Я боялась, что он не пойдет, зачем ему какие-то малолетки? На целых три года младше его. А Вера не боялась. Она ему сказала, что у нее программа зависла в компьютере, и она не знает, как делать. А сама просто дискету в дисководе оставила, вот компьютер у нее и не загру-жается.
Тёма в полминуты все сделал, даже быстрее. Посмеялся над Верой, дискетой возле её носа помахал, потом пальцем на дисковод показывает и маячит: мол, так нельзя, убирать надо, а потом выключать.
Вера ему:
- Спасибо, выручил, очень благодарна!
Он еще по клавишам пощелкал, экран загорался разными синими полосками и строчками. А потом написал на экране крупными буквами:
- Я все почистил.
А сам сидит на стуле возле компьютера и улыбается. И никакого гонора, снисходительности. Такой добрый, как будто братик старший с нами.
И тут Вера подошла к нему, схватила руками за голову, и в губы прямо сразу и поцеловала.
Он даже не отстранился, только глаза широко раскрылись, и улыбка с лица сползла, а на ее месте растерянность расположилась.
- Ты хороший, - говорит ему Вера, - ты мне нравишься. Хочешь, я твоей девочкой буду?
Он дар речи потерял, даже не гыкает по-своему. А Вера видит, ничего страшного нет, не она Тёмы, а он ее больше боится, в нападение пошла.
- Ты хочешь узнать, какая я?
- Бу-бу, - и головой кивает.
Она ему говорит:
- Отвернись! А потом, когда я скажу "можно" - повернешься.
Он на стуле повернулся к стене лицом и весь сжался.
А мы заранее договорились, если по-нашему выйдет, сразу раздеваемся обе, чтобы совсем без ничего остаться. На диван сели, а ноги чуть-чуть раздвинули, как старшеклассницы в столовке делают, так, чтобы видно было, но не совсем все.
Вера смелее меня, это она должна была сказать ему:
- Поворачивайся.
Но сидела и молчала, и даже дышать перестала. А потом я уже мерзнуть начала, у меня все тело гусиной кожей покрылось, а она все молчит. И тогда я не выдержала и пискнула.
- Мы все. - сказала, и сама себя испугалась.
Тёма осторожно, как в кино с замедленной съемкой, начал поворачиваться к нам.
Он, как и мы, потерял способность двигаться. Сидел и смотрел на нас. Даже не на нас, а на меня одну. Наверное, потому, что я рядом с Верой была совсем дохлой. Тонкие ноги казались такими длинными, я сама смотрела на них и удивлялась, я совсем не выше ростом Веры, но она сдобненькая, и каждая ее нога толще моей талии. Из-за своей пухлости ноги ее казались короче, чем были. А мои лыжные палки наоборот.
- Потрогай нас, кого хочешь, - предложила Вера, надеясь, что у меня кроме костей и кожи трогать нечего, а у нее есть за что взяться.
Но Тёма прирос к стулу.
22
Моя смелость вся со словами вышла. Я уже не хотела сидеть так, с раздвинутыми ногами, чтобы видно было мой лысый выпирающий лобок, прорезанный немного складкой. Но и сдвинуть ноги, пошевелиться я боялась. Как мышка при-тихла.
Вера могла бы и не сидеть так. Тема на нее даже не смотрел, Тема на меня смотрел. А она все равно сидела и молча-ла.
Я ее немного локтем ткнула. Тогда Вера вспомнила, о чем мы договаривались, подощла к нему, села на колени и стала расстегивать пуговицы рубашки. Он даже не пошевелился, как и мы, оторопел. А она взяла его руку, положила себе между ног и почти приказала:
- Вот здесь вот пальчиком гладь!
И давай его в шею целовать.
Тёма сначала ничего не делал, сидел как неживой и даже руку свою оттуда не убирал. А когда Вера стала вертеться и стонать у него на коленях и нечаянно сильно укусила Тёму за шею, он ожил, оттолкнул Веру и убежал.
Я так и просидела на диване все время, и мне ничего не досталось.
А Вера хвасталась потом.
- Кайф! Я так здорово приплыла! Надо будет его еще заманить. С парнями сто раз лучше. Да?
Ей чего? Ей да. А мне вообще никак.
