Аннотация: "Но ведь такие мальчики не умирают НАВСЕГДА, разве ты не знал?!"
Олег Верещагин
ЛЁНЬКИНА ДОРОГА
С благодарностью за потрясающую повесть
"Облачный полк"её автору Эдуарду Веркину,
который забыл поблагодарить меня
за мою повесть "Клятва разведчика".
Автор.
Валенки промокли.
Нет, даже не промокли, а просто-напросто превратились в ледяные глыбы - такие же неподъёмные, чужие и мёрзлые; ноги не сдвинуть и, наверное, уже не отогреть. Их почти не чувствуется - ног.
А может, это и не в валенках дело, а просто в том, что он потерял много крови. Когда человек теряет много крови, то он сильно мёрзнет, это все знают, кто воевал. Вон её, крови, сколько вокруг на истоптанном, исползанном снегу - удивительно яркие брызги и пятна. Его кровь или нет? Неужели столько?! В школе говорили, что крови в человеке пять литров... во взрослом, а он ещё не совсем взрослый... Подумалось: наверное, у меня и крови-то почти не осталось...
Он провёл рукой по лицу, чтобы стереть пот, закашлялся и посмотрел на красную ладонь. Его кровь. Даже изо рта идёт, а он и не заметил. Лёгкое пробито, наверное.
Вот ведь гадость - умирать в мокрых валенках.
Не больно совсем. В снегу остывали рядом с его кровью его гильзы, и он подумал, что, должно быть, надо сменить диск. Обычно он как-то чувствовал, сколько осталось патрон, очень точно чувствовал, но сейчас - нет. Может, они и кончились вообще.
Потом сознание приятно уплыло с мягким звоном, а когда вернулось, то егеря всё ещё поливали поляну огнём из-за крайних домов. Он чуть приподнялся на локте и повернулся.
Неподалёку - под некрутым откосом, к которому гитлеровцы так и не смогли подойти - разбрызгивая ледяную воду, перебредали реку три человеческих фигуры. Они были уже на середине, они расталкивали ладонями холодную черноту и спешили.
Он улыбнулся и снова закашлялся, выплёвывая кровь. Растёр её правой ладонью - ладони стало тепло; в левой руке всё это время он сжимал кожух ППШ, и сейчас подтянул автомат удобнее. Ладно, чёрт с ними, с валенками. Ещё минуты две - и те трое перейдут речку, а там лес. И чёрт с ними, с валенками. Чёрт с ними.
Он приложился к автомату. Кровь текла ртом на руки, согревая их, и на полированное, исцарапанное дерево приклада. Через поляну от домов перепархивали огромные белые птицы, размахивавшие крыльями, и мир снова начинал мягко звенеть и искриться.
Он моргнул и увидел реальность - перебегающих егерей в маскхалатах. Их было не меньше десятка, и они снова начинали превращаться в птиц, а снег вокруг быстро чернел, и небо чернело, и солнце... Он выстрелил - короткой очередью, привычно - и егеря упали. Упали все, но он успел увидеть, как белое оперение одной из птиц разорвалось алым.
От выстрелов - его и ответных - мир вернулся опять. Толчком, надоедливо; он устал, очень устал и хотел спать. Закрыть глаза и не открывать их очень-очень долго. Егеря ползли - шустро двигались белые холмики. Не все. Один лежал неподвижно, и в груди толкнулось удовлетворение: не смазал. Даже напоследок не смазал. Этот отохотился, а значит - нашим будет поспокойней.
Он попытался испугаться смерти, но страх не приходил, были только оглушающая усталость и необъяснимая удовлетворённость. Потом всё-таки стало обидно - обидно от того, что всё кончается, и он кончается тоже, как будто тает, и больше не будет ничего, ничего не получится сделать, попробовать, увидеть, хотя мир такой большой-большой и уже скоро будет победа.
Но обида тоже была ленивой, сонной. Он заставил себя перевернуться на бок, чтобы достать гранату, у него ещё была граната за поясом... эргэха... кажется была... вот она... - и увидел немца. Немец стоял на одном колене в снегу шагах в пяти сбоку. Подполз вокруг, гад, и теперь поднялся. Лицо у немца было потное, красное, злое и такое разочарованное, что хотелось смеяться; голова непокрыта, на тёмных от пота, подмороженных волосах таял снег, белый маскхалат перепачкан и растерзан на груди.
Он хотел сказать немцу, какой тот смешной... но в этот момент из вскинутой правой руки немца ударило огромное, бесшумное бронзовое пламя, молниеносно затопившее весь мир - и последний из сражавшихся партизан попавшего в ловушку отряда, удовлетворённо кивнув, опрокинулся на спину в снег...
...Тяжело дыша, офицер егерей нагнулся над трупом в окровавленном снегу и первым делом далеко отбросил в стороны автомат и гранату - уже просто по привычке не оставлять оружия рядом даже с заведомо обезвреженным врагом. (Автомат зло зашипел в снегу; у офицера был такой же, русский - тяжёлый, но дальнобойный и неприхотливый...) Переводя дух и ругаясь про себя, посмотрел, как приближаются солдаты - теперь без опаски, но тяжело, увязая в снегу: они обыщут всех убитых уже как положено, тщательно.
Растрёпанная ушанка - с косой полосой алой ткани - свалилась с головы застреленного партизана, и светлые, мокрые от пота волосы, как у самого офицера, уже схватились морозом. Добротный рыжий полушубок на груди ещё дымился и почернел от выстрела в упор. Убитый был совсем мальчишкой, лет пятнадцати-шестнадцати, не больше; круглолицый, курносый, с испачканными стынущей кровью ртом и подбородком. Он то ли улыбался, то ли скалился, по трупам это никогда не поймёшь толком. Отстреливался почти десять минут уже будучи смертельно раненым, гадёныш... И гранату наверняка успел бы запустить, если бы не этот выстрел ...
Офицер отвернулся, посмотрел на реку и чёрные деревья за нею. Что ж, вообще-то русский имел полное право улыбаться. Кому-то удалось уйти в лес совершенно точно, а офицер по собственному опыту хорошо знал, что вокруг одного ушедшего от смерти партизана через неделю будет уже трое, через месяц - тридцать таких же.
Впрочем, о том, что остаток отряда Глебова уничтожен - можно будет всё-таки отрапортовать. В конце концов, это тоже - правда.
