Аннотация: Только сравнивая себя с другими людьми мы можем познать свою душу.
Школьные годы чудес....
В классе было душно, воняло мокрыми варежками из расхристанного под ногами портфеля. Глаза слипались. До математики была физкультура на лыжах. Женя поленилась стянуть промокшие от снега гамаши и теперь ей было жарко, мокро и тяжело. Остальным второклашкам было не легче. Раскрасневшиеся после возни в снегу, с торчащими надо лбами взмокшими чубами, они тоже, пыхтя и хлюпая носами, никак не могли зацепиться за нудный учительский голос и начать усваивать математическую премудрость.
Внезапно духота и дремота испарились и между головами учеников возникло электрическое напряжение. Тридцать голов синхронно повернулись влево, тридцать спин напряженно выпрямились и тридцать маленьких сердечек, забыв лыжный морок, бодро затрепетали. Проскурина вызвали отвечать.
Валера Проскурин всегда знал ответы на вопросы Елены Васильевны. И то, что он ответит правильно, все и так знали. Но вот ка́к он в этот раз ответит? Это и было самое интересное.
Проскурин вызывал у Жени странные чувства. С одной стороны, Валерка хорошо учился, всегда был чистым, опрятно одетым. Таких достоинств у Жени не было, и гаденькая зависть противно елозила внутри. С другой стороны, что-то с Проскуриным было не так. Когда Женя рассказывала о Валерке маме, вдохновенно ублажая ненасытного внутреннего зверька, она изображала странную гримасу с подкатыванием глаз вверх и вправо, которую делал Валерка каждые полминуты, его истерично взвизгивавший голос, слишком широкие, как в театре жесты рук и неестественную, слегка отклоненную назад позу. После таких рассказов зависть превращалась в презрение и становилось наконец хорошо. "Я лучше! Я хорошая, он плохой!"
Сейчас Проскурин слишком громко и отрывисто произносил каждое слово, словно выкрикивал лозунги на демонстрации. Елена Васильевна брезгливо морщилась.
- Хорошо. Садись.
Отвечающий дернул головой вперед, сделал глазами быстрое сальто, уперев взор в угол классной комнаты и улыбаясь большим красным ртом, шумно умостился на фанерном стульчике. Стульчик оказался мал и полноватые бёдра Проскурина чуть свесились по бокам, как у толстого учителя рисования Петра Тимофеевича.
- Вот урод, - раздалось сзади глухо, почти не различимо.
Елена Васильевна вскинула быстрый взгляд, но тут же опустила его обратно к журналу, не заметив обзывательства. В классе поднялось тихое одобрительное гудение.
Женя упоительно думала, что все, кроме конечно Проскурина, как и она сейчас пережили то же странное волшебство перехода мерзкой зависти в восхитительное чувство превосходства. Особенно ей нравилось, что весь класс и даже Елена Васильевна чувствуют этот переход вместе с ней, в один головокружительный момент.
На переменах Проскурина особенно не задирали. Его странности отталкивали настолько, что даже хулиганы предпочитали мучить типовых хлюпиков, не пугающих внезапными жестами и чокнутыми пируэтами глазных яблок. Валера держался ближе к девочкам. Особенно ему нравилась Женя. На перемене он просто стоял рядом с её партой. Женя с изумлением разглядывала крупные белые зубы улыбающегося ей рта. На зубы смотреть было легче, чем в глаза. Иногда Валера говорил какой-нибудь неумелый комплимент.
- У тебя такие красивые ноздри. Такие аккуратненькие дырочки. А носик кругленький.
По жениной спине холодком пробегал маленький запретный ужас. Запретный, потому, что в этот момент ей ужасно нравилось, что Валерка выбрал её из всех ненавидящих его одноклассников. И ещё потому, что Женя чувствовала себя предателем общего презрения к Валерке.
Сегодня вместо вычурной похвалы какой-нибудь части тела, Проскурин позвал Женю на день рождения. Это было уже чересчур.
