Гурьевский оборотень
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
ГЛАВА 1
Поселок наш, Гурьевск, вылепился из домишек, прилегающих к сереброплавильному заводу, еще в начале девятнадцатого столетия при императоре российском Александре Первом и почти за сотню лет своего существования разросся в небольшой сибирский городок. Только вот быстро истощились запасы серебряной руды по округе и уже через пять лет был спущен царевым министром по ведомству приказ завод наш в чугунолитейный перекраивать. Заправлял тогда всем этим управляющий императорским Кабинетом граф Гурьев, в его честь поселок Гурьевском и назвали.
Пока гнал заводик серебряное литье, был он на хорошем счету у населения, а когда планида радужная сия улетучилась, то судьба ему пребывать в вечном забвении предначерталась. Потому как, хотя серебро - металл дрянь, в хозяйстве от него толку никакого, да издавна удумал кто-то башковитый из серебра деньги чеканить и попам кресты лить. По крестьянскому разумению - дело чрезвычайной прибыльности! Правду народ в старину говаривал: "С серебром жить - на золоте есть!" А от железа, хотя и пользы для мужика больше: тут и подковы, и гвозди, и инвентарь для вспашки, но от него разве шальной достаток в доме появится? Вот упустили деды наши птицу-удачу из рук своих, заделались обыкновенными мастеровыми с чумазыми лицами и рваненькой одежонкой, а ведь счастье совсем рядом было...
Винная лавка моего дяди Аграфена Силантьевича Мезгунова числилась в откупе у государственной монополии. Расположена она была в опрятном домишке на главной улице поселка, почти в самом его центре. За пару лет лавка превратилась в солидную по нашим провинциальным меркам ресторацию с отдельными номерами для проживания, расположенными на втором этаже. Аграфен Силантич, невысокого роста крепыш с окладистой бородой, сердился, когда лавку кто-нибудь по забывчивости или по незнанию называл кабаком. "Это у Сеньки Лапшина - кабак, - обиженно заявлял он. - А у меня Заведение!". Тут дядя мой был, конечно же, прав. Кабак Лапшина находился рядом с заводом и посетителей привечал в основном из местных рабочих да крестьян с окрестных деревень. Публика малопочтенная. А к Мезгунову не брезговали заходить и заводской инженер Цермер с женой и фельдшер Скурыгин с дочкой и гроза всех нарушителей порядка урядник Рыбоквасов.
Сразу стоит заметить, что настоящая фамилия у полицейского чина была другая, с обидным для такого представительного мужчины звучанием. Не то Тушкин, не то Чушкин. Потому он сам не стал препятствовать, когда гурьевцы окрестили его Рыбоквасовым - за то, что, войдя в Заведение, тот усаживался за стол с белой накрахмаленной скатертью и раскатистым басом частенько наказывал прислуге: "Рыбы давай! Да квасу!". Так вот прозвище переросло в фамилию и закрепилось за ним. Вкусы у него были постоянные, к водке он пристрастия не имел. Единственно, намерился последнее время ходить по воскресеньям к вдовой купчихе Степановой, что года два назад осела в нашем городке после смерти престарелого супруга. Стал крутить усы, распивать с нею чаи да вести глупые разговоры о преимуществах электрической тяги над паровой. Наверное, подумывал жениться. Ведь для сорокапятилетнего холостого мужчины такой поворот судьбы означал обустроенную старость, и даже появление сопливых наследников.
Аграфен Силантич, отрывая племянника от матери, дал ей обещание вывести меня в люди. В Гурьевске последние два года я обучался в начальной школе, по вечерам помогая дяде вместе с Гриней обслуживать купчин, местную интеллигенцию и случайных заезжих. Для последних на втором этаже дома имелись три отдельные комнатки, убранные чисто и обставленные на городской манер.
Работа не была мне в тягость, коробило одно - когда посетители обращались ко мне по примеру томной мадам Цермер с приторно-сладким словом "мальчик" или совсем уж обезличенно "человек". А больше всего по душе мне было, если кто-нибудь из них называл меня по имени, Николаем, или, на худой конец, "парнем". Ибо в возрасте шестнадцати лет нет ничего обиднее, когда тебя держат за подростка и относятся к тебе свысока.
По субботам я частенько забегал в избу-читальню к Наталье, миловидной русоволосой девушке лет двадцати, дочери фельдшера. В отличие от поселковых барышень она носила белую с рюшечками блузку и строгую черную юбку до щиколоток. Мечтала Наталья в этой жизни всего о двух вещах - поступить на бестужевские курсы и покорить сердце молодого красавца Петра Скобеева, оборотистого сельского купца, который в Гурьевске держал свою мясную лавку.
Подбором книг для чтения я себя не утруждал - проглатывал залпом всё подряд, поэтому в среде погодков за мной закрепилась слава парня просвещенного и за это мне сразу же была дана презрительная кличка Гимназист. Но к этому я относился без особого раздражения - ведь мой закадычный дружок Гераська Жилкин носил куда более оскорбительное прозвище Цыпа. По-моему, обидней не придумаешь.
По утрам сотни заводских в черных робах шли на смену, угрюмо перебрасываясь между собой скупыми малозначащими фразами. Труд плавильщика ценился в Гурьевске всегда дешево и рабочий люд по десять часов выстаивал у раскаленных печей с единой мыслью отнести вечером в кабак Лапшина последние медяки. Мастера этому не препятствовали, ибо из уездного города Кольчугина поступило распоряжение местной власти беспощадно пресекать деятельность любых рабочих и вольнодумных кружков. А хмельной голове, известно, никакая политика не страшна. Вот и пил народ, кто - больше, кто - меньше.
