Погоняя матом и кручёнными, извозчик гнал сани по пустынной в этот ранний час улице. Ночью навалило снега, во дворах и соседних проулках впервые за прошедшие годы объявились дворники - степенные пожилые мужики в одинаковых старорежимных шапках с широкими номерными кокардами и в самосшитых тулупах и фартуках. Извозчичьи сани вдруг резко подпрыгнули, угодив в занесённую снегом рытвину - дорога уже года три не ремонтировалась. Возница спрыгнул, деловито оглядел сани, постоял, покряхтел с матерком, да и сплюнул, обратно запрыгнув на козлы.
- Н-но! Пшла, Дохлая! - дёрнул он вожжи и сани неспешно поскользили по дороге прочь.
Люба, барышня девятнадцати лет с бледным от частого недоедания лицом, в заношенном некогда великолепном шерстяном оренбургском платке, оставшимся от покойной матушки, да в обветшалом дамском пальтишке и валенках, шла по тротуару, попеременно меняя устающие от тяжести чемодана руки. Она то и дело опасливо озиралась, словно ждала невесть какой угрозы, и чуть не каждую минуту поплотней запахивала свободной рукой воротник, защищаясь от стылого ветра.
Выйдя на перекрёсток, Люба наткнулась на пикет солдат с чёрно-красными погонами. Их было трое: с винтовками за плечами штыками вверх, в полинялых шинелях, туго перетянутых ремнями на груди, на каждом папахи с кокардой. Небритые, озябшие, не смотря на разведённые у самого торца дома костёр. "Корниловцы!" - мелькнула мысль и Люба прибавила шаг. Солдаты бросили на неё мимолётные взгляды, продолжая держать растопыренные пятерни поближе к огню.
Город в последние дни был полон противоречий; он будто и застыл, словно погрузившись в мёрзлое болото, и в то же время бурлил. Улицы наводнили беженцы, кто возвращался, а кто и стремился прочь. Чемоданы, котомки, сумки, повозки, сани - всего этого на окраинах хватало с избытком. Возвращались горожане из старорежимных - все те, кого большевики объявили классово чуждыми, те кто ушли осенью при отступлении белых, ища с уходящими, а зачастую и драпающими полками спасения от красного террора. Возвращались и мастеровые, вновь надеясь открыть свои мастерские и артели. Уходили же все те, кто боялся правдивости слухов о деникинцах, а точнее - теперь уже о врангелевцах, или опасаясь "трудовой мобилизации" пусть и с иным названием, что практиковали красные. Кто ж их знает, этих господ генералов, рассуждали куряне, а ну как тоже отправят в стужу в мёрзлой землице окопы рыть? Боялась этого и Люба, целый месяц рывшая траншеи под охраной девятнадцатилетних красноармейцев, мобилизованных где-то на Орловщине и в северных уездах Курщины, или, что куда страшнее, под въедливым вниманием венгерцев. Этих девушка боялась до смерти, насмотревшись, что они для устрашения вытворяли с беглыми - русскими мужиками и бабами.
Опасалась Люба и белых, отчётливо помня развешанных на столбах подпольщиков-большевиков, когда деникинцы оставляли Курск осенью, причём эти же самые - корниловцы, волею судьбы второй раз взявшие город совсем недавно. Второй раз корниловцев цветами уже не встречали, горожане помнили, как обошлись с ними вошедшие потом в Курск красные.
На выезде, вдоль просторной прямой улицы частного сектора скопилась длинная очередь. Семьи и одиночки, старики и молодые, разных сословий и политических взглядов. О последнем, впрочем, в очереди помалкивали. Девушка пристроилась в конец и зажала между ног чемодан, постояла, осмотрелась да и присела на крепкий, оббитый стальными полозьями корпус.
- ...нашли же вы время лечиться, папаша! - усмехнулся гладко выбритый коренастый мужичок в ватнике и кроличьей шапке да с перемётной сумкой через плечо. - До вашей Ялты, поди, с год пробираться.