Я шла домой, красная как помидор. Что он обо мне подумает? Скажет - фу какая! Страшнее атомной бомбы, узник концлагеря, скелет ходячий...
Я даже не замечала, что ругаю себя дедушкиными словами. Тёма, может, и слов таких не знает, он, может, другими словами ругается, если ругается вообще. Я боялась, что он где-нибудь на улице, я его увижу и теперь всегда буду от него убегать. А мы в соседних домах живем и по сто раз на дню видимся. Теперь на улицу не выйти? Да?
Бегом забежала в свой подъезд, закрыла дверь. Придавила ее спиной.
- Уф, - перевела дух.
А потом взяла газету из почтового ящика и пошла к лифту.
А он вышел из-за угла и подошел ко мне.
- Ты - хорошая, - он коснулся моего плеча и погладил себя пальцами по голове, чтобы я поняла. А потом сделал строгое лицо, нахмурил брови, показал пальцем в сторону Вериного дома и помахал рукой перед своим лицом. Я поняла, что он сказал.
- Она плохая.
Он проводил меня до дверей моей квартиры и ушел, перепрыгивая через три ступени.
А я в него сразу после этого влюбилась. И уже поняла, с ним я буду делать то, что сегодня делала Вера, только он со мной не будет как неживой.
Вера уже не предлагала больше снова встретиться вместе. Она дружила со старшими ребятами, у них там все было на "мази". Они в подвале "станок наладили". Это так они старый диван называют, где время весело проводят. Она звала меня, я не пошла. Не хотела с другими. Хотела с Тёмой. С ним пер-вым...
Маманька хорошо зарабатывала, не только одеть нас нормально смогла, уже и на квартиру откладывала понемногу. Тесно нам вчетвером, да и бабушка почитай, все время у нас, только ночевать домой уходит.
23
Ошиблась я в себе.
И в Тёме.
Я думала, вот останусь с ним наедине, он сразу ко мне подойдет, поцелует, раздевать будет, а я не буду ему мешать, только смотреть буду под ноги, сил смотреть ему в лицо у меня не будет. А когда он меня всю разденет и на диван положит, я не буду мешать ему трогать меня, и целовать там, и, даже если он захочет чего-то еще, как дядьки от тетек хотят, я не буду возражать, только попрошу его, чтобы он, как дядя Алик, не туда... чтобы детей не было у меня. Я же еще маленькая, мне еще в школе вон сколько учиться. Мне деток иметь еще рано. Пусть он меня послушает. Я же уже все размяла, натренировала, у меня уже два пальца спокойно входят, и даже сарделька. Я пробовала, нашла в садике в кустах чей-то презик, когда Натку от-водила. Там этого добра по утрам! Часто встречаются. Спрятала в платочек. Дома с мылом и горячей водой промыла весь, училась надевать его, как в кино делают. Берут в рот и раскручивают. Только они на дядьку своего, а я на сардельку. А потом ее себе вставляла.
Так я мечтала, как в сто раз виденном кино каждую минуту себе представила.
А он даже не притронулся ко мне.
Как ему в голову вообще пришло, что надо так с девочками дружить? Он меня компьютеру учит! Как включать, как слова печатать, как в игры всякие играть! Мне это надо? Я чего, в школе потом не научусь? Все равно в классе никто ничего не шпарит, а уроки директор велел проводить.
Он бы лучше меня потрогал, в трусики рукой залез.
Я пожалела, что тогда с Верой была не смелой. Думала, он сам, а он сам никуда не годится. И я сама совсем несмелая. Никак не могу найти повода, чтобы перейти к этому. Только вроде решусь, думаю, сейчас возьму и поцелую, или возьму его руку и себе туда положу. А потом сразу вспомню, как он мне возле нашего лифта говорит, ну, по-своему, что Вера плохая, а я... Сразу все желание пропадает, сразу хочется быть хорошей девочкой, для которой компик и клавиатура больший кайф, чем пальчиком по клитору, когда второй пальчик пуль-сирующее колечко сжимает...
Так, по-пионерски, мы с ним продружили почти два года. Мне уже одиннадцать исполнилось, ему четырнадцатый пошел. Я повзрослела, далеко вперед продвинулась, ну, умнее стала, взрослее.
