Унылые глаза смотрели мимо - словно говорящего здесь не было. Что пытался он углядеть в шевелящихся тенях уличной электрической ночи? Забытые цвета? Забытое тепло? Такую вожделенную, такую недоступную теперь жизнь?
Да, жизнь... Такую же недоступную, как и настоящая смерть... Смерть, из которой его забрали так болезненно и жестоко.
-- Как я и сказал, домой ты сможешь вернуться, только когда исполнишь моё желание.
-- Зачем ты это делаешь?
Каждое слово давалось ему с трудом. Лёгкие, как и всё остальное, не работали вот уже неделю. Вырванный из небытия разум страдал от беспомощности испорченной тлением плоти. Чёрная магия растительных ядов заставила снова заработать центральную нервную систему, но не обратила вспять процесс разложения.
Это больно - быть мёртвым без возможности умереть. Я знаю... В отличие от умирающих в жизни, я живу в смерти. Вот уже двести лет прекрасная богиня Тлазолтеотл дарит мне свою милость в обмен на кровь и страдания. Кроме меня, у древней богини больше нет жрецов, в её честь не проводят больше гремящих праздников. В мире компьютеров и автомобилей Тлазолтеотл приходится вести подземное существование. Как и мне. Как и всем воскресшим. Как и всему прошлому. Проклятому и позабытому.
-- Зачем ты это делаешь? - повторил воскресший. Слабый голос подобен был шелесту прошлогодней кладбищенской травы. Такой же тихий и бесполезный.
-- Я не обязан ничего объяснять тебе. Просто пойди и сделай, что нужно. Вот, возьми.
Я протянул ему нож с лезвием в виде извивающейся змеи. Тонкую изогнутую рукоять украшала бронзовая бабочка. Змея Сихуакоатл и бабочка Итцпапалотл - две адские принцессы, открывающие врата в мир по ту сторону плоти.
-- Дар ты завернёшь вот в это.
Ледяная рука покорно приняла у меня сложенный вчетверо кусок нежного белого бархата.
-- Это обязательно. Белый цвет - цвет Богини. Залог её космического права, символ власти над живой плотью. А для тебя он символизирует ещё и освобождение. Всё понял?
Он понял. С волшебным ножом и священной тканью отправился к злым огням ночного города - исполнить мою волю и послужить Богине. Фанерная табличка "N 25 395. ?-2004" с муниципального кладбища - вот что он такое. Всего лишь один из многих неопознанных.
* * *
Огонёк сигареты - крошечная искорка в густой темноте - привлёк внимание воскресшего. Вот уже два часа он бродил по спящим трущобам - искал и не находил. Тусклый свет, пробивающийся из-за дверей ночных баров и притонов, чьи вывески мёртвым красным пламенем совсем не разгоняли мрака, отпугивал его. За этими дверями, конечно, были люди - но они были опасны. Опасны своей угрюмой ночной силой, своей готовностью к насилию и пьяной решимостью, заменяющей им отвагу.
А сигаретный огонёк в глубине полуразрушенной каменной арки сигналил: иди, возьми меня...
Вытащив из кармана белый бархат, воскресший провёл им по щеке. Ничего... Он больше ничего не чувствует... Под этой аркой он тоже ничего не почувствует.
Молодая женщина, жрица продажной любви, зябко куталась в короткую кожаную куртку. Она явно кого-то ждала здесь, на самом пике ночи. "Она ждёт меня", - подумал воскресший. Ладонь обняла рукоять, бронзовая бабочка затрепетала, и змеиные глаза замерцали сквозь сталь.
-- Кто тут? Иван, это ты? - встрепенулась женщина, услышав тяжёлые шаги.
-- Я за тобой... - еле слышно ответила темнота.
В предутренний час, час холода и забвения, воскресший крался вместе с туманом по набережной. Туман полз из глубин грязных речных вод, омывающих гранит и асфальт. Вязкими сырыми тенётами опутывал туман слабые уличные фонари и чахлые деревья.
Змеиная сталь, испившая этой ночью крови, затаилась в рукаве пальто, стиснутая твёрдыми пальцами. Левой рукой воскресший прижимал к груди обёрнутый белым бархатом дар. Он добыл его - как и приказали. И сейчас торопился назад: пусть зверь вернёт воскресшего домой. В могилу, в счастливое забытье тёмного сна...
* * *
Липкий красный свёрток лежал передо мной.
-- Очень хорошо. Богиня будет довольна.
Мне показалось, будто по ввалившемуся восковому лицу пробежала судорога боли.
-- Теперь верни меня обратно.
