Это утро начиналось, как всегда, как и все остальные утра, сквозь тонкую деревянную стенку своей комнаты, сквозь закрытую дверь слышала Оля одно и тоже - визгливый, недоразвито-детский, как у торговки на базаре, голос соседки, одевающей своего сына-малолетку - он ходил уже во второй класс, но чего-то в этом "учении" из картинок и компьютеров понять не мог; за что учителя грозились оставить его на второй год - был он похож на обезьяну, маленький, смугленький, забитый, с вечно сопливым носом, он постоянно орал на кухне, что не хочет есть приготовленную матерью жареную картошку, а теперь притих, встав за спину своей мамаши, полуодетый, в одном ботинке. Ольга долго переворачивалась в постели с боку на бок; в ноги ей упирались купленные вчера книги - ей смертельно хотелось спать после вчерашней бессонной ночи, но гадёныш топал, она, стискивая зубы, старалась не слышать, и только удалось ей снова задремать, - как в дверь коротко и грубо постучали.
Ольга отчаянно зевнула и лениво открыла дверь. На пороге стояла свежеостриженная чёрненькая Зина.
- Посмотри сколько времени! Какого чёрта стучишь!
- Ну, ты собираешься платить за телефон? Тот счёт, который нам прислали? И убери свои книги из коридора и тряпьё из ванной - развесила! Верёвки Женька вешал! Ишь ты - расхозяйничалась! И пусть больше так поздно не звонят; что я тебе секретарь что ли!
Ольга с силой захлопнула дверь перед её бушующей мордочкой, бесполой, опухшей и злой. С треском повалившись на постель, стала вспоминать, кому должна позвонить; и хоть её трясло и било сейчас, она терпела это второй год ради того, чтобы жить в Москве, - озорно улыбнулась, вспомнив что-то смешное, и молча сидела, уставившись в начинающее голубеть окно... А из коридора доносилось:
- И мужиков своих перестанешь водить! Всё молодой-то молодой, а он бородатый, стихи всё читал, песни пел, спать нам не давал! Развела тут бомжатник...- голос соседки становился тише; наверно она уже вышла со своим лягушонком на лестницу.
- И Бетховена своего с Шопенами перестанешь включать, ребёнку учиться надо! Телефон сегодня выставим в коридор...
Дверь хлопнула. В большое окно комнаты сонно, противно тёк серый день. Ещё не зажглись или уже погасли - окна напротив, в доме двойнике - их заслоняли голые серо-коричневые ветви и сучья огромного тополя. В узкую форточку, сквозь щели двойных прямоугольных рам дул слабый ветер, принося с собой запах мыла дымящей недалеко от двора фабрики. Грузовики тяжело проходили мимо окон, перед фабричным жёлтым забором с колючей проволокой по узкой, дорожной полосе.
День разгорался, становился шумнее, он насаждал свою жизнь; короткое одиночество, укрытое темнотой, завершилось. Слева от серого кирпичного квартала, теряясь за приподнятыми крышами домов и вновь выныривая, простучал на повороте рельс трамвай; забренчал, позвав кого-то в свой железный свисток, а может быть, просто спугнул.. Ольге захотелось сейчас туда, в город, на бульвар, где ненастоящая "Аннушка" с лубочными надписями и картинками снаружи, - весело несясь кругло вверх, - обдувала их с Димкой сырым, горьким, с бензином, но чем-то ещё московским.. Они пили пиво из бутылок, курили, она читала ему что-то стихотворное, он жаловался ей что ему негде жить, так как бабка его проработавшая всю жизнь на Трёхгорной мануфактуре, ядовитая и получившая воспитание и науку своего не в меру весёлого времени и пользующаяся известным всем набором фраз и донельзя правильных взглядов, когда он находился в её маленькой квартире от этой самой фабрики с общими комнатами - не давала ему проходу, ходя за ним буквально по пятам. Жить в Олиной коммуналке они бы тоже не смогли - он требовал в их отношениях каждодневности, а пристанище её величиной в четыре небольшие стены было последним местом, где она хотя бы по ночам могла оставаться одна.