-Хорошо, - сказала она и тут же отчаянно пожалела: "Как же я пойду? Хоть бы никто не узнал".
Но Валерка уже так обрадовался, что раскинув в стороны руки с крупными пухлыми ладонями, громко объявил, что бы все приходили к нему, кто захочет. В субботу к двенадцати часам.
На празднике в большой, дорого обставленной квартире, Валеркина мама в синем платье, с тревожным страдальческим лицом кормила галдящую ораву, забывшую самого Проскурина. Потом мальчишки разоряли угол с игрушками и книжками. Девочки - Женя и Маша по-взрослому пренебрежительно отделились от "малышни" и заняли два огромных кресла у окна. Валерка, как и в классе, очаровано стоял рядом с Женей, млея от своего простенького дегенеративного счастья. Тиков почти не было. Мама умилялась, бросая на него быстрый радарный взгляд.
А Женя снова прислушивалась к внутренним противоречиям. Доминировал стыд перед мамой Проскурина. Сверху иногда наплывал страх, что несчастная женщина может как-то угадать, что Валерка Жене противен, и разозлиться. А снизу подпирало ожидание последствий рискованного флирта в виде необходимости до конца своих дней заботиться о Проскурине и водить его к глазному врачу.
У Валерки была младшая сестричка Лена. На том день рождении во втором классе Женя её не запомнила. Но потом, спустя несколько лет, встречала её в школьных коридорах во время перемен. Лена сразу выделялась из беснующейся толпы и Женя потом подолгу помнила её образ, как прилипчивую мелодию.
Брат и сестра были очень похожи лицом. Только вот Валерка был всё время радостным, как дурачок, что никак не вязалось с его отличной учебой.
А на лице Лены те же большие зелёные глаза, пухлые губы и высокий лоб выражали то самое мамино страдание, которое до сих пор задевало Женину совесть. Эти лица соотносились друг к другу, выполняя закон геометрического подобия: лицо матери относится к лицу сына, так же как лицо дочери к лицу брата, но с обратным знаком. Женя никогда не видела отца Валерки, но была уверена, что и у него абсолютно те же черты для соблюдения порочной закономерности.
На самом деле мысли обо всем этом появлялись у Жени не так уж часто. Валерка много болел, иногда пропуская целые четверти. По возвращении быстро получал кучу пятерок по всем предметам. Его ответы на уроках были какими-то сложными, выходящими за пределы необходимого. Но трафаретным учителям это не нравилось. Они вздыхали, ставили пятерки с таким выражением на лицах, будто делали одолжение и "натягивали" оценку из жалости. А Женя в это время наблюдала внутри себя тот же колебательный эмоциональный контур - зависть - презрение. Только с годами он оброс разными нюансами и из прямого отрезка превратился в ломанную с острыми ранящими углами. Валерку то становилось жалко, как пришкольную собаку с отсохшей задней лапой и разорванным лоскутом левого уха, то вдруг он вызывал приступ тошноты какой-то деталью своего опрятного гардероба, вроде застегнутой на все пуговицы рубашки (у остальных мальчишек вороты всегда были расстегнуты, даже под узлом галстука по негласной шалопайской моде). А нередко возвращался тот душный стыд за свой обман, ведь Женя так ни разу и не сказала Валерке, что не хочет ни дружить с ним, ни даже разговаривать.
После девятого класса Проскурин неожиданно ушёл из школы в училище. Отличники никогда так не поступали. Такая траектория больше подходила троечнику. Он совсем уже было исчез из жениных мыслей, когда вдруг она узнала, что Валерка выпрыгнул из окна своей роскошной квартиры и разбился насмерть.