Его собеседник - старикан с благообразным лицом и аккуратной совершенно седой бородкой, одетый в клетчатое пальто с меховым воротником и каракулевую шапку, простецки эхнул и с прищуром вопросил:
- Сами-то вы, голубчик, куда собрались?
- Я-то? Я в Путивль иду... Там, говорят, токаря нужны. И платят хорошо - мукой и сукном.
- Да откуда ж вы, помилуйте, знаете, что в Путивле кто-то нужен и чем платят?
- Знаю, папаша, - отрубил рабочий. - Дело верное, мне это надёжный товарищ сообщил...
- Потише б вы! Эти... - старик кивнул на стоявших в отдалении солдат. - Эти словечко это не любят.
Рабочий сплюнул и уселся на свой тюк, заменявший ему чемодан. Залез в карман и вытащил горсть семечек, быстро глянул на старика и протянул руку.
- Благодарствуйте, - принял в ладонь семечки старик и принялся их лущить, неумело, но в охотку.
Люба отвернулась, сглотнув голодную слюну. В животе привычно забурчало, а в глазах на несколько мгновений заплясали тёмные точки.
Очередь вскоре продвинулась и разделилась на три потока. Девушка пристроилась к среднему и вновь села на чемодан. К очереди подъехал конный поручик-алексеевец, направляясь к заставе. Разговоры на какое-то время разом смолкли. Люба рассматривала поручика, показавшегося ей неожиданно красивым: утончённые черты лица и короткие чёрные франтоватые усики; офицерская шинель, сшитая явно совсем недавно; отливающие латунным блеском шпоры на высоких кавалерийских сапогах, перетянутых ниже колен ремешками. Шашка с алым темляком, белые погоны с красными просветами и вензелем "А", красно-белые петлицы и выглядывающая из-под башлыка пристёгнутая к подбородку фуражка с красным околышем и белой тульей, лихо заломленной по бокам. Красный цвет просветов и околыша вместо более привычного синего говорил, что поручик из одного из конных алексеевских полков. Кобыла его, бурая с белыми подпалинами в паху, отличалась хорошей статью.
"Боже! Как ему не холодно?" - подумалось ей, глядя на его фуражечку.
- Ездют всюду, - пробурчали у неё за спиной, когда алексеевец ускакал вперёд.
- У нас на Ямской третьего дня обыски были, - донёсся другой голос, сиплый от застуды. - Троих в контрразведку увели.
- Третьего дня? Знамо дело, кокнули их уже.
- А они что, большевиками были? - вмешался третий голос, женский и усталый.
- Да хрен их разберёшь, Анна Петровна, - ответил тот же сиплый. - Пашка-то, Савелия сынок, точно большевичок, а те двое у нас с недавно поселились, с декабря.
- Вот я и говорю, - вступил первый голос, - что те, что эти - один чёрт лысый! Была Совдепия, стала Кутепия...
- Ты это брось, - охолодил его сиплый, - так и несдобровать можно. За городом хоть и перестали вешать, но читал, что в газетках пишут? Нет? Расстрельные списки, кого и за что в расход.
- Прям как комиссары...
- То-то!
- Вешать не перестали, - возразил женский голос. - С чего ты взял? За грабежи до сих пор вешают, мне соседка говорила. Она сама видела в Гремячке повешенных с табличками "За грабежъ".
- Слыхали? - вклинился в их разговор чей-то четвёртый голос. - Господа-охвицеры ювелирный магазин разграбили, а сами за грабежи вешают. Вот они вам законность и порядок!
- Это ты хватил, почтенный, - ответил сиплый. - Всех ювелиров ещё осенью обчистили - на нужды армии. Их тогда ещё вне закона объявили...
Слушавшей разговор Любе показалось, что говоривший смеётся, но за спиной не доносилось ни звука хоть как-то похожего на смех.
- Все камушки и золотишко в военную казну пошли, - продолжал рассказывать сиплый. - Старого Вениамина Львовича корниловцы со всею семьёй кончили, а у него дома, говорят, барахлишка золотого, обручательных колечек да лампадок и фамильных камелий до одури много сыскали...
