Вагнер Яна Эриковна : другие произведения.

Лаврентий Берия, как тип средиземноморского жизнелюбия +

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 2.62*5  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Данная книга основана на уникальном материале, никогда не издававшемся ранее. Сомневаюсь, что этот материал будет вообще когда-либо издан. Он слишком шокирует неподготовленного читателя (и подготовленного - тоже). Ознакомление с данным материалом приводит к неминуемому и необратимому разрушению личности и всех представлений об окружающей реальности. Как вы понимаете, я тоже не решился включить этот, чудом попавший в мои руки, материал в эту, или какую-нибудь другую свою книгу. Скажу более: я даже не решился это прочесть. Саморазрушение не входит в мои ближайшие планы.

   This book is largely concerned with Hobbits...
   0x08 graphic

J.R.R. Tolkien. The Lord of the Rings

  
   В этой книге я повелел записать древние рассказы....как я их слышал от мудрых людей...

Снорри Стурлусон Heimskringla

  
   Поскольку изучение благородных наук в городах галльских пришло в упадок, вернее сказать, пресеклось, то .... не решился я умолчать ни о распрях злодеев, ни о житии праведников, хотя слог мой и неискусен
  

Григорий Турский. Historia Francorum

Возлюбленные, премудрость мира сего есть глупость в очах Божиих.

Св. Ап. Павел. 1 Коринф. III, 19

  
  
  

Яна Вагнеръ Џ

  
  

ЛАВРЕНТИЙ БЕРИЯ

как тип средиземноморского жизнелюбия

  
  

книга

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

  
  
  
  
  
   ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ:
   Из интервью Яны Вагнеръ ряду ведущих информационных агентств
  
      -- В: В чем смысл жизни?
   О: (некоторое время молчит, а затем загадочно улыбается)
  
      -- В: Как читать эту книгу?
   О: Как угодно. С начала до конца, С конца до начала, В любой последовательности. Наконец, можно ее вообще не читать. Подобная свобода выгодно отличает эту книгу от многих других книг и от самой жизни - в них последовательность чтения строго определена автором.
  
      -- В: Что случится с нами после смерти?
   О: Существует большое количество теорий на этот счет. Если их обобщить, то получится следующее: С вами обязательно что-либо случится, или не случится ничего.
  
      -- В: Насколько соответствуют действительности факты, изложенные в этой книге?
   О: Данная книга основана на уникальном материале, никогда не издававшемся ранее. Сомневаюсь, что этот материал будет вообще когда-либо издан. Он слишком шокирует неподготовленного читателя (и подготовленного - тоже). Ознакомление с данным материалом приводит к неминуемому и необратимому разрушению личности и всех представлений об окружающей реальности. Как вы понимаете, я тоже не решился включить этот, чудом попавший в мои руки, материал в эту, или какую-нибудь другую свою книгу.
   Скажу более: я даже не решился это прочесть. Саморазрушение не входит в мои ближайшие планы.
  
   Примечание: NASA - аэрокосмическое агентство США. Название происходит от слова БАЮ (наса, ехать - иврит)
  
   Рецензия: В книге в легкой, непринужденной манере излагаются основы уголовного кодекса с примерами практического применения. Предложен свежий взгляд на всемирную историю. В частности, доказывается синхронность постройки Берлинской и Великой Китайской стен королем руссов-хунну Берией-Тутанхамоном-Гомером. Затрагиваются сложные моральные проблемы отношений в семье, воинского долга и ответственности перед универсумом социума. Рекомендуется всем достигшим 21-летнего возраста свободным неженатым общинникам, владеющим наделами не менее семи рикселей пахотной земли и трех баранов, а также - в качестве справочника по психиатрии для закрытых женских учебных заведений.
   Стерильно. Только для наружного применения.
   Книгу не рвать, не читать и не давать детям!
   Желательно употребить до 01.05.2100.

Издание осуществлено при финансовой поддержке

Тайного Всемирного Правительства

с целью подрыва устоев общества, религии, семьи и государства.

Покаяние сочинителя и некоторые пояснения.

   Каюсь я, грешная, и смиренно прошу прощения:
  
  -- У всех семитов за высказывания, которые могут быть истолкованы, как антисемитские и у всех антисемитов за все высказывания, которые могут быть истолкованы, как семитские
  -- У всех организаций и частных лиц, чьи права я каким-либо образом нарушила и у всех организаций и частных лиц, права которых я так и не смогла нарушить
  -- У всех лиц кавказской национальности за упоминание и у всех лиц некавказской национальности за неупоминание
  -- У морального большинства за имеющиеся здесь слишком откровенные сцены и у аморального меньшинства за имеющиеся здесь не слишком откровенные сцены
  -- У русской истории за то, что ее изучала, но так и не смогла понять и у мировой истории - за то, что ее поняла, но так и не смогла изучить
  -- У всех людей с именем Суппилалиумамурсилихаттусили за то, что опорочила их честное имя
  -- У Кирилла и Мефодия за несанкционированное использование разработанного ими алфавита
  -- У Мироздания за свое несовершенство
  -- У очень хорошего, хотя и не существовавшего никогда, писателя Льва Толстого за то, что рискнула тоже взяться за перо
  -- У всех тех, кто умер в течение последних шести тысячелетий, так и не прочтя эту книгу - за медлительность в ее написании
  
   Я пишу эту книгу от лица мужчины, что вовсе не означает моего пренебрежительного отношения к себе, как к женщине... Когда я, выходя из ванной или примеряя новое белье, бросаю взгляд на свое тело, то увиденное, поверьте, вызывает у меня намного больше положительных эмоций, чем любые нагромождения бестолковых мужских бицепсов и трицепсов. В дружбе и любви я однозначно предпочитаю женщин. Мужчины же интересны мне в большей степени как некий забавный объект исследований. Весьма любопытно бывает почувствовать себя в неуклюжей мужской шкуре
   Еще смешнее то, что слова "Творец", "Господь", "Автор" не имеют в русском языке женского рода. Ну что же: вот еще одно исследование "мира, увиденного глазами мужчины". Но, читая эту книгу, не стоит забывать, что автор - женщина.
  
   И наконец, книга эта во многом сырая - и напоминает, таким образом, яйцо всмятку: белок уже успел свернуться, а желток все еще жидкий. Найдутся грамотеи, ценящие исключительно крутые яйца, которые к тому же варили не менее часа. Эта книга написана не для них...
   Зато сторонники сыроедения отыщут здесь, возможно, некоторые деликатесы.
   Кушайте на здоровье и не браните несчастного сочинителя, и так уже вполне наказанного жизнью.
  
  
  -- ........................................................
  
   Нерасшифрованная надпись критским линейным письмом А из архивов Кносского дворца
  
  -- Господин Ду, как вы можете так нелепо вести себя?

Вы умерли, какое теперь имеете касательство к супруге?

  

Сыма Цянь. Исторические Записки.

Хотя люди и стали рыхлыми в наши дни, ибо утратили жизненную силу, это не значит, что они более не испытывают жажду смерти, ибо жажда смерти не имеет ничего общего с жизненной силой.

  

Ямамото Цунэтомо

ПРОЛОГ. Из записок покойника.

  
   Тьма была повсюду и из тьмы пришел этот мир и во тьме пребывает и во тьме погибнет. Луч света, тонкий и чуть уловимый, осветил на мгновение причудливые контуры, возникающие и распадающиеся вновь. Тьма содержит в себе движение, содержащее в себе тьму. Невесомые обрывки фраз унесет яростный северный ветер, а песчаные узоры мыслей смоет безбрежное холодное море. Молчание стало невыносимым, но и любой звук - убивает.
  
   Мне - 33...
   Вечер. Я один. Я болею.
   Мне - 33. Когда - то это казалось мне невозможным. Сколько было планов... Казалось, что впереди - жизнь. Яркая, интересная. Я сижу на полу в холодном чужом доме. Вокруг - пустота. Я слаб и уже почти раздавлен.
   Что впереди? .....Пустота
   Что позади? ..... Пустота
   Золотая осень.
   Падают листья.
   СКОРО - ЗИМА...
  
   Ты, мерзкое существо, как можешь ты причинять мне боль!
   Ты смотришь на меня, и в твоих глазах - брезгливая жалость...
   Ты говоришь, что этот мир слишком мал для моей бескрайней любви к самому себе...
  -- Я люблю людей !... но ты только кривишь свой рот в гримасе утонченного отвращения: "Где ты видишь людей? Вокруг тебя - только пустота. Там нет ни людей, ни предметов - только ленивый и беспомощный страх..."
  -- Я люблю Жизнь!... глухой, булькающий смех был ответом. "Ты - мертвец, ты всегда был мертв. Ты заражаешь своим тленом все, что случайно к тебе прикасается, и это пожирающее все вокруг разложение ты называешь "жизнь" - и в твоем визгливом фальцете слышна детская заносчивость. Ты давно надоел всем. Если бы ты только знал, как ты всем надоел" - вопиет мерзкая тварь...
   И трава расступается под моими ногами -
   Уходи... Уходи... Уходи...
   Шелестят сухие кленовые листья.
   Уходи... Уходи...
   Завывает ветер в безжизненных черных кронах деревьев.
   Уходи ...
   Злобно кричит ворона, неуклюже размахивая перебитым крылом.
  
   В темноте горят лампочки на елке - зеленая машина и желтая кукуруза. Пахнет свежей хвоей и пирогами.
   Я засыпаю - и, засыпая, представляю себя взрослым.
   Мне - 33 года.
   Я счастлив. Уверен в себе. Я уже очень, очень много достиг.
   Кончается век, кончается тысячелетие. Как это здорово, как интересно!
   Но как нескоро все это будет...
   А пока - крылья за спиной. Еще немного - и они раскроются. И я полечу!
   Я буду лететь - и я буду любить!
   И меня тоже будут любить - потому, что меня будет за что любить...
   И когда-нибудь, через много-много лет, очень еще нескоро, мне будет 33 года.
   И я увижу, как кончается век...
  
   ... Я все еще жду чуда.
   Каждый день я заглядываю под елку.
   А там
   ПУСТО...
   ПУСТО...
   ПУСТО...
   У взрослых много своих дел и они опять забыли положить мне подарок.
   Я сам уже давно взрослый.
   Уже лето - Новый Год давно прошел и елку выбросили.
   Но я все еще жду...
   И жизнь проходит.
   И я чувствую, как старею.
   И я чувствую, как остаюсь один...
   Но как хочется проснуться утром и увидеть под елкой большую красивую коробку.
   И не засыпать уже больше.
  
   Безумен я - и каждая моя часть безумна по-своему.
   Поэтому живу я несколько жизней - и в каждой из них несчастен.
   Каждая моя часть стремится к обретению равновесия - но равновесие достигнуто может быть только после гибели всех остальных моих частей. А это означает только одно - мою гибель.
   Поэтому обречен я страдать - но и в страдании не нахожу я покоя. И страдание не может стать смыслом моей жизни - вот еще один столб пронесся мимо окна Жизнь намного длиннее, чем кажется. И намного короче. Она слишком коротка, чтобы понять ее смысл и слишком длинна, чтобы не задуматься над этим смыслом.
  
   Опять - одиночество. Как скучно и как бездарно...
   Одиночество неизбежно.
   Как смерть.
   И привыкнуть к нему невозможно - как невозможно привыкнуть к смерти. Видеть всю эту безнадежную, унылую дорогу - и иметь силы идти по ней до конца. Знать, что не будет избавления, что каждый новый шаг лишь умножает страдания - и идти вперед - вот мой путь. И чувство обреченности дает мне силы - тогда, когда боль становится невыносимой - когда все вокруг рушится и .....
  
   Это озеро с темной водой. Оно бездонно - свет не проникает сквозь неподвижную черную поверхность. На заднем плане - деревья. Мертвые деревья, хотя некоторые из них все еще продолжают устало цепляться за жизнь... но эти жалкие попытки обречены.
   Наклонившиеся мертвые остовы отражаются в озере - и отражение невозможно отличить от оригинала. Ни малейшего дуновения ветра. Серые облака неподвижны на небе и в озере. Этот пейзаж был таким тысячи лет назад.
   И будет таким через тысячи лет. Холода нет. Нет и зноя. Пахнет водой и тленом. Любое движение здесь бессмысленно - как бессмысленен здесь покой.
  
   Тот, кто прожил в этом мире хотя бы мгновенье, не может быть весел.
   Скоро эта свинцовая громада раздавит меня - и двинется дальше, не почувствовав, что в мире стало немного больше смерти...
   Простите... Я совершенно случайно попал сюда...
   Мне нужно совсем в другое место...
   Скажите пожалуйста, где здесь ВЫХОД ?
  
   Время... Вечный безжалостный враг!
   Ты отнимаешь все лучшее, все самое дорогое.
   В этой битве ты - вечный победитель, и только ты безбрежно течешь, лениво перекатывая черепки наших надежд и потерь - любви и боли, страдания и радости.
  
   Я не любил её... Я никогда не любил её... И все же...
   Каждая клетка моего тела тянулась к ней с мучительной негой и в сладостных конвульсиях миллионы миров рождались и гибли в моем сердце. Мой бродивший по краю пропасти разум молил Небо о милости.
   Я не любил её... Это не была любовь.
   Я грезил запахом её белья... Я умирал и вновь воскресал, прикасаясь к ее коже.
   Я боготворил её руки... Я исступленно молился на звук ее шагов... Ради её улыбки я был готов залить мир кровью и мне хотелось зажечь тысячу новых Солнц, когда я слышал ее голос.
   Я не любил её... Это было самое сильное, самое чистое и самое порочное чувство плода к матери, с которой он связан питающей пуповиной. И эта вечно трагическая двойственность единого существа, являющегося вместе с тем уже двумя различными сущностями.
  
  
  
  
  
   Когда генерал Узя Юн был обезглавлен,
   он вернулся, неся свою голову в руках.
   Встал перед лагерем и спросил:
  -- С головой красивее или без головы?
   Люди в лагере отвечали:
  -- С головой красивее
  -- Неверно - сказал Узя Юн,
   И без головы тоже красиво.
  

Сыма Цянь. Исторические Записки.

  
   ...В этот миг Торбьёрн метнулся к двери и двумя руками вонзил копье в грудь Атли, так что оно проткнуло его насквозь. Атли сказал, принимая удар:
  -- В моду вошли нынче эти копья с широкими наконечниками. - И лицом упал на порог.
  

Сага о Греттире

  

Поэт богат тремя вещами:

Мифами, даром своим и чужими стихами

Llyfr Coch Hergest

  
  

ГЛАВА 1. Краткое введение в занимательную географию.

  
   Ч
  
   еловек стоит, глядя в небо. Он спокоен. Он почти счастлив. Он мертв, но еще об этом не знает.
   У погибших внезапно на лицах остается выражение какого-то безбрежного детского удивления.
   Выражение жизни - устремленность, удовольствие, сомнение - все это сменяется только одним удивлением. Они не успели понять: что же произошло. И уже не поймут. И это уже не имеет значения. Они удивляются совершенно искренне - как могут это делать только дети... Это чувство не замутнено предчувствием смерти, муками агонии, кошмаром неизбежного распада.
   Удивление - может быть единственное по-настоящему искреннее чувство.
   С ним - удивлением, широко открытыми глазами - и с открытым в первом крике ротиком - приходит он в этот мир.
   С этим же удивлением - и отверстыми в последнем выдохе, последнем вопле устами он этот мир покидает.
  
   Я хочу рассказать вам об удивлении. Я расскажу, конечно, немного о жизни и о смерти. Но эти темы мелки для настоящего писателя.
   Писать о жизни скучно. Писать о смерти - бессмысленно.
   Удивление - то, что их объединяет - и то, что по-настоящему достойно описания.
  
   Речь здесь пойдет в основном о Лаврентии Павловиче Берии.
   Можно было бы, конечно этим и ограничиться. Но рассказать о Берии по-настоящему точно невозможно, не рассказав сначала обо мне. Так, разглядывая в телескоп очень далекую звезду, вы обязательно должны знать основные характеристики этого телескопа - насколько он будет привносить непредсказуемую погрешность в ваши наблюдения. Для этого пишутся инструкции - тем более толстые, чем сложнее прибор. Я отношу себя к чрезвычайно сложным приборам. Поэтому инструкция будет весьма толстой.
  
   Но даже имея самую подробную инструкцию с указанием всех погрешностей телескопа, вы все равно не можете быть уверены в истинности ваших наблюдений - вам понадобятся еще сведения о состоянии атмосферы, всех этих интерференциях и дифракциях, прецессиях равноденствия, ускорениях Кориолиса и постоянных Планка. Вам будет интересно колебание магнитного поля Земли, солнечная активность, индекс Доу-Джонса и виды на урожай в Тамбовской губернии. Но разве хватит короткой человеческой жизни, большая часть которой к тому же заполнена сном, поглощением пищи, посещениями уборной, совершением бесчисленных ошибок с последующими бессмысленными конвульсионными попытками эти ошибки исправить, что ведет в свою очередь к совершению новых, еще более трагических ошибок, а силы между тем уходят и этот бред мог бы продолжаться вечно, но смерть, великая избавительница, приходит как всегда внезапно, нежно и властно берет нас за руку и уводит в иные, неведомые миры, где мы, возможно, совершим новые ошибки, а затем будем опять пытаться их исправить, но это так ужасно, что даже от мысли об этом начинает тошнить. Впрочем...
  
   Высокий худощавый человек удобно расположился в кресле. Рассеяный свет лампы падает на его лицо, на мягкий шелковый халат, причудливые драконы на котором пребывают в вечном движении. Человек делает глоток терпкого маслянистого коньяка и приятное тепло растекается по его телу. Потом он ставит бокал на низкий китайский столик и, сделав небольшую паузу, обращается к собеседнику, сидящему к нам спиной.
   "Я одень рад видеть вас, любезный друг. Теперь, когда мы оба мертвы, наше былое противостояние, бывшее, надо заметить, совершеннейшим недоразумением, осталось в прошлом. Очень приятно, что мы можем наконец расслабиться и обсудить некоторые вопросы, возвышающиеся, так сказать, над обыденностью".
   Человек, сидящий к нам спиной, тоже делает глубокий глоток, затем мы слышим его тихий мягкий голос: "Да, поручик, мне к сожалению пришлось задержаться в том мире немного больше, чем вам. Поэтому я еще не успел как следует отдохнуть. Думаю, что начать нашу беседу стоит с краткого подведения, так сказать, итогов. Ведь жизнь человека на земле, говорит Мальбим в Тора Ор, подобна искусству алхимика: он должен извлечь из грубой материи, из сырых материалов, основные элементы и очистить их. Думаю, нам стоит вспомнить некоторые моменты нашей жизни там. Да и внимающим нашему рассказу будет полезно услышать эту историю, не так ли?"
   Поручик утвердительно кивнул - и человек, сидящий к нам спиной, начал свой рассказ:
   "Ну что же, начнем, как и положено, с описания сцены:
   Действие начинается и некоторое время развивается в славном городе Таракань, расположенном в центре нелепой, безнадежно плоской и грязной равнины.
   Что сохранила нам история об этом примечательном месте?
   Основан он был полулегендарным и скорее всего не существовавшим в действительности князем Вакулой. Таким образом, с самого первого момента своей истории город несет на себе печать некоторой нереальности и иррациональности. Какие мысли ворочались в несуществующей княжеской голове в момент совершения этого безрассудного деяния, так и останется неизвестным. Хотя, на самом деле, жаловаться особо не на что. Город, как город. Ни хуже других. Все проблемы Таракани связаны в основном с двумя чрезвычайно неудачными факторами: климатом и почвой. Глина... вечная глина - рыжая, серая, красная... Постоянно смываемый тонкий слой плодородной почвы, чахлые низкие деревья - и вечная слякоть, сменяющаяся иногда убийственными засухами. Дороги проходимы здесь только зимой, когда неистовые, убивающие все живое, морозы сковывают льдом реки. Летом же движение возможно только по воде. Но реки слишком узкие и деревья подступают к ним слишком близко, а лесные племена дики и кровожадны. Да и зачем сюда приезжать? Все равно здесь никто ничего не купит и не предложит на продажу. Длинные, кажущиеся бесконечными зимы, сковывают волю и все желания. Кажется, сама убогая, уродливая природа этих мест веками пестовала странный и нелепый тип жителей, чудовищный конгломерат, соединивший в себе осколки исчезнувших во тьме веков народов. Кровь диких степных варваров слилась с кровью убогих лесных племен. Плоды блуда и насилия, рожденные проклявшими их матерями, веками плодились в нищих грязных избах, засыпая под шуршание тараканов и просыпаясь от вечного голода и зловония.
   Темные, неповоротливые века истории медленно текли, источая смрад и озаряясь изредка безумными сполохами пьяных бунтов - бессмысленных и кровавых5. Разрушив все, что только в состоянии разрушить, насытившись кровью и сырым мясом, обессилевшее население расползалось по своим норам, чтобы на следующий день покорно идти на дыбу, подставлять спину под батоги и с выражением рабской покорности отдавать своих детей в руки палача. Страдание и боль превратились в постоянный, обязательный элемент жизни, важнейшее условие, без которого немыслимо счастье в любви и благополучие в обществе. Да и что такое счастье, как не возможность причинить боль, унизить своего ближнего. И разве возможно благополучие в стране, если нет шеренг обреченных, покорно ждущих своей очереди взойти на плаху.
   Что же сохранилось светлого и радостного из восемьсотпятидесятилетней истории Таракани? Достоверно - почти ничего. Вобрав в себя бесчисленные ошибки переписчиков летописей и бредовые домыслы энтузиастов-краеведов, история сего медвежьего угла предстает перед нами в таком вот примерно виде:
   Впервые в летописях Таракань упоминается за 1143 годом в связи с замечательной попойкой, устроенной тут князем Вакулой (летописец отмечает между прочим, что из княжеских людей иные “содомский блуд сотворили, в свой проход или в чужой, со скотиной се же через естество блудили, в свою руку блудили, или в чужую, с женою в афедрон, сказать, в задний проход, в пьянстве”). Дальнейшая история покрыта мраком, впрочем, сообщается о сожжении города Батыем в 1238 году. Сожжение это сопровождалось, как и положено “и жен муженых и отроковиц поруганием и блядоотроковичствованием и срамом отроковским и скотским блудом и вступлением на ногу с похотью и тыканье в лоно жене сквозь одежду и плююще человеку в лицо или в рот и с кумом или с ближним игра до семени и целование, язык затолкнув в рот”(Таракань-Заборский Свод 17-24) - и многими другими леденящими душу подробностями...
   Впрочем, существует мнение о последующей фальсификации всех подобных описаний - в пользу этой версии (в свете теории симбиоза Орды и Руси) говорит и некоторая противоречивость приведенного выше текста. Таракань была сожжена еще многократно - в 1325, 1383 (Тохтамышем) и в 1480 (во время Стояния на Угре - то ли татарами, то ли русскими, то ли поляками - но “пихали в кал человеков и в пост брачный пир творили и переложили книжные словеса на хульное слово или на кощунство и в рост деньги давали и с попадьей и дьяконицей в афедрон блуд творили”).
   В 1537 городок пострадал от опричников, а в 1613 - от поляков и литовцев (“бо всеми злыми делами и умышлениями, с кознями сатанинскими коварства, и растления, и истекания, и скокотания, деторастления и кровосмешения и в безмерном запойстве и во блевании и в тайноядении и в раноядении и в нощи падении и нечистоты всякие бесчисленно сотворили” (Потьминский Летописец 12-Ъ-43).
   В 1812 город был на несколько дней занят отрядом наполеоновских фуражиров - саксонцами и лотарингцами (“ и так сии просвященные европейцы коих мы культурнейшей нацией почитали, сии Вольтеровы и Дидеротовы прозелиты - вот как себя показали, ибо наливаются ланиты румянцем и перо выпадает из рук писать про те беспутства, кои сими новыми вандалами сотворены были - ибо осталась ли хоть одна благородная девица, или даже почтенная матрона - и более сказать, скромный юноша, кои бы не были поруганы самым скверным и беззастенчивым образом” - пишет Северная Пчела за 1814 год.)
   Таким образом, изучив потаенный срам летописей и завуалированный позор мемуаров, приходим мы к выводу о том, что и местные обыватели не лишены были некоторых радостей этого мира. Хотя, конечно, лучше всего им удавались грустные и протяжные плачи, безнадежные и бесконечные. Немногочисленные же радостные напевы почти всегда были непристойны и во многих случаях - кровожадны". Человек, сидящий к нам спиной, замолчал и сделал большой глоток коньяка.
   А в этот момент у внимательного читателя (а именно для такого писалась эта книга) возник законный, как ему кажется, вопрос: " Какого черта меня тут кормят говном - какое отношение имеет эта хуева Таракань с ее ебаной историей к светлому образу Лаврентия Павловича?"
   Собственно говоря, не имеет практически никакого отношения. То есть, не более, чем любой другой городок, в котором в 1948-53 г.г. была пионерская дружина им. Л.П. Берии, и, конечно, 99,9 % населения знало, кто такой Л.П.Берия (оставшиеся 0,1% либо были младенцами, либо наоборот впали в старческий маразм).
   Говоря строго, можно признать, что эта самая Таракань не имеет никакого отношения к Лаврентию Павловичу Берии. Поэтому больше в Таракань мы не ногой! Закончили о ней писать. Забыли, выбросили из головы. Хватит. Надоело. Достало. Говно собачее. Хуйня. Пиздеж.
   Мало того, что Таракань не имеет никакого отношения к Лаврентию Павловичу.
   Вообще никакой Таракани нет. И никогда не было. И вся эта история - бред, сочиненный историками-славянофилами в конце 19-го века. Как бред - вся история России. Полный бред, в котором нет ни слова правды. Скажу вам больше: бред и ложь - не только русская история. Русская география - тоже бред и ложь. И русская физика. И химия. И математика. И литература. И даже физкультура. И не только русская. Вообще все - бред.
   Все человеческие знания - бред, сочиненный в конце 19-го века группой мракобесов - параноиков. Это настолько очевидно, что я не собираюсь это обсуждать и доказывать.
   Среди всего этого бреда, паранойи, шизофрении и маниакально-депрессивного синдрома есть только один светлый островок реальности.
   Этот островок называется Лаврентий Павлович Берия.
   Он сияет подобно Святому Граалю и Философскому Камню.
   Манящий и недоступный.
   Я буду писать о нем. И только о нем.
   Сколько бы не пытались "внимательные читатели" сбить меня с толку -
   Так и представляю их - лысоватых, пучеглазых, с лицами землистого цвета...
   НЕ ВЫЙДЕТ!
   Я напишу великую книгу.
   А если кому-нибудь это не нравится - пусть убирается к себе в Израиль.
   Скатертью дорожка!
   Не держим. Только обратно не проситесь.
   ...............
   Итак, на этом месте все случайные читатели, по ошибке взявшие в руки эту Книгу, благополучно ее закрыли (может быть, даже с негодованием бросили, растоптали ногами, плюнули, выругались и т.д.).
   Чувствуете, как легче стало дышать. Какой свежий воздух!
   Какие яркие, незамутненные краски.
   Теперь - расслабьтесь. Здесь все свои. Усаживайтесь поудобнее. Без всяких там церемоний. - Брюки жмут? К черту брюки! К черту все нормы приличия - можно почесываться, ковырять в носу, икать и сморкаться. Никто не посмотрит на вас косо. Никакого шепота за спиной.
   Итак, Мы, Избранные, вступаем под волшебный свод этого дивного леса. Путь неблизкий... Но как легко шагать по покрытой мягкой листвой тропинке, извивающейся среди вековых деревьев. Как приятна прохлада этого леса! Каким покоем веет от этих бархатистых стволов! Сколько манящих тайн, сколько древних загадок скрыто в тенистой чащобе. Какие изысканные, терпкие ароматы ведут нас все дальше вглубь этого магического царства... Как далеко позади остались страхи и сомнения. Каким пустым и ничтожным кажется все то, что было РАНЬШЕ...Внезапно мысль - простая и яркая, как молния, пронзает все ваше естество. Вы останавливаетесь. Вы стоите, глубоко вдыхая густой воздух леса. Вдох...Еще вдох... К вам приходит осознание. Мысль превращается в восприятие, восприятие - в ощущение.
   НЕТ НИКАКОГО РАНЬШЕ.
   Более того, НИКАКОГО РАНЬШЕ НИКОГДА НЕ БЫЛО.
  
   Есть только ЗДЕСЬ и СЕЙЧАС.
   Есть эта Книга.
   И есть Лаврентий Павлович Берия.
   Теперь вы достойны кое-что о нем узнать.
  
   Поль Кабан сказал: “ Жизнь - бескрайний океан: то - грозный, то - ласковый.
   Переплыть его невозможно. Рано или поздно ты выбьешься из сил и пойдешь ко дну”.
   Он был уставший от жизни наблюдательный старый француз - видевший столько всего, что считал неприличным для себя писать мемуары.
   Многословие проистекает либо от бедности и жадности - как у Достоевского и Бальзака, либо от безделья - как у Толстого и Монтеня.
   Махабхарата огромна по объему, но она написана десятками, или даже сотнями безвестных риши.
  
  
   Двое продолжали свою беседу, удобно расположившись в мягких креслах и вытянув ноги к камину. Худощавый поручик дослушал рассказ сидящего к нам спиной человека, затем медленно произнес: "Браво, комиссар, весьма колоритная картина. Знакомые печальные места. Ведь здесь прошла почти вся наша земная жизнь. Но мне кажется, что вы несколько сгущаете краски. Ведь мечта о Царстве Божием на земле - не более, чем утопия. Говоря честно, его нет и на небе. Но разве так уж плох этот уголок мироздания, где нам выпала участь родиться. Разве это бездонное небо, разве эти багровые закаты и чистота морозного утра не стоят того, чтобы любить этот мир?".
   Комиссар на минуту задумался, потом последовал его ответ: "Многие вещи обманчивы по своей природе: свинья всем показывает свои раздвоенные копыта, один из признаков "чистого" животного, и прячет свиное рыло и рот, который не жует жвачку и свидетельствует о ее некашерности, внутренней нечистоте. Между прочим, само слово ХГИ - "ложь" - начинается с буквы И, символа правды, а следом за ней идут буквы ХГ, которые символизируют зло. И именно это присутствие правды и дает лжи ее жизненную силу. Но не стоит отчаиваться, поручик... Святой Ор Га-Хаим говорит, что настанет день, когда свинья будет жевать жвачку и вернется к состоянию чистоты. Возможно, что и Таракань станет тогда благословенным местом".
   Поручик улыбнулся, выслушав эту тираду. "И все же, любезный комиссар, голос вашей семитской крови говорит в вас даже сейчас, когда вы, как и я, превратились в некую в некоторой степени бесплотную сущность. Мы, исконные жители этих угрюмых мест, относимся к жизни проще и, я бы сказал, непринужденнее".
   Комиссар нервно щелкнул пальцами: "У мертвых нет национальности, дорогой поручик. Сейчас я - еврей не больше, чем татарин, или финикиец. Не пристало бесплотному духу требовать кашерную пищу... Я даже не знаю, кашерен ли этот милый напиток, который мы с вами потребляем в весьма неумеренных дозах".
   Поручик развел руками:
   "Вы весьма убедительны, любезный комиссар. Я, естественно, не готов полностью принять вашу позицию, но признаю ее весьма интересной. Ну а что, голубчик, вы скажете о других уголках покинутого нами мира - ну, например, о Франции?"
   "О Франции, поручик? Что же, охотно!
   Человека, придумавшего Францию нужно как минимум высечь.
   Более идиотскую затею трудно себе даже представить.
   Вот так и вижу его - сидяшего на колченогом стуле в полинявших семейных трусах - субтильного узкоплечего очкарика с чахлыми волосиками на груди и залысиной на затылке. Не спится ему, уроду...
   Сидит, постукивает пальчиком по разбитым клавишам пишущей машинки.
   Выдумывает Францию, мать его...
   Таких козлов нужно вешать на деревьях.
   Или сажать в мешок, штук по десять - и топить в пруду.
   Меня начинает тошнить от одной мысли, что я дышу с ними одним воздухом.
   Впрочем, вообще-то я предельно толерантен.
   Спокойно, с достоинством готов я выслушивать аргументы противников - даже лысых, пузатых, или этих - с большими ушами. Нет проблем. Я буду часами слушать весь ваш бред, буду улыбаться и кивать головой. Пожалуйста, высказывайте свое уродское мнение - компенсируйте свои паршивые комплексы. Конечно! Мне ведь больше делать нечего.
   Только не надо мне рассказывать о Франции.
   Лучше - пойди и застрелись".
   Комиссар явно разгорячился, затем сделал паузу, глотнул еще коньяку и продолжил, уже в более спокойном тоне:
   " Хотя, с другой стороны, миф о Франции - основа литературной, художественной, музыкальной, кулинарной и исторической традиции человечества.
   Театр и танец - вообще пластика, особенно искусство мимов - в большой степени опираются на этот миф.
   Мы ничего не знаем о создателе этой прекрасной легенды кроме, конечно, того что он был гением. Жан Фабр приписывает ему свойства почти сверхчеловеческие. Огюст Рену более сдержан в своих оценках, проводя явную параллель с мифом о Прометее и Сизифе. Наиболее взвешенное мнение находим, как всегда, у Паскаля Винсента.
   Клод Вано блестяще, с тонким артистизмом, доказывает невозможность создания столь развернутого и в то же время глубокого корпуса мифов одним человеком - пусть даже чрезвычайно одаренным.
   По этому поводу не могу не вспомнить старую историю про адмирала Ушакова.
   Говорят, в самый решительный момент боя он мог приставить подзорную трубу к левому, совершенно глухому уху - и зычным хрипловатым басом прокричать - так, что слышали даже на неприятельских кораблях “Да идите вы все на хуй!” - после этого успех обычно склонялся в пользу русского флота.
   А еще любил приговаривать “что у жида на уме - то у пидора на языке”.
   Он был человеком прямым, за что и страдал.
   Вообще, на русском флоте были замечательные традиции, прервавшиеся к сожалению в 1917 году".
  
   Знойное летнее марево окутало город. Воздух был неподвижен и вязок - приторный и липкий как свежий мед. Предчувствие неминуемого безумия тополиного пуха сковывало всякие проявления воли. Человек шел по пустынной улице, мимо облупившихся фасадов, унылых рядов безнадежно грязных окон с такими же грязными полинявшими занавесками, засохшими цветами в треснувших горшках, покосившихся распахнутых дверей и редких неподвижных машин - пыльных и ржавых. В городе было много таких улиц - то есть, можно сказать, что город почти весь состоял из таких улиц с бесконечными рядами слепых окон, в мутной поверхности которой никогда ничего не отражалось. Город был погружен в летнюю спячку, которая когда-то должна была смениться осенним глубоким сном - с бесконечными унылыми дождями, которые были не в состоянии что-либо отмыть, но только превращали сухую грязь в жидкую. Потом наступала спячка зимняя - с ледяным пронизывающим ветром и бесконечными оттепелями с намокшим бурым льдом, подобным болотной слизи и перемешанной кашей из снега, воды и грязи. Этот цикл - неотвратимый, как смерть и монотонный, как жизнь - сколько он длился? Века? Тысячелетия? Или он существовал вечно, даже тогда, когда не было этого города, не было этих бесконечно унылых людей и вечно грязных улиц...Так думал идущий по улице человек. Возможно, он был прав. Но он вполне мог и ошибаться. Мысли лениво ворочались в голове - их движения были такими же неуклюжими, как и движение самого человека в этом густом и вязком как жидкий шоколад воздухе.
  
   Поль Руаси как-то сказал: “Если даже то, что я вижу за окном своего кабинета - лишь малая часть бесконечного мира - вызывает у меня такое отвращения, то на сколько же мерзок мир целиком?” Как и положено французу, он был человеком живого и тонкого ума, изысканного вкуса и при этом весьма порочных наклонностей. Если демонстративным гомосексуализмом и публичной зоофилией сейчас трудно кого-либо удивить, то изощренные пытки сексуального характера, применяемые им к сотрудникам небольшого элитарного издательства, шефом которого он многие годы являлся, не могли не привлечь внимание французской полиции, которая, впрочем, не сильно поумнела со времен маркиза де Сада.
   В результате - арест и двухлетняя борьба либеральной европейской интеллигенции за его освобождение, закончившаяся успехом после вмешательства таких величин, как Жан Годе, Курц Айнфлях и Пьер Багровьи.
   Он застрелился вечером первого проведенного на свободе дня.
   Последняя написанная им фраза приведена в начале этой главы.
   Некролог, написанный Годе был озаглавлен “Уайльд постмодернизма”.
  
   На самом деле, Руаси был просто амбициозной посредственностью, известной более своими скандальными похождениями, чем литературной деятельностью. Годе и Айнфлях - просто прыщи на заднице современной литературы - постоянно мешают - оттого и заметны. К Багровьи я отношусь более сложно. Его ранний роман “Глас канализационных труб” - несомненная удача, но все, написанное им за последние 20 лет - одинаково блеклый и невразумительный литературный хлам.
   Маршал Жуков назвал как-то Гёте “немецкой жопой”. Когда-то это казалось мне просто пошлостью в устах неотесанного солдафона. Только теперь я начинаю понимать всю глубину этого фантастически точного определения. Жуков происходил из простой, но крепкой крестьянской семьи. Являясь как бы олицетворением самого понятия “русский солдат” - находчивый и сметливый мужичек, временами склонный к проявлению сверхчеловеческих и мистических свойств - весь сотканный из музыки Вагнера и Стравинского, переложенной для полкового оркестра и Бхагавадгиты в кратком изложении для армейской стенгазеты - он чувствовал Гёте в тысячу раз лучше, чем все бесконечно образованные литературоведы.
  
   Жданов называл Берию посредственностью в литературе и политике, при этом в его устах это звучало как комплимент.
   На самом деле, Жданов был человеком мелочным, завистливым и придурковатым. Он носил кепку, подражая Ленину, курил трубку, подражая Сталину. Он заказал себе пенсне “как у Берии” и носил его не снимая до самой смерти. Впрочем, эти выходки не прибавили ему ни ума, ни популярности у простого народа, ни человеческого счастья. Умер он в полном одиночестве. Последние его записи так и не удалось расшифровать.
   Не думаю, что это большая потеря.
  
   Комиссар встал с кресла и продолжил свою речь, прохаживаясь по мягкому персидскому ковру.
   "Ну что же, поручик, настало время нам представиться. Позвольте, сначала я скажу пару слов о вас, а затем, возможно, вы и сами кое-что о себе расскажете".
   Поручик кивнул головой и комиссар продолжил:
   "Сергею Заграевскому Высшими Силами было назначено испытание, которое кратко может быть сформулировано так: "Прожить жизнь Сергея Заграевского". Представляю, как он поморщился, когда вытянул этот билет на неком вселенском экзамене. Но ничего не поделаешь: комиссия собралась строгая, с ней не забалуешь. Впрочем, день тот вообще не был из числа удачных... следующий испытуемый вытащил свой билет и тоже схватился за голову: "Прожить жизнь Сергея Лебензона" - было написано в том билете. Но Заграевский уже не мог этого знать, проносясь сквозь мириады миров и сонмища светил. Он успел как раз вовремя, чтобы истошным криком новорожденного оповестить мир о начале своей миссии. Примерно так все и началось... Строгий доктор в пенсне на мясистом носу осмотрел мокрого и сморщенного младенца и, не найдя в нем каких-либо видимых отклонений, велел вымыть его и запеленать. Таким образом, Империя получила еще одного подданного, а коллежский асессор Семен Заграевский - долгожданного наследника. Собственно, о чем еще мог мечтать коллежский асессор, кроме как о наследнике, да о чине статского советника. Не будем брать в расчет коллежского асессора Ковалева, мечтавшего вернуть свой сбежавший нос - поверьте, что это был случай для того времени нехарактерный".
  
   ... Но вышло не так, как о то нарыдала седая Сивилла. И Дельфийский оракул был посрамлен. Коллежский асессор Заграевский так и не стал статским советником и не суждено ему было счастливое отцовство. Но артистка из заезжего театра, примадонна Горнова, вскружила голову примерного семьянина и почтенного обывателя. И понеслось, и поехало. Были корзины алых роз и ожидание у театра далеко заполночь. Были страстные объятия и звонкие пощечины. Словом, было безумие, которое должно было кончиться плохо, и которое кончилось именно плохо. Как-то нездорово все получилось. То ли коллежский асессор был самец не слишком то ретивый, то ли мошна его оказалось тоща, что наверное ближе к истине. Так, или иначе, но мадмуазель Горнова сбежала в одну лунную ночь с красавцем и мерзавцем гусаром. Коллежский же асессор, как персонаж романса, пьянствовал и проклинал злую судьбу. И пил он всю ночь водку, а к утру водки оказалось мало и выпил он какую-то гадость, доставившую его прямым поездом, без всяких там ненужных пересадок, на суд Божий. А уж что было там, на суде Божием, описывать мы не беремся, ибо не дело это досужих щелкоперов проникать своим взором туда, куда проникать вовсе не обязательно. Таким образом, спешим мы сообщить любезной публике, что младенец Сергий с юных лет оказался сиротой, оставленным на воспитание матери. Мать же воспитывала его как могла, а могла она с одной стороны не так уж и много, а с другой стороны как раз не так уж и мало. Женщина еще вполне привлекательная, хоть и строгих правил. И хотя за ней и волочились бесчисленные перезрелые лысоватые приказчики и истомные поэты с испитыми кроличьими глазками, но оставалась она строга и непреклонна, хотя вполне могла осчастливить какого-нибудь там урода и подарить прилив убогого вдохновения убитому Богом дегенерату. Впрочем, сделала она одно весьма странное исключение, о котором мы непременно вам по секрету сообщим, но только тогда, когда придет для этого время.
  
   При виде моих родных, пришедших для битвы, Кришна,
   Подкашиваются мои ноги, во рту пересохло.
   Дрожит мое тело, волосы дыбом встали,
   ............
   ...........не нахожу я блага
   В убийстве моих родных, в сраженье, Кешава.
  
   Махабхарата. Бхагавадгита.
  

Скажем, некий ученый

   в одиночестве вечно пьян.
   Или деятель некий
   круглый год непрестанно трезв
  
   Эти трезвый и пьяный
   вызывают друг в друге смех.
   Друг у друга ни слова
   не умеют они понять.
  

Тао Юань-мин

  
  
  

ГЛАВА 2. Книга видений.

   М
  
   ое имя имеет так же мало общего с реальностью, как и моя внешность и вообще все со мной связанное. На самом деле, реальность похожа на остановившиеся часы, которые дважды в сутки показывают абсолютно правильное время. Но как определить тот момент, когда показываемое время правильно?
   Дни и годы песчинками падают с моей ладони, слипаются в комья, превращаясь в века и эры. Они ложатся - пласт за пластом, постепенно теряя запах и вкус, потом уходит их звучание, потом блекнет цвет и расплывается форма. Все превращается в пыль и прах - и только археологи будут спорить о датировке черепка, расходясь на тысячелетие в оценках. А этот черепок был когда-то кувшином и держала его в руках девушка, которая была для кого-то самой прекрасной на свете. Я смотрю на эти вспыхивающие искорки, возникающие из тьмы и во тьме исчезающие. Кто сочтет их число?
   Но каждая из них уникальна - и с её появлением весь мир рождается заново и гибнет вместе с ней. Как чувствует себя Универсум, переживая такое количество собственных рождений и смертей? Способен ли он вообще что-либо чувствовать?
   Я, Лаврентий Павлович Берия....
   По крайней мере, так мое имя произносится на языке этой книги.
   У меня были и другие имена - меня иногда называли Визарша, а иногда -
   Воху Мана люди, поклонявшиеся огню, воде и земле и бросавшие своих мертвецов на растерзание бродячим собакам. Люди, проявлявшие намного больше заботы о своих мертвых, называли меня Упуаут. Невидимый, стоял я возле темалакатля, наблюдая, как из груди жертвы вынимают еще бьющееся сердце. Мне есть, о чем вспомнить, если бы я хотел о чем-либо вспоминать. Я поднес цикуту Сократу. Я видел казнь Боэция. Обо мне говорили уэАш и я@ХГБ - и в этих словах смешивалось почтение со страхом... Но сейчас я - Лаврентий Павлович Берия. И, как всегда, я - то, что вы хотите во мне увидеть. Если бы я мог смеяться, то сказал бы, что мне смешны любые разговоры о моей греховности и о моей праведности. Я видел людей, для которых высшей добродетелью было вырвать у врага сердце и напиться его не успевшей остыть крови, и я видел людей, для которых даже убийство мошки было тяжким грехом. Мы не будем говорить о морали.
  
   “ Вот - искорка, летящая во тьме. Путь её - всего лишь короткий росчерк среди вечного холода и мрака. Но даже эти мгновения, называемые жизнью, кажутся кому-то слишком протяженными. Тогда возникают абстракции “мораль” “долг” “служение” “нравственность”. Только возникнув, они превращаются в тяжелые гири на ваших ногах. И с каждым шагом эти гири становятся все весомее.
   И вот - вместо того, чтобы свободно пройти свой короткий путь, вдыхая полной грудью свежий воздух, любуясь окрестностями, которыми - поверьте - стоит любоваться, плететесь вы словно каторжник, волоча за собой пуды совершенно бесполезного свинца. И каждый шаг - мучение. И этот короткий путь кажется невыносимо долгим. А что вы успеваете увидеть, кроме пыльной дороги и обвивающих ноги цепей? Что вы успеваете почувствовать, кроме усталости и боли? Я отвечу вам: еще вы почувствуете невыносимую досаду, когда в самом конце вы вдруг оглянетесь назад”.
   “ Не нужно употреблять слов, значение которых вам не до конца понятно. Поэтому, не нужно употреблять слово “мораль”.
  
   Одна улица перетекала в другую - столь же безликую и отвратительно запущенную. Изредка встречавшиеся сухие мертвые деревья были абсолютно похожи - так же, как были похожи эти одинаковые дома с мутными окнами и этот потрескавшийся грязный асфальт и эти провалы дверей, из которых пахло тленом и жареным луком. Раскаленный воздух колебался, делая город похожим на призрак. Казалось, что одного дуновения свежего ветра будет достаточно, чтобы весь этот кошмар исчез, распавшись на клочья зловонного тумана. Человек уже не помнил, что он ищет и ищет ли он что-либо вообще. Он просто шел, проходя одну улицу за другой. Возможно, он ходил кругами вокруг одного и того же места, а может быть, он шел все время новым маршрутом. Пот тек по спине, и светлая холщовая рубашка прилипла к телу. Время не имело смысла, как не имело смысла и пространство. Был вечный полдень на бесконечной вымершей улице.
  
   А вот как все это произошло:
   Собрались один раз депутаты законодательных собраний разных уровней и решили выпить. А закуски у них никакой не было. Вдруг видят - идет человек. Схватили они человека - и говорят друг другу: "Вот, есть что нам выпить, а закусить чем, мы и не знали. Давайте съедим этого человека, которого только что поймали - вот будет нам закуска". Говорили они так и кивали всеми своими головами. Человек тут понял, что пришел его конец - и с испугу вдруг сделался смелым и речистым. Вырвался он кое-как из депутатских лап, залез на трибуну и, обращаясь к честной компании, произнес такую речь: "Хоть и богомерзкое вы отродье и дела ваши гнусные, а и в вас есть искорка Божественного света. Если сейчас убьете меня, то какой вам прибыток - плоть у меня костлявая, а вас тут такое сонмище, что и по малой толике всем не достанется. Если же послушаете меня и сделаете так, как я скажу, то каждый из вас получит по пять жирных свиных туш и по одному тучному барану!.."
   Депутаты сначала затихли, а потом - заволновались. Стали друг с другом спорить. Одни предлагали человека выслушать, другие говорили, что люди все хитрые - и человек непременно их обманет. Так судили они да рядили, пока не вылез один шустрый депутат самого низкого уровня, с рыжей шерсткой на загривке. Забрался он на трибуну, встал рядом с человеком и завопил мерзким голосом: "О чем спорить? Если человек нас обманет, то мы всегда успеем разорвать его на части и съесть. А вдруг нам действительно достанется по пять свиней и одному барану? Давайте послушаем, что он нам расскажет".
   Депутаты задумались, а потом закивали головами и велели человеку говорить. Человек же вконец осмелел, часа два парил депутатам мозги, а потом, используя гипноз, зомбирование и эффект 25-го кадра, уговорил всех депутатов залезть в огромный мешок, мешок завязал и позвал великана Паранкутхана. Великан же взял этот мешок и забросил его в море, которое до этого называлось Лазурным, а после стало называться Зловонным. Так спасся человек - благодаря своей смекалке и знанию приемов манипуляции общественным мнением. Мир же ненадолго избавился от депутатов. Вскоре состоялись новые выборы, а после них наплодились новые депутаты - еще более глупые и прожорливые.
   Но рассказ пойдет ни о них.
  
   Обстрел закончился так же внезапно, как и начался. Может быть, просто заклинило пулемет, или кончились патроны. А может быть, поняли, что им меня не достать с этой позиции и занялись поиском более легкой цели. Я отряхнул бронежилет от пыли и кусков штукатурки. Колян весело мне подмигнул: "Говорил я тебе, что нужно было подъезжать к заднему входу в гастроном. Здесь всегда так: Общежитие студентов - медиков напротив, вот они и развлекаются. Ладно, дуй в магазин, а я пока припаркую тачку". Я кивнул и мелкими перебежками бросился к входу. Колян в отточенном движении запрыгнул в свой темно-вишневый Т-140 и успел захлопнуть броневой люк, прежде чем из окна дома напротив дали автоматную очередь. Я наблюдал за всем этим уже из бетонного укрытия гастронома. Убедившись, что Колян в безопасности, я пошел к торговой амбразуре. Там была небольшая очередь. Дед бомжового вида, в драном бронежилете и потертой каске сдавал целый мешок пустых шприцев - от героина "Московская радость" и "Салют, белокаменная". Потом мальчик лет пяти, выматерившись взял пачку дешевых косячков без фильтра. Наконец подошла моя очередь. Я взял свой обычный набор: батон, банку килек в томатном соусе, Коляну его любимый кокаин "Жигулевский", а себе - пару колес ЛСД "Праздничный". Колян уже ждал меня у заднего входа. Перешагнув через полуразложившийся труп с оторванной головой, я быстро запрыгнул на свое место наводчика-оператора, захлопнул люк - и танк рванул вперед. "Ну что, получилось?" - услышал я голос Коляна по внутренней связи. "Да, все взял, здесь хороший магазин и всегда есть, из чего выбрать". Мы мчались по Тверской, объезжая воронки от взрывов и обгоревшие остовы подбитой бронетехники. На площади, где когда-то стоял памятник какому-то негру, я заметил знакомый до боли лимонно-желтый БТР Гарика. Гарик был известен в нашей тусовке своей бесшабашностью. Он рассекал на спортивном БэТэЭрэ с простым однослойным бронированием и ничего не боялся. Одни считали его сумасшедшим, а другие наоборот уважали за храбрость. Гарик видимо тоже нас заметил, он притормозил и дал приветственную пулеметную очередь в воздух. Я в ответ отстрелил сигнальную ракету. "Мальчики, привет!" - услышал я голос Гарика на нашей частоте. В этот момент из развалин углового дома кто-то пульнул в нас ПТУРСом. Я успел отстрелить ловушку, ракета прошла мимо. Чтобы не оставаться в долгу, я немного притормозил и выпустил в сторону шутника пару осколочно-фугасных снарядов. "Гарик, какие планы на вечер?" - прокричал я в шлемофон сквозь грохот разрывов. "Никаких, я что - есть идеи?" - отвечал Гарик. Я нагнулся, и сквозь конвейер заряжания увидел улыбающуюся физиономию Коляна. Я перешел на внутреннюю связь "Ну чего, берем Гарика в нашу компашку?" Угу! - довольно проурчал Колян. Я опять переключился на внешнюю связь "Сегодня собирается интересная тусовка. Там будет Наталья и Вальдемар, и еще кое-кто...". Гарик восторженно присвистнул "Сто лет не видел Вальдемара. Он там еще не определился со своим полом?". Я улыбнулся: "Пока еще нет, у тебя есть шанс ему в этом помочь" - Гарик хихикнул "Ну, мальчишки, теперь вы от меня не отделаетесь! Так куда мы едем?" - "Договорились собраться на хате у Натальи. Предки у нее сейчас за городом, обороняют картофельные посадки. А у нее очень милая хатка. Метров пятьдесят под землей, тройное бетонное перекрытие, итальянская система регенерации воздуха. Короче, Hi-End". "Вау!- Гарик присвистнул - И я только сейчас об этом узнаю!". "Меньше нужно ушами хлопать, да по минным полям гонять. Ладно, пора двигать, а то я вижу, что там какие-то ребята устанавливают на крыше фигню, которая мне не нравится". И действительно, в мониторе заднего обзора я увидел, как какие-то типы в форме МЧС возятся с чем-то до боли напоминающим лазерный противотанковый комплекс. "Гони за нами" - крикнул я Гарику и Колян вдавил в пол педаль газа. С лазером лучше не шутить. Я отстрелил на всякий случай несколько ловушек и со свистом понеслись по Тверской. Мне нравилась Наталья. Некоторые за глаза называли ее старухой, но что делать: я люблю зрелых и опытных женщин. Что за радость возиться с этими пяти-шестилетними дурами, которым все нужно объяснять. Наталья - другое дело. В свои двенадцать лет она прошла, как говорится огонь, воду и медные трубы. Да и не такая уж она старая. Мне самому скоро будет пятнадцать. А вообще, честно говоря, достала эта дурацкая жизнь. Вот уеду с Натальей в Волжский укрепрайон. Там, говорят, и воздух чище и героин качественнее и жизнь спокойнее. По утрам буду ставить минные поля, вечером - ловить рыбу в пруду. Простая деревенская жизнь, что может быть лучше! Вспышка разрыва справа отвлекла меня от лирических мыслей. Стреляли из переулка. Точно, старенький "Абрамс". Разворачиваю башню - и сношу им башку подкаллиберным. Рвануло славно, наверное сдетонировал боекомплект. Точнее нужно быть, мужики. Слышу восторженное цоканье Гарика в шлемофоне: "Ловко ты уделал этих потцев, понакупили иномарок - и думают, что все можно!" Я бурчу что-то скромненькое "Просто у них конвейер заряжания медленный, иначе второй раз бы не промахнулись...". Сам же я, конечно, собой доволен. Да, рано мне еще на пенсию. И вообще, жизнь налаживается. Мы еще повоюем, мальчики!
  
   А в это время, где-то во Франции тянулся бесконечно долгий и унылый четырнадцатый век. Шла война, жестокая и беспощадная, и полчища объевшихся человеческих трупов черных крыс бродили по опустевшим городам и обезлюдившим деревням. Мир замер в ожидании гибели и в предчувствии нового рождения. Церкви перестали быть убежищем, казалось сам Господ отвернулся от своей заблудшей паствы. Дикие, почти потерявшие человеческий облик существа сбивались в стаи, чтобы грабить, убивать и насиловать. Страна, опустошенная войной и голодом, лежала в руинах, а с юга стали доходить смутные слухи о странной смертельной болезни, Божьем биче, от которого нет спасения. Мир замер в ожидании неизбежного...
   Корабль шел, разрезая острым носом бирюзовые холмы волн. На корме стоял человек и задумчиво глядел в даль. Он плыл навстречу своей судьбе и взгляд его был странен, а мысли темны.
  
   Изобретатель парашюта, Роберто Пасколини, не признавал традиционной половой ориентации и был пропагандистом нездорового образа жизни. Даже на старости лет он колесил по свету, выступая со своими печально известными непристойными лекциями. Люди интеллигентные аплодировали ему исключительно из жалости и сострадания. Те, кто попроще - свистели. И только дурные девки визжали и хохотали до потери девственности. Так носился он по свету, подобно черному вихрю, сеял зло и разврат, пока дьявол не забрал его мерзкую душонку. Но парашютом люди с благодарностью пользуются до сих пор. Как говорил Козьма Прутков. "Не судите опрометчиво".
  