* * *
Широко распахнув полные ужаса глаза, Лёнька сел, обеими руками схватившись за грудь. Он не мог дышать и думал только об одном - что, если сейчас не вздохнёт, то, конечно же, умрёт...
...что он уже умер. Он умер, его застрелили, его добил офицер егерей.
При этой мысли что-то прорвалось в груди, и он с криком втянул воздух и начал дышать, как начинают дышать новорождённые. Он дышал глубоко, жадно, ощупывая грудь снова и снова и озираясь; мозг не понимал и не принимал того, что видели глаза: летняя жаркая степь, сухие волны ковыля ходят туда-сюда в полном безветрии, высокое белое небо, и на нём - чёткий круглый диск закатного солнца.
Потом Лёнька поймал себя на том, что обдумывает желание завизжать - громко, пронзительно, истошно. Он представил, как это будет смешно и стыдно, и желание прошло, а голова начала понимать то, что видели глаза.
Он сидел посреди летней степи в шапке-ушанке, овчинном полушубке, ватных штанах и мокрых валенках. Ещё в глубоком кармане полушубка была самодельная финка в чехле, а внутри, у груди - трофейный "вальтер", не большой и тяжёлый армейский, а другой, поменьше и размерами и калибром, Лёнька всегда его носил, как запасное оружие. Но всё это имело мало значения, потому что он в любом случае был убит. А убитые ничего этого не делают.
Открыв рот, Лёнька громко подышал, потом выругался - как следует, основательно. Яростно сдул с носа каплю пота.
И не потеют мёртвые. Это ну совершенно точно.
Он выругался опять и понял, что боится встать на ноги. Даже руками за землю придерживается, словно едва он встанет, как земля перевернётся и сбросит его в небо, почему-то такой образ возник в голове. Но страх Лёнька привык преодолевать всю свою жизнь, с тем самых пор, как первый раз спустился во двор с крыльца родного дома. Он стиснул зубы и встал.
Естественно, ничего не случилось. Если не считать того, что картина вокруг не сделалась ни на капелюшку более возможной.
Как и все те, кто родился и рос в СССР, Лёнька был крепким, выносливым, упрямым и смелым парнем, привычным к физическому труду и в то же время обладавшим необычайно широким кругозором, жадным до знаний и всего нового. Совершенно необычное поколение "сталинских" ребят и девчонок состояло именно из таких, как он. И именно старшие из этого поколения сейчас заменили собой на фронтах оказавшуюся преданной высшим руководством и погибшую или попавшую в плен "кадровую армию" - как раз с момента этой ощутимой замены немецкая военная машина, быстро и равнодушно перемоловшая РККА в 41-м, начала пробуксовывать, ломаться и сдавать назад.
Но Лёнька совершенно точно знал, что не существует никакой загробной жизни. Это идёт в разрез с данными науки и просто со здравым смыслом. Ну... по крайней мере, так он верил ещё недавно.
Однако сейчас сохранять эту веру было бессмысленно именно потому, что мир вокруг был совершенно реальным, хоть и странноватым. И в то же время он нисколько не напоминал поповские рай и ад, как их представлял Лёнька.
- Так застрелили меня - или нет? - задумчиво пробормотал Лёнька. Передёрнул плечами и решил, что, в конце концов, гадать не имеет смысла: точно не узнаешь никак, как не поймёшь и то, что же именно с ним всё-таки произошло? Ни в одной книжке - ни в художественной, ни в научной - он никогда не читал о подобных вещах. Ну, чтобы человек, в которого выстрелили на войне, вдруг раз - и оказался в каком-то чёрт знает каком месте живым и невредимым.
Эта мысль его неожиданно успокоила. Совсем. Лёнька ещё раз огляделся.
Да, степь. Солнце по-прежнему садится... или нет, что ли? Вообще на закате, когда небо чистое, если присмотреться, можно заметить, как оно сползает за горизонт. А тут... он прищурился. Нет, не поймёшь...
...Жарко, кстати. Очень жарко, и ужасно хочется пить.
Под полушубком на Лёньке был лыжный свитер, а ниже - обычная рубашка. Ну - ещё кальсоны и портянки. И всё. Не более того. Оставалось два выхода: обливаться, как дураку, потом или идти как дураку в нижнем белье.
Поразмыслив, Лёнька решил, что во втором случае он будет просто дураком, а в первом - дураком ещё и в своих собственных глазах. Никого же кругом нет! А если кто появится - так в степи видно далеко! И, закинув за плечи ловко увязанный ремнём тючок с одеждой и валенками (пригодится), он зашагал через ковыль.
Но финку и пистолет он всё-таки убрал под рубашку - за завязку кальсон...
...Ручеёк нашёлся почти сразу и очень неожиданно. Ковыль был высоким, но всё-таки не выше головы - и Лёнька сам не понял, как так получилось, что он не заметил железнодорожной платформы, пока не вышел прямо к ней. Это была самая обычная платформа - несколько железобетонных плит, положенные на стояки, с лестницами по обеим торцам - мимо которой в бесконечность в обе стороны убегали рельсы одноколейки. За платформой прямо в ковыле стояли остатки какого-то дома, а за развалинами бил из какого-то валуна - прямо из камня! - родник, довольно толстая струя воды крутой дугой вонзалась в яму, вырытую в земле. Вода оказалась ледяная, до боли во лбу. Лёнька пожалел, что её некуда набрать про запас, зато от души напился и умылся как следует.
На платформе были остатки костра, в углях - истончившиеся от обжига консервные банки. И, хотя угли оказались холодными, Лёнька отметил: люди тут бывают. И едят консервы. А консервы - это военный паёк (1.).
1.Для своего времени Лёнька рассуждает совершенно правильно. Консервы в те времена были либо признаком военного пайка, либо - на "обычном" столе - признаком очень высокого достатка, либо в крайнем случае глубокого уважения к какому-то гостю.
Он посидел немного на платформе, опять попил. Закат никак не кончался, но это не беспокоило - скорей успокаивало. Вдоль путей дул слабый тёплый ветер, и Лёнька подумал было, что можно пойти по ним... но потом ему расхотелось, и он зашагал в ковыль - продолжая свой прежний путь.
