Ведмедев Николай Михайлович : другие произведения.

Жизнь бесконечная - 5

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
   Часть 10
  
  Июль бесхлопотно сходил. Стекал по каплям временем, заметного следа не оставляя. Льняно и бязево приогрубевшая листва уже лишилась масляного блеска, неисчисляемо пылясь лицом. Заполночь низкие туманы в притомлявшемся наплыве исхолоди припадали капельно к траве. Лиловато - серенький румянец ранних зорь тончаво облеском играл на стылых росах. Потрепывал разросшиеся пышно гривы высоченных тополей возле завода. Густил траву под яблоневым садом, облеплявшимся мельчавой зеленушной навесью незримо наливавшихся плодов. За проходной, квадратами глазниц глядевшей лишь на север, в лесу было уже гораздо меньше земляники. Из грибов часом проглядывались лишь одни свинушки, удивляя странной вневременной выгонкой глаза случайно забредавших местных грибников. На Афанасия в ближнем колхозе "Серп и молот" заколосился к сроку яровой ячмень. За ним три дня нещадно и не в лад зноило. В томившиеся полдни из-под неба на плывущие по мареву поля с надрывом выпадали, растекаясь подчистую перегретой обнизью, выспренные жавороньи трели. Стоя крылато на потоке воздуха, заливались птицы в бесконечном, простиравшемся над обременившейся землей за края переполняющимся вдохновении... Но закрадывались потаенно, чуть приметно нотки примачкой приживающейся грусти, означая лета перелом. Потому что за межой, в березняке, первым признаком стихали в повечерьях соловьи, вилась тончайше - убаюканно под безвозвратным, истомляющимся ветром причудливой сетью вуаль - блестевшие осеребренной светом нитью шелковинки сплетенной паутины...
  
  Двенадцать дней осталось Маше до замужества. До той черты, когда заканчивалось в жизни все исхоженное и известное, отчасти приевшееся и неизбежно наступало обособленно свое, способное переломить все представления о прошлом. В нем ей теперь придется делать то же, что и раньше, взвалив всю важность принятых решений и поступков уже только на себя. Придется вить свое гнездо...
  Но уже с начала мая упоенность безысходная, катясь волнисто, заселялась в ее душу. За предсвадебными хлопотами масса неожиданных вопросов вплывала в возбужденный новизной, перебором настроений лихорадящийся ум. Нет - нет, но среди вороха приятной заполошенности бились иногда тупо в перекрученных висках робкими импульсами потуги по-разному щемящей, всерьез не рубцевавшейся тревоги:
  "Что ж со мной будет потом? Как все вместе сложится..."
  Так уплывающие в море капитаны кораблей видят всегда перед собой за воспаряющейся над аквамарином бередящего дущу простора размытый гладью неоглядный горизонт, ничего пока не зная ни обо всех им предстоящих бурях и штормах, ни о попавшихся потом по курсу рифах. А неизвестность сквозь такую прелесть с неотступностью манит, засасывая напрочь разум...
  Кровать свою она сдала, оставила Анютке, наказав шутливо побыстрее выйти замуж. Ребят из Толиковой комнаты, наоборот, стали потихоньку расселять. Так что две трехлитровых банки самогона и два ящика прикупа водочного мирно соседствовали под его кроватью, поджидая тот заветный день. Еще с дюжину бутылок полусладкого вина, запихнутые в низ кухонного стола, дополняли тот привычный и разнокалиберный запас, готовый быть той разогревной силой, способной завести собравшуюся вскоре публику, сподвигнуть и на танцы, и на песни, и на многое другое. В среду Маша третий раз сходила на примерку свадебного платья и осталась полностью довольна им, истыканно и с явным изыском наживленным на горсти три булавок - одноножек. Следом на свадьбу Толик заказал такси. Одно. На два часа. За двадцать пять рублей... Семейно не оформленная жизнь у них с приятностью чуть паточно - ванильной под легким спудом скромности текла, никого ничем не задевая. Однообразность неприевшейся все больше заполняла быт. Общие выходы. Совместные поездки. И складчина - "котел" из обеих зарплат. Под неусыпными завистливыми взглядами других девчонок. Под беспристрастной меланхолией разнообразности суждений многих из общаговских и заводских ребят. Вечера вчистую были отданы долгим беседам, планам на ближайшее, мелким посиделкам и гулянкам.
  
  После наряда Павшин подошел к Медовскому. Мимоходом было проскользнувшие на перекур два старых слесаря с 4-го участка вдруг навострили быстро уши, заслышав от смеющегося "мастака":
  - ...У тебя на "так" весь этот номер не пройдет. И отпуск ему дай, и премиальных выпиши. Три дня до отпуска прибавь. Да еще и подработки чтоб подбросить просишь. Не жирно ли?
  - Так один раз всего бывает это... Такой случай...
  Я ж и говорю, что под случай выпало удобно и не совсем хило. Вот так понравится блага стяжать - и будешь каждый год под отпуска жениться. А нам тут надо будет отбиваться сразу от всего: и от твоей нехватки, и от плана, и от нагоняев верхнего начальства.
  - Да ладно!
  - Что ладно? Тут мне нечего ладнать... Ты, что ль, красивыми словами мне квартальный план ныне закроешь? В прошлом месяце, помнишь, я тебя просил остаться пару дней с переработкой? Не от булды какой. По надобе. Ну и...
  - Извини! Один раз вышел я, ты ж помнишь. Перед праздниками майскими как раз. Стоял на шестьдесят девятых гильзах. Второй - не смог: к старикам Машиным ездил.
  - Ну, если так, то отпадает и вопрос, как лист осенний...
  - А так - я завсегда готов. Знаешь сам: как только - так сразу...
   Слесаря заходили кругами. Встали обочь. За станками. Слушают, предчувствуя загривком, что должно б и им сегодня обломиться - промыть горло.
  Не успел Павшин отойти, а стариканы - тут как тут:
  - Жениться, брат, дело хорошее. Тут бы и не промахнуться как.- Огромным разводным ключом слесарюга бьет в ладонь левой руки.
  - Свечку, что ль, будешь у них держать?- Не удерживается развернувшийся от неожиданности Павшин, чтоб сьязвить.
  - При чем здесь свечка? В том деле ковыряется пусть сам.- Тот, что без ключа, делает лицо обиженного вида.- Я тут беру все в общем, кучей. Без обособлений...
  - Ты со своим внуком хоть сначала толком разберись. За что, не знаю, но колотит моего по переменкам.- Добивает вконец старого с ключом все тот же Павшин.
  - Я-то тут при чем? Отцу его перекажу - пусть сам вникает...- Что с кислого чего, употребленного не в меру, вмиг кривится. Не нравится, что мастер встрял.- Ну, значит, я пошел.
  Павшин с полуоборота догоняет речью Толика:
  - Да! Не забудь, тебе шестого - на работу. Кровь с носу! Никаких чтобы больничных и отгулов наперед! Кулаков с третьего августа уже взял себе
   отпуск. Стоять на гильзах точно будет некому.
  Настроение у старых по дороге на участок так же внезапно падает, как и поднялось:
  - Вечно этот мудила влезет в разговор!
  - Молодой, да больно ранний.
  - Расшастался, шельма эдакий! Больше всех надо ему. Не дал нам с лопуха сорвать хотя б какую завалявшуюся четвертинку. А ведь семь дней получку еще ждать...
  - Чего распухший весь?
  - Да я с утра одну лишь газировку и глушу. Трубы аж горят. Душа другого ничего не принимает. Так что или надутым вверх под балки к концу смены унесет, или уж точно лопну.- Туго обхватывает взбухшие виски.- И обрыгаться уже нечем. Всего наружу вывернуло, мать бы его так!..
  - Понимаю, брат. Павшину-то что - за чужой щекой зуб не болит...
  