Дом, где он жил, стоял прямо за школой. Женя из странного чувства порядочности не пошла вместе со всеми смотреть на пятно крови под окном бывшего одноклассника. Самоубийство было непонятным поступком. Оно воспринималось, как один из резких тиков, неконтролируемых Проскуриным во время ответа у доски. Мысль, что повзрослевший мальчик мог поступить осознано, даже не пришла Жене в голову. Она только отчетливо поняла, что мама и сестра Валерки знали о таком исходе, боялись его и мучились. Никого из Проскуриных Женя больше никогда не видела.
Вова Стрельников, двоечник и сын алкоголиков, в младшей школе сидел за одной партой вместе с Женей всего месяц, но запомнился больше всех других соседей. Честно говоря, только его взрослая Женя и могла вспомнить из всех своих соседей по парте. В первый день он больно ударил новую соседку острым концом ручки в плечо. Маленькую, синюю от чернил дырочку Женя вечером показала маме, обещая ненавидеть Вовку всю оставшуюся жизнь. Но следующее воспоминание было уже прямо противоположным. Вова разговаривал ласково, смотрел с нежностью, дарил конфетки и рассказывал смешные анекдоты на уроках. А когда учительница начинала ругать смешливую парочку, брал вину на себя, а Женю выгораживал. Такое врожденное благородство восхищало. Через месяц он попал в больницу с ожогами лица и рук от самодельной бомбочки, которую испытал во дворе с другими мальчишками. Когда он вернулся в класс с неопрятными пластами желтой мази на пятнистом лице, у Жени уже был другой сосед.
Короткая вовкина любовь оставила в Жене понимание того, что в таких вот никчемных двоечниках есть что-то нежное и хорошее, несмотря на их алкогольную генетику. Вова и правда, стал много пить, когда стал старше. А потом вообще, попал в тюрьму для несовершеннолетних за ограбление ночного магазинчика. Когда подпитая вовкина компания решила взять ещё спиртного, а денег не было, то Вовку, как самого малорослого и маловесного (спасибо родителям алкоголикам) пропихнули в приоткрытое окно подсобки местного гастронома. Он тихонько просунул в окошко несколько бутылок водки и собирался уже вылезать, как вдруг сзади его схватила за ворот тяжелая рука продавщицы - огромной, явно выращенной на деревенском безалкогольном пайке тётки, и практически отнесла в милицию.
Думая о нём, представляя его сейчас, Женя видела Вовку маленьким и щуплым, сидящим по-турецки, почему-то на столе из досок, окруженным урками в татуировках и шрамах, мечущим перед собой засаленные карты и жующим спичку. Женя радовалась, что она не такая, что она не соблазнилась благородным блатным флёром и воровской удалью и сохранила свою свободу. Она радовалась, что и Вова сохранился в этом скопище тюремных стереотипов и избежал более страшной участи. Например, участи Сашки.
Сашка был баловнем судьбы. У него было всё, о чём может мечтать подросток. Когда он пришёл в женин пятый класс, все девчонки сразу воинственно мобилизовались. Количество макияжа и бижутерии многократно увеличилось, отяжеляя пустые пубертатные головы. Сашка носил фирменные вещи, которые всегда выглядели новыми. Рукава его рубашки были мужественно закатаны до локтя. В расстегнутом вороте сверкала золотом толстая цепочка, волосы были длиннее, чем считалось приличным, а глаза бесстыдно и нагло голубели под каштановой волной чёлки. Женя трусливо отступила в женской войне, малодушно убедив себя, что такому принцу она не ровня. И тем сильнее изумилась, когда на ближайшей дискотеке Сашка пригласил именно её на танец, а потом позвал курить за школу. " - Это кэмэл", - непонятно проронил он, выбивая сигарету толчком о ладонь пачки с верблюдом, бредущим от одной египетской пирамиды к другой с отрешенным и совершенно некурящим взглядом. " - Ты кури не в затяг, - инструктировал Женю информированный принц, - А то кашлять будешь. Это отец из загранки привёз".