Тёма меня компьютеру обучил, книжки всякие заставлял читать. Уроки помогал делать. Я уже свыклась, что он может, а что от него так и не дождешься. И даже как-то радовалась, потому что страх немного остался. А вдруг после ЭТОГО мы друг другу не понравимся и рас-станемся навсегда? Нет, мне он все равно понравится. А вдруг я учусь, учусь, а все равно что-нибудь не так сделаю. Ему будет со мной не хорошо, скучно. Скажет, фу, мелочь пузатая! Тебе только в куклы играть, а не любовью с взрослыми пацанами заниматься.
Он ни за что бы не догадался, сколько раз я с ним любовью, как взрослые, занималась. Тренировалась. С того вече-ра, когда мы перед ним с Верой разделись, я только его в своих фантазиях и снах видела, только его руками трогала себя, только его пальчик брала в рот и нализывала, его пальчик входил в меня там... и там...
24
В тот день я проснулась утром, а маманька еще с работы не пришла. Так бывало, но очень редко. А потом я из школы пришла, а маманьки еще не было. А потом, уже вечером, ее на машине привезли домой и под руки в квартиру завели. Какой-то дядя, здоровый такой, как штангист, и богатая тетка.
Тетка всем командовала, как будто она везде хозяйка, и в подъезде нашего дома, и в коридоре, и в квартире нашей.
- Отлежись дома, - говорит. - Как выздоровеешь, на работу выходи. Я тебе все смены ставить буду, в деньгах не потеряешь. А этих... Ребята с ними разберутся. Штраф им назначим, получишь компенсацию здоровью и моральную. Раны заживут, обиды забудутся, а деньги останутся. Довольна будешь.
- Мы их, козлов, так же на "хор" поставим, - сказал дядька. - До самой шеи распластаем! Как баранов.
Я почему-то сразу поверила ему. Такой скажет, обязательно сделает.
Маманьке наложили много швов. Ее черные порвали. Так она бабушке сказала. Пригласили после бани к себе домой. Она думала, их двое. А их в квартире человек десять или больше. Они всегда так делают, чтобы меньше платить. Потом те, которые маманьку привели, со своих трижды больше соберут, в двойной выгоде окажутся. И никто с ними ничего поделать не может.
- Я уже и счет потеряла. Один ушел, тут же другой на меня лезет. Да все им потеснее надо, да чтобы я от боли кричала. Один даже за горло схватил и душит. Ой, говорят про них плохо... а это еще хуже. Если бы не хозяйка, они бы меня вусмерть...
- Как она догадалась-то выручить тебя?
- Они меня на два часа взяли... оплатили... Ну, машина пришла, сигналит, а я не выхожу. Вот водитель и зашел. Они его связали и в кладовку закрыли. А у него телефон. Он и позвонил хозяйке, помощь вызвал.
- И чего теперь с ними будет?
- Не знаю... мне теперь все равно... я, похоже, отробилась.
Маманьку лечили дома. Врач приходил утром и вечером. Делал уколы, менял повязки.
Приехала один раз хозяйка, дала маманьке подписать какую-то бумагу. Оставила пачку денег, сказала:
- Это тебе от клиентов твоих, компенсация, чтобы им в городе остаться. И не инвалидами.
И уехала.
С тех пор я ее не видела.
А маманька сказала, что больше она там работать не будет. А почему, не сказала. Или ее уволили, так, на всякий случай, чтобы шума какого не было. Или она сама уволилась.
Я знаю, на ее место много желающих будет. Даже очередь. Даже из нашей школы многие бы пошли. И учителки бы пошли. Сейчас время такое. Каждый себе кусок хлеба на жизнь зарабатывает как может... чем может. Это только сытые про мораль там, про чистоту говорить любят. А когда жрать хочется, да дома мал мала меньше, не до морали и пересу-дов.
Это так маманька говорит.
Она поправляется. На манде, говорит, быстро разрывы заживают. Я, говорит, всех троих с разрывами рожала. И не я одна. Это на сердце шрам на всю жизнь.
25
Я когда Тёме рассказала, что с маманькой сделали, он сказал мне, что они, гады, женщин любить не умеют. У них многоженство, а женщина хуже рабыни. Особенно, если женщина не их веры.
