Верховцева Ирина Викторовна : другие произведения.

Калейдоскоп

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


  
  
  
  
  
  
  
   Верховцева И.
   Калейдоскоп: Рассказы.
  
   Совсем маленькой я любила смотреть в калейдоскоп. И восхищалась, как из нескольких цветных стеклышек получается каждый раз новый удивительный узор. В этой книге - несколько рассказов: придуманные истории и подсмотренные в жизни, о молодых и о стариках, грустные и веселые, но всегда светлые. Они разные, как стеклышки в калейдоскопе. Я собрала их в книжку - для вас.
   Надеюсь, что чтение моей книги доставит вам несколько приятных минут. А еще я хочу, чтобы ваша жизнь была полна яркими разноцветными событиями, и чтобы они складывались в непременно красивый узор, и чтобы хоть иногда вас посещало ощущение чуда. Как в детстве.

Ирина Верховцева

  

Три женщины, три песни, три судьбы

  
  
  
  
  
  
   Дамокловым мечом, гигантским многолапым пауком раскачивается над нами депрессия. Она подстерегает нас на каждом шагу. Если верить психологам, жизнь любого человека состоит из череды кризисов, и каждый из них неминуемо ведет к депрессии. А сезонные беды - осенние дожди, зимняя темень и весенний авитаминоз! А сложные жизненные перипетии, как-то: семейные ссоры, двойки оболтуса-сына, набор лишних килограммов живого веса и неудачная стрижка! Густым твердым градом сыплются на наши головы всевозможные неприятности. Поступление на работу и выход на пенсию, начало отпуска и конец его, слишком пристальное внимание начальства и его равнодушие - все, буквально все, может вызвать депрессию. И нигде не скрыться, никуда не убежать. Не миновала эта участь и Марину Сергеевну, только депрессия на нее напала не модная - телевизионно-журнальная, а самая настоящая, медицинская.
   Вся сознательная жизнь Марины Сергеевны проходила в школе, где она сначала, как все, училась, а потом, после соответствующей университетской подготовки, преподавала русский язык. Если в большинстве профессий люди до старости ходят просто Светами и Ленами, то в учительской среде всех, не исключая и едва оперившихся, величают по имени-отчеству, и даже между собой, приватно, учителя частенько называют друг друга полным именем. Вот и Марина Сергеевна звалась так без малого двадцать лет. Замуж она вышла рано, в девятнадцать, за ровесника - студента авиационного института, с которым познакомилась на дискотеке в своем общежитии. Он был невысокий, крепенький, как молодой гриб-боровик, и светловолосый. Марине нравились светловолосые люди, ей казалось, что они сами излучают свет. У него были мальчишечья челка и смешная привычка дуть на нее, отчего челка подскакивала и ложилась на место. А еще у Семы был красивый бархатный голос, и он умел ласково смотреть в глаза и трогательно смущаться, когда смотрела она. Одним словом, не влюбиться в него было невозможно. Считается, что студенческие браки непрочны, но Марина Сергеевна и Сема жили дружно и спокойно. В самом начале семейной жизни Сема уговорил ее сделать аборт, потому что нужно было прежде доучиться и встать на ноги, и Марина Сергеевна, покладистая и робкая по натуре, согласилась. Когда же доучились и на ноги встали, оказалось, что она больше не может иметь детей. Конечно, в школе ей хватало детской колготы с избытком, но хотелось хоть одного своего, родного. Марина Сергеевна начала ходить по врачам - обследоваться, лечиться. Она перепробовала все, на что хватало денег и фантазии эскулапов. Не помогло ничего. В душе Марина Сергеевна считала себя виноватой и изо всех сил старалась, чтобы пострадавшему из-за ее неполноценности Семе жилось комфортно. Другой женщине, может, и не понравилось бы, что муж куда-то уезжает на выходные с друзьями или задерживается где-то после работы, а вот Марина Сергеевна никогда не упрекала его - пусть живет, как хочет, лишь бы ему было хорошо. Казалось, что все уже отлажено и устроено, и ничего не изменится, но вдруг месяц назад, в мае, Сема объявил, что уходит к другой. Марина Сергеевна настолько была ошарашена этим известием, что не сразу поняла, что случилось.
   - Как? К кому? Почему? - спросила она.
   Сема уходил к какой-то своей сотруднице, о существовании которой Марина Сергеевна даже не знала.
   - Я должен уйти, у нас будет ребенок, - ответил Сема каким-то чужим глухим голосом. И добавил:
   - Беременной женщине нужна поддержка. Тебе этого не понять.
   И вот эта последняя фраза Марину Сергеевну доконала. Не то, что уходит, не то, что к другой, а про ребенка. Она машинально помогла Семе собрать вещи, закрыла за ним дверь и легла на диван лицом к стене.
   Нет, она не собиралась сдаваться. Пока были уроки, потом экзамены, ей даже удавалось держать себя в руках, но когда начались каникулы... Бороться с тоской стало все труднее, одолевали горькие мысли, и справиться с нежданной бедой не получалось. Считается, что когда люди расходятся, виноваты оба. Это не всегда так: бывает, что виноват кто-то один, бывает - никто не виноват. Марина Сергеевна то винила себя, то обижалась на Сему. Тот несколько раз звонил.
   - Марина, нам нужно поговорить. Ты что молчишь, Марина?
   Марина Сергеевна ждала звонка, каждый раз придумывая, о чем они будут говорить, и надеясь, что все разъяснится, и этот кошмар закончится, но услышав его голос, отключала телефон. Комок подступал к горлу, накатывала обида, не давая сказать хоть слово. Когда звонки прекратились, стало совсем плохо. Постепенно она почти перестала есть, перестала выходить из дома, и ее обычным состоянием стало лежание на диване лицом к стене. Легче становилось лишь к вечеру, когда было ясно, что еще один день прошел, и можно уснуть и ни о чем не думать, хотя и спалось плохо - просыпалась среди ночи и плакала. Когда появились мысли, не выброситься ли из окна, Марина Сергеевна испугалась и пошла к невропатологу.
   - Молодая ты еще для таких болезней. Что с тобой дальше-то будет? Микстуру я, конечно, выпишу, а уж если не поможет, иди к психиатру, - сказал врач.
   Микстура действовала отупляющее, от нее клонило в сон, но настроение лучше не становилось.
   Как-то забежала на минутку подруга, и, увидев, что творится с Мариной Сергеевной, осталась на весь день.
   - Что это ты так раскисла из-за своего дорогого Семочки? Поверь мне, не стоит он того! Обыкновенный козел и кобель.
   Марина Сергеевна не терпела жаргонизмы, вообще грубых слов. В эпоху, когда мат признан едва ли не достоянием нашей культуры и украшением речи, она, воспитанная на русской классической литературе, хоть и чувствовала себя динозавром, но не могла смириться с грубостью.
   - Ты биолог. Тебе, возможно, известно животное, соединяющее в себе этих двух, а я таких не знаю, - отвечала Марина Сергеевна.
   - Животных таких нет, а вот мужиков - сколько хочешь, и твой Сема - один из них, - парировала подруга. - Так, решено. Хватит тебе страдать. Тебе нужно сменить обстановку. Поедешь на море, в Крым. У меня есть телефон чудесной Мариванны, сейчас позвоню; с билетами проблем не будет - еще не сезон; чемодан собрать помогу.
   Крым Марина Сергеевна любила с детства. Первый раз она ездила туда с матерью в трехлетнем возрасте и запомнила ту поездку на всю жизнь. Они жили в Алупке. Она помнила крутые ступеньки, ведущие к каменистому пляжу, широкую лестницу к кафе, где они обедали, смуглого усатого парня в белом халате, который стоял возле лестницы и продавал пирожки, детскую площадку в парке, мальчишку - хозяйского сына, варившего раков в котелке на костре, разведенном прямо посреди двора. Будучи взрослой, она еще раз, уже с Семой, отдыхала в тех местах и узнала и дорогу к пляжу, и лестницу, и детскую площадку. Удивительно, но и парень в белом халате стоял на своем месте и продавал пирожки. Правда, тропинка оказалась не такой крутой, лестница - не такой широкой, а площадка - не такой большой. Не изменился только продавец пирожков: он по-прежнему был усат и смугл. Благодаря Марине Сергеевне и Сема пристрастился к Крыму. Они ездили туда каждый год, и каждый год считали, что в последний раз, а в следующем году отправятся куда-нибудь еще, но когда приходил очередной отпуск, обнаруживалось, что где-то в Крыму они еще не были, а где-то хочется побывать снова, и они опять отправлялись в Крым.
   Марина Сергеевна ехать согласилась, и уже через несколько дней она стояла посреди уютного южного дворика, окруженного предназначенными для отдыхающих сараями и сараюшками, и приветливая хозяйка всей этой недвижимости Мария Ивановна, Мариванна, как представилась она сама, рассказывала ей, как чудесно у нее отдыхать. Марине Сергеевне отвели каморку в двухкомнатной пристройке над хозяйским гаражом. Входы в комнаты были отдельные, из узкой открытой веранды. Окна выходили во двор, а с веранды сквозь густую зелень можно было разглядеть море и громоздившуюся сбоку куском слоистой халвы скалу. Марина Сергеевна сходила на море, искупалась в ледяной воде, вернулась, разложила вещи, вышла на веранду. Тут же вышел сосед по пристройке.
   - А я Вас видел утром. Вы сегодня приехали? Давайте знакомиться. Меня зовут Игорь, Игорь Ярославич.
   - И Вы, конечно, профессор или бизнесмен.
   - Почему Вы так решили?
   - Все мужчины, которые пытались со мной познакомиться на юге, всегда представлялись именно так.
   - Смешно, но Вы почти угадали: я доцент, преподаю математику в университете.
   - Я полагаю, что математики - люди воспитанные, и не будут мешать другим отдыхать.
   - И опять вы правы. Математики - тихие придурки. Извините, я просто хотел познакомиться.
   "Что со мной? Нахамила незнакомому человеку. Надо взять себя в руки", - подумала Марина Сергеевна. А вслух сказала:
   - Это Вы извините меня, я просто немного устала.
   Перед сном она, убежденная безбожница, молила бога: "Помоги мне! Ты же видишь, как я мучаюсь. Сделай так, чтобы мне стало лучше, помоги!"
   Лучше не становилось. Марина Сергеевна купалась в море, гуляла по набережной, разговаривала с соседом, тоска неотступно следовала за ней. "Понесло меня на море, - думала Марина Сергеевна, - когда нужно было к психиатру идти". Она вспомнила, что раньше, в другой жизни - с Семой, она любила ездить на экскурсии, и купила билет на поездку в Бахчисарай.
  
   На экскурсию отправились рано утром, дорога предстояла долгая. Большую часть пути ехали вдоль моря, потом свернули в горы с грязно-белыми меловыми откосами на дорогу, по которой, наверно, еще в средние века скакали всадники, тряслись повозки, шли усталые путники.
  
   Дорога длинная, трудная. Оксана то закручинится, а то забудет про свою беду: она так далеко и не ездила никогда, ей интересно по сторонам глядеть. Молодая она, любопытная. Сначала всадники верхом с луками, саблями и ятаганами, за ними тащится повозка. Татары лошадей жалеют, не торопят. Повозку, мугудек по-татарски, трясет на горной дороге. Впереди заблестела морская гладь. Раньше девушка жила в украинских степях, не то что моря - захудалой речки не видела, а тут столько воды и тоже конца-края нет, как у родной степи. "Остановитесь, - стала просить, - позвольте умыться". Главный татарин что-то сказал своим, повозка остановилась. Показал знаком: иди, мол, а сам за ней пошел, только чуть поодаль. Оксана зашла по щиколотку в море, умыла лицо, набрала пригоршню воды - попить. А вода-то горькая, соленая. Выплюнула скорей, а татары смеются. Вернулись к повозке. Татарин вытащил флягу с пресной водой, протянул полонянке. Хоть и басурмане, нехристи, а дивчину не обижают: кормят, поят, заботятся, как о родной. А может, ханского гнева боятся: везут-то они девушку хану, а если заболеет в пути, - осерчает хан, беда! Повернули в горы. Потянуло холодом - наступил вечер. А с ним пришла и тоска по дому, по родным. Страх напал - что-то будет? Страшно, а плакать боится. Татарин показал жестом: спи, отдыхай. Легла, свернулась калачиком и не удержалась, заплакала. Татарин укрыл чем-то теплым, похлопал по плечу, заговорил непонятно, тихо. Оксана уснула.
   Утром ехали по ущелью, у подножия гор с грязно-белыми боками. С одной стороны на пологом зеленом откосе паслись горные козы - красивые, грациозные.
   - Ой, смотрите, козы! - не удержалась Оксана.
   - Караджа, - сказал татарин, согласно кивнув.
   - Значит, так у них коз называют, надо запомнить, - подумала девушка.
   Постепенно поднимались все выше и выше. Вот и близок конец пути - вдали на горе уже можно разглядеть крепостные стены.
   - Кырк-Ор! - сказал татарин, указав на крепость.
  
   Долгая дорога подействовала успокаивающе. Въехали в Бахчисарай. Узкими улочками мимо низеньких домишек добрались до Хан-сарая. По каменному мостику через речку Чурук-Су прошли к тяжелым воротам с пестро расписанной башней, украшенной резным изображением двух сплетающихся змей - фамильным гербом династии Гиреев. Вошли в широкий, вымощенный камнем двор, огляделись. Хан-сарай снаружи показался довольно скромным. Кто-то презрительно хмыкнул: "Тоже мне дворец!" Видно, у него дача покруче резиденции ханов, а Марине Сергеевне сразу понравилось: она любила все, что имеет прошлое. Ее завораживали как тайны старинных улиц и зданий, так и судьбы людей, проживших долгие годы, видевших то, что не видела и не знает она. А может, просто сказались скрытые глубоко татарские корни русской по документам и воспитанию Марины Сергеевны, что, впрочем, неудивительно. Как метко заметил один из лидеров страны: "Копни любого русского - появится татарин". Подошла бойкая девушка-экскурсовод, сходу заученно затараторила, как будто включила невидимый тумблер: "Нашим взорам открываются: слева - мечеть, кладбище с пышными надгробьями и двумя мавзолеями, далее конюшни; справа - парадные залы, жилые покои, дворики с фонтанами и остатки гарема..." Вспыхнувшее было оживление прошло. Опять накатила тоска. Как скучно. Зачем все это ей? Что ей делать? Как жить? А девушка говорит без остановки, однообразно, как на машинке шьет: та-та-та-та-та... Когда-то Марина Сергеевна подрабатывала экскурсоводом и знала, как надоедает каждый день говорить одно и то же. А люди, ведь, ждут от тебя интересного рассказа, и нужно оправдывать их ожидания. Вот и улыбаешься радостно, как лучшим друзьям, включаешь свой тумблер, а дальше по накатанной дорожке: "Справа вы видите..., слева просматривается..." Снова попыталась слушать. "Первоначально столицей независимого Крымского ханства становится древний город-крепость Кырк-Ор, расположенный на плато горного отрога. Название Кырк-Ор означает "сорок укреплений". Позже, когда столица переносится в Бахчисарай, народная этимология переименовала Кырк-Ор в Чуфут-Кале, что в переводе означает...", - стрекотала девушка.
  
   - Кырк-Ор! - сказал татарин, указав на крепость.
   Заехали внутрь. Кругом камни, улицы узкие, кривые, не везде и повозка пройдет, на дороге глубокие колеи от проездов кованых колес. Опять напала тоска: как тут жить - в чужом краю, что с нею будет? Привели в большой дом, велели ждать. Потом подтолкнули легонько в дверь, и Оксана очутилась в светлой комнате с низким длинным диванчиком-сэтом вдоль стены. На диване в подушках полулежал небольшого роста человек - видно, сам хан, возле него стояло несколько мужчин. Хан подозвал полонянку к себе, и она, робея, подошла. Хан встал, посмотрел внимательно, потрепал по щеке и что-то сказал. "Нитка жемчуга, неслыханный алмаз", - были те слова. Оксана ничего не поняла, но почувствовала, что понравилась хану, доброе сказал. Потом явился незнакомый человек и повел ее за собой. Ее привели на женскую половину - в гарем. В большой комнате - такие же диванчики вдоль стен, в центре - шестигранный столик (курсю по-татарски) с большим медным кувшином, украшенным чеканкой, на стенах вышитые полотенца висят. На сэтах сидят женщины с покрывалами на головах и в чудных платьях, подвязанных красивыми ткаными поясами - кто с рукоделием, а кто так, без работы. Поодаль восседает важная толстая старуха, поглядывает на всех, как царица. При появлении Оксаны женщины оторвались от своих дел и стали ее рассматривать, переговариваясь между собой. А окна в комнате на такой высоте, что только небо в них и видно, как в каменном мешке сидишь. И так тяжело стало на душе, невыносимо. "Опять чужие лица, непонятная, незнакомая жизнь, - подумала девушка. - Ночью сбегу отсюда, заберусь на крепостную стену и спрыгну. Гора высокая, камни внизу острые, закончатся мои мучения". Обернулась Оксана, видит: старуха смотрит на нее с укоризной, глаз не отрывает, как будто мысли ее прочитала. Потом старуха приказала что-то одной из женщин, все сразу расселись на диваны, замолчали, а та распевно, не спеша начала рассказ. Все слушают внимательно, с интересом, а старуха время от времени головой кивает и приговаривает: "Ага, ага...". Конец рассказа всех расстроил, некоторые стали вытирать слезы, только на лице старухи мелькнула довольная улыбка.
   Вошел евнух с подносом, полным крупной, почти черной черешни. Женщины засуетились, принесли табурет, набросали вокруг него подушек. Евнух поставил поднос на табурет и ушел. Женщины расселись прямо на полу на подушки, стали брать спелую ягоду. Странно, чудно. Старуха подошла к Оксане, неожиданно заговорила с ней на ее родном языке:
   - Ты что не ешь, дочка? Садись, не стесняйся. Поешь ягод, и пойдем спать.
   - Ты знаешь мой язык, бабушка?
   - Я давно живу, много знаю, - ласково усмехнулась старуха. - А ты, я вижу, так горюешь, что не хочется жить?
   - Как ты догадалась, бабушка?
   - Я давно живу, много знаю, - повторила старуха.
   Тем временем женщины куда-то ушли, наверно, в другую комнату - спать. Старуха взяла Оксану за руку, повела за собой. Они уселись на полу, стали есть черешню.
   - Почему все женщины плакали? - спросила Оксана.
   - Потому что Зейнеп рассказывала очень печальную повесть о дочери хана Джаныке, которая бросилась вниз с крепостной стены, когда отец не захотел отдать ее замуж за любимого.
   - И разбилась насмерть?
   - И разбилась насмерть, - подтвердила старуха.
   - Почему же тогда ты улыбалась, когда слушала этот рассказ?
   - Потому что я и есть та самая Джаныке.
  
   Одиноко, неуютно чувствовала себя Марина Сергеевна в толпе экскурсантов, но за группой ходила, боялась отстать. Потоптались у невзрачного фонтана "Сенсебиль", известного как "Фонтан слез". "Только гений Пушкин мог разглядеть в нем что-то романтическое, - подумала Марина Сергеевна, - хотя, если быть точной, привлек его внимание не сам фонтан, а легенда, связанная с ним". Прошли в летнюю беседку. Низкие диваны с подушками по периметру, окна с цветным стеклом, красный в золотом обрамлении потолок, в центре - небольшой бассейн с фонтаном. Поднялись в Золотой кабинет. Внутреннее убранство оказалось роскошным: красный ковер, красные стены, деревянный потолок, украшенный тонкой резьбой, обилие позолоты, множество окон с цветным стеклом, золотистый свет, заливающий комнату. Умели ханы создавать себе праздник - все ярко, нарядно. Поневоле залюбуешься. До слуха Марины Сергеевны дошло:
   "В Чуфут-Кале сохранился мавзолей XV века - прекрасный образец малоазийской архитектуры, - рассказывала девушка-экскурсовод, - гробница Джаныке-ханым, дочери того самого Тохтамыш-хана, который сумел захватить Москву уже после Куликовской битвы. Имя этой женщины овеяно легендами. Согласно одной из них здесь похоронена девушка-военачальница, погибшая при защите Кырк-Ор, по другой - Джаныке умерла, добывая воду для жителей осажденной крепости, по третьей - она бросилась со скалы, когда отец разлучил ее с возлюбленным. Кто считал ее родной дочерью Тохтамыша, кто - приемной. Но все сходились на том, что погибла она молодой. В действительности Джаныке-ханым умерла в преклонном возрасте, дожив до глубокой старости, что большой редкостью было в те времена". Эта случайно выхваченная из монотонного тарахтения удивительная история вдруг зацепила Марину Сергеевну, восхитила и поразила ее. "Вот молодец эта Джаныке, - подумала она, - всех провела. Ее сто раз похоронили, а она себе жила-поживала, да еще умудрилась всех сверстников пережить", и представилось, как сидит эта старуха в подушках, в дорогом расшитом наряде и посмеивается, когда слушает истории о себе.
  
   - Потому что я и есть та самая Джаныке, и, как видишь, я жива и здорова, и дай бог каждому жить так долго и счастливо, как довелось мне.
   - Как же так? Объясни, - попросила Оксана.
   - А что тут объяснять? Люди любят сказки. Пусть сочиняют, пусть слушают. Кто над чужой бедой плакать научится, тот добрее станет.
   - И нет ни слова правды в этой сказке?
   - Правда в том, что так горевала я, что не хотелось мне жить. Кинулась я к крепостной стене, чтобы спрыгнуть с нее на острые камни. Да поймали меня ханские слуги, привели домой. Хан велел запереть меня и стеречь. И молчать велел о том, что случилось. Но слухи быстрее ветра летят, и нет для них ни дверей, ни замков. Видно, прослышали о моем поступке люди, вот и сложили легенду.
   - А как же ты?
   - Сначала тосковала, плакала. Потом пришла весна, вышла я на веранду, посмотрела вокруг. Темнело уже, а внизу под горой все бело от яблоневого цвета, и небо будто прозрачным розовым платком укрыто. Как можно от такой красоты отказаться? С тех пор столько весен прошло, а каждый раз радуюсь, что живу. И ты, дочка, живи и радуйся. Сейчас тяжело тебе, но ты привыкнешь. А хана не бойся. Хан с врагами злой, с женщинами он не воюет. И еще скажу тебе, а ты послушай. Каждый человек поет свою песню. Людей много, а песня у каждого своя. Ты старайся, красиво пой, чтобы себе в удовольствие и людям на радость. В жизни всего много будет - и хорошего, и плохого, а хорошего больше. Ты только пой, не робей.
   Так и сидели они, и разговаривали - старая татарка Джаныке-ханым и совсем еще юная казачка Оксана. Как мать и дочь. Как подруги. И у каждой своя песня, своя судьба.
  
   Рассказанная экскурсоводом история про дочь Тохтамыш-хана чудесным образом подействовала на Марину Сергеевну. "Что же я так раскисла? - подумала она. - Разве с уходом мужчины кончается жизнь? И почему я так обижаюсь на него? Ему, наверно, тоже непросто было все сломать, и любил он меня, я это точно знаю. А те злые слова он, может, сказал, чтобы отрезать себе путь к отступлению. Пусть у него все сложится, пусть растит своего ребенка, пусть будет счастлив. Я привыкну, я найду, чем жить. "Человек рожден для счастья, как птица для полета". Можно по-разному относиться к главному пролетарскому писателю, но в этом он прав - человек рожден для счастья. Я буду счастлива, обязательно буду, просто оттого что живу". И встрепанным шалым воробьем вылетела из сердца боль.
   На обратном пути водитель включил Окуджаву. Простые мелодии, не лишенные шероховатостей стихи, слабый то ли юношеский, то ли старческий голос, а все вместе - пронзительно и глубоко, неповторимо. Говорят, он в жизни был самым обычным человеком, как все. А послушаешь - нездешний, неземной.
   Вернулись поздно. Спать не хотелось. Марина вышла на веранду. Сосед уже стоял у перил, смотрел на море.
   - Я Вас потерял, Вас не было весь день. Я вижу, вы любите путешествовать. А Вы были когда-нибудь в Гурзуфе? Там прекрасный парк, там бывал Пушкин, там дом-музей Чехова. Там кто только не был из наших великих. Вам, как филологу, было бы интересно. А давайте поедем туда вместе! Ну, соглашайтесь!
   - А давайте поедем! - сказала Марина.
   Потом она долго стояла под струями душа, и только когда легла в постель, поняла, как устала, и какой сегодня был редкий хороший день.
   Ей приснился Ханский дворец, но не такой, каким он видится сейчас, а роскошный, богатый, как бы глазами средневекового человека. Сама она сидит в красиво убранной комнате на полу на подушках, она молода, тонка и черноволоса. Не такая, как теперь и не такая, как была в молодости, но точно знает, что эта она. Рядом с ней - старуха в расшитой татарской одежде. На табурете - поднос с темной крупной черешней. Они едят ее не спеша, смакуя каждую ягодку. Старуха ест и приговаривает: "Ничего, дочка, ничего. В жизни много всего будет и плохого, и хорошего, а хорошего все же больше. У тебя красивая выйдет песня, ты только пой смелее, не робей". Марина ест ягоду за ягодой и все спокойней и радостней у нее на душе. А сбоку сгрудились, заглядывают в окно любопытные молодые горы. Почему-то за окном яблони в цвету, хотя уже давно наступило лето. Все бело от яблоневого цвета, и только сверху пастельно-розово дымится закат. И как в детстве, волшебно сладка черешня, и снова хочется жить.
   Прогулка к горному озеру
  
  
  
  
  
  
   Когда стоишь на какой-нибудь вершине...,
   ты вдруг чувствуешь, хотя бы на несколько
   минут, что достиг истинного человеческого
   состояния, и это состояние - предощущение
   полета или счастья.
   Ф. Искандер. Стоянка человека.
  
   Люблю я крымские дороги. Кого-то на них укачивает, кто-то говорит (и совершенно справедливо), что они опасны, а я люблю. Путаные, витые, как арабская вязь, непредсказуемые, как наша жизнь: то вверх, то вниз, то ровный участок, то неожиданный крутой поворот, а то вдруг море - как подарок. Мое не проходящее с годами любопытство не дает мне спокойно коптеть на пляже, оно так и тянет меня в путь - к новым местам, к новым впечатлениям. Я уже лазила в средневековую крепость и ходила по знаменитой горной тропе и можжевеловой роще, а теперь мне захотелось "убить двух зайцев": увидеть что-то новое и красивое, и чтобы это было приятно и легко. Старушка, продающая билеты на экскурсии, посоветовала: "А вы поезжайте на горное озеро. Чудесная прогулка, вы не захотите возвращаться!" И теперь я еду в небольшом полосатом автобусе в компании девятнадцати таких же любителей путешествий и мускулистого, спортивного вида экскурсовода по имени Андрей.
   Дорога идет по долине среди виноградников, потом - круто в гору и вниз. За перевалом едем вдоль горного хребта. Ненадолго в левых окнах автобуса появляется море и два небольших курортных поселка, потом сворачиваем направо, в горы и уже по серпантину поднимаемся все выше и выше.
   "Мы все поедем к озеру единой дружной семьей", - оповестил нас экскурсовод. Слова у него выскакивали невпопад, сбиваясь в случайные группы, подобные нашей единой дружной автобусной семье впервые видевших друг друга людей. "Справа перед нами распростерлись своими безбрежными вершинами горы, а слева вы видите ржавую крышу нашего всемирного тенора Шаляпина. Да, да, не удивляйтесь. Здесь у него была дача, здесь он жил и пел свои бессмертные арии..." Не знаю, как другие, а я так удивлялась.
   Мы остановились на окраине небольшого села, прилепившегося к горной гряде.
   - А где же озеро? - стали спрашивать самые нетерпеливые.
   - Будет, будет вам озеро - в конце пути, - улыбаясь, заверил нас Андрей, - а сейчас мы единой дружной семьей пойдем вдоль ущелья любоваться водопадом, а потом уже доберемся до озера. А после озера всех ждет сюрприз!
   И он, не оглядываясь, молодо, весело и упруго, как мячик из известного детского стишка, запрыгал с камня на камень.
   Сначала дорога была сносной, относительно ровной, потом полезли по отвесной металлической лестнице, а когда забрались на небольшую площадку над обрывом, я ахнула. Дальше тропа шла круто вверх. То есть тропы как таковой не было вовсе. Были беспорядочные нагромождения каменных глыб, были узкие редкие уступы по самому краю обрыва, и где-то внизу виднелось дно пересохшей горной речки. В длинном списке моих дарований нет ни одного хоть как-то, хоть косвенно связанного с физкультурой и спортом. Особенно страшило, что потом нужно будет еще и спускаться, а даже мне известно, что это гораздо труднее. Захотелось сесть на какой-нибудь камень и подождать, когда группа, нагулявшись вдоволь, вернется, но было стыдно пасовать в самом начале пути.
   - А теперь внимание! - зычно крикнул наш проводник. - Идем за мной след в след, все помогают друг другу, а я помогаю всем! Не волнуйтесь, вы все застрахованы!
   Не скажу, что это сообщение сильно обрадовало.
   И мы полезли - гуськом, след в след, как было велено. Группа была разношерстная: человек восемь молодых, несколько человек средних лет, семейная пара и полноватая женщина лет сорока с дочкой-тинейджером. Девочка была хорошенькая, с милым вздернутым носиком, но явно больная - с умственным развитием и реакциями дошколенка. Ей все ужасно нравилось, она скакала и кричала, и все ее тактично сторонились. Старше всех, пожалуй, лет шестидесяти, была крупная женщина из тех, что "коня на скаку остановит". Она шла на удивление легко, напролом, как танк. С ней была маленькая внучка, которую наш проводник на трудных участках пути нес на руках.
   Впереди меня оказалась худющая девчонка, кажется, из Тулы. На каждой особенно крутой каменной ступени она оборачивалась и подавала мне руку. А мы уже не счесть сколько веков ругаем современную молодежь!
   Последний подъем перед водопадом оказался самым жутким, может, потому что я уже порядком устала, и сердце билось где-то в горле, и ноги отказывались идти.
   - За мной! Все дают мне кисть! Со мной еще никто ни разу не убился! - бодро гаркнул наш проводник. У меня мелькнула мысль, что я-то и открою счет.
   - А можно подождать вас здесь? - спросила я.
   Экскурсовод внимательно посмотрел на меня и неожиданно ласково сказал:
   - Обратно мы пойдем немножко другой дорогой. Не бойтесь, я Вам помогу.
   И я вдруг поняла, что хороший, правильный мужик этот Андрей, и система ценностей у него редкая для нашей товарно-денежной жизни, но правильная. А то, что возникает иной раз путаница в словах, так это такая ерунда, что и внимание не стоит обращать.
   Водопад оказался низкорослым и маловодным, так себе, ничего особенного. Молодежь кинулась к нему купаться. Алгоритм купания был таков: сесть у подножия, прижаться спиной к горе, чтобы попасть под холодные струи воды, и визжать; что и было проделано всеми желающими.
   Потом мы поднялись еще немного вверх по пологому склону и повернули в сторону от водопада. "Немножко другая дорога" шла по заросшему кустарником-шибляком плато. Узкая тропка вилась между кустами шиповника и кизила. То и дело попадалась скумпия с синевато-зелеными листьями и серебристыми соцветиями- метелками. Внизу трава давно пожухла, а здесь радовала глаз сочной зеленью, украшенной лиловым шалфеем. Откуда-то тучей налетели бабочки - крупные, с прозрачно-голубыми крыльями. "У меня с ними уговор, - пояснил наш экскурсовод, - когда я веду группу, они слетаются сюда со всей округи". На большом сером камне, как искусно выполненная брошь, сидела зеленая ящерица. Вот уж кто образец изящества и хороших манер! Посмотрев немного на нас, она грациозно и с достоинством удалилась.
   Шибляк кончился, мы дошли до края плато. "Я хотел вам это показать", - сказал Андрей. Мы стояли на краю обрыва, на высоте 434 метра над уровнем моря, в самом сердце гор. Под нами и над нами громоздились складками горные гряды, внизу, между ними вилось то самое ущелье, по которому мы недавно шли, и везде, куда ни посмотришь, - огромные каменные глыбищи. Наверно, когда-то боги-олимпийцы примчались сюда, в Тавриду, на своих быстрых колесницах поиграть, показать свою силушку, разбросали все, а прибрать за собой забыли. И на фоне серо-бежевых камней - шапки настоящего чуда природы - ярко-зеленой судакской сосны, растущей на голых откосах скал. Великолепие царства гор невозможно описать, это нужно хоть раз увидеть. В моей памяти этот день всегда будет стоять особняком - как единственный и неповторимый.
   Потом мы спустились обратно в урочище и пошли к селу по уже знакомым местам. Вопреки моим опасениям это оказалось не так страшно. Может, я уже устала бояться, а может, грела мысль, что путешествие близится к концу, но скакала по камням я довольно легко, и когда подавала руку Андрею по его требованию, то даже не опиралась на нее, и он каждый раз хвалил меня: "Ма-а-ла-дец! Ха-а-ра-шо!"
   Время от времени ко мне подскакивала Аня, чтобы поделиться впечатлениями. Меня почему-то любят животные, дети и такие бедняжки, как Аня.
   - Андрей такой сильный, такой добрый! Он мне помог! А почему он такой сильный?
   - Потому что он спортсмен, альпинист, - говорила я
   - Да-а? - удивлялась Аня.
   Через несколько минут все повторялось.
   - Он такой добрый, он мне помог! А почему он нам помогает?
   - Потому что он спортсмен, альпинист. Потому что он за нас отвечает.
   - Да-а? А я думала, что он просто хороший.
   - Конечно, хороший, а как же.
   - Да-а? А я первая догадалась! - радовалась Аня. - А мы полезем сюда в следующий раз?
   - Давай сначала в этот раз вернемся.
   На спуске было всего два драматичных момента: первый, когда Аня наскочила на меня сзади, и мы с ней чуть не сорвались вниз, и второй, когда ее мать на узком выступе над пропастью вдруг легла всем телом на скалу, распростерла руки и не хотела двигаться с места. Я видела, как напрягся Андрей, как он протягивал ей руку, слышала, как он уговаривал ее шагнуть к нему. Когда она, наконец, оторвала левую руку от камня и подала ему, все вздохнули с облегчением.
   Через три с половиной часа от начала "прогулки" мы возбужденные и довольные, что остались живы, уже стояли у своего полосатого автобуса.
   - Так где же озеро? - спросите вы.
   Вот и мы, опомнившись, спросили.
   Наш неутомимый проводник широко улыбнулся и небрежно махнул рукой в сторону.
   - Видите небольшой пригорок? Вот за ним горное озеро. Туда три минуты ходу, обратно две. Даю вам двадцать минут, идите любуйтесь, купайтесь, наслаждайтесь, и не забудьте про сюрприз.
   Если бы попасть на озеро сразу, возможно, было бы по-другому, но после всего увиденного и пережитого горное озеро большого впечатления на нас не произвело. Да и не озеро это было, а скорее пруд в окружении гор, пиала с водой на самом дне.
   В этом селе почти в каждом доме кормят туристов, для местных жителей это важная статья доходов. Нас пригласили в вымощенный камнем двор под обвитый зеленью навес и угощали пловом. Андрей торжественно внес сюрприз, которым оказались три пластиковых бутыли вина местного производства. Народ оживился и загомонил. И тут только я поняла, чем пахло от нашего экскурсовода еще в самом начале пути - от него пахло сюрпризом. Наступили короткие южные сумерки. Откуда-то явился суровый бойцовый кот с драным ухом и широким, необычного фасона, носом, сел на скамью немым укором. Все кинулись его кормить. Андрей разливал вино в одноразовые стаканчики и выкликал немудреные тосты:
   - За туристов-экстремалов!
   - За дружбу народов!
   - За нашу единую дружную семью!
   - За наши прекрасные крымские горы!
   - За наше прекрасное Черное море!
   - За наше урочище!
   И уже на посошок - самый длинный:
   - За нашего виртуального водителя Витю, который хоть и не может разделить нашу радость, поскольку он за рулем, но все равно прекрасный человек!
   А между тостами Андрей пел под гитару туристские песни. Пел, как положено: с завываниями, паузами в самых неожиданных местах и эффектным бряцаньем по гитарным струнам. Подпевать ему было трудно, потому что он временами перескакивал в другую тональность и путал слова, но мы старались, подпевали. И худющая девчонка из Тулы вдруг вышла на середину террасы и стала танцевать - красиво, профессионально. Все смотрели и улыбались. Молодежь радовалась, потому что прогулка получилась "прикольной", любители выпить - сюрпризу, а немолодые тетеньки, вроде меня, - что все-таки дошли до того худосочного водопада и, главное, - что вернулись. Никогда не понимала я безбашенных экстремалов, в том числе и альпинистов-спелеологов: для чего нужно рисковать жизнью, карабкаясь на скалы и спускаясь в пещеры, а теперь поняла. Для того, чтобы потом вот так сидеть под навесом и петь туристские песни, и радоваться, что дошли до цели и, главное, - что вернулись.
   А когда садились в автобус, худющая девчонка из Тулы сказала:
   - Я так счастлива!
   И Анечка восторженно подхватила:
   - И я! И я! Я теперь счастлива на-всег-да!
   Где ей с ее бедной слабой головкой понять, что жизнь путаная и витая, как арабская вязь, и непредсказуемая, как крымские дороги: то вверх, то вниз, то ровный участок, то неожиданный крутой поворот, а то вдруг, как подарок - море, и что ничего-то в ней, в жизни, не бывает навсегда. Хотя, по большому счету, не так уж это и плохо.
  
