Наше обќщение было жизнерадостным, раскованным, пусть слегка грубоватым, зато неќпосредственным, детски целомудренным, чистота отношений не замутнялась потоком похоти, - зажатость со всеми, отчуждение от всех, порожденные неќудовлетворенностью желаний и неуверенностью в себе, пожалуют ко мне позже.
Потом мы вселились в коммунальную квартиру, там я начал писать, и геќроиней моего второго рассказа "В субботу вечером" стала Нюська, - дейстќвительно героиней: спасая из горящего дома ребенка, она гибнет в огне. Рассказ я отослал в областную газету, получил оттуда отказ и сдуру сжег рукопись. Но все остальное о Нюське цело, а написал я о ней, - вернее, с нее, - в начале своего творчества много, - пожалуй, больше, чем о любой другой, а что разнообразнее - так это наверняка. Да что говорить, ведь как ни крути, из всех моих многочисленных знакомых именно она оказалась первой, кого я описал, потому что тогда для меня Нюська была ближе всех и самой яркой! А на творчество меня вдохновили произведения Шолохова, мой первый рассказ назывался "Хлеб" и был о коллективизации.
А время шло, дни летели, жизнь текла... У бабки теперь я бывал только по выходным и на праздники, да и то лишь торчал у Лиды перед недавно купќленным ими телевизором. А летом произошел великий раскол народов: девчонќки стали сами по себе, пацаны - тоже, пустырь застроили домами, новую улицу назвали Пионерской, нашу переименовали в Комсомольскую, радиола из Лидиных окон перестала греметь... Выпускные экзамены Лида сдавала будучи беременной, а вслед за ней вышла замуж и Нюська - за какого-то белоруса.
В марте шестьдесят пятого мы получили однокомнатную квартиру в центре города, Лида к тому времени уже уехала - началось ее печальное странствование по стране. Высокую худенькую Лиду я любил, тосковал о ней, что не помешало мне позабыть, с какого она года. А судьбу ее я предсказал ей прямо на свадьбе, где, впервые напившись, как по покойнице голосил, обќжигая пальцы о подвенечные свечи ее рук: "Лида, Лидочка, что ты наделаќла?! На хрен тебе сдался этот дурак?! Он же наделает тебе детей и броќсит !" Так и вышло.
На летние каникулы я перебрался к бабке и любимым занятием моим, победившим писанину, Ремарка, бдения у телевизора, Лидиной матери тети Кати и назойливые визиты терзаемых бездельем друзей, стало караулить Нюську: прячась под плетнем в развилке у корня старого ясеня, прижавшись щекою к теплому плюшу земли, я терпеливо ждал, когда она, плавно пройдя мимо, на уровне глаз моих на миг мелькнет обутыми в красные босоножки ногами, вверху которых круглился купол - Нюська была беременна. Конечно, наши отноќшения изменились, от былой близости не осталось и следа, но подтрунивания надо мной продолжились: вот, мол, такой здоровый вымахал, а воду из колонки в бидончике несешь. Да это она вымахала! Лицом Нюська слегка смахивала сразу на двух актрис - Нелли Мышкову и Надежду Румянцеву, только обе они роста невысокого, а она стала такой кобылой, что муженька рядом и под луќпой не увидать.
Почти вся молодежь тогда ходила едва ли не на каждый Фильм, и пятого июня я случайно услышал, как Нюська. кому-то сказала в своем дворе:
- "Ключи от неба"? А чего там смотреть? Как он там голым бегает?
После этих слов я тотчас помчался в кинотеатр, ведь с некоторых пор же мне прочно привязалась одна тайная блажь: в любое время года, при всякой погоде глухой полночью я голышом выскакивал из сеней и, о глохнув от толчков крови, с выпрыгивавшим из груди сердцем, бежал по травной или снежной тропке огорода к темному или залитому луной домику Нюси, в страшной и сладкой надежде, что сквозь дыры изгороди она, быть может, увидит меня, - не в выходящем во двор оконце ее редко когда горел свет. А иной раз, особенќно в метели, я просто выходил поздним вечером за порог, вглядывался вдаль! И если ее окошко было освещено, то от этого огонька, и мне делалось тепќлее и легче, - я уже не чувствовал себя таким одиноким.
