Аннотация: В ожидании решения своей судьбы, в полудрёме и в смертельной тревоге, Владислав начинает вспоминать начало того пути, который привёл его, в результате, под стены Чернограда
Похороны матери
Буквально сразу же после того как двери семейного склепа торжественно были захлопнуты рукой Хранителя Традиции, и последняя нота древнего "отпускающего" речитатива глухо замерла в кронах кладбищенских платанов дед жёстко взял его за локоть, и не допускающим возражения шёпотом приказал - "после тризны сядешь в мой экипаж, нам нужно серьёзно поговорить, внучок".
Мать ушла из этого мира как-то совершенно неожиданно, видимо простудившись по неосторожности в первые холодные дни надвигающейся осени, прохваченная во время вечернего чаепития на веранде сквозняком того коварного, северного ветерка, о котором в народе ходит пословица - "свечи не задует, а в могилу уложит". Вроде бы поначалу несерьёзная простуда как-то очень плавно перешла в двустороннее воспаление лёгких, и в три недели сжила со свету эту исключительно волевую, никогда особо на здоровье не жаловавшуюся, и ещё вполне молодую женщину (она только что разменяла четвёртый десяток). Две последних недели Владислав попросту не отходил от её кровати, сам кормил её с ложечки бульонами, приготавливаемыми старой кухаркой (единственным рабом, принадлежавшим их семейству) , под конец сам подмывал её тело, и менял бельё (когда она уже не могла вставать с кровати, почти постоянно пребывая в бессознательном состоянии) никого к ней не подпуская, и на его же руках она и испустила свой последний вздох, вдруг как-то вытянувшись вся, с потемневшим, по детски беспомощным лицом, и провалившимися глазницами.
Смерть эта, смерть самого любимого и близкого для него в Среднеземье человека стала для Владислава как бы завершающим ударом всего того ада, через который ему пришлось пройти на протяжении предыдущих полутора лет. Дважды покушавшийся на самоубийство, от которого его останавливала лишь мысль о том, как это переживёт его мать, неделя за неделей, месяц за месяцем живущий в пожирающем его пламени кошмаров и абсолютной бесперспективной ненужности всего своего дальнейшего существования в этом мире, бессонных, мятущихся ужасом и болью ночей, и неведения, будет ли он встречать грядущее утро, постоянно раздираемый желанием покончить со всем этим одним единственным ударом кинжала, и пытающийся вскричать, выплакать невидимыми миру слезами в горячечном берду душащие его душевные боли и безнадёжности в строчках своих тщательно скрываемых, и никому не показываемых рифмованных размышлений о сути бытия, вроде вот такого вот:
...Кто ж духом благородней и отважней -
Тот, что усердно, молча терпит всё
От жизни беспощадной, от неё
С покорностью приемля жребий каждый,
Иль тот, кто духом восстаёт,
Не потерпя позора унижений,
Ударов частых,
смрада,
преступлений,
И в бой с судьбой отчаянно идёт?
Что мы теряем? Умереть? Уснуть!
Всего лишь навсего! И разом отряхнуть
Пыль с башмаков земных страданий плоти,
Забыть об этом гадостном болоте,
Уйти скорей! Уснуть, и видеть сны...
О чём, однако, сны?..
Вот где разгадка!
Та старая, как этот мир, загадка,
Где все предположенья так пусты.
Кто скажет нам,
что там,
за горизонтом,
Когда одежды сбросим наших лет
С последним, уводящим душу стоном,
Не встретим ли ужасней сонмы бед?
Вот и ответ.
Кто б стал терпеть покорно
Пяту железную властителей своих,
Свист плети, беспощадной и проворной,
Темницу дней, и серых, и пустых?
Кто б стал терпеть насмешки и укоры,
Распятье болью попранной любви,
Несправедливостей незыблемые горы
И равнодушье - сколько ни зови,
Когда бы всё
простой удар кинжала
Решить бы мог в распахнутую грудь
И долговые счёты б разорвала
Рука своя же,
кто бы стал тянуть
Постылой жизни тягостную ношу?!