  Но хитрющие те стариканы от затеи отказаться не желали. Больно халява разжигала. Потому ушли домой пораньше. Завалились надолго в стоящее на пути к городу летнее кафе и стали поджидать свою пока еще что ничего не ведающую жертву. Весь сектор, попадавший им в обзор, включал в себя заасфальтированный тротуар от хлебозавода до проходной завода ?345, того самого, военно - механического.
  - Во, во! Идут!..- Минут через пятнадцать Толик с Машей замаячили двумя мишенями перед прищуренными против солнца четырьмя потухшими от возраста глазами.
  - Почему идут, Пашунь?
  - Не один таки он. Вот чертенок! Ты поглянь вон... С бабой сбоку!
  - Ить, козюля!- Как же тогда нам с девкой быть?- Нервно чешет растопырей грубых пальцев за своим левым, крупно охрящившимся пельменем уха.
  - Как-как? Закурить хоть для приличия сгоняй стрельни. Учить, что ль, надо...
  - Ну да! Еще чего? Ученого учить - так только портить...- Засеменил напарник кривоватыми ногами по дуге наперерез. Прошелся с колотившейся в нутре одышкой по краю живо лоснившейся яшмой травы. Встал ногами на разлапистую тень от тополя, чуть шевелящего сзади разросшейся годов за двадцать густой гривой. В жемчужных переливах с неба сыпались лучи, отчего хотелось даже петь. Вокруг все было изумительно. Приятно. И нарядно.
  - Подь-ка сюда, хороший малый.- Говорит сдавленно, подманивая вытянутой вверх рукой тот, что подбивал напарника на перехват еще в цеху. Один из вовсе редких, в подстарках дочиста характером бедовых.
  - Курнуть не дашь?
  - Так не курю ж...
  - Это я так, для общего приличия...- Искрится старый хитрой из улыбок.- Ты ж никак, милок, жениться надумал? Дело важнецкое такое, понимаешь...
  - Как бы и так... А что?- Глаза круглеют.
  - В обход нас, стариков, такое не годится. Ну никак!
  - Я никого как будто и не обхожу...
  - Короче...- Смотрит задумчиво в небесный чистозор.- Попервах обмыть такое дело не мешало бы. Потому как у меня рука легка на эту процедуру.- Ворошит тот низенький из стариков за другим той же пельменной формы ухом свою седую шевелюру.
  - Да есть тут... Рубль и еще мелочью немного.- Шарит молодой с ленивым равнодушием в карманах.
  - Нет, женишок. Похлопывает добродушно того снизу по плечу.- Ты это все оставь себе... Мы уж пойдем лучше в свою кафешку. Там дооформимся под отдых да и так по полной приударим по пивку, что тошно будет. Этот облом будем тихонько заливать. Только не забудь, что с тебя все же причитается проставиться...
  - А самогон сойдет?
  - Нам все равно: что в лоб, что по лбу. Лишь бы с ног сшибало.
  - Ну, тогда завтра поллитровку в цех с собой приволоку.
  - Завтра, конечно, будет хорошо. Но до него ж надо еще дожить.
  - Так нести или нет?
  - А как же? Как же?- Чуть не взмаливается старый.- Эх!.. Знать бы, чем еще в наше негодное сегодня мы это пиво завершим? А завтра даже для слегка живых совсем уже наступит точно только после сна... Правильно я тут всё говорю? С зерном?
  - Наверно. Вам видней.
  - Тогда бывай. Бывай, парнище. Приятно: уважительный ты к нам. Хорошо, что понимаешь всю стратегию мою совсем уж правильно. Даже не столь живши. Только гляди - с пузырем своим на проходной не попадись. А то беды не оберешься...
  На том и разошлись. Тот же тополь за спиной прощально зашумел, серебрясь слегка набрызгом тонкого белесоватого налета с изнанки наворачивающейся к виду, не смевшей огрызаться путавшемуся в кудрях ветерку, листвы.
  Старики те еще долго неумолчными сидели, втихую возмущаясь чуть разбавленным пивком:
  - Лучше б не долили, стервецы!
  - Конечно ж. Бес его знает, не сырую ль они воду из-под крана туда льют.
  - Сотворяют всякую бурду. И спросу нету с них...- Прислушивается к животу.
  - Пойло! Мать бы их в печенку - селезенку...
  - Ох! Не пришлось бы бегать за кусты.
  Сожалели понемногу о недовяленой и пересоленой прилично вобле:
  - Совсем уж высохли мозги у мужиков - солильщиков.
  - Скорее, что у баб...
  - Подсыпают одной мерой что и сому, то и драному бычку.
  - Щепоть от пригоршни никак не могут отличить!- Выплюнул себе под ноги шубутной и смелый старикашка чуть обсосанный плавник.
  - А, может быть, она из-под полы. Левая бы как...- Закрутилась лихо тема вокруг воблы, от которой через слезы чуть глаза не вылезали.
  - Тем более должны начальники от рыбы правильно за качеством следить. Я бы на их месте своей ж... бы не рисковал. Не дай бог нагонит кто с обиды проверяющих. А там - ох, знай уж наших! - точно мало не покажется. Они к столбу любому, к дохлой мыше придерутся. Могут сполна и к сроку пришпандорить... Эх - х!- Вздыхает с явным сожалением в глазах.- Их бы к нам на воспитание отдать. Подкинуть к Павшину или Мешкову на участки в подмастерья. Да! Там не у Пронькиных тебе: под дурака никак не закосишь. Еще те кадры... Любую душу до последка за микроны вынут!
  - Подвинулись бы...- Равнодушно выказала просьбу ихнего же возраста уборщица с чуть туповатым, неограниченно расплывшимся от некой неумеренности чистым лицом. Про таких, в бытность дородных, часто просто говорят: этой да ребеночка родить - что набок плюнуть. Удревненная долгой женской воздержанностью, ее грубая фигура не располагала ни к какому компромиссу. Новый напор вышел в понос словесный.- А то расселись, как у себя дома! Ну-ка, мурло, подвинься! Тебе, тебе я говорю... Никакой порядочности нет. Рот что дырявый. Где жрем - там же и срем!..- Кивает с шепелявым, чуть посвистывающим вызовом брезгливо на уронные плавник и чешую возле стола.- А потом еще порядок спрашивают у других! Чему такие внуков и детей научат?- С минуту отстраненно думала, пока не изрыгнула комом массу всей накопленной, мигом приросшей к грубой душе злости:- Раздолбаи! Тьфу бы вам такое да по всем затылкам!..
  - Шла б ты побыстрее да подальше, тетка!..
  - А потом не обьявлялась долго - долго.- Несмелый показушно - кротко закатил с приятностью сливинки забалдевших глаз.
  - Мало того, что дома своя еще на все плечи насядет. Так нет же - и чужие к наученью подпрягаются со всех почти углов.- Никак не обротает норов нагловатый.
  - Ты меня не зауздал. Так что пока помалкивай.
  - Сгинь, рухлядь! Разожрала харю, что саму даже приставить некуда.- Заводится опять же он. Негодование встало стеной. Достает бабкины нервы, отражаясь часто находящим тиком.
  - Пугалом нарядим к моей тёще в огород...- Науськивает тихо сбоку корешок.
  - Я вот возьму да всех обоих этой шваброй поперек хребта как потяну! Тогда узнаем, кто из нас пугалом сойдет! Тут не хухры - мухры вам, а порядочное заведение какое... Картина вон какая на стене!
  Облысевший, будто одуванчик, мужичок, сидевший под засиженной еще, небось, позапрошлогодними мухами репродукцией "Охотников на привале", стряхнул с себя налет застывшей меланхолии. Думал, что именно о нем заговорили. И именно что в положительном ключе. В скользнувшей по лицу некрепкой и нечеткой по устойчивости радости надутыми проглядывались щеки. "Под мухой" явно представал вид дурачка, удовлетворяющегося беспричинно даже грязи под ногами.
  - Но, но! Поудержи в рамках себя. Не разоряйсь. Как - кая! Пока не дома, подь...
  - За трудовые денежки, ты думаешь, приятно пить такую мешанину. Даже пена и минуты не стоИт...- Другой дедок смягчает тон беседы. Вазюкает в передних полусьеденных зубах последний рыбий хвост, попутно ублажая на ворочающемся терпуге лопаточной площадки языка свой уже который разгулявшийся за этот час рецептор.
  - Так и не ошивайся тута, коль не нравится. Кто вас сюда зазывал?.. Особых приглашениев у нас нет никому. Вот так!- Опирается уборщица, будто на ружье, на швабру.
  Старому нечего сказать. Оглядывается. Мнет плечами. Молчание невольно нарушается успокоительно - приятным для закрученных сверх меры с двух сторон, взведенных нервов мягким шмурыганьем довольно шустрого и вездесущего инвентаря.
  - Быстрей бы уходили. Учиняют тут угостки...- Расплывшейся под пончик предствительнице санитарно - половых работ опять неймется.- Мочи уже нет моей здешний порушаемый порядок вечно доглядать...- Шмыгает крупным носом, будто бы слепленным из пластилина в темноте да так потом и не подправленным к нормальному размеру.
  - Так увольняйся...
  - Что ты такая приставучая? Нет, чтобы шмурыгать потихоньку своей палкой по углам. Так нет же: доконать любого до кондрашек норовишь.
  - И вы свалились тут на мою голову грешную. Намазано что мёдом место сё. Пройдохи...
  - Тогда и в самый раз пора уйти...
  - Во-во! И я к тому же мнению клонюсь...
  - Ты поняла не так: тебе надо уйти.
  - Вона как запел он! Разглагольствует тут, что худая баба. С подковыркой выдает какой... Ты мне, что ль, плюгавый пень, будешь подбрасывать потом деньжата на лекарства мне?..- Минутной паузой удобно придает новую важность речи.- Умник мне нашелся!- Громогласно добивая обвинением, оставляет по-хозяйски бабка веское, решающее слово за собой.- А то от вас, от алкашни, никак людям порядошным до вечера в приличном заведении не протолкнуться: налипли, будто мухи на дерьмо.- Не разгибая дрябленькой спины, облегченно опирается на неизменный инструмент.- Толку то! Что моешь - что не моешь: все равно следом нагадят. Вон еще один наладился барыга на проход... Кудыть тебя несет на стул, бесова твоя душа! Глаза разуй-то!- Противный ляскающий звук от стучащей о пол оголяющейся от тряпки швабры бьет двум первым пиволюбам по ушам.- Ах, ты ж!.. Раз-сто чертей тебе в печенку!
  - Так он же по нужде изводится. Знать, припирает изнутри. Понять тут надо человека.
  - Невелика шишка. Перетерпит...
  - Глянь - бедняжка! - сам с нетерпёжа чуть ли не пляшет.
  - Лучше уж лишиться совести, чем мочевого пузыря.- Никак не угомонится бедовый.
  - Нашли нужду. Вот в голодуху с наше б обнуждались - мало бы совсем не показалось. А то жируют...- Окончательно накладывает резолюцию на прения старуха. Пошла бубнить к другим столам.
  Настрой еще сосать пивко у них пропал. Сидеть без дела тоже не хотелось. Так что пробками выперло вскоре обоих стариков на улицу. Развесело представило под чужой вид, с окрепшим пьяненьким видком. Вросхмель понесло к домам мимо сидящих доминошников в ближних дворах, по углам троивших водку выпивох, малолетней ребятни, так и норовившей всячески попасть под освинцованные в долгой ходьбе ноги. Четыре с лишним литра пива делали в желудках водогонную работу, подключая к ней же почки...
  
  День потихоньку угасал. Тяжеловесные багрились с запада лучи, наливаясь розово росплесками на пути от горизонта. Длинный, с запада, подсвет всё натужней прошивал грузнеющие хлопья изредью навешанных под небом облаков. В ближнем лесу уже не различались листья, ветви и стволы: все сросталось, заплывало темно - серым, неприглядным цветом.
  
