Аннотация: СК-10. Доработано! Было тут: http://samlib.ru/s/stoptannye_kirzachi10/eagle.shtml
Размахивая шваброй во все стороны, Павлуха боролся с паутиной. Обвисшие пыльные клочья, опутавшие верхние полки театральной подсобки, упрямо от него ускользали. Швабра не желала подчиняться Павлухиным некрепким рукам.
"Да издеваются они все, что ли!", - разозлился Павлуха и замахнулся для решающего удара. Но швабру почему-то повело не вправо, на затянутые паутиной короба, а вперёд и вниз, на парики.
- У-у-у! - выразил возмущение Павлуха, слегка даже протрезвев от такой беды. Невероятным усилием он успел отвести своё оружие вниз, почти не зацепив белокурые локоны. Зато при отступлении наткнулся на старое сломанное кресло и с грохотом в него упал. При этом пошатнулся стеллаж, отчего прямо на голову Павлухе сползло брезентовое покрывало.
"Сейчас ругаться будут," - с грустью подумал Павлуха. "А ведь я честно тружусь, никого не трогаю".
Так и случилось. В подсобку прибежал балетмейстер.
- Что за бардак тут происходит? Что за грохот, я спрашиваю? Ну конечно, Павел опять нажрался, как свинья. Такой молодой, а хлещешь почище нашего старого уборщика - я просто поражаюсь твоему таланту. Ты что, разнести тут всё задумал, бандит безродный? Сиди тихо, умоляю. Сорвёшь мне репетицию - я тебя вышвырну пинком за дебош, и никакой закон о трудоустройстве не придерётся.
Павлуха съёжился в своём тряпичном укрытии. Когда балетмейстер накричался и ушёл, он не стал вылезать. "А и шут с ней, с паутиной. Я здесь что, борцом с пауками нанялся? Нет, другая моя служба. Я, я... Этот, как его. Ай, н-не помню!"
Скоро ему стало тепло, и неприятность забылась. Тяжёлая дремота укачивала его, как "Жигуль" на просёлочной дороге: медленно, душно, с шумом в ушах, но упрямо.
Поэтому он не услышал лёгких шагов, когда кто-то ещё вбежал в подсобку - не скрипнули доски под невесомой, как у испуганной тени, поступью. Только голос проник сквозь покров полусна, нежный голос, отчаянный шёпот, сбивчивое тихое пение:
- Над очертаньем рек и сёл парит, парит степной орёл,
Не улетай, не улетай, ещё немного покружи
и в свой чудесный, дивный край ты мне дорогу покажи.
Голосок сорвался. Пока дробь шажков стихала за дверью, удаляясь, Павлуха окончательно проснулся - и понял, что слышал ещё и горестные всхлипы. Тут же вернулась мысль: "Я этот, как его... Кто?"
Нужно разузнать.
Павлуха выполз из кресла, потащился на четвереньках вслед за мягким топотком. Но тот оказался быстрее, растаял где-то впереди, оставив его, укрытого полотняным коконом, вслепую тыкаться по стенам. Не найдя выхода, Павлуха скорчился у стены. Он притиснул к животу колени, поплотнее закутался в своё неожиданное одеяло, но легче не стало: внутри саднил вопрос. "Кто?"
- И... Начали! - крикнули за стеной.
Заиграла музыка. Забился по доскам такт - двадцать пар затянутых в шёлк ступней отрабатывали танец. Ставили "Лебединое озеро", такую сказку, где колдун превращает белую принцессу в птицу.
- Раз-два-три! Арабеска!
Все эти громкости очень сильно мешали Павлухе думать, потому что от них получалась головная боль. Тем не менее, он решительно пробивался, как сквозь паутину или брезент, к своим придавленным воспоминаниям.
"Нужно пройти по своим следам. Как я вообще попал сюда?"
Его устроили на работу после интерната, это понятно. Почему уборщиком? Потому что он якобы дезадаптированный асоциальный тип, не годится больше ни на что. Чушь и ерунда, он полностью адаптированный. Как раз над этим он очень старательно трудился, только вот с какой целью? Павлуха не сумел вспомнить, и это его обеспокоило.
- Тудух! - приземлились двадцать пар пуант. Павлуха стиснул ладонями виски. От пыли тянуло чихать.
Надо зайти с другой стороны. Почему вообще интернат? Он полез по воспоминаниям назад, через одинаковые дни, полные обычных мальчишеских забав. Выливать в коридор ведро, чтобы все подскальзывались, царапать надписи на стенах, проигрывать и выигрывать мелкие монетки, устраивать вылазки за пивом. Курить в окно, с тоской поглядывая на облака. За этим следовало то же обыденное, отработанное наказание, что и для остальных: ставили в угол на много часов в сарае или нерабочем сортире, где страшнее холода казались теснота и запах плесени. Как и остальные, он научился этим наказанием пренебрегать.
Отсюда следовало, что адаптировался он хорошо, вёл себя не лучше и не хуже других, не конфликтовал и не выделялся. Но для чего и с какого момента?
