Всё, что делает женщина, - делает, движима страстью.
Женщина жарче мужчин, больше безумия в ней.
Овидий¹
Когда родился ребёнок, она перестала быть собой, и только после того, как он вырос, она вдруг осознала себя прежней. Прошло более двадцати лет. Прошла целая жизнь. Неужели это была её жизнь? Она прожила свою жизнь бессознательно, как будто это была не она, а кто-то другой жил вместо неё, и вернулась к себе внезапно, в одно мгновение. Посмотрела на себя в зеркало и осознала то, что жизнь её почти кончена. Она осознала свою деградацию и не только физическую, и возвратилась к себе, а значит и к тому, кого любила, потому что без него возвращение не имело смысла.
Ей было двадцать лет. Она была хороша собой. У неё были серые светлые глаза, русые локоны, тонкая талия, гибкая, лёгкая, стройная фигурка. Её соседка - настоящая француженка, когда-то волей судьбы заброшенная в Россию, говорила её маме: "Ваша девочка не красавица. У неё слишком большой лоб, неправильной формы нос, и слишком широкие плечи, но она пикантна, хорошо сложена, в ней есть то, что привлекает больше, чем красота". Мари было восемьдесят семь лет. Она два раза в день по пол часа делала гимнастику, и ещё Мари принимала воздушные ванны - ходила по комнате раздетой. Она гордо несла свою старость с высоко поднятой головой и абсолютно прямой спиной, сухощавая и стройная, как в восемнадцать лет. Мать называла их коммуналку богадельней. Кроме француженки с ними жили ещё две старухи. Жизнь согнула и расплющила бедных бабушек. Они давно потеряли к жизни всякий интерес. Бабушки даже вспоминать о пережитом ничего не хотели. Они хорошо помнили только своё детство и юность, забытые богом и людьми деревни, сосны, речки, мелкий жёлтый песочек. Бабушки вспоминали тяжёлый крестьянский труд, песни и хороводы до рассвета, пенье птиц, роскошь цветущих черёмух, золотые поля, васильки и ромашки. Бабушки глядели на асфальт из окон кухни. Они жили на первом этаже безликого жёлто-серого дома, в глухом, третьем по счёту от улицы дворе, и в нём не росло ни одной травинки, как, в прочем, и в первых двух. Бабушки иногда доползали до соседнего сквера. Они с трудом переходили улицу и садились на лавочку. В сквере с деревьями тоже было неважно, но весной там цвела венгерская сирень и тюльпаны, а летом розы. На зиму розовые кусты закрывали еловым лапником, и клумба долго оставалась зелёной.
Они встретились случайно. Он оказался в компании её друзей. Сидел, как пришибленный. Ему было неинтересно с ними, всё то, чем они жили, было чуждо, ненужно и невозможно для него. Он долго присматривался к ней, а потом подошёл, и она подумала: "Наконец-то". И ещё она подумала, что уж очень он неказистый, мог бы быть и получше, но, в общем-то, и так сойдёт. Он был плохо одет, сухощав, невысок. Волосы у него были, как осенняя, сухая трава, лоб был очень широким, а глаза карие, светлые и печальные. У него был некрасивый, короткий нос, а вот губы были прекрасными. Красивым был овал лица, красивыми были руки. Как мы узнаём тех, кто нам нужен? Она не знала, у неё не было ответа, но она узнала его сразу.
Его двор был каким-то бездонным, серым колодцем. Дома были такими же, как в её дворе, грязными, с безрадостными окнами. Она долго шла по бесконечной лестнице к нему домой на последний этаж высокого, лишённого украшений дома. Коричневая дверь. Огромная коммуналка с множеством комнат. Соседи, как тени без лица, которых невозможно узнать на улице. Безмолвные, они никогда не говорили ей: "Здравствуй" - молча открывали дверь и исчезали, почти бесшумно, в темноте коридора. Светлая комната с невысокими потолками, жильё для самых бедных, под крышей. Нищая обстановка. Два окна с очень широкими подоконниками, на которых можно было сидеть вдвоём с ногами. В его комнате был слышен звон колоколов соседней церкви, а с крыши открывался волшебный вид на город. Всё было удивительно близко: купол Исаакия, Смольный и шпиль Петропавловки. Город плотно обступал его дом кварталами крыш, ущельями улиц и колодцами дворов. Они были связаны городом, он входил в их плоть и кровь, и это, пожалуй, было единственное, что их объединяло.
