Верещагин Олег Николаевич : другие произведения.

Заветное слово

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Историческая повесть о Смутном Времени. И, конечно, главные герои - мальчишки... оскорбившиеся бы, назови их кто-нибудь так. Видимо, буду продолжать её - начал давно, теперь решился.

Олег Верещагин

  

ЗАВЕТНОЕ СЛОВО

  
   Ночь пришла под стоны раненых,
   Что неслись со всех концов,
   Возле стен высоких, каменных
   Хоронили мертвецов.
   А живые, как убитые,
   Спали, лёжа в стороне.
   Воеводы деловитые
   Совещались при луне...

Н.Кончаловская.

ТЁМНОЕ ВРЕМЯ.

   В конце шестнадцатого века прервалась династия русских великих князей и царей Долгоруких. Знаменитый Иван Грозный, покоритель Казани, Астрахани и Сибири, проиграл тяжёлую Ливонскую Войну союзу европейских государств. Война разорила страну. Старшего из своих сыновей, тёзку Ивана, Грозный убил собственноручно в припадке ярости. Сменивший отца на троне средний сын Фёдор был мало способен управлять государством - болезненный, недалёкий и излишне мягкий, он просидел на троне недолго. После его смерти царское место занял Борис Годунов. Но этот умный и энергичный боярин был нелюбим в народе. Молва приписывала ему убийство Грозного - де Борис задушил подушкой царя, когда у того случился приступ "падучей" - эпилепсии. Позже к этому обвинению добавилось ещё и то, что при невыясненных обстоятельствах погиб последний из наследников Грозного - царевич Дмитрий. Ходили слухи, что убийц к мальчику подослал Борис... Вдобавок ко всему в начале семнадцатого века Россию поразил страшный трёхлетний голод. Люди считали, что Господь карает страну за грехи "незаконного" царя.
   В государстве не стало порядка. Разбегались крестьяне. Пустели города. Истощалась казна. В такой ситуации не могли не вмешаться наши враги - и первым из них оказалась Речь Посполитая, союз Польши и Литвы. Стараниями поляков на русском троне после внезапной смерти Бориса оказался некто Григорий Отрепьев, прозванный Лжедмитрием Первым, так как он выдавал себя за "чудесно спасшегося" царевича Дмитрия. Расчёт поляков был прост. Посадив на русский трон своего человека, да к тому же женатого на полячке из знатного рода Марине Мнишек, они фактически превращали нашу страну в зависимую... Но москвичи, первоначально встретившие "нового царя" с восторгом и поверившие в то, что он сын Ивана Грозного, вскоре взбунтовались. Им не нравилось то, что в Москве появилось множество поляков, обижавших людей и осквернявших храмы. Да и сам "царь Дмитрий" явно пренебрегал русскими обычаями... Хитрые и влиятельные бояре Шуйские подготовили восстание. Лжедмитрий был убит, погибли и сотни оказавшихся в руках москвичей поляков. Старший из Шуйских, Василий, сам стал царём.
   Но и его царствование было непрочным. Одно за другим страну потрясали восстания, в которых участвовали не только крестьяне и горожане, но даже и военное дворянство. В пределы России снова при польской помощи вторгся ещё один самозванец - Лжедмитрий Второй, и, хотя его войско удалось разбить, его остатки рассыпались по нашей земле, творя не-вероятные жестокости и бесчинства. Всё больше и больше городов отказывались подчиняться центральной власти. На севере появились войска шведов. Южные земли терзали набегами татары из Крыма.
   Осенью 1609 года 50-тысячная польская армия во главе с самим королём Речи Посполитой Сигизмундом III вторглась в пределы русского государства. Осадив пограничную крепость Смоленск, король послал вперёд большой отряд гетмана Жолкевского. Жолкевский в бою под Клушино разбил пошедшую ему навстречу русскую армию - в её составе было много наёмников, давно не получавших платы; в решающий момент они вышли из боя.
   Тем временем в Москве группа из семи бояр низложила Василия Шуйского и открыла ворота полякам. Назначенный комендантом полковник Гонсевский угрозами и насилием принудил москвичей присягать на верность "новому царю" - принцу Владиславу, сыну Сигизмунда. Цель поляков - превратить русские земли в свои, как они проделали это с землями Украины и Беларуси - стала очевидна. Патриарха Гермогена, открыто выступившего против захватчиков, оккупанты подвергли пыткам, а когда мужественный старик отказался благословлять их власть - уморили его голодом. Больше никто из правящей верхушки России не осмеливался выступать против врага.
   Но не смирился с вторжением простой народ. Энергичный рязанский дворянин Ляпунов (до этого он служил Лжедмитрию Второму, но покинул самозванца, когда понял, что тот обманывает людей и играет на руку полякам), сплотив вокруг себя тех, кто желал сражаться за православную веру и возможность самим избрать себе царя, повёл отряды Первого Ополчения на Москву. В самом городе в ответ на попытки поляков заставить москвичей укреплять стены и готовить столицу к борьбе со своими, началось восстание. Плохо вооружённые, но полные гневом и желанием драться горожане сражались с врагом, оттесняя его отряды в центр, в Белый Город.
   Видя, что подавить восстание не удаётся, а ополчение уже близко, полковник Гонсевский велел поджечь Москву. Под прикрытием огня, который гнал на восставших ветер, немецкие наёмники врывались в дома, убивали детей и женщин, снова поджигали... Подошедшие к Москве передовые отряды ополченцев под командой отважного князя Пожарского не смогли войти в пылающую столицу. Сам Пожарский был тяжело ранен в уличном бою.
   Чтобы окончательно расправиться с сопротивлением, захватчикам не хватало подкреплений. Но польский король не мог их прислать - он всё ещё осаждал Смоленск!
   Под руководством храброго боярина-воеводы Шеина "крепкостоятельный град Смоленск" держался уже полтора года.

НАСТУПАЛО ЛЕТО 7119

(а по нашему счёту - лето 1611 года)

1.

   Где-то за шатром всё ещё шёл бой, лязгала сталь и слышались выкрики на нескольких языках. Мимо галопом проносились всадники - дикими птицами мелькнули крылатые королевские гусары, передний едва не стоптал короля огромным конём, осадил его на задние ноги. Лев Сапега прикрыл отшатнувшегося Сигизмунда собой, взмахнул кулаком в высокой перчатке:
   - Ты что, пёсье рыло?! - перед конской мордой. Гусар соскочил с седла, над которым шелестящими арками поднимались крылья, припал на колено, срывая шлем, поднял молодое безусое лицо, раскрашенное отблесками близкого пожара:
   - Ваше Величество... ротмистр Замойский... Мои люди... тут русские...
   Он ещё что-то говорил, уже поднявшись с колена, но Сигизмунд обогнул его стороной и зашагал дальше. Королевская свита заторопилась следом, не поспевая за широкими шагами короля.
   Сигизмунд только теперь заметил, что сжимает в руке шпагу, а на плечи накинут поверх нижней рубашки чужой плащ. От плаща пахло конским потом - резко, головокружительно - и король вдруг понял, что это - страх.
   Он никогда не боялся ничего. Он не мог позволить себе бояться. Сорок пять лет прожив на свете, он мог сказать себе: "Я не знаю страха!"
   Но полчаса назад, когда в его шатёр вдруг с рычанием полезли бородатые морды и всё вокруг залязгало и загремело, завыло и загукало, он не помнил даже, как выхватил шпагу, кто и как выволок его из шатра, посреди которого здоровый, как медведь, русский, хакая, подсекал опорный столб (а шляхтичи охраны рубили его спину саблями, и он ворочал лопатками), кто накинул ему на плечи плащ, чтобы уберечь от холода майской ночи - так вот, полчаса назад он понял, что тоже способен бояться.
   - Благодарю тебя, Господи, - пробормотал он, крестясь. Свита почтительно замерла, кто-то тихо спросил:
   - Ваше Величество?..
   - Нет, - Сигизмунд кашлянул, выпрямился и повторил: - Нет, ничего... Чей плащ у меня на плечах?
   - М... мой, Ваше Величество, - вперёд нерешительно выступил один из па-жей. Вытер рукавом кровь из раны над левым глазом, моргнул: - Это мой плащ...
   - Спасибо, мальчик, - Сигизмунд накинул тяжёлое сукно обратно на плечи юноши. - Ты ранен?
   - Это царапина, Ваше Величество, - паж глядел с обожанием. - Слава Богу, вы живы...
   - Лев, - Сигизмунд обернулся к Сапеге. Грузный, закованный в латы, тот приблизился, теребя висячий ус. - Как они оказались здесь? Как они вышли из крепости? Как прошли твой лагерь? Я жду ответа.
   Сапега побагровел. У него вдруг страшно заныла раненая рука - эту рану он получил год назад, когда безуспешно пытался взять штурмом Троицкий монастырь... и надо же такому случиться, что именно его люди стояли между королевской ставкой и Смоленском! Проклятые московиты, лесное зверьё, разве уследишь за тем, как они ползут по оврагам и перелескам?! Но не отвечать было опасно, гетман кашлянул, выигрывая ещё миг, потом заговорил:
   - Осмелюсь напомнить, у стен стоят люди полковника Вайера... не мои...
   Король дёрнул щекой, и Сапега мысленно поздравил себя - упоминание Вайера, который так и не смог взорвать стены русской крепости, отвлекло мысли короля. Больше ничего не спрашивая, он круто повернулся и зашагал обратно к шатру. Рубашка белела в темноте...
   ...Трупы из шатра уже вынесли и сложили в два ряда на траве. Ни на кого не глядя, Сигизмунд отдёрнул полог сам, опередив потянувшегося офицера, и вошёл внутрь.
   Убраться тут ещё не успели. Белел свежий затёс на столбе - русский ухитрился перерубить его наполовину. И...
   Король обвёл шатёр неверящим взглядом. Посмотрел ещё раз. И обернулся к вошедшим следом:
   - Где мой штандарт? - тихо спросил он.
   Молчание, наступившее следом за этим вопросом, можно было назвать только гробовым. В свете факелов стало видно, как белеют лица.
   - Где мой штандарт? - повторил вопрос Сигизмунд. - Где знамя, освящённое Папой?! Что же вы молчите?! - Сигизмунд сорвался на крик, но в ответ была только тишина. Никто не осмеливался сказать первым: "Русские унесли его..." - Что вы молчите? - уже шёпотом спросил король. - Осаждённые взяли знамя осаждавших! Над нами будет смеяться вся Европа! Это неслыханно... - словно сам себе не веря, Сигизмунд покачал головой.
   Полог откинулся. Шагнувший внутрь гетман Жолкевский, герой Клушино, отсалютовал высокой крагой, зажатой в кулак. За ним двое здоровенных жолнеров(1.) вели, вывернув руки к затылку, русского в разорванном кафтане.
  