  

Кулинарный рассказ

  
  
  
  
  

1

   Городок как городок, тихий, скромный, зеленый. Одним боком притулился он к старой зелено-бурой горе, чтобы уютнее было дремать. У горы были мохнатые бока, поросшие чабрецом и дикой клубникой. Вообще-то клубнику здесь никто по имени не называл, в Городке ее почему-то звали ягодами. Просто ягоды и все. Так и говорили хозяйки:
   - Я сварила на зиму малину и ягоды.
   - А я ягоды еще не варила.
   Летом в Городке было солнечно и жарко, зимой - морозно и снежно. В то далекое время люди, видно, еще не догадывались, что снег с дорог можно убирать. На заснеженных тротуарах горожане протаптывали тропинки, по которым и шагали друг за другом, гуськом. Тропинки пересекались, сходились и расходились, образуя объемное белое кружево.
   Городок мудрить не любил, жил просто и естественно. Осенью - ржавые кленовые листья под ногами, зимой - сугробы по пояс, весной - реки талой воды, а потом золотые радостные одуванчики на всех газонах. Глава Городка мучился аллергией и устраивал на них ежегодную облаву, но наступала очередная весна, градоначальник чихал, а непобедимые одуванчики снова цвели, куда ни глянь.
   Городок гордился тем, что когда-то ветер красной пролетарской революции занес сюда бравого Ярослава Гашека, который здесь изрядно похозяйничал будучи комендантом и оставил после себя небольшой музей, кажется, единственный в мире.
   Городку повезло больше, чем многим его собратьям, обшарпанным и немытым. В 50-е годы прошлого века недалеко от него нашли крупное месторождение нефти. Со всей страны сюда съехался веселый молодой народ - геологи, и под бодрую песню "Главное, ребята, сердцем не стареть" они принялись взрывать, бурить, устанавливать нефтяные качалки, а заодно и наряжать Городок в современные здания и уютные скверы. Но Городок себе не изменил. Сначала он, конечно, удивился поднятому вокруг него шуму-гаму, встрепенулся было, но потом успокоился, повернулся на другой бок и опять - то ли уснул, то ли задумался о чем-то своем, провинциальном.
   Мы так долго описывали Городок, потому что мы его любим, а кроме того, именно здесь и жила Алена, о которой пойдет рассказ.
  

2

  
   Алене повезло: у нее было редкое по тем временам имя, к тому же она с детства была хорошенькая, что немаловажно для девочки, да еще веселая и смышленая. Не удивительно, что в нее все время кто-нибудь влюблялся.
   Открыл счет толстый Саша Меньшиков. Как-то в школе на перемене он отозвал Алену в сторону и торжественно пообещал защищать ее и провожать до дома. Защищать, правда, было не от кого, но Алена согласилась. Она жила далековато от школы, а вдвоем идти веселее. По дороге они заходили в кулинарию, где галантный кавалер покупал два тягучих розовых пряника. Пряники были большие, размером с ладонь, так что разговаривать было некогда до самого дома. А по воскресеньям ходили сначала в кино, а потом к Саше в гости, и его мама поила Алену чаем с вишневым вареньем. Мама была курносая, худенькая, очень симпатичная, Алене она нравилась. Но когда летом перед четвертым классом Саша с мамой уехали жить в Москву, Алена о них быстро забыла, некогда было вспоминать.
   В школе Алена училась хорошо, но ни один предмет особенно не выделяла, разве что любила, когда задавали на дом сочинения. Долго обдумывала, что и как, заваливали письменный стол книжками, читала, писала, зачеркивала, переписывала, и этот процесс почему-то нравился ей несказанно.
   Кроме обычной школы, у Алены была еще и музыкальная. Сначала она, как абсолютное большинство детей, занятия музыкой не любила. Да и с преподавателем ей не повезло: дали самую старую учительницу в школе. Имя у нее было длинное, изысканное - Екатерина Константиновна, но все ученики побаивались ее строгого вида и звали за глаза старухой Роговой. Ей было лет семьдесят, а по мнению Алены так все сто пятьдесят. Худая такая, жилистая, с удивительно беглыми для ее возраста пальцами в крупных серебряных кольцах и надтреснутым старушечьим голосом. Одним словом, у всех учителя, как учителя, - молодые, красивые, а ей достался какой-то старинный драндулет. Старуха Рогова торчала в школе с утра до вечера и целый день либо муштровала учеников, либо музицировала сама, но и в перерывах без музыки жить у нее не получалось, все время напевала что-нибудь классическое. Представьте, идет этакий антиквариат по скрипучему школьному коридору и дребезжит из Даргомыжского: "Мне минуло шестнадцать лет..." Смешно. К тому же у нее была дурная привычка: ей мало было занятий по расписанию, она еще вызывала учеников по телефону, когда ей заблагорассудится. Кто похитрее отлынивал от дополнительных уроков, а Алена врать не любила, брала нотную папку и уныло трусила заниматься. А потом еще сидит над душой, "помогает" пением: "Тарья-та-та, тарья-та-та". Алена думает, что все уже, отмучилась на сегодня, а нет, старуха Рогова не унимается: "Повтори-ка со второй лиги". И снова: "Тарья-та-та, тарья-та-та..."
   Однажды Алена заболела. Она сидела дома с компрессом на шее и книжкой, без конца полоскала горло и пила чай с малиной. И вдруг поняла, что скучает по своей старой учительнице. Та несколько раз звонила Алене, давала советы, как лечить кашель. А когда Алена пришла, наконец, на занятия, старуха Рогова вдруг подошла к ней и обняла, прижала к своему острому жесткому плечу, и с тех пор Алена ее никогда так не называла, даже мысленно, только Екатериной Константиновной.
   С какой лавиной людей нас сталкивает жизнь! Кого-то мы выделяем, сходимся поближе, дружим, вроде бы любим их. А вот разойдутся пути, и не вспомним ни разу. И как мало тех, кто действительно близок. Алене всю жизнь не хватало рано ушедшей матери; студенческой подруги Ленки, которая, слава богу, жива, только далеко; не хватало Екатерины Константиновны.
   Все-таки музыкальную школу Алена полюбила и ходить туда стала с удовольствием. Оказалось, что она способная и музыку чувствует, и пальцы у нее быстрые, и низкие ноты получаются особенно глубокими. Екатерина Константиновна хвалила ее, звала Аленушкой. Алена даже подумывала о продолжении музыкального образования, но подвели руки: слишком узкая кисть, слишком короткий мизинец. Технически сложные произведения такими руками не сыграть.
   У дверей Алена обычно сталкивалась с одноклассником Олежкой. Только не подумайте, что он специально приходил ее встречать, да никогда. Просто случайно так получалось, мимо шел. Они жили в одном районе. Олежка отличался повышенной болтливостью и трещал всю дорогу, как сорока, не давая Алене вставить хоть слово.
   Музыкальная школа была старая, с деревянной лестницей и тесными коридорами. Классы малюсенькие, перегородки между ними тонкие, звукоизоляции никакой. Как зайдешь, со всех сторон музыка: фортепиано, скрипка, баян, гобой. А концертный зал был хороший, с немецким роялем. Выпускные экзамены проходили там. Екатерина Константиновна посоветовала Алене приходить до уроков и заниматься, чтобы привыкнуть к инструменту. Они ведь, как люди, все разные, у каждого свой характер.
   Был май - самый чудесный месяц в году, когда по утрам дымчато-синий воздух, когда первая клейкая листва, когда горько и душно цветет черемуха. Алена вставала в шесть часов, а в семь уже брала на вахте ключ от зала, распахивала окна, чтобы впустить весну, и играла для себя, для редких ранних прохожих, для старых тополей, для веселых синиц, оживших после трудной зимы... В любом человеческом сердце есть копилка счастливых мгновений. У Алены где-то на донышке этой копилки остались эти сизые майские утра с солнечно-зеленой молодой листвой, белозубый рояль и музыка - для всех.
   Умнейший и образованнейший Александр Блок разрешил все споры. "Сначала была музыка",- написал он в своем дневнике. "Музыка есть сущность мира. Мир растет в упругих ритмах". Она всегда была и всегда будет. Из всех искусств самое недолговечное - искусство слова. Язык динамичен, скоротечен. Мы ругаем своих детей: они не хотят читать Гоголя. А им непонятен роскошный язык 19 века с предложениями на полстраницы, смешны людские метания и страдания двухвековой давности. Живопись живет дольше. Мы сознаем величие старых мастеров, но, как это ни кощунственно звучит, чаще умом, не сердцем. И только музыка благодаря своей абстрактности вечна. И каждый может услышать что-то свое, понятное и близкое ему. У Алены были в жизни периоды, когда ей не хотелось читать книги, ходить в театр, но музыка с ней всегда.
  
  

3

  
   Аленина школа считалась лучшей в Городке. Старшие классы были сборными, с различными уклонами. Алена пошла в математический. Математику она не то чтобы любила, но ладила с ней. Графики строились у нее беспрекословно, производные брались сами. Ершистые задачи по стереометрии иногда артачились, но в конце концов сдавались.
   Максим пришел к ним из другой школы. Коренастый, с правильными чертами лица, основательный и не по годам взрослый. Поначалу ему было трудно, и он попросил Алену помочь ему с учебой. Так они и подружились.
   Жил он с матерью, которая работала диспетчером на автостанции, была, видимо, женщиной радушной и веселой и поэтому частенько принимала у себя дома коллег-водителей. Максим о матери никогда плохо не говорил, но и в гости одноклассников не приглашал - стыдился. Редко, но бывает, что сын, насмотревшись на пьяную жизнь родителей, хочет во что бы то ни стало стать другим. Максим был умен, серьезен и честолюбив. А еще он был, как говорила Алена, "настоящий".
   По осени школьников отправляли на уборку урожая. Только соберется Алена тащить тяжелое ведро, а он рядом:
   - Ален, я сам.
   Зимой они откапывали школу от снега, каждый свой участок. И опять Максим тут как тут:
   - Ален, я сам.
   Алене стало интересно ходить на школьные дискотеки, ей понравилось танцевать. Классная руководительница даже проводила с Максимом беседу: нельзя же все время приглашать одну и ту же девочку, другим-то обидно.
   Аленину кулинарию отремонтировали, поставили столики, и они иногда заходили туда поесть мороженого из грубых стеклянных вазочек.
   На семейном совете было решено, что Алена после школы отправится в Казанский университет изучать только-только просочившуюся в страну кибернетику. Максим поехал к сестре в Уфу. Разумеется, они договорились писать и звонить. Но у кого из семнадцатилетних есть время куда-то звонить, кому-то писать, когда столько дел, столько интересного вокруг?
  
  

4

  
   Говорят, будто толстый мальчик Саша Меньшиков сейчас живет в Нью-Йорке, будто у него прорезался композиторский дар, и он теперь пишет музыку в стиле "кантри", чем и зарабатывает себе на хлеб.
   Олежка Михайленко поступил в московский вуз и сходу женился на москвичке. Он всегда был умный и жутко обаятельный.
   У Максима сразу как-то не задалось. Сначала он, как порядочный человек, женился на продавщице овощного магазина, которая вместо одного обещанного чада родила ему двойню. Потом началась перестройка, и он, как и многие другие, потерял работу. Но несмотря на вечно недовольную овощную жену и драчливых отпрысков, несмотря на свою неожиданную профессиональную ненужность, Максим духом не пал. Он забросил свой краснокорый диплом на антресоли и начал торговать. Дело постепенно пошло все лучше и лучше, и теперь на центральной улице Городка у него свой магазин, напичканный холодильниками, пылесосами, телевизорами и прочими техническими чудесами.
   И только Алена не достигла никаких высот, разве что в кулинарии. Тут она ас, это любой подтвердит. Мы слышали, что читатель устал от вечного нытья русских литераторов, и хочется ему позитива. Поэтому скажем, что кастрюльной жизнью своей Алена вполне довольна. "Коль нет цветов среди зимы, так и грустить о них не надо". Хорошие слова, правильные. Нужно почаще повторять их, чтобы не забывались.
   Да, мы не сказали главное! У Алены есть чудесная дочка. Она еще мала, но уже видно, что человек растет хороший - справедливый и умный. Пусть будет счастливой.
   Gaudeamus igitur
  
  
  
  
  
  

Посвящается Лене Павлик

Университет

  
   Gaudeamus igitur,
   Juvenes dum sumus!
   Это слова старинного студенческого гимна на латыни. А дословный перевод такой:
   Итак, давайте веселиться,
   Пока мы молоды!
   А дальше там про тягостную старость, про безжалостную смерть. В общем, новоиспеченной студентке Алене слова не нравились. А мелодия - чудо: и торжественная, и озорная одновременно. Есть еще вольный перевод на русский язык, вот он хороший.
   Поступила Алена легко. Письменную математику сдала, а на устной ей повезло: экзаменатор попался из типичных математиков - невредный и с юмором. Поспрошал про то, про се, нацарапал левой рукой корявую "пятерку" и отпустил с миром. И все - она студентка, и, между прочим, одного из старейших университетов страны, 1804 года рождения. Университета, в котором работали Лобачевский, Бутлеров, Завойский, Арбузов, Чеботарев... Университета, в котором учились Л. Толстой, Балакирев, Хлебников, Аксаков. Кстати, С.Т.Аксаков был в числе самых первых студентов. Сначала университету отдали часть помещения гимназии и зачислили в него 33 лучших гимназиста возраста от 13 до 20 лет. Среди них и оказался будущий известный писатель. Разделения на факультеты тогда не было, и все студенты вынуждены были слушать и высшую математику, и химию, и классическую литературу, и анатомию, и историю.
   Когда Алена поступала, в университете было 9 факультетов. Самый молодой, можно сказать, новорожденный - ее. И пять корпусов - три старых и два высотных, новых. Все корпуса в одной кучке, только геофак подальше. Перед главным, самым старым зданием - небольшая площадка с памятником В.Ульянову, обрамленная скамейками и деревьями. У студентов она называется "сковородкой". А Аленин семнадцатиэтажный корпус напротив. Но прежде, чем о студенческой жизни рассказывать, нужно хоть немного о Казани поговорить. Как того справедливость требует.
  

"Стара, коса, стоит Казань"

  
   Запятую после "коса" Маяковский поставил. Бог знает, зачем она ему понадобилась; может, сказалась привычка жить наперекор правилам. А в остальном все верно. Казань стара, Казань коса, а все стоит. Потому что умна, хитра и предприимчива. Вот совсем свежий пример. Прослышала Казань, что готовятся пышные празднества в честь юбилея Санкт-Петербурга, и сразу смекнула: настало время решительных действий. Вам будет триста лет, а нам - тысяча. И тут же нашла на территории Кремля старинную монету 1005 года. Неубедительно? Откопала в Кремле остатки жилищ и погребений того времени. Недостаточно? А вот вам следы ремесленной деятельности за пределами Кремля. Доказала, убедила, получила деньги. Метро построила, больницы переоснастила, принарядилась к празднику. И не то удивляет и восхищает, что монета одна-единственная в мире, да еще чешская, да еще именно тысячелетней давности, а то, что нашли ее вовремя. Ай да Казань!
   А когда Алена там училась, Казань гораздо моложе была. Но кого только она не помнила, не видела. В Казани проездом был Пушкин, собиравший материалы для исторического романа о Пугачеве. Было это в сентябре 1833 года. В "Горловом кабаке" он разговаривал с суконщиком Бабиным, родители которого были свидетелями тех событий, ездил за город к Троицкой мельнице - на место, где находилась главная ставка Пугачева с войском в 20 000 человек. Поэтесса А.А.Фукс оставила любопытные воспоминания о том, как гостя у них, Александр Сергеевич рассказал, что одна кофейная гадальщица на Невском проспекте напророчила, что он кончит жизнь неестественной смертью, и что он был совершенно уверен, что предсказание сбудется. И представьте себе, Пушкин, оказывается, не любил писать прозой. "Как жалки те поэты, которые начинают писать прозой; признаюсь, ежели бы я не был вынужден обстоятельствами, я бы для прозы не обмакнул пера в чернила", - сказал он хозяйке дома.
   В Казани в семье писца земской управы родился Шаляпин. Здесь он впервые вышел на сцену. В Казань приехал учиться молодой А. Пешков. Совсем рядом с Алениным домом у красной кирпичной стены Федоровского монастыря, что на высоком берегу Казанки, отчаявшийся и измученный нуждой, он выстрелил себе в грудь. Неоднократно в Казани бывал Маяковский.
   Казань - крупный промышленный центр и порт на берегу Волги, миллионный город. В Казани средневековый Кремль с башней Сююмбике - одной из самых высоких падающих башен в Европе. Город хоть и старинный, но огневой, мобильный. Жизнь там бьет ключом, только поворачивайся. Но обо всем в двух словах не расскажешь. Когда-нибудь отдельно напишу. А пока, как поется в студенческом гимне, - Vivant nostra civitas! Да здравствует наш город!
  

Будни

  
   Поселилась Алена вместе со своей новой подругой Катей удобно - в самом центре Казани, в десяти минутах ходьбы от университета. Пройдешь вдоль трамвайной линии до Площади Свободы, свернешь между зданием КАИ и магазином Мирумир на узкую улочку, еще две минуты, и ты дома. (Мирумир кормил всю округу, потому что других продуктовых магазинов поблизости не было, и назывался так местными жителями из-за прикрепленного над его дверью одноименного лозунга, написанного, разумеется, в два слова). А можно мимо химфака идти, пересечь Большую Красную, а потом дворами.
   Студентки снимали малюсенькую комнату в старом деревянном доме, в квартире, которая прежде была частью большой залы. Зато теперь в этой бывшей большой зале уместилось целых три квартиры, кухня и коридор с жестяными деревенскими умывальниками. Вопрос с горячей водой решался просто: налил ее в умывальник и пользуешься. И никаких тебе профилактических отключений. Для капитальной помывки на соседней улице есть баня, а в бане нравы бесхитростные: по женскому отделению, как у себя дома, расхаживает старик-слесарь дядя Коля с гаечным ключом наперевес. Только направишься с тазом за водой, а он тут как тут: "Погодь, дочка, я щас кран гляну. Текет чевой-то". И тут хоть ругайся, хоть смейся, а хоть внимания не обращай. Алена с Катей в баню ходили по два-три раза в неделю. Тихонько крались из дома, чтобы не попасться на глаза сварливой соседке Ольге Михеевне. А та все равно выследит и шипит им в спину по-змеиному: " Ш-ш-ш... Все моетесь, деньги тратите. Ненормальные какие-то. Ш-ш-ш...".
   Хозяйкой квартиры была сухонькая старушка Фаина Львовна, совершенно не приспособленная к быту, и с ней все время случалось что-нибудь фантастическое. Если она бралась варить макароны, то через некоторое время они выстреливали из кастрюли, как из рогатки, и разлетались по кухне; если пыталась достать какую-нибудь посудину из буфета, то он опрокидывался. При этом вся посуда оказывалась перебитой, а Фаина Львовна целехонькой. Причем, судя по ее рассказам, она такой не в старости стала, а была всегда. А наряжаться любила! В свои-то восемьдесят лет! На зиму сын купил ей в детском магазине синее пальтишко с цигейковым воротником. Уж она крутилась у зеркала так и сяк, уж она радовалась: "Ой, девчонки, какая я стала хорошенькая! Теперь украдут меня. Как Бэлу".
   Однокашники у Алены оказались людьми нескучными и очень разными. Например, Игорь Рубцов. Он никогда не писал на лекциях и заваливал сессию, хотя умный был парень. А потом возьмет у Алены тетради, разберется, и все сдаст, да еще на стипендию. Была девчонка с феноменальной памятью, которая мало в чем разбиралась, но училась всегда хорошо. Она говорила, что, ей достаточно прочитать текст, и у нее прямо стоят перед глазами страницы учебника и тетради, и она воспроизводила их на экзаменах один к одному. Была девушка, которую шутники-родители назвали Земфирой, при том, что она уже была Ивановной и Горшковой. Она была на редкость просто устроена, и Алена даже ей завидовала. "Ой, девчонки, я сегодня так хорошо выспалась, теперь бы поесть для полного счастья" или "Ой, как мы хорошо поели, домой приеду, посплю". А поскольку ела и спала она каждый день, то и счастье у нее было перманентным, и вид всегда довольный. Была одна большая интеллектуалка. С ней Алена на скучных лекциях играла в буриме.
   Сначала Алена только на лекции ходила, но постепенно освоилось, и дел стало невпроворот, иной раз даже не до учебы было. Это домашние казанские студенты жили с мамами-папами, за ними приглядывали, им условия создавали, в сессию вся семья на цыпочках ходила, телевизор не включала, правильное питание им обеспечивала. А Алена сама по себе была. Вечером надо бы лекции прорабатывать, а они с Катей в клуб самодеятельной песни идут или в кино, в выходные - к кому-нибудь в гости: то в общежитие, то домой, то на дачу. А уж в сессию, конечно, с утра до вечера в библиотеке сидели. Она в университете красивая, просторная, одно удовольствие там заниматься, когда, конечно, припрет.
   Алена полюбила просто по городу гулять, особенно вечерами по набережной Казанки - до Кремля и обратно. И удивительное дело, у нее часто деньги просили на улице: дети у киоска на мороженое, несчастные старушки возле аптеки на лекарства. Вокруг столько народу, а останавливают ее. Особенно бесталанными были женщины средних лет: и наводнение у них, и пожар, а венцом всему - тяжелая болезнь и нужда в деньгах - на лечение. Однажды Алена спросила парня из пригорода, которого, по его словам, только что ограбили, и которому не на что было доехать до друга, чтобы занять у него денег на электричку:
   - Почему вы остановили именно меня? Что, дурковатой кажусь?
   - Нет, - ответил парень, - у тебя лицо доброе.
   Алена дала ему мелочь на троллейбус, а потом неожиданно для себя сказала:
   - А если друга дома не окажется? Возьмите еще.
   Тот посмотрел удивленно, но деньги взял. А Алене смешно стало: слукавил парень, все-таки дело не в лице.
  

Подруга Катя

  
   С Катей Алена познакомилась, когда вступительные экзамены сдавала. Сначала она Алене не понравилась - трещотка какая-то. А потом оказалось - классная девчонка. Они в одну группу попросились, одну на двоих комнату стали снимать, и так все пять лет вместе и жили. Катя была болтушкой и хохотушкой. Зато над книгами и фильмами любила поплакать. Только начнет читать, и уже слышатся всхлипы. "Да над чем ты опять плачешь?" - удивляется Алена. А Катя и ответить не может, так ревет. В то время на экраны вышел фильм "Москва слезам не верит". Алена и Катя с трудом попали в кино, отстояв огромную очередь, а по выходе из кинозала пришлось снова идти за билетами, потому что Катя как начала плакать где-то в начале фильма, так и проплакала до конца, и ничего толком не видела
   У Кати всегда было много ухажеров, и она как-то умело с ними управлялась, и всем находила занятие. Одному поручала английские тексты переводить:
   - Ты немецкий учишь? Ну и что. Я ж тебе все слова выписала, ты только в словаре ищи и записывай перевод.
   А сама с другим воздыхателем - в кафе, потому что давно обещала. Третий в это время в кустах сидит - в засаде. Алена волнуется, а ну как они встретятся. Что-то будет? А ничего - Катя так умела ситуацию разрулить, что сидят все вместе и чай пьют. С пряниками и с удовольствием.
   Как-то Алена позвала Катю в гости в свой Городок. Думала, она днем приедет. Утром выглянула в окно, а там Катя марширует возле дома туда-сюда - утро студеное, замерзла совсем, а в дом не идет, не хочет будить.
   Когда Алена попала в больницу с аппендицитом, там как раз произошла какая-то водяная авария. Посетители приносили больным сладкие компоты, а им все равно хотелось пить. Одна Катя догадалась привезти трехлитровую банку с водой и напоила всех желающих. Тогда из-за этой аварии Алену выписали рано, чуть живую, с температурой. Нужно было ехать, а одежда Алены осталась дома, и Катя отдала ей свое пальто. Тогда еще снег шел.
   А поесть как Катя любила что-нибудь вкусненькое! Как-то в гостях у Алены она никак не могла расстаться с салатом. Так и ходила по дому с салатницей и ложкой. А потом взмолилась: "Отнимите у меня салатницу, а то я сейчас лопну!"
   Что это я все пишу о Кате в прошедшем времени? Она и сейчас есть. Они с Аленой никогда связь не теряли. Видятся редко, зато теперь через интернет общаются - почти каждый день.
  

"Театр уж полон"

  
   В Казани семь больших театров, а есть еще маленькие - студии. В национальный театр Алена ходила на спектакль "Казанское полотенце". Спектакль яркий, красочный, с песнями, плясками и "живым" симфоническим оркестром. Зал смеялся, не переставая, от души. В театр татары приходят семьями, в лучших нарядах. Для них театр - это праздник. И сразу видно, какой это оптимистичный народ. Вообще, если кому-нибудь захочется прочувствовать особенности характера какого-то малознакомого народа (не понять, не изучить, а именно прочувствовать), нужно сходить в национальный театр.
   В театре оперы и балета Алена была только один раз на опере "Князь Игорь". Зрелище было жалкое: солисты безголосы, как на подбор; хор никак не мог угнаться за оркестром - поспешал изо всех сил, но оркестр все равно приходил к финишу первым. Статистами подрабатывали студенты, наряженные половцами. Их задачей было в нужный момент вынуть саблю из ножен, а потом вставить обратно. А на балет знающие люди вообще советовали не ходить.
   Казань, родная, прости за эти строки, я знаю, что сейчас все по-другому.
   А вот куда Алена ходила с удовольствием, так это в Качаловский театр (Казанский академический русский Большой драматический театр им. В.И.Качалова), на сцене которого Качалов играл в молодости три сезона - сначала в небольших ролях, а потом и в серьезных. Билеты стоили недорого, у Алены с Катей была любимая ложа бельэтажа, где они обычно сидели вдвоем. Как-то они пришли рано, в зал еще не пускали, а их ложа оказалась открыта, и они видели, как рабочие устанавливают декорации, а потом вышел какой-то артист, и как он ходил по сцене и пробовал голос, и было видно, что он волнуется. В этом театре Алена пересмотрела весь репертуар. И именно тогда она полюбила особую театральную атмосферу, запах театра, свет рампы, и живое общение с актерами, которое не заменит никакое кино.
  

Саня Шишко

  
   Саню Алена приметила в первый же день учебы - очень уж симпатичный. А потом оказалось, что и человек он интересный - и рисует, и стихи пишет, и на гитаре неплохо играет. Как-то они всей группой к нему ходили, а потом он попросил Алену с Катей остаться и песни им пел - собственного сочинения. Про что - Алена быстро забыла. Кажется, про дождь и про любовь. Но как пел, запомнила - чарующе. Один известный оперный певец сказал, что самое чарующее пение - тихое. Потому что душевное. А Саня так и пел. А еще Саня умел говорить девушкам приятные слова и перед тем, как сказать, всегда честно предупреждал: "Сейчас комплимент скажу". Он был слегка чудаковат, но не смешно, а обаятельно. Алене всегда казалось, что нарочито - нравилось ему туман напускать. Среди математических формул ему было неуютно, он всего год продержался, а потом сбежал на филфак. Но с Аленой они всегда тепло встречались, хоть и случайно. Идет, например, Алена по улице, а навстречу Санька. И вместо обычного "привет!" мечтательно так произносит: "Весна... Капель... И ты идешь...". И непонятно, то ли чудит для поддержания имиджа, а то ли правда - "весна...". Это когда Алена стала постарше, она догадалась, что отношения между мужчиной и женщиной - это всегда отношения между мужчиной и женщиной, какими бы они не были - близкими, дружескими или даже никакими. И между ней и Саней было что-то хорошее, нравились они друг другу. А тогда она об этом не думала.
   На филфаке он тоже недолго проучился. Угораздило его тогда издавать рукописную газету "Искренность". Алена газету не читала, но слышала: что-то там было не то, вроде бы про Афганистан. Кто-то отнес эту бумажку в комитет комсомола, и Саню из университета исключили. Алена ему сочувствовала и никак не могла понять, как же можно было донести на человека, испортить ему судьбу и спокойно жить дальше. И, может, даже в соседней аудитории сидеть.
  

Кубинцы

  
   На одном с Аленой курсе учились кубинцы. Замечательный народ - темпераментный, шумный, открытый. Было в них любопытное соединение простодушия и непривычной для нас раскрепощенности. Искренне и единодушно любя своего Фиделя, они привезли плакаты с его изображением и развесили в общежитских комнатах. Все курили сигары, любили выпить, при этом застенчиво показывая большим и указательным пальцами, что налить нужно чуть-чуть ("пока-пока"). Очень просто у них строились взаимоотношения между полами.
   На первом же собрании студентов они вышли на сцену и продемонстрировали свою артистичность: один запел речитативом куплет, остальные подхватили припев, приплясывая на месте. Петь, плясать, веселиться - это их, работать, учиться - не совсем. Частенько после лекции они обменивались впечатлениями:
   - Я не писаль!
   - И я не писаль!
   По правде говоря, как они могли писать, если сначала по-русски говорили едва-едва - фразами из разговорника. Но кого-то бы это приводило в уныние, а их веселило.
   Не приведи бог было оказаться с ними в одном лифте. Они так громко разговаривали, будто пытались докричаться с одного полюса Земли до другого, и случайные попутчики выбирались из лифта совершенно оглушенными.
   С наступлением холодов им выдали жуткие зеленые куртки и шапки-ушанки, и они довольно долго так ходили, пока им не прислали денег из дома на нормальную одежду. Первый снег вызвал у них безудержное ликование, а самый высокий кубинец по имени Марио умудрился отморозить нос при нуле градусов. Но и это приводило всех, включая и пострадавшего, в восторг.
   Алена и Катя пригласили их как-то в гости. Хорошо посидели, поговорили. Кубинцы рассказывали про вкуснейший фрукт ананас и капусту в сахарном сиропе, показывали фотографии родных. А на фото - 150 человек на сиденье дивана, на спинке дивана, на подлокотниках дивана, на полу возле дивана - весь диван облеплен людьми.
   - Это кто? - спрашивали девчонки.
   - Это папа.
   - А это мама? - указывали на обнимающую папу женщину.
   - Нет, это соседка.
   - А мама где?
   - А вот, с папиным братом.
   И так все вперемешку - папы, мамы, сестры, братья, соседи. И тоже все веселые.
   Уходя, кубинцы насмешили:
   - Спасибо, нам понравилось. Хорошие гости были.
   В то время наша страна строила на Кубе заводы и школы, учила кубинскую молодежь в своих вузах. Все пели "Куба далеко, Куба далеко, Куба рядом" и "Куба - любовь моя". А потом началась перестройка, и нам стало не до песен и не до кубинцев...
   Хорхе, Марио, Ана Мария, Игнасио, Ниевис... Как они сейчас?
  
  

Сын академика

  
   В Казани у Алены жила тетка. Как-то шли они вместе по центральной улице мимо красивого старого дома. Тетка говорит: "Давай зайдем к Маргарите Николаевне, она мне редкую фиалку обещала". Поднялись по широченной лестнице на второй этаж, позвонили. Дверь открыл благообразный пожилой человек - хозяин квартиры. Его жена должна была вернуться домой с минуты на минуту, и он предложил им пройти в кабинет - подождать. Мебель в кабинете была массивная, старая. Хозяин усадил дам на диван, а сам устроился в кресле за столом. Сначала он поговорил с Алениной теткой про фиалки, а потом стал расспрашивать Алену, где учится, чем занимается. В его манерах было благородство и вальяжность, будто он из ушедшего века. Оказалось, что он математик, только Алена учится на новом факультете, на ВМК, а он преподает на традиционном - мехмате.
   - А кто вам матанализ читает? Ярослав Иванович?
   - Нет, - отвечает Алена, - его сын.
   - Все мы чьи-то дети, - обронил хозяин загадочно.
   Когда они вышли на улицу, Алена спросила у тетки, почему он так ответил. Оказалось, что это сын очень крупного ученого, известного на всю страну математика и сам профессор. Разговаривали они недолго, всего несколько минут, но впоследствии, где бы ни сталкивались - в университете ли, на улице, профессор неизменно почтительно здоровался и кланялся ей, девчонке, и Алене всегда было неудобно, что она замечала его в последнюю минуту, на бегу. И были в его поклоне обаятельная старомодность и достоинство, и истинная интеллигентность, которую нельзя сымитировать, которая или есть, или нет. Через много лет Алена еще одного мужчину встретила, который здоровается с поклоном, а больше не довелось. Большая это редкость в наши дни.
  

Vivant professors!

  
   О профессорах надо бы раньше рассказать, они в университете главные. Среди них интересные личности попадались, и много веселых людей, хотя юмор у них частенько был специфический. Например: "эпсилон, стремящийся к бесконечности, - это кошмар для математика". Согласитесь, не каждый оценит.
   Один преподаватель любил во время лекции вопросы задавать. Говорит, говорит, а потом подойдет к кому-нибудь:
   - Из чего это следует?
   - Из предыдущего материала, - отвечает находчивая студентка.
   Дождется, пока все отсмеются, и подводит итог:
   - Да... Женщина-математик - это ошибка природы.
   Про ошибку природы он неоднократно повторял. Ну не любил он женщин. Видно, досталось ему когда-то от них. Зато на нашем потоке он нашел себе Ученика, и можно было видеть, как они обсуждают что-то в перерыве у доски или прохаживаясь по коридору. Так случилось, что Ученик защищал диплом сразу после Алены. Она внимательно слушала и силилась понять, о чем он говорит, но уяснила мало. А "пятерки" им поставили одинаковые.
   Был еще маститый лектор, своеобразный такой, курс очень муторный читал. Все его побаивались и смотрели, как кролики на удава. А он:
   - Что вы на меня так смотрите? Знал бы, галстук бы новый надел.
   Иной раз читает лекцию, на доске пишет, а потом мел бросит и бубнит что-то. Алена вслушивается, не знает, что писать. А он, оказывается, о своем, наболевшем:
   - Безобразие. Жизнь дорожает, нефть дорожает, бензин дорожает. Безобразие...
   Или выводит какую-нибудь формулу. Всю доску испишет, потом в книгу посмотрит и радуется:
   - Надо же! У меня как у них получилось, только у них здесь "плюс", а у меня "минус". И шлеп! на доске вертикальную палочку на "минусе". А потом ищи, где он там напутал.
   Был еще мягкий интеллигентный профессор. Когда-то в молодости он фигурным катанием занимался, даже призовые места занимал. Говорил хорошо, стихи читал. Кому довелось бывать у него дома, рассказывали, что библиотека у него большая. Коллоквиумы любил проводить - не для оценок, а чтобы проверить знания. Их студенты каляквиумами называли.
   А самым любимым был доцент Бегов, который читал теорию вероятности, долговязый, быстрый, веселый. Его лекции проходили в большой аудитории с лесенками. И, оправдывая свою фамилию, он бегал по этим лесенкам вверх и вниз, не давая студентам ни минуты покоя. Заскочит на самую верхотуру и спрашивает ненароком задремавшего студента:
   - Что получится - "ноль" или "единица"? - и смеется, - Смотри-ка, угадал!
   Перед экзаменом он предупредил:
   - Вы меня не бойтесь. Я, как вижу студента, сразу ему "пятерку" ставлю - мысленно, а другие оценки - это уже вы сами себе ставите.
   Алена этот его принцип взяла на вооружение - ставить "пятерки" людям. Конечно, и ее обижали. А все равно: познакомилась с человеком - сразу ему "пять", авансом. А иначе как жить?
  