Это он такие слова на компике мне написал. Мы с ним научились по-нормальному разговаривать. Он пишет мне, я отвечаю. Я раньше ему словами говорила, так быстрее получается. Но он заставил меня тоже писать. Я одним пальчиком тык-тык, буковки ищу, какие нажать, чтобы слово получилось. А он терпит. И я быстро научилась успевать за мыслями.
- Ты мог бы так с женщиной сделать?
- Нет, никогда.
- А как мог бы?
- Я бы любил ее.
- По-настоящему, по-настоящему?
- Да...
Когда словами говоришь, слова не хотят изо рта вылезать, застревают в зубах, прилипают к языку. А когда пишешь, зубы не мешают. Пальцами говоришь. Пока страх из головы до пальца дойдет, слово уже на экране высветилось. Голова опомнится, велит пальцам слово стереть, а что толку? Его уже глаза прочитали.
- Ты уже любил кого-нибудь? - выстукиваю я, а сердце громче клавиш барабанит.
- Нет еще.
- Скажи. Честно-пречестно?
- Честно-пречестно.
- А меня любишь? - это как невзаправду, как игра, вроде и с нами, и вроде бы и не с нами.
- Люблю.
- А ты мог бы меня поцеловать?
- Мог бы.
- А поцелуй, а? - вот черта, за которой игра перейдет в реальность. Хватит ли у него смелости?
А у меня, если он испугается?
Когда он робко ткнулся в мои губы, я поняла, чего мне сегодня не хватало. Маманькины страдания, ее противная работа, все эти черные и злые так меня завели, что я готова была взорваться всем этим.
А когда Тёма губами моих губ коснулся, все сразу улетучилось, я поймала его шею, повисла на нем и потеряла сознание.
Ну, не так, как барышни в кино теряют, падают замертво и дышать перестают. Я по-другому потеряла. Я перестала себя чувствовать, какая-то пустая внутри, кожа есть, а больше ничего нет, только тук-ту-тук, тук-ту-тук внутри, и на весь свет мое сердце колошматится.
Мне этого его шага не хватало, чтобы все остальные уже без страха доделать.
Мы у него дома были.
Вдвоем.
На нем футболка и трико, на мне...
Мы еще не перестали целоваться, а я уже голой сидела на его обнаженных коленях...
26
Когда я у бабушки спрашиваю:
- Бабушка. Почему у тебя все всегда получается, а у меня все не всегда получается?
Бабушка мне говорит, что я торопыга. Я сначала все сделаю, а потом только начинаю думать, а как это лучше сделать надо было. Конечно, стареньким хорошо так говорить. Они все радикулитом разбитые и острой хондрой, пока повернутся через свои болячки, сколько времени пройдет? Думай себе на здоровье. А мне думать... это же трудно. Я захотела что-нибудь сделать, р-раз и сделала. А потом захотела что-нибудь другое сделать, р-раз и сначала подумать захотела, как бабушка велит. Думала, думала, как лучше сделать. Не придумала, и делать не стала. Вот так хорошее дело задаром пропало.
Я, конечно, согласна, думать надо, даже полезно. Только как-то не получается наперед. Вот потом. Это я всегда думаю. Надо было так сделать, а не вот так. Эх, просчиталась...
Мы летом пошли в сад вишню собирать. Бабушка сказала, что я легонькая и мне надо с верхушки ягоды собрать - на дерево залезть. Я сразу взяла и залезла. Зачем бабушке два раза упрашивать? Сижу, собираю ягоды. А потом горсти полные, и рот уже не хочет больше есть, язык онемел. А ведерко я не взяла, забыла. А бабушка в доме, а у нее радио громко играет, она меня не слышит, не подает мне ведро. Да она если бы и слышала, я же высоко сижу, все равно не достанет. Пришлось мне самой за ведром спускаться. Ну, я поторопилась немного, с последней ветки спрыгнула, да на ящик ногой. Упала и все ягоды, что в руках держала, прямо по платью. До сих пор жалко, такое красивое, светло-зеленые цветочки и... вишня не хочет отстирываться.