Тон, каким это было сказано, мне не понравился. Слишком требовательно для раба.
-- Ты так хочешь обратно? Тебе не нравится снова быть живым?
-- Это не жизнь... Ты... сам знаешь... что это такое...
Я усмехнулся, будто это существо в состоянии было оценить мою иронию:
-- Конечно. Откуда взяться подлинной жизни? Ты ведь живой труп. Дьявольский биомеханоид с ослабленным интеллектом. Без воли, без жажды деятельности, без каких-либо желаний... Без души, проще говоря.
Голова воскресшего безвольно упала на грудь. В своём грязном сером пальто он был похож на скверно изготовленное чучело вороны.
-- Да, нож оставь у себя. Он тебе будет нужен и сегодня.
Я придвинул испачканное лезвие к краю стола.
Воскресший поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза. Впервые за всё время.
Слепой страх и нечто похожее на безмолвную ярость прочитал я в его нелепо перекосившихся плечах.
-- Я не могу сейчас тебя отпустить. Мне нужно ещё два дара. Богиня в этот раз получит три подношения. Я так решил, и так будет.
Пламя свечей тревожно колыхнулось от отчаянного взмаха его тонких рук-теней.
-- Я устал... Найди кому-нибудь другого... Я больше не смогу! -- горечь в словах была такой искренней, такой живой, что на секунду мне стало неприятно.
-- Увы, друг мой. Я тоже устал. Каждое воскрешение отнимает столько сил, что ты и представить себе не в состоянии. К тому же, у меня нет времени готовить нового раба. До церемонии осталось три дня.
-- Почему ты сам не отправишься за дарами для своей богини?
-- Потому что моя жизнь слишком ценна, чтобы рисковать ею. Именно великая Тлазолтеотл научила меня использовать для грязной работы таких, как ты.
-- Будьте вы прокляты... И ты, зверь, и твоя богиня...
Меня трудно вывести из себя. А уж к капризам и нытью воскресших я давно привык. Но с этим что-то было явно не так. Я никогда раньше не сталкивался с такими откровенными проявлениями недовольства. Неспеша и будто забавляясь, я натянул свою особую перчатку. Вся её кожаная поверхность была усеяна мелкими шипами. Я сунул руку в карман, нащупал там тряпичную куклу и с силой сжал...
Воскресший замычал, вытаращил глаза: невероятная боль пронзила отвыкшее от чувственных ощущений тело десятками тысяч раскалённых игл. Рухнув на пол, он корчился и извивался, как раздавленная крыса. Я поднялся из кресла, обошёл стол и, продолжая сжимать куклу, несколько раз пнул тварь. Тяжёлый ботинок гулко бухал по гниющему мясу.
-- Это научит тебя почтительности, грязная собака!
Помучив его немного, я перестал терзать куклу.
-- Забыл, что такое боль? Я могу напомнить в любой момент! А теперь убирайся наверх отдыхать, вечером тебя ждёт работёнка.
Воскресший уполз, скрежеща зубами. Отлежится где-нибудь в сырой нише, придёт в себя - и к вечеру будет готов снова поработать на Великую Богиню.
Над полированной поверхностью стола уже вились какие-то мелкие мошки, привлечённые запахом крови. Я любовно поместил свёрток в хрустальный кувшин с бальзамическим составом. Красные облачка заклубились, смешиваясь с тягучей зеленью. Полюбовавшись этим зрелищем, я спрятал кувшин в сейф. Мне тоже пора была отдыхать. Каменная плита бесшумно опустилась вниз, открыв проход в секретную камеру. Здесь, на мраморе с бронзой, я и отдыхаю. Здесь меня никто никогда не найдёт. Да и кому придёт в голову лазить по разграбленным ещё в революцию старинным дворянским склепам? Тут нет ровным счётом ничего интересного - только крысы, пауки, рассыпаный прах да обломки гробов. А даже если и сунется кто - что с того? Уже не один бездомный бродяга сложил тут свои плебейские косточки - рядом с белой костью давно ставших пылью аристократов. Смерть не жалует незваных гостей.
* * *
Когда от солнца на небе остались только слабые розоватые мазки, я проводил воскресшего. Он покорно поплёлся за вторым даром, как бы начисто забыв о своём недавнем протесте. Но уж боль-то он не забыл... Она теперь будет жить в нём - по соседству с трупными червями, прокладывающими ходы сквозь внутренности. Новый кусок мягкой ткани лежал в кармане пальто - в белоснежный дорогой бархат будет завёрнуто то, что добудет сегодня мой раб. Клинок указывает ему дорогу - единственную возможную дорогу для воскресшего. Если я пожелаю, это дорога приведёт туда, куда воскресший стремится.
