Ужегов Генрих Николаевич : другие произведения.

Гении и музы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  Автор-составитель Ужегов Генрих
  
   ГЕНИИ И МУЗЫ
  
   Оглавление
  
  Вступление
  
  1. Анненский Иннокентий Фёдорович
  2. Аксаков Иван Сергеевич
  3. Леонид Андреев
  4. Исаак Бабель
  5. Оноре де Бальзак
  6. Михаил Булгаков
  7. Беранже Пьер - Жан
  8. Баратынский Евгений
  9. Белый Андрей
  10. Блок Александр
  11. Брюсов Валерий
  12. Байрон Джон
  13. Бунин Иван
  14. Бальмонт Константин
  15. Бернс Роберт
  16. Викентий Вересаев
  17. Вольтер
  18. Веневитинов Дмитрий Владимирович
  19. Вертинский Александр Николаевич
  20. Вяземский Пётр Андреевич
  21. Волошин Максимилиан
  22. Высоцкий Владимир
  23. Александр Грин
  24. Максим Горький
  25. Николай Гоголь
   26. Иван Гончаров
  27. Гюго Виктор
  28. Грибоедов Александр
  29. Генрих Гейне
  30. Гумилёв Николай Степанович
  31. Гёте Иоганн Вольфганг
  32. Давыдов Денис
  33. Державин Гавриил
  34. Данте Алигьери
  35. Дельвиг Антон
  36. Фёдор Достоевский
  37. Жуковский Василий
  38. Заболоцкий Николай
  39. Есенин Сергей
  40. И. А. Крылов
  41. Лермонтов Михаил
  42. Ломоносов Михайло
  43. Маяковский Владимир
  44. Мандельштам Осип
  45. Мицкевич Адам
  46. Некрасов Николай
  47. Петрарка Франческа
  48. Полонский Яков
  49. Пастернак Борис
  50. Пушкин Александр
  51. Рубцов Николай
  52. Северянин Игорь
  53. Сумароков
  54. Толстой Алексей Николаевич
  55. Иван Тургенев
  56. Тютчев Фёдор
  57. Фонвизин Денис
  58. Денис Фонвизин
  59. Фет Афанасий
  60. Антон Чехов
  61. Ходасевич Владислав
  62. Тарас Шевченко
  63. Уильям Шекспир
  
  Школа для жён и любовниц
  10 заповедей любящей женщины
  
  
   ВСТУПЛЕНИЕ
  
  Бог делает женщину прекрасной, а дьявол - хорошенькой.
  Виктор Гюго.
  Когда Бог создавал женщину...
  
  Когда Бог создавал женщину, он заработался допоздна на шестой день. Ангел, проходя мимо, сказал:
  - Почему ты так долго над ней работаешь?
  И Господь ответил: А ты видел все те параметры, в соответствии с которыми я должен ее создать?
  - Она должна быть сильной и уметь переносить все жизненные невзгоды, она должна функционировать на любой еде, быть в состоянии обнять нескольких детей одновременно, своим объятием исцелять все - от ушибленного колена до разбитого сердца, и все это она должна делать, имея всего лишь одну пару рук.
  Ангел был поражен:
  - Всего лишь одну пару рук... невозможно! И это стандартная модель?! Слишком много работы на один день... оставь, доделаешь ее завтра.
  - Нет, - сказал Господь. - Я так близок к завершению этого творения, которое станет моим самым любимым. Она сама исцеляется, если заболеет, и может работать по 18 часов в сутки.
  Ангел подошел ближе и потрогал женщину:
  - Но, Господь, ты ее сделал такой нежной.
  - Да, она нежна, - сказал Господь, - но я также сделал ее сильной. Ты даже представить себе не можешь, что она способна вынести и преодолеть.
  - А думать она умеет? - спросил ангел.
  Господь ответил:
  - Она умеет не только думать, но и убеждать и договариваться.
  Ангел коснулся женской щеки...
  - Господь, похоже, это создание протекает! Ты возложил слишком много тягот на нее.
  - Она не протекает... это слеза, - поправил ангела Господь.
  - А это для чего? - спросил ангел.
  И сказал Господь:
  - Слезами она выражает свое горе, сомнения, любовь, одиночество, страдания и радость.
  
  Это необычайно впечатлило ангела:
  - Господь, ты гений. Ты все продумал. Женщина и вправду изумительное творение!
  
  И это действительно так!
  
  
   Женщина - самая большая загадка в жизни мужчины. Капризная, взбалмошная, хрупкая, беспощадная,
  ранимая, целеустремлённая, нелогичная и оттого ещё более интересная. Дарующая жизнь и разбивающая
  сердце. Шарада, головоломка, тайна за семью печатями. Всю свою длинную историю сильная половина человечества пыталась разгадать этот секрет - проникнуть в душу женщины.
  
  Любовь - одно из самых возвышенных чувств, общих всему человечеству. У всех народов во все времена она воспевалась в литературе, обожествлялась в мифологии, героизировалась в эпосе, драматизировалась в трагедии.
  
  Секрет тут в том, что нельзя дарить любовь и нельзя совершенно ей отдаться, пока не достигнуто полнее взаимопонимание. Любящий как бы переливает себя в любимого и притягивает его силой своей любви, которая скрепляет их воедино! Тогда отдают уже не чужому, но как бы самому себе.
  
  В своем зарождении и росте любовь всегда доставляет наслаждение, веселье, покой и удовольствие, обещает радость и счастье. А когда предмет любви доступен, и им можно обладать, душа бросается к ней без оглядки и как бы выходит за свои рамки, чтобы присоединится к любимому предмету, ибо она чувствует себя более счастливой в нем, чем в себе самой. И именно это единение любящего с любимым составляет все счастье, всю радость, все наслаждение, сладость, мед - от благ ли достойных до постыдных зол, от похвального до позорного. Ведь действие любви увлекает за собой все силы души и тела, причем, особенно при сильной страсти, все стихает и беспрекословно подчиняется великому чуду любви.
  
  Издавна любовные взаимоотношения выдающихся людей привлекают внимание общества, ведь великие люди во всем велики и вдохновляют писателей на описание взлетов и падений в любовных историях великих.
  
   ЖЕНЩИНЫ В ЖИЗНИ ВЕЛИКИХ ПОЭТОВ
  
   ИННОКЕНТИЙ АННЕНСКИЙ
  
  
  
   Среди миров, в мерцании светил
  Одной Звезды я повторяю имя...
   Не потому, чтоб я Ее любил,
   А потому, что я томлюсь с другими.
  
   И если мне на сердце тяжело,
   Я у Нее одной ищу ответа.
   Не потому, что от Нее светло,
   А потому, что с Ней не надо света.
  
  
   АННЕНСКАЯ НАДЕЖДА ВАЛЕНТИНОВНА
  
  
  
   Анненская Надежда (Дина) Валентиновна (1841 - 1917) - дочь отставного генерал-майора, небогатая помещица, жена Анненского с 1879 г. Первый ее муж, представитель незнатного рода обрусевших польских шляхтичей, малозаметный чиновник Борщевский Петр Петрович состоял на службе в качестве губернского секретаря. Умер в 1867 году.
  
  Из фундаментального исследования А. В. Орлова, которое он не успел опубликовать:
  
   "Прожив в первом браке около четырех лет и родив своему первому мужу двоих сыновей, Дина Валентиновна овдовела 1 декабря 1867 г., когда ей было 26 лет отроду, а ее сыновьям: Платону - 4 года, Эммануилу - 2 года. Смерть Петра Петровича Борщевского - первого ее мужа, которого она горячо любила, явилась для Дины Валентиновны тяжелым ударом судьбы. В её семейных архивах есть сведения о том, что она не хотела верить в смерть первого своего мужа и, потеряв рассудок от горестной внезапной утраты, несколько раз вскрывала его гроб, пока церковные власти не запретили ей этого. Оправившись от этого временного психического расстройства, Дина Валентиновна, ставшая опекуншей своих малолетних сыновей, занялась в 1868 году разделом наследства умершего Петра Петровича Борщевского, а в 1869 году - оформлением документов о дворянстве для своих сыновей, чтобы закрепить за ними права на отцовское наследство. Вдовствовать ей пришлось долгих 12 лет, занимаясь воспитанием своих детей"
  
  Тот же А. В. Орлов обнаружил документы, проливающие свет на причины и обстоятельства знакомства И. Ф. Анненского со своей будущей женой:
  
  Как сообщает в своих воспоминаниях В. Кривич, Надежду и И.Ф. Анненского познакомил Константин Энгельгардт, университетский товарищ Анненского.
   "Соответствующая договоренность между И. Ф. Анненским и его нанимательницей состоялась: он получил от нее приглашение приехать к ней в смоленское имение на лето для занятий с ее сыновьями".
  