   1. Солдат польской пехоты.
  
   - Прятался в овраге, - Жолкевский усмехнулся. - Мы их там настругали с десяток, а этого взяли...
   Сигизмунд, подойдя ближе, сделал жолнерам знак - они ослабили хватку. Русский выпрямился. Он был высокого роста, уже немолодой, грузный. Глаза из-под упавших на лицо волос смотрели на короля без какого-либо выражения, словно не отсюда. Несколько мгновений король мерил русского взглядом, потом повернулся на каблуках и, пройдя до колеблющейся стенки шатра, сказал:
   - Я не понимаю... - повернулся к свите и скривил тонкогубый рот. - Я не понимаю. Мы осаждаем эту крепость уже полтора года. Почему они не сдаются? Чего они хотят? На что они надеются? Мы взяли их столицу, скоро мой сын сядет на их престол, как законный правитель. Почему они сражаются? - он обвёл взглядом людей в шатре, снова посмотрел на русского: - Я потерял под этими стенами больше двадцати тысяч человек. Почему? Зачем? Почему они не могут понять, что проиграли?!
   - Русские безумны... - сказал кто-то.
   - Ха, - громко ответил Жолкевский. Сигизмунд задержал взгляд на нём:
   - Ты что-то знаешь? Ты можешь мне ответить? Ну же, гетман!
   - Может быть, знает он? - отставленным пальцем Жолкевский указал на равнодушно стоящего пленника. - Спросите его. Что до меня, то, возьми русские - да не допустит Господь этого! - Варшаву, я бы тоже не спешил складывать к их ногам саблю. Да вот только не всему паньству это понятно, - и гетман насмешливо раскланялся.
   В два широких шага Сигизмунд подошёл к пленному.
   - Почему вы держитесь? - почти умоляюще спросил он.
   Глаза русского ожили. Он покачал головой, как бы в ответ на какие-то свои мысли.
   - Ты не понимаешь меня? - Сигизмунд полуобернулся. - Эй...
   - Я понимаю, - ответил русский по-польски. - Да вот поймёшь ли ты?
   - Ты объясни, - предложил Сигизмунд. - Тебя отпустят, ты мне только объясни. У вас же голод, я знаю. У вас болезни. Вы похоронили почти шестьдесят тысяч человек. У вас почти не осталось солдат. Объясни.
   - Мы заветное слово знаем, - сказал русский.
   - Слово? - король поморщился. - Какое слово?
   - Огня ближе дайте, - попросил пленный. - Я покажу...
   - Факел, - король вытянул руку. Сапега, сняв с держателя факел, поднёс его ближе, проворчав:
   - У них, может, голод, да этот не голодал - вон брюхо отрастил...
   - Стойте!!!
   Жолкевский, молнией метнувшись через шатёр, отбросил факел, уда-ром маленького крепкого кулака сбил русского наземь, на него навалились ещё ничего не понимающие жолнеры. Русский зарычал, поднимаясь. Жолкевский - усы встопорщились, оскалились зубы - начал пинать его в голову окованными сталью сапогами кавалериста, и тот обмяк.
   - Смотрите! - гетман упал на колено, руки у него тряслись, начал рвать кафтан русского. - Смотрите! Прости, мой король, я сам привёл его... я не догадался сразу... смотрите, он...
   - Езус! - ахнул кто-то. - Порох!!!
   Под одеждой русский - тощий, исхудавший - был плотно обвязан длинными матерчатыми колбасками пороховых зарядов.
   Несколько мгновений король смотрел на лежащего русского. Потом, шагнув в сторону, затоптал факел.
  

2.

   Солнце вставало за крепостными стенами, и город казался вырезанным из чёрной бумаги. Но ещё миг - и лучи хлынули вниз, раскрашивая всё вокруг в яркие весенне-летние цвета. Вспыхнули синим кунтуши(1.) жолнеров, алым - камзолы гусар, солнечные зайчики запрыгали по латам ландскнехтов;(2.) зазеленела трава. Белым зажглись стены русской твердыни, тут и там испещрённые оспинами пушечных попаданий. Остро ощетинились колья перед траншеями, и первый артиллерийский выстрел расплылся по ветру облачком синеватого дыма.
   - Вон оно, - сказал полковник Вайер капитану Аргайлу.
   Шотландец молча кивнул. Он и сам видел, как на стене, между похожих на ласточкины хвосты зубцов, развевается королевское знамя. Около него, поднося ко рту свёрнутый металлический лист, появился бородач в алом, и его зычный голос разнёсся над крепостной стеной и траншеями осаждающих:
   - Эй, вы, головы бритые, плеши пузатые!(3.) А во - глянь-кася сюда, что есть для вас! Короля вашего онучка!
  
   1. Верхняя польская одежда, в том числе - форменная. 2. Пехотинец-наёмник. Среди ландскнехтов были представители всех народов Европы, они служили тому, кто лучше платит и отличались высоким профессионализмом и крайней жестокостью. 3. В обычае поляков было брить голову. Это служило таким же предметом для насмешек со стороны русских, как для поляков - русские бороды.
  