Аспирант Петя

  
   Аспирант Петя появился у них в середине года, дабы вести практику по программированию. Строгий такой, важный.
   - Давайте знакомиться. Я называю фамилии по списку, а вы встаете.
   И начал выкликать:
   - Горшкова!.. Садитесь.
   - Иванов!.. Садитесь.
   - Рубцов!.. Садитесь.
   Когда встала Алена, он вдруг расплылся в улыбке и выдал:
   - Очень приятно познакомиться. А меня зовут Петей.
   Группа так и прыснула. С этого момента аспиранта за глаза иначе не называли. У Пети были сломаны часы, и он все время подходил к Алене узнать время. Группа похихикивала.
   - Он просто время хочет узнать, - оправдывала Петю Алена.
   Группа уговорила Алену сесть на второй ряд - в качестве эксперимента. Петя все равно спрашивал время только у нее, перегибаясь через первый. Он вызывал Алену к доске, он присаживался рядом и лично ей объяснял особо трудные моменты. Группа давилась смехом. Один раз на дифференцированном зачете при притихшей над задачами группе он вдруг громко и с мукой в голосе воскликнул отбормотавшей свое Алене: "Алена, что мне делать?! На "пять" вы не знаете, а "четыре" вам поставить я не! мо! гу!" Несмотря на серьезность момента (зачет все-таки), группа грохнула от хохота. Потом он вдруг стал добиваться в деканате разрешения, чтобы Алене зачли "автоматом" экзамен, чтобы сберечь ее нервы, как он ей объяснял, ведь экзамен - это стресс. Алена просила его не хлопотать, ей было неловко перед отличницами, у которых кроме нервов имелись еще и знания, но Петя был упрям.
   Постепенно Алена совсем обнаглела: опаздывала на Петины занятия, не выполняла домашних заданий, не слушала его объяснения. В результате оказалось, что новый для них язык программирования ассемблер она не знает даже приблизительно. Однажды во время занятия Петя посадил ее рядом, за свой преподавательский стол и сказал хмуро так, тихо, не глядя на Алену: "Если бы вы знали, как мне тяжело. Вы же видите, как я к вам отношусь, и все видят. Ну пусть вы не можете меня полюбить, но хотя бы не издевайтесь". Алена ничего не ответила. Вы и сами, наверно, не раз замечали, как легко кого-то обидеть, и как трудно потом извиниться. Но в тот же день она пошла в библиотеку и взяла книгу по ассемблеру. Толковых учебников к тому времени уже не осталось. Ей дали невнятный толстенный том, с которым она просидела несколько часов, пока не разобралась. А любовь - штука непонятная, и на заказ даже самого замечательного из Петь невозможно взять и полюбить.
   Через несколько лет Алена узнала, что у Пети все хорошо: он женился на красивой девушке с длинной тугой косой и редким татарским именем Миляуша, что в переводе значит "фиалка", защитил сначала кандидатскую, а потом и докторскую, преподает.
   Алена его вспоминала, но редко. А чаще - как они весело жили с Катей. Как они пели по вечерам, а соседка думала, что это радио. Как однажды в сильный ливень сняли туфли и бежали по лужам босиком. Как первого апреля принесли на занятия деревяшку в коробке из-под торта и прямо с утра "угощали" тех, кто заходит. Все понемногу втягивались в эту игру, угощателей становилось все больше, и все громче стоял хохот в аудитории. Как в одном конце коридора из лифта выходил опаздывающий на лекцию преподаватель, а они в другом конце быстренько, чтобы он их не заметил, грузились в лифт. Как однажды на Новый год Алена нарядилась Дедом Морозом, а Катя Снегурочкой, а Фаина Львовна дала им кусок блестящей синей ткани, чтобы сшить мешок для подарков, и как они одаривали пришедших в гости друзей, доставая гостинцы их этого мешка. Как Алена сгоряча пообещала, что если сдаст экзамен хорошо, станцует лезгинку, и как охочие до веселья однокашники выстроились в кружок, и ей пришлось танцевать прямо на "сковородке". Как они ходили на концерт Дольского с дорожными сумками, потому что сразу после концерта им нужно было бежать на вокзал. Как сдавали нормы ГТО по туризму: их вывезли из города на электричке, а потом они шли назад пешком и познакомились по пути со студентами юрфака, и как они в складчину купили на окраине города арбуз и ели его прямо на газоне. И много всего еще, и всегда - светлое
   Мы становимся старше и забывчивей, мы торопимся, хлопочем, бежим вперед. Но юность наша, что крылатый конь Тулпар из татарских сказок, не отстает, летит за нами вслед. Не верите? Оглянитесь.
   А жене Пети Алена никогда не завидовала. Ну вышла бы она замуж за Петю, ну варила бы сейчас щи профессору, а не простому инженеру. А разница-то какая? Щи они и есть щи.

Привет, Нино!

  
  
  
  
  
  
   Чертовы лодки не получались. Не получались, хоть умри. То есть лодки сами по себе были хороши, море вроде бы тоже ничего, небо - как надо. Но в целом работа - дрянь. Что-то неуловимое никак не может он схватить. Пейзаж - это настроение, а у него получается красивая картинка. (Художник не признавал реализма в живописи, он любил импрессионистов с их вниманием к свету, цвету и умением передать в статичном изображении динамику жизни). "Дались мне эти лодки, эти краски, вся эта чертова живопись! Кому это нужно?! Почему я не могу их не писать, почему я не могу написать их?! Почему у Моне "Паруса в Аржантее" наполнены светом, воздухом, свежим ветром, почему у Ван Гога "Рыбачьи лодки в Сент-Мари" написаны так ярко и празднично, что не забудешь? И композиция выстроена необычно. Сумел же он! Ну пусть, пусть - это великие, но и ровесник почти, коллега по цеху, успешный и нахальный, у которого все чересчур, работающий на грани китча, написал же морской пейзаж сочно, плотно, необычно по цвету - в коричнево-охристой с темной бирюзой гамме. Удачно написал, что там говорить. А я просто индюк надутый, мыльный пузырь. Правильно тогда сказала Нино - обыкновенный бездарь". Нино до той ссоры была женой художника. Собственно, по документам она ею и оставалась, но он тогда ушел, уехал из родного города в небольшой поселок у моря и уже полгода жил один и ничего не слышал о ней. И не хотел слышать. Пусть найдет себе другого, более талантливого, чем он, или более богатого. А она, с ее характером и внешними данными, найдет, можно не сомневаться. Если уже не нашла. Художник в сердцах стал бросать в сумку краски, кисти, мастихин - все вперемешку. От его порывистых движений мольберт грохнулся на камни, холст упал и, разумеется, "в грязь лицом", еще невысохшие краски размазались. Наконец, собрав все свое имущество, художник пошел, точнее, помчался домой - в ветхую сараюшку на краю поселка, которую он снимал с конца зимы. Быстрая ходьба понемногу успокоила его, привела мысли в порядок. У него всегда так - то он гений, то бездарность; в общем, "муки творчества". В глубине души, берясь за работу, он знал, что все получится, что у него хватит умения и упорства, таланта, в конце концов, что только в этих сомнениях и метаниях, в поиске родится то настоящее, под чем не стыдно будет поставить свою подпись. "Нужно попытаться писать по-другому: смело, крупными мазками, импасто попробовать, не мельчить, не увлекаться красивостью", - думал художник.
   Сегодня он задержался на берегу, скоро стемнеет. Настя, наверно, давно пришла (у нее был ключ от его халупы), ждет его, может, уходить собирается, а он, как всегда, забыл дома мобильник, не может сказать ей, что скоро придет. Как раньше жили без телефонов? Сейчас без них, как без рук. С Настей он познакомился на набережной. Невысокая девушка с наивно-доверчивым лицом остановилась за его спиной посмотреть, как он работает. Художник как раз рисовал пастелью (нужно же как-то зарабатывать себе на хлеб) вертлявого мальчишку, который никак не мог усидеть на складном стуле и все спрашивал: "Скоро или нет?"
   - Похоже? - спросил художник у девушки.
   - Да, только губы у него немного тоньше, - смущенно ответила та.
   Она так и стояла рядом до тех пор, пока мать ребенка не заплатила за портрет и не удалилась вместе с оригиналом и копией.
   - Хочешь, тебя нарисую?
   - Хочу.
   Скоро Настя стала приходить к нему в гости. Наводила порядок в его заставленной холстами, пропахшей красками комнатушке, готовила нехитрый ужин, оставалась на ночь. В его работу Настя не лезла, свое мнение высказывала, только когда он спросит, и всегда тихо и робко. Как-то он подарил ей нитку жемчуга. Она так обрадовалась, что он заподозрил ее в корысти: уж не в ожидании ли подарков она к нему ходит? С тех пор старался делать подарки почаще, чтобы не считала его скрягой. Он делал подарки - она к нему ходила, она ходила - он дарил. Все просто и понятно. Настя была девушкой спокойной, домовитой и доброй. Художник к ней привык, она ему нравилась. И даже как-то подумал: "Вот на такой и надо бы жениться".
   Вспомнив о Насте, художник еще ускорил шаг - нехорошо заставлять девушку волноваться.
   - Зураб! Ланчава! - окликнул его кто-то. Художник остановился, оглянулся. За ним бежал друг детства Лешка Воронин - в соседних домах жили, в одной школе учились.
   "Откуда он здесь? - опешил художник. - А, кажется у него здесь теща".
   - Здорово, друг! Ну ты и мчишься, насилу догнал! Надо же, где встретились! - радовался Лешка, - А мы на выходные к теще приехали. Как жизнь? Все нормально?
   - Нормально.
   Художнику сегодня не хотелось видеть никого из прошлой жизни, но он все-таки предложил:
   - Может, пойдем ко мне, отметим встречу?
   - Не могу, не один я, - с тоской в голосе сказал Лешка и махнул рукой. Тут только художник заметил стоящих в стороне Лешкиных жену и сына. Жена у друга была строга, лучше с ней не связываться. Художник помахал Лешкиной жене рукой, она кивнула.
   - Ну, давай, пока. Заезжай, если что, - сказал художник и заспешил, снова вспомнив про Настю.
   Уже вслед ему Лешка крикнул:
   - Видел на днях кралю твою - Нинку, про тебя спрашивала. Мол, не знаю ли чего.
   От неожиданного известия ухнуло что-то внутри, как с крутой горы скатился.
   - Нино, ее зовут Нино, - ответил, не оборачиваясь, и услышал за спиной:
   - Ну, Нино так Нино. Че разобиделся-то?
   Как-то сразу расхотелось встречаться с Настей. Художник сбавил ход. "Спрашивает, значит, про меня; вспоминает. А может, из любопытства спросила или так, для разговора? Кто их, женщин, разберет. Они только с виду люди как люди, а узнаешь поближе - будто с другой планеты". Когда художник уехал, он поменял телефон, чтобы обрубить все связи; и Нино, даже если бы захотела, не могла теперь до него дозвониться. Это он себе так говорил. На самом деле просто знал, что иначе все время ждал бы ее звонка, и жизнь превратилась бы в пытку. Кем-кем, а мазохистом он не был...
   С Нино они встретились в ее доме. Давно это была, когда она еще училась в консерватории. Тогда братья Нино позвали в гости одного из приятелей художника, а тот заманил и его, пообещав познакомить с интересными людьми. А до интересных людей художник всегда был падок. Оказалось, что они с Нино жили на одной улице, правда, никогда раньше не встречались. Хотя что тут удивительного, он жил в конце улицы в деревянной двухэтажке - она в начале, на площади, в "сталинке" с широкими лестницами и высокими потолками, он ходил пешком или на автобусах ездил - ее возили на машине. Но тогда о Нино приятель ему ничего не сказал, и когда дверь им открыла высокая черноволосая девушка с глазами цвета горького шоколада, он просто оторопел, остолбенел и застрял на пороге, не решаясь войти. Почти все грузинки черноволосы и кареглазы, но эта девушка была какой-то особенной: высокая, хрупкая и гибкая одновременно, с движениями то плавными, то порывистыми. На ней было просторное черное платье с широкими рукавами. Она взмахнула рукой, как крылом, поправляя волосы (не девушка - птица!), засмеялась, взяла художника за руку и потянула в дом.
   - Меня зовут Нино, - сказала она низким глубоким голосом.
   В роскошной просторной гостиной (это уже потом, когда он стал здесь частым гостем, художник заметил, что гостиная роскошная и просторная, а тогда почему-то запомнились только дверные ручки в виде львиных голов) было полно людей. Они сидели за столом, ели, пили, смеялись. Художник никого не замечал, он видел только девушку с шоколадными глазами, ее стройный стан, ее тонкие запястья, длинные пальцы, иссиня-черные пряди волос, падающие ей на лоб, когда она наклоняла голову. Они мешали ей, она отбрасывала их со лба красивым движением красивой руки. Птица, диковинная птица... Ее попросили спеть. У Нино было контральто. Она пела свободно, без напряжения, и в голосе тоже была какая-то самобытность - небольшая хрипотца, придававшая ее пению особое очарование. Потом отец и братья Нино запели в три голоса старинную грузинскую застольную песню "Гапринди шаво мерцхало" ("Лети, черная ласточка"). Нино взяла бокал с "Киндзмараули" и вышла на балкон. Художник, как завороженный, пошел за ней. На Нино падал свет от фонаря, выхватывая из темноты ее узкое аристократическое лицо, бокал с гранатового цвета вином в изящной руке.
   - Так ты, говорят, художник? - спросила она, нисколько не удивившись тому, что он ходит за ней по пятам. - Где можно посмотреть твои работы?
   У художника была оставшаяся от родителей двухкомнатная квартира. В одной комнате он жил, другая была приспособлена под мастерскую. Туда он и пригласил Нино, не очень надеясь, что она действительно придет.
   - Как тебе? Понравилось? - спросил приятель, когда они возвращались домой.
   - Какая необыкновенная девушка! - вырвалось у художника. Ни о ком другом он теперь не мог ни думать, ни говорить.
   - Ты про Нино? Ничего девчонка, симпатичная, - сказал приятель.
   Нино пришла через неделю - трудную для художника неделю ожидания и сомнений. Потом уже, когда они стали близки, она призналась, что пришла бы в первый же день, но хотелось показать, что такие крепости, как она, сразу не сдаются. Художник суетился, предлагал стул, чай, вино, фрукты, конфеты, купленные на случай, если она все-таки придет, - все разом, показывал картины. Нино рассматривала его работы серьезно и внимательно, коротко давая свою оценку. Видно было, что живопись она любит и знает. Потом вынесла вердикт:
   - А из тебя выйдет толк. Ты хорошо владеешь техникой, и у тебя есть свой взгляд на мир. Это всегда подкупает.
   Потом она пригласила его на свой концерт, и он явился туда с охапкой цветов. Нино стояла на сцене в длинном декольтированном платье, пела своим низким особенным голосом, и художник любил ее еще сильнее, хотя сильнее невозможно было любить.
   - Мне нравятся герберы, - сказала Нино, принимая букет. С тех пор он не пропускал ни одного ее концерта и всегда - и будучи всего лишь соискателем на звание мужа, и позже, будучи мужем, дарил ей герберы. В Нино сочетались необыкновенный артистизм и практичность, жесткость и сердечность. Она могла обидеть, могла одарить любовью - все одинаково искренне; не отличаясь часто свойственной женщинам чувствительностью, она была натурой цельной и страстной. Не только эффектная внешность, но и полифония ее души притягивали к ней художника, делая Нино единственной и всегда интересной. "Как странно все устроено: вот жемчуг хорош, когда он безукоризненной формы, без дефектов, а человек без неправильностей пресный и скучный, как овсяная каша на воде. Сплошная польза, а есть не хочется", - думал художник. И тут же вспомнилась Настя: "Славная девчонка, покладистая, "удобная" и неглупая, а неинтересно с ней. Хоть бы не дождалась сегодня, ушла домой".
   Поняв, что, хорошо это или нет, видеть Настю ему сегодня не хочется, он свернул направо. Так было дольше идти, но зато теперь он шел по старой улочке, очень похожей на его улицу в родном городе. Дома с маленькими балкончиками лепились друг к другу и все вместе - к горе. По краю тротуара торчали пальмы с мохнатыми стволами. Когда нужно было вернуть душевное равновесие, он садился за мольберт и рисовал эту улицу, где прошли его детство и юность, и где они так бурно и так интересно жили с Нино. Он никак не мог отставить этот пейзаж и, как только что-то в жизни не ладилось, садился его переписывать и подправлять...
   Художник боялся, что Нино у него не понравится, а ей сразу полюбился его скромный дом. Она говорила, что здесь воздух другой, чистый, как в деревне. И тихо. В один прекрасный день она осталась у него жить. Ее рояль занял бы полкомнаты. Художник купил ей пианино, без инструмента певице никак не обойтись. С появлением в его доме Нино, жизнь художника стала объемней и ярче, наполнилась новыми, неведомыми раньше звуками. Ему не нужно было привыкать, притираться; напротив, он недоумевал, как целых тридцать лет жил, не зная ее рук, ее улыбки, ее сводящего с ума голоса. Они вставали поздно. Нино распахивала окна. Они пили кофе. Нино не любила стоять у плиты, но художник, привыкший к холостяцкой простой еде, и не требовал этого от нее. Днем Нино уходила в свою филармонию, художник - в мастерскую. Если у Нино не было выступления, любили побыть вечером вдвоем, а после концертов приводили друзей. В Нино уживались артистическая натура и деловая женщина. Используя связи своей семьи, она организовала персональную выставку художника. Выставка прошла успешно: его заметили, о нем написали и сняли телерепортаж. Он стал больше зарабатывать. Но деньги у них все равно не водились: Нино легко с ними расставалась, у нее все получалось легко. Художник не терпел, когда комментируют еще сырую работу, а тем паче дают советы. Только Нино позволительно было все. Она могла в любой момент зайти в мастерскую, усесться к нему на колени, отобрать у него кисть. При этом художник не испытывал ни малейшей досады, только дурманящее ощущение счастья и неправдоподобия того, что это счастье приключилось с ним. Ссоры тоже бывали, причем, бурные, с выяснением отношений и хлопаньем дверью, но грань, после которой невозможна совместная жизнь, никогда не переходили. Каждая ссора ввергала художника в отчаяние. Мириться первым он не умел, хотя мучился страшно. Но достаточно было Нино встать рядом, провести рукой по его щеке, посмотреть на него ласково своими шоколадными глазами, и он опять становился самым счастливым человеком на земле. В тот последний злосчастный день художник пришел домой навеселе, чего Нино просто не выносила, да к тому же заказчик заплатил ему за работу меньше, чем обещал. Она стала пенять ему, что ездит на старой машине, а он не в состоянии заработать ей на новую. Он, кажется, сказал, что ей с ее меркантильностью надо работать торговкой на базаре. Тогда она назвала его бездарем. Художник пригрозил, что уйдет, если она не замолчит. "Скатертью дорога! Кому ты нужен?! Кто тебя ждет?! Бездарь, обыкновенный бездарь! Это я по глупости терплю..." - кричала Нино. Конец тирады художник слушать не стал, и больше они не виделись.
   В конце улицы художник свернул налево в переулок, потом еще раз налево. И тут он заметил Настю, терпеливо дожидавшуюся его на скамейке под старым каштаном. "Завтра же поеду к Нино, поеду, поговорю с ней, надо попытаться начать все с начала" - пришло решение.
   - Настя, не обижайся, я сегодня устал, никого не хочу видеть, даже тебя, - сказал он Насте.
   - Хорошо, я приду завтра, - ответила Настя, заглядывая ему в глаза.
   - Настя, и завтра не надо. Завтра я поеду мириться с женой.
   - А как же я? Ты был такой внимательный, подарки дарил. Я думала, мы поженимся.
   Художника ошарашили ее слова. "Вот кретин! Вот дурак! Как же я не видел, не замечал, что у девочки все серьезно!"
   - Настя, милая, ты такая славная девушка, такая замечательная! Я тебе за все благодарен! Ты еще найдешь свое счастье. А у меня плохой характер, я тебя не стою, - говорил художник то, что всегда говорят в таких случаях. Настя заплакала, убежала. Художник хотел было ее догнать, но потом передумал, пошел в дом. На плите стояла сковородка с жареной картошкой - Настя постаралась. Поел немного прямо со сковороды. На душе скребли кошки. Ну и денек сегодня! Нужно пораньше лечь спать, а завтра первым же автобусом - в город: сначала найти Нино, потом зайти в салон, забрать деньги за проданные пейзажи. Но сначала поговорить с Нино. У него непонятно почему появилась уверенность в том, что все наладится и что эта затяжная ссора - всего лишь недоразумение.
   Всю ночь он вертелся на своем старом продавленном диване, придумывая, что сказать Нино. Он скажет ей, что ему без нее плохо, что он толком не может работать, что он старается не думать о ней, но у него ровным счетом ничего не выходит. Что он, конечно, не умрет, но и жить без нее не может, вот в чем штука. Он честно пытался, но не получается. Он не виноват, он таким родился: ему в жизни ничего не нужно, только живопись и Нино. Он все сделает для нее, много будет работать, добьется успеха, она будет счастлива с ним. И самое главное, нужно сначала сказать, что он ее любит, тогда она обязательно выслушает его, и даже если не захочет слушать, она хоть будет это знать.
   Утро было осеннее, зябкое. Художника то ли от холода, то ли от волнения пробирала дрожь. "Надо было ветровку надеть или вообще дома остаться", - подумал он. От вчерашней убежденности, что все закончится хорошо, не осталось и следа. Сидя в полупустом автобусе, художник все дорогу повторял все, что решил сказать. Он попросил водителя остановиться на окраине, возле его дома (вдруг Нино так и живет там?), пересек небольшой тенистый двор, зашел в подъезд, поднялся на второй этаж, нажал на кнопку звонка. Нужно сразу сказать главное: "Я тебя люблю!", - твердил он про себя. Послышались легкие шаги, дверь открылась. Нино, его Нино стояла в дверном проеме и смотрела на него. Родная, холодная, страстная, колючая, циничная, чуткая - такая разная, такая неожиданная, птица Нино. Художник сразу забыл свою тщательно подготовленную и отрепетированную речь. Он не заметил, во что она одета, какая у нее прическа, он смотрел в ее глаза. Сердце колотилось, как тысяча сердец, во рту пересохло. Художник знал, что сейчас надо бы произнести ту самую, заветную, сакраментальную фразу про любовь, которая все объяснит и все уладит, но и она вылетела из головы. Нино молчала, в глазах ее было ожидание. "Что скажешь?" - будто спрашивали они. И художник сказал буднично и небрежно:
   -Привет, Нино!
   Иоганн Себастьян Бах. Ария
  
  
  
  
  
  
   У Баха есть прелестная вещица. Она как клубок волшебной нити. Кто-то невидимый разматывает его неторопливыми руками, и нить тянется и петляет, образуя незатейливый узор, клубок становится все меньше, а нить все тянется, тянется...
   Можно представить себе прогулку по широкой реке. Блестит на солнце вода, зеленеют берега и плывут мимо заросли камышей, плакучие ивы с узкими серебристыми листьями, низкорослые людские селения. Одинокий рыбак дремлет над удочкой. У берега детвора плещется в воде. Белокрылые чайки кружат над рекой и садятся на воду. Легкий ветерок обдувает лицо, и так безмятежно, так спокойно, что не хочется ни говорить, ни думать, только бы плыть и плыть по тихой водной глади...
   Или вот так. Эпоха барокко. Восемнадцатый век не дошел еще до своей середины. Большая зала, оплывшие свечи в массивных витых канделябрах, кавалеры в камзолах и кружевных жабо, в шелковых чулках и туфлях с золочеными и серебряными пряжками и дамы в шуршащих платьях из шелка и парчи, обильно украшенных кружевами, лентами и вышивкой. В моде осиные талии, поэтому лиф платьев снабжен пластинами из китового уса и безжалостно стянут шнуровкой. В зале полумрак, свечи нещадно чадят. У дам в складках платья спрятаны мешочки с нюхательной солью, на случай, если станет дурно. А в углу залы - клавесин, и сам мастер Бах услаждает публику своей игрой, ведь у него куча детей, и он вынужден не только выступать с концертами со своим хором, но и подрабатывать на праздниках. Он повелитель гармонии и слуга ее. У него белый в буклях парик, длинный нос и подслеповатые глаза. В последнее время его стало подводить зрение. Скоро, наверно, он не сможет сам записывать свои сочинения, придется прибегать к помощи зятя Альтникколя. Род Бахов славен своей музыкальностью аж с начала 16-го века. Как ни странно, некоторые из сыновей Баха более обласканы современниками, чем их отец. Это как сочинители, а музыкантом Бах считается непревзойденным. Интерес к его творчеству возрастет только в веке девятнадцатом. Моцарт будет учиться на музыке Баха, Бетховен назовет его "истинным отцом гармонии". "Не Ручей, а Море имя ему", - скажет он. А пока Бах играет на клавесине, кавалеры приглашают дам, и пары медленно и чинно вышагивают, держась за руки, останавливаются, поворачиваются друг к другу лицом, мужчины раскланиваются, дамы делают книксен, а потом продолжают свое шествие и незамысловатые па под великую музыку своего великого соотечественника.
   Еще вспоминается Домский собор в Риге. Там можно сесть за колонну, чтобы никто не мешал, и слушать, как где-то наверху, на клиросе прекрасный женский голос напевает негромко и чуть печально, будто для себя. А совсем рядом хлопочет город, мчатся машины, и кто-то спешит, боится не успеть, а кто-то уже опоздал... Тихий голос заполняет весь храм, и светло, и бестревожно на душе. Не расплескать бы этот свет, не забыть бы голос...
   Вы хотите это услышать? Я приглашаю вас на концерт. Если вы поторопитесь, мы еще успеем к началу. Пойдемте со мной! Ну и пусть на улице дождь, у нас же есть зонты! Мы зайдем в небольшой уютный зал, усядемся в четвертом ряду и будем терпеливо ждать. А потом к микрофону подойдет элегантная дама в длинном платье и низким торжественным голосом объявит: "Иоганн Себастьян Бах. Ария". И на сцену выйдут музыканты. Они немножко попиликают на своих скрипочках, настроят их. А элегантная дама, уходя, скажет одному из них: "Ты сегодня такой невеселый". Она скажет тихо, но мы услышим, ведь мы же в четвертом ряду. И музыкант также тихо ответит ей: "Да устал, как собака", а потом повернется к публике и улыбнется, а затем подаст еле заметный знак, и вот он - волшебный клубок. И кто-то невидимый тянет и тянет нить, и клубок разматывается, а нить петляет и распрямляется, послушная невидимой руке, клубок становится все меньше, нить тянется кантиленно, распевно, клубок тает, он уже совсем маленький и скоро просто растает в воздухе... Как жаль...
  

Жили-были старик со старухой

  
  
  
  
  
  
   В самом центре города спряталась настоящая деревня. Две подружки-студентки снимали здесь квартиру: дешево, потому что все удобства во дворе, и до института рукой подать. А что до удобств, так воду принести - это плевое дело, когда тебе восемнадцать. Дворик был небольшой и тихий, огороженный с трех сторон домами и заборами. В маленьком домишке по соседству жили пожилые люди - статный старик с горделивым взглядом и его маленькая толстая жена. Девчонки сначала случайно сталкивались с ней у колонки, с которой вся улица носила воду, помогали донести ведро. Бабка ковыляла рядом и непрерывно благодарила: "Спасибо, девоньки-красавицы, дай бог вам здоровья и жениха хорошего. Мне самой уж чижало, а воды-то надо". Дыхание у нее было трудное, со свистом, ноги, явно, болели. Она переваливалась с боку на бок, как утка, и тяжело опиралась на палку. Девчонкам было жалко ее, и они стали наведываться к старикам, чтобы узнать, не надо ли чем помочь. Старушка велела звать ее бабой Дусей, а мужа своего Николаем Петровичем, и сама называла его по имени-отчеству. Баба Дуся сначала стеснялась давать поручения, потом привыкла. Идут студентки мимо, постучат в окно:
   - Баба Дуся, мы в магазин.
   - А купите кефиру моему Николаю Петровичу. Он уж больно кефир-то любит.
   Старик был неразговорчив, бабе Дусе было скучно с ним, и она пользовалась любой возможностью, чтобы поговорить. Про свою жизнь, про драгоценного мужа:
   - Мой Николай Петрович в деревне-то у нас первым парнем был. А выбрал меня. Я тиха была, работяща. Вот и приглянулась ему. А мне-то как он ндравился: только увижу, аж сердце замират!
   - А как он сватался? Сватов присылал?
   - А просто. Подошел и говорит: "Будешь за мной всю жизнь ходить?" Ухаживать, значит. Я говорю: "Буду". А сама не верю своему счастью, и сердце аж захолонулось. Ну и все. Прислал сватов, сыграли свадьбу. Сынок родился, Коленька. Это я упросила Николая Петровича его Коленькой назвать, чтобы как отец был. А он справный такой получился, красивый, весь в Николая Петровича.
   - А где сейчас ваш сын, баба Дуся?
   - Помер он, семь лет ему было. Обуви-то не было, все лето босые ходили. Видать наступил на что-то, ногу поранил, зараженье началось. А что сделаешь: лекарствов нету, до города далеко, ехать не на чем. В войну это было. Сам горячий лежит, нога почернела. Ну и умер, царствие ему небесное. Николай Петрович не простил мне, что сынка не уберегла. Раньше, бывало, как выпьет, все упрекат. Как же - кровиночка наша. А больше нам бог детей не дал.
   Говорила баба Дуся спокойно, только из бесцветных глаз сами собой текли слезы. Вышел из комнаты старик, сказал строго:
   - Хватит тебе сырость разводить, девчонок задерживать.
   Студентки скорее за порог, тяжело слушать про чужие беды.
   Как-то кричит баба Дуся в форточку: "Девоньки! Я к вечеру буду пироги пекчи, заходите за пирогами!" Студентки головой покивали и тут же забыли. А вечером является к ним сама баба Дуся: в одной руке клюка, в другой кулек с выпечкой.
   - Я вас жду, жду, а вы, видать, забыли. А я вижу - у вас свет горит, дай-ка, думаю, отнесу сама, пока горяченьки. Вот эти длинные - с капустой, а круглые - с картошкой. Ешьте, не стесняйтесь, матери-то у вас далеко, кто вас угостит, как не баба Дуся.
   Девчонки обрадовались.
   - Какая вы замечательная, баба Дуся, на мою бабушку похожи. И пироги у вас вкусные, - говорит одна.
   - Разве ж я замечательна! Вот вы не знаете, а я в войну колоски воровала. Голод был страшный. Летом-то крапиву с лебедой ели. А зимой что будешь есть? Мы с женщинами днем колхозну рожь убирали, а ночью тайком ходили колоски воровать, которые остались, и дома их припрятывали. Нельзя было, за это судили. А что делать? Коленька тогда еще живой был, его кормить надо. Но бог миловал, ни разу не попалась. Таки пироги.
   Рассказывает баба Дуся о тяжелой военной жизни, а лицо довольное - удалась ее затея с пирогами, девчонки едят-не нахвалятся. Повезло ей с соседками, на их улице таких больше нет - красавицы, уважительные и в институте учатся-стараются. Шутка в деле: науку изучать. А на дворе метель воет, все окна залепило.
   - Люблю я, девоньки, когда на улице метет, а никуда идти не надо. И пироги на столе. В метель-то они вкуснее кажутся.
   Понемногу, порциями рассказывала баба Дуся девчонкам свою жизнь.
   - Николай Петрович у меня золотой. Столько натерпелся: и войну прокляту прошел, и на стройке трудился. Я-то в цеху работала. Там хоть и шум от станков, зато в тепле. А он цельный год на улице - и в дождь, и в мороз. Никогда плохого слова не скажет, только когда пьяный. А теперича он и не пьет давно, нельзя ему. На него многие вешались. Когда он один в городе жил, а я в деревне была, прилепилась к ему одна городска, с его стройки. Я хотела ему сюрприз сделать, приехала, а там она хозяйничает. Николай Петрович осерчал на меня, почему не предупредила. "Я, - говорит - с тобой больше жить не буду, ехай обратно в деревню". Поехала я домой, сама плачу, как дальше жить, не знаю.
   - Неужели не злились на него?
   - Злилась, как же. А скучно мне без его жить, свет не мил. Когда они с зазнобой-то разбежались, он мне письмишко написал. Мол, приезжай, не держи зла.
   - И вы поехали?
   - Сразу, девоньки, поехала, а как же. Я така радостна была, что и передать нельзя. Таки пироги.
   Присловьем "таки пироги" баба Дуся обычно заканчивала свой рассказ.
   - Почему я така толста, не знаете? Потому что всю жисть голодала, не могла вволю картошки поесть. Теперича хорошо стало, ем да ем, никак не могу наесться. Помню в войну картошку сажали за речкой. Когда копали ее, по осени, возили на другой берег на лодке. Раз, помню, два мешка накопали, сынок с соседским мальчишкой и повезли их домой. Мой-то маленький был, а тот постарше. Они в лодке завозились и перевернули лодку-то. Самих из воды вытащили, а вся картошка утопла. Как я голосила, как ревела, тако горе было! А ишо помню, раз после войны нас в гости пригласили и всем дали к чаю по подушечке с повидлой. Это конфетки таки были. А со мной рядом мужчина сидел, он мне свою подушечку отдал. Все по одной съели, а я две. Вот как повезло! Я те подушечки до сих пор помню. А как-то страсть как захотелось яичко съесть. Я с зарплаты два яйца-то и купила - одно себе, другое - Николаю Петровичу. А кот, проказник такой, мое яйцо лапой скинул, прямо на пол, и слизал все. Николаю Петровичу я даже не призналась, чтобы не серчал. Таки пироги.
   Январь всегда морозным бывает, а тут оттепель наступила. Девчонки лепили снеговика и хохотали на весь двор. Вышла баба Дуся с морковкой. Оглядела снеговика со всех сторон, похвалила:
   - Мастерицы вы, какой справный вышел. Дайте-ка я ему морковку приделаю. Вот, теперь настоящий. Скоро крещение. Хотите, гадать научу на женихов? Можно колечко под подушку положить и сказать:
  
   Ряженый-суженый,
   Приди ко мне ужинать.
   С кем век вековать,
   Того во сне увидать.
  