   Б. В. Варнеке в своих позднейших мемуарах давал волю сарказму, рисуя картины семейной жизни Анненского:
  "Чуть не студентом Иннокентий женился на вдове, матери своего товарища по университету, увлеченный ее красотой, о которой догадываться можно было по тем молодым ее портретам, какие висели у него в кабинете. Теперь это была дряхлая, высохшая старуха, по крайней мере, на 25 лет старше своего цветущего мужа. В бессильной борьбе с годами она жутко мазалась и одевалась в платья розового цвета, которые надо было преспокойно уступить своим внучкам. Знатная смоленская дворянка, она была замужем первым браком за каким-то не то губернатором, не то предводителем дворянства, и вот к этому кругу она целиком и принадлежала и по своему облику, и по своим вкусам. Вероятно, чувствовала она себя очень дико среди тех ученых и педагогов, в среду которых поставил ее брак с Анненским.
   Им служили лакеи в дворцовых ливреях, и это, вероятно, хоть немножко мирило ее дворянское сердце с скромной долей жены педагога. От былого богатства, при очень широкой жизни, остались уже одни крохи, и И. Ф. часто вздыхал, жалуясь на досадную неуступчивость директоров Дворянского банка, к которым прибегала Дина Валентиновна каждую весну, когда они мечтали прокатиться в Париж или Венецию. Вот отсюда-то, вероятно, и пришла у Иннокентия страсть рядиться в платье парижских кавалеров времен молодости его супруги, и вместе с галстуками à la Морни из Парижа же проникло к нему и увлеченье Леконт де Лилем и Рембо...".
  "...В доме часто устраивались торжественные обеды. Но все впечатление от них портила сама хозяйка. Ради торжественного случая она красилась сугубо и одевалась в такие розовые платья, какие ей следовало бы перестать носить, по крайней мере, на сорок лет раньше. Не все гости умели скрыть свое настроение при виде такой потешной супруги, и, вероятно, Анненский как чуткий человек, замечал то глупое положение, в какое она его ставила. И вот однажды в разгар обеда, заметив, что он сидит угрюмо, она своей подпрыгивающей походкой двинулась к нему через всю столовую с противоположного конца стола и, подойдя к нему, нежно сказала:
  - Кенечка! Что ты сидишь грустный? Раскрой ротик, я дам тебе апельсинку!
  И с этими словами, гладя рукой по напомаженной голове супруга, действительно положила ему в рот дольку апельсина.
   Иннокентий Фёдорович ничего не сказал, покорно проглотил апельсин, но по глазам его видно было, что он с удовольствием растерзал бы ее в эту минуту на части. Такая ласка была бы очень мила, если бы была направлена нежной бабушкой на маленького внучка, но когда расписанная как маска старуха так публично ласкала своего супруга, это становилось и смешно и противно".
  
  О. С. Бегичева, племянница невестки Анненской, в своем комментарии к письмам Анненского к своей матери, Н. П. Бегичевой, отмечала: "Тяжелая домашняя жизнь была у Ин. Анненского. Его жена не понимала его творчества. В прошлом красивая женщина, в годы 1906-1909 уже старуха. Она мучительно цеплялась за Анненского, видя в нем, главным образом, источник материального благополучия. Жила она выше тех средств, которые были..."
  
   А вот что говорит в своих воспоминаниях Чуковский: "Я познакомился с его женой, сидевшей в инвалидном кресле. Она была гораздо старше его и держалась с ним надменно. Чувствовалось, что она смотрит на мужа свысока и что он при всей своей светскости все же не может скрыть свою застарелую отчужденность от нее. Я почувствовал такую горькую вину перед ним".
  
  С этими оценками перекликается суждение, высказанное редактором "Аполлона": "Семейная жизнь Анненского осталась для меня загадкой. Жена его, рожденная Хмара - Барщевская, была совсем странной фигурой. Казалась гораздо старше его, набеленная, жуткая, призрачная, в парике, с наклеенными бровями; раз за чайным столом смотрю - одна бровь поползла кверху, и все бледное лицо ее с горбатым носом и вялым опущенным ртом перекосилось. При посторонних она всегда молчала; Анненский никогда не говорил с ней. Какую роль сыграла она в его жизни? Почему именно ей суждено было сделаться матерью его сына Валентина?"
   (Маковский Сергей. "Портреты современников".)
  
  И, наконец, можно обратиться к записям В. С. Срезневской на экземпляре книги И. Ф. Анненского "Тихие песни": "Дину Валентиновну я помню уже седой, с очень набеленным тонким продолговатым лицом, накрашенными губами и в бледно-зеленом ("фисташковом") весеннем костюме с белыми перчатками выше локтя. Руки у нее были очень худые, почти старческие, походка, подпрыгивающая на каждом шаге, волосы гладко зачесаны под бледно-изумрудный с белым кружевом "ток". В руках лорнет и сумочка, шитая стеклярусом. От нее пахло не похожими на мамины духами, более острыми и пряными, мне очень понравившимися. Говорила тихо, медленно, чуть-чуть в нос, голову часто держала грациозно набок. Вообще, несмотря на то, что тогда считалось "ужасно гримируется", она очень мне понравилась. Была ласково - нежна со мной и сидела довольно долго с мамой вдвоем. Была еще раз вечером в синем шелковом платье и черной с полями плоской шляпке под черной "с мушками" вуалью, опять сидела с мамой, и вызывали меня. Я не хотела читать стихи, меня отпустили. Пила чай с мамой в гостиной, доставали чай и варенье. Звали к подъезду извозчика, и мама, проводив ее в прихожую, вернувшись, сказала: "у нас одна судьба" - и вздохнула. Больше я Д. В. не видела ".
  
  Многие знакомые Анненских отмечают, что отношения супругов, переживавшие на протяжении тридцатилетней их "безразлучной" сына жизни, различные времена, оставались по-своему теплыми и близкими до последних дней.
  
  И, тем не менее, личная жизнь Анненского, внешне благополучная, тоже оказывалась исполненной внутреннего драматизма и тщательно завуалированных конфликтов. По некоторым мотивам стихов Анненского можно догадываться о "вытесненных" переживаниях; на них указывает, например, оставшаяся неопубликованной строфа стихотворения "Если любишь - гори...":
  
   Если воздух так синь,
   Да в веселом динь-динь
   Сахаринками звезды горят,
   Не мучителен яд*
   Опоздавшей** любви
   С остывающей медью в крови.
  
