Рубка вышла страшной. Шутка ли сказать - истинный князь вернулся - а что злы возвращенцы... если твою шкурку год за годом плетью правят, станешь ли мягок, чисто ком шерсти? Дураки младшие братья, сдали старшенького и всю его дружину коффам за здорово живешь, одного только не учли - здоров Залом, ох здоров и упрям! Таких нельзя оставлять в живых, лучше убивать сразу. У кого из саддхутов южных земель хватило самоуверенности посадить это чудовище на галерную цепь и наивно полагать, будто зверь смирился с участью? В глаза не заглядывали, огонек не видели?..
Как возвращенцы в город ворвались - про то рассказывать, да врать не стесняясь. Сторожевую дружину со сна подняли, ровно медведя на лежке, бедолаги едва клинки похватать успели. Давешней ночью десять ошеломленных сотен братцев-князей сбились перед теремом в колючего ежа, только вместо мягких иголок у того обнаружились остро точенные мечи, но когда помянутые сотни неведомая силища взялась безжалостно избивать с тыла, повеяло всамделишным ужасом, и в небеса полетел истошный рев. Его и видно не было, тот крохотный десяточек, что прошил дружину князей насквозь, сначала располовинил, а потом расчетвертил, и каждую четверть разъяренные, несчетные заломовцы безжалостно "сожрали". Под мощными взмахами воздух свился в плотные клубы, между небом и землей повисло кровяное облачко, люди орали от остервенелой злобы те, и эти, и лишь Безносая криво щерилась, выбирая щедрую жатву...
***
- Залом никогда сволочью не был. - Беспалый говорил через силу, потерял много крови, язык еле ворочался. - Если кто и был, только братцы-младшенькие, чтоб им пусто стало. А мы - дураки. Семеро выжили из полной тысячи... хорошо вообще не пустили на ремни. Многолет вовремя подоспел, припозднился, сволочь, но все-таки! Дайте боженьки здоровья тебе, увалень, отвел беду, вырвал из капкана!
Ночами длинная телега для извоза бочат, влекомая смирной лошадкой, неспешно катила на восток, днями печальный поезд отстаивался в лесу. Семерых сочли мертвыми, в помянутой телеге свезли на поле для погребения, однако росяной утренник вернул парней в чувство, и порубленные с немалым удивлением обнаружили себя в живых. В пути "на козлах" друг друга меняли Беспалый и Многолет, оба не могли сидеть, впрочем, для возницы гораздо важнее умение жестко править. Иногда раненные, "не сговариваясь", отпускали сознание, телега казалась безлюдной, крепкая рука не тянула вожжи, и лошадь, обеспокоено косясь назад и всхрапывая от запахов крови и близкой смерти, брела сама по себе.
- Жизни осталось на один вдох, а ты гляди, разговорился! Что же ты присягал сволочам?
- Говорю же - дурак. Надоело в десятниках сидеть. А и сотником побыл недолго. Гляди, вот изукрасили, - горько усмехаясь, показал на ноги. Порубленные мало не до кости, они безжизненными колодами покоились на досках.
- Понять не могу, как Залом сотоварищи из рабства вырвались? Ведь не один вернулся, с целой дружиной! - Угрюмец нахмурился, прикусил ус. - По осколочкам собирал, не иначе.
- Что ж тут не ясно? Вырос на братцев преогромный зубок, тем зубком и перекусил цепь. Сначала сам сбежал, потом остальных одного за другим вызволил. Должно быть, не один год ушел на сбор дружины.
- А тот жуткий десяток, наверное, волчьим молоком вскормили, остатнюю жизнь против положу! Волчьим, и все тут! - сипнул Многолет. - Прошли наших, все равно что горячий нож кусок масла! Остальные, налетели, точно бешеная стая, думал, зубами рвать будут.
- Да что там класть осталось... - усмехнулся Беспалый. - Боги не стерпели непотребства. Парни приняли страшную, но быструю смерть, мы обречены к страшной и медленной. Досыта накормим трупных червей.
- Погоди, не торопись. - Буркнул Угрюмец, хрипло закашлялся, горлом пошла кровь.- В Черном лесу укроемся, недолго осталось. Переведем дух. Болтают, в чаще ворожец от людей прячется. Лес черный, сам черный, друг друга стоят.
- Скорее бы, который день сказками кормишь...
***
На третью ночь телега свернула с дороги, долго мяла колею в полевых травах, к утру подъехала к заповедному лесу и встала перед непроходимой черной стеной.
Угрюмец неуклюже спрыгнул наземь, хотя много сказать спрыгнул - рухнул. Перевалился через борт и упал в траву. Какое-то время лежал, будто мертвый, затем поднялся.
- Эй, Беспалый... Прихват... Многолет... - одного за другим выкликнул товарищей.