  
   И, словно по сигналу, на стенах тут и там появились люди. Московиты хохотали, грозили кулаками и оружием, выкрикивали оскорбления и ругате-льства на двух языках. Двое мальчишек, спустив штаны и повернувшись к полякам задом, приплясывали на зубцах около знамени.
   - Проклятье, - пробормотал Вайер. Аргайл свистнул:
   - Хуго!
   Из траншеи выбрался и вразвалку подошёл худой рыжий наёмник. Он грыз зелёное яблоко. В правой руке рыжего тяжко качалась необычная штука - длинноствольный мушкет с закреплённой сверху трубкой.
   - Да, капитан, - Хуго выхаркнул остатки яблока и сказал: - Кислое.
   - Ты можешь попасть в древко? - капитан коротко кивнул в сторону крепости.
   Наёмник повернулся к стене. Прищурился.
   - Пожалуй... - и стал неспешно заряжать мушкет. Ему передали из траншеи алебарду, капитан Аргайл сам прочно утвердил её, вонзив в землю. Хуго отвёл со лба пряди волос, закусил их, чтобы не сползали, в углах рта и так же неспешно взвёл колёсико замка. Проверил кремень. Наёмники, расположившиеся поблизости, следили за его действиями. Обмениваясь какими-то репликами. Собравшиеся подальше жолнеры тоже говорили между собой, но там реплики были недоверчивыми. До стены расстояние составляло пятьсот шагов, не меньше. Но рыжего Хуго это, похоже, ничуть не смущало. Он утвердил мушкет на выемке алебарды и приложился к трубке над стволом...
   Фыркнул порох на затравочной полке - и через миг мушкет коротко грохнул... а в следующий миг знамя подскочило на перебитом древке и, трепеща полотнищем, начало падать наружу!
   Осаждающие разразились радостными возгласами, тут и там из траншей повыскакивали отчаянные головы, готовясь бежать к стене за щедрой королевской наградой, но...
   ...но один из мальчишек, невероятным образом извернувшись, перехватил тяжёлое полотнище! Мучительный миг покачался на краю стены, балансируя - и выпрямился, торжествующе замахал знаменем! Русский взревели.
   - Ловкий щенок, - заметил Хуго, ставя мушкет на приклад и начиная прочищать ствол заученными движениями.
   - Отличный выстрел, - похвалил Вайер. Перебранка прекратилась; время от времени били королевские пушки, им реже отвечали орудия Смоленска. - Пожалуй что, святые отцы поторопились осуждать Галилея... Его телескоп вполне применим в военном деле.
   - Тут дело ещё и в нарезке ствола, - пояснил Хуго развязно. - Да и тяжёлая это зараза. Не натаскаешься... Кое-кому за их ломы... - он покосился на сидящего на краю траншеи в обнимку с длинным мечом плечистого шотландца, - платят двойное жалованье. А я перебиваюсь на обычные крохи...
   - У него большие расходы на прачек - застирывать штаны, - проворчал шотландец на невообразимой смеси языков, принятой среди ландскнехтов. - Когда русские полезли из крепости, он спрятался за свою богопротивную громыхалку так, что мы его еле нашли потом...
   - Я крепко спал после боя, - невозмутимо ответил рыжий, - и не выпустил из рук оружия, как некоторые, которые остановились только в королевском шатре.
   - Ты врёшь, как все еретики, - сказал шотландец и, нагнувшись, выставил на бруствер русоволосую голову, отрезанную у основания шеи. На обрубке запеклась кровь. - Он застал меня с голыми руками, это правда. И всё-таки я его одолел, - и он поерошил волосы своего трофея, при виде которого большинство наёмников скривились. Кто-то из поляков сплюнул:
   - Ты хуже татарина!
   - Не знаю, - хладнокровно отозвался шотландец, - в наших горах они не появляются. Боятся, конечно... Мой дед отрезал головы. Отрезал головы мой отец. И я буду их отрезать, пока меня не убьют, - и он с лёгкостью помахал тяжёлым мечом, с которым не раз врубался в ряды вражеской пехоты самым первым.
   Подошедший к офицерам адъютант отсалютовал Вайеру и негромко сказал:
   - Казаки схватили недалеко от дороги на Мстиславль русского.
   - Пробирался в крепость? - спросил Вайер. Офицер покачал головой:
   - Напротив, господин полковник. Похоже, он бежал из крепости... Что прикажете с ним делать?
   - Я сейчас приду, - бросил Вайер и кивнул Аргайлу. - Удачи на сегодняшний день...
   ...Пленный был молодой, богато одетый, но худой, как и все русские в последние месяцы. Схватившие его казаки успели пленного здорово избить и, скорее всего, просто прикончили бы в конце концов, чтобы не возиться, не появись адъютант Вайера. Полковник швырнул шляпу сна раскладной стол и уселся, положив на колени шпагу в ножнах. Поманил рукой переводчика из местных - русский язык плохо давался Вайеру, хотя полковник упорно изучал его. Но при допросе, когда важной может оказаться любая мелочь, лучше полагаться на точные сведения. А обмануть не удастся - уж понять неверный перевод знаний Вайера хватило бы.
   Довольно долго полковник изучал пленного молча. Достаточно долго, чтобы тот начал волноваться и переминаться с ноги на ногу. Когда на лице русского уже отчётливо появилась обречённая тоска, Вайер спросил:
   - Как тебя зовут?
   Пленный быстро заговорил, захлёбываясь словами. Полковник ждал. Пленный продолжал говорить, и Вайер поднял руку:
   - Заткнись... Переводи, что он наговорил, - обратился он к толмачу.
   - Его зовут Дедевшин, он боярский сын, - кивнул на пленного тот. - Бежал из крепости... А дальше просто повторяет, господин полковник, как там плохо. Есть нечего. Болезни.
   - Это мы знаем, - разочарованно сказал Вайер. - Так он не гонец... Повесить, - сделал он жест солдатам. - Великий Данте верно писал: самое горячее место в аду - для тех, кто в дни войны тщится быть сторонним всем.
   Очевидно, пленный понял жест, потому что, завыв, вывернулся из рук солдат и мешком упал к ногам Вайера. Хватаясь за них и целуя сапоги полковника, начал что-то кричать. Вайер скривил губы. Не поймёшь этих русских... Боярский сын - это господин, это властелин. На родине Вайера ни один дворянин не унизился бы так даже под виселицей. Но здешние простолюдины в руках врагов ведут себя с достоинством дворян и воинским мужеством! Какое счастье, что русскими зачастую управляет вот такое спесивое быдло...
   - Пусть прекратит поганить мои сапоги своим грязным языком, - бросил Вайер. - Что визжит эта свинья?
   - Он говорит, что боярин Шеин сумасшедший, - переводчик махнул рукой в сторону крепости. - Они там все сумасшедшие. Они не хотят жить. А он - хочет. Он видел, как два месяца назад женщины на базаре разорвали в клочья торговца, начавшего говорить о сдаче. Он хочет жить и не хочет оставаться с безумцами.
   - Он ошибся, - усмехнулся Вайер. - Боярин Шеин и прочие сумасшедшие будут жить. Он умрёт. Он трус.
   - Он говорит... - переводчик замолчал и неожиданно в его глазах Вайер увидел... ненависть? Полковник медленно, угрожающе сказал:
   - Он говорит о стене. Переводи точно.
   Ненависть померкла. Переводчик спрятал глаза и кивнул:
   - Он говорит, что может показать место, где стену заделали наспех... После того, как её взорвали в сентябре, восемь месяцев назад... Там совсем непрочная стена...
   Вайер встал. Именно после того подрыва он перестал появляться в королевской ставке на обедах - его не звали. Вайер чувствовал себя обиженным, но в то же время преклонялся перед мастерством русского фортификатора, укреплявшего Смоленск. Теодор... и смешная фамилия - Конь. Нет, у русских нет фамилий, это прозвище - Конь. Теодор... Феодор, Фёдор Конь. Так его звали. Его стены не поддались петардам опытного минёра... И вот теперь - такой случай!!!
   Но одновременно с этим Вайер почувствовал острое желание - достать дагассу(1.) и перерезать этому русскому, с мольбой смотрящему на него снизу вверху, глотку. Это было нечестно. Полковнику становилось невероятно гадостно при мысли, что такое ничтожество будет жить в то время, как всех храбрых защитников перебьют во время последнего штурма...
  
   1. Длинный прямой кинжал для левой руки.
  
   Он глубоко вздохнул и развёл пальцы на рукояти дагассы. В конце концов - он офицер и служит королю Сигизмунду. Сколько ещё продержится город, если не использовать этот шанс?
   - Он отправится со мной к Его Величеству, - небрежно кивнул на пленного полковник Вайер.
  

3.

   Поклонившись, капитан Аргайл покинул королевский шатёр. Полковник Вайер нагнал его и положил руку на обтянутое кожей плечо:
   - Зачем ты вызвался? - тихо спросил он шотландца. - Для тех, кто пойдёт первыми, это почти...
   - Ты помнишь моего брата? - спросил Аргайл, гладя коня по шее. Тот фыркал и ластился к хозяину. Вайер кивнул. - Два месяца прошло... Они ведь выбросили нам трупы. Его трупа не было.
   - Даже если он и попал в плен - его давно убили, - покачал головой Вайер. - Они едят траву и крыс. Зачем им кормить пленного?
   Вместо ответа шотландец достал из кармана для запасных кремней на широкой портупее потемневшее деревянное колечко и положил его на ладонь:
   - Мне было шестнадцать, а Энди семь... - капитан усмехнулся. - Мы тоже ели траву, потому что был неурожай, МакКлюры угнали наш скот и перебили мужчин, отправившихся в погоню... Тогда мы, старшие мальчишки, пошли отбивать скот тоже. Страшно было видеть, как умирают от голода матери и младшие... Энди сам вырезал эти кольца и одно подарил мне. А второе оставил у себя. Такое же точно... Над ними пошептала одна старуха из тех, что умеют. Она сказала, что, если с кем-то из нас случится смерть, то второе кольцо засочится кровью. А на моём пока не было ни капли.
   - Зачем нас занесло сюда? - после долгого молчания спросил полковник. - Что нам нужно тут?
   - Денег, - шотландец взлетел в седло. - У меня дома мало земли и много людей. Мы можем торговать только собой. Слава Богу, у нас есть покупатели...
   ...Солдат никто не понуждал, но они поднялись, когда капитан спрыгнул в траншею. Аргайла уважали и любили, ему не было нужды заставлять, кричать, а потом опасаться пули в спину или кинжала под ребро в ночной темноте.
   Аргайл сел на вязанку хвороста, принял из чьих-то рук кружку с кислым вином. Отпил. Солдаты молчали. Над траншеей пронеслось русское ядро, его проводили глазами. Кто-то сказал:
   - Восемьсот шагов.
   - Да, - Аргайл допил остаток и поднялся на ноги. Покачал кружку за ручку на пальце. - Завтра взорвут стену. Я вызвался удержать пролом. Кто со мной?
   Ответом было молчание. Наёмники переглядывались. Нет, они не боялись, страха в них не осталось давно. Они думали и оценивали. Наконец рыжий Хуго спросил:
   - Сколько заплатят?
   - Полугодовое жалованье тем, кто останется жив, - ответил Аргайл. - Тем, кто умрёт, деньги не нужны. Умрут многие. Если что-то пойдёт не так - умрут все.
   - Чёрт подери, моя последняя война, - сказал толстый валлон Жано. - Чуть не хватает подкопить на таверну. Заманчиво...
   - И опасно, - хмуро добавил чёрный худой испанец Рауль. - Эти русские очень неплохо умеют снимать головы.
   - Кто пойдёт? - повторил капитан.
   - Я, - встал прямее англичанин Бен. И вдруг продолжил: - Когда зимой пол-роты валялось в лихорадке, ты, капитан, продал свой пояс и свои золотые шпоры. И купил мяса и хорошего вина. И почти все парни поднялись... Ты хороший человек, капитан. Я пойду с тобой. И не ради денег.
   - Хорошо, Бен, - спокойно кивнул Аргайл. Хуго почесал за ухом:
   - Полгода службы за пару часов... Я тоже согласен идти. Жано, пивная бочка, ты как?
   - Пойду, - решился валлон. - Мне всегда везло. И теперь повезёт.
   - Я тоже пойду, - сказал барабанщик Отто, его лицо покраснело. - Я не боюсь русских.
   - И я пойду, - бросил швед Оскар. Шотландец-меченосец хмыкнул. - Бог любит смелых, - добавил Оскар, и шотландец вздохнул:
   - Никто не скажет, что проклятый протестант решился на то, чего не смог сделать добрый католик. Я иду.
   - И я.
   - И я... - перекликались голоса в траншее. Хуго повторил:
   - К тому же - жалованье за полгода!