  У Кирсанова, второго секретаря парткома литейно - механического завода, в сборе всегда не вся семья. Отщепившийся года под три назад женатый сын Борис живет с наследником на Южном. Шестиклассница Тамара твердо держит в голове науку определенного гуманитарного состава, намереваясь поступить в пединститут. Жена с легким пушком на мочках и лисьей приторной улыбкой с утра хлопочет третий час с едой, начав с запекания сытной шарлотки, поднимая значимость сорок шестого дня рождения у "самого". Тот ничем еще не балует себя с утра сьестным. Даже любимым двухрублевым растворимым кофе производства МПК, придаваемым к еженедельным продовольственным заказам из "Восхода", щедро отпускаемым номенклатуре вовсе не из того привычного, замызганного входа, откуда по авоськам работяг постоянно убывают явно недощипанные курочки из огромных деревянных ящиков с легкой синцой, минтай, распиленные следом за обвалкой мяса кости суповых наборов с накрепко приставшим к ним в очередях названием "собачья радость", молоко совхозное во флягах, непонятно - мягкий пресный сыр и многое другое, забивающее ноздри разным запахом от открывающихся в трех местах задних дверей и маленького лифта в середине магазина. И где еще усердствуют над ящиками, упаковками и разными коробками после которого крутого бодуна непомерно разлохмаченные, с помидорным облеском носов, брехливые "грузилы".
   Солнце в квартиру пробивается совсем нескупо сквозь белые ажурные гардины, не совсем четкую набрасывая росплывь на паркетный пол. Порывы ветра с приоткрытого балкона иногда стремятся в комнату. Там с флажным трепетом покорнейше воздушную колеблет ткань. Порывы плавными каскадами перетекают к стенке...
  Все трое собрались на поздний чай. Жена у него - детский доктор. Педиатр. Голубоватые глаза хозяйки по Буффону должны бы проявлять кротость и нежность. Но ничего такого в них года четыре уже не было с тех пор, как Виктора Кирсанова с начальника шестого, "сковородочного" цеха давний, явно не шапочный, приятель Саломатин перетянул в местный партком. И ее нежность ныне оставалась только на дому, каждый раз перепадая меньше даже самым закадычным из подруг. Она уже всерьез подумывала стать домохозяйкой на случай повышения в работе мужа. Все шло к тому. Но должность мулили, замыливая скромным обещанием уладить мелкие нюансы...
  - Садитесь, что ль.- Попросила, глядя в никуда.
  Кирсанов дочитал вчерашнюю газету. С противным хрустом отложил.
  - Тома - а! Идешь?
  - Да, мам! Сейчас...
  Новый статус на работе понемножку, но менял Кирсанова. На "вы" теперь он обращался трафаретно и ко всем подряд. Слово "любезный" до того было им выедено смыслом, что означало чуть ли не придурков. К новой работе вмиг прибарахлился. Заказал костюм. Два галстука строгих тонов. Пару до невозможности отбеленных рубашек. Больше стать читать партийных книг. В оборотах речевых настойчивей сквозило обобщениями, формализмом, размытым смыслом. Вечерами что-то конспектировал. Только попивать меньше не стал, пропадая допоздна на деловых встречах. Баловался, пробавлялся теперь чаще коньячком. Уже не отоваривал семью, совсем не забегая в магазины подкупить какую мелочевку, хлеб и сигареты...
  - Ну и работенка у тебя? Непыльная. А деньги так к рукам и липнут.
  - Я как то олово: где пригревают - там форму нужную и принимаю.
  - Стелешься, небось, под каждого начальника...
  - Еще чего? Скорей всего ковром ложусь. И только к одному Петрову. За один этот поклон ответно к моим ногам до сотни в месяц припадает.
  - Власть вкусней любого калача.
  - Семнадцать миллионов - ты пойми! - под нами. Как повернем, так и пойдут.
  - Разве не с вами?
  - Просто так надо говорить. А коснись кого партейного должностью ниже, так и не пикнет он на нас, на руководство. Пальчиком и то не шевельнет. Что толку против ветра дуть...
  - Вот и выходит, что вся эта ваша демократия заканчивается сразу ж, следом за словами.
  - Демократический тут проступает централизм, моя ты красота. А как бы ты хотела руководствовать народом, когда тебя любой будет шпынять на всех углах? Значит, выходит, что и ты с ошибками. Грешный грешного да от грехов отучивать пойдет? Так, что ли?.. Вот то-то!
  - Зачем же жизнь перехитрять? Церковников от государства отделили? Отделили!.. А ведь живем, как ни крути, законом ихним. Та же соборность, как и единоначалие. И тупая преклоненность к вере.
  - Милаха! А не много на себя берешь? Превращаешь мне идеологию во что... Знаешь ведь: в каждой избушке - свои погремушки. Я ж не лезу в ваши докторские прибамбасы. Свой рецепт в твоих бумажках не пишу.
  - Беру ли много?.. В самый раз, мой дорогой. И это ты тут заправляешь мне арапа. Дурочку - Шурочку нашел. Другой раз всю аж бесит!
  - Что тебя бесит?
  - Ничего толкового у нас нет своего. Все содрали да украли у других. Что станки, что атомную бомбу. Зато свое все - будто слепленный кувшин из черепков. Лепят - лепят его кучей с боку одного, а он с другого - глядь! - и рассыпается уже.
  - Что ты имеешь в виду?- Глядит внимательно в окно. Во тьму. В холодно - синий вечер.
  - И МТСы. И колхозы те же. Сгребай заводы с фабриками в ту же кучу. Не подогнаны они под жизнь. Впечатление такое, будто во всю дурь прет меж рельсов паровоз. Иль что прикупили некое пальто мальцу на вырост. Да все не под размер и не того покроя.
  - Ну, станки пришли по репарациям, допустим. А вот с бомбой будет посложней. Не отбрешусь... С колхозами - песня особая. Могу условно согласиться. Только это не для выноса из нашей кухни. Так что свернись улиткой и помалкивай в углу со своей правдой в обнимку. Не то так подсуропишь, что горя и до самого всевышнего суда не оберусь.
  - Я ж еще недосказала. Закрывает рот он мне... Туда и институты с ихней уравниловкой добавь, к тому же дегтю в ложке. Знаем, как там в порожнее пустое доливают.
  - А кто выиграл войну, часом не знаешь? Может, Петров из третьего подьезда с собутыльниками вместе?
  - Все воевали. Может, что и он там был. Свое привнес. На лбу его это не писано...
  - Руководил-то кто?- Ненадолго лощеным уставляется лицом ей в подбородок.
  - Кто, кто? Когда очухались, что полстраны уже у них под дурика оттяпали и немцы принялись по-черному к ногтю гнобить народ, тогда народу стало все равно, с кем отбивать своё...
  - Но надо ж было все пообьяснять, подкучковать, наладить производство...
  - Брось ты! То ж и так была работа их!- Не унимается. В серых ее глазах блестит с минуту воспаленно огонек надрывно - явственной, совсем не истончённой сдержанностью злобы.- У вас любой начальник цеха обучался для того, чтоб всем руководить. Это его обязанность. Зачем же из него лепить героя?
  - Но он ведь может и балбесом быть.
  - Для чего вы там тогда сидите, чтоб продвигать балбесов? Пусть в мастерах до посинения и загибаются.
  - Нет, подруга! С облучка подумал гусь: побыстрее доберусь, коль в телегу сам впрягусь.
  К чему ты это гнешь?- Оттопыривает руки пред собой, с вислым задом двигая себя на кухню с горкой грязного кухонного белья. Голова, как у подсолнуха за солнцем, поворачивается к мужу за ответом.
  - К тому... Чтоб нам договориться ныне, не хватит накаких шарлоток. Так что закругляем этот разговор.- Островыразительно покалывает строгим взглядом.
  - И правильно. Затеяли не к часу перепалку. Разбирайтесь как-то без меня. Впереди у вас вся ночь еще...- Высказывает недовольство дочь. Уходит.
  
  Сердоликовая прозолоть в последках отяжелявшихся послеполуденных лучей обливной изгладью вальяжно разлегалась на новеньком кирсановском обеденном столе. Крадливо заводила свою чуть видимую рассеревшуюся тень за чашки, супницу, вазу с печеньем. Пятном ползла направо, срываясь вскоре с сегментированной и рубчатой кромки клеенки густого фиолетового цвета. Привейный ветер шевельнул у форточки портьеру. Во все стороны взирает изжелта - спокойным пустоглядом с дальней, чуть подсвеченной стены, портрет отца Кирсанова. Расходистые оголоски тают по квартире. Пропадают насовсем за старшими Кирсановыми. За их мышиным шорохом. За скрипом двери в спальню...
  