И ему - ему послышалась музыка. Нет, не так, словно она где-то вдали играет, патефон там или ещё что-то. Музыка была вокруг. Везде. В воздухе, как солнечный свет. Лёнька прислушался - и почему-то совсем не удивился, услышав слова - настоящую песню..
- Был бы я князь-как князь, если бы был богат,
Стал бы богатым, если бы был умён...
Только - "увы и ах" - вновь предо мной лежат
Скудные земли гордых и злых племён.
Снова в календаре месяцы отмечать,
Снова считать патроны и сухари...
Снова терять в пути княжескую печать,
Браунинг и ключи от твоей двери...
Песня была странная, никогда раньше Лёнька не слышал таких. И непонятная. Почти совсем. Но слушать её было - почему-то приятно. И немного грустно, вот только это была не злая и даже не печальная грусть...
- Бродит во тьме тоска, словно полночный тать,
Воет пурга, приборы сошли с ума...
Сяду-ка я к столу, стану тебе писать
Письма из тундры, долгие, как зима.
Грузит почтовый письма в мешки, лента течёт, тает сургуч,
Метит почтамт черным клеймом марки далёких стран...
Я, засыпая, вижу тебя, войско в строю и лучик из туч,
И в этом луче - наш княжеский флаг, синий, как океан...
Мой одинокий горн всё не поёт зари,
Сутками к ряду, немощен и устал,
Он вспоминает марш -
Тот, что живёт внутри
Раковин белых с берега рыжих скал
"Раковин белых с берега рыжих скал..." - подумал-повторил Лёнька. И почему-то решил, что всё у него будет хорошо. Хотя это и была странная мысль для застреленного парня, попавшего неизвестно куда невесть каким путём...
- Парусник на волне,
Пьяный распев бродяг,
Медное соло - "Каждый живой - на ют"!
Быть бы средь них и мне,
Мне бы услышать, как
Раковины затейливые поют...
Скромный почтовый мул письма издалека
Тащит по небу, в блистерах рассвело...
Выше восточных гор в розовых облаках
Вязнет его перкалевое крыло...
В зыбком свечении фонарей
В зябкую предрассветную тишь,
Где у дороги старая ель и мшистые валуны
Что-то заметишь ты - и скорей
Предугадаешь, чем разглядишь
Мой рыжий берет, мой мятый мундир,
Цвета морской волны... (1.)
1.Олег Медведев. Песня Князя. (В Интернете эту новую песню Медведева уже очень точно назвали "Песня мужа Княгини Рыжих")
Лёнька шёл. И вспоминал своих друзей. И погибших. И тех, кто добрался до леса...
* * *
Первого человека Лёнька встретил, как по заказу - когда мгновенно, за полминуты, стемнело, и он озадаченно застыл посреди засеребрившейся под выкатившейся красноватой огромной луной степи: и что дальше? А дальше он увидел костёр - совсем близком, шагов за сто. И пошёл на огонь - осторожно, хотя и без остановок.
На расчищенном от ковыля пятачке лежали белые, сухие, лёгкие на вид коряжины. Из них и был сложен сам костёр - умелый такой, уважительный к окружающему. А на одной из коряжин сидел человек.
Дяденька был солидный - рослый, плечистый, в кожаной одежде вроде жилетки и штанов, заросший по всей физиономии рыжей бородищей, а по видно сверху груди и ручищам - ещё и рыжей шерстью. На запястьях поверх этой шерсти смыкались большие браслетки - кажется, золотые. Обычной волосатости ему было, видно, мало, и он ещё и заплёл на висках две длинные косы. Рядом с рыжим лежали какие-то кожаные мешки-чехлы, лежали похожие на чулки мягкие сапоги и любовно возвышался воткнутая длинным топорищем в землю секира... точнее - боевой топор (1.) с солидным полотном. Тоже, между прочим, в чехле, только матерчатом, сплошь расшитом... свастиками.
1.На родине Лёньки до сих пор грозным словом "секира" называют именно прозаический рабочий топор.
Вообще с этим значком у Лёньки были сложные отношения - хотя и однозначное к нему отношение, если так можно сказать. Ни для кого из местных "фашистский крест" не был незнакомой вещью. Практически в каждом сельском доме - и дом Голиковых не был исключением - предметов, помеченных свастикой, узором-ярком, было полно: от полотенец из приданых до старых прялок. Ещё до войны, когда стало известно, что у немцев такой значок на флагах, было много удивлённого смеху - у нас, что ли, стащили, своё придумать ума не хватило?! Потом, конечно, всё поменялось... Прялки прялками, но перед глазами-то - не они. И не бабушкины полотенца.
Но Лёнька вполне понимал, что перед ним явно не фашист. И про фашистские свастики, носители которых выперли семью Голиковых в числе прочих семей зимовать сперва в лес, а потом, смилостивившись, разрешили вернуться в коровник - он ничего не знает.
Ну... если только это не сумасшедший фашист.
Впрочем, сумасшедший очень даже с аппетитом обгрызал мясо с какой-то кости и по временам прикладывался к большущей кожаной фляжке, которую бережно держал на коленях. Лёньку он увидел сразу и не выказал ни малейшего удивления по поводу ночного гостя и его странного вида.
- Добрый вечер, - вежливо поздоровался парень, животом ощутив рукоятку пистолета. Но рыжий густо, значительно рыгнул и без удивления ткнул костью в коряжины:
- Добрый вечер и тебе. Садись. Есть мясо, есть пиво, есть время поговорить. Ты друид, что ли? Из вальхов? - поинтересовался он, без особого интереса окинув взглядом лёнькино одеяние. Странно; Лёньке показалось, что рыжий говорит на каком-то другом, не русском языке - но при этом слышал Лёнька русские слова. Правда, слово "друид" ему было начисто не знакомо.
- Партизан я, - Лёнька осторожно присел на коленки, положил рядом увязанные вещи. - Из отряда Глебова. Лёнь... Леонид.
- Грек, - понимающе кивнул рыжий и подал парню шмат копчёного мяса на кости и фляжку, из которой предварительно отлил в откуда-то вытащенный рог. - А меня зови Волосатым Биером из Рогаланда. Правда, я там не был уже пропасть пропащую дней... или лет. Твоё здоровье, грек! - он махнул рогом.
