Вы верите в привидений? В летающие тарелки и пришельцев? В бабу ягу, кощея, леших, домовых, русалок, ведьм, колдунов, бабаев, гробы на колесиках, красную руку, желтые глаза и прочую дребедень, которой нас с детства запугивают, чтобы мы вели себя хорошо и засыпали быстро?
Любой здравомыслящий человек ответит вам, что это бред. Любой! Вот я, например. Усмехнусь и спрошу с легким налетом сарказма: должно быть, вы шутите? И пойду себе дальше - мимо многоэтажных домов, освещаемых приветливым утренним солнцем, мимо невысоких молодых тополей и пока еще пустых лавочек. Да и как можно погожим утром думать обо всякой чепухе, когда в обдувающем тебя прохладном ветерке чувствуется дыхание утра, и все ночные страхи рассеиваются, словно предрассветное марево...
Идти недалеко. Относительно, конечно - минут пятнадцать прогулочным шагом, и я на месте, стою у новенького трехэтажного здания, смахивающего на те, что обычно строятся "под офисы". Вхожу через вращающуюся стеклянную дверь и, пройдя по выложенному мрамором полу, интересуюсь в окошке регистратуры - на месте ли Александр Николаевич?
- На месте, - отвечает мне симпатичная девушка в строгой белой блузке, разглядывая меня из-под очков, - второй этаж, двадцать восьмой кабинет.
Да знаю, знаю... Не в первый раз. Прохожу мимо закрытых дверей лифта и в который раз спрашиваю себя, зачем трехэтажному зданию лифт. Как обычно не найдя ответа, недоуменно пожимаю плечами и следую вверх по лестнице.
Внимательные глаза Александра Николаевич как всегда смотрят на меня изучающе.
- Доброе утро, Сергей. Как спалось?
- Спасибо, неплохо. Александр Николаевич, я...
- Да вы садитесь, садитесь...
Подвинув кресло поближе к столу, за которым сидит Александр Николаевич, я следую его совету.
- Как ваша рука? Порез еще не зажил?
- Нет, он оказался довольно глубоким, - смущенно отвечаю я, пряча забинтованную руку под стол, - понимаете, мне нужно...
- Ваши сны не возвращались? - не обращая внимания, продолжает расспрашивать он.
- Нет, я...
- Приступы беспричинной паники, волнения...
- Все нормально! - решительно перебиваю я. - После тех таблеток, что вы мне выписали, я чувствую себя прекрасно. Но упаковка уже заканчивается, поэтому я и пришел.
- Не беспокойтесь, я выпишу еще, - говорит Александр Николаевич, - просто я хочу еще немного с вами поговорить. Можно?
Пожав плечами, киваю.
- Амитриптилин в малых дозах практически безопасен, но вечно на нем сидеть тоже нельзя. Вы понимаете меня? Лекарства устраняют лишь внешние проявления болезни, но не могут устранить ее причину.
- Но я не болен, просто в последнее время столько всего навалилось... Этот переезд, новая работа. Вы же сами говорили, что все из-за стресса.
- Возможно. Но только взгляните на себя со стороны - вы с утра явно не побрились, растрепаны, у вас под глазами мешки... Сергей, вы не производите впечатление выспавшегося человека, хотя сказали мне, что выспались.
- Я поздно лег, - уже раздраженно отвечаю я, - просто выпишите мне рецепт, и я...
- Когда вы первый раз пришли ко мне на прием, то говорили, что вас мучают кошмары и что это как-то связано с вашими детскими страхами.
- Ну да... было несколько раз. Но ведь это из-за переезда. Увидел свою комнату, вот и нахлынули не самые приятные...
На секунду события прошедших ночей молнией вспыхивают в моей памяти, наполняя каждую частичку меня невыразимым ужасом, и я, словно поперхнувшись, замолкаю. С трудом заставляю себя успокоиться.
- ... не самые приятные эмоции, - после некоторой паузы заканчиваю я.
Александр Николаевич с недоумением и тревогой смотрит на меня.
- Сергей, с вами все хорошо?