После сидения на скамье, у маленького "замка", с которого начинался узкий и кривой бульвар, набегавшись друг за другом на коньках - они целовались и здесь, у всех на виду, среди снега, облепившего их мокрые малиновые щёки, снега, медленно порхающего в воздухе. У больницы, где работал Дима, встречавшей их после редких тесных переулков, с шапками, волнами его, белого и холодного на старых церковных оградах, на крышах невысоких, розово отсвечивающих стеклами домов, -- чернел прямоугольник памятника Гаазу, в больничном дворе, желтом и приземистом, он выглядел почти незаметно, как незаметно, несмотря ни на какие усилия, можно было прожить и умереть в этой стране.. В стране, где было бы непонятно, почему он спасал каторжных, если бы ни эти десять последних лет, ни эти слёзы, ни эти - бреденья наощупь, ослепью, ни эта сила, взявшаяся ниоткуда, ни эта душа, выросшая в - никуда.
С Катериной, её старой школьной подругой они вдвоём в прошлом году встретили Пасху - сторож на колокольне довольно и жадновато улыбаясь, пропустил их по крутой, каменной, выкрашенной лестнице на последний ярус, под огромные, облитые смолой, в звёздную ночь, колокола.. Неширокая улица вместе с тем домом, где Катя мучалась, живя в жуткой квартире с двумя пьяными семьями, (её постоянно били) неслась в рассвет под нарастающий набатом, зовущий и необъяснимо плачущий звон, от которого стоящие в первый раз над простором, скованным камнем и не отступающим холодом едва не оглохли, и после него, так близко прозвучавшего, засыпая поодиночке - ещё долго слышали его отчётливый музыкальный перебор у себя в голове. Катерина, между тем, любила посидеть в кафе, и модно, по-французски одеться.
Ольга едва начала набирать номер, как услышала, что с параллельного взяли трубку. Это проснулся хозяйский сынок - с сужеными, как у совы, по воровски глядящими глазами на плоском месте, день и ночь возящийся во дворе и внутри квартиры со своим мотоциклом - его вонючие, потные, измазанные бензином куртки и майки детины висели в ванной, на кухне, в проходах, у столов.
Она снова попыталась задремать, зная, что позвонить удастся не раньше, чем через час. Она распахнула дверь в коридор, и убедившись с какой-то облегчённой радостью, что никого нет, пошла в ванну. Её босые, белые пятки невесомо и неслышно ступали по грязному полу. Короткие светлые волосы растрепались на темени, что придавало её совсем юный, мальчишеский вид. Лицо девушки с крупными, ясными чертами, несмотря на молодость, имело оттенок сильной измученности, который как-то растворялся в немного детской одухотворённости, наплывавшей на него в минуты внутренней сосредоточенности, и сияло одними глазами, бледно-синими, как вода, привыкшими созерцать.
В ванной - папаша семейства - милиционер разобрал колонку, сняв и спрятав рожок и ещё какие-то железки. Она взглянула на чёрный в паутине, потолок, и поставив на кухне чайник, пошла к себе в комнату.
Кати не было, Дима уехал. В эту минуту хотелось уйти куда бы то ни было - хоть в лес, хоть в пустыню, где нет ни единой души, и больше никогда, никогда сюда не возвращаться... Но глаза слипались, в тяжёлом, дремлющем мозгу подавлялись все желания, весь бунт. А завтра - опять на работу - тереть полы в одной из гнусных лавчонок, которых как вшей, распространилось по городу, почти забывшему из-за них своё имя..
Едва она заснула, как железный грохот с нечленораздельными вскрикиваниями и буханьем - ударил в уши - он проникал сквозь стены, сквозь сон - явный и не явный, сквозь всё существо. Это мальчик мотоциклист включил свой рок. Делал он это - каждодневно, аккуратно, после обильного, вкусного завтрака, перед тем, как уйти на автомобильные курсы.
Ольга, окончательно выйдя из себя, с бешеным от ярости лицом выбежала и заколотила ему в дверь.
- Если ты сейчас не выключишь, сука!