Они были непохожи. Говорят, противоположности сходятся, но они сходились плохо. Прав Гераклит, считавший, что противоположности "смертью друг друга живут и жизнью друг друга умирают". У них был разный ум. Его яркое, образное, абстрактное, пространственное, алогическое мышление сталкивалось с её абсолютной, неженской, логикой, с её парадоксально-абстрактным умом, с мощным мозговым штурмом.
У них было разное зрение, он обладал удирвительной зрительной памятью, он умел видеть каждую деталь в отдельности и всё вместе в целом во всёй красоте и полноте, а она почти ничего не могла запомнить, ей не хватало внимания, на зрительную память вообще нельзя было полагаться. Имена, телефоны, лица людей, архитектурные детали - всё ускользало от неё. Оставалось ощущение, в лучшем случае, сохранялась размытая, картинка.
Боже, каким острым и совершенным был его слух. Каким красивым был его голос. Как же он мог слышать! Она не могла петь, не умела. Слух был, но, глядя на него, она ощущала себя глухонемой.
И чувствовали они по-разному. Её яркий, юношески чистый мир, её светлые, сильные и гармоничные чувства столкнулись с какой-то немыслимой глубиной его извращённо-чувственного осознания жизни.
Она всегда чувствовала сильнее всех своих знакомых. Она избегала ситуаций, в которых эта её способность стала бы очевидна, опасаясь своей неадекватной реакции, но сама-то она знала, что отличается от других людей. Он был единственным человеком, который мог чувствовать сильнее её в десятки раз. Это уже было за гранью человеческих возможностей. Она заметила уникальность такой способности почти сразу и ужаснулась.
Как же он был талантлив. В каком удивительном мире он жил. В нём всё было наполнено чувством и содержанием, в нём не было ничего обыденного, пошлого. Каким прекрасным был этот мир, и как же он был жесток.
Они должны были понять и почувствовать друг друга, но этого не происходило. Высшая оценка, которую один человек даёт другому - любовь. Она оценила. Он нет. Он не был к ней равнодушен. Нет, он тоже любил её, как любят своего непослушного и непохожего ребёнка, не такого как надо. И, всё же, она недоумевала: "Почему ты, такая тупая сволочь, умней меня?" Она не могла понять. Её ум был великолепным инструментом, и он пасовал. Человеческий мозг - антенна, и тот человек, чей мозг способен чувствовать тоньше, тот, чей мозг чувствительней, даже не обладая природным умом, всё равно будет умнее. Его мозг был отличной антенной.
Виды мышления передаются генетически. Попытки развить способности, которых нет, ни к чему не приводят, вернее, приводят к тому, что жизнь человека превращается в ложь, в набор догм и штампов. Но есть ещё что-то, что осеняет избранных своим крылом, очень редко, но всё-таки осеняет. Почему? У неё не было ответа. Чей дух витает над нами? Кто вторгается в нашу жизнь? Что было его, и что в нём, ему не принадлежало? Кто был тогда с ним? Ангел? Бес? Бог? Гений? Наверно, всё-таки Гений. Гений добра и зла. Двуликий, а может быть и многоликий дух, восторженный и прекрасный, и во зле, и в страдании, и в наслаждении, и в ненависти, и в любви, и в красоте. Но это безбожно. Нет гениев добра. Есть гений зла. Гениальность - это зло? Та одержимость, которая владеет человеком и заставляет его быть творцом - это зло?
Когда уровень чувств зашкаливает на грани сумасшествия, человек добра от зла не отличает. Его чувства извращены. Значит, она любит не только зло, но и безумие?