   {* Зачеркнуто: Тем действительней яд
   ** Зачеркнуто: Перегара}
  
  
  Источники: 1. Юношеская автобиография Иннокентия Анненского. Автор публикации А. В. Орлов.
   2. Орлов А. В. Юношеская биография Иннокентия Анненского. Русская литература. 1985
  
  ОЛЬГА ХМАРА БАРЩЕВСКАЯ - ТАЙНАЯ ЛЮБОВЬ ИННОКЕНТИЯ АННЕНСКОГО
  
  
  
  Семья Хмара - Барщевских
  
   У Иннокентия Федоровича был пасынок, старший из детей его жены. Звали его Платон. После свадьбы молодая семья поселилась в доме Анненских. Ольга Петровна - его жена и мать его сына Вали сразу стала для всех очень родным и близким человеком; но особенно она стала дорога Иннокентию Федоровичу. Дело в том, что, в отличие от своего мужа, Ольга Петровна была мечтательницей, человеком идеального мира, и именно это роднило ее с Анненским, который в своей собственной семье, в отношениях с женой, всегда чувствовал какую-то непонятость. Поразительно, что как человек исключительно нравственный, Анненский, конечно, не мог допустить близких отношений между собой и своей невесткой, и потому эти отношения приняли форму такого... мистического союза двух людей, принадлежавших культуре Серебряного века. Неудивительно, что какие-то сокровенные слова об этом диалоге душ Ольга Петровна Хмара - Барщевская высказывает в письме Василию Розанову, с которым она близко подружилась потом. Вот фрагмент из этого удивительного письма от 20 февраля 1917 года:
  
  "Вы спрашиваете, любила ли я Иннокентия Федоровича? Господи! Конечно, любила, люблю, и любовь моя "plus fort que mort" ... Была ли я его женой? Увы, нет. Видите, я искренне говорю "увы", потому что я не горжусь этим ни мгновения. Той связи, которой покровительствует "змея-ангел", между нами не было. И не потому, чтобы я греха боялась или не решалась, или не хотела, или баюкала себя лживыми уверениями, что можно любить двумя половинами сердца, - нет, тысячу раз нет! Поймите, родной, он этого не хотел, хотя, может быть, по-настоящему любил только одну меня. Но он не мог переступить через себя, его убивала мысль: "Что же я? Прежде отнял мать у пасынка, а потом возьму жену? Куда же я от своей совести спрячусь?". И вот получилась не связь, а лучезарное слиянье. Странно ведь в 20-м веке? Дико? А вот же - такие ли еще сказки сочиняет жизнь? И все у нее будет логично, одно из другого... А какая уж там логика? Часто мираж, бред сумасшедшего, сновидение - все, что хотите, но не логика...
  
  И дальше:
  
   Но все равно, слушайте сказку моей жизни - хотя чувствую, как вам хотелось другого... Он связи плотской не допустил, но мы повенчали наши души, и это знали только мы двое, а теперь знаете вы. По какому праву? Почему вы? Господь ведает. Значит, так нужно - подчиняюсь, и только. Вы спросите: "Как это повенчали души"? Очень просто. Ранней весной, в ясное утро, мы с ним сидели в саду дачи Эбермана, и вдруг появилось безумие желания слиться, желание до острой боли, до страдания, до холодных слез. Я помню и сейчас, как хрустнули пальцы безнадежно стиснутых рук, и как стон вырвался из груди, и он сказал: "Хочешь быть моей? Вот сейчас, сию минуту? Видишь эту маленькую ветку на березе? Нет, не эту, а ту, вон, высоко на фоне облачка. Видишь? Смотри на нее пристально, и я буду смотреть со всей страстью желания. Молчи. Сейчас по лучам наших глаз сольются наши души в этой точке, Леленька, сольются навсегда...". О, какое чувство блаженства, экстаза, безумия, если хотите, - весь мир утонул в мгновении! Есть объятия без поцелуя. Разве не чудо? Нет, не чудо, а естественно. Вы поймете меня, потому что вы все понимаете...
  
  А потом он написал:
  
  Только раз оторвать от разбухшей земли
  Не могли мы завистливых глаз,
  Только раз мы холодные руки сплели
  И, дрожа, поскорее из сада ушли...
  Только раз, в этот раз...
  
  Ну, вот и все, решительно все. И он умер для мира, для всех, но не для меня. Его душа живет в моей душе, пока я сама дышу. Смерть не могла ее отнять у меня, не увела ее за собой, и эту его душу я ношу в себе".
  Анненский любил Ольгу Петровну, и любовь эта была несчастная и не воплотившаяся. Свидетелем печальной встречи двух влюблённых поэт делает вокзал. Приведём здесь полностью этот шедевр лирической поэзии Серебряного Века:
  
  Зал...
  Я нежное что-то сказал,
  Стали прощаться,
  Возле часов у стенки...
  Губы не смели разжаться,
  Склеены...
  Оба мы были рассеяны,
  Оба такие холодные...
  Мы...
  Пальцы ее в черной митенке
  Тоже холодные...
  "Ну, прощай до зимы,
  Только не той, и не другой,
  И не еще - после другой...
  Я ж, дорогой,
  Ведь не свободная..."
  
  - "Знаю, что ты - в застенке..."
  После она
  Плакала тихо у стенки
  И стала бумажно - бледна...
  
  Кончить бы злую игру...
  Что ж бы еще?
  Губы хотели любить горячо,
  А на ветру
  Лишь улыбались тоскливо...
  Что-то в них было застыло,
  Даже мертво...
  
  
   АКСАКОВ ИВАН СЕРГЕЕВИЧ
  
  
  
  Когда мы размышляем над евангельскими словами о любви или пытаемся осмыслить любовь в более житейском понимании (хотя и не сугубо плотском, как это было модно в последнее время), мы порою теряемся перед многомерною глубиною этого слова - любовь. Что она есть? И как она может проявлять себя в нашем обыденном земном бытии? Может быть, один из самых точных ответов дал в одном из своих стихотворений Иван Сергеевич Аксаков:
  
   Свой строгий суд остановив,
   Сдержав готовые укоры,
   Гордыню духа усмирив,
   Вперять внимательные взоры
   В чужую душу полюби...
   Верь: в каждой презренной и пошлой,
   В ее неведомой глуби,
   И в каждой молодости прошлой,
   Отыщешь много струн живых,
   Мгновений чистых и прекрасных,
   Порывов доблестных и страстных
   И тайну помыслов святых!
  
  ТЮТЧЕВА АННА ФЁДОРОВНА - ЕДИНСТВЕННАЯ МУЗА АКСАКОВА
  
  
  
  Старшая дочь Ф. И.Тютчева от первой жены Элеоноры Фёдоровны Петерсон (1800-1838) родилась в Германии, получила образование в Мюнхенском королевском институте. В Россию приехала восемнадцатилетней девушкой. До 23 лет проживала в поместье Овстуг, Орловской губернии. Из-за стеснённого материального положения семьи, поэт ходатайствовал о назначении одной из своих дочерей фрейлиной двора.
  
  В 1853 году Анна была назначена фрейлиной цесаревны Марии Александровны. Жена наследника престола предпочла некрасивую, серьёзную девушку. Умная, наблюдательная и независимо мыслящая девушка, по-европейски образованная и в то же время русская патриотка, Тютчева становится любимой фрейлиной цесаревны и воспитательницей её младших детей. Неожиданный поворот судьбы определил дальнейший путь Анны Фёдоровны - она стала общественным деятелем.
  
  "Унаследовав от своего отца живой и тонкий ум при высоком строе мыслей и при большой чуткости ко всему хорошему, она соединяла с этим недостававшую ее отцу силу характера, германское прямодушие и серьезную добросовестность во всех нравственных вопросах - den sittlichen Ernst**. Это, вероятно, пришло к ней с материнской стороны. Но другого свойства она не унаследовала от матери, которая, по ее рассказам, была воплощенною кротостью, чего уж никогда нельзя было сказать про саму Анну Федоровну. При большой сердечной доброте она менее всего была похожа на овечку. Я никогда в жизни не видал более раздражительного, резкого и вспыльчивого существа. Она не сердилась, а как-то вдруг вся загоралась и начинала "бросать огонь и пламя", по французскому выражению. Иногда это происходило по совершенным пустякам, но большею частью в основе здесь лежало нравственное негодование. Потому что Анна Федоровна была полна нравственной брезгливости, которую вообще нисколько не скрывала, а при всяком заметном поводе эта брезгливость выражалась в яростных вспышках...".
  