Именно на этот период приходится пик моего творчества, - точнее, тогда были заложены его основы, к которым я обращаюсь до сих пор. Кем только ни была у меня Нюська: и школьной поварихой-украинкой, и русской одноклассницей моего главного героя, - а писал я его, естественно, с себя, - и даже парижанкой - любовницей миллионера, увезенного им с какой-то стройки. Еще в декабре шестьдесят шестого года, то есть задолго до Вайнеров, я начал роман о московской банде "Черная кошка" - у меня это называлось ""Черная кошка" лопается по швам" - и крале главаря дал внешность Нюськи. Первое появление ее в том "шедевре" было шикарно: "Из дома вышла высокая стройќная дама лет двадцати пяти в светлой дорогой короткой шубке с высоко подќнятым воротником и в дорогих белых туфлях на элегантных, очень тонких и высоких остреньких шпильках. /Из туфель ее вся банда потом будет пить водку/. Белый пуховый платок, которым она до половины закутала прекрасное благоухающее жирным слоем крема лицо, открывал диковинно чистые голубые глаза, правильной формы нос и полные, до блеска, накрашенные самой яркой помадой губы. Солнечные волосы выбились из-под платка, дорогие, блестящие гладкие капроновые чулки туго обтягивали ее словно выточенные из слоновой кости длинные упругие ноги, четким швом разделяя их полные икры пополам. Толстенькая, длинненькая папироса дымилась меж нежных пальцев с густо наманикюренными ногтями... Он, покачнувшись, подался вперед. Это была Нюсьќка Лескова, та самая Нюська Лескова, которая восемь лет назад квартироваќла у его бабушки". А после я свою героиню обвалял в такой грязи, что вспомнить тошно. Будучи в классе самым
слабым физически, я, насмотревшись "Паќрижских тайн", хоть на бумаге в двух, обязательных экземплярах своих тзуко- пиеей старался стать сильным /а когда стал - в многотысячных, тиражах моих публикаций - счастья мне это не прибавило, скорее - наоборот/. Буквализм в речи персонажей /да и автора!/, откровенность в описании постельных сцен были у меня одновременно и вызовом, и защитой: грубость на бумаге - это закономерное проявление отсутствия нежности в жизни, ведь в реальносќти я до Нюськи пальцем не дотронулся /хотя полностью голой раз видал!/, поэтому красота, мне недоступная, вызывала раздражение, а уж если совсем честно, то пленительные телесные прелести ее меня, в отличие от остальќных, не особо и прельщали, подтверждением чему является такой вот пассаж из моего "парижского" рассказа: "Я смотрел на розовые пальцы ее грязных ног и отвращение коктейлизировало во мне с похотью". Зато в образе одноќклассницы моей плоть ее воплотила совершенство, там она, благоухая свеќжестью и кремом "нивея", предстала идеалом, и ноги ей мой герой уже цеќлует, - правда, не пальцы, а выше, - сравнивая их и бутонами роз в росе и наделяя святостью, на языке Ветхого завета имя Анна означает "благоќдать". Так почему же оставил ее Иегова?!. Может, и я виноват?.. Напророќчил! - ведь она у меня то в тюрьме удушилась, то в эффектной автомобильќной катастрофе живот распорола, причем описывал я все это с тем зверским натурализмом, образцом которого во всем мире тогда считались начальные кадры шедевра Анджея Вайды "пепел и алмаз". Во "французском" рассказе есть фраза: "В панике она наступила своим тоненьким, острым каблучком упавшему парню на глаз и выдавила его, превратив в страшное кроваво-сеќрое месиво, раздавленной мокрицей поползшее по щеке". Жизнь оказалась страшнее, весь мой "натурализм" - детский наивный лепет! - гроша, ломаноќго перед ней не стоил. Только в роли стряпухи Нюське было уготовано мною относительно спокойное существование: в той повести я всего-навсего лишь вообразил, будто застаю ее моющейся, обнимаю сзади за талию /сцена списыќвалась с секс-символа советского Союза в шедевре Сергея Параджанова "Теќни забытых предков"/, она поворачивается, дает мне - по мордам и выпихиќвает из кухни. В действительности опять же все происходило иначе. Тогда Нюська была еще с пузом, мыла, голову у себя на огороде, а я читал на своќем, даже головы не поднимая, но она сказала матери:
- Да нужна ты мне! - огрызнулся я и, коротко глянув на голую спину наклонившейся над тазиком Нюськи, ушел.
А вот второй раз... Тем сумрачным скучным днем середины октября шестьќдесят восьмого года, когда северный ветер остервенело трепал сиротливые красные листья на вишнях, а с низкого неба сорилась серая крупа, мы с Шуркой Ляпаном, посмотрев в кино широкоэкранного, но почему-то не цветноќго Чингачгука, отправились за город пострелять из заряжаемого гайками поджига. Сила у него была убойной! Но палить в белый свет, как в копеечќку, - разве это интерес? Шурка нашел пустую пол-литровую банку, поставил ее на, землю вверх дном, накрыл сверху своей клетчатой кепкой - и шандаќрахнул в упор. Подскочив, кепка осела. Банки под ней - словно и не было! из махровой дыры плавно плыл панихидный дымок. Гордость Ляпанской головы не годилась теперь даже на пугало. Всю обратную дорогу Шурка вытряхивал из останков осколки, а уже на моем огороде обнаружил вдруг завалявшуюся в кармане, гайку - ну, не выбрасывать же? Пах! - прямо в Нюськин сортир, суглобившийся в нескольких шагах перед настежь распахнутой дверью их хаќтенки. От ветхой стенки снаружи брызнули щепки, а изнутри уборной полосќнул бритвой визг, и через миг совершенно голая Нюська сияющим летним луќчом рассекла, мутную, мелкую осеннюю морось: крупное розовое сотрясаемое дрожыо тело, гибко изогнувшись в свечой оплывающей талии, корпусом клоќнясь вперед, а пополам посредине раздвоенной полной попой выпячиваясь к нам, метнулось в панике прочь, из-за завесы волос, золотящих плечи, она зло глянула на нас и скрылась за порогом в черном зеве сеней. И навсегда осталась стоять перед моими глазами! Моя первая живая женщина, увиденная мною обнаженной не на киноэкране, а в жизни, почему на ней не было ни нитки?.. Возьми Шурка чуть ниже, - Нюська, наверняка бы лишилась головы. Ах, и почему он не взял ниже... Ляпан лыбился во всю пасть:
- Эх, Сань, ну у Зимы и жопа...