- Ишь ты! А с виду такой милый человек был, - подивился первый голос.
- Так это сынки его, чекисты, всё к папаше свозили, - поддержал сиплого женский голос.
- Чего тут не знать? - удивился сиплый. - У Вени Львовича, считай, полгорода золотишко и барахло на еду меняло.
- Да откуда ж у него жратвы столько?
- Исак евоный в ЧК служил, а Яшка-балбес, что с моим Кузьмой учился, в продотряде. Мудрено ли?
- А аптекаря на Усадебной за что повесили? - спросила женщина.
- Не знаю... Быть может за то, что он из выкрестов... Теперя вон посадили в аптеку какого-то студента, она нынче по военному ведомству числится...
Дальнейшего разговора Люба не слышала, она задремала.
- Простите, барышня, - растормошили её за плечо, - очередь движется. Да и спать на морозе...
- Спасибо... - она встретила участливый взгляд мужчины в потёртом тулупе и улыбнулась.
Люба подняла чемодан, показавшийся ей сейчас ещё больше потяжелевшим, и сделала несколько шагов. А потёртый тулуп уже вернулся в свою очередь - ту, что двигалась левее.
До заставы оставалось не много. Потерпеть мороз с четверть часа, а затем в тёплый вокзал - ждать поезд. Навстречу очереди, обтекая выезжающих, вдоль заборов гурьбой повалили недавние пассажиры прибывшего состава. Уже прошедшие проверку и оттого устало-радостно возбуждённые. Последними от вокзала шли четверо: простоволосый, явно потерявший шапку, грузный господин с одутловатым лицом да разбитым в кровь носом; и трое конвоиров - вольноопределяющийся и два солдата с простыми полевыми погонами рядовых.
- В контрразведку повели... - послышалось из очереди.
- Снова вешать...
- Цэ ж шпикулянт... Гля, яка шуба на ём! И цацки як на показ выставыв... Сука...
- Кутепов уже за спекулянтов принялся?
- Натурально, как в Новороссийске их развешивал...
Когда подошла Любина очередь, она сунула в руки унтер-офицера документы. Стоявший рядом солдат с почему-то не чёрно-красными как у всех погонами, а с простыми зелёными с буквами "К" по центру, подхватил её чемодан и поставил на телегу, жестом пригласив раскрыть.
- Куда следуете? - учтиво поинтересовался унтер-офицер, придирчиво рассматривая документы.
- В Харьков... Службу искать...
- И кем же?
- Могу прачкой, могу швеёй.
- А жильё у вас, простите, в городе имеется?
- Здесь в Курске?
- Да.
- Квартира осталась от папеньки. Три комнаты...
- Эх... что ж вы в Харьков-то? Нешто здесь нельзя никак?
- А как? Прачечную, где я служила, снарядами разбило. Есть нечего. Менять уже тоже почти нечего...
- Погодите, барышня, - унтер повернулся и махнул кому-то рукой и на миг распахнулся отворот его шинели, показав тельняшку под расстёгнутым воротом солдатского кителя.
Люба ойкнула и зажала ладонью рот. Но унтер, кажется, этого не заметил. Девушка оторопела, не понимая, как среди корниловцев мог оказаться матрос, с которыми белые вели взаимно ожесточённое истребление. Да и сама она была свидетелем матросского разгула - команды бронепоезда, неделю стоявшего в Курске. Расстрельные рвы до сих пор раскапывают после них.
- Вы, сударыня, обдумайте вот что... - обратился к ней унтер. - Не желаете ли пустить на постой офицеров? Оплата будет регулярная, но в зависимости от количества квартируемых.
- Боязно мне...
- Так ведь вас никто не неволит. Вы обдумайте пока... Коржов! - крикнул он кому-то, - помоги барышне с вализой.