4.

   Когда внизу скрипнула дверь, то по первым же шагам Анастасия Марковна поняла, что вернулся сын. Уже давно его шаги, как и шаги мужа, сопровождались тяжёлым позвякиваньем, но за этими звуками оставалась лёгкость походки - казалось, что даже ступени лестницы под его ногами не скрипят, а поют что-то.
   Женщина спустила ноги с широкой кровати и села неподвижно, пережидая головокружение. Улыбнулась в пустоту комнаты. Было время - хлопнула бы в ладоши, позвала бы девку. Прошло то время, умерла Устька от то же болезни, что и дочка младшая, Любушка... Тогда-то дворянская жена Анастасия и припомнила - было и ещё время, когда звалась она Настькой. И за скотиной ходила, и по дому работала, и в поле, и Марковной её не звали... пока не улыбнулся ей молодой, только что повёрстанный(1.) в войско государево дворянский сын Игнат. Было это ещё при Фёдоре Иоанновиче. Давно, и казалось - навсегда счастье. А вот сейчас пришлось вспомнить детские годы. Весь дом на ней, и не позовёшь никого. Нету людей в Смоленске. Вымерли люди. Кто жив - те на стенах день и ночь... Голова кружится, ну да что ж - ей двух воинов кормить надо, а женщине всяко терпеть легче...
  
   1. В возрасте 15 лет дворянский сын, если он желал получать содержание от казны, проходил обряд вёрстки в войско.
  
   Посидела - и поднялась. Запахнула платок - лето наступило, а она всё мёрзнет, как будто зима на дворе. Тяжеловато, временами от стены отталкиваясь, прошла из светёлки наружу, на лестницу. Теперь - вниз. Восемь ступенек. И каждая - через силу...
   ...Сын сидел на скамье за столом без скатерти, широко расставив ноги в пыльных сапогах. Ел - быстро, жадно, позвякивал металлом. Шлем стоял рядом на скамье, а прочего железа сын не снял, саблю даже не отстегнул, она стоймя упиралась в пол за спиной. Анастасия Марковна почувствовала, как влажнеют глаза. Дитю верстаться бы ещё только через год, а он уж год почти на стенах саблей машет... Светлые, с рыжиной, кудри сына падали на кольчужный ворот - точь-в-точь как были у её Игната, пока седина ранняя не брызнула... И ест так же, как отец, тот тоже всегда спешит... только что там есть, овса горстка, да щи крапивные... Сеня, сыночек...
   Женщина не выдержала - всхлипнула и привалилась к косяку. Сидевший за столом мальчик быстро обернулся и вскочил, звякнув сталью, в большой пластине зерцала, закреплённой поверх кольчуги(1.), отразилось солнышко, заглядывавшее в слюдяное оконце. Подошёл к матери, поддержал её и, вровень заглядывая в глаза (а недавно совсем снизу глядел!), спросил:
  -- Чего плачешь? Кто тебя обидел? Соскучилась, так я пришёл...
  
   1. Русская кольчуга (как, впрочем, и любая другая) в XVII веке уступала по прочности и надёжности западноевропейским панцырям. Поэтому её укрепляли оплечьями и зерцалом - пластинами стали на плечах и груди.
  
  
   Она знала - сейчас спросит: ела ли? И знала, что сын не любит, когда его жалеют. Поэтому поспешила сбить разговор на другое - заглядывая в слишком большие на худом лице синие глаза, заговорила:
  -- Отец жив?
  -- Жив, что сделается, - Семён разглядывал мать. - Ты...
  -- Слышала я - ляхи Москву на свой лад крестят, - сказала женщина горько. - Кто отрекаться от веры не хочет - бьют насмерть, и женщин бьют, и детей... А ополчение наше погромили, да разбежалось... Не быть русской земле, перевернут нас в их веру и закон свой дадут - все сгинем...
   Сын гневно свёл густые, рыжеватые, как и кудри, брови:
  -- Узнаю, кто слухи пускает - посеку, - сказал он. - Ты не плачь, мама, - он
   улыбнулся и приобнял женщину осторожно, чтобы не помять стальными наручьями, остро торчавшими в стороны, и она, всхлипнув, прижалась к сыну, как к защите. - Не будет им Москвы. Погонят их воинские люди, верно говорю. Михайло Борисович твёрдо сказал - был к нему человек от Ляпунова, и от Трубецкого, и от Заруцкого - не ушли они от Москвы, не отступились от веры, стоят, силу собирают. И Смоленска бритым не видать, пускай вона - локотки себе кусают. Нонче ночью наши аж знамя королевское в крепость приволокли, мало самого короля не прихватили - в рубахе, говорят, убежал! И не будет так, чтоб нас ляхи оседлали, я говорю!
  -- Чисто отец... - сквозь слёзы улыбнулась женщина. - Не торопишься? Посиди со мной, страшно одной, Сеня...
  -- Бросала бы тут всё, - мальчишка неловко погладил мать по плечам, - шла б в Успенский... Люди там днюют и ночуют, вместе беду терпеть легче. Да и нам с отцом ближе...
  -- А дом? - возразила женщина.
  -- Что тут брать-то? - ответил сын, отстраняясь. - Да и кому? Провожу?
  -- Нет, я уж тут пока, - вздохнула Анастасия Марковна. - Ну, ты иди, раз не терпится...
  -- Пойду, - кивнул Семён. - Вечером отец заглянет, он собирается, да ему уйти со стены не так просто...
  -- Потерплю, - сказала женщина, перекрестив сына. - Иди, иди. Я прилягу.
   Уже поднявшись до половины лестницы, она остановилась, пережидая головокружение снова - и увидела, что сын взял с собой обе миски - не доел он ни щи, ни кашу. Женщина покачала головой - не иначе как девке какой собрал, дурачок...
   ...Четырнадцатилетний дворянский сын Семён Игнатов Радимичев не собирался нести еду далеко. Вот уже два месяца как появилась у него тайна, которой он сам стыдился. И к девкам она не имела отношения.
   Не выходя со двора, он свернул за овин и начал подниматься по лестнице на голубятню. Она уж давно пустовала - съели голубей, что там... Сюда и не заглядывал никто - кроме него.
   Приоткрыв дверцу, он ругнулся чёрным словом - сабля мешала - и, пригнувшись, пролез внутрь, в сухое тепло. Ондрей был тут - сидел, подняв к подбородку колени, поставив на них кулаки, смотрел наружу в окошко, наискось, чтобы не заметил случайный мимоход. Босой - сапоги и чулки рядом, ворот рубашки раздёрнут. На Сеню покосился и тяжело вздохнул.
  -- Вот, - Семён присел около неловко, боком - путал доспех. - Принёс, ты
   поешь...
   ...Два месяца назад - ещё снег не сошёл - ляхи сделали набег. Не штурм - так, ударили, как до того десятки раз, хотели воду в ручье перенять. Полсотни спешенных немецких рейтар(1.) да столько же сбродных наёмников перелезли заплот недалеко от Московских ворот, умаявшуюся стражу покололи тишком кинжалами, стали закладывать мину. Семён случился тут, шумнул, набежали стрельцы и ополченцы, стали бить пришельцев. Семён видел, как Васька-кожевник, их сосед, рабочим топором уложил одного наёмника, другого; третьим подвернулся рейтар - в железе, пакость! - Васька его так обухом приладил, что тот только охнул... а потом - потом вдруг вывернулся откуда-то сбоку длинноволосый бездоспешный, припал к земле ящеркой, после прянул вперёд и вверх - и захрипел, засвистел Васька перерезанным горлом... Махнул ещё пару раз вслепую топором, да и осел...
  
   1. Кавалерист в доспехах, вооружавшийся кроме шпаги несколькими пистолетами.
  