Женя млела от причастности к высшему обществу, старалась изящнее держать сигарету - рука слегка на отлете и пальцы расслаблены. Она слушала Сашку, который рассказывал о сигаретах и коньяках, привозимых отцом из Турции, где он бывал только в аэропорту при пересадках, а работал в Африке на строительстве какого-то объекта, название которого Женя не запомнила, как не запомнила и название далекой африканской страны, где бродят между пирамидами отрешенные верблюды.
Странная дружба длилась долго, но прерывисто. Сашка надолго словно бы забывал о Жене, или просто не воспринимал их редкие тетатеты как что-то особенное. Женя надеялась, что с другими девчонками Сашка не ходит курить в подворотню, но было похоже, что принц обкатывал один и тот же хвастливый сценарий и на других, справедливо дробя счастье причастности к себе на всех обделенных сигаретами с верблюдом и голубой кровью.
В 10 классе Сашка даже позвал Женю к себе домой. Он жил совсем недалеко и сказав по-телефону, что ему скучно, позвал к себе "на виски". Они поцедили горький напиток из широченных непривычных стаканов, покурили на балконе (теперь уже мальборо) и немного вяло пообнимались. Взаимного притяжения не случилось и Женя ушла домой с ещё одним странным открытием: оказывается принцы не всегда желанны. Даже в чём-то отталкивающе.
Позже, когда Женя повзрослела, она поняла, почему ей не захотелось красивого и модно одетого Сашу. Ту сладостную поволоку, которую она видела в его глазах в последние годы учебы, она потом часто видела в глазах худых, неряшливо одетых молодых парней, переживающих наркотический кайф на дворовой лавке. Сашка был даже отрешеннее африканского верблюда.
Последний раз она виделась с Сашкой на выпускном. Он снова, по накатанной программе рассказывал о своем новом способе одурманить себя. В этот раз речь шла о героине. Женя слушала затаив дыхание, как на краю пропасти, наполненной шальными ветрами и смертью.
- Я уже испытал это, - говорил Сашка слегка растянутым голосом с интонациями великого древнего мудреца, - я видел мир с такой стороны...это так красиво...что может сравниться? Настоящая жизнь серая и мерзкая. Я могу просто смотреть в стол, но видеть прекрасные вершины. Сияющие и величественные. Я понимаю, что эта красота не вокруг, она внутри меня. Я ее просто разбудил. Тебе это нельзя понять. Это можно только пережить самому. Я готов отдать жизнь за эту красоту. Я не буду жить долго, эта серость мне не нужна. Я застыл там, в совершенстве. Я уже умер.
Снова зависть к недоступному наполнила очарованную Женю. В этот раз зависть стремительно, как героиновый приход, обожгла и исчезла. Она сменилась на суетливое "слава Богу, я не такая", когда пропавший после выпускного Сашка был обнаружен на заброшенной стройке мертвым от передоза.
За одиннадцать лет школьной жизни лучших подружек сменилось несколько. С шестого по восьмой класс Женя тусила с Иркой. Ирка была повыше, поглазастее, понаглее и повеселее Жени. Училась чуть хуже, но не была троечницей. С ней было всегда весело, всегда интересно. Она одинаково привлекала и девочек и мальчиков своей харизмой. Учителя ее тоже любили. Неугомонная Ирка могла слёту придумать, как развлечься. Спектр её интересов был громаден.
Однажды она затащила Женю на кружок юных натуралистов во Дворец пионеров. Пришлось ехать туда через весь город в набитом троллейбусе, что Ирка тоже превратила в приключение - всю дорогу смешила Женю до слёз, нашептывая выдуманные истории про пассажиров. Женя хохотала, пассажиры делали замечания, что вызывало следующий приступ смеха. В "Юном натуралисте" девочкам разрешили посмотреть на яйца волнистых попугайчиков, погладить морскую свинку, понаблюдать, как плавает в мутной воде черепашка и покормить хомяков. Пушистый ангорский хомяк цапнул Женю за палец и Ирка водила Женю к медсестре, прилагающейся к Дворцу пионеров, мазать ранку зелёнкой.