Не смея перечить, Люба вскоре оказалась в конном экипаже, доставившем её в комендатуру, разместившуюся, по капризу судьбы, в здании бывшего полицейского участка, где раньше служил околотничим её отец. Снаружи весел триколор, занявший место красного стяга, а внутри многое осталось по прежнему, только вот в глаза бросались ободранные стены и вставленные в окна новые стёкла взамен выбитых. Слегка пахло карболкой и ваксой. Где-то за закрытой дверью стучала печатная машинка, которую, видимо, белые приволокли в город с собою, ведь при большевиках у всех машинок выламывали "лишние" контрреволюционные буквы.
Пристроившись в уголке у кадки с давно завядшим цветком, Люба настороженно наблюдала как снуют туда-сюда офицеры. Унтеры и нижние чины попадались значительно реже. Большинство офицеров были из "цветных" - корниловцы, реже дрозды, марковцы и алексеевцы. Многие носили свои отличительные мундиры - чёрные и белые, но часто мелькали и полевые зелёные, и английские. А у кое-кого, если приглядеться, были заметны чуть более тёмные на общем фоне следы от "разговоров" - красноармейских клапанов на шинелях и на солдатских гимнастических рубахах. И если бы Люба умела различать первопроходников - участников первого кубанского похода, она бы тогда удивилась, что и среди них попадались шинельки со вспоротыми "разговорами".
По лестнице в вестибюль спустились два прапорщика-корниловца, один держал скомканную кумачовую тряпку, оба отчего-то были веселы.
- Юра! Иди погляди, - позвал один из прапорщиков сидевшего у телефона поручика. - На чердаке вот валялось.
Люба наблюдала как корниловцы развернули длинный кумач и со смехом прочли написанное: "Кутепов - палач трудового народа! Белогвардейщина - гангрена революции! Все на борьбу с Кутеповым и черным бароном Врангелем!"
- Ай да "товарищи", - с весёлой ухмылкой оценил поручик. - Выбросьте эту тряпку на задний двор. И скажите там Охрименке, чтоб сжёг.
Дальше Любе показалось, что про неё забыли. И документы вроде взяли, и несколько вопросов задали, и ждать велели, но вот прошло самое малое полчаса, а она всё сидит себе в уголочке и слушает непонятные ей разговоры. То про каких-то юнкеров-сергиевцев, которых отправляют в тыл на учёбу, а вместо них комплектуют дивизион гаубиц нижними чинами. То про какой-то четвёртый полк, переформировать который решено теперь в Курске и полк этот, вроде бы, понёс большие потери под Ливнами.
И вот, наконец, подошёл совсем молодой, наверное её сверстник, подпоручик с солдатскими красно-чёрными погонами, на которых контрастировал белый просвет и звёздочки, и в фуражке с красной тульей и чёрным околышем, на груди - на георгиевской колодке меч в терновом венце. За плечами выглядывали красный башлык и винтовка. Щёлкнув каблуками и звякнув при этом сабельными ножнами, офицер с полупоклоном спросил:
- Простите, не вы ли Любовь Тихоновна?
Любе, давно привыкшей к хамству и бесцеремонному "Любка" и "Любаша", обращение по батюшке показалось до невозможности странным. И тем не менее, она твёрдым голосов ответила:
- Да, это я.
- Подпоручик Авестьянов. Можно просто Григорий. Имею намерение квартировать у вас комнату, - он засмотрелся в её васильково-синие глаза и добавил с улыбкой: - Ежели, конечно, пустите.
- Пущу... - девушка встала, подавляя смущение. - Что уж тут...
На улице крупными гроздьями падал снег. Они шли к ней домой на Крутой Лог, подпоручик нёс её чемодан, а за плечом у него висели верная винтовка и солдатская сумка. Слушая его рассказы обо всяких забавных случаях, девушка оттаяла, корниловец больше не казался её таким страшным. Да и лицом он был симпатичен, лик его хранил тень преждевременно ушедшей юности, глаза его были глазами прожившего жизнь и многое повидавшего человека.
- А сколько вам лет, Гриша? - спросила девушка, когда они подошли к дому.
- Скоро уже двадцать.