Самую малость придя в себя, я согласно кивнул:
- Круглая, - и тем вкрадчивым голосом, от которого ежилась вся шпана, ласково попросил: - Никому не говори об этом, - и Ляпан, кажется, не сказал.
В тот день я написал стихотворение "Вишня", но не о Нюське, - о ней я писал только прозу, - и эротики одноименного произведения Пушкина в помиќне не было у меня - просто описание осени. Окрыленный успехом своих поэќтических публикаций, писать я стал всерьез, однако места для Нюськи больќше не находилось. Впрочем, все это впереди, а пока Нюська родила дочку /у Лиды к тому времени детей имелось уже двое/. Однажды мы с пацанами валялись в нашем заросшем беленой и лопухами проулке, резались в японскоќго дурака, а Нюська шла мимо и позвала меня к себе:
- Пойдем, Сашь, я тебе свою дочь покажу.
Я пошел. Имя девочке Нюська дала русское, но столь редкое, - не сысќкать ни в каких святцах! Она купила ей бутылку ситро, налила стакан мне, полстаканчика себе, а оставшееся разбавила водой - все равно, мол, не поймет, Я забеспокоился:
Замужем она пробыла недолго: уехав с мужем в Белоруссию, вскоре вернуќлась одна, - вернее, с дочерью, - и почти сразу стала, выражаясь высоким слогом классика, "гулящей", гулящей без кавычек, но гулящей именно Панаса Мирного, как помню я ту по книге и фильму. Где исток всего?.. в чём первопричина?.. Душа Нюськи
чуть приоткрылась передо мной лишь однажды, когќда она, едва ли не в первый раз, переступила порог бабкиного дома. Проиќзошло это поздним метельным декабрьским вечером, мы давно отужинали, бабќка вслух читала, сидя под лампой у кухонного оконца, а я, что-то обдумыќвая, лежал за задернутой занавеской на лежанке в закутке между голландќкой и русской печью. Зачем к нам в такое время и в этакую непогодь пришќла Нюська, я толком не уразумел, - скорее всего, просто на огонек. Сразу поинтересовавшись маминым семейным положением, спросила обо мне. Ну, тут уж бабка, на первый вопрос ограничившаяся коротким "нет", перестала себя сдерживать, дав восторгам своим полную волю:
- Он в гитару играет, у отцовских дружков про войну выпытывает, а поќтом все услышанное в такие складные стишки переделывает, что их во всех газетах напечатывают и даже деньги за это ему оттуда шлют!
- Да? - удивлялась Нюська.
Удивлялся и я, что столь точно описал ее в своей ""Черной кошке", тольќко не в туфлях была она, понятное дело, сейчас и без папиросы. Мне и в голову не пришло к ней выити! У жаркой печки окоченев, смотрел я в щель на гостью: да-а-а, действительно дама и дама хоть куда, головой аж до матки достает, раздобрела от бульбы! Снег таял на мехе воротника, кругќлый коврик под ногами стал влажным, - отказавшись от бабкиного предложеќния раздеться, разуться, сесть за стол, Нюська - минут сорок простояла у дверного косяка, охотно и обстоятельно, с присущей в подобных случаях меж женщинами откровенностью /рассекреть я себя - от нее б и след просќтыл!/, вполне приличным литературным языком без липкой матерной шелухи удовлетворяла безмерное бабкино любопытство, и мы узнали, что обратно вернулась она потому, что в семье мужа "мягко стелят, да жестко спать", спит же теперь со всеми подряд потому, что "хочется - и все!" Захотелось и мне: скользя жадным взглядом по плавным певучим линиям ее идеально окќругленных литых икр, облитых жирным золотом мокрого капрона и распиравќших готовые лопнуть под их напором короткие красные сапожки, я впервые увидел в ней не друга детства, а женщину! Но тут вдруг она обмолвилась:
- Я-то хоть не болела, а вот одна подруга моя... Впрочем, об этом нельзя говорить!