Летом в выходные дни и по праздникам, правда, бывало устраивались гуляния после ярмарки. Парни помоложе да девки в "разлуку" ходили, на завалинке танцы заводили. Гриня туда постоянно срывался, меня одного на всё Заведение оставляя. Дядя его за эти отлучки также постоянно грозил выгнать с места, но слова своего почему-то не держал. Наверное, потому что Гриня был приятным молодым человеком с обходительными манерами и извечным "чего изволите-с?" на холеном благообразном лице. А такого работника потерять - себе дороже. В Заведение же прямо с улицы человека не возьмешь!
Так вот и жил наш Гурьевск заботами каждодневными и праздниками редкими. Пока не случилось однажды событие...
А началось всё с того, что у вдовы Степановой волк зарезал и унес овцу.
Дом у купчихи был двухэтажный, крестовой, с нижним этажом, выложенным из красного кирпича. В таком доме, поди, вся городская управа разместилась бы. Стоял он совсем недалеко от редколесья, на выезде из поселка. За дощатой оградой усадебки находились многочисленные дворовые постройки и садик с сибирскими раннеспелыми ранетками.
Как истый почитатель порядка грозный урядник Рыбоквасов пришел в негодование, когда услышал о кровавом визите серого и решил самолично того волка истребить. Вероятно, чтобы дама сердца оценила его мужские достоинства. Ну, во-первых, смелость, а во-вторых - ловкость и сноровку.
Рыбоквасов остался в сарае на ночь среди овец и устроил засаду. Часов пять он терпеливо боролся со сном, все время вслушиваясь в окружающую тишину. Под утро, когда гость из леса заскребся у прорытого им еще загодя лаза, наш герой достал из старенькой портупеи револьвер системы "наган", взвел курок и изготовился для стрельбы.
Однако видимо, волчина учуял человеческий запах и решил не испытывать судьбу в этот день. Он не полез в сарай, а потрусил обратно к лесу.
Тогда урядник, чертыхаясь, выбежал из сарая, приметил в саженях тридцати от себя волка и под оглушительный треск выстрелов выпустил в зверюгу из барабана все шесть пуль.
Если бы он не попал один раз или два, то можно было бы этот факт объяснить просто - человек засиделся, руки и ноги у него затекли, оттого и результат неполноценный. Уж во всяком случае, охотники из местных эти промахи ему в вину никогда не поставили бы. Но Рыбоквасов умудрился положить все шесть пуль мимо.
Сидя потом днем в Заведении и черпая ложкой наваристую уху из карасей, урядник поделился с моим дядей своими соображениями. Я был тому свидетелем, поскольку отвешивал бабке Тимонихе на кухне пуд сахару и запомнил разговор слово в слово.
- Слышь, Аграфен, - мрачно изрек в конце повествования полицейский чин. - Волк-то удрал. Не убил я его.
- Бывает... - рассудительно заметил дядя, оглаживая свой выпирающий из под жилетки животик.
Рыбоквасов затряс головой.
- Нет, ты не понял Аграфен. Я ведь в него вроде попал, перед тем как он в заросли ивняка юркнул. Хребтиной-то своей изогнулся, через себя перекувырнулся и шасть в кусты.
- Ранил, значит, - заверил собеседника дядя. - Если кровь натекла, значит ранил!
- Ты подожди про кровь, - буркнул полицейский. - Волк-то в кусты, а через мгновение из ивняка выскочил кто-то. Я сначала подумал, может, парочку какую из наших, гурьевских, я спугнул - дело молодое, сам понимаешь. Да только был этот человек один, а, если честно сказать, то даже и не человек. Описать мне его трудно. Вихрь какой-то. То ли одежка на нем, то ли шкура. Вроде бы все-таки человек. Он до деревьев двумя прыжками добрался и как в землю канул. Я после к кустам подошел, а там никаких признаков смертоубийства. Только трава примята. Вот мне и странно, кого же я по утру на краю поселка встретил? Не упыря ли, что в волка легко превратиться может, а потом вновь человеческий облик принять? Как думаешь?
Аграфен Силантич закрестился, моргая. Такое объяснение застало его врасплох. Я тоже застыл в дверях кухни с безменом в руках, разинув рот. А ну, действительно, вдруг у нас вурдалак объявился? То-то о Гурьевске слава пойдет, если это правда!
Но дядя мой быстро пришел в себя.
- Ты, Илья Петрович, меня не пужай. Какой еще упырь? Сколь здесь живу, о нечисти подобной слыхом не слыхивал. Почудилось, тебе должно быть. Бродяжек-то по округе хватает.
Рыбоквасов спорить не стал.
- Я про упыря почему вспомнил, Аграфен? Ведь из шести пуль ни одна волка не взяла. А стрелок я неплохой, сам знаешь - в бутылку с двадцати шагов легко попадаю...
Доел урядник свою уху, надел на голову фуражку с блестящей кокардой и вышел из Заведения.
А через день про этот случай с Рыбоквасовым почитай уже половина поселка знала - бабка Тимониха всех, кого смогла, оповестила. Разговоры в народе пошли, домыслы. Дело кончилось тем, что какие-то мальчишки с заводских окраин додумались каверзу устроить. Распотрошили они тыкву, в кожуре прорезей на подобии лица наделали, а внутри свечечку укрепили. Вечером неприметно пробрались они к дому вдовы Степановой и, как только та на стук в окно выглянула, сунули ей к стеклу тыковку с горящими глазами - потехи ради. До самой ночи потом собаки в Гурьевске успокоиться не могли - столько визгу от шумливой бабенки образовалось.
