Я никогда не завожу будильник, зачем, - барабанная дробь будит меня по утрам.
Когда бьёт барабан, я знаю, что уже - восемь и пора вставать. Я лежу, смотрю в окно, и слушаю чёткие отрывистые звуки, вспарывающие тишину летнего утра. Барабанная дробь - это не музыка, но что-то близкое к музыке. Под неё хорошо вставать, делать зарядку, или идти в бой - примкнув штыки, плечом к плечу, держа строй, - вместе побеждать радостно, а умирать - легко, я стою у окна и смотрю, как они идут по сером плацу.
Утро в отделении всегда начинается одинаково: завтрак - в девять (молочная каша, белый хлеб с порцией масла и сладким чаем), потом приём лекарств, они встанут в очередь, и старшая медсестра строго по списку будет выдавать таблетки и маленькие стаканчики с питьём. Они как дети, за всем надо следить, - чтобы поели, приняли лекарства, нашли свои тапочки, вернувшись с зарядки, - зарядка в восемь, и они идут по кругу под хриплый барабан, а барабанщик - молодой, серьёзный, с выпрямленной спиной и широко разведёнными локтями, только палочки мелькают, отбивает ритм.
Я знаю, что барабанщик у них настоящий, из "Чёрных псов", он долго лечился здесь, а когда вышел, группа уже распалась, и он вернулся , теперь он проводит зарядку, праздники, а по субботам - танцы. Сегодня суббота и барабан молчит, зато звучит музыка, и они выходят, сразу все - мужчины и женщины в синих и зелёных пижамах, - и танцуют друг с другом.
Первый танец - белый, всегда - белый, так решил барабанщик, больные приглашают больных, и звучит медленная музыка, старая песня - "Nothing else matters", и все танцуют, а те, кто не умеет, стоят и смотрят на остальных. Я уже знаю некоторых, - вот этот толстяк всегда танцует один, а та черноволосая девушка никогда не танцует, но очень любит смотреть на других. Она стоит, покачиваясь в такт музыке, и улыбается, прижимая к груди рыжего медведя, её зовут Жанна, я слышал, как однажды толстая санитарка кричала: "Жанна, домой!" У меня тоже есть любимая игрушка, серый волк, у него сзади, там, где шея, есть такое отверстие, если туда вставить палец, и пошевелить рукой, - он смешно распахивает пасть и таращит стеклянные глаза, совсем как живой.
Я тоже люблю музыку, если бы я был одним из них, то мог подойти к ней и встать рядом. Ничего, что я не умею танцевать, у меня есть волк, а у неё медведь. Я скажу: "Жанна - смотри", и волк будет раскрывать пасть с мягкими тряпичными клыками. А потом я скажу: "На, бери, это - тебе". И она улыбнётся и возьмет волка, пусть у неё будет медведь и ещё - волк.
А потом я возьму её за руку, и мы будем стоять рядом, а когда закончится песня, мы пойдем на завтрак, парами, не разнимая рук.
Глупо всё это, никогда этого не будет, я чужой, хотя не так уж сильно отличаюсь от них. Если я даже решусь перелезть через забор и присоединиться к ним, бдительные санитары тут же заметят меня и выведут за территорию. У меня есть синяя пижама, почти такая же, когда я оденусь и проникну в здание, это будет только полдела: мне нужна будет койка и комплект белья, питание и лекарства. Но даже не это главное - без медицинской карты и направления со мной даже разговаривать не станут.
Но, раз дело только в этом, то всё решается - карта у меня на руках, а направление я напишу сам и распишусь, всё равно никто ничего не поймёт - у врачей самый неразборчивый почерк в мире.
Перед тем, как уйти, я оглядываю себя в зеркало, а потом запираю дверь, выхожу на улицу и бегу к невысокому железному забору. До него каких-нибудь двадцать метров и я бегу по зелёной траве, усыпанной жёлтыми листьями.