Ну, а политика? Тут тоже жулил? Он же иногда бесстрашно высказывался...
В записных книжках Бунина-эмигранта есть любопытные сопоставления. "Начало февраля 1917 года. Оппозиция все смелеет, носятся слухи об уступках правительства кадетам - Горький затевает с кадетами газету (у меня сохранилось его предложение поддержать её). Апрель того же года - Горький во главе "Новой жизни", и даже большевики смеются, - помню фразу одного: "Какой, с Божьей помощью, оборот!" - но, конечно таким популярным соратником не пренебрегают. Ленин все наглее орёт свои призывы к свержению Временного правительства, к гражданской войне, к избиению офицеров, буржуазии и т. д., - Горький, видя, что делишки Ленина крепнут, кричит в своей газете: "Не сметь трогать Ленина!" - но тут же, рядом печатает свои "несвоевременные мысли", где поругивает Ленина (на всякий случай)...
Конец 1917 г. - большевики одерживают полную победу (настолько неожиданно-блестящую для них самих, что "болван" Луначарский бегает с разинутым ртом, всюду изливает свое удивление) - и "Новая жизнь" делается уже почти официальным органом большевиков (с оттенком "оппозиции Его Величеству"). Горький пишет в ней буквально так: "пора добить эту все ещё шипящую гадину - Милюковых и прочих врагов народа, кадетов и кадетствующих господ!" - и результаты сказываются через два-три дня: "народ" зверски убивает двух своих заклятых "врагов" - Кокошкина и Шингарева...
Февраль 1918 г., большевики зарвались в своей наглости перед немцами - и немцы поднимают руку, чтобы взять за шиворот эту "сволочь" как следует... Горький пугается и пишет о Ленине и его присных. Перед нами компания авантюристов, проходимцев, предателей родины и революции, бесчинствующих на вакантном троне Романовых..."
Но заключается "похабный мир", Горький переводит "Новую жизнь" в Москву (знал о близком переезде туда "правительства")... Газета его "в опале", но все-таки внедряется она в великолепный особняк на Знаменке, где на двери надпись: "Реквизировано комиссариатом иностранных дел для редакции газеты "Новая жизнь"...
Осенью 1918 года покушение на Ленина, зверские избиения в Москве буквально кого попало - Горький закатывает акафист Ленину по случаю "чудесного спасения": ведь никто и пикнуть не смел по поводу этих массовых убийств -значит, "Ильич" крепок... Затем - убийство Урицкого. "Красная газета" пишет: "В прошлую ночь мы убили за Урицкого ровно тысячу душ!" - и Горький выступает на торжественном заседании петербургского "Цика" с "пламенной" речью в честь "рабоче-крестьянской власти", а большевики на две недели развешивают но Петербургу плакаты: "Горький - наш!" и ассигнуют ему миллионы на издание "Пантеона всемирной литературы"...
Горький берет в подручные Тихонова и Гржебина, и подлая комедия издания "мировых классиков" в стране, заливаемой кровью, грязью и уже заедаемой пещерным голодом и вшами, даёт благие результаты: сотни интеллигентов стоят в очередях, продаваясь на работу в этом "Пантеоне"... Авансы текут рекой... Некоторые смущённо, бормочут: "Только, знаете, как же я буду переводить Гёте - я немецкого языка не знаю..." Но Тихонов успокаивает: "Ничего, ничего, мы дадим подстрочник, берите аванс..." Никакого "Пантеона" и доселе нет... Есть только тот факт, что "интеллигенция работает с советской властью", что "умственная жизнь в стране процветает" и Горький на страже её...
Май 1919 г., советские дела не плохи, в Москве "мировой" съезд третьего интернационала - и Горький на весь мир трубит славу этому Интернационалу и русским коммунистам "честнейшим в мире коммунистам, творящим дивное, планетарное дело!".
Но к осени того же года положение "честнейших" так плохо, что Горький заявляет: "Среди них 95 процентов бесчестных грабителей и взяточников!" Летом 1920 года большевики под самой Варшавой - и Горький закатывает настолько бесстыдный акафист "святому" и даже превзошедшему всех святых в мире "Ильичу", что краснеют все ещё не околевшие с голоду советские ломовые лошади. Горький буквально бьётся головой о подножие ленинского трона и вопиет: "Я опять, опять пою славу безумству храбрых, из коих безумнейший и храбрейший - Владимир Ильич Ленин!" Он говорит (в петербургских "Известиях"): "было время, когда естественная жалость к народу России заставляла меня считать большевизм почти преступлением... Теперь, когда я вижу, что этот народ умеет гораздо лучше терпеть и страдать, чем сознательно и честно работать, - я снова пою славу священному безумству храбрых! " (Нужды нет, что в мае 1919 г. в первом номере "Интернационала" он писал совсем другое!: "Ещё вчера мир считал русских за полудикарей, а ныне он видит, что они пламенно идут в борьбу за третий Интернационал!")