   А вот еще можно валенок на дорогу бросить и ждать, кто подымет. Как его зовут, так и мужа имя будет.
   Валенка не нашлось, побежали домой за тапком, бросили на тропинку. Под общий хохот вышел Николай Петрович и позвал бабу Дусю домой.
   - Матерь божья, хихичу тут с вами, а Николай Петрович, поди, голодный! Бегу- бегу!
   И похромала домой, запыхтела, как паровоз. Студентки смотрели на нее и удивлялись: любовь что ли у нее такая к своему старику? Что это - ущербность душевная или какая-то высшая мудрость - вот так преданно и беззаветно служить. Одни скажут - "дура", другие - "святая". Это как посмотреть.
   - Баба Дуся, вы так тяжело дышите. У вас, наверно, сердце болит? Может, вам к врачу сходить?
   - Болит, девоньки, как не болеть. Ночью, бывает, так сдавит, аж мочи нет. А в больницу я ходила. Сидела, сидела в колидоре . Народу полно-о-о! А врач говорит: "Что ты хочешь? Ты пожилой человек, теперь у тебя все болеть будет" и давай гонять меня в один кабинет, в другой, в третий. И везде народ. У меня сил нет в очередях толкаться, плюнула я и пошла домой. Я смерти не боюсь, молю только бога, чтобы Николай Петрович один не остался, он по дому работать не умет.
   Студентки сдали сессию, разъехались по домам - на каникулы. А когда вернулись, зашли к старикам. Дверь открыл Николай Петрович.
   - А где баба Дуся?
   - А нету ее. Обманула меня бабка моя: обещала всю жизнь за мной ходить, а сама перекинулась. Сердце у ей схватило, скорую вызвали, а она прям в машине и померла. Нет ли у вас какой знакомой старухи? А то я один жить непривычный.
   Резанули слух слова, резанул их смысл...
   Видно, было в старике что-то эдакое, манкое: не прошло и двух месяцев, как в его доме поселилась другая старуха, крепкая моложавая, не чета прежней. Исполнилось желание бабы Дуси, не остался он один. А девчонки-студентки в этот дом больше не заглядывали. Не то, чтобы времени не хватало - не хотелось. Такие пироги.
  
   "Тетя Трот и кошка сели у окошка"
  
  
  
  
  
  
   Ольгу Петровну, как всегда, разбудила кошка. Не потому, что проголодалась (боже упаси, сухой корм в ее мисочке не переводился), а потому что считала, что во всем должен быть порядок: если наступило утро - нужно вставать. Сначала она подошла сбоку к самому лицу, потерлась головой о щеку, замурлыкала, потом залезла на Ольгу Петровну и громко мяукнула. Вставай, мол, лежебока. "Ну подожди, Пушка, подожди! Сейчас встану, вот только чуть-чуть еще полежу", - пробормотала Ольга Петровна. Но сон уже прошел, пришлось вставать. Вообще-то кошку величали Пульхерией, но Ольга Петровна называла ее так очень редко, только когда сердилась. Обычно же звала Пушкой, Пушей и "моей ласточкой". Кошка была вальяжная, толстая и полосатая, как арбуз, с большими зелеными глазами. Они давно жили одни и любили друг друга. Рассуждать о том, способны ли животные на душевные переживания или ими руководят исключительно рефлексы, могут только люди, никогда не общавшиеся со зверьем. Для тех, кто живет с животными под одной крышей, все очевидно. Даже кошки, действительно обладающие независимым нравом, что, кстати, достойно всяческого уважения, любят тех, кто к ним добр. Раньше, когда Ольга Петровна не боялась ездить далеко, через всю страну, она ежегодно гостила у дочери, оставляя кошку на соседку. Так вот, когда она возвращалась, кошка сначала не давалась в руки, потом забиралась сама к ней на колени и строго мяукала, точнее, крякала по-утиному - высказывала все, что думает, и лишь спустя некоторое время прощала Ольге Петровне ее вероломство. И тут уж она начинала ходить за Ольгой Петровной по пятам, ластилась к ней и моментально укладывалась рядышком, когда Ольга Петровна ложилась в постель.
   На удивление, сегодня ничего, если не считать привычного нытья в колене, не болело. Пока Ольга Петровна умывалась, кошка сидела на краю ванны, ждала своей очереди - она любила пить проточную воду. Умывшись и напившись воды, торжественной процессией двинулись завтракать: впереди круглобокая кошка, за ней худощавая Ольга Петровна. Ели кто что любит: Ольга Петровна - овсяную кашу, кошка - свои сухарики из пакета.
   По телевизору известный знахарь пояснял, как спастись от грома. Оказывается, всего-то и надо прижаться к березе. Ольгу Петровну это развеселило: "Хорошо нам в нашей среднерусской полосе, где березы на каждом шагу, а как быть, например, бедным бедуинам. Заслышат, небось, какой-нибудь гром и мечутся, бедолаги, по пустыни, ищут березу. А где ее взять? Risum teneatis, amici!"
   - Рано нам с тобой смотреть такие передачи. Вот впадем в маразм, тогда и оторвемся по полной, - сказала она кошке и выключила телевизор. (Несмотря на кучу отпразднованных своих юбилеев, Ольга Петровна старалась не отставать от времени и знала современные словечки. Поставщиком их был соседский мальчишка-подросток, с которым она занималась математикой и физикой, а после того, как он попытался удивить ее тем, что слово "ожог", написанное задом наперед, превратится в слово "кожа", то и русским языком.) Опять шел дождь. "Полоса у нас не только среднерусская, но и вечноосенняя", - подумала Ольга Петровна. Но настроение, несмотря, на сырость за окном, было хорошее.
   - А не замутить ли сегодня что-нибудь этакое, не заняться ли шопингом?
   Пульхерия посмотрела презрительно - нашла, дескать, занятие; и отправилась спать в свою корзинку, которую Ольга Петровна подарила ей на Новый год и поставила на подоконник, зная, что кошка любит там сидеть среди горшков с цветами, как в райском саду.
   Ольга Петровна каждый день придумывала себе какое-нибудь дело: то за молоком сходить, то за хлебом, то заплатить за квартиру. Но сегодня все это не годилось. Сегодня нужно было нечто грандиозное. Она решила поехать в какой-нибудь красивый магазин, посмотреть, что теперь продают, что носят.
   Поехала на трамвае. Ольга Петровна любила их не потому, что дешевле - они ассоциировались с молодостью. Когда-то ее дом стоял возле трамвайной остановки. Трамваи, подходя, звенели, и жизнь проходила под их звон - и замуж выходила, и дочку растила. Ей даже было немного жаль, что сейчас они не звенят на остановках. Вагон был полупустой, она уселась у окна, задумалась. На память пришли стихи:
  
   Ей нравился скрип трамвайный,
   Неспешный трамвайный ход.
   Как гусеница живая,
   По городу он ползет.
   Пока доедешь до дома,
   Успеешь вздремнуть и взгрустнуть...
  
   "Стоп, грустить не будем, так можно неизвестно до чего додуматься", - прервала себя Ольга Петровна. За годы одиночества она привыкла быть начеку и сразу пресекать грустные мысли. "Вспомним-ка что-нибудь повеселее".
  
   Тетя Трот и кошка
   Сели у окошка,
   Сели рядом вечерком
   Поболтать немножко.
  
   "Так-то лучше. Надо же! Сто лет назад читала это дочке, а до сих пор помнится", - порадовалась она.
   Перво-наперво необходимо было посмотреть шляпки. Ольга Петровна их обожала. Когда она была молодой, ей шли все фасоны без исключения. Она вспомнила, как однажды купила кокетливую шляпку с плоским атласным бантом сбоку и прямо из магазина отправилась в ней домой. Она специально пошла пешком по центральной улице, чтобы побольше народу смогло полюбоваться такой красотой. И действительно, шествие получилось триумфальным - на нее обращали внимание буквально все. И только дома, оказавшись перед зеркалом, она увидела, что забыла снять с обновки большую бумажную этикетку, нагло свисающую с толстой белой нитки...
   Шляпками, кажется, торговали на третьем этаже. Ольга Петровна поднялась на эскалаторе, подошла к искомому бутику, но тут поняла, что ошиблась - здесь было царство туфель. "Сколько же обуви теперь продают, чего только нет!" - порадовалась Ольга Петровна и тут же вспомнила еще один забавный случай из своей молодости.
   В то время купить обувь было трудно. Как-то она урвала красивые туфли. Правда, на нее туфель не оказалось, пришлось купить на размер меньше. Потом они с подружками пошли в кино, и она их надела. Туфли жали нещадно, поэтому, когда погас свет, она их сняла и поставила рядом. Показывали какую-то комедию, они хохотали до упаду, а когда сеанс закончился, оказалось, что туфель нет. Ольгу Петровну всю жизнь спасало чувство юмора и умение не зацикливаться на материальном, так что происшествие это она легко пережила, тем более, что туфли все равно были безнадежно малы.
   "А шляпки, наверно, на четвертом, не может же быть, чтобы их не было совсем", - решила она. Так оно и оказалось. Ольга Петровна пересмотрела все, подержала некоторые в руках, но примерить не решилась - она не любила теперь свое отражение в зеркале. Вообще, шопинг оказался не таким уж веселым занятием. Она еще немного побродила по магазину, потом вспомнила, что нужно купить кое-что из еды, и отправилась в овощной.
   Молодая продавщица, которая вместо крупной картошки, как на витрине, взвесила ей мелкой, сразу, как только Ольга Петровна попыталась восстановить справедливость, начала орать: "Где я на вас на всех крупной наберусь?! У меня она вся на витрине! Ходят тут, мешают работать!" Ольга Петровна давно поняла, что идея непротивления злу насилием - бредовая, и что, как это ни грустно, на грубость нужно отвечать грубостью, по-другому хамы просто не понимают, но всегда в таких случаях терялась. Единственное, чему она научилась, - не замечать хамства. Ну, почти научилась почти не замечать. Женщины в очереди попытались за нее заступиться: мол, негоже кричать на пожилого человека, на что продавщица совсем распалилась: "А если она старая, так пусть сидит тихонько дома и с богом разговаривает!" Ольга Петровна расплатилась за картошку и ушла. Брела по улице и твердила про себя: "Если жизнь тебя обманет, не печалься, не сердись..." Она всегда, когда нужно было вернуть душевное равновесие, как заклинание повторяла эти пушкинские строки...
   "Пуша, ты дома?" - спросила Ольга Петровна с порога. Сегодня кошка не вышла ее встречать, она была занята святым кошачьим делом - спала, разложив по дивану свои полоски и свесив лапы. Вид у нее был утомленный: попробуйте поспать с мое, тоже устанете. Услышав, что ее зовут, она даже не нашла в себе сил встать, а только приоткрыла один глаз. Ольга Петровна погладила ее по шерстяному боку: "Ласточка ты моя, красавица, умница". Кошка замурлыкала: что правда, то правда - красавица и умница. Потом все же встала, потянулась, выгнув спину, направилась к сумке - проверить, что там вкусненького, и удивленно посмотрела на Ольгу Петровну. Говорила: "Шо-о-пинг", "нечто грандио-о-зное", "замути-и-ть", а принесла картошку, которую ни одна порядочная кошка и нюхать не станет, не то что есть. Ольге Петровне захотелось принять ванну, Пульхерия пошла следом. Сама она водные процедуры не любила, но всегда, сидя на краю ванны или на стиральной машине, наблюдала, как моется Ольга Петровна.
   Дождь, притихший было на короткое время, опять разошелся. Направились в кухню. Ольга Петровна ела творог со сметаной, а кошка смотрела на нее с укоризной, будто спрашивала: "Сама всю сметану съешь или поделишься?" "Ах, Пуша, ты, наверно сметанки хочешь?" - спохватилась Ольга Петровна. Зазвонил телефон. Ольга Петровна взяла трубку, уселась поудобнее. С подругой они виделись редко, а по телефону разговаривали по часу. Подруга жаловалась на невестку и здоровье, Ольга Петровна, чтобы поднять ей настроение, шутила и смеялась. Среди уже немногочисленных знакомых она слыла человеком веселым и ни при каких обстоятельствах не унывающим.
   Вечером все-таки взгрустнулось. Вспомнила покойного мужа. И хоть при жизни нимба он не носил, вспоминался почему-то как святой. Подумала о дочери. Вчера звонила, сказала, что не может приехать, а Ольга Петровна так надеялась, так ждала, внуков уже два года не видела. "Может, я сама виновата? Не сберегла духовную связь с единственной дочерью. Или не сумела воспитать, как надо. А может, зря обижаюсь: у меня жизнь размеренная, спокойная, а она вертится, как белка в колесе. Как думаешь, Пуша?" Кошка сидела на подоконнике в "райских кущах", таращила на Ольгу Петровну свои круглые зеленые глазищи и молчала. У нее, конечно, было свое воззрение на проблему отцов и детей вообще и Ольги Петровны в частности. Например, она считала, что внуки хороши только в телефонном виде. Она не любила посторонних в доме и тщательно оберегала свой мир от их вмешательства, а уж внуки Ольги Петровны были настоящим стихийным бедствием: они носились по дому, кричали и не давали ей покоя, причем старший не отставал от мелкого, даром, что вырос под потолок и говорил басом. А когда она спасалась от них на шкафу, младший из разбойников подставлял к шкафу стул и пытался стащить ее оттуда за лапу.
   - Петя, дружок! Оставь Пушу, не трогай, - просила Ольга Петровна, на что сорванец отвечал:
   - Я хочу ее успокоить!
   А потом еще ревел во весь голос: поцарапали, видишь ли, ему руку.
   Дочь же Ольги Петровны все время путалась под лапами и разбрасывала везде свои вещи. Кошке приходилось все время за ней присматривать, чтобы не натворила чего, и периодически кусать ее за ноги, чтобы слишком не расслаблялась.
   - Она меня скоро съест, - жаловалась дочь Ольге Петровне.
   - Пульхерия, - укоризненно говорила та, но кошка была непреклонна: нарушила наш покой - получай по заслугам.
   А еще кошка жалела Ольгу Петровну: стареет она; бодрится, хорохорится, а голова совсем белая стала, как сметана. Уж приехала бы эта ее непутевая дочь, раз она так скучает. Как уж там Ольга Петровна дочь воспитывала, кошка не знала, не видела, но что кусать ее нужно было почаще - это точно. Вот что могла бы сказать кошка, если бы считала нужным. Но на то она и кошка, чтобы держать свое мнение при себе.
  

Банальный курортный роман

  
  
  
  
  
  
   На улице ранняя весна - хмуро и грязно. Захотелось написать о море, о солнце, о любви.
   В конце августа Алене предложили горящую путевку в Сочи. Вообще-то она любила Крым, такой скромный и уютный, но почему не поехать, не продлить лето, тем более что путевка почти бесплатная.
   Санаторий располагался в большом неухоженном парке, где клумбы заросли сорняками, асфальтовые дорожки потрескались, скамейки давно никто не красил. Отсутствие хозяйской руки чувствовалось и в корпусах, предназначенных для отдыхающих. Но все это такие мелочи, когда впереди целых три недели беззаботной жизни. Алену поселили в обшарпанной двухместке. Она бросила сумку и побежала здороваться с морем. Море было торжественное, величавое и удивительно теплое. За время ее отсутствия в комнате появилась соседка - красивая женщина лет на 10 старше Алены, стройная, модная, чуть грубоватая, правда, но зато компанейская. Делить им было нечего, обе были в предвкушении хорошего отдыха, поэтому как-то сразу сдружились. Вера была в разводе. С бывшим мужем они вместе учились в школе. Он покорил ее игрой на гитаре и песнями собственного производства. Когда они поженились, одноклассницы посходили с ума от зависти. Но время шло, а он все пел и пил у костра. Оказалось, что в семейной жизни это не так и романтично. Вера от него ушла и теперь была весела и свободна. Она сразу забраковала их кусок моря: дно неровное, пляж необорудованный, галька - не галька, а валуны какие-то. Зато у соседей ей понравилось. Недолго думая, она перемахнула через низкую загородку, и Алене ничего не оставалось, как следовать за новой подругой. Это оказался роскошный пляж с белым мраморным парапетом и такой же лестницей, с прекрасным полупустым солярием, нависшим над водой, с шезлонгами и навесами. "Тут и будем купаться", - сказала Вера. И завертелась курортная жизнь. Это только кажется, что отдыхающим нечем заняться. На самом деле день у них расписан по минутам: завтрак, море, обед, экскурсии, море, ужин, прогулки, концерты... Через два дня соседке Вере захотелось танцев, и тут выяснилось, что в их санатории предусмотрен только престарелый массовик-затейник с баяном. "Вечером идем к соседям", - решительно сказала Вера, и они пошли.
   Охранник на проходной, оторопев от Вериной напористости и ее же сногсшибательных белых в розах штанов, пропустил их без слов. Было еще светло, с танцплощадки доносилась музыка. Отдыхающих собралось уже довольно много, но никто еще не танцевал.
   "Эти глаза напротив - калейдоскоп огней", - пел Киркоров.
   Алена увидела, что через всю площадку быстрой спортивной походкой к ним направляется стройный загорелый парень. Почему-то захотелось, чтобы он пригласил именно ее. И он пригласил. Алена хотела положить руки ему на плечи, но он взял ее правую руку в свою.
   Эти глаза напротив чайного цве-э-та.
   Он оказался не такой уж и молодой - за тридцать, а может и под сорок. Его звали Вадимом. Он приехал неделей раньше и уже успел наплаваться в море и загореть. И глаза у него были чайного цвета, как в песне.
  
   Вот и свела судьба, вот и свела судьба,
   Вот и свела судьба на-ас,
   Только не подведи, только не подведи,
   Только не отведи глаз.
  
   Песня кончилась, а он от Алены так весь вечер и не отходил. Договорились встретиться до завтрака на пляже.
   Под утро Алена проснулась от шума за окном и испугалась, решив, что идет дождь, ведь тогда сорвется утреннее купание. Но никакого дождя не было, это шумели ветер и море. Она удивилась самой себе: надо же, как зацепил ее этот самый Вадим.
   Так и повелось у них - вместе купаться. Алена плавала плохо: только несколько метров вдоль берега. Вадим сначала плюхался с ней на мелководье, а потом уплывал далеко в море, а она ждала его на берегу. В это лето Алена полюбила море. На редкость спокойное и дружелюбное, оно тихо плескалось у ног, и на него можно было смотреть бесконечно. Вадим выходил из моря, садился рядом. Алену он сразу стал звать Алешей. Эта непривычная вариация женского имени нравилась ей и мягким звучанием, и своей необычностью. Им было интересно друг с другом, они оказались "одной крови".
   Вадим был хорошим рассказчиком с красивым голосом и выразительными руками, которые всегда помогали ему, когда он говорил. У него рано умер отец. Мать, оставив его на родителей мужа, сразу укатила в другой город. Все обещала забрать его к себе, да так и не забрала. Он многого добился в жизни, но иногда из-за спины успешного, уверенного в себе мужчины вдруг выглядывал недолюбленный обманутый мальчик, и Алена думала о том, что тысячу раз справедлива расхожая фраза "все мы родом из детства". Каким бы ни был шар твоей жизни, веревку, привязанную к нему, всегда крепко держит в ручонках малыш из того невозвратного времени, когда все еще впереди.
   Они вместе ходили на рынок покупать сочные груши дюшес, разноцветный виноград и любимые Аленины персики. Много гуляли по набережной до парка и обратно. Аленины каблучки звонко стучали по плиткам тротуара. "Чем лучше настроение у девушки, тем задорнее стучат ее каблучки. Научно доказанный факт", - говорил Вадим, и они смеялись. Иногда к ним присоединялись сосед Вадима Николай Васильевич и Вера. Николай Васильевич был родом из села Константинова, того самого, Есенинского. У него там жила мать, он собирался к ней заехать в конце отпуска. "Ждет старушка, ждет меня!" - восклицал он, театрально вздыхая, но ехать не спешил. Николай Васильевич развлекал из романсами. У него был приятный баритон, и пел он хоть и по-дилетантски, но с душой. Алене нравилось, как он поет. Ей теперь все нравилось - и удивительно ласковое море, и одичавший санаторский парк. И даже "шедевры" местных живописцев на набережной стали казаться по-детски милыми. Алена знатоком не была, но живопись любила и хорошую картину от бездарной отличить могла. Как-то они зашли в художественный салон и купили ей чудесную работу грузинского художника Дзидзигури: южная улочка с прилепившимися друг к другу домишками и едва обозначенными фигурками людей под бирюзово-розовым небом - такая узнаваемая и в то же время незнакомая - осенняя и почти безлюдная.
   Это был самый безоблачный период отношений, когда есть только взаимное притяжение, удовольствие и радость, когда вольно и невольно пробуждается все лучшее, что скрыто в тебе, и еще боишься обидеть хоть словом. Сначала они планировали куда-нибудь съездить, что-нибудь посмотреть. Но оказалось, что нет ничего интереснее и важнее, чем узнавать друг друга и смотреть друг другу в глаза, и просто быть вместе. Если отбросить достижения цивилизации, то, как выясняется, у бескрылого человечества есть только два средства, чтобы летать, - любовь и творчество. И нет ничего восхитительнее ни с чем несравнимого ощущения полета, когда рука в руке и весь мир у ног. Так летают влюбленные Шагала, так летают все влюбленные на земле.
   Алена долгосрочных планов не строила, знала, что все закончится вместе с отпуском. Не она первая, не она последняя, так что нечего из этого делать проблему. "Главное, в душу никого не пускай", - предупреждала опытная Вера. Алене казалось, что она и не пускает. Иногда она, правда, спохватывалась: что-то она делает не то, не так, как ее учили.
   - Не думай обо мне плохо, - просила она Вадима.
   - Глупая, - ласково улыбался Вадим.
   - Милая Алена, - вещал Николай Васильевич, - Вы еще молоды. Поверьте мне, в трудные минуты жизни человек вспоминает не то, как он перевел бабушку через дорогу и подал нищему у церкви, он вспоминает вот такие встречи, потому что это и есть счастье.
   - Вот дурында, - выговаривала Вера, - ты думаешь, почему те добропорядочные матроны, что шипят по углам, такие высоконравственные? Да они просто не способны любить и не знают, что это такое. Ты не представляешь себе, сколько баб выходит замуж просто из боязни, что никто больше не позовет! А сколько хотели бы урвать хоть что-нибудь, да только никому они не нужны. Так что живи и радуйся. И не парься по пустякам. И неожиданно погрустнев, добавила:
   - Я бы вот своему бывшему дверь открыла, если бы постучал. Только он себе молоденькую нашел, ей теперь про любовь поет.
   Однажды до них вдруг дошло, что до конца отпуска Вадима осталось всего ничего, и все изменилось. Нет, море было по-прежнему ласковым, солнце - ярким, но в отношениях появилась горчинка, и как будто включился таймер: осталось 5 дней, 4 дня, 3 дня... Алене уже хотелось, чтобы он поскорее уехал, тогда она освободится от этой истории, и сможет просто купаться море, просто загорать и съездит, наконец, на какие-нибудь водопады.
   - Хочешь я тебя встречу в Москве? - спрашивал Вадим.
   - Не надо.
   - Хочешь, я к тебе приеду?
   - Куда?
   - У тебя все будет хорошо, Алеша. Ты никогда не будешь одна.
   - Почему ты так думаешь?
   - Я не думаю, я знаю.
   Наступил последний день. Вадим уже собрал вещи. Они встретились на пляже. Он в последний раз искупался, в она подождала его на берегу. Он попросил не провожать его на вокзал, а она и не собиралась. Они пошли к ее санаторию, впервые молча, впервые не прикасаясь друг к другу. У ворот он остановился, а она пошла дальше. Вадим окликнул ее: "Алеша!" Она не замедлила шаг, не обернулась. И вдруг подумала: "А ведь мы еще встретимся, иначе просто не может быть". И на мгновение стало легче дышать...
   На другой день Алена вспомнила, что и ей скоро уезжать, и отправилась по магазинам покупать своим подарки. И тут пошел дождь, не чахлый дождик среднерусской полосы, а настоящий южный ливень стеной. Небо рыдало и лило на землю тонны слез. Зонт выворачивало ветром. Алене пришлось его закрыть, от такого ливня он не спасал и только мешал идти. Их спокойное ласковое море тоже загоревало, заметалось, пытаясь вырваться из душивших его берегов, забилось волнами о мраморный парапет. И ничего в мире не осталось, только небо и море.
   Непогода не прекращалась до самого отъезда . Вера уехала раньше. Один безутешный бедняга-дождь провожал Алену на вокзал и долго еще бежал за поездом, продолжая стучаться в вагонное окно...
   Удивительно, но они и в самом деле встретились еще раз - через несколько лет, в Москве, в подземном переходе у Казанского вокзала. Людские чемоданные потоки столкнули их и развели в разные стороны. Через несколько мгновений они опомнились, оглянулись разом, и оба подумали - показалось.

Деревня моя.

  
  
  
  
  
  
   Автобус шел по шоссе, а навстречу неслись поля, холмы и деревни. Мариша сидела у окна и смотрела. Так было хорошо, так интересно! Всю жизнь бы ехала в автобусе и глядела в окно. Но отец попросил притормозить возле указателя "Колхоз "Заря"", и они вышли. Еще полчаса вприпрыжку за отцом по пыльной проселочной дороге, и вот она - деревенская околица. Деревня длинная, узкая, из двух улиц. Первая - чужая, а вторая, у речки - своя, родная. А вон бабушка у калитки стоит, ждет их, встречает. И сразу охи, ахи: "Как выросла, вытянулась, совсем большая стала!" Пошли к дому. Там на пороге голубой веранды кошка сидит, красавица из красавиц. Бока у нее расписные, узорчатые, лапки и грудка белоснежные, а глаза большущие, темно-желтые, как мед. Мариша с кошкой поздоровалась, а та только посмотрела строго и все. Наверно, вправду Мариша за год выросла, не узнать. Ладно кошка, так ведь дедушка тоже не признал!
   - Это кто к нам приехал? Что за девочка такая незнакомая?
   - Ты что, деда! Это же я, Мариша! - возмутилась Мариша, и все засмеялись. От радости, что встретились. А потом вошли в комнату с печкой. А там на столе большая тарелка с оладушками стоит. Их бабушка специально для Мариши напекла, знает, что Мариша их больше всего на свете любит. А другая тарелка - с сотовым медом. В городе такого меда не попробуешь. Его когда ешь, то во рту сладко и немножко горько от пчелиного воска. А какие красивые бокалы: темно-синие с нежно-розовыми цветами! А какая вазочка для варенья - на крышечке будто листочек лежит! Над столом висит большая рама, а в ней на картонку множество маленьких фотографий наклеено. Когда у Мариши будет свой дом, она тоже так сделает: поместит в раму фото всех своих родных и друзей, чтобы можно было каждый день любоваться.
   В доме есть вторая комната, большая. В ней целых два окошка, зеркало в темной деревянной раме в простенке, большой стол, комод, кровать с вышитыми подушками и подзором понизу и маленький диванчик с подлокотниками-валиками. Вот сколько всего. А шторы на окнах и дверях белые, расшитые сиреневыми цветами и бабочками. Это бабушка сама вышивала. Кто бы впервые ни попал в их дом, все восхищались: "Ну, Нюра, у тебя, как во дворце, - красота!" Бабушка большая рукодельница была, только неразговорчивая.
   - Мариша, хочешь есть?
   - Мариша, иди погуляй.
   И все. А дед не такой. С ним интересно. Его не только Мариша, его все любят и уважают. Он в деревне был первым председателем колхоза и первым директором школы. А сейчас он на пенсии, столярничает. У него есть в доме мастерская, там вкусно пахнет деревом. А сколько там инструментов разных, а стружки сколько с опилками! Дед в мастерской мебель делает для всех, кто попросит. А для себя сделал и стол, и комод, и этажерку - вот сколько всего. А уж если Мариша чего попросит, так это заказ номер один.
   - Сделай, деда, мне вазочку.
   Раз, два, и вазочка готова - круглая, красивая. Нарисовала на ней цветочек - вот и подарок маме. И качели он соорудил для Мариши специально под навесом, чтобы не мокро было в дождь кататься, когда скучно дома сидеть.
   А интереснее всего с дедом в лес ходить. Он биолог, все травы, все цветы знает. С тех пор Мариша полевые скромные цветы полюбила, для нее они милее всяких там роз стали.
   Заберутся они на гору Бакэртау, а там травой матрешкой пахнет, шмели туда-сюда снуют: вжик! вжик! А бабочки-лимонницы тихо-тихо шелестят крылышками. Это только кажется, что бабочки летают бесшумно. А вот вы выйдите на поляну, присядьте на корточки и замрите. И услышите - они шелестят.
   В прошлом году такой случай приключился. Мариша с дедом ходили за грибами маслятами в сосновые посадки, что на горе. Грибов было - ну просто земли не видать, одни грибы. Насобирали две корзины. Уже из леса вышли, вдруг дед говорит:
   - А ведь забыл я, какая тропинка к дому ведет. Что делать-то будем?
   Мариша сначала испугалась немножко, совсем чуть-чуть.
   - Беда с этим дедушкой! Надо его спасать.
   Огляделась Мариша. А там под горой наискосок - дома, и гуси в речке плавают.
   - Так вот же деревня, дедушка!
   И сама деда домой привела. Он потом всем про этот случай рассказывал, хвастался, какая у него внучка умница-разумница.
   А еще Мариша любила ходить в гости к Кузьме Ивановичу. Это дедушкин брат. Он тоже биолог и директор школы, только дедушка был раньше, а он - сейчас. Он жил на другом конце села, аж за речкой. Путешествие туда было для Мариши настоящим приключением. Поэтому как только наелись оладий, Мариша запросилась к Кузьме Ивановичу. Но бабушка строго сказала: "Завтра!" и отправила спать.
   Утро в деревне - это самое интересное. Мариша проснулась рано, только птички запели, думала, что она первая, а слышит - бабушка сковородками гремит. Оказывается, она печку уже растопила. Печка - чудо расчудесное. Трещит, пыхтит, угли горят, как драгоценные каменья в сказочном ларце. Русские сказки Мариша очень любила, но не про животных, а волшебные: про Жар-птицу, золотые яблочки и прекрасных царевен. Мариша села смотреть на угли в печке. "Оладьи у бабушки потому такие вкусные, что их печка пекла", - вдруг догадалась Мариша. Потом вышла во двор к гусям. На улице небо розовое, кисельное, залитое зарей, и зябко, солнышко-то только просыпается. Гуси увидели Маришу, загомонили, шеи вытянули. Ей страшно и весело: "А вот и не ущипнете, я быстрая, убегу". Потом бабушка открыла калитку, и гуси снова загомонили, засобирались и пошагали на речку. Работа у них такая: плавать да травку щипать.
   После завтрака решили идти к Кузьме Ивановичу, раз Марише обещали. Бабушка дверь просто так прикрыла, а калитку закрыла на прутик. Марише это удивительно: у них в городе все свои квартиры на ключ запирают, а тут ключей что ли нет? А бабушка объяснила: "Я прутик в калитку засунула, чтобы соседи знали, что мы ушли, а то зайдут, будут звать, а никого и нету".
   Сначала шли по берегу речки мимо важных гусей и нарядных уток, потом у большой ветлы перешли по мостику из бревен на другую сторону, поднялись на пригорок, а там - огромный школьный сад. Можно его обойти, а можно через него пройти, так короче. В саду деревьев видимо-невидимо, особенно яблонь. Раньше Мариша жила с мамой и папой в Сибири в маленьком геологическом поселке. Там фруктов не было. И вот однажды отец привез домой целый мешок яблок, его Кузьма Иванович угостил. Мариша столько яблок сразу никогда и не видела. Они все были разноцветные, гладкие, пахучие. Мариша с ними долго играла, просто не могли ее от яблок оттащить. Сама Мариша этого не помнит, ей тогда два года было, это ей мама рассказывала.
   Сад прошли, с горки спустились, а под горкой - деревянный зеленый дом-теремок. Пришли. Кузьма Иванович похож на дедушку, только моложе, и одной ноги у него нет, на войне потерял. Когда Мариша маленькая была, она удивлялась, как это можно собственную ногу потерять, а теперь она большая стала, все понимает. Кузьма Иванович сразу столько вопросов задал: умеет ли Мариша читать, хочет ли в школу и когда пойдет. Мариша в школу очень хочет, а как же, хотя ей еще год нужно ждать. Да вот не знает, возьмут ли?
   - Это почему не возьмут? - поднял брови Кузьма Иванович.
   - Так я писать умею только печатными буквами, - отвечает Мариша виновато.
   Кузьма Иванович улыбнулся:
   - Возьмут, не бойся, обязательно возьмут. И учиться ты будешь на одни пятерки.
   - Откуда вы знаете? - удивилась Мариша.
   - Я же учитель, я про детей все знаю.
   Так весело сразу стало, так хорошо. Все-таки прекрасный сегодня денек!
   И жена у Кузьмы Ивановича добрая, только по-русски плохо говорит. Мариша в который раз за сегодняшний день удивилась: взрослая ведь, а говорить не научилась.
   А все дело в том, что у них в деревне живут крещеные татары. У них имена русские, вера православная, а язык татарский. А виноват в этом первый русский царь Иван Грозный, который завоевал Казанское ханство и силой окрестил его жителей. Вот так и получилось, что зовутся все по-русски, говорят по-татарски, печь умеют и куличи, и чак-чак с баурсаком, а как праздник, то веселятся на все лады. Такие здесь люди живут замечательные.
   На обратном пути папа решил в речке искупаться и стал уговаривать бабушку, чтобы и Марише разрешила. Но бабушка сказала: "Ишь чего удумал, август на дворе, вода холодная!" Нельзя так нельзя. А папа искупался.
   Только от Кузьмы Ивановича вернулись, а уже пора идти в огород за помидорами. Он прямо за домом начинается, за низеньким заборчиком. Заборчик не от людей сделали, а от кур. Они суетливые и бестолковые, заберутся на грядки, начнут рыться, червяков искать, все перепортят. Помидоров в огороде каких только нет: есть красные круглые, красные овальные, есть большие розовые ("Бычье сердце" называются), а есть даже желтые, как лимон. Грядки помидорные так вкусно пахнут! Мариша подумала, что когда вырастет, обязательно изобретет помидорные духи и будет дарить их всем женщинам на 8Марта.
   В конце огорода прямо у речки банька стоит. Мариша любит там в предбаннике играть. Бабушка и не волнуется, когда Мариши долго нет, знает, что она в баньке, просто игра у нее там какая-нибудь интересная, вот и не идет домой.
   Незаметно подкрался усталый вечер. Небо опять зарумянилось, тихо стало, свежо. Все сидели на крыльце: бабушка, деда, папа и Мариша. И кошка пришла, уселась Марише на колени. Все-таки признала ее. Долго так сидели. И всем было хорошо.
   Завтрашний день тоже сулил много интересного. Взрослые будут колодец копать во дворе, значит будет много глины. Из нее можно что-нибудь слепить, царевну, например. Надо обязательно проведать кроликов и поросенка, а потом нужно подольше на качелях покататься, а то сегодня не получилось. И уже засыпая, Мариша решила: если царевна не выйдет, слеплю Бабу Ягу. Бабы Яги у нее просто отлично получаются.
  
   С тех пор прошло много лет. Маленькая Мариша давно уже выросла в Марину Сергеевну. Постепенно изменился мир вокруг, другими стали люди. И только деревенька под горой Бакэртау живет, как жила. Там по-прежнему шелестят крылышками бабочки-лимонницы и вжикают шмели, там по утрам потрескивает драгоценными камнями печка, и сладко пахнет оладьями, там на пороге голубой веранды сидит красавица кошка. У нее расписные бока, белые лапы и медовые строгие глаза.