Стоя в низком мраморном портале склепа, я смотрел, как небо покрывается звёздными письменами. Город снял солнечную маску... Город накинул лёгкие ночные одежды...Город остался один на один с бездной...
Под неотпускающим взглядом этой тысячеликой бездны воскресший брёл по рабочим окраинам города. Брёл сквозь напитанный дешёвым алкоголем, дерьмом и ядовитыми заводскими испарениями воздух. Шрак-шрак-шрак... Щебёнка, которой были усыпаны здешние дороги, шуршала под ногами, как шуршит песок в стеклянном колесе времени.
* * *
Пересчитав и разделив добычу, Перец и Мефисто решили расстаться. Не на совсем, конечно, расстаться - до завтрашней ночи. Сегодня гулять опасно - после устроенного ими шухера легавые наверняка прочешут все ночные кабаки на этой стороне Южных кварталов; все бордели, стрип-бары, бильярдные и прочие заведения. Сегодняшнее уличное насилие вышло у приятелей спонтанно, само собой. Никого грабить, а тем паче убивать, они нынче не планировали. Поэтому и не обеспокоились загодя насчёт алиби. Конечно, можно бы ломануть в "Железного крота" - публика там своя в соплю, подтвердит всё без гнилья - мол, весь вечер эти двое сидели тут, даже поссать, типа, не выходили...
Но расписанная ножом физиономия Перца всё расскажет ментам лучше всякого стукача. Это натворил бухой пролетарий, который, казалось, на ногах-то не держится. Когда Перец огрел его битой по загривку, лох вместо того, чтобы упасть рожей в грязь, выхватил кнопарь и разрисовал Перца любо-дорого посмотреть. Но не помогло это лоху. Мефисто завалил опасное ничтожесто точным ударом в сердце. Наскоро обшмонав труп, они с Перцем дали дёру - подальше от уличных фонарей, от их зловещего зеленоватого света. В бумажнике оказалась приличная пачка - зарезанный пролетарий прогуливал зарплату. Наскоро поделив хрусты, корефаны разбежались - пока ментовский патруль не обнаружил дело их рук и не поднял тревогу.
Пробираясь через закоулки, перегороженные где попало деревянными заборами, Мефисто почувствовал, что кто-то преследует его. Хотя он со своим кошачьим зрением не видел поблизости никого, нутро ощущало опасность. Мефисто доверял своему нутряному чутью - оно не раз спасало его от гибели. Стремительно нырнув за какой-то кирпичный выступ, Мефисто приготовил нож и стал ждать. Кто бы ни прошёл мимо, он не обратил бы на Мефисто ни малейшего внимания - тот превратился в уличную темноту.
Минут через десять в проулок, освещаемый лишь луной да дохлой уличной лампочкой, выполз странный хмырь. С виду обычный оборванец - всклокоченные длинные патлы, грязное пальто... Но Мефисто сразу просёк нечто жуткое в этой унылой фигуре. Какой-то неприятный потусторонний мандраж... Оборванец медленно приближался к выступу, за которым стоял Мефисто. Когда он подошёл совсем близко, Мефисто шагнул навстречу... Обоюдоострый клинок вонзился оборванцу в селезёнку. Нож успел ударить, но не успел выпустить жертве потроха - обжигающе ледяная рука ухватила Мефисто за яйца, жестоко выкрутила их и рванула кверху. Вопль разлетелся в сыром безветрии. Парализованный неожиданной болью, Мефисто увидел извивающуюся красноглазую змею, над которой трепыхалась бабочка. А ещё он успел почувствовать несколько сильных, острых ударов, разорвавших грудь; и услышать нежный женский смех. Затем он умер.
* * *
-- Итак, вижу, ты принёс...
Твёрдый кусок плоти, совсем недавно разгонявший буйную кровь по венам, погрузился в холод магического бальзама. В вязком зелёном холоде сердце убийцы обретёт силу второй жизни. Жизни, необходимой для воссоединения с Великой Богиней. Священная белизна бархата, которым обёрнуто злое сердце, очистит дар от последних бактерий человеческого духа. От жадных коричневых эгомикробов, чудом не смытых сияющей волной смерти.
Теперь у меня есть два из трёх предназначенных бесконечной Тлазолтеотл даров. Половые органы блудницы - ворота жизни, центр непрекращающегося обновления... Сердце убийцы - источник творческого начала и кровавой воли...