  Свою жену Кирсанов поначалу не любил. Женился ближе к тридцати годам: мужские шалости приперли. Но ее молчание на людях, скрытность и желание
  всегда стараться мужу угождать подтягивало к ней его, пока они будто срослись и мыслями, и делом. Поэтому он часто доверял ей самое святое - свои партийные дела. Вот и сейчас они опять разговорились перед сном. Благо, была суббота на носу:
  - Ты думаешь, что тебя Быков снова двинет за собой?
  - Не думаю, а полностью уверен. Кто ему подмогой будет, как не я, в горкоме? Семенова к тому ж со дня на день в обком затащат к Конотопу. Если только "первый" наш не заупрямится, чтоб застолбить это местечко за Козловым с автогенного завода.
  - А вдруг да что задумает такое в его пользу? Переиграть захочет...
  - Но нету тут резона никакого двигать его вперед за три года до пенсии. К тому ж вопрос о назначении моем давно у руководства на носу висит. Правило негласное такое есть у нас. Надо двигать молодых, что с перспективой. А те своих потащат за собой.
  - Это ж землячество?
   Зачем все упрощать?.. Это все крайне надо именно всем. Чтоб потом еще с высоких уровней в район поболее всего перепадало. То ремонт на фабрике пробить приличный или покрепче заводских бывших отметить. Музей построить или новую хоккейную коробку. Родное - так родным и остается. Своих у нас никто еще не забывал.
  - А если вдруг кого возьмут со стороны?
  -К чему хватать кота из темноты, не зная его цвета? А с другой стороны, если ты так поступишь, то так же могут поступить потом с тобой. Кому весь этот нужен геморрой? У нас в почете очередность. Люди и опыта побольше набираются, и руководство о них больше узнаёт. Какой резон, к примеру, мне положенную должность перепрыгивать? По чужим головам идти... Только людей приличных злить да искать на свою ж... приключений. Стой себе в обойме да потихоньку жди, когда тебя продвинут выше. Тут как в шахматах. У всех наличных пешек есть возможность, чтобы ферзем стать. А там уже - какой вперед пойдут.
  - Все это как бы хорошо. Да только выгода какая?
   - В горком если возьмут, то будешь вскоре ты уже на новой даче ковыряться. На служебной. Переться к бате твоему под Александров надобность как таковая отпадет. Пенсия тоже больше будет. Прислуга, правда, придается лишь обкомовским. Но у нас же чем только черт не шутит?
  - А если вдруг тебя пошлют в другое место? Скажем, на БАМ или в Сибирь...
  - Меня туда мои же не пошлют. Мы тут нужны. Вот молодняк - его пошлют. Нам только знамя надо будет вовремя всучить им.
  - А до обкома сможешь тоже дошагать, когда все гладко будет?
  - В обкоме тоже старых - выше крыши. Район к тому ж у нас индустриальный. Развитой, как пишут. Одних крупных заводов пять. Две фабрики. Партийных - семь с половиной тысяч. Тридцать четыре - работяг. Это тебе, подруга, не хухры - мухры и Луховицы с Рузой.
  - Дай-то, чтоб все срослось...
  - Ладно. Давай спать. Устал, как черт, речью трещать на конференции по продовольственной программе.
  - Как будто больше мяса станет от того...
  - Что ты всё болеешь за других? Паек свой тихо получила - и быстрее в норку! Всем добрым никогда не будешь. Да и не факт, что все они б с тобой делились, будь теперь на моем месте...
  - Власть у тебя уже огромная. Как бы ею и не подавиться... - Да, я вхож везде. Решаю много чего очень. Но стоит мне уйти с поста, как почти все откажутся и знаться.
  Заоконье дышит своим сном. Привейный ветерок, скользнув от форточки, забился подстывающим зефиром своего неосязаемого тела в широкой ниспадающей портьере. Переходом волн кинулся вниз, ворохнув ее до грубо подшитого низа. Залившийся неоново подсвеченной голубизной ползущей в приполне луны обьем квартиры кажется чем-то приятно - сказочным. И совершенно неземным. Смягченным серебристым светом отливает полусфера люстры из чешского литого хрусталя. Матовым мережчатым охрением усеян вытянуто пол. Рядом мутнеет над верхом серванта какое-то вставившее в себя сгусток коричневато - киноварных красок маслянистое подобие картины. Что-то блестит затеками глазури в чуть обособленном слева серванте. Угадываются дальше тумбочка, двухспальная массивная кровать из Югославии, при ней лежащий коврик и угол отливающего густо - янтарной смолью шифоньера, поставленного у другой стены и поперек кровати. На тумбочке пятнится матово мраморный конус подставки ночника...
  Уже в предсонье у Кирсанова некой занозой вдруг разыгрывается похотная страсть. Он вдруг с кряхтением ложится набок. Глядит, любуясь, в профиль на жену. Заводится, медленно гладя тонкие кудряшки завитков на ее шее. Чувствует сквозь предательски сопящие крылышки носа неизводимый до умопомраченья, присущий только ей природный запах тела. Он бы ее нашел среди тысяч других женщин. Даже в темноте... Ему от хлыни возбуждения в душе интимных чувств становится до невозможности приятно. Он с ней сейчас бы слился. И его сейчас так тянет к ней! Он целует нежно мочку уха вместе с сережкой. Руками нежно разом гладит всю ее. Полуобнимает. Будто обвивает осьминогом. Вскоре нащупано бедро и икры ног. Ползет не в свое место примявшийся грубо его другой рукой подол тончайшей ситцевой ночнушки. Парным теплом в частом дыханьи вдруг отзывается ее живот.
  - Сам только что сказал, что хочешь спать...
  - Знаешь, что делать людям, когда пушки говорят?
  - Сидеть, наверно, тихо...
  - Вот и молчи: за умную сойдешь.
  - Еще чего?- Тыкая его рукой в плечо, шепчет с нейтральной интонацией. Слегка разыгрывает сцену, чтоб сильней привлечь.- Лезет без спросу...
  - Да, зарюсь. Но уж не на чужое. Чтобы другим десерт мой не достался.
  - Оиньки! В сорок шесть-то лет?- Под радость всю переполняет на отдачу.
  - Спи. Вон одиннадцать уже. Вставать же завтра рано надо. Сам сказал...- Как будто не сдается.
  - Одно другому не мешает.
  - Тамарка ж рядом! Слышно...
  - Ну и что? Могу же я сейчас узнать, какая ты там ныне у меня? В каком соку.
  - Какой была, такою и осталась. Да не тискай!
  - Это тебе так кажется. Мне лучше знать со стороны...
  - Попозже б хоть. Чего тебе неймется? Не убегаю ж я...
  - Лежи. Тебя не спрашивают. В тончайшем деле не мешай. Не сбивай мой тонус.
  - Ко мне пристал. И я ж ему еще мешаю... Ну и дела!
  Такой посыл все больше разжигает мужика. Тело слегка дрожит. Нервишки будоражит. Напряжение не к месту сводит мышцы. Уже заметно, что природа восстает против приличий, выдавая напрочь потаенное наружу. Пальцы подушечками трогают ее заплывшее позднЕе средних лет лицо. Губы Кирсанова неловко тянутся к пышному банту ее чуть приполневших губ. Оттенка притомившихся в загнетке сливок упрямо оголяется плечо...
  - Отстань. Кому сказала!..
  - Меня сейчас до творчества вплотную так приперло, что отвертеться мочи нет.- Воспаляется томным дыханием.- Такое дело на "потом" не оставляют. Я по заказу, понимаешь, не могу. У мужиков всегдашний признак в моде: "Куй, пока все у тебя горит."
  - Господи! Что ты за человек?- Голос мягчает. Умолкает. Будто бы сдается.
  - Уважающий себя мужик должен держаться за свой миг высшего достоинства. Ты ж, наверное, не хочешь, чтобы я в схимники пошел.- Азарт блеском бесенка пробежал в глазах.- Или пошел налево, в блудни.
  Такого поворота ей не надо. Двойной потери - тоже. Но дать ему об этом знать - значит, себя не уважать. Кровно гордыню обижать свою...
  Нащупывая теплую, расплывшуюся мягкость бугорка, держится за ее грудь. Поглаживая атлас мягкой кожи, доводит женщину до самого порога исступления. За грань неощутимо - хрупкую самоконтроля. Толкает ее вспыхнувшие чувства в ступор...
  Следом - сплошное копошение. Возня. Ерзанье пальцев ног по импортному ситцу заправленной вчера хозяйкой простыни. Чуть попахивает резковатым мужским потом. В давящей тяжести двух предэкстазированных тел пугающе поскрипывает посредине панцырь, осуждая нерасчетливость и грубость проделанной над ним сборной работы...
  Сползает незаметно вдоль всех стен вслед за лунным холодным сиянием установившееся до звеняще - чистой, светлой росплыви предутренних зарниц такое хрупкое по нерушимости, спитое жутко омертвелой тишью равновесие цветовых масс. Радостный желтый цвет от фонарей обделенными кругами искаженно повторяет дневной свет. У окна "плачет" высоченная ольха, предсказывая дождь к утру. Рядом кленок лет около шести своей разлапистой листвой боязко щупает вокруг себя упасть готовую в обножину прохладу. Еще оттуда пахнет трепетно легчайшим запахом цветущей липы за окном. Едва - едва. Хрупкой дотрогой воздуха. Почти неуловимо...
  
   Часть 11
  
  Маше перед свадьбой явно не спалось. К полуночи под бой Спасских курантов ее еще на посетил сон. Все у них как будто было хорошо и с подготовкой, и с гостями, и со всякими простыми мелочами. Но стоило только подумать, что все это скопление народа будет глядеть десятками пытливых глаз только на них, сверля обоих, как она сразу же впадала в ужас. Неслась мысленно в такую пропасть, что сознание отказывалось верить этому. Но потом заботы вновь одолевали ее всю, до самых ноготков, и мелиссово - шалфейный привкус радости, заправленный в черемуховый запах завтрашнего счастья, безмерно поглощал ее. Она уже немножко научилась быть любимой. Только во всех раскладках отрезвлявшего ее анализа ума свои бока показывала жизнь примерами супружества двоюродного брата, дяди из Обнинска, двоих ее мужчин - соседей. На вид все были неплохи, а за женитьбой хорошо у всех и не сложилось. И тут же радовал пример старшей сестры и матери. Следом огромнейший каток всепоглощающего чувства утюжил и давил подряд все-все, преподносимое до этого рассудком. Ей становилось так несказанно тепло в душе, что вынести из сердца весь этот приток необьяснимого по силе волшебства не было вовсе сил и никаких желаний...
  