   Сильно взяло Сеньку. Васька ему не ровня был, конечно - да всё одно. Сколько раз - по малолетству ещё - мячики дворянскому сыну делал из обрезков, а Сенька сбрую помогал ладить, кожу выделывать... Прыгнул Семён вперёд - и попятился бездоспешный. Был он с длинным кинжалом и с тяжёлым палашом, украшенным конским волосом на рукояти, но куда ему против кольчуги на дворянском сыне... А своих-то уже и нет - у стены стрельцы столпились, бердышами машут, кучей в ярости добивают последних...
   И тут вдруг, уже загнав васькиного убийцу в угол между брёвнами и готовясь располовинить его до груди саблей, увидел Сенька, что... похож на него чужеземец. Лет. Должно, одних. Рослый, а в кости тонкий, и волосы с рыжиной, как у Сеньки. И глаза - синющие, только не азарт в них, а тоска и гордость.
   Сенька уже давно врагов не жалел. Всякое видел. Дружка его, из посадских, ровесника, Павку, ляхи поймали, когда тот зимой на брошенные огороды за остатним в земле луком ползал. Не посмотрели, что малой - посадили в виду стен на кол, другим на страх... Да и прочие все. С кем играл, бывало - кто от голода, кто от ядра, кто от болезни сгинул. А тут вдруг...
   Выбил он у чужого палаш - удар отец показывал, только в воздухе крутнулся клинок. А вторым ударом - довернул саблю в полёте плашмя - по го-лове оглушил противника. Постоял над ним - да и... перетащил на голубят-ню. Вот спроси кто тогда - зачем. Мол? - не ответил бы. Перетащил - и всё тут. А не подумал, что холодно там - простыл чужой.
   Хлопот было Семёну... Несколько раз думал - помрёт пленный. И корми его, и следи... Его дружки по городу калёными ядрами бьют, а Сенька со стены домой, из дома - на голубятню. Выходил-таки. Сам же и обрадовался. А чужой смотрит недоверчив, со страхом даже, видно, что боится, хоть и старается виду не показывать - ждёт, когда пытать начнут, наверное. И начали бы, скажи про него Сенька. А как иначе-то?
   Только Сенька не сказал. Сперва понять было нельзя, чего там чужой бормочет - так говорит, будто горячим подавился, булькает, шипит, аж смешно. Сенька польский знал, немецкий и татарский понимал, а тут не разберёшь. Кое-что смог, правда, со временем. "Кьхяун" - голова. "Ха и глэ уэр" - холодно ему, тащи одеяло... "Ис мишэ Энру" - Ондреем его зовут... Потом обнаружилось - понимает Ондрей немного по-польски и по-немецки, легче стало, чем его клокотание разбирать...
   Сперва Сенька его спутывал, как уходил - не туго, но надёжно. Потом перестал - куда он побежит-то? Со стены не сиганёшь, да и поди, вскарабкайся на неё мимо стражи...
   ... - Наши возьмут крепость, - сказал Ондрей, помогая жестами. Семён промолчал; одно дело - мать успокаивать, а другое - самому себе честно ответить... - Скоро возьмут. Я не хочу, чтобы тебя убили.
  -- Мне и самому неохота, - ответил Сенька.
  -- Мой старший брат - капитан роты ландскнехтов. Он может вас спасти.
   И тебя, и твою мать, и даже отца. У ландскнехтов пленных не осмелится за-бирать даже король. Это военная добыча, это закон.
  -- Ты чего сказать хочешь? - нехотя спросил Сенька. Ондрей подтолкнул по
   полу миску, улыбнулся:
  -- Вы голодаете. Но ты меня кормишь. Ты мог меня убить. Не убил. Когда
   наши возьмут крепость, сидите здесь, в доме. Я встречу их. Клянусь честью, что никого не тронут.
   Сенька подвыдернул из ножен саблю, положил клинок на ладонь.
  -- Нет, - коротко ответил он. Ондрей вскинул брови:
  -- Нет? Почему? Вы погибнете.
  -- Не погибнем, - упрямо покачал головой дворянский сын. - Мы не погибнем. Мы заветное слово знаем. Кто его знает - тому смерти нет.
  

5.

   Над польскими траншеями споро взлетали фонтанчики земли. Жолнеры вели подкоп. Со стен лениво смотрели защитники - им даже шутить надоело, да и ясно было, что ни до чего поляки не докопаются, сколько не копай - в колодцы тут прорывается вода, подтапливает даже не очень глубокие ямы, Днепр-то рядом...
   Стоя рядом с отцом, Семён наблюдал за работами поляков. Картина была привычной и даже любопытства не вызывала.
   Игнат Радимичев положил кулак в кольчужной перчатке на выкрошенный по краю каменный зубец:
  -- Плоха, говоришь, мать-то? - угрюмо спросил он. Семён кивнул:
  -- Ага... И на ногах-то еле стоит... Сходи к ней. Вот сейчас, пока тихо.
  -- Схожу, - решил Игнат и положил руку на выпуклое металлическое оплечье сына. - Стояли и ещё постоим. А?
  -- А то, - согласился сын. - Вот в баню бы...
  -- Уйдут ляхи - будет баня, - обнадёжил отец и взял с зубца свой шлем - широкополый, с гребнем, германской работы. - Пойду.
   Семён проводил отца глазами, удобней оперся на стену, выложил оба своих пистоля - тульский и шотландский. Неспешно начал перезаряжать их - всю ночь проносил заряженными, порох мог засыреть, лучше не рисковать... В какой-то полусотне шагов, считай, под самой стеной, стоял рейтар в воронёных латах, покуривал короткую трубку, держа шлем под мышкой. Со стены ему крикнули - были в Смоленске любители побаловаться запретным зельем, хоть священство за то и отлучить могло:
  -- Эй, грач! Кинь табачку-то, не жадуй! - и добавили по-немецки: - Пфайфен, пфайфен, ну? - табак, значит, просили.
  -- Пфайфен? - переспросил рейтар, размотал за шнурок-затяжку большой кожаный кисет, кинул - ловко, метко. На стене так же ловко подхватили. Рейтар смотрел, скалился. Он был уже и немолодой, седоусый, но крепкий. На стене двое поспешно набивали трубки, ещё кое-кто плевался и ворчал. Сенька пробовал как-то покурить - сорвало, а отец, учуяв дома запах, так выдрал наследника вожжами, что тот неделю спал на животе... Это было ещё до осады... Кисет со стены кинули обратно, рейтар поймал. К нему подошли ещё двое, тоже в доспехах. Хороши у них доспехи, кой-кто в Смоленске обзавёлся с убитых. Сенька и сам бы взял, да велики больно...
   Он сильными ударами шомпола заколотил на круглые пули пыжи, сменил затравки, сунул пистоли за пояс. Тянуло присесть. Это от голодухи и недосыпу, Семён знал. В Смоленске осталось едва сотни три воинов - из пяти тысяч. И тысяч семь жильцов - из почти семидесяти тысяч. Иной раз, особенно молясь, Сенька удивлялся, что он-то ещё жив. Первое время, как стал он - тогда ещё тайком от отца - лазить на стену в штурмы, так просто не верил, что и его убить могут. Потом, повидав всякого, понял - могут. И смирился с этой мыслью, и не боялся - потому, может, и жив оставался, и сам боярин Шеин его отличал, даром что Семён - мальчишка ещё, до верстания не дорос.
   Рейтары курили уже все трое. Один оказался не старше Ондрея - Семён подумал, что вот с него доспех сошёл бы... На валу за траншеями показался Вайер - полковника в Смоленске в лицо знали, как своих воевод. Вайер - офицеры чуть позади - встал на валу, расставив ноги и застыл, как журавль. Со стены посвистали, поматюкались лениво, кто-то пальнул для острастки, над траншеями тут и там пыхнули пять или шесть ответных дымков... Семён чуть присел - напротив их стены был в траншеях у наёмников один рыжий, в глаз человеку попадал. Думали его в ночной вылазке приколоть, да не подловили - как бы сейчас не объявился, Семён по доспеху понятен, что не из простых, хоть и молод...
   Рыжий и вправду вылез. С яблоком. Зелень, а он их грызёт... Рот у Сеньки наполнился слюной. Он бы сейчас тоже от яблочка не отказался, хоть от зелёного, хоть с гнильцой... А ещё лучше - каши, гречневой. Да свинины - жареной, побольше... И пирогов - всяких, побольше... Всего побольше!
   Сенька плюнул, со зла погрозил рыжему саблей. Тот и не ответил, кажется...
   По стене пошло шевеление. Сенька оглянулся - пока ещё далеко, но всё равно видно, шёл сюда в сопровождении нескольких человек сам Ми-хаил Борисович Шеин. Широко шагал, синий плащ за плечами пузырился, раскачивался. И не скажешь, что полтора года в осаде вместе со всеми... Зимой какой-то мужичонка на площади кричал про боярина зазорные слова - сам де жрёт в три горла, а народ морит... Сенька случился рядом, осатанел, свалил крикуна кулаком и пинал долго, пока тот и возиться забыл. Не было у боярина ни запасов, ни ухоронок - ел он с женой, дочерью да двумя малолетками-сыновьями не слаще простых воинов.
   А побитый Сенькой помер вскорости. Ну и вольно было горло драть...
   Михаил Борисович остановился недалеко, плечом прислонился к зубцу - красиво так, легко. А Сенька знал - это он чтобы не шатало, по себе знал... Начальники заговорили, поглядывая на польский лагерь. Поминали сына боярского Дедевшина, зачем - не понять, помер, что ли? Не видно его... Семён было начал прислушиваться, да на стену тяжело поднялся отец. Без шлема - не то дома оставил? Молча встал между зубцов. Сенька тронул его за свисающий кольчужный рукав:
  -- Ушёл бы с виду, рыжий там...
  -- День сегодня - Иван-Долгий - спросил отец, не оборачиваясь. Сенька кивнул:
  -- Да... - и ощутил что-то недоброе. - Что, отец?
  -- Мать померла, Сеня, - сказал отец. И уронил голову на руки, скрещённые на стене.
  

6.