Музычка затихла... Надо было что-то делать, куда-то идти.. Синяя гололедица февраля продёргивалась сквозь ватные, тяжёлые обрывки облаков, под берестовой, как бы осенней, молочной близорукостью солнца - уверенней с каждым днём - бежала с тёмных крыш - капель, беззвучно ударяясь в замороженную землю - в голых, высоких стволах; в невыносимо чёрных вершинах, как над пожарищем, - над липами и клёнами шумело в ямах гнёзд своих вороньё и галки. "Как погребальщики," - подумалось Ольге, когда она вошла, пробравшись сквозь крючья ограждений в парк Петровско- Разумовского. Дворец, отовсюду видимый и распахнутый будто бы осел, старые конюшни за ним казались игрушечными белые, большие вазы, сейчас розовые на солнце с одной стороны - таяли в старом снегу, и выплывали, словно первые, недозревшие букеты - на фоне тонких, струящихся ввысь, в серебрящийся воздушный свод, лип и клёнов.
На плечах чёрных, мокрых статуй лежал снег; они не шевелились, - и он медленно стекал вниз. Пруд с редкими полыньями и островом посреди - молчал, зачарованный и закованный.
Летом, когда Ольга подплывала к острову - среди сомкнутых наклонов с занавесями из ярко простреленных листьев - продолжая узкую аллею и путь к дворцу белела букетом распустившихся роз ваза с каменным младенцем римлянином, плодами, ягнятами..
Сейчас она лежала, кем-то сваленная - набок -у ног; у кудрявого младенца были отбиты его ножки.
Надо было ехать в Крюково, в дальнюю загородную местность, там в еловые, тёмные и летом и зимой просторы леса были внедрены бетонные городские уродства; там Ольга получала пособие, иначе не на что было бы прожить даже ближайшие несколько дней. Там же жила и Ольгина мать, у которой она значилась в домовой книге, - дородная и молодая, несмотря на свои пятьдесят, довольная собой и своим бытом женщина, имевшая в своём лице что-то от старых крепостных хозяек, только ужасно беспородное.. Трамвай, ехавший от старых, в виде красных теремков, фабричных складов у старого рынка, посадивший Ольгу у железнодорожного моста, - огибал уже Коптево, останавливаясь у места грязного и дикого, где обычно шла торговля поношенным и попользованным, - мужики, зарабатывающие себе здесь на опохмелку - узнавали Ольгу через запотевшее окно, пьяно манили к себе. А ей в эту минуту почему-то вспомнилось совсем другое - история про расстрелянного священника, бледно отпечатанная на одном листе, который дали ей при входе в церкви - недавно вновь срубленной почти на том же месте в когда-то бывшей Соломенной сторожке, куда она забрела в одно из тысячи таких утр, серое и почти безысходное, как долгая московская зима. Внутри храма она тогда заметила одного старика, он много шёл за ней - следом, но заговорить не решился.. Может это он - садился минуту назад с ней у конного двора в один вагон? Оглянуться сейчас у неё не было возможности..
Очередь на автобус двигалась медленно, подул ветер, зашелестел снег, стало - зябко.. Через час она звонила и стучала в железную дверь, за которой жила её мать.
Она открыла дочери дверь по домашнему растрёпанная, сладко опухшая, моментально взвинтившаяся.
- Слушай, зачем ты пришла? Мы же сейчас уходим... У Гриши, у его друзей, день рождения .. Гриш, скажи ей!
В прихожую высунулся - даже слегка пританцовывающий от собственного достоинства Гриша, немного помятый и небритый - он любил в такие минуты показать Ольге свою здесь значимость.
- А потом? - ледяным тоном пожелала осведомиться она, спокойно глядя на мать.
- А потом, - предупреждать надо, звонить! Грише утром на работу, а у меня - дела.
Ольга осталась одна на бетонной лестнице, перед закрытой, обитой дешёвым дерматином дверью.
Уже проходя мимо бесконечных киосков, на площадь перед Ярославским вокзалом, она о чём-то задумалась, что было очень заметно по её обострившемуся, похудевшему в один день, лицу. Мимо неё катились тележки, выкрикивали про свой товар торговки с тёмными , имеющими кровяной оттенок, лицами; с обмотанными мокрыми обрубками ног, проползали на костылях - бродяги, - они глядели вокруг округлившимися, налитыми кровью щёлками слезящихся глаз, и уже не просили ничего. Они проходили на своих палках, ставя их в лужи - мимо гадливо умытых личиков самодельных господ, обдавая их долго не растворяющейся порцией запаха гнилой, вечной, застоялой мочи.
