Я еду в трамвае и смотрю в окно (скорость движения - все равно что идти прогулочным шагом).
Небо - черное, снег - желтый. Когда-то на уроке рисования, кажется, в третьем классе учительница спросила: "Какого цвета снег?" И мы наперебой радостно закричали: "Белого!" Однако учительница не обрадовалась, а наоборот, почему-то разозлилась. Не скрывая раздражения, она забурлила:
- Да присмотритесь внимательно! Снег бывает голубым и фиолетовым, розовым, серым, зеленым, бежевым - каким угодно, но он почти не бывает белым.
Теперь я понимаю, как она устала от детских стереотипов, втолкованных нам в детских садах, а тогда просто запомнил: надо всматриваться во все, что вокруг, самому разгадывать каждый предмет, не доверяя этот процесс никому.
Так вот, под скромными лучами рыжих фонарей снег - желтый. Дома - сизые, мрачные, увешаны гирляндами светящихся окон, облака - мутные. Елки не пахнут, трубы не греют, сердце превратилось в булыжник. Это сегодня - день такой. А завтра, возможно, будет все иначе. Будет морозное синее небо, снег - серебряный, солнце - долгожданное, холодное, ослепляюще-белое, щеки девушек - клубника и персики, и смех, как глиссандо на ксилофоне, и легкий скрип шагов по утоптанному снегу, и воздух, словно идеально начищенный хрусталь. Нет, уж точно не завтра, не знаю, когда. Потому что за последние дни мир изменился. Я узнал, что я - дерьмо. Скажете: не велико открытие. Нет, ошибаетесь, это не просто открытие, это потрясение и катастрофа, потому что ничто не предвещало, не видно было никаких предпосылок, во всяком случае, мне не видно. Это выяснилось внезапно, и теперь у меня вместо твердой дороги под ногами хлипкий мост, качающийся над бездной. Я не представляю, как мне с собой дальше жить, потому что выяснилось: я ничего про себя не знаю. Я больше не могу себе доверять. А как жить с непредсказуемым, ненадежным человеком? Оказывается, я могу предать - это я-то, который в своей жизни большего греха, чем детская кража десятки из бабушкиного буфета, не знал. Мне повезло - было веселое, благополучное детство, я спокойно обошел рифы подростковых крайностей: с нунчаками не ходил, травкой не баловался, не панковал, внеплановым потомством не обзавелся - родители могли сплюнуть через левое плечо. Поступил на экономический в универ - короче, все довольно ровно. Были, правда, некоторые напряги с комплексами, но у кого их нет. Я всегда был принципиальным: подруги друзей - табу, без средств индивидуальной защиты к девушкам не приближаться. Когда мой друган Макс завел роман с замужней Наташкой, я ему три месяца нервы мотал: да как ты смел, да как ты ее мужику в глаза смотришь, а они были едва знакомы. В общем, стоял на страже общественной морали.
А тут дернула меня нелегкая на зимних каникулах в Минск съездить к двоюродному брату Пашке. Он старше меня на 11 лет, а жене его, Снежане - всего 24. Я ее никогда не видел, только когда Пашка позвонил, сказал, что женится, удивился - какое у нее имя странное. Приехал, Пашка меня на своем старом гольфе домой отвез. Снежану я увидел в коридоре, освещение у них голимое, "на землю сумрак пал", и стоит она среди курток и пальто, волосы - медовый водопад, губы так четко вырезаны, словно над ними Микеланджело трудился, глаза черные (потом оказалось серо-зеленые, но зрачки расширены почти до краев). Я про себя удивился, а потом взял себя в руки - "ну привет", "это Николай, мы зовем его Ник - а это Снежана" - и понеслось. На выходных мы втроем мотались по городу, в кафешке в Троицком предместье славно посидели, на балет сходили, "Сотворение мира" (не Мариинка, конечно, зато декорации - одно за другим огромные живописные полотна, да такие, что стоило пойти только на них посмотреть). Потом еще три дня я сам по городу бродил - накручивал спирали по обесснеженным мостовым, согревался чашкой кофе и снова вышагивал под серым влажным небом, кружил по мостам через грязную речушку с гордым названием Свислочь и отгонял, как назойливого ночного комара, мысли о ней, о Снежане. Я говорил себе: "Стоп" и "Только не это" и "Она же Пашкина жена" и "Не смей" и пытался сторговаться с собой на "Вот бы мне такую встретить". А заканчивалось тем, что я все время твердил ее имя, играя буквами: "Снежок, Снежинка, Снежка, Нежная-Снежная, Снежана из Нежина, Снежана изнеженная, Снежана для Жана, а Нику - Вику" и прочая дребедень, до жара, до бреда.
А в четверг Пашку услали в командировку в Москву на неделю. В пятницу вечером мы со Снежаной после ее работы договорились встретиться у Макдональдса и дальше решать, куда двинуть. Погодка была еще та - то дождь, то вымокшие бледные хлопья, думать было сложно, понеслись в театр Янки Купалы. Спектакль оказался на белорусском, Снежанины попытки перевода были яростно обшиканы, и нам ничего не оставалось делать, как сбежать. Закатились в "Алькатраз". Когда я увидел, как она танцует, настроение стало совсем хреновое. Понятно было: мне такую никогда не встретить, другой такой просто не может быть. И дело не в том, что она когда-то занималась спортивными танцами - мало ли кто занимался, ее тело просто материализовало музыку, каждый акцент отражался в ее движениях и остановках, летали медовые-бедовые волосы, пульсировала спина, оставляли зигзаги электрических разрядов бедра, чертили каббалистические знаки руки. И я поплыл. Я больше не думал, мой мозг ушел в режим ожидания. Меня трясло, я обвивался вокруг нее, пьянел от исходящего от нее жара, я не помнил ни имени своего, ни фамилии. Пока мы ехали домой на такси, я, как сумасшедший, кричал себе "Нет! Нет!", а тело ныло и твердило "да, да, только да". Дома она включила приемник - какую-то местную FMку, у нас обоих был страшный сушняк после клубных коктейлей, и мы заливали в себя пепси стаканами, а казалось, что это шампанское - так кружилась голова. После нескольких композиций (тумц-дынц) дали "All by myself" Селин Дион, Снежана сказала: "Боже, это моя любимая", я подошел к ней, это был наш первый танец вместе. Она уткнулась головой в мое плечо, щекотнув мои губы волосами - и все, мы полетели в пропасть.