- Я не грек, - уточнил Лёнька. - Русский я, - и вгрызся зубами во вкуснейшее, солоноватое, плотное мясо.
- Чей? Из Руси, что ли? - Биер хлюпнул пивом, гыкнул. - Я ещё под стол пешком ходил, когда отец мне сказал: "С русичем будешь драться - вали первым ударом, второго он тебе не даст!" Хороший народ русичи. Твоё здоровье, русич.
- Твоё здоровье, - Лёнька отхлебнул пива - кисловатого, жидкого, не сравнить с тем, что он пробовал до войны. Но пиво было холодным, а Волосатый ему в общем-то понравился. Простой дядька. - А мы где? - задал Лёнька, опустив фляжку, самый важный вопрос.
- Пёс его знает, - пожал плечами Биер и вкусно хрустнул мослом. - Дорога такая. Из мира в мир. Я вот за своим делом иду, назвать не могу - удачи не будет. Но долго иду. А ты за каким делом?
- А меня убили, - сообщил Лёнька.
Странно, но рыжего это ничуть не удивило. Он немного свёл брови и кивнул:
- Бывает. Тогда, значит, в тебе где-то нужда есть, раз ты сюда после смерти попал. Да ты вон ешь, пей, потом споём чего-нибудь, спать ляжем, а там твоё дело тебя и само найдёт, - он махнул лапой, - я таких историй тут уйму слышал... Ты песню про Сиськи Фрейи знаешь? - Лёнька ошалело помотал головой. - Ууууу! Тогда слушай, русич...
Рыжий прокашлялся...
* * *
Когда и как рассвело - Лёнька не знал. Он заспался и проснулся, потому что рыжий стал насвистывать мотивчик вчерашней песни, и Лёнька, ещё не открывая глаз, вспомнил её. Такой похабени Лёнька не слыхал даже в уличных частушках, но в то же время песня была жутко смешной. Он фыркнул и сел.
- Доброе утро, Биер... - и увидел, что тот проверяет и собирает вещи.
- Доброе утро, росич... А то пошёл бы со мной? - Биер отвлёкся от осмотра вынутого из чехла большого расписного щита. - Вместе шагать веселей. А ты всё равно пока не знаешь, куда идёшь. Может, тебе самое дело со мной? Хочешь - и потом, как дело своё сделаю, вместе пойдём в Рогаланд...
- Нет, - Лёнька встал, крепко вляпал рукой в протянутую навстречу каменную ладонь рыжего. - Спасибо, Биер. Но я дальше пойду... может, и правда какое дело найдётся, раз всё так, как ты сказал.
- Ну, счастья не желаю - а вот несчастье пусть стороной тебя обходит, тут и будет ладно! - кивнул Волосатый, с грохотом и лязгом забрасывая за плечи всё своё снаряжение.
- И тебе того же, - усмехнулся Лёнька, подбирая свой тюк. Ему хотелось сказать что-нибудь хорошее рыжему, но он так и не придумал - что... и просто помахал уходившему рыжему рукой.
И оказалось, что машет он просто жаркому мареву над ковылём.
Это было немного грустно. Лёнька постоял, вглядываясь в это колыхание и подёргивая на плече тюк. И от неожиданности почти подпрыгнул, услышав позади голос:
- Скажите, а вы не видели тут мальчика?
Это была девчонка. Лет десяти, не больше, в простеньком платьице, сандалиях и каком-то чудном круглом головном уборе. Через плечо у неё, совершенно не связываясь с остальным обликом, висела военная фляжка, без чехла, стеклянная. На Лёньку она смотрела внимательно, доверчиво и весело. А он испытал сильное желание оказаться во всей своей зимней сбруе... но в конце концов, она малявка ещё вообще-то.
- Какого мальчика? - кивнул ей Лёнька. - И ты чего тут... одна?
Девочка улыбнулась и спокойно спросила:
- Ты... вы... тут новенький, наверное? - Лёнька кивнул. - Тогда, наверное, не видели.
- Я тут только Биера видел, - признался Лёнька. - Такой здоровый, рыжий. Точно не мальчик. И больше никого. А он тебе кто, брат?
- Нет, просто мне надо передать ему эту вещь, - она показала на фляжку. - Мальчишки такие торопливые и глупые... - она вздохнула сожалеюще и укоризненно. - Убежал и забыл... Но я его найду, - решительно добавила она и склонила голову на плечо, показавшись вдруг Лёньке похожей на его младшую сестру - старшую из двух. - А вы куда-то идёте по делу, или просто так?
- Не зови ты меня на "вы", я тебе что, председатель колхоза? - вздохнул Лёнька. - А так я и сам не знаю. Я с войны. С Великой Отечественной. Знаешь такую?
- Нееет... - она покачала головой. - Войн очень много... И отечественных тоже... Ты не обижайся, я понимаю, что она для тебя такая одна...
- Что значит - войн много? - не понял Лёнька. - Она и есть - Великая Отечественная... Ну... ещё мировая. Вторая. Тоже можно называть, только наша важней.
Девочка улыбнулась - печально. И негромко, но убедительно, голосом, как у доброй и строгой учительницы, сказала:
- Это в твоём мире. А в моём последняя война была сорок лет назад. Её даже мой папа не видел. Хотя он жил в Алексеевске-на-Амуре и она как раз в тех местах и была - но ещё до его рождения.
- Подожди! Постой! - Лёнька немного разозлился. - Как это - "в твоём мире, в моём мире..." Мир же - он один! Хоть ты в... в... в Антарктиде окажись! Хоть у Гитлера в кабинете! Соображай, малявка!
Девочка не обиделась ничуть, даже повеселела наоборот.
- Да что ты! - отмахнулась она. - Никто и не знает, сколько их - миров этих! Хотя... - она задумалась. - Хотя я пока с Серёжкой не познакомилась - тоже думала, что он один... Тогда прости.
- Погоди... - Лёнька перестал злиться. - Я не пойму... Как это - один, не один... Ну вот есть мир. Земля. Там страна такая - Союз Советских Социалистических Республик. И...
- ...и это только один мир. Из многих, - очень взросло ответила девочка. Лёнька недоверчиво посмотрел на неё. Потом огляделся:
- Ну а это... это что такое? Это какой мир?
- А это вообще не мир, - спокойно ответила девочка и стукнула коленкой фляжку. - Это Место.