Но Варшава остаётся цела, "красные львы" в лаптях и босиком дерут без оглядки куда попало - и Горький снова ныряет в люк: возвращается к мирным работам о судьбе русских учёных и огрызается на своего "святого" и даже на Дзержинского: "Нельзя, господа, избивать интеллигенцию - это мозг страны, самое её драгоценное достояние!" А Ленин с Дзержинским только ухмыляются: "Поздно, братец, хватился! Мы этот мозг уже вышибли из сотни тысяч черепов! Мы отравили мир ядом своего существования, гноем наглости, зверства, бесстыдства, воровства, лжи, изуверства до такой степени, что теперь уже давно стали смешными эти басни о ценности мозгов! А за всем тем продолжай свои попечения об учёных - это народ самый безвредный для нас. И нам спокойно, и тебе прибыльно... на всякий случай..."
И вот Горький опять в роли "овода" советской "республики" и в роли печальника о "мозге страны". И уже многие поговаривают о том, что за это ему надо "все простить"... Дело дошло до того, что в зарубежных русских газетах появился открытый призыв г. Ферсмана, петербургского академика, на этот предмет. О, постыдные, проклятые, окаянные дни!"
В посмертном дневнике Леонида Андреева есть такое место: "Вот ещё Горький... Нужно составить целый обвинительный акт, чтобы доказать всю преступность Горького и степень его участия в разрушении и гибели России... Но кто за это возьмётся? Не знают, забывают, пропускают... Но неужели Горький так и уйдёт не наказанным, не узнанным, "уважаемым"? Если это случится (а возможно, что случится) и Горький сух вылезет из воды - можно будет плюнуть в харю жизни!"
Вылез.
Но зачем он вернулся в СССР?
Сам Алексей Максимович говорил о большевиках с раздражением или с иронией: либо "наши умники", либо "наши олухи". Чтение советских газет портило ему кровь. Однако когда в Сорренто приехал лечиться московский писатель Андрей Соболь, Алексей Максимович при нём считал нужным носить официальную советскую маску: о советских делах отзывался восторженно, с классическими слезами на глазах говорил о советских писателях, учёных, изобретателях, давая понять, что только теперь "эти замечательные ребята" получили возможность развернуть непочатый запас творческих сил.
Стоило Соболю уйти - маска снималась. Соответственную личину надевал при Горьком и Соболь: ложь порождала ложь.
Но компания по возвращению шла долго. Вот свидетельство Ходасевича: "В феврале 1925 года приехала Екатерина Павловна Пешкова. Сразу бросился в глаза новый тон: покровительственный, снисходительный. Высказывалась лаконически и безапелляционно. С неожиданным восторгом она то и дело принималась говорить о предначертаниях советской власти, стараясь показать, что в Кремле от неё нет тайн. Словом, держалась самою настоящей кремлёвской дамой. С первого же дня её пребывания начались в кабинете Алексея Максимовича какие-то долгие беседы. Порою на них приглашался Максим.
Скажу о сыне Горького. Было ему в ту пору лет тридцать, он был лысоват, женат уже года четыре, но по развитию трудно было дать ему больше тринадцати. По-настоящему увлекали его лишь теннис, мотоциклетка, коллекция марок, чтение уголовных романов, а в особенности цирк и синематограф, в котором старался он не пропустить ни одного бандитского фильма. Иногда в сердцах Алексей Максимович звал его ослом, иногда же, напротив, с улыбкой умиления смотрел на его паясничанье. В общем, он очень его любил.
Далее произошёл у нас с Максимом следующий диалог, за полную словесную точность которого я, разумеется, не ручаюсь, но которого ход, содержание и смысл мне совершенно памятны.
Максим. Вот какая история: мать меня зовёт в Россию, а Алексей не пускает (он всегда звал отца по имени).
Я. А что вы будете там делать?
Максим. Мать говорит, что Феликс Эдмундович мне предлагает место.
Я.(не смея ещё догадаться). Где? Какое место?
Максим. У себя, конечно, в Чека.