  
  ...В доранье налегке поморосило. Изрядно по обочинам прибило пыль. И до сих пор воздух стоял свежайший. Настоянный на упоительнейшей чистоте. Листву не подводило в иссушь: мелкота изредка, но все накрапывала с неба. Мажорный, светлый цвет так всё вокруг обуял, что от одного взгляда в обволакивающий мягким холодом рассвет хотелось и хотелось жить.
  С чувством своей воздушности Маша привстала на кровати. Опустила на пол ноги. Забыв про тапки, понеслась мгновенно к шкафу. Босиком. Распахнула его махом настежь. Одну схватила вещь. Другую. Метнулась к зеркалу при занятых руках. Потом - обратно... Следом навалом принеслась, ввалилась плотно женская братия, чтоб помогать готовиться на выход. Радостно было одеваться во все новое. Ощущать телом первое крахмальное шуршание фаты, притирку свадебного платья. Чувствовать себя в тугом обжиме лифа. Ходить туда - сюда и думать о насущном при приятненьком поскрипывании беленьких туфлей. Принимать вычурно слухом восхищение ее подружек: "Как же идет!.. И здесь подогнано... Так классно!.. Закачаешься. И вправду: вещь... Глянь-ка, Анютка: в платье что влита. Я только бы из-за него прямо сейчас пошла бы с Витькой в загс..." Чудесно было видеть обращенное к тебе внимание и чувствовать себя будто начищенным до блеска пятаком. Необходимой, нужной всем. Неотразимой до очарования.
  Потом было оформление свидетельства с полным провалом мыслей и поступков. Роспись в загсовской книге перемежалась с криками родных, встречавших позже пару у подьезда общежития. Потом запенился в руке бокал шампанского с цветами от родни и от свидетелей. Обмен колечками никак не стыковался с выносом Маши Толей на крыльцо с таким упрямством, что заставляло в суть последнего не верить. Такси, летящее в Москву, хронологически ну ни в какую не сходилось с посещением Кремля. И с этой кашей в голове Маша пришла к застолью.
  ...Расселись. Выпили по первой. Загудели, ни какой мерой и кусочком не наступая на традиции. Дружно сошлись сперва на "горько!". Претила Машеньке эта прилюдность. На счет при людях целоваться не хотелось. Выносить таинство к гостям. Она, смеясь, косилась на своего двухчасовой выдержки мужа. Природный стыд уже румянил щеки. И до последнего она сжимала крепко его руку под столом. Парочку смеясь, но приподняли. Уломали. Чуток приободрив, укоротили совесть Маши. Пришлось и целоваться, и фату другой рукой держать. Чтоб не упала. .........................
  Хорошо еще она запомнила, как сыпались на них зерно и разная копеечная мелочь перед входом в общежитие. Как откусывала ради хохмы каравай. Как подметала на совок все попавшие под веник черепки чашек и тарелок, вволю разбитых мельтешившими перед глазами наподгуле вездесущими гостями.
  ...С того конца стола рюмку держал едва ль не выше головы мужик со стороны Медовских. Тряся рукой, настаивал на речи:
  - Одно мне слово дайте!- Кричит свидетелю сквозь диссонанс переплетающихся рядышком веселых голосов.- Да тише, тише!Что ж это такое!..
  Свидетель, занятый какой-то милой перепалкой с кем-то из сидящих рядом, отвлекается и откликается на просьбу:
  - Тс - с!- Обвел просящим взглядом всю компанию.- Мы все тут тебя слушаем...
  - Вы тут много говорили. И кучу нажелали, вижу, разного. А главного и не сказали молодым.
  - Поближе к делу!
  - Что он там лопочет?
  - Дак - ить вот что...- Захватывает жадно воздух говорящий.- Желаю вам кучу детишек. Достатка всякого. И, как говорится, поменьше мучного, побольше ночного...- Смотрит ревниво на реакцию, пережидая шум.- Еще раз всем вам: горько!
  Молодые неохотно тянутся друг к дружке. Смеются вместо поцелуев.
  - Чтобы елось и пилось. Да чтоб хотелось и моглось.- Вставляет и свое сосед напротив.
  Катилась к западу далекому червонная заря заката, а свадьба не угомонялась.
  Что-то народное наяривал вспотевший и наивно радостный по-детски до сих пор весёлый и вспотевший баянист, а перед ним последним дураком не в такт выкатывал коленца из "Лезгинки" перебравший еще засветло старший тещин свояк. Рядышком силились обмыть приспевшую из ниоткуда дружбу простецкий братец жениха и муж сестры Маши из Южного. Вились в сложную ходом речь чуть приблатненные слова "на брудершафт", "заметано", "куда б еще все это дело на потом нам замастырить..." Они уже хотели перейти на самогон, как добродушная сестра Машуни приволокла на стол из холодильника парочку немного запотевших поллитровок из н.з. К ним присоседился светловолосый парень, отплясывавший рядом все не в меру и не так, фотограф и еще один мужик, которого не мог никто припомнить из участвующих в празднике сторон. Сошлись быстро на том, чтоб он предстал Вальком. И был им ровно до тех пор, пока его не понесло во двор на рвоту. Сестра на выставе переборщила с одной из "самопальных" бутылок, которую почти и "раздавили" меж собой пожилой гость с этим Вальком. Да так наклюкались, что развеселый мужичок до самого конца гулянки все никак не мог привстать со стула, чтоб чмокнуть в щечку свою милку. Переносил свою затею до тех пор, пока не задремал покрепче рядом с тем же Вальком.
  Машина мать всегда желала самой младшенькой своей и симпатяге кого - нибудь из лучших, чтоб сошел в мужья. А так как вообще не знала, где же им пообзавестись, то никаких советов не давала, пустив процесс на самотек. И первый взгляд в июне на зятька ничем не отличался от сегодняшнего. На высоте средней оценки до этих пор таким он и остался. Простосердечным образом осмысливался скупо и психологически - нейтрально. Положительное что и не совсем очень в нем менялось переменно в ее субьективных оценках так медленно и мало обьяснимо, как покачивались плечи коромысла у нее самой, когда она несла домой колодезную воду от подгорка.
  Другой мамаше не терпелось нахвалиться от того, что Толик был не очень чтоб и пьющим и учился в институте. Что называл ее на "вы" и часто приезжал гостить домой.
  Но обе про себя сходились в том, что пара эта была нужной и в далеком будущем каждой уже мечталось приезжать в обжитое ихними детьми жилье понянчить внуков.
  Так как Валек с прочищенным желудком уселся прямо перед ними, то разговорами вдруг сразу после мыслей зацепили и его. Немного посудачив, так и не могли определить, откуда этот гость к ним подкатил. То ли прицепился к мужикам на перекуре, то ли заскочил по недогляду, то ли...
  К тому ж обе заметили, что на свадьбы приглашенные в сандалиях как бы не ходят. Поцокав языками, они быстро сошлись на том, что пора бы предложить гостям торты и чай. Засеменили потихонечку на кухню, с ленцой мусоля недовольство старшим зятем Машиной мамашей:
  - Цельный день, ты ж видела, нормальным был. А как маленько пригубил, так и пошло - поехало...- Резко развела в стороны руки так, как будто выражала горе от некой плохо восполнявшейся потери.- Наклюкался в дымину, гад! Хлещет без удержу. Что черти разожгли.
  - Мой сын тож его не лучше. Что он нашел в том неприкаянном, что спит сейчас в салате?..- Глазами поглядела в никуда перед собой по ходу.- С полчаса крутился рядом. За стаканом про жену свою напрочь забыл. Аж стыдоба берет, прости ты, Господи!
  Разрывался во всю силу сквозь динамики стоявший в стороне магнитофон. Там стайка донельзя активной молодежи старалась прокрутить какую-то лихую из недавних русских песен. Пощелкав ручками и пошуршав бобинами на перемотках, что-то таки нашли. Под хотот с весельцой включили. Баянист возле стола, поддавши пива, почти не останавливал свою игру, временами вдохновенно наклоняя голову к мехам. Смотрел без интереса на танцульки. Иногда - даже девчонкам вслед...
  Отгорланили по полной эту свадьбу. Гульня, приглушивая страсти, скромно подбиралась под отлив. Робкий поток эстетизации первых минут давно иссяк, достигнув нижней степени к последнему часу отметин. Слышались не то, чтобы мычанья, но нечленораздельность добивала многих мужиков. Иные, как казалось, до того были умны, что уже почти не говорили. И только у махнувших лишь по чарке поварих кто-то вдруг сказал случайно слово "извини", наступив другой на ногу, будто бы назло, аж в третий раз. .............................
  ... Уже дремотно стлался тихий вечер. Стал глубже черный цвет окрест, да только длинный хвост змеившейся вокруг всех пятерых сдвинутых столов в центре веселья никак не обрывался на конце. Подзатянули крепко с этим всё полней подпаивавшим делом, ибо не все седьмой заход и одолели. А с самогоном женихова мать пожмотничала в этот день расстаться. Жестко наложила свое вето, прибрав ключ в карман. Сын старший было втайне и наладился на вынос. Стал крутиться у подсобки. Все выспрашивал про ключ у поварих. Только мамашей быстро был определен еще в зародыше попытки статус того хмельного:
  - Куда - а?- Окликнула погромче, будто решительностью дерзкой наделяла слово "стой".- Ишь ты, руки зачесались! Хочется, значит, раздарить добро... А ты хоть его гнал?- Тянет к нему на солнце выдубленную сухонькую руку.
  - Хотел немного взять для мужиков "на посошок".- С тайным трепетом и обреченно шепчется от сумрачной усталости лица.
  - Сегодня ты им в усмерть хочешь дать надраться. Так? А завтра - что - колодезную воду будешь выставлять на стол? Тебе не кажется, что хорошим за чужой счет быть легко?
  - Так это ж...- Будто впадая в момент странности, сын часто заморгал хмельно заплывшими маслинами зрачков.
  - И над душой даже не стой. Не поступлюсь ни каплей. Хватит мне арапа заправлять!.. Никаких "это" на сегодня!- Грубейшим образом враз и понятно выдается окончательно табу.
  Если в начале празднества свидетель выбирал, к кому из трех красивеньких девчонок можно было подбить клинья, то на исходе вряд ли мог в толпе их отличить. Красная лента, перекинутая до того через плечо, теперь уже так красовалась завязкой вверху, что ею можно было даже закусить.
  Уже на самом взводе начал колобродничать муж старшей Машиной сестры. Печаль - бессонница сначала ну никак его не отпускала дальше зала. Он тыкался во всех подряд с одним тупым вопросом:
  - Моих никто тут не видал?
  Кто сторонился поисковика. Другой кто матом покороче посылал, иные направляли и совсем в другую сторону. Родня пыталась усадить и успокоить. Но он опять вставал. И шел искать... Наткнулся на такого ж бедолагу, ищущего, с кем бы взять на грудь лишний стакан. Выпил и с этим. Вновь пошел... Потом уже в недолгих поисках его нашли в далеком углу кухни, где он под храп неистребимый домучивал свой окрепчавший быстро сон.
  - Где Борька мой, не видел?- С семиминутным опозданием кидается на поиски еще чья-то жена, почти хватая за грудки этого невзрачно дефилирующего мимо в закорючках хода свояка.
  - Отстань. Не знаю я... Он мне сегодня не докладывал.- В голосе отражена мучительная тяжесть, совпавшая попутно со своей.
  - Как пить - так к моему под бок... Ханыга чертов.
  - Во-во! Задай ему...
  - Это тебя касается. Тебя!