Этого оказалось достаточно, ибо саратовский дядя мой был не просто дермато-венерологом, - он специализировался по сифилису и книг с картинќками имел в избытке, когда Нюська ушла, я упал на подушку, подмял ее под себя, вцепился зубами в край красной наволочки... А потом засел за расќсказ "Бумеранг", свой последний о Нюське, где дал ей имя Мишель.
Вскоре в городе, мы столкнулись буквально нос к носу: вылетев из-за угла, Нюська чуть не сбила меня с ног.
- Саша, здравствуй! - обрадовалась она и затараторила, и затараториќла: - А помнишь?.. А помнишь?!.
Ее вопросы возвращали- меня в детство, в сонный свет горницы, когда я долго не мог понять, зачем меня так рано будят... По воскресеньям свет был совсем другим - от белого зимнего солнца веселым, и пел по радио Берќнес: "с добрым утром, с добрым утром и с хорошим днем!", и чаровал голос Веры Орловой... Вроде вчера все было... а ведь это уже - прошлый век! Мой дед видел Ленина, за руку здоровался с Троцким... Школу я не любил, "учиќться, учиться и учиться" лень было мне. Раз в мороз мама закутала меня поверх кроличьей шапки женским пуховым платком - ну прямо как героя поќвести Печерского "генка Пыжов - первый житель Братска"! - и Нюське у шкоќлы пришлось зубами развязывать эту эскулапову вязь, сейчас она и это вспомнила! После праздничных демонстраций мы с ней бродили по центру и, глядя под ноги, искали мелочь. Однажды повезло: Нюська нашла целковый - по тем временам целое состояние, ведь детский билет в кино стоил десять копеек. Мы купили крем-соды, ромовых бабок, в "Энтузиасте" посмотрели каќкой-то черно-белый фильм, при просмотре которого я впервые обнаружил, что плохо вижу, - понадобились очки, но я долго не мог заставить себя их носить - стеснялся, хотя они мне шли - в них мои оттопыренные уши не так сильно бросались в глаза; стоило мне очки надеть - в первый раз это слуќчилось на стадионе "Профинтерн", - мир сразу стал ярким, изумрудно-зелеќным, радостным! Выйдя из кино, Нюська на последние деньги купила мне гоќлубой воздушный шарик, и всю дорогу домой я играл с ним, а когда встречќный мужчина с маленькой девочкой предложил мне за него рубль, я отказалќся. Да, тогда, пожалуй, старшей сестрой моей была больше Нюська... Телеќвизоры были редкостью, единственный на нашей улице имелся у Смольковых, и в пыльном золоте летних вечеров молодежь до тех пор толпилась у их окон, пока Палыч не задергивал шторы. Франц Павлович Смольков - старик колоритный: бывший пленный австриец, он взял Фамилию лены - и немудрено, ведь его настоящая Фамилия - Шикльгрубер! Будучи в подпитии, дедка мой, до пятьдесят третьего года вместе с Палычем утопленный в золотоносном песке Алдана, частенько допытывал - а не родня ли он Адольфу Алоизовичу?.. От столь милых шуточек Палыч впадал в такую ярость, словно он все еще на Кеммельских высотах. По воскресеньям он за пятачок пускал нас поќглядеть какую-нибудь сказку. Ляпан стоял на коленях прямо перед экраном телевизора "Знамя", глядя в него, как в Фильмоскоп, и гордо говорил: "За меня мама за месяц вперед заплатила!" справедливости ради надо признать, что, несмотря на издевки деда, с меня Палыч пятаков не брал. Да, детство кончилось, в настоящем у нас с Нюськой было лишь прошлое, а в будущем - ничего. Сломанной веточкой она что-то чертила на снегу у изящных носиков своих модных красных сапог...
- Что это ты?..
- Расписываюсь. Так расписываться люблю! Мне по работе часто прихоќдится, ведь я почтальонка.
Только тут я заметил на ее полном плече толстую сумку, набитую газеќтами, журналами, письмами...
- А как теперь твоя фамилия?
Она написала ее... Да, "тогда еще был снегопад, снегопад и свобода писать на снегу..."
Лето от тождества Христова х1969-е, когда я работал в детской библиотеке, стало для меня одновременно и счастливым и несчастным: деда уже больше четырех лет не было, бабка и мать в больнице, я на два дома один, и в обоих домах у меня по девке, и обеим палец о палец ударить лень, лишь лежат да потягиваются, а я их корми, пои и воспитывай!
- 0-о, Сашка! Прежде с одним бидончиком, а теперь в обеих "руках по ведру! Может, те коромысло дать?
- Да пошла ты!.. - огрызнулся я вслед Нюське.
Следующая наша встреча произошла, когда она работала кондуктором автобуса, а я, закончив культпросвет, - в центральной городской библиотеке. Увидав меня в запотевшее окно, сразу зашла.
- Ну, и что же тебе дать?.. - спросил я после обычных приветствий.
- Сказки! Ты ведь знаешь, я только сказки читаю.