Мусульмане нас не любят, что ж, обидно, но русские могут жить так, как "нецивилизованные народы" никогда себе жить не позволяют. Не все, конечно, так у нас живут, но многие. И эти многие превращают свой дом, свою любовь, свою семью в хлев. Измены, пьянство, любовники любовницы, случайные связи, сожители, сожительницы. Все боятся обязательств, ответственности. Все считают виноватыми других, но не себя. И если винить некого значит, виновата судьба, время, правительство, жизнь, обстоятельства, воспитание и так далее, а уж высокие чувства оправдывают всё, любую грязь. Кто может определить какие там в этом свинарнике чувства, и могут ли они быть там вообще? Ей было жаль, что она не может так жить, ей жаль. Она бы хотела. Ведь это такое счастье быть с любимым, пусть даже по колено в собственном дерьме. Господь Бог, видимо, особо отличившихся грешников наказывает порядочность, чтобы мучались они с этим всю жизнь. Порядочность, гениальность. Что это? Наказание или прощение? Можно ли сочетать порядочность с гениальностью, и где брать для этого силы? Что зависит от человека, а что нет? И есть ли что-нибудь, что от нас зависит, кроме, разумеется, умения прозябать?
Никогда не испытывала она такого одиночества, как тогда, с ним. Никогда она не была такой незащищённой, уязвимой. Каждый удар попадал, в цель. Страх смерти - это страх за любимых, близких, это боязнь страданий, боли и уродств, грязи и крови. Страх небытия - совсем другое чувство. Он боялся небытия, а она нет. Она мечтала тогда не о свадьбе. Она мечтала о смерти. Бывает же так, что человек умирает случайно. Вовремя начинается война, происходит стихийное бедствие или несчастный случай. Может быть, когда-нибудь он так сильно сбесится, что убьёт её. Она там позаботилась бы о том, чтобы Бог его простил, упросила бы как-нибудь. Уйти, бросить его так сложно, почти невозможно. Нельзя совершать над собой такое насилие. Что-то сделать с собой, противно и мерзко. Он был, как наркотик и даже хуже. Смерть - это не зло, это избавление. Он не замечал, что с ней происходит. Он не мог этого понять. Понимать должна была она, и она поняла: "У меня нет выхода".
Ей было трудно. Она старалась ему не звонить. Один день, два, три - это победа, радость. Она может противостоять этому, она сможет. Он, наконец, заметил, что с ней что-то не так, но было уже поздно. Она научилась говорить ему, нет. Он бесился, Он кричал:
- Что я на тебе жениться должен, что ли?
- Нет.
"Что ему надо? Какие свадьбы? Господи, о чем это он? Я ушла. Никто ничего никому не должен. Я свободна. Что ты хочешь ещё от меня? Мне было так трудно. Ты мог бы сам уйти и меня не мучить. Ведь есть же порядочные люди, которые уходят сами. У тебя даже на это порядочности не хватило", - она говорила про себя. Ей незачем было говорить в слух. Она не хотела выяснять отношений, ругаться, ссорится. Она хотела уйти. Она хотела, чтобы это всё как можно скорей закончилось, любой ценой, как угодно. Ей казалось, что он пришёл её унизить, ещё раз оскорбить. Зачем? "Неужели он получает от этого удовольствие? Господи!"
В "богадельне" было тихо. Она спряталась в ванной. Сидела на холодном полу, и слёзы текли у неё из глаз. Она не всхлипывала, не рыдала, выражение лица у неё не менялось. Оно было бессмысленным, а слезы текли и текли, как вода. Страсть содрала с неё кожу. До неё невозможно было прикоснуться. Жизнь - это боль. Жить больно. Всегда будет больно.