  "...Дочь и жена славянофилов Анна Федоровна очень своеобразно относилась к славянофильству. Западные и южные славяне вызывали в ней глубокое презрение и отвращение. Правда, она их знала лишь по тем образчикам, которые она могла видеть в Славянском Комитете и в кабинете своего мужа, где их понятие о славянской взаимности принимало несколько узкую форму, всецело сосредоточиваясь на выпрашивании и получении денежных пособий. Не с таким отвращением и брезгливостью, но все-таки презрительно относилась она к русскому простонародью, которое обвиняла в неисправимом мошенничестве и лживости. Конечно, и тут отрицательная оценка вырастала на почве личного опыта - с русскою прислугою. Самой умной женщине легче понять даже отвлеченные философские идеи, нежели в предметах жизненного интереса отделить общее суждение от единичных конкретных впечатлений.
   Когда случалось Анне Федоровне рассказывать в присутствии мужа о каком-нибудь подвиге доверенного домочадца, она обобщала рассказ следующим, например, образом: "Наш такой-то, как неиспорченное дитя того "святого" русского народа, которому поклоняется Иван Сергеевич,- конечно, должен был произвести такое-то мошенничество".- "Ну что ж, этак и я, как русский, должен быть мошенником?" - проворчит, бывало, Иван Сергеевич. "Нет, ты не должен, потому что ты испорчен европейским образованием, которое тебя научило, что народная святость не освобождает от личной честности". На это Иван Сергеевич ничего не возражал. Так же был он уступчив и при "генеральских атаках" своей жены против славянофильства, каким я бывал свидетелем.
  Я мог передать, разумеется, хотя верно, но лишь в сухом скелете живые и остроумные выходки Анны Федоровны, которые меня и интересовали, и забавляли, хотя я и не разделял тогда ее точки зрения, потому что сам был отчасти жертвою того, что она называла в гневе "надувательством" и что в действительности было искренним увлечением умов, невольно поддавшихся стихийной силе национального самолюбия и самомнения...".
   Владимир Сергеевич Соловьев. Из воспоминаний. "Аксаковы"
  
  
  
  Тютчева А. Ф. 1864 г.
  
  При дворе многие не терпели её за прямолинейность, с которой Анна отстаивала свои взгляды, за близость её к славянофилам, находили, что у неё "скверный характер".
  
  Вышла замуж за И. С. Аксакова в 1866 году, на протяжении всей совместной жизни была его верным соратником и помощником.
  
  С 1853 по 1882 годы Анна Фёдоровна вела дневник, ещё в 1858 году Аксаков посоветовал ей писать воспоминания. Обладая несомненным литературным талантом, давая меткие и острые характеристики, Тютчева создала интересный портрет российских верхов в момент смены двух эпох.
  
  Литература
  О. Г. Свердлов Тайны царского двора (из записок фрейлин). - М.: "Знание", 1997.
  А.Ф.Тютчева При дворе двух императоров. - М.: "Захаров", 2008. - 592 с.
  
  
   ЛЕОНИД АНДРЕЕВ
  
  
  
  
  Портрет писателя Леонида Андреева с папиросой в
  книге Корнея Чуковского "Современники". 1910-ый год
  
  ЛЮБИМЫЕ ЖЕНЩИНЫ ЛЕОНИДА АНДРЕЕВА
  
  Еще со времен гимназии Андреев грезил о прекрасной незнакомке, невинной и юной, влюбленной в него столь же страстно, как и он сам.
  И вот, наконец, свершилось. Он встретил ее! Увы, первое же увлечение разрушило юношеские фантазии. Вместо радости оно принесло горе и страдание. Девушка ответила отказом. Другой бы на месте молодого человека всплакнул бы украдкой и забыл, но только не Андреев. Отказ стал катастрофой, темной бездной отчаяния. Он не просто переживал, он медленно сходил с ума: "Были дни, светлые и пустые, как чужой праздник, и были ночи, темные и жуткие, и по ночам я думал о жизни и смерти, и боялся жизни и смерти, и не знал, чего хотел больше, жизни или смерти". Три раза Леонид пытался покончить с собой, не в силах пережить боль неразделенной любви. В промежутках между суицидами он пьянствовал, не понимая, что же в нем не так, почему его, любимца толпы, по-прежнему обожают как писателя, но презирают как мужчину.
  Любовь, как и смерть, он чувствовал тонко и остро, до болезненности. Три покушения на самоубийство, черные провалы запойного пьянства,- такой ценой платило не выдерживавшее страшного напряжения сознание за муки, причиняемые неразделенной любовью. "Как для одних необходимы слова, как для других необходим труд или борьба, так для меня необходима любовь,- записывал Л. Андреев в своем дневнике.
  - Как воздух, как еда, как сон - любовь составляет необходимое условие моего человеческого существо-
  вания".
  
  
  
  Л. Андреев. Портрет работы И. Репина. 1904
  
  В 1891 году Андреев заканчивает гимназию и поступает на юридический факультет Петербургского университета. Глубокая душевная травма (измена любимой женщины) заставляет его бросить учебу. Лишь в 1893 году он восстанавливается - но уже в Московском университете. При этом он, согласно правилам, обязуется "не принимать участия ни в каких сообществах, как, например, землячествах и тому подобных, а равно не вступать даже в дозволенные законом общества, без разрешения на то в каждом отдельном случае ближайшего начальства.
  В 1894 году Андреев "неудачно стрелялся; последствием неудачного выстрела было церковное покаяние и болезнь сердца, не опасная, но упрямая и надоедливая".
  Брат Леонида Андреева вспоминает: "Я был мальчишка, но и тогда понимал, чувствовал, какое большое горе, какую большую тоску несет он в себе". В этой тоске, наложившейся на каждодневные заботы о переехавших из Орла в Москву братьях и сестрах, проходят два последних года студенческой жизни Леонида Андреева.
  
  АЛЕКСАНДРА ВЕЛИГОРСКАЯ
  
  
  