Любочка

  
  
  
  
  
  
   История любого человека, как известно, начинается с родителей. Мать Любочки, Раиса Сергеевна, была женщиной незаурядной. Внешне особой привлекательностью она не обладала - роста маленького, сложения плотного, нос и скулы широковаты, а глаза, наоборот, небольшие, но столько в ней было жизни, задора и неподдельной любви к людям, что это покоряло всех, кто ее знал. И улыбка. Улыбка была редкая, необыкновенная, как будто распускается цветок. Она преображала лицо, делая его одухотворенным и прекрасным. Раиса Сергеевна приехала в Томск из маленького украинского городка погостить у дальней родни и так влюбилась в широкие современные улицы и старинные терема, украшенные деревянными резными узорами, в большую реку Томь и маленькую Басандайку, что осталась здесь навсегда. Лет через пять после войны она вышла замуж за ссыльного ленинградского немца и родила дочку. Решили: пусть с ней всегда будет любовь и стали звать Любочкой.
   Девочка росла беспокойной, часто плакала, много болела. Молодой папаша не вынес такого счастья и сбежал в свою каморку в коммунальной квартире. Объявился он только через двадцать лет, когда ему самому понадобились помощь и уход.
   Первыми пенатами стал для Любочки старый дом на Татарской улице почти на самом берегу Томи. В соседнем доме и вправду жили татары. Сосед Наиль был заядлым рыбаком и приносил им свежую рыбу, а жена его Гульшат, частенько забегавшая к Раисе Сергеевне попить чаю и посудачить, угощала Любочку сахарным петушком на палочке или карамелькой в липкой бумажке. Очень уж она любила малышку. Да такую куколку как можно не любить: глазищи огромные, темно-серые, носик ровный, аккуратный, волосы волнистые редкого каштанового цвета с рыжинкой. Когда погиб Наиль, а вслед за ним умерла Гульшат, Раиса Сергеевна, не раздумывая, забрала их детей к себе. Подруги по парикмахерскому цеху пытались ее образумить: зачем ей нужна такая обуза, ведь и так одна бьется, на копеечную зарплату живет. А эта малограмотная женщина, писавшая слово "трамвай" с двумя буквами "м", искренне недоумевала: "Как они не понимают! Ведь с соседями много лет прожили бок о бок, а теперь, когда такая беда случилась, не в детский же дом сирот отдавать". Динара потом учительницей стала, а у Рамиля неудачно все пошло, ну да не о них сейчас речь.
   От отца Любочке достались способности к рисованию и повышенная восприимчивость ко всему красивому. Еще будучи школьницей она акварельными красками нарисовала автопортрет, изобразив себя в голубом бальном платье с жемчугами на длинной шее и кокетливой родинкой над пухлой верхней губой. Ни жемчугов, ни родинки у нее в действительности не было, как не было и бального платья, но получилось похоже, и этот портрет много лет украшал стену над диваном.
   Куда идти после школы, вопрос не стоял. Конечно, в университет, благо он совсем рядом с домом. Парней в группе было мало, но Любочку это не огорчало. Даже если бы был один на весь Томск, он достался бы Любочке, если бы, конечно, ей понадобился. Она сразу выбрала одного счастливца и отвела его в ЗАГС. Этот брак продержался недолго, супруги расстались легко и дружно, сохранив на всю жизнь ровные приятельские отношения.
   Второй раз Любочка вышла замуж в 25 лет, по совету матери. Жених был завидный: с машиной, квартирой и дачей на Басандайке. Любочка маму послушалась, но полюбить мужа так и не смогла. После неудачной беременности она ушла от него к Раисе Сергеевне и, как он не уговаривал, назад не вернулась.
   Третьим мужем Любочки стал "настоящий мужик", о каком мечтает добрая часть женщин: чтоб за ним, как за каменной стеной; чтобы умел принимать решения; чтобы был сильный и волевой. На поверку оказалось, что другими гранями "настоящего мужика" являются грубость, нежелание считаться с чужим мнением и любовь к выпивке. Но Любочка была не просто красавицей, она была настоящей женщиной, какой, видно, и была задумана женщина изначально. Она стала тихой и покорной, старалась не обижаться, ведь это был отец ее сына. Муж был лесным человеком. Ему нравилось охотиться, собирать грибы, шишковать, причем грибы он привозил мешками, и Любочке приходилось потом ночь напролет расселять эти дары природы по банкам и кадушкам, а кедровые шишки - мотоциклетными колясками. Раз муж как-то неудачно выпил - может, что-нибудь не то, а может, просто лишнего, и умер прямо на пороге своего дома.
   Любочка очень переживала, плакала по ночам, осунулась, похудела. Но вскоре у нее случился восхитительный роман с одним старым знакомым, с которым они случайно встретились, и который, оказывается, давно о ней мечтал. И эта встреча вернула Любочку к жизни, вновь расцветив мир яркими красками.
   Однажды Любочка заметила в зеркале морщинки - вертикальные у переносицы, горизонтальные у глаз. Она увидела провисший контур своего лица, дряблость шеи. Приметы старости не радуют никого, для красивой женщины - это катастрофа. Любочка почувствовала себя так скверно, так одиноко. Динара утешала ее:
   - У тебя есть я, есть сын, скоро будут внуки.
   - Причем тут сын, - сердилась Любочка, - я не приложение к собственному сыну, у меня всегда была своя жизнь, а теперь все кончено.
   Никто, кроме Динары, не догадывался, что творится в душе у Любочки. Она наносила на лицо макияж, заматывала шею шарфом, надевала на лицо улыбку. С виду она была прежняя, но желания и возможности, громоздившиеся раньше барханами, как будто стали умещаться в песочных часах и сыпались теперь тонко и вяло.
   Я помню песочные часы на столе у Любочки. Они ей нужны были для разных косметических процедур. Сама я ленюсь ухаживать за собой, но такие же часы себе купила - чтобы как у нее. Любочка всегда была для меня образцом женщины, совершенством.
   Когда начинаешь писать о чем-то давнем, прошедшем, пласты казалось бы забытых событий и впечатлений встают так близко и явно, что кажется, еще немного, и коснешься их рукой.
   Я совсем мала. Мы приехали на станцию Тайга. Нас встречают Раиса Сергеевна и Любочка. Поезд на Томск уже стоит. Мы бежим по перрону. Мама с Раисой Сергеевной тащат тяжелую дорожную сумку, за свободную мамину руку держится моя сестричка. У меня в одной руке сетка с сестричкиным горшком, а другой я крепко ухватилась за Раису Сергеевну. Любочка бежит впереди с авоськой, полной ярких мячей, и я не могу отвести от них глаз. Я сразу догадалась, что это апельсины, я их когда-то пробовала. Я понимаю, что они для нас, и не могу поверить своему счастью. Любочка почти взрослая - уже старшеклассница. В вагоне ей поручили чистить апельсины. Мы их уплетаем за обе щеки, а разгоряченная Раиса Сергеевна рассказывает, как стояла за ними в очереди в привокзальном буфете и боялась, что не успеет купить, и опоздать на томский поезд тоже боялась, и как хорошо, что все получилось. А апельсины хоть и с ресторанной наценкой, зато какая радость детям!
   В вагоне царит оранжевый апельсиновый дух, и Любочка для меня - настоящая апельсиновая фея...
  
   Раиса Сергеевна и Любочка живут теперь на улице Розы Люксембург в двухэтажном доме без удобств. Прямо под их окнами останавливаются трамваи. Они весело звенят, а мы смотрим в окно, и Любочка все щебечет о чем-то, а потом переливисто хохочет, держась за живот и приговаривая: "Ой, не могу! Ой, не могу!" И я смеюсь вместе с ней...
  
   Мы в Громовских банях. Мне непривычно, я никогда не была в общественной бане. У всех тазы и нужно стоять в очереди за водой. В воздухе клубится пар, а сквозь него проступает скульптурная фигурка Любочки. А другие тетки какие-то некрасивые: или слишком толстые, или слишком худые...
  
   Мне четырнадцать лет. Мы идем на какой-то умопомрачительный концерт: мама, Любочка, ее тогдашний ухажер и я. У Любочки полный шкаф нарядов, она мне сама показывала. Перед концертом она позвала меня: "Ируня, птичка моя, примерь-ка вот это!" И теперь я иду в платье Любочки. А на ней узкая юбка и черные туфли на тонких-тонких каблуках. Любочка невозможно хороша от волос до башмачков. А если наоборот смотреть - снизу вверх, то еще лучше, потому что ножки у нее точеные, и ступает она легко, едва касаясь земли. И красивую головку держит не надменно, но с достоинством. Я все время норовлю отстать, чтобы полюбоваться ею. Вот бы мне стать такой красивой! Я не завидую ей - восхищаюсь...
  
   Любочка сидит за машинкой и шьет мне платье на университетский выпускной, придерживая ткань перламутровыми ноготками. На ней просторный атласный халат с фантастическими птицами по черному фону. Она немножко округлилась после рождения сына, но от этого стала еще женственнее. Она сама выбрала ткань и фасон для меня. Любочка шьет и звонко командует: "Ируня, подай то! Ируня, принеси это!" Шикарное вышло платье...
  
   На кухне полно народу. Кто жарит, кто тушит, кто нарезает овощи. Готовится праздник в честь нашего приезда. На столе на блюде наш фирменный шоколадный торт, который украшает, конечно, Любочка. Кроме нее, никто не сделает так красиво...
  
   Мы давно не виделись, несколько лет. Любочка написала мне: "Приезжай, Ируня, птичка моя!" Я бросила все дела и поехала. Сердце сжалось в груди, когда я увидела Любочку: меня встретила немолодая женщина, располневшая, с заплывшей талией, с дряблым лицом и, главное, с совершенно потухшим усталым взглядом. И только голос остался прежний - звонкий и молодой.
   На дворе стояла осень, дождило с утра до вечера. Мы собирались в театр. Любочка разложила на столе свои баночки и коробочки и, виртуозно орудуя разными кисточками расписывала свое лицо. И говорила, говорила. О том, что недавно какая-то девчушка в автобусе назвала ее бабушкой. О том, что куда-то подевались мужчины, так густо толпившиеся возле нее всю жизнь. О том, что по утрам у нее такое помятое лицо, что она не может смотреть на себя в зеркало и даже иногда плачет. А я смотрела на ее филигранную работу и думала о злой старухе-осени, поливающей нас дождями, губящей цветы и срывающей с деревьев листья, и вообще, о несправедливости закона неотвратимого увядания красоты. "Это ужасно - стареть, просто рушится мир. Иной раз думаю, что лучше умереть молодой и красивой, чем дожить до такого безобразия. И все эти глупости: "жизнь в 40 лет только начинается, и в 50 - только начинается" - это такое вранье, что аж тошно. Нет повести печальнее на свете, чем повесть о стареющей Джульетте. Вот так-то, Ируня, птичка моя".
   Я слушала Любочку, Любовь Георгиевну, любимую мою тетку и молчала. Я не знала, что ей возразить.
  
  

День программиста

  
  
  
  
  
  
   Ура! Опять восторжествовала справедливость - в стране, наконец, учрежден день программиста! Мы - три с половиной программиста (половина - это я, ведь оттрубила же я в ВЦ почти двенадцать лет), а также затесавшиеся в нашу компанию химик и физик, три наших чада и один пес Тимка отправились загород. А по другой классификации нас всех по тройке - мам, пап и дочек, только Тимка один. Алгоритм поездки заранее не продумывали. Главное, ухватить за хвост уходящее лето - побродить по тропинкам, подышать лесным воздухом, погреться на солнышке да посмотреть одну сохранившуюся усадьбу 18 века.
   Усадьба красивая - большой каменный дом с высоким крыльцом, круглая лужайка, обрамленная колоннадой, церквушка рядом, за колоннами пруды с горбатыми мостиками, тропки-дорожки, лес. Речушка какая-то течет. Воздух неповторимый, осенний - листьями прелыми пахнет. Две девицы носятся с Тимкой по мосткам, вокруг озера, по тропинкам. Третья - в элегичном настроении, не идет - плывет лебедем, взгляд томный и задумчивый. Она старше на целых два года, ей бегать не к лицу. Набрели на деревянную беседку. Младшие девчонки распелись: "Ты, старый дидуга, изогнувся, як дуга, а я молодэнька, гуляты радэнька". Один программист, он старше всех, шутит:
   - Это вы про меня что ли поете?
   Все смеются. Молодежь пустилась в пляс. Сначала танцевали польку, а потом - ламбаду. Она у них хорошо получалась, почти как у дрессированных медведей. Глядя на девчонок, и химик с физиком закружились в вальсе под собственное мурлыканье. Они огневые, заводные - если ссорятся, то дым коромыслом, а если лад в семье - танцуют. Холерики, одним словом. Еще в компании есть флегматики, это тоже особый народ, не каждый их выдержит. Но мы ничего, привыкли. А про меня говорят, что я сангвиник, а я-то себя меланхоликом считала! А еще говорят, что я спокойная. А я никакая не спокойная, я сдержанная.
   Девчонкам танцы скоро надоели, они достали фотоаппараты. И старшая присоединилась, встала на горбатый мостик, голову чуть наклонила. Глазищи темные в густых ресницах, волосы длинные иссиня-черные, рука грациозно опирается на перила. Красавица, модель! Папы тоже захотели сфотографироваться, выстроились рядком. Три богатыря, да и только. Один настоящий, двухметровый, другой на полголовы ниже, а третий совсем маленький, богатырек. Но зато из тех, про которых говорят: "Мал золотник да дорог". Как-никак, доктор наук, профессор. Говорит тихо и мало, зато по большей части афоризмами. Студенты как-то попросили его говорить погромче, а он отвечает: "Я хочу, чтобы вы прислушивались к моим словам". У него своя теория, он считает, что жизненные ресурсы человека ограничены, поэтому нужно расходовать их экономно и использовать любую возможность для сна. Как-то он вздремнул на ученом совете, пока докладчик представлял свои новые чрезвычайно полезные разработки. Потом члены совета стали выступать и расхваливать доклад и работу. И тут председатель этого уважаемого собрания заметил, что кое-кто откровенно спит. "А что думает по этому поводу Сан Саныч?" - спросил он не без ехидства. Сан Саныч очнулся, вышел за трибуну и разнес докладчика в пух и прах.
   - Мы думали, Вы спите.
   - Мы думали, Вы добродушный, - удивлялись потом сослуживцы.
   - А не надо было будить.
   Так что поаккуратнее нужно быть с тихонями. Народ про чертей в тихом озере не зря говорит.
   Нашли симпатичную лужайку, устроились на ней перекусить. Бедный Тимка так разволновался, что начисто забыл о своем собачьем происхождении: на задних лапах скачет, передними машет - выпрашивает еду. Как тут утерпеть - колбасой пахнет, огурцами, конфетами. Затеяли игру: ведущий задумывает слово и сообщает, на какую букву оно начинается, а остальные по очереди задают вопросы. Моя дочка объявляет:
   - Слово на "о"!
   - Это не овощ? - спрашивает химик.
   - Нет, это не огурец.
   - Это не водоем? - говорит подруга дочки.
   - Нет, это не озеро.
   - Облако! - кричит из-за березы физик. - А на какую букву отгадываем?
   Все смеются.
   - Это неправильная игра, - говорит один программист. - Почему ведущему тоже задают вопросы?
   - Потому что такие правила.
   - Это неправильные правила.
   Всем опять смешно.
   - Слово на "б", - говорит дочка химика и физика.
   Никто не может угадать.
   - Это связано с мебелью, - подсказывает она.
   Оказалось - "бревно".
   - Сразу понятно, чья дочь, - хохочет химик. А дочь и правда в родителей - умница. Играть надоело, расселись кто на бревнах, кто на пеньках. Я спрашиваю:
   - Как называется, когда на доме только немножко верхнего этажа?
   - Мезонин, - смеется надо мной народ. Что поделаешь, у меня в последнее время стали выскакивать из памяти слова. Наверно, возраст. Хотя другие намертво застряли. Например, "тензор", "Гильбертовы пространства", "дивергенция". У нас еще песня такая была студенческая: "И все же мы интеллигенция, нам ночью снится дивергенция..." Правда, что сие означает, не помню, хоть убей.
   Непоседливые девчонки увидели в щели пенька грибы. Закричали хором:
   - Папа! Папа! Что это за грибы?!
   Грибы на опят похожи, только золотистые и в крапинку. Подошли папы. Физик схватил своей лапищей разом всю семейку и вырвал из щели.
   - А мы хотели сфотографировать! А как нам теперь сфотографировать?! - заверещали девчонки.
   - Прикрути на место, пусть снимут, - прошу я.
   Семья программистов начала разговор о кроватях, они уже несколько лет хотят купить кровать. Но вся беда в том, что кроватей много, и все они разные. На какой конкретной модели остановить свой выбор? Как говаривал Гамлет: "Вот в чем вопрос". Это издержки профессии - всегда предусматривать все возможные варианты, даже те, которые предусмотреть невозможно. Ведь ни для кого не секрет, что настоящий программист, укладываясь спать, ставит на свою прикроватную тумбочку два стакана: один с водой - в случае, если захочется пить, а другой пустой - в противном случае. Да еще из математической теории оптимизации известно, что оптимизировать что бы то ни было можно только по одному критерию и никогда по двум или, например, трем. Как тут не растеряться!
   - А если каркас под матрацем деревянный, она, наверно, скрипит?
   - Скрипит, скрипит, такую не берите.
   - Да главное - хороший матрац!
   - А вот у моей матери была кровать, так сто лет прослужила...
   Уж решили бы они, наконец, свою кроватную задачу, сколько ж им маяться!
   А у нас с химиком свой разговор - про стрекоз. Они над полянкой летают - зеленые-презеленые.
   - А я думала, что они только голубые бывают, - говорю я химику.
   - Да нет, они разноцветные, - отвечает химик.
   - А я думала, что они у берегов речек живут, - говорю я.
   - Да нет, они и на луга залетают, - отвечает химик.
   - А у нас в Татарии есть река Зай, так возле нее их полно кружит, и все голубые, - говорю я.
   - А у нас в Казахстане разноцветные. Мне ли не знать! Сколько я их в детстве переловила! Я ж тебе говорю.
   И мы сидим на бревне и смотрим на стрекоз, на выскакивающих из травы крох-лягушек цвета сухих листьев, на запоздалые скромные луговые цветы во все еще сочно-зеленой высокой траве, вдыхаем пряный золотистый от солнца осенний воздух. И не надо нам быть умными и ответственными. И нет у нас никаких проблем, дел и забот. Хорошо!

Цыпушка

  
  
  
  
   Ну почему она уродилась такой маленькой? Мать, отец, сестра - все рослые. А ей всегда приходится донашивать старые вещи. Причем за младшей сестрой! И на физкультуре она последняя в строю. А где ей стоять, если в ней всего 151 см роста? И это в то время, когда в моду вошли высокие девушки. "Ничего, не горюй, дочка! Говорят, маленькая собачка - до старости щенок", - утешал Люсю отец и ерошил ее тонкие, как пушок, блеклые стриженые волосы. Но старость была так далеко, что плохо представлялась, и потому слова отца не утешали совсем. Гораздо больше Люсе нравилось мамино словечко "цыпушка" - было в нем что-то хоть и отражающее мелкие Люсины размеры, но трогательное и ласковое. Она и чувствовала себя цыпушкой - маленьким беззащитным цыпленком.
   В школе мальчишки не обращали на Люсю никакого внимания, а вот в техникуме у нее появился ухажер - баскетболист из местной команды. И оказалось, что маленький Люсин рост - это вовсе не недостаток, а совсем даже наоборот. "Ты такая миниатюрная, - удивлялся баскетболист, - тебя можно на ладонь посадить. Я всегда мечтал о такой малышке". Люся и сама умилялась теперь, какая она прелесть: ручки-ножки маленькие, пальчики тоненькие, плечики узкие, не то, что у подружек. И хотя довольно скоро баскетболист самым бессовестным образом ее бросил, отношение к себе как к чуду природы у нее осталось. Да еще слово она про себя вычитала в словаре - субтильная, то есть очень тонкая, нежная, кажущаяся совсем хрупкой. Ну точно про нее. И теперь Люся твердо знала, что даже маленький рост может стать крупным козырем в игре под названием "жизнь", если только им умело распорядиться.
   А вскоре ей и впрямь подфартило. Была весна. Они с подружками пошли в кафе отмечать сданный зачет, а тут он - высокий, красивый, веселый, да еще и бизнесмен. И как раз в этот момент одинок. И как раз ему наскучили долговязые красотки. И как раз захотелось чего-то новенького. Все закружилось, завертелось, а когда Люся опомнилась, она уже стояла посреди зала Дворца бракосочетаний в окружении родственников и друзей в белом кружевном платье и с букетом роз.
   В свадебное путешествие муж повез Люсю в Коктебель. Конечно, у него были деньги и на более дорогой курорт, но он, как подозревала Люся, пожадничал. А ей сказал, что это его любимое с детства местечко, и он хочет ей все показать. Отдыхать с мужем оказалось совсем не интересно. У Люси была мечта загореть, как шоколадка, а муж вместо того, чтобы лежать на топчане и греться на солнышке, все рвался убежать с пляжа. Кроме того он донимал Люсю разговорами про Цветаеву, какого-то Эфрона и розовые сердолики. Сердолики - это, конечно, неплохо, особенно, когда в богатой оправе. Но сколько можно о них говорить? И не лучше ли купить хотя бы один? Как-то они проходили мимо дома Волошина, и муж предложил:
   - Давай зайдем.
   - Ты же знаешь, меня не интересуют всякие там ученые, - мягко, чтобы не обидеть мужа, отказалась Люся.
   - Но Волошин не ученый.
   - Тем более нечего там делать. И вообще, мы отдыхать приехали или по музеям ходить?
   На это резонное замечание у мужа аргументов не нашлось, и он от нее отстал. Та поездка определенно не задалась - сервис хамский, пляж никудышный, кормили отвратительно. Нет, Люсе ничего не понравилось. Мужу, видно, тоже. Во всяком случае, он сказал, что лучше им отдыхать порознь. И больше они вместе никуда не ездили.
   Муж вообще оказался занудой. Во-первых, он не одобрял ее вкуса, считал, что нужно одеваться скромнее. А Люся любила все яркое, особенно украшения. Причем, в ход шли дерево, пластмасса, стекло, золото, а позже и бриллианты (это когда муж стал хорошо зарабатывать). Во-вторых, ему казалось, что она ничем не интересуется и мало читает. И хоть муж по любому поводу подтрунивал над ней, Люсю это нисколько не задевало. Она знала, что мужчины существа примитивные. Где им понять тонкую женскую натуру? К тому же читать Люся любила - женские романы. А настоящие женщины должны читать именно женские романы, в этом она была убеждена. Кроме того, Люся любила магазины с разноцветными маленькими тряпочками. Она радовалась обновкам, как ребенок новой игрушке - так же искренне и недолго. Потом для продления счастья требовался новый поход в магазин. А еще Люсе нравились иностранные мультики и фильмы со счастливым концом. Согласитесь, довольно много всего для маленькой слабой женщины.
   Когда родилась дочь, Люся растерялась и впала в панику. Она вертелась, как белка в колесе, и все равно у нее совсем не оставалось времени на себя. Хотя муж и нанял няню, бестолковая няня все делала не так, как надо, и Люся если и могла уйти из дома по своим делам, то всегда с тяжелым сердцем. Пришлось няню сменить, но и новая оказалась не лучше. От свалившихся на нее неприятностей Люся начала нервничать и покрикивать на мужа. Он сначала удивился таким переменам, потом возмутился, а потом как-то отдалился от нее. И вот тут Люся прочувствовала на себе, каково жить с красивым мужчиной. Независимо от его семейного положения, красавец всегда объект охоты. Причем, всех без разбору - бойких молодых девиц, томных стареющих дам и даже уже постаревших, но молодящихся. При этом жена для всех, в том числе и для мужа, оказывается досадной помехой. Видя его к себе равнодушие, Люся начала искать причины таких перемен в его карманах и телефоне. И нашла. И предъявила мужу. Тот отпираться не стал, а предложил ей самой выбирать, как дальше жить - с ним или без него. Но не на ту напали - сдаваться без боя Люся не собиралась. И началась у нее новая, бурная жизнь - со слежками, очными ставками, скандалами и разоблачениями. Муж сам никаких решений не принимал, но и поведения своего не менял. За одной пассией следовала другая, за ней третья... Люся обижалась, жаловалась подругам и чувствовала себя хуже самой разнесчастной из всех героинь сериалов.
   Муж часто бывал в разъездах. Чтобы как-то развлечься, Люся стала ходить по ресторанам - то с подружками, а то одна. В ресторане всегда можно познакомиться с каким-нибудь хорошим, душевным человеком, как правило, командировочным, и продолжить знакомство или в гостинице, или дома. Обычно новый друг обещал завтра позвонить, но исчезал без следа. А у Люси была одна особенность - она быстро влюблялась, и ждала его, ждала - до следующего знакомства. "Ну почему он не звонит? - думала она. - Я его так полюбила, а он..."
   Муж Люсиной жизнью не интересовался, но внешние приличия соблюдал - деньгами снабжал, дорогие подарки в день рождения делал, в отпуск заграницу отправлял. Правда, места для Люсиного отдыха всегда выбирал неудачно: Турция просто кишела наглыми турками, на греков было противно смотреть, так они пыжились из-за своих развалин, а в Хорватии вообще вместо пляжа были голые камни.
   В отличие от мужа, Люся бдительности не теряла: только у него закончится очередной роман, она уже ждет следующего - прислушивается, присматривается, принюхивается. Так что покоя у нее не было никогда. Как в стихотворении, которое она еще в школе учила, Некрасова, кажется: "И вечный бой, покой нам только снится". Да еще с дочерью сплошные заботы - то она заболела, то выросла из одежды, и опять надо что-то ей покупать, а то вдруг оказалось, что она в школе скатилась на тройки. И все это падало на хрупкие Люсины плечи. А ведь она такая слабая, такая субтильная.
   Дочь росла, росла и выросла. И превратилась в высокую красотку, с какими всю жизнь боролась Люся. Теперь ездить с ней на море и даже ходить по улице стало сплошным наказанием - мужчины обращали внимание только на нее. Зато муж, видно, от частого употребления, как-то потерся, выцвел и растянулся в области живота. И взгляд у него стал не победный орлиный, как раньше, а жалкий, растерянный. Люся вздохнула с облегчением - наконец он перестал быть лакомым куском для всяких хищниц. Но спокойная жизнь оказалась скучной: муж уходил на работу, возвращался домой, ел, телевизор смотрел, спал. Заговоришь с ним - буркнет что-нибудь и все, в ресторан позовешь - у него один ответ: "Я устал". Нет, не об этом Люся мечтала, и она теперь еще чаще жаловалась на него приятельницам - что ни говори, а молодость ее он загубил и красоту тоже. И тут нежданно-негаданно разразилась гроза. Оказалось, что муж только брал тайм-аут, чтобы накопить силы перед последним броском, а сам тайком от Люси купил себе еще одну квартиру и собирается уйти туда жить. Да мало того, что без нее! Он опять спутался с какой-то мымрой, и этой мымре предложил быть хозяйкой в новом доме. Узнав про это, взбунтовалась и дочь: дескать, надоели они ей оба со своими скандалами, и хочет она жить отдельно. И даже просто требует ей это устроить. Муж согласился, поднатужился, и купил квартиру для дочери. А вот на угрозы и уговоры Люси никак реагировать не стал, собрал свои вещи и ушел. Безвозвратно, навсегда. И Люся осталась одна. Маленькая, беззащитная, несчастная. Дочь, правда, навещала ее раз в неделю, муж регулярно выдавал деньги на жизнь. Но это служило слабым утешением. Теперь она все время думала о том, как несправедливо муж с ней обошелся. Она всю жизнь ему посвятила, дочь ему вырастила - вон какая красавица. И вот благодарность за ее самоотречение. Да он пропал бы без нее! Под каким-нибудь забором! Люся жалела себя до слез. Жалела, жалела и вдруг поняла, что жалеть себя - это сладко и приятно. Да и свободного времени стало гораздо больше. Теперь Люся могла сколько угодно ходить по магазинам. И она ходила - скупала костюмчики, которые раз за разом становились короче в нижней части и прозрачней в верхней. А, встретив в магазине кого-нибудь мало-мальски знакомого, вцеплялась в него мертвой хваткой, чтобы пожаловаться на судьбу:
   - Представляешь, какое у меня горе - муж ушел к другой. Это после стольких лет совместной жизни! Ведь никем был, я из него человека сделала. Как ты думаешь, пойдет мне голубая кофточка? Или желтенькая лучше? А уж бабищу себе нашел - толстенная, огроменная, не женщина, а ламантиниха. Вот, я примерять не буду, а к лицу приложу. Ну, как? Я теперь совсем одна, все время плачу. Ужас, и не говори!
   А потом, семеня домой с заветной кофточкой в цыплячьих лапках, Люся привычно думала о том, какая она несчастная и одинокая, какой у нее гадкий оказался муж, и что все же кофточку лучше было купить не желтенькую, а голубую.
   Новые туфли
  
  
  
  
  
  
   Учительница была пожилая и грузная. Ходила медленно, на свой третий этаж поднималась с трудом и сразу садилась в старое красное кресло отдышаться. Всю жизнь она провела в школьном гаме и суматохе, а теперь никак не могла привыкнуть к тишине и ничегонеделанию. "Жизнь медленная шла, как старая гадалка..." Так и есть. Хотя, мечтаний лично для себя никаких уже не было, а желание скромное было - туфли купить. Понемногу наступала весна, грязь подсохла, а туфли ее были ну совсем уж разбитые.
   Преподавала она словесность. Любила и знала русскую классику, в доме было много книг. В память об отце-виолончелисте ее в детстве учили музыке. У нее было большое черное пианино "Ижевск", иногда она играла вальсы Шопена. Как-то даже аккомпанировала школьникам на открытом уроке по литературе, чем привела в восторг гостей школы. Из детей войны мало кто умел играть на фортепиано. (Отец погиб на войне в 41-м. Ему было всего 28 лет. Остались ноты "Мелодические этюды Геллера", фотографии и письма с фронта: "У меня все хорошо, не волнуйтесь. Кормят нас нормально. Правда, вчера в бою Мишу ранили, его отправили в госпиталь. А меня пуля не берет". Друг Миша после войны приезжал к ним, рассказывал, как отец под огнем вынес его с поля боя. Мише ампутировали ногу, но он дожил до старости, двоих сыновей вырастил, а вот отец погиб, взяла-таки его пуля.
   Несмотря на возраст, в учительнице все еще жила детскость. Она боялась ехать куда-нибудь одна, обожала подарки, ждала их, как ребенок. Секреты не умела хранить. Не потому, что была болтлива, а просто рвались они из нее наружу, и все тут. А если случалось новое платье, то она подолгу вертелась перед зеркалом и требовала от домашних комплиментов.
   Дочь она растила между проверками диктантов и сочинений. Внушать что-то, воспитывать было некогда, так что та училась, как могла, и жила, как хотела, а сразу после школы выскочила замуж.
   На пенсию пришлось уйти в 54 года, когда родился внук, и нужно было помочь дочери его растить. Дочь как раз прогнала бездельника мужа, и годовалый внук оказался единственным мужчиной в доме. Вокруг него и стал вертеться этот пестрый непростой мир.
   Мальчишка был шебутной и смышленый, хотелось дать ему все и сразу. Учительница без устали пела ему, рассказывала сказки, читала Чуковского. Ему было два года, когда его впервые повели в театр на "Трех поросят". Все было интересно, просто волшебно: тяжелый краплаковый занавес, бархатные кресла, нарядные люди. Поросята смешно визжали, как им и положено, танцевали, пели и строили домики. У них были уморительные хвостики и розовые пятачки. Но когда вдруг явился волк и зарычал, внук испугался и громко заплакал. И тогда волк тоже испугался, замолчал и растерянно посмотрел в зал, а потом весь спектакль пугал поросят ласковым шепотом, так что для них все закончилось хорошо.
   Как-то они ехали в автобусе мимо театра, и внук радостно сообщил всем пассажирам: "Я знаю, это театр, там поросята живут!", из чего можно было сделать вывод, что поход в театр ему запомнился и приобщение к прекрасному удалось.
   Как-то во время очередной поездки дочери в столицу, где она заочно училась в институте, учительница купила внуку волнистого попугайчика. Дали ему самое попугаечное имя Кеша, и в доме стало веселее и звонче от чириканья бирюзового попки. Кеше с хозяйкой повезло: в клетке его не запирали, он летал по дому, пел, жил вольно и радостно. Любимым его развлечением было сидеть на телевизоре и выклевывать над ним обои. Учительница, привыкшая и не к таким детским шалостям, не сердилась на него, а только, когда был попорчен уже изрядный кусок стены, прикрыла это место картинкой и очень радовалась, как она удачно все придумала. Когда же учительница колдовала у плиты, чирикалка сидел у нее на плече, перенимал опыт. А потом все вместе обедали, и попугаю разрешалось прыгать по столу, клевать хлебные крошки и даже есть из хозяйской тарелки традиционный в этом доме борщ.
   Через два года дочь захотела жить отдельно, и учительница с Кешкой остались одни. И чтобы забыть об одиночестве, старости и болезнях, учительница потихоньку стала перемещаться в мир стихов, музыки и старых фотографий. Стихи она зачем-то аккуратно переписывала в тетрадь, что особенно раздражало дочь, а снимки в толстых альбомах подолгу рассматривала, видно, вспоминала свою жизнь. Там был всегда молодой отец, сидящий за роялем, еще нестарая мать в кокетливой шляпке с вуалью и даже в старости красивая своим благородством и породистостью бабушка, которая подарила ей все - доброту, мудрость и даже судьбу. Мать отправляла ее после школы на парикмахерские курсы, но бабушка настояла на университете. Именно бабушка так искусно перелицевала тогда свое пальто, что внучка в этом синем чуде с перламутровыми пуговицами была самой нарядной в группе.
   В жизни было много хорошего и радостного, но самое чудесное, самое молодое это, конечно, студенчество. Поездка всем курсом в Казахстан поднимать целину (этакая экзотика для городской девчонки), фольклорные экспедиции изучать говор сибирский, собирать народные прибаутки и песни, когда в какой-нибудь ветхой деревеньке нет-нет да и расскажет местная Арина Родионовна что-то интересное. Как это там? А, вот:
  
   Менный ковш упал на нно,
   И обинно, и досанно,
   Да уж ланно, все онно.
  