- Ногу ровно тя-нем-тя-нем! Залесская, тянем. Аврамова, ты танцуешь не Нотр-Дам!
- Если нужно было приспосабливаться и становиться как все, значит, сначала я был другим?- мучительно шептал Павлуха, забывая вздрагивать от начальственного крика.
Стук на сцене оборвался.
- Четвёрочка маленьких лебедей пошла, не спим.
Сменилась и музыка. Теперь она звучала не торжественно, а почти робко.
- Пам-пам, па-арам, пятая позиция, - командовал балетмейстер, подпевая. - Пам-парам-па-а-арам, па де буре...
Самые первые годы в интернате, когда он начал повторять за остальными. Там присутствовало чувство, особое такое. Подростком он испытывал удовлетворение, веселился, но поначалу-то было иначе. Тяжесть, вот. Будто он больше не способен подпрыгнуть и взмыть... Взмыть?
Ради чего-то он пытался затаиться среди них, обмануть бдительность. Нужно было, чтоб на него перестали обращать внимание. Тогда получится... Что? Павлуха понял, что ответ совсем рядом, ещё немного - и он вспомнит.
- Ты ещё спрашиваешь, Вета? Сломала всё, выперлась из ряда.
- Константин Вале-ерьевич, это не она виновата, это я недотянула.
- Абрамова, тебя спросить забыли.
- Ошибки не было! Я танцевала правильно, со всеми акцентами. Зачем вы нас остановили?
Павлуха узнал голосок - тот самый, что приманил его сюда. Совсем близко! Разнобой сдавленных смешков рассыпался по сцене, и где-то в центре этой путаницы была она. Девушка, песней призвавшая орла.
Он неуклюже пополз на голос, как птенец на клёкот матери. Всё ближе, ближе, из темноты на свет, на приглушённый матовый свет, зовущий выбраться из белой пелены, наружу, наверх.
- Поговори мне ещё тут, выставлю из кордебалета - будешь улицы мести... А? Это ещё что такое?
Стаскивая с себя покров, Павлуха задрал голову, ожидая небесной сини, но увидел только высокий тёмный потолок со слепящими прожекторами. Он неуклюже встал. Брезент свисал с плеча новорожденным мокрым крылом.
Белые пушинки разбегались в стороны, когда он неуверенно заковылял, качаясь из стороны в сторону. Только одна, перед которой стоял злой дух в чёрном фраке, замерла.
- Ты кто? - спросила она.
- Я - Белый Орёл, - уверенно сказал Павлуха.
- Во-о-он! - завопил балетмейстер, кинувшись на Павлуху. Тот наступил на брезент, споткнулся, рухнул. Непреодолимая сила схватила его за ворот и потащила прочь со сцены.
- Чтоб духу твоего здесь не было. Сейчас же исчезни из театра! - рявкнул ему в лицо балетмейстер, оставляя лежать за кулисами. - Перерыв! - объявил, возвращаясь в зал.
Мимо Павлухи пронеслись тряпичные шорохи, смешки, говор. Но знакомого среди них не оказалось. Тогда он поднялся на ноги, уже более уверенно, и отправился искать. Он перебрался через пустую сцену, освещаемый фальшивыми солнцами прожекторов, только чтобы обнаружить, что дверь гримёрки заперта. Павлуха уткнулся в эту дверь и стал слушать.
Теперь балетмейстер говорил совсем иначе: маслянисто, рыхло.
- Веточка, ну отчего вы упираетесь? Такова театральная жизнь. Это нормально, никто вас не осудит. Просто так хорошую роль вам никто никогда не даст. Вы же хотите стать примой, Веточка?
- Я шла к этому столько лет, - горестно откликнулся нежный голосок, - чтобы стать лучше, чтобы проявить себя так, как в кордебалете никогда не получится. Но то, что вы предлагаете... Чудовищно.
- Ах так, Веточка? Тогда как вам понравится, если карьера, в которую вложено столько сил и мучений, оборвётся, едва начавшись? Вы понимаете меня? На замену несговорчивой девчонке из кордебалета всегда можно найти другую. Двери театра никогда больше не откроются перед вами, никогда не взойти на сцену, единственный зритель вашего искусства отныне - вы сами. Нравится? Всего этого можно избежать, - пылко забормотал балетмейстер. - Представьте, в следующем сезоне вы - Одетта. Белый венец, арабески, фуэте, затем - Одиллия в колдовском вихре, затем - гастроли, букеты, приличные деньги. Нужно только немножечко благосклонности, чтобы это будущее стало вашим.
- Мне ведь не гастроли с букетами нужны.
- Что же вам нужно, Веточка?
- Только воплотить чудо. Настроение, красоту... Вы всё равно не поймёте. Я ждала чуда в жизни, оно не пришло - значит, нужно шагнуть к нему самой. Совсем не честолюбие мной движет. Ну неужели, неужели такая цель не стоит хотя бы просто справедливого отношения, Константин Валерьевич?
Павел замер, не дыша. Сжалится или нет?