  Любовные неудачи, вечная неуверенность в себе породили затяжную депрессию, из которой писатель смог выйти, только благодаря знакомству с Александрой Велигорской. Знакомство состоялось в 1898 году. Затем долгая разлука на четыре года. В 1902 году новая встреча и ... свадьба.
  Его жена - Александра Михайловна Велигорская, по отцу - полька. Фамилия Велигорские - русифицированная форма родового имени одной из ветвей графов Виельгорских (правильнее - Виельгурских), лишенных титула и состояния за участие в восстании 1863 года.
   По женской линии Александра Михайловна - украинка. Ее мать - Евфросинья Варфоломеевна Шевченко. Фамилия Шевченко, вообще очень распространенная на Украине, не совпадение, а родство с Тарасом: Варфоломей Шевченко (её дед) был его троюродным братом, свояком и побратимом.
   Александра приняла его таким, каким он был в действительности: тяжелым, мрачным человеком, склонным к драматическим поступкам и рефлексиям. Накануне свадьбы он написал своей невесте: "Ты одна из всех людей знаешь мое сердце, ты одна заглянула в глубину его - и когда люди сомневались, и сомневался я сам, ты поверила в меня. ...Жизнь впереди, и жизнь страшная и непонятная вещь. Быть может, ее неумолимая и грозная сила раздавит нас и наше счастье - но и, умирая, я скажу одно: я видел счастье...".
  За несколько дней до свадьбы, Андреев подарил невесте первый сборник своих рассказов.
  То, что позднее там было приписано лично для нее, впервые привел в своей книге об отце Вадим Андреев:
  "Пустынею и кабаком была моя жизнь, и был я одинок, и в самом себе не имел я друга. Были дни, светлые и пустые, как чужой праздник, и были ночи, темные, жуткие, и по ночам я думал о жизни и смерти, и боялся жизни и смерти, и не знал, чего больше хотел - жизни или смерти. Безгранично велик был мир, и я был один - больное тоскующее сердце, мутящийся ум и злая, бессильная воля.
  И приходили ко мне призраки. Бесшумно вползала и уползала черная змея, среди белых стен качала головой и дразнила жалом; нелепые, чудовищные рожи, страшные и смешные, склонялись над моим изголовьем, беззвучно смеялись чему-то и тянулись ко мне губами, большими, красными, как кровь. А людей не было; они спали и не приходили, и темная ночь неподвижно стояла надо мною.
  И я сжимался от ужаса жизни, одинокий среди ночи и людей, и в самом себе не имея друга. Печальна была моя жизнь, и страшно мне было жить.
  Я всегда любил солнце, но свет его страшен для одиноких, как свет фонаря над бездною. Чем ярче фонарь, тем глубже пропасть, и ужасно было мое одиночество перед ярким солнцем. И не давало оно мне радости - это любимое мною и беспощадное солнце.
  Уже близка была моя смерть. И я знаю, знаю всем дрожащим от воспоминаний телом, что та рука, которая водит сейчас пером, была бы в могиле - если бы не пришла твоя любовь, которой я так долго ждал, о которой так много, много мечтал и так горько плакал в своем безысходном одиночестве.
  Бессилен и нищ мой язык. Я знаю много слов, какими говорят о горе, страхе и одиночестве, но еще не научился я говорить языком великой любви и великого счастья. Ничтожны и жалки все в мире слова перед тем неизмеримо великим, радостным и человеческим, что разбудила в моем сердце твоя чистая любовь, жалеющий и любящий голос из иного светлого мира, куда вечно стремилась его душа,- и разве он погибает теперь? Разве не распахнуты настежь двери его темницы, где томилось его сердце, истерзанное и поруганное, опозоренное людьми и им самим? Разве не друг я теперь самому себе? Разве я одинок? И разве не радостью светит теперь для меня то солнце, которое раньше только жгло меня?
  Жемчужинка моя. Ты часто видела мои слезы - слезы любви, благодарности и счастья, и что могут прибавить к ним бедные и мертвые слова?
  Ты одна из всех людей знаешь мое сердце, ты одна заглянула в глубину его - и когда люди сомневались и сомневался я сам, ты поверила в меня. Чистая помыслами, ясная неиспорченной душой, ты жизнь и веру вдохнула в меня, моя стыдливая, гордая девочка, и нет у меня горя, когда твоя милая рука касается моей глупой головы фантазера.
  Жизнь впереди, и жизнь страшная и непонятная вещь. Быть может, ее неумолимая и грозная сила раздавит нас и наше счастье - но, и, умирая, я скажу одно: я видел счастье, я видел человека, я жил!
  Сегодня день твоего рождения - и я дарю тебе единственное мое богатство - эту книжку. Прими ее со всем моим страданием и тоскою, что заключены в ней, прими мою душу. Без тебя не было бы лучших в книге рассказов - разве ты не та девушка, которая приходила ко мне в клинику(18) и давала мне силы на работу?
  Родная моя и единая на всю жизнь! Целую твою ручку с безграничной любовью и уважением, как невесте и сестре, и крепко жму ее, как товарищу и другу.
  Твой навсегда Леонид Андреев.
  4 февраля 1902 г."
  ...Позже, другими чернилами и почерком, менее ровным и менее четким, в самом конце страницы, отец приписал: "В посмертном издании моих сочинений это должно быть напечатано при первом томе. Леонид Андреев".
  В 1906 г. писатель уехал в Германию, где у него рождается второй сын, Даниил. (Будущий писатель Даниил Андреев. Его перу принадлежит трактат "Роза Мира").
  
  
  
  Леонид Андреев с женой Александрой Михайловной.
  В течение всех совместно прожитых с Сашенькой лет, Андреев боялся, что потеряет её.
  Говорят то, чего ты так боишься, обязательно произойдет. Андреев сам напророчил беду. Счастливый брак продлился всего четыре года. В 1906 году его жена умерла от родильной горячки, оставив сиротами двух сыновей. Смерть ее стала для Леонида Андреева шоком. Образно говоря, семья для него значила все, она помогала писать, давала силы для того, чтобы жить. Александра Михайловна со временем превратилась для мужа в мудрого, понимающего и всепрощающего ангела-спасителя, из ее любви он черпал энергию и вдохновение. И вдруг счастье закончилось. Разом. Это как если быстро бежать, и вдруг потерять почву под ногами. Пока падаешь, понимаешь - все! Спустя два года, омраченных горем, пьянством и одиночеством, Андреев признался своему другу Вересаеву: "Для меня и до сих пор вопрос - переживу ли я смерть Шуры или нет. Конечно. Не в смысле самоубийства, а глубже. Есть связи, которые нельзя уничтожить без непоправимого ущерба для души"...
  
  
  
   Судьба новорожденного с самого начала сложится неудачно. Его мать, двадцатишестилетняя, совершенно здоровая женщина, умерла вскоре после рождения сына от того, что тогда называлось "послеродовой горячкой". Во многих воспоминаниях современников остался ее милый, светлый облик; осталось и описание того, какой трагедией была ее смерть для Леонида Николаевича. Иногда он предстает просто обезумевшим от горя. Новорожденного - причину смерти жены - он не мог видеть. Казалось, что ребенок обречен. Но в Берлин из Москвы приехала старшая сестра Александры Михайловны, Елизавета Михайловна Доброва. Она увезла в Москву осиротевшее существо, в котором едва теплилась жизнь, и ребенок обрел
  чудесную семью
  После смерти жены Андреев уехал на Капри, где жил у Максима Горького.
  
  В эти годы он очень много путешествовал: Капри, Европа. В России писатель теперь бывал очень редко, по исключительным случаям. Пока, наконец, ему не сообщили, что пьесу "Жизнь человека" приняли к постановке в Художественном театре. Леониду Андрееву пришлось спешно выехать в Москву.
  
  АЛИСА КООНЕН
  
  
  
   В Художественном шли репетиции. На сцене в полупрозрачных хитонах кружились четыре девичьи фигуры. Одна из них мгновенно приковала внимание знаменитости. Не красавица, но и не дурнушка. В танцующей девушке на какое-то мгновение Андреев увидел воплощение своей юношеской мечты, юная, нежная, невинная. Хотя, пожалуй, незнакомка в хитоне была более чувственной, каждое ее движение излучало притягательную силу. Она соблазняла и манила к себе.
  
  Их представили. Алиса Коонен, восходящая звездочка Художественного театра, с интересом взглянула на Андреева, мимикой напомнив покойную Шуру. Он стушевался, почувствовав себя старым, пробормотал какую-то банальность и быстро уехал.
  
  Но теперь Андреев бывал в Москве гораздо чаще, все свободное время занимала дорога из Петербурга в Москву. Когда же оказывался в Петербурге, писал Алисе нежные письма.
  
  Коонен льстила внезапная и необычная влюбленность писателя. Он обычно приезжал к спектаклю, где она играла, а после усаживал в роскошные сани, и они уезжали в зимний парк - кататься. С еловых лап бесшумно падали хлопья снега, сани чуть слышно скрипели. Алиса, запрокинув голову, смотрела в бархатное зимнее небо с огромными слюдяными звездами и слушала сказку с продолжением, которой в пути убаюкивал ее спутник. Он рассказывал про маленькую синеглазую девочку, заблудившуюся в темном лесу. На пути ей встречались разные опасности и преграды, злые и добрые люди, но в конце сказки девочка становилась знаменитой актрисой.
  
  Была ли Алиса влюблена в Андреева? Долгое время она и сама толком не понимала, пока точки над "i" расставил один случай. Как-то Андреев ворвался в театр и с необыкновенным воодушевлением стал показывать Алисе чертежи дома, который он собирался построить на Черной речке. Дом скорее напоминал средневековый замок с высокой башней, предназначенной для одной прекрасной принцессы.
  
  - Алиса, я хочу, чтобы в этой башне жили вы.
  
  - Что вы, больше всего на свете я не люблю замков и башен, тем более таких высоких. Я брошусь вниз, если вы меня там запрете.
  
  Но Андреев на этом не успокоился и привез в Москву свою мать - познакомить с Алисой. Встреча получилась скомканной, и после нее Алиса начала избегать Андреева. Он мрачнел, нервничал. Актриса чувствовала, что простые, ни к чему не обязывающие отношения, превратились с узел, который со временем придется разрубить.
  