   Однажды их, студентов-филологов отправили на семинар в химическую лабораторию. Пытливый Сашка Гаврилов сразу открыл какой-то кран. Их спешно эвакуировали, потом долго ругали, что, мол "возмутительно!", "много лет!", "никогда!", а про незадачливого первооткрывателя тут же было сочинено: "Служил Гаврилов лаборантом, Гаврилов газы выпускал!".
   А еще были студенческие вечеринки. Она не была красавицей, но всегда была яркой, а в молодости и веселой. Поэтому у стенки на танцах никогда не стояла, приглашали наперебой. И был старшекурсник Костя, с которым танцевалось особенно хорошо, а когда они кружились в вальсе, все расступались и смотрели на них. Когда пришла ему пора ехать в Кемерово по распределению, он, почему-то смущаясь, подарил ей на память синюю книжку с красным парусом в нижнем углу. И учительница, тоже почему-то, возила этот скромный томик Грина по стране: сначала в деревеньку под Томском, куда ее отправили учительствовать, потом на рудник под Кемерово, куда ее увез муж, и где родилась ее дочка, потом в далекую и неизвестную Татарию на родину мужа. В то голодное послевоенное время друзьями девушек были отнюдь не бриллианты. Это не хорошо и не плохо, просто так было.
   Она была томичкой, и единственное, с чем она не могла смириться всю жизнь, - это разлука даже не с родней, оставшейся там, а с любимым городом, лучше которого для нее не было на земле...
   Дочь, правда, почти каждый день прибегала спросить, как дела. Учительница все хотела поговорить обстоятельно, не торопясь, но дочь была замотанная, нервная, измученная бытом и безденежьем. Постояв у порога, она убегала, и учительница опять оставалась одна.
   Этой весной учительница чувствовала себя особенно плохо. Но она всю жизнь была нарядницей. Никогда не носила ситцевых платьев, только шелк, сумочки любила, бусы, шарфики. Да и учительство многолетнее не отпускало, не позволяло расслабиться.
   Есть такие профессии, которые живут в человеке, даже если он сам перестал в них жить. Говорят, нет бывших художников. Но нет и бывших врачей, военных, учителей. Разница лишь в том, что художниками рождаются, а учителями становятся долго и трудно, но у тех, кому это удалось, на всю жизнь остается внимательное отношение к людям, особенно к детям, умение ясно формулировать свои мысли, держаться достойно везде и всегда. Поэтому она всегда старалась выглядеть хорошо и упорно, почти ежедневно, отправлялась на поиски туфель. Те, что были удобны, казались ей очень уж старушечьими, а в красивых каблукастых было тяжело ходить. Раз после такого туфельного похода она сама зашла к дочери, стихов не читала, а жаловалась на здоровье. Было воскресенье, дочь никуда не торопилась. Как-то душевно посидели, попили чаю с печеньем. Никаких предчувствий не было, но дочь потом долго стояла у окна и, пока было видно, смотрела, как мать идет по дороге.
   На другой день учительнице стало совсем плохо. Она сама прошла по длинным больничным коридорам в палату, легла на скрипучую железную койку. Больше она не вставала и через 3 дня умерла.
   Конечно, дочь видела смерть и раньше. Уходили близкие и дальние родственники, знакомые, сослуживцы. Но все это печалило недолго и в душе не застревало. И только со смертью матери она остро и навсегда почувствовала свое взрослое сиротство, свою незащищенность в этом непонятном, непредсказуемом мире. Только теперь она поняла не умом, а сердцем, что все в жизни имеет конец: и любовь, и дружба, и ненависть. Конечна сама жизнь. Ей предстояло смириться с этим своим открытием и жить дальше, но что-то радостное и светлое, ощущение бесконечности жизни ушло навсегда.
   Скоро не стало и Кеши. Он любил купаться в желтой эмалированной миске на кухонном подоконнике. Учительница обычно наливала в нее воду, и Кешка барахтался там, хлопал крыльями и верещал во все горло от счастья. Дочь, которая хозяйничала в доме на сороковину, угораздило налить в миску подсолнечное масло, и бедный Кеша привычно плюхнулся туда купаться. Как его ни мыли, ни чистили, он заскучал, перестал есть, а потом и вовсе упал на дно клетки и затих. Старухи-соседки говорили, что-де одиноко Людмиле там одной, вот и забрала птичку к себе.
  
  

Еще раз о превратностях любви

  
  
  
  
  
  
  
   Игорьку повезло: он рос в мире, где говорили только вполголоса, где читали умные книги и смотрели серьезные фильмы, где не принято было обсуждать соседей и сослуживцев и горланить песни во время праздничных застолий, где само собой разумеющимся считалось дать денег в долг, даже если нет уверенности, что их вернут, и вообще, прийти на помощь близким и не очень. Эта готовность помочь шла от главы семьи Аделаиды Всеволодовны - матери, бабушки и тещи, которая вместе с громоздким именем получила от родителей сильный характер, патологическую любовь к чистоте, заставляющую ее кипятить или дезинфицировать все, что попадалось на глаза (одежду, посуду, пол в доме) и профессию врача. Когда-то она могла часами стоять у операционного стола, но в последние годы, когда стали болеть ноги, сменила работу хирурга на административную и с удвоенной энергией занялась ремонтом больницы, добыванием оборудования и медикаментов и воспитанием кадров. К дочери Аделаида Всеволодовна предъявляла такие же высокие требования, как к медперсоналу, поэтому матери Игорька не оставалось ничего другого, как быть отличницей не только в школе и институте, но и по жизни. Это была ничем не примечательная женщина - миниатюрная, с русыми волосами и светлыми всегда печальными глазами, и если бы не наследственный, предначертанный ей семейными традициями белый халат, который вносил относительно яркое пятно в ее наружность, ее можно было бы назвать "серой мышкой". Но при близком знакомстве вдруг обнаруживалось, что лицо ее миловидно, глаза выразительны, голос приятен, и что от всего ее облика веет той искренней доброжелательностью и сопереживанием, которые отличают настоящего врача от просто профессионала. Игорька она любила без памяти. Он был для нее всем - радостью, солнцем, воздухом. Она была счастлива, когда он смеялся, и впадала в панику, когда он болел, сразу забыв все, чему ее учили в институте, и что она так успешно применяла при лечении своих пациентов. Отец Игорька, как человек, появившийся в семье всего несколько лет назад и обладавший аналитическим умом, сразу понял, что не стоит устанавливать свои правила в этом доме и даже не пытался встать у штурвала семейного корабля. К тому же так для него было гораздо удобнее: он жил в своем, параллельном мире - наблюдал за суетой жены и тещи со стороны, любил на досуге почитать Монтеня и Канта или подремать у телевизора. С несмышленышем ему было неинтересно, он ждал, когда тот вырастет и станет действительно родственной душой и единодумцем. Хотя Игорька он по-своему любил и время от времени покупал ему дорогие игрушки, которых не было в его собственном далеком детстве.
   Аделаида Всеволодовна была категорической противницей выращивания малышей детсадовским способом. Справедливо полагая, что в самые первые годы жизни главнейшим фактором, влияющим на становление личности, является не объем и качество предлагаемой ребенку информации, а самые обыкновенные доброта и любовь, она переманила из своей больницы малограмотную, но добрейшую бабу Нюшу, много лет прослужившую под ее началом санитаркой. Толстая седая баба Нюша всегда ходила в темных ситцевых платьях в мелкий цветочек и белом платке. Она боготворила и побаивалась Аделаиду Всеволодовну, баловала Игорька, никогда не кричала на него, а когда сердилась, только качала головой, приговаривая: "Ох, проказник! Ох, какой проказник!" С Игорьком гуляли и сидели в песочнице, ходили в зоопарк и играли в машинки, ему читали книжки, пели колыбельные и подробно отвечали на все его многочисленные вопросы. Вся жизнь женской части семьи была подчинена интересам ребенка, и до школы Игорек рос в нежном зефирном облаке любви, лишь изредка, исключительно из любопытства, высовывая из него светловолосую головку.
   Для более полноценного воспитания Игорьку купили хомячка. Аделаида Всеволодовна считала, что это наиболее подходящий зверек и по простоте ухода и по безвредности для детского здоровья. Когда же по прошествии трех лет хомяк сдох, Игорек так безутешно плакал, что в семье решили, что такое бесценное человеческое качество, как доброта, в нем уже сформировано и других животных заводить ни к чему. Правда, будучи уже школьником, Игорек подружился с невесть откуда взявшейся дворовой низкорослой собачонкой, назвал ее Чапой и подкармливал школьными булками и колбасой. Собака, как большинство дворняг, оказалась смышленой. Она провожала Игорька в школу и охраняла во дворе, становясь рядом и лая на всех, кто представлялся ей для него опасным. Бабушка и мать, скрепя сердце, терпели эту рискованную с точки зрения медицины дружбу и только еще тщательнее следили за соблюдением Игорьком гигиенических правил, хотя он и без того давно усвоил, что "все болезни от грязных рук", и читанное-перечитанное бессмертное творение Чуковского "Мойдодыр" помнил почти наизусть.
   Учился Игорь хорошо, но точные науки не жаловал - гуманитарные давались ему куда легче. А еще была скрипка, которая поначалу не слушалась Игорька и издавала жуткий скрежет, как только он прикасался к ней смычком, но позже смирилась, полюбила его и научилась хоть и не очень умело, но все-таки петь в его руках.
   - Какой хороший мальчик - музыке учится! - умилялись мамаши соседских детей, завидев бредущего через двор Игорька со скрипицей и папкой для нот.
   - Да лучше бы с пацанами в футбол гонял, а то совсем у мальчонки детства нет, - возражали отцы.
   Но что было настоящей, непонятной, горячей любовью Игоря - так это театр. Конечно, и мать, и бабушка время от времени бывали в театре, особенно когда в их больнице организовывался культпоход, но завзятыми театралами они не были. А вот Игорек с самого первого посещения, когда Аделаида Всеволодовна повела его на сказку "Василиса Премудрая", был околдован сценой. Прекрасная девушка (Игорек и не знал, что такие бывают на свете) в длинном голубом сарафане и расшитом стеклярусом кокошнике то пела, то грустила, то смеялась. Иван Царевич храбро махал большим блестящим мечом, сражаясь с Кощеем, а по заднику за их спинами то вверх, то вниз ползали громадные пауки. И эти со светящимися глазами пауки, и красавица, каких раньше Игорек видел только в книжках, и музыка, и тяжелый бархатный занавес, и антракт с неположенными в обычной жизни бисквитными пирожными и лимонадом - все это так сильно подействовало на впечатлительного мальчика, что театр стал для него самым любимым местом, его меккой. После спектакля он попросил бабушку повести его за кулисы. Им разрешили пройти и показали комнатушку, заставленную декорациями, костюмерную, даже провели на сцену. Стоя на сцене и глядя в темный зрительный зал, Игорек представлял себя большим сильным Иваном Царевичем - спасителем Василисы, которого все любят, которым все восхищаются. В этот момент он твердо решил стать артистом, и это решение с возрастом только укреплялось. Надо сказать, задатки для этого у него были: он хорошо читал стихи и чисто пел, а главное, интересовался всем, что связано с театром. В школе и во дворе он организовывал концерты к праздникам, привлекая к участию в них других детей, пытался инсценировать сказки, сам сооружал для них декорации. Во дворе и дети, и взрослые звали его артистом.
   После школы Игорь попытался поступить в театральное училище. Попытка оказалась неудачной, и тогда, чтобы не терять время, он пошел в технический вуз, выбрав специальность отца, неодобрительно относившегося к театральным затеям сына, и приклеившееся к нему словцо "артист" теперь вспоминалась как обычное детское прозвище, а не знак судьбы, как считалось бы, сумей Игорь осуществить свою мечту.
   С девушками у стеснительного по натуре Игоря отношения складывались сложно. Они были непонятные, насмешливые, колючие, а он - неказист и ничем не примечателен. Так, во всяком случае, казалось Игорю. Но к ним тянуло, о них мечталось, и это портило жизнь. Когда-то в школе у него был неудачный первый опыт общения с девчонками, точнее, с одной из них, и это окончательно убедило его в собственной непривлекательности. Правда, в институте у него сложились дружеские отношения с одной сокурсницей, но он, боясь новых разочарований, переступать грань дружбы не спешил.
   - Что-то у нашего Игоря с девчонками не клеится, - беспокоилась Аделаида Всеволодовна.
   - Он комплексует из-за своей заурядной внешности и невысокого роста, - отвечала дочь.
   - Что за ерунда! Он такой славный. Сразу видно, что хороший мальчик из хорошей семьи - умный, интеллигентный. И с возрастом это будет все больше и больше проступать на его лице. Допускаю, что молодые глупые девчонки его не оценят, но я просто уверена, что когда-нибудь он встретит умную талантливую женщину, которая его полюбит. А что касается роста, во-первых, рост у него средний, а во-вторых, ты же сама врач, тебе ли объяснять, что у рослых мужчин вследствие проблем с кровообращением гораздо меньше мужской силы, чем у коренастых. Поговори с ним, растолкуй ему это.
   - Неловко как-то. Я не смогу.
   - Ну хорошо. Я сама вправлю ему мозги, вот только выберу подходящий момент.
   Но поговорить с внуком Аделаида Всеволодовна не успела - у нее случился инсульт. Она выжила, но на ноги так и не встала. Тяжелее всего для домашних было то, что болезнь привела к необычайной путанице в ее голове. Аделаида Всеволодовна перестала узнавать дочь и зятя, сослуживцев и друзей. Единственным человеком, на которого она реагировала, как на родного, был Игорь, и ему ничего другого не оставалось, как на время уйти из института. Отец за тещу переживал, но вынести гнетущую атмосферу в доме не мог и приходил только ночевать, а вот мать вдруг оказалась выносливой и сильной. Прекрасно понимая все как врач, она не хотела мириться с реальностью, и они вдвоем с Игорем делали возможное и невозможное, чтобы облегчить состояние Аделаиды Всеволодовны. Все это время Игорю было не до девушек, а когда бабушка умерла, и он вернулся в институт, оказалось, что сокурсница, недолго ломавшая голову над тем, что у них было, и было ли что-нибудь вообще, вышла замуж.
   Смерть бабушки навсегда разрушила многолетний уклад в семье. Мать подала на развод и размен квартиры.
   - А ты не будешь чувствовать себя одинокой? - беспокоился Игорь.
   - Я давно уже себя так чувствую рядом с твоим отцом, пришло время это узаконить, - ответила мать.
   Игорь всегда был на стороне матери, к отцу особых родственных чувств он не испытывал. Когда он был ребенком, ему всегда казалось, что его умный и сильный отец, в отличие от мамы и бабушки, любит его недостаточно, хотя он всеми силами старался заслужить эту любовь. Став старше, он понял, что в возникновении подобных отношений никогда нет вины ребенка, а есть невнимание и эгоизм взрослого, и что именно взрослый, более опытный и больше знающий человек, ответственен за их построение. И сейчас, после развода родителей, для Игоря не стоял вопрос, с кем жить, - конечно, с матерью.
   Заботы, связанные с разменом и переездом, и новое пристанище, где ничто не напоминало о прошлом, помогли пережить потерю Аделаиды Всеволодовны. Игорь окончил институт, устроился работать. После истории с сокурсницей из-за женского пола он решил больше не суетиться, а полностью положиться на судьбу, которая, если ей будет угодно, сама столкнет его с подходящей прелестной особой. Годы шли, нерасторопная судьба все медлила. Игорь совсем уж было привык ходить в закоренелых холостяках, и даже мать перестала мечтать о внуках, и тут появилась Люся - пришла работать в их отдел.
   Люся была напористая, веселая, звонкоголосая. Можно было бы сказать, что она хорошо сложена - у нее была тонкая талия и идеально стройные ноги, только прилажены они были к слишком широкому внизу, будто в фижмах, туловищу, и это несколько портило впечатление. Ей было тридцать, и она хотела замуж. Присмотревшись к мужской части коллектива и наведя кое-какие справки, Люся остановила свой выбор на Игоре - воспитанный, холостой, бездетный, а что застенчивый, так это даже хорошо, легче будет заарканить. И с этого времени Люся стала кокетничать, заботиться, одним словом, всячески выказывать свое расположение. Куда бы ни глянул Игорь - на глаза попадалась Люся, что бы ни собирался сделать - она кидалась помочь. Оказалось, что и театр она любит страстно и об актерской карьере мечтала, и музыке училась. Игорь был окружен ею со всех сторон, и кольцо все сужалось и сужалось.
   Наконец Люся перешла к решительным действиям - пригласила Игоря на концерт в филармонию. Играли малоизвестные практически бесконечные вариации Баха, написанные им по заказу какого-то страдающего бессонницей графа для услаждения его слуха в ночные часы. Теперь не узнать, действовал ли сей опус усыпляющее на неугомонного вельможу, а вот на Игоря он подействовал безотказно: он томился, пытался считать вариации, чтобы не задремать, сбивался со счета и снова считал. И вот тогда Игорь решил, что для собственного же блага лучше взять инициативу в свои руки и впредь самому выбирать, куда им ходить и зачем.
   Мать, узнав о появлении какой-то Люси, обрадовалась и попросила познакомить ее с будущей снохой. "Да я еще ничего не решил", - ответил Игорь, но Люсю в гости привел. Мать оглядела Люсю профессиональным взглядом: таз широкий, для деторождения это хорошо, а вот лицо какое-то серое.
   - Вы, наверно, курите? - спросила она.
   - Нет, что вы, - соврала Люся.
   - Если бы Вы знали, как это вредно для здоровья. Подумайте о будущих детях, бросайте немедленно.
   - Ну и мать у тебя, ничего от нее не скроешь, - заметила Люся, когда Игорь провожал ее домой. Люсе мать Игоря не понравилась - только познакомились, а уже воспитывать начала. Но на ее желание выйти замуж за Игоря это не повлияло. "Жить с нею не будем, а издалека - потерпим", - решила Люся.
   Игорь не обманывал мать, когда говорил о своих сомнениях относительно будущего с Люсей, но обдумав все "за" и "против", он пришел к выводу, что не стоит гневить судьбу: Люся, судя по всему, его любит, и с ней ему будет хорошо.
   Свадьбу сыграли скромную, тихую, как хотел Игорь. Люся, конечно, мечтала о настоящем торжестве, но жениху уступила. Главное, она добилась цели - лассо, наконец, накинуто, и она, как и хотела, стала замужней дамой. Жить по настоянию Люси стали в ее доме, с ее матерью. С ребенком решили не тянуть, и через десять месяцев Люся родила сына.
   Удивительный праздник - рождение ребенка! Пеленки, детские болезни и капризы, постоянное пожизненное беспокойство за его судьбу - все это начнется чуть погодя и еще неведомо, а пока - только счастье. Впервые держа на руках сына и вспоминая свои непростые отношения с отцом, Игорь думал о том, что всегда будет рядом и никогда не позволит ребенку усомниться в его любви.
   Антошка оказался на редкость спокойным и обстоятельным. Вовремя спал, вовремя и с аппетитом ел, внимательно и изучающее рассматривал мир вокруг. Только вот говорить не торопился. Соседская девочка, всего на три месяца старше его, уже говорила кучу слов, а от него, кроме коронного "мамамам!", означавшего одновременно "мама" и "хочу есть" ничего нельзя было добиться. Мать, регулярно осматривавшая внука, успокаивала Игоря:
   - Заговорит, никуда не денется, у него все хорошо. Мальчики обычно позже начинают говорить. Мелкую моторику нужно развивать, она напрямую с речью связана.
   Антоша тоже внимательно слушал бабушку, но свое мнение относительно тесной связи функций речи и руки высказывать не спешил.
   Вторую годовщину совместной жизни Игорь и Люся решили отметить походом в театр, где, по рассказам друзей, появилась новая актриса, перебравшаяся в их скромный город из столицы после разрыва с мужем. Говорили, что она прекрасно играет и хороша собой, хоть и не очень молода. Изучив театральную афишу, Игорь выбрал "Кошку на раскаленной крыше".
   Столичная штучка играла Мэгги. Она смотрела в зал бездонными черными глазами и говорила как будто негромко, но так, что слышно было в последних рядах, и во всем ее облике чувствовались какая-то трагичность и надлом, и беззащитность, вызывающая желание заслонить собой, неизвестно от чего и от кого - уберечь. Она действительно была талантливой актрисой, но то, что говорили о ее внешности, оказалось неправдой: она была не хороша собой - она была прекрасна. Весь спектакль Игорь только на нее и смотрел, а потом только о ней и думал.
   Промаявшись несколько дней, он наврал жене, что заедет после работы к матери, и отправился в театр. Ему почему-то не хотелось идти туда с Люсей. В следующий раз он купил цветы, и довольно долго стоял у театра с букетом, ожидая актрису после спектакля. Она вышла, прошла мимо него. Игорь окликнул ее по имени-отчеству. Актриса обернулась, улыбнулась, заметив букет, взяла цветы, поблагодарила. Вблизи она оказалась старше, чем со сцены, но по-хорошему проще, как будто сошла с пьедестала.
   - Какая родная, близкая, - подумал Игорь.
   - Какое у него славное лицо, - подумала актриса.
   Игорь стал приходить с цветами - актриса привыкла и уже ждала его. Они познакомились, актриса велела звать ее без отчества - Верой. Игорь набрался смелости и пригласил ее в ресторан.
   "Я не люблю рестораны, - сказала Вера, но увидев, как он огорчен отказом, предложила - А пойдемте ко мне, я здесь недалеко живу. Я Вас угощу фаршированной рыбой по рецепту моей еврейской бабушки".
   Вера жила в старом доме среди необычной для сегодняшней жизни мебели. В одном углу гостиной стоял массивный круглый стол, покрытый зеленой скатертью с шелковой бахромой, в другом - старое кресло с небрежно наброшенным на него клетчатым пледом, у одной стены - канапе, другие стены подпирали массивные книжные шкафы. Шторы на окнах тоже были тяжелые, темные, под стать мебели. "Мой прадед владел мебельной мастерской, это все от него осталось, - объяснила Вера, - а кухня и спальня вполне современные".
   С этого вечера единственным стремлением Игоря стало желание увидеть Веру, и вся его в общем-то цельная и прямая жизнь раздробилась на отрезки от одной встречи до другой. Воспитанный правильным и порядочным, он научился врать всем подряд - жене, матери, теще, начальству на работе. Цель оправдывала средства - ему необходимо было видеть Веру хотя бы несколько раз в неделю, иначе он просто не мог. Сначала Игорь испытывал угрызения совести и мучился от сознания собственной вины перед Люсей, но постепенно жена стала вызывать не жалость, а раздражение. Игорь теперь все время злился на нее. Именно из-за жены он вынужден врать и изворачиваться, именно она мешает ему жить так, как он хочет всей душой. Дома нервничали, кричали, устраивали разборки, а у Веры жило счастье. С ней было легко и интересно. Наигравшись в театре, вне сцены она была искренней и естественной. Она много читала и многое помнила, и иной раз вскользь роняла нечто такое, что думал и чувствовал, но не мог облечь в слова Игорь. Она была старше и мудрее его, но, несмотря на это, а может быть, именно поэтому, вместо уверенного Люсиного "я считаю" здесь он слышал "как ты думаешь?" Находясь в свои сорок два года на изломе короткой женской судьбы, Вера ничего не требовала от Игоря и отдавала ему все накопленные годами чувства - как в последний раз. Она никогда не спрашивала о его жизни без нее - где работает, где живет, кто жена, не захотела записать его номер телефона, объяснив это тем, что боится позвонить не вовремя и подвести его. О себе она тоже рассказывала мало, но не из-за скрытности и недоверия к Игорю, а потому что для нее прошлая жизнь перестала иметь значение. Он знал только, что ее последним мужем был главный режиссер театра, что после развода ей пришлось оттуда уйти, что она приехала на время в родной город "зализывать раны", а теперь и не думает уезжать.
   Игоря нельзя было назвать уравновешенным человеком. Скрытое, может быть, не до конца осознанное им и сглаженное хорошим воспитанием недовольство своей жизнью прорывалось наружу непонятными для окружающих сменами настроения. Вера восхищала его внутренней стойкостью, умением никогда не унывать, четким позиционированием себя в этом мире.
   - Как тебе это удается? - удивлялся он.
   - Просто нужно понять, что у человека всего одна жизнь и другой не будет. А когда это понимаешь, то начинаешь ценить и жизнь, и право быть самим собой.
   А вот в чисто бытовых вопросах Вера разбиралась плохо. Рядом с ней Игорь всегда чувствовал себя настоящим мужчиной. Однажды она открыла ему дверь, держа в руке подсвечник с горящей свечой, - у нее не было света. "Ты проверяла пробки? Где у тебя ключ от щитка?", - засуетился Игорь. "Подожди, потом", - сказала Вера, и они любили друг друга при этой свече.
   В другой раз Игорь застал Веру простуженной. "Уходи-уходи! Я тебя заражу!" - просила она. "Как ты лечишься?" - спросил он. Оказалось, что у Веры нет даже жаропонижающих. Игорь разволновался, позвонил матери, записал длинный перечень рекомендованных ею снадобий, сбегал в аптеку, напоил Веру пилюлями и чаем ("мать сказала, нужно как можно больше пить"), а потом каждый день приезжал в свой обеденный перерыв ее проведать.
   Вере хотелось съездить куда-нибудь вдвоем, на целый день. Они выбрали для поездки теплый день ранней осени, и отправились на электричке в одно из чудом сохранившихся при нашем небрежном к ним отношении дворянских гнезд.
   В чем очарование этих старых усадеб - ветхих, замшелых, покрытых кракелюрами времени? Скромные деревянные дома с небольшими комнатами, лужайки, скамейки в саду. Пруды как пруды, речки как речки, тропинки в густой траве. Сколько таких прудов и тропинок по всей России! А у Мамонтовых, Бекетовых, Менделеевых они особенные - история наша, культура. Вот куда надо возить детей, отрывая их хоть на день от компьютеров.
   В воздухе на тонких полупрозрачных нитях неподвижно висели паучки. Лес стоял почти весь зеленый, осень лишь прикоснулась к нему своей кистью, нанесла первые мазки. Один торопыга клен на другой стороне пруда уже зарделся красно-коричнево и выделялся языком пламени на фоне зеленых крон берез. Игорь и Вера никуда не спешили. Обошли дом, прошли по широкой липовой аллее к пруду.
   - Ты заметил, что во всех дворянских усадьбах всегда много лип? Представляешь, как тут хорошо в начале лета, когда они цветут? Запах, наверно, стоит обалденный.
   Нет, липы Игорь не заметил: Вера сегодня опять поразила его, в походной экипировке - джинсах, кедах и футболке он ее раньше не видел. В такой одежде и с волосами, собранными в хвост, она казалась девчонкой, и это очень ей шло. Они немного посидели на скамейке у пруда. Спасаясь от пролившегося из одинокой тучки дождя, побежали в старую беседку на крутом берегу реки. Вера прочла:
  
   Простите, простите, простите меня,
   И я Вас прощаю, и я Вас прощаю,
   Обиды на вас не держать обещаю,
   Но только Вы тоже простите меня...
   Забудьте, забудьте, забудьте меня,
   И я Вас забуду, и я Вас забуду,
   Я Вам обещаю, что помнить не буду,
   Но только Вы тоже забудьте меня...
  
   Она читала просто, но удивительно хорошо. Игорю вдруг стало не по себе: что вдруг она - как будто прощается.
   - Чье это? - спросил он. - Я раньше не слышал.
   - А это Володина, драматурга. Он хорошие стихи писал.
   - Ты выбрала уж очень грустные.
   - Осень, "унылая пора", - сказала Вера и улыбнулась.
   Вера улыбнулась, и от сердца отлегло - все будет хорошо, им не нужно будет ни помнить, ни забывать, потому что они всегда будем вместе.
   В электричке Вера сказала: "Сегодня был такой день, какие, наверно, запоминаются на всю жизнь", а потом прислонила голову к его плечу и заснула. Игорь смотрел в окно, слушал стук колес и вдыхал свежий запах ее духов. А что еще нужно для счастья?..
   Посадив Веру в такси, Игорь крикнул:
   - До завтра!
   Она улыбнулась и помахала ему рукой.
   Видеть жену не хотелось, Игорь пошел к матери, она теперь жила недалеко от вокзала.
   - Сегодня приезжала Люся, - сказала мать. - Жаловалась на тебя, плакала. Говорит, ты дома не бываешь, она все одна с ребенком. Она считает, что ты ей изменяешь.
   - Значит, тебя уже привлекла?
   - Пойми меня правильно, сын. Я не хочу вмешиваться в твои дела, только точно знаю, что двойная жизнь разрушает человека. Ты всегда был прямым и честным, а теперь вынужден врать. И за Антошу переживаю. Ребенок должен расти в спокойной, доброжелательной обстановке. Подумай хорошенько.
   "Верно мать говорит, - подумал Игорь, - надо выходить из подполья. Сегодня же уйду к Вере". Он кинулся в прихожую.
   - Поешь хоть материных пирожков, - просила вдогонку мать.
   - Некогда, мам, тороплюсь.
   И глянув на расстроенное лицо матери, добавил:
   - Ну давай один, съем по дороге.
   Мать вынесла пакет с пирожками.
   - Это для Антоши. Скажи, что от бабушки.
   С порога Игорь увидел, что в доме стоит густой сизый дым. Жена вышла навстречу с опухшими глазами и красным носом.
   - Пришел? Ну и где ты был?
   - Ты опять курила на кухне?! Хоть бы форточку открыла. Сколько тебе повторять, что это вредно для ребенка! - пошел в наступление Игорь.
   - А для ребенка полезно, когда он растет без отца, как сирота?! А полезно для него, когда в доме скандал за скандалом?! Это куда ты собираешься опять?! В очередную командировку?!
   От ее пронзительного голоса звенело в ушах. "Угораздило же меня жениться на такой голосистой. Кричит, как плохая актриса", - думал Игорь, собирая вещи. Подоспевшая на подмогу к дочери теща взяла на руки Антошу и заговорила тихо и ядовито, обращаясь как бы не к Игорю, а к малышу:
   - Бедный ты наш сиротка! Твой папа хочет тебя бросить. Он тебя не любит. Скажи ему: "Папа, не бросай меня!" Скажи.
   И вдруг Антошка сказал: "Папа!".
   Они так ждали, когда он произнесет хоть какое-нибудь слово, и вот дождались. Игорь сел на табурет в прихожей и сказал медленно и твердо:
   - Никогда не смейте так говорить. Это подло. И успокойтесь, никуда я от вас не уйду.
   Он остался спать в зале. Жена тихо всхлипывала за стеной. "Сколько можно рыдать! Спать не дает. Истеричка, - думал Игорь, ворочаясь на узком диване. - Остался же я с ней, что еще ей надо?"
   Нужно было объясниться с Верой. Игорь мучительно думал, как это сделать. Ясно было, что если он увидится с ней или даже услышит ее голос по телефону, то его решимость остаться в семье исчезнет без следа. Выход был один - написать ей. Но что писать? Какие подобрать слова? Игорь честно думал над этим, но время шло, и вдруг оказалось, что прошло его уже достаточно для того, чтобы все стало ясно без объяснений, и что, напомнив о себе, он только причинит Вере новую боль.
  
   Постепенно все улеглось и утряслось. Началась жизнь, как у всех - утренний кофе, работа, вечерняя возня с сыном, домашние дела по субботам и воскресные прогулки в парке, когда веселый мальчик Антоша шагал между Игорем и Люсей, держась одной рукой за маму, а другой за папу, и прохожие невольно улыбались, глядя на эту ладную дружную семью. Люся посвежела, повеселела и еще раздалась в бедрах. Игорь почти не изменился, разве что располнел слегка и в уголках глаз появились морщинки. Вот только театр он теперь обходил стороной и лишь изредка останавливался у театральных афиш, чтобы удостовериться, что Вера по-прежнему в примах, да по осени как-то нежданно вспоминалась заброшенная усадьба, коричнево-красный клен, деревянная беседка на яру и единственно любимая им в жизни женщина, читающая стихи:
  
   Простите, простите, простите меня,
   И я Вас прощаю, и я Вас прощаю,
   Обиды на вас не держать обещаю,
   Но только Вы тоже простите меня...
  
   Что до Веры - она сначала ждала его и беспокоилась, не заболел ли. А когда поняла, что он больше не придет, возненавидела его, хотя в душе все-таки надеялась на чудо, и во время спектаклей, кляня его и себя, вглядывалась в зал, а дома бросалась со всех ног к звонящему телефону, надеясь услышать его голос. От всей этой истории что-то надломилось в ней, и замаячил на горизонте незамечаемый раньше возраст, в котором играют старух. Со временем боль прошла, но мужчин к себе близко Вера больше не подпускала и все поползновения еще случающихся поклонников пресекала на корню. Все это было dИjЮ vu, а потому скучно и неинтересно. Хуже всего было то, что она разлюбила театр - он стал казаться балаганом, а актерство - шутовством. Ей теперь претило рядиться в чужие платья и произносить чужие слова на потребу жаждущей зрелищ публики. И только иногда, обычно ранней осенью, просыпалась душа, и тогда по дороге в театр на ходу, в такт шагам звучали в голове стихи, накрепко связанные в памяти с ее последним романом:
  
  
   Забудьте, забудьте, забудьте меня,
   И я Вас забуду, и я Вас забуду,
   Я Вам обещаю, что помнить не буду,
   Но только Вы тоже забудьте меня...
  
   И протестуя против забвения самого яркого и дорогого, что у нее было, накатывали воспоминания, и мучительно хотелось хотя бы увидеть Игоря, хотя бы узнать, как он. В такие минуты она, не задумываясь, пошла бы к нему сама, да не знала, куда.
   Рижские каникулы
  
  
  
  
  
  
  
   В Латвии я была трижды. Первый раз - еще школьницей, с одноклассниками. Взрослых людей трудно чем-то удивить, а детские впечатления - яркие, сильные. Меня поразила Старая Рига - настоящий средневековый город с узкими улочками, горбатым булыжником и остроконечными крышами, а еще высоченные сосны на Рижском взморье и, конечно, Сигулда.
   Латыши называют ее своей Швейцарией. "Наша Швейцария", "наша Венеция". Не люблю подобных определений. Это у итальянцев - их Венеция, у швейцарцев - их Швейцария, а у латышей - их Сигулда, их сакта. Река Гауя, бегущая к морю, с крутыми берегами и пещерами на склонах, рощи и рощицы с вкраплениями развалин древних городищ и старинных замков - это и есть Сигулда.
   Запомнилось, как мы поднимались на смотровую площадку под крышу тридцатиметровой башни Турайдского замка, по винтовой лестнице, в полной темноте, и только узкий луч из редких щелей-бойниц освещал небольшие участки пути. Спускаться оказалось еще страшнее. Мне страстно захотелось вернуться под крышу и жить там, и стать Турайдским привидением, но только никогда-никогда не окунаться в этот мрак. Спасла меня одноклассница Света, которая так крепко вцепилась в мою руку и так жалобно попискивала на каждой ступеньке, что мне ничего не оставалось, как быть сильной и отважной, чтобы вывести ее к свету. А еще помню старинную легенду о Турайдской Розе - девушке, погибшей во имя любви. Удивительно, куда ни поедешь, везде есть похожие легенды. Бедные девушки бросались с высоких башен, кидались в колодцы, топились в реках. Мужских подобных историй сразу как-то и не припомню. Нарцисс? Ах, да - Ромео!
   Второй раз мы с подружками по университету съехались из разных городов в Юрмалу в свой первый отпуск. Мы поселились в Вайвари, местечке на краю Юрмалы, в небольшой пристройке к хозяйскому дому, а вокруг были долговязые сосны, подпирающие небо своими кудлатыми головами, и совсем рядом - море. И мы там чудесно жили под дробь утреннего дятла, скрип сосен и плеск неспешных лазоревых волн. В августе Балтийское море уже холодное, но самые отчаянные из нашей компании купались ежедневно и выходили из воды пупырчатые, как огурцы, остальные же благоразумно сидели на белом песке и любовались видами. Лично я окунулась только один раз - перед отъездом.
   Массовиком-затейником назначили меня, как человека бывалого, в смысле, уже здесь бывавшего. В таких случаях меня долго уговаривать не нужно; главное, вовремя остановить. И я потащила всех в Старую Ригу, Саласпилс, этнографический музей под открытым небом, в Домский собор, в концертный зал "Дзинтари", в Сигулду.
   В сторожевой башне провели электричество, подниматься стало безопасно, но дух средневековья пропал. Лезешь себе и лезешь, как в обычной многоэтажке со сломанным лифтом. А в целом, Сигулда всем понравилась, и мы там долго гуляли, и фотографировались, и ели всякие вредные вкусности на террасе маленького кафе, и нам захотелось когда-нибудь сюда вернуться...
  
   Куда б мы теперь ни выбыли,
   С просвечивающих холмов
   Нам вслед улетает Сигулда,
   Как связка зеленых шаров.
  