Не хватает третьего сокровенного дара. Но грядущей ночью и он будет у меня.
-- У меня ещё есть белый бархат для тебя, дружище...
Воскресший молча смотрел, как руки мои двигаются по обжитой поверхности стола, будто некий тревожный бес вселился в них.
Всякая осознанность ушла из взгляда воскресшего - это хорошо. Я не намерен дарить ему обещанную свободу - он никогда не освободится от меня. Когда всё будет кончено, я просто отправлю его в людской мир раз и навсегда - нести волю Богини в каменные джунги. Сколько нераскрытых жестоких убийств, пропавших детей, загадочных болезней и необъяснимых происшествий с летальным исходом принесёт мой мессия в ночи больших городов! Скольким несчастным людям будут приписаны его замечательные поступки и действия - палачам и журналистам надолго хватит работы. А когда воскресший окончательно станет полувоздушной эфемерной тварью, невидимой человеческому глазу, тогда я призову его обратно к себе... Я поглощу его, и силы мои подрастут. Это часть принятой доли, один из моих призов в подземной игре против человечества.
-- На, держи... - Я протянул воскресшему белый бархат.
-- Ты всё равно обманешь меня. Я уверен. - С непочтительными словами он взял ткань.
-- Что бы я ни сделал с тобой, ты примешь всё, всё исполнишь, мой печальный друг.
На этот раз воскресший замешкался на выходе. Поднимаясь наверх, он остановился на истёртых мраморных ступенях и оглянулся. Мне почудилось, будто он улыбается. Не знаю, с чего бы такое показалось. Улыбаться воскресший не мог. Его лицевые мышцы навсегда забыли эту нехитрую способность. Но на всякий случай я бросил ему:
-- Иди, иди... Забыл про куклу?
Я вытащил из кармана уродливую тряпичную фигурку и потряс ею. Воскресший только взглянул на куклу и быстренько убрался вон. Жирное пламя погребальных свечей трескуче засмеялось вслед, скаля синие зубы.
* * *
Приземистый стылый ветер носился по кладбищу, будто взбесившийся пёс. Швырял острой земляной пылью и сухими листьями, яростно метался среди надколотых забытых ангелов и покрытых трещинами обелисков. Воскресшему этот психоз осеннего ветра не доставлял никакого дискомфорта. Напротив, воскресший чувствовал: ветер - друг. Такой же озлобленный, бесприютный... Такой же одержимый могуществом хаоса, ослепший и оглохший по воле стихий. Так же ищущий покоя среди безумия.
Воскресшему захотелось вдруг отблагодарить ветер за то, что он есть... За то, что он рядом - беснуется в ночи, кощунственно пляшет на древних могилах. Ветер словно бросал вызов зверю, таящемуся среди мёртвых - смеялся над ночной властью покоя и тишины.
Воскресший бросил ветру бархат богини - белым нетопырём мелькнул кусок ткани в темноте между памятниками и пропал. Ветер утащил священный лоскут куда-то... Спрятал с глаз долой.
Стальная змея зашипела, и бронзовая бабочка тяжело забила чеканными крыльями... Другой мир не чувствовал больше белого бархата - Богине будет нанесено оскорбление.
Воскресший достал проголодавшийся клинок. Воскресший улыбнулся - счастье, что улыбку эту никто не видел... Он пошёл в сторону свалки, которая отделяла старинное заброшенное кладбище от городских окраин. Он отправился за третьим даром для Богини - за глазами обречённого. За зеркалом, в которое так любит смотреться судьба.
* * *
-- Что это?!! Что это такое?!!!
Блестящие кровавые кусочки на протянутой ладони были не тем, совсем не тем, чего я ждал.
-- Чьи это глаза?! Это что - собачьи глаза?!
-- Это глаза обречённого... Глаза бродячего пса - их много живёт на свалке, этих животных, и все они обречены.
Воскресший улыбался - непостижимо, противоестественно улыбался! Его глаза больше не были мутными лужами - они светились радостью! Возмутительной, запретной радостью! Непонятный мне мир сошёл на бледное существо. Воскресший будто раздался в пространстве - обваливающаяся фигура утратила трупную угловатость и тени преисподней покинули её. Это было невероятно, непостижимо!
-- Где белый бархат Богини?
-- Не знаю. Ветер унёс его.
-- Ветер унёс? Я тебе сейчас устрою ветер!
Я швырнул куклу проклятого на пол. Я растоптал её яростно, с наслаждением.