  - Кому ко мне какое дело...- Едва не изнывает от прицепа собутыльниковой жёнки.- Я не готов к подобным отношениям.- С холодноватой отвлеченностью и выражением внутренней муки нарочито медленно отходит. Потом быстрее набирает ход. Хочет быстрей куда-нибудь забиться. Его ушам покой сейчас желаннее, чем гул от всяких там разборок. Свои дежурные пять стопочек под разную закуску он одолел и рвется покурить. Потом он будет говорить с кем-то после полученной здесь выволочки громко и по душам, не отходя за черту слышимости от своей жены.
  Тот же, на поиски кого отряжена собой жена, обычно набирается всегда до полного упора. В стельку. Когда ни цвет не отличить, ни выбрать в какофонии голос "своей" становится совсем уж невозможно. Прострация - конечная из остановок его сошедшего со всех колес ума. Таким его и обнаружила жена в укромном закуточке. Первым и верным способом приводит хоть в какое чувство, похлопывая по щекам ладошкой. Потом с привычностью берет кружку с водой и льет на голову. Подспорьем выступает пламенная речь, присущая не всякому трибуну:
  - Набрался, скотская твоя душа!- Рвет и мечет рядышком.- Ни на минуту оставлять нельзя!- Тирадой о морали и приличиях согнула бы любого. Дополнила б давящим и тяжелым разговором под конец. Но только не его.
  - Сгинь, сучара! А то щас...
  - Только спробуй! Глаза разуй пошире. Замахивается на кого он, погляди! Ишь ты, какую моду взял...
  - А - а - а! Это ты! Моя ты крас - со - тулечка...- Тянет к ней обмякшие, движениям не поддающиеся руки.- Ноги, гляди, везде оббил... Искал тебя... Засунуло куда...
  - Кого сейчас ты лечишь, облупленный ты мой алкашик? Бутылку ты искал, бадяжная твоя душа.
  - Анжелка где? Вот встану. Всех вас- гы-ых! - в одно подсоберу...
  - Собирать он будет. Самого вон надо, гада, доставлять ... Чтоб ты треснул! Шлында...
  - Нет матросов для вопросов. Я весь твой...- Шестым чувством уже чует, как его возьмут и поведут. Потом молча разденут и уложат в теплую постель. А уж утром под распил пойдет он полный. Но перед тем найдет кефир. Без него до вечера кусок в рот не полезет. Но это ж будет завтра! Когда придет - тогда и думать будет. Так что пока - гуляй рванина!
  - Кому ж еще ты такой нужен, доходяга!
  - А это зря! Душу мою широкую надо понять...
  - Уже как будто поняла. И осознала. Радости - полные штаны...
  - Это уже получше. Анжелка, спрашиваю, где?..- Ноги резко подламываются. Он нависает коршуном над худенькой женой.
  - На кого похожий стал? Давай, вставай! И ступай сам...
  - Ноша своя тебя тянуть не может...
  - Уж только не такая!.. Хватит придуриваться тут!
  - Как я могу придуриваться пьяным? Я в титьку... Весь. Себя хотя бы осознать. В башке один чугун. Трещит... Какой вот есть - такого и бери! Другого не создали...
  - А ты меня спросил, хочу ли я тебя забрать? Он, значит, нагвоздохался до посинения, а я должна его домой доставить!
  - Так я ж твой муж! Единоличный...
  - Хороший муж к работе дюж. А не к стакану... Куда тебя несет на подоконник?- Ругается, что самая худая трескотуха.
  Мужик хочет что-то отвечать. Но жена его тут так хватает за ремень, что слово вместе со слюною чересчур крепко вязнет на губах.
  - Иди, иди! Живей! И голову к дружкам не повертай...
  - Вот так взяла в прихват. Удивляется какой-то гость, широко вправленный средненькой грудью в василькового цвета рубаху.
  - Да - а! От такой кикиморы и леший убежит...
  - Я этого с собой не допущу! Пусть даже в полный лом сам буду. Но поддаваться бабе ниже всяких моих правил...
  Один Валек спокоен, как удав. Рука не может дотянуться ни до торта, ни к десертам. Нос почему-то кончиком склевал и подрастер "московский" майонез, хоть от него все было предварительно отстранено. Две крепкие руки лезут ему сзади в подмышки. Впечатление - хотят пощекотать. Но там совсем другое. Самоприглашенца выволакивают в тыл, что раненого с боя, за вовсе непотребный ныне вид.
  - А как же это? Братцы...- Звучит обидчиво, немного с хрипотцой прощание.-
  Я не просился уходить.
  - Здесь мы тебя решили попросить...
  - Во!.. Так мне ж на Мира улицу. В дом восемнадцать чтоб... Под крышей там такие вензеля... Скамейка...
  - И это Мира. Но с конца другого...
  - Раз я на Мира и ничего не узнаю, зачем теперь в конец другой мне топать? Секешь, ага?..
  - Сгодится. Как от порога отойдешь, так и иди в любой ее конец. Куда сам хочешь.
  - А где дружбан мой? Худой еще такой...
  - Жорж, что ли!- Подкалывает выводящий.
  - Чего? Какой такой Жорж. А ты откуда знаешь, с кем я пил?..
  - С кем пил - ты не узнал. А я видал.
  А - а - а! Ну, если только так.
  - И не иначе... Он как раз сейчас на Мира в том конце один. Скучает. Без тебя гуляет. Совсем у дома восемнадцать. Передавал, чтобы чесал к нему. Там пока что не расходятся: тебя все поджидают.
  - И неужели! Таки ждут?..
  - А то! Никак не сдвинут с места праздник без тебя. Говорят, задора не хватает.
  - Это мы мигом...- Губы плотно сложены, изображая поначалу хрупкой мерой твердость и решительность. Но нижняя тут же выпячивается, поддерживая вспыхнувшую гордость.
  - Вон тот патлатый у дверей хоть не твой кум, случайно?
  Все намешалось в голове у самозванца. Он уже не удивился бы даже тому, что перед ним вдруг появился черт с рогами.
  - Кум - есть. Но Пашка он...- Недоуменно лупает глазами.- И по Мытищам был прописан. У него Фрунзе улица.- Фыркает что лошадь.- В коммуналке. Ростом чуть даже этого пониже...
  - Может, дрожжей налопался. Подрос чуток. На себе что поменял. Да и Мытищи рядом, за столбами.
  - Мой некурящий. Говорю, что Пашкой был. Да и что ему тут делать в Балашихе, когда он по ночному графику вчера поехал в Ярославль на предпоследней электричке?
  - А как же ты сюда попал, когда твой Жорж орудует совсем на другой свадьбе? Или же это он понесся в Ярославль?
  - И точно. Куда делся?..- Все никак не въедет, что его жестко разводят.- Буду разбираться... Кум... Свадьба... Ярославль... Жорж в электричке... Все не вмещается во мне. Нет! Лучше пойду я...
  - Тогда же и прощай. Здешняя лавка закрывается.
  - А Жоржику от Раздолбаевых полный привет.
  - И от Халявкиных не меньше...
  - А кто они ему?
  - Родня. В полный притык. Такая же, как ты...
  - А -а - а... Если уж стало так, то это надо б...- Показывает тощенькой рукой на стол.
  - Нет. Не надо...
  На выходе куривший мнимый кум спрашивает как бы невзначай:
  - От кого привет передавать, не позабыл?
  - От всей родни. Моей и вашей... Запамятовал только я, кому?
  - Кому - кому? Да Жоржу! Жоржу твоему...
  - А кто он мне?
  - До этого, как помню, кумом был. А дальше и не знаю уж предстанет кем, если пароль забудешь...
  В башке шестидесятого размера, чувствуется, явно рассыпается рассудок на куски. От тугих и слабо проходящих мыслей его голову уже трясет и восковыми каплями рассева выступает крупный пот. А тут еще подбрасывают сбоку:
  - Мужик один из дома твоего, рыжий такой и конопатый, мне задолжал пузырь "столичной". Он еще с сутулинкой бывал. Как там надыбаешь его, так сразу в лоб и обьявляй: я от Кирюхи, мол. А так как добрый я совсем сегодня, то я его должок тебе передаю.
  - Мужика рыжего?
  - На кой тебе мужик?.. Пузырь от мужика.
  - Ага... Тогда что делать, если не отдаст?
  - Если да кабы... Скажи, что хуже будет, коль Седой нагрянет. На портянки всего порвет. Глаз на задницу натянет. И моргать заставит.
  - Ага... Рыжий мужик... Седой... Пузырь "столичной"... А за что?
  - Он перехватывал. Понятно? На эту Троицу как раз...
  - Что ты нам мозги тут паришь? Захочешь завтра похмелиться - сам его вынешь хоть из-под земли. Теперь это дело твое.
  - Ты там про Троицу...
  - Она тебе нужна? Тут других троиц можно столько настегать с этой гульни, что никаких глаз на них не хватит.
  - И каждой чтоб по пузырю...
  - Ишь, захотел чего? Поди. Найди. Налей... Не жирно ли?
  - Так я же просто. В общем. Чтобы знать...
  - Просто так и мы к тебе нагрянем в гости. Примешь?
  - Кто ж гостям не рад...
  - И даже угостишь?
  - Надо бы... Только повод отыскать.
  - Так все же: надо напоить или будешь искать повод?
  - С поводом лучше как... Жена больно ругливая.
  - Все теперь с тобой понятно.
  - А это передачка тем столам от нашего Матюхи. Потому что наша лавка прикрывает свой гульбарий... Оп-па! И нет его.- Всучают ему в обе руки две холщевые сумки, набитые до верха всем, что собрано на выброс со стола и плотно упаковано в бумагу. Суют большой стопарь отлитой с рюмок водки, разбавленный кем-то тихонько пивом. Пены не видно: налито медленно на грань. Махом одним - хлубысь! - и нету угощенья. Тут же бравирует, закусывая рукавом:
  - Еще бы шкалик. На мою дорожку б, ить...- Умоляюще - нетвердый, мутный взгляд цвета дрянной сивухи ползет чуть ниже плеч стоящих, не приставая плотно ни к кому.
  - Конечно, ты - малый - не промах. Герой!- Похлопывают даже с двух сторон.- Извини, да выдать некому. Распорядитель весь в умат нажрался. И тоже ни в какую нас не понимает...
  - Ну, коли так...- Гордый собой, облюбованный халявщик весьма довольненьким уходит. Стрельнув попутно сигаретку, покуривает спешно в одиночку на крыльце. Заметно видно: временами улыбается. Скудненько. Парочкой из почти двух десятков мышц, задействующих радость. С тем глупым видом, будто бы он в жизни до этого читал лишь сказочку про Колобка. Скорей всего, в уме угарном удачно скроенную на сегодня не спеша перебирает жизнь. Но его уже ведет. И стоя, и потом в ходьбе. Первым барьером стал справа декоративный низенький штакетник у крыльца. Разнообразив каждодневность, ноги неверные несут его к преграде. Плашмя, как пловцы в воду, летит он с сумками в траву. Аж сунется. Они - вперед его. Дальше ползет средь плотных красок ночи вглубь. Часом растворяется урывками в прохладно - синем вечере. Что-то бубнит, бузя легонько в развеселом недовольстве. Что-то теряет в темноте. Странно встает. Качается. Его ведет куда-то снова. Чуть подгибает. Даже кувыркает. Швыряет с боку на карачки. Тащит теперь уже в совсем глубокий черный цвет...
   А по ту сторону оконного стекла грохочет смех. Волной чуть не выдавливает стекла. Напрягает децибелами накатно разливающегося звука и без того заложенные перед этим уши. Мужики долго ржут, что кони. Оголяют щедро, будто на показ, разбавленные в белизне оттенки несменяемых уже зубов - от прожелти прокуренных до светло - палевых с дырявыми пробелами от разных жизненных утрат.
  - Ну, удружили!
  - Га - га - га - а!- Смеется кто-то парой за колонной. Кто-то там доходит аж до слез. Тычет пальцем, будто шпагой.- Ох - хо - о! И надо ж!
  - Жадность фраера сгубила. Вот нет, чтоб вовремя и тепленьким уйти.
  - Наусугублялся в корень кореш, мать его тудыть...
  - Эх, нам бы всучить вдогон еще с пургенчиком хотя б чекушку!
  - Да маслицем касторовым. Если плеснуть к подливке.
  - Тогда бы побыстрее долетел!- Приговаривает кто-то слева с тупой серьезностью, что затухающий сознаньем истукан.
  - С носков бы дома выбираться ему точно не пришлось....- Говорит кто-то подошелший со свежим синяком в подглазной впадине. (Умудрился ж где-то подхватить за те минут пятнадцать, что был не за столом. И точно не от кулака.)
  - Иль примет бой с дорогой сразу же за первым поворотом...
  Проходившая назад сестра невесты бодро говорила шурину:
  - И правильно, что проучили. На каравай чужой чтоб рот не разевал. Дармовщинку, ишь, почуял...
  