  
   Пожалуй, это был самый безмятежный из моих отпусков.
   В третий раз я была в Риге волею своего начальства на трехмесячных компьютерных курсах, которые у нас воспринимались как дополнительный отдых: смена обстановки, красивый город, никакой рутины. Каникулы, да и только. Мне казалось, что три месяца - это чересчур, но меня никто не спрашивал.
   Учились полдня, а потом - гуляй, казак! Конечно, первым делом съездила в Сигулду. В октябре она оказалась даже краше, чем летом: старинное платье в охристых тонах было особенно ей к лицу. Конечно, сходила в Домский собор послушать орган. И конечно, бегала по магазинам. Мужчинам не дано понять нашего пристрастия к красивым витринам и ярким обновкам. Чего стоит предвкушение встречи с тем самым вожделенным платьем! А счастье обладания дивными туфлями или платочком, который так удачно подходит к пальто! А неподдельные переживания по поводу несостоявшейся покупки! (Ну почему я не купила тогда тот чудный браслет с янтарными вставками?!) Весь этот спектр эмоций им, бедным, не доступен. А женщины меня поймут.
   Больше всего мне нравятся магазины подарков. Я могу даже ничего не покупать, а просто ходить туда, как в музей. В центре Риги был магазин "Сакта". Там продавались художественная керамика, янтарь, фигурные свечи, тончайшие ювелирные украшения из металла, работы по дереву, национальные варежки, тканые покрывала и гобелены, и я чувствовала себя там, как Золушка на балу. Мыши, крысы, тыквы - всё потом, а сейчас - праздник. В память о Риге у меня остались керамический ручной работы черт и деревянная странная птица с кусочком янтаря на резном боку.
   Ну почему я не купила тот чудный браслет?..
   А теперь о том, ради чего я и затеяла этот рассказ.
   Вечера были свободными, и я ходила в театр. Я всегда хожу в театр в чужих городах, мне нравится. И я один раз была в национальном театре, ходила специально на Вию Артмане, два раза - в русском драматическом, два раза на заезжем балете, один раз на опере и, кажется, еще раз в русском. А ТЮЗ из виду упустила.
   Рижанки, с которыми я училась, посоветовали сходить туда на новый спектакль. Оказывается, ТЮЗ у них славился сильной труппой и хорошей режиссурой и спектакли ставил не только для детей, но и для солидной публики. Удалось купить билеты только на следующий месяц, ближе к отъезду, да и то на балкон.
   К тому времени я уже подустала от беготни, да и защита курсовой неумолимо приближалась, а нужно было еще кое-что доделать, переделать. Но мое неискоренимое любопытство победило, я подкрасила глазки и пошла.
   Сначала я почувствовала себя обманутой. Это была последняя пьеса одного из самых маститых наших драматургов, не самая удачная, на мой взгляд, довольно скучная и откровенно назидательная. Вдобавок, актриса надсадно кричала, актер был староват и неказист. Но в нем оказалось столько внутреннего огня и силы, он так щедро раздавал себя нам, сидящим в зале, что нельзя было не подчиниться его обаянию, не откликнуться сердцем. И музыка, и свет, и тонкие девушки в черных капюшонах, невесть откуда появляющиеся и тающие во тьме, и белые свечи в их прозрачных руках, и японские танки, и не знаю, что еще, не знаю как, но это было невозможно, необыкновенно, прекрасно. Ни до, ни после я не видела ничего подобного. Я не помню, как звали артиста, для меня он просто Артист, я не помню фамилии режиссера. Мне не забыть это удивительное Действо. Один раз в жизни поставить такой спектакль, один раз так сыграть свою роль, и можно быть спокойным, что жил на свете не зря. Странная штука - театр. Нормальные с виду люди надевают на себя чужие личины и паясничают на глазах у всех. И это удивляет, восхищает, волнует. Великое искусство, древнее и вечное, магическое.
   А конец пьесы я толком не помню, потому что вдруг разревелась и никак не могла успокоиться, хотя терпеть не могу плакать на людях.
   Этот спектакль не отпускал меня еще несколько дней, а ведь много было дел и забот, и разной бестолковой суеты.
   Дорога к Блоку.
  
  
  
  
  
  
   Благословляю все, что было,
   Я лучшей доли не искал.
   О, сердце, сколько ты любило!
   О, разум, сколько ты пылал!
   А. Блок
  
   В детстве я очень любила читать. Дел было много, уроки частенько приходилось учить на ходу: есть свободные пятнадцать минут - написала математику, еще пятнадцать - накатала быстренько упражнение по русскому. На устные предметы время изыскивала, только когда знала, что обязательно спросят. Но книги!.. Читала за едой (благо, родители не видели - весь день была одна), в транспорте, целый день в школе помнила, что дома на столе лежит она, книга, и, вернувшись, первым делом бросалась к ней. В юности увлеклась стихами. Кого только ни читала, кем только ни восхищалась! Как я поняла потом, моим чтением незаметно и ненавязчиво руководила мама, воспитывая во мне вкус к хорошей литературе. Она мне и подсунула стихи Блока. Я знала, что это поэт-интеллигент, интеллектуал, с любопытством и в предвкушении неких философских откровений открыла сборник и была разочарована.
  
   Утихает светлый ветер,
   Наступает серый вечер,
   Ворон канул на сосну,
   Тронул сонную струну...
  
   Ну что это за стихи, о чем? Или:
  
   Но в камине дозвенели
   Угольки.
   За окошком догорели
   Огоньки...
  
   Как-то простовато по форме. А дальше сплошные "туманы", "снега", "маски"... Довершила картину поэма "Двенадцать", которую мы долбили в школе до тошноты.
   А потом был университет, попытка уразуметь премудрости великой науки - математики, и в промежутках между криволинейными интегралами и уравнениями математической физики - Хемингуэй, Ремарк, Набоков, перепечатанный откуда-то Булгаков и, конечно, стихи. Помнится, в то время читала Вознесенского, Евтушенко. А еще был мальчик из авиационного института, с выразительным взглядом и необычным, шершавым, с трещинкой голосом. И однажды, провожая меня до дома, своим наждачным голосом он прочитал мне те самые стихи про камин, заканчивающиеся словами:
  
   И любой колени склонит
   Пред тобой...
   И любой цветок уронит
   Голубой...
  
   В тот момент поразил меня не факт декламации в мою честь, хотя до этого никто мне стихов не читал, да и после, если честно, тоже, а сами стихи - каждое слово и все вместе. Я взяла в библиотеке книжку со стихами Блока, и прочитала ее другими глазами. Где теперь тот мальчик, как сложилась его жизнь, я не знаю, а вот томик Блока всегда рядом - то на полке в шкафу, то на тумбочке возле кровати. С детства греша виршесложением, именно у Блока я училась разнообразию ритмов, внешней простоте и мелодичности стиха, именно благодаря ему я поняла, что настоящая поэзия - это не столько особая форма, сколько соединение мысли и чувства. И обязательно - красота.
   И не удивительно, что когда я поселилась всего в каких-то ста с небольшим километрах от Шахматова, мне захотелось туда поехать. "В августе будет праздник поэзии в Шахматове. Давай поедем", - загодя предложила я мужу. Он согласился сразу. Но я стреляный воробей, меня не проведешь: мы с мужем знакомы много лет, я знаю, что все, что не касается рыбалки, ему не интересно. А соглашается он, чтобы усыпить мою бдительность и в надежде, что ближе к делу я и сама передумаю. Время от времени, но не слишком часто, чтобы не рассердить супруга, я напоминала ему о наших с ним культурных планах.
   - Будет холодно, всего двадцать градусов, - отбивался муж.
   - А мы возьмем кофты.
   - Возможен дождь.
   - А мы возьмем зонты.
   Немного терпения, упорства и чуть-чуть удачи в виде нерыбацкой погоды, и мы уже в пути - муж за рулем, я за картой, дочка на заднем сиденье. Дождь и вправду пошел - мелкий, осенний, небо заволокло тучами, ни одного просвета. Съехали с трассы, мимо какого-то санатория добрались до деревни Шахматово. Дома стоят современные, каменные - московских дачников и деревянные развалюхи аборигенов, но вторых совсем мало. Никакой усадьбы не видно. И узнать не у кого, как вымерли все. Наконец вдали заметили женщину, вышедшую из ворот санатория. Подъехали к ней. Я спросила, не знает ли она, где тут жил Блок? "Никакого Блока я не знаю, - ответила женщина, и, видно, заметив мое удивление, добавила - Я здесь в санатории отдыхаю". Мы все же отыскали одного местного жителя, который с традиционным русским радушием разъяснил нам, что мы, "видать, совсем рехнулись, потому как Блока тут отродясь не было, а ехайте до Тараканова, там уж рядом будет". Оказывается, мы заехали не в то Шахматово.
   На трассу решили не выезжать, чтобы сократить путь, и, разумеется, заблудились. Чтобы выяснить, кто виноват и что делать, остановились на обочине. К нашей чести, все философские вопросы мы обычно обсуждаем тихо и мирно в дороге и дома - без битья посуды, что, впрочем, имеет и оборотную сторону: до сих пор у нас целехонек ненавистный набор тарелок, купленный мною в эпоху дефицита в начале нашей совместной жизни. В конце концов, вернулись на трассу и уже из Солнечногорска свернули на нужную дорогу.
   Возле усадьбы Бекетовых1 полно легковых машин и автобусов. Публика разновозрастная, правда, молодежи маловато. Зато полно старушек в диковинных шляпках и панамах. И где они только берут эти свои панамки, на каких антресолях хранят! Люблю старушек. Мне нравится на них смотреть, с ними разговаривать. У них другие лица, другой образ мыслей. Они уйдут, и мы осиротеем, и, как ни печально, останемся за старших, и, льщу себя надеждой, нас тоже кто-нибудь захочет послушать, если, конечно, нам будет, что рассказать. Вот только панамок у нас нет.
   Дождь кончился, выглянуло солнце. Пока концерт не начался, идем к дому. "Я бы тоже хотела здесь жить", - сказала дочка.
  
   И серый дом, и в мезонине
   Венецианское окно.
   Цвет стекол - красный, желтый, синий,
   Как будто так и быть должно.
  
   У дома кучкуются любители поэзии - собираются на групповые экскурсии. Рядом со мной приятная дама в накидке ручной вязки просит свою визави: "Позволь провести экскурсию вместо тебя, а то я скоро своих в Москву повезу. Хочется сегодня самой рассказать". И ведет нас в дом. И рассказывает - не торопясь, подробно, с удовольствием, как о своих родных. В доме скромно, по-дачному, но солнце - во всех окнах, и оттого празднично и нарядно. Сразу у входа, справа - комната бабушки Блока, Елизаветы Григорьевны2. Любовь к литературе в семье Бекетовых шла именно от нее. Она много читала и переводила, была знакома с Гоголем, Достоевским, Толстым, Щедриным, Чеховым. И нрав у нее был ровный, веселый.
  

Из автобиографии А. Блока

   Она умела радоваться просто солнцу, просто хорошей погоде, даже в самые последние годы, когда ее мучили болезни и доктора.
  
   Все держалось на этой одаренной жизнестойкой женщине. Елизавета Григорьевна Бекетова была часовщиком, который незаметно для окружающих и очень умело приводил в действие часовой механизм своей семьи. Дедушка Андрей Николаевич3 для такой роли не годился: он был ученым, народолюбцем и немножко чудаком. Повстречав знакомого крестьянина, он мог по рассеянности заговорить с ним по-французски, а столкнувшись с мужиком, волокущим березу из господского леса, предложить свою помощь. С Сашурой он дружил и много возился, отдавая предпочтение шумным играм.
  
  
  

Из автобиографии А. Блока

   Мои собственные воспоминания о деде - очень хорошие; мы часами бродили с ним по лугам, болотам и дебрям; иногда делали десятки верст, заблудившись в лесу; выкапывали с корнями травы и злаки для ботанической коллекции; при этом он называл растения и, определяя их, учил меня начаткам ботаники, так что я помню и теперь много ботанических названий.
  
   Осмотрев кабинет Андрея Николаевича, проходим в столовую. Длинный стол посредине, двери для гостей и отдельная дверь - для прислуги. Из столовой - выход на террасу и чудесный вид на усадебный парк.
  
   И дверь звенящая балкона
   Открылась в липы и сирень,
   И в синий купол небосклона,
   И в лень далеких деревень.
  
   В хорошую погоду обеденный стол выносили на террасу, а то и во двор под старую липу. Ели в строго определенное время. Часто подавалось что-нибудь "тестяное" - то блины, то пироги, то вареники. Утром пили чай, в час завтракали. Обедали поздно - в шесть часов, а вечером снова пили чай - с булками. Вообще, в семье любили вкусно поесть. Кухню предпочитали французскую. Особенно был привередлив в еде Андрей Николаевич. Он всегда комментировал подаваемые кушанья и, если считал нужным, критиковал, хотя в жизни был человеком миролюбивым и покладистым - он умудрялся дружить даже со сварливым Салтыковым-Щедриным, с которым мало кто мог найти общий язык.
   В этом доме любили варенье, которое мастерски варила Елизавета Григорьевна, причем не только для своей семьи, но и для родственников и друзей. Она же приготовляла соленья и маринады. В окрестностях Шахматова была тьма грибов. Собирали их все, особенно это занятие нравилось маленькому Саше, который был зорок и умел находить грибы лучше других.
   Для музицирования и чтения семья собиралась в небольшой голубой гостиной. Поднимаемся наверх. В мезонине первоначально было две жилых комнаты, а с 1909 года, после затеянной Блоком перестройки, - библиотека с венецианским окном, чтобы было радостно, красиво. Тогда у поэта умер отец4, оставив ему в наследство около 80 тысяч рублей - немалые деньги по тому времени. Тогда же, на похоронах отца, Блок впервые увидел свою сводную сестру Ангелину, и позже, не задумываясь, поделился с ней деньгами. Получив наследство, Блок решил отремонтировать дом, возвести двухэтажную пристройку. Сам поэт активно участвовал в работах. Блок все умел - и хозяйство вести, и в саду работать, и плотничать, у него были "золотые руки". "Работа везде одна - что печку сложить, что стихи написать", - говорил он.
   В детстве Сашура с матерью Александрой Андреевной5 жил не в доме, а в небольшом флигеле из четырех комнаток. Кто бы ни был рядом, а ближе матери у него не было никого и никогда. "Мама - это я", - говорил уже взрослый Блок.
   Сочинять стихи Блок начал рано, лет в семь. На девятом году он уже издавал рукописный ежемесячный журнал "Корабль". Любовь к кораблям и морю пронес он через всю жизнь. Поэтому, наверно, кроме родной усадьбы, поэт любил Стрельну - там было море, там был парк, а в парке - места, напоминавшие ему Шахматово. Известно, что одним летним днем тяжелобольной поэт сел на трамвай и поехал в Стрельну. Долго сидел у моря - прощался. А потом вернулся домой, лег в постель и больше не вставал.
   В 1917 году началось разграбление Шахматова местными крестьянами. Нет, никакой ненависти к Бекетовым у них не было - обычная тривиальная хозяйственность. В самом деле, как не прибрать к рукам то, что плохо лежит? А в 1921 году за две недели до смерти Блок получил известие: дом в Шахматове сгорел.
  

Из записных книжек А. Блока.

   Отчего я сегодня ночью обливался слезами в снах о Шахматове?
  
   Блок умер в 40 лет6. Из всех людей искусства самые уязвимые - поэты. Им живется больнее всех. Они не созерцают мир, как, например, художники, они всегда бросаются в бурный поток жизни, и натыкаются на камни, и ранят сердца. Я говорю о больших поэтах. Может быть, поэтому часто даты их жизни и смерти оказываются обидно близки. Так ушли Пушкин, Лермонтов, Есенин, Маяковский, Цветаева, Рубцов. Так ушел и Александр Блок...
   Мы спускались к пруду, когда услышали знакомые стихи:
  
   В густой траве пропадешь с головой.
   В тихий дом войдешь, не стучась...
   Обнимет рукой, оплетет косой
   И, статная, скажет: "Здравствуй, князь.
  
   Вот здесь у меня - куст белых роз.
   Вот здесь вчера - повилика вилась.
   Где был, пропадал? Что за весть принес?
   Кто любит, не любит, кто гонит нас?"
  
   Как бывало, забудешь, что дни идут,
   Как бывало, простишь, кто горд и зол.
   И смотришь - тучи вдали встают,
   И слушаешь песни далеких сел...
  
   Заплачет сердце по чужой стороне,
   Запросится в бой - зовет и манит...
   Только скажет: "Прощай. Вернись ко мне", -
   И опять за травой колокольчик звенит...
  
   Это начался концерт. Прямо на поляне сбоку от дома сооружена небольшая сцена. На ней сидят гости праздника - молодежь от литературы; антикварная редкость, трогательная и хрупкая, - по виду, ровесница если не Пушкина, то уж Блока наверняка; музейное начальство. К микрофону вдруг подошел Евтушенко. Он часто бывает на праздниках в Шахматове, но не каждый раз. Нам повезло. Бывают артисты, не похожие на артистов; и музыканты, не похожие на музыкантов; и писатели - с виду обычные люди. А Евтушенко не такой, сразу видно, что поэт. На нем пестрая в красную крапинку рубаха и из этой же ткани кепка, и красная спортивная куртка. И даже не в куртке дело. Просто видно и все, что человек необычный, творческий. Много лет назад он приезжал в нашу альма-матер, чтобы в ее стенах прочитать посвященную ей поэму. Тогда в университете был маленький актовый зал, тот самый, в котором бузил будущий Ленин. Этот зал не мог вместить всех желающих, и нас с подругой не пустили, объяснив, что места хватит только для филологов. Мы тогда ушли, а потом узнали, что поэт, заметив, что почти все места заняты преподавателями с их домочадцами, велел впустить и студентов, и толпа молодого народа хлынула в зал, заполнив все проходы и простенки. Помню, что мне очень хотелось послушать Евтушенко, и я ругала себя за свою покорность. Не то, чтобы я горевала об этом всю жизнь, но это запомнилось, как всегда запоминаются неисполнившиеся желания. И вот теперь он стоит на сцене и читает что-то свое, длиннющее, для всех и для меня.
   После концерта поехали в Тараканово7. Там за нас взялся хозяин здешних владений - заведующий местным музеем. Он волновался, сумбурно говорил о Блоке ("а вот еще что...", "совсем забыл сказать...") и читал, читал стихи. Не как обычно - по несколько строк для иллюстрации, а целиком - от начала до конца, потому что не мог остановиться, не досказать.
   - Вот послушайте:
  
   Она пришла с мороза,
   Раскрасневшаяся,
   Наполнила комнату ароматом воздуха и духов,
   Звонким голосом
   И совсем неуважительной к занятиям
   Болтовней.
  
   Она немедленно уронила на пол
   Толстый том художественного журнала,
   И сейчас же стало казаться,
   Что в моей большой комнате
   Очень мало места.
  
   Все это было немножко досадно
   И довольно нелепо.
   Впрочем, она захотела,
   Чтобы я читал ей вслух "Макбета".
  
   Едва дойдя до пузырей земли,
   О которых я не могу говорить без волнения,
   Я заметил, что она тоже волнуется
   И внимательно смотрит в окно.
  
   Оказалось, что большой пестрый кот
   С трудом лепится по краю крыши,
   Подстерегая целующихся голубей.
  
   Я рассердился больше всего на то,
   Что целовались не мы, а голуби,
   И что прошли времена Паоло и Франчески.
  
   - Или вот - тоже о любви:
  
   Превратила все в шутку сначала,
   Поняла - принялась укорять,
   Головою красивой качала,
   Стала слезы платком вытирать,
  
   И, зубами дразня, хохотала,
   Неожиданно все позабыв.
   Вдруг припомнила все - зарыдала,
   Десять шпилек на стол уронив.
  
   Подурнела, пошла, обернулась,
   Воротилась, чего-то ждала,
   Проклинала, спиной повернулась
   И, должно быть, навеки ушла...
  
   Что ж, пора приниматься за дело,
   За старинное дело свое. -
   Неужели и жизнь отшумела,
   Отшумела, как платье твое?
  
   - Послушайте вот это:
  
   Приближается звук. И, покорна щемящему
   звуку,
   Молодеет душа.
   И во сне прижимаю к губам твою прежнюю
   руку,
   Не дыша...
  
   - А вот еще:
  
   Жизнь медленная шла, как старая гадалка,
   Таинственно шепча забытые слова.
   Вздыхал о чем-то я, чего-то было жалко,
   Какою-то мечтой горела голова...
  
   - Послушайте, как просто и хорошо:
  
   На улице дождик и слякоть,
   Не знаешь, о чем горевать.
   И скучно, и хочется плакать,
   И некуда силы девать...
  
   Читает известное всем "Ночь, улица, фонарь, аптека...", истинно Блоковское "Когда вы стоите на моем пути...", "Незнакомку", а потом восхищается: "Дыша духами и туманами. Как сказал!"
   Он несется мимо пруда - к Архангельской церкви8, и мы бежим за ним.
  
   Белеет церковь над рекою,
   За ней опять - леса, поля...
   И всей весенней красотою
   Сияет русская земля.
  
   Но сейчас она не белеет - стоит в лесах.
  

Из статьи А. Блока "Исповедь язычника"

   ...Я русский, а русские всегда думают о церкви, мало кто равнодушен к ней, одни ее очень ненавидят, а другие любят: то и другое с болью. И я тоже ходил когда-то в церковь. Правда, я выбирал время, когда церковь была пуста...
  
   Наш экскурсовод опять читает стихи - одни из лучших, написанные в Шахматове:
  
   Девушка пела в церковном хоре
   О всех усталых в чужом краю,
   О всех кораблях, ушедших в море,
   О всех, забывших радость свою.
  
   Так пел ее голос, летящий в купол,
   И луч сиял на белом плече,
   И каждый из мрака смотрел и слушал,
   Как белое платье пело в луче.
  
   И всем казалось, что радость будет,
   Что в тихой заводи все корабли,
   Что на чужбине усталые люди
   Светлую жизнь себе обрели.
  
   И голос был сладок, и луч был тонок,
   И только высоко, у Царских Врат,
   Причастный Тайнам, - плакал ребенок
   О том, что никто не придет назад.
  
   Этими стихами Блок всегда заканчивал свои публичные выступления.
   В семи верстах от Шахматова в Боблове жил с семьей Д. И. Менделеев9, по совету которого дед Блока купил Шахматово. (Кстати, когда Менделееву дали прочесть стихи будущего зятя, он сказал: "Сразу виден талант, но непонятно, что хочет сказать".) Мимо церкви, по мосту через Лутосню, лугом, березовой рощей и в гору - 7 верст на белом коне скакал молодой Блок в Боблово на свидания с Любой Менделеевой10.
  

Из воспоминаний А. Блока

   Я приехал туда на белой моей лошади и в белом кителе со стеком. Меня занимали разговором в березовой роще mademoiselle и Любовь Дмитриевна, которая сразу произвела на меня сильное впечатление.
  
   Оба увлекались театром. В сенном сарае в Боблове ставили спектакли. Блок - Гамлет, Люба - Офелия... Блок всегда любил театр и писал для него11.
   В этой белокаменной Архангельской церкви они и венчались12.
   Сбоку от церкви на крутом берегу - памятник Александру Блоку и Любови Дмитриевне. Они стоят рядышком - молодые, статные, в народных костюмах: она в накинутом на плечи платке и сарафане, с длинной косой, он в штанах, заправленных в сапоги, в широкой рубахе с поясом.
   - У Любови Дмитриевны были тогда красивые длинные волосы. А Блок действительно любил носить такую рубашку. Забыл, как она называется. Кто помнит?
   - Косоворотка, - подсказывают гиду.
   - Некоторым не нравится этот памятник, а, по-моему, - хорошо, и место удачное.
   И замолчал, залюбовался...
   Косоворотку сшила поэту мать в Шахматове. Ему тогда было 24 года. Мать заставляла его несколько раз примерять рубашку, а ему было скучно стоять смирно, и он нарочно вертелся, а потом и вовсе сбежал от матери и жены в свою комнату. Когда они через несколько минут пошли за ним, то увидели, что окно открыто, а на диване вместо него "сидит" подпоясанная подушка в его летнем пальто и шляпе.
   Эта детскость и озорство были в нем всегда. Он любил рисовать шаржи. Свою жену он называл "маленькая Бу" и рисовал больше всего, изображая ее девочкой в детском платьице. (Маленькой Любовь Дмитриевна была только в восприятии Блока, который так ее называл не в насмешку, а с любовью. На самом деле она была дородной, с низким голосом.) Писал шуточные стихи. Вот пример из раннего Блока:
  
   Благодарю всех греческих богов
   (Начну от Зевса, кончу Артемидой)
   За то, что я опять увижу тень лесов,
   Надевши серую и грязную хламиду...
   Читатель! Знай: хламидой называют то,
   Что попросту есть старое пальто...
  
   Близкий поэту в последние годы человек Е. Книпович13, оставившая удивительно теплые воспоминания о Блоке, писала, что он любил посмеяться, подурачиться. Вот что она говорила о 1918 годе: "Все-таки время это было очень хорошее. Помню, как мы... вывесились из окна под дождь, как грянул гром и в ответ матросы запели на реке, а Александр Александрович смеялся, жмурился". Еще она вспоминала, как он говорил "очень по-своему", помогая в разговоре жестом и улыбкой, какой он был великий книголюб, как он читал главу "Возмездия" об отце прерывающимся от поступающих слез голосом, как на кухне "сам колол растопки тесаком, ворчал, колол с азартом, приговаривая, а милое лицо краснело, крест выбивался из-за ворота, завиток волос прилипал к виску", как ездил он в Стрельну на подножке трамвая, какой он был неутомимый ходок, о его непонятной страсти к сугробам, кустам - вообще, всяким непроходимым местам. Он уверял, что так ближе идти, хотя ближе было не всегда. Зверье любил, рассказывал, какие в Шахматове белки, про щенков. Очень был добр...
   Когда Любовь Дмитриевна ждала ребенка, Блок ходил с просветленным лицом, думал о том, как будет его воспитывать. Мальчик умер на девятый день. Блок перенес это тяжело, сам похоронил его, написал стихи "На смерть младенца" и потом ежегодно приходил на могилу.
  

Из дневника А. Блока

   Четвертая годовщина смерти Мити. Был бы теперь 5-ый год.
  

Из записных книжек А. Блока

   Сегодня рождение Мити - 5 лет.
  
   Все было бы понятно и естественно, если бы Блок был отцом ребенка, а это было не так.
  

Из дневника А. Блока о жене после 14 лет брака

   Не умею писать ей. Никогда не умел ее любить. А люблю.
  
   А еще поэт любил родные места.
  
  
   Выхожу я в путь, открытый взорам,
   Ветер гнет упругие кусты,
   Битый камень лег по косогорам,
   Желтой глины скудные пласты.
  
   Разгулялась осень в мокрых долах,
   Обнажила кладбища земли,
   Но густых рябин в проезжих селах
   Красный цвет зареет издали.
  
   Вот оно, мое веселье пляшет
   И звенит, звенит, в кустах пропав!
   И вдали, вдали призывно машет
   Твой узорный, твой цветной рукав...
  
   А вот из другого стихотворения:
  
   ...И опять - коварство, слава,
   Злато, лесть, всему венец -
   Человеческая глупость,
   Безысходна, величава,
   Бесконечна... Что ж, конец?
  
   Нет, еще леса, поляны,
   И проселки, и шоссе,
   Наша русская дорога,
   Наши русские туманы,
   Наши шелесты в овсе...
  
   Вообще, Блок любил Россию и верил в нее.
  
   Река раскинулась. Течет, грустит лениво
   И моет берега,
   Над скудной глиной желтого обрыва
   В степи грустят стога.
  
   О, Русь моя! Жена моя! До боли
   Нам ясен долгий путь!
   Наш путь - стрелой татарской древней воли
   Пронзил нам грудь.
   .........................................................
  
   И вечный бой! Покой нам только снится
   Сквозь кровь и пыль...
   Летит, летит степная кобылица
   И мнет ковыль...
  

Из дневника А. Блока

   Все будет хорошо. Россия будет великой. Но как долго ждать и как трудно дождаться.
  
   Несмотря на свою известность, поэт был очень скромен, абсолютно лишен тщеславия. Так, когда 25 апреля 1921 года в Большом драматическом театре Петрограда был организован вечер Александра Блока, в своем вступительном слове К. И. Чуковский назвал его величайшим из ныне живущих поэтов России. Блок тогда подошел к нему в перерыве и сказал: "Что вы это обо мне наговорили! Каково мне теперь выходить к публике?" К товарищам по перу он относился доброжелательно, замечал даже малейшие успехи, сразу поддержал молодого Есенина, Маяковского ценил. Круг его литературных пристрастий был очень широк: А. Григорьев, Фет, Полонский, Гейне, Ибсен, Стриндберг, Флобер, Золя, Шекспир, Грибоедов (Блок считал "Горе от ума" величайшим произведением русской драматургии), Пушкин ("веселое имя Пушкин" - это определение, данное Блоком), Гоголь, Достоевский, Л. Толстой. Как-то Блоку передали слова одного поэта о том, что Блок самим своим существованием в литературе мешает ему писать. Александр Александрович ответил: "Я его понимаю, мне мешает Лев Толстой". Интересно, что он любил и всерьез читал Андерсена - этого лучшего сказочника всех времен и народов.
   Поэт не признавал интеллигентской неприспособленности к жизни, был всегда аккуратен и пунктуален. Даже в последний месяц он нашел в себе силы, чтобы привести в порядок дела - уничтожил часть своих записей и переписки - женские письма к нему. А еще это был очень честный и очень искренний человек. И гениальный.
   Все мы живем сегодняшним днем, а Блок был другой.
  

Из дневника А. Блока

   В большинстве случаев люди живут настоящим, т.е. ничем не живут, а так - существуют. Жить можно только будущим.
  

Из разговора Блока со случайным корреспондентом

   Последняя просьба к Вам: если Вы любите мои стихи, преодолейте в них яд, прочтите в них о будущем.
  
   Так он и жил.
   - Я вас задержал, заканчиваю, - говорит экскурсовод и читает:
  
   О, весна без конца и без краю -
   Без конца и без краю мечта!
   Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
   И приветствую звоном щита!..
  
   А потом еще рассказывает и сыпет стихами. С n-ного захода ему все-таки удается завершить экскурсию - удачно завершить, отрывком из "Возмездия":
  
   Когда ты загнан и забит
   Людьми, заботой иль тоскою;
   Когда под гробовой доскою
   Все, что тебя пленяло, спит;
   Когда по городской пустыне,
   Отчаявшийся и больной,
   Ты возвращаешься домой,
   И тяжелит ресницы иней,
   Тогда - остановись на миг
   Послушать тишину ночную,
   Постигнуть слухом жизнь иную,
   Которой днем ты не постиг;
   По-новому окинешь взглядом
   Даль снежных улиц, дым костра,
   Ночь, тихо ждущую утра
   Над белым запушенным садом,
   И небо - книгу между книг;
   Найдешь в душе опустошенной
   Вновь образ матери склоненный,
   И в этот несравненный миг -
   Узоры на стекле фонарном,
   Мороз, оледенивший кровь,
   Твоя холодная любовь -
   Все вспыхнет в сердце благодарном,
   Ты все благословишь тогда,
   Поняв, что жизнь безмерно боле,
   Чем quantum satis14 Бранда15 воли,
   А мир - прекрасен, как всегда.
  
   Когда ты в гостях у Блока и слушаешь этот сбивчивый рассказ гида или, напротив, складный - дамы в вязаной накидке, когда видишь этих чудесных старушек и хоть несколько молодых лиц, становится спокойней на душе, и просыпается надежда: все и вправду будет хорошо.
   Мы уезжали домой, и дочка сказала: "Надо будет еще раз приехать сюда, когда будет меньше людей, и просто походить, посмотреть, поснимать". Надо будет приехать.
   Конечно, мне известно, что у поэта были и периоды отчаяния, и падения, и ошибки он совершал. Но посудите сами, не легче ли многогранной глубоко и тонко чувствующей, мыслящей личности заблудиться в лабиринтах своей души, чем иному в единственном коридоре? При всей своей терпимости к чужим взглядам не выношу, когда копаются в жизни великих людей, выискивая в них изъяны, смакуя их грехи. Александр Блок это тоже не любил. Е. Книпович вспоминала, как, читая статью В. Соловьева о Пушкине, Блок возмущался беззастенчивым и циничным копанием в интимной жизни поэта: "Пушкин - художник, а не священник. Не надо смешивать. Жизнь Пушкина случайна, жизнь художника всегда случайна, иногда до бессмыслия... Художник платит случайной жизнью за неслучайный путь... И никто тут не судья". Может, лучше искать свою дорогу, заняться чем-нибудь? Может, Блока почитать?
   Поэт жил в дикое, злое время. Он так об этом говорил:
  
   Рожденные в года глухие
   Пути не помнят своего.
   Мы - дети страшных лет России -
   Забыть не в силах ничего.
  
   Испепеляющие годы!
   Безумья ль в вас, надежды ль весть?
   От дней войны, от дней свободы -
   Кровавый отсвет в лицах есть...
  
   Его судьба была трудна, коротка и трагична, но все-таки он писал:
  
   Сотри случайные черты,
   И ты увидишь - мир прекрасен.
  
   Этот совет можно отнести не только к жизни вообще, но и к жизни поэта. Сотрите случайные черты. Меня всегда занимал вопрос: стоит ли тем, кого жизнь свела с великими неординарными личностями, как А. Блок, выставлять напоказ все подробности их жизни? Наверно, стоит - ради правды, но я бы не стала.
   Это тоже Блок:
  
   О, я хочу безумно жить:
   Все сущее - увековечить,
   Безличное - вочеловечить,
   Несбывшееся - воплотить!
  
   Пусть душит жизни сон тяжелый,
   Пусть задыхаюсь в этом сне, -
   Быть может, юноша веселый
   В грядущем скажет обо мне:
  
   Простим угрюмство - разве это
   Сокрытый двигатель его?
   Он весь - дитя добра и света,
   Он весь - свободы торжество!
  
   А для меня Блок - это память о беспечных студенческих годах; о мальчике с ласковыми глазами и первом серьезном чувстве; в моменты, когда жизнь кажется тяжелым сном - верный и умный друг; и всегда - наслаждение красотой и музыкальностью стихотворных строк. И да простят меня литературоведы: ни в коей мере не претендуя на полноту и глубину, на роль знатока, но лишь почитателя, я просто хотела поделиться тем, что люблю.
  