- Уже? - она смутилась. Странно, вроде бы и ровесник, но в то же время ровесником он ей не ощущался, словно лежала между ней - девятнадцатилетней барышней и ним - девятнадцатилетним юношей непреодолимая пропасть. Впрочем, рассудила она, он же фронтовик, что тут странного?
- А почему "уже"? - не поняла Люба.
Он пожал плечами.
- Потому что на "ещё" я загадывать не берусь.
...Она ела быстро и жадно, а он делал вид, что не замечает её смущения. Буханка ржаного хлеба, несколько луковиц и полуфунтовый шмат сала - всё что оказалось в его сумке он выставил на кухонный стол, когда понял, что хозяйка квартиры не ела, быть может, дня два.
Поев, Люба почувствовала испарину на спине и щеках - так всегда с ней бывало при нерегулярном питании. Вдобавок она осоловела.
- А чайку у вас, Любочка, видимо, нет? - не питая надежды спросил офицер.
Она развела руками. Какой там чай! Даже посуды лишней и то нет! Всё на еду выменяла. Растирая глаза и чувствуя при этом неловкость, девушка рассматривала его нарукавные нашивки - триколор-наугольник и череп с костями.
- Гриша, а вам не холодно в вашей фуражечке?
- Холодно... да бывает и холодно, - признал он. - Но я её ни на что не променяю. И башлык от ветра бережёт...
- А коли уши отпадать станут? Вот как вдарит мороз как в том годе!
- Тогда, конечно, найду себе папаху... у "товарищей" их ещё много...
- Сегодня на заставе, - вдруг резко перевела она разговор, - я видала вашего корниловца в тельняшке под шинелью.
Подпоручик вопросительно приподнял бровь, но через мгновение дёрнул плечом и ответил:
- Он из морского батальона черноморцев. Они почти все тут под Курском костями легли... Кто остался - к нам в дивизию влились... Что-то ещё спросить желаете?
- Нет-нет! - Люба замотала головой и тут же приняв решение разместить, наконец, постояльца, сказала:
- Вот что, Григорий, - она встала и поманила рукой, успевшего уже вскочить офицера, - идёмте, я вам вашу комнату покажу. Здесь у меня до ваших семья жила. Недолго - всего месяц. А как Врангель к Курску подошёл, они съехали...
- Краснюки?
- Я не знаю, честно. Платить они не платили, но хоть жить веселей стало после смерти матушки.
- А отчего не платили?
- Их на уплотнение мне поселили.
- У вас ещё есть родные?
- Есть... Наверное, есть. Я старших сестёр с семнадцатого не видела, как замуж они вышли и уехали, так и не видала...
Квартира была чистой, с паровым отоплением, сейчас, правда, оно года два как не работало. Все комнаты согревались кустарной чугунной печкой, прозванной в народе "буржуйкой". У печки имелся тощий запасец дровишек - несколько сухих уже порубленных поленьев и спинка стула.
- Вы уж простите, Гришенька, но постельного белья у меня для вас нет. Пришлось всё приданное менять на прокорм.
- Это ничего. Я уж как-нибудь по-солдатски сподоблюсь. Кулак под голову да шинелькой укроюсь...
- Ну и слава Богу, а я уж боялась...
Он улыбнулся и затворил за хозяйкой дверь. Люба пошла почивать, наелась вдосталь впервые за долгое время и ослабленный организм совершенно разморило. Подпоручику понравилась её квартира. Хоть и пустая почти, но чистая. Без клопов и, главное, без вшей, которых он с трудом вывел в городской бане, прокипятив бельё и обмундирование. Что хозяйка настоящая чистюля видно было сразу, даже собравшись уезжать, успела полы помыть и окна.