Но неизвестности ужасная вуаль
Нас принуждает всё сносить покорно
И не спешить
бежать в безвестный край,
Где всё невнятно так и спорно.
Рабы неведенья, покорные привычке
Свой жалкий век тянуть и сохранять,
Всего дрожать, бояться, трепетать,
И каждый миг для жизни покупать
Ценой души, и счастья, и свободы!
И тянутся зачумленные годы,
И в размышленьях храбрость мы теряем,
Непобежденные ещё, уже слагаем
Оружие, воображением своим
Решив, что враг непобедим!
И гибнут, гибнут лучшие порывы
И начинанья всех великих дел
Когда смиряет разум осторожный
Тех, кто был храбр
И так безумно смел!
В общем, в плавающих кошмарах такого ежедневного существования Владислав как-то совершенно просмотрел начало болезни матери, и спохватился лишь тогда, когда всё уже понеслось по кривобокой дорожке подлинного несчастья, вкривь и вкось разнося его жизнь на последние куски отчаянья и ужаса.
Всё это время он старался как-то удерживать своё сознание железной рукой внутренней собирающей воли, чтобы не раскиснуть и не рассыпаться окончательно в ненужных причитаниях, и стонах, чтобы не потерять лица ни перед миром, ни перед самим собою. Поэтому неизбежная завершающая стадия этого кошмара для него прошла как во сне - благо дед взял на себя все заботы об организации погребения и тризны. И вот теперь дед, своим жёстким, непререкаемым обращением как бы выхватил его из этого состояния непрерывного сжавшегося в чёрную внутреннюю точку полусна сознания, сдёрнув на неуютную почву насущной реальности.
Владислав всегда ненавидел кладбища - эти "отеческие гробы", на которых была буквально помешана вся та культурная среда, к которой он принадлежал по своему рождению. Начиная с Людей Запада, и кончая заразившихся от них подражанием аборигенов культ склепов, наполненных бальзамированными трупами, культ долгих генеалогий, воплощавшихся в незыблемость семейных усыпальниц был ему втайне исключительно отвратителен. Вот и сейчас, сгрудившиеся под крышей общественного портика немногочисленные дальние родственники, которых он практически не знал, и которые уж точно никогда не проявляли желания узнать его поближе, с подобающей торжественностью минуты ВКУШАЛИ ритуальную трапезу, чопорно перебрасываясь между собой тихими, совершенно незначительными репликами, ничего общего не имевшими с только что состоявшимся прощанием с тенью женщины, издавна считавшиеся в семье как бы "паршивой овцой". Их совершенно бесчувственные выражения соболезнования тенью скользили по его восприятию. Он вежливо принимал их, раскланиваясь, но они не затрагивали ни сердца произносящих их, ни его собственного. Единственным светлым пятном на всём это были некоторые немногочисленные друзья матери, которых он хорошо знал, и которые действительно проявили подлинное сочувствие к уходу матери, и к его собственному горю. Но даже их горячее участие лишь едва-едва прорывалось сквозь толстую пелену кошмара, тёмной тучей покрывавшую его сознание.
На кладбище он приехал на общественных похоронных дрожках, и поэтому приглашение деда избавило его от необходимости пешего возвращения домой. Старая, облезлая, дышащая на ладан двуколка, единственная, которой, вкупе с выездным Савраской, обладал его дед, и та была для Владислава совершенно недопустимой роскошью. Хотя мать его и жила в небольшом, уютном двухэтажном особнячке, доставшемся ей по завещанию от её матери, тем не менее жили они исключительно бедно, на те жалкие крохи, что им выделял дед, ибо кроме этого особнячка никакого семейного имущества матери его тогда по разделу не досталось. От его отца помощи никакой не было, да гордая мать вряд ли бы её от него и приняла бы, буде таковая даже воспоследовала бы. Поэтому и сам особнячок за эти годы существенно пришёл в упадок, стены облупились, сто раз латаная крыша постоянно подтекала оставляя на стенах следы плесени и прели, а в подвалах от хронического отсутствия запасов еды даже не заводились крысы.