   Не поправить уже ничего.
   Не носил бы чужому мальчишке, вражескому змеёнышу еду, матери бы отдавал, недоделок безумный - ведь жила бы...
   Умом Сенька понимал - бред у него. Не стала бы мать есть, обратно ему да отцу подсунула бы. Но то умом. А сердце...
   Сидел он на ступеньках голубятни. В доме страшно было. Друзья отцовы, что ещё живы были, пришли. Разыскали где-то и священника, почти на руках принесли. А Семён не смог второй раз войти в дом, где мать мёртвая лежала...
   Сенька достал из-за пояса шотландский пистоль. Посмотрел, отложил. Вытащил тульский. Взвёл курок. Вставил ствол себе в рот. Глаза закрыл. И...
   ...и кто-то с силой дёрнул его руку, не дал выстрелить.
  -- Хунхэ кь ми, - лицо у Ондрея было белое. - Не надо. Я видел. Не надо... Это страшный грех, понимаешь? Это дорога в ад...
   Сенька и сам теперь перепугался до смерти - задним числом. Сам себя хотел жизни лишить!!! Самоубийцу и на кладбище-то не похоронят...
   - У вас тоже так? - спросил он.
   - Что? - не понял Ондрей.
   - Самоубийц за оградой кладут?
   - Мы добрые католики и считаем, что в освящённой земле самоубийце не место, - подтвердил Ондрей. - Я потому и испугался... - он спустил курок и вернул пистолет Сеньке. Сел рядом и, помедлив, сказал: - Моя мать тоже умерла от голода... мне было семь лет. Брат опоздал её спасти, но спас меня. Она отдавала мне последнее...
   - Вот что, Ондрей, - Сенька вдруг всхлипнул, но удержался от слёз. - Как на вылазку пойдём, я тебе скажу. Замешаешься с нашими и выйдешь к своим. Или боишься?
   - Нет, не боюсь... - пленный сплёл пальцы и, покачав ими, сказал: - Я не понимаю. Зачем вы воюете? Ваша столица присягнула Владиславу, польскому принцу. У вас же всё равно нет ни порядка, ни правителя. Никто не станет вас вырезать, кому и зачем нужны пустые земли? Многие ваши уже пошли на службу к Сигизмунду. В этом нет стыда. Драться нужно, когда есть, что защищать. Или когда много платят. Но у вас же ничего не осталось. Вы не нарушите клятву, сдавшись. Вы не потеряете денег... Отведи меня к вашему коменданту. Я передам все условия для сдачи. Их обсудят и всё будет, как должно быть по чести. То, что вы делаете - это уже не война. Это сумасбродство.
   Сенька встал, зазвенев подолом кольчуги. И повторил, уже не глядя на сидящего на ступеньках пленника:
   - Как на вылазку пойдём, я тебе скажу...
   ...Около храма отпевали умерших и убитых сегодня. Священник - тот же, который был в доме Радимичевых - ходил вдоль длинного ряда тел. Сенька подумал, что и мать скоро зароют здесь... Вспомнилось, как она гладила его по волосам. И как называла "Сеня" - а больше никто так не называл, ни один человек на белом свете. И не назовёт уже.
   Отец шагал чуть впереди. В наступающей ленивой темноте его спина казалась словно вырезанной из камня. Семен догнал его и, помедлив, спросил:
   - Отец... какому государю мы служим?
   - Ты о чём? - Игнат Радимичев чуть замедлил шаг.
   - Москва-то Владиславу польскому присягнула...
   - Так их силком заставили, - отозвался отец.
   - А мы? - Семён чуть зашёл вперёд, заглянул в отцовское лицо. - Михаил Борисович и воеводы крест целовали Василию Шуйскому, так не царь он более. А в ляшских землях православные живут немалым числом, слышно... И казаки у ляхов - вон стоят - православные... Так как оно выходит, за что бьёмся?
   - Никому тех слов не говорил? - хмуро спросил Игнат. Сенька помотал головой:
   - Никому. Только думается... Сколь людей погибло. А за что?
   Отец ничего не ответил. Они подходили к стене плечо в плечо. На нижних ступеньках деревянного всхода сидел стрелец с балалайкой, бренчал и напевал. Человек десять стрельцов, служилых дворян и ополченцев стояли и тоже сидели вокруг, слушали...
   - Золотые ворота,
   Узорчаты планки.
   Выйди, милая моя,
   Ко мне утром рано.
  
   На ушко тебе шепну
   Едино словечко,
   Мы с тобой пойдём гулять
   По роще за речкой...
  