  ...Поздней ночью в доме Коонен раздался звонок. Дверь открыл отец девушки. На пороге, покачиваясь, стоял абсолютно невменяемый писатель и умолял отдать ему Алису.
  
  - Она засела, как гвоздь в сердце...
  
  После состоялся очень тяжелый разговор. Андреев говорил о своей любви. Алиса пыталась перевести тему в более безопасное для нее русло. Наконец, собравшись с духом, призналась: что очень ценит Андреева как личность и писателя, но вот женой ему не станет. Другом - да, но не больше.
  
  Они не виделись год, и вдруг он появился у нее в гримерке во время гастролей театра в Петербурге. Худой, бледный, Андреев приблизился к Алисе и вытащил револьвер. Коонен инстинктивно схватила его за руку. Кто был намечен жертвой, теперь неизвестно. Выстрела так и не прозвучало. Экзальтированный поступок не прибавил Леониду ни любви, ни нежности той, кого он так обожал. В глазах повзрослевшей принцессы он увидел лишь жалость.
  
  На прощание Алиса услышала:
  - Больше не буду вас мучить...
  
  АННА ДЕНИСЕВИЧ
  
  
  
   В начале 1908 года Леонид Андреев, следуя примеру своего любимого писателя Достоевского, подал объявление в газету о том, что ему нужна секретарша. Идеально подошла одна - Анна Денисевич. В то время она была замужем, растила дочь. Через три месяца писатель и его секретарь сыграли скромную свадьбу в Ялте.
  
  По самой распространенной версии: Андреев, увидев Анну, мгновенно в нее влюбился. Реальность оказалась куда как прозаичнее. Все эти три месяца писатель ухаживал за сестрой Денисевич, но, получив очередной отказ, женился на секретарше. Тем самым разбив все надежды на пылкий и взаимный роман. Но как ни странно, брак получился на редкость удачным: спокойным, уютным. Жили супруги в том самом доме на Черной речке, который Андреев так мечтал построить для Алисы. Трое общих детей, трое - от предыдущих браков, налаженный быт, верная жена-соратник. Полный набор обывательского счастья. Нет, он с нежностью относился к своей избраннице, ценил ее заботу и чувства, убеждал, что более никого не любит, да и не любил. Даже Шуру и ту не любил... Про Алису смолчал. Анна Ильинична верила, либо убеждала себя, что верит. Как могла, облегчала сильные мигрени, мучавшие Андреева последние годы, успокаивала, когда от него отвернулись практически вся писательская братия, обнадеживала, защищала...
  
  
  
  Дача Л. Андреева "Аванс". 1912. Финляндия.
  Вскоре было закончено строительство его дома на Черной речке (Ваммельсуу) в Финляндии, и новое семейство прочно там обосновалось. Драматург Ф. Н. Фальковский, сосед и добрый знакомый Андреевых, в своих воспоминаниях пишет: "Клочок земли на финской скале стал миром Леонида Андреева, его родиной, его очагом; сюда он собрал свою многочисленную семью, свои любимые вещи, свою библиотеку и из этой добровольной тюрьмы он очень неохотно, только по необходимости, выбирался на несколько дней по делам своих пьес в Петербург или Москву... Где бы он ни находился, он рвался обратно, в свой дом, роскошно, уютно обставленный, с сотнями любимых мелочей, из которых каждая невидимой нитью тянулась к его мозгу и сердцу..."
  Устроенный быт вносит размеренность и в работу Андреева: дни и вечера посвящаются гостям и домочадцам, ночи - творчеству. Он теперь почти не пишет от руки; мастер живого рассказа, он, расхаживая по своему огромному кабинету, целыми абзацами, целыми картинами диктует рождающиеся тут же произведения, и машинка Анны Ильиничны едва поспевает за ним.
  
  
  
  Л.Н.Андреев с женой Анной Ильиничной.
  
  Но болезни всё более и более одолевали его. Физические страдания усугубляла полная изоляция от России и чувство невыносимой любви к ней. 19 мая 1918 года он записал в своем дневнике: "Вчера вечером нахлынула на меня тоска, та самая жестокая и страшная тоска, с которой я борюсь, как с самой смертью. Повод - газета, причина - гибель России и революции, а с нею и гибель всей жизни".
  Андреев снова бросился в политику, но оказавшись в чуждой, враждебной ему среде банкиров и помещиков вынужден был с ними делить свою боль, свою утрату. "Это была первая смерть Леонида Андреева",- пишет в своих воспоминаниях Ф. Н. Фальковский . Призыв к гражданам союзных держав спасти Россию ("S.O.S.", февраль 1919 г.), затем поиски контактов с "Северо-западным правительством" Юденича - все эти шаги отчаяния приближали конец; все чаще случались сердечные приступы. 12 сентября 1919 года в деревне Нейвола, куда семья писателя перебралась из-за близости фронта, Андреев умер от кровоизлияния в мозг.
  Вот свидетельство Ф. Н. Фальковского: "Я рылся в книгах, когда вдруг увидел перед собой Леонида Николаевича в пальто, с биноклем в руках. Он дрожал.
  - Что с вами?
  - Был на башне. Туманно. Искал Кронштадт и не нашел. Не нашел...
  На другой день он умер. На руках своей семьи, в глубокой нищете. За все время его пребывания в Финляндии рука его не коснулась ни одной копейки из того обагренного братской кровью золота, которое сыпалось в карманы всех тех, кто примазывался к белому движению.
  После его смерти во всем доме нашлось восемь финских марок.
  
   ИСААК БАБЕЛЬ И ЕГО МУЗЫ
  
  
  
  Как выглядел Бабель? Лев Славин вспоминает: "Он был невысок, раздался более в ширину. Это была фигура приземленная, прозаическая, не вязавшаяся с представлением о кавалеристе, поэте, путешественнике. У него была большая, лобастая, немного втянутая в плечи голова кабинетного ученого". Прирожденный рассказчик, Бабель, тем не менее, не любил давать интервью. Однажды на вопрос Веры Инбер о его ближайших планах Бабель ответил: "Собираюсь купить козу..."
  О, эти бабелевские шуточки. Он постоянно и много шутил. Часто по телефону говорил женским голосом: "Его нет. Уехал. На неделю. Передам".
  
   СТРЕКОЗА И БОТОТЕЛЬ
   (Дано в сокращении)
   Александр Аннин
  
  Майским утром 1939 года знаменитый советский писатель Исаак Бабель прогуливался возле своей дачи в Переделкино. Настроение было хорошее, и Бабель разговорился с соседом. Сказал философски: "Две вещи не удастся мне испытать в жизни: никогда я не буду рожать, и никогда не посадят меня в кутузку". "Ой, Исаак Эммануилович, не зарекайтесь! - испугался сосед. - Как говорится: от сумы да от тюрьмы"... В ответ Бабель снисходительно усмехнулся: "Э-э, бросьте... С моими-то связями..."
  На следующий день, 15 мая 1939 года, Бабель был арестован. А через восемь месяцев, 27 января 1940 года, после нескончаемых истязаний, расстрелян "за шпионскую деятельность против СССР". Лишь немногие догадывались, что истинной виновницей трагедии была роковая еврейка, супруга кровавого наркома внутренних дел Николая Ежова - сердцеедка и страстная искательница приключений. В кремлевских кругах Евгению Соломоновну Ежову называли "Стрекоза" - по причине ее крайнего легкомыслия.
  Не отличался житейскою мудростью, равно как и присущей людям его национальности осторожностью, и "классик советской литературы" - так Исаака Бабеля называли еще при жизни. Авантюрный, рисковый склад его характера стал отчетливо проявляться уже в ранней юности. Этот тщедушный, анемичный паренек легко подчинял себе женщин. По воспоминаниям современников, он имел над ними поистине дьявольскую власть. Ему люто завидовали и друзья, и недруги.
  Некий мистический намек на темные силы этой личности содержится в самой фамилии писателя. В так называемом "Завете Соломона" упоминается инфернальный дух по имени Бототель, он же - Бобель. Это один из духов - правителей тьмы. Именно Бобель, а не Бабель - вот подлинная фамилия предков "певца революции". Исаак Эммануилович родился в Одессе, на Молдаванке, в 1894 году и назывался Бобелем до десятилетнего возраста. Но уже с 1905 года Бобели решили сменить одиозную фамилию и стали Бабелями.
  В 1912 году юный Исаак уехал учиться в Киев.
  