Ольга, продолжая стоять, вынула из кармана кошелек, пересчитала.. хватит туда и обратно, несколько дней переночевать, что-то поесть..
Ярославль !! ....
Совсем чёрно, безнадёжно и мокро опускалась на Москву - ночь, ожигая и оплёвывая её ненавистным светом оранжевых фонарей. Странными чудовищами зажигались все три вокзала, так тепло днём, - даже в дождь и в метель, обещавшие пути - нескончаемые, горькие и радостные по многом не узнанной, и с трудом узнающей себя - матушке России. Недовольная и уставшая пышная дама, сидящая за двумя стёклами, с густой валящейся набок причёской на толстой голове, лениво роняла слова:
- Ничего на этот поезд, что вы просите, у меня нет. В Александрове будут электрички, завтра утром - сядете...
Что ж, можно и так. Лишь бы не обратно, на Бутырский хутор, видеть эти лица, слышать их голоса, не принадлежать себе по-настоящему ни днём, ни ночью. Можно позвонить и сказать, что на работу она не выйдет, благо сейчас работаешь только для себя и всегда можно найти другую.. Можно и не звонить. В Александрове - посидеть на вокзале, пойти в город до монастырских стен, смиренно стоящих среди жуткой, чёрной ночи, ещё раз, как когда-то увидеть эти белые башни, белые стены, держащие над собой, пригнутое, кланяющееся земле - черноглавье. Постучаться и попроситься на ночлег Ольга не смогла бы и не решилась, она слишком привыкла видеть чью-то уединённую и неприкосновенную жизнь в своей особой плоскости и доступ туда кому бы то ни было, точно так, как и в её, бывшее в ней самым интимным и сущим, был закрыт. Монастырь остался за её спиной, и она несколько раз оглянулась назад, когда шла обратно к вокзалу по полу разбитой дороге, мимо уснувших, деревянных домов, не выказывающих ни малейшего желания пустить её к себе за порог, в эту холодную, сыплющую не то дождём не то снежной крупой, ночь.
На вокзале, в кафе ей предложили - жидкий, но обжигающий чай, полу засохшие булки.. Согрев себе внутренности, Ольга задремала, неудобно распластавшись на жёстком стуле, немного уставшая, но счастливая от возможности ощутить себя - наконец свободной. Кругловатое, взрослое, с лёгкими следами наивности и складками у губ, вокруг небольшого, слегка синевато опавшего рта, лицо её - было бледно, бледно, как никогда, и на нём поминутно менялось то счастливое, то игривое выражение.
Старуха, грузно сидящая напротив, нелепо и по больному поджав под себя тяжёлые, распухшие ноги, с трудом и громко дышала, большие руки её с коричневой кожей, слезшими ногтями на красных, толстых пальцах - лежали по обе стороны на матерчатых тюках, от которых шел затхло-мышиный запах - тюки были туго перетянуты грязными верёвками. Изредка она вздрагивала, икала, бормотала что-то, протирая сухим белым платком с вышитыми цветами красные, в набухших веках, слезящиеся светлые глаза.
Вокзал спал. Сонливо, протяжно и, казалось, далеко- далеко в мёртвую ночь подавали гудки проходящие и проносившиеся мимо - поезда; они уходили, уносились, увозили с собой - счастливых и несчастных, старых и молодых, богатых и бедных, живущих для себя и рабов чьей-то чужой воли - в северную Суздаль - по провинциальному заброшенный новый неизвестный Ярославль; в столицу обратно - сквозь холмы, мимо лавры, через еловые леса, где шёл потайным путём своим Сергий Радонежский, чтоб осветить чем-то небывалым - эту бедную, ледяную и жестокую, как море, огромную и дремучую белую Русь; - в столицу, в Москву, единственный когда-то остров, где спасались души, где каждая из них находила для себя своё, лучшее и неповторимое, а также нечаянно обретала в бедном уголке её свой дом, во многих домах - двери были распахнуты, - сейчас закрыты; сейчас поезда везли в Москву алчущих работать и быть рабами и хотя бы куском хлеба и тёплой одеждой согреть дом свой.