Соратники зловеще отмолчались. Добро поглядеть бы, послушать, дышат или отдали концы, но много ли насмотришь, если в глазах двоится, ноги трясутся, и сам за телегу держишься, дабы не упасть? С трудом Угрюмец отлепился от борта, встал ровно и задрал голову в небо. Синее-синее, облака белые-белые, божечки, до чего красиво, только откуда в небесах красные пятна, а едва моргнешь, летят куда-то в даль, ни дать, ни взять перелетные птицы?
Сделал шаг, другой. Над раной мошкара вьется, к ворожцу не ходи душок занялся, хорошо оздоровление - баклажка крепкого питья, влитая в ножевую дыру. Там что-то мерзко хлюпает и плачется розоватой сукровицей, пополам с пеной. Хоть бы тропка вилась, подсказала, куда править, бредешь наугад, сквозь красный туман. Болтали, у Черного ворожца зверье в подручных, кто говорил волк, кто - кабан, кто пронес и вовсе несусветную чушь, дескать, медведь слушается человека.
Где искать того, о ком не знаешь ровным счетом ничего? Сколь далеко зашел вглубь жуткого леса и сам не знал, вот только... показалось или на самом деле чаща сделалась чернее, полог уплотнился, и даже маломальского света не стало? И что это, в глазах темнеет или в самом деле наступает конец Вселенной? Вот-вот могучий рог Громовержца возвестит последнюю битву, и для Белого Света станет сражение с Тьмой. Где меч? Угрюмец зашарил по боку, нащупывая рукоять, зашатался, и лишь труха из перепрелых листьев поднялась в воздух, когда беспамятное тело плашмя легло наземь.
***
Не терем, не избушка, а так, серединка на половинку. Не высока, не приземиста, стены сложены из неохватных бревен, волоковое окно вырезано под высокого человека, внутрь льется дневной свет. Откуда свет, ведь листвяной полог накрепко закрыл солнце?
Кто-то сильным хватом облапил челюсть, крепко сжав пальцы, отворил рот, щеки мало не продырявил ногтями... а может когтями? Душное, горячее питье полилось прямиком в глотку, и хоть бейся, чисто зверь в силках, тошнотворное варево не выплюнуть - горло ходит вверх-вниз, точно завороженное, уже и в пузе горячеет. Угрюмец, широко раскрыв глаза, смотрел на хозяина и едва держался в сознании - рану словно распалило, голова закружилась, замерещилось всякое. Будто встал над ним медведь, весь лохматый, зверем в нос так и шибает, когтищи на лапах с палец длиной, глазки плотоядно сверкают и ровно в душу глядят, осмысленно и зорко. Проваливаясь в дурнотное забытье, Угрюмец все вопрошал богов, откуда у медведя человеческий хват, ведь не пальцы у чудовища, а когти? Мог и шею свернуть...
***
Опаивает чем-то, как пить дать, опаивает. Отчего иначе хочется спать и не понять, который день на счету? Второй? Пятый? И язык налился тяжестью, бездвижен, точно отнялся. У иного ноги отнимаются, а тут глядите - язык лежмя на зубах лежит! Где Многолет, где Прихват, где остальные парни?
Хлопнула входная дверь. Рядом встал... давешний медведь, когтистая лапа потянулась к лицу - Угрюмец зажмурился - а зверюга, совсем по-человечьи прихватив под горлом, рывком вздернула на ноги. Мало голову не оторвала. Но странное дело, под когтями обнаружилась рука... ручища, почти столь же мохнатая, как медвежья, да только без сомнения человечья. Даром что рану печет, ровно углей всыпали, так и глаза ведет-отводит, все нечетко, размазано, словно каша по тарелке. Медведь-оборотень вдруг запрокинул голову, та почти легла на спину, почему только шейные позвонки не хрустнули? и на сотника выглянули два колючих ока, глубоко упрятанные под надбровные дуги, густо заросшие седыми бровями. Ну да, человек, на плечах покоится медвежья шкура, за спиной клобук висит - голова косолапого с клыками... Хозяин по-простецки сгреб гостя за ворот рубахи, распахнул дверь и выволок наружу, точно мешок, набитый пухом, протащил несколько шагов по траве и бросил. Угрюмец едва дух не отпустил - подле, в рядок покоились остальные шестеро, которые так же испуганно косили, а которые вообще не подавали признаков жизни.
Черный ворожец присел возле Беспалого и потрепал за порубленные ноги. Тот беззвучно взвыл, на лице мигом выступил пот, зубы заскрипели. Так вот откуда в избу падал солнечный свет - в самой середине черного леса могучим старанием отшельника образовалась поляна, шагов пятьдесят в любую стороны от избы. Угрюмцу молчаливый хозяин виделся громадной мохнатой образиной - сидит себе медведь на корточках и молча косится на незваных гостей, а те в рядок лежат, недвижимые, точно трупы.
- Ч-ч-ч-ч... - "Что с ногами?" испуганно просипел Беспалый. Сколько долго пробыли в лесу, сам не знал, но раны при закатном свете выглядели страшно. Края запеклись и почернели, точно обуглились, а наклонись кто поближе да потяни носом, поймал бы смрад разложения.
