Лорд Виктор Чарльз Сессиль герцог Гинзбор бесцеремонно отстранил юного пажа, возвестившего о приезде визитера, и с ленивой вальяжностью, придав своему виду как можно больше величия, отправился в гостиную встречать графа. Беспорядок в зале, где ожидал хозяина Суррей, свидетельствовал, что накануне здесь вовсю кутили, и обильное застолье затянулось до глубокой ночи, поскольку слуги даже не успели прибраться. Они только начинали уносить пустые и наполовину пустые блюда, собирать грязную посуду, поднимать перевернутые стулья и порожние бутыли. Граф отметил, что домочадцы герцога - в основном, отроки в возрасте от тринадцати до двадцати лет. Наводя чистоту, они переглядывались и перешептывались, как заговорщики, и тема, их занимавшая, была отнюдь не затейлива - они предвкушали, как в соседней комнате накинутся на остатки пиршества в виде паштетов, пирогов, дичи и уничтожат их в один момент.
Герцог показался с приветливым лицом, румяный и вполне довольный, принял у камердинера несколько полученных писем и, мельком просматривая их, с улыбкой предложил Суррею присесть. Тот подождал, пока почта перестанет интересовать Гинзбора, и заговорил, когда тот вторично обратил на него внимание:
- На прошлой неделе, на приеме в Виндзоре я не успел попасть на аудиенцию к вашей милости. Я хочу лично поздравить вас, милорд. Более достойного человека на должность советника его величество и не нашел бы.
До последней минуты он рассчитывал, что почетное место у трона достанется ему. Решение короля разочаровало его бесконечно, но, поскольку он не властен был что-то изменить, хитрец переборол свою досаду и приехал подластиться к новым 'ушам' монарха. Герцог с легкой улыбкой кивнул головой в знак того, что его определенная роль при дворе вполне заслужена.
- Двор Тюдора молодеет, - молвил он с нарочитой скромностью. - Ему необходимы мудрые назидатели. Так сказал кардинал Вулзи, и я не могу не согласиться с ним.
- В Хэмптон-Корте появилось много молодежи, - подхватил Суррей. - Из Франции, например, недавно вернулся Джон Ричмонд, наследник покойного барона.
- И у графа Лектера уже взрослый сын, - раздумчиво отозвался Виктор Чарльз Гинзбор. - Сколько лет ему? Семнадцать?
- Да, по-моему.
Глаза лорда Сессиля затуманились воспоминаниями о балах в королевской резиденции, куда придворная знать привозила детей на смотрины, в том числе и граф Лектер - своего первенца.
- Я видел его. Красивый мальчик...
Суррей пренебрежительно ухмыльнулся.
- Он же не девица, ему необязательно быть красавчиком. Для мужчины важны ум и сила, а телосложение у него хрупкое. Что же касается ума, этот птенец еще не обзавелся оперением, чтобы судить о нем.
Герцог не ответил. Граф послал ему мимолетный, красноречивый взгляд, у него на языке вертелась фраза, что отцу, выбирающему будущего зятя, следует присматриваться к несколько иным качествам, нежели обаятельная наружность, но с советником, у которого подрастала дочь, он не смел фамильярничать. Гинзбор пользовался при дворе славой злопамятного и мстительного человека, и Суррей вовсе не хотел наживать потаенного врага в его лице. У него было немало примеров, как тайные недруги приближенных соратников Генриха VIII, не успев стать открытыми, превращались в приговоренных узников.
- Как здоровье леди Гинзбор, милорд?
Супруга господина советника уже полгода не появлялась в Лондоне, и среди придворных поползли слухи, что она занемогла. Однажды и сам герцог подтвердил эти догадки, попросив короля, чтобы тот прислал к нему своих личных докторов.
- Она в тяжелом состоянии, но лекари не могут ни распознать болезнь, ни найти средство от нее.
Суррей задумался. Герцог произнес эти слова с явным равнодушием. Он редко проводил время с женой, а если они выезжали куда-то вместе, то держался с ней холодно и даже не пытался сделать вид, что любит ее. Ее недуг беспокоил его так мало, словно она была служанкой среди его черни, не более того. Когда она слегла, он очень быстро привык к ее несчастью и почти не навещал ее в эти дни. Доказательство его безразличия Суррей во всей красе воочию лицезрел в большой зале. Леди Гинзбор серьезно заболела, а советник без стеснения и жалости, без сочувствия к ее страданиям, невзирая на тягостную обстановку, устроил в своем доме пир.
