== Мои мнения и мои стихи в тексте выделены так: ==...==
Савий юродствовал от души, с охотой и со вкусом. Когда в приют звонили, он брал трубку и совершенно придурочным голоском с придыханием возвещал:
-- Аллё! Чаво надо? Батюшку? А они давеча пришли-с домой выпимши, почивают и будить не велели! -- и это при том, что совершенно трезвый Герберт сидел напротив Савия, когда тот так паясничал. Но батюшка только благодушно веселился и поощрял шута, чем выводил из себя всех жителей приюта и особенно матушку.
-- Какой он юродивый? Юродивые -- святые, а он же атеист, -- говорила с нескрываемой неприязнью Эльза, -- креста на нём нет.
-- Да многие с крестом хуже безбожников, а у него, может, такая форма юродства, -- размышлял Герберт. -- Может, он надел на себя такую личину... Или, может, он святой атеист?
Но Савий не был святым. Святые ведь не должны ненавидеть, а он самозабвенно на дух не переносил подавляющее большинство жителей приюта, и ему охотно платили той же монетой. Самая страшная, можно сказать, животная вражда у Савия была с регентшей, которую Герберт выписал с Украины взамен молоденькой певчей, не выдержавшей в приюте и пары месяцев.
Одесситка регентша Алефтина была куда крепче. Она продержалась почти год и уехала от греха подальше уже под самый конец, когда матушка Эльза принялась опасно злобствовать направо и налево.
Регентша Алефтина тоже не понимала батюшку.
-- И шо вы разоряетесь без копейки денег? -- частенько говорила она ему. -- Разгоните всю эту кодлу.
-- Так в том-то и дело, что каждый житель приюта предлагает всех выгнать и оставить только его. Все хотят индивидуальный приют! Чтобы заботились и кормили только его одного.
-- Ну, это уже таки брак называется, когда приют для одного. Батюшка, я всё понимаю. Вы такой верующий, но не до такой же степени!
-- А до какой степени нужно быть верующим? -- вопрошал Герберт. Тут вмешивался Савий:
-- Батянечка, регентшу первую гнать надо. Она консервы общие ворует и у себя в комнате прячет.
-- Мужчина, а тебя что, спрашивали? Я пару банок скумбрии с благословения батюшки взяла, чтобы на родину послать.
-- Батянечка, гони её. Она ведьма!
-- Шоб я видела тебя на одной ноге, а ты меня одним глазом!
-- Ви уходите с кухни, слава богу, или остаётесь, не дай бог? -- Савий подстраивался под одесситский говор, хотя заметно злился.
-- Да шо ви уже такое говорите, чего я вам ещё не слышала? -- напирала Алефтина. -- В Украине эта скумбрия нужнее. У меня там дочь и мать!
-- Шоб ви так жили, как прибедняетесь!
-- На тебе дулю, купи себе саван, а на сдачу застрелись!
-- Не крутите мне мои фаберже!
-- Да будь я на родине, я бы твои фаберже тебе на уши натянула! Тебе скучно? Сейчас я сделаю тебе скандал, и будет весело!
-- Иди ты на ...
-- Я там чаще бываю, чем ты на свежем воздухе! -- отвечала Алефтина, хоть прожила год в вынужденном воздержании, и это при том, что Савий постоянно жил в палатке, и воздух вокруг его нехитрого жилья был вполне свежий, за исключением самой палатки.
Ох, как они друг друга ненавидели! А Герберт потешался над смачной перебранкой. Наивный идиот.
== Чтобы стать настоящим священником или писателем -безусловно необходимо пройти по жизни сколько-то лет в спокойном терпении через поток помоев нормального бытового человеческого уродства в головах и душах... Это знание фактографии быта нужно намного больше, чем отточенная способность мечтать о разумном, добром и предельно прекрасном в отношениях людей. ==
Герберт пытался увещевать Алефтину:
-- Вы же не жительница приюта, а наоборот, представитель церкви.
-- Да она стерва: и жалование получает, и скумбрию ворует, -- вмешивался Савий.
-- Да вот те крест, убила бы вахлака! -- замахивалась Алефтина на Савия. Вот поверите ли, батюшка, этот поц всю жизнь мне тут отравил. А вы ведь меня, почитай, спасли. Я уж и не знала, в проститутки пойти или к вам ехать.
-- Да какая из тебя проститутка? -- возмущался Савий как истинный знаток. -- Тебе самой доплачивать придётся, чтобы кобель какой затрапезный позарился!
-- Убью засранца, батюшка, вот тебе Святый Боже, убью!
И Алефтина нешуточно зыркала на Савия так, что даже в соседних комнатах у многих холодело на сердце.
Вообще, кухня в доме Адлеров была истинным полем брани. Изящно оформленная за немалые деньги, с игривыми завитушками и витражными стёклышками в шкафчиках она грубо диссонировала со страстями, невольной свидетельницей которых ей приходилось быть. В доме Адлеров всё вызывало это ментальное несоответствие между изысками декора и дикостью житейских сцен. Возможно, только после революции, когда чернь нахлынула во дворцы, можно было наблюдать такую фантасмагорию. Но здесь прежнее богатство таким образом, в соответствии с безумием Христа, было отдано на всеобщее поругание.