Подумала бы сразу, куда ягоды собирать, не полезла бы на вишню без ведра, потом не пришлось бы лезть обратно за ведром, не шмякнулась бы. Хорошо еще, что ногу не сломала, только ободрала ногу и локоть. "Кости целы и ладно", - успокоила меня бабушка. А платье... я его теперь только в саду надеваю, когда работаю.
Так и с Тёмой.
Как хорошо нам было. Целых два года. Они быстро пролетели, даже незаметно. Вот только мы с ним познакомились, вот только он меня первый раз к себе домой позвал, за компьютер усадил и учит, учит. Когда наклонится надо мной и плечом или рукой меня немного совсем коснется, я перестаю быть здесь, сразу куда-то взлетаю. Уже представляю - а какая у него рука под рубашкой, а какой у него живот под рубашкой. А кожа какая? А поцеловать меня... ну хотя бы в шейку... или в щечку он сможет? Даже глаза у меня закрывались.
Еще он сначала все время меня учил мышкой работать. Чтобы я лучше поняла, он на мою руку сверху свою положит, кружит и пальцами на мои пальцы нажимает. Это чтобы я кнопки мыши тоже нажимала, а она команды выполняла.
Разве ж думала я, что буду с такой завистью эти пустячки вспоминать? Разве ж думала я, что потом, ну, сейчас, уже, опять о них мечтать стану, как о самом большом счастье?
Дура я.
Самая настоящая дура.
27
Я думала, вот станем мы с ним как муж и жена... ну когда мы... в общем, догола разделись. А потом у нас все как по маслу, навсегда... до гроба, чтобы куда он, туда и я.
Ага, стали...
Испортила я все своей торопливостью
А чего еще от меня ждать? Меня ж маманька не учила, меня бабушка не учила. Меня, как дядя Алик говорил, такие же дуры, как я сама, учить будут. А чего они сами знают, чтобы учить? Они говорят, привязать его надо. Дать разок, а потом на совесть давить, если совест-ливый. Или на испуг брать, если пугливый. Или пусть ребенка сделает, потом уже не отвяжется.
Вот каким наукам учили. Не про любовь мне говорили, не про верность. Никто ни разу даже чуть-чуть не сказал, как дядя Алик: надо угадывать желание мужчины, надо делать все, чтобы ему хорошо было, чтобы он еще захотел, потому что ты лучше всех... ну, не то, что красивее всех, а для него делаешь все лучше, чем другие делают.
Ни у одной моей "учительницы" даже мысли в эту сторону не работали! А в другую сторону только так!
Вот про то, что все мужики одинаковые и им только одно надо, этакого я много слыхала.
Это я от всех слыхала.
Только интонации разные.
Одни сильно презрительные. Другие не сильно, но тоже презрительные.
Послушаешь их и, если захочешь поверить, будешь знать, кто плохой, а кто несчастный и забитый ими, которые плохие.
А если Тёма не из таких? Если он совсем другой человек и для него не это главное, а совсем другое? И у него совесть есть, стыд есть. И душа такая нежная, такая ранимая? А я к нему с этим... но я же не знала... я как лучше хотела... а он не понял...
Я его не ругала, я ему ничего не говорила. Чего я могла сказать, если у меня все слова потерялись?
Я, как увидела его безо всего, как только рукой к нему... у него... притронулась, так сразу и поплыла. На седьмое небо. И уже ничего сама сделать не могла.
Это сейчас, когда уже почти месяц про-шел, легко говорить. А сколько времени я с ума сходила?
Вспомню, и хочется руку себе оторвать. Остановить себя, повернуть назад.
Я ж помню, как маманька дядьке делала, чтобы ему хорошо было. Он сам ее просил! И стонал довольный.
Ну и я так же, когда мы поцеловались уже. Увидела краешком глаза, какой у него... совсем еще небольшой, мне даже не страшно было, если бы он в меня... А красивый! Живой! Не сарделька безмозглая.
Юркнула я вниз, рукой взялась и только, как маманька, раз или несколько раз вверх-вниз сделала, даже ртом еще не успела... только наклонилась. А Тёма дернулся от меня и мне в лицо... как брызнет с такой силой, потом еще... и уже слабее. Я отвернула его от лица и сама отодвинулась. Я не нарочно, честно-честно, у меня как-то само собой по-лучилось!