- А если я привезу вам хорошего доктора, что вы на это скажете, милорд?
Герцог уже много видел докторов, но большинство из них оказывалось бестолковыми шарлатанами, желающими нажиться на беде знатного семейства. Он проницательно посмотрел на графа.
- Что за доктор?
В Суррее проснулся азарт рассказчика. Он набрал полную грудь воздуха, на ходу измышляя, как ему преподнести свою историю, чтобы она заинтересовала герцога.
- Ведь вы наслышаны о столкновении англичан с французами на поле Золотой Парчи близ Кале, милорд советник?
- Еще бы! То местечко потому и названо так, что знать съехалась туда на турнир, разодетая чрезмерно пышно. Говорят, от бликов золота и драгоценностей у людей пестрило в глазах.
- 'Они облачились во все свои имения', - процитировал Суррей популярную в то время фразу. - Это сейчас я могу шутить, а тогда мне было совсем не до шуток.
- Король Франциск одолел нашего Генриха, и они поссорились, - припомнил Гинзбор кое какие детали.
- Да, но я этого уже не видел. Я выступал перед его величеством. Маркиз де * размозжил мне голову древком копья. Шлем слетел с меня, и мне вовсе казалось, что я лишился черепа. Кровь заливала мне лицо. Меня перенесли в шатер. Я почти умирал. Ко мне пригласили исповедника, но я просил только одного: быть похороненным дома. На корабле меня повезли в Англию. Я метался в лихорадке, но память и сознание не покидали меня.
Мой лекарь, сущий бездельник, попросту умыл руки и, вместо содействия больному, только присматривал за мной и опустошал пивной бочонок вместе с сопровождающим меня попом. Он думал, я все равно отправлюсь на тот свет и не смогу задать ему трепку. По правде говоря, мне было уже все равно, я приготовился к встрече с Богом.
На этом же корабле плыл один пассажир. Он ехал из Германии через Францию в Лондон. Он был тюремным врачом, но ушел от этой работенки, не выдержав вечных казней, на которых ему приходилось присутствовать. Узнав, что в каюте лежит раненый, он попросил разрешения на осмотр. Сопротивляться малейшей возможности выжить - равно, что совершить самоубийство. Он разбинтовал мою голову, взглянул на нее и сказал с обескураживающей уверенностью, что я, конечно, умру, но не сейчас, а лет через пятьдесят. Таким образом, я попал в руки совершенно незнакомого, чужеземного субъекта, который к тому же плохо говорил по-английски. Он так коверкал слова, привнося в их произношение варварское карканье, что я с трудом его понимал, однако, делать мне было нечего. Все время, пока мы плыли, он натирал мне рану какими-то своими снадобьями и давал мне пить жуткую гадость. Я покорно принимал его лечение. И, извольте видеть, через неделю был уже в седле. Едва мы покинули корабль, мой спаситель исчез, взяв за труды всего пару грошей - ничтожную мелочь в сравнении с тем, что я собирался ему предложить за свою жизнь.
Я умолчу, что сталось с прежним моим знахарем, но утверждаю, день моей расправы над ним он запомнил навсегда. Я ничего не знал о моем иностранном ангеле-хранителе, кроме его бывшей профессии. Найти его в Лондоне было нереальной задачей, тем более, я сомневался, что чудодейственный целитель поселился именно там, а не выбрал иную дорожку.
Совершенно случайно месяц назад я увидел его у ночлежки для бродяг. Я не сразу его узнал, таким он стал тощим и оборванным. Я привел его в свой дом. Мое имя он забыл, зато черепушку вспомнил тотчас же. Сначала он отвечал мне неохотно, потом разговорился и сообщил, что кочует и лечит бедняков. Сам, разумеется, прозябает в нищете. Хоть при подобном образе жизни не составляет труда спуститься в могилу, он, однако, сохранил и здоровье, и силы, и бодрость духа.
- Он часом не колдун? - зевнув, осведомился Гинзбор. Пока личность неизвестного скитальца и народного целителя мало его вдохновляла.
- Не думаю, - сказал Суррей. - На чародея он совсем не похож. Скорее, он просто фанатик своего ремесла, и средства его помогают. На моей голове не было живого места, а взгляните на нее теперь. От ран и следа не осталось - Граф снял берет, чтобы герцог мог удостовериться в отсутствии шрамов. - Если желаете, милорд, я привезу его к вам. Быть может, его стараниями ваша супруга поправится.