   Третьего дня на улице встретил человека.
   До сих пор не могу заснуть.
   Все вокруг меня успокаивают. Говорят, что, мол, обойдется.
   Хочется, конечно, верить, но нужно быть реалистом.
   С другой стороны, не такая уж плохая была жизнь. По крайней мере, есть о чем вспомнить...
   Хотя, в общем-то, вспоминать особо не о чем.
   Вот прочитал тут книгу. Называется Лев Толстой.
   Там написано, что нужно всё послать на хер.
   В общем-то правильная книга, хотя и длинная.
   Теперь вот думаю, что нужно пойти и послушать какую-нибудь музыку. Говорят, что это успокаивает.
   Помню, в прошлом году я уже слушал музыку. Честно говоря, так ничего и не понял.
   А вот есть мне понравилось. Правда, приходится постоянно жевать, а это противно. Но в целом впечатление хорошее.
   Так что жизнь у меня достаточно интересная. Жаловаться не на что.
   А тут вот встретил человека, и все полетело к чертям собачьим, под хвост кобыле.
   Ладно, надоело тут языком молоть без толку.
   Пойду лучше - разомнусь, постреляю немного из гранатомета.
  
   Жизнь полна крайностей и стстоит по большей части из крайностей. Мне часто вообще кажется, что кроме крайностей в ней просто ничего нет. Но существуют, как я знаю, и другие мнения, с которыми тоже приходится считаться.
  
   Три дня шел дождь. Когда он кончился, оказалось, что все смыто водой. Ничего не осталось. От досады я заснул. Когда я проснулся, оказалось что наступила зима. Тогда я окончательно на все плюнул и стал читать Фридриха Ницше. Но выяснилось, что в книгу по ошибке вклеили только первые пять страниц Ницше, а все остальное - последний роман писателя Пупкина. Я очень огорчился, потому что Ницше мне очень нравится, а Пупкина я, честно говоря, не до конца понимаю. Вот такую злую шутку выкинуло со мной издательство.
   Тогда я набрал на телефоне 01.
   Пришел сонный пожарник и, матерясь, залил мою квартиру водой.
   Я набрал на телефоне 02.
   Пришел злой мент, ударил меня по голове палкой и оштрафовал на сто рублей.
   Я набрал на телефоне 03.
   Пришел врач, разящий перегаром и грязным ржавым шприцем вколол мне какую-то гадость.
   Всю ночь я набирал на телефоне разные цифры. Ко мне приходили разные люди, все они были очень недовольны. Я мешал им спать, или отрывал от важных дел. Одни на меня кричали, другие меня били.
   К утру я совсем обессилел, но тут прилетел добрый ангел и унес с собой мою бессмертную душу.
   Значит, и от телефона бывает какая-то польза.
  
   "Откровенно говоря, нобелевскую премию я получил, чтобы досадить жене. Мировой рекорд в толкании ядра я установил на спор по пьяни. Орден Святого Станислава мне дали из жалости, а Орден Золотого Руна - просто по ошибке. К лику святых меня причислили потому, что я просто всех достал. Бодхисаттвой я стал, дав хорошую взятку, а мои нетленные мощи - не более, чем удачная мистификация. Честно говоря, я просто немного выпил, поэтому так разоткровенничался.
   А сейчас позвольте откланяться. Дела, знаете ли..." - он встал и нетвердой походкой пошел дописывать Ригведу.
  
   И что бы мне вам такое сказать, чтобы вы не обиделись. А!.. Все равно вы обидитесь, даже если буду молчать - обидитесь. И тем больше обидитесь, чем тише я буду молчать. Если я буду молчать тише, чем тишина, то вы просто смертельно на меня обидитесь. Поэтому я не буду молчать. Я буду говорить. Во-первых, говорить намного проще, чем молчать, а во-вторых, пока я еще в состоянии говорить, грех этим не воспользоваться. Один умный еврей что-то сказал по этому поводу нечто очень умное, но я сейчас точно этого не вспомню. Французы пьют шампанское, а немцы - пиво. И там - пузырьки, и здесь тоже - пузырьки. Но какая разница в последствиях.
  
   Все началось с того, что злой ворчливый Айнфлях, отец зла и логики, придумал алгебру. Мир мгновенно погрузился в бездну порядка и здравого смысла. Чтобы как-то исправить положение, добрый Годэ, поэт и романтик, придумал геометрию. И мир наполнился запахом цветов и пением птиц.
   Тогда желчный Айнфлях изобрел историю и мироздание застыло в тисках заскорузлых структур. Мудрый Годэ решил еще раз помочь человечеству - и изобрел географию. И мироздание расцвело всеми красками заката и вкусом утреннего морского бриза.
   Айнфлях был вне себя от ярости. Чтобы хоть как-то насолить человечеству, он создал земную ось, пронзившую мир подобно отравленной стреле. Но Годэ только улыбнулся своей загадочной улыбкой - и земля стала вращаться. Таким образом, на смену ночи стал приходить день, а на смену душному испепеляющему лету -пронзающая холодом зима.
   Так был создан мир и все науки и бухгалтерский учет и таможенное законодательство. Первый бухгалтер возник из раскаленной вулканической пемзы, чтобы стать мягким и шероховатым, а первый таможенник - из мочи священной небесной коровы У, поэтому он - теплый и соленый.
  
   Для того, чтобы помешать злу пустить свои тлетворные корни в нежную девственную оболочку светлого мира, мудрый Годэ создал Сорок Вечных Ревизоров. Он сделал их прозорливыми и бессмертными. Ходят они по земле, связанные навечно одной длинной веревкой, ибо, если кто-нибудь из них останется наедине, то его смогут подкупить и переманить на свою сторону силы хаоса и зла. Связанные же навеки вместе, Сорок Вечных Ревизоров остаются всегда справедливыми и неподкупными, ибо даже властителю зла Айнфляху не под силу подкупить сразу сорок ревизоров. Так бредут они вереницей, привязанные друг к другу, по пыльным летним дорогам - и солнце нещадно палит их голову и безжалостно жалят их насекомые; тяжело ступают они по чавкающей осенней грязи и вечный холодный дождь хлещет по их спинам; с трудом пробиваются они по глубокому зимнему снегу и яростный мороз злобно трещит им вслед. Но остаются они непреклонны ко всякому злу и хаосу. И искореняют они черные ростки беспорядка и тлетворные семена смуты. У каждого из них - большой мешок, в который соберают они все улики, изобличающие зло, все доказательства его тлетворной сущности: брошенные окурки, гнилые огрызки, доносы и кляузы, дурные помыслы и неправедные деяния. Ничто не ускользает от их пристального взгляда - ночные кошмары и утренние греховные грезы, идиотские инструкции и дурацкие распоряжения - все складывают они в свои мешки. Раз в год приходят они к Повелителю Добра и вываливают перед ним содержимое своих мешков. И тогда мудрый Годэ дотрагивается своим посохом до всего этого хлама - и превращает его в добрые и нужные вещи: грязные окурки превращаются в разноцветные леденцы, а гнилые огрызки - в ароматрные пончики, дурные помыслы превращаются в сладкие грезы, а неправедные деяния - в благородные поступки. Из идиотских инструкций и дурацких распоряжений делает добрый Годэ разноцветные книжки с прекрасными картинками - и вместе с леденцами и поньчиками раздает их крикливой босоногой детворе. А из доносов и кляуз Годэ сооружает волшебные фейерверки - и радует ими детей и взрослых.
   Так Сорок Вечных Ревизоров искореняют зло и хаос - и вместе садятся они за свою скудную трапезу, и вместе ложатся они спать, когда наступает ночной час, и вместе моются они в бане, и посещают иные деликатные места они тоже вместе - и всегда остаются связанными друг с другом одной длинной веревкой.
   Тяжела их доля, но не унывают Сорок Вечных Ревизоров.
   Потому, что знают: неизменна природа вещей.
   Трудно идти верным путем, когда у тебя выколоты глаза;
   трудно петь, когда в твою глотку залит раскаленный свинец;
   трудно танцевать, когда у тебя отрублены ноги
   и трудно любить, когда у тебя вырвано сердце.
  
  
   Наконец настало время сотворения журналистов.
   Айнфлях создал Ченого Журналиста. Его страшная, зловещая фигура в развевающемся черном плаще, который он не снимает даже самым душным летом, в надвинутой на глаза широкополой шляпе скрывающей желтоватое от желчи землистое морщинистое лицом, появляется то здесь то там, вызывая у людей ужас. Он издеат газету, которая называется "Черная Правда". В своей газете он пишет о мерзостях, гнусностях, предательствах, страданиях, нашествиях насекомых, авариях на транспорте, заседаниях правительства, эконимике, ночных чудовищах, вампирах, депутатах всех уровней, убийцах, насильниках, параноиках и о медицине - то есть, обо всем том, что доставляет людям страдание. Когда происходит какая-нибудь катастрофа с многочисленными жертвами, убийстао, постановление правительства или хотя бы стихийное бедствие - он тут как тут. Радостно потирает он свои руки, всегда одетые в черные перчатки, и бежит строчить очередной гнусный репортаж. И люди просыпаются в холодном поту, страшась утром найти в своем почтовом ящике роковой номер газеты, отпечатанный мертвенным белым шрифтом на кошмарной черной бумаге. Даже в проявлениях отваги, мужества и преданности видит он темную, отвратительную сторону. Если, например отважний пожарный спас, вынеся из охваченного пламенем дома женщину, то Черный Журналист тут же сочиняет мерзкую статейку о том, как некий прикинувшийся пожарным извращенец вытащил из дома на улицу несчастную полуобнаженную даму и уже собирался ее изнасиловать, а потом убить самым изуверским способом, возможно даже с финальным актом каннибализма, но сбежавшиеся на шум зеваки к величайшему сожалению помешали ему осуществить задуманное, а вернее заставили его на некоторое, наверняка непродолжительное, время отложить этот жуткий кровавый ритуал. Ночи напролет работает адская типография, с запахом серы и языками инфернального пламени изрыгающая новый тираж этой кошмарной газеты. Мчатся по городу, пугая случайных прохожих, зловещие черные катафалки, спешащие до крика первого петуха рассовать гадкий тираж по почтовым ящикам спящих тревожным сном обывателей. И заправляет всем этим Черный Журналист, верный слуга Айнфляха, отца зла.
   Но добрый Годэ не мог оставить этот мир в лапах тьмы. Из чистой морской пены и легкого утреннего ветерка создал он Светлого Журналиста. И с первыми лучами восходящего солнца входит он в просыпающийся город - и люди улыбаются ему навстречу. В идеально чистом белом костюме идет он по улицам, замечая все прекрасное и светлое. Он живет запахом роз и терпких восточных благовоний, веселым детским смехом и первым робким поцелуем влюбленных. В своей газете - "Светлой Правде", пишет он о том, как прекрасна жизнь, этот мир и населяющие его люди. Он успевает везде: на свадьбы, рождения детей, милые домашние праздники. Свою газету вместе со свежими кренделями и веселыми воздушными шарами он раздает совершенно бесплатно всем желающим. На его розовощком лице - всегда добрая, наивная улыбка. Он не верит в существование зла и несправедливости. Даже когда происходят катастрофы или убийства, он пишет о человеческом мужестве и доброте, о раскаявшихся преступниках и добрых милиционерах. И там, где проходит Светлый Журналист, распускажтся цветы и снижаются цены на товары первой необходимости, люди улыбаются друг другу и не выполняют идиотские решения правительства.
   Таким образом, друзья мои, возникла журналистика, а злобный Айнфлях опять оказался посрамлен.
  
   Чтобы сделать мир добрей и чище и повысить урожаи сладких плодов, мудрый Годэ создал туристов и населил ими леса, поля и реки. Веселыми стайками бродят они по миру, прославляя в своих романтических балладах добро и свет. За спинами, в специальных мешочках-рюкзаках носят они свои домики-палатки. Когда туристам нужно остановиться для ночлега, или спаривания, раскрывают они свои веселые домики и мир наполняется радостным смехом.
   У туристов, живущих в реках вместо ног небольшая брезентовая лодочка - байдарка, а вместо рук - два весла. В период спаривания две байдарки соединяются в одну - и таким тандемом туристы путешествуют по рекам и озерам.
   Забавные, жизнерадостные существа, хотя и у них в жизни тоже есть некоторые сложности...
   "Про нас, туристов, рассказывают обычно много всяких гадостей. Нам стало обидно - и мы решили написать вам письмо. Коллективное письмо, выражающее наше общее мнение.
   По данным последних опросов, из шестидесяти семи человек, как минимум сорок три поддерживают теорию полового размножения. Впечатляющие цифры, что и говорить. Статистика, как говорится, вещь упрямая.
   Между прочим, из трехсот лично мне знакомых покойников почти что каждый второй был когда-то живым. Тут тоже есть над чем задуматься.
   Из всего этого вытекает, что жить нужно дружно.
   А мы, туристы, всего-навсего очищаем Землю от отбросов. А если вы считаете
   себя отбросами, то - пожалуйста, мы и от вас её очистим. Нет проблем".
  
   Но желчный Айнфлях не мог спокойно смотреть на то, как туристы делают мир добрей и чище. В своей дьявольской изобретательности создал он злых альпинистов. Он поселил их в самых суровых и неприветливых местах этого мира - в угрюмых заснеженных горах. Многие дни злые альпинисты карабкаются по каменистым склонам, залезая иногда в поисках пищи даже на самые высокие горы. Они сеют в мире злобу и зависть, а сморщенный старикашка Айнфлях только радостно потирает свои ручонки.
  
   Сказать по чести, из людей я больше всего боюсь альпинистов.
   Встретить на улице альпиниста - все равно, что проглотить таракана.
   У альпинистов есть веревки и всякие там железные штуки. Альпинисты залезают на скалы и там размножаются. Наверное поэтому они все такие злые. Говорят, что когда-то альпинисты жили в лесах и назывались туристами. По ночам они собирались у больших костров и пели свои грустные песни. Но потом все леса вырубили и им пришлось уйти в горы. Но в память о жизни в лесах некоторые из них до сих пор носят кеды и штаны из брезента.
   На самом деле, и от альпинистов есть некоторая польза: они придумали компас и сто одиннадцать способов разведения костра - в том числе под водой и в безвоздушном пространстве".
  
   Красота, конечно, спасает мир. Но делает она это всегда весьма необычными способами.
   Жаркий летний полдень.
   Антон Пафнутьич Запашко расположился в шезлонге в тени большого дуба.
   На нем - линялые семейные трусы и соломенная шляпа с широкими полями.
   Он рассеяно перелистывает пожелтевший от времени номер журнала "Новый Мир" за 1974 год.
   Плавящийся от жары разум лениво наблюдает за унылым течением банального сюжета. Прочитав несколько страниц, Запашко бросает журнал на сухую пожухлую траву и начинает мечтать.
   Сначала он представляет себя Гулливером, давящим беспомощных и жалких лилипутов, жгущим из озорства их дома и насилующим по пьяни их женщин. От приятных мыслей Запашко расплывается в широкой улыбке.
   Одно видение приходит на смену другому.
   Запашко видит себя озорным лесным божком Буратино. Он представляет, как гоняется за собирающими малину колхозницами. Те визжат и улепетывают, продираясь сквозь кусты, сверкая полными икрами. Буратино подкрадывается сзади к зазевавшейся грибнице - и рывком задирает ей юбку. Грибница кричит и убегает. Буратино злобно смеется. Вот он видит трактористку, нагишом купающуюся в колхозном пруду. Буратино ныряет и, подплыв к трактористке под водой, втыкает свой острый деревянный нос как раз ей между ягодиц. Женщина как ошпаренная выскакивает из воды и бежит по полю под хохот ражих комбайнеров и злорадный смех деревянного шутника.
   Запашко довольно урчит и переворачивается на другой бок.
   Так проходит наша жизнь, в пустых мечтаниях, среди разбитых и несбывшихся надежд.
   А в Северной Кабале в это время идет война и тысячи людей убивают друг друга только потому, что генералу Мболе хочется поднять флаг хурту над холмом Тугана, а президент Тунамоту всеми силами хочет этому помешать.
   О, жалкие людишки... Желания ваши скучны и однообразны. Протоплазма, обретшая разум, но не знающая, что с этим разумом делать.
   А началось все так:
   Мгамбе умел ковырять в носу, а Кабилга мог чесать за ухом. Вместе они представляли страшную силу, а в одиночку не стоили и ломаного гроша. Но понять они этого не хотели, все время ссорились и даже дрались. Как-то раз Мгамбе должен был мыть большой котел. Он сделал это со всем старанием и сказал Кабилге: "Видишь, как чисто вымыл - как жопу пальцем вычистил!", но Кабилга только рассмеялся в ответ: "Твоя чистота - как грязь у меня под ногтями". Тогда Мгамбе обиделся и ударил Кабилгу по голове танурой. Кабилга упал на землю и его начало тошнить. Сначала он выблевал демона Осеннего Равноденствия Рухараха, потом повелителя тьмы Тутуху и только потом - съеденные утром бобы. Рухараха тут же убежал в лес и поэтому стал называться Бубарака, а хитрый Тутуху превратился в женщину и стал сеять козни и раздор. И тогда изо рта у Кабилги вылез большой черный таракан. Мгамбе ударил его танурой и быстро съел. Кабилга увидел это и со смехом сказал: "Уж это точно, что ты умеешь ловить тараканов лучше меня". Так они помирились и испекли огромный мбеле, из которого потом великан Танунгу вылепил весь подлунный и подсолнечный мир.
  
   Иссиня-черное нависло сверху, закрыв собой весь радостный мир, наполненный оранжевым и фиолетовым, цветами радости и счастья. Менелай нес свой груз, различая путь по сладостному запаху дурмана. Он думал о Ней - и только о ней, своей матери и своей Великой Любви. Он всего только раз мельком видел ее, Царицу и Единственную Женщину, обольстительную до умопомрачения. Он вышел из ее лона - и это было единственным возможным телесным контактом между ним, еще бесформенным эмбрионом и Ней, воплощением совершенства, обольстительной и недоступной. Он грезил ее прикосновением, он сходил с ума от одного видения ее чарующего образа. Ради нее он готов был выполнять любую невыносимую, немыслимую работу. Любой, даже самый тяжкий груз казался ему легким, как пушинка, когда он думал, что своей работой доставляет Ей хотя бы малую пользу. О, как она была обольстительна и желанна! О, это недостижимое совершенство божественных форм! Даже тайно грезить о ней - райское наслаждение. О, как он будет работать, как будет стараться хотя бы в своей адской работе стать достойным ее. Конечно, он не сможет быть с ней в этой жизни. Это ясно и не подлежит обсуждению. Но впереди еще множество перерождений. Он будет очень стараться - и в одном из своих будущих воплощений может быть - ах, сладкие грезы! - заслужит право прикоснуться к ней... А дальше - ох, это находится за краем возможного, он станет мужчиной - и среди других удостоенных райского блаженства, возляжет с ней на ложе наслаждения. О, немыслимое, невозможное счастье! За этот краткий миг стоит заплатить многими жизнями мучений и истязаний. О, сладкий час! Я живу ради тебя и умираю ради тебя!
   И в этот момент иссиня-черное надвинулось и мгновенная страшная боль заполнило все тело. Но это длилось всего лишь доли мгновения. Потом пустота заполнила все. Мир исчез с последним отблеском видения Единственной Женщины.
   Писатель Пупкин шел по лесной дорожке, нервно обдумывая название своего нового романа. Все варианты его совершенно не устраивали. Конечно же, он не заметил, как раздавил перебегавшего дорогу муравья, тащившего в муравейник огромную сосновую иголку. Писатель Пупкин, неотвратимый, как сама судьба, двинулся дальше, не зная даже, что только что уничтожил живое существо, а вместе с ним - целый мир, значительно превосходящий своей глубиной все то, что уже написал писатель Пупкин и даже все то, что он когда-нибудь напишет.
   А несчастный Менелай, покинув обезображенный раздавленный комочек своего прошлого тела, воплотился в новую сущность. И вот уже он, самец-муравей, приближается к ней, Своей Мечте, Единственной Женщине, муравьиной матке - и, о мгновение неземного счастья - именно он должен оплодотворить ее для нового потомства. Она смотрит на него с лаской и томительным ожиданием. Он приближается к ней и касается ее совершенного и единственного в своей небесной красоте тела. И, закончив свой земной путь, его бессмертная душа устремляется в нирвану, чтобы там уже не расставаться никогда с Ней.
   И, проносясь сквозь эмпирей в стремлении к высшему небу праведников, не знал Менелай, что своим избавлением обязан он незадачливому прозаику Пупкину, несчастнейшему и ничтожнейшему из людей.
  
  
   "Сегодня встретил человека, которого никогда раньше не видел.
   Странно. Я всех людей хорошо знаю. По крайней мере, всех помню в лицо. Этот, видимо - новенький. Щупленький такой, смотреть страшно. Помню, был один похожий на него, лет двести назад на острове Тасмания. Тоже вот все ходил, жаловался на жизнь. А потом взял и умер. И этот тоже наверняка умрет. Они все так поступают. Привыкнешь к ним, а они - раз и умирают. Ладно, хотя бы повод какой был - умирать. А то ведь нет никакого повода: кормят хорошо, температуру нормальную поддерживают, вокруг много таких же ходит, так что вроде и скучать не от чего. А он вдруг раз - и умер. Я считаю, что это - просто неблагодарно. Нет, не по отношению ко мне. Я то что... Меня в расчет можно не принимать. Я уже привык, что на меня все плюют. Такая, знаете ли, судьба. Но это все в принципе нечестно. Вот что они скажут своим детям? "Меня кормили, одевали, заботились обо мне, а я вот взял и умер..." Совершенно получается неубедительно, скажу я вам".
   Тхелге пожал плечами и продолжил мыть пол в туалете на Курском вокзале.
  
   Люди, имеющие отличные от моих взгляды на жизнь, кажутся мне забавными. Если они начинают мне слишком сильно досаждать, я просто отхожу в сторону и предоставляю им возможность действовать по своему усмотрению. Обычно это приводит к печальным последствиям. Уж это-то я проходил сотни раз! Но действовать по-другому я абсолютно не расположен: что я тут вам нанялся спасать Мироздание от его собственной глупости?
  
   Я создал пьесу для барабана.
   Я создал великую пьесу для барабана.
   А демоны обступили меня.
   Демоны обступили меня и не дают играть мне мою пьесу для барабана.
   Ах, как я ненавижу демонов, которые не дают мне играть мою пьесу для барабана.
   Я разорву их на части.
   Я буду глодать их кости.
   Я буду пить их кровь.
   За то, что они не дают мне играть мою великую пьесу для барабана я лишу их обличья.
   О, жалкие демоны.
   Они надеютсяя, что смогут помешать мне играть мою пьесу для барабана.
   Они не знают того, что демоны больше всего на свете боятся именнно моей пьесы для барабана.
   Они обступили меня и ждут.
   Они в священном ужасе ждут, когда я начну играть свою пьесу для барабана.
   Мне жаль вас, демоны.
   Мне бесконечно жаль вас, демоны.
   Но я ничего не могу с собой поделать.
   Сейчас я начинаю играть свою пьесу для БАРАБАНА.
   НА.
   НА.
   НА.
   НА.
   НА.
   НА
  
   Эй, лысый!
   Горбатый дегенерат с козлиной бородкой пытался ударить костылем однорукого мальчика лет пяти, ловко уворачивающегося от него, кружа на самодельном самокате по разбитой воронками от взрывов площади.
   Пойди-ка сюда, урод!
   Мерзкая карга пытается перебежать улицу перед едущим на полной скорости бронетранспортером. Куда уж ей... Машина бьет ее, она пролетает несколько метров и падает как раз под колеса. Авоськи с полусгнившей картошкой разлетаются в разные стороны. Мне кажется, что я слышу треск ее черепа, когда колеса БэТэЭра переезжают ее голову. Я отворачиваюсь.
   Я тебе, тебе говорю, козел!
   Над руинами города повис смрад - запах дыма и разлагающейся плоти. Горилоподобный пьяный ублюдок с татуированными волосатыми руками тащит куда-то девочку лет лвенадцати. Девочка пытается сопротивляться, тогда он со всей силы бьет ее по лицу. Девочка кричит, по лицу у нее течет кровь. Ублюдок довольно улыбается.
   Ну ладно, сука, сейчас я к тебе подойду.
   Удар по лицу.
   Летят на землю разбитые очки.
   Удар в живот.
   Он согнулся, но все еще стоит на ногах.
   Удар ногой в пах.
   Он с глухим стоном падает на землю.
   Удары, много ударов. Ногами. По голове. По ребрам. В живот.
   Сначала он стонет, потом затихает.
   Глаза стеклянеют, на губах - кровавая пена.
   Последний плевок.
   Все. Пошли, братва!
   ....
   А далеко на западе красный как свежая кровь диск, вечный и безразличный, опускался в розовеющие облака.
  
   Мы ворвались в деревню на рассвете. Медленная реакция у этих уродов. Никто, кажется, не успел убежать. Скажу честно: нищая деревенька. Взять практически нечего. Так - немного жратвы, кое-какие шмотки...
   Стариков и детей прикончили сразу. Просто отвели в ближайший овраг и расстреляли из пулемета. Осталось человек тридцать, или чуть более - мужики и бабы, почти поровну. Вот они - стоят, ни живы, не мертвы. Бабы орут, мужики стоят молча, насупились. Ну что с ними делать, с этими тварями? Поступили, как всегда. Это называется у нас "игра в выживалочки". Мужикам дали в руки лопаты - пусть немного поработают. В центре деревни заставили их вкопать в землю тридцать столбов - пять рядов, по шесть в ряду, метра три между столбами. Вот и поле для игры готово. Парни уже потирают руки а предчувствии потехи. Выстроили их всех в ряд и приказали раздеваться. Опять - крики, вопли и все такое. Порядок навели быстро: двоих самых нервных тут же престрелили, остальные поутихли. Нехотя стали раздеваться. Мужики - пошустрее, бабы - те ломаются: юбки, кофты поснимали, а дальше - ни в какую. Я разозлился, вытащил одну, приставил ей к голове пистолет: "До десяти считаю, если на тебе, падла, хоть что-нибудь останется - тут тебя и порешу". Начал считать. Она вся трясется, но ничего, до семи досчитать не успел, разделась. Стоит - вся бледная и срам свой убогий руками прикрывает. Я ей тогда командую "Руки за голову!". Ломаться не стала, наученная...
   Стоит - вся бледная, как смерть, а ребята мои похохатывают. Ощупал я ее как положено. Груди мягкие, отвислые. Жопа трудовая, мускулистая. Туша, что и говорить.
   "А теперь всем считаю до десяти: кто не успел - я не виноват".
   Тут уж все шустро с себя все поскидывали - стоят, срам прикрывают.
   "Для непонятливых повторяю: руки за голову!".
   Слушаются, падлы. Значит - боятся. А боятся - значит уважают!
   Прошелся я вдоль строя - ощупал все это стадо.
   Жопы всем ощупал, баб за сиськи подергал, мужиков - за яйца. Стоят молча, никто даже не пикнул - дрессированные. Зрелище жалкое - бабы третьего сорта, а мужики вообще - десятого. Ни кожи ни рожи. Кто - жирный, а кто - наоборот, костлявый. Ну ладно, других-то нет!
   Вот тут началась потеха: привязали всех к столбам. Получился один мужик лишний. Нет для него столба. Его, конечно, тут же шлепнули, чтобы не портил игру. Вот теперь - все в порядке. Начали с разминки. Баб пытали, насиловали по-всякому. Мужиков - тоже пытали, а некоторых - насиловали. Тут уж каждый проявлял всю свою фантазию, чтобы перед другими не ударить в грязь лицом. Было весело и шумно. Крики, стоны... как это возбуждает! Я кончил четыре раза. Три раза - в женскую жопу и один раз - в мужскую. Кончать во влагалище у меня в последнее время почему - то не выходит. Вроде бы, чего в этой жопе хорошего - гомно там всякое и все такое прочее - микробы, наконец. Но ничего не могу с собой поделать. Может быть, у меня какая-то болезнь? Черт его знает... Если поймаем какого-нибудь врача, обязательно его об этом спрошу. На прошлой неделе вроде бы схватили какого-то мужика в белом халате, но ребята вздернули его на фонаре так быстро, что я ничего не успел спросить... Куда все так спешат? А вообще, врачей сейчас осталось очень мало. Ну ладно, черт с ней, с болезнью. В жопу кончать тоже приятно. Вот, например, всадил какой-то доярке. Круп - как у породистого жеребца. Прижигаю ей зад сигаретой - она орет, извивается - ну как тут не завестись... И с мужиками - тоже интересно: схватишь его за яйца, он от боли завоет - вот тут самое время его и приходовать. В общем, потеха получилась на славу, но силы человеческие, как известно, не безграничны. Короче, израсходовав недельный запас спермы и вдоволь поиздевавшись над деревенщиной, решили мы наконец перейти к играм интеллектуальным. Осмотрел я наше стадо и расхохотался: представьте себе это зрелище - три десятка жалких растерзанных туш, со ссадинами и кровоподтеками на всех возможных местах, некоторые мужики кастрированы, у баб - у кого отрезаны груди, у кого - уши, у всех - следы ожогов, порезов и все такое прочее. То есть, оттянулись по полной программе. Ближайшую неделю уже будет, что вспомнить. Но главное - впереди.
   Теперь к голове каждого мерзавца, или мерзавки привязывается специальное приспособление - моя личная разработка и предмет гордости... Пятьдесят грамм тротила и радиоуправляемый взрыватель. Когда все приготовления закончены, начинается игра. Я запускаю свой компьютер, старенький ноутбук. Он подключен к передатчику, который ровно один раз в минуту посылает импульс на определенной частоте. Частоту задает компьютер методом случайного перебора чисел от 1 до 30.
   Как только импульс попадает на один из детонаторов - БАХ! И одна из голов разлетается фонтаном крови и мозгов. Крики ужаса, стоны... Мы обхохатываемся, наблюдая за уродами. Они ссут, а иногда и обсираются от страха. Минута паузы - и новый хлопок. Еще одна туша с кровавым месивом вместо головы дергается в конвульсиях. Весь смысл игры в том, что компьютер взрывает не 30, а только 29 детонаторов. Один счастливчик остается в живых. Ему (или ей...) выкалывают глаза, отрубают кисти рук - и отпускают на все четыре стороны - пускай рассказывает всем о наших подвигах. Вот в этом то весь смысл: мужик останется, или баба. На это делаются ставки. Есть примета: если уцелеет мужик, неделя будет сухой и жаркой, а если баба - холодной и дождливой. Но это все - предрассудки и суеверия - почти как вера в Бога. Хотя я лично в Бога верю. Не думайте только, что я - урод и чудовище. Мне часто приходят в голову мысли о том, что мы поступаем не совсем правильно. Но мы не виноваты. Просто время сейчас такое сложное. К тому же - действительно, скука и тоска кругом. Если мы не будем хоть немного развлекаться, то обязательно сопьемся. Вы же не хотите, чтобы мы спились - мы, молодые, сильные, здоровые. Предложите нам какое-нибудь другое развлечение - мы не против. Только не нужно нам рассказывать, какие мы плохие. Мы от этого только еще больше обозляемся - а зло, как известно, ведет только ко злу. Возлюбите нас таких, как мы есть - мы, может быть, и изменимся. Из меня вот, например, мог бы получиться хороший программист.
   А сейчас - прошу прощения...
   О, черт! Компьютер дал сбой - и в конце взорвал сразу два детонатора...
   Какой неожиданный поворот!
   тридцать обезглавленных туш и не одного выжившего.
   Ребята злятся: что теперь делать с нашим тотализатором, и какая погода будет на следующей неделе...
   Я только развожу руками: сбой в программе, или железо пора апгрейтить.
   Ладно, не переживайте: тут поблизости есть еще одна деревенька - там и отыграемся. Они нам за все ответят, гады!
   Вообще-то в этом мире есть очень много вещей, которые меня не устраивают. Живешь вот, без руля и без ветрил, не пришей куда-то там рукав... Думаете, мне так уж это нравится? Вовсе нет! Недавно мне попался один философ. В конце концов мы повесили его за ноги и опускали головой вниз в колодец до тех пор, пока он не захлебнулся. Но перед этим он рассказал мне о добре и гуманизме. Очень, между прочим, интересно. Никогда раньше об этом не слышал. Теперь вот ребятам рассказываю, а они в ответ только смеются. Жениться, говорят, мне пора. А на хрена мне жениться?
   Я что, стану от этого духовно чище? Или, может быть, ближе к Богу?
   Хуй! Найдется какая-нибудь баба, нарожает детей - и вся жизнь - псу под хвост!
   Нет, это не по мне!
   Вот, может быть, попадется еще один философ. Если уж с доктором не везет, может повезет с умником. Расскажет еще что-нибудь интересное.
   Но это - потом.
   А сейчас нужно готовиться.
   Завтра нагрянем в соседнюю деревню. Нужно разобраться с компьютером.
   Должны же мы узнать, какая погода будет на следующей неделе, черт возьми!
  
   А сейчас, дорогие мои, я расскажу вам немного о вашей главной проблеме. Дело в том, что вы все поголовно погрязли в разврате.
   Только не нужно возмущаться. Просто посмотрите правде в глаза. Разврат разъедает вас изнутри, подтачивает ваши жизненные силы. Честно говоря, не хотел бы я оказаться на вашем месте. Незавидная участь. Давно последний раз смотрели на себя в зеркало? Что, страшно туда заглядывать? То-то же! Подумайте над этим на досуге...
  
   Думать вообще оказывается весьма полезным занятием.
   Вот например, академик Копайгородский создал общую теорию поля. Кажется, ему дали за это Нобелевскую премию. Они там, в Швеции, ни черта не понимают в загадочной русской душе. Если бы понимали то дали бы этому академику в морду. А так - дали какую-то там дурацкую премию. А вот дворник Поликарпов создал общую теорию посыла всех на хуй. И ничего за это не получил. А вот как раз ему стоило дать Нобелевскую премию. Ему вообще стоило давать Нобелевскую премию каждый день, лишь бы он не протрезвел. Потому, что когда он протрезвеет, то обязательно создаст еще какую-нибудь тотальную теорию. И этим, как всегда, поставит человечество на край гибели. Просто люди еще не созрели для того, чтобы пользоваться Поликарповскими теориями по назначению. На самом деле, эти теории подобны большому темному лесу, в котором спокойно может заблудиться все человечество. Оно и заблудилось... Ходит, несчастное многомиллиардное и голодное и не может найти дороги. А дворник Поликарпов только ухмыляется в усы. Ему то что. Ему деньги платят за то, чтобы участок был чистым. Чтобы там не валялись всякие там бычки и использованные презервативы. А на человечество ему наплевать. За это ему денег не платят. Вот если бы ему дали Нобелевскую премию, тогда - другое дело. Он мигом бы вывел несчастное человечество на свет божий и построил по струнке. О, это он может... Однажды, например, он увидел женщину. И, представьте себе, его правая рука стала его совращать. Тогда он взял топор - и отрубил себе правую руку. Но тут же левая рука стала его совращать, словно и не знала, что случилось с правой. Тогда Поликарпов отрубил и левую руку. Но и этого оказалось мало - его стал соблазнять правый глаз. Поликарпов был стоек и захотел вырвать себе правый глаз, но поскольку обе руки он себе уже отрубил, то глаз вырвать было нечем. Так что, глаз он вырвать не смог, а тот продолжал его соблазнять. И кончилось все тем, что глаз его таки соблазнил. И возжелал он эту женщину, которая оказалась женой его ближнего. Ближний об этом узнал и набил несчастному Поликарпову морду, а у жены ближнего родился мальчик точь-в-точь похожий на Поликарпова. Теперь несчастный дворник выплачивает алименты со своей скромной зарплаты.
   Такая вот житейская история.
   А вот еще один случай из жизни:
   Один неглупый, даже в чем-то мне симпатичный человек однажды выполнил некоторую работу и получил при этом определенный результат. Это его настолько удивило, что он в корне изменил свое отношение к окружающему миру. Сначала все вокруг ему сочувствовали, но он стал так часто менять свои взгляды и представления, что постепенно превратился в предмет всеобщей ненависти. Мне он тоже уже совершенно не симпатичен. Сначала я хотел написать на эту тему большой роман, но роман тут писать совершенно не о чем. Тогда я решил написать небольшую повесть - но и для повести материала совершенно не нашлось. Наконец, я решил, что хватит просто короткого рассказа, но в итоге решил вообще ничего ни писать, потому что всем все и так ясно. В конце концов я подарил этот сюжет писателю Пупкину и он сочинил роман-эпопею в пяти томах, а потом по этому же сюжету снял сериал из ста с лишним частей. Поскольку в начале каждой серии пять минут рекламировали водку, в середине десять минут - секс, а в конце пятнадцать минут - наркотики, писатель Пупкин очень сильно обогатился. Он женился на красавице, купил себе большой дом, съездил отдохнуть в Турцию - и вообще стал ко всем относиться очень свысока - перестал замечать старых друзей, стал дерзить начальству, перестал уступать места в трамвае старушкам... В общем, стал писатель Пупкин откровенным мерзавцем. Мне это, честно говоря, было очень обидно, потому что я просто хотел помочь человеку, а вышло вон что... Теперь я из принципа никому не дарю свои сюжеты. Обычно, я просто стараюсь их поскорее забыть. Если же этого не получается, я рассылаю письма с этими сюжетами своим врагам. Поэтому, врагов у меня теперь почти не осталось. Друзей, впрочем, - тоже... Но я не жалуюсь на жизнь, потому что лучше уж жить так, чем как писатель Пупкин.
  
   Хотя жизнь сама по себе - весьма вредное занятие. Особенно сильно от нее страдают зубы, кожа и рассудок.
   Вот - река. Войди в неё. Войди дважды. Войди много раз. Почувствуй прикосновение этой воды. Она течет в вечность. Она течет в небытие. Она уносит твою радость. Она уносит твою боль. Мир познается через боль. Боль открывает дверь в счастье. Боль открывает дверь в небытие. Входи глубже. Не бойся. Ты чувствуешь - твое тело становится невесомым. Поток несет тебя - и нет сил ему сопротивляться.
  
   В те времена, когда пылающий лик солнца испепелял небесным страданием обезумевший от вечной муки мир, а зловещий призрак луны косил свой кровавый глаз сквозь дым бесчисленных пожарищ. Когда день перестал отличаться от ночи, а зима от лета, когда вопль и плач висел над замлей, смешиваясь с копотью и зловонием. Тогда, когда мутные темные воды взбесившихся покинувших свое русло рек довершали гибель выживших в огне, а стаи волков спорили в ярости со сворами одичавших собак, ожиревших от бесчисленной обильной падали, тогда, в эти времена, в которые само время сжалось в трясущийся от страха беспомощный комок, пришел черед Гермогена, прозванного сначала Несчастным, а затем - Кровавым.
   Где и когда Гермоген был явлен этому миру, давно забыто, да и какое это имеет значение...
   Был ли он равен возрастом этому миру, или был старше и мудрее его... А может был он юн, как утренняя роса и молод, как первый робкий лед на осенних лужах.
  
   Никто не мог вспомнить его облик, или же воспоминания противоречили друг другу. Одни утверждали, что был он высоким и рыжим и походкой напоминал хромающего журавля. Другие уверяли, что был он коренаст и крепок, что не имел волос вовсе и похож был на только что вылезший из земли белый гриб.
   Так или иначе, но известно, что был он агрономом и трудам его вверены были все произрастания - как видимые, так и скрытые от человеческого взора. Все было ведомо Гермогену: как растет глубоко в земле, наливаясь силой и набираясь мудрости молчаливый клубень картофеля, как ворчливо потрескивает, проснувшись утром, старый брюзга огурец. Утром, с первыми лучами солнца, проходил Гермоген по полям - и рожь кланялась в пояс, приветствуя всоего господина, а гордый ячмень учтивым кивком желал ему доброго утра. Беззаботные колокольчики и васильки тянули к нему свои улыбчивые лица, заливаясь звонким смехом. Рапс и клевер славили его в соих протяжных балладах, и даже чопорная кукуруза растягивала свое морщинистое лицо в неком подобии улыбки. Гермоген хлопал в ладоши - и пшеница дружно тянула к солнцу свои стебли. Когда он доставал их своей брезентовой сумки большой бубен, мир замирал в напряженном ожидании. Гермоген вставал в центре поля - и начинал бить в бубен. Сначала - медленно и размеренно - и кроны деревьев шумели в такт этим ударам. Затем он начинал увеличивать ритм - и наливались сладким соком яблоки и рожь колосилась и помидоры отливали рубином и багрянцем. Наконец, он начинал бить в бубен со всем неистовством первозданной стихии - и ветви ломились от обильных чудесных плодов и нивы пели славу небесам и хор растений сливался в одном едином могучем ритме, которому не было конца, как не было и начала.
  
   Так жил Гермоген, вставая с восходом, а ложась с закатом - и его добрые и сильные руки нежно ощупывали разомлевшую от этих прикосновений землю.
   В жизни он был скромен и даже застенчив, с его щек не сходил нежный юношеский румянец. Колхозники уважали его, как отличного специалиста, но за глаза называли чудаком, хотя подшучивать над ним в открытую никто не решался - такая первозданная и необузданная сила исходила от всей его неказистой внешности. Надо сказать, что многие колхозные женщины - простые доярки и приезжавшие из города учительницы, похотливые вдовы и застенчивые девушки, провожали Гермогена долгим тоскливым взглядом. Ибо был он хотя и не сильно хорош собой, но мужик непьющий, работящий и лишенный каких-нибудь видимых уродств. Такие в деревнях встречаются очень редко. Иногда сам председатель колхоза, орденоносец Нестор, напрямую спрашиван Гермогена: "А не пора ли тебе, Гермогенушка, обзавестись супругой... Дело известное, молодое - а там пойдут детишки, будет на старости утешение и радость..."
   Но Гермоген от эих разговоров краснел еще гуще и скромно отводил глаза.
   "Ну, как заешь... - разочарованно разводил руками председатель - а мог бы заполучить любую, только пожелай".
  
   Полидевк, громадный и свирепый, как грозовая туча, неистовый и яростный, как удар молнии, был ветеринаром. И тучные колхозные стада приветствовали его дружным мычанием и блеянием. Он понимал язык птиц и различал пятьдесят восемь оттенков собачьего воя. Звери любили и боялись его, он был их истинным вождем и повелителем, заботливым другом и беспощадным диктатором. Сидя на вершине большого холма, играл он на своей свирели - и стада смиренно шли на водопой - и телилась скотина и повышались удои молока и курицы с трогательным почтением несли свои яйца и свиньи наливались жиром и негой. И соловьи своими трелями вторили божественной музыки, ласточки и стрижи уносились в поднебесье, прославляя Полидевка, а филины и тетерева глухо ухали в лесной чаще, откликаясь на разливавшуюся над миром мелодию. Таков был ветеринар Полидевк, излечивающий животных одним своим прикосновением, знавший их тайные помыслы и чаянья, тревоги и надежды.
   Вечерами Полидевк шел по деревне, держа бич в одной руке, а свирель - в другой и женщины с вожделением смотрели ему вслед, но сердце Полидевка оставалось глухо к их немым мольбам.
   И к нему подходил много раз орденоносец Нестор, хитрый как старый змей. И рисовал Нестор Полидевку картины одна заманчивей другой. Но ни пышные доярки с тучными бедрами, ни грациозные птичницы, ни неистовые и страстные свинарки не могли пленить сердце Полидевка, без остатка отданное животным.
  
   Так работали в одном колхозе агроном Гермоген и ветеринар Полидевк, но никогда не встречались они, старательно обходя друг друга стороной. Шли годы - и нежная могильщица осень укутывала своим саваном из опавших листьев бесшабашного задиру - лето, а неистовая в своем восторге весна вскрывала вены проталин и артерии ручьев бездушной красавице - зиме. Колосились обильные хлеба и телилась в коровниках скотина. Текли белые ласковые реки парного молока и пеклись караваи, необъятные как человеческая память. И этот золотой век длился долго, очень долго. Казалось, не будет конца этому изобилию. Но однажды все изменилось и черная зловещая туча нависла над колхозом.
  
   Однажды осенью, когда урожай был уже собран, а фураж для скотины - заготовлен, в угрюмые безрадостные дни, когда свирепый северный ветер гнал по низкому свинцовому небу разорванные клочья черных, как воронье крыло туч, в день, когда мир замер в предчувствии неотвратимого зла и большой общей беды, в день проклятый и свирепый, в час великих испытаний и потрясений, в колхоз приехала бригада художественной самодеятельности из города. В тот день справлялся праздник урожая и председатель решил порадовать колхозников веселым представлением. Весь день в больших медных котлах варилось мясо, а на вертелах готовилась добрая дюжина бараньих туш. Девки прыгали через костры, сверкая бесстыдно обнаженными лядвами, водили на цепи медведя, крутили заморскую музыку из магнитофонов, пекли блины - длинные, как всемирная история и оладьи, круглые как человеческая мораль. Парни присвистывали, девки повизгивали, старики кочали головами, а мужики пили самогон.
  
   Вечером же в клубе был концерт. Вся деревня, от новорожденных младенцев до находившихся при смерти стариков, пришла поглазеть на невиданное зрелище. Гермоген и Полидевк тоже появились в клубе. Молча, ни с кем не здороваясь, прошли они в зал и сели на свои места - оба в первом ряду, но Полидевк - на крайнее левое место, а Гермоген - на крайнее правое.
  
   В зале погас свет и началось представление. Воистину, то был вечер чудес: Виртуозные ложкари разыгрывали занимательные сценки из священной истории, акробаты демонстрировали чудеса ловкости и бесстрашия. Фокусник проделывал загадочные трюки, от которых даже у самых бесстрашных шевелились на голове волосы. Хор трубного завода смог расстрогать даже огрубевшие сердца колхозников своим ангельским пением, а духовой оркестр пенсионеров заставил прослезиться живодеров и скотников. Два часа люди в зале плакали, смеялись, обнимали друг друга и были совершенно счастливы, как могут быть счастливы только люди, наслаждающиеся общением с возвышенным. И наконец, когда концерт уже почти закончился, а сидевшие в зале выплакали все слезы и отбили все ладоши, на сцену вышла Лейла.
  
   Она была прекрасна и недоступна, как первая весенняя гроза, туманный восход солнца в июне, как самолет, летящий в небесах из Гренландии на остров Пасхи.
   Ее голос журчал, как хрустальный ручей, шумел, как вершины сосен на мысу Тронлейн и морской прибой на острове Лупардос. В нем слюшался чуть слышный звон струн и неистовый раскат грома, первый крик младенца и последний стон старика. О, что это были за дивные звуки. Зал замер и, казалось, что люди перестали даже дышать. Один старик в третьем ряду умер от восторга во время этого чудесного выступления, но продолжал сидеть на стуле, чтобы звуком своего падения не вызвать сумятицу в зале. Замолкли даже капризные грудные младенцы и вечно пьяный комбайнер Дорофей прекратил свою постоянную икоту.
   Лейла пела - и ее большие глаза, глубокие как торфяные озера и нежные, как теплый майский вечер, смотрели в зал строго и ласково.
  
   И тогда что-то случилось с Полидевком и что-то произошло с Гермогеном. Неподвижные, завороженные, смотрели они в эти бездонные глаза - и сердца их то стучали, как двухтактный мотоциклетный движок, то замирали, проваливаясь в бесконечность. И когда Лейла закончила свою песню, а зал взорвался неистовством, Полидевк встал со своего места и произнес звенящим металлом голосом "Эта женщина будет моей". И встал со своего места Гермоген - и слова его упали, кек тяжелые волуны "Эта женщина будет моей". И посмотрели они друг на друга с ненавистью - и в великом гневе вышли из зала, один через правую дверь, а другой - через левую.
  
   И тогда в зале наступила тишина. Но это была совсем другая тишина, как отличалась она от прежней тишины... Отчаянье и чувство неотвратимой катастрофы, скорой и неминуемой гибели, поселилось в сердцах людей - и живые завидовали тому старику, который умер, так и не увидев роковой сцены раздора. Лейла же с загадочной улыбкой молча ушла со сцены - и гнетущая тишина проводила ее, но наслаждалась она этой тишиной больше, чем всеми овациями и рукоплесканиями. Ибо тьма струилась в ее жилах, и бездна была в ее сердце, и гибель была в ее глазах.
  
   Молча, не глядя друг на друга, разошлись люди из клуба - и всю ночь в деревне не было слышно ни звука, и никто не зажег свет - и не трещали дрова в камине и даже ветер перестал шелестеть сухими опавшими листьями. Так прошла ночь и ужас сковал деревню и отчаянье окутало ее, как туман.
  
   Когда же тьма ночи была потревожена первыми сполохами робкого утра, Полидевк вышел из своего дома и встал на вершине холма. И в тот час, когда небо окрасилось первым багрянцем и утренний туман пополз по низинам, Гермоген вышел из своего дома и встал в центре поля.
   И достал Полидевк свою свирель, а Гермоген взял в руки бубен. И забились несчастные обреченные люди в подвалы своих домов - и молили Небо о смерти, как о единственном спасении, но безразлично было Небо к их мольбам.
  
   И поднес Полидевк к губам свирель - и звуки дивной, пленящей музыки понеслись над землей. И под эти звуки вышли из коровников, свиноферм, сараев, конур, укромных уголков, лесных чащоб и изо всех скрытых до поры мест сотни, тысячи зверей - медлительные коровы и прыткие зайцы, свирепые медведи и смиренные овцы, все встали они перед Полидевком и замерли в ожидании его приказа.
   И ударил Гермоген в бубен. И зашумели кроны деревьев и, вторя им, закачались, заголосили бескрайние поля, сады, грядки и луга. Затрепетала листва на могучих дубах и зашумел нежный тростник, полевые цветы закивали своими головками и закачались красные плоды на яблонях. И этот мир растений замер, ожидая повеления Гермогена.
   Так стояли они, подобные двум неприступным утесам и во взорах их было столько ненависти, такая жажда уничтожить врага, что обычный человек мог бы упасть замертво только от одного этого взгляда. В небе, на котором не было туч, сверкнула молния - и тогда Полидевк снова поднес к своим губам флейту, а Гермоген взмахнул бубном. О, что за безумная адская музыка наполнила тогда мир. И бесчисленная армия зверей и птиц двинулась в сторону Гермогена - казалось, нет силы, способной ее остановить. Мчались вперед племенные быки - и земля тряслась под их копытами. Бешено вращали они красными от ярости глазами, а за ними двинулись вперед несчетные стада коров, овец и свиней. Матерые боровы злобно взрывали землю своими клыками, а обезумевшие псы неслись вперед, ощерив желтые клыки. Вперевалку, с грозным кряканьем и кудахтаньем, брели полчища куриц, уток и гусей. И все это полчище двигалось вперед, поднимая столбы пыли и сотрясая землю.
   Но Гермоген спокойно бросил взгляд на вражеские отряды - и стал с бешеным ритмом бить в бубен.
   И тогда началась битва... Стебли травы опутывали ноги и лапы животных, корни деревьев поднимались из земли и увлекали врагов в разверстую бездну. Ветки, стебли, листья опутывали обезумевших животных, душили их, забивались им в пасти, не давали дышать.
   О, это была ужасная битва... Стоны и предсмертные хрипы гибнущих стад, мычание обезумевших коров, треск ломаемых веток - все слилось воедино с безумной музыкой флейты и дьявольскими ударами бубна. Земля стала багровой от крови и зеленой от листьев и травы.
   Три дня и три ночи длилось это кошмарное побоище.
   Наконец, последняя колхозная корова была удушена ветвями последней колхозной яблони, рухнувшей вслед за тем на землю.
   И тогда Гермоген посмотрел на Полидевка грустно и устало, как последний еврей на последнего антисемита, потом наклонился к земле и прошептал что-то чуть слышно. И земля разверзлась и поглотила его и сомкнулась вновь.
   И Полидевк поднял глаза к небу и прошептал что-то очень тихо. И бешеный, свирепый ураган пронесся над землей и развеял Полидевка в клочья тончайшего тумана, рассеявшегося над почерневшей землей.
   И засверкали в небе молнии и начался ливень, шедший не переставая много недель. И затоплены были все колхозные поля и колхозные сады. И сгинул колхоз "Путь Ильича", словно и не было его никогда.
   Одна только Лейла чудесным образом спаслась, чтобы продолжить сеять в мире вражду и ненависть.
  
  

Ты мудрую речь говоришь, а сожалеешь о тех, кому

сожаленья не надо:

Познавшие не скорбят ни о живых, ни об ушедших.

  

Махабхарата. Бхагавадгита

  
   Человек не властен над своим благополучием и несчастьем. Он подобен деревянной кукле, которая приводится в движение нитями. Ведь в самом деле, творцом он подчинен власти судьбы! Поэтому продолжай говорить, я внимательно слушаю тебя.
  

Махабхарата. Удьйогапарва

ГЛАВА 3. Опыт сравнительного жизнеописания

   С
  
   ергей Исарьевич Лебензон был евреем, как были евреями и все его предки, начиная от самого Адама, конечно, если верить семейным преданиям. Сам же Лебензон совершенно не чувствовал своих, уходящих вглубь Обетованной Земли корней. Он увлекался больше Александром Блоком и Дмитрием Мережковским, чем Шоломом Ашем и Менахимом Бяликом.
   Отец его, аптекарь Лебензон, умер, когда сын был еще совсем мал.
   Тогда мать, женщина страстная и неглупая, окрестила мальчика, дав ему христианское имя Сергей. Хотела ли она обеспечить сыну достойное будущее в христианской стране, считавшей иудеев изгоями, или просто последовала совету отставного генерала Поливанова, чьи запряженные парой гнедых жеребцов дрожки часто можно было видеть у дверей любвеобильной еврейки. Генерал называл Сергея "чертенком", но говорил это всегда ласково, почти с отцовской теплотой.
   К восемнадцати годам Сергей был вполне испорченным юношей с налетом мистицизма в голове и мечтой о всеобщей свободной любви в сердце. Неизвестно, что случилось бы с ним дальше, но однажды, ненастной осенней ночью, когда холодный ветер срывал последние листья с деревьев и дождь стучал по крыше мансарды, в руки ему попала книга, которая изменила всю его жизнь. Книга эта называлась “Капитал” и написал ее один забавный немец.
  
   Увы, судьба играет людьми, как холодный осенний ветер сухими опавшими листьями. Зачем нужен нам этот Лебензон со всеми его явными комплексами и смутными желаниями? Зачем я взялся вам о нем рассказывать и почему вы меня слушаете? Вопросы, ответ на которые настолько очевиден, что кажется абсурдным... "Кто он Гекубе, Кто ему - Гекуба...". Шекспир, между прочим, не дурак был выпить и закусить. И плевать я хотел на всякие там теории о том, что не было ни какого Шекспира. Если я сказал, что Шекспир не дурак был закусить и выпить - значит так оно и было! Шекспир, между прочим, никогда бы не взялся за перо, чтобы обессмертить какого-то там комиссара Лебензона. Шекспир бы не взялся, а я - берусь. Потому, что я - прав, а Шекспир - нет. Или, может быть, Шекспир просто не читал Маркса?
  
   Карл Маркс, великий скептик, склонен был приписывать предметам качества, совершенно им несвойственные. Он находил мир забавным, а человеческую жизнь - наполненной некоторым смыслом. Его сочинения полны парадоксов и противоречивы сверх всякой меры... "Капитал" был написан им в период глубокой и обширной душевной депрессию. Желчь просто течет с каждой его страницы. Читать это совершенно невозможно, да, впрочем, автор вряд ли рассчитывал, что это кто-либо будет читать. Ему просто было нужно куда-то слить все накопившееся внутри дерьмо. Меня всегда поражало, как мог этот патологически ленивый и клинически безвольный человек написать книгу объемом более тысячи страниц... Я и теперь не нахожу этому логического объяснения. Кажется, понять этого не мог и сам автор: рассказывают, как совершенно обезумевший Маркс бродил по Лондону с первым изданием "Капитала" под мышкой, и, увидев кого-нибудь из знакомых, набрасывался на него, тряся этим талмудом и бормоча как в бреду "это я, я написал...". Многие жалели старика, пытались дать ему несколько мелких монет - но от этого он приходил в неописуемую ярость и убегал, выкрикивая что-то уже совершенно нечленораздельное. При жизни беднягу никто не воспринимал всерьез. Впрочем, в его время безумие было явлением настолько широко распространенным, что не вызывало ни удивления, ни даже сочувствия. Лондон был наполнен сумасшедшими - и знаменитый Бедлам не мог вместить даже малой их части... толпы этих несчастных бродили по улицам, завывали в подворотнях по ночам, лаяли на прохожих, строили всякие рожи извозчикам и полисменам, кудахтали, сидя на перилах Тауэр Бридж и блеяли, лежа на ступенях Бритиш Мьюзеум. На этом фоне Маркс не выглядел чем-то из ряда вон выходящим. Просто еще один странный человек в странном городе. Оскар Уайльд, человек по натуре злой и злопамятный, любил подшучивать над несчастным стариком. "Вот идет Маркс, который подбирает костюмы в цвет своего носового платка" - острил он и вечная стайка круживших вокруг него холуев начинала утробно гоготать. На самом деле, все это выглядело достаточно мерзко. Было жалко старика, который никому ничего плохого не сделал.
   Да, наш мир еще очень далек от совершенства. "Поистине, созерцание - больше, чем мысль... Поэтому те из людей, которые достигают здесь величия, словно причастны плодам созерцания. Те, что ничтожны, предаются ссорам, клевете и злословию... Почитай созерцание!" - приходят на ум строки из Упанишад. Пример Маркса показывает, насколько переменчиво человеческое представление о мире. Кто теперь помнит об Уайльде? А если кто-то и помнит, то только в связи с его плоскими шуточками, которыми он обильно осыпал великого старика.
   Мы живем в эпоху смещения всех базовых представлений. Огонь мыслится скорее, как дерево, а любое событие воспринимается нами крайне неоднозначно. Однозначные суждения есть первейший признак мечущегося разума. Когда в нас умирает ребенок, его трупик начинает разлагаться и постепенно отравляет всю нашу жизнь. Не дайте мальцу умереть! Подкармливайте его иногда. Старый, выживший из ума Маркс, по сути превратился в Маркса-ребенка. Круг замкнулся. "Мама, мама... где мой красный мячик". "Капитал" был написан ребенком с философией старика, или стариком с философией ребенка. Книга, бездарная по содержанию, но блестящая по форме. Что еще нужно современному читателю? Человек по-настоящему одаренный никогда не станет читать книги. Какое ему дело до того, что пишут другие. Читатели - по большей части люди бездарные и к тому же с изуродованной психикой. Для человека нормального взять в руки книгу все равно, что поцеловать в лоб покойника - сочетание чувства долга и брезгливости. Что кроме брезгливости могут вызывать эти испачканные кривыми каракулями листы желтоватой бумаги?
  