Шутки шутками, а всего через три дня всколыхнуло наш провинциальный городок сообщение, что под Салаиркой на дороге найдена мертвая пожилая женщина. Старушка эта направлялась на богомолье, с собой имела узелок с тряпьем и ничего более, так что убивать её ради наживы вообще смысла никакого не было.
Тут уж бабий телеграф во всю заработал - Салаирка-то всего в десяти верстах от нашего поселка. На полном серьезе все про упыря заговорили, для убедительности и привирая кое-чего. У страха, известно, глаза велики.
Становой пристав вызвал к себе Рыбоквасова и учинил ему головомойку за распространение сведений конфиденциального порядка, которые в среде обывателей могли стать причиной недоверия властям. Урядник вышел от начальства злой как черт, смахнул рукавом кителя выступивший на лбу пот и, погрозив кулаком воображаемому оборотню, прошипел на всю площадь:
- Вот поймаю мерзавца, своими руками голову оторву!
А первой жертвой воинственного настроя Рыбоквасова стала бабка Тимониха, у которой блюститель порядка конфисковал самогонный аппарат, чтобы той в другой раз было не повадно распускать свой длинный язык.
Еще три дня пошушукался народ да и примолк. Население уведомили из управы, что богомолка сердце имела слабое, страдала не один год падучей, так что в смерти её ничего необыкновенного не усматривается.
Через день рано утром я к дому Гераськи подбежал, камушком в стекло засветил и стал ждать пока дружок мой ко мне не выйдет, как было уговорено.
Полусонный Цыпа вывалился из окна и шаткой походкой приблизился к заборчику. Вид у него был более чем неказистый - всклоченные волосы, осоловелые глаза и рубаха навыпуск.
- Может, не пойдем, Коль? - зевая, предложил он. - Корову скоро в стадо гнать надо. Мать ругаться будет, если припозднюсь.
Я успокоил его.
- Не бойся. Делов-то всего на полчаса. Успеешь вернуться вовремя.
Зябко поеживаясь от утренней прохлады и сбивая росу с придорожных лопухов, мы зашагали по улице на окраину поселка. Мой приятель еле поспевал за мной, продолжая гундосить:
- Ну, чего ты еще удумал? Нет там ничего. Лучше бы выспались, право слово... А то вдруг Рыбоквасов опять засаду устроил?
Зная характер моего дружка, я не стал обращать внимания на его нытье. Не в первый раз. Даже когда собираемся на рыбалку, та же история. Канючит и канючит. Зато от ухи не оттащишь - трескает так, будто живот на зиму едой загодя забить хочет. Что тут скажешь? Видно, таким уж противоречивым Цыпа уродился.
Дом вдовицы Степановой, казалось, еще дремал - ставни были захлопнуты, во дворе - гробовая тишина.
Обогнув усадебку, мы пробрались к зарослям ивняка. До ближайших деревьев отсюда было не более десяти саженей. Дом купчихи остался за нами на взгорке - до него было саженей сорок.
- Теперь будем искать, - сказал я, нагибаясь. - Всего-то шесть пуль. Ищи у кустов, а я за ними посмотрю. И помни, где пули в землю вошли, там взрыхление будет. А срикошетить они не должны были - на той неделе дожди частили, почва сырая.
- Ладно учить! - проворчал мой товарищ, послушно опускаясь на коленки. - Одного понять не могу, зачем тебе всё это? Свинца на грузила, что ль, не хватает?
- Дурень, - укорил я его, между тем пытливым глазом изучая суглинок. - Если Рыбоквасов ни разу не попал, то мы должны найти все шесть пуль. Бил он кучно. А если же хоть одна в волка попала, то мы скорее всего эту пулю не найдем, поскольку она в волчине засела.
- Ну и что? - пропыхтел Цыпа из-за кустов.
- А то, что книжки читать надо! - вразумил я недогадливого дружка. - Упыря никакие пули не берут, кроме серебряных. Если тут был упырь, то мы должны найти ровно шесть пуль.
- Глупости всё это... - отозвался Гераська и вдруг присвистнул. - А ну, иди-ка сюда!
Я мигом поднялся и кинулся к нему на зов.
Чуть в стороне от ивняка у основания небольшого холмика зияли подозрительные отверстия. Цыпа сидел на корточках близ них и шмыгал носом.
- Смотри, тут они! - победоносно заявил он. - Доставать?
С помощью ножа мы разрыли первую ямку. На глубине не более двух вершков от поверхности в земле обнаружился грязный комочек металла. Цыпа тут же двумя пальцами подцепил пулю и протянул её мне.
Не прошло и пяти минут, как на белом платке, который я расстелил перед собой, уже лежали все шесть пуль.
- Метко бьет, зараза! - восхищенно проговорил Гераська. - Мне бы так научиться.
- Ты что, урядником хочешь стать? - поинтересовался я, рассеянно подводя итог нашим раскопкам.
- Нет, - пробубнил приятель. - Зачем урядником? Для охоты. Чтобы рябчика влёт бить.
Мы поднялись.
Я засунул платок с пулями поглубже в карман и, поспешая, направился за Цыпой к тракту. Теперь у меня почти не осталось сомнений - Рыбоквасов стрелял действительно в оборотня, а, значит, народ зря успокоился.
ГЛАВА 2
В субботу утром, как обычно, я с двумя книгами под мышкой припустил по улице к дому товарищества приказчиков, в одной из просторных побеленных комнат которого располагалась читальня.