Герцог вздохнул. В выздоровление жены он уже не верил, но отказываться от дополнительной подмоги не хотел. Где-то в самых дальних уголках сердца советника жила еще теплая искорка по отношению к матери его дочери. Да, он не любил ее ни капли, но и зла ей не желал.
- Нет, - проговорил он после короткого замешательства.
- В конце концов, - тут же успокоил его гость, - коли он не понравится вашей светлости, вы всегда можете его выгнать. Он достаточно скромен и горд, чтобы не злоупотреблять вашим вниманием. Только не гоните его сразу, ибо вид у него изрядно потрепанный и мало приятный.
Гинзбор ответил, что не станет возражать, если Суррей привезет хваленого лекаря и покажет его. Граф немедленно уехал, заверив хозяина в своем дружеском участии.
Через день он снова появился в замке советника. Рядом с ним стоял высокий мужчина среднего возраста, совершенно неприметный и весьма мрачный. Предупреждения аристократа, восхищенного талантом немца, полностью оправдались - целитель и впрямь выглядел скверно: исхудавший, с обветренным лицом, где наметились первые морщинки с корочкой несмываемой дорожной пыли, с коротко стрижеными колючими волосами и очень бедно одетый. В его осунувшемся облике выделялись глаза - умные и внимательные, они словно вбирали в себя все, на чем задерживались.
Суррей передал своего спутника в распоряжение Сессиля с корыстной мыслью: 'Если этот знахарь спасет герцогиню, я сделаюсь советнику лучшим другом, у которого он останется в долгу. Если нет - он всегда будет помнить, что я пытался ему помочь.'
Гинзбор долго и пристально изучал Деккера, не зная, как реагировать на его общество. Немец ему абсолютно не понравился, хотя именно таким он его себе и воображал. Тот молча ждал, пока хозяин прекратит его разглядывать. Когда пауза затянулась до неприличия долго, он тихо и спокойно спросил, проводят ли его к пациентке.
Не говоря ему ни слова, несколько обескураженный внешностью и поведением врача советник позвал камеристку жены и шепотом велел ей присматривать за гостем, дабы, как он выразился, 'шустрый господин ничего не украл и в покоях миледи вел себя пристойным образом'.
Больная герцогиня лежала в полутемной комнате с плотными занавесями, отгораживающими ее от солнечного света, с затхлым воздухом, насыщенным смесью запахов, от которых у вошедшего врача началось головокружение. Он подошел к кровати и взглянул на женщину, разметавшуюся по сбитой перине. Камеристка немедленно поправила подушки и недружелюбно повернулась к чужаку. Он склонился к леди Гинзбор, сразу определив, что ее пожелтевшая кожа и раздувшийся живот - признаки серьезной опасности.
Несчастная обратила к Деккеру мутный и опустевший взор, ее лица коснулось крыло страха.
- Лучше убейте меня! - воспаленными губами пролепетала она. - Я хочу умереть. Жить с этим чудовищем невыносимо.
Не обращая внимания на ее слова, лекарь распахнул на ней рубашку и начал свою работу. Он проверил ее дыхание, пульс, осмотрел живот. Его движения отличались невозмутимым спокойствием, глядя на его манипуляции и мимику, невозможно было догадаться, какой он вынесет вердикт. Он становился похожим на истукана, на самом же деле напряженные размышления вытесняли все эмоции.
- Он превратил дом в притон ужаса и разврата, - твердила больная в уши совершенно незнакомого человека. - Он разорил наш очаг. О, как же мне плохо!..
Деккер будто не слышал ее. Он долго возился возле герцогини и вышел из ее комнаты часа через два.
Он застал Гинзбора и Суррея за чревоугодием. С его появлением они сразу оторвались от трапезы, советник поднялся со стула.
- Леди больна неизлечимо и умрет не позднее, чем через месяц, - твердо сказал Деккер. - У нее в животе опухоль, она большая и глубокая. Убрать ее невозможно.
Герцог мужественно выслушал этот приговор.
- А вы умеете пороть животы? - недоверчиво и даже с сарказмом осведомился он.
Деккера не смутил его тон.
- С хирургией я знаком. Я мог бы сделать разрез, но в данном случае это бесполезно. Мне очень жаль.
Гинзбор заложил руки за спину и прошелся по комнате.
- Вы не первый лекарь, навестивший нас, но никто еще не говорил, чем больна моя жена.
Хозяин продефилировал мимо немца от одной стены к другой, потом встал напротив него и посмотрел прямо ему в глаза.