В другой раз Ирка объявила войну школьному заучу и подбила наивную Женю налить лимонада в ее почтовый ящик (заучиха жила в одном подъезде с Иркой). Женя, конечно попалась, а Ирка успела убежать. Но обиды не было, потому что через час они обе хохотали над багровым лицом заучихи и ее визгом на всю Ивановскую, рассказывая пацанам во дворе о своем подвиге.
На перемене Женя и Ирка бегали в булочную, где опьяняюще пахло хлебом, где пузатые румяные булочки "Ванильные" по девять копеек соблазняли худеньких посыпанных сахаром коржиков за восемь. Женя сразу решила, что раз Булочка женского рода, а Коржик мужского, то они пара и влюблены друг в друга. Забава была в том, что бы купить дешевый пирожок с повидлом за пять копеек и незаметно украсть булочку и коржик, на которые денег не было. Захлебываясь восторгом опасности и приключений, девчонки бежали из булочной со всех ног за угол дома. Там, отдышавшись, хохотали, наслаждаясь своей смелостью и ловкостью. Пирожок с повидлом скармливался лохматой дворовой собаке, которую звали Валенком из-за серых колтунов вокруг шеи и на хвосте. А булочка и коржик делились школьной линейкой строго пополам, то есть по-братски, справедливо, и дожевывались уже в начале следующего урока. Женя была абсолютно счастлива, отщипывая под партой мякиш и потихоньку засовывая его в рот. Ирка конечно вызывала зависть своей неугомонностью, изобретательностью и смелостью. Но она делала Женину жизнь такой наполненной и радостной, что зависть почти не мучила. Однако, и зависть к Ирке растворилась в один день, уступив место превосходству.
В один из летних долгих дней Ирка, висевшая вниз головой на турнике на подколенках, и смешно рассказывая про очередного своего ухажёра, вдруг резко изменилась в лице. Она молниеносно соскочила на землю. И выдохнув - "дядя пришел", - побежала к подъезду своего дома. Женя никогда не слышала ни про какого дядю. Ирка жила с бабушкой и младшей сестрой Таней. Куда делись Иркины родители, Женя до сих пор так и не спросила. С Иркой всегда было о чём поговорить, и о родителях речь как-то не зашла. Бабушку Женя видела только один раз и то со спины - она спала на высокой кровати с железной спинкой и постанывала во сне.
Через минуту за Иркой, в три прыжка долетевшей до дома, в двери подъезда вошёл толстый мужик с красным недовольным лицом. Побыв в доме минут десять, он вышел еще более недовольный, зло сплюнул на асфальт и удалился.
Женя рассчитывала, что Ирка сразу выйдет назад, но ее не было. Подождав немного, Женя пошла за подружкой. Войдя в квартиру, она сначала услышала мерзкие звуки пианино. Это Таня упражнялась. Женя иногда заставала ее за этим занятием и каждый раз поражалась тому, как ужасно грубо Таня колотит по клавишам, умудряясь испортить даже собачий вальс. Потом Женя увидела сидящую на полу в ворохе грязного белья Ирку. Ирка рыдала. Слёзы текли так, что простыня, которую Ирка держала в руках, с одной стороны промокла. Ирка пришивала к простыне метку для прачечной. Не видя сквозь слезы, она колола иголкой пальцы и начинала рыдать еще сильнее. Эта сцена так потрясла завидующую Иркиному счастью Женю, что остаток дня она не запомнила. Когда именно Женя узнала историю Иркиной жизни, она вспомнить не могла. Но сама история запомнилась ярко и в конечном счёте стала причиной окончания дружбы.