Она избегала встреч с ним. Старалась не бывать там, где можно было его встретить, догадывалась, что с ней может произойти. И всё же она его увидела. Наверно, где-то в подсознании очень хотела взглянуть на него, мельком, последний раз. Он шёл с каким-то молоденьким, очень простым и приятным парнем. Прошло лет пять с тех пор, как они расстались, но он не изменился совершенно. На нём было тоже старое пальто и вязаная темная шапочка. Даже ботинки, похоже, были те же самые. Они сделали вид, что друг друга не видят. Её горло сжало, опалило огнём, дышать было невозможно, невозможно было говорить. Что бы она делала, если бы он к ней подошёл? Скорей всего, умерла. Она свернула на первую попавшуюся улицу. Воздух почти не проникал в лёгкие. Зашла в парадную. Спряталась. Попробовала закурить. Это было совсем глупо. Хотела заплакать, но не было слёз. Она хотела вздохнуть, но воздуха не было. Сердце убегало куда-то, и она подумала, что наверно всё-таки умрёт. По лестнице спускалась немолодая пара. Они посмотрели на неё так, как смотрят на алкоголичек. Она стояла с открытым ртом и безумными глазами, она не могла дышать и ничего не могла сделать c собой. Она умрёт. Надо выйти на улицу. На воздухе ей стало легче. Дыхание возвращалось медленно, совсем по чуть-чуть. Но это была жизнь, или, по крайне, мере существование. Сердце вернулось назад и билось в груди глухо, всё ещё пытаясь вырваться на свободу. Спазмы сжимали опаленное горло долго, долго и отпускали с трудом. Она шла медленно. Тихо падал мокрый снег, и таял, едва коснувшись асфальта. Всё было кончено.
"Господи, если ты есть, помоги мне. Я не должна никогда его видеть. Господи, ты знаешь, что со мной. Ты не послал мне смерть тогда, когда я просила об этом, а теперь не убивай меня в таких муках. Я не смогу жить, если буду его видеть. Я не смогу даже существовать. Господи, я не хочу его видеть". Бог редко выполняет наши просьбы и правильно делает. Но на этот раз он сделал то, о чём она просила. Она больше его не видела никогда и услышала о нём один только раз. Какой-то известный художник назвал его имя и с восторгом процитировал его слова. Она видела картины этого художника. Работать руками или головой сейчас не хотят и не могут - тяжело, трудно. Трудиться - это непочётно и недостойно. Толпы безруких и безголовых тунеядцев - творческих личностей отталкивают локтями одарённых, одержимых искусством людей. Некоторым бездарям удаётся сделать карьеру. А что ещё делать там, где можно быть художником и не уметь рисовать, быть писателем и не уметь писать, бить певцом и не уметь петь, где можно быть музыкантом, собирать огромные залы и не уметь играть. Он ослеп, оглох? Что он делал там, среди этих людей?
"Прошло так много лет, Боже, исполняй наши желания осторожно. Я хочу его увидеть. Один раз, мельком. Пусть, я задохнусь, умру в чужой парадной на грязном подоконнике. Я ничего не могу сделать. Я никогда не смогу уйти от тебя совсем. Ты будешь всегда жить со мной рядом, ходить по улицам, улыбаться и я буду чувствовать твой взгляд. Я хочу увидеть тебя любым: больным, сумасшедшим, нищим, мертвым. И я ничего не могу изменить. И если бы всё повторилось сначала, я ничего не смогла бы изменить. Я хочу тебя увидеть. Господи, неужели для тебя, такого всемогущего, это так трудно. Такой пустяк, и целая жизнь".
Ей снится сон. Она поднимаюсь по лестнице к нему домой. Соседка открывает ей дверь, отворачивается и бесшумно исчезает в темноте бесцветного коридора. Она просто чужая тень. Она заходит в комнату. Шторы задёрнуты. Одно окно открыто, но ветра нет, и штора не качается. За окном пасмурно. На окнах нет тюли. Бедность. Посередине комнаты стоит грубый, обеденный стол, накрытый клеёнкой и простые стулья шестидесятых годов. В углу потёртый диван, а над ним убогий коврик. Секретер, тоже старый, может быть даже самодельный, из светлого дерева. На стенах висят картины, плохо различимые в потёмках пейзажи, написанные тёмными красками. Обои в его комнате, какие-то лишённые цвета. Тихо. Он сидит в кресле тоже