Наталья сидела за массивным бюро из черного дерева и что-то писала в большую тетрадь с толстыми коленкоровыми корочками. Рядом с ней у окна стоял сам инженер Цермер в коричневой замшевой куртке. Он читал свежий номер газеты "Алтайские ведомости", которую русоволосая девушка час назад получила в почтовой конторе. Мое появление осталось незамеченным, настолько каждый из них был поглощен своим занятием.
Я подошел к столу, выложил на край кирпичиком книги и смущенно попросил дочку фельдшера:
- Наталья Васильевна... Мне бы что-нибудь про упырей.
Скурыгина подняла свои лучезарные глаза, хлопнула длинными ресницами и недоуменно переспросила:
- Про упырей?
Я кивнул и на всякий случай уточнил:
- Хорошо бы с картинками.
Инженер отвлекся от чтения, ловким движением снял с орлиного носа пенсне и с любопытством стал обозревать мой сконфуженный профиль. Наталья между тем о чем-то задумалась и после непродолжительной паузы мягко посетовала.
- Про упырей у нас, наверное, ничего нет. Если хочешь, Николай, я дам тебе сказки. Или Гоголя. Может быть, там что-нибудь найдешь... Будешь брать?
Я снова кивнул. В моем положении привередничать не приходилось.
Тогда девушка поднялась из-за стола, подошла к этажерке и миниатюрной рукой стала перебирать корешки уставленных рядами книг. Пока она там возилась, инженер Цермер, окончив ознакомление с моей невзрачной наружностью, вежливо поинтересовался:
- Вы случаем не Аграфена Силантьевича сынок, молодой человек? А то личность мне ваша как будто очень даже известная.
Не ответить на вопрос столь важной персоны было бы верхом неприличия, и я смущенно пробормотал:
- Племянник я его...
Инженер снова водрузил на нос песне и несколько укоряющим тоном заметил:
- Отчего же вас, любезнейший, на всякую мистическую шелуху потянуло? Да еще с местным колоритом - упыри, вурдалаки. Эдгара По начитались?
- Только "Золотого жука". В прошлом году...
- Понравилось?
- Очень!
- Ну, а "Казаков", сочинение графа Льва Николаевича Толстого, читали?
- Нет... - признался я. - А интересно?
- Не то слово, - вздохнул Цермер. - Я ведь с Львом Николаевичем знаком немного. По переписке. Выдающийся человек нашей эпохи. Обязательно ознакомьтесь с его творчеством, юноша.
Он повернулся лицом к Скурыгиной, которая вернулась к столу с книгами и попросил:
- Дайте ему, Наташенька, "Казаков". Пусть приобщается к современной гуманистической мысли.
Скурыгина виновато прижала маленький кулачок к груди.
- Вы же знаете, Густав Генрихович, у нас только "Война и мир" да и та на руках...
Цермера такой поворот не смутил - он улыбнулся, отчего стал похож на добродушного усатого кота, и обратился прямо ко мне:
- Тогда я вам, Николай, книгу из своей библиотечки дам. Только вы потом верните, пожалуйста - на ней дарственная надпись самого графа Толстого. Очень, знаете ли, мне эта книжка дорога.
- А когда зайти? - тихо проговорил я, немного оторопев оттого, что вот так, совсем запросто, можно завести знакомство с самим главным инженером завода.
- Вы временем располагаете? - осведомился он и, получив подтверждение, великодушно предложил. - Тогда идемте прямо сейчас...
До площади мы шли вместе, причем Цермер нисколько не смущался моей компании. Он даже намеренно пытался сбавить шаг, так как я все время приотставал, робея идти в непосредственной близости от него.
За площадью у двухэтажного дома с жестяной крышей, окрашенной суриком в бледно-оранжевый цвет, мы остановились.
Во дворе, нагруженная комьями угля, стояла телега. Запряженная в неё пегая лошадка понуро водила головою из стороны в сторону и храпела. Тут же рядом с телегой мадам Цермер что-то сердито выговаривала щуплому вознице-инородцу. Увидев мужа, она подобрала подол своего голубого муслинового платья и решительной походкой приблизилась к супругу, совсем при этом не замечая меня.
- Дер арбайтер хабен дизе арбайт хойте цу эрфёллен... - выпалили она скороговоркой. - Эр ферштее нихьт.
Цермер снял пенсне, протер белоснежным платком стеклышки.
- Успокойся, Софьюшка, я всё устрою, - ласково проговорил он и обратился к вознице. - Любезный, сгружайте. Так и быть, получите на водку.
После этих слов мадам Цермер быстро удалилась, а инженер, ухмыляясь, пояснил мне причину недоразумения, возникшего между его супругой и возчиком угля:
- Моя жена никак не привыкнет, что в России за услуги принято давать сверх уговора на водку...
Мы поднялись по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж.
Я хотел было остаться в дверях, но Густав Генрихович настоял, чтобы мы прошли в кабинет. Пришлось уступить. По коридору, довольно невзрачному и унылому, как и большинство передних, где мне довелось побывать, я поплелся вслед за инженером.
А потом вдруг случилось чудо - я замер, не в силах даже вздохнуть. Так поразила меня своей обстановкой комната, в которой мы очутились.
Прежде всего - у окна, обрамленного тяжелыми бордовыми занавесями, стоял огромный, зеленого сукна, письменный стол. На нем возвышались горы книг в твердых коричневых переплетах с золотым теснением и стопки бумаг, исписанных мелким изящным почерком. На углу стола за бронзовым чернильным прибором, выполненным в виде играющих ангелочков, разместились керосиновая лампа с розовым абажуром, чашка недопитого кофе и тусклый комок серого металла величиной чуть меньше моего кулака.