- Тогда вот... Только что получили, даже еще и необработанная. - Это был изящно изданный сборничек "Тысячи и одной ночи"... Больше я его не видел. - Пойдет?..
- Ага! Но ведь надо паспорт, а у меня с собой нет.
На это я отпустил какую-то плоскую шуточку, на которые тогда был веќликий мастер.
- О! Запомнил мою новую Фамилию! И мое отчество помнишь, - удивлялась Нюська, глядя в заполняемый мною Формуляр.
- Я всё - о помню...
- И как вы чуть не застрелили меня?
Я так весь и вспыхнул!.. А она радостно заулыбалась, сладко задышала мне в лицо, - эскимо недавно, видать, съела. Через неделю от нее запахло уже не столь сладостно: едва Нюська вошла, в спертый воздух абонемента хлынул густой смрад сивушного перегара...
- Я не за книжками - просто поговорить.
Поговорить помешали двойняшки Макаровы, вошедшие вслед за ней: девчонќки сразу стали переглядываться, шушукаться, хихикать, а когда Нюська ушќла , одна из тестер сказала:
- Шурик, мы подумали - это от тебя так разит.
Вот принесло их!.. Правильно говорила бабка: "К кому богородица, а к нам одни хохлы!"
А при исполнении ею служебных обязанностей я присутствовал дважды:
первый раз был час пик, автобус - битком, я с трудом влез в заднюю дверь, Нюська сидела на своем рабочем месте.
- Привет! Тебе платить?..
- Как хочешь, - пожала она плечами.
И я ляпнул фразу, за которую мне стыдно и поныне:
- Нечего поваживать - обворуешь кого-нибудь!
Во второй же раз я ровно в восемь вечера вышел из библиотеки, запер ее на замок, мимо меня, озаряя фарами апельсинную кожуру ноябрьской голоќледицы, прошелестел автобус, но - не в нужную мне сторону. Однако у райќонной поликлиники, где работала мама, он вдруг остановился, открылась пеќредняя дверь, и Нюська, крикнула:
- Саша, здравствуй! Ты домой? Поедем с нами - прокатишься!
Кроме нее и шофёра, в салоне сидели только двое: хилый замухрышка а видавшем виды кашне и женского пола колобок. А "аромат" тут был - как в тошниловке! Малость со мной потараторив, Нюська перекочевала, к подруге и стала нашептывать ей обо мне, перемежая детские воспоминания с услышанным тогда от бабки. К величайшему изумлению моему, она даже про ТОТ слуќчай сказала! И по этому поводу обменялись дамы репликами предельно лакоќничными, но у-ни-кально выразительными:
- Как какала? - Калом.
А хлипак, сидя рядом со мной, не спускал глаз с Нюськи и до самого кольца вздыхал:
- Эх, Саша... - тебя ведь Саша зовут?.. - эх, Саша, мировая ведь баќба, да ей бы цены не было, попади она. в хорошие руки...
Уж не в твои ли? - усмехнулся я про себя, и услужливая память воскреќсила картину: беснующаяся орда ликующе вопит в нашем проулке: "Зима Пеку избила!" Черт дернул ляпнуть, что мама у меня лежит в больнице, - Нюська оживилась:
- Люб, а пойдем сейчас к саше !..
Я испугался...
- Да ко мне друг должен прийти - магнитофон делать...
И без всякого сожаления сошел.
Уже весной, когда снег на центральной улице растаял, я на работу в кои-то веки ехал с комфортом, то есть сидя, не доезжая до остановки, авќтобус затормозил, и я услышал знакомый голос, говоривший, видимо, водиќтелю:
- Да меня вот в суд ведут...
Глянув в окно, я увидел Нюську. Встретившись со мной взглядом, она смолкла, смутилась и опустила глаза. Рядом с ней шел милиционер, и от этого ей сделалось стыдно, а вот за свой голый зад, во всей красе показанный ею нам тогда, - нет.
Не стало бабки. Перед продажей ее дома я в одиночестве дня два провел в нем, Нюськи не видел, а дочь ее лишь слышал: девочка что-то громко и радостно пела в своем дворе, потом ее отдадут в интернат, я там нескольќко лет работал и часто встречал в школьных коридорах, прозванных мною за их бесконечность "пентагоновскими", не по возрасту рослую красотку, как две капли воды похожую на мать. "Она у нас самая высокая'" - сказала о ней одноклассница. Глазками в меня она постреливала, но знала ли - кто я такой!?.. На занятиях моего литера-
турного кружка она не была ни разу. Бессмысленная матерная ругань уже срывалась с ее вывернутых, как у матеќри, губ.
Обуяла однажды в начале июля тоска по прошлому, потянуло на так назыќваемую "малую родину" - и побрел по жаре я туда: поплутав по Первомайсќкой, с трудом нашел наш проулок, послеполуденное безлюдье царило вокруг, у расшатанных ворот покосившейся Нюськиной избенки были раскиданы какие- то открытки, ни одну я не поднял, проковылял вдоль бывшего своего плетќня, сад за которым почти весь вырубили, а от старого дома не осталось и следа, уткнулся слезящимся взглядом в свежую живую зелень пышно разросќшихся стройных берез, полностью скрывших Лидины окна, к тете Кате не заќшел, свернул за угол, дошагал до базарного пивбара, где и нарезался.