темном, старом. Она видит его волосы и они, как сухая и жесткая осенняя трава. На нём рубашка с короткими рукавами, в мелкую клетку и хлопчатобумажные мятые брюки. Он сидит босиком. Одна рука свешивается вниз и на ней видны вздувшиеся, синие жилы. Кожа бледная. Лица его она не видит. Он не смотрит на неё, сидит перед зашторенным окном, измученный, немолодой, почти мёртвый, может быть, больной. А она ужасно молода, стройна, в алом прекрасном летнем платье с короткими рукавами. Она похожа на алый цветок. На ней босоножки из тонких красных ремешков на очень высоких каблуках. У неё золотистая кожа. Слегка выгоревшие локоны блестят, как старая бронза. Она принесла ему цветы. Огромный букет: махровые маки, синие ирисы, уже отцветающие бардовые пионы, пышные томные, алые розы, душистый горошек, и тёмно-синие васильки. Старый, коричневый, уложенный ёлочкой паркет поблёскивает. И она садится рядом с ним на пол. Цветы лежат на полу. Она берёт его руку. Она касается её лицом. У неё лицо юное, чистое, такие лица иногда встречаются на картинах у старых мастеров. Нежный девичий овал, прекрасные губы. В её волосах извиваются змейки, они вплетены в локоны, они вьются упругими кольцами на шее, их не отличить от волос. Гранёные, маленькие головки, смотрят неподвижными глазами. Букет на полу перевязан змейкой, как лентой. Среди роскошных, отцветающих цветов блестят змеиные кольца. Весь пол усыпан лепестками. Одуряюще пахнет цветами. Запах роз - запах увядания, смерти. Им так хорошо вдвоём. Он не отнимаешь своей руки, и им нет дела до змей под их ногами.
Она не хочет просыпаться. Сон стоит перед глазами. Она спит. Когда-то это называли грёзами. Она грезит. Она помнит его адрес. Она его найдёт. Подождёт возле двери и уйдёт, и он её не заметит, не узнает никогда. Она просто увидит его один только раз.
Подворотня похожа на узкий низкий лаз, как нора. Маленький двор. Низкие жёлтые домики. Неужели это его дом. Подъезд с белыми маленькими колонками. Его этажа нет. Обычная лестница. Его квартира исчезла. Нет огромной коммунальной квартиры. Нет комнаты. Нет его окон с широкими подоконниками. Ничего нет. Может быть, она перепутала? Забыла адрес? Какой-то безнадёжный ужас коснулся её.
Она обошла все дворы. Она искала долго и не нашла ничего. Была та же улица, те же дома - всё было ей знакомо. Здесь они гуляли с ним, в этом сквере курили на грязной скамейке и пили сухое, кислое вино, возле этой станции метро они целовались до закрытия, и потом она уехала на последней электричке. Неужели этого не было? Его не было? Ничего не было? Не может быть!
Она попыталась найти их общих знакомых. Она часто их встречала, она была у них дома, она знала их адреса. Тут, по крайне мере, все было на своих местах. Те же дома, дворы, она нашла их квартиры, но эти знакомые тоже исчезли, исчезли все до одного, как по мановению волшебной палочки. Исчезли их соседи. Квартиры расселяли, люди умирали, переезжали. Никого не было.
Она искала его по компьютерной базе данных. У него была редкая фамилия. Людей с такой фамилией в городе нет, нет ничего похожего. Она не нашла адресов и их общих друзей. Зато она быстро нашла свой дом, где жила тогда, свой двор, третий от улицы, окна "богадельни". Все было на месте, всё было, как прежде. В её бывшей квартире жили другие старухи, очень похожие на тех, уже умерших. В сквере цвела венгерская сирень, и на лавочках сидели бабушки, играли дети. Бесчеловечная жизнь продолжала свой бег, и непонятный ужас не хотел отпускать её сердце.
Может быть, ей всё приснилось? Была её семья - люди, для которых она жила, которых она любила и любит самой настоящей, человеческой любовью. Была её жизнь. Страсти не было. Не было вселенского огня опалившего её и содравшего кожу. Она всё придумала. Был сон. Змеиный сон, чужая комната, усыпанная цветами, и он, чьё лицо она так и не разглядела. Безумие любви - безумие сновидений. Где реальность? Где иллюзия? Где ум? Где безумие? Она любит безумие. Она любит обман. Она не может разлюбить. Она будет любить вечно.