Многого я мог ожидать, но не этого! Я, однако, сумел сдержаться и продолжал разговор, не ахнув.
Я. В Чека? Да что ж, у него своих людей мало?
Максим. Он меня знает, я у него работал. Ещё в восемнадцатом году, в девятнадцатом, - когда был инструктором Всевобуча. Тогда в Чека людей не хватало. Посылали нас: меня, Лёвку Малиновского. Интересно, знаете ли, до чёртиков. Ночью, бывало, нагрянем - здрасьте, пожалуйста! Вот мы раз выловили эсеров. Мне тогда Феликс Эдмундович подарил коллекцию марок - у какого-то буржуя её забрали при обыске. А теперь мать говорит, что он обещает мне автомобиль в полное распоряжение. Вот тогда покатаюсь! - и по привычке всё изображать в лицах и карикатурно, Максим поджимает коленки, откидывает корпус назад, кладёт руки на воображаемый руль и бежит рысцой. Потом его левая рука выбрасывается вбок - Максим делает вираж, бежит мне навстречу, прямо на меня и, изо всех сил нажимая правой рукой незримую грушу, трубит: "Ту! Ту! Ту!".
Не знаю, что со мной было бы, если бы не старинная привычка ничему не удивляться. Новооткрывшаяся страница Максимовой биографии меня, впрочем, не тронула. Он был несмышлёныш в истинном смысле слова. Я не сомневаюсь, что с его стороны все это было игрою в Шерлока Холмса. На другой день Максим зашёл вечером в мою комнату, я снова навёл его на разговор о Чека. Он болтал о докладе, который делал в Москве Белобородов, убийца царской семьи, назвал мне двух поэтов, сексотов Чека.
Горький после сказал:
- Екатерина Павловна тут кружила голову Максиму, звала в Москву. (Про службу в Чека - ни звука.)
- Что же, пускай едет, коли ему хочется, - сказал я.
Горький слегка рассердился:
- А когда их там всех перебьют, что будет? - спросил он. - Мне все-таки этого дурака жалко. Да и не в нём же дело. Я же вижу, что не в нём дело. Думают - за ним и я поеду. А я не поеду, дудки.
И все же вечная, неизбывная двойственность его отношений ко всему, что связано было с советской властью, сказывалась и тут. Несколько раз принимался он с нескрываемой гордой радостью за Екатерину Павловну говорить о том, что теперь она - важное лицо.
- Вот и сейчас ей, понимаете, поручили большое дело, нужное. Поехала в Прагу мирить эмиграцию с советской властью. Хотят создать атмосферу понимания и доверия. Хотят начать кампанию за возвращение в Россию.
- Да зачем же это им нужно?
- Дело в том, что эмиграция вредит в сношениях с Европой. Необходимо это дело ликвидировать, но так, чтобы почин исходил от самой эмиграции. Очень нужное дело, хорошее. И привлечь хотят людей самых лучших... "
Дипломатические сношения Горького с советским правительством восстановились в то же лето: Горького посетил советский полпред в Италии Керженцев, Горький принял у себя экскурсантов-ударников. В 1926 г. он написал знаменитое письмо о смерти Дзержинского.
В 1928 году после падения Зиновьева оказалась возможна поездка в Москву, куда через год он переселился.
"Он был одним из самых упрямых людей, которых я знал, но и одним из наименее стойких. И хотя сама революция оказалась не такой, какою он её создал своим воображением, - мысль о возможной утрате своего образа, о "порче биографии", была ему нестерпима, пишет Ходасевич, деньги, автомобили, дома - все это было нужно его окружающим. Ему самому было нужно другое. И он в конце концов продался - но не за деньги, а за то, чтобы для себя и для других сохранить главную иллюзию своей жизни", не потерять ореол любимца "революционных масс" и титул "буревестника"...
Упрямясь и бунтуя, он знал, что уедет в СССР, потому что, какова бы ни была тамошняя революция - она одна могла ему обеспечить славу великого пролетарского писателя и вождя при жизни, а после смерти - нишу в Кремлёвской стене для урны с его прахом. В обмен на все это революция потребовала от него рабства и лести. Он стал рабом и льстецом. Его поставили в такое положение, что из писателя и друга писателей он превратился в надсмотрщика за ними.
Он и на это пошёл. Можно бы долго перечислять, на что он ещё пошёл. Он превратился в полную противоположность того возвышенного образа, ради сохранения которого помирился с советской властью. Сознавал ли он весь трагизм этого? Вероятно - и да, и нет, ибо лгал всю жизнь. Переселение сопровождалось сближением с Ягодой, поездкой на Соловки и на Беломорский канал.