   Ой, дон-дон-дон,
   То-то поп подымет звон!
   Со стрельцом в грехе жила
   И в подоле принесла...
   - Тихо у бритых? - спросил отец, останавливаясь.
   - Да ти... - ответил кто-то.
   Тугая, горячая волна швырнула Сеньку наземь. Голову спас шлем, который он надел - бросило под забор, затылком в доски. Ничего не слыша, еле копошась и не понимая, почему он ещё жив, Сенька увидел лежащих на земле тут и там людей, которые были неподвижны или едва шевелились... а часть стены - там, где старый пролом - медленно и валко оседала наружу, в ров!
   Надо было встать но не слушались ноги. Сенька понимал, что страшно шумно вокруг, только в ушах плескалось горячее и глухое. Опершись на локти, мальчишка приподнялся.
   По камням лезли люди. Лезли не отсюда, а сюда, в крепость. Их было много-много, в глазах зарябило. В пролом хлынуло ещё не зашедшее там, за стенами, солнце, и на людях засияли доспехи и шлемы. Шлемы - не на всех... Алым отсвечивали длинные клинки офицерских шпаг. Они спускались в улицу и выстраивались, раздувая фитили мушкетов, а между ними остро наклонялись жала длинных пик. Живое кольцо ограждало пролом...
   ...и теперь Сенька услышал, как за стеной грохочет, гремит барабан, а вдали воют трубы и накатывается оглушительное: "Вива-а-а-ат!!!" А услышав - смог встать.
   - Живой?! - отцовское лицо. - Сенька, скорей беги! Стену взорвали! Всех, у кого мочи хватит - сюда... - он обернулся и прохрипел: - А, нет, поздно! Мо-сква-а-а!!! - закричал он, выхватывая саблю.
   Сбить. Сбить их, вот этих. Оттеснить обратно в пролом. Закрыть его собой, пока подтащат брёвна, камни, доски - всё, что угодно, чем можно заложить брешь хотя бы на время. Скорее сбить!!! Пока не ворвались те, за стеной!
   - Москва-а-а!!! - вслед за отцом закричал Сенька, выхватывая пистоли. Защитники бежали со всех сторон, их было намного больше, чем ворвавшихся... но Сенька, сын воина, понимал то, чего не понимал большинство - сейчас не играет роли численность. Наёмники сделали то, чего им нельзя было давать делать - и на что им дал время ошеломивший всех взрыв.
   Они приняли боевой строй.
   Если бы можно было скликать хоть полсотни стрельцов разом! Встать напротив, пищальным залпом развалить стену пик! Но стрельцов вокруг был едва десяток - а из-за пик грянуло дымное облако залпа мушкетёров, гулко забухтел свинец, переходя то во взвизги, то в короткие тупые шлепки... Перед залпом врага Сенька припал на колено, сколько раз уже спасала его отцовская эта хитрость! - и пули ушли верхом. А между разошедшимися пиками уже - один, второй, третий! - проходили, раскручивая над головами мечи-двурушники, могучие "доппельзольдатен", бойцы на двойном жалованье, рубили, секли тех, кого миновал огонь мушкетёров... В глубине строя пролаяли короткую команду, кольцо стало расширяться... Клич "Москва!" перешёл в матерный вой, в предсмертные выкрики и стоны...
   Всё ещё стоя на колене, Сенька выпалил из шотландского пистоля в грудь надвигающемуся меченосцу. Тот отшатнулся назад, глухо зарычал из-под решётчатого забрала - пуля, ударив по кирасе, с визгом отскочила куда-то вверх над плечом Сеньки. Длинный волнистый клинок взлетел над головой мальчишки... Но тот, рванувшись вперёд, подставил локоть левой руки под рукоятку вражеского оружия - а с правой в упор бахнул меченосцу в живот из второго пистоля, приставив ствол к панцырю.
   - Умм... - сказал меченосец, сгибаясь пополам. Изо всех оставшихся сил Сенька оттолкнул тяжеленную тушу под ноги пикинёрам, откатился в сторону. Увидел отца - тот махал саблей и кричал надсадно:
   - Разойдись! Расступись!
   По улице впереди толпы размахивающих кто чем ополченцев спешили два десятка стрельцов во главе с молодым сотником. Дымились фитили. Сенька видел, как вражеские мушкетёры поспешно заряжают оружие, но не успевают, не успевают! А сбоку от стрельцов уже выкатывали заряженную дробом лёгкую пушку. Бросавшиеся на наёмников бойцы начали отбе-гать в стороны, чтобы не попасть под свой огонь - ещё миг, и развалит мелкая галька вражеский строй, кинутся на ошеломлённых ополченцы и стрельцы, погонят за пролом... Сотник - жилы на шее выступили верёвками - строил своих... И тут в глубине ограждавшего пролом вражьего строя замолотил барабан, выбивая какой-то сигнал. Строй рассыпался. Угрожающе ревя, наёмники бросились вперёд, оседлали пушку, смешались с так и не успевшими пальнуть стрельцами. Закипела схватка. Сенька увидел, как седой пушкарь, прежде чем упасть под ударами шпаг, ахнул в упор в гущу наваливавшихся тел - полетели клочья, куски, мокрое крошево... но в пролом уже валом валили спешенные гусары, чёрные рейтары, жолнеры и ландскнехты - и кто-то уже, стоя на камнях, махал тяжёлым алым полотнищем с белым орлом, а по бокам выросли двое мальчишек и замолотили упоённо по барабанной коже, высоко вскидывая руки в жёлтых крагах.
   Королевское войско ворвалось в Смоленск.
   И ещё увидел Сенька, как возле забора бьётся его отец. Топором-чеканом и саблей... Бросился к отцу и... и тот упал, прямо сквозь кольчугу пронзённый в трёх местах тяжёлыми шпагами...
   Страшно, себя не слыша, закричал Сенька. Налетел сзади, ударил одного по плечу, свалил, рубанул другого по шлему - расколол шлем с головой... а клинок обломился у рукояти! Выдернул Сенька из-за голенищ нагайку и кривой засапожник. Наёмники и опомниться не успели - ошеломил мальчишка одного нагайкой по лбу, у второго выбил шпагу, разрубил тугой плетью толстую крагу, вонзил нож в вырез панцыря... Подоспели двое стрельцов с бердышами. Сенька поволок отца в ближний двор - а тот уже и не дышит. И в глазах - закатное солнце...
   Из дома выскочил, прихрамывая, дед с косой, за ним - мальчишка младше Сеньки, в руке - топор. Выбежали на улицу - и, видно, сразу пали, потому что полезли в ворота латные. А на крыльце, прижав к себе девчонку, застыла баба. Из простых посадских... а у Сеньки в голове помутилось, почудилось - мама с сестричкой, что от болезни померла.
   Вырвал он из отцовских рук саблю и чекан.
   И встал перед крыльцом. У латных на пути...
   ...Сапегу шатало. Вытянув окровавленную руку в сторону извергавшего дым и огонь Смоленска, коронный гетман прокричал в лицо королю:
   - Они обезумели! Бьются во дворах и в домах! Бабы и щенки бросают из окон скамьи и сундуки! Они не сдаются, они взрывают себя и наших бойцов порохом! Мы увязли на улицах и не можем пройти дальше!
   Глядя поверх головы своего полководца, король Речи Посполитой поднял молча руку - и многотысячная колонна жолнеров, ждавшая сигнала, лязгая металлом, потекла к пролому и обрушенным изнутри воротам.
   - Город наш, - сказал Сигизмунд. - Возблагодарим Господа!..
   ... - Пресвятая Троице! - гремели в полумраке храма под высокими сводами голоса хора. - Помилуй нас; Господи, очисти грехи наша; Владыко, прости беззакония наша; Святый, посети и исцели немощи наша имени твоего ради... Господи, помилуй! Господи, помилуй!! Господи, помилуй!!! Слава и ныне...
   С верхнего яруса отстреливались защитники храма. Слышно было, как молотят в массивные ворота брёвнами поляки. С молитвой, выстрелами, ударами мешались стоны и плач - в Успенском соборе собрались около трёх тысяч человек - почти половина тех, кто ещё оставался жив в Смоленске... Тут же лежали раненые и умирающие. На полированных плитах пола копилась кровь...
   - Что там?! - кричал снизу раненый в живот и лицо стрелецкий голова. - Какая там беда?!
   - Плохо дело! - отзывались из-под купола. - Горит город! Знамя над Михаила Борисыча домом пало! Ляхи на улицах! Жгут, грабят уже!
   - Отворяй, москали! - орали снаружи и стреляли тоже. - Отворяй, всех не перережем! Ну, холопы?!.
   И снова стрельба. В храме порохом пахнет. Дымом. Кровью...
   - Господи, помилуй! Господи, помилуй!! Господи, помилуй!!!
   Подозвал голова двоих ополченцев. Поманил ближе:
   - В подвалах - остатний порох. Много.
   Переглянулись они. Кивнули разом.
   - Помним. Сами таскали... Так что?
   - Давайте с Богом, - тихо сказал голова. И поднялся, опираясь на плечи подскочивших стрельцов. - Тихо, православные! - возвысил он голос. Всё умолкло, только снаружи выло и грозилось. - Тихо, - сказал голова, и это слово эхом отдалось в стенах. - Вот и час пришёл. Неволить никого не стану. Выходите в притвор, кто хочет - и наружу... А под нами порох. Как они ворота подломят - взорвёмся в храме... Ну? Кто уйдёт?
   Тихо в храме. Даже дети не плачут. И раненые не стонут. Видит голова глаза - сотни глаз. Детские. Девичьи. Он своё пожил... А они?! Страшно от тех мыслей. Снова голос он возвышает:
   - Возьмут они нас - над верой нашей надругаются! В храм, как в Москве-матушке, лошадей введут, иконы изрубят. Девок и баб опоганят, детишек к себе уволокут, памяти и рода лишат... - отталкивает тех, кто его держит и видит - близко совсем молодка, глаз с него не сводит, а руками - лицо ребёнку, что в подол вцепился, закутывает... И понял голова - всё решили уж люди. И без него. - Не бойтесь! Мы - русские! С нашей смерти - очищение начнётся, примером своим вселим мужество в тех, кто устал и испуган ныне! Не дадимся в руки ляхам!!!
   Рухнули двери - внутрь, грохнули створки. Шевелится на пороге стальное чудовище. Миг - и вползёт в храм... Повернулся голова к ополченцу, что у схода вниз застыл. И крикнул:
   - Давайте помрём так, чтоб им - всю жизнь страшно было!..
   ...Жутким громом рвануло из открытых ворот. Смело тех, кто жадно толпился по площади - ближе к церковному богатству. Ахнуло. Дрогнула земля под ногами. Повалило заборы, вмазало в дома пеших и всадников. А храм заколебался - и не рухнул, а величаво осел внутрь себя.
   И золотой крест над невиданным надгробием остался стоять прямо - памятником.
   Поднимались те немногие из многих сотен захватчиков, что к золоту рвались - кому повезло. Поводили ополоумевшими глазами. И, спеша, убегали, уползали с площади прочь, от великой братской могилы подальше...
   ...Валлон Жано умер под утро. Он хотел жить, он цеплялся за жизнь изо всех сил, хрипел прорубленной грудью - и вдруг затих.
   - Кончилось твоё везение, старый пузан, - тихо сказал капитан Аргайл, подходя ближе. Рыжий Хуго, стоявший рядом, кивнул. - Что он сказал перед смертью?
   - Ты будешь смеяться, - лицо Хуго было усталым и закопченным. - Он сказал "мама, прости".
   - Мама, прости... - повторил Аргайл. - Ну что ж...
   От его роты осталась едва половина. Умирал где-то в госпитале на рогоже храбрый Бен, которому раздавило живот обломком стены. Полоумный дед выпустил косой кишки шведу Оскару. Мальчишка Отто, который вовремя повёл отряд барабаном в атаку, получил в грудь залп картечи - принесли от него клочья барабана, да правую руку с палочкой... Испанца Рауля нашли в каком-то дворе - лежал он в обнимку с молодым русским, воткнув ему под лопатку наваху - а у самого свисал изо рта чёрный язык; так и не смогли развести на горле Рауля рук русского, рубить пришлось...
   Но тем, кто остался жив - полугодовое жалованье.
   - Свинец в груди, свинец в груди, - пели неподалёку, -
   Настал мой смертный час!
   Меня на копьях понесут,
   Обычай есть у нас...
   Во двор дышало жаром - горели дома по соседству. На улице дрались из-за добычи и ругались на нескольких языках. Проскакал отряд гусар... Среди россыпей углей, оставшихся от какой-то стены, багровели похожие на раков закованные в раскалённые доспехи тела нескольких рейтар, не сумевших выбраться из огня - несло жареным мясом...
   К капитану подвели схваченного русского, который убил Жано. Безоружный, он всё ещё был одет в доспех, лицо выпачкано кровью из раны на голове - его оглушили, сбив шлем. Русскому было лет 14-15, в синих глазах - тоска и гордость...
   - Он похож на твоего брата, капитан, - сказал Хуго. - Клянусь Троицей, он очень похож на твоего брата.
   - Ты бредишь, ты заболел, - отрезал Аргайл сердито, потому что и сам отлично это видел в последнем вечернем свете...Какой долгий вечер... Ах нет, это уже другой вечер, они сражались всю ночь и весь день... - Ха ми э фэ кин, - добавил он на своём родном языке. "Я вижу". Правда - похож...
   Пленный вздрогнул, расширил глаза. Облизнул губы:
   - Энру, - сказал он.
   Теперь вздрогнул капитан. Быстро спросил:
   - Джэн тэнэмэ хэрэв?! Эвэль шин эбруин эгалик?!
   Но пленный не ответил - ни как его зовут, ни знает ли он шотландский. Он качнул головой, сморщился и повторил:
   - Энру... - потом по-своему: - Он, должно, твой брат... похожи вы. Сгорит он, чего доброго, взаперти... Выручите его...

7.