Ребёнком Владислав не осознавал всего этого ужаса материального положения семьи. Частично потому, что он не водился с детьми своего круга (он закончил общегородскую школу при храме местного культа Великого Солнца и там общался в основном с детьми зажиточных горожан Нижнего Круга, которые его, впрочем, как "барчука" тоже не особо праздновали), а частично и потому, что с детства был ребёнком как бы отстранённым от жизни, и больше всего предпочитавшим погружаться в свитки древних сказаний и легенд в пыльных залах библиотеки Древнего Круга, принадлежавшей Обществу Западников, куда он, благодаря своему происхождению, был всё же допущен, и где мастер Знания обучил его древнему языку давно исчезнувшего во тьме веков Запада.
Но по вхождении в сознательный юношеский возраст, гнетущее положение семьи для него начинало становиться всё более и более явственным. Мать его постоянно была опутана сетью долгов, которые она всё время кому-то возвращала. Поэтому и одежда и еда в их доме всегда закупались лишь в количествах и формах крайне ограниченной необходимости. После гибели всех своих сыновей дед таки начал проявлять определённый интерес к дочери и внуку, которого он до той поры попросту знать не хотел. Но поскольку он и сам был совсем не богат, да при этом ещё и страдал патологической скупостью, страшно усилившейся у него после смерти жены, то его помощь семье единственного живого ребёнка также носила по большей части достаточно куцый характер.
Так как дед и сам был не в особых ладах с Кругом общества Западников в городе (какие-то старые счёты с Владетелем и Стражем края Долины Долгих Теней, с которым он как-то умудрился поссорится на почве крови и чести в то время, когда оба они были молоды, и вместе учувствовали в военном походе Князя Загорья, где будущий Владетель и Страж набирался воинского опыта, а дед был призван как один из его вассалов и воинов его отряда), то он, соответственно, не мог оказать никакой протекции для его вхождения в круг Общества, в результате чего Владислав там так и остался нежелательным изгоем.
Но, тем не менее, дед стал чаще приглашать его погостить в своём имении, где по вечерам у камина собиралось небольшое общество мелких окрестных землевладельцев, в основном из нижней знати Загорья, не допускаемой в Общество. Дед их, скорее всего, в глубине души презирал, как "недочеловеков", но поскольку всё же нуждался в хоть в каком-то общении, то не только собирал у себя их общество, которому очень льстило, что к ним снисходил пусть и захудалый, но Западник, но и, с годами, даже начал как-то врастать умом в эту компанию и в её интересы, пусть даже лишь и на уровне околокаминных сплетен.
И именно на одном из таких собраний для Владислава и произошла та самая роковая встреча, обратившая последние два года жизни его в один сплошной и непрерывный кошмар. Хотя - сейчас это уже не имело для него никакого особого значения.
Тризна, проскочив положенную официальную часть, была фактически смята. Родственники естественно, совершенно не знали, да и не желали знать друзей матери, по преимуществу людей из зажиточных горожан, к Кругу Внутреннего Общества не имевших ни малейшего отношения. И поскольку на эти похороны они явились скорее по родственной необходимости, нежели чем по зову сердца, то вся компания тут же стала поскорее разъезжаться. Друзья матери, также чувствовавшие себя в этом обществе крайне стеснённо, постарались ускользнуть одними из самых первых, и Владислав не успел оглянуться, как остался под крышей портика совершенно один с дедом.
Кладбищенские служки уже убирали скудные остатки трапезы со стола, стучали блюда, звенели собираемые на подносы бокалы, шуршала сворачиваемая льняная скатерть.