Там же произошла моя последняя встреча с Нюськой. В конце июня семьдеќсят девятого года я, приехав из Волгограда, куда возил школьную экскурќсию, на следующее утро навестил своего старшего троюродного брата Валеќрия: посидели, поговорили, выпили "Плиски", потом он пошел меня провоќжать. Проходя по колхозному рынку, решили заглянуть в знакомую с детства забегаловку и оказались ее единственными посетителями: только что открывќшаяся после обеденного перерыва, она была прибрана, подметена, а от солќнечного света стала даже уютной. Осушив у стоики по соточке "Столичной" "за прекрасных дам" - продавщица и уборщица, - мы взяли четыре кружки пива, целую гору горячих беляшей, тихо-мирно отошли к столику и углубиќлись в воспоминания - во что еще нам углубляться?!. Брат рассказывал о своей ленинградской практике, бывшей почти одиннадцать лет назад:
- В выходные дни мы ходили по музеям, были в "Кунсткамере". Основана она Петром Великим, официальное название ее теперь - "Музей антропологии и этнографии", там собраны экспонаты, характеризующие культуру, жизнь, деятельность, прикладное искусство всех народов мира, кроме евреев и наќродов нашей страны. Выглядит это так: за стеклом чучело /если можно толь ко так выразиться/ представителя какой-то национальности или племени, одето как они одеваются, выкрашено в соответствующий цвет лицо или все тело, если в голом виде, обычно они в характерных позах - танцуют, рабоќтают, выслеживают добычу. Вокруг расположены предметы домашнего обихода, оружие и т.д. кроме того там представлены выкопанные мослы предков и доќказательства происхождения человека от обезьяны, чучела, обезьян, мослы их и разных питекантропов и все прочее, что к этому относится.
Чрезвычайно довольный тем, что слушателей у него целая троица, - перќсонал пивной внимал всему этому, затаив дыхание и разинув рты, ведь когќда еще тут такое услышишь! - Валерка заговорил громче:
- Нужно признаться, что я уже с неохотой думал о посещении музеев, ибо выходишь из них страшно усталый, подавленный, и жить-то не хочется, все это оттого, что ходишь и смотришь, а вокруг тебя все неподвижно, мёртво, короче говоря музеи можно сравнить со склепами, с могилой.
Закурив папиросу "Волна", он продолжил:
- Совершенно в другом настроении я вышел после концерта "Айс ревю" - Венского балета на льду. Три часа музыки, цвета, движения в органическом сочетании, красотища необыкновенная! Я до сих пор в восторге...
Я смотрел на него и думал: почему так получилось?.. Почему ни у кого из моих родных и знакомых не сложилась жизнь?.. Ну, нам с ним всегда меќшало вечное стремление к несуществующему совершенству! А остальным?.. Глянув на меня, он кивнул со вздохом:
- Да, тем образом жизни, который сейчас веду, в общем я недоволен. Хоќчется читать, посещать библиотеку, читальный зал, читать классиков мироќвой литературы, вообще развиваться, совершенствоваться и не только чтеќнием, но занятием спортом и прочее, конечно все это зависит не только от меня, но во многом от меня. Главная моя причина - это леченье, от - этого многое будет зависеть, сейчас чувствую себя неплохо, но нельзя сказать, что полностью здоров, зачастую этот процесс дает о себе знать.
- А чем ты, сынок, болеешь? - участливо поинтересовалась уборщица.
И тут появилась Нюська! - в розовых пляжных шлепанцах и коротком сараќфане, ступая не с пятки, а по всем правилам с пальцев, ставя ноги одну перед другой, мягкой походкой подошла...
- О-о-о... - запел я и, шагнув к ней навстречу, впервые в жизни обнял обнаженные плечи, поцеловал в охотно подставленную щеку, а Нюська похлоќпала меня ниже спины - жест потаскух!..
Братан с нас глаз не спускал, идеал, его мне был отлично известен: блоќндинка, l8лет, рост - I60 сантиметров, бюст - 85, бедра - 120, цена - по договору, - только ростом и возрастом параметры эти Нюська превысила, а вообще мало изменилась, лишь в уголках глаз закрепились "куриные лапќки" да зубы были нечищены. Блаженным взглядом созерцая ее в упор, брат так радостно улыбался, что мне вспомнилось бунинское: "Радостны калеки, идиоты, прокаженный радостнее всех". Бог послал Валерию другую болезнь - шизофрению, которой он страдал с семьдесят второго года.
Разговора нашего я не помню, да и недолог был он, ведь угостить Нюську мы не догадались, и она пошла к выходу, меча нам в глаза мячи ягодиц.