   Бурчание пустого брюха - вот связующий мостик цивилизаций и культур. Возможно, в прошлой своей жизни я был Куртом Весселем, а в следующей стану Павликом Морозовым. Не исключено также, что когда-то я был Чингиз-Ханом. Хотя, скорее всего, я был дерьмом собачьим. Культура есть заразная болезнь, передающаяся половым путем, чаще всего - в результате изнасилования. Мбембе-тхемби был счастлив до тех пор, пока не встретил Тханг Ваханга. Тханг Ваханг прилип к нему - и все племя Мбембе-тхемби не смогло его соскоблить. Тогда пришел мудрец Таурака, полил Тханг Ваханга тухлой водой и обложил гнилой рыбой. Тханг Ваханг терпел один день, терпел второй - но на третий день Таурака развел костер из собачьего помета - и Тханг Ваханг не выдержал - отпустил Мбембе-тхемби, убежал в лес - и там издох, издавая душераздирающие стоны и источая невыносимое зловоние. Так, полным провалом, закончилась первая попытка межкультурного взаимодействия. Таким же провалом оканчиваются подобные попытки до сих пор. Мхембе-тхемби чудовищно далек от Тханг Ваханга. И мудрейший Таурака не в силах их примирить. Он может только разлучить их, этих, по сути сиамских близнецов, имеющих один мозг, но два разных тела - к тому же разнополых. Посмотрите на этот верх инцеста - совокупление разнополых сиамских близнецов, имеющих один мозг, но две разные личности. Физическое олицетворение Инь и Янь показывает свою полную несостоятельность - и под ударами судьбы опускается все ниже и ниже. Мир сворачивается в клубок, как кот холодной зимней ночью. Смерть, превратившаяся всего-навсего в переход живой материи в неживую, некоторое подобие регулярно происходящей химической реакции, давно уже никого не пугает. Ну что вы смотрите на меня с презрением и смехом. Да, я мудак и идиот. Об этом знает мое начальство, это записано в моем личном деле... Но это ни в коем случае не позволяет вам, милостивые государи и милостивые государыни считать себя выше меня, или например длиннее меня или глубже меня или даже объемнее меня. Посмотрите на себя в зеркало - и вы увидите только разлагающуюся в страшных муках беспомощную материю. А теперь посмотрите на меня еще раз - разве теперь вы сможете отличить меня от своего собственного изображения в зеркале... Гниение, тлен, разложение. В философии это называют анализом и противопоставляют синтезу, который является тем же гниением и разложением, но запущенным в обратном порядке - как вставленная в киноаппарат обратным концом пленка - забава некоего вселенского шутника. Веселитесь... составляющие вас атомы еще не потеряли связь между собой. Но скоро это произойдет - и ваша агонизирующая улыбка, подобно улыбке Чеширского кота, повиснет в воздухе, хохоча над разложением вашего распухшего от удовольствий тела.
   Смерть - не более чем насмешка.
   Но эта насмешка - убийственна.
   Вот вам - задачка. Решайте ее и получайте удовольствие от собственной гениальности. Она упрощена, как кроссворд в идиотской газетенке. Рекламный трюк - почувствуйте свою интеллектуальную силищу. Щелкните эту задачку, как орешек - и живите с чувством собственного превосходства над самим собой. Мои поздравления. Вы выиграли и эту битву. Тяжелейшее, прошу заметить, было сражение.
   Приветствую тебя, усталый победитель. Ты заслужил этот пир - и эти чарующие звуки - для тебя. И эти нежные прикосновения - для тебя. И этот божественный вкус и этот волнующий запах - тебе...
   Сонмы юных дев, алчущих бросить на твой пылающий алтарь лепестки своей невинности и мириады сладких юношей, мечтающих о том же...
   Кубки с изысканными винами и фимиамы возбуждающих благовоний - вот достойная тебя награда, если, конечно, что-либо в этом мире может быть достойным тебя.
   Наслаждайся...
   Не забудь только добавить немного боли в этот чарующий напиток.
   Немного боли - и немного смерти. Немного отчаянья - и щепотку безнадежности. Пол-луковицы последнего хрипа - и два зернышка предсмертных конвульсий. Запах тлена - по вкусу, а вкус крови - под настроение.
   Праздничный коктейль готов.
   Пора снимать пробу, суки...
   Она лежала предо мной, как Америка перед Колумбом. Я не знал, что она Америка, она не знала, что я Колумб и вместе мы не знали, что Земля - круглая.
   Рассказ о Германии не займет у меня много времени. Лучше я вообще не буду о ней рассказывать, а просто лягу спать. Вот так... это - намного приятнее, чем рассказывать о Германии.
  
   Впрочем, все изложенное выше увело нас несколько в сторону от плавного течения сюжета. Наверное, стоило бы рассказать почтенному читателю о детских и юношеских годах славного комиссара, о его взрослении и возмужании, о становлении его мировоззрения и просто воззрения на всяческие там предметы - как весьма существенные и весомые, так и вовсе не стоящие упоминания, его друзьях и недругах, его первой большой любви и первом серьезном разочаровании, о метаниях и исканиях, о бессонных ночах и тревожных рассветах, о цинизме и романтичности, о нежности и жестокости - словом, о том, что в том или ином виде испытал в своей жизни и мой почтенный читатель, в противном случае я вообще не понимаю, зачем вы взяли в руки эту книгу.
   Но как скучно писать о детских и, тем более - юношеских годах какого-то там Лебензона!
   Пожалейте меня, не заставляйте переводить бумагу на всякую ерунду. Лучше поговорим о чем-нибудь действительно интересном.
  
   Снег падал большими мокрыми хлопьями и таял, едва коснувшись грязной коричневатой жижи, которую здесь называли землей. Мир был напитан влагой и сам был влажен и липок, как шевелящийся в материнской утробе плод. Влага была везде и проникала во всё: она плотным туманом висела в воздухе, ее вместе с желтоватой слизью источали трухлявые стены домов, мерным стуком капель протекала она сквозь дырявые крыши, проникая через одежду и мучая изможденное тело сотнями извивающихся холодных нитей.
   Казалось, что под этим низким свинцовым небом влаги даже больше, чем боли, а смерть выглядела прямым и естественным продолжением чавкающей под ногами размякшей глины.
   Комиссар Лебензон стоял на крыльце избы и рассеянно смотрел вдаль.
   Он не был уже молод и жизнь давно перестала ему казаться ровным вспаханным полем. Его взгляд пронизывал пунцовое небо и ему открывалась невидимая сфера вечных звезд, которые, впрочем, не оказывают никакого влияния на судьбу Избранного народа, ибо сам Господь держит ее в своей длани. Если же представить, что никакого Бога нет, а акт творения есть лишь слепая игра бездушных природных стихий, то и тогда свет звезд, даже невидимых и закрытых этим низким свинцовым небом, остается чудесным воплощением судьбы и неизбежности.
   Комиссар стоял на крыльце и, вдыхая прелый влажный воздух, думал о совершенстве мира и несовершенстве населяющих его созданий. От мыслей этих отвлекла его некая нелепая фраза:
   “Я слышал, что у Робеспьера в доме стояла гильотина. К нему приводили приговоренных к смерти дворянок, раздевали донага и клали голову на плаху.
   Робеспьер имел их сзади, и когда чувствовал наступление оргазма, дергал за веревку, приводя орудие убийства в действие. Предсмертная агония тела, его конвульсии, приводили этого великого революционера в состояние экстаза”.
   Пафнутий Селиванов, грамотный приказчик из бакалейной лавки произнес это, щурясь на сереющее небо, словно кот.
   “Я не думаю, чтобы товарищ Робеспьер опускался бы до таких пошлостей” - Лебензон сверкнул глазами и продолжил: “ Карл Маркс, между прочим, был примерный семьянин. Мнение о том, что революция ликвидирует институт семьи, является левацким перегибом и по сути своей контрреволюционно !”. Постоянно возрастающая распущенность в отряде явно не шла на пользу боеготовности, потому не могла не волновать комиссара.
   “ А я и не говорил, что Робеспьер был плохим семьянином. Я просто сказал, что он совокуплялся с аристократками перед казнью. Не вижу в этом ничего контрреволюционного” - ответил Селиванов обиженно.
   Лебензон хотел было что-то возразить, но Пафнутий уже успел уйти куда-то в сторону, растаяв почти чудесным образом в белесой дымке.
   Спор остался незавершенным.
  
   "Людишки! Похотливые, трусливые, лицемерные твари!
   Как боитесь вы себя... Как боитесь вы сильных природных чувств.
   Какой восторг испытываете вы, слушая рассказы о страдании подобных себе - и с каким ужасом вы признаетесь в этом восторге - даже себе самим!
   Какая отвратительная, зловонная ложь блевотой извергается из ваших безвольных ртов, когда говорите вы о жалости и сострадании.
   Где нашли вы в себе жалость и сострадание?
   Да из каждой вашей щель забродившими фекалиями прет только трусость и похоть.
   С каким притворным негодованием клеймите вы днем какого-нибудь очередного несчастного маньяка. “Смерть ему, смерть” - скулите вы стаей трусливых псов... И с какой исступленной страстью дрочите вы по ночам, представляя себя на его месте - с какой сладостной негой видите вы себя - насилующими, пытающими, казнящими - и этим насыщаете свою похоть, оставаясь совершенно безнаказанными".
   Лебензон смотрел на серые, покосившиеся домишки, на угрюмые лица людей и мысли его становились все безнадежнее.
   “Тяжек мой путь, Господи!
   Я очень хорошо почувствовал, как внутри меня есть сердце.
   Это маленькое, совершенно чуждое мне существо шевелилось и причиняло невыносимую боль.
   Внезапно я ощутил к нему непередаваемую ненависть.
   Как мне захотелось вырвать, уничтожить этот мерзкий, отвратительный кусок слизи. Я чувствовал его, я видел его, я знал, где он...
   Один удар, один хороший удар - и я буду навсегда избавлен от этой нестерпимой боли.
   Как я устал...
   Какое это невыносимое, давящее чувство.
   Как надоело жить светлым завтра, которое всегда превращается в безрадостное сегодня.
  -- И кто в этом виноват?
  -- Я...
  -- И кто за это ответит?
  -- Я...
   Почему я все еще жив? Пустоцвет... Ноль...
   Рассеянный разум в дряблом теле...
   Каждое мое движение причиняет кому-то боль.
   Как я себя ненавижу! Незваный засидевшийся гость в этой жизни.
   Чувствуешь, что давно пора уходить, и что всех твое общество стесняет ужасно.
   Но здесь - свет и тепло,
   А там - холод и мрак. Там - неизвестность.
   Дверь уже открыта.
   Нет ничего легче, чем сделать последний шаг.
   И нет ничего труднее.
   Какое - то чувство обреченности сковывает все мои действия.
   Как противно... все уже было - десятки, сотни, тысячи говорили что-то очень похожее - с большим или меньшим пафосом, иногда - даже с иронией.
   Потом - брали пистолет, мылили петлю, открывали флакон с таблетками.
   И считали, были уверены, что весь мир гибнет вместе с ними, или уже, по крайней мере, что мир будет рыдать.
   Черта с два!
   Кому нужны мы живые и кому нужны мы мертвые?
   ....
   Ты совсем обмяк!
   Встряхнись!
   Вставай, сука!
   Победа или смерть".
  
   И тогда комиссар подумал о странной реальности, которая окружала его и требовала к себе все большего внимания. Он представил себе город, окруженный белыми с четырех сторон. Странным образом это напомнило ему пасхальное блюдо по традиции Гаона из Вильны. Две мацы в центре - это он, Лебензон и его железный рабочий отряд. С юга, подобно яйцу и зроа на пасхальном столе, надвигается двумя клиньями атаман Первач. С северо-запада, как харосет нависли казаки Путыш-Ливанского. И, наконец, с северо-востока, прорвав фронт красных, заходит отдельный корпус увечных георгиевских кавалеров генерала Дерябко, занимая место марора. Следуя дальше путем аналогий, комиссар подумал, что как на пасхальном блюде располагаются лишь образцы того, что нужно для проведения Седера, а то, что раздают потом, лежит отдельно, так и здесь расположение белых и красных сил представляет собой как бы модель общего положения Красной Республики в кольце врагов. "Благословен ты, господь Бог наш, Царь вселенной, который даровал нам жизнь, и поддержал нас, и дал нам дожить до этого времени" - вспомнились слова молитвы. Даже если вовсе никакого Бога нет - возблагодарю я судьбу за то, что дожил до момента Последней Битвы, когда воинство света сойдется в смертельном бою с воинством тьмы, до того момента, когда зажгу я свечи перед красным кумачовым Кидушем и понесу огонь к соседям - и так до тех пор, пока вся земная деревня не озарится ярким светом истины - и новый, благой Седер не воцарится в мире".
  
   "Время, приторное и вязкое, как теплая патока. Время, горькое и пыльное, как придорожная полынь... Движение твое незаметно и точно, как кинжал наемного убийцы. Но кто нанял тебя, ненасытное чудовище, кто оплатит все эти несчетные погубленные жизни, которые забытым хламом уносит вдаль безбрежная река... Жизнь наполнена смертью, жизнь сочится смертью, жизнь беременна смертью и вынашивает этот родной нанавистный плод, в страхе потерять и в ужасе сохранить то, чему нет имени, или имя это не создано для человеческого языка, ибо действует как медленный яд, неторопливый в своей неизбежности. Была осень и ледяной ветер шелестел опавшей листвой, лаская ее с иступелнным вожделением. Серое сумрачное небо склонилось над обнаженной землей, как маньяк над распростертой беспомощной жертвой, любуясь болезненной белизной кожи и выбирая место для смертельного удара. Просто осень, еще одна осень в этой Стране Вечной Осени, еще один стон в этой Стране Вечного стона, еще одна смерть в этой Стране Вечной Смерти".
  
   А сырость проникала во всё и небо сочилось влагой, как лоно похотливой гимназистки, и земля, восставая навстречу небесам со сладковатой похотью разложения грезила об этих уносящихся вдаль облаках, суровых и безнадежных.
  
   Комиссар был обуреваем тревожными предчувствиями, наблюдая за Пафнутием Селивановым, шустро орудующим тупым обгрызенным карандашом:
   “ Коммуна представляет собой башню высотой в 64 этажа. Каждый этаж имеет в плане форму круга. Вдоль наружной стены расположены жилые комнаты по 64 на каждом этаже. В центре расположены общие кухни, бытовые помещения и лифты. В каждой комнате проживает одна гражданка, один гражданин и воспитываемые ими дети. Каждый день гражданин перемещается в следующую комнату по часовой стрелке, а гражданка - в следующую комнату против часовой стрелки. Дети остаются в комнате до момента достижения зрелости. Пройдя полный круг (все 64 комнаты), гражданин переходит на верхний этаж, а гражданка - на нижний. Пройдя все этажи (64 этажа по 64 комнаты = 4096 комнаты), граждане переводятся в следующую коммуну. Так продолжается до момента выхода из репродуктивного возраста (определяется индивидуально для каждого гражданина и гражданки, но не может быть менее 65 лет для гражданина и 60 лет для гражданки). Родившиеся дети распределяются равномерно по всем комнатам. Таким образом, каждый день возникает новая семья, состоящая из:
   1 - гражданина
   2 - гражданки
   3 - детей
   После достижения репродуктивного возраста (определяется индивидуально для каждого гражданина и гражданки, но не может быть менее 14 лет для гражданина и 12 лет для гражданки) дети получают статус граждан и включаются в общую схему семейного конвейера.
   Данная схема полностью препятствует формированию буржуазных семейных привязанностей, решает проблемы воспитания детей и ставит всех граждан в равные условия. Вероятность повторного сочетания одних и тех же гражданина и гражданки практически исключена. Кроме того, все находящиеся в комнате вещи (кроме одежды и минимального набора личных вещей) не могут быть из нее перемещены. Таким образом, полностью устраняется фактор накопительства и стяжательства”. Селиванов торопился закончить мысль. Он знал, что предстоит тяжелый бой и очень хотел донести до потомков хоть что-то из распиравших его голову идей.
  
   А в этот момент нечто невиданное в здешних сумрачных краях привлекло внимание строгого комиссара. Он поправил портупею, откашлялся и двинулся навстречу чудесному видению.
   "Товарищ, позвольте представиться, комиссар Лебензон" - обратился комиссар Лебензон к грудастой крутозадой пигалице в красной косынке и черной кожанке. Та раскраснелась так, что щеки соперничали в революционности со знаменем Третьего Интернационала: "Очень приятно, а я - Катя. Меня направили к вам из центра для проведения работы с отсталыми массами".
   "Это чертовски правильно, товарищ Катя, что вас направили именно сюда. Жизнь у нас весьма сложная, я бы даже сказал - опасная, но зато чрезвычайно интересная. Не желаете папиросочку?".
   Товарищ Катя раскраснелась еще больше - и теперь уже готова была затмить сам пожар Мировой Революции. "Нет, спасибо, я не курю..."
   "Это зря, товарищ, что вы не курите. Очень даже зря. Революционер просто таки обязан курить. Это чертовски мобилизует умственные и физические силы. Надеюсь, водку-то вы хоть пьете?".
   "Водку я пью, но только совсем немного..." - отвечала чаровница, продолжая полыхать багрянцем.
   "И это тоже зря! Что за революция без водки! Трезвые массы инертны и неповоротливы. Только водка способна поднять их на великие свершения. Думаю, у нас еще будет время для более глубокого и, я бы сказал, конкретного развития этой темы. А сейчас, простите, - массы ждут меня...".
  
   И массы действительно ждали.
   Комиссар обвел взглядом нестройные ряды Первого Пролетарского сводного батальона. Зрелище не внушало оптимизм. Впрочем, Лебензон вообще не был склонен к оптимизму. Древняя, вековая тоска Божьего народа до краев заполняла сосуд его бренного тела. Любая деятельность была для него не более, чем просто способ занять себя - отыграть еще несколько ходов в партии, в которой он был обречен на поражение. Он увлекался шахматами, но привлекала его вовсе не спортивная сторона, а глубокий философский и мистический смысл этой великой игры. Он находил в черных и белых фигурах больше глубины и смысла, чем в колоде карт ТАРО и текстах Кабалы. В слепом ужасе перед неминуемым разрушением всего сущего человек склонен забиться в первую попавшуюся щель и самоуверенно считать, что обмануть время. Несмотря на очевидную тщетность этой возни, некоторые из людей готовы постоянно придумывать разного рода обманки, с помощью которых надеются передать свои куцые мысли, ничтожные переживания и блеклые ощущения будущим поколениям - а, следственно, обрести некоторое подобие бессмертия - ибо, передавая свои мысли, переживания и ощущения они тем самым передают некоторую часть себя, как бы вселяясь в сознание поколений грядущих веков. Письменность - одна из таких обманок. Но Лебензон не очень доверял письменности. Он усмехался про себя, когда думал, что вот, например, Пафнутий чрезвычайно напоминает букву цади (Ф), а она согласно трактату Шабат Вавилонского Талмуда, указывает на праведного человека. Намного более ему соответствовала бы буква рэйш (Х ), указывающая на злодея, о которой Отиот ле рабби Акива пишет, что ее название означает “голова”. Стремление же стать “во главе, головой” - это сущностное стремление гордеца, которое ведет человека к злодейству. С другой стороны, у гордости есть две стороны - положительная и отрицательная. И кабала указывает, что гематрия слова гордость - гаава тупр - 15 соответствует числовому значению первых букв имени Га-Шем, а в негативном аспекте гордость воплощена в народе Амалека, который противостоит Богу. Из всего этого проистекает обманчивость букв - даже букв священного языка, не говоря уже о производных гойских алефбейтах.
   Шахматы же способны значительно более точно передавать сущность вещей и явлений - при том не столько обманчивую внешнюю сущность, сколько сущность глубинную, внутреннюю. Потому что Бхагаван сказал : “глаз, о бхикшу, это внутренний источник сознания, тонкая материя, производная от четырех великих элементов" ...
  -- Товарищ комиссар, больно жрать хочется - может быть, потрясем немного местных буржуев на предмет харчей... - этот вопрос вывел комиссара из состояния транса.
  -- Товарищи! Сразу после боя все получат пайки! Я требую соблюдения революционной дисциплины! А у кого брюхо пустое - так затяни потуже пояс и с пролетарской ненавистью бей классовых врагов.
   Комиссар еще раз с грустью посмотрел вдаль - туда, где пунцовое хмурео небо опиралось на ощетинившееся черными безжизненными ветвями бескрайнее море угрюмого леса. Он не мог видеть, что где-то там, за этой давящей кладбищенской чернотой ...
   ... За этим неестественно ярким безжалостным светом...
   ... за скрывающей все вязкой белесой дымкой...
   ...эскадрон мчался навстречу солнцу и судьбе. Грязь мелкими брызгами разлеталась под копытами коней и мерный цокот глухим эхом разносился над пустынным полем.
   "- Видите ли, поручик, внутри любого, даже самого злого и испорченного человека, есть такой совершенно беззащитный комочек. Просто у многих он замурован там, в глубине и не может вырваться наружу.
   Позвольте папиросочку, не сочтите за труд.
   Между прочим, не находите ли вы, любезный, что анус мужской куда как более предназначен для услады естества, нежели анус женский - ибо женская сущность предлагает два пути для достижения цели, мужская же - только один, зато в этом одном сосредоточено все то, что у милых дам расточительно делится надвое” - генерал-майор атаман Семен Владимирович Первач-Первакович адресовал свой вопрос худощавому субъекту в пенсне и черной форме 3-го Офицерского генерала Маркова полка - поручику Сергею Заграевскому. Эскадрон шел рысью, не жалея лошадей и должен был к исходу дня занять городок Таракань, откуда открывался прямой путь на Ростов. Начавшее уже багроветь солнце касалось верхушек елей слева от дороги. Заграевский потянулся в седле и после некоторого раздумья ответил “ Вы несомненно правы, ваше превосходительство, но только забыли про еще один источник наслаждения, самый, быть может, приятный - уста. При этом ласки мужских уст нахожу я более волнующими благодаря произрастающей на лице растительности, которая у дам - увы - почти всегда отсутствует”.
   Атаман хотел что-то возразить, но в этот момент из-за поворота дороги послышались редкие винтовочные выстрелы и трель пулемета - передовая сотня налетела на заслон, выставленный рабочей дружиной комиссара Лебензона на окраине города.
   ... а воздух был прозрачен и чист, пахло хвоей векового леса и громады кучевых облаков неслись куда-то на север.
   Гнедой жеребец Ласт Ремингтон нес атамана навстречу звукам боя, звукам смерти и боли, навстречу неизвестности и неизбежности. “Когда тот страшный день и вместе с ним гибель живых существ миновали и когда солнце зашло за Гору заката, наступило восхитительное время вечерних сумерек” - вспомнилась Первачу строка из Махабхараты.
  
   Заграевский же был поглощен своими мыслями - и даже приближение неизбежного не в силах были вернуть его блуждающее горними тропами сознание в эту пропахшую лошадиным и человеческим потом реальность.
  
   Было счастливое время, когда он не знал, что такое смерть. Заграевскому едва исполнилось шесть лет, когда он впервые увидел мертвеца. Было жаркое душное лето. Почти месяц - не одного дождя. Он шел по раскаленной, растресковшейся земле и яркое безжалостное солнце палило его своим зноем. Человек лежал на земле. Кто-то уже успел прикрыть его куском старой дерюги. Заграевский увидел только руку. Это была странная рука, без единого пальца. И цвет у нее тоже был странный - желтовато-синий, с каким-то даже фиолетовым отливом. Рядом стоял городовой, разгоняя назойливых зевак. Увидев мальчика, он закричал "Проходи, не останавливайся, малец. Здесь тебе не на что смотреть!". Но какое-то странное, болезненное любопытство заставило ребенка замедлить шаг и завороженно, как кролик на удава, смотреть на эту странную и страшную руку. Он так никогда и не узнал, кто был этот мертвец. Скорее всего - просто нищий, всеми забытый и никому не нужный. Но эта изуродованная посиневшая рука долго преследовала Заграевского жутким, повторяющимся кошмаром.
  
   Вспененный конь нес поручика навстречу неотвратимой судьбе, но Заграевский не слюшал леденящий душу свист пуль и не видел это зловещее багровое небо. Он размышлял и был полностью поглащен своими мыслями.
  
   "Годы дарят нам мудрость, но отнимают силы. Чем лучше я понимаю, как нужно жить, тем меньше я в состоянии жить хоть как- нибудь. Пустота и одиночество - вот плата за мудрость. Пустота как знак чистоты, и одиночество как знак избранности, или просто - пустая и холодная комната - и не кому принести стакан воды. Вечная борьба концепции и реальности. Борьба, в которой не будет победителей. Странно... как будто я очнулся от долгого и болезненного сна. Я оглядываюсь вокруг - и не понимаю: какие-то люди вокруг. Я не знаю, кто они. Не помню да и не знал никогда их имен. А они обращаются ко мне так, словно знают меня очень давно, как будто я - близкий им человек. Это, наверное, просто ошибка. Сейчас я проснусь по-настоящему - и все это исчезнет. Но дни сменяют ночи, а ночи сменяют дни. Серые и одинаковые они текут, как мутная вода между пальцев. И я уже привык к этим людям и к этому миру. Иногда мне даже кажется, что это - мой мир и эти люди действительно мне близки.
   Я устал. Выпустите меня отсюда. Я все понял, прочувствовал. Честное слово, больше не буду. Только пожалуйста, очень вас прошу, пустите меня обратно.
   Я не могу больше жить здесь! Я очень хочу домой.
  
   Странные образы всплывают в моем сознании - блеклые и выцветшие, почти забытые но одновременно бесконечно близкие и родные.
   В последние дни я часто думаю о Путникове. Странный человек, совершенно беспомощный в этой жизни. Он жил редкими уроками латыни и древнегреческого. Большую часть своих скромных доходов тратил на книги. Наверное, я был самым близким ему человеком, но даже мне он почти ничего не рассказывал о своем прошлом. Его познания в истории и философии были почти невероятными. В жизни он довольствовался самым малым, но в каждом его движении чувствовалось достоинство и благородство настоящего джентльмена. Не знаю почему, но я был уверен, что он знал намного лучшие времена. Несколько раз я пытался предложить ему помощь, но каждый раз он вежливо и в то же время весьма жестко ее отвергал. Мы могли беседовать с ним часами, иногда я даже до утра засиживался в его комнатке, приютившейся под самой крышей просевшего от времени большого нелепой архитектуры дома. Он рассказывал мне о происхождении греческой цивилизации, о таинственных древних державах - и иногда мне казалось, что так может говорить только человек, видевший все это своими глазами. Из его немногочисленных вещей мое внимание привлекала странная бронзовая статуэтка, изображавшая весьма натуралистично мощного рвущегося вперед быка, через которого грациозно перепрыгивает в кульбите хрупкая девушка. Я несколько раз спрашивал Путникова, откуда у него эта вещь, но он всегда изящно уходил от ответа. Я узнал только, что эта вещица весьма почтенного возраста и что Путникову ее подарил некий человек, который давно умер. "Сейчас таких вещей уже не делают" - произнес как-то раз Пафнутий Михайлович - и я так и не понял, имел ли он в виду саму статуэтку, или странный ритуал, который она изображала. Путников был уже не молод, хотя его возраст тоже оставался для меня загадкой. Несколько раз я в шутку замечал Путникову, что он весьма загадочный и таинственный человек. Но он только улыбался и отвечал, что в нем нет никаких загадок, а рассказывать о себе он не любит, просто чтобы не тратить время на скучные и неинтересные истории. "Лучше я расскажу тебе об императоре Марке Аврелии. Вот это была действительно интересная личность" - менял он обычно тему разговора. Нужно заметить, что при всей явно заметной бедности и максимальной простоте в быту, Путников делал два исключения, позволяя себе некоторую роскошь: у него всегда была в запасе бутылочка выдержанного французского коньяка и хорошая гаванская сигара. От этих своих привычек он не отказывался даже в самые тяжелые моменты своей жизни. Постепенно я так привык к нашим посиделкам, что уже не мог представить себе без них жизнь. Можно сказать, что Путников занял в моем сердце некоторое совершенно особенное место. Нежная и внимательная забота, но без навязчивости. Огромные, просто ошеломляющие знания в самых разных областях и приятная изысканность в манерах. Я пытался скрыть это даже от самого себя, но я просто влюбился в этого странного человека".
  
   Лебензон уже больше часа распинался на тему мировой революции, нового справедливого мира и прочей подобной лабуды, а дело не двигалось.
   Удивительно еще, что эта недотрога вообще согласилась остаться с ним наедине, да еще вечером... Комиссар подливал в стаканы мутный зловонный самогон - и уже начал хмелеть. Катя же пила мало, морщась, мелкими глотками. Да, так дело не пойдет. Кажется, эта девка просто изучает его, как изучают зоологи новый, неизвестный науки, вид зверьков.
   Все это безумно раздражало комиссара. Он решил действовать решительнее - подвинулся поближе и, как будто бы в пылу араторского запала, обнял девушку за талию.
   Катя вздрогнула и скривила губы:
   "Неужели все будет так пошло... Неужели вы, комиссар, человек нового мира, полезете сейчас мне под юбку, как какой-нибудь приказчик к перезревшей купеческой дочке...Господи, как смешон и как скучен этот мир...".
   Лебензона как будто прошиб удар тока. Темное, неуправляемое желание плоти ударилось о ледяную стену. Ощущение было просто отвратительным. Комиссар почувствовал себя раздавленным, растоптанным, почти оскопленным. И кем? Какой-то девчонкой, дурой, возомнившей о себе черт знает что! Да он и не собирался к ней приставать, она сама к нему всю дорогу клеилась, а потом взяла - и больно щелкнула по носу. Да и что церемониться с этой сукой: обычная блядь. Трахнет ее завтра какой-нибудь Селиванов, просто завалит на кровать или сеновал, без всякой там лирики. Так всегда бывает в жизни: чем меньше мозгов - тем удачливее. Лебензон залпом ухнул стакан самогона и расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке. Наконец ему удалось взять себя в руки. "Знаете ли, физический аспект отношений полов практически одинаков во всех известных социальных формациях. Новый же мир предполагает просто значительно большую свободу этих отношений. Все очень просто: вы - женщина, достаточно привлекательная, по крайней мере у меня вы вызываете некоторый в том числе сугубо практический интерес. Я тоже, кажется, не урод. Завтра - бой, день будет тяжелым - и, кто знает, суждено ли нам еще когда-нибудь увидеться. Поэтому не вижу ничего предосудительного, тем более - с точки зрения нового взгляда на мораль, если сегодня вечером мы доставим друг другу некоторое удовольствие".
   Катя сделала большой глоток первача, молча встала и, подойдя к заправленной железной кровати, легла на нее, расстегнув верхнюю пуговицу на блузке.
   "Ну что же, действуйте, комиссар, - сказала она безразличным голосом - покажите пример новых отношений полов, человек из светлого будущего...только, пожалуйста, побыстрее. Мне очень хочется спать".
   Комиссар был совершенно обескуражен подобным развитием событий. Он неуверенно снял кожанку, повесил ее на спинку стула и подошел к лежащей на кровати девушке. "Ну и что делать с этой сукой? Выгнать ее сразу пинком под зад? Но, с другой стороны, выглядит она весьма аппетитно. Кажется, будет неправильно отдать этот персик Селиванову и его красноармейцам без боя...".
   Комиссар опустился на пол возле кровати и поцеловал Катину руку. "Вы делаете из меня какого-то варвара или насильника. Если для вас все это так неприятно, то я, естественно, не буду ни на чем настаивать...". И тут же подумал "Какого черта из меня прет эта интиллегентская лабуда...".
   Катя повернула к нему свое личико с сердито поджатыми губками: "Ну что же вы мешкаете: вы же хотели любви в ее физическом аспекте... Так получите же ее! Или вам нужна какая-нибудь помощь? Если вы один не справитесь, может быть позовем товарища Селиванова?". Лебензон снова вздрогнул "Да эта мерзавка просто издевается надо мной! Я, комиссар - да просто - нормальный взрослый мужик - стою перед ней на коленях, целую ручки - а она отвешивает мне пощечину за пощечиной...Ну нет, он не позволит с собой так обращаться!".
   "Хотите решительных действий?" - и не дав ей ответить, он поцеловал ее в сжатые губы, пытаясь проникнуть внутрь своим теплым шершавым языком. Он обнял ее, тиская ее пока еще скрытое одеждой вожделенное тело. Катя лежала неподвижная и безразличная, не сопротивляясь и не помогая комиссару. Лебензон чувствовал этот холод - и он проникал в него, заливая пламя страстного порыва плоти. Честно говоря, комиссар не знал уже, что ему больше хотелось: овладеть этой снежной королевой, или закончить все поскорее и лечь спать. И тогда, в последней надежде, проник он рукой под ее платье, стремясь нежным прикосновением зажечь пламя в этом безжизненном сосуде. Внезапно Катя оттолкнула комиссара и, вырвавшись из его объятий, присела не кровати. "Ах, комиссар, я совсем забыла вам сказать, простите уж меня за деликатную подробность, но как раз сегодня у меня начались месячные, к тому же санитарных условий здесь - никаких, поэтому выглядит и пахнет все это вовсе не эстетично. К тому же и вам, комиссар, судя по исходящему от вас запаху, не мешало бы почаще совершать некоторые гигиенические процедуры - и этим самым давать пример для всего красного воинства. По крайней мере, зубы вам точно следует чистить, или хотя бы - полоскать рот. Простите, но меня чуть не стошнило, когда вы меня целовали. А вообще я очень хочу спать. Если позволите, я пойду. Простите, что не смогла сегодня удовлетворить вашу страсть в полном объеме". Она встала, поправила одежду и удалилась, исчезнув во тьме за дверью.
   Лебензон сидел на полу.
   Застрелиться прямо сейчас будет проявлением трусости и малодушия. Завтра - бой. Вот и отлично. Он сам поведет красноармейцев вперед. Он будет искать смерти и сможет ее найти. И дело вовсе не в этой дуре. Просто это - последняя капля в испитой им чаше страдания и боли. Завтра - тяжелый день. Нужно заснуть, чтобы на рассвете быть готовым ко всему. Он погасил свет и, не раздеваясь, лег на смятую кровать.
   Комиссар Либензон спал и видел сон, что он - комиссар Лебензон и спит и видит сон, в котором он - комиссар Лебензон, которому снится, что он - комиссар Лебензон, заснувший и увидевший во сне, что он - комиссар Лебензон. Он гнал от себя этот кошмар, но кошмар возвращался вновь и мучил его всю ночь.
  
   Наконец наступило утро и первый лучь света упал на лицо комиссара, пробившись сквозь немытое грязное окно. Комиссар открыл глаза и понял, что в окружающем его мире случилась некоторая перемена - тонкая, ускользающая но в то же время чрезвычайно важная и весомая. Он не понял, что произошло, но понял, что произошло что-то весьма существенное - и в первую очередь для него самого.
  
   "Вот - путь.
   Ниточка света, протянутая сквозь бездну.
   Тонкая и беззащитная, как сама жизнь.
   Начало ее скрыто во мраке, как и ее конец.
   Вот - бутон, готовый раскрыться.
   Мгновение - и он стал прекрасным цветком.
   Еще мгновение - и только опавшие лепестки уносит колючий осенний ветер.
   Ветер, который пронизывает сущность, не замечая ее".
  
  
   Цок-цок-цок - выбивают дробь копыта коней, высекают искры из дорожных камней. Впереди, на лихом коне, комиссар Лебензон, гарцуя, смотрит свысока на покосившиеся избы и скирды прелого сена, от которых по осеннему морозцу клубится едва различимый пар. На комиссаре - красные гусарские рейтузы с расшитыми золотом венгерскими узлами, красная же пилотка с инициалами императора Франца-Иосифа и прикрепленной поверх них звездой.
   А вот - Пафнутий Селиванов восседает на белоснежном жеребце. На нем реквизированный из полкового цейхгауза 1-го гусарского Сумского полка голубой доломан с голубыми же воротником и обшлагами, желтыми шнурами и пуговицами и роскошным крученым золотым наплечным шнуром, гусарские краповые чакчиры и сапоги с золотыми розетками, а голову его венчает голубая с красным околышем фуражка с желтой выпушкой. Цок-цок-цок - скачет отряд красных кавалеристов навстречу заре Мировой Революции - и цоканье это глухо отдается в осеннем хмуром промокшем лесу, сливаясь с карканьем ворон и завываньем ветра. Постепенно в эту симфонию вплетаются мириады звуков - надтреснутый глухой звон колокола с невидимой за лесом колокольни, жалобное завывание голодной собаки, шорох падения последних листьев, потрескивание первого тонкого льда на придорожных лужах, предсмертный хрип замерзающего в поле нищего. Все это сливается, превращаясь в один единый звук, который начинает расти и крепнуть, заливая собой границы видимого мира - и уже тысячи, миллионы голосов и звуков слиты в едином порыве - и нет ему преград - и заполняет он всю сущность - и предметы наливаются кровью и ядом - и страх, испепеляющий, всепроникающий страх подобно утреннему холодному туману растекается вдоль дороги, просачиваясь во все щели, заполняя собой все пространство. И ужас, как лед, сковывает реки - и смерть уже не страшна, а желанна, ибо что может быть страшнее этой жизни, этого, пронизывающего мироздание ледяным, колючим ветром бытия...
   У-у-у-у- завывает ветер вдоль дороги - как хочется укрыться от этого ветра и этой холодной сырости, - но нет укрытия, ибо он вездесущ и всепроникающ.
   Цок-цок-цок - затихает вдали цоканье копыт. И тогда на это осеннее поле, на этот холодный и темный лес, на это пунцовое, хмурое небо, на этот обессиливший и обескровленный мир - спускается тишина. От этой тишины веет покоем - но нет ничего более страшного, чем эта тишина. Тишина и покой окутывают и ласкают - и воля слабеет, и последние силы уходят. В последнем, отчаянном порыве, на гране разума, с последним проблеском сознания, - в горле рождается крик, последний вопль, в котором слита все безысходность, все отчаянье, все ненависть и боль уходящей жизни... Он вырывается вместе с последним вздохом из перекошенного рта - и тут же исчезает - растерзанный и пожранный всепроникающей, безбрежной и уже бесконечной тишиной.
  
   Дрожащее пламя свечи слабо освещало комнату. За столом сидели двое. Их лица терялись в полутьме, сливаясь с вычурным рисунком обоев, игрой света и тени в изгибах массивных портьер и геометрическим орнаментом лежащего на полу персидского ковра.
   “Ты знаешь, мы с матерью жили вдвоем. Своего отца я никогда не видел - но дело не в этом” - рассказчик был чрезвычайно взволнован - “ Не знаю, зачем я тебе об этом рассказываю. Уверен, что потом пожалею об этом. Впрочем, ты бывал здесь чуть ли не каждый день, почти все знаешь про меня...”
   Слово “почти” он четко выделил.
   “ Да, мы жили вместе... Я рос, взрослел. В общем, в какой-то момент... не помню - наверное, лет в двенадцать, во мне стал просыпаться мужик... ты понимаешь, о чем я говорю. Мне стали сниться всякие там сны... и все такое прочее - ну, ты меня понимаешь”. Он отхлебнул еще коньяка.
   “ В общем, мы жили вдвоем, в маленькой квартирке...Ты знаешь, мы часто спали вместе. Когда я был еще совсем мальчиком и мне по ночам становилось страшно - или зимой, когда было холодно - я приходил и ложился рядом с ней. Она обнимала меня, гладила мои волосы... Знаешь, у нее были очень нежные руки. Когда я подрос, то все равно продолжал приходить к ней - ну, понимаешь, иногда мне становилось грустно, я даже плакал - неслышно, чтобы она не проснулась. Было как-то себя очень жалко. Я шел к ней, она меня всегда могла успокоить. Я ложился рядом, обнимал её и мне сразу становилось намного лучше... Ты знаешь, мы не стеснялись друг друга. Совсем - как Адам и Ева до грехопадения. Она могла спокойно при мне раздеться... только когда раздевалась совсем, догола - то заставляла меня отвернуться, или выйти из комнаты. Иногда она просила помыть ей спину, а иногда мыла меня. Я уже не помню, когда это произошло, но в какой-то момент...прости, это конечно ужасно, но я стал видеть в ней женщину. Когда ее не было дома, я рылся в ее белье. Я разглядывал ее трусики, чулки, лифчики - и меня это очень возбуждало. Иногда я надевал что-нибудь из этого на себя - смотрел на свое отражение в зеркале, ласкал себя, представляя, что это делает она. Все развивалось как-то очень быстро. Я понимал, что это ужасно... но иногда, ночью, когда я прижимался к ней, то чувствовал какое-то необычное возбуждение. Нет, я очень боялся, что она что-нибудь заподозрит и запретит мне приходить ночью. Я просто убегал в туалет, или ванную и ласкал себя там. С тех пор жизнь моя стала адом. Я запрещал себе думать о ней, как о женщине...ну другая моя часть, низменная, животная сущность - оказалась сильнее. Я начал подглядывать за ней - проделал маленькую дырочку в двери ванной... Но настоящей пыткой для меня было, когда она просила помочь ей мыться или намазать ей спину кремом.
   ... Прошло наверное несколько месяцев моих страданий. Охватившее меня безумие прибавляло мне смелости... Иногда ночью, как будто случайно, я стал немного ласкать ее. Убедившись, что она спит, я проникал рукой под ее ночную рубашку - и даже касался запретного. Я очень боялся - и позволял себе такое всего на несколько мгновений - и тут же отводил руку, когда мне казалось, что она начинает просыпаться. Иногда я плотно прижимался к ней и чувствовал, как мужчина просыпается внутри меня - и это было приятно. Иногда при этом я слегка терся об неё, но никогда не позволял себе спать без трусов.
   ... Однажды все внезапно переменилось. Я лежал на диване в своей комнате и читал какую - то очередную умную книгу. Внезапно она позвала меня. Я неохотно прекратил чтение, крикнул “Иду” и вошел к ней. Она лежала на кровати, на животе, прикрытая одеялом ниже пояса. Спина её была полностью обнажена. Я подошел к ней “Что, мам?”
   “- Сделай мне пожалуйста массаж - спина немного побаливает...”
   “ - Но я не умею” - ответил я, съедая глазами ее обнаженное тело. Глядя на эту наготу, я ощутил небывалое возбуждение. Кровь прилила к голове и по телу пошли мелкие судороги. Я испугался и попытался отказаться, но она была настойчива.
   “Это не сложно, я буду говорить тебе, что нужно делать”
   Я в волнении подошел к кровати и дотронулся до ее спины. Я ощутил ее тело - упругую и нежную кожу - от нее струилась какая-то просто мистическая энергия. Я весь напрягся и стоял, как оловянный солдатик.
   “Мни мне спину, только осторожно, не очень сильно - а то будут синяки”.
   Я начал осторожно, от плеч. Она лежала, подложив руки под голову. Я чувствовал нежный запах её тела - и готов был потерять сознание от охватившего меня напряжения.
   Я спускался все ниже и ниже, начал массировать поясницу. Мать лежала неподвижно, но мне казалось, что ей приятно то, что я делаю. Потеряв голову от возбуждения, я немного сдвинул одеяло, обнажив её ягодицы и уже не массировал, а ласкал ее. Она совершенно не пыталась меня остановить. Я ласкал ей ягодицы, приходя в восторг от ощущения её тела. Внезапно меня, как молния пронзила мысль, что еще мгновение - и произойдет что-то страшное, непоправимое. Я отдернул руки. К горлу подступил комок.
   “Мама, Мама, я люблю тебя!” - повторял я сквозь всхлипывания и целовал ей спину. Она словно очнулась от оцепенения, присела на кровать, машинально прикрыв одной рукою обнаженную грудь, а второй обняла меня.
   “ Ну что с тобой, что случилось”.
   Я еще крепче прижался к ней, продолжая рыдать.
   Я целовал ее в щеки, в шею. Тогда она в порыве нежности обняла меня второй рукой, прижалась ко мне обнаженной грудью. Я продолжал целовать ее и вдруг почувствовал, как опять начинает нарастать ушедшее было возбуждение.
   Я чувствовал прикосновения ее упругих сосков, ощущал близость ее тела - и вдруг понял, что ласкаю ее уже не как ласкают мать. Я хотел... быть с ней - как с женщиной. Я был еще совсем глупым и не знал, что нужно делать в таких случаях. Но меня безумно влекло к ЭТОЙ женщине. Я приказывал себе остановиться, но мое тело вышло из повиновения...
   Внезапно, я сам не знаю как это произошло... но, в общем,... наши губы встретились. Я никогда раньше не целовал ни чьих губ.
   Её были влажными и теплыми.
   Я обнял ее так крепко, как только мог, и мы упали на постель.
   Одеяло было сброшено. Я гладил ее тело, покрывал его поцелуями. Я был в каком-то диком экстазе. Кажется, я стремился слиться с ней совершенно, стать частью ее тела, раствориться в ней. Она позволяла мне все... Только, когда я попытался начать ласкать ее лоно, она ласково, но настойчиво отвела мою руку: “ Нельзя... нам этого нельзя делать...”- прошептала она мне на ухо... Потом она взяла в руки мой возбужденный ... и пока я продолжал целовать ее груди, слегка покусывая соски, она возбуждала его, пока наконец в этих ласковых руках я не достиг вершины. Знаешь, я кончил впервые в жизни именно в её руки. Потом она поцеловала меня в лоб и тихо сказала “Прости меня, я не должна была этого делать...”. - И быстро ушла на кухню.
   Чуть погодя, я последовал за ней, и увидел, что она сидит на табуретке и плачет, обхватив голову руками. Я бросился к ней, упал на колени, рыдал, целовал ее ноги и просил прощения, как будто я разбил ее любимую вазу.
   Мы плакали, обнявшись, наверное, минут десять.
   Потом она немного успокоилась, встала, поставила на плиту чайник и сказала, улыбнувшись сквозь слезы “ Ну что, попьем чаю, мой маленький мужчина...”.
   Я ничего не мог ответить - только расплылся, наверное, в самой идиотской улыбке.
   Нет, ты не подумай...
   У нас с ней никогда не было... по-настоящему.
   Но с тех пор мы иногда ласкали друг друга.
   Правда, она запретила мне спать рядом с ней, но иногда, перед сном мне разрешалось немного полежать рядом с ней в постели. Мы много говорили, я строил фантастические планы - как я заработаю кучу денег, как мы будем с ней жить в роскошном доме на берегу моря... и много прочей подобной ерунды.
   Я заходил в ванную, когда она мылась, мыл ей спину - и не только спину...
   Но она всегда останавливала меня, когда я пытался зайти дальше положенного.
   Она часто говорила мне “ Когда-нибудь ты встретишь девушку, которая тебе понравится и будет тебя достойна. Я не хочу, чтобы ты ее разочаровал”.
   Это была самая чистая, самая непорочная, и в то же время самая несчастная любовь на свете.
   Потом я уехал поступать в университет. Там я узнал, что она умерла. Сейчас не время говорить о тех чувствах, которые я тогда испытал. Я и тек уже рассказал слишком много. У нее была какая-то болезнь, о которой она мне не говорила...
   Все. Хватит. У тебя есть еще коньяк?”
  
   Он сидел на диване, откинувшись на спинку, а я смотрел на него и с нежностью и удивлением понимал, насколько он внешне похож на свою мать. Те же черты лица... различие пола не могло скрыть это потрясающее сходство.
   “ Я не знаю, что делать... Действительно, не знаю... Кроме тебя я ни с кем не могу говорить на эту тему. Не рассказывать же про это этим грязным дебилам. Наверное, и тебе я не должен был это рассказывать”. Он говорил возбужденно, чувствовалось как его это волнует. Он много выпил и, кажется, уже не совсем владел собой.
   “Ну скажи мне что-нибудь, Ну посоветуй - что делать”.
   Он продолжил в еще большей экзальтации, и я внезапно заметил, что глаза его наполнились влагой. Внезапно что-то случилось у меня в мозгу. Я увидел перед собой не рыдающего друга. Нет, напротив меня на диване плакала ОНА, - стройная и помолодевшая, безумно одинокая в своем горе. Не помню, как я оказался на диване, как положил руку на его? её? плечо и стал утешать, бормоча бессмысленно “Перестань, не плачь, все будет хорошо” Я обнял его и он, как будто тоже повинуясь какому-то безумному охватившему нас порыву, продолжал рыдать, уткнувшись мне в грудь головой. Еще мгновенье - и мы слились в бесконечном нежном поцелуе, и не стало больше ничего, кроме нас и нашей нежности.
  
   "Да... смерть матери была сильным и точным ударом Провидения. Я любил ее страстно и так же страстно ненавидел. Сука, развратная тварь, какое убогое тщеславие тешила она, извергая меня из своего похотливого чрева... На что надеялась она, с изуверским наслаждением швыряя в пылающую адским огнем бытия преисподнюю беспомощный теплый комочек... Да, я вышел на свет - нагим и беззащитным, жалкий и несчастный лежал я, взирая на злой уродливый мир вокруг. Она же, смеясь, обнажила свою грудь и поднесла мне этот наполненный ядом жизни сосуд. И этот первый - безумный и жалкий - миг повторялся потом снова и снова, оживая в мириадах искаженный нелепых копий, преследуя кошмарами ночного бреда, давя погребальными плитами сомнений. Как я ненавидел ее - и как рыдал я, узнав о ее смерти. Мир треснул разбитым зеркалом - и я понял, как я стал одинок... Бесконечно, безбрежно, бездонно одинок, ибо у меня отняли последнее - мою боль, мою пытку, мое отчаянье.
   Но я не знал еще, что вскоре мне предстоит перенести еще одну утрату.
  
   Я сидел, погрузившись в чтение, когда прибежавший рассыльный попросил меня срочно прийти к господину Путникову. Я был несколько удивлен, зная Пафнутия Михайловича, как человека спокойного и размерянного. Что за странная срочность? Кажется, мы договаривались повидаться завтра... И тут это неожиданное приглашение. Но, конечно же, я немедленно отложил все дела и направился к Пафнутию Михайловичу.
   Путников лежал на кровати, закутавшись в старое одеяло. Лицо его казалось серым, а в глазах был какой-то нездоровый блеск.
   "Что с вами, Пафнутий Михайлович?" - спросил я
   "Ничего страшного, - ответил он, с трудом приподнявшись мне на встречу, - просто я умираю. Просто - очередное превращение в бесконечной череде жизненных трансформаций..."
   "Что с вами, вы больны?" - снова спросил я его
   "Нет, я не болен. Похоже, что я умираю от переизбытка жизненных сил. Знаешь, всего должно быть в меру. Слишком много хорошего - тоже плохо. Я знал человека, который тяжело болел от переизбытка в организме меди. Я мне как раз всегда не хватало этой самой меди, и серебра, и золота. Вот такие мы люди твари. Ну никак нам не угодишь. Много меди - плохо, мало - тоже плохо. А меня вот сгубили жизненные силы".
   "Пафнутий Михайлович, кроме шуток, я немедленно побегу за доктором...".
   "Да какие уж тут шутки. Не стоит отрывать нашего почтенного Цельса от его хлопот. Возможно, кому-нибудь он действительно сможет помочь. А я именно умираю. Пойми разницу: я не болею, я просто медленно покидаю этот мир. В этой жизни я понял именно то, что хотел понять. Я увидел достаточно много, а будущее, мое и этого мира в целом, выглядит столь мрачным, что я бы много дал, чтобы его не увидеть. Тебе прийдется на все это посмотреть. Даже не надейся увильнуть...". Казалось, что состояние Путникова ухудшается с каждой минутой. Он откинулся на подушку и лежал, глядя в потолок широко открытыми глазами. Я почувствовал себя бессильным и ничтожным. Мне захотелось разрыдаться, но я сдержал этот порыв.
   "Пафнутий Михайлович, ради бога, я должен что-нибудь сделать для вас...".
   Путников посмотрел на меня и, делая усилие при каждом слове, произнес "Нельзя идти наперекор судьбе... Можно только ее корректировать. Я ухожу, потому что хочу этого. Ты много сделал для меня. Если бы не ты, я ушел бы намного раньше. Надеюсь, что и я помог тебе понять некоторые важные вещи. Теперь ты в состоянии двигаться дальше один".
   "Но зачем же мне продолжать эту бессмысленную игру! Я тоже не хочу жить!" - вырвалось у меня. Путников посмотрел на меня внимательно, потом сказал тихим спокойным голосом:
   "Ты еще не прошел свой путь, поэтому не заслуживаешь смерти. На сцене нельзя нести отсебятину. Следуй замыслу автора - и к тебе придет понимание смысла. Я постарался кое-что дать тебе и надеюсь, что ты сможешь этим воспользоваться. Я ухожу, но остаюсь внутри тебя. Теперь я - часть тебя самого. Позови меня в своих помыслах - и я приду к тебе. А Пафнутий Путников должен уйти. Актер, игравший эту роль многие годы, устал. И в пьесе ему больше нет места. Я помню другие, забытые города и алое Солнце, восходящее над молодой землей и радостным лазурным морем. Я помню людей, сильных и дерзких. Я видел их загорелые мощные торсы, пробитые стрелами и копьями врагов. Их могилы давно сравнялись с землей, а тела обратились в прах, так же как сама память о них".
   Путников замолчал и мне показалось, что он потерял сознание.
   Пришел доктор. Он осмотрел больного и только покачал головой. "Горячка... Жар усиливается. К сожалению, надежд никаких. Здесь нужен уже не я, а священник". Я сунул ему мятую трешку и он откланялся.
   Я сидел на стуле. Горела свеча, ее пламя нервно дергалось и тени, то сгущающиеся, то немного отступающие, придавали комнате вид зловещий и трагический. Путников лежал на кровати и иногда чуть слышно стонал. Мое сердце разрывалось на части от мысли о том, что я бессилен что-либо изменить. Я только могу смотреть на то, как уходит из жизни самый дорогой для меня человек. Я был уже не в состоянии сдерживать свои эмоции, слезы текли из моих глаз. Я дотронулся до руки Пафнутия Михайловича. Она была мягкой и горячей. Я сидел так, держась за его руку, и слезы заливали мои глаза и мир рушился вокруг меня, как громадный карточный домик. Ночь наступила тихо и незаметно. По некоторым признакам я понял, что у больного начинается агония.
   Он хрипел, откинувшись на спинку кровати и его широко открытые невидящие глаза с безразличной ненавистью взирали на исчезающий мир. Он сжал мою руку, и сквозь предсмертный хрип, я услышал "Помни меня". Потом он как-то сразу обмяк и мягко опустился на кровать. Я понял, что он мертв.
   Я продолжал сидеть на стуле, сжимая его медленно холодеющую руку. Наверное, я на какое-то время лишился рассудка. Люди, пришедшие к нам наутро, рассказывали, что им стоило больших усилий оторвать меня от покойного. Я был совершенно потрясен и перестал как-либо реагировать на внешний мир. Целый день я пребывал в состоянии столбняка. Доктор сделал мне инъекции какой-то гадости, но и это не помогло. Тогда он вколол мне большую дозу морфия - и я заснул. Не знаю, виной ли тому морфий, или просто сработали некоторые защитные системы моего организма, но на следующий день я очнулся с ужасной головной болью, но безумие мое прошло. Вскоре меня захватили печальные хлопоты, так как мне пришлось взять на себя заботу о похоронах. Путников не посещал церковь, не причащался и не исповедовался. Не было известно даже, крещен ли он. Поэтому мне стоило больших усилий убедить местные церковные власти в лице настоятеля отца Иллиодора похоронить Пафнутия Михайловича на местном погосте. Пришлось раскошелиться на некоторую заметную сумму - и проблема была улажена. Путников был похоронен на кладбище, правда без отпевания. Здесь я следовал последней воли покойного, содержавшейся в оставленном им коротком завещании. Все свое скромное состояние - немного книг и несколько любопытных безделушек он завещал мне. Комнатка, в которой он жил, была съемной - и мне пришлось поторопиться, вывозя его незамысловатый скарб. Оказался еще долг по квартирной плате за два месяца, но я его конечно же оплатил. Таким образом, я оказался в полном одиночестве.
   Прошло некоторое время и я решил разобрать оставшиеся от Путникова вещи. К моему большому огорчению, мне так и не удалось отыскать статуэтку быка и девушки. Даже не могу представить, куда она исчезла. Возможно, ее утащила квартирная хозяйка, или она просто затерялась при переезде. Но потеря эта была компенсирована весьма обрадовавшей меня находкой: я обнаружил весьма толстую тетрадь с записями Пафнутия Михайловича. К сожалению, это не было его дневником. Это оказалось неким историческим романом, действие которого происходит на закате средневековья. Книга показалась мне достаточно занятной, хотя некоторые сцены и выглядели несколько откровенно, если не сказать - вызывающе. Были и еще записи - в основном, на историческую тему. В некоторых из них содержались сведения, никогда не попадавшиеся мне в научной литературе. Было ли это результатом логических заключений и кабинетными открытиями Пафнутия Михайловича, или просто плодом его богатой фантазии, вряд ли когда-нибудь удастся узнать. Как заметил сам Путников перед смертью, люди, описанные в этих историях, давно обратились в прах и сама память о них исчезла, как исчезнет когда-нибудь память и о нас. И наши сровненные с землей погосты будут раскапывать археологи будущего, по потемневшим нательным крестам и осколкам черепов пытаясь восстановить наши мысли и чувства...".
   В этот момент взрыв артиллерийского снаряда выбросил поручика из седла.
  