Дед снова крепко взял Владислава за локоть, и потянул его в сторону выхода - "Идём, тут уже и без нас разберутся". Владислава чуть покачивало, голова кружилась, сознание плавало как в тумане, и он покорно поплёлся за удаляющимся старческой, но всё ещё твёрдой походкой дедом к кладбищенским воротам. Дождь немного притих, но влажный ветер рвал их ритуальные плащи, и спутанные волосы Владислава, моментально намокшие под мелкой мрякой, всё спадали ему на лоб, на брови, и он механически откидывал их назад, безуспешно пытаясь хоть чуть-чуть привести их пятернёй в порядок.
У выхода с кладбища (совершенно отдельного от общего, и ведущего исключительно к родовым усыпальницам аристократии с Запада), уже осталась одна лишь дедовская двуколка, с поднятым кожаным верхом, и дремавшим на козлах, укутанным в обширный кожаный плащ возницей. Дед покряхтывая взобрался по приставным ступенькам внутрь, сдвинулся, уступая место следовавшему за ним Владиславу, и толкнул кучера в спину - "ну давай, домой!"
Выворачивая колёса из липкой грязи лошадь тяжело тронула, и они поплелись во влажной туманной мороси вдоль городской стены (кладбище находилось за городскими воротами), потом свернули направо по мощёному камнем шоссе, и покатили по уклоняющейся полого вниз дороге в направлении выезда из долины.
Имение деда находилось прямо сразу же за выездом из Долгой Долины, которая как острие копья врезалась в кряж Великих Гор. Долина была промыта в горах стекающей с вековых ледников рекой Перекатной, горным притоком главной реки Загорья - Чистой реки, вокруг которой собственно и раскинулась вся долина княжества. Долгая Долина, собственно, была как бы уменьшенной копией равнины Загорья, тоже с двух сторон стеснённой горными кряжами Великих Гор, а третьей своей стороной омываемого внутренним Солёным морем. Город Осточье был построен когда-то горцами, спустившимися в Долгую Долину с хребтов этих гор, и в древности служил главной твердыней совершенно независимого княжества. Впрочем - всё это относилось к тем далёким, совершенно былинным временам, когда Люди Запада ещё не вторглись со своего Острова в Среднеземье, и не начали создавать там своих королевств и империй. Когда-то, во время Первой Великой войны, когда всё Загорье было лишь частью огромной восточной империи Владыки Чернограда, в которой правил, его наместником Владетель и Страж Загорья, Долгая Долина находилась под его вассальной зависимостью, и ею управлял Знаменосец Владетеля.
Но с тех пор много горной воды утекло в реках Загорья. Власть в бывших осколках огромной империи перешла постепенно в руки туземной аристократии, бывшей до этого лишь вспомогательной силой в воинствах этой империи. Людям Запада, тем, что приняли изменившийся порядок, и поэтому уцелели в непрерывной чреде междоусобиц, последовавших за падением империи, пришлось отступить на второй план, и занять место лишь советников и вассалов новых правителей, которые, однако же, исключительно ценили оных, как носителей древних знаний, магического искусства, долгого многовекового опыта власти, и - что греха таить, как представителей высшей наследственности и древнейшей благородной крови. Наличие в их княжествах, королевствах, и даже торговых республиках этой древнейшей аристократии Среднеземья как бы освящало права и туземного нобилитета, предавало блеска и законности их претензиям на безусловное подчинение всего остального простого люда.