Ирке сейчас было тринадцать лет, её сестре десять. Года три назад отец девочек из ревности зарезал кухонным ножом их маму и попал в тюрьму. Осиротевших разом девчонок взяли в семью маминого брата (того самого дяди). Но девочки прожили у него всего пару месяцев. Затем их поселили с бабушкой. Тогда Ирка и пришла в женину школу, в женин класс. С одной стороны, девочки не хотели жить в семье дяди. Он и его жена были слишком строгими, никуда не пускали. Так что они даже обрадовались перспективе переезда к доброй бабушке. Но возможность проживать вольно была не бесплатной. Бабушка была совсем больной. Почти не вставала, писалась под себя и ничего не могла делать по дому. Девчонки должны были убирать, готовить, кормить бабушку, менять ей постельное белье и сдавать его в пачечную, а ещё хорошо учиться. На Ирке было больше хозяйственных забот. У Тани меньшая загруженность компенсировалась необходимостью учиться в музыкальной школе. Раз в неделю приезжал дядя. Он требовал отчета по расходам трёх пенсий (одной бабушкиной и двух по потери кормильца) и наказывал девочек за беспорядок и тройки в дневниках.
Конечно, Женя не сразу отдалилась от любимой подружки. Но с того дня она больше не могла искренне наслаждаться иркиным весельем, постоянно держа в голове картинку - рыдающая Ирка в ворохе грязных простыней.
К концу седьмого класса иркина бабушка умерла. Сестер снова перевезли к дяде. Женя навестила Ирку в ее новом доме. Она несколько обалдела от разницы между прошлой бедненькой иркиной квартиркой и богатством двухэтажного дядиного дома. И наверное по этому, больше ничего не запомнила об Ире, которая мало разговаривала в тот день и была совсем скучная.
Десятый, предпоследний класс не был тяжелым. Учеба то ли давалась слишком легко, то ли министерство образования специально снизило нагрузку перед выпускным годом. Когда Женя закончила школу, учебу она вспомнить не могла. Воспоминания об этом времени походили на череду разговоров, сплетен, встреч по разным важным поводам. Отдельным блоком представлялись мучительные попытки быть красивее, наряднее, загадочнее. Плюс шумные дискотеки и редкие алкогольные пирушки в разных "злачных местах" типа кустарно оборудованного под музыкальную студию подвала или игровой площадки ночного детского садика.
У Жени не было парня. Это сразу отбрасывало её по социальной лестнице вниз на много трудно преодолимых ступеней. Ниже были только шлюхи. Шлюхами назывались девочки, которые давали. Женя чётко понимала что все шлюхи попали в этот разряд пройдя тот самый путь, по которому так страстно пыталась пойти она сама. То есть будущая шлюха стала встречаться с парнем, конечно по любви. У них был секс, но потом они поссорились и расстались. Понимая бо́льшую по сравнению с целочками доступность такой девочки, к ней тут же приставал утешающий друг бывшего парня. Через некоторое время, получив своё, он рассказывал об этом кому-нибудь (считай - всем) и ярлык - шлюха намертво приклеивался к бедняжке. Утешители сменяли один другого, и этому не было конца.
Женя не испытывала презрения к этим девчонкам. Наоборот, было жутко интересно. Как они там? Как они внутри себя ощущают всеобщий больной интерес, эту своеобразную славу? Жене за них было страшно. И почему-то совсем не стыдно. Она вспоминала одну из них - Аллу - тоненькую блондинку из параллельного класса. Русичка специально пригласила эту девочку на урок в женин класс, что бы Алла перед всеми прочитала свое лучшее в школе сочинение. Содержание этого сочинения осталось для Жени тайной. Аллу вызвали для благородной миссии с физкультуры. Она стояла перед классом, перед Женей в коротеньких спортивных шортах и простой белой футболке. Ее бедра были золотисто-персикового цвета с легким пушком. Лицо раскраснелось и льняные прядки, взлетали, когда Алла сдувала их с лица между потоком так и нераспознанных Женей слов. "Лучшее сочинение - значит она умная. Значит она хорошо учиться. Как же так с ней случилось, что теперь все рассказывают об этой золотистой нежной девочке такие гадости?" - думала Женя.