   Лебензон усталым и безразличным голосом отдавал распоряжения. Бой шел своим чередом и не в силах комиссара было управлять этим безумием, этим хаосом, этим бредом. Но было необходимо хотя бы создавать видимость некоторой активности. Комиссар отрешенно смотрел на карту - и синие нити рек сплетались с черными линиями дорог в один запутанный, пребывающий в вечном движении клубок. Заблуждающийся разум тщетно искал выход из запутанной искаверканной структуры - и не найдя его впадал в уныние, пререходяще в глубокую и нескончаемую депрессию, все крепче затягивающую на шее петлю неизбежности. Выхода не было. Нити распадались, так и не создав четкого и понятного изображения, карта рассыпалась, как весь этот сошедший с ума мир. Лебензон, как функция отдавал какие-то распоряжения, и эти распоряжения, возможно, даже кем-нибудь выполнялись, что приводило скорее всего к некоторому результату, который в свою очередь в искаженном субъективным восприятием многих людей виде возвращался назад, требуя от комиссара новых решений и новых распоряжений, которые в свою очередь должны были привести к некоторому действию, и так - без конца и не было видно края этому безумию, к тому же Лебензон все время чувствовал бессмысленность своих действий и вместе с тем их фатальную необходимость, от чего невыносимо болела голова, неудержимо хотелось плакать и спать, но и то и другое было совершенно недопустимо, а поэтому - особенно желанно.
  
   Заграевский очнулся. Он понял, что лежит на земле и почувствовал холодные капли дождя у себя на лице. Тупая ноющая боль в правой руке пронизывала все тело. Звуки боя были совсем близко, над головой свистели пули и поручик сначал оглядываться по сторонам, ища какое-нибудь укрытие. На его счастье, он обнаружил совсем недалеко какой-то завалившийся на один бок сарай и решил отсидеться там, пока не утихнет бой.
   Внутри сарая был полумрак и пахло прелым сеном.
   Заграевский оперся спиной на трухлявую стенку. Некоторое время он сидел, вслушиваясь в звуки боя и по характеру этих звуков пытаясь определить, как развиваются события. Но тут краям глаза он заметил какое-то движение в дальнем углу сарая. Поручик схватился за револьвер и готов уже был выстрелить наугад, но в этот момент услышал слабый испуганный голос: "Ради бога, господин офицер, не надо стрелять! Я не большевик и не причиню вам ни какого вреда...".
   "Кто вы такой и какого черта здесь делаете?" - крикнул поручик в темноту.
   "Самуил Баклан, сбежавший от большевиков левый эсер" - представился выползший из тени странный тип со сморщенным лицом землистого цвета, в громадных очках, делавших его похожим на большую жабу.
   "Значит, и левые эсеры теперь бегут от большевиков... Чем же обидели вас товарищи Ленин и Бронштейн? Что, не сошлись в толковании вашего коммунистического символа веры?" - спросил поручик с максимальной иронией, возможной в это время и в этом месте.
   "Лично я всегда не доверял большевикам и предостерегал своих товарищей от любого союза с этими негодяями. Но никто не слушал старого еврея Баклана... и видите, чем все кончилось? Не говоря уж о том, что если бы господин Пуришкевич вместо того, чтобы бить графины в Думе, да нападать на бедных евреев, объединился бы с тем же Рубинштейном, да создали бы они в России толковое правительство - сидели бы мы сейчас в уютном кафе и обсуждали бы последнюю премьеру Дягилева, а господа Ульянов и Бронштейн драли бы глотки в Швейцарских Альпах, а не на митингах в Москве. Сейчас-то все всё понимают, но уже в некоторой степени поздно..." - Баклан замолчал, прислушиваясь к близкому звуку винтовочных выстрелов и пулеметным трелям.
   "Так уж и "все всё понимают..." - усмехнулся Заграевский - однако же, силы большевиков вовсе не убывают, а наоборот, я бы сказал, растут... Что вы на это скажете?"
   Старый еврей задумался, а потом ответил:
   "Видите ли, господин поручик, методика вашей, а точнее - нашей - борьбы против большевизма страдает одним существенным недостатком: мы боремся с ним, как с неким материальным объектом, в то время, как он является сущностью в некоторой степени нематериальной. Помните, даже коммунистический манифест начинался словами о призраке, который бродит по Европе. Именно так - призрак, или если хотите фантом. И сражаться с ним нужно совершенно иными методами... Если же представить все происходящее, как битву Бога Прибывающего Года со своим соперником, своим братом, своей судьбой - Богом Убывающего Года, в которую они вступили за любовь непостоянной и своевластной Триединой Богини, их матери, жены и убийцы, то и методы борьбы должны быть соответствующие. И, между прочим, большевики как раз прекрасно это понимают. Взять к примеру имя их вождя - полубога. Имена, между прочим, имеют в этой борьбе громадное значение - особенно, если речь идет об имени вождя. Ничто не скрывается большевиками так тщательно, как это табуированное священное имя...".
   "Я полагаю, вы имеете в виду господина Ульянова-Ленина? Что же вы нашли тайного и загадочного в этом печально известном всем имени?" - вставил Заграевский, рассеянно слушавший тираду Баклана.
   "Вот то-то и оно! - глаза эсера засверкали возбужденным огнем - все считают, что знают его имя! Какой виртуозный обман! Но что есть имя "Ленин"? Просто партийная кличка, позволявшая лучше прятаться от полиции? Вовсе нет! Это - тщательно продуманное сакральное имя, призванное отводить от его носителя громадный поток негативной энергии, направленной в его сторону. Представляете, сколько проклятий несется в адрес большевиков и их демонического вождя? А ведь каждое проклятие имеет существенную сакральную силу! Какую же защиту придумал для себя этот изощренный и извращенный ум? Он взял имя, представляющее полную противоположность своему носителю. Ведь "Ленин" происходит от слова "лень"! Сам же большевистский вождь отличается нечеловеческой работоспособностью. Известно, что он работает даже ночами, оставляя на сон не более трех часов! Таким образом, любое проклятие, любая пагуба, направленная против "Ленина", теряет большую часть своей силы, или же даже бумерангом возвращается назад... Любопытна и его якобы настоящая фамилия "Ульянов". Этимология этого слова более, чем понятна: происходит оно от "улья" - Ульянов - тот, кто следит (ведает) за ульями - "Ульевед" - а что в ульях? Правильно, мед! И что в итоге? Улье- (то есть, мёдо-) вед, мёдовед - медведь, если употребить более архаичную форму. Итак, круг замкнулся. Вместо одного слова- заменителя (а теперь, я думаю, у вас не возникает сомнения, что "Ульянов" такое же сакральное (но не настоящее!) имя, как и "Ленин") мы пришли к другому. Ведь "медведь" - обозначение животного, табуированного у славян. И не только у славян: английское bear происходит тоже от слова bee - мед. Животное это вызывало такой священный ужас, сакральная сила его вызывала такие опасения, что произнесение его настоящее имени строго табуировалось. Вот и возникли слова-заменители. С "Ульяновым" - немного другая история: как бы издеваясь над своими недругами он принял это имя, обозначавшее в сущности ничто - всего лишь слово - заменитель. Третье его имя - Владимир - не более, чем титул "владеющий (или тот, кто будет владеть) миром, т.е. людьми. Последняя же часть этого, как вы теперь можете видеть, весьма тонко продуманного прозвища - "Ильич" - соотносится с Ильей-Пророком, который в свою очередь есть не что иное, как ипостась языческого Перуна, индоевропейского бога, называемого в Индии Варуной, в Греции Зевсом, а в Скандинавии - Тором! "Ильич" есть отчество, т.е. некоторое обозначение связи "отец-сын". Итак, что мы имеем: "Ленин", или "медведь", сын бога-громовержца (Ильич), который будет владеть людьми (миром). Но его истинное, личное имя, данное при рождении, остается тайной. А ведь только знание этого имени может дать реальную власть над его владельцем. Но если учесть, что разговор идет не о простом человеке, а о вожде, полубоге (сыне бога!), то знание этого имени могло бы привести к гибели большевизма, как сакральной системы. Не зря древние иудеи держали в строжайшей тайне имя своего Бога, а этруски заковывали статую своих богов в цепи. Надеюсь, я понятно излагаю свою теорию...".
   Поручик, начавший было клевать носом, встрепенулся и закивал головой.
   "Нет, я, поверьте, говорю совершенно серьезно. - Баклан явно начал горячиться - большевики уделяют огромное значение сакральной стороне своей обрядности и своих символов. Чего стоят хотя бы все их пятиконечные звезды, серп - символ Меркурия и молот, знак Тора. А красный цвет их знамен... А, наконец, их гимн - "Интернационал". Помните там первые строчки: "Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов"... Ведь "голодные и рабы" - не что иное, как проклятые духи (в буддизме их так и называют "голодные духи") - то есть, этой строчкой призываются на помощь заклейменные Божественным проклятьем духи тьмы! А что мы можем этому противопоставить? Бессмысленный трехцветный флаг, да двухглавого орла - каббалистический символ, обозначающий раздвоенность природы вещей, гермафродита, как единство слитых в одном двух полов, алхимическую свадьбу, андрогина, наконец! Весьма двусмысленный символ - ускользающий и неверный... Впрочем, поручик, я вижу, что вы поглощены собственными мыслями и совсем меня не слушаета...".
   Действительно, Заграевский отрешенно глядел куда-то вдаль. Услышав реплику Баклана, он встрепенулся и принялся извиняться: "Прошу прощение, я действительно сейчас наверное слишком занят своими мыслями, а мысли эти навевают тоску и оцепенение. Я думаю о своей жизни и о судьбах людей вокруг меня, а это, поверьте, весьма грустно..."
   Эсер снисходительно взглянул на Заграевского.
   "Эх, любезный поручик, очень вас понимаю. Я 75 лет прожил евреем, а это, поверьте, намного труднее, чем просто прожить 75 лет. Поэтому могу вам сказать: жизнь есть наиболее тонкая и изощреммая форма страдания. Если вы смогли это понять - значит уже не зря коптили небо. Рамбан как-то изрек: "Прямым будь с Господом твоим Богом". Понимать это следует так: "Делай то, что тебе предписано Богом, а там будь, что будет!". Ну, поручик, поделитесь же своей тоской. Ведь грусть, разделенная на двоих - только половина грусти...".
   "Да, собственно говоря, мне даже и рассказать-то нечего - Удивительно, но странный сморщенный человек начал вызывать у поручика какие-то непонятные теплые чувства... Быть может, Заграевскому просто нестерпимо хотелось выговориться и облегчить свою душу, кто бы ни был собеседником. Поручик поежился от холода и продолжил - "В отличие от царя Мидаса, страдавшего от своей способности превращать всякое дерьмо в золото, ваш покорный слуга мучим прямо противоположным даром - стоит попасть ему в руки кусочку благородного металла - и он тут же обращает его в дерьмо.
   Неумение управлять даже минимальными финансовыми потоками и нежелание хоть как-то смирять свои необузданные потребности в сочетании с патологической ленью и полным небрежением к делам привели меня в конце концов к той неизбежной черте, за которой жизнь превращается унылое нищенское прозябание.
   Это было невыносимо скучно - влачить оставшиеся годы в тягостном ожидании конца - только потому, что это кем-то там предначертано - нет уж, увольте.
   Осталось только найти верный и элегантный способ уйти.
   К тому же, способ этот не должен был быть слишком мучительным - так что харакири и самосожжение я отбросил сразу.
   Отбросив также петлю, как способ ненадежный и в некоторой степени позорный, я решил доверить это дело пуле или яду. Далее, выбирая уже между ними, я решил, что правильнее всего совместить эти два способа - принять яд и немедленно затем застрелиться - если по какой-то причине пуля не убьет меня, то яд непременно завершит дело.
   Приняв такое решение, я почувствовал себя значительно лучше. Словно тяжкая ноша упала с моих плеч.
   Запряженный пистолет всегда был у меня под рукой - оставалось только достать яду.
   Было самое начало марта, оттепель.
   Я набросил пальто и вышел на улицу, направляясь к ближайшей аптеке.
   Я не дошел пару кварталов до аптеки Борхеста, как внезапно меня догоняет какой-то человек...
   " Сергей Семенович, как здорово, что я вас встретил" - окликнувший меня был некто Селиванов. Приказчик из бакалейной лавки, с которым я временами общался и обсуждал некоторые общие вопросы бытия.
   - Так что же вы на все это скажете - говорит он возбужденно и сует мне под нос какую-то газетенку.
   Я немного опешил... " - О чем вы, сударь, не понимаю..."
  -- Как о чем ! - Да вот об этом обо всем - и продолжает трясти газетой.
  -- Да о чем же!
  -- Да о революции, о ней что вы скажете...
   Я совершенно опешил
  -- Что, о какой революции, говорите ясней
  -- Да как о какой! В Петрограде - революция. Все газеты только об этом.
  
   Надо ли говорить, что планы мои после этого претерпели существенное изменение. Будучи человеком от природы любопытным, я не мог пропустить столь интересные события. Таким образом, я в некоторой степени обязан именно революции сохранением своей ничтожной жизни.
   По крайней мере, с тех пор прошло почти два года, а я все еще созерцаю эти унылые равнины. Хотя, должен заметить, особой радости я от этого не испытываю.
   Впрочем, за последнее время вообще мои представления о жизни и смерти существенно изменились...
   Видя вокруг себя столько смертей - ужасных и нелепых смертей, столько страдания и горя, я начал приходить к мысли, что жизнь послана нам, как некое испытание. Нет, я не уверовал в Иисуса и весь этот иудохристианский бред от Моисея до Серафима Саровского...
   Но, понимаешь, я верю - даже не верю, а УВЕРЕН в том, что мне придется за эту мою жизнь как-то отвечать. И не просто так отвечать - мол пипку дрочил в детстве - плохой мальчик, а маме помогал посуду мыть - хороший.
   Нет, там - совсем другие законы - и мне эти законы неведомы. Но я знаю одно - каждым своим деянием, и даже каждым своим помыслом я что-то внутри себя меняю. То есть, смысл всего этого - не просто какие-то там очки набрать по системе "хорошо-плохо". Нет...главное - изменить себя так, чтобы к смерти своей, то есть к концу испытания, прийти в максимальной гармонии с самим собой и с внешним миром тоже. Причем. Гармония эта для каждого - своя.
   И там, потом, нет рая - и ада тоже нет. Это мы, люди, все придумали. Нам так жить проще. И умирать - тоже проще. Нет добра, и зла - тоже нет. Есть только гармония. Один ее может найти в разврате и даже в пьянстве, а другой - в строгом от всего этого воздержании. Я уверен только, что нельзя обрести эту гармонию, причиняя другим вред, по крайней мере, осознанный вред. Убийство разрушает гармонию. И самоубийство тоже ее разрушает. И одновременно, только смерть способна эту гармонию принести.
   Я понимаю, что путано все тебе излагаю. Есть системы - буддизм и все такое прочее. Там все - стройно и по полочкам разложено, не одно поколение мудрецов трудилось.... Но пока ты сам к этому не придешь, все эти системы будут для тебя мертвы, просто пыль, забава для разума. Это все почувствовать нужно, кожей почувствовать, плотью почувствовать. И возможно, совершенно по-другому почувствовать, чем все эти мудрецы. И при этом знаешь, кто будет прав? - Ты и только ты будешь прав, ибо ты один жив, а они, все эти будды и бодхисаттвы, давно уже мертвы. Или, если хочешь, воспарили и с чем-то там слились. А ты еще не воспарил и не слился.
   В общем, когда ты сам к этому пришел, почувствовал, вот тогда это действительно ценно.
   Я вообще не верю в гуру и всяких там учителей вселенских, которых все сидят и, открыв рот, слушают - и землю у их ног целуют. Целуйте лучше землю у моих ног - и совершенно при том бесплатно. Такая же совершенно земля.
   Учитель тебе может помочь, подтолкнуть к чему-то, но только тогда, когда ты сам идешь в этом направлении. Когда ты сам на 99 процентов дошел. Он тебе может помочь на один, последний процент.
   Кама-Сутра - не менее полезная книга, чем Бхагавадгита, или Дхаммапада. Просто у каждой из книг - свое предназначение. Каждая из них открывает путь к совершенству, но пути эти - совершенно разные.
   Если ты собрался исследовать Сахару, вряд ли тебе понадобится теплая шуба, а на Северном Полюсе не нужны сандалии и купальный костюм. Более того, все это будет только мешать.
   А главное - то, что гармонии можно достичь вообще не умея читать и не зная, кто такие Будда, Магомет и Лао Дзы.
   Просто для этого нужно самому быть Буддой, Магометом или Лао Дзы.
   Или хотя бы Иисусом Христом..."
  
   Внезапно поручик замолк и как-то осунулся. Баклан настолько увлекся, слушая его рассказ, что не слышал выстрела, но увидел только, что Заграевский как-то весь сразу обмяк, а на его спине начало расползаться большое красное пятно.
   Баклан не понял, что произошло, но почему-то сразу понял, что поручик мертв.
   "Не знаю, достиг ли он гармонии, но по крайней мере, он закончил фразу. Это тоже не так уж плохо" - произнес про себя старый эсер, склоняясь над Заграевским.
   Бой разворачивался совсем не так, как хотелось белым. Более того, он разворачивался совсем не так, как хотелось красным. Левый фланг белых попал под шквальный пулеметный огонь большевиков, а левый фланг красных попал под обстрел белой артиллерии. Но для поручика это уже ровным счетом ничего не значило. Поэтому, поскольку события в этом мире уже вряд ли могли его волновать, а рассказать о том мире, куда возможно перенеслась его сущность, я не имею возможности, вынужден я на время прервать свою повесть, впрочем...
  
   Заграевский почувствовал ужасный холод. Еще он почувствовал боль. Эти два ощущения в его представлениях с трудом увязывались с понятием смерти. Он задумался над этим. "Если я мертв, но чувствую холод и боль - то чем тогда смерть отличается от жизни? И кому тогда нужна вся эта борьба и вся эта пролитая кровь, если взамен получаешь все то же самое, только в ухудшенном виде. Отсутствие тела как такового ( и, между прочим - всех приятных ощущений, с ним связанных), но в то же время наличие всех отрицательных аспектов телесного существования - а чувство боли и холода явно к таковым аспектам принадлежат - навевает ощущение какой-то особой тоски и безысходности. С другой стороны, я точно помню свою смерть. Тут двух мнений быть не может". Он попытался открыть глаза - и даже, наверное, открыл глаза, но это не привнесло ничего нового в картину окружающего мира. Вокруг была полная тьма - не важно, с открытыми или с закрытыми глазами. Поручик попытался приподняться, но тут волна жуткой, нечеловеческой боли, поглотила его.
  
   Бесконечная высохшая степь тянулась во все стороны до горизонта. За горизонтом тоже была бескрайняя высохшая степь. Это было так безнадежно очевидно, так безысходно ясно, что хотелось упасть на раскаленную высохшую траву и заплакать. Жизнь прошла бессмысленно - и этот путь, последний наверное путь, был достойным бессмысленным завершением бессмысленной жизни. Мысли путались и все чувства - даже чувство жажду притупились и выгорели под пепелящим солнцем. Смерть была единственным и желанным избавлением - но ее нужно было еще заслужить. Получить пулю в лоб, или в спину можно было только пройдя через этот ад. Там, где кончалась преисподняя нас уже ждали. Ждали ангелы смерти с красными звездами на островерхих шапках. Исход борьбы был предрешен - три дня назад или полтора года назад, или еще в моей прошлой жизни... не имело уже значения - как и все остальное. Нет, пить все же хочется. Это очень странно. Фантомные чувства. Пытаюсь что-нибудь вспомнить. Но вспоминать мне нечего. Я пытаюсь вспомнить момент своего рождения. Бесполезно... туман - розовый и серый. Да, я любил... но сейчас это не имеет вообще ни какого значения. Дети. Кажется, у меня были дети. Я не помню их. Стервятники, которые пожрут мою падаль. Друзья... о чем вы? Вокруг всегда была только бескрайняя выжженная степь. Только я не всегда ее видел. Что до всего остального......
   Я не успел понять, что убит. Я не знаю, кто меня убил - и это уже не имеет значения.
   Жажда...............покой.
  
   Сначала я понял, что невесом. Это было удивительно и совершенно непривычно. Я оторвался от земли. Я мог лететь, или точнее - плыть, поднимаясь все выше и выше. Сначала было страшно. Казалось, еще мгновение - и тело вновь обретет вес - и рухнет беспомощно вниз. Но любопытство берет верх. Я поднимаюсь все выше и выше. И чем выше я поднимаюсь, тем меньше мне хочется опуститься назад, вниз. Вот я уже на высоте, на которой летают птицы. Предметы внизу теряют свои очертания. Все сливается воедино, поглощается дымкой и теряет смысл. Выше! Выше! Еще выше!
   И чем выше я поднимаюсь, тем меньше остается МЕНЯ.
   Все плотское, имеющее еще вес - хотя бы минимальный - опадает вниз и исчезает клочками облаков. Я уже не имею имени. Мои воспоминания одно за другим отделяются от меня и перестают существовать, растворившись в бескрайнем небе. Мой язык, мои знания и мои пристрастия стекают с меня серебристой дымкой . Вот я уже не помню своего отца... свою мать. Вот я делаю первый шаг по зеленой траве... нет, уже не помню... Вот - моя первая девушка. Какого цвета у нее были волосы... Нет, не помню. Радости и горе тают, исчезая как льдинки в теплой воде. На мгновение я пытаюсь удержать дорогие воспоминания. Но это бесполезно. Я сам становлюсь подобен облаку. Мои размеры постоянно уменьшаются. Я не помню. Я уже не знаю, что такое ПОМНИТЬ.
   Осталось только одно чувство, заполнившее все мое распадающееся естество. Это - чувство небывалой легкости. Оно заполняет собой все. Больше нет ничего. И никогда не было... Что значит "было"?
   Я не знаю... Я ничего не знаю... Что такое "знать"............
  
   Что такое "Я"?......................
  
   ..............................................................
  
  
   Рыскин сказал: "Поручик погиб счастливой смертью. Он избежал мук немощной старости, мук угасания тела и разума. В то же время, он покинул этот мир в возрасте достаточно зрелом, постигнув многие истины.
   С другой стороны, ну и черт с ним. Умер - так умер. Зачем эти минорные интонации. Кому он был нужен со своим занудным брюзжанием!
   В момент, когда нужно было действовать, он занимался копанием в собственном дерьме. Он всех достал. Сначала к нему относились с сочувствием и даже с некоторым уважением... "Глубокая и интересная личность"... мать ее!
   Потом все просто от него устали. Надоело. Вот где уже сидит вся его заумь. На самом деле все это не стоит выеденного яйца. Если ты - художник, то покажи мне свои картины, если композитор - свою музыку, если - философ, то - книги, учеников и все такое. Если же ничего этого нет, то ты просто раздолбай. И ничего больше. Покажи мне свои картины. Может быть, я скажу "Дерьмо! плохой художник!", а кто-то скажет "Гениально! Великий художник", но если тебе и показать-то нечего, значит ты - никакой художник. Нет тебя".
  
   Но Крыскин возразил: "Нападать на несчастного господина Заграевского - совершенное ребячество. Собственно говоря, ему это уже совершенно все равно. Он мчится, проносясь среди звезд и комет и все маски наконец слетели с его лица. Мы же все еще живы, а значит - лживы. Недаром эти два слова так созвучны. Вы говорите, что он не создал ничего материального, не оставил после себя ни картин ни рукописей. Чушь!
   Откуда вам знать, какие великие картины были созданы внутри его души?
   Откуда вам знать, какая там звучала музыка?
   Он не написал ни одной книги?
   Действительно, это так. Но он не написал их только потому, что считал это совершенно бесполезным занятием.
   Разве человечество мало еще извело бумаги - посмотрите на эти горы писанины - от Библии до бульварного романа.
   А что толку, если регулярно находится какой-нибудь графоман, который садится за стол и начинает открывать все заново.
   Какой в этом смысл, если даже самый безумный книгочей не осилил и тысячной доли от этого книжного Эвереста?
   Как можно с помощью клочка бумаги передать все те страсти, которые кипят в твоей душе? И зачем это нужно? Наивная попытка обмануть смерть, или не менее нелепая попытка обмануть жизнь...
   Внутренний мир поручика исчез вместе с ним, но точно так же исчез и мир Льва Толстого - а уж он то дай бог сколько испортил бумаги, изливая свои страдания и свое нытье. А что мы знаем об истинном Льве Толстом - не о том, что он хотел показать, а о том, чем он был на самом деле. Вы видели когда-нибудь фотографию Толстого без бороды? Отвратительное зрелище. Лысоватый, нос картошкой, в глазах - смесь мании величия с комплексом неполноценности. Но он угробил несколько тонн бумаги, а потом еще несколько тысяч тонн бумаги извели на издание всего этого бреда. Представляете, сколько прекрасных деревьев было срублено ради всей этой макулатуры.
   Нет, положительно, поручик гениален именно тем, что смог сохранить свой внутренний мир внутри себя, донес его до самого конца и не расплескал, не роздал по копейке толпам сирых и убогих, которые от этого все равно не станут богаче и счастливее. Что они сделают с этим подаянием? Пойдут и напьются, а потом в драке переломают друг другу ребра - и будут проклинать своего благодетеля "Это из-за него, из-за его проклятого подаяния мы лежим тут в канаве с разбитыми носами...".
   Презренные существа - их выучили грамоте, но забыли научить думать.
   Вот она - толпа зомби, бессмысленно складывающих буквы в слова "Мила мыла раму" "Мы не рабы" - они не понимают значение этих слов. Они не понимают даже смысла собственной жизни, они не знают даже, когда умрут и всю жизнь боятся только одного - умереть не вовремя.
   Будете ли вы и дальше порицать поручика за то, что он не добавил свой голос к этому бесчисленному, безбожно фальшивящему хору, который гнусавит свою вечную "Алилуйа".
   Вот они - властители дум.
   Какие думы - такие и властители.
   Лучше вообще не думать, чем думать ТАК.
   Лучше вообще не читать, чем читать этот бред".
  
   Но тут в спор вмешался Зойкин: "Неправы вы все и не прав поручик. Жизнь есть просто сгусток энергии - а мы все - просто щупальца этого сгустка. Мы уже слиты в одно целое, хотя не понимаем этого. Индивидуальность вообще ни чего не значит. И смерть тоже ничего не значит. Что значит для гигантского организма смерть одной его клетки... Ровным счетом ничего.
   Что значит эта смерть для клетки?
   Тоже ровным счетом ничего. Представьте себе все человечество, как одного гигантского человека. И это - единственное существо, которое действительно живет. Все остальное - только его части. Для клетки понятие жизни и смерти есть не более, чем химера. Ощущение человеком себя, как личности есть не более, чем ошибка природы. Единственная функция человека - поддерживать свое физиологическое существование и размножаться. Для этого ему приходится добывать себе пищу - и в итоге - создавать цивилизацию, как оптимальную среду для размножения и потребления пищи. Вот и решение всех вопросов: мы бессмертны, как части бессмертного организма".
  
   Нашлись и еще желающие высказаться на эту тему, но мысли их были тек нелепы, а идеи - до безобразия банальны, что приводить из здесь нет абсолютно ни какого смысла.
  
   Итак, выше были приведены некоторые примеры ошибочных суждений. Мы видели, как далеко способен завести заблуждающийся разум своих легковерных обладателей. Конечно же, многое здесь просто игра ума, не стоит вообще воспринимать это всерьез. В то же время, некоторые из суждений излагались их авторами с горячностью, показывающей как далеко они зашли в своих заблуждениях.
   Истина же груба, некрасива и временами даже нелепа.
   Но она одна.
   Другой нет, уж извините...
   А ложь многолика и любит рядиться в затейливые наряды.
   Но все равно она продолжает оставаться ложью, даже если логически безупречна. Можно привести тысячи безукоризненных доказательств того, что ложь - это правда. Но от этого ложь не станет правдой.
   Ложь останется всего лишь ложью, а правда, как бы нелепа она не была, все равно останется правдой.
   А спорить с вами я не хочу - это совершенно бессмысленно. Я знаю, что у вас есть тысячи доказательств своей правоты. Вы ночами не спите - придумываете новые. Ну и что? Меня это колышет?
   У меня нет доказательств, но я прав.
   У вас тысячи доказательств, но вы лжете.
   Если какое-либо утверждение может быть доказано, значит оно абсолютно лживо.
   Правду невозможно доказать.
   Скажу больше: в правду невозможно верить.
   Если во что-то можно верить, значит это точно не правда.
   Итак, правда - это то, что невозможно доказать и во что невозможно верить.
   Понял, да?
   А все остальное - это ложь.
   Вот так.
   Живи проще. Используй эти правила - и они тебя не подведут.
   А тем, кого волнует смысл жизни, я предлагаю сходить в баню.
   Очень сильно помогает.
  
   А поручик лежал, уставясь остекленевшими глазами в безоблачное небо и кровь его питала корни луговой травы, и без того сочной и рослой. В это время одному французу пришла в голову прекрасная идея, он побежал ее записывать, поскользнулся, упал в какой-то там канал и утонул. Так стало меньше на одного великого писателя.
   Во Франции тоже относятся к своим гениям совершенно беспечно.
    
   "Нельзя сравнить того, кто учил сто раз, с тем, кто учил сто один раз" Лебензон задумался над этой фразой из трактата Хагига Вавилонского Талмуда. Потом посмотрел на небо - и увидел там облако, похожее на букву ш.
   Оно медленно плыло куда-то на юг. Лебензон улыбнулся и подумал, что эта буква есть в слове Хшж - "помнить" и в слове вшИ - "забывать". А оставшиеся буквы от слова "забывает" вИ идут в алефбейте непосредственно за буквами Хж, оставшимися от слова "помнит". И следует за Х...в следует за ж.
   Эта близость указывает на то, что лишь тонкая черта отделяет память от забвения.
   Была осень - последние теплые дни, в которых угадывалось уже скорое дыхание холода. Облака причудливой формы проплывали над Тараканью, наполняя небо образами, таинственными и зыбкими. Лебензону хотелось отвлечься от тяжелых мыслей - он выбирал какое-нибудь облако и старался постичь его внутреннюю сущность. Внезапно его раздумия были весьма грубо прерваны реальностью, вторгшейся в мир в виде Пафнутия Селиванова, которые яростно распинался, собрав вокруг себя дюжину почесывающихся красноармейцев:
   "Один старый еврей придумал теорию, или что-то вроде этого насчет того, что все вокруг чего-то там вращается, или типа что ты когда-то там умрешь и все такое и вроде что есть там еще много всего интересного.
   Евреи они вообще все время что-то там придумывают. Такое у них, у евреев любимое развлечение. Сядут так в кружочек, шепчутся - и придумывают. Стоит например русскому туда подойти - сразу замолкают. Боятся, что услышит. А нам, русским, это между прочим совершенно до фени. Так что и бояться даже нечего.
   Евреи на самом деле все у русских воруют. Русский - он как: выпьет, например - и пошел языком чесать. А еврей - тут как тут. Сидит, поддакивает, все на ус мотает. Потом - глядишь, дают нобелевскую премию...
   Кому ? Известно кому - еврею. А за что, знаете?
   Вот то-то! Не знаете! А я вам скажу, что вообще никто не знает - и комитет их там премиальный ничего не знает. Ему только там письмо приходит - откуда? Известно, откуда... Письмо придет, тогда один там самый главный его откроет, а когда открывает - ручонки даже трясутся, во как боится. Откроет - и шепотом, на ухо всем сообщает - того мол нужно наградить - Мойшу, или этого, Залихмана. Вот так оно и происходит.
   А нам, русским, тоже свой характер иметь нужно - если уж что придумал, то ни за что никому не рассказывай - умри и тайну унеси в могилу.
   Вот когда у евреев жизнь начнется тяжелая".
  
   Лебензон с грустной улыбкой слушал эту Нагорную проповедь, произнесенную новым Учителем перед своими завшивевшими апостолами. "Но не успеет петух прокричать трижды, как один из вас предаст его".
   Комиссар грустно усмехнулся и подумал о том, как же однообразен этот мир во всех его проявлениях. Он состоит из рутины и пронизан рутиной. До чего же скучен этот убогий и блеклый промежуток от банального рождения до тривиальной смерти, сколько раз все это уже было - и сколько раз все это еще будет.
  
   Ветер гонит нас, как сухие листья, и сечет плетью, и порет батогами, и вбивает гвозди в наши запястья. Где ты, мой Отец...
   Где дом мой, где все, кто был мне близок. Я один - и старость - мой единственный друг.
   И тишина - мой единственный собеседник.
   И смерть - единственный гость, ожидаемый с нетерпением и страхом.
   Это - осень, вечная холодная осень.
   Холодный дождь стучит в мутное окно.
   Догорает свеча.
   Вещи теряют свои очертания.
   Разум меркнет, утопая в темных водах безумия.
   Часы бьют полночь - и каждый глухой удар - как стук молотка, вбивающего гвозди в крышку моего гроба.
   Перо падает из одеревеневших пальцев.
   Я больше не могу писать.
   Я сказал все и сказать мне больше нечего.
   Часы перестали бить.
   Свеча погасла.
   Затих даже дождь.
   Наступила полная тишина.
  
   Поручик лежал на земле в смешной, нелепой позе, с открытым ртом и широко раскинутыми руками. Кто-то уже успел снять с него сапоги и ремень с портупеей. Комиссар подъехал ближе к распростертому на земле телу. "Вот еще одна белогвардейская падаль" - услышал он голос Селиванова. Лебензон взглянул в лицо убитого - и в этот момент как будто вспышка молнии озарила его оцепеневшее сознание.
   Там, на земле, лежал он, комиссар Лебензон - только не тот Лебензон, который существовал в этом мире, а совсем другой - тот, которым он видел себя в бесконечных и беспокойных снах. Лебензон слез с коня и подошел ближе к трупу. Да... ошибиться было невозможно. Именно это лицо видел он в мучительном, бесконечно повторяющемся сне. Сне, в котором он всегда подходит к одному и тому же зеркалу, и всегда видит в этом зеркале одно и то же лицо. И каждый раз он видит там свое лицо, усталое и изможденное. И каждый раз он понимает, что это именно его лицо, хотя оно совершенно не похоже на то лицо, к которому он привык в этой жизни. И тогда комиссара вдруг охватывает панический страх, настоящий ужас. Потому, что он не может понять, какое же из этих двух лиц - действительно его. И, проснувшись в холодном поту, Лебензон стыдится признаться даже себе самому в том, что первое и почти непреодолимое желание - пойти и взглянуть на себя в зеркало. И каждый раз комиссар испытывает тайный страх, боясь увидеть в зеркале не то лицо... И только увидев в зеркале привычное изображение, комиссар немного успокаивается.
   Теперь же его ночной кошмар внезапно материализовался в этом, реальном, мире - и смотрел на комиссара широко открытыми невидящими глазами. И от этого взгляда хотелось сесть на землю и заплакать, невыносимо хотелось слиться с этой влажной, размякшей глиной под ногами, стать частью этой ведущей в никуда дороги и с тупым безразличием ощущая на своей спине глухие удары конских копыт.
   "Что, товарищ комиссар, неужто уже где-то видели этого гада" - вывел Лебензона из оцепенения все тот же Селиванов. Комиссар тряхнул головой, как будто отгоняя страшное видение.
   "Да нет, просто показалось... Впрочем, нужно похоронить его как положено. Все же это - человек, хоть и контра" - ответил Лебензон и сам удивился своим словам. Селиванов же от изумления даже присвистнул "Да что же мы тут теперь в похоронную команду заделались, всякую падаль белогвардейскую хоронить! Может еще и попа позвать? Во дела! Баб их, видишь ли не трож, имущество не реквизируй, а теперь еще и хоронить их нужно... Да на кой хрен тогда мы всю энту революцию затевали? А, товарищ комиссар? " - выкрикнул он с возмущением.
   "Ты, товарищ Селиванов, не митингуй, а соблюдай революционную дисциплину. А трупы, хотя бы и белогвардейские, нужно хоронить: во-первых из соображений гигиены - от гниющей падали возникают всяческие болезни, а во-вторых, потому, что разлагающиеся трупы мешают пролетариату повышать свой эстетический уровень. К этому же призывают нас товарищи Маркс, Ленин и Троцкий! Поэтому, без всяких митингов возьмите лопаты и сделаем все как полагается. Я ясно все объяснил?" - Лебензон окончательно взял себя в руки, и голос его звучал весомо и убедительно.
   "Ну так бы сразу и сказал, что для гигиены и что Троцкий так учит, а то "Похорони... человек..." - Селиванов немного успокоился. В глубине души он понимал, что этот еврей где-то в чем-то его обманывает, но придраться ни к чему ни мог. "Но хоть штаны то с него можно снять? Новые-то совсем штаны!" - выкрикнул кто-то из красноармейцев.
   "Штаны? Штаны можно снять. Но кальсоны оставить - опять же ради гигиены" - ответил Лебензон, поворачиваясь уже, чтобы вскочить на коня и умчаться прочь. Последний вопрос Селиванова застал комиссара уже в седле: "А с пленными-то что делать, по домам их что ли отпустить из-за этой вашей гигиены?". Но Лебензон был уже поглощен совсем иным, его мысли неслись в поднебесные выси и хотелось бежать из этого гиблого места, бежать не оборачиваясь, бежать, что есть сил, а когда силы оставят - то ползти, цепляясь руками за гнилые кочки, вгрызаясь зубами в прелую землю - лишь бы не видеть всего этого безумия, не слышать всего этого бреда, не вдыхать этот, наполненный болотными испарениями, воздух. "Пленных расстрелять, как обычно..." - крикнул он не оборачиваясь, просто потому что должен был что-то ответить и не мог ответить ничего другого, как не мог ничего изменить в этом мире, или, по крайней мере, уже не хотел ничего менять.
   Он гнал жеребца во весь опор - вперед, вдаль, в неизвестность. Потому что понял со всей кошмарной ясностью, что теперь это второе лицо из его сна окончательно стало его лицом. И что этому сну предстоит вскоре стать явью, а окружавшей его реальности суждено стать сном.
  
   Он не знал, куда и зачем едет, он не помнил, сколько прошло время и с трудом мог вспомнить даже свое имя. Его хватились и начали искать, но к вечеру он вернулся сам, или просто конь, опененный и загнанный почти до смерти, смог найти дорогу домой - по запаху свежего овса и призывным голосам кобылиц.
  
   Комиссара, беспомощного и обессилевшего, сняли с коня и уложили на кровать в штабной избе. Послали за врачом и привели его вскоре, испуганного и взъерошенного. Доктору кое-как объяснили, что подняли ночью с постели вовсе не затем, чтобы расстрелять как контру в ближайшем овраге, а потому, что красному герою, комиссару Лебензону стало плохо - и необходимо что-то сделать, и сделать это нужно обязательно, иначе отношение к нему, то есть доктору, может резко измениться - и тогда он рискует и вправду оказаться в печально известном овраге под прицелом большевистских винтовок.
   Доктор суетливо осмотрел комиссара, потом долго нес всякую ахинею про какие-то там лекарства, которые могли бы может быть помочь, но где же их сейчас взять, когда и хлеб-то насущный стал непозволительной роскошью. Но грозный Селиванов помахал перед носом у вконец обалдевшего врача своим большим маузером, доктор часто закивал - и в сопровождении трех весьма серьезного вида матросов отправился на поиски нужного снадобья. Нашел ли он то, что искал, или от безнадежности схватил первую попавшуюся микстуру - осталось навеки тайной. Так или иначе, но вскоре комиссар получил изрядную дозу некоторого препарата, который, впрочем, действительно дало некоторое улучшение - по крайней мере, внешнее. Комиссар заснул и красноармейцы оставили его одного с надеждой, что к утру Лебензон и вправду поправится.
  
   Сон комиссара Лебензона был тревожен. Он ворочался и вскрикивал. Кто-то из сердобольных красноармейцев накрыл его шинелью, но болезнь одолевала, сжигая тело адским огнем. Лебензону снилось, что он вовсе не Лебензон, а совершенно другой человек. И этот человек был ему глубоко противен, при этом он очень хорошо понимал, что этот человек есть он сам, и от этого накатывалось чувство такой безнадежной тоски, что хотелось проснуться - и только мысль о том, что реальность там, в мире бодрствования ничуть не лучше, чем реальность здесь, в мире сна, останавливала его от этого безрассудного поступка. Ведь, по сути, каждое пробуждение ото сна есть смерть, или даже самоубийство, так же, как каждое погружение в сон - тоже есть смерть. Внезапно в воспаленном мозгу Лебензона возник отрывок из кабалы, где говорилось, что силы тумы, духовной нечистоты и зла, могут существовать, только черпая силы от сил кдуши, святости. Если силы кдуши чрезвычайно возвышены и велики, тогда тума не может за них зацепиться и закрепиться и лишается источника жизни. И если силы кдуши чрезвычайно низки и слабы, и тогда тума не получает достаточного питания и опять хиреет. И еще, проваливаясь в пустоту, Лебензон почему-то подумал, что Машиах должен прийти в этот мир, когда все поколение в целом будет греховно и виновно или же все будут заслуживать спасения. И Лебензон уже не мог понять, принадлежит эта мысль ему, или это - уже мысль его другого я, которое во сне продолжало существование, не менее реальное, чем существование Лебензона в бодрствовании.
  
   Видевший звезды не сможет смотреть на солнце.
   Познавший рабство не сможет жить на свободе. Море бескрайне и язык волн слизывает следы на песке. Книга все еще открыта - а воздух густой и приторный и теплый как свежий мармелад. Часы бьют полдень, но время стоит на месте - или медленно и лениво ползет назад. Лежать так же невыносимо, как и пошевелиться. Чувства не имеют власти надо мной, а я не имею власть над чувствами. Звук шагов крадется к моему слуху целую вечность. Человек уже давно вошел, стоит и - кажется - спрашивает меня о чем-то. Я же только сейчас начинаю слышать его шаги - сначала медленные и неуверенные, затем - более решительные. Проходит еще вечность, и я слышу свое имя. Вернее, я слышу звук, который кажется мне на что-то похожим. Потом я вспоминаю, что этот звук умеет какую-то особую связь со мной. Этот звук произносят, когда хотят меня позвать, или спросить меня о чем-то. Сейчас этот звук кажется мне смешным. Он действительно очень неуклюжий. Почему ко мне привязался именно он? Что общего у меня с ним. Я начинаю представлять себя. На самом деле, я не знаю, как выгляжу. Приходится фантазировать. Пытаюсь представить нечто, похожее на этот звук. Получается что-то очень странное, несуразное и забавное. Мне становится смешно, и я смеюсь. Человек смотрит на меня с удивлением. Я тоже смотрю на него. Он кажется мне на что-то похожим. Я пытаюсь вообразить звук, который мог бы обозначать его. Ничего не могу представить. Проделанная умственная работа утомляет меня все сильнее. Постепенно вещи начинают терять свои очертания. Они плавятся, как воск, или как кисель, если конечно кисель плавится. Я хотел сказать, что они текут, как кисель. Я действительно очень устал. Я проваливаюсь в вязкую бездну и эта бездна поглощает меня и я становлюсь ее частью, растворяюсь в ней, теряю очертания, чувства, мысли, слова, и.............
  
   Бредут по бескрайней дороге, по липкой размокшей глине Сорок Вечных Ревизоров. Глаза их потухли и ввалились, а тела превратились в обтянутые кожей скелеты. Лохмотья полуистлевшей одежды рвет яростный осенний ветер, хлюпает грязь под дырявыми подошвами давно стоптанных башмаков. Так продолжают они свой вечный путь, без цели и без надежды. Гнилая веревка связала их навсегда в одну неотвратимую мрачную процессию. И каждый из Сорока держит в руках мешок - и переполнен этот мешок злом, и нет там больше места и неисчерпаемо зло вокруг. Добрый Годэ давно покинул эту исполненную греха землю. Даже злой Айнфлях исчез, растворившись в утренней дымке - и его поглотил разлившийся повсюду бескрайний и бездонный океан страданий и боли. Все забыли о Сорока Вечных Ревизорах, не в их силах оказалось очистить землю от зла. Но созданные бессмертными и тяготящиеся своим бессмертием, брошенные и забытые всеми, бредут они не ведая усталости, не зная отдыха, не думая о будущем и не помня прошлого. И нет процессии печальнее этой процессии, и нет доли страшнее этой доли и нет дороги длиннее этой дороги. И завидя это шествие, тревожно кричат вороны, а случайные прохожие истово крестятся и бегут прочь. Никто не предложит им ночлег, никто не даст хлеба, или воды, не услышать им слов благодарности. Только яростный осенний ветер, завывая, гонит их по бескрайнему полю и холодный дождь хлещет их спины, сгорбившиеся от непосильной ноши.
   .......................
  
   Собственно говоря, на этом месте обрывается история о комиссаре и поручике. Наступление Юденича не Петроград захлебнулось. Отчаянная попытка, заранее обреченная на провал. К нашей истории это, впрочем, не имеет никакого отношения. Давайте поговорим о чем-нибудь другом.
   "Ведущая богиня пантеона носит имя Хепату. Имя это вырезано четкими иероглифическими письменами и есть основание полагать, что фигурка ее сына, стоящего позади нее, обозначает Шарму. Возглавляющий процессию и стоящий напротив нее бог несет символы, означающие "небесный бог Грозы", но принимая во внимание хурритское имя его супруги, можно с уверенностью сказать, что здесь подразумевается Тешуб. Это бородатый человек с палицей в правой руке; ступнями он попирает согнутые шеи двух существ, тела которых изображены так, чтобы было ясно, что это - обожествленные горы....".
   Я потерял мысль лектора, задумавшись об отсутствии гармонии в мироздании. Нет гармонии, как нет и мироздания.
  
   Если же вам до сих пор не ясен смысл истории Лебензона и Заграевского, то могу рассказать одну совсем короткую сказку, которая, надеюсь, поможет окончательно понять суть всего происходящего и больше не ломать себе голову над всякими глупостями:
  
   Одна бабочка очень захотела стать мотыльком.
   Она мечтала об этом день и ночь.
   Наконец, она решила спросить у мудрого бразильского таракана: есть ли средство превратиться в мотылька.
   Таракан выслушал ее, нахмурился и очень долго думал.
   Он думал несколько дней - и наконец придумал совершенно гениальное решение.
   Тогда он побежал к бабочке, чтобы обрадовать ее.
   Но бабочка уже умерла - ведь век ее был очень короток.
   А другие бабочки совершенно не хотели превращаться в мотыльков.
   (- Вот еще, что за глупость...)
   Таракан сидел еще некоторое время на веточке, но потом сорвался вниз и разбился насмерть.
   Отсюда вывод: не стоит задавать идиотских вопросов и придумывать на них ответы, даже гениальные.
   Маши крылышками и грызи крошки.
  
   Вот так... А пока вульгарный август, дряхлеющая кокетка, строит мне подведенные глазки с фальшивыми ресницами. Но дыхание осени уже ползет по спине колючим холодком. И никого уже не согреет это холодное солнце и эта седеющая зелень леса. Увы, сударыня, вы уже не успеваете за ритмом этого вальса - и глаголы у вас по большей части прошедшего времени.
   Иными словами, в связи с отключением горячей воды, создание великого романа было временно приостановлено.
  
   Конец первой части.
  
   Занавес.
  
   Антракт.
  
   В антракте господам читателям будет предолжен большой выбор прохлодительных и горячительных напитков, сопровождаемых подобающими случаю закусками. Цены - умеренные, а качество - выше всяких похвал.
   Слушайте легкую музыку, наслаждайтесь обществом милых дам и изысканных кавалеров, но не забудьте вернуться в зал к началу следующей части...

Pedicabere, fur, semel; sed idem

si prensus fueris bis, irrumabo;

quod si tertia furta molieris,

ut poenam patiare et hanc et illam,

pedicaberis irumaberisque.

Раскорячу по первости, а если

снова, вор, попадешься, - отмужичу;

в третий раз воровать сюда вернешься,

чтобы кару стерпеть и ту и эту,

раскорячен и отмужичен будешь.

G. Valerii Catulli. Ex Carminae Priapeae.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ГЛАВА 4. Краткий очерк происхождения семьи, государства и религии в простом и ненавязчивом изложении.

  
   Материал данной главы изъят по соображениям профессиональной этики и из-за боязни серьезных конфликтов с Универсумом.
   Впрочим, любезному читателю не составит труда при желании заполнить пробелы подходящим по смыслу текстом, а для того, чтобы он не ушел слишком сильно в сторону, мы позволили себе сохранить несколько слов в качестве своего рода "контрольных точек".
  
   Особый Тайный Комитет Внутренней Самоцензуры Автора (О.Т.К.В.С.А)
  
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   .............................................. выебал...............................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   .............................. ............... в жопу ................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
  
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   .............................. ............... медведя................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
   ........................................................................................................
  
  
  

Рассмотрев и обсудив сказанное надлежащим образом, обрати внимание на то,

случается ли с верными и благочестивыми какое-либо зло,

которое не обратилось бы для них в добро?

Блаженный Августин. О Граде Божием. кн. I гл. 10.

...и сэр Томас потребовал от шерифа приказ, по которому тот действует, и шериф показал ему королевское предписание с личной печатью. И сэр Томас, сидя на своем коне и кусая ногти, прочел предписание и, взглянув на печать, сказал:

" Хер тебе! Предъяви другой приказ"

Selected Cases in the Cuort of King's Bench under Edward I , III, 194-6

ГЛАВА 5. СМЕРТЬ НИБЕЛУНГОВ В СТОЧНОЙ КАНАВЕ.

   Т
  
   ревожна летняя ночь. Полнолуние - и небо затянуто тучами. Зловеще шумит ветер в кронах деревьев... Давящая пустота заполняет каждую частицу моего тела. Сбежав от тошнотно-приторного запаха сушащихся грибов, я сижу над чистым листом бумаги, пытаясь найти внутри себя хоть что-то достойное этой пугающей белизны. Ночная бабочка бьется в окно. потрескивает счетчик на стене - отвратительный прибор, напоминающий одновременно о времени и о деньгах.
   Сегодня - несколько слов о грибниках.
   Евзебий раздвинул суковатой палкой еловые лапы.
   "- Черт, опять показалось..."
   Не заладилось что-то с самого утра, отвратительно промозглого утра.
   С трудом собрал три корзины - только хватит расплатиться с Хозяином...
   А что скажет Лилит?
   Нечего будет даже приготовить на ужин - о том, чтобы отнести что-нибудь на воскресный базар и выручить пару монет нет и разговора...
   А всему виной те три старые карги, что встретились мне сегодня на Камариной Плеши.
   Евзебий сжал рукоятку поясного ножа... мерзкие исчадия ада!
   Встретил их - быть корзине пустой.
   Много рассказывают о старых ведьмах, день и ночь бродящих по лесу...
   Вот от кого добра не жди!
   Бормочют себе под нос отвратительные заклинания - от этого лес теряет свою силу - нет уже в нем ни ягод не грибов.
   Евзебий хотел было проучить их на этот раз, но карги бросились улепетывать с дьявольской прытью, выкрикивая на бегу проклятия.
   Все, что он успел - пару раз пройтись суковатой палкой по спине наименее прыткой из них.
   Но - мерзкое дело было сделано.
   О, отвратительные твари...
   Говорят, что увядание плоти пробуждает в них дьявольскую похоть - они тайно совокупляются с деревьями и животными, притом делают это самым мерзостным образом.
   Найдя корень, или пень подходящей формы, пользуют они его часами, оглашая лес сладострастными воплями.
   То же делают они и с грибами, выбирая из них наиболее крепкие и крупные.
   Не дай бог кому подобрать в лесу такой гриб. Даже взявший его в руки, не говоря уже об употребившем в пищу, делается одержимым бесом похоти.
   Мужчины - даже самые богобоязненные - насилуют после этого домашних животных, детей, стариков, сожительствуют беззастенчиво с солдатами, ментами и пожарными и творят иные, не менее отвратительные мерзости.
  
   Звезды - бесконечно далекие и бесконечно холодные.
   Они сверкают вокруг, подобно осколкам разбитой жизни. Вечный покой и тишина. И холод, настолько всепроницающий, что перестаешь его чувствовать. Я - просто маленький лучик света, уносящийся в бездну. Я лечу, брошенный какой-то неведомой силой. Я слишком слаб, чтобы кого-то согреть, я слишком ничтожен, чтобы что-то изменить. Движение - вот то единственное, что дает мне возможность существовать.
  
   Было время, когда мир казался мне бескрайним. Он был манящим и удивительным, населен фантастическими животными, полон неведомых звуков и запахов. Я с трепетом вступал под вознесшиеся к небу тенистые кроны его деревьев, слушал журчание хрустальных ручьев и пение чудесных птиц.
   Каждый шаг приносил мне удивительные открытия -
   и я радовался им каждый миг!
   Но время шло - краски блекли, воздух становился наполненным запахом дыма и зловоний, а металлический скрежет заглушал все остальные звуки. Разве изменился мир вокруг меня? Нет, изменился я - и другими стали мои глаза, и другими стали мои уши. И бескрайний мир превращается в маленький и скучный мирок. Скоро он свернется до размеров почти невидимой серой точки. И тогда смерть физическая станет просто констатацией факта смерти духовной.
  