28
Я в первый раз... я не поняла еще, что это... ну, что у него... ну... все уже... как у мужчин бывает это...
Он вскочил испуганно, гы-гы говорит, и бежать от меня.
Закрылся в ванной, притих.
Капельки у меня по лицу покатились, возле носа след остался, такой щекотный! Одна до губы доползла, я ее слизнула. И обалдела! Вкуснятина! Я такого еще никогда не пробовала. Первый раз в жизни! Только почему-то показалось, что я этот вкус уже знаю. Не помню, откуда, но точно не из жизни, а из мечты... или из сна. Что-то волшебное, как сказка, с ним связано.
Пока Тёмы нет, я все пальчиком с лица в рот переправила. Пусть он не видит, а то подумает чего-нибудь, вдруг ему не понравится? А потом вспомнила, что надо было грудь помазать. Вера говорила, она читала, если этим грудь мазать, когда она расти начинает, то вырастет большая и красивая. А, ладно, теперь уж чего жалеть. Теперь уж в другой раз придется помазать.
Я не буду сильно стесняться, когда мы с ним потом... еще будем. Вот он сейчас выйдет из ванной, обнимет меня...
И Тёме помогу не стесняться. Я же больше его знаю, я же видела, как взрослые это делают, а он не видел. А чего такого? Подумаешь! Дядя Алик у маманьки молоко просил, хоть капельку. Она ему давала. Надавит пальцами на сосок, капелька выступит, а дядя Алик ее языком, еще и благодарит маманьку, спасибо ей говорит. Даже шутил, помню. "Продай, - говорит, - каплю за сто рублей!" Еще говорил, что будет всем рассказывать, самый дорогой напиток, который он пил в этой жизни, стоил сто рублей за одну каплю! Ни за что, говорил, никто не угадает, что за напиток такой дорогой.
Это так он про маманькино молоко говорил. А у меня самый дорогой напиток - это мальчиково молоко.
И я его пробовала!
А больше не попробую.
Мы насовсем расстались. И теперь не я, теперь он от меня бегает, боится на глаза мне показываться.
А стыдиться не ему, стыдиться мне надо. Это я во всем виновата.
Дедушка на маманькину сестру непутевую в сердцах, помню, как кричал.
"Сучка, - кричал, - не захочет, кобель не вскочит!.."
Значит, я такая же сучка? Раньше времени захотела.
А Тёма, он же мальчик, у них все немного по-другому. Он перевозбудился. Я читала в журнале, у мальчиков это бывает, семяпроизвольное... от неопытности. Мы бы потом еще поцеловались, и у него снова бы все было нормально. Я бы подождала. Даже бы не в этот раз, в другой бы, я его не заставляю.
А он закрылся в ванной и не выходит.
Я его ждала, ждала, звала всяко, просила по-хорошему, все равно не выходит. Даже заплакала негромко. Скоро его родители придут с работы, а мы еще не все...
Пришлось одеться и домой уйти.
29
Я даже не знаю, какими словами расска-зать то, что я в ту минуту чувствовала. Я как будто на всем белом свете осталась совсем одна, маленькая, потерянная. Только потерянных ищут и иногда всегда находят. А меня некому находить. Тема мог бы запросто это сделать, но он не ищет. Он наоборот сам от меня прячется, сам меня от меня закрывает.
Тогда, когда маманька первый раз при мне с дядькой была, я тоже потом как потерянная была. Только тогда мне хотелось от всех уйти, умереть, исчезнуть. А сейчас я не хотела быть никому не нужной. Я сейчас наоборот хотела, чтобы хоть кто-то, хоть маманька, хоть Натка, а лучше бы дядя Алик спро-сили меня о чем-нибудь, а я бы им чего-нибудь ответила. И знала - кому-то есть до меня хоть какое дело, кому-то я нужна.
А пока я никому не нужна.
Закрываю дверь и кажется мне, что она теперь навсегда передо мной такой останется - закрытой. Еще подумала, а чего это я так думаю? Завтра приду, как всегда коготочками по железу возле глазка поцарапаю. Как кошечка. Котик мой мне дверцу в уютное гнездышко и откроет. И сразу чай с вкусной булочкой, или с пирожинкой, или с печеньем, он всегда меня сначала чаем напоит, а потом только мы к компьютеру или книжкам, или еще чего...