Сместив взгляд чуть выше, я содрогнулся - со стены на меня уставились глаза какого-то свирепого чудовища. В первый момент я здорово струхнул, но почти сразу же догадался, что это всего лишь чучело головы дикого кабана и, несмотря на свой зловещий вид, никакой серьезной опасности оно не представляет.
На противоположенной стене кабинета висел прямоугольной формы огромный рыцарский щит. Стальные полосы делили его выпуклую поверхность на четыре разноцветных квадрата - белый, сиреневый, черный и желтый, причем в белом зияла внушительная пробоина с рваными зазубренными краями. Наверняка, это был настоящий рыцарский щит тех времен, когда им приходилось защищаться от вражеских мечей, булав, копий и стрел.
На верхней полке этажерки, которая соседствовала со щитом, еще я увидел изящный макет корабля, собранный из кусочков какого-то тусклого металла и красного дерева. Мачты, трубы, пушки, трапы и даже иллюминаторы - всё было как в реальности. Только из труб не шел дым, а на палубе не было матросов.
Цермер подождал пока я освоюсь с обстановкой и жестом пригласил меня к письменному столу.
- Знаете, молодой человек, - жизнерадостно проговорил он, доставая из шкафа две рюмки и бутылку вина, - прежде всего мы с вами отметим одно событие. Коньяку или водки я вам, конечно, предложить не могу, а вот ликер будет в самый раз. Прошу вас...
Тут уж я совсем растерялся - мало того, что инженер пригласил меня в кабинет, так он еще и выпить со мной изъявил желание. Ведь, рассказать кому - не поверят!
Эх, была, не была. Я положил свои книжки на стопку фолиантов, послушно взял в руки рюмку и залихватским движением опрокинул её содержимое в рот. Пахучая отрава сразу же обожгла глотку, оставляя после себя неведомый доселе сладковатый привкус.
По тому, как инженер улыбнулся, мне стало ясно, что мною допущена какая-то оплошность. Тем не менее, я облизнулся и отвесил хозяину легкий поклон:
- Благодарствуйте...
После чего поставил рюмку на край письменного стола.
Цермер рассмеялся и совсем необидно заметил:
- Здоров ты её, Николай!... Только вот так ликер или коньяк пить не следует. Надо делать очень маленькие глоточки, чтобы чувствовать аромат этого божественного напитка. И больше рюмки никогда не принимать, дабы в печальном усердии не стать очередной жертвой Бахуса...
Языческий бог, кутила и весельчак, был мне известен по мифам древних греков и латинян. Я даже запомнил картинку, на которой тот пировал в окружении козлоногих сатиров и нагих вакханок. Поэтому я с пониманием кивнул инженеру, показывая, что принял его слова к сведению. Хотя на самом деле угощение пришлось мне не совсем по душе. Лучше бы уж отведать чаю с баранками. Или, на худой конец, леденцов за десять копеек фунт. Цыпа, например, без них жизни не представляет.
Я еще покрутил головою по сторонам и пальцем осторожно указал на крейсер.
- Можно посмотреть?
Цермер ухватил макет корабля за подставку, стянул его с этажерки и поставил на подоконник.
- Смотри, - любезно предложил он и тут же пояснил. - Это "Варяг". Друзья мне сделали подарок на именины. Еще в Петербурге...
Пока я разглядывал диковинную вещь, Густав Генрихович допил свой ликер и как бы между делом поинтересовался:
- А вот скажи, Николай. Последние дни все только и говорят, что о странном происшествии с урядником. Но не пристало же в наш просвещенный век верить в упырей и всякую нечисть... Ты как думаешь?
Я обернулся.
Инженер сидел в кресле и рассеянно крутил в руках какой-то стеклянный шар. Однако под пенсне угадывался чрезвычайно сосредоточенный взгляд. И ни тени улыбки на лице, ни тени благодушия.
Я молча подошел к письменному столу, выложил перед ним скрученный в тугой узел платок с пулями и неспешно развязал его.
- Что это? - с азартом исследователя спросил мужчина у меня. - Пули?
Я охотно подтвердил:
- Все шесть.
- И что?
- Господин урядник не мог промахнуться. Но ни одна волка не взяла. Значит, не волк это был, а оборотень.
Мой собеседник недоверчиво покачал головой.
- Ну, так уж и оборотень. Хотя...
В кабинете на мгновение зависла гнетущая тишина.
Цермер встал и прошелся из угла в угол. Наконец, он остановился, потер в задумчивости щеку и удрученно проговорил:
- Людям свойственно пугаться неизвестного. Наверное, они по своему правы. Вот только опасаться оборотня следует все же не им, а мне... обрусевшему потомку рыцарей тевтонского ордена...
- Вам? - удивился я. - Почему?
Густав Генрихович вздохнул и ответил вопросом на вопрос.
- А ты что-нибудь слышал о гурьевском ведьмаке? Заводские мастера, старожилы, мне о нем поведали. История и на самом деле темная...
- Нет, - волнуясь, произнес я. - Ни разу не слышал.
Были у меня сомнения насчет нечистой силы, а после авторитетного упоминания инженером об оборотне они вмиг рассеялись. Неужто и впрямь среди жителей поселка упырь ходит и православный люд изводит? От этой мысли поджилки мои затрепетали - страх-то какой! Только, несмотря на то, что душа в пятках - а ведь всё равно интересно...
- Ведьмак-то этот давно тут у нас обитает? - озадачил я вопросом Цермера.