Вечером, когда Люба проснулась и зашла на кухню, она аж присела от неожиданности. Подпоручик откуда-то успел притащить самовар, чайный сервиз, чугунок и продукты: куль муки, мёрзлый картофель, пару голов хлеба, двухфунтовую банку сахару и несколько морковин. Даже медная толокуша была, правда, с рассохшейся деревянной ручкой и зеленоватыми пятнами патины. Но ничего! Почистить медь - и можно смело взбивать картошку. Любе казалось, что она сто лет, наверное, не ела пюре. Как потом обнаружилось, дров он тоже принёс, несколько связанных пучков толстых сухих веток и вязанку колотых чурок. Где всё это богатство он достал, девушка расспрашивать постеснялась. Но если бы спросила, то, пожалуй, не удивилась бы ответу, что всё это было выдано в комендатуре, куда поступала часть добра после реквизиций - на нужды расквартированных в городе офицеров.
А после ужина, когда запаривался чай, постоялец спросил:
- Любочка, а зачем вы в Харьков хотели ехать?
- Слышала на рынке, что там швеи нужны...
- Так вы шить умеете? - оживился подпоручик.
- Умею, - не поняла она его интереса.
- Тогда как же вы про Харьков знаете, а про здешнее швейное общество не слышали?
- Какое такое общество?
- Эх, вы даёте, в самом-то деле... Позавчера открыли у вас тут в Курске. Где точно не знаю, но узнать могу. Так почему бы вам?.. - он многозначительно вздёрнул подбородок, отчего его усики смешно встопорщились. - Жалование там, как я слышал, недурное: мука и керосин. Сейчас армия остро нуждается в обмундировании. В нашем русском. Это ведь не дело, что приходится с пленных или убитых новенькие штаны или кители снимать. А в английском у нас ходят от безвыходности...
- Погодите, Гриша, - Люба перевела дух, - я же там была в этом вашем "обществе". Это которое на Прилужной? Но туда принимают реалисток...(*) или офицерских жён...
- Да? - удивился подпоручик. - Об этом мне не говорили. Вы самоучка?
Она грустно улыбнулась.
- Меня матушка научила... Кроить умею, шить на "Зингере", у нас она была, её папенька в восьмом годе купил... Но мне отказали.
- Плохо... Хотя... - его лицо сейчас стало таким, будто внезапно попал из знойной пустыни под струю ледяной воды. И загадочно глядя на неё, офицер улыбнулся, в глазах его затрепетал весёлый огонёк. - Хотя, погодите паниковать! Я на вас женюсь и вы совершенно законно сможете требовать там службу.
- Как так "женюсь"? - у Любы аж глаза округлились от его слов.
- Да вот так - запросто!
- Но... Но я же вас не знаю совсем. Это же не игра...
- Правильно, Любочка, это не игра. Это жизнь. Вы мне нравитесь и скажу более того: вы красивая барышня. Так что ж ещё надобно?
Любу взяла оторопь от такого напора, она вздохнула и робко спросила:
- А как же... как же моё согласие?
- Так соглашайтесь же! - он пожал плечами, мол, пустяки какие и, продолжая идти напролом, добавил: - Я понимаю, что совершенно незнаком вам... И упаси Боже, вам подумать, что я вас домогаюсь. Даю слово, я вас не трону и пальцем, не из того я теста замешан... Если только сами не пожелаете.
- Но... как вы всё это быстро...
- Я как тот Онегин у Пушкина... тьфу ты! Простите благодушно, у Вяземского: "и жить торопится, и чувствовать спешит".
- А разве это не ирония? Я читала в гимназии... "По жизни так скользит горячность молодая..."
- Уж какая тут ирония... - грустно заметил подпоручик. - Увы, времени за вами ухаживать не имею. Я в Курск на несколько дней прибыл, потом обратно на фронт. А там уже как военное счастье обернётся.
- Я... я подумаю, - Люба пребывала в смятении и откровенно призналась себе, что растеряна. - Вы мне нравитесь, Гриша, но это всё так наскоро, что...
- Подумайте, - он улыбнулся и накрыл её ладонь своею, девушка руку не одёрнула. - А завтра я займусь поисками попа. Я слышал, есть тут ещё не дострелянные.
Сбитая с толку Люба импульсивно встала со словами:
- Я... я пойду умоюсь. Что-то жарко мне...
------------------
* реалист(ка) - лицо, окончившее реальное училище II разряда (профессионально-техническое)