Аристократия Западников, в определённой мере, продолжала оставаться, при всём при этом, как бы неким внутренним Рыцарским Братством, кичливо глядевшим даже на своих номинальных вассальных господ, и связанным гораздо более крепкими внутренними взаимными узами, нежели княжеская или королевская присяга. Оставаясь тайным управляющим Кругом всей общности государств Востока, Братство Рыцарей Запада практически никогда не вмешивалось в их мелкие взаимные свары, и сыновья Братства, для получения практического боевого опыта даже часто принимали участие в их взаимных войнах, по обе стороны конфликтов, часто даже сражаясь в бою друг с другом, что, впрочем, совершенно не влияло на их особые, внутренние взаимоотношения вне поля битвы. Местный же владетель, сдуру покусившийся на тайные права членов этого Братства был всегда заведомо обречён, ибо тайная сеть шпионов, убийц и информаторов Братства буквально пронизывала все местные дворы не только самих туземных владетелей но даже и самую дворовую прислугу семейных замков их мелкого дворянства. Уже не говоря при этом о тайных магических ударах, попросту сживающих со свету необоримыми болезнями, которые в любой момент могли нанести по семье посмевшего покусится на привилегии Круга Мастера Знаний, составлявшие самый костяк советников Управителей Братства.
В самом же Братстве существовала строжайшая иерархия титулов и вассальная зависимость, сохранившаяся ещё с древних времён, в торой изменения были крайне редки, а вассальное подчинение - непререкаемым. За чем следили прежде всего именно Мастера Знаний, жестко пресекавшие любое самовольство.
Впрочем, за долгие века, протекшие со времён падения империи, Знаменосцы Долгой Долины таки смогли возвысится по иерархии, стяжав титул Владетелей и Стражей Долгой Долины, что теперь ставило эту область, в иерархии управления Братства, в относительную независимость от двора Загорья, хотя формально всё рыцарство долины, как туземное так и высшее, вассально подчинялось именно князю Загорья. Но в Советах Братства Владетель и Стаж Долгой Долины с тех пор всегда состязался на равных с Владетелем и Стражем Загорья, входя полноправным членом в Совет Управления, и участвуя в выборах Властителя Совета, являвшегося формальным предводителем всего Братства, но, по сути весьма зависимым от общего Круга управления, хоть и выбиравшего его пожизненно, но однозначно полагавшего его лишь первым среди равных.
Семья деда, хоть маргинально и принадлежавшая к одной из нисходящих ветвей Светозаров, по своему титулу в иерархии - Оруженосцев Воина Копья находилась у самого подножия всей этой пирамиды. Владислав же, как один из младших членов семьи, пока что имел право лишь на титул Всадника, что, впрочем, уже возносило его на недосягаемую формальную высоту и над самыми богатыми и влиятельными горожанами Осточья. Но фактически, при бедности и совершенно незначительном общем влиянии его семьи, это лишь добавляло ему проблем в его жизни. Начиная с полувраждебного отношения товарищей в общегородской школе (у матери не хватило в своё время денег устроить его в платную военную школу для дворян), и кончая полным пренебрежением круга юношества даже мелких туземных землевладельцев. И то хорошо, что в богатом, торговом Заземье существовала система бесплатного городского образования, вплоть до университета в столице, для любого свободного гражданина. Просвещённые князья Заземья издавна ценили искусства, науки, и хорошо понимали всю ценность образованных специалистов для экономического развития края. Талантливому отпрыску свободной семьи, даже из самых бедных, всегда была открыта карьера купца, мастера или же зиждителя, что значительно помогало снимать социальное напряжение в княжестве. Военная карьера, понятное дело, была открыта лишь для дворянства и высшей аристократии, но хороший купец, мастер или же зиждитель, при всей ограниченности своих политических прав, часто мог скопить действительно огромное состояние, и даже завести ферму, хотя полноправным землевладельцем, с присущими этому сословию полномочными административными правами, мог быть только потомственный дворянин княжества. Что иногда выглядело парадоксом, так как в органах управления какой-нибудь местный дворянчик с имением размером чуть ли не десяток квадратных саженей и двумя старыми надомными рабами для его личного обслуживания безапелляционно распоряжался и управлял делами пары десятков владельцев огромных, процветающих имений с тысячами сельских рабов. Те часто роптали от такого порядка, но он жёстко поддерживался всей вооружённой силой княжества, и Братство Рыцарей Запада было отнюдь не последним надзирающим за незыблемостью этого положения вещей.