Ворожец молча показал пальцем на жуткие разрезы, потом на себя и покачал головой, сложив руки крест-накрест.
- Н-н-н-н... - "Не можешь?" ужаснулся Угрюмец, и отчаяние выгрызло огромный клок души. Для чего же ломал себя, продираясь по чаще, для чего ребят обнадежил?
А Черный ворожец, не отводя пристального взгляда от Беспалого, весьма красноречиво очертил большим пальцем у себя под горлом. Угрюмец нашел глаза товарища и несколько раз моргнул, держись брат! Отчего хозяин опоил, языки обездвижил? дал бы закричать в голос, ведь лежат друзья-товарищи, как полеглые стволы, ни отчаяние выкричать, ни Костлявую отпугнуть! Звероподобный отшельник и бровью не повел, встал и вразвалку удалился куда-то в чащу, а когда вернулся, порубленные мало глазами не разбросались - выкатились, вот-вот убегут. Черный ворожец на руках, словно дитя малолетнее нес... волчище, хвост безжизненно болтался, язык выпал в раскрытую пасть меж зубов, бока ввалились, в груди торчал обломок стрелы, кровь по капле сливалась наземь. Подошел к Беспалому и положил серого на ноги. Показал на умирающего волка, очертил пальцем пологую черту, будто горку нарисовал, и упер палец в человека. Раненный с ужасом глядел то на жуткое чудовище в медвежьей шкуре, то на зверя у себя в ногах, но ворожец лишь развернул руку ладонью к небу и требовательно затряс.
"Дружище, соглашайся, - моргнул Угрюмец. - Он спрашивает, примешь ли ты в дар жизнь серого. Больше ничего сделать не может, рана загноилась, кровь портит".
Беспалый еле заметно кивнул. Отшельник развел руки, поднял над головой и хлопнул в ладоши. Чисто сук треснул, гулко и зычно. До того семеро на очи грешили, теперь и вовсе глазам веры не стало. Человек-медведь наклонился к волку, дунул в ухо и медленно провел по морде ладонью, а кто не разинул бы от удивления рот, видя, как зубастый блаженно падает в забытье? Ворожец надрезал шкуру серого на шее - Беспалого окатило брызнувшей кровь - и перевернул волка так, чтобы кровь из вены хлестала прямо в раны. Угрюмец еще заметил полыхновение в тени клобука, мир завертелся, покраснел, почернел и нахлынуло забытье...
***
Когда вышли из лесу, аккурат против места, где в чащу полез Угрюмец, нашли свою повозку, да только без лошади. Не звери съели, человек распряг и увел, по следам увидели. Еще дорогой Беспалый чуть концы не отдал - споткнулся, рухнул и застонал, будто раны разбередил. А вовсе не в ногах оказалось дело - сбросил рубаху и... долго, захлебываясь, глотал воздух. Левую сторону груди расписала чья-то когтистая лапа - четыре глубокие борозды подсыхали кровяной коркой. Угрюмец только губы поджал - не будь дурак догадался, кто подарил Беспалому вечные отметины. Чащобный отшельник лапой умирающего серого оставил волчьему побратиму неизгладимую метку. Понятное дело, волк - не кот, когти не так остры, но если надавить, да с силой пропахать... Сам вдруг замер, побледнел, оглядел парней и теперь, у телеги, каждого заставил совлечь рубаху. Выбейзубу в схватке продырявили пузо, сломали грудину, Угрюмец боялся, что парень больше не жилец, однако теперь на левой стороне груди того красовался знак - конское копыто. Не подкова, а именно копыто. Копыто не царапает, ровно когти, должно быть, Черный ворожец нагрел и приложил на вечную память. И раньше бы метки найти, едва на ноги встали, да где уж тут распознать крохотный очажок боли, когда болит везде, куда ни ткни. Гадай теперь, почему телега стоит, а лошади нет...
***
Ну да, выжили все семеро, только претворилось после Черного леса нечто странное. У Выбейзуба обнаружилась удивительная тяга к скорохождению, как припустит с места, только ветер вдогон посылать. Угрюмец и раньше никому ничего не спускал, теперь, когда левую сторону груди расписали рысьи когти, и вовсе стал мнителен и злопамятен. Лужа и Манок перестали улыбаться, исподлобья глядятся кругом мрачнее грозовой тучи, того и гляди бодаться полезут. Прихват сделался угрюм и нелюдим, ровно медведь, и отчего-то запал на малину, Беспалый, бывает, поет на полную луну, да только та песня больше на вой похожа, Многолет... и только Многолет не изменился. Каким был, таким остался, здоровенный, могучий... нет, нет, наверное, крохотные коготки робкого суслика все же не возымели на великана никакого действия. Он вовсе не собирается с духом перед каждой схваткой, просто... как всегда, опаздывает.