  Вернулась Юрика жена. Прошла на кухню. С ухмылкой спрашивает женщин:
  - И знаете, где прозябает наш чужачок сейчас? В каких то есть краях...
  - Небось, в общагу занесло. И близко очень, и сердито...
  - Еще чего? Давно уж дома должен быть. Спроваживали, помню, ближе к девяти.
  - Точно! Как раз второе подавали...
  - Ой, не - а!.. Там за углом такой несется храп, что простыней хоть прощалыгу нашего накрой - так до утра и провисит она над ним. Но тиходол такой ему попал: прям закачаешься. Захочешь - а не оторвешься ото сна до самого обеда.
  - Как раз к завтрему под опохмел и отойдет от бодуна...
  - Но!.. Палец стремится к потолку.- Тут ему уже светить не будет точно ничего. Я сам на стрем к дверям пойду. Мордам чужим контроль определять.
  - Вот тебе и тетя Мотя...- Чему, не зная, радуется с хмыканьем в укромном уголке один особо перепивший. Сошел, видно, надолго с временной праздничной дистанции. Любая здесь динамика ныне утрачивает смысл. При этом всех охватывает поверхностная и нескрытая эмоциональность. Движения многих из них по разному, но все же бессистемны, неверны и хаотичны...
  
   Часть 11
  
  
  ...Оживком шевельнулась занавеска на окне. Молодожены вышли на балкон. В который за сегодня раз поцеловались. По-прежнему, хоть и немного притуплённо, но ощущалась терпкость и приятность прикосновения чуть грубоватых губ Медовского. Настроение Машеньки все расширяющейся радостью плескалось через верх. Пресыщалась ласками уже при мысли "надо": у нее припухшие уже побаливали губы. Степенно загущаясь в росплывь индиго, стихал далекий наднебесный мир. По неоглядности раскинулось безмерное, немое волшебство высот. И по нему рясным монистом высыпало звезды. Бесстыжая луна, будто ища лишь эту пару во Вселенной, брызгала желтую муть своего мертвенного света на их плечи, головы, бока...
  Верховой шумливый ветерок чуть окрепчал, целуя холодно глухую ночь. А высью, напрочь засыпающе - непредлежащей, раскинулась привольно тишина. Сплошь нерушимая. Наполненная жутким страхом глухоты. До запредельной глубины донышка сферы. До самих зияющих провалами галактически - пространных черных дыр...
  С минуту постояв в обнимку, перешли на разговор:
  - Странно все как-то: муж, жена. Семья...- Смеясь, Маша в стеснении поглядывает на свое кольцо.
  - Теперь самим придется все решать.
  - А все ж и боязко, и непривычно...
  - Мамка зато теперь не заругает ни за что.
  - Что мамка?.. Она с пятнадцати-то лет меня и не видала толком.
  - Оно, может, так и лучше. Быстрей сама самостоятельною стала.
  Маше приятно. Думает о чем-то. Гребень ее красивенького носа скромно и ровной полосой освещается далеким лунным светом. На лице - особенная светлость, исходящая из самой глубины души. Тонкий фаворский свет снаружи пробивается через стекло в глубину комнаты. Ложится, постепенно тая там, на ждущее таинственно молодоженов свадебное ложе.
   ...Толик в порыве дерзкой страсти делает резкий шаг в подходе. Ложит Маше укладистую руку на бедро. Мягко ощущая женскую прелесть, упивается великолепием точеных линий ее тела. Ему все кажется, что он бы бесконечно обнимал и целовал свою любимую с дрожащим трепетом никак не исходящих к охлажденью чувств. Выдает приятность удивления излом мгновенный линии ее бровей. Легким движением, исполненным изящества, к его груди ответно тянется девичья тончавая рука. Который час волнует их омут вседозволенного, так нахлынувшего счастья, ощущение этой прекрасной, новой жизни. И то возбранное из катехизисных далеких истин, превознеслось для них сегодня и прилюдно признанным всеми посылом одобряюще - законным к упоительнейшему благострастию на выбранный сегодня ими в жизни срок.
  Маша никак пока не отошла от свадьбы. Ей все еще казалось некой сказкой происходящее сегодня, полуреальным чувством бытия. Глаза с предельной, почти обнаженной выразительностью отражают удивляющий ее весь день тот же немой вопрос, застревающий который день в подкорке: "Что же будет теперь с нами?"
  Сквозь непреходящий эфемерностью характер ими познанной любви холодом здравого рассудка преподносилась бог знает откуда через "мы" новь миропонимания и отдаленно - недозрелое понятие семьи. Иногда ей было стыдно за нарушенную строгость внутренней чистоты, за ту преподнесенную семнадцать дней назад Толе невинность. И тут же пеленой приятного наплыва гасил весь диссонанс прилив безмерных возжеланий, облаченный исподволь неистребимо - нежно в мягкую и женственную прелесть.
  ...Толик до боли губ все целовал и целовал свою Машуню. Его любовь была теперь обьемней стен. Шире всех расстояний Земли. И в этом ставшем ему добрым мире существовала лишь она одна. Белое, в блестках люрекса, платье так и манило его к Маше. И мысли новоявленного мужа разносились так же вольготно, как и фата, подхвачиваемая проскользнувшим ветром. Казалось, не было силы эту страсть остановить, которая в него вонзалась исступлением телесно и душевно. Но скромное движение ее ладошки, приложенное с робостью к его губам, охладило мигом неутихаемое пламя всё поглощаюшего жара...
  Он отрывался - явно против воли - от припухших женских губ с той ненасытностью молочного младенца, оторванного резко от груди. Его жег стыд за то неровное дыхание в себе, за телесную предательскую дрожь, приписанные им себе за слабость. Было неловко за подрагивавшие пальцы, за возбужденный трепет сердца. Казалось, что в нем не было даже кровинки, не обожающей ее. Что он предстал теперь своей искренне воспламенившейся любовью над тем обыденно - привычным, что окружало ныне их обоих. И мера того вспыхнувшего чувства, и все его пространство никак не умещалось в этом месте. Оно принадлежало только им двоим и ничего другого не касалось...
  Толик второй раз нес на руках Машу. Но только в первый раз он выносил ее: от старой жизни, от родителей, друзей. Сейчас - вносил. Ближе к себе. К своему сердцу. В пока что грезившуюся умопостигаемость взрослого мира... И если где-то бы существовал над ними в это время Бог, то он бы с радостью его благословил на то, что парень для себя задумал. Толикова, почти юношеская, шея, с нежностью обвитая руками его женщины, желанно принимала милый груз, ощущая благодатно разливающейся телом слабью изящество дотроги мягких подушечек его слегка подстывших пальцев.
  - Ну что ты...- В предельном, медленном смирении шепчется и тут же вдохновенно думается Машей: "Вот так бы все и длилось вечно!" Открытость ей до этого претила. "Пусть она будет, будет... Но чтобы только не сейчас!"- Светлую тянет в себе мысль, едва ли не взмолясь. Она до края прельщена, воспарив мысленно над бренным миром. Себя не ощущая и не чувствуя вокруг себя реальную меру пространства.
  Толик в молчаньи твердым шагом одолевает темноту. Он у кровати. Вне себя от воздыхания. Он ослеплен неистовством. Опленен предчувствием облагороженных утех альковного семейного греха. Подсознание в себе уже смакует эмоционально - тонкое предчувствие его.
  - Толь...- Маша успевает прикоснуться пальцем к его носу, еще раз выразив особо тонкость своих поновленных душой оттенков. Сейчас не надо делать ей мучительных усилий, чтобы открыться до последней своей тайны. Она себя не узнавала, ибо сейчас воистину собою не владела.
  - Ты вся теперь моя, Машунь. Моя!.. Ты понимаешь?- Голос заодно с дыханьем тяжело ложится к уголкам улыбчивого рта.
  - Твоя. Твоя! Конечно же, твоя...- Теряется обмолвка в суетливом ворохе слегка спиралью перевившихся внезапно тел. Даже не поняли, когда их приняла кровать. Глаза, меняющие ракурс, боятся оторваться от других, любимых, хоть на миг. А его руки вновь и вновь касаются ее везде приятно. Всё шалят... Полночь ласкает мутным молоком доплеска света ее ползущее, впивающееся в низ простынный оголенное плечо. Кроет приспевшей сутемью в безвольности разбросанные руки. Сверху меняется абрис мужских грубых лопаток, приподнимающихся странно и ритмично над красочным великолепием не изведенного в извечных трудностях жизни образца женского тела. Касается мягко круглящихся упругих форм. В чуть размытых очертаниях с бесящейся приятностью слегка взбугренная угадывается грудь. А вся она теперь - предельная его мечта, которую ничем не пересилить. Экспрессия экстаза нарастает. Непомерно разбухает...
  ............................................. Уже ничем их не разлить сквозь наиприятнейшую благость теклины рассудка и совсем - совсем что-то другое, секундно возносящее их выше всего, что есть на этом белом свете - во внеземную бесконечность жизни. ...............................
  ...Неистовеет сверхквинтэссенциозность, вырванная сгустком из глубинных недр двух за полгода породненных душ. Масса с неистовостью извивающихся донельзя возбужденных тел постепенно столбенеет до вытянутых по-балетному носочков ног. Оба они будто летят по невесомости, паря вне притяжения Земли. Тут же режет приспанную было ночь в квартире истошным, равным некой боли и выдавленным чересчур натужно вместо крика, расползающимся низом диковатым женским вздохом:- А - аг - ах - ы - ы!- Пальцы рук, без жалости сжимаясь в кулачки, хрустят крахмалом свежей простыни. В доли мгновений припадок судорог сводит под безысходную, блаженствующую недвижь всю ее. Машуня цепенеет. Клубок мгновенной и животной эйфории ожидаемо и резко пробивает током молодое тело. Оно торжественно плывет в невиданный покой. Вспышка безмерной, всеодолевающей и тут же растворенной в плоти силы мгновенно заставляет содрогнуться. До дальних сот пока еще не подключившегося мозга. До крохотных частичек самых отдаленных нитей нервов...
  