Слово так и прозвучало - с большой буквы. Лёнька хмыкнул:
- Ну... ну и?
- И ничего. Место такое. Ну... - она замялась. - Как коридор длинный, а вокруг - разные закрытые комнаты. Это мне так Серёжка объяснил.
- Это ты ему фляжку несёшь? - машинально спросил Лёнька. Девочка кивнула. - Выходит... выходит, мой мир... ну, тот, мой который... это такая комната? А твой - другая?
- Ну вот, ты всё понял сразу! - уважительно обрадовалась девочка. Лёнька потёр лоб:
- Слушай... понимаешь... у меня там, в том мире - дела. Война. И семья там тоже у меня... я могу...
- Нет, - девочка ещё погрустнела, всё поняв, как видно, но не дала ему договорить, - если ты убит, то в свой мир вернуться не сможешь... Но знаешь что?! - она улыбнулась Лёньке. - Ты зато сможешь сделать много нужного и полезного - в других мирах. Знаешь, сколько мест, где хорошим людям нужна помощь?! - она посмотрела в небо и спохватилась. - Ой, прости, я побегу! А то до ночи тут проторчу тогда!
Она сделала шаг в сторону - с улыбкой подняла руку - и превратилась в тёплое марево...
...Лёнька шёл долго. Он никак не мог понять, сколько - чувство времени не работало совершенно. Дважды натыкался на ручейки, пил, отдыхал. Людей больше не было - никаких, только однажды, около второго ручейка, ему почудилось, что он видит краем глаза идущего человека с гитарой за спиной. Но когда обернулся - никого там не было.
Временами в воздухе начинала снова звучать музыка, но Лёнька её почти не слушал. Он напряжённо думал над словами искавшей неведомого Серёжку девочки. Насчёт того, что можно быть нужным в самых разных местах.
Мысль, что домой ему уже не вернуться, немного саднила - но не так сильно, как он ожидал, по правде сказать. Может быть, потому что он и так уже считал себя мёртвым? Или было что-то в здешнем спокойном и тёплом месте - что-то вроде успокоительного лекарства? Наверное ведь не один он попадает сюда так... Но уж раз если не вернуться - то, может, и правда...
...Он сбил шаг и остановился в изумлении...
...Щель в земле выглядела странно - как будто кто-то прорезал наискось склон холма, и верхняя надрезанная часть так и осталась висеть в воздухе, каким-то чудом держась на довольно тоненькой перемычке. Но когда Лёнька, заинтересовавшись, подошёл ближе, то понял, в чём дело. Внутри холм был гранитным монолитом. А странную щель, как видно, проточила вода - выбегавший прямо из земли, из какой-то смешной пещерки, ручеёк и сейчас ещё с журчанием утекал вглубь по каменному ложу, теряясь во тьме.
Он защёлкал-заплюхал вниз по мелкому ручейку, потом звонко цокнул уже на чём-то сухом и куда-то мягко упал. Лёньке представился медведь, который там спит и которому досталось по загривку этим камешком. Но, судя по всему, медведь не проснулся.
И Лёнька ощутил, что ему очень, просто ОЧЕНЬ хочется посмотреть, что же там - внутри?
* * *
Во всяком случае, это была не степь.
Лёнька сам не помнил, как и почему он тут оказался. Наступил в ледяную воду, вздрогнул, пригнул голову под косой каменный свод - и...
...Высокие, мрачные, редко стоящие деревья с чёрной, почти идеально гладкой корой, тем не менее были так огромны, что с трудом пропускали солнечный свет - он терялся среди могучих стволов и казался тусклым и застывшим. Высоко-высоко казавшиеся тоже чёрными древесные кроны становились одним единым пологом, через который не проникало ни лучика, и Лёнька, глядя на солнечный свет, подумал, что близко опушка. Было не холодно (хотя и намного прохладней, чем в степи), но затхлый, густой воздух казался неприятным. На голой земле ничего не росло, только лежал вековой слой густого перегноя, липкого и стылого, присыпанный сверху свежими опавшими листьями - похожими на щиты русских богатырей и формой, и цветом.
И самое главное - совершенно непонятным оставалось то, как он сюда попал. Впрочем, этот вопрос последнее время беспокоил его всё меньше и меньше. Видимо, раз он сюда всё-таки попал - значит, так надо...
Идти вглубь леса ему совершенно точно не хотелось. Лёнька, кривясь, зашлёпал по склизкой гнили на солнечный свет, надеясь только на то, что не обманулся и опушка на самом деле близко.
Он не обманулся. Через какие-то полсотни шагов рядом с ним были последние деревья. Словно стеной, они отгородились от остального мира заплотом из кустов можжевельника - густых, но позволявших легко видеть то, что там, где кончился лес, а самому оставаться незамеченным.
Так, подумал Лёнька зло. Пы-ри-э-ха-ли-и... Нет бы что доброе - а вот такого везде, наверное, хватает...
В каких-то тридцати метрах от опушки через летний горячий луг бежал мальчишка. Одетый в красную расстёгнутую рубаху и вроде бы синие штаны - ниже ничего не было видно из-за травы, не очень высокой, но густой. Бежал отчаянно, не оглядываясь, и Лёнька видел его лицо - загорелое до орехового цвета, искажённое отчаяньем и яростью - и длинные светлые волосы, мотавшиеся на бегу. Он был младше Лёньки на год-два. В правой руке мальчишка сжимал, кажется, обрез или большой пистолет. Но он не стрелял - видимо, не было патрон. Он просто бежал. Бежал изо всех сил.
И было ясно, что он не добежит до леса.
Потому что в тех же тридцати шагах за его спиной были преследователи. Но они скакали верхом на больших серых лошадях. Скакали не как, например, красноармейцы, а - у Лёньки неприятно кольнуло сердце - как немцы. С прямыми ногами, упёртыми в низко опущенные стремена. Правда одеты все трое были в гражданское, очень просто - рубахи, штаны, сапоги, шляпы... шляпы - как у ковбоев из книжек про индейцев - но у всех троих было оружие. Винтовка у одного - точно. И тоже то ли обрезы, то ли пистолеты большие...
Они настигали бегущего. Неотвратимо.
