Аннотация: Притча. Красивый Сундук верно служил своим хозяевам, но времена изменились.
Сундук был красавцем.
Когда летним воскресным утром во клети распахивали ставни, на резных боках его оживали узоры. То, что казалось тенями, теперь превращалось в листву, птиц и весёлых скоморохов с дудками. Латунные скобы и скрепы сверкали, как золотые.
Особенно хорош был миг, когда Сундук щёлкал большим замком и позволял открыть крышку. О! Тогда лакированную резьбу уже никто не разглядывал. Тогда вся семья собиралась вокруг того богатства, что хранилось внутри. Там были льняные скатерти с цветами и соколами по кромке, расшитые рубахи и рушники, и даже кумачовый праздничный кафтан с оторочкой.
Потом дни стали пасмурными и сырыми. Ставни всё больше держали закрытыми, уберегая дом от ветров. Всё реже подходили к Сундуку, и даже до замка не дотрагивались, хоть и был он в форме сердца и весь в орнаментах.
- Ну ничего, - крепился Сундук, - всё же я полезен.
Так он бормотал сам с собой и однажды услышал в ответ смешок:
- Хха...
- Кто здесь? - удивился Сундук.
- Это я... Плес-с-сень. Ххочу с-сущесствовать рядом сс тобой... Таким роскошшным... Таким одиноким...
- Да нет, я не один, - неуверенно скрипнул Сундук. - У меня тут хозяева. Где-то рядом. Нет, правда!
- Ссама вижу. Никто тебя не цссенит... - прошептали в ответ.
- Это верно, - пригорюнился Сундук. - Как ни отрицай, но обо мне забыли.
- Позволь мне бытссь ближе... Мы станем единым цсселым, никогда тебя не брошу...
Вскоре Сундук убедился, что новая соседка не обманула. Она действительно очень с ним сблизилась и не собиралась исчезать. Не сразу Сундук заметил, что от этого соседства преобразуется - изнутри. Упругие волокна древесины уплотнились и ожесточились. Они уже не сплетались друг с другом в тесном ладу, а норовили расщепиться. Источаемый ими суховатый аромат стал тяжёлым и землистым. Некогда светлые нутряные доски пошли желтушными пятнами. Латунь из золотистой стала золотушной. В замок-сердце прокралась ржавчина. Словом, все его качества несколько изменились, хотя вроде бы он оставался тем же, кем был. Только лакированная поверхность ещё держалась, и по внешнему её виду решительно нельзя было сказать, что происходит под крышкой.
Со временем Сундук решил, что в некотором роде даже приятно быть рыхловатым и расшатанным. Поначалу он ещё пытался украдкой поймать отблеск какой-нибудь вечерней свечки, вынесенной для рукоделья, но незаметно растерял к этому занятию интерес. Помогала делу и рассудительность Плесени.
- Из-за ссвета уссиливается обмен вещщесств. Тебя это сстарит. Меньшше переж-шиваний - дольшше живёшшь.
Успокаивала, значит. А когда щекотка от вездесущих её ручонок причиняла Сундуку беспокойство, увещевала так:
- Я проссто делаю тебя оссобенным. Придаю сспецифичесский шшарм.
И всё-таки внешне он оставался таким же красивым. Поэтому никто ничего не замечал - до самой середины зимы. Но вот в один прекрасный вечер в горнице засияло сразу множество свечей. Сундук выволокли из тёмного угла. В замочную скважину стукнул ключ.
Долгожданное! О праздник, о радость! Но заржавелый замок не давался. Просто не мог. Да и зачем открываться? На самом-то деле он никому не нужен. Подумаешь, вспомнили раз в год! Ему и так неплохо. Хорошо держать свои сокровища внутри. Показывать их на свету совершенно незачем. С-совершшенно незачщщем...
Сундук не сразу понял, что это не его мысли, а тихий, вкрадчивый шёпот Плесени. Он попытался сам что-нибудь сообразить, но не мог - ничего ему не подчинялось. Доски, всё это время старавшиеся обособиться друг от друга, слишком разбухли. Похоже, не только замок заклинило, но и крышку.
- Как же мы на Рождество, да без праздничной скатерти? - послышались разочарованные голоса. Сундук ощутил укол стыда и грусти. Впрочем, может, то был ещё один поворот ключа? Замок уже дрогнул, заколебался... Но тут снаружи сказали:
- А не сбить ли замок топором?
- А может, и вовсе рассечь его, раз он негоден стал?
- Сслушшай, сслушшай! - зашевелилась Плесень. - Они хотят с-сгубить тебя! Вот она, их благодарноссть!
И Сундук ожесточённо сцепил замочную дужку.
- Не надо, не надо, - заговорили тем временем снаружи, - смотрите, какой он красивый. Потерпим в этом году без скатерти.
Но эти голоса заглушил шелест Плесени:
- Не открывайс-ся! Не подчиняйс-ся!
- Да, - согласился Сундук. - Я теперь свободная личность. Хочу - открываюсь, хочу - нет. С-сейчас мне и так хорош-шо. В темноте.
Прошло время, и в доме снова понемногу стал гостить белый день. Всё чаще открывали ставни. Однажды их все распахнули, даже в клетушке с Сундуком, и послышались голоса:
- Весна! Наконец-то весна вступила в права!
Плесень внутри поёжилась, от этого и Сундуку стало неуютно.
Но этим дело не закончилось. На следующий день явился незнакомый голос. Обладатель его отправился не за стол и не к печи, а прямо к Сундуку.
- Говорите, замок заклинило? Это дело нехитрое. Сейчас, сейчас... Дайте-ка ключ от него...
Плесень задрожала, как никогда. Её ниточки намертво вцепились в волокна досок Сундука.
- Ч-щ-щто? Нет! Не пос-своляй им! Будь с-своеволен! Иначе нас-с погубят! С-смерть!
Но тот уже ничего не мог поделать. Что-то полилось, а потом - стук да дёрг - отошла в замке пружина!
- Пованивает что-то. Кажется, гнильцой его взяло. Ну да ничего! Подсоби-ка, хозяин, - тут четыре сильных руки взяли Сундук за бока и потащили.
- Не открывайс-ся! - отчаянно зашипела Плесень, Сундук попытался стиснуть крышку, но - горе! - её с силой откинули.
Каждую клеточку каждого древесного волоконца словно огнём опалило. Пламя! Невыносимое жжение! Сундук кричал, не помня себя - или то кричала Плесень? Неважно! Видно, пришла кара, настал час расплаты!
Сколько же продолжалась эта чудовищная пытка? Часы? Дни? Недели? Как бы там ни было, визг Плесени однажды умолк. Она погибла. Наступила тишина.
В тишине этой существовал только всепроникающий горячий свет, заливающий собой по весне весь мир... да старый Сундук, отвыкший от тепла и замерший в испуге.
Странное дело! Он не испепелён, не уничтожен... Он снова открыт и прекрасен!
- Я свободен! Свободен! - завопил он.
Конечно, был слышен только скрип. Но белизна древесины, да блеск латуни, вновь явившейся из тени и ставшей будто золотом, говорил сам за себя.