С этого момента начала действовать программа его задабривания, выдержанная в сталинском стиле. В его распоряжение были предоставлены особняк в Москве и две благоустроенные виллы - одна в Подмосковье, другая в Крыму. Снабжение писателя и его семьи всем необходимым было поручено тому же самому управлению НКВД, которое отвечало за обеспечение Сталина и членов Политбюро.
Для поездок в Крым и за границу Горькому был выделен специально оборудованный железнодорожный вагон. По указанию Сталина, Ягода стремился ловить на лету малейшие желания Горького и исполнять их. Вокруг его вилл были высажены его любимые цветы, специально доставленные из-за границы. Он курил особые папиросы, заказываемые для него в Египте. По первому требованию ему доставлялась любая книга из любой страны. Горький пытался протестовать против вызывающей роскоши, которой его окружали, но ему было сказано, что Максим Горький в стране один.
Вместе с заботой о материальном благополучии Горького Сталин поручил Ягоде его "перевоспитание". Надо было убедить старого писателя, что Сталин строит настоящий социализм и делает всё для подъёма жизненного уровня трудящихся. Горький участвовал в работе так называемой ассоциации пролетарских писателей, во главе которой стоял Авербах, женатый на племяннице Ягоды. В знаменитой книге "Канал имени Сталина", написанной группой писателей во главе с Максимом Горьким, рассказано, в частности, о слёте строителей канала - чекистов и заключённых - в августе 1933 года. Там выступал и Горький. Он с волнением сказал: "Я счастлив, потрясён. Я с 1928 года присматриваюсь к тому, как ОГПУ перевоспитывает людей. Великое дело сделано вами, огромнейшее дело!".
Можно, конечно, сказать, что он лгал, как всегда, но кто же ему, изолгавшемуся, тут виноват?
Полностью изолированный от народа, он двигался вдоль конвейера, организованного для него Ягодой, в неизменной компании чекистов и писателей, сотрудничавших с НКВД. Всем, кто окружал Горького, было вменено в обязанность рассказывать ему о чудесах социалистического строительства и петь дифирамбы Сталину. Даже садовник и повар, выделенные для писателя, знали, что время от времени они должны рассказывать ему, будто "только что" получили письмо от своих деревенских родственников, которые сообщают, что жизнь там становится всё краше.
Сталину не терпелось, чтобы популярный русский писатель обессмертил его имя. Он решил осыпать Горького царскими подарками и почестями и таким образом повлиять на содержание и, так сказать, тональность будущей книги....
Но есть и ещё одно. По словам Т. Манухиной, которая тогда была в большой дружбе с Горьким, у Горького был план "окружения большевиков". "В реальности это означало посадить на плечи советской власти социалистическую интеллигенцию и этим спасти страну от гибели, а революцию от контрреволюции" "Стоило Горькому "присягнуть" Кремлю, и перед ним открылась беспредельность.
Самые заветные желания его могли осуществляться, как в волшебном сновидении... Облагодетельствовать миллионы тёмного русского народа! Приобщить их к просвещению, к материальной культуре. Воспитать новое гражданское социалистическое сознание! Этот просветительный педагогический пафос был ему свойствен и всегда одушевлял его общественную деятельность. Соблазн - пренебречь нравственной оценкой власти и воспользоваться её силой - был для Горького велик... К чему привело намерение Горького окружить большевиков? Ни к чему: окружённым оказался он сам".
"Соблазн - пренебречь нравственной оценкой власти"? Горький писал о Ленине: "Сам Ленин, конечно, человек исключительной силы; 25 лет он стоял в первых рядах борцов за торжество социализма, он является одною из наиболее крупных и ярких фигур международной социал-демократии; человек талантливый, он обладает всеми свойствами "вождя", а также и необходимым для этой роли отсутствием морали и чисто барским, безжалостным отношением к жизни народных масс..."
Как видим, никакого соблазна. Горький изначально понимал, что мораль там и не ночевала. Да и плевать ему было на мораль. Вот ещё одно свидетельство Ходасевича: "Заходили споры, но спорить с Горьким было трудно, потому что он имел удивительную способность: не слушать того, что ему не нравилось..."
А мораль ему, "дьяволёнку", никогда не нравилась.
Есть и ещё одна версия, хоть и похожая, это Густав Герлинг-Грудзинский. "В Сорренто ещё живут люди, писал он в 50-х годах, которые дружили с Горьким и его семьёй или, во всяком случае, хорошо помнят давних обитателей виллы "Иль Сорито" и охотно делятся воспоминаниями.