- Итак, вы не способны что-то сделать?
Деккер с минуту молчал, соображая, какие у него возможности.
- Ни я, ни кто-либо другой не сможет вернуть ей жизнь и здоровье. Но я могу пользовать больную травяным эликсиром, чтобы облегчить ей муки. Она не будет испытывать страданий.
Во времена отсутствия каких-либо действенных лекарств подобное обещание звучало примерно так же, как 'дотянуться до солнца'. Герцог вспомнил, как стонет и плачет его жена по ночам. Интуитивное чувство подсказывало ему, что этот бесхитростный и прямолинейный человек не лжет ни на йоту и знает, о чем говорит. Он и сам видел, что герцогиня угасает. Но он не страдал накануне вдовства, и желание продлить ее годы не владело им безраздельно. Множество дел и замыслов затмили в его мозгу угрозу неминуемой смерти супруги. Рекомендации графа Суррея тоже сыграли роль в его решении.
- Я заплачу вам, если вы поможете леди Гинзбор покинуть этот мир без боли, - сказал он. - Если вы будете хорошо ухаживать за ней, как сиделка, то получите приличную сумму.
В ответ на это обещание Деккер слегка поморщился и категорично качнул головой.
- Я не приму никакой награды, меня не за что благодарить. Я же сказал, она умирает!
- Тем не менее, - суровым тоном отрезал герцог, в глубине души покоренным бескорыстием немца, - вы останетесь здесь, пока это не случится. Вам отведут отдельную комнату рядом с прислугой. Извольте немедленно приступить к своим обязанностям!
Он ушел. Едва он удалился, как граф Суррей взял Деккера под локоть и начал свои многозначительные напутствия:
- Вы понимаете, мэтр, к какому господину я привел вас? От него зависит очень многое, и вам придется трудиться на совесть. Полагаю, у милорда советника не возникнет повода пожаловаться на вас.
Разумеется, за свой авторитет он опасался куда пуще, чем за положение, в котором оказался Деккер. Тот с укоризной глянул на него.
- Я не думаю, что подобные фразы уместны, когда речь идет об обреченном человеке.
Суррей осекся, отпустил руку немца, чувствуя себя пристыженным, и быстро покинул дом Гинзбора, оставив своего протеже одного.
Деккер стоял в просторной зале с верхней арочной галереей и думал, как резко может перемениться его быт. Хоть на пару недель он обретал пристанище, с суровым, правда, и деспотичным господином. Он сразу распознал в герцоге тирана, испуганный шепот умирающей женщины звучал у него в ушах. 'Чудовище...'
Он мог уйти. Но куда? Опять бродяжничать и думать, где на ночь преклонить голову и дать покой натруженным, изъеденным мозолями ногам? Голодать? Скитаться и надеяться только на доброту случайных встречных? Он был уже не так молод, чтобы находить в кочевой жизни романтическую сторону. Остаться в роскошном замке? А что будет потом, когда его услуги уже не понадобятся? Впрочем, и от услуг его нет никакой пользы. Он ясно видел трагическую развязку: знатная женщина испускает дух, а он собирает жалкую котомку и снова пускается в странствия.
Он много раз видел смерть и знал, что она не щадит ни богачей, ни нищих. Все они были равны перед ликом Господа, все одинаково превращаются в прах земли. Он спасал раненых и провожал арестантов на виселицу. Он искал смысл бытия в упоении счастливой жизнью и старался дарить ее другим посредством своего мастерства, но везде, куда ни забрасывала его судьба, он наблюдал горе и человеческие страдания. Они были и здесь. Он ощущал свою ненужность, не знал, где и когда обретет покой и удовлетворение от свершенных дел. Он понимал лишь одно и знал это наверняка - в каком угодно месте, но только не в доме своенравного и жестокосердного герцога его мечты воплотятся в реальность.
Вдруг он увидел очаровательную девчушку лет десяти, маленькую и тоненькую, которая смотрела на него из-за колонны, кажущейся огромной по сравнению с ней. Невольно губы его тронула улыбка умиления. Девочка осторожно вышла из укрытия и приблизилась к нему. Он смотрел на это нежное, как нераспустившийся бутон, создание в коротеньком платьице, сероглазое, с пепельными волосами, обвитыми лентой.
- Кто вы, прелестный цветочек? - спросил он.
- Адель, - ответила она. - Вы будете лечить маму?