Я месяц терпеливо ходила в его подъезд, через дверь прощения у него просила. Как котенок махонький мурлы-кала жалостно.
Не открывал.
У кого бы спросить, пусть бы мне сказал, в чем я виновата, что я сделала неправильно? Как я теперь себя вести должна, чтобы перестал он от меня прятаться, снова захотел бы со мной дружить. Я неправильно у него прощения прошу? Или я такая испорченная, что со мной теперь совсем никто знаться не будет?
Откроет он мне двери или не откроет?
Этот вопрос был главнее всех остальных. Мне казалось, вот увижу его, в глаза ему посмотрю, и все опять на свои места встанет, начнем мы с ним наш путь сначала и больше не повторим того, что сделали... если ему... если он со мной из-за этого...
Сегодня утром проснулась и окончательно поверила: сколько я ни ходи, - никогда не откроет.
И сразу успокоилась.
День стал светлее. Песенка на языке прицепилась, я по квартирке нашей давно так не прыгала. В душ пошла не по принуждению, а так захотелось помыться, распариться под горячей струей.
Я обливалась водой и орала диким голо-сом какую-то сумасшедшую песню. Наверное, соседи бог знает что про меня подумали.
А мне было легко. Вода смывала слой за слоем мою тоску.
Наверное, переболела за столько времени, уже не так больно прощаться с мечтой.
Видно время мое пришло натыкаться на глухие стены, не только находить, но и терять.
Взрослеть.
30
Лето красное пропело...
Оглянуться мы не успели, как хорошие времена кончились.
Потому что кончились все наши маманькины денежные запасы. И даже которые на квартиру...
Мы сначала, ну, когда компенсацию ей от черных принесли, еще продолжали хорошо жить. И кушать, и покупать там чего надо. И за квартиру вовремя платить. Даже еще в музыкалку и в бассейн я по привычке ходила. Маманька говорила, что скоро опять работать пойдет, только не решила еще куда. В больнице вообще деньги перестали платить. Остались там одни обещания. В депо ей не хочется почему-то. Она поищет немного и найдет.
- Смотри, провыбираешься, - говорила бабушка.
- За гроши целый день горшки сраные выносить?
- Ишь, прынцесса выискалась! - ба-бушка нарочно гремела посудой, так она всегда себе сердитости добавляла, а то не скажет того, что сказать надо, пожалеет. Когда кастрюли гремят, они ее как в африканском племени барабаны, на сурьезность настраивают. - Сколь лет проробила там, так не говорила. Испортила тебя эта работа. Разбаловала.
- Разбаловала, - легко согласилась маманька.
- К легким деньгам быстро привыка-ют. Перестают думать, что легкие легко приходят, легко и уходят.
- Это, мама, точно.
- Ты чего, всю жисть там хотела прокантоваться? Вспомни-кось? С долгами рассчитаться, на ноги малость встать. Я ли что ли хотела? Аль забыла слова свои? Ну? Кто говорил?
- Я, мама, я.
- Тебе годков-то сколь? Не забыла? На той работе другие нужны, молодые, жизнью не измочаленные, трижды не рожавшие. У тебя грудь-то ими повысосанная на чё похожа? А? На полупустой мешочек с горохом. Кому нужная?
- Ну... есть любители экзотики.
- Любители... Скажи, пьяные. Им все равно, лишь бы в живую. Так что перестань ковыряться, иди, куда зовут пока. Дважды сейчас никто приглашать не станет.
Маманя даже не сказала нам, кем она устроилась.
- Работаю, - ответила бабушке таким голосом, что ее никто не стал больше ни о чем пытать.
Только скоро опять накопился долг за квартиру.
А перед этим пропали бассейн...
... музыкалка...
... продленка...
А еще перед этим колбаса и масло.
А еще перед этим...
А потом мне опять велели пораньше "весь огород" умывать и "спать живо!"
Я уже думала, что забыла, что это такое.
Но только маманька подумала, еще и ничего не сказала, а я уже поняла. Мы снова там, в яме. Только еще более глубокой.