  
  Евгения Гронфайн
  
  
  
  И.Бабель с первой женой Евгенией Гронфейн. Бельгия. 1928 г.
  Дочь богатого фабриканта, рыжеволосая гимназистка Евгения Гронфайн, которую Бабель называл "ангел Женечка", по необъяснимым причинам влюбилась в неказистого студента. Однако Гронфайн - старший счел Бабеля негодным кандидатом в зятья. Оскорбленный Исаак впервые в жизни идет на неслыханную авантюру: он похищает девицу и увозит ее в Одессу...
  Не удивительно, что Бабель приветствовал приход советской власти: это был момент его торжества над жадным и гордым тестем, который лишился всего и, по слухам, умер от голода. А Бабель к 1920 году уже имеет комиссарское звание, странствует с Первой Конной по дорогам войны, впитывает в себя картины ужасов и горя. Всю эту кровь и резню Бабель выплеснет в рассказах, которые Маяковский опубликует в своем журнале "Леф" в 1924 году. Эти-то истории и составят знаменитый сборник "Конармия".
  Буденный был взбешен этой книгой, назвал ее клеветническими домыслами, а самого Бабеля - дегенератом от литературы. Полководец открыто требовал расправы над автором "Конармии". Бабель потешался от души, улюлюкал...
  На гребне славы он вместе с "ангелом Женечкой" перебирается в Москву. Здесь они получают роскошную двухэтажную квартиру на Таганке.
  В Москве "ангел Женечка" всерьез увлеклась живописью. А Бабель - актрисой театра Мейерхольда Татьяной Кашириной. И тоже - весьма серьезно...
  Для Исаака Эммануиловича драматическая связь с Татьяной Кашириной закончилась утратой жены: ангел Женечка крепко обиделась на мужа-изменника. Евгения Борисовна навсегда уезжает в Париж, окрыленная лестными отзывами о своем таланте художника - акварелиста И...
  Когда Евгения с дочкой перебрались в Париж, Бабель бывал во Франции наездом, а в Москве у него тем временем бурно развивался роман с актрисой мейерхольдовского театра Тамарой Кашириной. Он наконец вырывается к семье в Париж, где подрастает дочь Наташа. Заскакивает в Берлин и Брюссель навестить маму и сестру с мужем. И отправляется на морской курорт.
  Вся семья Бабеля уехала из России. Мог и он ее покинуть, имея возможность выезжать на Запад. Но Бабель этого не сделал. Почему? В конце 1932 года в Париже Бабель говорил художнику Юрию Анненкову:
  - У меня - семья: жена, дочь, я люблю их и должен кормить их. Но я не хочу ни в каком случае, чтобы они вернулись в советчину. Они должны жить здесь на свободе. А я? Остаться тоже здесь и стать шофером такси, как героический Гайто Газданов? Но ведь у него нет детей! Возвращаться в нашу пролетарскую революцию? Революция! Ищи-свищи ее! Пролетариат? Пролетариат пролетел, как дырявая пролетка, поломав колеса! И остался без колес. Теперь, братец, напирают Центральные Комитеты, которые будут почище: им колеса не нужны, у них колеса заменены пулеметами! Все остальное ясно и не требует комментариев, как говорится в хорошем обществе... Здешний таксист гораздо свободнее, чем советский ректор университета... Шофером или нет, но свободным гражданином я стану...
  Не стал. Не получилось. Чуть раньше, 28 октября 1928 года, Бабель писал матери: "Несмотря на все хлопоты - чувствую себя на родной почве хорошо. Здесь бедно, во многом грустно, - но это мой материал, мой язык, мои интересы. И я все больше чувствую, как с каждым днем я возвращаюсь к нормальному моему состоянию, а в Париже что-то во мне было не свое, приклеенное. Гулять за границей я согласен, а работать надо здесь".
  После разрыва с женой Бабель несчастен! Он тяжело переживает эту трагедию... Страдает... Плачется в жилетку всем подряд...
  С тоски писатель напрашивается в продотряд, шерстивший крестьян голодающего Поволжья. Кстати, это добровольное вступление в каратели и породило разговоры о том, что Бабель самолично принимал участие в расстрелах голодных мужиков, которые отказывались отдавать властям последний кусок хлеба. Что ж, может, так оно и было... Чуть позже в литературных кругах уже поговаривали, будто, служа после революции в иностранном отделе Петроградского ЧК, Бабель спускался в пыточные подвалы, чтобы воочию наблюдать мучения истязаемых узников. Эти слухи были так живучи потому, что полностью соответствовали характеру Бабеля. Всем было известно о его пристрастии к созерцанию роковых, гибельных моментов в судьбе человека, да и страны в целом.
  
  Евгения Соломоновна Хаютина - Гладун, в девичестве - Фейгинберг
  
  Весной 1927 года Бабель едет в Европу, благо в то время (сейчас об этом мало кто знает) границы СССР были практически открыты для выезда. По пути в Париж Исаак Эммануилович останавливается в Берлине, где происходит его судьбоносная встреча с другой рыжекудрой Женечкой - Евгенией Соломоновной Хаютиной - Гладун, в девичестве - Фейгинберг.
  "Я пригласил Гладун покататься по городу в такси, убедил ее зайти ко мне в гостиницу. Там произошло мое сближение с Гладун", - признается Бабель спустя 13 лет, во время допроса.
  Евгения Соломоновна происходила из многодетной семьи бедного гомельского ремесленника. С детства она мечтала носить самые модные платья и шляпки. И, помимо вереницы ухажеров, иметь статусного мужа.
  Впрочем, первым ее мужем стал слесарь Хаютин - для Гомеля такой брак был выдающейся партией. Но после революции наступило время дерзких личностей. Сословные границы рухнули. Евгения бросает суженого и выходит замуж за красного командира Александра Гладуна. Он-то и перевез ее в Москву. Здесь она соприкоснулась, наконец, с той жизнью, о которой грезила с детства: встречи со знаменитостями, шикарные платья, конфискованные у дворянок...
  
  
  