Адам Деккер сразу понял, что этот ребенок - дочь лорда Гинзбора, и представил себе, как она, незащищенная и мелодичная, будет жить с отцом после кончины матери, какое наставническое обращение ждет ее. Неожиданно ком встал в горле сурового, истомленного душой немца. Он не мог сказать ей 'да'. Она так преданно и доверчиво взирала на него, что он не в силах был обмануть ее надежды. Он промолчал. Она сама пришла к нему на выручку. Еще не сознавая в полноте ужаса смысл происходящего, Адель сказала:
- Я все слышала. Я пряталась вон там! - Она указала пальчиком на одну из ниш за аркадой. - Папенька не знает, что я иногда сижу за колонной и смотрю, как он принимает гостей.
Она стыдливо улыбнулась.
- Маленькая леди...
Он поднял ее на руки, а она обхватила его шею и прильнула к нему, словно ища защиты. И сердце его растаяло от соприкосновения с ее хрупким тельцем.
Деккер старательно трудился на ниве, зная, что на ней никогда не взойдут побеги жизни. Он просто исполнял роль няньки при умирающей женщине, справляя практически все обязанности по уходу за ней. Он сдержал свои обещания избавить ее от нестерпимой боли и не обманулся в сроках. Ровно через месяц герцогиня отдала миру последний вздох.
Лорд Гинзбор отнесся к этому траурному событию совершенно без паники и расстройства. Произошло то, к чему он давно был готов. Отдав распоряжения по поводу похорон, он уехал в Виндзор и вернулся домой лишь, когда на свежем холме над могилой его жены успели прорасти травинки.
В его отсутствие Деккер не знал, что ему делать. Уехать, не попрощавшись с герцогом, он не мог. Но, и кое что другое удерживало его в замке - теплое жалостливое чувство к Адели. Они все время проводили вместе. Он ходил с ней гулять, читал ей книжки и учил немецкому языку. Приставленные к обучению девочки гувернеры надували губы и строили злобные физиономии, когда она требовала, чтобы на уроках он сидел рядом с ней, или начинала капризничать, что все ей надоели, и она любит только 'мамочку и мистера Адама'. Однажды она призналась, что раньше доверяла свои секреты только Богу, а теперь будет делиться ими с ним, и наговорила ему много разных очаровательных глупостей, которые возникают у детей в этом возрасте. Он мечтала, что о ней кто-то позаботится, что ее будут слушать и играть с ней. Немец уделял Адели внимание, и от недостатка отцовской любви малютка сразу подарила ему свою душу.
Деккеру страшно было представить, чем закончится история его проживания у советника. Он знал, что рано или поздно уйдет, а расстаться с Аделью теперь означало растоптать и уничтожить ее доверие, обречь ее на горе. Герцог никогда не сможет стать ее другом. Да и не захочет. Он слишком эгоистичен, чтобы постичь мир ребенка, даже собственной дочери.
Лорд Сессиль приехал домой, еще более деловитый и неприступный. Накануне его возвращения замок словно ожил и загудел, как пчелиный улей. Слуги хлопотали и суетились, чтобы строгий хозяин, не приведи Бог, не обнаружил их безделья. Сначала советник потребовал отчета у управляющих, потом вскользь осведомился, не освободил ли немецкий доктор его замок от своего присутствия. Узнав, что тот по-прежнему обитает под его кровом, он велел ему явиться.
Деккер пришел в кабинет Гинзбора, держа в руках дорожную котомку, которая за пару месяцев пополнилась узелками с травами и свитками с новыми рецептами. Он сказал, что готов уйти, как только герцог пожелает. Последний скупо поблагодарил его и предложил деньги, но он не взял ни пенни.
- Вы так и уйдете ни с чем? - удивился вельможа, которому невдомек было, отчего нищий лекарь, обладающий единственной парой заношенных штанов, камзолом с чужого плеча и плащом без застежки, отказывается от кошелька.
Немец замялся.
- Только одна просьба, милорд, - отважился проговорить он. - Ваша дочь... она так нуждается в вашей любви. Ей очень одиноко. Берегите ее!
Герцог со снисхождением сделал жест рукой, означающий, что подобное изречение было лишним.
Так жизнь Деккера и текла бы по намеченному руслу с порогами и преградами, но в ее вялый, покорный ход влился новый исток и повернул ее в одно мгновение. За дверь кабинета стояла Адель и горько плакала. Облик лекаря ясно давал ей почувствовать, что она его больше никогда не увидит. Обстоятельства, которые взрослые понимают умом, дети, прежде всего, постигают сердцем. Разрыдавшись еще сильнее, она повисла на его руке.