Лёнька сцедил сквозь зубы воздух. Пару лет назад он выскочил бы из кустов с криком: "Вы чего делаете, гады?!" Наверняка. Но то - пару лет назад. А тут совершенно непонятно - кто этот мальчишка, кто такие его преследователи. Когда немец убегает, а ты за ним гонишься - тоже, небось, кажется, что он весь из себя несчастная жертва, а ты - вроде как уголовник какой, убийца...
Между тем мальчишка, как видно, понял, что не убежит. Он остановился и крикнул что-то. Лёнька удивился, что не понимает слов... хотя нет. Одно он понял. И желание вмешиваться пропало почти совсем.
Мальчишка крикнул совершенно отчётливо: "Хайль!"
Но что бы он так не кричал - а ни трусом, ни беспомощной жертвой, ни смелым неумехой он не был. Лёнька даже не успел заметить, как из его руки вылетело то оружие - и, словно брошенный топор, ударило в лоб первого из преследователей, подскакавшего шагов на пять. Видимо, с неменьшей, чем топор, силой, потому что тот мешком повалился из седла, а парень бросился вперёд и с завидной ловкостью метнулся в освободившееся седло - даже не останавливая лошадь...
...но его поперёк туловища обхватила петля и сдёрнула наземь. Лёнька даже поморщился, представив себе, как у пацана вышибло дух от такого падения.
Он и правда поднялся не сразу. Вернее, его подняли - один из спешившихся преследователей вздёрнул его на ноги из травы и другим концом брошенной верёвки скрутил руки за спиной. Что-то спросил у последнего - тот как раз разогнулся над телом лежащего в траве всадника, сбитого брошенным оружием, ответил. Видимо, ответ был невесёлый, потому что державший пацана оскалился и с размаху саданул его в поддых кулаком. Потом начал бить ногами, и его приятель присоединился к нему.
Лёньке это не нравилось. Сильно не нравилось. Ногами, да лежачего, да связанного, да вдвоём, да такие биндюганы - пацана... Пакостно это как-то, что бы там ни было. Ну допросили бы - так ведь и не спрашивают ничего, только ругаются, похоже. Ну отвели бы к деревьям и шлёпнули по-быстрому - война есть война, и ему не мучиться от страха, и сами по-людски поступили бы...
Потом парня подняли. Он уже был здорово избит и, кажется, в полусознании - его подтащили к одной из лошадей, заломили связанные руки, как на старинной дыбе, прикрутили к передней луке седла - большой, как тарелка, с какими-то украшениями. О чём-то коротко переговорили, не переставая время от времени коротко, без размаха, бить парня в окровавленное лицо. Это было на самом деле похоже на немецкий (на одном языке говорят... гражданская, что ли, какая?), но не очень - звучало не так резко и слова были короче и как-то... мягче, что ли? Потом один захохотал, второй поддержал и достал нож. Взял избитого пленного за длинные волосы, потянул вверх и провёл ножом по лбу, прямо под волосами...
...Не, ну вы как хотите, товарищи, а такие товарищи нам не товарищи...
...Семь-десять метров для "вальтера" пэ-пэ-ка - самое то расстояние. Правда, пульки у него так себе, слабенькие, по тулупу стрелять, например, бесполезно почти, только одежду испортишь, да синячище набьёшь. Но на этих двоих тулупов не было. А стрелял Лёнька просто отлично. Ему хватило двух пуль - вогнанных тому гаду с ножом в затылок, а его приятелю, который, сука быстрая, успел-таки броситься за висящей у седла винтовкой и даже цапнуть её - в правый висок.
Хорошо, что лошади от выстрелов не понесли - видно, были выученные. Потому что парень почти висел на вывернутых руках, и кровь ему лицо просто-напросто обливала. Лёньку, правда, это не очень испугало - он отлично знал, что раны в лоб, даже пустяковые, всегда хлещут кровью, как прорванный насос. Но и останавливается она быстро.
Держа наготове пистолет, Лёнька с ругательствами и уже не заботясь о бесшумности и незамеченности, продрался сквозь кустарник...
...Срезанного с луки полубессознательного мальчишку Лёнька уложил в траву, но руки развязывать не стал - подождём. Он решил разжиться барахлом с покойников, благо - не порченое дырками и кровью. Ну и оружием, а можно - и лошадьми. В окрестности вроде бы ничего не было слышно и никого не было видно, так что Лёнька не особо спешил. Но и не медлил - отсюда всё-таки следовало убраться как можно скорей, первое правило партизана...
...Одежда с мёртвых ему давно не казалась ни противной, ни страшной, ни стыдной - глупости это. Другое дело, что убитые были здоровенными мужиками, а Лёнька, хоть и был крепким и сильным парнем, ростом не выдался. Если с рубашками или штанами проблема решалась (пояс потуже, рукава и штанины подкатать), то чёртовы сапоги были велики. Да и странноваты - узкое голенище, одинаковые, без "лево-право", носы - и шпоры. Не просто шпоры, как у конармейца - а большие, с зубчатыми колёсиками, как у рыцарей. И ещё... это Лёнька отметил потом, уже когда влез-таки в самые маленькие сапоги, натянув их на портянки - вещи были не фабричные. Это как-то чувствовалось. Надёжные, очень прочные, сделанные умело, с душой, так сказать, но - не фабричные. Хотя какие-то клейма на некоторых были. Странные клейма. Вроде бы... вроде бы глаз, что ли? Широко открытый глаз...
Винтовка, которую убитый успел выдернуть из чехла, оказалась короткой, лёгкой и тоже в точности как из книжек про индейцев - тонкий приклад, скоба для перезарядки перед спуском... а, винчестер она называется. Лёнька забрал её, забрал и два пистолета - чем-то похожих на "маузеры", неуклюжих, с длинными стволами; но магазин у них вставлялся в рукоятку, а не перед нею, как у "маузера".