Но вместо короткого ответа услышал я от него жуткую быль, что предки наши после себя оставили. Память моя всё дословно впитала, ничего не упустила.
А было всё так...
Сказ о гурьевском ведьмаке.
На пятый год существования сереброплавильного заводика приехал в Гурьевский поселок с инспекторской проверкой Иоганн Шермер, чиновник от горно-рудного приказа. Был он собою уже немолод, изрядно дороден и приземист. А с пышными бакенбардами на обвислых бульдожьих щеках походил он больше на свирепого пса, чем на человека.
Ознакомился столичный чиновник с положением дел на заводе, изучил отчетность, поговорил с мастерами. По всему выходило, что предприятие прибыльное, рабочий люд тут не обделен, гарнизон в порядке. Короче, все довольны.
Решил Шермер заодно посетить и Верхне-Салаирский прииск. Приказал он с вечера готовить конный отряд. Прямо с утра выехал он из поселка, дабы за день на прииске все дела свои сделать и к ночи обратно в Гурьевск вернуться.
А руда богатая серебром тогда с приисков в поселок под конвоем доставлялась и всякое передвижение важных чиновников без охраны также не обходилось, потому как в поисках легкой наживы, бывало, пошаливали на дорогах лихие сибирские удальцы с саблями на боку да с пистолетами за пазухой.
Выехал отряд из чащи лесной на опушку - глядь, бредет, поспешая, навстречу им мужичок в обносках и с котомкой на плече. Не брит, не мыт. Сущий варнак.
Так бы и прошел бродяга мимо инспектора - то же, невидаль, нищий, да Шермер того человека наказал схватить и вести к нему для допроса. Видно, очень порядок любил. Это у некоторых чиновных в крови.
Посыпались на мужика вопросы: кто таков, куда идешь, по какой надобности? Струхнул тот, стал мямлить что-то и просить, чтобы его отпустили. Но не поддался на уговоры Шермер и обыск тому устроил. И когда из котомки вытряхнули в грязь дорожную убогий скарб странника, то выпала из неё еще и тряпица, в узел затянутая. А как развязали её, то все и обмерли - предстал перед взорами служилых людей самородок серебряный, величиной с человеческий кулак или даже поболе.
Удивились этому стражники, а больше всего, известно, чиновник столичный. Ругаться он стал, дескать ворует всякое отребье у императора российского с его приисков серебро, для государственных нужд предназначенное. Рассвирепел, велел бродягу бить кнутами, пока не признается.
Не вынес побоев мужичонка, отдал богу душу. Тогда Шермер приказал бросить его тело в кусты придорожные, а самородок самолично конфисковал. Всё по чести, по совести.
А когда уже обратно отряд из Верхне-Салаирского прииска вечером возвращался, то на месте, где с утра труп бродяжки лежал, увидели люди на сей раз только волка чащобного. Как появились из-за поворота служивые, так волчина глазами зыркнул, хвостом махнул и скрылся немедля в чаще лесной. Долго потом оттуда вой дикий раздавался. Знак недобрый.
А день спустя в комнате гарнизонного начальника, где квартировал приезжий чиновник, нашли мертвого Иоганна Шермера с рваной раной на шее. Будто волк его загрыз. То-то шум поднялся! Провели тут же расследование, всех причастных к делу опросили, но виновного так и не сыскали. Не обнаружили в вещах покойного и самородка конфискованного. Исчез тот бесследно. И с того же года иссякли прииски серебром, так что вскоре решено было гурьевский заводик на чугунное литье переводить.
Вот и повелось в народе поверье, будто странник, встреченный Шермером и им замученный, в волка обратился, а его волчий род с тех пор стал мстить людям, не взирая ни на чины, ни на звания...
Слушал я инженера, а в голове моей тревожные мысли роились. Ой, не к добру всё, не к добру. И зачем он мне эту сказку рассказывает? Просто ли меня пугает или сам в это верит?
Страх холодком пробежал по моей спине, на висках выступили капельки пота.
- Я думал, что всё это чепуха, устное народное творчество, - подытожил свой рассказ Густав Генрихович, - но в архивах на днях раскопал я одну папку с бумагами. Оказывается, действительно приезжал в Гурьевск Иоганн Шермер, чиновник из горно-рудного приказа. Более того, скончался он здесь - то ли кровь горлом у него пошла, то ли еще какая оказия. За давностью лет подробных сведений не сохранилось...
Глянул я на стену ненароком, а с нее морда свирепого вепря на меня взирает. Да еще, гадина, вроде клыком подергивает, страх нагоняя. Ну, просто жуть одна! Схватил я тогда свои книжки со стола, бочком к двери двинулся. Поклонился напоследок, пробормотал что-то и ноги в руки. Как говорится, в гостях хорошо, а дома - лучше. Спокойнее, уж точно.
Цермер меня на лестнице догнал. Сунул книжицу, вероятно, сочинение графа Толстого, да еще по плечу на прощание похлопал.
Выскочил я стремглав на улицу, на солнышко, только там замедлил шаг. Понемногу пришел в себя, успокоился. Даже вспомнил, что пули вместе с платком на столе в кабинете Цермера оставил. Ну, и бог с ними!
Сонный Гриня встретил меня в Заведении тоскливым безучастным взором. Эх, вот если бы он знал, что мне услышать только что давелось...
ГЛАВА 3
Вечером в Заведении народу больше обычного собралось, так что мы с Гриней с ног сбились, ублажая многочисленных посетителей. Из кухни, где заправляла всем наша кухарка Агеевна, приходилось мчаться с тарелками и графинчиками до столов, быстро выставлять дымящиеся блюда пред светлы очи господ, забирать в мойку грязную посуду да еще отвечать попутно на вопросы и не просто так, а по делу, чтобы промашки какой-нибудь не вышло.