   Выдающийся писатель современности Пупкин раскинулся в обитом зеленым бархатом кресле стиля "ампир". Подумав пару минут о чем-то возвышенном, он встал, обошел свой просторный кабинет, поправил украшавшую каминную полку бронзовую статуэтку "тунгус, насилующий бушмена" - подарок своего хорошего друга, скульптора Крохоборского. Пупкина всегда поражали необыкновенный динамизм и экспрессия этой композиции, но сейчас мысли писателя блуждали где-то очень далеко. Он достал из необъятного книжного шкафа и стал рассеянно перелистывать старинный фолиант "Черепа и скелеты различных древних народов", но и это занятие не смогло его занять. Просмотрел последнюю корреспонденцию. Ничего интересного: вычурный буклет с предложением принять участие в грандиозном фестивале "Суицид против наркотиков и секса" и пропахшее дешевыми духами письмо от очередной обезумевшей почитательницы. Исключительно по инерции вскрыл письмо. Там оказалась фотография влагалища в натуральную величину, пучок состриженных видимо оттуда же волос и послание в стихах, начинавшееся словами "О, как я мечтаю поедать твои испражнения...".
   Пупкин брезгливо выбросил конверт со всем содержимым в корзину для бумаг, туда же полетел и фестивальный буклет.
   Еще походил по кабинету. Улегся на неудобную антикварную кушетку. "Как Лев Толстой мог сочинять, лежа на таком уродстве?" - встал и опять принялся мерить шагами комнату. Настроение было не просто поганым, а просто поганейшим. За окном лил бесконечный дождь и Агнесса, эротическое исчадие его бурной страсти, вторую неделю отлучала Пупкина от ложа, ссылаясь то на тривиальные регулы, то на нетривиальную хандру, то просто с рыданием бросая телефонную трубку. "Заканчивать нужно с этими бабами, да переходить на розовощеких мальчиков с порочным пушком на верхней губе" - мрачно подумал писатель и саркастически усмехнулся. Жизнь не сложилась - и это было очевидно, как боль в паху. Да, были два десятка книг, принесших ему бешеную любовь одних и отчаянную ненависть других. Были деньги. Было много денег. Была передача "Покопайся в своей ...", бессменным ведущим которой он оставался в течение уже нескольких лет, были наконец женщины всех возрастов, сладострастно мечтавших ночами только о том, чтобы раздвинуть перед ним свои бледные ноги и принять его упругий дионисийный член в свое рыхлое апполоническое лоно. Когда-то он мечтал об этом, но сейчас хотелось чего-то совсем другого... Желания эти были смутны и ускользающи настолько, что даже нос породистого охотничьего пса не смог бы распознать скрытый источник этого неуловимого тлетворного аромата. "Видимо, это и есть старость - время, когда я перестал даже осознавать свои желания, а глаза мои стали похожи на дешевые стеклянные бусы, блеск которых - сплошной обман" - подумал Пупкин и с грустью посмотрел на собственный портрет двадцатилетней давности, висевший над письменным столом. Портрет этот был написан одним весьма модным в те времена абстракционистом и представлял собой две черные линии, прихотливо рассекающие мертвенный белый фон. Во всем здесь чувствовалась молодость и свежий взгляд на мир. Сколько было желаний и как он радовался осуществлению каждого из них!
   Когда-то про Пупкина говорили, что у него усы, как у Пабло Пикассо, а глаза, как у Сальватора Дали. Или наоборот, кто сейчас об этом помнит. Сейчас при виде Пупкина люди учтиво отворачиваются. Да, глядя на него люди подносят к носу платки, пропитанные нашатырем - чтобы не упасть в обморок и затыкают уши ватой, чтобы они не отсохли от неумных комплиментов выживших из ума эпигонов, которые годятся только на то, чтобы нарубить их помельче и засолить с перчиком и баклажанами. Время его ушло, как уходит жена, оставив на тумбочке ключи от несуществующей вовсе или существующей только в ее воображении квартиры, полной призраков и безумия, роящегося под потолком стаями серой моли. Время его кончилось, как кончается осенний дождь и как кончается свет в закопченной керосиновой лампе и было так грустно, что стук колес походил на звон похоронного колокола над пустым занесенным снегом погостом и драбезжание бокалов на мог заглушить тревожного стука сердца, рвавшегося наружу со всем отчаяньем обреченного и со всей надеждой воскресшего. Бал закончен, сударыня, а вы все еще продолжаете отплясывать польку - вот и наряды ваши истлели и кожа сморщилась и увяла, а вместо ваших чудесных глаз - только прах в пустых глазницах... Прекратите эту музыку! Она уже перестала быть звуком. Теперь это входит в меня, как холодный и острый клинок. Вот. Удар. Я ничего не вижу! Что вы сделали с моими глазами... Оставьте их в покое. Они и так уже никогда ничего не увидят.
   Ах, да... Забыл еще одну важную деталь: он был абсолютно чисто выбрит.
  
   Так размышлял известный писатель Пупкин и от мыслей этих жить дальше становилось просто невыносимо.
   Но в этот момент уединение его нарушил скульптор Крохоборский, пришедший как всегда невовремя, к тому же со своими проблеммами.
   Войдя, он немедленно развалился на кушетке, как на приеме у психоаналитика и принялся изливать Пупкину душу.
   "Ну что, дорогой Пупкин, каковы твои планы на ближайшее будущее?" - спросил он скорее для приличия.
   "Планы простые: пожить еще немного, а потом сдохнуть" - ответил Пупкин сквозь зубы.
   "Ах, оставь свою хандру! Твои дела, поверь, не так уж плохи. То ли дело - моя израненная душа. Знаешь ли, в ней идет вечный хмурый дождь.
   Но иногда, представь себе, дождь закончился и сквозь туман забвения проступают смутные неясные образы - милые и отталкивающие.
   Вот я - ребенок.
   Большой двор сталинского дома с фонтаном "пионер, ласкающий комсомолку" в центре.
   Когда-то эта вульгарная скульптура казалась мне вершиной совершенства... Мы тайно пили пиво - мутное, как поток сознания и кислое, как урок биологии. О, нежное, чудесное время. Наши игры в старом сарае... Помню, как я просил ее раздеться и раздевался сам. Как нам было любопытно, как мы смеялись разглядывая другн друга. Как она краснела, когда я прикасался к ее горячей бархатистой коже и внутри меня возникало смутное, неясное и неуловимое еще чувство. О, как я боялся этого странного ощущения и как хотел его! Прикоснись же ко мне, дотронься до меня, я весь сгораю от страсти и истомы и боюсь самого себя... Страх и желание боролись внутри меня - и тело мое и мой разум были истощены этой вечной жестокой борьбой, не знающей перемирий, не ведающей даже сна. С каким тайным трепетом, с какой порочной негой открывал я шкаф с женским бельем. Я перебирал эти чулки, трусики и лифчики, я одевал их на себя - и, глядя в старое поблекшее зеркало, ласкал себя, ощущая внутри проснувшуюся нежную и чувственную женскую сущность, слившуюся в одном исполненном неги и страсти теле с моим мужским началом.
   Я был бесконечно счастлив и бесконечно одинок - и это чувство безумного пьянящего восторга и испепеляющего пламени отчаянья, окрасило мое детство в цвета розового рассвета пробуждения и багрового заката упадка.
   А ты, Пупкин, как ты впервые прикоснулся к запретному плоду эротических мистерий? Поделись же со мной, поделись скорее своими тайными заветными воспоминаниями..."
   Пупкин нахмурился. Он совсем не был расположен к откровенности, но Крохоборский был его другом и отказать ему хоть в чем-то он был не в силах.
   "А мне практически не о чем рассказывать. С юных лет я неистово мастурбировал, закрывшись в ванной, ходил подглядывать в грязный общественный сортир. С тех пор эротика неразделима в моем представлении от запаха мочи и фекалий. Мне было уже двадцать четыре года, когда я впервые познал женщину, зато с тех пор я своего не упускаю. Вот и все".
   Скульптор недовольно скривил губы.
   "Ну ты же писатель, Пупкин. Мог бы придумать что-нибудь интересное. Расскажи мне, как ты насиловал свою младшую сестру, или как тебя растлевал твой старший брат - я с удовольствием послушаю".
   "Во-первых, у меня не было ни старшего брата, ни младшей сестры. А во-вторых, я не писатель, а говно. И ты прекрасно об этом знаешь. Честно говоря, я вообще решил завязать со своей писаниной - меня самого уже от нее тошнит" - мрачно ответил Пупкин.
   "Ты, старик, как всегда сгущаешь краски. Ты - великий писатель и это признают даже твои враги. Они льют на тебя ушаты помоев, но пожар твоей славы разгорается от этого только ярче...".
   Затем Крохоборски хитро улыбнулся и произнес загадочным голосом:
   "Представляешь, сегодня ночью мне приснился Ван Гог. Волосы всклокоченные, лицо бледное, глаза горят... Давай - говорит - Крохоборников, я тебе отрежу ухо. Мне эта затея даже во сне не понравилась и я попытался тему как-нибудь сменить. Зачем же, говорю, так сразу: ухо отрежу... давай лучше, нарисуй мне что-нибудь на память. А он отвечает, что нарисовать ничего не может, потому что вообще рисовать не умеет и не умел никогда. А то, говорит, что я не хочу, чтобы мне ухо отрезали, означает, что я дерьмо собачее, а не художник. Сказал так - и исчез. Я проснулся. На часах - пол четвертого. Ухо, попробовал, на месте. Но на душе как-то отвратительно. Может, думаю, мне действительно чего-нибудь себе отрезать... Но потом проснулся окончательно и понял, что я хоть с ухом, хоть без уха - дерьмо собачее, а не художник. Прав был Ван Гог.
   Но я на самом деле не затем к тебе пришел, чтобы всякий бред рассказывать...!"
   "А за чем же?" - устало поинтересовался Пупкин - Крохоборников уже явно начинал его доставать своим трепом.
   Но скульптор вдруг сделался совершенно серьезным, и говорит:
   "Кроме всего прочего, я хочу показать тебе одну безделушку. Надеюсь, она тебя немного повеселит". И с этими словами скульптор извлек из большой спортивной сумки нечто размером с обувную коробку, завернутое в газету.
   "Это еще что такое?" - все так же угрюмо пробурчал Пупкин. Но в его интонациях появились едва различимые нотки любопытства.
   Крохоборский с таинственным видом развернул газету, и Пупкин увидел деревянный ящик цвета хаки с нанесенной по трафарету немецкой надписью.
   "Ты что, принес мне кусок атомной бомбы?" - спросил заинтригованный писатель.
   "Почти угадал! Только это не кусок, а целая, настоящая атомная бомба!".
   Пупкин переменился в лице.
   "Ты выбрал не лучшее время для идиотских шуток! Ошибаешься, если думаешь, что сможешь развеселить меня таким способом".
   Крохоборский снова загадочно улыбнулся.
   "А я не шучу, это - действительно бомба, способная взорвать весь интеллектуальный мир. Сейчас ты все увидешь сам" - и с этими словами он открыл крышку ящика. Пупкин опасливо заглянул внутрь. Ящик был до краев заполнен странными почерневшими от времени дощечками, исписанными непонятными знаками.
   "Ну, и что это такое?" - Пупкин взял в руки одну из дощечек. Тонкий кусок дерева размером с пачку сигарет как будто источал запах пронесшихся над ним веков. Написанные черной краской странные знаки почти сливались с фоном, но под определенном углом зрения становились неплохо различимыми. В верхнем правом углу дощечек белой краской были проставлены номера.
   "Это - "Книга Миноса" созданная на тысячу лет раньше, чем "Илиада" и "Одиссея". Здесь текст записан критским линейным письмом Б. К счастью, это письмо в значительной части расшифровано, хотя все найденные до настоящего момента тексты, записанные с его помощью на глиняных табличках - весьма скучные хозяйственные записи. Книга Миноса была создана в период расцвета великой и загадочной критской цивилизации. Создание ее приписывают гению Дедала, создателя Кносского лабиринта и многих других чудес. Написана она была на неведомом нам языке древних критян, но после падения Минойского царства, во времена расцвета Микен, был сделан перевод на архаический греческий. Но после того, как пала и Микенская цивилизация, а на Грецию опустились долгие Темные века, книга эта была почти полностью забыта. Хотя Гомер, несомненно, был с ней знаком - достаточно сравнить "Книгу Миноса" с "Илиадой". Но после находки этой великой книги Гомер выглядит просто жалким эпигоном.
   После того, как сэр Артур Эванс открыл руины Кносского дворца и приступил к его систематическим раскопкам, было найдено большое число текстов, записанных двумя разными видами письма. Одно из них Эванс назвал "линейным письмом А", а другое - "линейным письмом Б". Несмотря на то, что были найдены сотни испещренных загадочными знаками глиняных табличек, все они долгое время оставались недоступными для большинства исследователей. Эванс мечтал сам найти ключ к прочтению этих таинственных письмен, поэтому найденные тексты он никому не показывал. Только после его смерти, последовавшей в 1941 году, это собрание было открыто для исследователей. Но самую большую тайну Эвансу удалось скрыть от любопытных глаз. В одной из потайных комнат громадного Кносского дворца была найдена зарытая в землю герметично запечатанная амфора. Тысячелетия лежала она в этом тайнике, храня поистине бесценное богатство - несколько сотен кипарисовых табличек с записью "Книги Миноса". Осталось загадкой, как Эвансу удалось скрыть столь значительную находку от остальных археологов. Но, видимо, какие-то смутные слухи об этом открытии все-таки просочились в научный мир. Эванса несколько раз спрашивали об этой таинственной находке, но он всегда отвечал весьма уклончиво. Его вежливые коллеги относились с полным доверием к прославленному археологу, не пытаясь проникнуть в его тайны. Но нашелся один человек, не поверивший Эвансу. Фамилия этого человека была Гиммлер и был он кроме всего прочего доктором археологии. Когда нацисты пришли к власти в Германии и в их руках оказался огромный потенциал великой нации, Гиммлер вспомнил о "Книге Миноса" и отдал распоряжение Абверу добыть всю информацию об этом бесценном сокровище.
   Вскоре информация дошла и до Гитлера. Фюрер, помешанный на собирании различных древних раритетов был просто вне себя от этой новости и приказал приложить все усилия для получения "Книги Миноса". Эвансу предлагали громадные деньги, угрожали. Несколько раз неизвестные проникали в его дом и перерывали там все вверх дном. Но британский аристократ был неприступен, как скала. Семь лет все спецслужбы Германии вели безуспешную охоту на эту бесценную реликвию. Но Эванс умер. Началась война и немцам удалось выбить с Крита англичан. По сравнению с военными действиями на других фронтах, бои там были тяжелыми и кровопролитными. Говорят, что Гитлер отдал приказ захватить остров любой ценой именно потому, что мечтал заполучить "Книгу Миноса". Существовало древнее предсказание, сулившее страшные кары - как при жизни, так и в царстве теней любому, кто вывезет "Книгу Миноса" со священного острова. Эванс был суеверен - и книга осталась на Крите.
   Когда немцы заняли остров, гестапо допросило всех, кто был хоть как-то связан с раскопками и Эвансом. Гестапо умело добывать информацию! Увы, книга была найдена и доставлена фюреру в Берлин.
   Но древнее предсказание сбылось. Гитлер был повержен, а вместе с ним рухнул и его тысячелетний рейх. Когда советские войска начали штурм Берлина, специальное подразделение "Смерша" получило секретный приказ захватить и вывести раритеты, хранившиеся в секретном подземном хранилище Пергамонмузея. Отборная рота СС, защищавшая эту святую святых, дралась отчаянно, но силы были неравны... Хранитель коллекции имел строгий приказ уничтожить все раритеты прежде, чем их захватит неприятель. Но что-то дрогнуло в сердце старого профессора - и бесценные артефакты были спасены. Их увезли в Москву в специальном бронированном вагоне и поместили в секретное хранилище Пушкинского музея. Прошло время - и о "Книге Миноса" просто забыли. Если золото из коллекции Шлимана хранили весьма тщательно - просто потому, что это было золото, то почерневшие от времени дощечки с непонятными письменами футболили из музея в музей, пока не оказались они в Таракани. В 1976 году местный краеведческий музей сгорел дотла. Деревянное здание, лишенное каких-либо противопожарных систем пылало, как факел. Погибли все экспонаты, в том числе и хранящийся в запаснике инв. 7568988-АЮ, названный почему-то "уйгуртскими счетными табличками 12 века н.э.".
   Приехала комиссия из Москвы, составила какой-то акт, все покачали головами, вздохнули - и дело было закрыто. В Таракани же скоро появился новый краеведческий музей - кирпичный, с паркетными полами, чучелами местной фауны, большим портретом борца за советскую власть комиссара Лебензона и уникальной коллекцией переходящих вымпелов "передовик труда".
   А о "Книге Миноса" все забыли. Эванс давно был в могиле, там же обретался и Гиммлер вместе с бесноватым фюрером.
   Но не затем деревянные таблички четыре тысячелетия пролежали в дворцовом тайнике, чтобы погибнуть в забытой Богом дыре.
   Аккей Порываев, пожарник и алкоголик, стоял и молча смотрел на пылающее здание. Старая деревянная гнилушка, такую не жалко... Не лезть же в огонь ради всякой проеденной молью рухляди, которую собрали туда дурковатые очкарики-краеведы. Аккей докурил "Беломорканал", швырнул бычок в сторону огня и смачно выругался. И в этот момент его голову посетила весьма редкая в этих краях гостья - умная мысль...
   "А с другой стороны, а вдруг там, внутри, найдется какое-никакое золотишко, да всякие там ложки серебренные". И так Аккею захотелось спереть какую-нибудь фигню, что, присмотрев левое крыло, которое еще только начинало полыхать, высадил Порываев могучим ударом раму ветхого оконца - и протиснулся внутрь. От едкого дыма слезились глаза, видны были уже языки пламени. Времени на то, чтобы выбирать да рассусоливать не было. И тут Аккей увидел лежащий на покосившемся стеллаже крепкий, добротный ящик. Среди треснувших горшков и облупившихся икон он выглядел особенно солидно. "Вот они, сокровища!" - подумал Аккей и схватил ящик. Выбравшись на улицу, Порываев отдышался - и стремглав бросился домой.
   Дернув для храбрости залпом поллитру, открыл он немецкий ящик...
   Как же он матерился, обнаружив внутри гнилые доски!
   В гневе забросил он треклятый ящик не чердак - и принялся пить. И пил он день... и пил он ночь - и еще день и еще ночь. И тут Господь сжалился над его бессмертной душой - и забрал ее из этого омерзительного вместилища.
   Таким вот образом, отправился Аккей на Божий суд, а странные почерневшие дощечки были забыты среди хлама на чердаке. Дом сменил несколько владельцев, но до чердака никому дела не было... Не было дело до тех пор, пока не достался этот дом электрику Невзорову. Негоже электрику жить с искрящей гнилой проводкой. Невзоров был мужик правильный, работящий. Полез он на чердак проводку менять - а там ящик. Добротный такой ящик, как будто специально для инструмента. Обрадовался Невзоров, принес ящик в комнату и открыл. Внутри - какие-то трухлявые дощечки. Рассмотрел их электрик повнимательнее, ибо был человеком не лишенным любознательности. Видит, на дощечках какие-то странные значки, и ни на что эти значки ни похожи. Рассматривал их Невзоров и так и этак - ничего понять не смог. Развел электрик руками и свалил все это добро за печку. Так бы и сгинула "Книга Миноса" за печкой, сгрызли бы ее злобные тараканьевские, простите за тевтологию, тараканы, но тут опять помог случай. Лежал как-то раз Невзоров на диване и пялился в телик. А по телеку как раз шла передача "Клуб Кинопутешествий" - и в ней один профессор в очках рассказывал про всякие древние цивилизации. Невзоров уже начал засыпать, как вдруг слышит - разговор пошел про какие-то таинственные письмена. Открыл электрик один глаз - и видит: показывают на удивление знакомые значки. Вскочил Невзоров, достал из-за печки одну дощечку - и смотрит то на телевизор, то на нее. И - ё-моё, провалиться на месте, - те же самые значки! Задумался тут электрик крепко - ведь за дощечки-то можно, небось, хорошие деньги получить. Начал осторожно расспрашивать дружбанов - не знают ли они какого-нибудь очкарика по древней Греции. Те в ответ только пальцем у виска крутили... "Пойди, мол, дорогой, проспись - откуда у нас в Таракани древние греки". Так бы и мучался бедный Невзоров до конца своих дней, но тут к счастью мне перепал заказ на сооружение в этой самой Таракани скульптурной композиции "Павлик Морозов, растлеваемый кулацкими женами". Поехал я на месте прикинуть, что к чему. Городок поганенький, гостиница с клопами и тараканами, но на неделю пришлось там задержаться. Вот тут как раз и подошел ко мне этот Невзоров. Бедняга совсем уже отчаялся - и как только узнал, что в город приехал скульптор из Центра - сразу прибежал ко мне. Принес мне одну табличку, соврав, что нашел, мол, у себя в огороде. Цену заломил немереную - десятку! Но меня не проведешь. Я его немного подпоил и выведал все про загадочную немецкую коробку. Я, конечно, понятия даже не имел, что это за дощечки. Но, будучи человеком любознательным, сразу заинтересовался этой странной находкой. Повертел я дощечки в руках, скривил физиономию, сказал, что - де - это, конечно, подделки и весьма притом поздние, но из любви к искусству готов за все дать полтинник. Невзоров заартачился, стал называть какие-то сумасшедшие суммы, я его просто послалм на хуй. И вот, когда я уже собрал чемоданы и должен был с минуты на минуту уехать, прибегает ко мне Невзоров... "Хорошо, сотняга - но не рубля меньше!". Я подумал еще пару минут для порядка, потом махнул рукой - и сделка была совершена.
   Честно говоря, я сам был уверен, что покупаю абсолютный хлам, но уж больно меня раззадорили эти странные значки...
   Приехал я, значит, домой. И через пару дней - шасть к знакомому историку. Мол так говорю и так - от бабушки в наследство досталась какая-то странная дощечка (последовав примеру электрика, я не стал показывать сразу всю находку). Посмотрел историк дощечку, повертел и так и эдак. Сильно нахмурился, цокал языком, говорил "Нет, позвольте, но этого не может быть..." и все такое прочее. Потом позвонил своему коллеге - микенологу. "Приходи - говорит - срочно, только не забудь прихватить валидол...".
   Тот прибежал минут через десять "Ну что тут еще у тебя?".
   Показываем ему дощечку. Он поднес ее к лампе, надел очки, потом снял, потом надел другие, понюхал - только что не полизал. "Этого - говорит - быть не может, потому что этого не может быть никогда! Нонсенс и мистификация!" - а сам за сердечко держится. Ну, исследовали все это дело как полагается: радиоуглеродный метод, дендрология, анализ краски и все такое прочее. Очкарик тот скептический за голову хватается "Это - говорит - величайшая находка после открытия Шлиманом Трои!". Я-то молчу, что у меня этого добра еще насколько сотен штук... Но тут уж я зажался. Зачем, думаю, зря языком трепать. Забрал я табличку, хотя меня чуть ли не на коленях просили оставить ее для изучения, и залег, так сказать, на дно.
   С тех пор нет не было у меня большей мечты, чем прочесть загадочные письмена. Переступив через паталогическую лень, я выучил греческий, а потом освоил и его древнюю форму, включая аккадский и кносский диалекты. Посколько в тексте попадались и явно негреческие слова, мне пришлось засесть за изучения еще нескольких языков - как мертвых, так и используемых до сих пор. Я освоил шумерский, аккадский и хеттский, изучил коптский, а затем, опираясь на него - древнеегипетский. Я пропадал в библиотеках, изучал иврит в школе при синагоге и арабский в медресе при мечети. Стены моего кабинета были завешаны фотографиями покрытых клинописью глиняных табличек и египетских папирусов. Мне дахе пришлось заняться реконструкцией языков пеласгов и умбров. В конце концов, я мог бегло читать иероглифические и клинописные тексты, свободно изъяснялся на угаритском и гарамантском и даже во сне бормотал что-то на эламском или кушитском. Наконец, вооруженный этими знаниями, смог я приступить к расшифровке. Опираясь на труды Майкла Вентриса, погибшего загадочной смертью в 1956 году, но перед этим сумевшего существенно продвинуться в дешифровке "линейного письма Б", я начал состовлять перевод. Что это был за адская работа! Бесчисленные архаические формы знакомых, казалось бы, греческих слов, неоднозначность толкования ряда фраз, обилие темных для понимания мест и непереводимых слов доводили меня порой до отчаянья. Сколько раз я хотел бросить этот поистине Сизифов труд... Но каждый раз я брал себя в руки и продолжал работу. И вот, наконец, из первозданного хаоса обрывков фраз и слов, начала возникать великая Книга. Какой сюжет! Какая глубина философии, какое богатство образов! Библия и Илиада меркнут перед ней, как залапанные жирными пальцами граненые стаканы перед блеском настоящего бриллианта. Вчера я закончил перевод. Вот - плод моего многолетнего труда..." - с этими словами Крохоборников извлек на свет божий увесистую стопку бумаги.
   "Это - практически подстрочник. Прости, но в отличие от тебя, литературные дарования не входят в число моих добродетелей. Я позволил себе только некоторые комментарии - в основном объяснение мифологических, военных и хозяйственных реалий того времени. Я оставлю тебе это и попрошу прочесть, отложив все другие дела !"
   Пупкин взял в руки труд Крохоборникова и начал читать первую страницу отпечатанного на машинке текста. "Хм! Неплохо... Очень даже неплохо! Стилистику, конечно, я бы немного поправил, но в целом - поздравляю. Представляю, как будут рвать на себе волосы все эти ученые мужи, когда узнают, что никому в научном мире не известный скульптор из России не только нашел этот величайший памятник, но и смог выполнить его перевод. Еще раз, мои поздравления" - с этими словами Пупкин пожал скульптору руку.
   "Благодарю... Вот уж не ожидал услышать от тебя похвалу за свою скромную работу - Крохоборников был явно растроган - но у меня есть одна идея, которая нравится мне больше, чем замысел потрясти ученый мир находкой очередного древнего эпоса. Как ты смотришь на то, чтобы издать этот текст под нашими именами? Это и плагиатом назвать нельзя - имя древнего автора все равно не сохранилось. А так - представляешь - на обложке великой книги две фамилии "Крохоборников - Пупкин", или "Пупкин - Крохоборников" - как тебе больше понравится".
   Пупкин аж подскочил в кресле от этого неожиданного предложения...
   "По-моему, у тебя явно не все в порядке с головой! Присвоить себе авторство древнего эпоса... Да нас поднимут на смех! Это все равно, что опубликовать под своим именем "Одиссею".
   "А что, и "Одиссею" тоже можно было бы опубликовать под нашими славными фамилиями. Но, к сожалению, все уже знают, что ее написал Гомер, хотя написал ее вовсе не Гомер, а какой-то великий древний автор, живший задолго до Гомера. Гомер же просто все удачно скомпилировал, осовременил, поставил на обложку свою фамилию - и теперь все говорят "Гомер... Гомер..." - а он по сути тот же плагиатор. А сейчас у нас в руках книга, о которой еще никто не знает. К тому же, это почти наверняка - единственный сохранившийся экземпляр. Я свою часть работы сделал, теперь - дело за тобой. Перепиши все это хорошим современным литературным языком, осовремень - пусть герои ездят не на колесницах, а в крутых тачках, едят в ресторанах, летают на самолетах и все такое прочее. Знаешь, сейчас модно так снимать "Гамлета" - текст оригинальный, Шекспировский, а антураж весь современный. Вот и тебе нужно сделать то же самое. В "Книге Миноса" - главный персонаж - Зевс-Варуна-Перун-Тор, который в этой книге вообще не имеет имени, а его великая любовь, могущественная богиня, Владычица Зверей - просто Женщина, в которой слита вся женская сущность. Представь, что этот древний грозовой бог - современный директор крупного предприятия, или президент какой-нибудь страны, а его женский консорт - известная актриса, или, например, - кутюрье. Сюжет-то сам по себе вечный. Гениальный сюжет! Я верю в твой талант, старина. Сделай эту работу - и многие поколения наших потомков будут зачитываться "Книгой Пупкина", как зачитывались до этого "Илиадой" и "Одиссеей" Гомера. Впрочем, если не возражаешь, там можно самым мелким шрифтом указать и мою скромную фамилию. А "Книга Миноса" могла бы быть интересной только кучке ученых очкариков. Поэтому не переживай: мы не крадем авторство древнего шедевра, а наоборот - дарим его миллионам читателей. Разве за это мы не заслуживаем славу и кругленькую сумму гонораров..."
  
  
   Как только за Крохоборниковым захлопнулась дверь, Пупкин бросился к письменному столу и, усевшись в кресло, начал читать. Что это было за дивное произведение! Поистине, только гений, пронизывающий лучом своего дарования тысячелетия, мог создать такое! Коробило только несовершенство Крохоборниковского подстрочника. Стилистику, конечно, нужно будет править. Но зато какая филигранная точность характеристик, какая пружина сюжета, какая глубина характеров! Когда Пупкин закончил чтение, было уже далеко заполночь. Писатель сидел в кресле, словно пораженный молнией древнего Зевса. Десятки ярких, фантастических образов, очаровывающих своей глубиной сцен носились в его воспаленном сознании. Да, он знает, как создать из этого прекрасного материала новый дворец, великий и лаконичный, книгу для всех и для каждого, книгу, которую будут с одинаковой любовью и восторгом сжимать закопченные руки сталевара в горячем цеху и утонченные пальцы академика в тиши кабинета.
   Пупкин засел за работу. Как не знающий усталости вол вспахивал он это поле, под ласковыми лучами весеннего солнца засевал он его прекрасными отборными семенами тучных злаков и невиданных плодов. Утирая пот со лба, возделывал он эту пашню, и просыпался в ночи от ужасной мысли, что великий урожай может быть потерян. О, что это была за работа! Три месяца сладостной каторги, желанного и невыносимого рабства. День и ночь перестали отличаться друг от друга, он забыл, когда последний раз принимал душ, забыл даже о еде... Его глаза светились яростным пламенем Божьего света, а слова и фразы появлялись в мозгу, словно возникнув из самых глубин мироздания. Пупкин никому не открывал дверь и не подходил к телефону. Он был на крайней стадии истощения, потеряв почти двадцать килограмм веса.
   И наконец настал день, когда великий труд был закончен.
   Книга лежала на столе, сияя девственной белизной страниц.
   Это был гениальный роман. Пупкин понимал это со спокойным достоинством. Осталось только сделать титульный лист и придумать название.
   Но как расположить авторов "Пупкин-Крохоборников", или все же "Крохоборников-Пупкин"... Конечно, эта книга написана им, она стала его настоящим и единственным ребенком, плотью от его плоти. Но и труд Крохоборникова, вернувшего древний текст из глубин небытия, тоже требовал своей награды... И тогда Пупкину пришла в голову хорошая идея: "А позвоню-ка я Крохоборникову, спрошу его мнения. Как он решит - так и будет". В глубине своего сознания Пупкин, конечно, понимал, что скульптор, отличавшийся природной скромностью, вряд ли сам предложит поставить свою фамилию первой.
   Итак, Пупкин набрал на покрывшемся от длительного безделья пылью телефоне знакомый номер. Трубку долго не брали.
   Потом он услышал незнакомый грустный женский голос.
   "Добрый день, могу я поговорить со скульптором Крохоборниковым?".
   На другом конце провода послышались рыдания.
   "Сережа умер..." - услышал он сквозь всхлипывания.
   "Как умер? Когда?".
   "Два дня назад. Вышел купить хлеба - и не вернулся. Его сбила машина... Простите, мне очень тяжело об этом говорить".
   "Да, понимаю, простите..." - произнес обескураженный писатель и услышал в трубке короткие гудки.
   Некоторое время он сидел в кресле, не в состоянии даже пошевелиться. Страшная новость парализовала его волю, его мысли путались, а тело отказывалось повиноваться. "Крохоборникова больше нет... Этого не может быть... Нонсенс... погибнуть за мгновение до триумфа, за миг до обретения славы, до вознаграждения за тяжкие труды, наконец...".
   Пупкин вспомнил о Вейтрисе, расшифровавшем "линейное письмо Б" и погибшем в автокатастрофе, так и не получив при жизни признания своего открытия.
   Нет, теперь Пупкин точно знал, в какой последовательности должны идти фамилии на обложке: "КРОХОБОРНИКОВ - Пупкин", причем "Крохоборников" должно быть набрано шрифтом в два раза большим, чем "Пупкин". Этот роман станет лучшим надгробием погибшему другу! Лучшим, чем любые мраморные и гранитные обелиски, которые, конечно же, будут поставлены на его великой могиле.
   Утром следующего дня Пупкин приехал в издательство, к своему хорошему знакомому Антону Пафнутьевичу Запашко, которого партия направила в это время на фронт развития отечественной литературы.
   "Пупкин! Сколько лет, сколько зим! Неужели новый роман? Сто лет от тебя ни слуха ни духа. Я уж грешным делом начал подумывать, не решил ли ты завязать с литературой и заниматься исключительно своей идиотской, прости уж за откровенность, телепрограммой". Запашко обнял Пупкина, похлопывая его по спине.
   "Как ты похудел! Диета, или таблетки? Прекрасно выглядишь, только вот синяки под глазами... Неужели, новое увлечение? Рыженькая, как ты обычно любишь? Ну ладно, не буду лезть в душу, потом, надеюсь, сам мне все расскажешь".
   Пупкин устало улыбнулся.
   "Вот, Антон Пафнутьевич, почитайте на досуге плод бессонных ночей".
   "Ну что же, дорогой, похвально, очень похвально! А то вот Бобкин уже третий за этот год роман кропает... А ты как-то совсем затих".
   "Бобкин... плодовит, как семейка олигофренов" - едва заметная злая ухмылка промелькнула на лице Пупкина, как прозрачное облочко в ясный летний день, и тут же растворилась, не оставив следа - "Антон Пафнутьевич, прочтите, не сочтите за труд" - продолжил Пупкин нежно и вкрадчиво.
   "Ну что же, оставь, прочту вне всякой очереди. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь - золотой, так сказать, фонд и все такое. Между прочим, мы с тобой давно не опрокидывали по рюмашке. А как там поживает наша общая знакомая Любаня? Заводная девчонка, сто лет ее не видел. Может быть, устроим как-нибудь вечеринку у меня на даче, или у тебя в студии... А?"
   "С удовольствием, Антон Пафнутьич, с удовольствием... Только вот немного прейду в себя - и что-нибудь придумаем".
   "Ну ладно, давай, возвращайся к нормальной блядской жизни, старый развратник" - и Запашко на прощание довольно рассмеялся.
  
   Пупкин вернулся домой и почувствовал, что силы наконец оставляют его изможденное тело. Из последних сил он разделся, упал на кровать - и заснул.
   Сколько он спал? Час ? День? Год?
   Телефонный звонок вернул его к реальности. Черт, сколько времени? Четыре часа ночи! Кому не спится в этот час?
   "Да, Пупкин слушает..."
   Звонил Запашко. Он был в каком то странном, болезненном состоянии. Пупкин не помнил его таким. Срывающимся голосом, с придыханием, начал он свою тираду:
   "Старик, это гениально! Я не смог остановиться, пока не дочитал до конца! Поверишь ли, я до сих пор сижу в издательстве . Фантастика, супер! Я, признаться, уже был готов списать тебя в архив, поисписался, мол, Пупкин... Но теперь... Ты всех их сделал, старик, всех этих щелкоперов и бумагомарак, своих, с позволения сказать, коллег по цеху. Эту книгу будут изучать дети в школах, я тебе обещаю! Правда, там есть несколько весьма откровенных сцен... но и это - тоже здорово! Поверишь ли, я чуть не кончил. А какой сюжет, какая глубина мысли, какие персонажи! И как все актуально, современно... какая виртуозная стилистика. Если доживу до утра, то немедленно поставлю твой шедевр в наш план издания. Первым номером! К черту всех остальных, будем печатать только тебя. Я думаю, первый тираж сделаем тысяч сто, или двести... Так что, готовься! Да, вот только один вопрос: честно говоря, никогда не знал, что бедный Крохоборников был к тому же и писателем... Ты что, включил его в соавторы из жалости, или в память о его безвременной кончине?".
   Пупкин замялся. "Понимаетя, Антон Пафнутьевич, Крохоборников дал мне много ценных идей... Я бы хотел, чтобы его имя тоже было в числе авторов..."
   "Бросай эти глупости!" - отрезал Запашко.
   "Если так уж тебе дорог этот Крохоборников, то напиши ему посвящение. Что-нибудь типа "Моему другу Крохоборникову посвящается..." - этого будет более, чем достаточно. Да и фамилия не очень благозвучная "Крохоборников..." - то ли дело "Пупкин" ! Тебя все знают и ценят. К тому же возникает сложный вопрос с авторскими правами. Какие у него наследники, знаешь?"
   "Честно говоря, не знаю..." - смущенно произнес Пупкин.
   "Вот видишь, я тоже не знаю... Может быть - и скорее всего - скоты, каких мало. Будут потом с тебя требовать миллионы, и с меня, между прочим, тоже! Поэтому не валяй дурака, убирай своего Крохоборникова с обложки, пиши ему посвящение, а безутешной вдове и рыдающим сиротам отслюнявишь потом из своего гонорара - поверь, там будет, из чего отслюнявливать - и они тебя будут на руках носить. Поверь мне, старику!".
   Пупкин все еще колебался: "Но я просто не знаю... Крохоборников действительно принял некоторое участие в создании этой книги... Мне бы хотелось...".
   Запашко разозлился: "Кончай эту фигню! Напиши в посвящении "Моему другу Крохоборникову, без которого эта книга не была бы написана" - и баста! И Крохоборникова память уважишь и от геморроя меня избавишь. Ну, Шекспир, договорились?".
   "Делай, как хочешь..." - произнес Пупкин упавшим голосом.
   "Ну вот и умничка! Лев Толстой ты наш с Достоевским на пару. Давай, досыпай! Завтра проснешься великим".
   И Пупкин проснулся великим. Сначала пришлось выключить телефон. Потом - сбежать на дачу. Все хотели его поздравить, взять у него интервью, сфотографировать, в крайнем случае - переспать. Но Пупкина не радовала эта громкая слава. Он был подавлен, молчалив и погружен в собственные невеселые мысли. Мысли о том, что он украл свою славу не только у безвестного древнего автора, но и у несчастного Крохоборникова, не давала Пупкину спокойно спать, сытно есть и вообще наслаждаться жизнью.
   Давящее, удушающее ощущение вины неотступной тенью преследовало писателя, превратив его существование в одну бесконечную непрерывную пытку. В голову все чаще стали приходить мысли о самоубийстве, как о единственном избавлении от невыносимой муки. "Но что может быть хуже, чем умереть подлецом? Ведь если после моей смерти правда выплывет наружу, а она обязательно выплывет, то все будут проклинать меня - и даже мое самоубийство объяснять только трусостью. Нет, сначала я должен исправить то, что натворил. Пусть каждый получит по заслугам: я - позор, а древний автор и Крохоборников - вечную славу". С этой мыслию Пупкин быстро оделся, взял под мышку ящик с древними дощечками - и пошел сдаваться в Институт Археологии. "По крайней мере, можно будет сказать, что все это было просто мистификацией, шуткой, направленной только на то, чтобы привлечь внимание к открытию древнего шедевра".
   И вот, бледный от волнения Пупкин входит в кабинет известного микенолога профессора Закопайского. "Чем могу быть полезен" - профессор явно недоволен тем, что его отрывают от работы. "Я принес вещь, которая может вас заинтересовать" - произнес Пупкин ровным бесцветным голосом и поставил на профессорский стол ящик цвета хаки с трафаретной немецкой надписью. Профессор внимательно рассмотрел несколько табличек, потом бросился к телефону... "Юрий Викторович, Валерий Петрович, подойдите пожалуйста на минутку..." Вскоре кабинет наполнился учеными. Кажется, здесь собрался весь институт. Слышалось цоканье языков, восторженные возгласы, томные вздохи. Все жали Пупкину руку, благодарили его, даже обнимали... Писатель был совершенно ошарашен и взволнован. Долгое время он не мог произнести ни слова, но потом собрал последние силы и обратился к профессору Закопайскому: "Ну, что вы про это скажете?".
   Закопайский подошел к Пупкину. Его лицо светилось восторгом и счастьем.
   "Я просто не знаю, как вас благодарить. Эта находка - настоящее чудо. Целый огромный архив хозяйственных записей Кносского дворца! Вы не представляете, на сколько это ценный материал для историков. Одной этой находки достаточно, чтобы войти в анналы археологии".
   Пупкин обалдело завертел головой: "То есть как "хозяйственные записи" - я не понял вас..." Профессор улыбнулся еще шире и произнес, похлопывая Пупкина по плечу: "Видите ли, так называемое "линейное письмо Б", на котором, собственно говоря, и написаны данные таблички, применялось исключительно для ведения различных хозяйственных записей. Вот, например, - он взял одну из табличек - здесь написано "Алкинотису отпущено 5 кувшинов масла, 4 взрослых быка, 7 гусиных туш и 20 мер зерна". Примерно то же самое содержится и на всех остальных табличках. Ценнейшие сведения о жизни людей в то далекое время.
   Земля начала уходить из-под ног Пупкина. "А... Вы не можете... ошибаться. Это не может быть текстом древнего эпоса?".
   "Ну что вы, любезный! "Линейное письмо Б" весьма хорошо изучено, прочтение написанных на нем текстов не представляет серьезных проблем, хотя, конечно, принесенный вами таблички позволят существенно расширить наше представление об этой ранней форме письменности. Так что, ошибки быть не может, это действительно огромный архив хозяйственных записей. Но, поверьте, открытие древнего эпоса вызвало бы у меня намного меньше восторга, чем находка поистине уникальных документов, на основе которых мы сможем точнейшим образом восстановить повседневную жизнь Кносского дворца в середине XIV века до н.э.".
   Бессмысленная блаженная улыбка застыла на лице Пупкина. Мир раскололся и открывшаяся пучина поглотила его, и тьма окутала сознание и тишина заполнила разум.
   Пупкин рухнул на пол, как марионетка, у которой внезапно перерезали все управлявшие ей доселе нити. Кто-то звонил, пытаясь вызвать "Скорую", кто - то суетился, пытаясь что-то сделать, но это не имело уже абсолютно никакого значения. Пупкин был мертв. Его сердце, изможденное тремя месяцами лишений, не смогло выдержать этот удар.
   О смерти Пупкина в самом зените славы ходило много сплетен. Пересказывать их все - пустое занятие. Его последний роман вскоре действительно был включен в школьную программу, правда - в несколько сокращенном и адаптированном для нежных детских душ виде. Архив древних табличек, или, как его теперь называли на всех языках "архив Пупкина" еще многие годы будоражил научную общественность всего мира. Крохоборников же вскоре был совершенно забыт - и только облупившийся Павлик Морозов, соблазняемый крашеными линялой серебрянкой кулацкими женами продолжал украшать детский парк Таракани. К сожалению, истинным первооткрывателям часто уготована именно такая участь...
  
   "Ну что скажете, любезный поручик, не правда ли - занимательная история". Комиссар Лебензон внимательно разглядывал Заграевского, явно интересуясь эффектом, который его рассказ произведет на собеседника.
   "Ну что же, действительно забавно..." - поручик сделал очередной глоток коньяка - "Между прочим, интересно: мне кажется, что от этого напитка я не пьянею, но мой разум, наоборот, становится все острей. А история ваша, комиссар, действительно весьма любопытна. Получается, что несчастный скульптор, одержимый идеей расшифровать древние тексты, сделал совершенно неверный перевод, наполненный его собственными представлениями о том, каким должен быть им самим же придуманный древний эпос, а талант Пупкина смог облечь этот сырой материал в совершенную литературную форму...".
   Комиссар довольно улыбнулся. Кажется, он ждал от поручика именно этой реакции. Он откинулся на спинку кресла и произнес:
   "Я рад, что этот рассказ смог вас развлечь. Но история эта, между прочим, не так уж и проста. Тот, кто составил когда-то эти таблички, был большим любителем шарад. Дело в том, что "линейное письмо Б", о котором вы уже, полагаю, достаточно наслышаны, передавало архаическую форму древнегреческого языка. Его использовали завоеватели - ахейцы, проникшие на остров в период, когда его древняя цивилизация пришла в состояние упадка. Сами же древние обитатели Крита пользовались немного иной формой записи, называемой "линейным письмом А". Должен заметить, что письмо это так и не удалось расшифровать - по крайней мере, в то время, когда Пупкин сочинял свой великий опус. Две эти системы письма чрезвычайно похожи, ибо используют одни и те же знаки и в то же время имеют громадные различия, ибо передают два коренным образом отличающиеся языка. Завоевав Крит, ахейцы стали методически истреблять все записи древних мифов и преданий древнего народа. Надо заметить, что в этом деле они преуспели. Но нашелся один человек, решивший сохранить предания великого прошлого. Но как сделать это во время, когда любые упоминания о древних богах немедленно уничтожались? Вот и решил он создать уникальное произведение, которое могло бы быть прочитано сразу на двух языках. Один и тот же текст для ахейцев выглядел, как невинные хозяйственные записи, а для критян был сводом древних мифов. Как вы понимаете, ему пришлось пожертвовать как стилистикой старинной легенды, так и точностью товарных ведомостей. Когда Крохоборников начал свой перевод, он совершенно случайно смог уловить в этом полипсесте второй слой, или, так сказать, "двойное дно" - запись древних мифов. Как вы помните, он использовал для расшифровки не только греческий, но и ряд других языков. У любого серьезного историка это вызвало бы только улыбку... На самом же деле, Крохоборников смог разглядеть великую древнюю легенду там, где другие видели только опись горшков и бурдюков. Конечно, знаний несчастного скульптора не хватило для того, чтобы сделать по-настоящему верный перевод. Он спокойно домысливал непонятные места, совершал множество фактических ошибок, бухгалтерские записи греков сплетались у него с философскими мифами критян... А уж когда за дело взялся Пупкин, от древней легенды остался и вовсе один аромат. Но аромат остался - это уж я вам точно скажу. Такая вот история".
   Теперь уже комиссар сделал глоток коньяка, а поручик внимательно на него посмотрел.
   "Ну что же, - заметил Заграевский - любопытный конец у этой истории. Забавно и остроумно. Поздравляю вас. Есть только одна проблема...".
   "В чем же она?" комиссар сделал удивленное лицо.
   "А в том, что на самом деле все было несколько иначе, я бы даже сказал, что все было совершенно не так...".
   "Ну так расскажите же, что вы имеете в виду?" - комиссар был явно обескуражен.
   "Рассказать? Ну, комиссар, вы меня просто удивляете! Неужели вы еще сами не поняли, в чем дело...".
   Комиссар на мгновение нахмурил лоб, а потом радостно воскликнул: "Конечно же! Черт побери, как я не понял это сразу. Благодарю вас, поручик, на этот раз вы оказались проницательнее меня".
   Заграевский снисходительно улыбнулся: "Не стоит переживать, комиссар. Просто вы так увлеклись фабулой этого рассказа, что не обратили внимание на некоторые мелочи. Но как только я вам на них намекнул, вы сразу все поняли".
   Затем они улыбнулись друг другу и продолжили свою вечную беседу.
  
  
  
   Тьма отступила и рассеялась - и не было больше тьмы, как не было и света.
   Постепенно сознание начало возвращаться ко мне, но ощущения были странными и непривычными. Наконец, краски сгустились, а образы выступили из небытия. Новая реальность проступала сквозь рассеивающийся туман, но это не вызывало радости.
   Я лежал на полу в небольшой комнате со спертым, пахнущем гнилью воздухом. Слабый, мерцающий свет - то ли свечи, то ли - лампады падал на грубо оштукатуренные стены, рисуя на них причудливые фигуры. В комнате были люди, много людей. Я виделш их бледные лица с потухшими глазами, их превратившуюся в лохмотья одежду и тела, напоминавшие обтянутые кожей скелеты. Я ощущал свою песплотность и, в то же время - присутствие некой плоти. Я попытался закрыть глаза и тут же осознал всю безнадежность этого желания...
  
   Колодец потерь бездонный
   И мир, как и прежде, лжив.
   Сегодня я стал бездомным,
   Но я еще, суки, жив...
  
   И.Д. Лучшее из ненаписанного.
   Мы в течение долгого времени
   Совершали деяния Брахмы
   И сейчас обрели незагрязненный
   Непревзойденный великий плод.
   Сейчас мы - действительно "слушающие голос",
   Побуждающие всех слушать голос Пути Будды.
   Сейчас мы - действительно архаты
   И во всех мирах - богов, людей, мар и брахм - Будем получать подношения.
  
   Сутра о цветке лотоса чудесной дхармы. Гл. IV.
  
   ГЛАВА 6. ПРОЗРЕВШИЕ.
  
   Краткое содержание предыдущих глав:
   Петр Семенович Пономарев случайно находит предсмертную записку своего деда и понимает, что обречен. Он садится на поезд и едет в Новую Гвинею, где становится шаманом и экстрасенсом. Впав в магический транс, он видит красный цветок, подернутый дымкой. Для того, чтобы понять смысл этого сна, он отправляется в рискованное путешествие на воздушном шаре. Шар терпит крушение над полными акул водами острова Суматра. Петр Семенович - на краю гибелин, но внезапно ему на помощь приходит луноликая девушка Ойлон. Она срывает с себя одежду и бросает ее Понамореву. Он спасен и счастлив в браке. Его старший сын становится эскимосом, а младший - евреем. В результате в Самогонии приходит к власти продажная клика полковника Чюрлениса. Страна оказывается ввергнута в хаос гражданской войны и анархии. Только вмешательство Высших Сил помогает преодолеть кризис и создать базу для построения симфонической республики в тональности фа-мажор. В этот момент Генрих, которого все считали погибшим, находит свою приемную мать и вступает с ней в противоестественную связь. Поняв свою ошибку, он отправляется в добровольное изгнание на пляжи Акапульки, где возделывает маисовые поля и изобретает вечный двигатель. Изобретением пытается завладеть негодяй Капраччос. Он обвиняет Генриха в убийстве Юлия Цезаря и поджоге Москвы в 1812 году. В зал суда на носилках приносят бренные останки капитана Рыжова. Справедливость восстановлена, но зло все еще не наказано. Капраччос совершает преступный инцест с самим собой и в результате происходит катастрофическое смещение тектонических плит, приведшее к окончанию Холодной Войны и заключению Намюрского перемирия. Жанетта все еще ждет Павла, но ее предчувствия становятся все более тяжелыми. Чарли Беэкер едет в Бостон, чтобы разобраться со всем на месте.
  
  
   Т
  
   аким образом, прочтя все приведенное выше, убедились вы, что гордыня приводит к гибели людей достойнейших и выдающихся из многих других, а смирение, напротив, возвышает людей недостойных и даже подлых, а мир зиждется на совсем иных основах, нежели казалось вам прежде. Смирение всех потребностей и желаний приводит нас на путь истинный, невоздержание же, напротив, от пути истинного уводит, показывая пути ложные, ведущие к погибели. Также и государства - сколько надменных и заносчивых империй пришли через это к погибели, а державы кроткие и смиренные ныне всеми уважаемы и почитаемы. Потому, чти добро и порицай зло, кротостью и смиренностью достигнешь ты высот горних и воспаришь, аки дух бесплотный и чрез то приидет в человецах благоволение и в тварях земных и морских благодать и покой.
  
   Один поручик, совершенно не тот, о котором рассказывалось раньше, был одержим идеей личного бессмертия. Идея во всех отношениях бредовая. Он мастерил себе стальные протезы, постепенно замещая ими свои конечности и органы. Он сначала ампутировал себе левую ногу, потом правую, потом - левую руку. Поскольку протез левой руки еще окончательно не приработался, он долго не мог отпилить себе правую руку. Поручик терпеть не мог просить кого-то о помощи, поэтому, через три дня, совершенно истекая кровью, он смог кое-как прикрутить себе протез правой руки. Надо заметить, что проводил он эти манипуляции в грязном сарае, а протезы мастерил из всякого ржавого железного хлама. Железо по замыслу поручика существенно превосходило долговечностью человеческую плоть, поэтому, идя путем постепенного замещения частей тела, планировал он добиться сперва значительного увеличения продолжительности своей жизни, а, впоследствии, найдя материал еще более стойкий, и вовсе прийти к жизни вечной. Но затея его потерпела сокрушительное фиаско. В момент, когда отважный естествоиспытатель сделал себе харакири, собираясь заменить свои недолговечные внутренности на кусок украденного где- то металлического рукава, бренная плоть его не выдержала - и покинул он мир сей, сознавая, что был близок к победе, но судьба на этот раз ему не улыбнулась...
   Изучив данный печальный опыт, приходим мы к заключению о тщетности всех наших попыток уйти от неизбежного, ибо познания наши ограничены, а инструменты несовершенны. С другой стороны, попытка сия, хоть и закончилась она провалом, демонстрирует величие человеческого духа, способного сносить лишения и даже муки ради достижения поставленной цели и оставляет нам надежду, что когда-нибудь в далеком и светлом будущем, другой поручик в другом сарае сможет осуществить заветную мечту человечества - жить, не думая о пище, о деньгах и женщинах.
  
   Корней Никитич Кузовкин был человеком совершенно тихим и безвредным. Работал учителем в сельской школе. И дернул его черт дать пятиклассникам сочинение на тему "Как я изнасиловал, а потом убил свою мать". Потом он долго оправдывался, что просто хотел поспособствовать развитию у детей образного мышления. Из школы его, конечно, выгнали.
   А, между прочим, почитали бы вы эти сочинения....
  
   Человечеству вообще свойственно приписывать себе идеи, абсолютно ему не принадлежащие. Идея вечной жизни, например, не имеет к человечеству совершенно никакого отношения. Но кто-то когда-то ее где-то подсмотрел, и вот - пожалуйста, уже человечество нянчится с этой идеей. И благо бы воровали что-нибудь толковое. Нет... тащат исключительно всякую гадость. Чем идея бредовей, тем больше у нее последователей. Взять, например, идею полового размножения. Бред полный, но последователей у нее - великое множество. Почти столько же, если не больше любителей пожрать и подышать. Пихают себе в рот всякую гадость, заполняют легкие зловониями - и рады до безпамяти. Но хуже всего дело обстоит с водохлебами. Дошло до того, что человек уже почти полностью состоит из воды.
  
   ... В этом доме должен быть телефон. По крайней мере, я видел какие-то провода. Или не провода... Нет, наверное, просто обрывки веревок.
   Но издали похоже на провода.
   В темноте вообще трудно различать предметы.
   А вокруг совершенная темнота.
   Полная темнота.
   И все же мне кажется, что здесь должен быть телефон.
   Или, хотя бы, провод... Ладно, пусть будет веревка.
   По крайней мере, можно повеситься.
   Если нельзя позвонить, то повеситься будет в самый раз.
   О, черт! Опять наступил на что-то скользкое. Тут повсюду лежит дерьмо. Повадились ходить сюда гадить.
   Я, между прочим, здесь живу...Это - мой дом.
   Как вы все меня достали. Холодно и в животе бурчит.
   Когда я последний раз ел? Наверное, тогда же, когда звонил по телефону.
   Тогда было еще светло. Это было очень давно.
   Все умерли с тех пор - а я вот, остался.
   Я слепой, совершенно слепой.
   Я здесь живу, а они ходят сюда и гадят.
   Я ощупал все стены. Нет тут веревки.
   Я помню, я точно помню, что тут была веревка. Теперь ее нет.
   Они ее унесли.
   Какой здесь холод!
   Окно наверное разбито - кажется, я слышу завывание ветра.
   Сейчас подойду к окну и выброшусь.
   Выпрыгну вперед головой, упаду на асфальт - и конец.
   Если нет телефона и нет веревки, значит я выпрыгну из окна.
   Всюду сырость и холод. Как мерзко. И это - мой дом.
   Какой это к черту дом, если они ходят сюда гадить, а теперь вот унесли веревку.
   Однажды, когда я спал, они выкололи мне глаза и отрезали уши.
   Я потом проснулся и понял, что ничего не вижу и ничего не слышу.
   Сначала я подумал, что просто еще ночь, но время шло - а ночь все не кончалось.
   Тишина и темнота.
   Потом я стал себя ощупывать - и понял, что у меня выколоты глаза и отрезаны уши.
   После этого даже смешно обижаться на них за взятую веревку.
   Бог с ней, с веревкой.
   Сейчас дойду до окна - и выброшусь.
   Делов - то.
   Только нужно обязательно падать головой вниз, чтобы сразу - и не мучаться.
   А то буду лежать там, внизу, с переломанными ногами, слепой и глухой.
   Нет, это уже слишком.
   Я этого не позволю, я не позволю так со мной поступать.
   Сначала они пришли и всех убили.
   Кроме меня.
   Потом они выкололи мне глаза и отрезали уши.
   Потом пропала веревка.
   Кроме того, они постоянно гадят тут на полу.
   Я больше этого терпеть не намерен. С меня хватит.
   Сейчас найду окно и выброшусь.
   Вот тут было окно, я точно помню. Было, но теперь его нет.
   Не может быть!
   Здесь должно быть окно - с разбитым стеклом, я очень хорошо его помню. ... Но тут только кирпичи.
   Они заложили окно кирпичами!
   Они все предвидят - и то, что я хочу выпрыгнуть из окна, и веревку они забрали.
   Странно, но я почему-то не умираю от голода...
   Наверное, когда я сплю, они меня как-то там кормят.
   Может быть, вводят что-то внутривенно.
   Как жаль, что я не могу посмотреть на свои руки, а на ощупь - я ничего не чувствую.
   Мои руки покрыты коростой, а пальцу одеревенели.
   Я ничего не вижу, ничего не слышу, и почти ничего не чувствую.
   Хорошо хоть, что они пока не отрезали мне язык и я могу все это рассказать.
   Я прошу, очень прошу: кто нибудь, придите и убейте меня.
   Я не могу, я не хочу так больше жить.
   Какой смысл в этой жизни.
   Честно говоря, у меня осталось только одно развлечение, одно удовольствие.
   В одном месте у меня спрятана сигарета, не целая, конечно. Окурок.
   Иногда я его достаю - и вдыхаю этот фантастический аромат.
   Нет, я не могу его зажечь - тут нет спичек, да и если бы даже были, с моими руками это вряд ли получилось, но этот запах - запах табака.
   Вот это, это то, что у меня еще осталось.
   Знаете, вам конечно смешно, но из-за этого запаха мне еще иногда хочется жить.
   Но вам этого никогда не понять.
  