Лёнька подобрал и то, чем парень убил первого всадника. К его удивлению, это оказался не обрез, не пистолет - а револьвер. Здоровенный, как старинные кремнёвые пистолеты, тяжёлый, с угловатой потёртой рукоятью (кстати, очень удобно сидевшей в ладони, просто-таки приятно сидевшей, выпускать неохота!) из какого-то дерева, длинными стальными стволом и барабаном. Ствол был украшен чёрной гравировкой - вроде бы стебли трав сплетаются - а на барабане возле каждого гнезда были выгравированы буквы. Точно буквы, но Лёньке совершенно не знакомые. Не русские и не немецкие. Калибр револьвера был миллиметров двенадцать, не меньше, а вот больше - наверняка. А на рукояти с обеих сторон - тщательно вырезаны силуэты распростёрших крылья хищных птиц вроде старинных гербов и под ними - более-менее понятные буквы, хотя тоже все в завитушках, не сразу разберёшь; "ГУИЛЕАД", кажется. Хотя - тоже чёрт знает, что это значит. Может, вообще сокращение какое, вроде ТОЗ или ИЖ. И опять-таки - снова похоже на неметчину, они такие витые буквы обожают...
Ощутив взгляд, Лёнька быстро поднял глаза. На него смотрел мальчишка. Выглядел он - с разбитым лицом, в растерзанной одежде - жуткенько, но сидел довольно прямо, опираясь о землю за спиной связанными руками. Мальчишка перевёл взгляд на револьвер в левой руке Лёньки. Глаза его, залитые кровью, блеснули отчаяньем.
- Я с тобой ещё не разобрался, - буркнул Лёнька. Парень непонимающе моргнул и снова с тоской уставился на револьвер. - Не смотри, не отдам. Не убил вон тебя, а спас - уже хорошо, что, не так?
Парень моргнул опять. Его глаза изменились. Очень сильно, и Лёньке не понравилось, как они изменились. Он много видел мальчишек, которые научились воевать. Научились хорошо воевать. Очень хорошо. Но у них в глазах - Лёнька знал, что и у него самого так - всегда можно прочесть чуточку недоумения: "Зачем это?! Я этого не хочу!!!"
А такие, как у этого пацана, глаза он видел у взрослых. У взрослых солдат. Да и то - всего пару раз. Эти люди были беспощадны, молниеносны, собраны и в качестве врага - страшны; нет - смертоносны, спасения от них просто не было. Те, у кого война была не вынужденным делом, даже не защитой Родины, даже не профессией - а просто частью их самих.
У этого длинноволосого пацана глаза были такие.
- Угу, и ты хочешь, чтобы я тебя развязал, - кивнул Лёнька. - Ищи дурней нас дурней.
В седельных сумках обнаружились разные мелочи, а главное - там были овёс для лошадей и кое-какая еда: чёрствый хлеб - белый, не чёрный - колбаса, вроде бы копчёная, какие-то крупные коричневые зёрна - Лёнька не знал, что это, но решил не выкидывать - и сахар. Не синеватый привычный рафинад, даже не песок, а плитки, серовато-жёлтые, как будто подмокшие. Но это был сахар...
С лошадьми Лёнька, как и любой сельский мальчишка, обращаться умел. Хотя эти лошади - очень высокие, нервные - и не напоминали рабочих "будёновок" из родного колхоза или отряда, но они отлично почувствовали, что занявшийся ими парень не новичок с конями и не выкидывали никаких излюбленных этими животными фортелей. Лёнька перетянул у одной стремена и услышал, как мальчишка что-то спросил. Отвечать, даже оглядываться, Лёнька не стал - вместо этого помог парню подняться и сесть в седло (похоже, переломано или отбито у него ничего не было, а кровь унялась уже), но руки привязал к задней луке, а самого коня прочно соединил коротким поводом со своим. Третьего коня - худшего - он расседлал и шуганул в сторону, и тот вполне охотно удалился, на ходу пощипывая траву.
Лёнька взобрался в седло. Проверил привязь и подтолкнул коня каблуками - шпоры он снял:
- Но, пошёл.
Конь послушно двинулся к лесу.
* * *
Небольшой "партизанский" костёр Лёнька развёл только для того, чтобы скипятить воду. Парень, молчавший всю дорогу от опушки, смотрел с неожиданным одобрительным интересом, но Лёньке было не до этого. Лес ему не нравился - мутный он был. Слишком беззвучный. И, сказать по правде, Лёньке не хотелось забираться дальше. А возвращаться назад, в мир, которого он не знал совершенно и в котором пролил кровь - было просто опасно.
Оставалось использовать как экскурсовода этого то ли пленного, то ли спасённого. Вот только как с ним говорить - оставалось непонятным. Думая об этом и глядя, как закипает в медном чайнике (котелков ни у кого не было) вода, Лёнька рассматривал на ладони несколько высыпанных из мешочка крупных зёрен, гадая, что это такое.
- Кхоффи, - вдруг раздельно, чётко сказал парень, сидевший (неловко - руки мешали) около корней дерева по другу сторону от чайника. Ещё не совсем стемнело, его было видно отлично. - Йэтс кхоффи.
- Ко... кофе, что ли? - Лёнька удивлённо посмотрел на зёрна. Кофе он не пил ни разу в жизни. Какао - было, кофе - нет. - Ко-фе?
- Йо, ко-фэ, - кивнул парень. И что-то спросил. Поморщился, наклонился чуть вперёд, повторил раздельно: - Вар ар ту? Вок ар ту? Вак ту хэп мэ? (1.)
- Я не понимаю, но понятно в общем-то, чего уж... - кивнул Лёнька. - Я Лёнька. Голиков. Я... издалека, короче, - он махнул рукой в лес, глаза парня, проследившего за его жестом, стали изумлёнными:
- Ту фен-кам Нойда Воот (2.)?! - он неуверенно улыбнулся. - Шшшшиии... Ту лар. (3.)
- Чёрт... - Лёнька понял - парень не верит, что он пришёл из-за леса. Да, похоже, лес тут - и правда неприятное место. - Да не оттуда я. Издалека. Из. Да. Ле. Ка. Понял?
Мальчишка встрепенулся, повторил:
- Ка? - но потом пожал плечами, словно бы говоря: "Ничего не поделаешь..." и наклонил голову, подбородком себе в грудь. - Бил. Бил Стрита, кам-Ган ри-кон Гилеада кон ка-тет...(4.) - его лицо вздрогнуло, он вздохнул тяжело и добавил тихо: - Мор кам кон ка-тет... (5.) - после чего показал подбородком на Лёньку: - Лон-Ка? Коль-Кеф? Лонка Колькеф?
- Угу, именно так и есть. Я Лёнька, ты Бил, - подытожил Лёнька.