Многочисленное, постоянно меняющееся окружение Горького приобрело в Сорренто в 1925-1933 гг. славу чрезвычайно светского и любящего весёлую жизнь общества "mondano е gaudente" Все обитатели "Иль Сорито" большую часть времени посвящали развлечениям; часто зажигали огромные костры на пляжах в честь гостей, разбрасывали направо и налево множество денег, позволяли себе даже несколько извращённое удовольствие нуворишей - филантропию напоказ.
Горький располагал такими огромными финансовыми средствами, что вся его семья с приживалами могла жить на уровне самых разнузданных буржуев. В "Иль Сорито" двери никогда не закрывались: гости приходили толпами, особенно вечерами, лились потоки алкоголя, когда не хватало стаканов и рюмок, пили из пепельниц, вазонов... В Сорренто все были убеждены, что Горький ежемесячно получал из России чек на миллион лир (это в двадцатые годы!).
Это, видимо, было преувеличением, но чрезвычайно характерным. Но откуда плыл этот золотой поток, где били его источники? Представляется невероятным, чтобы авторские гонорары Горького могли позволить ему в изгнании вести образ жизни, который своей широтой приводил в изумление даже неаполитанских аристократов. Следовательно, откуда?
По-видимому, не только из советских издательств. Это предположение, наряду с интересным и довольно загадочным обстоятельством, что Горького никогда серьёзно не беспокоила фашистская полиция, позволяет сделать вывод: после компромисса с Москвой в 1925 г. автор "Клима Самгина" находился под опекой советских властей. Они давали финансовые средства для жизни, они обеспечивали дипломатический иммунитет у фашистских властей.
Исключительное положение Горького подтверждает в какой-то мере интервью, которое он дал известной фашистской писательнице Сибилле Алерамо, опубликованное в "Корьере делла Сера" 21 мая 1928 года: "Он благодарен нашему правительству, которое позволяет ему жить в идеальном спокойствии". Как представляется на этом фоне образ Горького? Он брал у советских властей деньги на содержание своего жадного к удовольствиям и весёлого двора. Был в постоянном контакте с советскими издательствами и журналами, чтобы не потерять связь с русским читателем. Одновременно, однако, в тепличной атмосфере соррентской блаженной жизни он чувствовал себя как бы отрезанным от жизни и часто был сумрачный, изболевший. Самое большое удовольствие он испытывал, сидя у хорошо разгоревшегося огня в камине и слушая русские песенки в исполнении снохи.
Однажды в Сорренто приехала в "отпуск - премия за ударную работу" - делегация русских рабочих. Горький долго разговаривал с ними, а потом вдруг заплакал. На вопрос: почему он плачет, писатель ответил: нелегко слушать повторяемый всеми рассказ о мучениях, переживаемых земляками.
Мог ли он, после всего, что видел сам и слышал от других, быть энтузиастом советского режима? Но после решения, принятого в 1925 году, он не мог уже отступать. Он мог лишь вернуться в советскую Россию. По соображениям финансовым, ибо, благодаря ловкой тактике, сидел глубоко в советском кармане; по соображениям престижа и из гордости, не желая даже перед самим собой признаться в ошибке; по соображениям частично политическим, ибо искренне ненавидел окаменелую антисоветскую позицию русских эмигрантов; под влиянием естественного человеческого тщеславия, ибо хотелось ему вкусить в Советском Союзе славу, привилегии и авторитет величайшего современного русского писателя; и - не в последнюю очередь - по чисто сентиментальным причинам, ибо он тосковал по родине.
Соррентинские рассказы позволяют с большой долей вероятности предполагать, что поездки Горького в Советский Союз в 1928 и 1929 гг. были чем-то вроде рекогносцировки.
Интервью Сибилле Алерамо писатель дал после первой поездки в СССР. Есть там такая фраза: "Он скоро туда поедет снова, но на несколько месяцев. Ему кажется, что работать он может только здесь".
Трудно не верить одному из самых частых посетителей "Иль Сорито", рассказывающему, что после каждого возвращения из Советского Союза семья Горького надолго погружалась в состояние одеревенения, беспокойства и разочарования, беседуя об изменениях, какие принесли первые годы сталинского правления. Но кости были брошены. Сталину Горький был нужен в Советском Союзе в тот момент, когда генеральный секретарь готовил окончательную расправу с оппозицией. Так начался последний акт драмы..."