Этот эпизод, голос Аллы, ее золотистую кожу, черные маленькие шортики и узкие плечи под белыми трикотажными рукавчиками, стеснительный неровный румянец во все щёки запомнились так ярко и чётко, что годы спустя Женя могла пересчитать дырочки для шнурков на кедах Аллы, но так и не смогла вспомнить, кто из русоведов вёл тогда занятия в 10 "А".
Несмотря на плохую репутацию, Алла рано вышла замуж, почти сразу развелась. В своем коротком браке Алла успела получить пару черепно-мозговых травм (муж бил) и родить девочку. Дочь Аллы так никогда и не научилась разговаривать. Она сильно отставала в развитии. Женя иногда видела её. Алла или её мама водили крупную слабоумную девочку в местную поликлинику рядом с Жениным домом. Алла сильно растолстела. Ноги её теперь были большими, как стволы деревьев. Женя даже как-то злилась на Аллу, что она не уберегла их золотистую красоту, и отмечала про себя тот же мысленный кульбит: зависть из-за раннего замужества - чувство превосходства, только растянувшийся на несколько лет.
За все свое школьное детство Женя так и не смогла найти подружку или парня, которые не привели ее к разочарованию. Оказалось, что у всех, с кем она общалась, есть какой-то тайный изъян или трагедия, которые Женю пугали и чувство притяжения исчезало. Страх, который мешал продолжать дружить, вместе гулять, да даже думать о человеке, который еще недавно восхищал и казался источником Жениного счастья, долго был загадкой. Жене было стыдно. "Я плохой друг. Я не могу быть верной. Ну вот умер Сашка, что же я? Тоскую? Страдаю? Нет. Я только рада, что я-то живая! Только думаю, что вот я-то оказалась ничем не хуже, а лучше....ну удачливее во всяком случае. А Ирка? Ну надо же отнестись с сочувствием, пожалеть. Или хотя бы досаду почувствовать, что веселиться теперь не получается. Но нет. Просто стало скучно, неинтересно. И опять эта подлая мысль - слава Богу, что у меня не как у Ирки".
Понимание своего душевного изъяна окончательно оформилось вскоре после выпускного и обнаружения Сашкиного трупа. И что с этим делать, было непонятно. Особенно мучило отсутствие у этого изъяна какого-либо названия. Его нельзя было назвать непорядочностью или эгоизмом. "Может это то, что называют непостоянством?" В общем, было понятно, что что-то с Женей не так. Но что?
Скорее всего, именно эти размышления привели Женю на психологический факультет. Специальность не была популярной. Абитуриенты ломились на экономический и нефтегазовый факультеты. Родители отговаривали, расписывая преимущества остальных профессий перед непонятной "психолог" , которую нельзя было оценить в денежном эквиваленте или проиллюстрировать примером удачно сложившей жизни кого-то из знакомых. Когда Женя говорила, что учиться на психолога, собеседник недоуменно поднимал брови и спрашивал: - А что ты будешь делать? Это конечно подпортило женину самооценку и уверенность в своем выборе.
Среди однокашников, а всего их было тридцать человек, было только два худосочных бледных парня. Один из которых был безбожно прыщав, а второй заикался. Двадцать семь девушек, составляющих отныне женин круг общения, были в большинстве своем тоже не особенно привлекательны, зато многие хорошо учились.