- Как-нибудь зайду, - вырвалось у меня ей вслед.
- Заходи, - оглянувшись, кивнула, улыбнулась она, Фигура, ее на миг затмила окна...
- Знакомая, видать, ваша? - задала мне вопрос буфетчица.
- Соседка, росли вместе.
- То-то, я смотрю, смело вы с ней...
- Эту Зиму тут все бандиты боятся! - пояснила уборщица.
Мы покинули бар. Кипенно-белые перистые облачка, похожие на далекие шелковые парашютики, повисли в самом зените бездонного ярко-синего неба; вызолоченные по краям розовато-оранжевой солнечной бахромой, они мирно покоились в нежной опаловой дреме, сладчайший аромат цветущих лип наполќнял воздух...
О подвигах Нюськи я потом только слышал /в скотсксм виде Бог миловал меня её увидать/ - начала мама,
вернувшись от своей подруги Анны Григорьќевны, дом которой был рядом с бабкиным:
- Пошла она было меня провожать, ко двору вышли, я вдоль улицы глянуќла и говорю: "Ой, Аня, смотри, какая у дома Быстровых женщина - высокая, стройная, вся в белом, волосы прямо золотые!" Она посмотрела: "Ой, да это Нюська!" - и бегом за калитку, я пригляделась - действительно Нюська. Поќдошла она - босиком, сарафан рваный, патлы как грязная пакля, сама вся в репьях, - мне чуть плохо не стало, ну, со мной-то она, правда, по-хороќшему .
Может, я б и зашел к Нюське, если бы не этот рассказ.
Продолжила Лида - сначала она сдерживалась, но и ее терпение лопнуло:
- Да с ней и слов приличных не подберешь - иль смехуечками захлебнешьќся, иль язык от злости отгрызешь! Раскладывается прямо в проулке со всеми подряд, мать и дочь под них подсовывает. Тетя Агаша, в конце концов, не выдержала - к Катьке уехала, а где теперь дочь - никто понятия не имеет.
- В лагере, - успокоил я Лиду.
- Да? Ну, слава Богу, - и, впервые при моей маме, она закурила, глубоко затянулась, в волнении не замечая, что пепел с сигареты стряхивает на свои педикюр. В прошлый приезд Лида, помнится, вздохнула: "Ах, Саша, ты ведь не знаешь, как плохо без мужчины!" - "Не знаю", - согласился я, - Сперва Нюська со мной, как с вами, тетя Паня, по-хорошему - все ж подруќги, - а последний раз вдруг как схватит за грудки! Я ей: "Ах ты, зараза! Вот только попробуй меня тронь - я Борьке скажу..."
Борька, сын тети Кати не от Лидиного отца, а от первого мужа, хождение по тюрьмам начал еще раньше Пеки. Борька был любитель ландышей и мексиканќского кино. В детстве, помню, мы втроем смотрели "Мокрые спины". После сеанса мама поморщилась: "Ерунда какая-то!" - а Борька ей: "Не поняли вы, тетя Паня, фильм..." Он больно много понимал, поэтому и помирал от своей, как сам выразился, "профессиональной" болезни - туберкулеза, раз рассопливился: "Эх, Санька, мне так жалко!.." И кого это он, как волк кобылу, поќжалел?.. Фильм "Мокрые спины" Борька до сих пор помнил, что и не удивиќтельно, ведь не так уж и много в его жизни было кино.
А закончил Ляпан: его страсть к самодельному огнестрельному оружию не осталась незамеченной - срок он заработал, сполна отмотав положенное, наќгрянул ко мне, собиравшемуся в интернат на новогодний вечер, - пришлось задержаться, мы пили на кухне дешевое дрянное яблочное вино, называемое у нас "шафраном", и Шурка мордовским распевом своим делился впечатленияќми; при каждом слове в уголках его улыбающегося рта по-детски пузырилась слюна. Дошел черед и до Нюськи.
- Пека, Сань, тоже освободился, одно время мы вместе сидели, Зима к нему на свиданку приезжала - ну, он ее там и жарил.
- Сестру?..
- Там на это не глядят. А сейчас она у меня пасется.
- Она ж лет на десять старше тебя!
- А ей без разницы. Когда трахается - орет, а потом голой передо мной танцует. Вообще-то она у меня редко - она ж тут с суток не вылезает, ее в одиќночке держат, сначала тихо сидит, а дня два пройдет - зовет дежурного: хоќчу, мол, - так что, или сам иди, или давай кого-нибудь из камер!.
Когда я сказал, что обещал Нюське к ней зайти, Ляпан всполошился:
- Саня, не вздумай: как банный лист прилипнет - потом не отвяжешься!
Выражения его я, конечно, смягчил, а дальнейшие откровения совсем опуќщу, ведь все равно литредактор не пропустит, ограничусь одним: в теперешќней Нюськинои жизни нашлось место всем ста пятидесяти "простым страстям" первых тридцати дней Содома Донасьена-Альфонса-Франсуа де Сада, за исключеќнием главной слабости бедного маркиза, благодаря которому рухнула Бастилия, и появился в сексопатологии печально известный термин; Нюська же дорого заплатила за все.