-- Разваливают дом, а ему хоть бы что, -- сетовала Эльза, хотя дом не любила. Может, Герберт назло ей разрушал свой самый дорогой подарок, сделанный жене. Этот дом, как, впрочем, и всю свою жизнь, он посвятил ей, но та не желала его даров. И вот теперь он измывался над домом и тем самым неосознанно мстил за отвергнутый дар, за отвергнутую любовь. Вот такая сложная комбинация вполне могла, как говорится, иметь место.
Савий особенно любил издеваться над батюшкиным домом. Он частенько говорил:
-- Не ожидал я от вас такой пошлой меркантильности. Всё-таки лицо духовное, а барахла, как у последнего барыги.
Но Герберт всё принимал с незлобивой усмешкой.
Когда на очередной моцион выходил ещё один персонаж приюта -- величавый профессор, который приехал к Герберту на недельку, а задержался на два года, -- Савий неизменно повторял:
-- Ну что, утомились, писяМЃ?
Профессор писал исторические поэмы и морщился при слове "писяМЃ", а Савий много раз на дню повторял эту фразу.
-- Дайте-ка я Вам яишенку сварганю, --примирительно предлагал Савий, и профессор благосклонно позволял себя угостить. Питался он в основном яичницами, которые жарил себе в любое время дня.
Савий утверждал, что когда-то служил поваром в ирландской харчевне, видимо, после того как, по его же словам, его выгнали из садовников в Англии.
У него весьма ловко выходили супчики и омлеты. Но готовил он их только профессору и батянечке. Больше никому.
Ещё жила в приюте старая грузинка Тереза, и поэтому, разумеется, её прозвали не иначе как мать Тереза. Жила она не от нужды, а потому что дома ей в её почтенные девяносто три года было скучно, и сын на лето привозил её пожить с людьми, пообщаться.
Мать Тереза была красавицей даже в свои годы. Её благородные черты лица указывали на принадлежность к гордому народу. Тонкие жилистые руки неизменно несли на пальцах целый капитал, состоящий из разнообразных алмазов и яхонтов невообразимой каратности.
Она обладала короткой памятью и постоянно повторяла одни и те же истории, но, поскольку в приюте жило четырнадцать человек и приезжало много гостей, ей всегда была уготовлена благодарная аудитория.
-- Ваабщэ, я винодэлка, -- в очередной раз начинала свой рассказ мать Тереза, хотя все знали, что она выпускница консерватории.
-- Как же так, -- тут же встревал Савий, -- вроде же вы служительница музыкальных муз?
-- Ой, маладэц! Дагадался! -- обворожительно улыбалась Тереза. -- Но сначала я била винодэлка. Ми хадили на практику с грэлками и туда сливали молодое вино. Патом всэ удивлялись, пачему практиканты такие вэсёлые!
-- Ой, матушка Тереза, куда ж вы на старости лет попали! -- причитал подлец Савий.
-- А што? Разве тут плохоэ мэсто?
-- Ой, плохоэ, -- передразнивал её Савий.
-- Сынок, ты што, картвели? Грузин?
-- Да, конэчно! -- врал Савий, хотя часто представлялся полным именем -- то Самуил Моисеевич, то Моисей Самуилович. Настоящее его имя так никто и не узнал.
Мать Тереза верила и тут же переходила с ним на грузинский. Савий настолько манерно реагировал на якобы родную речь, что мать Тереза верила, а более подробно разобраться в национальных корнях шутника не могла, потому что через минуту всё забывала.
Герберт садился за разбитое фортепиано и принимался аккомпанировать, мать Тереза устраивалась рядом и пела по-грузински "Сулико". В одном месте Герберт всегда фальшивил, и мать Тереза резко шлёпала его по пальцам, приговаривая: "Нэ так!" -- и заставляла сыграть правильно.
Но и тут Савий не оставался в стороне. Он затягивал захватывающую песню:
"Дэнги есть -- Уфа гуляю,
Дэнги нэт -- турма сижу!"
И тюрьма не заставила себя долго ждать. Савия арестовали на складе, где он хранил то, что не мог возить на своём велосипеде. Его обвинили в том, что он обчистил пять соседей по складу и украл двести турецких ковриков, всякую утварь и картины малоизвестного индийского художника, причём, по утверждениям родственников, на сумму в двенадцать миллионов долларов.
Савию конкретно грозил срок. А ведь он бездомничал именно потому, что панически боялся государства и всяческих сношений с властями.
Савия выпустили до суда, и только после восьми месяцев напряжённого следствия оказалось, что картины индусы украли у себя сами, чтобы получить страховку.
Но и тут полиция не угомонилась, желая записать его в сообщники. Два суровых следователя явились к Герберту в дом. Герберт отметил, что так можно любого обвинить в причастности к этой краже, да хотя бы и его самого. Сыщики внимательно посмотрели на Герберта и спросили наполовину в шутку, наполовину всерьёз: мол, если хотите, мы вам это устроим...
Герберт предоставил такие неоспоримые доказательства убогости Савия, а также его бронебойного кухонного алиби (ибо с успехом заезжего актёра он выступал на кухне сутки напролёт), что дело против него рассыпалось и с несчастного сняли все подозрения. А ведь хотели дать пять лет. Куда же делись двести ковриков, так и осталось тайной.