Коляска всё катила и катила, подскакивая на мокрых плитах центрального шоссе долины - рессоры давно уже требовали как минимум ремонта, если не замены, но дед, как всегда тянул с этим до последнего, дождь всё также мерно барабанил по кожаному верху убаюкивая седоков, дел молчал, и на Владислава постепенно наваливалась тяжелая, мутная дрёма. В полусне он лишь отметил, как они проехали полуразрушенные ворота в стене давно заброшенных укреплений на выезде из долины, слева от Кторовых в бурном, туннелеобразном ложе билась и шумела река Перекатная, затем прогрохотали по мосту через реку, соскочили снова на разлезшуюся грязью грунтовку, чавкая и переваливаясь поползли среди аллеи старых тополей, ведущей к воротам семейного замка.
Еле преодолев совершенно разлезшуюся от дождя аллею, уморенная кобыла наконец взгромоздила коляску на крошечный мощёный плац, раскинувшийся за воротами, среди почти разваленных стен древней крепости, в дальнем краю которого высился барский дом, некогда бывший хорошо укреплённой замковой цитаделью, а теперь весь просеченный забранными глухими ставнями огромными окнами, с полуразрушенной главной башней замка, занимавшей один из углов этого древнего укрепления, давно уже переделанного под комфортабельной жильё полудворцового типа.
Впрочем, и комфортабельность этого дома осталась в его далёком благополучном прошлом. Большинство комнат давно были заперты наглухо, и древняя рухлядь, кода-то составлявшая меблировку в них, сейчас была покрыта десятилетними слоями никогда не убирающейся пыли. По сути, жилыми здесь были лишь несколько спален, центральная зала, кабинет, столовая, кухня и библиотечные комнаты. Домашние слуги жили в отдельной пристройке, имевшей свой собственный вход, и не сообщавшейся с господскими покоями. Всей обслуги при доме оставалось только две семьи, каждому из членов которой приходилось выполнять множество смежных обязанностей - от поваров и охранников, до постельничих и библиотекаря (которой заведовал дряхлый глава одного семейства, некогда, специально с оглядкой на эту службу, направленный ещё отцом деда в качестве вольнослушателя в местную школу и затем, даже, столичный университет (рабы не могли быть там полноценными учениками - а лишь вольнослушателями под ответственность своих господ). Сейчас ему в этом помогала одна из его внучек, которую он сам и обучил более-менее премудростям библиотечного дела, ибо дед так и не озаботился вырастить ему полноценного приемника).
К остановившейся коляске из будки привратника, хоронящейся под центральной парадной лестницей дома, взбегавшей прямо ко входу в гостевую залу, расположенную на втором этаже, выскочил привратник, закутанный в плотный холщёвый плащ, опустил приставную лесенку, и поочерёдно помог Владиславу и деду покинуть коляску. Поднявшись в сопровождении привратника по лестнице, они ввалились, вместе с клубами уличной влаги, в выхоложенное помещение с мёртвым, давно уже не топленным камином, сбросили плащи привратнику на руки, и следом за дедом, Владислав, всё так же молча проследовал в общий коридор.
"Ладно, - нарушил дед наконец своё молчание, - давай переоденемся в домашнее и встречаемся через полчаса в столовой, я прикажу подать что-нибудь горячее перекусить и согреться". Владислав согласно кивнул, и пошёл в одну из спален, уже лет пять как отведённую под его гостевание в доме у деда. Как бы то ни было, этот ужасный день всё же докарабкался к своему завершению. Хотя, судя по всему, дед ему не даст просто так отдохнуть от всего, а будет мучить долгими и явно непростыми разговорами. А Владиславу сейчас больше всего хотелось попросту завалиться в кровать, и полностью отключиться ото всего в мире, провалившись в тёмное и совершенно бесчувственное забытье .