Дядя мой, Аграфен Силантьевич, словно сфинкс египетский застыл с благодушной улыбкой на лице в углу залы у чахоточного фикуса. Ведь работа у него наиответственнейшая. Что приметит неположенное - пальцем тычет и беги, исправляй. Кто из гостей переброситься словом захочет с умным человеком - сразу с места срывается, разговор заводит. От такого внимания к каждой персоне и слава о Мезгунове большая по округе. Людям приятно, когда их почитают. За это они не только чаевые охотнее дают, но и чаще в Заведение наведываются. Опять же, барыши.
Короче, всё как обычно шло в этот вечер, пока распря между Петром Скобеевым и телеграфистом не началась.
Вечно хмурый телеграфист Щеглов, оглобля стоеросовая, одетый в черный служебный китель, подначивать стал молодого купца и не с целью какой-нибудь зловредной, а просто так, по дурости. Или от скуки.
- Скажите, Петр, отчего успех имеете у женского полу? Слова, может быть, какие-нибудь особенные знаете? Поделитесь, прошу вас.
Скобеев усмехнулся, бросил многозначительно:
- Слова особенные знаю, конечно. Только вам-то они зачем? У вас душа черствая. До потаенных женских струн добраться все равно не сумеете. Привыкли с людьми обходиться как с телеграфным аппаратом - точка, черточка, точка, черточка...
- У меня в Томске невеста! - обиделся телеграфист. - Зачем же вы так говорите?
Только Скобеева не унять - графинчик-то уже наполовину пуст.
- Это я к тому, что женщин вы совсем, любезный, не чувствуете. Слишком вы прямолинейны и в мыслях и поступках. Точка - "а", черточка - "б"...
- "Т", - тут же поправил его Щеглов. - Тире согласно коду Морзе - это буква "т". А точка - это буква "е".
- Неважно, - отмахнулся купец. - В том то ваша и беда, что сухой логикой женскую душу измерить хотите, одно другому сопоставить и закрепить навечно. А в этом деле такой подход - верная неудача. Вот, например, говорят вам, что видеть вас не желают. Вы, как человек прямодушный и робкий по натуре, сразу в бега от предмета вашего обожания. Ах, она меня не любит! А того понять не умеете, что женщина всего лишь вас к поступку вынуждает. Значит, не скрываться надо с её глаз, а, наоборот, своей персоной ей каждодневно досаждать и осыпать барышню всевозможными знаками внимания. Завалить её комнату цветами. Подарочек сделать интимный - на сколько фантазии вашей хватит - кому колечко золотое, кому и ленточки довольно будет. Стихи, вот, еще безотказно действуют...
- Ну, стихи писать - большой талант нужен, - хмуро заметил телеграфист.
Петр Скобеев аккуратно поднес очередную рюмочку с водкой к губам и опорожнил её единым махом, поморщившись.
- А я не к вдохновению вас призываю, - благодушно сказал он после паузы собеседнику. - Журналы читать надо, там этого добра предостаточно.
Разговор бы им этот прекратить, да Щеглов не к месту ляпнул, ухмыляясь многозначительно:
- Тогда не зря, выходит, инженер Цермер в избу-читальню зачастил. Никак мадмуазель Скурыгину своим мужским вниманием почтить соизволили...
Скобеев медленно поднялся, схватил собеседника за грудки и через стол его на себя потянул, сметая с белой скатерти тарелки и порожние стопки.
- Ты, Щеглов, Наталью Васильевну трогать не смей! Я тебе за неё башку запросто сверну!
- А чего я сказал? - побелев, пробормотал телеграфист. - Мне врать без надобности. И опустите руки, китель вон совсем помяли... А насчет инженера и Скурыгиной - всё правда. Сам видел, как они на этой недели в продуктовой лавке любезничали!
- Врешь! - оборвал его сельский купчина. - Наталья Васильевна нам с тобой не чета. Она - барышня правил строгих, о благе народном печется. И ты, Щеглов, слухов дурных о ней не распускай!
Первым к столу распрю заглаживать дядя Аграфен Силантьевич бросился, а там и я с веником и совочком к ним приблизился.
Раскрасневшийся телеграфист плюхнулся на стул, приводя в себя в порядок. Скобеев же присаживаться не стал - кинул на столешницу ассигнацию и сразу направился к выходу. У порога остановился, кадыком двинул и изрек громогласно:
- Тебе, Щеглов, мне веры нет. Но уж коли инженер вправду от жены своей погулять решил, и Наталью Васильевну перед обществом осрамить, то пусть на себя пеняет. Я ему этого не спущу! И ты, Щеглов, не злорадствуй!...
Хлопнул он дверью и скрылся с глаз, в то время как многочисленные посетители снова принялись за еду, весело обсуждая между собой приключившийся мезальянс между спорщиками.
В Заведении у нас редко кто буянит, все ж не лапшинский кабак. Публика почтенная. И вот на тебе!
Гриня, пробегая мимо меня и дяди с дымящимся самоваром, сокрушенно опечалился:
- Ай-ай-ай! И что за мода пошла чужое добро бить? Этак никакой посуды не напасешься! Лизка, вон, позавчерась пару тарелок кокнула, а ведь еще пять стаканов от кипятку за неделю полопались...
Вздохнул Аграфен Силантич, помял ладошкой бороду, с мыслями собираясь. Двенадцатилетней Лизке, дочери Агеевны, он внушение сделал, да что с того проку?