Мальчишка снова покачал головой и пожал плечами. Кивнул. Потом покусал губу и резко спросил, вперив в Лёньку свой неприятный взгляд:
- Ту сэр Джон Фассон Хуут-ман? Аль Уитэнэсса ут Эльд Райд? (6.)
- Чччёрт... - процедил Лёнька, уже не зная, как вообще вести этот разговор... и неожиданно ощутил - ощутил, как это много раз бывало - что приближается опасность. Он застыл на коленях, пытаясь определить её источник и размеры... и тут Бил дёрнулся и умоляюще, быстро прошептал:
- Лонка, хинта... хинта, бит... Ти мат... мат... нир ба... (7.) - и, извернувшись, потряс связанными руками так, что не оставляло сомнений, о чём он просит.
Кони начали пофыркивать и переступать ногами. Они тоже чуяли. И они чуяли не человека. Кони так не реагируют на людей...
- Мат, мат! - Бил, то умоляюще глядя на Лёньку, то бросая быстрые взгляды в быстро темнеющую глубину леса, тряс связанными руками. Шевелил пальцами - судорожно, словно хватался за воздух. - Риз! Ооооо, риз бит, фо Ган, фон ал Кан-кат ал эльд! Лонка, фо фаз тай мат ут фат!!! Лонка!!! (8.)
В его голосе был настоящий страх. И Лёнька решился. Тем более, что его чувство опасности уже начинало вопить... а кони рванулись разом, вставая на дыбы, мотая головами в привязях и визжа. А это многое значило...
...Лёнька успел едва-едва. Он полоснул финкой по ремням на запястьях дёргающегося мальчишки... и тот, мгновенно нагнувшись, выхватил из правого голенища - чёрт, ну надо ведь было его обыскать! - нож с длинным чуть изогнутым клинком. И пнул Лёньку в грудь - отшибая его от себя... но в то же время - сшибая его вправо, а сам перекатился влево, к вещам у костра, с тонким визгом ужаса отмахнувшись ножом от... от...
Неудачно упав, Лёнька выпустил финку, но тут же, сам заорав от страха, выхватил пистолет и выстрелил раньше, чем успел задуматься. Как во сне, он видел, что освобождённый мальчишка, стоя на коленях около вещей, тоже кричит и с обеих рук посылает пулю за пулей из длинноствольных пистолетов в... в... в то, что едва не схватило их обоих. Лёнька тоже стрелял - пока "вальтер" не замолк.
У Била тоже кончились патроны. Но, к счастью, больше стрелять не было нужды...
...Тварь издыхала у корней дерева. Мозги Лёньки отказывались её воспринимать, верить в то, что такая животина может существовать на самом деле - кошмарная помесь паука, огромной кошки и... и осьминога. Но самым ужасным было то, что с морды над капающими синеватым киселём судорожно открытыми жвалами глядел на Лёньку и Била единственный (второй был выбит пулей и превратился в алую булькающую яму) глаз.
Человеческий глаз. Серый человеческий глаз. С человеческим выражением предсмертной боли и лютой ненависти.
Потом глаз закатился - и тварь перестала вздрагивать.
Била трясло. Странно, Лёнька не был так напуган, хотя тварь, конечно, была непредставимой, невозможной просто-напросто - и очень мерзкой. Но и длинноволосого - вовсе не труса, это было ясно - в глазах остывал животный ужас.
- И много тут у вас таких? - прохрипел Лёнька, быстро перезаряжая пистолет второй - последней - обоймой. Бил посмотрел на него непонимающе. Сморгнул, прогоняя из взгляда остатки страха. Быстро посмотрел на то, как Лёнька щёлкнул затвором, покосился на вьюки. - Да заряжай, заряжай, - Лёнька махнул рукой и внимательно огляделся, прислушиваясь.
Мальчишка же первым делом отправил в кобуру на бедре большой револьвер, патрон к которому не было - не просто сунул, а бережно, чуть ли не нежно, опустил, как ребёнка в колыбельку. Потом - подобрал и сунул за голенище свой нож. И только потом стал заряжать пистолеты - они оказались семизарядными, патроны были похожи на бутылки, как у ТТ или того же лёнькиного "вальтера", только калибром явно побольше. Девять, десять миллиметров... Оружие он заряжал быстро и небрежно как-то, причём - сразу оба магазина, и это было похоже на фокус. Даже завидки берут... Он держал по магазину в каждой руке, а вместе с ними - патроны, и те словно бы сами бежали по пальцам и ловко, охотно прыгали в магазины - да при этом ещё и осматривался по сторонам.
Кони всё ещё похрапывали, нагнув головы. Бил подошёл к ним, погладил храпы и шеи, похлопал по холкам и спинам... Посмотрел на Лёньку и резко мотнул головой - как бы показывая: прочь из леса.
Лёнька кивнул. Они стали поспешно, но при этом не забывая прислушиваться и оглядываться, собирать вещи с несостоявшегося бивака. Бил с грустным вздохом задержал в руке чайник:
- Кхоффи... - и вылил воду. - Ульп-ульп-ульп...
- Буль, а не ульп, - буркнул Лёнька. - Ладно, поеду с тобой. Надеюсь, ты не фашист... Хайль?
- Хайль, - немного удивлённо отозвался Бил. - Хайль, Лонка.
Лёнька сплюнул.
И вдруг подумал, что не знает, что означает слово "хайль!", которым приветствуют друг друга фашисты. А что если... что если это просто - "здравствуй!"? Ведь должны же они как-то здороваться?
* * *
Два всадника выбрались на Южную дорогу уже в темноте. Было ветрено, ветер - холодный, но не очень резкий, смягчённый лесом - дул в левое колено. А Лёнька заметил кое-что очень знакомое.
На северо-востоке в нескольких местах еле различимый ночной горизонт подпирало дрожкое алое зарево.
Он повернулся к Билу, но спросить ничего не успел. Глаза Била поблёскивали в темноте. Лёнька услышал вздох, полный тоски и муки, а потом - тихое и ненавидящее:
- Хуут-ман. Джон Фассон фир бар Гилеад (9.)... - и, привстав в стременах, Бил крикнул срывающимся от злости голосом: - Бюд тах-хин! (10.)
- Ладно, поехали, - хмуро сказал Лёнька.
И ещё раз обвёл взглядом разгорающийся пожаром горизонт.