   Как хочется спать...
   Веки стали чугунными, глаза слипаются, перо падает из рук.
   Невыносимая пытка - не позволять себе заснуть.
   Мир полностью лишен привычных очертаний. Какие-то голоса слышатся откуда-то сверху... Или это не голоса, а просто звуки. Реальность истончилась до размера невидимого почти волоска, и на этом волоске хочется повеситься, и это невыносимо, как сама жизнь. Грань между действительностью и сном превратилось в неуловимый переход, неясно и неважно где кончается одно и начинается другое.
   Я что-то сказал, или мне это приснилось, или мне снится, что я вижу сон, в котором я бодрствую и совершаю поступки и размышляю, или это я бодрствую и мне кажется, что я вижу сон, в котором я бодрствую и все это сливается в один ритмичный гул и стук в висках и легкие судороги в плечах и головокружение и почти даже тошноту.
   Ассоциации превращаются в образы, а образы приобретают характер галлюцинаций, постепенно перетекающих в сумбурный бред, полное и всепроникающее всепронизывающее нежелание чего-либо делать и не хочется даже закрывать глаза, чтобы уснуть - даже эта работа кажется невыносимой и необходимость дышать становится тяжким бременем, пожирающим мою плоть, как Кронос пожирал своих детей - с любовью и ненавистью, настолько одинаково сильными, что каждое из них превратилось уже в свою противоположность и эти противоположности слились воедино и достигли в этом слиянии оргазма, более сильного, чем половой и сравнимого только с ощущениями последних мгновений жизни повешенного.
   Итак, надеюсь вы наконец поняли, что несчастный автор этих строк не против отойти в объятья Гипноза, или Морфея - как там получится. И не позволяет он это себе сделать только по одной причине: ему нужно еще кое-что вам сказать. На сон грядущий.
   Не сказать этого я просто не имею права, грош мне цена, если я этого не скажу. Скажу больше: меня нужно утопить в сортире как минимум, если я этого не скажу. Это самое мягкое наказание и воспринимать его стоило бы в этом случае почти как помилование - встать на колени и заплакать от умиления.
   Ну, теперь уж даже до самого тупого читателя, вроде тебя, дошло, что в этот момент нужно выключить телевизор, перестать жарить яичницу. Кормить ребенка грудью, вести машину, или, скажем, самолет, и даже стоит - и просто необходимо сейчас, хотя бы на несколько минут, прекратить заниматься онанизмом. То есть, сейчас нужно прекратить делать те дела, которые обычно совмещают с чтением книги. До этого момента я мирился с вашим в общем-то наплевательским отношением к моему труду. Теперь этому пришел конец. Спинку держи ровно!
   Не сутулься.
   Сосредоточились.
   Внутри - пустота.
   Собственно говоря, ничего другого там у вас никогда и не было.
   Все проблемы выходят из вас, собираются в большой тускло мерцающий шар над головой и медленно улетают куда-то вверх.
   Сердце бьется ритмично.
   Дыхание ровное.
   Состояние пациента тяжелое, но стабильное.
   Вдох.
   Выдох.
   В-в-вдох.
   В-в-выдох.
   Теперь я начинаю входить в вас.
   Я вхожу в вас, как входит нож мясника в живую плоть.
   Вам больно, но приходится терпеть.
   Вам хочется кричать, но связки вам уже не подчиняются.
   Вы испытываете страх, вы сжались в комок, в трясущуюся студенистую массу.
   Ничего, пройдет и это.
   Я вхожу в вас, проникая все глубже и глубже.
   Я разрываю вашу плоть и одновременно сливаюсь с ней.
   Ужас уже проник в каждую вашу клетку, а весь мир слился в одном невыносимом ощущении боли.
   Но сквозь этот кровавый туман, сквозь визг и скрежет зубов и отвратительно сладкий запах свежей крови в вас начинает проникать какое-то новое, непонятное еще чувство.
   Сначала оно существует просто, как едва различимый оттенок боли.
   Оно слито с болью и почти неотделимо от нее.
   Но постепенно это ощущение растет и крепнет, и перестает быть частью боли - и в один из моментов вы поймете, что оно вам приятно.
   И вот - уже два цунами неудержимо и неотвратимо летят друг навстречу другу.
   С одной стороны до небес поднимается кроваво-серое марево - мерзкое зловоние исходит от него и с металлическим скрежетом мчится оно на вас, закрывая собой небо, неотвратимое, как судьба и старость.
   Но с другой стороны поднимается другая волна - и каждый миг она становится все сильнее и могущественнее.
   От нее веет свежим бризом и одновременно с этим - теплом женского лона. Она приближается к вам в бирюзовом сиянии и нежные, чарующие звуки струятся вокруг.
   И в этот момент в вас уже не остается чувств и мыслей.
   Вы просто стоите и зачарованно смотрите, как эти две неодолимые силы несутся друг навстречу другу.
   И в самый последний миг, когда две гигантских стены уже нависли над вами, закрыв собой небо и солнце, вы просто закрываете глаза и улыбаетесь той самой таинственной и чарующей улыбкой человека, который понял смысл этой странной игры.
   И в этот момент эти волны захлестывают вас.
   И тогда вы умираете.
   Стоп!
   Свет в зал!
   Искусственное дыхание!
   Электрошок!
   Прямой массаж сердца...
   Ну что вы приуныли? Это же только книжка!
   Ну-ну-ну... все будет хорошо. Сейчас кровь отмоем, постелем на стол новую скатерть и побрызгаем дезодорантом. Будет тепло, чисто - и никаких неприятных воспоминаний!
  
  
   Тишина разрывает меня на части. За окном падает снег, но я не слышу звука его падения.
   Зимний вечер.
   В комнате холодно.
   Я закутался в плед и пытаюсь согреться, но ледяной ветер проникает сквозь плохо заделанные оконные щели.
   За окном воет вьюга и очень хочется повеситься.
   Собственно говоря, обычный зимний вечер.
   Ничего особенного.
   Как всегда.
   Бывало и похуже.
   Сегодня хоть немного топят.
   Как все это достало.
   Хотя на самом деле особенно жаловаться не на что.
  
   Солнце восходит над Москвой. Заря нового дня освещает благословенный город - золотит купола древних мечетей и минаретов, устремленных в небо. Вот, за древними стенами седого Кремля, величественно возвышается минарет Умара Великого. Муэдзины созывают правоверных на молитву - и толпы людей устремляются в сотни храмов - больших и малых, древних и построенных всего несколько лет назад. Вот - украшение Красной площади, символ правоверной России - мечеть юродивого Сулеймана во всем многоцветии своих куполов. А вот - воссозданная заново Мечеть Пророка, построенная в честь победы над Наполеоном, потом взорванная богоотступниками-большевиками, а недавно восстановленная во всей своей красе, смотрится в воды Москвы-реки. Русь правоверная, очнувшись от спячки в объятии шайтанов, возвращается к истинной вере. По всей стране медресе - от известного на весь мир исламского университета на Воробьевых горах до самых дальних уголков России пестуют богословов, готовых нести свет истинной веры в самые отдаленные уголки великой державы. Сейчас, перед началом священного для любого русского месяца рамадана, сердце преисполнено особыми чувствами.
  
   Шестисотый мерин с мигалкой на крыше мчался по проспекту Сал-ад-Дина прямо к величественному зданию Государственного Меджлиса.
   Человек, сидевший на заднем сидении, углубился в чтение.
  
   " Центр Глобальной Этнобиологии.
   Пути ликвидации этнобиологических флуктуаций на примере системы "Северный Кавказ".
   Основные тезисы:
  
      -- Этносистема "Северный Кавказ" (далее - Этносистема) - классический пример стохастической системы экструзионного типа.
   Процесс её формирования длился многие тысячелетия под воздействием как ноокосмических, так и всей гаммы этнобиологических факторов - и в настоящий момент переживает устойчивую конвиксионную фазу.
   Одновременно с этим прослеживаются все пограничные формы - от консорционных до ксениических.
   Все вышеизложенное затрудняет или даже делает гносеоапористичным применение любых традиционных механизмов - как химерогенестичного, - так и аннигилоидного типа.
      -- Предлагается следующий эмпирический метод решения данной задачи:
  -- полная внешняя изоляция Этносистемы для устранения привнесенных влияний и паразитных процессов
  -- полное деструктурирование объектов компактного позиционирования этнобиологических единиц (далее - этнозои) и иные процедуры дизъюнкционного характера.
  -- Генерация системы Центров Этногенеза (далее - Центры).
  -- Этнозои позиционируются в Центрах путем подбора вероятностно-стохастическими методами
  -- Репродукция этнозоев (стимульно-дерективного типа) осуществляется по принципу полной этнической чуждости. Таким образом, элементарная этнобиологическая группа этнозовев (2-4 единицы) (далее - ЭЭГЗ) является антагонистичной не только с половой, но также и с этнической точке зрения. Для стимуляции репродукции используются как позитивные идеалы гедонистического типа (еда, тепло, вода и т.п.) так и фобиичечкие негативные идеалы (кастрационно-стерилизачионный комплекс, холод, использование болевых рефлексов и т.д.)
  -- Описанная выше ЭЭГЗ является абсолютно стохастической системой, включающей в себя этнически и сексуально антагонистичные единицы. Она вариабельна и основана на принципе достижения максимального числа сочетаний этнозойных пар как в рамках одного Центра, так и на глобальном уровне Этносистемы.
  -- Целью деятельности Этносистемы на первом этапе является генезис нового, коммонального типа этнозоя, эсхатологически чуждого синтезным элементам (в данном случае назовем его Лицо Кавказской Национальности - ЛКН-этнозой).
  -- После осуществления данного этапа и генерации достаточного числа ЛКН-этнозоев осуществляется вторичное деструктурирование - дизъюнкция Центров и не-ЛКЗ-этнозоев (далнее-палеоантропы) в рамках данной Этноситемы.
  -- Генерация новой системы Центров, не конгруэнтной палеонтропической и локализация в них ЛКЗ-этнозоев. Завершение процесса этногенеза.
  -- ..." ... звонок на мобильник оторвал Антон Пафнутьич Запашко, заместителя полномочного представителя острова Вайгач при центральном правительстве, от чтения тезисов доклада. Запашко выматерился и взял трубку.
  
   ... Вот - три наперстка. Между ними бегает шарик. Угадаешь, где шарик - получишь хорошие бабки. Все очень просто и очень даже понятно.
   Вот же он - шарик. Я точно видел, он закатился именно сюда. Подняли наперсток: - Где шарик? Какой шарик? Нет здесь никакого шарика.
   Тьфу ты, твою мать. Опять не повезло...
   Ну, хорошо... теперь то я совершенно точно знаю, что шарик здесь. Теперь меня уже не обманешь - я очень внимательно следил, я всех вас вычислил. Ну-ка, подними вот этот наперсток!
   Черт, опять пусто! Не может быть! Я точно видел, как он сюда закатился...
   Но нет шарика под этим наперстком. И под тем - тоже нет. Шарика на самом деле вообще нет. Но нам очень хочется, чтобы он был. И чтобы обязательно закатился именно под указанный нами наперсток. Мы так этого хотим, что начинаем в это верить. Настолько начинаем в это верить, что уже видим шарик.
   Вот он! Оп - а шарика нет. Так разводит нас, лохов, кидала - судьба, опуская все ниже и ниже, пока не пригнет до самой земли.
   Впрочем, все это достаточно скучно.
   Лучше, я расскажу вам про Птолемея. Про Клавдия Птолемея, автора книги "Альмагест, или Математическое сочинение в тринадцати книгах".
   Шестьсот страниц потребовалось Птолемею для того, чтобы доказать, что мы все - мудаки.
   Непозволительная роскошь. Для этого хватило бы и ободранного клочка туалетной бумаги с несколькими нецензурными словами, написанными тупым химическим карандашом. Мир безнадежно глуп и чудовищно примитивен. Усложнять его - все равно, что дрочить на ящерицу. Достаточно странное занятие, если конечно ты сам - не ящер.
  
   Сразу после того, как немцы заняли Таракань, а случилось это в первые дни войны, в только что открывшуюся комендатуру пришел человек. Он сказал, что зовут его Иван Степун, и что он очень хочет работать на немцев. Он неплохо, хотя и с акцентом, говорил по-немецки, вида же был жалкого: невысокого роста, хромой на одну ногу, к тому же ужасно заикался. Офицер посмотрел на него со смесью иронии и презрения: "Чем же ты можешь быть нам полезен?"
  -- У меня есть одна способность. Она, мне кажется, может вам пригодиться...
  -- И что же это за способность? - спросил офицер
  -- Я умею искать евреев, я их чувствую - и сразу могу сказать, где они прячутся.
  -- Это что же: ты вроде охотничьего пса, натасканного на дичь? - усмехнулся фашист.
  -- Да, что-то в этом роде, господин офицер, только я - лучше любого охотничьего пса...
  -- Ну что же, самоуверенный Иван, похваляться - дело нетрудное. Покажи на деле, на что способен. Я дам тебе машину и взвод солдат. Поезжай с ними и мы увидим, какой ты ловкий охотник!
  -- С радостью, господин офицер, для меня большая честь служить великой Германии! - ответил Степун и глаза его радостно заблестели.
   Прошло не более получаса, а машина с солдатами и Степуном уже ехала по разрушенным улицам Таракани. Прошло еще не более пятнадцати минут - и Иван попросил водителя остановить машину и заглушить мотор. Несколько мгновений он к чему-то прислушивался, потом радостно вскрикнул и показал на полуразрушенный двухэтажный дом: "Там они, там, где-то в подвале" четыре штуки - двое взрослых и двое... он на мгновение запнулся... детенышей!". Солдаты вошли в дом и вскоре действительно со смехом и улюлюканьем вытащили оттуда еврейскую семью - мужа с женой и двоих детей: девочку лет десяти и грудного младенца. Командир взвода похлопал Степуна по плечу: "Молодец, Иван, - как ты их нашел? Наверное, по запаху, как легавая ищет утку?".
  -- Нет, запах здесь не при чем. Я определяю место, где они прячутся исключительно на слух....
  -- На слух !? - вот уж действительно интересно... Что же за звуки ты слышишь? Как стучат их уходящие в пятки сердца, или бурчат их пустые животы... а может быть, ты слышишь, как они в ужасе бормочут свои талмудические заклинания?
  -- Нет, совсем не то, я прошу прощения, господин фельдфебель... Когда где - то рядом находится еврей, я слышу какое-то странное жужжание. Немного похоже на то, как жужжит пчела, но, в то же время - совсем другое.
  -- Да ты просто то, что нам нужно! - воскликнул фельдфебель, а потом рассказал все начальству, цокая от восторга языком.
   Степуна тут же определили на службу, выдали форму и оружие. Теперь ни одна облава в городе и окрестностях не обходилась без него. Он умудрялся находить евреев всюду: в сеновалах, на скотных дворах, среди развалин домов и в придорожной канаве. От него было просто невозможно укрыться. Не помогали ни какие ухищрения: у человека могло быть сто справок, в которых было написано, что он - хохол, или даже немец до десятого колена, но стоило Степуну подойти, ткнуть пальцем и сказать только одно слово "Жужжит!", как несчастного тут же хватали и отправляли - в концлагерь, или на виселицу. Он находил даже грудных детей, которых пытались спасти от смерти сердобольные русские бабы, выдавая за своих.
   "Жужжит!" - это слово нависло над городом, как страшная черная туча.
   Так продолжалось почти год. За это время были уничтожены тысячи тараканьевских евреев. И почти каждый из них был найден с помощью Степуна. Сам же Иван держался чрезвычайно скромно, отказывался от всех благ и чинов, говоря, что то, что он делает и есть для него главная награда.
   Однажды Степун вместе с карателями направился в одну деревню. Это была обычная проверка - нужно было посмотреть, не прячутся ли там евреи, или партизаны. Всех жителей согнали на главную площадь, а Степун с несколькими эсэсовцами стал обходить дом за домом, везде прислушиваясь. Внезапно он остановился, как вкопанный: "Жужжит, очень сильно жужжит" - закричал он. Эсэсовцы были несколько удивлены, потому что в этом крике они почувствовали какой-то странный испуг...
   "Где жужжит?" - спросил старший у Ивана.
   Тот неуверенно показал на один из домов, обычную покосившуюся и неухоженную избу. "Кажется там, на чердаке..."
   Солдаты тут же бросились к дому - и вскоре вывели на улицу женщину, немолодую полную женщину, семитские черты лица которой не оставляли сомнений в ее национальности.
   Степун, однако, вел себя очень странно.
   Он стоял, заткнув уши и повторял только "Жужжит, очень сильно жужжит!"
   "Что с тобой, Иван - спросил его один из немцев - Все в порядке: поймали жидовку, сейчас повесим ее на центральной площади, а заодно повесим рядом и хозяина дома, где она скрывалась - чтобы другим было неповадно прятать у себя жидовское отродье".
   Виселицу приготовили быстро. Вернее - две виселицы. На второй должны были повесить молчаливого мужика, хозяина злосчастного дома.
   Эсэсовцы решили устроить небольшое представление: они раздели несчастную женщину догола, связали за спиной руки, и, привязав за волосы к машине, протащили так через всю деревню, прями к площади, где уже стояли виселицы. Женщина кричала от боли, что сильно веселило немцев. Один Степун был явно не в своей тарелке: он брел за этой процессией, ошарашено озираясь вокруг и, зажав уши руками, повторял: "Жужжит... Господи, как невыносимо сильно жужжит....".
   Первой решили повесить еврейку. Ее втащили на эшафот. Ее обрюзгшее немолодое тело было измазано в грязи и кровь сочилась из бесчисленных ссадин. Она уже не кричала, молча глядя куда-то вдаль. Иван стоял в первом ряду, продолжая затыкать уши руками, и уже совсем жалобно повторял: "Жужжит... очень сильно жужжит... невозможно терпеть...".
   Женщину поставили на деревянный ящик, одели на шею петлю - и по команде ящик был выбит из-под ее ног. Ее тело мешком повисло на веревке, почти без конвульсий, только слабый предсмертный хрип прозвучал в наступившей тишине.
   И вдруг эту тишину разорвал дикий, нечеловеческий вопль. Этот крик был настолько ужасным, что у всех - даже бывалых эсэсовцев - пробежал мороз по коже.
   Степун лежал на земле, обхватив голову руками. Глаза его остекленели, а изо рта, прямо в пыль, текла гонкая струйка темной крови. Он был мертв. Почему-то, все вокруг сразу это поняли.
   Не немцев это произвело настолько сильное впечатление, что они упустили из виду молчаливого мужика - претендента на вторую виселицу. Он как- то незаметно растворился в толпе, да о нем и не вспоминали.
   Степуна приказано было похоронить на деревенском кладбище, что местные крестьяне и сделали, скрипя зубами. Но стоило немцам покинуть село, как труп предателя был выкопан и подвергнут все возможным издевательствам. Ему вспороли живот, отрезали гениталии, выкололи глаза - и долго таскали, привязав к телеге, по грязным сельским улицам, пока не бросили в огромный костер. Пепел потом был собран и сброшен в отхожую яму.
   Так закончил свою земную жизнь этот странный и неприятный человек.
   Когда городок был освобожден советскими войсками, следователи НКВД начали расследование преступлений, совершенных оккупантами. Тут же всплыло и имя Степуна. Были потрачены большие усилия, чтобы выяснить, кто такой этот Степун и откуда он взялся. Подняли все бумаги - и советского архива, который удалось спрятать незадолго до вступления немцев в город, и трофейные немецкие. Опросили десятки свидетелей... но все напрасно. Никто никогда не встречал этого человека до войны. В архиве, правда, удалось найти документы некого Ивана Степуна, но после тщательной проверки выяснили, что этот Степун был красноармейцем и героически погиб в первые дни войны. Нашлись свидетели, видевшие его смерть. Да и внешне он не имел ничего общего с предателем Степуном. В результате пришли к выводу, что негодяй просто похитил документы реального Ивана Степуна, настоящее же имя мерзавца так и осталось тайной.
   Нашли запись рассказа самого предателя о том, что он был сыном царского поручика, сидел в лагере, откуда вышел перед самой войной. Потом его забрали в Красную Армию, но в первом же бою он застрелил комиссара и ушел к немцам. Однако, никаких подтверждений этой информации найти не удалось. Скорее всего, это было чистой воды вранье. Так, или иначе, но прошло время и история эта постепенно стала забываться. В народной памяти сохранились только смутные воспоминания, почти легенды о полицае, обладавшем феноменальной способностью находить евреев. Молва с ее обычным стремлением дать всему на свете объяснение, разносила истории одна невероятнее другой.
   И только один странный молчаливый старик, одиноко доживавший свой век на отшибе потерявшейся в тараканьевских лесах деревушки, знал правду. Всю правду. Но однажды он умер - и унес свою тайну в могилу. Сразу после похорон односельчане разобрали незамысловатое добро старика - а жил он в бедности, почти в нищете. Ничего интересного не нашли они в ветхой избе. Разве что только старую фотографию совсем маленького мальчика. Но никто не смог сказать, что это за мальчик и зачем эта фотография была нужна бездетному одинокому старику.
  
   Он умирал страшной, мучительной смертью. Его тело покрылось бесчисленными язвами, источающими зловонный гной. Он ослеп и лицо было облеплено отвратительными струпьями. Невыносимая боль не оставляла его даже на миг. Все медицинские препараты перестали действовать на него - и даже небольшое облегчение страданий стало невозможно. Врачи бессильно разводили руками и лишь изредка заглядывали в палату, чтобы убедиться, что он еще жив. Его меркнущий разум качался на волнах боли, как утлая ветхая лодка, то проваливаясь в бездну небытия, то поднимаясь на пике невыносимых страданий. Сколько длилась агония? Для окружающих - насколько дней, или несколько часов. Но для него это была целая жизнь. Особая жизнь, по-своему, вечная жизнь, состоящая из вечных страданий и нескончаемой пытки. Вспоминал ли он ту, прошлую жизнь? Скорее, нет... Только отдельные блекнущие образы, смутные и бесформенные всплывали иногда, возникнув из кровавого тумана - и тут же распадались, не в силах выжить в этом аду.
   Собственно говоря, его личность уже перестала существовать. Все его привязанности, стремления и надежды исчезли, обратившись в горсточку пепла - и колючий ледяной ветер унес этот пепел в вечность безмолвия.
   Боль и ужас оставались с ним, как последние признаки жизни - и он дорожил этими невыносимыми страданиями, ибо там, впереди - и он это не понимал, но чувствовал, там, где не было этих страданий, было нечто, еще более страшное, чем любая боль.
   И он чувствовал, как неодолимая, чудовищная сила влечет его к тому краю, за которым уже ничего нет. И он держался за боль и страдания, как за последнюю соломинку, еще удерживающую его на краю пропасти. Но отсюда, из этого мира, ничего этого не было видно. Просто изможденное, обезображенное тело продолжало эту ужасную битву, брошенное и преданное всеми, даже собственным разумом, обреченное, но все еще удерживающее последние искорки чего-то непостижимого и невидимого...
  
   Кажется, зима кончилась. В воздухе стоял запах весны - запах прелости, оттаивающих, освобождающихся из ледяного плена собачьих и человеческих экскрементов, выступающей то тут, то там из-под снега зимней падали, начинающей проявлять первые робкие признаки разложения.
   Город жил, подобно гигантскому пауку, питаясь плотью попавших в его паутину бесчисленных мошек. Но их высосанных жизней не хватало для насыщения этой алчущего нутра - и он заманивает в свои сети новых, летящих на его яркий свет. Все здесь пронизано тленом: обвислые жилы проводов и забрызганные грязью стекла витрин, напитанная зловонной жижей земля и пропахшее смрадом небо. Угрюмые, бледные человеческие существа, переваренные им и испражнениями извергнутые из его чрева носят этот тлен в себе, как носят в себе несостоявшиеся матери погибший и разлагающийся плод. Он подобен огромному расстроенному желудку, мгновенно переводящему в экскременты любую пищу, будь то изысканный деликатес, или отвратительная баланда, и неспособному при этом насытить дряблое тело. Его покрытые липкой слизью улицы прихотливо извиваются, как морщины на лице старухи. Смрадный фимиам зловонных испарений курится над заплеванными и вытоптанными провалами его дворов. Отливающие желтоватым неверным светом фонари выстроились в ряд. Виселицы, ожидающие свои жертвы. Даже небо - закопченное и засиженное мухами кажется сводами дешевой и грязной пивной.
   Человек шел, под ногами его хлюпала грязь и светящиеся серо-желтым светом облака плевали ему в лицо липким талым снегом.
   Если когда-то был день, то он уже кончился. Если когда-то будет ночь, то она еще не наступило. Человек, внешность которого не стоит даже описывать, настолько она не имеет значения, шел вперед с уверенностью, которая может быть только у человека, совершенно не знающего, куда и зачем он идет. Впрочем, мне совершенно не важно, что будет с ним дальше.
   Возможно, его собьет какой-нибудь проржавевший насквозь грузовик, или на голову упадет с крыши глыба бурого льда. Поэтому лучше оставить его сейчас. Пусть идет, а мы лучше займемся чем-нибудь более полезным, нежели наблюдение за этим унылым субъектом в этом печальном интерьере.
  
   Истопник Евзебий зло сплюнул на пол и, зачерпнув ржавой лопатой, бросил в отверстый зев печи новую порцию угля. Волна жары обдала задубевшую кожу его лица - и Евзебий довольно крякнул. Каждый раз, бросая очередную порцию еды в эту ненасытную, пышущую жаром и дышащую смрадом глотку, он чувствовал себя почти ангелом смерти, дарящим преисподней новые заблудшие души. Он был частью, придатком этой огненной геенны, ее верным слугой и деспотичным властелином. Языки пламени с вплетенными в них струйками летящей вверх сажи лизали ржавые бока топки и их багровые отсветы играли на закопченном потолке. Прошлое Евзебия было покрыто непроглядной пеленой тумана, но и из-за этой пелены проглядывали иногда контуры чего-то мрачного и зловещего. Впрочем, ангелы редко работают истопниками - если это, конечно, не падшие ангелы... Никто не спросил у Евзебия документы, когда он устраивался на эту работу. Никого не интересовала его биография. От него требовалось только одно: методично, час за часом, день за днем, без отпусков и выходных, почти без сна, бросать в топку уголь, чтобы это адское пламя никогда не погасло - и чтобы жалким и бледным людишкам в окрестных домах было тепло в их убогих норках. Нельзя сказать, чтобы Евзебий любил свою работу - он вообще никого и ничего не любил. Просто, эта работа стала такой же частью его самого, как пропахшие потом и дымом ватник и ушанка. Теперь лишить его этого значило заживо снять с него кожу. Все его общение с внешним миром ограничивалось молчаливым начальником котельной, который иногда приносил ему какую-нибудь незамысловатую еду и подменял его на несколько часов сна. Снопы ярких искр складывались в удивительные узоры, а языки пламени лепили мимолетные образы - то забавные, то инфернальные, а иногда даже эротические. Евзебий смотрел на эти эфемерные картины, как маленький мальчик смотрит на проплывающие высоко в небе облака - эти видения проникали в него и кружили ему голову, подобно аромату изысканных духов и тончайшему вкусу вин.
   История его печальна и поучительна. Он родился в то время и в том месте, где не стоило рождаться ни при каких обстоятельствах. Если бы он знал, что ждет его впереди, то упирался бы руками и ногами, удавился бы пуповиной, чтобы только не видеть этот испепеляющий яркий свет. Но грубые руки в резиновых перчатках выдернули его из лона, он закричал от ужаса и сделал первый вдох, впустив в себя воздух, наполненный запахом медикаментов, крови и дешевых приторно сладких духов.
   Он рос и набирался опыта. Он научился курить и воровать мелочь из кошельков. Он никогда не видел своего отца. Его мать много пила и быстро старела. Чужие грубые мужчины овладевали ею прямо в той комнате, где стояла кроватка Евзебия. Он накрывался с головой одеялом - и через маленькое отверстие наблюдал, как очередной пахнущий потом и перегаром самец безжалостно срывает с матери одежду и, завалив на грязную кровать, с довольным хрюканьем насилует ее. Эти оргии происходили почти каждый вечер. Как он мечтал вонзить длинный тонкий нож в эту жирную тушу... Сколько раз, притаившись под одеялом, мечтал он о сладостной мести. Накинуть удавку на эту отвратительную раскрасневшуюся шею - и душить, с наслаждением душить до тех пор, пока эта зловонная плоть не задергается в предсмертных конвульсиях - и не довольное хрюканье, а предсмертный хрип вырвется из этой глотки. Он жил мечтой о мести - и в тот момент эта мечта была единственной ниточкой, удерживающие его на краю бездны. Он рос и развивался быстрее, чем сверстники. Настал момент, когда он понял, что больше не может держать эту ненависть внутри себя, что еще немного - и это чувство разорвет его на части, как разрывает давление воздуха слишком сильно накачанный мяч. Ему исполнилось уже двенадцать лет, хотя он никогда не считал свои года, это казалось ему совершенно бесполезным занятием. Он собрал все свои сбережения - наворованные, отнятые у других детей и выигранные в карты у взрослых - и купил хороший нож. Острый, как бритва, заточенный с двух сторон, с легкой наборной ручкой. Вечером он незаметно проскользнул в комнату, затаился и стал ждать. Мать была в компании с очередным боровом. Евзебий не различал их - для него все они были как бы единым существом, злобным и отвратительным. Дальше все было как всегда. Они долго и много пили. Лицо борова багровело, а дыхание становилось все более громким и частым. Сколько это продолжалось... Евзебий не смотрел на часы. Он сжимал рукоятку ножа и ждал. Мать быстро пьянела, язык ее стал заплетаться, и она уже совершенно себя не контролировала. Она сидела на стуле, широко раздвинув ноги. Внезапно самец издал глухой рев - и грубо завалил ее на кровать. Он срывал с нее одежду, обнажая дряблое бледное тело. Она почти не сопротивлялась - и под воздействием алкоголя, или просто от безразличия, позволяла ему делать с собой все что угодно. Впрочем, сопротивление вряд ли бы принесло какую-нибудь пользу. Боров был огромен и обладал зверской силой, увеличенной к тому же алкоголем. У него было желание, которое необходимо было удовлетворить немедленно. Всего несколько мгновений потребовалось ему, чтобы сломить последние признаки сопротивления. Евзебий увидел обнаженный живот со шрамом от аппендицита. Еще через мгновение грязная корявая лапа сорвала последнюю полоску ткани, тусклый свет настольной лампы осветил на мгновение поросший редкими волосами лобок. Потом все это было накрыто пульсирующей тушей, с довольным урчанием овладевшей своей беззащитной жертвой. Боров увлекся и забылся в экстазе. Кровать ходила ходуном, скрипя всеми пружинами. Евзебий понял, что настало его время.
   Он бесшумно подкрался, и изо всех сил, двумя руками, вонзил нож в спину извивающейся туши. Прямо туда, где, как он предполагал, должно было находиться сердце. Раздался сдавленный хрип - и боров стал разворачиваться лицом к мальчику. Его тупые осоловевшие глаза светились удивлением и ужасом. Тогда Евзебий выдернул нож. Кровь алой струей хлынула на грязную простынь. Боров протянул руку - то ли пытаясь защитить себя, то ли - схватить Евзебия. Но мальчик опередил его. Он резанул тушу по горлу - и уже целая река крови хлынула из новой раны. Боров забился в конвульсиях, во рту появилась кровавая пена, а широко открытые глаза бессмысленно вперились куда-то вдаль. Евзебия охватило чувство дикого восторга. В исступлении он еще несколько раз вонзил нож в свою жертву, хотя это было уже лишним. Он издал победный крик, но в этот момент его глаза встретились с полными ужаса глазами матери. Она, кажется, начала приходить в себя. Кровь заливала ее, пытающуюся выбраться из-под агонизирующей туши. "Что ты наделал... Что ты наделал..." - шептали ее сухие губы. Внезапно Евзебия охватил ужас. Нет, в нем ни на минуту не возникло сожаление о сделанном. Он повторил бы это тысячу раз, не раздумывая. И эта окровавленная туша не вызывала в нем никаких чувств, кроме брезгливости. Но ужас пронзил его тело, потому что он понял, ЧТО сейчас должен сделать. Он вдруг осознал ясно и отчетливо, что он не может, не имеет права не сделать ЭТО. Это осознание пробило его, как удар молнии. Мгновение он стоял неподвижно, не моргая смотря на мать, которая уже почти выбралась из-под страшного груза. Потом он сделал шаг вперед - и со всего размаха вонзил нож ей в сердце. Все это время он не отрываясь смотрел ей в глаза - и понял, почувствовал, как жизнь уходит из них. Она схватила Евзебия за руку. "Евзебий..." - прошептали ее губы. Потом наступила тишина. Эта тишина заполнила собой все пространство Вселенной. Казалось, что воздух перестал колебаться. Стихли все звуки. Уже мертвая, рука матери продолжала сжимать руку Евзебия. Он попытался разжать эту хватку. Но это было бесполезно. Тогда он взял другой рукой нож - и начал что есть сил резать эту мертвую плоть, эти тонкие кости, чтобы освободиться от последних пут. Он не мог почувствовать, где кончаются эти пальцы и начинается его рука, поэтому наносил себе глубокие раны - и еще теплая кровь матери смешивалась с его горячей кровью. Наконец, он смог освободиться. Он протер нож и положил его в сумку. Потом он обыскал карманы - в одежде борова и матери и выгреб оттуда все деньги. Потом положил в сумку остатки еды со стола и ушел, не оборачиваясь. Была ночь и он смог выйти из дома незамеченным.
   Он шел, как мог быстро, чтобы до утра выйти из этого опостылевшего города. Набухший прелый снег хлюпал под ногами, и холодный ветер швырял в лицо мокрые хлопья. Одно чувство, один инстинктивный порыв, всепоглощающий и непреодолимый гнал его вперед тогда, как будет гнать всю жизнь, до последнего холода небытия, или - кто знает - жары адского пламени. Этим чувством, этой могучей пружиной, распрямившейся в тот момент и чудовищным импульсом швырнувшей его вперед, было желание, нет, не желание - мучительная страсть - к теплу и свету. Он не знал географию, но знал, что тепло и свет находятся где-то на юге. Он не любил людей, тогда он еще их боялся, поэтому днем он прятался, а ночью продолжал свой путь, пробираясь к заветной и неведомой цели. Внутри его был холод и пустота, а в перекинутой через плечо сумке лежал нож, ржавый от человеческой крови.
  
  
   Сведения о Льве Толстом, предполагаемом авторе эпоса "Война и Мир" и ряда других не менее значительных произведений чрезвычайно противоречивы и в высшей степени недостоверны. Его хрестоматийные биографии очень сильно напоминают жития святых и мифологических персонажей. Бурная юность - Просветление и жизнь учителя-гуру - Уход из дома и смерть (или - вознесение...) в пути. Компиляция из житий Будды, Иисуса Христа и подобных им господ. На самом же деле картина весьма противоречива: с одной стороны - отшельник, живущий в глуши, а с другой стороны - в приписываемых ему произведениях дана настолько точная картина жизни высших слоев общества того времени, они настолько энциклопедичны, что у многих серьезных исследователей невольно возникают сомнения: а мог ли этот деревенский нелюдим, любимым занятием которого было ходить босяком по окрестным лугам, написать столь масштабные и глубокие произведения. Многое вызывает законные сомнения и его житии: начнем с дат рождения и смерти. Согласно официальной агиографии, родился он 28 августа (по т.н. "старому стилю")1828 года. Уже весьма интересно - не правда ли, сразу вспоминаются герои эпоса о Гильгамеше и угаритские предания. "В тридевятом царстве, в тридесятом государстве" - 28 августа (август - восьмой месяц!) 1828 года. В дате его рождения - сразу четыре восьмерки. Сумма же всех цифр этой даты (2+8+0+8+1+8+2+8) - 37 (запомним эту цифру). Теперь - дата его смерти: 7 ноября (опять таки по "старому стилю" - запомним и эту дату) 1910 года. Сумма всех цифр (число-месяц-год) этой даты - 29. Разница между этими двумя суммами - 37 и 29 - тоже 8! А сумма этих двух чисел - 66 - тоже весьма интересное число. Сумма алфавитных номеров букв его имени, отчества, фамилии (в принятой тогда орфографии) - 335. При делении этой суммы на 5 получаем 67 - на 1 больше, чем сумма дат его рождения и смерти! И вы скажете, что все это может быть случайным совпадением? Тогда как объяснить то, что дата его смерти по старому стилю полностью совпадает с датой большевистского переворота, но по новому стилю. Не значит ли это, что неизвестные нам создатели "Льва Толстого" хотели таким образом отождествить его со всем "старым миром", смерть которого (настоящий Армагеддон для современников) наступила 7 ноября 1917 года. Исчезновение семерки в году тоже не случайно! Сама дата весьма интересна: сумма числа и месяца совпадает с суммой чисел года: 18 и 18. А полная сумма чисел этой даты - 36 - опять таки, на 1 отличается от суммы чисел в дате его рождения. Как уже отмечалось, в дате его рождения - четыре восьмерки (а восемь - символ рождения и жизни во многих древних системах), а в дате его смерти - четыре единицы (единица - обычный символ смерти!). Думаю, теперь у вас уже не осталось сомнений, что это не может быть простым совпадением. Итак, истинные создатели Льва Толстого (и всех его творений...) заложили символ жизни - 8 в дату мифологического рождения этого персонажа и символ смерти - 1 в дату его кончины. Кроме того, для любого современника этих событий была очевидна закономерность совпадения дат 7 ноября - смерти Толстого (по старому стилю - как последняя дата старого мира) - и дата смерти самого "старого мира" - 7 ноября по новому стилю. Собственно говоря, никто из современников конечно, не считал Льва Толстого реальным историческим персонажем! Вот - цитаты того времени "Солнышко наше закатилось!", "титан, последний из исполинов" и т.д. Разве это - не ритуальные причитания, свойственные для циклических праздников окончания сбора урожая (28 августа) и начала зимы (7 ноября) у славянских народов? Итак, мы видим, что Толстой был мифологическим персонажем - и именно так его воспринимали современники. Седобородый деревенский бог, бродивший по лугам, топча траву босыми ногами, и великий учитель-отшельник, проповедовавший из своей кельи великие истины. Эти два персонажа, слившиеся впоследствии воедино, первоначально существовали совершенно обособленно - и даже противопоставлялись друг другу. На самом деле, в эпических произведениях "Льва" прослеживаются две обособленные линии, позволяющие говорить по крайней мере о двух авторах - или, учитывая огромный объем эпоса, о двух группах авторов. Одни - простые деревенские риши, сочинявшие свои незамысловатые саги под шелест листьев и завывание ветра в священных дубравах. Как сильны и искренни их обращения к природе, как бесхитростен их слог. И именно они поклонялись лесному богу, который обычно изображался в виде толстого (тучного!) седобородого и босого старика.
   Другие - просвещенные бхикшу, чей язык утончен, а познания глубинны. Они сочиняли свои трактаты в уединении монастырей, используя и компилируя древние рукописи. Наиболее почитался ими безымянный бог знания и мудрости, изображаемый обычно в виде Льва. И две эти линии многие века существовали, практически не пересекаясь друг с другом и даже находясь в антагонизме. Просвещенные книжники презирали деревенских мужланов и неучей - а те отвечали не меньшим презрением "келейным умникам". На свет должен был появиться поистине гениальный (к сожалению, безвестный...) компилятор (или, опять таки, компиляторы, учитывая огромный объем материала, в несколько раз превосходящий Махабхарату), чтобы объединить эти две антагонистичные линии - и создать поистине великие произведения.
   Так, толстый деревенский божок и лев - бог мудрости, соединившись, превратились во Льва ТСлстого (как это читалось в то время...). А разве огромное количество изображений львов в архитектуре того времени не лишнее доказательство широчайшего распространения данного культа. И наконец обратим внимание на отчество этого легендарного персонажа: "Николаевич". Оно находится между Львом и Толстым - разделяя и одновременно соединяя их. Несомненна связь с именем последнего представителя правившей царской династии (Николай II) - этим самым как бы подчеркивается покровительство Льва-Толстого этому последнему правителю "старого мира". С другой стороны, в русском языке Николай звучит очень похоже на " ни-кола, ни двора" (то есть - нищий, не имеющий какого-либо имущества), что было естественно для живущего вне этого мира архата. Итак, Лев Ни-кола (евич) ТСлстой - не что иное, как мифологический персонаж, считавшийся покровителем правящей династии нищенствующим архатом с чертами пастушеского "толстого" бога. Таким образом, гибель старого мира (и правящей династии) - для современников была неразрывно связана с сакральной "смертью" этого божества, что не помешало продолжению его почитания и включению его даже большевиками в свой пантеон (хотя уже в качестве "малого божества", вытесненного на задний план привнесенными завоевателями персонажами германо-латинского пантеона - бог огня Мар(к)с-Энгельс (т.е "Марс-устрашающий") и др.)
  
  
   "Загляни внутрь себя, в самую глубину - и ты увидишь бездну. Загляни еще глубже - и ты увидишь пустоту...". Аслан размышлял об этой фразе, услышанной от нищего бродяги-суфия по пути в Мекку. Содержится ли в этой фразе оскорбления Пророка, или, наоборот, в ней - сама суть Писания. Аслан размышлял, глядя на покрытую туманом вершину гору Хребет Мула.
   Он думал о своей бесконечно долгой жизни - и странные давно забытые образы всплывали в его сознании. Когда-то бесконечно давно он жил в другом ауле и его окружали другие люди. Тогда он был просто ребенком, смотревшим на открывающийся во всей своей красе и силе огромный мир с нескрываемым восторгом. Жизнь медленно текла, подчиняясь вековым традициям. Люди пасли овец, пекли вкусный хлеб, иногда нападали на соседние аулы, захватывая овец и пленных. Иногда люди из соседних аулов, или блуждающие в горах абреки, нападали на них, но к счастью эти нападения всегда удавалось отбить - люди из его аула были храбры и умелы в бою. Дед Аслана был дибиром. С детства он обучал мальчика бесконечно мудрым и глубоким айатам Пророка, древним притчам и сказаниям. "Когда ты подрастешь, я подарю тебе египетский меч с написанным приветствием Пророку, мажирскую винтовку с голубым прикладом и коня, убранного, как невеста к свадьбе - из тебя выйдет удалой джигит!" - обещал дед Аслану. Вечерами мужчины его тухума собирались в гулала-хъали, непреступном доме-крепости, и пели древние баллады:
  
   Вот - славный храбрец-молодец.
   На вороном коне ночью переплыл он Терек.
   Вот он подъехал к казачьей станице - перескочил через вал.
   Вот он схватил курчавого мальчугана - везет его...
   Смотрите...смотрите:
   Гонятся за моим молодцом-храбрецом.
   Выхватил он из чехла крымское ружье,
   Повалил одного казака...
   Вот другая казачья лошадь скачет без седока.
   Ранен мой храбрец-молодец.
   Кровь течет по его руке...
   Радость - счастье...
   С богатой добычей, героем, вернется домой храбрец-молодец.
  
   Так начиналась жизнь Асалана. Казалось, ничто не могло изменить ее плавное течение.
   Но внезапно все переменилось. Большое войско пришло с Севера. Русский царь приказал своим солдатам покорить землю Аслана - и полилась кровь. Война была долгой, ибо велика была сила русских, но велика была и горская доблесть. Однажды война пришла в аул Аслана. Весь день на село падали тяжелые чугунные ядра. Когда все дома были разрушены и почти все жители погибли, в село вошли русские солдаты. Аслан никогда не забудет этих неуклюжих, похожих на медведей людей с большими бородами. От них пахло луком и водкой. Они схватили мальчика и со смехом повели к своему командиру. Командир, совсем молодой офицер с огромными эполетами, долго разглядывал Аслана. Он говорил ему что-то на непонятном Аслану языке. Наконец пришел переводчик, угрюмый казак, и сказал, что господин Лермонтов желает задать Аслану несколько вопросов. Аслан ненавидел русских, убивших его родителей и всех его родичей, но этот молодой чисто выбритый офицер внушал ему какое-то необъяснимое доверие. Офицер долго расспрашивал Аслана о горских обычаях, преданиях и песнях. Аслан рассказал ему все, что знал. Потом офицер спросил, остался ли в живых кто-нибудь из родственников Аслана. Аслан отвечал, что все его родственники, члены его тухума, - мужчины и женщины - сражались с русскими и погибли в этом бою. Он честно сказал, что и сам сражался бы вместе с ними, но ему еще только пять лет, поэтому взрослые не позволили ему взять в руки саблю. Офицер похлопал его по плечу "Ты смелый мальчик! Но как же ты будешь теперь жить? Ведь теперь ты - круглый сирота...". Аслан пожал плечами и ответил, что у него есть две руки и голова на плечах - и если Аллах не даст ему погибнуть, значит на то воля Его. Офицер был удивлен столь разумным ответом маленького мальчика. "У тебя острый ум, но ты еще слишком юн и необразован. Я отправлю тебя во Владикавказ и попрошу определить в какую-нибудь хорошую школу". Аслан опять пожал плечами и отвечал, что ему все безразлично, но все равно здесь у него не осталось никого - поэтому он не против немного посмотреть мир. Офицер рассмеялся и сказал Аслану: "Ну что же, думаю из тебя выйдет толк!".
   Аслана посадили в повозку и отправили во Владикавказ. Только спустя много лет он узнал, что разговаривавший с ним офицер, оказывается, писал стихи и вскоре после их встречи был убит другим русским.
   Во Владикавказе Аслана определили в школу, где он выучил русский язык и еще некоторые полезные предметы. Но однажды к нему пришел какой-то бородатый человек в странной черной одежде и начал требовать, чтобы Аслан отрекся от веры предков и уверовал в какого-то раздетого бродягу, которого евреи распяли на кресте. Аслана очень развеселило это предложение: "Как можно считать Богом какого-то нищего бродягу, которого к тому же казнили, как разбойника. Смерть в бою - вот истинная доблесть. Такие джигиты становятся шахидами и люди слагают о них песни. А смерть на кресте позорна, так казнят по законам адата и шариата воров и конокрадов!". Человек в черном очень разозлился на Аслана. Он назвал его мерзким отродьем, ублюдком, а потом ударил. Аслану было уже почти семь лет и он не стерпел такого оскорбления. Он выхватил маленький, но острый как бритва нож - подарок деда - и изо всех сил вонзил его в толстое брюхо обидчика. Тот закричал и схватился за живот. Тогда Аслан точным движением перерезал ему горло. Мальчик не стал ждать, когда на крик негодяя сбегутся люди. Он выпрыгнул в открытое окно и бросился бежать. Через несколько недель ему удалось добраться до портового города. Там он впервые увидел море. Это было поистине чудесное зрелище! Аслан долго завороженно смотрел на бескрайнюю лазоревую гладь.
   С наступлением темноты ему удалось незамеченным пробраться на стоящий в порту корабль. Матросы обнаружили его, когда парусник уже далеко отошел от берега. Сначала на корабле были очень злы на Аслана, его даже хотели выбросить за борт. Но Аслан смог развеселить этих грубых и черствых людей. Он корчил смешные рожи, ходил на руках и вытворял всякие забавные кульбиты. Матросы смеялись - и решили оставить Аслана на корабле. "Только пусть этот щенок отрабатывает свой хлеб, будем давать ему самую грязную и тяжелую работу - и пусть попробует отказаться !".
   Аслан драил палубы, чистил рыбу, мыл посуду, работая до потери сил. Матросы были им довольны. "Хорошо, что не скормили его рыбам - от него нам много пользы" - говорили они.
   Корабль был французским и Аслан быстро выучил этот певучий язык.
   Так они миновали Стамбул с его пестрыми рынками и величественными минаретами ай-Софии. Прошло еще много дней пути - и корабль прибыл в Марсель. Матросы уже успели привыкнуть к Аслану, которого они звали просто Лан. Они хотели оставить его на корабле, сделать юнгой, а со временем даже матросом... Но у Аслана были другие планы. В Марселе он бежал с корабля и пешком направился на север. Много дней пробирался он к своей цели, пока наконец Париж не возник перед ним - грозный и таинственный.
   Аслан жил, попрошайничая и веселя прохожих гримасами и кульбитами. Он ночевал с клошарами на набережных Сены, воровал овощи у уличных торговок и впитывал в себя эти тонкие тлетворные ароматы большого города.
   Однажды, когда он выступал со своим маленьким представлением, к нему подошел незнакомый человек. Он был уже не молод и несколько тучен. "Как тебя зовут, сорванец?" - спросил он Аслана.
   "Здесь меня называют Лан, но когда - то меня звали немного по-другому" - отвечал мальчик.
   По всему было видно, что пожилой человек - господин не бедный. Одет он был в хороший дорогой костюм, цилиндр, а из жилетного кармана виднелись золотые часы на цепочке. Он долго расспрашивал Аслана о его жизни. Аслан рассказывал как мог свою историю и было видно, что солидного господина она очень интересует. Они стояли так почти час, наконец один из спутников почтенного господина не выдержал и произнес: "Господин Бальзак, неужели вас так увлек рассказ этого оборванца... Между прочим, мы уже опаздываем на прием к министру". Пожилой господин оборвал его сердито: "Это я назначаю время министру, а не он мне! А этот молодой человек меня чрезвычайно заинтересовал. Я хочу, чтобы он некоторое время пожил у меня, а я между тем постараюсь устроить его в какое-нибудь приличное учебное заведение. У него острый ум и хорошо подвешенный язык".
   Так Аслан оказался в доме у господина Бальзака. Его вымыли и одели во все чистое. Оказалось, что пожилой господин был писателем. Вскоре он определил Аслана в весьма приличное учебное заведение. Там Аслан изучил латынь и древнегреческий, познакомился с литературой и поэзией, историей и географией. Он проучился здесь уже более двух лет, когда в один ненастный осенний вечер к нему в комнату пришел человек в странной черной одежде. У Аслана сразу пробежал мороз по коже - так этот человек был похож на убитого им когда-то давно русского. Только теперь он был идеально выбрит, и одежда была какая-то другая. Он опять начал рассказывать Аслану о вере в раздетого человека, казненного как разбойник. Но теперь Аслан повзрослел и стал умнее. Он соглашался со всем, но когда человек ушел, считая, что заполучил еще одну рыбу в сою сеть, Аслан быстро собрал свой нехитрый скарб - и в эту же ночь бежал из пансиона. Ему было уже четырнадцать, но выглядел он намного старше. Ему повезло: началась как раз война с Россией - и он записался добровольцем во французскую армию. Он ступил на корабль, чтобы проделать в обратном направлении пройденный когда-то путь. Сердце его полно было жаждой мщения и приключений. Полк, в который зачислили Аслана, высаживался под Севастополем и должен был участвовать в осаде этого города. Аслан с первых дней проявил себя, как человек отчаянно храбрый и беспощадный. Не один штурм не обходился без его участия. Он бежал вперед в первых рядах - и десятки врагов пали от его руки. Вскоре за отвагу и меткость в стрельбе Аслана перевели в специальный отряд лазутчиков. Теперь его задачей было тайно проникать в расположение русских, захватывать в плен или убивать офицеров. Однажды отряд Аслана проник глубоко вглубь русских позиций. Случилось так, что Аслан остался один. Он полз, прижимаясь к земле, сжимая в одной руку саблю, а в другой - укороченное ружье. Внезапно Аслан увидел очередную цель. Русский офицер совершенно беззаботно расположился в неглубоком окопе. Аслан мог хорошо его разглядеть: человек лет сорока, нос немного картошкой, гладко выбритый с небольшими бакенбардами. Он сидел на земле и что-то быстро писал в толстой тетради. Аслан прицелился и положил палец на спусковой крючок. Еще мгновение - и должен был раздаться выстрел. Но какая-то непонятная сила остановила Аслана именно в это мгновение. Он вдруг понял, что не хочет убивать этого человека. Это было странное, непривычное чувство... Аслан, убивший уже несчетное количество людей, замер в нерешительности. С одной стороны, перед ним был враг, один из тех кто убил его семью и его самого сделал бродягой. Но с другой стороны, в лице этого человека было что-то такое, какая-то аура, не позволявшая Аслану сделать такое привычное движение - нажать на спуск винтовки. Внезапно русского окрикнули : "Господин Толстой, вы с ума сошли! Идет бой, а вы тут расположились со своими записями!". Тот вздрогнул, быстро собрался и через мгновение исчез из поля зрения Аслана.
   Аслан стер со лба холодный пот: "Нужно немного отдохнуть, нервы начинают шалить..." - подумал он и пополз назад, к своим. Странно, но он совершенно не жалел, что не смог застрелить этого человека.
   Вскоре русские капитулировали, Аслана наградили и отправили назад во Францию. Войны больше не было, а к мирной жизни Аслан оказался совершенно не приспособлен. Вынужденное безделье тяготило его. Несмотря на запрет ислама, он начал пить, проводя дни в парижских кабачках. Однажды к нему за стол подсел сухой, костлявый мужчина с маленькими, живыми глазами, резко очерченными губами, которые то и дело искажала ироническая усмешка, и небольшой залысиной. Они много пили и разговаривали. Внезапно, непонятно почему, Аслану вспомнилась лошадь, убитая разорвавшимся ядром где - то под Балаклавой и он принялся описывать своему новому знакомому ее разлагающуюся тушу. Аслан вспомнил все отвратительные подробности - и полуденный зной и полчища мух - и червей, копошащихся в зловонной жиже. Странно, но нового знакомого совершенно не покоробил этот неожиданный рассказ. Наоборот, он пришел от него в восторг. Потом внезапно вскочил, и быстро попрощавшись, выбежал из заведения. Через некоторое время к Аслану подошел официант и смущенно сказал, что убежавший господин велел записать выпитое им вино на счет Аслана. Аслан был, конечно же, удивлен такой наглостью. "Да хоть как зовут этого господина?" - спросил он с возмущением.
  -- Бодлер, мсье, Шарль Бодлер. Не знаю, чем он занимается, но по-моему он не совсем в своем уме - отвечал официант.
  -- Ладно, заплачу за него - ответил Аслан - но я возмущен этой выходкой!
  -- Понимаю, хорошо вас понимаю, с холуйской улыбкой отвечал официант, принимая деньги.
  