Остаток ночи я не спал, мой мозг словно висел в космическом вакууме. Я то боялся пошевелиться, чтобы ее потревожить, то принимался легонько скользить пальцами по ее коже, она оживала, и мы снова улетали, словно пытаясь заставить отступить утро. Но оно все равно настало.
- А почему тебя зовут Ник, а не Коля? - спросила Снежана.
- А что, тебе нравится, как звучит Коля?
- Нет, мне нравится Ники, как звала Кшесинская Николая Второго.
Мы нанизывали слова, рассыпали их и собирали мозаикой, боясь заговорить о главном. В ванной я увидел в зеркале свои всклокоченные волосы, тени под глазами и наконец сказал себе: "Ну и что ты наделал? Что теперь?" Ответа не было. А внутри, подобно "Кровавой Мэри" (только вместо водки спирт), плескалось обжигающее стопроцентное осознание вины, полностью перекрывшее алые волны страсти. Я выпил коктейль залпом, страсть и вина перемешались, одно уже не отделить от другого. Совесть, где ты?
Я вышел из ванной, увидел, как одевается Снежана и крикнул: "Давай я сделаю кофе по-ирландски!" Где-то внутри томатный сок затопил все ожоги, наделанные чувством вины.
Выходные мы провели вместе, дважды звонил из Москвы Пашка, Снежана разговаривала с ним легко, ласково - наверное, как всегда. Я слушал, а внутри взрывались бомбы ревности. "Да ты совсем очумел", - говорил я себе. Так, в чаду, зарывшись в снежанины волосы, очерчивая губами тысячи линий по ее нежнокожим ногам и отзывчивым бедрам, я прожил два дня. В понедельник она ушла на работу, а я снова пошел шататься по улицам под мрачным небом, брюхатым снежными хлопьями. Оказавшись без Снежаны, я снова обрел способность думать. Точнее, мысли налетели на меня, как воронье на падаль. Они кололи, рвали меня своими клювами, из души текла кровь, и мне казалось: вот сам Господь Бог спроси меня сейчас, что мне важнее - любовь к Снежане или раскаянье в своем предательстве, я не смогу выбрать. Я оказался настолько слаб, что не мог от нее оторваться не смотря ни на что. Хотя один раз мелькнула идея: бежать на вокзал, менять билет и уносить ноги домой, чтобы не множить этот кошмар. Но едва мне представилось, как приедет Пашка, станет выяснять, почему я сорвался раньше времени, как я по телефону буду объяснять Снежане свое бегство - понял: не могу.
Накануне Пашкиного возвращения я почти не спал ночь. Я понимал, что это конец, сжимал Снежану до боли, не давал ей спать, не отпуская ни на минуту. Она шептала мне: "Какой ты классный, Ники", "У тебя красивые руки, даже форма ногтей идеальная", а я зудел одно: "Как я теперь без тебя? Что делать?" Наконец не выдержал и спросил:
- А ты бы могла выйти за меня замуж?
- Ники, я для тебя старая, тебе же девятнадцать.
- Чушь, пять лет ничего не значат. Апполинария Суслова была старше Розанова на двадцать.
- И что: из этого вышло что-то путное?
- Вообще-то нет.
- Ну вот.
Она произносила какие-то слова, успокаивала меня, говорила комплименты, а я чувствовал, что в ее губы бьется прозрачная бабочка недосказанной истины, силился уловить главное - и не мог.
Пашка вернулся утром, заскочил домой принять душ и переодеться. Он торопился и, к счастью, мне не пришлось с ним разговаривать. Он только бросил: "Ну как, не устал еще от Минска?" Я сказал "Нет, что ты, отличный город" - и он усвистал на работу. И одновременно я отчетливо понял, что больше не увижу Снежану, не смогу дотронуться до нее, она будет рядом, но, как говорится, "абонент недоступен".
Надо же, какие мы оказались актеры, вели себя так, будто я только вчера приехал. Снежана даже пошутила, что пока Пашки не было, я целыми днями изучал город - прямо совсем дома не бывал (и как язык повернулся такое сказануть!).
Только когда я уже ехал в поезде и за окном проносились пригородные станции, глядя на темнеющее небо, на хмурящиеся брови черных ветвей деревьев, я вдруг понял, что оставалось скрытым за словами Снежаны - одна простая правда: "Я не люблю тебя". Это же элементарно, Ватсон.
И вот я еду в трамвае. Я не был в Питере всего две недели, а кажется, что прошло десять лет. За эти десять лет я узнал, что это за безумие - такая любовь: любовь-боль, любовь-шквал, прыжок с небоскреба, горячечный бред, тело без башни, распухшие губы, дрожащее сердце. Я узнал, что я - не то, что о себе думаю. Я - пропасть, я - выгребная яма, я - обиталище сверхновой звезды, я - терра инкогнита. Узнаю ли я когда-нибудь, каков я на самом деле? Не знаю. А пока во мне "Кровавая Мэри", но помидорная мякоть улеглась почти ровно, а над ней плещется, разливается эта жгучая, непрекращающаяся боль - стропроцентная вина.