   Голова болела так, что Сенька ничего не видел и мало что понимал. Только то, что конь - давно не сидел в седле, как всех коней поели - несёт его лесной тропкой неспешно, шагом. Как так получилось - он не знал. Не понимал, почему его накормили и отпустили, дав коня и проводив до леса. Он не собирался никуда ехать. Кто-то предлагал ему остаться, но и оставаться почему-то было нельзя, он твёрдо это знал. Ондрей тоже просил остаться... Нельзя, нельзя было - и в то же время надо было остаться... с кем? Отец...
   Мать, трупы на улицах... Мать хоронили чужие люди, они неправильно крестились и читали молитву на чужом языке, с бритыми лицами... В Смоленске не осталось своих, и он уехал. Зачем чужие предлагали ему остаться? Какая-то служба, они говорили про службу, про деньги, но у него сильно-сильно заболела голова, и он только твердил "нет, нет, нет..." Они закололи отца, но почему-то отпустили его.
   Лечь бы, подумал Сенька. И уже не почувствовал, как выпал из седла на мох у ручья...
   ...Грибам было ещё рано, но всё-таки насобирали корзину сморчков. Корзину волок Николка, у Настёны руки были заняты кузовком с земляникой, а Гришка не унёс бы далеко такую тяжесть. Зато почти все грибы отыскал он, и сейчас всё порскал по кустам не хуже ищейки в надежде ещё что-нибудь сыскать. Николке это было на руку. Прокудливый брат непременно поднял бы крик, а так можно было и поближе к Настёне держаться. Та, правда, косилась, но не гнала. Шагала и шагала неутомимо, держала свой кузовок и чему-то улыбалась. Николка засмотрелся, запнулся и мало не полетел наземь, не рассыпал грибы. Выпрямился, чувствуя, что краснеет - но ни сказать ничего не успел, ни выслушать. От кустов на другой стороне прогалинки, через которую шли, нёсся Гришка - глаза по кулаку. Добежал и повис на локте брата:
   - Там... там, там, ой! - он задохнулся, тыча рукой в сторону кустов. - Мёртвый там, у ручья лежит!
   Все трое остановились. Настёна закусила губу, кузовок взяла обеими руками, как будто между собой и кустами его ставя. Гришка, сопя, прятался за старшего брата. Увидел тот, оба перепуганы - и от того сам осмелел. Поставил корзину на траву, взялся за рукоять ножа на поясе:
   - Если мёртвый, чего бояться-то? - буркнул он. - Вы тут стойте, а я гляну.
   - Не ходи, вдруг схватит, - подал голос Гришка. Николка не глядя дал брату леща и широко зашагал вперёд...
   Гришка не соврал и не ошибся. За кустами щипал траву, переступал тонкими ногами высокий конь, коротко покосившийся на осторожно выглянувшего из зарослей мальчишку. А возле самой воды лежал, раскинув руки, человек. Не из простых - это уж Николка сразу определил и по сапогам с тиснением на коже, и по хорошей одежде, и по доспеху, здорово помятому, но богатому. Худой, с закопченным лицом, он потому и показался Николке старше, а как выбрался парень из кустов и подошёл ближе - понял, что мёртвый был его лет.
   - Жалко, - сказала Настёна. Николка сердито обернулся:
   - Я кому сказал - где стоять?!
   Из-под локтя Настёны по-прежнему большими глазами выглядывал Гришка. Девчонка спокойно сказала:
   - Чего кричишь? Всё равно ведь тут идти.
   - Коня надо поймать, - подал голос Гришка. - Хороший конь, вон...
   - Дурень, - Николка нагнулся. - Польский конь. Найдут у нас - всех пожгут, скажут - мы ихнего убили...
   - А то он поляк? - недоверчиво спросил Гришка. - Поляки бритые...
   - Есть и волосатые, - Николка начал обшаривать тело. - Кошель бы найти... Нету, кажись... - и вдруг храбрый Николка отскочил в сторону с воплем: - Живой!!! Шевелится!!!
   Гришка бесшумно исчез в кустах. Как в воду канул. Поляками али ещё какими разбойниками его и не напугать было, пожалуй. Но живой мертвец - дело другое. схватит - не вырвешься, да и уволочёт под землю или откуда там пришёл... Николка выхватил нож, побелел весь, замахнулся.
   И только Настёна то поняла, что со страху и не разобрали мальчишки.
   - Живой он, - уверенно сказала девчонка. Поставила свой кузовок на траву у ног Николки и шагнула вперёд.
   - Ой, не ходи! - пискнул из кустов Гришаня. Любопытство - сильнее страха - не дало бежать далеко, но и выйти наружу сил не было. Схватит ведь...
   - Не ходи, - хрипло сказал Николка, держа нож наготове. Но девчонка только отмахнулась. Встала на колени возле лежащего - а тот и не шевелился больше. Сказала:
   - И чего выдумали? Не поляк он и не мертвяк - вон, крест на нём, православный... По голове его вдарили. Вон и рана-то.
   Николка подошёл тоже, опустился на траву. И точно - в волосах лежащего чернела запёкшаяся кровь.
   - С собой бы взять, - посмотрела на парня Настёна. Николка вздохнул:
   - А кто он есть-то? Ну как из Смоленска-города? А найдут его ляхи?
   - Прежде они у нас не бывали, так с чего теперь будут? - девчонка плечом дёрнула, и почувствовал Николка, как тает что-то внутри. Но возразил:
   - Может, по его следам и придут.
   - Так понесём, вот следы и запутаем... - девчонка выпрямилась и погляде-ла сердито: - Да что ж мы, звери? Своего в лесу бросать...
   - Да ведь голову ему проломила, не иначе, - сказал Николка. - Всё одно помрёт.
   - Коль и помрёт - так всё среди людей. Посмотри, наших лет он. Легко ли под кустом отходить? Да и, может, отобьём ещё...
   - Лады, - Николка сдался. - На коня положим. Может, и не растрясёт. А следы запутаем.
   - Нож мне дайте, - подал голос Гришаня, - вон у него нож какой, к чем он ему?
   - Цыть, - отрезал Николка. А про себя подумал, что оружие-то можно и припрятать, если помрёт хозяин. Вон какое, богатое.
   Втроём кое-как взвалили найдёныша на конскую спину - конь не дичился, стоял себе и стоял, траву щипал временами. Раненый тоже молчал, только один раз сказал что-то - еле слышно, на вздох похоже.
   - Ну, пошли, - сказал Николка, подхватывая правой кузовок, а в левую поводья беря. Сзади идите, да смотрите - брыкнёт.
   И зашагал первым, новую дорожку выбирая.
   Шагал - и думал. Чтобы жизнь тихая была - не помнилось такого. Уж сколько лет на русской земле то набеги, то война, то вовсе чужаки. Во что другое и не верилось. И не одному Николке - почитай, все люди в их деревеньке лесной так жили. Кто там верх возьмёт - дело не наше. Может, поляки, может, казаки, может, вообще свеи(1.). Священник, отец Нафанаил, прямо говорил: кончилась русская земля, плакать надо, да молиться, а уж в воинские дела встревать - упаси боже. Потому и не ушёл никто из Заболотья ни в ополчение, ни к Смоленску. Жили себе и жили - благо, в глушь лесную ни один враг пути не знал, а если б знал - что взять-то?
  
   1. Шведы.
  
   Николка о том обо всём мало думал. Молиться он не любил, плакать тоже не по возрасту уже. Жил лесом, да матерью - отца не было, сгинул отец так давно, что и не упомнишь. Зато в лесу был Николка свой. То и взрослые охотники признавали без споров. Свой - и всё тут. Потому и не бедствовали они с матерью.
   Но иной раз снилось Николке, что он - воин. Вроде Георгия, который змея победил. Или вроде богатыря из былин, что мать пела. И вот в таком доспехе, как на этом... (Николка оглянулся - не сполз ли раненый?). Конь под Николкой. Иной раз - рать за спиной, а иной - так и один он. Налетает на вражьи полки... Разбегаются от его сабли враги, со всех ног улепётывают... а он не щадит никого - вот им за то, что Русь жгли. Вот за то, что людей били-губили... И становится Николка после победы царём - справедливым, мудрым...
   Про те сны Николка никому не рассказывал. Смешно ведь. Видел он пару раз ляшские отряды на дорогах - ехали всадники на тяжких лошадях, в броне с головы до пят. Шли, отбивая шаг - пыль столбом! - латные пешцы, с длинными копьями, с огненным боем... Где уж с такими ратиться... Не глядя сомнут-сломают. Прав отец Нафанаил. Нет силы у народа русского. Только в былинах и осталась.
   Но вот же... (Николка снова оглянулся). Его лет, верно Настёна сказала. А бился с ляхами (с кем ещё-то?). Не побоялся. И вон его как, себе сказал Николка... И снова сам себе подивился: завидую, что ли? Чему завидовать-то - богатства: худой, да с дырой... А всё-таки мелькнуло перед глазами: его вот так на коне везут. Настёна коня под уздцы ведёт. У него, у Николки, не так, как у этого: победил Николка врага, а что ранен - так заживёт...
   Фыркнул Николка - как конь. Головой мотнул, мысли отгоняя. И по сторонам огляделся: куда ловчее свернуть, чтоб без следов пройти... И вспомнилось разом другое - как добрался до их деревни всадник. Кричал, чтоб людям собраться, да и идти под город Рязань, в войско к Прокопию Ляпунову. Почесали сельчане бороды - да и разошлись. Махнул рукой всадник. Сказал в спины людям: "В душу и в бога нашего ляхи наплевали. А вы сидите - ну и сидите дале, может, чего и высидите!" И ускакал... Тогда не в обиду стали Николке те слова. А сейчас заели что-то. Как заноза растревоженная...
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"