Совсем уже заснула было Оля, и проспала часок- другой, растянувшись на стульях поперёк, положив голову на сумку и прикрывшись рукавом куртки от серого дребезжащего света; и снилась ей воронья стая над островом, внутри острова - ободранная мгла леса, зима; и море вокруг замёрзло и не движется; перестук колёс и сонное посапывание скорчившихся рядом пассажиров - убаюкивали её, успокаивали, со лба её исчезло напряжённое выражение, густые брови слегка поднялись и подрагивали, руки с длинными пальцами - спокойно лежали одна на другой; та самая старуха вдруг громко охнула, простонала, кого то стала звать именем "Иван", затем окончательно проснувшись, перекрестилась, сонно и слезливо взглянув на Ольгу простым, доверчивым взглядом своих деревенских глаз, глубоко сидящих на круглом, с большим покрасневшим носом и тонкой, выцветшей ниткой всего в морщинах, рта - лице.
- Куда ехать, бабушка?
- В область, дочка, в область.. В Дорофеево, на озёра, на север ещё часа четыре.. А там пешком до деревни.. о-ох!
- За Ярославль? - не поняла Ольга.
- За Ярославель, дочка, за Ярославель.. Ты, видать, здешняя? А я вот сестру схоронила, а дом её сгорел.. Вот, что осталось - везу, на старость себе. О-ой, не доеду я...
- А из родных, что - не встретит никто?
- Да кто ж родные, - нету никого. Дочка, ты попить бы мне принесла - водички. А то всё горло пересохло, ой, умру я..
Круглые, под козырьком вокзала часы, - большая стрелка в них дёрнулась и остановилась, показывали - три. Стряхнув с себя прилипшую дремоту, Ольга, подрагивая от ледяного сквозняка, который гулял сквозь незакрытые двери, потянулась, встала и вышла к низенькой платформе на пути.
Не то снег, не то дождь моросил сейчас, облепляя морозным, мокрым серебром их стальные нити, протянутые и тонущие в необъятной дали, посреди серого неба огромным облаком сквозила чёрная пустота пропасти; серповидный жёлтый краешек луны заходил книзу, совсем уже касаясь и столбов с проводами и круглого купола водонапорной башни и чёрных стрел отдалённого елового леса, - то впереди, то сзади ненадолго вспыхивали фары электровозов и короткое, нудное сопение гудков - прорезало густой, устланный капелью, с едва уловимым запахом почек, воздух.
Вокзальный сортир не был закрыт, но тётка, собирающая деньги, куда-то ушла. Спустя несколько минут баба Настя, - так назвала себя старуха, захлёбываясь и крякая, жадно пила холодную воду, держа пластиковую бутылку в обеих руках.
Ольга улыбаясь, смотрела на неё.
- Может, чайку? Если буфет не закрыт..
- Ой, и правда! Вот бы хорошо, - а у меня и бараночки есть..
В буфете Ольга долго рассказывала толстой, как самовар, продавщице, - куда она понесёт драгоценные её стаканы. Наконец ей перелили чуть ли не в бумажные и отпустили с миром.
Стали коротать время дальше.. Всё казалось, что - светает.
- А ты вот что, дочка, - тихо мурлыкала бабка, быстро жуя почти беззубым ртом своим, долго перед этим держа разломанные баранки в чае, - вижу, что - что-то у тебя в жизни не то.. Сейчас около шести, первый - на Ростов пойдёт, а там до Ярославеля . Деревня- то наша маленькая, первый двор сразу - и к бабе Солонихиной, подскажут, зайдёшь, если - хошь, оставайся, поживём, увидим.. Я-то одна, я - совсем одна, ой, и умирать неохота.. - сморщилась она под конец.
Совсем уж по-детски, удивлённо, смотрела на её порозовевшее, картофельного цвета лицо, Ольга. Лицо это раскрылось, черты стали яснее, они были как- бы освещены мягким, теплым, вечерним светом, как на старинных картинах; из-под платка выбилась прядь густых, слегка вьющихся, совсем ещё чёрных, волос. Глаза были - большими, когда-то красивыми, а стан, судя по тяжёлым плечам - как у Кустодиевской не то Венеры, не то купчихи.