- Да, да... Просто вдруг голова заболела, - я пытаюсь улыбнуться, но вместо улыбки получается какая-то болезненная гримаса. - Это от недосыпа, у меня бывает теперь... Все нормально.
По всему видно, что мое объяснение вышло не очень-то убедительным. Какое-то время Александр Николаевич внимательно смотрит на меня, выжидая, что я выдам себя еще чем-нибудь, но я и виду не подаю, что что-то не так. Вздохнув, он возвращается к прежней теме.
- У вас с этим местом связаны какие-то негативные воспоминания?
- Не то, чтобы, но... когда я был маленький, - нехотя начинаю я, - старшая сестра часто пугала меня страшными историями. Всякими бреднями типа оживших мертвецов и прочего, ну просто... что в голову взбредет. Она любила рассказывать мне это на ночь. И мне снились кошмары. Потом я уехал учиться в интернат, в другой город, и так получилось, что домой я вернулся только недавно... В общем, ничего особенного.
- Вы уехали из-за размолвки с родителями, верно? - спрашивает Александр Николаевич.
- Да, что-то вроде того.
- Как же получилось, что вы снова вернулись?
- Сестра недавно вышла замуж, ну и переехала жить к мужу, а после и мама с папой решили переехать. Они купили новую квартиру, а эту оставили мне.
- Понятно, - кивает Александр Николаевич.
Некоторое время мы оба молчим. Я изучаю царапины на столе - мне немного неловко за откровенность, которую я себе позволил. Александр Николаевич, закусив губу, смотрит куда-то мимо меня, что-то напряженно обдумывая.
- Так вы выпишете мне рецепт? - спрашиваю я, рискнув нарушить затянувшуюся тишину.
- Да-да, конечно, - спохватывается он, доставая из ящика стола бланк с уже проставленными печатями. Потом берет ручку и что-то спешно царапает на нем неразборчивым почерком. - Возьмите.
- Спасибо, Александр Николаевич, я тогда пойду. Всего вам доброго.
Я поворачиваюсь к нему спиной и направляюсь к выходу из кабинета.
- Так вы точно не хотите ни о чем поговорить? - окликает меня Александр Николаевич, когда я уже готов повернуть ручку двери.
- Точно, - не оборачиваясь говорю я и выхожу в коридор.
Потом я снова иду между домов, переулками пробираясь к набережной. Солнце уже печет вовсю. Я смотрю на часы - почти час. Вздыхаю: половина выходного потрачена впустую. Но тут же одергиваю себя - все-таки рецепт в кармане, а значит, визит прошел не зря.
Детские страхи... и надо же было ляпнуть такую глупость! - думаю я, садясь на лавочку и сдирая обертку с только что купленного шоколадного мороженного. Если в детстве ты находишься во власти пугающего шепота сестры и странных теней, пляшущих на стене, освещаемой бледным светом уличных фонарей, то, будучи взрослым, просто глупо считать правдой всякую хренотень, которой нас так любили запугивать. Так что извините, но я в это не верю.
Когда я гуляю по городу и иду в кино, я в это не верю.
Когда я возвращаюсь домой по вечерним улицам, я в это не верю.
Когда дома я делаю уборку и готовлю ужин, я в это не верю.
Когда я в одиночестве ужинаю, а потом смотрю новости по первому каналу в двадцать один ноль-ноль, я в это не верю.
Когда я принимаю душ и ложусь спать, я в это не верю.
Без пяти двенадцать, когда звенит будильник, и я одеваюсь и сажусь на заранее приготовленный стул, я в это не верю.
И даже когда медленно открывается дверца стенного шкафа, я все еще в это не верю.
Но потом появляются они - Шмыга, Прожора и дядя Бен, и мое неверие вдруг разбивается на тысячу осколков, а внутри вдруг все сжимается от первобытного страха...
Они всегда приходят втроем. И когда дядя Бен одобрительно хмыкает, увидев, что я уже готов и сижу на стуле, который в ближайшие несколько часов будет единственным свидетелем моих пыток, я не верю - не верю, что выдержу. Что мое сердце не остановится, пока они не закончат...