Примечания

  
   1. Шахматово - усадьба в Клинском уезде Московской области было приобретено А. Н. Бекетовым в 1874 году и составляло чуть более 120 десятин земли.
   2. Елизавета Григорьевна Бекетова, бабушка поэта (1836-1902) - дочь географа и путешественника Г. С. Карелина, переводчица Брэма, Теккерея, Дикенса, В. Скотта, Бальзака, Гюго, Флобера, Мопассана и др.
   3. Андрей Николаевич Бекетов, дед поэта (1825-1902) - отец русской ботаники, общественный деятель, учредитель первых в России Высших женских курсов, несправедливо названных впоследствии Бестужевскими, первый выборный ректор Петербургского университета.
   4. Александр Львович Блок, отец поэта (1852-1909) - профессор Варшавского университета по кафедре государственного права
   5. Александра Андреевна Кублицкая-Пиоттух, мать поэта (1860-1921) - переводчица стихами и прозой Бальзака, Гюго, Золя, Бодлера и др.
   6. А. А. Блок (1880-1921)
   7. Тараканово - село в 3 км от Шахматова, получившее название по имени ее владельца И. В. Тараканова.
   8. Церковь Михаила Архангела - построена во второй половине XVIII века. Неизменно упоминается в стихах Блока, как белая церковь.
   9. Дмитрий Иванович Менделеев (1834-1907) - русский ученый (химик, физик, метролог, экономист, геолог, метеоролог, приборостроитель), общественный деятель
   10. Любовь Дмитриевна Менделеева-Блок, жена поэта (1881-1939) - актриса, автор книги воспоминаний "И были и небылицы о Блоке и о себе" и фундаментального исследования "Классический танец. История и современность"
   11. А. Блоком написаны пьесы: "Балаганчик", "К Дионису Гиперборейскому", "Король на площади", "Незнакомка", "Нелепый человек", "О любви, поэзии и государственной службе", "Песня судьбы", "Рамзес", "Роза и крест".
   12. Обряд венчания состоялся 17 августа 1903 года
   13. Евгения Федоровна Книпович (1898-1988) - литературовед, критик
   14. Quantum satis (лат.) - "В полную меру", лозунг Бранда
   15. Бранд - герой одноименной драматической поэмы Ибсена
  
   Девушка, освещенная солнцем
  
  
  
  
  
  
   1888-й год. Валентин Серов - Тоша или Тоня, как зовет его мать, Антон, как называют друзья, приехал в Домотканово в начале лета. Домотканово - это расположенное в 17 верстах от Твери имение его друга по Академии художеств, а с недавних пор и родственника, Владимира Дервиза, женившегося на кузине Серова Наде. По случаю рождения у Дервизов дочки Маруси съехались родные. Последними приехали аж из Одессы Маша Симонович, родная сестра Нади, и невеста Серова Лёля. Дом у Дервизов довольно скромный, хоть и в два этажа (первый кирпичный, второй бревенчатый), но вместительный, гости собирались сюда подчас в большом количестве, и хорошо было всем. Фасад дома украшает большой деревянный балкон, подпираемый шестью массивными колоннами. К дому ведет широкая березовая аллея, вокруг - живописный парк, сбоку - большой яблоневый сад, за ними искусственные пруды, перетекающие друг в друга, за прудами поле и лес вдали. Красота невозможная! Только пиши да пиши. Серов любит сюда приезжать, и не только из-за живописности здешних ландшафтов. Хозяева имения уж больно хороши. Семья Дервизов-Симоновичей на редкость дружная и радушная. В доме рисовали, лепили, устраивали живые картины, разыгрывали спектакли в сенном сарае. На втором этаже в гостиной камин и рояль. На нем играют и поют под аккомпанемент. Здесь так покойно всегда живется, так вольно дышится, что у Серова никак не получается не рисовать. Особенно он любит изображать лошадей, все равно чем - красками ли, карандашом - он и рисовальщик отменный. Скакать на коне - тоже удовольствие, у него это ловко выходит. А где еще можно себя порадовать верховой ездой, как не здесь? А обитатели Домотканова каковы! Что ни лицо, то великолепная натура. Вот и в этот приезд он затеял групповой портрет семьи, включая малышку; пейзаж начал - заросший ряской пруд, замыслил портрет молодой мамы Нади с ребенком на руках. Человек он молчаливый, при первом знакомстве кажется даже замкнутым и угрюмым, но с близкими добрый, мягкий, приветливый и не лишенный чувства юмора. Причины его замкнутости с малознакомыми людьми - застенчивость и скромность. Он и в других ценит простоту и естественность. Лёля вскоре уехала обратно в Одессу, она там учительствовала, а Маша осталась.
   От дома к прудам ведет липовая аллея, Серову нравится гулять здесь с Машей. У них много общего во взглядах на жизнь, оба увлечены искусством. Маша собирается стать скульптором, она посещает школу Штиглица в Петербурге. Они почти ровесники: Серову 23 года, Маша на год старше. Серов невысокого роста, плотный, сероглазый; хотя в нем изрядно еврейской крови, но лицо у него типичное русское. Маша не красавица в общепринятом смысле этого слова, но миловидна, с большими глазами, которые светятся умом и сердечностью. И столько чистоты в ней, столько обаяния! К кузине Маше у Серова особенное отношение: еще подростком он понял, что она не похожа на презираемых им жеманниц, она всегда простая, искренняя, естественная. Удивительная девушка. Нарисовать бы ее в этой аллее! Портрет Маши на пленэре - вот чем нужно заняться! Он предложил Маше позировать ему, и она с радостью согласилась. Серова как художника еще почти никто не знает, но для Маши и всей родни он уже знаменитый или обязательно будет таковым. Серов принес полотно, на котором что-то уже было начато, другого под рукой не оказалось, перевернул его и начал работать. Он полон решимости написать хороший портрет, Маша достойна самого лучшего, и он обязательно справится. Что-то пока не осознанное до конца случилось между ними нежданно-негаданно, и эти чувства весьма некстати. Но что поделать, если сердце человеческое подчас неподвластно разуму, а сердце художника непредсказуемо вдвойне. Оля Трубникова, Лёля, его невеста - девушка с ангельским личиком, тихая, скромная - замечательная девушка. Они скоро поженятся, Лёля давно этого ждет. Ее нельзя обижать, она сирота: Симоновичи приютили Лёлю, когда ее мать - пациентка отца Маши - умерла от чахотки. Кроме того, близкий друг Серова Миша Врубель увлечен Машей, были бы деньги на содержание семьи, просил бы ее руки. С Врубелем и Дервизом они даже мастерскую вместе снимали; вообще, Серов его считает самым талантливым из них. Разве можно его предать? Но что плохого в том, что он будет писать Машу? Ему этого хочется, и он чувствует, что получится хорошо. Хоть месяц, два, три, а это время его, она будет рядом, они будут вместе. Это главное, это счастье, это шанс через искусство выразить свои чувства, чтобы не было так больно, чтобы что-то осталось. А обо всем другом пока не стоит думать, все другое будет потом.
   Тверская земля скупа на погожие дни, а это лето выдалось на редкость теплым и солнечным - даже природа была с ними заодно. Описывая, как создавалась картина, не нужно ломать голову над тем, о чем они могли говорить - Серов молчал, углубившись в работу, а девушка боялась нарушить атмосферу творческого подъема, которую чувствовали оба. "Не есть бездушья признак молчаливость..." Серов поставил для себя сложную задачу, объединив в одной картине портрет и пейзаж. Необходимо также передать особенную свежесть, лучезарность того, что он видит перед собой, игру света и теней, движение воздуха и лучей солнца, но это не пугает его. Работа над портретом идет каждый день с утра и после обеда. Часами Маша сидит на скамейке под старым деревом, боясь пошевелиться, а Серов рисует, иногда показывая рукой, как нужно переменить позу. Для него имеют значение самые небольшие, едва заметные изменения. Он работает вдохновенно, неистово, без устали, он как будто немного сошел с ума. Но этого ему мало: в сумерках и в редкие пасмурные дни он пишет заросший пруд. В это лето художнику все по плечу, обе работы продвигаются хорошо. Что же касается Маши, она не осталась в долгу и сделала скульптурный портрет Серова, который родные признали очень удачным. Каждый день они только вдвоем - художник терпеть не мог, когда кто-то наблюдает за его работой, и близкие относятся к этому с пониманием - стараются как можно меньше ходить по аллее, чтобы не мешать. И каждый день Маша садится на скамейку под деревом, складывает руки на коленях и терпеливо позирует художнику, думая, как он велел, о чем-нибудь приятном, а он пишет залитую солнцем полосу поляны вдали, живую листву деревьев, разноцветные тени на белой Машиной блузке, солнечные блики на ее руках и, с особой тщательностью, ее безмятежное, по-девичьи румяное лицо.
   У Маши еще все впереди: она проживет долгую, насыщенную событиями жизнь и умрет в 1955 году во Франции в возрасте 90 лет. У Серова, хоть он, конечно, не знает об этом, половина жизни уже прошла: он, как и его отец, известный композитор Александр Серов, скончавшийся в 51 год, умрет от сердечного приступа, не дожив и до 47. Художник будет писать Машин портрет почти три месяца, а потом она, по ее выражению, "сбежит" в Петербург. Что ж, в молодости, когда чувства более остры и менее глубоки, легче отказаться от возможного счастья. Тогда она объяснит это необходимостью возобновить учебу, а позже, в воспоминаниях, боязнью, что он дальнейшей работой только испортил бы портрет. Это ли было настоящей причиной? Лишь глупцы разглашают тайны своего сердца, а Мария Яковлевна была женщиной умной и нравственной. (Только через 50 лет она позволит себе намекнуть на то, что, кажется, тогда в Домотканове "было некоторое увлечение с обеих сторон". Но чтобы это понять, не нужно читать ничьих воспоминаний, достаточно увидеть картину). Вскоре она уедет в Париж совершенствоваться в любимом деле, выйдет замуж за опального эмигранта Соломона Львова, врача по профессии, родит троих сыновей и забросит скульптуру. (Кстати, один из ее сыновей Андре Мишель Львов вместе с двумя коллегами станет лауреатом Нобелевской премии по физиологии и медицине). Но душой она всегда останется с Россией и при первой возможности будет приезжать на родину. В 1895 году Серов напишет еще один ее портрет в Домотканове - с любовью, но уже дружеской, теплый, замечательный портрет. Она увезет его с собой, он всегда будет с ней, в ее доме. Перед Второй мировой войной она передаст в Третьяковскую галерею бережно хранимые ею всю жизнь письма и рисунки Серова.
   А художник через полгода после написания "Девушки, освещенной солнцем" женится на Лёле Трубниковой, и Ольга Федоровна будет ему хорошей женой и заботливой матерью их шестерым детям. Он станет очень успешным художником, самым престижным портретистом в России, но останется скромным и требовательным к себе человеком. Его заказчиками будут известнейшие и богатейшие люди страны, включая и членов царской семьи, а он по-прежнему не сможет просить достойные гонорары за свою работу, как это делали другие, подчас менее талантливые художники, чем он. С отъездом Маши их дружба не прекратится. Они будут еще не раз встречаться и в России, в том числе и в Домотканове, куда Серов не перестанет ездить до конца своей жизни, и в Париже.
   И вот о чем еще хочется рассказать, и что не нуждается в комментариях. В 1939 году, когда была объявлена война, Мария Яковлевна, уже пожилая женщина, предпримет трудное путешествие во французскую провинцию к родителям своей невестки, чтобы спасти дорогой для нее портрет кисти Серова. В дороге она побоится сдать его в багаж и будет держать при себе тяжелый громоздкий ящик с портретом и переносить его на спине, а после войны заберет назад и с радостью напишет сестре Нине, что портрет цел и невредим. Она захочет, чтобы когда-нибудь эта работа Серова попала в Россию, что, к сожалению, не сбудется, ее сын распорядится по-другому, и портрет окажется в какой-то частной французской коллекции. Серов же, несмотря на множество созданных им прекрасных и признанных полотен, больше всех будет ценить написанную в молодости "Девушку, освещенную солнцем", точнее, только ее он и будет ценить. Незадолго до смерти художник посетит Третьяковку, будет долго стоять перед своей работой, а потом скажет сопровождающему его И.Э. Грабарю: "Написал вот эту вещь, а потом всю жизнь, как ни пыжился, ничего уже не вышло; тут весь выдохся". О чем думал художник, глядя на картину, что вспоминал? Молодость свою, то солнечное лето в Домотканове, гостеприимный дом Дервизов, тенистую липовую аллею, свой творческий угар, его виновницу - Машу Симонович?
   В советское время Домотканово переименуют в Красную Новь, не станет старой липовой аллеи и яблоневого сада, превратится в руины дом Владимира Дервиза, и только по фотографиям и рисункам можно будет судить о его внешнем виде и внутреннем убранстве. Но в соседнем одноэтажном доме, некогда принадлежащем брату Владимира Валериану и его жене Аделаиде Дервиз, в девичестве Симонович (да-да! Два родных брата были женаты на двух родных сестрах), учителя местной сельской школы откроют единственный в России музей Валентина Серова - небольшой, скромный, но бережно хранящий все, что связано с пребыванием художника на Тверской земле. А еще останутся старые дубы, да ответвление от липовой аллеи, да пруды - красота невозможная, только пиши и пиши...
   А пока Маша неподвижно сидит на скамейке под деревом и смотрит на Серова спокойно и серьезно. Он, как всегда, работает молча: вглядывается в свою модель и наносит на холст мазок за мазком, чтобы сохранить для всех ее скромный безыскусный облик, ее вдумчивый взгляд и что-то еще близкое, родное, и что-то несбыточное, что так дорого, и о чем нельзя говорить. И она молчит, боясь помешать ему, боясь разрушить невидимую неосязаемую связь между ними. Они молоды и счастливы этой общей работой, и ничего им больше не нужно. А с холста, рожденного кистью Серова, задумчиво смотрит на мир темноволосая большеглазая девушка в светлой блузке и глубокого синего цвета юбке, и блики солнца играют на руках, на одежде и на ее таком милом, бесконечно милом лице.
  
   Лесная тропинка, ведущая к людям
   Сказка для немаленьких детей
  
  
  
  
  
  
   Известно ли вам, что совсем рядом с нами существует совершенно другой мир - мир волшебства и гармонии - и обитают в нем прелестные феи. Они не имеют возраста, они всегда молоды и прекрасны. На них длинные узкие платья одинакового фасона, только разного цвета, и прозрачные накидки на плечах. Феи сами выбрали такой строгий элегантный стиль; по их мнению, это дисциплинирует и развивает вкус. Зато шляпки у них самые разные - от вычурных до лаконичных, от роскошных до скромных, от строгих до смешных. Тут они проявляют поразительную фантазию и изобретательность. Одни носят на голове убор из букета роз, другие - корабль, третьи - целый дворец. Кто-то ограничивается скромными и милыми шляпками с вуалью. Феи умеют свободно перемещаться в пространстве и даже во времени, поэтому некоторые из них просто скопировали фасоны женских шляп разных эпох: высокие конусообразные чепцы-геннины, как у знатных женщин средневековой Бургундии, и широкополые итальянские шляпы-соланы, и береты эпохи Ренессанса, и всевозможные чепцы, тюрбаны и шляпки в стиле ампир. Предприимчивая и продвинутая фея Быстрого ветра даже сгоняла в XXI век и, увидев там байкеров и не разобравшись хорошенько, решила, что их мотоциклетные шлемы - это модели из самой модной коллекции шляп. Она быстренько наколдовала себе нечто похожее, носила шлем не снимая, страшно мучилась, но при этом твердила подругам, что нет ничего удобней и приятней. Что ни говори, а женщины, будь это простые смертные или волшебницы, остаются женщинами, и все они любят наряжаться. Даже ведьмы, которые, как известно не отличаются добрым нравом и природной красотой, всегда тщательно продумывают свой наряд, прежде чем усесться на метлу. (Кстати, что до этого ведьминского снаряжения, не такая уж это и редкость, ибо у каждой порядочной, уважающей себя женщины, к какой бы категории она ни относилась, всегда где-то в укромном уголке дома спрятана метла, чтобы когда вдруг захочется, было на чем полетать.)
   Но мы отвлеклись. Вернемся к феям. Дома у них тоже разные, у каждой на свой вкус. Как шляпки. Одни живут просто и скромно, другие накудесили себе фантастические сооружения, которые и зданиями-то не назовешь, а экстравагантная фея Быстрого ветра вообще поселилась в туристической палатке, какую она подсмотрела в 21веке во время своего посещения будущего. (Описанные события происходили в эпоху Средневековья.) Большинство фей предпочитает жить в теплых краях, на юге Европы, но есть и любительницы сурового климата Скандинавии. Каждая фея занимается своим делом. Есть фея Осенних листьев и фея Горных рек, фея Летнего дождя и фея Зимней стужи, фея Веселых танцев и фея Грустных песен и еще много разных фей. Есть среди них и фея Ранних цветов. Она живет на юге Франции в маленьком уютном доме, утопающем в зелени. Ее обязанность - присматривать за весенними цветами - чтобы вовремя появлялись, чтобы хорошо цвели, чтобы радовали глаз.
   Все началось с того, что одним солнечным майским утром фея Ранних цветов решила отправиться в лес - приболели ландыши за дальним болотцем. И вот, пролетая над опушкой леса, она вдруг заметила какой-то странный сверток на траве под деревом. Фея опустилась на землю и наклонилась к свертку. Это был совсем крохотный ребенок, замотанный в серую ветошку. Фея оглянулась вокруг. Матери поблизости не было. Фея решила подождать, не придет ли кто-нибудь за ребенком. Время шло, никто не приходил. Сомнений не осталось: ребенка бросили. Фея стала думать, как поступить. Решила: надо посоветоваться с подругами - с феей Деревенской жизни и с феей Городских улиц. Пусть они подскажут, в какую семью лучше определить малыша, где ему будут рады. В это время младенец проснулся и заплакал. Фея взяла его на руки, и как только она это сделала, сразу поняла, что никогда и никому не отдаст этого красного от плача человечка, что сама будет растить его и заботиться о нем. К тому же младенец оказался девочкой, а иметь дочку было самым сокровенным желанием феи Ранних цветов. Фея сразу дала ей имя Николь. В звучании этого имени было что-то весеннее (апрель, капель, Николь), а весну фея очень любила.
   Но оставить девочку у себя оказалось не так просто: у фей все важные вопросы было принято решать сообща. Вот и сейчас, узнав о случившемся, все феи собрались на совет. Они так близко к сердцу приняли судьбу малютки, что разволновались, разгорячились, заговорили все сразу, не слушая друг друга. Одни считали, что девочку нужно отдать людям, потому что она не сможет стать такой же, как они, как ее ни учи; другие говорили, что у них девочке будет лучше и нельзя ее отдавать неизвестно кому. Фея Ранних цветов волновалась, конечно, больше всех. Она прижимала к себе малышку и все время твердила как заклинание: "Все равно не отдам! Все равно не отдам!.." Наконец слово взяла фея Мудрых советов. "Тише-тише! - сказала она - я думаю, что если фея Ранних цветов так хочет, пусть воспитывает малютку сама. В конце концов, это она ее нашла". На этом споры закончились: в стране фей все уважали фею Мудрых советов и прислушивались к ее мнению.
   Что тут началось! Чуть свет все феи спешили в гости к новоявленной маме - и те, кто считал, что малышку нужно оставить, и те, кто был против. Они толпились в доме, наперебой предлагали свои услуги и давали советы. Фее Ранних цветов не раз приходилось призывать их к порядку, она даже грозилась не пускать добровольных нянек на порог, если они не утихомирятся. Признаться, только это и помогало.
   Как-то фея Ранних цветов попросила подруг принести целебных трав для купания малышки. На другой день утром она не смогла выйти из дома, потому что все крыльцо было заставлено корзинками, сумками и целыми мешками трав. Тут были и череда, и шалфей, и ромашка, березовые листья, лепестки пионов и роз и даже экзотические орхидеи. "Кого вы собрались купать - сотню огромных слонов или одну маленькую девочку?" - со смехом спросила она.
   Фея все время разговаривала с Николь и рассказывала ей сказки.
   - Зачем ты разговариваешь с ней, она же ничего не понимает?
   - Она и не будет понимать, если с ней не говорить, - отвечала фея-мама.
   Все феи без исключения хорошо поют, но в их песнях нет слов. Они считают, что поскольку слова в восприятии речи не так важны, как интонация, мимика и жесты, то они будут только мешать наслаждаться музыкой и даже могут испортить все впечатление. Но сейчас фея Ранних цветов захотела выучить какую-нибудь песню людей, чтобы петь ее своей дочке. Она знала, что люди сочиняют колыбельные песни своим детям и специально слетала в ближайшие деревни, чтобы послушать, что поют матери, укачивая детей. Ей понравилась колыбельная, которую пела своему сыну одна крестьянка. Вот эта песня:
  
   Видишь, с неба темного ночь на нас глядит,
   Спит на тучке солнышко, и дорога спит,
   Спят леса дремучие, травы и цветы.
   Приклони головушку, засыпай и ты.
  
  
   Как проснется солнышко - будет новый день,
   Растворится дремушка и ночная сень,
   А пока спят рощицы, реки и мосты.
   Приклони головушку, засыпай и ты.
  
   У феи Ранних цветов был просто восхитительный голос. Когда она пела своей маленькой дочке, замолкали птицы, затихал ветер, ловя каждый звук, боясь помешать.
   Феям нет нужды стоять у плиты, но мама-фея сама варила малышке кашку и терла в нее яблочко. Она накудесила ей кучу игрушек и часами с ней играла, она водила ее за ручку, уча ходить. Все это доставляло фее огромное удовольствие. Может быть, так считают не все матери, но фея Ранних цветов, для которой желание иметь ребенка казалось несбыточной мечтой, воспринимала появление в своей жизни Николь как самый большой подарок судьбы. Фея быстро поняла главный секрет воспитания: чтобы ребенок доверял тебе, нужно с ним дружить. Когда Николь подросла, фея стала брать ее в леса и луга, куда она частенько отправлялась по делам. Она учила дочку заботиться обо всем живом. Все любили девочку, все радовались ей.
   - Николь идет! - журчали ручейки.
   - Николь! Николь! - щебетали пичужки.
   - Николь-коль-коль! - звенели колокольчики.
   Однажды, когда Николь достигла совершеннолетия, фея решила попробовать обучить ее чудесам. Начала с самого простого. Фея вытянула вперед руку ладонью вверх и произнесла волшебные слова:
  
   Появись, огонь небесный,
   Распустись цветок чудесный,
   Удиви весь белый свет,
   Ведь тебя прекрасней нет.
  
   На ее ладони сначала появилось голубое пламя, а потом из него возник прекрасный цветок. Фея дунула на ладонь, и цветок исчез. Николь нужно было просто повторить все за матерью. Но сколько бы девушка ни старалась, снова и снова вытягивая руку и произнося заклинание, ничего не получалось. Фея поняла, что нельзя научиться волшебству; видно, волшебницей надо родиться, и она оставила эту затею. Но случилось то, что фея никак не могла предвидеть - у смышленой Николь возник вопрос:
   - Почему я не могу творить чудеса? Разве я не фея?
   Сначала фея растерялась и не знала, что ответить. Потом попыталась увести разговор в сторону от опасной темы. Но Николь оказалась настойчивой, ей во что бы то ни стало хотелось знать правду. У феи было правило - никогда не лгать дочери, и ей пришлось все рассказать. Девушка несколько дней не заговаривала на эту тему, и фея уже с облегчением вздохнула, но потом у Николь проснулся интерес к жизни людей, она стала задавать вопросы:
   - Как живут люди? Чем занимаются? Какие они?
   Фея терпеливо и подробно отвечала ей, однако рассказов матери девушке показалось мало, и Николь захотелось увидеть все своими глазами. Она начала упрашивать фею слетать к людям:
   - Хоть ненадолго, хоть на минуточку, ну пожалуйста, мама!
   И фея уступила: в один прекрасный день она обернулась горлицей, превратила в голубку Николь, и они полетели к городским стенам. Фея специально сделала круг над городом, чтобы Николь смогла все рассмотреть. Зрелище, увиденное с высоты птичьего полета, потрясло Николь. И неудивительно, ведь она выросла среди лесов и лугов.
   - Сколько камня! Какая теснота! Как много людей! - воскликнула она.
   Под ними высились серые каменные стены с зубцами-мерлонами и сторожевыми башнями, пространство внутри было застроено двух- и трехэтажными домами, которые образовывали узкие улицы, лучами сходившиеся к центральной площади. Это было самое красивое место в городе - с ратушей, увенчанной башней с часами, собором и фонтаном. И людей там было множество. Казалось, что все горожане покинули свои дома, чтобы что-нибудь продать или купить у ремесленников и крестьян. Продавали овощи, фрукты, вино, башмаки, глиняные горшки, плетеные корзины, украшения...
   - Мама, давай спустимся и погуляем по городу!
   - Ах, Николь, у меня много дел.
   - Так позволь спуститься мне. Я хочу узнать, какие они - обычные люди, ведь это мой народ. Пожалуйста, мама, позволь!
   Фея Ранних цветов умела делать многое, почти все, но отказать своей девочке, когда она так умоляюще смотрит своими синими глазами, фея не могла.
   - Ну хорошо, погуляй здесь, только недолго. И не рассказывай никому о себе, просто ходи и смотри. Я скоро вернусь, - сказала она как можно строже, вернула Николь ее обличие и улетела.
   Сначала девушку заинтересовал собор. Он и вправду был красив. Особенно ее восхитили огромные окна, украшенные витражами из разноцветного стекла, стрельчатые своды и остроконечный шпиль, который будто тянулся к небу. А вот искусно выполненные на капителях колонн химеры и кентавры даже немного напугали ее.
   Потом Николь прошлась по торговым рядам. Ее внимание привлек резкий женский голос. Николь обернулась на него и увидела толстую сердитую женщину в белом чепце и коричневом платье с широкой юбкой, которая торговалась с гончаром. Она держала в руках кувшин для молока и, чтобы сбавить цену, пыталась доказать, что он никуда не годится. На что продавец невозмутимо отвечал, что разрешает ей поставить кувшин на место и идти своей дорогой, а кувшин, так и быть, подождет другого покупателя. В конце концов толстуха все-таки швырнула гончару горсть монет и забрала кувшин. Николь принялась рассматривать горшки и плошки. И в это время она услышала хохот на другой стороне площади, возле ратуши. Николь подошла к людям, но за мужскими спинами ничего не смогла разглядеть. Тогда она обошла толпу и поднялась на ступени ратуши. Там было посвободнее. Оказывается, народ собрался посмотреть на жонглеров, как в те времена называли странствующих артистов. Их было трое - двое мужчин и девушка. Мужчины развлекали публику смешными акробатическими трюками: они карабкались друг на друга, кувыркались и ко всеобщему удовольствию падали. Потом один из жонглеров заиграл на виоле, а девушка вышла вперед и начала танцевать.
   - Как здорово! Жаль, что я так не умею, - проговорила Николь. Она сказала тихо, а юноша, стоявший рядом, услышал ее слова.
   - Не может быть, я не верю тебе. Такая красивая девушка должна танцевать, как фея, - заметил он.
   - Ты видел фей? - удивленно спросила Николь.
   - Нет. Редко кому это удается, но когда я был ребенком, мать рассказывала мне о них.
   Николь распирало от желания открыться этому незнакомцу, но она вспомнила предупреждение мамы и просто улыбнулась парню. А он улыбнулся в ответ. И тут случилось что-то странное, непонятное. Сердце Николь сначала замерло, а потом забилось быстро-быстро. Она влюбилась в этого юношу, и он влюбился в нее. Чем объяснить, что из множества глаз мы выбираем одни глаза, как в один миг мы узнаем в толпе людей родную душу - этого не могли сказать даже ученые того времени. Да и сейчас, много веков спустя, наука бессильна объяснить, как возникает это непостижимое и прекрасное чувство - любовь.
   Тем временем артист помоложе начал показывать фокусы. Сначала у него в руке была монетка, а потом он взмахнул рукой, и монетка исчезла. Еще взмах - и монетка появилась вновь. Зрителей это изумляло и веселило. Николь оглянулась на незнакомого юношу. Он смотрел не на жонглера, а на нее. И девушке вдруг захотелось удивить его и заставить восхищаться ею. Она вспомнила, чему ее пыталась научить фея, и вытянула вперед руку ладонью вверх. И вдруг то, что никак не удавалось сделать волщебным заклинаниям в устах девчонки, смогла сделать обычная земная любовь. На раскрытой ладони Николь появился маленький язычок огня, как пламя свечи, только голубого цвета. Он рос, рос, а потом неожиданно превратился в диковинный голубой цветок неземной красоты. Толпа одновременно ахнула от удивления. Потом раздался голос:
   - Да она ведьма, держи ее!
   И сразу его подхватили другие голоса:
   - Держите ведьму!
   - Ее надо сжечь!
   - Хватайте ее!
   Николь очень испугалась, но в этот момент юноша, ради которого она проделала фокус с цветком, встал перед нею, защищая ее от толпы. Это не остановило разъяренных людей, они подступали все ближе, медленно, осторожно, ведь когда имеешь дело с нечистой силой, нужно быть начеку. Прошло всего несколько секунд, но они показались Николь самыми длинными в жизни. И самыми страшными. Она спряталась за спину парня и дрожала всем телом, а тот стоял с решительным видом, готовый защищать ее до конца. Какое счастье, что в эту минуту фея Ранних цветов разобралась, наконец, со своими делами и прилетела, чтобы забрать дочь домой. То, что она увидела, ужаснула ее, но она была находчива и решительна, как, впрочем, всякая мать, когда речь идет о спасении ее чада. В мгновение ока она накрыла площадь густым туманом, а когда пелена рассеялась, Николь сидела в любимом цветочном кресле и плача рассказывала матери, что произошло.
   - Я же не сделала людям ничего плохого. Почему они так жестоки? - спрашивала она.
   - Они не любят тех, кто выделяется из толпы, их пугает все необычное, недоступное их пониманию. Они слабы и многого не знают.
   - Будут ли люди лучше когда-нибудь?
   - Они будут больше знать.
   - Научатся ли они любить?
   - Любовь - это редкий дар, не каждому он дается. Так будет всегда, дочка.
   - Станут ли они терпимее, перестанут ли жечь на кострах тех, кто на них не похож?
   - Пройдет много лет прежде, чем потухнут костры, но ярким людям будет трудно во все времена.
   - Мама, что случилось с тем парнем? Он спасся?
   - Не волнуйся, Николь, у него все хорошо. Пока площадь накрывал туман, он выбрался из толпы. Сейчас он уже дома.
   - Я хотела бы встретиться с ним еще раз. Можно, мама? Ты мне поможешь его найти?
   - Ты встретила очень достойного юношу: мало кто из людей способен рисковать жизнью ради незнакомой девушки. Сегодня был трудный день. Ложись спать, Николь. Поговорим об этом завтра.
   Николь уснула, а фея долго сидела у окна и думала, как ей поступить. Она корила себя, за то, что оставила Николь одну на городской площади, и восхищалась парнем, вставшим на защиту ее девочки. Что теперь делать? Сразу видно, что Николь в него влюбилась. Если позволить им встречаться, не уйдет ли Николь к людям? А если не позволить, не будет ли она несчастна всю жизнь? "Пусть дружат, а там будь что будет, - решила фея,- если будет настаивать, я покажу ей его дом".
   Как вы считаете, забыла ли Николь о незнакомце? Правильно, она только о нем и думала, только о нем и говорила теперь. Не прошло и недели, как она уговорила фею показать ей, где он живет. И вот как-то под вечер две горлицы прилетели в березовую рощу и опустились на лесную тропинку. Одна из них, фея, сказала другой:
   - Эта лесная тропинка ведет в деревню. Дом твоего знакомого - крайний. Возвращайся к вечеру, я буду тебя ждать на этом самом месте.
   И Николь, уже в человеческом облике, побежала по тропинке.
   Своего знакомого она увидела сразу. Он сидел на пригорке недалеко от дома, смотрел на бегущую под горой речку и негромко пел. Голос у него был несильный, но красивый. Девушка подошла поближе и прислушалась.
   Уходит пасмурный день,
   Как старый измученный странник,
   Вдогонку за ним уйдет
   Еще вереница дней,
   И скоро наступит миг,
   И скоро наступит праздник,
   Когда мы встретимся с Ней,
   Наверно, встретимся с Ней.
   И встрепенется душа,
   Живущая под диафрагмой,
   И песней заполнит мир,
   Как в летнем саду соловей,
   О том, как прекрасна жизнь,
   Хотя и бывает разной.
   А дальше снова о Ней,
   Наверно, снова о Ней.
  
   Я много их повстречал -
   Хороших людей и не очень.
   Я много прошел дорог
   С мечтою о счастье своем.
   Но чьи же глаза в толпе
   Мой взор отыскать так хочет?
   Быть может, только Ее,
   Наверно, только Ее.
  
   - Какая красивая песня! - не удержавшись, воскликнула Николь, - Ты сам ее сочинил?
   Парень обернулся и вскочил на ноги.
   - Я посвятил ее тебе. Я знал, что мы встретимся, я в это верил! - взволнованно сказал он.
   - Я тоже знаю одну песню, ее мне перед сном пела мама, когда я была маленькой.
   И Николь запела своим звонким голоском:
  
   Видишь, с неба темного ночь на нас глядит,
   Спит на тучке солнышко, и дорога спит...
  
   - Я тоже знаю эту песню, и моя мать пела мне ее в детстве! - удивился юноша, и они засмеялись.
   - Меня зовут Анри. Мой отец Бертран был менестрелем (так называли бродячих музыкантов в средние века). Он встретил мою мать, влюбился и остался с ней в этом селении навсегда. Он-то и научил меня петь. А как зовут тебя? Откуда ты?
   - Я не должна рассказывать об этом, я обещала. Но когда-нибудь я все тебе расскажу. Не обижайся.
   - Я знаю сказание про Лоэнгрина, - ответил Анри, - рыцаря, который скрывал, кто он и откуда. Его возлюбленная добилась того, чтобы он все рассказал ей, и потеряла его навсегда. Я не хочу тебя потерять и ни о чем не буду спрашивать.
   - Меня зовут Николь, только это я могу сказать тебе.
   О чем еще говорили Анри и Николь? Обо все и ни о чем, как всегда говорят влюбленные. Но скоро стемнело, и Николь вернулась к фее.
   Случилось то, чего так боялась фея Ранних цветов: Николь захотела уйти к людям.
   Как и много лет назад, феи объявили общий сбор, чтобы решить судьбу Николь. И опять мнения разделились: одни феи боялись, что Николь не сможет жить в жестоком мире людей, другие утверждали, что она должна прожить обычную земную жизнь и испытать все, что приходится на долю простых смертных. Когда же спросили мнение феи Ранних цветов, она только безутешно заплакала и не смогла ничего сказать. Тогда все обернулись к фее Мудрых советов, которая сидела поодаль.
   - Как быть, скажи, - спросили ее.
   Впервые за много сотен лет мудрая фея не нашла, что ответить.
   - Я никогда не была матерью, как и все вы. Одна фея Ранних цветов знает, что такое материнская любовь. Пусть поступит так, как подскажет ей сердце.
   Фея Ранних цветов не могла принять решение еще несколько дней. Они сидели с Николь в саду, они держались за руки, плакали и смеялись.
   - Тебя не страшит новая жизнь? - спрашивала фея Ранних цветов.
   - Страшит, мама, но манит.
   - Ты больше не боишься людской злобы и жестокости?
   - Ты сама говорила мне, что не все люди такие.
   - Жизнь людей тяжела. Тебя не пугают трудности?
   - Ты научила меня быть стойкой.
   И фея Ранних цветов решилась. Одним прекрасным летним утром она перенесла свою названую дочь в березовую рощу, за которой было то самое селение, где она услышала колыбельную песню и научилась ее петь. Фея поцеловала Николь, а потом легонько подтолкнула ее на тропинку, ведущую к деревне. Странные чувства теснились в душе девушки. Она так долго мечтала об этой минуте, ей казалась, что она испытает безмерное счастье, когда ее отпустят к своим, но в последний момент ей стало страшно и очень грустно, потому что только сейчас она поняла, как любит мать и как дорого ей все, что с ней связано.
   - Иди же, Николь, - сказала фея.
   Девушка медлила, не решаясь ступить на тропинку.
   - Иди же, иди, - повторила фея.
   И Николь пошла. Сначала Николь шла нерешительно и все время оглядывалась на мать. Потом она увидела Анри, который косил траву на лужайке у своего дома, и побежала к нему. Фея грустно смотрела ей вслед. Она никого на свете не любила так, как свою Николь, но все-таки отпустила ее. Потому что матери должны отпускать детей в самостоятельную жизнь. Ее девочка выросла, но фея все равно беспокоилась о ней. Потому что любая мать волнуется за своего ребенка, сколько бы ни было ему лет.
   - Иди, и ничего не бойся, - тихо повторила фея.
   И вы не бойтесь за Николь. С ней ничего плохого не случится. А если и случится, фея поможет ей в трудную минуту, потому что так поступают все женщины на земле. Потому что все женщины на земле всегда рядом со своими детьми, зримо или незримо, чтобы вовремя протянуть руку, чтобы подставить плечо, чтобы защитить от бурь и невзгод невидимым покрывалом материнской любви.

Оглавление

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Слово Bach по-немецки значит "ручей".
  
   С.Я.Маршак. Английские песенки.
  
   Возможно ли не рассмеяться, друзья! (лат.)
  
   Татары в Томске - аборигены. В начале XVII века они попросили защиты у Бориса Годунова от воинственных калмыков и киргизов, и по его приказу на правом берегу реки Томи был возведен острог, названный Томском и обозначивший границу русского государства.
  
   Сакта - любимое древнее национальное украшение латышей - металлическая брошь-застежка для одежды, обычно круглой формы.
  
   Вознесенский. Возвращение в Сигулду.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

95

  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"