- Ты, значит, себя такой особенной считаешь? - прогремел балетмейстер. - Цель у неё, видишь ли. Сказки она мне рассказывает! Слушай меня внимательно, Залесская: ты бесталанная, строптивая, сопливая девчонка, которая смеет просить о дармовых привилегиях. Ничего более!
- Вы оскорбляете несправедливо. Знаете, что я думаю? Вам просто страшно, что вы остались без капельки чуда в сердце, - последовал твёрдый ответ. - Страшно и противно от самого себя, вот вы и ругаетесь. Ай!
Звонкая пощёчина, разъярённый грохот подошв. Павел отскочил от двери, скользнув за нагромождение ящиков для декораций. Когда шаги балетмейстера затихли, из гримёрки донеслось тихое пение:
- И пусть он очень далеко, ты долетишь туда легко...
Голос Веты надломился. Павел не стал больше выжидать. Он открыл дверь гримёрки и шагнул навстречу полумраку с запахом пудры. Балерина отняла ладони от лица. Эфемерная в свете единственной настольной лампы, она тревожно вскинулась, метнулась ко второй двери. Павел протянул запылённые руки:
- Вот он орёл, явился. Какой уж есть. Бескрылый.
Замер стройный контур в жемчужном ореоле. Взгляд робкий, как у заплаканной пташки - вот-вот вспорхнёт, исчезнет.
- Правда, это я, честное слово. Я докажу! Вот послушай: там холмы одеты в неувядающую зелень, но не случаются бури, там в садах счастья чистые реки под хрустальными мостами, и нет ни вопля, ни слёз, - говорил Павел, боясь шевельнуться. - Я так ужасно опоздал, да? Ты прости, что не смог найти тебя сразу. Там, куда ты просилась, всё слышат, но когда здесь оказываешься - так тяжело вырваться... Ты ведь уже очень давно зовёшь, верно?
Тогда открытым стал взгляд, в лице напряжение сменилось строгостью, и даже красное пятно на щеке, с которой пощёчина стряхнула пудру, не унижало её.
- Всю жизнь зову. Это верно - вырваться так тяжело. С самого начала мир принялся загонять меня в угол, приучал знать своё место, не трепыхаться, все эти планы взрослых на меня, кривые линейки, неверные метрики, по которым раскраивают всякую душу... Не могла я этого принять! Если тебя загоняют в угол, знаешь, какая ещё дорога остаётся? Вверх. Хотелось ровного - вот я и встала у станка. Началась совсем другая жизнь, словно преграда сломалась. Счастливая ли? Расписанные по часам дни, ледяной пол, мозоли, отчуждение в классе, однако из этих трудностей рождалась красота, неподвластная миру. Вот, - горько вздохнула она, - я-то думала, закончу училище - хоть вздохну спокойно. Только оказалось, что всякой кривизны здесь ещё больше. Вроде мошкары, что непременно летит на фонарь, заслоняя свет. Всё, что у меня оставалось - этот зов, безответный от года к году. Сама не знаю, куда направляла его! Но оставить попытки - означало сдаться.
- А я вот... Сдался. Они меня нашли на улице и заперли со своими птенцами. Пытался сбежать, но безуспешно. Тогда я принялся подражать им, чтобы стать незаметным, а потом... Забылся - так это называется? Даже нравилось так жить, подумать только! Как же я виноват перед тобой. Теперь всё вспоминается - на твой-то зов меня послали. Я до последней мили помню путь в страну, которой нет пока названия. Но самого главного не могу вернуть в памяти: что такое летать. - Павел устало сел. - Прости меня. Я измазал свои крылья, все пёрышки до последнего вылезли. Я всё погубил.
Вета всплеснула руками.
- Но дорогу ты помнишь!
Показалось на миг, что изящное движение вознесёт её, белую пушинку, над землёй.
- Ты не такая, как я, ты не просто ждала, - заговорил Павел, не сводя глаз с этих лёгких рук. - Ты росла, укреплялась и менялсь. Ты, да у тебя же появились собственные...
- Я знаю. - Вета приложила к губам тонкий пальчик. Ровная, как свечка. Павел жалобно прошептал:
- Сможешь нас отнести? Я буду направлять, только ты забери меня отсюда. Домой.
- Долог ли путь?
- Долог. С таким грузом, как беспёрый орёл - может быть, на всю жизнь.
Вета порхнула к нему, дотронулась, отбежала:
- Пойдём!
- Куда?
- Покажу, что значит летать. Ты вспомнишь, обязательно со временем вспомнишь и заново научишься. Я сама тебя стану учить, сколько бы ни понадобилось времени. Не ради себя. Просто орлу нельзя без крыльев...
***
Через коридоры, мимо узких окон, белое вспыхивает в линиях света, за руку вниз по мраморным лестницам. Служебный выход. Мощёная улица.
Пуант впивается в камень. Оперяется жемчужная пачка. Кружит меж старых стен белая лебедь, наконец воспаряет над удивлённым городом, и небо становится её сценой.
Многие люди смотрят на неё. Немало тех, кто ощущает прикосновение чуда к своей скорлупе. Но лишь один сегодня запоминает, терпеливо, внимательно. Чтобы однажды - повторить.