Всему виной моя сестра. Я не испытываю к ней ненависти, нет. Где-то в глубине души я все же люблю ее и даже готов простить. Но больше всего на свете я желаю, чтобы хоть раз она пережила то, что приходится выносить мне каждую ночь вот уже третью неделю подряд.
Это началось сразу после переезда. Я сидел в бывшей детской комнате, которую раньше делил с сестрой. Выудив из ящика письменного стола папку с нашими детскими рисунками, я просматривал их, предаваясь воспоминаниям: эту причудливую зеленую лошадь с желтой гривой и огромными глазами я изобразил на первом же уроке рисования, этот довольно неплохо получившийся автомобиль, наверное, я рисовал уже классе в седьмом-восьмом, а вот это один из многочисленных натюрмортов моей сестры...
Внезапно на одном из рисунков я увидел ИХ - нарисованных карандашом и небрежно раскрашенных фломастером чудовищ. Под каждым из них сестра старательно вывела имя - это были ее любимые монстры. Ею лично выдуманные, поэтому слушать о них мне приходилось особенно часто. Почти каждый день перед сном она мучила меня своими рассказами - о том, как ужасно они выглядят и что они сделают со мной, если я буду вести себя плохо. Я накрывался одеялом с головой, чтобы только не слышать ее, закрывал уши и тихонько плакал... Мне было страшно. Очень...
Сестра подарила мне этот рисунок, когда я нечаянно сломал одну из ее кукол. Она тогда ужасно рассердилась и пригрозила, что повесит рисунок на стену, чтобы они могли видеть все мои поступки. На рисунке чудовища, изображенные детской, еще неумелой рукой, выглядели совсем нестрашно и даже комично. Но когда я вспомнил о своих кошмарах, которые вскоре начались у меня от ее рассказов... о кошмарах, от которых я с криком просыпался среди ночи, дрожа от страха, и до утра не мог заснуть, то я испугался не на шутку. Не знаю почему, но страх вдруг навалился на меня с такой силой, что волосы поднялись на загривке. Меня начала бить мелкая дрожь.
Зажмурившись, я отшвырнул рисунок, словно ядовитого паука, и тряхнул головой. Наваждение спало, и, помню, я тогда даже рассмеялся, удивившись собственной впечатлительности. Потом аккуратно, не глядя на изображение, сложил рисунок вчетверо и выбросил в форточку. Но это уже ни на что повлиять не могло.
К вечеру я и думать забыл об этом происшествии, и, как ни в чем не бывало, разбирал вещи. В одиннадцать, почувствовав, что слишком устал, я, как был, в одежде, завалился на кровать и вскоре уснул... Проснулся я от того, что заскрипела дверца шкафа. Я толком и понять ничего не успел, как чья-то когтистая лапа схватила меня, разорвав майку и оставив на спине несколько глубоких порезов, и швырнула в стену. Пролетев пару метров, я врезался в стену, ударившись затылком так, что от боли потемнело в глазах.
- Если в следующий раз ты не будешь сидеть на стуле для наказаний, - прорычал кто-то, - я сломаю тебе хребет.
Я с трудом открыл глаза и чуть не потерял сознание от увиденного. Впрочем, лучше бы потерял...
Поэтому сейчас я, дрожа, сижу на стуле, не смея шелохнуться. Шевелиться и шуметь я не имею права - меня накажут. А если попробую сбежать - меня убьют. Убьют очень, очень медленно...
Я вздрагиваю, когда Шмыга обвивает мои ноги и начинает тереться о них. Каждый раз, когда его волосатое морщинистое тело, похожее на гусеницу, касается моих ног, на меня накатывает такая волна отвращения, что тело покрывается мурашками, а содержимое желудка подкатывает к горлу так близко, что я чувствую вкус полупереваренной еды, съеденной за ужином.
Если я попытаюсь встать или убрать ноги - он откусит мне палец. И поэтому я борюсь с собой - борюсь довольно успешно, потому что пока я лишился только мизинца на левой ноге. Но Шмыга - самый безобидный из всех.