- Нет, мистер Адам, нет, пожалуйста, не уходите! Мы же с вами подружились. Я буду послушной. Не бросайте меня одну!
Она вцепилась пальчиками в его камзол и захлебнулась в слезах.
Герцог в замешательстве созерцал эту неожиданную сцену. Его и Деккера взгляды встретились и застыли друг на друге, у первого - тяжелый, с оттенком осуждения, у второго - смущенный и растерянный. Немец отвел глаза и погладил Адель по головке, она уткнулась личиком в его ладонь.
Герцог понял, что за столько лет не сумел внушить дочери те чувства привязанности, которые она начала испытывать к простому и грубоватому бродяге за два месяца. Нет, он не был колдуном. Просто он знал некий незамысловатый секрет, как элементарным теплом и добротой покорить опечаленное сердечко осиротевшего ребенка.
Перед детским отчаяньем дрогнула даже такая непобедимая крепость, как неумолимый и непреклонный советник.
- Возвращайтесь в свою комнату, мистер Адам, - проговорил он, не выдержавший излияний большого искреннего горя маленькой Адели. - Довольно спектаклей! Я прошу вас...
Он попытался оторвать дочь от немца, но она только сильнее ухватилась за него, боясь выпустить из пальцев его одежду. Он вдруг подумал, что совсем не помнит, когда Адель его целовала, что из памяти пропало бесследно ощущение ее губ на его щеке.
- Дитя мое, - сказал он, чувствуя себя очень скверно, - успокойся! Твой друг никуда не уходит. Он пошутил, он остается с тобой... Отдайте мне вашу сумку! - шепотом велел он немцу. Тот машинально протянул руку, и советник забрал у него мешок со скудными пожитками.
Адель подняла на Деккера глаза, в которых сквозь слезы мелькнул проблеск счастья.
- Это правда? - пролепетала она.
- Конечно, моя маленькая леди, - ласково проговорил мистер Адам, не верящий собственным словам.
Советник самоуверенно думал, что немец рассыплется перед ним в благодарностях, а дочь хотя бы чмокнет его в щеку со словами 'спасибо, папочка!', но ничего подобного не произошло. Немец по-прежнему не оправился от известия, что он остается здесь жить, и бестолково сжимал ладошки девочки, а Адель даже не взглянула на отца. Распахнутыми глазками, вместившими целый океан радости, захлестнувший ее душу, она с обожанием снизу вверх смотрела на доктора. Убедившись, что должного почтения к собственной персоне он сейчас не дождется, Гинзбор с недовольством махнул рукой.
- Идите и утешайте ее! - буркнул он Деккеру. - Бог знает, чем вы ее приворожили.
Вытирая кулачками мокрые щеки, Адель потащила немца из кабинета. Он покорно пошел за ней и уже в дверях оглянулся на герцога. 'Я знаю, что вы думаете, - выражал его взор. - Простите меня!'
Пара, удивительная взору Гинзбора, - его дочь и нищий, в обществе которого она была счастлива, - удалилась, оставив его в одиночестве и непонимании. Адель, его хрупкое сокровище, его бессловесная собственность, вдруг перестала принадлежать ему, а он и не заметил, как в ее трепетном тельце выросла потребность в любви и заботе, в двух прекрасных добродетелях, которые герцогу были незнакомы. Он не умел любить, считая это чувство сродни слабости и безволию. Он не желал дарить кому-то свое сердце и с годами совершенно уверился, что ни одно существо на свете не удостоится столь драгоценного подношения. Он был могуществен и достаточно молод, чтобы не опасаться старости, лишенной земных наслаждений, он не боялся превратиться в отринутого всеми отшельника, гонимого ненавистью людей, коими он всегда пренебрегал. Он не допускал сентиментальных промахов и нынче уступил дочери, лишь бы не слышать ее стенаний. Он не видел большой разницы в том, что в доме появился еще один человек, еще один раб его беспредельной и неоспоримой власти, самой лучшей и верной его подруги, единственной и почитаемой. Власть давала ему силы, только ею он дорожил. Он упивался ею, а она стремительно быстро побеждала его. Фауст продал душу Мефистофелю, над герцогом же витал иной искуситель: демон сластолюбия и тирании.
Это событие, когда первый советник короля Генриха VIII позволил безвестному бедняку-лекарю поселиться в своем замке, произошло незадолго до тех событий, о которых у нас ниже пойдет речь.