  Месяц забирался небом дальше. Чуть повыше. Медленно. И к югу. Густые рембрандтовские тени незримым наползнем покрыли уже всю кровать. И только оголенное колено Маши, бесстыже высунутое из-под одеяла, едва угадывалось в загустевшем серо пологе на три с лишним часа припавшей рядом тьмы. Последней ее мыслью в этом дне была такая жажда бесконечности всего происходившего, что за такое счастье можно было даже умереть при той невыразимой светоносности мечты, твердо сейчас встававшей в Машиных искрившихся глазах. Тут же - пленяющий навал бессилия на мышцы под мягкой обволокой сна...
  Десницы смежились. Черты на лице сглажены. В уголки рта таинственной легла поновленно улыбка, обозначающая в жизни самое что ни на есть дорогое - простую радость бытия...
   ....................................
  Второй день свадьбы старикам никак приглядываться не желал. Мало того, что кто-то сразу спер бутылку водки, так и не выбрался после вчерашнего питья на пост ни баянист, ни Юрик, ни его жена, проведшая без снам полночи. Без нее и блюда подавали невпопад, и с той же кухни слямзили несчастную бутылку. Трое из вчера гулявших раньше времени пришли опохмеляться. Так что к указанному на явленье часу оказался по хмельному делу перебор с кухни спиртного под неким недобором самих пьющих. Нового было очень мало. Сменилось только платье на невесте и в ход пошел вполне успешно после первых двух заходов тот переправленный заблаговременно с Рязани самогон. Просившийся вчера на стрём мужик никак не мог найти своего места и даже не глядел уже на вход. Из блюд опять давали всем вчерашнюю вареную картошку при давшем сок салатом оливье. Кому-то в голове стола досталась даже баночная сайра. Шпрот оставалась только банка. Дразнить ею народ совсем не собирались и убрали сразу с глаз долой. Была еще целой тушенка в пяти трехсотграммовых банках, но под нее за недостатком времени никак не подбирались блюда. Пили активней, чем вчера. Ели - уж абы как. Под понуканием и принуждением. За первый час на три захода почти у трети мужиков закуска на тарелках лишь слегка поковырялась. Потом с этим вопросом и совсем застопорилось, поведя неудержимых с нормой горячительного потребления в разнос. Позу вчерашнего не гостя никто пока не принимал, но один уже прочно завис "на взводе", поддерживаемый лишь с трудом сидящей рядышком женой, неуклюже горевавшей с видом, означавшим: "мой ханыга в этом пьяном деле сегодня снова перебрал". Все было бы и с этой парой ничего, если бы не вес супруга. Свекровка с отвисавшей постоянно челюстью брала в прикид всю эту массу с каждым беглым взглядом на разнесшиеся щеки мужичка. Даже навскид она бы стала рогом упираться, что его и впрямь расперло дальше за центнер с тройкой подгруженных пудов, равно как и зарезанного прошлым летом у соседки боровка. Спохватившись, сразу же ругнулась на себя: "Сравнила ж, боже, с кем!.. А взять со стороны другой - так что тут делать? Примера равного и серед дня промеж огня не сыщещь. Греха не утаишь: поизвелось у нас при теле состоящих мужиков. Уж до того костлявыми все стали - боишься часом напороться не на тот сучок..." Это дало свекрови повод четверть часа цокать с состраданья языком, считая брак такой уж чересчур плохущим и сугубо неудачным. Хотя тот бедняга второй день подряд кроме приличных слов ничего почти не говорил, постоянно норовя подсунуть благоверной какой - нибудь приличненький кусочек мяса или колбасы. Звал благоверную при этом пышным детсадовским набором слов: "Натусик", "радость", "солнышко" и "зайка". Пытался даже что-то дать ей в рот с руки, но супругой это постоянно и немного грубовато пресекалось. В ответ несчастного она глазами аж сьедала. А тот аж подплывал нежнейшим взглядом...
  ...Будто бы всем елось и пилось. Только толкового, искусного произвести для праздника совсем уж мало удавалось. Разве что "цыганочку" лихо сплясал без повода свидетель, засидевшись больше трех часов при свежесозданной семье. И если бы не выход, вырванный из "яблочка", то хлопали б ему совсем не ту одну минуту. Куцевато в виде антраша выпрыгнул еще разом с недолитой рюмкой некий дедок к кадрили. Сразу же запутался в штанах и счел за лучшее идти искать себе по ближнему концу стола соленую капусту. Где скоро и наткнул ее жирно на вилку с подставой из руки, навернув попутно по оси.
  После второго перекура один парень из общаговских вдруг возомнил себя как острохарактерную личность, схватив не знавшего подобных притязаний и смеявшегося вовсе не над ним рыжего гостя за грудки. Так потом его от обозначенного в жертву еле оттащили. Но запонки чужак случайно все же был лишен.
   Молодежь часам к пяти поразбегалась, а старые все больше застревали, вязли при докучливых и приторных беседах, часто въедаясь то в былое, то приставляя себя ближе и с охотой к поученьям. Средневозрастные приглашенцы и свидетели покорнейше, с мнимой солидностью одолевали все, что из спиртного выставлялось на столы и простирали речи только до простых вопросов жизни. Фотограф за ночь даже что-то напечатал из вчерашнего, за что от жениха ему заныканный достался из молдавских коньячок, "раздавленный" по-тихому в подсобке. Юрик успел погаже наследить в автобусе, когда его везли на Южный, и вылить на кондукторшу ушат такой наполовину непонятной брани, что добредал потом с обвивом женской шеи пешком домой частенько спотыкающейся навесью все три последних остановки. Женившимся после обеда стало и совсем неинтересно. Им мало танцевалось. Слабенько пилось. И в разговоры подключались они редко. Навязшее, ставшее комом в горле вчера "горько" уже не утруждались им напоминать. Все чаще спрашивали про родню, жилье, заботы. Утесняли в разговоры планы... И песни подходили на умы больше народные, живые. Они-то и спасали второй день. Подустав, народ начал роиться в кучки. Разговоры все текли. Руслились. Распадались. Уединившиеся в уголке свекровь и теща вместе с ее сестрой прикидывали придыхом охваченными голосами число подарков, расходы, сумму всех преподнесенных денег: .............................
  - Подвалило с нашей стороны, кажись, сотни за три. Не меньше.- Загадочно шептала Толикова теща, пристав нижней губой почти вплотную к мочке свашкиного уха, куда просился влезть и нос.
  - Если бы кто еще приехал из Калуги наших, полсотней точно б на поднос не обошлись. Однако ж косовица там. Такая штука! А наш зятек на тракторе у них. Его отьезд колхозу - что нож в спину...- Вторит в ответ свекровь.
  - Вот и мой зятек занят по горло тем же. Только в шоферАх. Правда, сервиз на свадьбу отписал. Вон он, слева на окне. Ага, под лентой голубой. С каймой. В цветочках.- Мечтательно вздохнула та же теща, вспомнив попутно выданье свое.- Все там, как и надо. Одних тарелок восемнадцать штук...
  - Светланка львовская привет передавала. И от нее еще вам перевод в двадцать рублей надысь пришел. Под осень, сказывала, будет на деревне.
  - А светленький вон тот. Да-да, возле букетов... Как будто бы поднос и обошел.
  - Нет, Тань, сама видала: голубой конверт его. Там еще старик какой-то бородатый сверху подрисован.
  - Помню - ложил. Томочка тогда еще пошла по второму кругу.
  - И я видала. Отмечался. Еще свидетельницу после тискал за углом...
  - Хорошо, деньгами дали больше... Молодым потом все ж лучше на хозяйстве пригодится.
   На лицо Маши от этих подсчетов все кидался, пробиваясь ярко и неровно, розовеющий в разных местах румянец. Чувства вчерашние немного притуплялись. Взгляд был другой. С легкой скорбинкой. Потом она стала задумчивой. Немного отстраненной. Видно, пыталась заглянуть в глаза судьбе. Ибо мотив всего происходящего был для нее исчерпан. Она незаметно отстранялась от мажорной и звенящей гаммы первого праздника своей семьи. Матушка приметила все это. Стала разговор переводить на жизнь своих других детей, на что-то и совсем уж незатейливо - простое, потом - так даже наседала на свои планы в тончайшем соотношении реалий и надежды. Желала дочке про себя всего того, что та себе еще до этих дней не смела пожелать, но уже крохотной частичкой понесла под сердцем...
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"