- Завтра с утра пойдешь, Николай, в магазин, - обратился ко мне с наказом дядя. - Купишь полсотни граненых стаканов и еще новых тарелок для закуски десятка три. Я тебе денег дам...
Утром я забежал за Гераськой, пообещал за помощь пятачок, и мы вместе дунули в магазин.
В небольшом помещении с дощатыми прилавками и полками, на которых соседствовали всевозможная утварь, рулоны мануфактуры и разноцветные жестяные коробочки с леденцами, было немноголюдно.
Покуда сонный приказчик обслуживал ранних посетителей, Гераська уныло обозревал богатые залежи товаров, а я прикидывал в уме, как бы мне сэкономить на покупках копеек двадцать пять. Из этой суммы пятак я великодушно отписал Цыпе, себе же решил не оставлять ничего - месяц назад мать просила прислать ей иголок и ниток, так что остаток предназначался на галантерейные расходы.
Наконец, дошла очередь и до нас.
Получив солидный заказ, приказчик оживился - резво выставил на прилавок огромную картонную коробку, открыл её и стал проворно доставать изнутри обернутые в мягкую бумагу тарелки, попутно смахивая с них свежую древесную стружку.
- Вот, извольте, ровно тридцать! - любезно проговорил он. - Двадцать две копейки штука-с. Итого, шесть рублей и шестьдесят копеек.
Я осторожно взял в руки тарелку из ближайшей ко мне стопки и стал внимательно изучать её, мысленно соображая, к чему бы придраться. Как на грех, товар был отменный.
- Каемка золотистая, - озаботился я. - А у нас вся мелкая посуда с голубой обводкой по краю. Выделяться будут.
- Есть суповые блюда, - тут же отозвался приказчик. - Как раз с голубой каймой. Может, желаете взглянуть?
- Нет, - затряс я головой. - Суповых нам не надо...
К счастью выявился еще один дефект - на обратной стороне тарелки застыла капелька заводской краски. На такой пустяк вряд ли кто-нибудь обратил бы внимание, но только для меня это был вопрос заработка.
- Однако же, двадцать две копейки за штуку... А это что? - ужаснулся я и ткнул пальцем в пятнышко.
Цыпа из солидарности присвистнул.
Приказчик пожал плечами, недоуменно хлопая ресницами, и медленно произнес:
- Ну, извольте, на полкепейки со штуки я цену снижу. Из уважения к Аграфену Силантьевичу. Брать будете?
Пятнадцать копеек навару меня не устраивало, ведь со стаканов барыши и вовсе не светили. Стаканы они и есть стаканы - стекло да и только. Пришлось торговаться дальше.
- Прежние мы брали по двадцати копеек, - убедительно заявил я. - Красная им цена.
- Ладно, - отчего-то быстро сдался приказчик, - пусть будет ни вам, ни нам. Берите по двадцати одной копейке. Не пожалеете-с!
Я достал десятирублевую ассигнацию. За тарелками еще и полста стаканов перешли в собственность дяди по восьми копеек за штуку.
На улице Гераська сунул пятак за щеку, чтобы не потерять его по дороге, и, подхватив поклажу, засеменил вместе со мной к Заведению. Приятный свежий ветерок редкими порывами пузырил на Цыпе вышитую по низу косоворотку, трепал вечно всклоченные волосы.
- Послушай, Николай, - обратился он ко мне, едва мы отошли от магазина на десяток шагов. - Чего ж это тебе товар в убыток продали? Раз копейку уступят, потом две - там и до разорения недалеко...
Гераська хоть парень и ладный, а за копейку готов удавиться. Ничего в торговых делах не смыслит.
- Купцам же оборот денег нужен, - образумил я приятеля. - С каждой продажи они процент имеют. Вот, к примеру, закупили в Томске или Бийске эти тарелки, скажем по шестнадцати или даже пятнадцати копеек за штуку, привезли сюда. В Гурьевске же продают их за двадцать две. Разница - семь копеек. Если за год тыщу штук распродадут, то только на тарелках прибыль семьдесят рублей будет.
- Ого! - подивился Цыпа. - Это же заработок моего отца почти за два месяца! Во, мироеды жируют!
И то правда - стоя у плавильной печи, богатства не обретешь. Скорее, наоборот, от чахотки согнешься и на взлете лет на погост загремишь. Особенно, если к водочке приучен прикладываться. Но с родителем Гераське повезло - почти не пьет отец у него, как и дед. Пока здоровья всем хватает.
У дома заводского начальства мы замедлили шаг - рядом с парадным входом образовалась небольшая толпа встревоженных людей. Бабы теребили платки и тихо подвывали, сутулые бородатые мужики переминались с ноги на ногу, перебрасываясь между собой куцыми фразами:
- Говорят, насмерть!
- Может, впотьмах оступился и с лестницы хлобыстнулся?
- Всяко может быть...
- Что вы говорите? Его крестьянин из леса привез...
- Рана, говорят, страшная!
- Оборотень это, православные. Оборотень! Рази человек на такое осмелится?
По моей спине пробежал холодок. Не про инженера ли речь идет? Я сунулся в толпу и дернул за рукав какого-то кустаря.
- Что случилось, дяденька? Что за беда?
Не успел тот ответить, как из дверей показался урядник Рыбоквасов в фиолетовом мундире и при шашке. Обвел суровым взглядом народ и молвил строго:
- Ну, чего собрались? Расходитесь живо!
Очистилась площадь перед домом мгновенно - коли власть приказывает, исполняй!