Хоронили Лидиного отца. У поворота на так называемую "Мертвую" улицу, прямиком ведущую к кладбищу, ко мне подошел какой-то низенький седой мужиќчок, за руку поздоровался и стал вспоминать о моем деде, просил показать могилу его... Только через полтора квартала я по до прозрачности голубым Нюськиным глазам узнал своего спутника:
- Петь!.. Что ж сестренка твоя отца подруги проводить не пришла?
Откровенно говоря, я надеялся ее здесь встретить.
Пека вздохнул:
- Эх, Санек, вот ведь какая она жизнь-сука: хороших людей вперед ногами несем, а эту проблядь ну никак не убьют!
В тот же вечер ее убили. Убили страшно. Асфальт у нас в городе клали арќмяне, с начала лета Нюську часто видели с ними, в базарной пивнушке, где они, экономя деньги, обычно обедали, она вымаливала на опохмел души, а тут вдруг с утра, объявилась там с ящиком водки - обворовала, что ли, их?., или кого другого?., никто ничего точно не знает, - ну, и поплатилась: ее заманиќли в питомник на окраине, догола раздели, насиловать не стали, лица не тронули, а все тело, не отделяя мяса от костей, порезали узкими ломтиками. Говоќрят, когда на очереди было, как сказано у Бальзака, "то, чем она блудила", Нюська кричала: "Еe не трогайте!" Кто это говорил? Тот, кто собственными ушами это слышал? Кто при этой жути присутствовал?., милиция, чтоб найти убийц, пальцем не пошевелила, наоборот - на радостях все шампанское скупиќла, как испанцы после кончины своего генералиссимуса. Мама моя на вскрытии Нюськи не была, но с заключением патологоанатома, конечно, ознакомилась, Нюська истекла кровью. За руки и за ноги ее держали до тех пор, пока, вся кровь из нее не вышла. Когда наутро Нюську нашли, глаза ее были широко откќрыты, и на этих широко открытых глазах лежали Нюськины отрезанные соски.
Хоронить ее я не пошел, Лида потом рассказывала:
- Петька первым делом к другу своему Шурке прибежал, а тот его послал: "Еe весь город трахал, а я - хорони?!" Петька тогда к нам: "Тетя Катя, моќжет, у вас что осталось, а то ведь ее и в гроб положить не в чем". Плаќчет. Ну, я пошла, - подруга все-таки, увидела ее и удивилась: какая краќсивая лежит - подкрасили, что ли?.. И тут вдруг прямо на глазах кожа у ней на лице стала лопаться, расползаться, течь чем-то, а какой-то алкаш качается у нее в головах и голосит: "Эх, Зима, Зима, говорил ведь тебе - не пей!" Ну, накрыли мы ее... Ни матери, ни сестры, ни дочери не было, зато вся шпана собралась, дорогу на кладбище вспомнить тошно, я, как всегда, накрашена, то один прилипнет, то другой: "Девушка, на поминках мы сядем..." - "конечно, - говорю, - все вы сядете, и какая я вам, ети вашу мать, деќвушка!" Они хотели ее в церковь занести - так все старухи у дверей груќдью встали: "Нe дадим поганить храм!" До кладбища я еле дошла - жара ужаќсная, да еще этот запах... Схоронили Нюську в одной могиле с отцом - это недалеко от крестного, чуть влево наискосок от центральной аллеи.
Лидиным крестным был мой отец.
На кладбище тогда я приходил часто и каждый раз искал Нюську... Но наќшел только весной, когда освободившееся от снега кладбище просматривалось насквозь, зажелтело глиной, зазеленело травкой... Лида говорила, что крест высокий, большой... да, действительно... появилась на нем и табличќка... Едва я заметил знакомую белорусскую Фамилию, имя, которым ее никто никогда не называл, отчество, даты жизни, - что-то внутри меня оборваќлось... Ну, Нюська, вот я к тебе и зашел... почему мне ее так жалко?.. Почему я заплакал?., в детстве она, была такой веселой, так умела радоваться, так любила свежий воздух, жизнь, она была частичкой и моей жизни в светлом начале ее... и что, кроме этого креста, осталось?.. Потрепанная книжечка "Повесть о юной разведчице" с надписью "В день рождения подруге Лиде от Нюси Ф." и мои ранние рукописи, которые никто никогда не прочќтет... Все вокруг заливало солнце, кругом не было ни души, только в синем небе пели птички, прозрачно-зелененькая дымка висела в ветвях, зацвели уже вишни, одуванчики вкусно золотились, строили глазки Пиалки, маняще выглядывая из зеленой шерстки травы, дурманил голову воздух, стояла, таќкая теплынь... А Зиме навсегда холодно.
...- Санек! Санек!.. - зовет за окном девочка., похожая на Нюсю.