   После этого случая Аслан перестал употреблять вино. Он много путешествовал, был в Турции, Персии, Египте. Не раз его жизни угрожала опасность. Он сражался с разбойниками, спасался от гнева султана и диких племен пустыни. Он совершил хадж и беседовал с великими богословами.
   Когда началась война с Германией, Аслан вернулся в ставшую для него уже почти родной Францию. Он храбро сражался, как и многие простые французы. Но поражение было предопределено... Аслан отказался капитулировать, несмотря на приказ командования и в одиночку, с оружием смог прорваться сквозь немецкие кордоны. Разочаровавшись во всем, он примкнул к коммунарам в Париже. Там, в одном из кабачков, полном экзальтированных революционеров, он рассказывал о борьбе с царизмом на Кавказе. Внезапно дверь открылась и в заведение вошел бледный юноша. Он присоединился к слушателям и жадно внимал рассказам Аслана о своих странствиях. Потом, когда Аслан закончил свой рассказ, они долго сидели рядом. Наконец, юноша рискнул начать разговор: "Честно говоря, мсье, я тоже люблю странствия, еще в юном возрасте я сбежал из дома. Знаете, я написал несколько стихотворений. Хотите, прочту что-нибудь?". Аслан благожелательно кивнул головой. "Что может написать этот сопляк?" - подумал он, но в облике юноши было что-то приятное и интригующее, поэтому джигит не захотел его обидеть.
   И молодой человек начал читать стихотворение про блуждающий на земных просторах пьяный корабль, вечно обреченный носиться по чужим волнам. Аслан был потрясен этим творением бледного юноши. Это напомнило ему собственную жизнь, несущую его подобно безжалостному урагану. Когда юноша закончил, Аслан обнял его почти с отцовской нежностью. Они долго сидели молча, прижавшись друг к другу. Но тут в кабачок вбежал запыхавшийся человек "Артюр, Артюр! Наконец я тебя нашел!" - обратился он к юноше. "Поль вне себя от ярости. Весь день он нигде не может тебя найти". Молодой человек извинился и поспешил покинуть заведение. Больше Аслан никогда с ним не встречался, но стихотворение это запомнил и часто вспоминал в тяжелые моменты жизни. Парижская коммуна вскоре была разгромлена.
   Аслан некоторое время скрывался от полиции на яхте своего нового знакомого, писателя Виктора Гюго.
   Постепенно страсти улеглись и Аслан смог вернуться в Париж. Здесь он познакомился с художниками. Это было веселое и беззаботное время. Тулуз-Лотрек знакомил его с актрисами и проститутками, Матисс обсуждал с ним сочетания цветов в своих новых картинах - а Аслан рассказывал ему о танцах горцев. Годы бежали, но Аслан оставался все тем же молодым и сильным. Наверное, есть доля правды в рассказах о феномене кавказских долгожителей. Вдруг, где-то в далекой стране, какой-то студент застрелил некого господина, ехавшего в автомобиле. Студент был сербом, а господин - австрийцем, но в результате почему-то опять началась война между Францией и Германией. И снова Аслан ушел на фронт. Во время одного перерыва между боями он долго беседовал с высоким и немного неуклюжим солдатом, говорившим с сильным польским акцентом. На прощание тот посвятил Аслану странное двустишие:
  
   Сколько раз ты заглядывал смерти в глаза
   Ничего ты не знаешь о жизни.
  
   У этого человека была какая-то польская фамилия, которую Аслан не запомнил, представлялся же он обычно как Аполлинер и вскоре был тяжело ранен, а спустя короткое время умер в Париже - кажется, от гриппа.
   Через некоторое время ранен был и сам Аслан, после чего получил наконец орден Почетного Легиона. Из госпиталя снова вернулся на фронт, чтобы участвовать в Верденском сражении.
   На фронте Аслан узнал о случившийся в России революции и о том, что его родина снова стала свободной. Странное, неведомое доселе чувство сжало его сердце. Он понял, что должен приехать туда, на землю своих предков и постараться быть полезным своему гордому свободолюбивому народу.
  
   Аслан чувствовал себя бесконечно чужим в этом странном мире, так и не ставшем ему родным.
   Он смотрел на этих людей, поглощенных бессмысленной суетой...
   "Странные, смешные создания... Они рисуют картины, но разве способен человек в своих беспомощных потугах даже приблизиться к вечной красоте созданного Господом мира? Они сочиняют ворохи никчемных поэм и безнадежно скучных романов, ради бумаги для которых истребляют прекрасные леса, превращая райские уголки Мироздания в уродливые пустоши, но разве не сказано уже все в одной единственной великой Книге? Сколько бессонных ночей, загубленных жизней, выпитого вина и выкуренного дурмана - и все для того, чтобы в высших своих порывах приблизиться только, но не достигнуть высот бесконечно великих и бесконечно простых слов Пророка. Но, с другой стороны, здесь встречаются люди, озаренные искоркой Божественного Света. Но что делают они с этой искоркой? И видят ли этот пронизывающий мрак обыденности свет толпа, погрязшая в вечном поиске покоя и удовольствия".
   Так думал Аслан, собираясь в дорогу. Шла война и путь на родину был неблизким. Проще всего было бы ехать через Турцию, но там - от Галлиполи до Ефрата, шли тяжелые бои. Нужно было искать другой путь... Друзья дали ему совет, которым он с благодарностью воспользовался. Дело в том, что русские революционеры - эмигранты, коротавшие дни в мирной и благополучной Швейцарии, были последние дни обуреваемы страстным и непреодолимым желанием вернуться на свою кипящую и бурлящую всяческой революционной активностью родину. Это их желание вполне совпадало с помыслами германского военного командования, считавшего - и не без основания, что чем больше соберется в России всяческих смутьян и баламутов, тем слабее будет сопротивление русской армии на фронтах. Таким образом, вскоре поезд мчал русских революционеров на родину, а за окном мелькали готические начертания названий станций и стерильные немецкие пейзажи. Надо ли говорить, что Аслан, как борец с царизмом с более чем почтенным стажем смог найти себе место в этой процессии.
   Вагон плавно покачивался на тщательно подогнанных немецких рельсах, а за окном неспешно и величаво проплывал односложный и унылый германский пейзаж, сотканный из серого неба, геометрических квадратов полей и красных черепичных крыш. Аслан с безразличной грустью взирал на покачивающееся за окном однообразие и мысли его были далеки от этих мест.
  
   "Очень странно, товарищ, я никогда не встречал вас раньше. У меня прекрасная память на лица. Вы, видимо, эсер или меньшевик?"
   Вопрос вывел Аслана из состояния углубленного созерцания. Невысокий лысоватый человек с маленькой острой бородкой внимательно смотрел на Аслана - и от этого взгляда горец сразу почувствовал себя неуютно.
   Аслан не ответил - да от него никто и не ждал ответа. Два человека внимательно смотрели друг на друга - и им не нужно было слов. Неприятная, мощная волна чужой энергии захлестнула Аслана, сковывая его волю и вторгаясь в его сознание. Яркие, искаженные до неузнаваемости картины его прошлой жизни проносились в мозгу - и он не в силах был остановить это, проваливаясь в бездонную пропасть глубин своего рассудка. Аслан видел себя ребенком и вновь видел горы, но это были очень странные горы - и цвет их был ярко-синим и неестественно яркое красное солнце разбивалось на тысячи отблесков блуждавших по склонах - и этот мир начинал вращаться вокруг Аслана со все увеличивающейся скоростью и четкие в начале контуры сливались воедино и уже невозможно было различить в них ничего, кроме мерцания красных и синих пятен, ярких и беспощадных. Аслан видел себя внутри этой гигантской воронки, он проваливался в нее, как в громадный пищевод, опускаясь все ниже в беспомощном барахтаньи. И чем ниже он погружался в эту вязкую и цепкую субстанцию, тем темней становились мерцающие стенки, они блекли и меркли и тьма окутывала все вокруг. Наконец Аслан понял, что достиг дна, что он перестал погружаться и стоит теперь на чем-то твердом. Вокруг была кромешная тьма, эта тьма была плотной и упругой, она обволакивала его и лишала всякой возможности движения. Становилось трудно дышать, мысли путались, а все желания ослабевали и меркли, как померкли до этого мерцавшие стенки. Аслан понял, что умирает - и сознание этого, сначала робкое и смутное, потом - отчетливое и окрепшее, выросло внутри его и раздвинуло плечи и взгляд его метал молнии, а вздох его был как огненный вихрь. И это новое, невиданное доселе, но всевластное и могучее теперь чувство, или скорее - уверенность, наполнило Аслана яростной, безумной, сметающей все на своем пути силой - и эта сила билась внутри Аслана, ища выход наружу. И вот, когда тьма сдавила тело и последняя искорка жизни готова была померкнуть внутри, Аслан улыбнулся странной и одному ему понятной улыбкой и отверз свои уста. И с воплем, протяжным боевым криком, яростно вырвалась наружу энергия, которой не было равных в мироздании, ибо была то энергия гибели, энергия обреченного, энергия отчаянья. И не было преград, способных ее остановить, как не было силы, способной противостоять этой силе, несокрушимой в своей беспомощности. И тьма раскололась и рухнула вниз, и яркий, режущий глаза свет наполнил мироздание и пронзил Аслана тысячами раскаленных игл. И этот новый мир - мир света и свободы - родился в боли и муках, чтобы остаться и быть вечно. И перед тем, как распасться на части, разорванные на атомы и сожженные всепроникающим светом, Аслан засмеялся. И это был смех победителя.
  
   Два человека продолжали сидеть друг напротив друга в вагоне поезда, ползущего подобно смертоносной змее по рельсам, зловеще поблескивающим, как наточенный смертоносный клинок. На лице Аслана играла едва заметная улыбка, у лысоватого в глазах зажглись и тут же потухли маленькие злобные искорки.
   "Ну что же, батенька, чрезвычайно был содержательный разговор, хотя ваш взгляд не Людвига Фейербаха - абсолютное ребячества. Обидно, что не смог вас переубедить, но история, как говорится, нас рассудит".
   С этими словами лысоватый встал и ушел, сухо попрощавшись. Аслан же задумался, глядя на проносящийся за окном пейзаж - и мысли его унеслись далеко, к родным вечным горам, где жил его отважный и свободолюбивый народ.
  
   Поезд миновал Германию, нейтральную Швецию, Финляндию и прибыл в Петроград. На площади перед вокзалом собралась громадная толпа, радостно встречавшая возвращавшихся революционеров. Лысоватый с бородкой забрался на стоявший посреди площади броневик и начал говорить - и от слов его толпа пришла в странное и страшное возбуждение и неистовство. Аслан посмотрел вокруг с грустной и мудрой улыбкой, и, прицепив на всякий случай к пиджаку красный бант, поспешил на другой вокзал, откуда уходили поезда на юг.
  
   Он вернулся в места, которые не видел многие десятилетия. Все изменилось. Чужие, незнакомые люди долго не хотели признавать Аслана за своего, презрительно называя "французом", но он своей отвагой доказал право называться горцем. Он воевал сначала с красными, потом с белыми, а потом - снова с красными. Сам шейх Наджмутдин Гоцинский указывал на него, как на пример доблести и удали. Многие годы возглавляемый им небольшой отряд сеял ужас в рядах красноармейцев и всех неверных, пишущих слева направо.
   Но силы опять были неравны... Большевики послали в горы большую армию, аэропланы бомбили мятежные аулы.
   Сопротивление горцев было сломлено, но Аслан смог прорваться сквозь тройное окружение и уйти сначала в Турцию, а затем - во Францию.
   И опять его засосала ненавистная пучина мирной жизни. Он спорил с Пикассо о живописи, чуть было не подрался с Буниным, отстаивая музыку Стравинского.
   Так продолжалось до тех пор, пока не началась новая война с Германией.
   Опять фронт - и опять тягость поражения, с которым Аслан не смирился. Он вступил в Сопротивления - и не один оккупант был найден на парижских бульварах с мастерски перерезанным горлом.
   Прошли годы...
   Мир изменился. Россия распалась на части и маленькая горская родина Аслана снова обрела независимость. Аслан вернулся домой, чтобы провести остаток своих дней среди вечных и таких близких его сердцу гор, которые единственные не изменились с его детства, скрытого густой пеленой времени.
   Но и сейчас не был дарован ему покой. Русские солдаты снова пришли на эту землю, чтобы поработить его народ. И снова Аслан занялся своим привычным от рождения делом - убивать. И этой вечной войне, кажется, не будет конца.
  
   Обо всем этом размышлял Аслан, глядя на покрытую туманом вершину гору Хребет Мула.
   Внезапно его покой был нарушен,
   "Мы поймали его. Это - русский щенок. Он воровал наших овец. Мы поймали его, когда он перерезал вот этим ржавым ножом горло барану и ел его мясо - прямо сырым. Что с ним делать? Давай перережем горло этому оборвышу - все равно никто не заплатит за него ни рубля. Или пусть умирает долго - отдадим его Тимуру. Он большой мастер преподавать уроки неверным..."
   Аслан, красивый рослый и широкоплечий, поднял свои серые глаза и увидел оборванца лет пятнадцати - щуплого и беспомощного. Он выглядел совсем жалко - и вызывал отвращение - грязный и вонючий. Но что-то в его облика показалось Аслану необычным и даже пугающим.
   "Кто научил тебя резать овец ?" - спросил он у оборванца.
   "Никто не учил меня. Меня вообще никто и ничему не учил. Но ведь это так просто. Зарезать овцу даже проще, чем зарезать человека".
   Аслан был удивлен. Он совсем не ожидал услышать такой ответ от этого бродяги. Самое странное, что в голосе этого совсем еще мальчишки вовсе не было страха. Может быть, он просто не понимает, что его ждет. Или он просто дурачок. "А ты знаешь, как режут людей" - спросил Аслан?
   "Да, тут тоже ни нужно особого умения. Особенно когда режешь спящего, или пьяного. Главное, чтобы нож был острым - и не мешкать".
   "Да ты просто душегуб, парень" - сказал Аслан - и все вокруг засмеялись.
   "Нет, я не душегуб. Просто я очень долго шел сюда - и мне нужна была пища. Иногда я воровал, но потом понял, что можно добывать еду намного проще".
   Аслан разозлился. Ему начало надоедать все это.
   "А когда тебе перережут горло - ты тоже будешь спокоен, щенок?".
   "Мне все равно. Я шел на юг и думал, что здесь тепло. Я пробирался сюда очень долго - и многое увидел на своем пути. Вот я на юге. Но здесь тоже холодно. Я не знаю, куда мне идти дальше. Убейте меня - и, может быть, после смерти я попаду в страну вечного тепла".
   "Этот малый совсем не дурачок. В нем есть какая-то сила. Будет интересно изучить его подробнее" - подумал Аслан.
   "Если мы убьем его сейчас - все равно наши овцы не воскреснут. Оставим его пока. Может быть, выменяем на него у русских кого-нибудь из наших. В любом случае, его горло никуда не уйдет от нашего ножа. Посадите его в хорошую яму и закройте крепкой решеткой. Похоже, что это - прыткий щенок. Не хотелось, чтобы он сбежал", - сказал он своим.
   "Как зовут тебя, оборвыш?" спросил он мальчика.
   " Я давно забыл то, как меня называли раньше, поэтому зовите меня, как захотите - вот и будет мне имя", - ответил бродяга.
  
   Прошло время - и чеченцы привыкли к мальчику. Ему дали имя Волчонок - и ему нравилось это прозвище. Он с удовольствием выполнял любую работы, был смышленым и вскоре уже мог разговаривать на языке горцев. Его часто приводили к Аслану - и тот открывал ему простые и глубокие истины Корана. Волчонок повторял про себя айаты, перебирая подаренные Асланом четки - и в его душе впервые за долгое время, или вообще в первый раз наступали покой и гармония. Аслана поражало то, как быстро этот странный ребенок постигал самые глубокие истины тафсиров ахл ал-батин. "Возможно, настанет время, и он будет достоин посвящения - тогда я смогу назвать его своим младшим братом" - думал Аслан - и прикидывал про себя, что парня стоило бы выучить какому-нибудь полезному ремеслу: например, искусству установки фугасов, или организации засад на дорогах. Потому, что человек без образования - что перекати-поле. Куда ветер подует - туда он и катится. Но ведь ветер не всегда дует в нужную сторону. В деревне никто не умел ставить фугасы лучше Аслана, а Аслан сокрушался, что нет у него достойного ученика. А из этого оборванца может выйти первоклассный подрывник. Уж это Аслан чувствовал всем своим внутренним чутьем.
   Волчонок продолжал жить в своей яме, которую уже не закрывали решеткой и не охраняли. Иногда, когда он сидел в яме, глядя на небо с яркими и большими звездами, к нему приходила Саида и они часами говорили обо всем на свете.
   Саида росла красивой и стройной девочкой. "Вот будет красавица, когда ей исполнится лет пятнадцать - говорили вокруг". И она стала бы красавицей, но иное написано было в великой и кровавой книге судеб этой земли. Однажды, очень рано утром, село проснулось от приближающегося страшного рева. Прошло мгновение - и первые разрывы сотрясли окраину аула, потом бомбы стали рваться везде. Саида проснулась и выбежала во двор. Она помнит только очень яркую вспышку - и страшную боль. Никто не может сказать: кто, зачем и как отвез этот изуродованный, окровавленный но все еще живой человеческий обрубок в долину, в русский военный госпиталь. Трудно сказать - везение это было, или неудача, но Сергей Касперский был великим хирургом. Десять часов он колдовал над останками детского тела - и совершил чудо. Прошло еще пять дней - и Саида открыла глаза. Она ничего не увидела, так как сетчатка обеих глаза была повреждена так, что даже самый гениальный врач не смог бы вернуть ей зрения. Но она могла слышать, хотя и плохо. Она могла дышать и чувствовать. Она могла жить. Но это было не легко... У нее были полностью оторваны обе ноги, поэтому ей соорудили специальную тележку с маленькими колесиками, чтобы она могла как-то передвигаться. Отец взял ее назад в дом. А что делать: не оставлять же ее русским. Прошло время - она научилась достаточно прытко передвигаться на своей тележке - и даже кое-как помогала по хозяйству. Конечно, она не могла играть с другими детьми - и в отношении к себе чувствовала только презрение и немного жалости. Когда она узнала про сидящего в яме русского мальчика, ей стало интересно.
   " Тебя зовут Волчонок. Ты что, звереныш, выросший один в горах?" - спросила она его.
   "Нет, я не звереныш, я намного хуже. Я мечтал бы родиться настоящим волчонком" - ответил он.
   Она стала приходить к яме каждый вечер. Они могли говорить часами.
   Как-то раз она спросила его в шутку " Ты наверное уже присмотрел себе невесту?".
   "Да, присмотрел", ответил он совершенно серьезно.
   "Как интересно... ну пожалуйста, скажи мне - кто это"
   "Скажу. Ты - моя невеста. Когда я выросту - и если меня примут твои родичи - я стану твоим мужем".
   "Так нельзя шутить - ответила она - и в голосе ее звучала нестерпимая боль" - "Ты же понимаешь, что я не смогу быть для тебя женой. У меня никогда не может быть детей, я даже не смогу быть с тобой как женщина - понимаешь?"
   Волчонок стал очень серьезным он на мгновение вспомнил свою мать в объятьях очередного борова - и ответил совершенно искренне "Для меня счастье быть рядом с такой женщиной, как ты. Я помню, как жутко быть ребенком, поэтому не хочу иметь детей. И - поверь - я совершенно не хочу быть с какой-либо женщиной в постели. Тебе это трудно понять, может быть, я тебе смогу это объяснить когда-нибудь потом".
   Она ничего не ответила - только протянула вниз, в яму руку. И он дотронулся до этой прекрасной и нежной руки - и почувствовал то тепло, которое искал всю жизнь и не мог найти.
   Потом она ушла - обещала прийти как обычно, завтра.
   В эту ночь Волчонок спал - и впервые в жизни улыбался во сне.
  
   Кровавый рассвет ударил в глаза - и земля затряслась от разрывов бомб. Волчонок проснулся - и не мог понять, что происходит. Он слышал грохот разрывов и треск выстрелов, но не мог выбраться из ямы. Там, наверху шел бой. Там была Саида - совсем беспомощная и беззащитная в этом аду. А он был здесь - и ничего не мог сделать. Он содрал себе в кровь пальцы, пытаясь зацепиться за каменные стены своей тюрьмы. Но каждый раз он срывался вниз. Бой был коротким. Потом все стихло - и наступила тишина. И эта тишина была страшнее любых разрывов. Прошло еще какое-то время, казавшееся вечностью. Потом Волчонок увидел лицо солдата в малиновом берете. Тот наклонился над ямой и с удивлением разглядывал сидящего в ней узника.
   "Эй, брателло, ты кто такой" - раздался вопрос сверху. "Эй, смотрите, кого я нашел". Его вытащили из ямы. "Смотрите, русский парень, совсем еще пацан. Эти гады держали его тут в яме". Его хлопали по плечу: " Все, все кончено! Теперь поедешь домой, к маме и к папе. А этих мерзавцев мы всех почикали - смотри, вот сколько вокруг падали". Он только ошарашено оглядывался по сторонам. Ему протягивали то плитку шоколада, то водку из фляги, а он ничего не мог сказать и был совершенно потрясен всем случившимся. Потом была команда "Все, уходим отсюда" - и его повели к бронетранспортеру. Он шел, перешагивая через трупы и впервые в жизни ему стало по-настоящему страшно. Нет, его не пугало кровавое месиво вокруг. Он привык к смерти и относился к ней безразлично. Он боялся, ужасно, до судорог, до конвульсий во всем теле, увидеть только одну смерть. И он ее увидел. Саида лежала на куче каких-то обломков. На этот раз ее тело не было изуродовано. Только небольшое красное пятно расплывалось под левым плечом. Ее глаза с детским удивлением были обращены к небу, как будто она перед самой смертью прозрела и увидела там, в вечных и холодных небесах, что-то загадочное и непостижимое. Ее лицо не было искажено гримасой смерти. Нет, оно было спокойно и прекрасно. И в этот момент Волчонок умер, как умер когда-то Евзебий.
   Но тело осталось и тело должно было получить себе имя.
   Ему было уже все равно. Сначала он сказал, что его зовут Волчонок. Ему объяснили, что такое имя не подходит для той страны, где ему предстояло жить. Тогда в его мозгу, как привидение в холодном и пустом подземелье, всплыло его первоначальное имя. Евзебий опять стал Евзебием. Круг замкнулся - и бездна пришла к бездне, а пустота - к пустоте. Все, что каким-то чудом сохранилось в этой покинутой духом оболочке было странное и болезненное желание тепла. Но теперь это было просто физическое тепло. И Евзебий стал кочегаром.
   День и ночь стоит он печальным стражем у ворот этого ада и мечет ржавой лопатой уголь в пышущий жаром зев. И, подобно саламандре, он живет в этом вечном пламени и не сгорает, и огонь - его единственная стихия и едкий дым пропитал его тело насквозь. Но и сам адский пламень всего лишь слабый отблеск того пожара, что когда-то выжег дотла эту странную и печальную жизнь.
  
   В городе появился акробат. Новость эту сообщали друг другу шепотом - с чувством большой значимости и священного трепета, почти ужаса. Конечно, все понимали, что когда - то это должно было произойти. На самом деле, это должно было произойти неминуемо, как наступление осени или старости. Но люди вообще не склонны думать о старости, смерти и предстоящих холодах. Поэтому, когда все это приходит, то всегда является неожиданностью, хотя не нужно быть Нострадамусом или даже просто Семен Семенычем, чтобы все это предсказать. Я бы сказал, что вообще таким предсказаниям - грош цена. Представляете себе субъекта с седой бородой, вперившегося взглядом в бесконечность, а потом изрекающего что-то типа "О, несчастные - истинно говорю вам, что лето скоро кончится - и будет осень, а за ней - зима. И все вы, презренные, состаритесь и умрете...". Вот было бы действительно великое пророчество. Можно, сказать, событие года. Впрочем, появление акробата никто не предсказывал. Более того, появлению этому не предшествовали какие-либо явления незаурядные, как то: дождь из лягушек, солнечное затмение, буря, эпидемия моровой язвы, или хотя бы существенная порча нравов (скорее всего по причине того, что нравы и так были предельно испорчены). Ничего подобного не было, но, тем не менее, все прекрасно понимали, что акробат должен появиться - и в самое ближайшее время. Тем не менее, город продолжал жить обычной жизнью. Не появились плакаты со строгими мужиками и не менее строгими бабами и призывами типа "все на фронт" или "отечество в опасности"... Не была объявлена всеобщая мобилизация, военное положение, или хотя - бы сборы резервистов. Никто не позаботился об устроении полевых судов или судов революционного трибунала. Новость разносилась со скоростью распространения дурных вестей. То есть, конечно, никто не видел акробата, но многие чувствовали что-то неладное. Одна женщина упала в обморок - ей что-то почудилось. Один здоровый мужик увидел ночью что-то такое, что залез на фонарь и просидел там до утра - а когда его сняли приехавшие пожарные, не мог вообще ничего сказать.
   То есть, обстановка была близка к массовой истерии.
   И только одного человека в городе все происходящее вокруг совершенно не волновало. Этим человеком был странноватый истопник из местной котельной. Впрочем, его вообще с некоторых пор мало что волновало
  
   Аслан видел, как в кровавом небе восходит кровавое солнце и низкие облака меняют свои очертания, переливаясь как написанные каллиграфом суры Корана. Он чувствовал тупую боль и бескрайнюю пустоту внутри себя. Он понял, что жив и это открытие наполнило его грустью.
  
   Что ты делаешь с нами, память... Зачем все это... Я, старик, стою возле сломанных качелей. Они уже очень давно сломаны. Мало кто вообще помнит, что эта торчащая из земли странная металлическая рама когда-то была качелями. Очень маленькими качелями, на которых качаться могли только маленькие дети. И один мальчик часто приходил сюда с няней - и качался, слушая скрип - и смотрел куда-то вдаль, на этот нежный и ласковый мир, согреваемый лучами весеннего солнца. Ему было очень хорошо. Вокруг были любящие и заботливые люди. И небо казалось таким синим, а молодая листва на деревьях - такой зеленой... Мальчик гладил траву рукой, дотрагивался до прозрачной воды в пруду - и был счастлив, как может быть счастлив только маленький мальчик. Большие, сильные люди любили его и очень хотели, чтобы все в его жизни было хорошо. И само время было таким большим, и каждый день казался бесконечным.
   Но в один из дней он спросил у своей мамы - этого самого нежного и теплого изо всех нежных и теплых людей, "Мама, а что такое смерть?". И мамины глаза наполнились грустью: " Смерть - это то, что отбирает у нас самых дорогих и близких людей". И тогда он спросил: "Мама, неужели когда-нибудь вы все умрете - и папа, и дедушка, и ты? Что тогда будет? Я останусь совсем один?".
   " Да, все мы обязательно когда-нибудь умрем. Но это будет еще очень нескоро. Но когда мы умрем, ты не будешь долго оставаться в одиночестве, потому что тоже обязательно когда-нибудь умрешь. Так устроен мир.".
   Прошли годы... Время теперь уже не кажется большим - оно летит стремительно и неумолимо, и дни сжимаются до размеров собачьей конуры - а скоро их уже можно будет держать на ладони. И все любившие меня большие и сильные люди стали сначала слабыми и немощными, а потом ушли совсем - и оставили меня одного. Совсем одного.... а на дворе уже осень. Трава пожухла, и бурые листья плавают в холодной черной воде. И колючий ветер гонит меня самого, как сорванный лист. И негде укрыться. И эти маленькие сломанные качели - единственное, что осталось от того мира, где я мог быть счастлив - и был счастлив. А впереди - зима - и снег. И весны уже не будет, ибо не дано человеку пережить две весны. Я стал старым и немощным, так и не став большим и сильным. Это просто несправедливо. Как вы могли меня бросить одного. Сейчас, когда ваша помощь мне нужна - намного больше нужна, чем раньше, когда я был счастлив. И я дотрагиваюсь до этого железа, но чувствую только холод. Потому, что этих качелей больше нет - они умерли вместе со всем остальным - и я чувствую себя пришедшим на кладбище. И мне становится еще более одиноко - и я, подгоняемый ветром, бегу от этого места.
   От друзей, которых я сам себе наметил, облюбовал и выбрал, рассчитывая на их помощь в трудную минуту, я встретил немало неприятностей, и в этом - поучение и назидание для тех, кто способен воспринимать наставления и увещевания.
  
   Бади' аз-Заман ал-Хамадани. Макамы.
  
  
   Этот мир неведомый, неопределимый, недоступный для разума, непознаваемый, как бы совершенно погруженный в сон, был тьмой...
  
   Законы Ману. Гл. I. 5
  
   Учитель сказал:
  -- Я непременно нахожу себе наставника в каждом из двоих моих попутчиков. Я выбираю то, что есть в них хорошего, и следую ему, а нехорошего у них я избегаю.
  
   Луньюй (Изречения Конфуция)
  
   ГЛАВА 7. КНИГА СТРАНСТВИЙ.
   Т
  
   ьма за окном вагона была теплой и вязкой, как остывающий, но еще не остывший кисель. Трое сидели в купе, вслушиваясь в неровный ритм стука колес. Звенели стаканы в подстаканниках, вагон поскрипывал и плавно раскачивался из стороны в сторону. Три пассажира ехали в купе, а четвертое место было свободно. Иногда поезд начинал тормозить - и тогда раздавался неприятный резкий скрип. Иногда поезд разгонялся - и тогда стук колес учащался, приближаясь постепенно к частоте биения сердца. И этот сбивчивый ритм провоцировал тахикардию, которая вела, в свою очередь, к нарушению кровообращения, к спазму сосудов головного мозга, что фактически означало смерть - легкую, если она происходит во сне, и невыносимо тяжелую, если пытаться с ней бороться. Трое предпочитали не думать о вещах грустных и неизбежных. Они знали, что поездка на поезде смертельно опасна. Но настоящий мужчина не может ни любить риск. Ничто так не мобилизует человеческие возможности, как холодное дыхание стоящей за спиной смерти. Сколько гениальных открытий было сделано, сколько отчаянных решений было принято именно во время поездок по железной дороге, когда ценность жизни неудержимо катится вниз. Три пассажира сидели молча - и эта давящая пауза длилась уже невыносимо долго. Первый, невысокого роста, с рельефным округлым брюшком и отполированной до блеска лысиной, нервно массировал пальцы на руках, иногда щелкая суставами. Второй, высокий и седой, сверлил толстяка пристальным взглядом больших серых глаз с длинными ресницами. Третий, альбинос с маленькими розовыми глазками и шрамами на запястьях обеих рук, отрешенно вглядывался в бездонную тьму за окном, беззвучно шевеля губами. Возможно, он молился, или просто считал удары колес, как приговоренные к порке считают удары кнута. На столе призывным пурпуром обложки манил последний роман писателя Пупкина, но ни у кого не было сил и желания читать его. Гнетущая тишина висела в купе плотным синеватым шаром.
   Толстяк видел этот шар, как кролик видит манящее смертью око удава. Жизнь уходила из него по капле - и это чувство было тягостно и невыносимо. Собрав последние силы, в последней конвульсии своего внутреннего Я, выдавил он из своей гортани звук, превратившийся в слово, а затем - во фразу:
   "Пусть каждый из нас расскажет одну интересную историю из своей жизни, а потом тот, на кого падет жребий, расскажет историю за вот это четвертое пустое место. Ведь хотя нас трое, как бы нас четверо, потому что это купе - четырехместное. Так всегда принято в поездах: если едут в купе втроем, то никогда не заказывают три стакана чая, но всегда берут четыре. Дурная примета - ехать без четвертого попутчика. Ну что, принимается?"
   Альбинос и седой утвердительно кивнули.
   И в этот момент синеватый шар с треском лопнул - и сдавливавшая горло толстяка удавка немного ослабла.
   Понимая, что обрел шанс на спасение, толстяк продолжил: "Ну, кто желает начать?".
   Все промолчали...
  
   "Был тихий и теплый весенний вечер. На деревьях уже набухли почки, но листьев еще не было. Воздух был прозрачен и неподвижен. Думать хотелось только о светлом и умиротворяющем. Я сидел на скамейке и смотрел на закат. Я размышлял о смерти, представляя ее как некую форму абсолютного зла - и от этих мыслей на душе становилось легко и спокойно.
   Время шло, светлая вязкая тьма опускалась на город и тени становились ускользающе бесформенными. В этот момент я представил себе смерть, как некоторую форму полного всеобъемлющего распада, некоторое подобие алхимического Nigredo, и мне захотелось разрыдаться от отчаянья.
   Воздух все еще оставался густым и теплым, но ночная прохлада была уже где-то совсем рядом. Ясные графические контуры деревьев тревожно выделялись на фоне розовеющего закатом неба. Они были подобны таинственным и грозным знакам, разгадать которые не дано человеческому разуму, а без понимания их смысла жизнь сама теряет всякий смысл, превращаясь в холодную каплю утренней росы, обреченную исчезнуть под пепелящими лучами светила. Я смотрел на сгущающиеся тени, и представлял себе смерть, как некую форму абсолютного блага - и неприятный холодок полз по моей спине.
   Вам, людям образованным и начитанным, конечно же знакомо это неудержимое желание немедленной смерти - глобальное и непреодолимое...
  
   Глаза мои жадно искали крепкий сук, способный выдержать мою дряблую плоть. Казалось, не было силы, способной меня остановить... Но сила эта тут же появилась в виде молодого и веселого человека, возникшего откуда-то из закатной тени. Он не представился и не попросил закурить. Он просто рассмеялся и сказал, подмигнув мне: " Не стоит так огорчаться из-за пустяков! Смерть не более чем некая интегральная зависимость, принимающая нулевое значение при любых значениях входящих в нее членов. Или, проще говоря, - нуль, замкнутый и вечный, и поэтому символизирующий собой бесконечность. А будучи положенным на бок и распиленным, он превращается в смертельно раненного муравья, несущего в муравейник жажду боли и бремя жизни. Надеюсь, я достаточно понятно изъясняюсь...".
   "Вы, видимо, математик" - ответил я учтиво.
   "Нет, я вовсе не математик. Я - художник. Я рисую жизнь во всех ее проявлениях - и не моя вина, что эти проявления в основном отвратительны".
   Стемнело. Силуэты гиацинтов чернели воинством тьмы. Далекий запах потухшего костра висел в воздухе немым и давящим укором. Звезды, удивительно яркие для этого времени года, лениво освещали подернутую мраком сцену.
   "Искусство чисто, как мертворожденный младенец и грязно, как порочный старик. Оно не только отражает реальность, но и преображает ее. При этом оно преображается само - и эта вечная смена масок и есть двигатель, вращающий мир в его безумии".
   "Вы - философ... как интересно!" - с отстраненной вежливостью ответил я.
   "Философия есть форма нравственной патологии. Я не таков. Лучше называйте меня сантехником. Я чищу этот мир от заторов смысла и пробок реальности. Я соскабливаю ржавчину нравственности и меняю стершиеся прокладки совести. Грязная и неблагодарная работа, но зато ее всегда в избытке".
   Он сел рядом со мной и некоторое время мы молчали.
   "А какой вообще смысл в этом убогом и безрадостном биологическом цикле зловонной протоплазмы, именуемом "жизнь" - спросил я его.
   Спустя мгновение мой новый знакомый поднял с земли изрядных размеров палку и со всех сил ударил ей меня по голове. Я потерял сознание и упал на землю. Очнулся я когда уже начало светать. Голова ужасно болела, утренний холод пронизывал меня до самых костей. С трудом собравшись с мыслями, я подумал, что, конечно же, он был прав. С моей стороны было совершенно неучтиво задавать ему столь глупый вопрос. Хотя, в общем, он мог бы ограничиться и обычным "Кацу".
   С большим трудом мне удалось подняться - и я отправился искать место, где можно было бы немного согреться и отдохнуть".
   "Сто лет я не был на природе, просто слюнки текут от вашего рассказа. Весенний лес, утренняя прохлада... А тут сидишь себе в четырех стенах - и света белого не видишь" - заметил альбинос.
   "Да, понимаю вас - продолжал толстяк - но на самом деле это был, так сказать, только зачин к моему рассказу. Теперь же послушайте и саму историю. Я надеюсь, что она не покажется вам слишком затянутой.
   Зовут меня Антон Пафнутьич Запашко. Отец мой тоже был Запашко, и дед и прадед. Сейчас я все больше обитаюсь в столице. По должности я заместитель полномочного представителя острова Вайгач при центральном правительстве. Работа серьезная и ответственная, приходится носить костюмы и галстуки, ездить на черной машине с мигалкой и все такое прочее. Положение, так сказать, обязывает. Но начиналась моя карьера совсем в других условиях. Когда-то я был простым нефтяником. Отец мой ведь тоже был нефтяником, и дед и прадед тоже. Работа, знаете ли, тяжелая. Суровая, я бы сказал, работа. Отец впервые привел меня на скважину, когда мне было лет пять. А к десяти годам я уже работал по несколько часов в день, отрабатывал, так сказать свое пропитание...Мы, нефтяники, - люди суровые и обычаи наши тоже весьма суровы. Раньше ведь не было никаких машин - и все приходилось делать вручную. Бурение скважины выглядело так: самые сильные и здоровые мужчины кувалдами вбивали бур в грунт, а остальные в это время вращали его с помощью специального ворота. Обычно проходило несколько лет, прежде чем мы добирались до нефтеносного слоя. Все это время мы жили впроголодь: нет нефти - нет и денег... Если же нефть в скважине заканчивалась - наступали черные дни. Сейчас, конечно, многое изменилось. Но раньше... я помню, как мои слабые еще детские ручонки примерзали к железному вороту... я помню работу долгими полярными ночами, при свете факелов.
   Когда-то, очень давно, здесь жили арийские племена, сочинившие первые веды. Потом они ушли на юг, в Индию и Иран. Честно говоря, я не могу их за это осуждать: условия жизни у нас, конечно, очень тяжелые. У нас тоже были свои сказители, хранители наших традиций. Во время больших праздников они пели песни про древние времена: о том, как была найдена нефть и о первых нефтяниках - титанах. Они пели гимны, прославляя наш тяжелый труд и нефть, которая дает всему жизнь. Но больше всего почитали мы брахманов, которые могли указать место для новой скважины. Только они многие поколения хранили тайны ритуалов, выполняя которые можно было увеличить добычу нефти, или быстрее достичь нефтеносного слоя. Они освящали буровые долота и совершали обряды посвящения в нефтяники. Уважение к ним было велико, а власть их - почти безгранична. Был такой брахман и на нашей скважине. Звали его Степан Вадимович. Был он человеком грубым и жестоким, но никто ни смел ему перечить. Он управлял нами, а мы ему беспрекословно подчинялись.
   Время шло, я рос. Настал день - на меня вылили ведро нефти и обрили мои волосы. Теперь я стал полноправным нефтяником. В моих руках появилась сила, голос стал хрипловатым, а кожа - грубой. Теперь я работал наравне со всеми и получал свою часть прибыли. Было мне тогда, наверное, лет четырнадцать. Взрослеют в наших краях рано. Я был уже полностью сложившимся мужчиной - и, конечно же, начал уже обращать внимание на женщин. Женщины тоже стали обращать на меня внимание. Наверное, спустя некоторое время я бы женился, у меня были бы дети, свой дом... Словом, я мог прожить свою жизнь примерно так же, как мой отец и дед прожили свои. Но судьбе было угодно распорядиться иначе...
   Я встретил Ойлон - и теперь могу сказать, что в моей жизни были минуты немыслимого счастья, за которые пришлось платить годами невыносимых страданий.
   ... Не заладился этот день с самого начала, ох не заладился. С утра небо затянуло тучами и пошел снег, который Петр Соломонович называет "детородный орган старого китобоя". Петр Соломонович - мудрый старик. Он точно может определить девяносто три вида снега. В определении еще шести типов он не всегда уверен и очень убивается, когда, например, бывает не в силах отличить "анальный половой акт с пьяным стариком" от "анального полового акта со спящей старухой". Должен заметить, что из девяноста девяти названий снега только пять более-менее приличные - например, "слеза гермафродита". Все остальные в высшей степени непристойны. По-русски, конечно, это звучит достаточно громоздко. Но на языке кокабо - древнем аборигенском диалекте, восходящем еще к языку вед, эти понятия передаются всего одним словом. Например, "ка'œ" переводится примерно, как "изнасилование девственной оленихи тремя мужчинами в присутствии шамана и секретаря партийной ячейки". Так, между прочим, называется мягкий и липкий снег, падающий вечером крупными комками. Так вот, шел именно снег "детородный орган старого китобоя". Очень редкий вид снега, всегда предшествующий дурным известиям. Он шел в день битвы у горы Бадон и в день смерти Сигебера III. Так вот, Патр Соломонович проснулся в этот день очень рано, вышел на улицу, и, посмотрев на летящие с неба хлопья, сказал: "Дурное дело, коли зарядил Старый Китобой" - и, покачав головой, молча ушел в тундру.
   То был день Оленей Матки - величайшего и самого радостного нашего праздника. На Оленью Матку девушки выбирают себе женихов. Начинается все с состязания самых искусных нефтяников: стопорение шкива, заправка рынды - и много еще других мужских забав. Самый сильный и искусный становится королем праздника. Он может выбрать любую девушку, или даже замужнюю женщину и провести с ней ночь любви. Никто не смеет ему сопротивляться под угрозой изгнания. Обычай этот древний и для многих - священный. Мужья считают честью уступить ему своих любимых жен, а матери - единственных дочерей.
   Случилось так, что в тот день королем праздника стал я...
   Я был счастлив и несказанно горд. Я еще никогда в жизни не был с женщиной, я теперь мог выбирать любую. Мое сердце яростно колотилось в груди, когда я видел глаза первых наших красавиц, смотрящих на меня с нескрываемым вожделением. Я был в нерешительности, ибо выбрать поистине было из кого... Кажется, я уже присмотрел себе весьма аппетитную блондиночку, но в этот момент я увидел Ойлон. Одного взгляда ее больших, немного раскосых глаз было достаточно, чтобы зажечь пламя в моей груди. Одной смутной улыбки ее детских губ хватило, чтобы свести меня с ума. Я смотрел на это лицо - и мне казалось, что я растворяюсь в нем, таю весенней льдинкой в этих бездонных глазах. "Кто эта женщина?" - спросил я растерянно.
   "Это - Ойлон, жена самого Степана Вадимовича. Надеюсь, что ты, парень, не совсем спятил и не станешь выбирать ее в качестве своего приза" - ответил мне кто-то из стоящих рядом. "Ойлон!" - звучало у меня в голове звуком набата и сиреной воздушной тревоги... "Ойлон - мой приз, мой единственный и желанный приз..." - эта мысль заполнила все мое сознание, не оставив в нем место рассудку. Я подошел к ней и взял ее за руку. Толпа замерла в оцепенении.
   И тогда я услышал голос, нет, рев Степана Вадимовича: "Грязный щенок! Да ты совсем забылся! Сейчас я сотру тебя в порошок". Я оглянулся на этот окрик - и увидел надвигающуюся на меня медвежеподобную фигуру брахмана. При его приближении люди вокруг в ужасе расступились. Я почувствовал, как ледяные иглы страха впились в мою спину. Но я продолжал сжимать руку Ойлон - и я ощущал исходящее от нее тепло и нежность. И тогда я как будто поднялся внутри себя, расправил плечи и спокойно посмотрел в глаза Степана Вадимовича.
   "Я могу выбрать любую женщину. Такой обычай. Я выбрал Ойлон. Никто не посмеет мне помешать. Таков древний закон, и он един для всех!". Свинцовая тишина повисла над толпой. Брахман стоял в двух шагах от меня и его глаза струились ненавистью. Я смотрел на него со спокойной уверенностью. Внезапно кто-то из толпы тихо произнес "Он имеет право, таков обычай...". И мгновенно сотни голосов подхватили эту фразу: "Он имеет право, таков обычай!" - неслось отовсюду. Степан Вадимович зажал руками уши и в бессильной сатанинской злобе вертел головой по сторонам. Внезапно он метнул на меня последний исполненный безумной ненависти взгляд - и с криком отчаянья бросился прочь. "Он имеет право, таков обычай!" - эхом неслось ему вслед.
   Я взял Ойлон на руки и понес в свой вагончик. Она с нежностью обняла мою шею. О, что это была за ночь! Мы слились в одно целое, растворились друг в друге. Я целовал, ласкал ее тело - от кончиков волос до пальцев на ногах. Все в ней казалось мне божественным совершенством - шелковистая нежная кожа и детские трепетные груди, стройное упругое тело и мягкий, едва заметный пушок. Ее лоно было подобно чудесному цветку, раскрывшему навстречу мне свой восхитительный юный бутон. Ей было не больше двенадцати лет... но как она была нежна и желанна. Мы были вместе всю ночь, мы не заснули даже на минуту. Это была чудесная сказка... но утро грубо и жестоко ее прервало.
   Я услышал тревожные голоса за окном и понял, что случилось что-то страшное... "Нефть, нефть иссякла в скважине..." - неслось со всех сторон, и в этих криках чувствовались ужас и безысходность. Люди выбегали на улицу, спеша поделиться друг с другом ужасной новостью. Бросились искать Степана Вадимовича - и к вечеру нашли его, медитирующего среди отливающих мертвенной белизной снегов. "Спаси нас, спаси нас, как ты спасал нас всегда" - молили его люди, рвавшие на себе одежду и готовые целовать землю под его грязными ботинками. Они просили его так всю ночь, обдуваемые ледяным ветром - и их синие от холода губы молили его о пощаде...
   Когда первые лучи солнца окрасили небосвод розовым цветом надежд и кровавым цветом неизбежного, Степан Вадимович молча встал и пошел в сторону поселка. Отчаявшиеся, близкие к помешательству от холода и усталости люди шли за ним - и замерзшие слезы сверкали на их щеках, как алмазы в императорской короне. "Он простил нас, он спасет нас!" - стоном надежды вырывалось из сотен глоток.
   Брахман прошел в свой вагончик.
   Он прошел туда, не сказав даже слова.
   Он увидел нас с Ойлон, но лицо его осталось неподвижным.
   Только где-то в самой глубине глаз вспыхнули и тут же погасли злые злорадные огоньки.
   Три дня Степан Вадимович пребывал в священном трансе.
   Он бился в конвульсиях, катаясь по полу своего вагончика. В глазах его горел огонь безумия, а на губах выступила кровавая пена. Наконец, к концу третьего дня, он затих. Прошло еще несколько часов, прежде чем он окончательно пришел в себя. Тогда он приказал всем собраться перед его жилищем. Когда все были в сборе, он появился на пороге и обвел нас тяжелым недобрым взглядом. Наступила напряженная тишина. Казалось, что люди перестали даже дышать. Было слышно, как падает снег. И тогда зазвучал его тихий, протяжный голос.
   "Вы забыли законы предков, вы нарушили данные клятвы - и за это повелители недр злы на вас".
   Он сделал длинную паузу.
   "Они очень злы на вас и хотят лишить вас своей милости".
   Единый крик ужаса вырвался из десятков уст.
   Он опят сделал паузу.
   "Но есть один способ вернуть их расположение".
   По толпе прокатился вздох облегчения.
   Тогда он показал на Ойлон.
   "Только эта женщина может спасти вас. Повелители недр требуют отдать им ее жизнь. Пусть она идет в пургу одна. Пусть она идет одна - и не давайте ей с собой еды. Пусть идет она сквозь снег до тех пор, пока силы не оставят ее, и не упадет она замертво. На том месте, где жизнь покинет ее тело, бурите скважину. Бурите скважину - и вы найдете месторождение, которому не будет равного по богатству. Вы сами, и дети ваши и внуки будут качать оттуда нефть - и не будет ей конца. И цена этому - всего лишь одна жизнь. Жизнь этой женщины".
   Снова повисла напряженная тишина. Ойлон стояла молча, как будто смирившись с уготованной ей участью. Тогда я осознал ужасный смысл слов Степана Вадимовича. "Он лжет, не верьте ему, вы не посмеете этого сделать" - закричал я и бросился на бригадира. Я перегрыз бы ему горло, если бы только мне дали до него дотянуться... Но десятки сильных рук грубо схватили меня - и через мгновение я был связан, а в рот мне всунули кляп. Связанного меня бросили в сарай с инструментами. Егора, крепкого рыжеволосого парня с моего участка, поставили охранять меня, чтобы я не вырвался и не смог помешать ужасному ритуалу. Я был совершенно беспомощен, и казалось, что рассудок мой помутится от отчаянья. Настал вечер и началась пурга. Я знал, что сейчас Ойлон отправляется в свой последний путь - и мог только рыдать в своем бессилии.
   Пурга становилось все сильнее, я слышал леденящие душу завывания ветра за стенами сарая и представлял себе хрупкую фигуру Ойлон, идущую сквозь снег навстречу своей гибели. Я катался по полу, пытаясь освободиться от пут, но все напрасно... Нефтяники умеют хорошо завязывать узлы. Прошла уже половина ночи, когда мне удалось избавиться от кляпа. Тогда я решился на отчаянный шаг. Я стал звать Егора, охранявшего меня снаружи сарая. Вскоре он пришел на мой крик. Ему тоже было несладко стоять там, на улице. Его борода и усы покрылись толстым слоем инея.
   "Егор, я считал тебя своим другом... Разве ты забыл, как мы вместе крутили ворот, когда еще были детьми? Разве забыл ты, как я спас тебе жизнь, когда лопнул канат на главной лебедке?" отчаянье придавало мне силы...
   Егор молчал, отведя взгляд в сторону...
   Понимая, что у меня остался последний шанс спасти свою любовь, я продолжил свою пылкую речь: "Разве ты не знаешь, что Степан Вадимович сам хотел овладеть Ойлон. Когда же это у него не получилось, в его черном мозгу возник чудовищный план... Кому, как не тебе знать об этом. Только на мгновение представь себе то, что испытываю я, когда где-то совсем рядом гибнет моя любимая, я а лежу здесь совершенно беспомощный и не могу ничего сделать...
   Развяжи меня, позволь мне спасти Ойлон - и у тебя не будет более преданного друга, чем я"...
   Я чувствовал, как сомнения начинают проникать в сознание Егора. Потом я услышал его голос: "Я понимаю тебя, Антон. Окажись я на твоем месте, я бы страдал так же, как и ты. Но мы все погибнем, если не найдем нефть... Подумал ли ты об этом?".
   Я был готов к этому вопросу и знал, что на него ответить.
   Уже с детства я отличался пытливым и острым умом. Я наблюдал за повадками птиц и зверей, явлениями природы и расположением звезд. Я обдумывал результаты своих наблюдений во время коротких пауз в работе. Однажды мне приснился сон, смысл которого я долго не мог понять. Когда же этот смысл открылся мне, я испытал чувство восторга, смешанного с удивлением.
   Некоторое время я скрывал свое открытие. Но сейчас у меня не было иного выбора, кроме как сказать о нем Егору.
   Я посмотрел ему прямо в глаза и произнес - спокойно и уверенно:
   "Я знаю, как найти нефть, Егор. Для этого ни нужно заклинаний и человеческих жертв. Нужно просто внимательно наблюдать за поведением волков и оленей, полетом птиц и движением звезд. Это - система, одновременно чрезвычайно сложная и предельно простая. Я могу научить этому любого нефтяника. Тогда власти Степана Вадимовича придет конец. Я думаю, что он начал догадываться об этом, поэтому и решил погубить Ойлон и меня вместе с ней. Отпусти меня, помоги мне спасти Ойлон - я найду нефть, много нефти и обучу тебя этому искусству".
   Егор все еще сомневался: "А ты уверен, что действительно сможешь это сделать? Ведь без нефти всех нас ждет голодная смерть..."
   "Да, я уверен в этом. Я сто раз уверен в этом. Помоги мне - и мы вместе будем управлять всеми новыми скважинами". В моем голосе было столько убедительности, что Егор поверил мне. Он развязал меня - и мы вместе бросились в снежную тьму на поиски Ойлон. Я бежал, следуя за почти занесенной снегом цепочкой дорогих следов. Я молил божества неба и преисподней позволить мне спасти ее. Я не знаю, сколько я бежал. Я почти выбился из сил и уже потерял всякую надежду, когда увидел ее. Она лежала, упав в снег, но была еще жива. Жизнь уходила из нее с последними вздохами. Я бросился к ней, обнял ее и мои разгоряченные от бега губы встретились с ее холодными губами. Она открыла глаза и узнала меня. "Антон" - произнесла она чуть слышно. И с этим словом душа покинула ее хрупкое тело.
   Я обнял ее и целовал, пытаясь вернуть жизнь своим горячим дыханием. Но все было напрасно... Слезы катились по моим щекам и замерзали, не успев упасть. Я поднял ее на руки и пошел вперед, не разбирая пути. Я шел до тех пор, пока мои ноги не отказались больше мне повиноваться - и тогда мы вместе упали в снег...
   Егор спас меня от неминуемой смерти. Он шел за мной все это время и дотащил меня до базы, когда я упал без сил. На месте гибели Ойлон действительно было найдено громадное месторождения. Его так и назвали - Ойлон. Через два дня после этого случая Степан Вадимович куда-то исчез. Его искали повсюду - но нигде не могли найти. Думаю, что он отправился прямой дорогой в преисподнюю. Мне предложили занять его место, но я решительно отказался - слишком много тяжелых воспоминаний давило на мое сознание. В результате Егор, точнее теперь уже - Егор Серафимович стал начальником скважины.
   Время неумолимо бежит вперед...
   Вскоре меня перевели работать в министерство. Просто мне повезло, был такой почин "рабочих - в руководители". Я перебрался в столицу, у меня появилось брюшко, лысина... Я стал солидным начальником и, в общем, доволен своей жизнью. Но иногда, когда я ложусь спать и закрываю глаза, передо мной возникает Ойлон. Она совсем не изменилась, такая же прекрасная, как в ночь нашей первой и последней любви... Она улыбается и зовет меня к себе. Тогда передо мной возникает дорога из лунного света, и я иду по этой дороге, и мое тело становится невесомым, а шаги - легкими и беззвучными. Ойлон ведет меня за собой, дорога уводит нас все выше и выше. Под нашими ногами спят усталые города, но их грязное порочное дыхание не в силах достичь этих высот. Наконец, лунная дорога заканчивается - и мы вступаем на луг, поросший мягкой молодой травой. Мы садимся на эту траву - и наклоняемся друг к другу... кажется, еще мгновение - и мы сможем заключить друг друга в объятия. Но в это мгновения я чувствую, как мое тело опять обретает свой вес, оно становится тяжелым, как будто свинцовым... Я проваливаюсь вниз - и лечу бесконечно долго, пока не оказываюсь снова на своем опостылевшем ложе. Но я знаю, что наступит момент, когда я смогу соединиться со своей Ойлон - и я смогу ее обнять - и мы сольемся в жарком бесконечном поцелуе и не будет тогда силы, способной разомкнуть наши объятия".
   "Да... грустная история. Признайтесь только: это ведь вы помогли исчезнуть Степану Вадимовичу" - спросил альбинос после некоторого раздумья.
   "Нет, что вы... Я всегда считал месть занятием недостойным. Я без раздумья перегрыз бы ему горло, если бы это могло оживить Ойлон. Но убивать его только из мести... Это неразумно. Никто не сможет отомстить лучше самой жизни. Не стоит лишать ее этой возможности" - ответил Запашко.
  