Своим врожденным иерархическим чутьем Женя тут же поняла, что она ауцайдер. Она не была столь начитана, что бы дискутировать на семинарах. Толстые книжки по психологии вызывали такую тоску, что хотелось плакать. Внутренний разлад - интерес к душевному устройству и невозможность учиться, усиливался с каждым днем. Зубрежка никак не помогала разобраться со своей "ненормальностью". Так Женя про себя называла свою странность. В школе проблем с учебой никогда не было, там Женя училась без напряжения, даже с ленцой, и имела только две четверки в аттестате. В институте поток заданий и текстов ошеломил, а их сложность доводила до слез. Первая сессия прошла вяло, но без троек. В основном потому, что на экзаменах были общеобразовательные предметы. К концу первого курса уверенность в том, что из психологии когда-нибудь что-то станет понятно, померкла окончательно. Новые термины и их кальки с английского и латыни путались в голове. Во время семинаров вдруг начиналась паника: "се́нсорный или сенсо́рный? Это тоже, что перцептивный или нет?" Ощущать себя неумной, неинтересной и неудачливой было невыносимо.
Поначалу она нашла одну подружку, которая, как казалось, была ближе к Жене. Хотя бы тем, что не блистала в учёбе. Мрачно одетая и накрашенная, будто собралась на рок-концерт, Лиза. Держалась без гонора, не умничала, не избегала Жени. Но со временем Лиза перестала посещать лекции, потом и другие занятия и всё время проводила в своей рок-группе при университете, где была солисткой. К тому же она встречалась с гитаристом. Женю конечно не выгоняли с репетиций, но она чувствовала себя лишней и бесталанной и перестала туда приходить.
Зависти было много. Лиза была "своей в доску", у нее был классный парень, она пела на университетских мероприятиях и ей прощали пропуски и нехватку знаний. Были заумные томные девицы, поглощенные работами Фрейда и Юнга (Жене эти высоты не давались). Были слегка агрессивные и мужеподобные, энергично увлеченные бихевиоризмом, Таня и Аня, которые успевали и наполучать пятерок, и съездить на олимпиаду, и взять медаль за плаванье на университетских соревнованиях. Еще была красавица Кристина, по слухам, любовница молодого препода. Даже бледные юноши писали какую-то научную работу, тему которой Женя отчаялась запомнить. Зависти было много, а вот долгожданный, привычный уже выход в превосходство никак не случался.
С наступлением зимы третьего курса стал накатывать страх перед сессией. Женя просыпалась по ночам в ужасе перед надвигающимся неизбежным страшным судом. Одно дело понимать свою никчемность про себя. Совсем другое - обнаружить ее перед всеми и документально заверить приказом об отчислении. Образы школьных неудачников теперь казались собственным отражением. Словно Женя смотрела в зеркало, показывающее не сегодняшний день, а прошлое. "Я - это ты", - говорил Сашка, - "Я тоже думал, что я лучше всех, помнишь?". Золотистая Алла смотрела ласково: "-Лучше было не взрослеть, правда?" Ирка хохотала надрывно сквозь слезы. Валерка ничего не говорил, он только улыбался и коротким рывком закатывал глаза вверх и вправо. Вова протягивал конфетку.
Женя проснулась от тяжелого кошмара. Голова гудела, страшные образы тянули обратно в ужас. Засыпать было страшно.
"Просто я позже вступила в этот круг неудачников. Я тоже такая! Как они. С тем же печальным страшным концом". Жене было стыдно за свое высокомерие: "Наивная дура. Возомнила себя лучшим существом! Это наказание за пустую неоправданную гордость. За пренебрежение. Кто-то, кто может раньше считал меня благополучной и завидовал мне, сейчас надменно думает, что он лучше, и испытывает облегчение и превосходство. Ведь завидовать уже совершенно не чему".
Она тихонько вылезла из постели, отсоединила удлинитель от розетки. "Лучше сразу" - крутилось в голове, - "Лучше сейчас". Вышла в коридор, где папа когда-то прикрутил турник, что бы подтягиваться. Она взяла свой детский стульчик, на котором давно никто не сидел, только ставили на него сумки. Неумело привязала шнур за перекладину и за шею и тихонько, что бы не разбудить никого, отодвинула стульчик босыми пальцами.