Крики и вой на краткий миг утешили моё раненое сердце. С каждым ударом подкованного каблука воскресший размазывался по грязному мрамору. Чёрная вонючая гниль растекалась на полу склепа, ядовитые брызги размозжённой плоти летели в стороны. Через десять быстрых минут от воскресшего осталась только мерзкая чёрная куча с торчащими осколками костей. Но его расплющенный, разбитый череп продолжал улыбаться - негодяй издевался надо мной, даже потеряв человеческий облик.
-- Ты мечтал вернуться в могилу? Ты навсегда останешься жалкой растерзанной падалью, лишённой возможности сдохнуть и обрести утешение...
Внезапно смех, злобный и похотливый, загремел во всех тёмных углах. Пламя свечей налилось прохладной трупной синевой, и склеп наполнился ароматом свежепролитой крови. Из стылого сырого воздуха проступили три огромные сияющие фигуры. Я сразу узнал их. Та, что стояла посередине, была сама Великая Богиня Тлазолтеотл - белая женщина с головой жабы. Челюсти её клацали окровавленными клыками.
Две другие фигуры... Я тоже узнал их, древних подземных принцесс, бессмертных воинов-суккубов. Та, что мерцала слева от Богини, была женщина-змея Сихуакоатл. Два пламенных рога-лезвия выступали из густой чёрной шевелюры, в алых глазах пылали голод и страсть. Кровь стекала на грудь из широко раскрытого рта. Справа, в ореоле больших бело-красных крыльев, кружилась и танцевала Итцпапалотл - женщина-бабочка. Восемь рук её вместо кистей заканчивались смертоносными клинками.
Белой светящейся рукой Тлазолтеотл протянула мне кусок бархата. Должно быть, это был тот самый бархат, что выбросил воскресший. Я не посмел не принять у Богини священную ткань. Осквернение ритуала произошло по моей вине - теперь Богиня требовала искупительной жертвы. Ах, зря я так надеялся на покорность воскресших! Некие неподвластные мне силы вторглись в чувственную связь двух миров и сделали смерть более живой, чем это необходимо.
Я расстелил белый бархат на столе. Пока я искал в останках воскресшего нож, они слегка шевелились, словно пытались уползти. Мне даже почудилось, будто из этой кучи падали доносится хихиканье.
Я вырезал себе глаза спокойно - Богиня со свитой наблюдала, как я это делаю. Чтобы не чувствовать боли, я про себя читал наизусть древние песни мумий - они помогают сосредоточиться только на одном, полностью отключив все прочие ощущения.
Наощупь я завернул свои глаза в белый бархат и протянул Богине. Когда рука её, гладкая, как стекло, приняла мой искупительный дар, я вонзил нож себе в сердце. В ту же секунду под визг и рёв демониц, под безумный хохот проклятого воскресшего, что-то острое ударило меня промеж ног. Воспользовавшись внезапной смертью, я вырвался из плоти и крови. Ставшие близкими звёзды приняли меня к себе - в царство пыли, холода и мрака...
Когда я вернулся обратно - не знаю, сколько времени прошло - в склепе не было ни Богини, ни её приспешниц. Свечи успели превратиться в расплывшиеся бугры воска - чуть слышный пряный запах витал в воздухе свидетельством того, что недавно они жили.
Моё тело лежало на столе, голова и руки свешивались через край. Но нигде не было ни капли крови. Осколки хрустальных сосудов мерцали из зелёных луж бальзама на мраморе. Содержимое сосудов пропало - лишь куски почерневшего бархата валялись на полу.
От воскресшего остались только переломанные кости - в них не угадывалось жизни. Никакой. Похоже, Богиня даровала ему покой, к которому он так стремился.
Моя звёздная энергия закончилась - упавшее на стол тело затянуло меня, как омут затягивает тонущего. Новое воссоединение с оболочкой произошло. Ритуал, хоть и с нарушением, был проведён.
Я снова существую в материи, и буду существовать так несколько веков. До следующего обновления, до следующего ритуала... Но когда придёт время сбора даров, я больше не отправлю за ними ходячий труп. Я всё сделаю сам - чтобы не произошло ничего подобного недавнему прискорбному происшествию.
Богиня приняла два первых дара, приготовленных как положено, со всем тщанием. Но последний, кощунственный и дерзкий, был отвергнут. Тлазолтеотл возвратила его. Насмешливо поднесла мне на белом бархате, выброшенном скверным рабом.
Я смог спасти себя и откупиться от её гнева только ценою собственных глаз. Она забрала их, взамен оставив последнюю добычу воскресшего. И теперь несколько столетий мне придётся смотреть на мир людей глазами бродячей собаки...