   ... "Ну, теперь вроде как моя очередь" - заметил альбинос.
   "Скажу сразу: я работаю на режимном предприятии, поэтому нечего о себе рассказывать не имею права. Все мои личные данные - имя, рост, вес и все такое прочее засекречено. Работа, знаете ли, такая. Зато и платят хорошо. Сколько платят - тоже, между прочим, тайна. Поэтому я расскажу вам историю, которую наша служба безопасности специально сочинила, чтобы я ее рассказывал попутчикам в поездах. Считается, что она помогает установить доверительные отношения. Во время долгих поездок люди любят изливать друг другу душу - не правда ли?"
   Попутчики утвердительно закивали.
   "Ну вот, послушайте мой рассказ...
   В жизни я не могу назвать себя человеком счастливым. Мать свою я не помню. Мне говорили, что она умерла во время моего рождения. С другой стороны, до меня доходили слухи о том, что матери у меня вообще не было - то есть, что я был так сказать ребенком из колбы. Что же, это тоже вполне возможно. По крайней мере, я ни когда не пытался выяснить так сказать тайну своего рождения. Отец мой, если конечно этот человек был действительно моим отцом, отличался жесткостью, я бы даже сказал - жестокостью. К счастью для меня, он часто и надолго уезжал на выполнение каких-то специальных заданий. Возвращался он всегда мрачным и молчаливым. Он никогда не поднимал на меня руку. Когда я ему досаждал своим плачем, или проказничал, он просто уходил в свой кабинет и тренировался, метая тяжелый армейский нож в висевшую на стене мою фотографию. Он делал это обычно минут тридцать, или сорок, потом залпом выпивал бутылку виски - и только после этого немного приходил в себя. Когда мне было лет семь, он окончательно исчез. Возможно, он погиб, выполняя задание Центра. Допускаю, впрочем, что он до сих пор жив. Честно говоря, никогда не пытался это выяснить. Я вообще, как вы заметили, человек не очень любопытный, не так ли?"
   Попутчики утвердительно закивали.
   "С тех пор меня воспитывала няня. Звали ее Анна Олимпиевна, она была простой деревенской женщиной, точнее сказать - крепкой бабой со здоровым цветом кожи, волосами собранными в пучок на затылке, широкими бедрами и пышной грудью. Она была бы хорошей дояркой - и ко мне она относилась, как к теленку. Мы играли в игры, которые некоторым могут показаться странными. Няня становилась на четвереньки и мычала, изображая корову. Я же был пастухом: брал тоненький прутик и хлестал ее изо всех сил по ягодицам. Казалось, она совсем не чувствовала боли, наоборот - повизгивала от восторга. Мне становилось обидно, что я тут стараюсь, луплю ее, а она даже не кричит... Я задирал ей платье, спускал трусы и хлестал по пышным ягодицам. Ее круп покрывался розовыми отметинами, а она только стонала от удовольствия. Еще я ее доил... Конечно, настоящего молока у нее не было, я просто тискал ее груди, мял соски, а иногда сосал их, изображая теленка. Ей это тоже нравилось. Меня эти игры сначала просто забавляли: я не был избалован вниманием взрослых и у меня не было друзей - ровесников. Потом я увлекся этими забавами и стал сам придумывать новые игры. Мы играли в лошадь и наездника: она раздевалась и вставала на четвереньки, я садился на нее верхом и ездил по комнате. Потом я ее мыл, как заботливый кучер моет свою лошадь: приносил таз и ведро с теплой водой, брал мочалку и мыл ее всю - от шеи до так сказать хвоста. Еще я приносил ведро и она в него мочилась, продолжая стоять на карачках. Я в этот момент похлопывал ее по крупу, подставлял ладонь и чувствовал, как ее омывает теплая жидкость. Еще я был ветеринаром, лечил свою коровку: ставил ей клизму и смотрел, как она испражняется в ведро. Потом мы долго рассматривали плавающие там комочки. Она говорила мне, что, если очень внимательно искать, то можно найти жемчужину, или драгоценный камень.
   Время от времени мы менялись ролями: тогда уже я изображал корову, а она - теленка. Она лизала меня своим шершавым языком и искала вымя. Вымя она, конечно, не находила, но зато находила мой маленький и невинный огурчик. Она брала его в рот, мяла и посасывала, лизала мне попку, проникая в нее языком. Мне это нравилось, ощущения были очень приятные. При этом я был совершенным ребенком и не видел во всем происходящем чего-либо неприличного или противоестественного... Надеюсь, вы понимаете меня, не так ли?"
   Попутчики утвердительно закивали.
   "Так продолжалось чуть больше года. Я был совершенно счастлив, обретя неведомую мне до этого материнскую любовь и ласку. Я любил смотреть на нее, когда она мылась в душе, или сидела на унитазе. Я надевал на себя ее трусы, или колготки, хотя, конечно, мне это было ужасно велико. Ее это очень забавляло. Мы спали вместе, обнявшись, и были на седьмом небе от счастья.
   Этот рай был уничтожен внезапно и мгновенно, как это обычно происходит со всем хорошим. Кажется, она куда-то торопилась и решила перейти улицу там, где этого делать не стоило. Большая черная машина сбила ее и поехала дальше, даже не притормозив. Она погибла сразу - по крайней мере, мне так сказали. Я очень просил, чтобы мне позволили вымыть ее на прощание. Но взрослые не поняли меня. Они посчитали, что мое горе было слишком велико - и отправили на несколько месяцев отдыхать на море. Я не видел, как ее хоронили и не знаю, где она похоронена.
   Вскоре у меня появилась новая няня. Валентина Николаевна была сухой и строгой женщиной. Конечно, она делала все, чтобы наладить со мной хорошие отношения. Но она совершенно не могла меня понять. Когда я попросил ее поиграть в корову и пастуха, она сначала сказала, что я уже большой мальчик, чтобы играть в такие игры. Потом, хотя и с большой неохотой, она встала на четвереньки. Я подошел и пощупал ее спину. "Ты - костлявая корова. Но ничего, я буду тебя хорошо кормить и скоро станешь тучной и будешь давать много молока". Она покраснела и зло посмотрела на меня, но продолжала стоять в этой нелепой для нее позе. Я подошел к ней сзади - и резким движением задрал юбку. На мгновение я увидел зашитые в нескольких местах колготки темно-коричневого цвета, поверх которых были надеты какие-то нелепые панталоны. "Что ты делаешь, негодный мальчишка" - Валентина Николаевна вскочила, как ошпаренная. Наверное, она ударила бы меня в этот момент, если бы не знала, что делать этого нельзя ни в коем случае. Я думаю, что она тут же не хлопнула дверью только потому, что ей предложили весьма хорошие деньги за сидение со мной. Она мучалась еще несколько месяцев. Конечно, ни о каких так любимых мною играх не могло быть даже речи. Она вся напрягалась даже от случайного моего прикосновения. Она рассказывала мне что-то про всемирную историю и греческую мифологию. Я регулярно вгонял ее в краску вопросами типа "сколько раз за ночь мог кончить Александр Македонский ?" или "была ли Жанна д'Арк лесбиянкой?". Сейчас я понимаю, что был совершенно несносен, издеваясь над несчастной женщиной. Но тогда мне просто очень не хватало моей коровки и я считал весь мир виноватым в том, что ее у меня отняли.
   Особенно одиноко я чувствовал себя ночью. Однажды я пришел к Валентине Николаевне и лег с ней рядом. Конечно же, она спала в ночной рубашке. Когда я попытался ее обнять, она тут же проснулась и с визгом вскочила с кровати. Можно было подумать, что я пришел с большим кухонным ножом, чтобы ее убить. Впрочем, в этот момент мне именно это хотелось сделать. У нее была настоящая истерика! Она визжала, что я не смею приходить ночью в ее комнату, что я - невоспитанный отвратительный ребенок и еще много в том же духе. В конце концов мне даже стало ее жалко. Я ушел к себе, упал на кровать и плакал навзрыд до самого утра. С тех пор она стала запирать на ночь дверь в свою комнату.
   Днем, когда она уходила в магазин, я несколько раз пробирался к ней в комнату и рылся в ее вещах. Весьма грустное это было зрелище: убогое заношенное белье, на которое она явно не обращала ни какого внимания, ни косметики, ни духов. Несколько выцветших фотографий со скучными, как на похоронах, субъектами. Ни писем, ни дневников... Вообще почти ничего личного. Сейчас бы все это вызвало во мне жалость, но тогда я был просто глупым мальчишкой. Мне хотелось новых ощущений - и несчастная женщина была единственным способом их получения... Я стал подглядывать за ней, когда она принимала душ. Мылась она всегда очень быстро, как будто хотела как можно меньше быть обнаженной. Впрочем, в ее теле я не нашел ничего уродливого. В свои пятьдесят лет она не так уж плохо выглядела. Ее кожа не была дряблой, или морщинистой. Сейчас я бы сказал, что у нее была стройная, немного мальчишеская, но в общем достаточно привлекательная фигура. Тогда же это было второе виденное мною женское тело. Поймите меня правильно, я был ребенок - и никаких настоящих мужских желаний у меня не возникало. То есть, я еще не мог быть мужчиной в полном смысле этого слова. Но я испытывал смутное и не осознанное до конца влечение к женщине. Мне хотелось дотронуться до этой кожи, до этих розовых сосков, мне хотелось ласки... но ничего этого не было.
   Честно говоря, мне трудно сказать, был ли вообще у Валентины Николаевны в жизни какой-нибудь мужчина, или она, подобно мадам Блаватской и Жанне д'Арк хранила свою девственность. Тогда я об этом не думал и меня это не интересовало. Я мучался еще некоторое время, пока мой безмерный эгоизм не толкнул меня на отчаянный шаг.
   В доме были кое-какие лекарства. Среди всего прочего там хранился и пузырек со снотворным. Конечно, все это хранилось в шкафу, а шкаф запирался. Но я был достаточно умным мальчиком, чтобы подобрать к нему ключи. Естественно, у меня был и второй ключ от комнаты Валентины Николаевны. Перед сном она всегда выпивала большую чашку чая с сахаром. Я решил этим воспользоваться. Я вылил туда почти половину пузырька. Только сейчас я понимаю, какой это был риск. Наверное, это была почти смертельная доза. Меня спасло только то, что снадобье было уже достаточно старым и сила его действия несколько ослабла. Как бы то ни было, я дождался, пока Валентина Николаевна уйдет к себе в комнату. Потом я выждал еще около часа - и только после этого решил проверить, подействовало ли мое средство. Я подошел к ее двери и стал громко стучать. Никакого ответа. Тогда я осторожно отпер дверь и вошел в комнату. Валентина Николаевна лежала на кровати. На ней была ее обычная ночная рубашка. Она лежала так тихо, что сначала я даже испугался: жива ли она вообще. Но потом я подошел ближе и услышал тихие звуки ее дыхания. Это меня немного успокоило, хотя сердце продолжало яростно биться в груди, а кровь приливала к вискам. Я взял ее за плечо и слегка потряс, потом окликнул по имени. Она продолжала спать. Тогда я аккуратно стащил с нее одеяло и бросил его на пол. Она не шелохнулась. Я немного осмелел. Чего бояться - она все равно спит и ничего не чувствует. На самом деле, у меня не было каких-либо особо греховных помыслов. Мне было просто интересно. Я начал осторожно снимать с нее ночную рубашку. Вскоре мне удалось это сделать. Теперь она была почти обнажена. На ней оставались только какие-то очередные несуразные панталоны. Я быстро разделся и лег рядом. Я слышал ее тихое и немного прерывистое дыхание. Не помню, как моя ладонь коснулась ее теплой и немного влажной кожи. Теперь она была вся в моей власти. Эта мысль возбуждала меня - и всякие остатки здравого смысла испарились их моего перегретого сознания. Я внимательно рассмотрел ее сухие немного отвислые груди, погладил их и слегка прикусил левый сосок. Она тихо застонала во сне. Я снял с нее панталоны - и начал лизать у нее между ног. Когда-то моя коровка очень любила это... Валентина Николаевна застонала немного громче. Я шире раздвинул ее ноги и увидел ее влажное набухшее лоно. Я понял... нет, я безумно захотел войти в него, но не мог сделать это обычным способом, ибо был еще ребенком да и вообще не очень представлял себе, как это делается. Я продолжал массировать своим языком этот раскрывающийся бутон - и проник туда своей рукой. Валентина Николаевна начала дергаться, как будто в судорогах. Ее стоны стали совсем громкими, пока наконец не переросли в истошный крик. Все ее тело напряглось - и откуда-то из глубины бутона мне в лицо брызнула струйка теплой жидкости.
   Крик затих, а тело расслабилось.
   Я приподнял глаза - и вдруг с ужасом обнаружил, что Валентина Николаевна уже не спит, а смотрит на меня широко раскрытыми наполненными каким-то почти животным страхом глазами. Несколько мгновений мы в ужасе смотрели друг на друга. Потом я вскочил и бросился бежать. Когда я уже выбегал из ее комнаты, то услышал за спиной "Господи, что он наделал...". Фраза эта, сказанная тихим, потерянным, я бы даже сказал, обреченным голосом, еще долго будет звучать у меня в ушах...
   Я заперся в туалете - и просидел там остаток ночи. В мозгу моем проносились самые ужасные кары, которые неминуемо должны теперь пасть на мою голову. Мне хотелось умереть прямо сейчас, но под рукой не было подходящей веревки, чтобы повеситься, а выйти наружу я боялся. Наверное, только это спасло мне жизнь в эту ночь. Я не знаю, сколько прошло времени - наверное, несколько часов. Я почувствовал сильный голод и холод - напомню, что я был совершенно без одежды. Я подумал, что наверное Валентина Николаевна уже немного успокоилась и, по крайней мере, не убьет меня сразу. Может быть, она вообще собрала свои вещи и ушла... Так я думал, когда осторожно приоткрыл дверь и выглянул наружу. Уже начало немного светать. Чувствовалась утренняя прохлада и сырость. Полная тишина. Ни единого звука... "Валентина Николаевна..." позвал я тихим голосом.
   ... никакого ответа.
   Я еще раз позвал ее ...тишина.
   Я на цыпочках пошел по направлению к ее комнате.
   "Наверняка, она смертельно обиделась, собрала вещи и ушла" - говорил я себе.
   Давя в себе страх, в состоянии почти горячечного бреда, подошел я к полуоткрытой двери. Последним усилием воли заставил я себя заглянуть внутрь. То, что я увидел, будет стоять в моих глазах до самой гробовой доски - и дальше, если там, конечно, останутся еще какие-нибудь воспоминания.
   В комнате был идеальный порядок, кровать была аккуратно заправлена. Но это я осознал только потом, когда в тысячный раз прокручивал этот кошмар в своем леденеющем сознании. Тогда же я увидел только одно: в центре комнаты, на крюке от люстры, висела Валентина Николаевна. Вокруг ее шеи обвивалась шелковая косынка, единственная бывшая у нее нарядная вещь. Ее лицо было пунцово, а глаза - на выкате. Язык вывалился из перекошенного рта. Я стоял - и не мог даже закричать от сдавившего меня ужаса. Земля ушла у меня из-под ног и я без чувств упал на пол.
   Не знаю, сколько времени я был без сознания.
   По крайней мере, когда я очнулся, был уже день.
   Я еле стоял на ногах, меня вело из стороны в сторону. Но мой разум начал брать верх над эмоциями. Я заставил себя подойти к повешенной и рассмотреть ее внимательно. Перед смертью она одела свой лучший - и единственный, впрочем, костюм. Те же плотные коричневые колготки (и те же дурацкие панталоны - подумал я, но проверять это, конечно, не стал). Я, преодолевая страх, обшарил ее карманы. Возможно, она оставила какую-нибудь предсмертную записки. В тот момент я уже начал трястись за свою шкуру. Я собрал всю свою одежду, поставил пузырек со снотворным рядом с ее чашкой, предварительно протерев его тряпкой (чтобы стереть свои отпечатки) и несколько раз приложив к руке повешенной (чтобы там остались ее отпечатки). Осмотрел комнату, и, не найдя там тоже каких-либо предсмертных записок, бросился к телефону. Теперь я специально старался быть как можно более возбужденным. Я звонил по всем возможным и невозможным телефонам... "Приезжайте, приезжайте скорее...", на вопрос о том, что случилось, я только рыдал.
   Вскоре понаехала куча народу... Люди из органов, санитары и еще черт знает кто. Когда меня пытались расспрашивать о чем-нибудь, я только плакал. Какие-либо показания я дал только через два дня, в загородном санатории, куда меня поместили для успокоения нервов. Я сказал, что ничего не слышал, спал всю ночь, а когда проснулся утром то обнаружил Валентину Николаевну мертвой - и от ужаса упал в обморок. Как только пришел в себя - сразу начал звонить.
   Ничего больше. Скоро дело закрыли. Да и расследовать было особо нечего: явное самоубийство. Оказалось, что Валентина Николаевна была членом какой-то секты, но тщательно это скрывала. Секта проповедовала всяческое умерщвление плоти и вообще была весьма подозрительной, к тому же - нелегальной. Досталось агентству по подбору персонала (не знают, каких нянь рекомендуют в приличные дома).
   Меня после этого определили в одно специализированное учебное заведение. Там меня окружали только мужчины. Потом характер моей работы не позволял мне общаться с женщинами. Таким образом, этот весьма ранний и, я бы сказал, трагический опыт общения с противоположным полом остается до сих пор единственным в моей жизни. Такая вот грустная история..."
   "Ну что же, ваш первый отдел серьезно поработал, сочиняя для вас эту легенду", заметил толстяк, выслушав рассказ альбиноса.
   "Знаете, иногда мне даже кажется, что это все действительно со мной произошло... Хотя моя настоящая история, я бы сказал, значительно более трагична, чем то, что я вам сейчас поведал. Но рассказывать что-либо о себе я не имею права, так как давал подписку о неразглашении" - ответил альбинос с грустью в голосе.
  
   "Ну что же... Вот и моя очередь пришла потрясти своим грязным бельем.
   Я - психолог. И этим сказано если не все, то очень многое. Мне приходится работать с самым грязным, неблагодарным и неподатливым материалом - человеческим сознанием.
   Мы, психологи, не хороним своих мертвецов. Мы бросаем их в расщелины скал и в бушующие волны моря. Мы - прагматики. Наши дети с детства учатся сами искать пропитания - и гибнут, если оказываются слишком слабыми для этой жизни. Мы - реалисты, нам чужды всякие идеалистические иллюзии.
   Зимой мы собираемся на поле подледного лова. Мы ловим жирных сонных окуней и поедаем их прямо сырыми. Так мы закаляем свою волю. А еще мы сражаемся друг с другом большими деревянными пешнями, унизанными осколками кабаньих клыков. Мы разбиваем друг другу головы - и ошметки окровавленных мозгов смешиваются с ледяной крошкой. Наша профессия не позволяет быть сентиментальными. Настоящий психолог обязан ненавидеть людей - и ненавидеть человека в себе. Иначе - ничего не выйдет. Чувство брезгливого любопытства возникает у меня всякий раз, когда я работаю с человеческим разумом. Это напоминает мне то ощущение, когда я в детстве ловил больших черных тараканов и жег их спичками, или бритвой вспарывал им брюшки. Отвращение боролось с любознательностью, но любознательность всегда оказывалась сильнее. Поэтому из меня вышел психолог. А многие так и сдохли в канаве. У них не хватило терпения и воли. Что ж, сочувствую... Но помочь, как говорится, ничем не могу. То есть, конечно, могу, но - деньги вперед! Вот так...А вы как думали?"
   Психолог отхлебнул остывшего чая.
   "На самом деле, за всей этой бравадой скрывается моя совершенно беззащитная внутренняя сущность. Психологи вообще люди нежные и ранимые. Чтобы это скрыть, они придумывают массу всяких теорий. Но - шила в мешке не утаишь... Поскреби хорошенько нашего брата - и под толстым слоем грязи и жира обязательно найдешь такой розовый и беззащитный комочек, теплый и влажный. У нас сегодня как-то пошла тема сокровенных интимных переживаний. Но все наши сокровенные интимные переживания стары как мир. То есть, вообще все человеческие переживания описаны еще в шумерских клинописных табличках. Это не значит, что до шумеров об этих переживаниях ничего не знали. Знали, конечно, - и очень хорошо, просто письменности еще не было - вот и не оставили нам питекантропы и неандертальцы своих интимных откровений и глубоко личных переживаний. Но это же скучно! Каждый раз, когда мне хочется начать страдать, я представляю себе огромную толпу страдальцев - от Гильгамеша до Джеймса Джойса - и мне становится безумно скучно. Желание страдать и терзаться как-то само улетучивается.
   Не думайте, конечно, что я прямо таким умным родился. Всякому овощу, как говорится, - свое время. Было время, когда я думал и говорил совсем по-другому. Был я таким розовощеким мальчиком - глаза с поволокой, а на губах - вечная идиотская улыбка. Ходил я, снедаемый сонмом всяческих комплексов, и думал: кого бы собой осчастливить. В том, что я могу осчастливить кого угодно, я даже не сомневался. Вот так, ходил я и искал себе самку. То есть, такую самку, чтобы всем самкам - самка. Другие мне были не нужны. И мечтал я эту самку обволочь своей слизью, и медленно переваривать, не спеша - кусочек за кусочком. Только одного я не знал: того, что у нас, психологов, все как раз наоборот. У нас как раз самки самцов переваривают, да так прытко, что даже глазом моргнуть не успеешь, а она вот уже, только косточки отрыгивает. Так что я, конечно, доходился и доискался. И глазки и щечки, и улыбочку идиотскую - все здоровый женский организм переработал, переварил, а косточки, как положено - выплюнул. В косточках то, между прочим, проку нет совершенно никакого. Собрал я, стало быть, эти косточки - хоть бесполезные, да свои, других нет и, видимо, не будет. Взглянул я, бесплотный дух, на эту жалкую кучку и стал думать: в каком виде мне теперь материализоваться. И долго бы я так думал, до сих пор бы, наверное, ничего путного не придумал, но помог, как всегда, случай... Просто проходил мимо какой-то придурок, я его по башке - бах! - и его облик принял. В этом облике, собственно, вы меня и видите.
   Наружный - то облик я принял, а внутри все так и осталось в переваренном виде, а говоря более простым языком, ничего там не осталось, кроме фекалий, являющихся, так сказать, конечным продуктом переработки моего сложного внутреннего мира. Поэтому, про себя я ничего особо интересного рассказать не могу. Никаких таких сильных переживаний в моей жизни не было. А если и были какие-то там переживания, то все они, в полном объеме, переварились, расщепились на атомы, протоны и нейтрино - и летят сейчас где-то в бескрайних просторах вселенной. И им до меня уже давно нет никакого дела. На самом деле, жизнь моя кончилось. Осталось только немного убраться за собой и вымыть посуду. Не хочется, честно говоря, оставлять после себя мусор"
   Психолог прервался, чтобы сделать еще один глоток чая.
  
   " Я наверное кажусь вам черствым сухарем, лишенным всяческих эмоций... Поверьте, что это не так. На самом деле, я весь соткан из чувств и переживаний. Стоит только позволить им вырваться наружу - и я буду просто разорван на части их могучим потоком. "Держи свою боль внутри себя - и она даст тебе новые силы" - так говорил Никита. Он был радистом в геологический партии. Меня направили в Сибирь вместе с группой геологов. Задачей этой экспедиции было найти месторождение франция и нильсбория. Экономика нашей страны тогда очень в них нуждалась. Много дней мы шли по бескрайним просторам тундры, пока наконец не добрались до ветхой заброшенной избы, которая на картах почему-то называлась "изба отчаянья". В своей жизни я не встречал более мрачных и неприветливых мест. Река Угрюмая несла свои свинцово-серые воды в Ледовитый Океан. Тундра с разбросанными по ней валунами казалась одним бескрайним погостом. Здесь мы решили сделать остановку на несколько дней, чтобы привести в порядок наше снаряжение и немного отдохнуть. Очень скоро нам предстояло почувствовать на своей шкуре, почему этот убогий сруб называется "избой отчаянья". Внутри дома оказался большой запас дров, приготовленный заботливыми руками таежных охотников, забредающих сюда изредка на промысел нерпы, или полярной совы. К сожалению, все запасы еды оказались уничтожены... Скорей всего, их растащили волки, хотя сюда мог забраться и оголодавший белый медведь. Сначала мы не придали этому особого значения, потому что не собирались задерживаться здесь надолго. Но в книге наших судеб было записано иное...
   Ночью началась пурга. Пурга началась внезапно, о ней не предупреждали сводки метеослужбы. Нужно знать, что такое пурга в этих местах. Настоящая сибирская пурга, стоит только выйти на улицу - и ты тут же упираешься в плотную снежную стену".
   Запашко понимающе закивал головой: "Да, знаю, у нас это называли "моча беременной коровы".
   "Так вот - продолжил свой рассказ психолог - мы оказались в кошмарном снежном плену. Шли дни, а снег все падал и падал... Радиосвязь не работала, мы оказались совершенно отрезанными от внешнего мира. Запасы пищи вскоре закончились. Голод источал наши силы. Прошел уже, наверное, месяц, а снежное безумие даже не думало заканчиваться. Вскоре мы стали похожи на призраков и почти не могли двигаться от бессилия. Мы сидели вокруг печи и безразлично смотрели на огонь впавшими от голода глазами. Чтобы хоть как-то поддержать наш упавший дух, начальник партии слабым хрипловатым голосом пел грустные баллады Визбора, аккомпанируя себе на расстроенной гитаре. Мы были обречены и ждали смерти, как избавления от невыносимых страданий.
   И вот, в момент, когда казалось, что все кончено, когда гитара выпала из ослабевших рук певца, чьи заиндевевшие губы продолжали тихо шептать "милая моя, солнышко лесное...", в момент отчаянья и безысходности, мы услышали слабый голос радиста Никиты.
   "Еще немного - и все мы погибнем... - чувствовалось, что каждое слово дается ему с трудом - но нет безвыходных ситуаций. Люди там, на Большой Земле, уже наверняка ищут нас. Рано или поздно, они нас найдут. Возможно, что нам нужно продержаться всего несколько дней. Я вижу, как мощные ледоколы идут к нам на помощь, ломая многометровый лед. Я чувствую, как сильные вездеходы преодолевают снег и вьюгу, чтобы спасти нас. Десятки людей не спят ночами - на таежных зимовьях, в рубках кораблей, в кабинах самолетов и в больших столичных кабинетах. Все они каждую минуту думают только о том, как нам помочь. С нашей стороны будет просто предательством, я не побоюсь этого слова, если мы не дождемся прихода спасателей. Мы не имеем права погибнуть, мы обязаны выжить". Никита сделал паузу, чтобы набраться сил для продолжения своей речи. В глазах у людей появился огонек надежды. Они кивали головами, ловя каждое слово радиста.
   "Мы обязаны выжить, и мы выживем. Нас здесь шесть человек. Значит, у нас много пищи. У нас вполне достаточно пищи, чтобы выжить и дождаться прихода помощи. Мы исхудали от голода, но в каждом из нас осталось еще много белков и калорий..."
  -- "Ты хочешь предложить нам съесть друг друга?" - слабым голосом спросил начальник партии.
  -- "Нет, я просто предлагаю пожертвовать одним членом коллектива, чтобы спасти коллектив, как единое целое. Иными словами, мы жертвуем частным, чтобы сохранить общее. Так поступил Ленин, когда ввел НЭП. Он пожертвовал некоторыми принципами, чтобы спасти главное. Кутузов оставил Наполеону Москву. Это было очень тяжелым решением, но в результате война была выиграна. Если бы Кутузов не нашел в себе сил пожертвовать Москвой, мы бы сейчас с вами ели лягушек и слушали Шарля Азнавура. Таким образом, мы обязаны пожертвовать одним из нас, чтобы спасти весь коллектив..."
  -- "И кем же ты предлагаешь пожертвовать?" - спросил начальник партии
  -- "У меня есть предложение, которое, как мне кажется, не должно вызвать возражений у присутствующих. Пожертвовать мы должны, несомненно, человеком наименее ценным. Поэтому предлагаю действовать методом исключения. Психологом пожертвовать мы не можем, потому что он направлен к нам из министерства. В противном случае нас просто не поймут. Принимается? - тихий одобрительный гул был ответом, и не скрою, что я не стал противиться этому решению коллектива, заметил рассказчик. - Хорошо, остается пять человек. С ними все решается совсем просто. Из нас четверо - члены партии, к тому же - люди семейные. Только один человек до сих пор не вступил в партию и не обзавелся семьей. Этот человек - я. Поэтому я предлагаю для съедения свою кандидатуру. Если у кого-нибудь есть возражения, давайте их обсудим. Но мне кажется, что не стоит терять время, которого у нас очень мало".
   Начальник партии попытался возразить "Да, но можно смотреть на это по-другому. Я в некотором роде повинен в том, что случилось. Я принял решение остановиться в этой проклятой избе. К тому же я в партии уже более пятнадцати лет, а Никита пока только кандидат в члены партии, он так и не успел узнать прелести партийной жизни. К тому же, с чисто практической стороны, я вешу больше, поэтому я предлагаю свою кандидатуру".
   И тогда Никита из последних сил приподнялся - и нам всем показалось, что его фигура как-то вдруг увеличилась в размерах, стала весомее и значительней.
   " Мы не можем потерять начальника партии в этот критический момент. Что же касается моего партийного стажа, то не переживайте: сердцем я с рождения был партийцем, хотя и без партбилета. Не скрою, мне тоже хочется жить. Поэтому я предлагаю есть меня не целиком, а по частям, ампутируя последовательно левую ногу до колена, потом - выше колена, потом - правую, потом - руки по очереди. Возможно, я смогу дожить до момента нашего спасения, хотя и лишусь некоторых частей своего тела. Итак, не будем терять времени. Я прошу нашего доктора помочь мне".
   Он говорил так убедительно, что у нас не нашлось слов, чтобы ему возразить.
   ......
   Мы услышали рев вездеходов и треск ломаемого ледоколами льда, когда доедали последнюю Никитину руку. Он страдал от ужасной боли - мы, конечно, не могли сделать ему наркоз, у нас просто не было нужных лекарств. Когда спасатели открыли дверь - и десятки сильных мужских рук подхватили наши ослабевшие тела, Никита улыбнулся сквозь боль своей неповторимой светлой улыбкой, и потерял сознание.
   Он умер на борту вездехода, не дотянув всего несколько километров до районной больницы. Его похоронили с воинскими почестями, его имя присвоили одной из пионерских дружин и улице большого города на берегу Ледовитого Океана.
   Я человек совершенно не сентиментальный и не испытываю угрызений совести оттого, что съели не меня, а Никиту. Хотя, конечно, по человечески, мне его немного жаль. Но другого выхода действительно не было. Кто выиграл бы оттого, что мы все погибли бы с голода, но остались при этом чистоплюями? Конечно, я мог бы предложить свою кандидатуру: я - человек беспартийный и бессемейный, к тому же, как я уже вам докладывал, жизнь не имеет для меня абсолютно ни какой ценности. Но сама мысль о том, что я должен пожертвовать собой ради других людей мне глубоко противна.
  
   Вам все еще интересно слушать мой бред?
   Ну что же... извольте. Я расскажу вам немного о ней. Хотя, нет... Я расскажу вам немного о себе, ибо она - не более, чем порождение моего больного рассудка, затянувшаяся детская болезнь и ночной кошмар, который невозможно забыть.
   Я встретил ее, когда холодный ветер гнал по серому небу рваные клочья облаков, а капли дождя как холодные слезы текли по стеклу. Этот день был наполнен предчувствием боль, сочился смутным болезненным ожиданием.
   Она встретилась мне, сотканная из этих клочьев облаков и из этого холодного всепроникающего дождя - и боль навеки поселилась в моем сердце. Я создал ее из пустоты, я наделил ее той силой, которая потом раздавила меня, втоптав в холодную липкую грязь.
   Она прошла мимо - и тонкий, тлетворный аромат вожделенного зла проник в меня. Он вошел в мою плоть, как входит в обреченную жертву жало скорпиона.
   Я помню ее открытую грудь с двумя розовыми сосками, похожими на следы укусов. Змея была ее любимым животным. Лаская змей, она испытывала некое высшее наслаждение, экстаз, недостижимый любым иным образом. Лишенный разума, грезил я о ней, погружаясь в бездонную трясину. Я отдал ей себя, весь свой бескрайний мир с пылающим жаром солнцем и мириадами холодных звезд. Она равнодушно проглотила все это и, не насытившись, потребовала высшую жертву. Я должен был оскопить себя, и только тогда, лишенный мужской сущности, мог я стать ее вечным мужем. Она готовила меня к этому мистическому браку. И мысли мои были скованы полярным льдом, а воля стала мягкой, как пушок на девичьем лоне. Она ввела меня в темный, пропахший кровью и страданием храм. Она сорвала с себя одежды и плясала в священном экстазе. Змеи обвивались вокруг нее и ласкали плоть и прикасались к влажному лону. И тогда, достигнув высшего наслаждения, протянула она мне острый, как бритва серповидный топор".
  
   Психолог замолчал - и наступила тишина, нарушаемая только ритмичным стуком колес и неровными ударами трех сердец. Постепенно эта пульсация становилась согласованной, попадая с каждым ударом все больше и больше в некий сложный асинхронный такт.
  
   Начиналась буря.
   За окнами вагона лезвие молнии вскрыло вены застывшему в оцепенении ужаса небу, деля тьму на Инь и Янь, где Янь было так же черно, как Инь.
   Где-то зловеще выла собака, или это ветер завывал в пустых глазницах выбитых окон. Время то замирало, то неслось в бешеном темпе распадающегося и ускользающего сознания. Поезд летел сквозь вечную ночь, или это ночь в своем бешеном полете пронизывала неподвижный поезд...
   Стук колес стал невыносим, как сама жизнь и запах поезда, так похожий на сладковатый аромат свежей крови, тлетворными испарениями проникал в легкие, вызывая чудовищные галлюцинации и приступы удушья. Время подошло к кульминации, к точке развязки. Секунда, тянувшаяся вечность, наконец закончилась - и тогда...
  
   ... и тогда Запашко молниеносным движением вонзил ржавое лезвие ножа себе в левый глаз. Никто не успел понять, что происходит, а он ловким поворотом извлек глаз из глазницы, словно устрицу из панциря. Еще мгновение глаз висел, удерживаемый несколькими кровавыми нитями, но нефтяник схватил его сведенной судорогой рукой - и, рванув резко вниз, оторвал окончательно, бросив на стол. Кровь лилась из пустой глазницы, а Запашко, скрипя зубами и подвывая от невыносимой боли, в конвульсиях бился на нижней полке. Альбинос рванул дверь - и выскочил в коридор. Его тошнило. Психолог некоторое время пребывал в задумчивости, потом встал и тоже вышел из купе. Розовоглазого вырвало прямо на красную ковровую дорожку. Седой положил ему руку на плечо, после чего тот немного успокоился. За закрытой дверью купе слышались стоны и сдавленный хрип. Люди в коридоре некоторое время стояли молча. Потом альбинос произнес совершенно отрешенным голосом: "Может быть, позовем проводника?".
   "Да чем он нам сейчас поможет? Разве что, принесет чистое белье - наше теперь все заляпано кровью. Но ради этого не стоит будить человека посреди ночи. Когда-то я сам работал в ночную смену, знаю что это такое. Я думаю, нас тут два взрослых мужика, сможем со всем разобраться сами..." - ответил психолог, набивая трубку табаком из замшевого кисета.
   "Зачем он это сделал?" - безучастным ровным голосом спросил альбинос.
   Психолог помолчал немного, вглядываясь в проносящуюся за окном тьму, а потом задумчиво произнес: "Я думаю, он поступил так же, как царь Эдип, ослепивший себя после того, как понял, что является убийцей своего отца и любовником собственной матери".
   "Что вы имеете в виду, я совершенно не понимаю вас" - альбинос был явно обескуражен.
   "Все очень просто - продолжил психолог, раскуривая трубку, - достаточно часто встречающийся в моей практике случай. Ойлон была его дочерью и матерью одновременно, а Степан Вадимович был его отцом. Запашко убил своего отца, а потом сожительствовал с Ойлон, своей матерью и дочерью. Когда Ойлон поняла, что Запашко - ее сын и одновременно отец, она покончила жизнь самоубийством. Психика Запашко все время вытесняла эти реальные события, замещая их фантасмагорией про шамана и ритуальное жертвоприношение. Я понял это сразу, но решил не вмешиваться и позволил событиям развиваться своим чередом. От судьбы все равно не уйдешь, к тому же мое кредо, как психолога состоит в том, что я стараюсь не вмешиваться в развитие внутренних проблем пациента, представляя, так сказать, мертвым самим хоронить своих мертвецов. А дальше ситуация развивалась так: ваша история о двух воспитательницах, мой (произнесенный, впрочем, без всякого умысла) рассказ про радиста Никиту и общая обстановка мчащегося в никуда поезда сыграли с психикой Запашко злую шутку. Внезапно реальность во всем своем кошмаре вернулась в его сознание - и это возвращение было для него невыносимым".
   Они постояли еще немного, вслушиваясь в доносившиеся из купе звуки. Поезд разогнался ни на шутку - и учащавшийся стук колес тупой болью отдавался в висках.
   Психолог докурил свою трубку и обратился к альбиносу: "Слышите, как он там мучается. Нужно что-то сделать, помочь человеку. Пойдемте, мне одному не справиться. Давайте, берите себя в руки - и вперед!".
   С этими словами он рывком открыл дверь и вошел в купе. Запашко лежал на нижней полке. Он стонал и скрипел зубами, прижимая к лицу белое полотенце с проступающими сквозь него кровавыми разводами. Его вырванный глаз все еще поблескивал на залитом кровью столе. Психолог некоторое время рылся в своей сумке, потом вытащил оттуда кипятильник с длинным проводом. "Необходимая в пути вещь, всегда вожу его с собой. В гостиницах обычно не допросишься стакана чая, да и стоит он там недешево" - он осторожно размотал провод и несколько раз дернул его, как будто проверяя на прочность.
   "Ну что, теперь мне понадобится ваша помощь" - обратился он к попутчику - "Держите ему руки, а я, как человек с медицинским образованием, проведу всю процедуру".
   Альбинос, не без некоторого отвращения, крепко сжал нефтянику руки.
   После этого психолог быстро обмотал провод вокруг толстой шеи Запашко и стал его душить. Толстяк захрипел и задергался в конвульсиях. Альбинос крепко держал его руки, приговаривая "Сейчас, сейчас... потерпите немного, сейчас станет легче", а психолог сосредоточенно продолжал свое дело. Прошло какое-то время, Запашко обмяк и перестал сопротивляться. Психолог подождал еще немного, потом потрогал брюки нефтяника - и тут же брезгливо вытер руку о простынь "Омочился... верный признак - считай, дело сделано".
   "Может быть, вытащим его в коридор?" - спросил альбинос.
   "Не стоит зря портить людям нервы. Кто-нибудь пойдет ночью по нужде - увидит там этого красавца - и будет потом у человека невроз и куча всяких проблем - вплоть до того, что так можно стать импотентом. Знаю такие случаи".
   "Что, неужели это может приключиться от испуга" - удивился альбинос.
   "Элементарно. А как побочный эффект - простатит и куча всякой подобной гадости. Так что, давайте положим его на верхнюю полку и пусть там себе лежит до утра. А утро, как известно, вечера мудренее. Тогда и проводник проснется - с ним посоветуемся".
   Они подняли труп нефтяника и аккуратно уложили его на верхнюю полку.
   "Завтра поговорим с проводником. Может быть, он позволит хотя бы временно поместить тело в купе-склеп" - предложил психолог.
   "Купе-склеп? Это еще что такое?" - удивился альбинос.
   "Дело в том, что особо заслуженных проводников обычно хоронят прямо в вагоне. С одной стороны, так отмечают их большие заслуги, а с другой стороны - считается, что души этих праведников остаются таким образом на поезде и защищают его от всяких напастей. Чем больше на составе подобных мощей - тем большим он пользуется небесным покровительством. За останки некоторых особенно выдающихся проводников, тем более - машинистов, идет иногда самая настоящая борьба. Бывает ведь, что человек за свою жизнь ездит не на одном, а на нескольких поездах. И на каждом из этих поездов хотят, чтобы праведник был похоронен именно у них. В особо сложных случаях идут даже на то, чтобы разделить святые для них мощи на несколько частей, удовлетворяя, таким образом, все претензии.
   Так вот, для подобных захоронений в поездах существуют специальные купе-склепы. Особо почитаемых железнодорожников хоронят в СВ, в одиночку. Праведников попроще погребают в купе, каждого на своей полке. А всяких убитых взбунтовавшимися пассажирами мучеников и подвижников - в плацкарте. Традиция эта стала настолько повсеместной, что железнодорожному начальству пришлось даже вводить некоторые ограничения, иначе вскоре на поездах не осталось бы мест для живых пассажиров.
   Наверняка есть такие купе и на нашем поезде. Надеюсь, там найдется свободная полочка для господина Запашко". Психолог улыбнулся, сверкнув белыми ровными зубами.
   "Понятно..." - протянул альбинос - "Я слышал, что у нефтяников похоронные обряды намного проще: покойника просто отвозят подальше в тундру и оставляют на растерзание диким зверям. Считается, что нельзя осквернять мертвым телом землю, воду, или огонь. Правда, наиболее влиятельных нефтяников хоронят по-другому: их тела погружают в специальные емкости, наполненные нефтью. Эти странные люди верят, что нефть обладает живительной силой - и погруженный в нее труп рано или поздно воскреснет для новой жизни".
   "На том режимном предприятии, где я работаю, тоже есть свои весьма интересные обряды. Но рассказывать о них я, разумеется, не имею права. А как хоронят своих мертвецов психологи? Неужели просто бросают в расщелины скал?"
   - "Мы, психологи, - прагматики. После смерти тела почти никогда не хоронят.
   Их просто выбрасывают, или отдают студентам для занятий по анатомии. Но бывают и исключения: например, много практиковавших психологов иногда бальзамируют и оставляют в своих кабинетах. Пациенты продолжают к ним приходить, часами рассказывают о своих проблемах. А забальзамированный психолог сидит себе с каменным лицом и молчит. Ведь многим только и нужно: выговориться - и чтобы никто не перебивал".
   "Не знаю, как вам, а мне обязательно нужно поспать. Завтра - очень напряженный день, хотелось бы быть в форме" - с этими словами психолог начал стелить постель.
   "Теперь ничто не сможет разлучить его с Ойлон... Надеюсь, смерть принесла ему избавление" - заметил альбинос, взглянув на тело нефтяника.
   "Чушь! Разве может умереть тот, кто никогда не жил..." - резко возразил психолог.
   Альбинос немного постоял, а затем последовал примеру психолога и тоже занялся своим бельем. Он перевернул залитый кровью матрас сухой стороной вверх. Простыня тоже была вся в красных пятнах.
   "Может быть, все-таки попросим чистое белье" - неуверенно спросил он психолога.
   "Да что вы за неженка! Одну ночь не можете поспать на том, что есть. Вот, возьмите мою простынь, она почти чистая. А мне и эта подойдет".
   Психолог быстро разделся - и уже через пару минут раздалось его мирное посапывание.
   Альбинос посмотрел на простынь, обреченно махнул рукой, постелил ее на матрас - и лег спать, не раздеваясь.
   Поезд мчался вперед, рассекая ночь, как нож мясника рассекает свиную тушу. Люди спали в своих купе - и их сны были бесцветными и гнетущими.
  
   Только тьма за окнами и этот вечный безумный стук колес! В купе спят два живых человека. Один мертвец лежит на верхней полке. Одно место свободно. Иногда поезд замедляет свое движение, иногда снова разгоняется, управляемый таинственной и враждебной силой, повинуясь смутным темным законам, древним, как сам этот путь из неоткуда в никуда. Люди спят тяжелым, гнетущим сном, который не принесет им отдохновения. Они ворочаются, иногда вскрикивая и бормоча что-то неразборчивое. Мертвый лежит тихо. Его открытый рот с высунутым языком и окровавленная пустая глазница напоминают причудливую маску древнегреческого актера. Вырванный глаз все еще лежит на столе. Его поверхность постепенно подсыхает и уже начинает мутнеть. Голубоватый свет ночника скрывает кровавые пятна и, падая на белье, окрашивает его в цвет рождественской сказки. Этот мир ждет своего спасителя. Четвертое место все еще свободно. Но в коридоре - полная тишина. И нет ничего, кроме вечного стука колес и мертвенной вязкой тьмы за окном.
  
   В дверь раздался негромкий стук. Психолог проснулся и крикнул: "Входите, открыто". Дверь отворилась. На пороге стояла женщина. Она не была уже молода, но ее нельзя было еще назвать старой. В купе проник нежный парфюмерный запах. "Простите, что побеспокоила, но у меня билет в ваше купе. Я вижу, у вас как раз одно место свободно". Альбинос тоже проснулся и присел на нижней полке. Он растеряно смотрел по сторонам, словно не понимал, где он и что происходит вокруг. Женщина вошла, поставив на пол небольшую сумку. "Как здесь у вас душно. Если не возражаете, я пока оставлю дверь открытой. По крайней мере, в коридоре воздух немного более свежий". "Да, конечно" - ответил психолог, начавший, кажется, приходить в себя. "Мне так неудобно... но могу я попросить вас выйти на пару минут, чтобы я смогла переодеться" попросила незнакомка. "Разумеется" - сказал психолог и вышел в коридор, обмотавшись одеялом. Альбинос молча последовал за ним. Женщина вопросительно посмотрела на лежащего сверху толстяка. Психолог поймал ее взгляд: "Можете не беспокоиться - у него нет глаза, поэтому он ничего не сможет увидеть".
   Когда дверь закрылась, альбинос спросил сонным голосом: "Может быть, уступим ей нижнюю полку. Я, например, готов лечь сверху". "Конечно, предложим ей лечь снизу. Но мне кажется, что в данных условиях ей спокойнее будет спать сверху. По крайней мере, там никто не будет храпеть" - ответил психолог. В этот момент из купе раздался приглушенный крик. Дверь открылась и женщина пятясь вышла в коридор. "Там на столе лежит что-то... похожее на глаз" - пробормотала она испуганно. "О, черт, конечно" - схватился за голову психолог. "Я совсем про него забыл. Сейчас я это уберу, чтобы вы не смущались". Он взял со стола железную кружку и накрыл ей глаз. Потом произнес: "Вот и все, теперь можете спокойно переодеваться". Женщина неуверенно вошла в купе и закрыла дверь. "Да, неудобно как-то получилось. Если бы я знал, что у нас будет еще попутчица, то обязательно навел бы хотя бы элементарный порядок... А сейчас - чашки грязные, стол - грязный. Ей богу неудобно" - произнес альбинос, борясь со сном. "Действительно, не очень хорошо получилось" - согласился психолог. Они постояли еще некоторое время молча. Потом дверь открылась и незнакомка сообщила, что можно войти. Она переоделась в темно-красный шелковый халат с глубоким вырезом, открывавшем черное кружевное белье. "Если хотите, можете лечь внизу" - предложил психолог, но женщина отказалась "Я как раз люблю спать сверху. По крайней мере, мимо тебя никто не ходит". Психолог помог ей забраться на верхнюю полку и пожелал спокойной ночи. Некоторое время все лежали молча. Потом незнакомка спросила тревожным голосом: "Господи, а что с вашим третьим попутчиком! У него такое ужасное выражение лица. К тому же, кажется, что-то случилось с его глазом... Может быть, ему нужна помощь".
   Психолог приоткрыл глаза "Не думаю, что ему теперь нужна какая-либо помощь... Что же касается его лица, то этот вопрос мы сейчас решим". С этими словами он встал, взял белое вафельное полотенце и накрыл им лицо нефтяника.
   "Ну вот, теперь все в порядке" - заметил он, снова ложась в постель.
   Купе снова погрузилось в тишину. Колеса продолжали мерно стучать, меняя иногда свой ритм. Тьма за окном оставалась бездонной и вязкой. Теперь в купе были заняты все четыре места. Ночник все так же освещал сцену голубоватым мерцающим светом. Новый аромат, дурманящий и нежный, проникал в ноздри спящих внизу мужчин, делая их сны цветными и добрыми. Мужчина, лежащий на верхней полке, не чувствовал этот аромат и не мог видеть, что женщина не спит, а со странной улыбкой смотрит на лежащего внизу психолога.
  
   Сколько они спали? Быть может, целую вечность. А может быть - всего несколько минут. Поезд поскрипывал, то тормозя, то разгоняясь вновь.
   "Простите меня пожалуйста за то, что я вас беспокой"... Альбинос приоткрыл один глаз и увидел над собой склонившуюся женщину.
   "Я прошу прощения, но мне как-то неуютно спать там, на верхней полке" - произнесла она с мольбой в голосе. "Да, конечно" - сказал мужчина сквозь сон и быстро забрался наверх. Женщина расправила оставшееся после него белье и легла, не накрываясь одеялом.
   Так лежала она вестником света в этом царстве тьмы, лучом и знаком скорого избавления, манящая и желанная, близкая и недоступная. Запах её тела кружил голову, а игра света и теней на матовой белизне едва прикрытого халатом тела заставляла сердце учащенно биться. Мужчины смотрели на нее украдкой - и взоры их были полны боли и нежности. Один Запашко оставался ко всему безразличен, исполнив до конца свою жизненную функцию.
   Взгляды мужчин ласкали тело попутчицы, рисуя в своем воображении то, что было сокрыто от глаз. Им грезилось, что завеса тайны распахивается, открывая совершенство форм, скользя дальше, вниз, к недоступному и желанному - и мягкие тени неверных контуров рисуют смутные соблазнительные образы, зовущие во влажный и теплый мир первых робких прикосновений и распаляемой страсти, сносящей все преграды на пути к желанному. Вспыхивающие пламенем и меркнущие во тьме образы заполняли сознание мириадами сумрачных огней - и прикосновение шелка обжигало, а пламя раскрывающегося цветка ласкало их нежные сильные руки, их красивые рельефные тела, пахнущие желанием и потом. Изменяющийся хаос мягких складок скрывал и вновь обнажал матовую белизну, накатываясь бурным приливом на покатые гладкие скалы и отступая в бессилии. Тайна проступала неясным манящим силуэтом, загадочным и желанным.
   Четверо ехали в купе. Один - ко всему безразличный и от всего далекий, двое, снедаемых страстью и соблазном, и одна - непостижимая в своей изменчивости.
   Так ехали они долго - и стук колес был ритмичным, а покачивание вагона - мягким и успокаивающим. Усталость и тьма потушили страсть, перешедшую и продолжившуюся в мире снов и ночных грез. Двое мужчин уснули, третий же погружен был в другой сон, глубокий и нескончаемый. Спала ли женщина? Кто знает и кто сможет проникнуть в непостижимую глубину женского начала, несущего в себе все и ничего одновременно... И что значит "спать" для той, которая никогда не бодрствует, и что значит "бодрствовать" для той, которая никогда не спит?
  
  
  
  
   .... Никто не заметил, как она ушла. Живые мужчины продолжали спать безмятежным сном, мертвый лежал неподвижно. Они даже не осознали того, что произошло. Просто были какие-то странные, едва различимые сквозь глубокий сон, но несомненно приятные ощущения. Но что только не пригрезится во сне, особенно - когда спишь в постоянно качающемся вагоне. Но этой ночью чудо было явлено погрязшему в грехах миру, и, взамен угасшей жизни, на землю пришла жизнь новая. Женщина ушла тихо, неся в себе новое человеческое существо. И существо это, не имеющее еще обличия человека, отягощающих разум мыслей, не имеющее даже имени, тем не менее уже страдало в утробе матери от постоянной тряски поезда - и страдание это было первым данным ему человеческим признаком. Кто был его отцом ? Какое это имеет значение... Да и в состоянии ли кто-нибудь ответить на этот вопрос...
   Быть может, лежавший рядом с женщиной психолог, или спавший на верхней полке альбинос. А может быть, мертвый нефтяник смог все же посеять искорку своей угасшей жизни - и из праха взошел этот беззащитный росток...
   Возможно также, что тот четвертый, не имеющий не имени ни обличия пассажир, который был ничем иным, как просто пустым местом на четвертой полке, пустым местом, которое из суеверного страха люди склонны были наделять самыми невероятными признаками, страшное именно отсутствием всяких признаков, заронило в женщину семя своей пустоты. И более всего как раз на эту пустоту похож был будущий ребенок, не имевший ни облика, ни имени. Быть может, наконец, что она просто ответила на ухаживания похотливого Северного Ветра, зачала и снесла во тьме серебряное яйцо.
   Так или иначе, когда прошло положенное природой время, у женщины родился мальчик.
   Он лежал - заляпанный кровью, сморщенный, неуклюжий, но уже похожий на человека. Он смотрел на этот мир широко открытыми голубыми глазами и грустно улыбался.
   Мать назвала его Евзебием, потому что в ночь его зачатия Большая Медведица стояла в зените и фаза Луны тоже соответствовала этому имени.
   Правильнее было бы назвать его Илларион, ибо судьба ему была уготована странная и неведомая темная звезда стала для него путеводной.
  
   А поезд мчался, набирая скорость - и все за окнами слилось в одну безликую, неразличимую массу. Люди давно забыли, куда и зачем они едут. Они уже не вслушивались в стук колес и не просили чая. Они перестали задумываться над смыслом жизни, перестали бриться и даже не выходили покурить в тамбур. Все это было им уже совершенно не нужно, потому что они были мертвы. Они умерли все, потому что человеческая жизнь имеет свой естественный предел. Но поезд, полный мертвецов, продолжал свой путь по одному ему известному маршруту. Пройдет еще некоторое время - громадное время для мгновения человеческой жизни и ничтожное время для вечного мироздания - и поезд придет на конечную станцию. Но никто не выбежит радостно на перрон, никто не пойдет покупать мороженое или чебурек. И никто не придет встречать этот поезд. И тогда, на этом последнем вокзале, пустом и холодном, поезд издаст свой последний хриплый рев. Ему тоже суждено умереть, ибо он исполнил свой долг, пройдя этот тяжкий неблизкий путь до конца. И он дошел до своего предела. И нет уже впереди рельсов и некому дать свисток к отправлению. И тогда рухнет громада вокзала, бессмысленная в своей вечной красоте. И мир распадется в прах, ибо время его пришло.
   Но все это будет еще очень нескоро. А пока - вот вам стакан чая в мельхиоровом подстаканнике. Пейте его мелкими глотками, чтобы не обжечься. Пейте медленно, не спеша, вбирая в себя с каждым глотком его тепло и жизненную силу. Этот чай живет ради вас и весь смысл его существования в том, чтобы ценой своей гибели дать вам немного силы и тепла. Подумайте об этом. А теперь - закройте глаза. Считайте удары колес и думайте о смысле жизни. Пока вы еще можете об этом думать.
  
   Ну и конечно же ЭПИЛОГ...
  
   Лето. Невыносимая душная жара. Слабый ветерок, которого хватает только на то, чтобы переносить с места на место пыльные комья тополиного пуха. Открытая эстрада в парке. Зал совершенно пуст. На сцене оркестр лениво играет легкую инструментальную музыку. На эстраду поднимается грузный, дородный конферансье с бегающими жуликоватыми глазками. На нем - цветастая шелковая жилетка. Он встает к микрофону, делает жест рукой и оркестр замолкает. Тогда конферансье обращается к пустому залу:
   "Итак, почтенная публика, вам было представлено еще одно видение человеческой жизни, от рождения до, так сказать, гробовой доски. Возможно, кто-то из сидящих в этом зале был разочарован, не найдя в нашей пьесе почти ничего о ее главном персонаже - Лаврентии Павловиче Берии. Не переживайте, все равно ваших жизней не хватит, чтобы узнать что-то действительно важное об этом мире.
   К сведению особо чувствительных дам: утрите ваши слезы, господин Зайчиков, игравший сегодня поручика Заграевского, жив и в настоящий момент пьет с друзьями пиво в буфете. В качестве дополнительного подарка от нашей компании всем почтенным зрителям будет предложен лист с одним кроссвордом и одним сканвордом. Уверяю вас, что решив эти несложные упражнения, вы существенно продвинетесь на пути духовного совершенствования. В завершении хочу еще раз подчеркнуть, что все персонажи представленной вам пьесы являются исключительно плодом болезненной фантазии автора. Никакого отношения к реальности, в том числе - к параллельной и виртуальной реальности, эта пьеса не имеет. Вот, собственно говоря, и все, что я хотел вам сообщить. Теперь я со спокойной совестью могу покинуть эту сцену". С этими словами конферансье достает из кармана маленький дамский пистолет, приставляет его к виску и нажимает на спусковой крючок. Слышен тихий хлопок выстрела, конферансье с застывшим выражением блаженства на лице начинает оседать, потом падает на сцену. Пятно крови медленно расползается вокруг его головы.
   Оркестр играет вальс Шопена.
   Мир раскалывается и погружается в бездну.
   Занавес.
  
   ПРИЛОЖЕНИЕ 1.
  
   Кроссворд и сканворд.
  
   Кроссворд для начинающих
  
  
   по вертикали:
      -- слово из четырех букв
      -- слово из восьми букв
      -- слово из семи букв
  
   По горизонтали
      -- слово из восьми букв
      -- слово из семи букв
      -- слово из семи букв
   слово из трех букв
  
  
  
  
  
   Сканворд (продвинутый).
  
   Правила: количество букв в словах может не соответствовать числу клеточек. Если слово окажется длиннее, то дорисуйте необходимые клеточки, а если короче - зачеркните лишние. Если вы правильно отгадаете сканворд, то в обведенных клетках прочитаете заклинание, которое при постоянном повторении способно вызывать дождь, повышать потенцию у мужчин и либидо у женщин. Авторы, правильно ответившие на все вопросы, получат специальные призы.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
      -- Автор "Ригведы"
      -- Высочайшая вершина Гондваны
      -- Пресноводное озеро на Марсе
      -- Так неандертальцы называли пещерного медведя
      -- Астероид, который врежется в Землю в 2215 году
      -- Певец, сказитель у атлантов
      -- Изобретатель колеса
      -- Неизвестный писатель середины XIX века
      -- Так викинги называли анти-нейтрино
      -- Название облака пролетевшего над Москвой 16 мая 1972 года.
      -- Камень, лежащий на дне колодца в с. Карачуй (Пензенская обл.)
      -- Самый маленький водоем в штате Техас
      -- Заяц-беляк, переместившийся в четвертое измерение.
      -- Имя Бога у древних иудеев
      -- Слово, отсутствующее в человеческих языках
  
   5 Џ by A.Pushkin
   спасибо за хорошую идею
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
Оценка: 2.62*5  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"