Здесь они никогда не бывали вместе. Она вообще здесь никогда не была. Но ей всё это знакомо. Она всё это помнит. Наверно, она глядит на мир его глазами. Чьими глазами мы глядим на мир? Были ли они с ним отдельно? Похоже, они всегда были и будут вместе. Они не смогут разлучиться. Они живут одним духом, у них одна душа. Если повёзет, и она увидит его дом, который он построил, или сад, который он посадил. Возможно, увидит детей, которых он вырастил. Возможно, она увидит рисунки, которые он нарисовал, прочитает книги, которые он написал. Она хочет верить в то, что он жил. Она хочет верить в реальность страсти, в реальность любви, пусть даже сама реальность уже почти не имеет значения. Как они были глупы и не благодарны. Чудо любви. Невероятное счастье. Во что они превратили свою жизнь? Что они сделали друг с другом? Счастье ставшее адом, безумием. Как же они были несчастны тогда. Почему? Почему в этом удивительном мире двое людей, созданных друг для друга, нуждающихся друг в друге не могут быть людьми и вместо благодарности обвиняют Господа Бога в своих собственных грехах.
"Прости меня, Господи. Наверно, я когда-нибудь скажу тебе спасибо за то, что ты не исполнил моей просьбы, за то, что ты сохранил мне жизнь тогда, в двадцать лет. Мне грех жаловаться. Я не жалуюсь. Я не могу понять. Я знаю, что я виновата. Но в чём моя вина? Я не могла поступить иначе. Кем надо быть, чтобы остаться? Не человеком. Зачем тебе не человек? Я родилась человеком. Не повезло. Нам не повезло. А может быть, повезло, просто мы не поняли. Это бывает так редко, когда кто-то входит в чужую душу, остаётся там навсегда и эта общая душа становится прекрасной, и больше не боится быть такой".
Если бы она умела рисовать, она нарисовала бы свой сон, и он перестал бы мучить её. Ей не хватает мастерства. Она видит каждую деталь. Она видит каждый листик, каждый лепесток, каждый волос на его голове, она видит синие жилки на белой руке. Её сон реальней, чем сама реальность. Память изменяет ей, но этот сон стоит перед глазами. Смотрит на неё её юное, чистое лицо в обрамлении кудрей и змей, блестящих, как старая бронза. Её непорочное, невинное лицо. Стройная фигурка в невероятном алом платье на тёмном поблёскивающем старом паркете. Она знает его лицо. Ей не надо его видеть. У них одинаковые лица - лица вечности, порочности и страсти, невинности, безумия и любви. Всепрощение, и вечное стремление к совершенству - путь страсти. Полёт, падение, вдохновение. Он есть, был и будет в реальности и за гранью всех реальностей, тех, что есть, были и будут. Небытия нет. Не существует.
Молодые мелкие листья берёз горят хризолитовым огнём. Тюльпан, просвеченный солнечными лучами, похож на рубиновую зажжённую лампу. Невообразимо синее весеннее небо отражается в лужах. Они расстались весной, но её память видит осень. Она видит голые ветви, последние листья и их двоих под мелким осенним дождём на мокром асфальте. Она видит мир таким, каким видел его он. Она видит его извращённо чувственным, юношески светлым и чистым, она видит всё, до мельчайших подробностей и хочет видеть его таким.
"Боже, если ты есть, пусть он будет счастлив, чтобы он там не натворил, где бы он ни был, пусть он будет счастлив. Пусть память видит сны. Она всё равно не лжёт, она научилась видеть то, что мы не смогли разглядеть когда-то. Память - обман, иллюзия, или то, что стоит за гранью реальности и делает её более реальной, чем сама реальность? Память - художник, память - творец". Она идёт по его улице. Она ищет его двор, его дом, касается стен. Стены дома излучают тепло, они как прикосновение его руки. Если она его тут встретит, как же ей будет неудобно. Что она скажет ему? Что она тут делает? И как же это будет глупо! Её невозможно не заметить, не только ей до сих пор всё ещё мерещатся бронзовые змейки в волосах, и он уж точно, с его-то зрением, узнает её. Она чувствует, что его уже не сможет увидеть никогда, но ей всё равно не по себе. Она идёт по дорогам памяти, и нет конца её пути. Она видит сны памяти и замирает от ужаса, тоски и бессилия. Был сон. Вся жизнь была сном, несбывшимся сном её памяти.