Обязанность дяди Бена, больше всего напоминающего безобразную и очень вонючую обезьяну, состоит в том, чтобы сжимать своей волосатой лапой мою голову, пока я сижу на стуле для наказаний. Если я шевелюсь - его пальцы сжимаются так, что от боли на глазах выступают слезы. Случись когда-нибудь так, что я побреюсь наголо или облысею, на висках и затылке будут видны многочисленные шрамы, оставленные его когтями. А еще я боюсь, что однажды дядя Бен просто не рассчитает силу, и моя черепная коробка треснет и разломится на две части, не выдержав чудовищного давления.
Прожора - самый разговорчивый из них, хотя речь дается ему непросто - мешают многочисленные зубы. Едва ли его можно назвать многословным, но дядя Бена лишь изредка изрыгает ругательства и угрозы, а Шмыга вообще лишен речевого аппарата.
Прожора любит рассказывать мне о природе и свойствах страха. О том, что страх ребенка мал и почти невесом - им сыт не будешь, и его хватает только на то, чтобы влачить жалкое существование в закоулках сознания, лишь изредка появляясь в сновидениях. Страх взрослого, сформировавшегося человека - совсем другое дело. Он вкусен и необыкновенно питателен. Питателен настолько, что можно позволить себе материализоваться на несколько часов.
Он говорит, это здорово, что я тогда нашел тот рисунок - они уже почти погибли без пищи, но полученной порции страха хватило им, чтобы вдоволь насытиться, а потом придти ко мне ночью. Говорит, что лично против меня они ничего не имеют, что даже сочувствуют, но ничего поделать не могут - их такими создала моя сестра, и теперь уже ничего не изменишь.
Закончив свой монолог, он разматывает бинты, освобождая мою руку. Вернее, то, что от нее осталось - плоть с пальцев наполовину обгрызена, а на ладони и запястье еще не зажили те места, откуда были вырваны куски мяса. Облизываясь, Прожора говорит мне, чтобы я не волновался - в его слюне содержатся обеззараживающиеся вещества, а левой руки ему хватит надолго, еще примерно на месяц, так что за правую я пока могу не опасаться...
Когда его зубы смыкаются на моей руке, я до крови прокусываю губы, пытаясь сдержать крик, потому что если я закричу - мне будет намного, намного больнее...
Обычно они уходят часа через три, самое большее - через три с половиной. На большее моего страха не хватает. Вот и сейчас часы показывают три десять, когда дверь шкафа, скрипя, закрывается за ними.
Закрывается, чтобы завтра, ровно в полночь, открыться вновь...
Я все еще всхлипываю и дрожу. В голове впервые за последние несколько часов проясняется - тиски, сжимавшие ее, наконец-то сняты. Боль в руке понемногу утихает, и я вновь перевязываю ее бинтом, чтобы остановить кровь. Шатаясь, иду в ванну, чтобы попытаться смыть вонючую слизь, которой испачканы мои ноги. Там спазмы наконец скручивают желудок, и меня выворачивает наизнанку.
Потом я принимаю двойную дозу амитриптилина и ложусь в кровать. Натянув одеяло до подбородка, я пытаюсь забыть о только что пережитом кошмаре, отрешиться от него, но никак не получается - слезы сами наворачиваются на глаза, и я плачу.
Но вот лекарство начинает действовать, и воспоминания о событиях этой ночи нехотя отпускают меня. Вскоре я смогу уснуть. А пока я лежу и думаю о том, что все равно окажусь сильнее. Научусь не верить в них.
В Шмыгу.
В Прожору.
В дядю Бена.
А если перестану верить - перестану бояться. И тогда они подохнут от голода...
Еще я твердо знаю одно - если этот кошмар закончится и я смогу вернуться к нормальной жизни и завести семью, то я никогда, никогда, НИКОГДА не буду рассказывать своим детям страшные истории. И никому не позволю.
Наконец мои глаза закрываются, и я проваливаюсь в сон, в котором - я уверен в этом - не будет никаких кошмаров. Ни привидений, ни пришельцев и летающих тарелок, ни бабы яги, ни кощея, ни леших, ни домовых, ни русалок, ни ведьм, ни колдунов, ни бабаев, ни гробов на колесиках, ни красной руки, ни желтых глаз, ни прочих чудовищ, имена которых я произносить не хочу...