  Евгения Соломоновна Хаютина, жена всесильного наркома Ежова
  В Берлине Бабель понял, что повстречал женщину своей мечты. Они были словно созданы друг для друга: оба - любители интриг, падкие и жадные до приключений. Лишь в ноябре 1927 года Бабель расстается-таки с Евгенией Гладун и едет в Париж - под крышу квартиры на Монмартре. Здесь, среди богемной элиты, обитает его первая жена, "ангел Женечка". Ее акварели уже имели некоторый успех на выставках импрессионистов. Во всяком случае, на жизнь "ангелу Женечке" хватало. Чего нельзя было сказать про самого Бабеля. Все его попытки взять в долг энную сумму наталкивались на стойкое недоумение. И Бабель со стыдом осознал, что Париж - не Москва; здесь не дают взаймы постороннему человеку, даже если человек этот где-то там и чем-то там скандально знаменит.
  Однако кое-кто из окружения жены читал-таки рассказы Бабеля. Более того: Исаак Эммануилович с изумлением узнал, что в Париже его именуют "маркиз де Сад русской революции".
  ...Он вроде бы примирился с супругой - во всяком случае, через девять месяцев после отъезда Бабеля из Парижа, а именно - 17 июля 1929 года, ангел Женечка родит дочь Наталью.
  Но... Парижская жена, хоть и согласилась исполнять супружеский долг, однако содержать мужа не пожелала. Бабель заглядывает на Капри к Горькому: здесь-то, он уверен, его примут с любовью и похвалой. Возможно, даже дадут взаймы. Ведь Горький еще с 1916 года покровительствовал Бабелю, опубликовал его первые рассказы в своем петроградском журнале "Летописи". Правда, после выхода этих рассказов их автор был привлечен к уголовному суду за порнографию. Впрочем, на счастье Бабеля, февраль 1917-го снял с него все обвинения.
  Горький действительно радушно встретил Бабеля. Но денег не дал: к тому времени Алексей Максимович и сам сидел на мели. Впоследствии Бабель намекал, что именно он-то и уговорил Горького вернуться в Россию, пробудил в нем ностальгию по родине. На самом деле причины возвращения Алексея Максимовича в СССР были, конечно же, куда глубже. А точнее - причины были те же, что и у Бабеля: оба этих писателя были в то время по-настоящему нужны только советской общественности.
  Внезапно судьба делает крутой поворот. В том же 1931 году, на очередной элитной вечеринке, Бабель встречает свою берлинскую любовницу - Евгению Соломоновну Гладун. И узнает, что теперь она уже вовсе даже не Гладун... Евгения щеголяет среди кремлевского бомонда в качестве жены заведующего организационно - распределительным отделом ЦК Николая Ежова, вскоре ставшего наркомом внутренних дел. Да, она, как и Бабель, тоже добилась всего, о чем мечтала. Заполучила статусного мужа. Да какого!..
  Но не такими людьми были Исаак Бабель и Евгения Ежова, чтобы успокоиться и зажить мирной, сытой жизнью. Они не мыслили свою судьбу без постоянного риска, опасных связей и любовных авантюр.
  И страсть между Бабелем и женой Ежова вспыхивает с новой силой....Николай Иванович Ежов был не ревнив. Бабель - тоже. И практически в одно время близкими друзьями наркомовской жены, помимо Бабеля, числились и другие известные люди. Например, журналист Михаил Кольцов, который недавно вернулся с полей гражданской войны в Испании и написал свою знаменитую "Гренаду". Евгения обожала героев, и среди ее поклонников был замечен легендарный полярник Отто Шмидт. Много разговоров было и о связи жены Ежова с Валерием Чкаловым...
  Возвращаясь домой далеко за полночь, Ежов не раз заставал Бабеля с Евгенией. Нарком был страшно усталый, грязный, иногда - в крови. Он мутным взором смотрел на сладкую парочку, молча выпивал стакан водки и заваливался спать.
  Ежова устраивал такой брак: супруга окружила его женской заботой, обустроила холостяцкую квартиру, кормила Ежова вкусным, горячим супом. А готовила она просто восхитительно!
  Лишь один раз Ежов не выдержал и избил жену, когда летом 1938 года ему на стол положили распечатку прослушивания номера 215 в гостинице "Метрополь", где рыжеволосая Евгения встречалась с провинциальным писателем Шолоховым... Как-то Илья Эренбург спросил Бабеля, зачем он ходит к жене Ежова? Зачем искушает судьбу, играет со смертью - неужели мало других женщин? Бабель таинственно ответил, что хочет разгадать загадку.
  Какую же?
  Исаака Эммануиловича до крайности интересовало, зачем подвергать небывалому в истории террору страну с таким феноменально покорным народонаселением? Как могло случиться, что кучка низкорослых, безобидных на первый взгляд авантюристов, придя к власти и едва понюхав крови, превратилась в неутомимых палачей, людей без жалости и сострадания... И каков вообще механизм перевоплощения обычного человека в садиста - механизм как нравственный, так и физиологический? Бабель задумал создать эпохальный роман о садизме, героем которого должен был стать Ежов. Роман о загадке маленького человека, которого власть над людьми делает маньяком и убийцей.
  Именно поэтому его так влекло в квартиру Ежовых... Как влекло в свое время в места зверств и насилий. А ведь ко времени взлета Николая Ивановича Ежова у Бабеля уже была молоденькая гражданская жена - Антонина Пирожкова, инженер-метростроевец. В феврале 1937-го Пирожкова родила Бабелю дочь Лиду.
  На беду, Стрекоза стала допытываться у Бабеля, как его новая жена относится к их связи и к ней, жене наркома, лично. Бабель свел все в шутку: дескать, моя жена Антонина - трудящаяся женщина, инженер, и ей не до тебя, накрашенной сановницы.
  Эта случайная фраза стала роковой в судьбах участников надвигавшейся трагедии.
  Супруга Ежова задалась целью тоже называться трудящейся женщиной. Она с помощью мужа становится редактором нового журнала "СССР на стройке". А роковым обстоятельством стало то, что, будучи светской дамой, да к тому же - редактором толстого журнала, Евгения Соломоновна, согласно тогдашней моде, просто обязана была организовать у себя на дому литературный салон с вечеринками и угощениями для писателей, поэтов и публицистов.
  По воспоминаниям Бабеля, Сталин частенько подвозил Ежова домой на своей машине. Глядь, а здесь - вечеринка, салонные разговоры...
  Сталин имел возможность оценить прелести Евгении Ежовой. Именно он прозвал ее "Рыжеволосой Суламифью".
  Общеизвестно, что Сталин не любил тех своих соратников, кто мог быть ему соперником как мужчина. Недаром одной из наиболее реальных причин неприязни вождя к Кирову, Тухачевскому и Чкалову было то, что эти мужчины пользовались бешеной популярностью среди представительниц прекрасного пола.
  Существуют предположения, что уже в первой половине 30-х годов у Сталина появились весьма устойчивые мужские проблемы. Столь серьезные, что он дает секретное поручение советскому резиденту в Чехословакии: разыскать и купить за любые деньги порнографические рисунки художника Сомова. Когда-то, во время заключения, эти рисунки, ходившие по рукам арестантов, скрашивали молодому Кобе тоску по женскому обществу...
  К середине 30-х характер поизносившегося вождя стал резко меняться: "чудесный грузин", как именовал его когда-то Ленин, превращался в желчного, подозрительного тирана. Возможно, здесь-то и кроется разгадка того, что почти все члены "Женечкиного салона", эти верные сторонники режима, были вскоре арестованы и расстреляны? Не иначе, как из зависти к их неуемной потенции, которой не уставала восторгаться "Рыжеволосая Суламифь"...
  И никакой политики. Все - только личное.
  Беда в том, что никто этого, похоже, не понимал. Все старались показать себя ярыми сторонниками всеобщего рабства и массовых расстрелов. Верили, что изъявления преданности режиму спасут от беды. И в результате совершали, как писал Бабель, свои "главные прогулки на кладбище и в крематорий".
  А может быть, потенциальным жертвам Сталина следовало всячески доказывать отнюдь не свою политическую лояльность, а своею мужскую никчемность, неспособность пленять женщин? Скрывать свои успехи на любовном поприще? И уцелели бы, остались в живых... Кто знает?
  ...Летом 38-го пошатнулось могущество наркома внутренних дел Николая Ежова. Он делает судорожные попытки спастись от сталинского гнева. Объявляет о своем разводе с женой, внутренне осознавая, что именно она является причиной его опалы. Но развод в те времена - это лишь полдела. Стрекоза была обречена на смерть.
  В ноябре 1938-го труп Рыжеволосой Суламифи обнаруживают в подмосковном санатории, где она отдыхала. Вердикт следствия: отравление люминалом, самоубийство...
  Тогда же, в ноябре, Сталин прилюдно называет Ежова мерзавцем. Был ли это намек, понятный только им двоим - диктатору и наркому внутренних дел? И если Стрекоза не покончила с собой, а была отравлена, то по чьему приказу - Сталина или Ежова?
  Ежова арестовали в апреле 1939 года. К тому времени Стрекозу уже посмертно объявили английской шпионкой. Дело в том, что за несколько недель до ареста Ежова на Лубянку был доставлен второй муж Евгении Соломоновны, комиссар Александр Гладун. Под пытками он дал показания, что был завербован английской разведкой через свою жену Евгению. Это якобы произошло в 1927 году в Берлине. В то самое время, когда Стрекоза сблизилась с Бабелем.
  Эти показания Александра Гладуна позволили арестовать и расстрелять всех мужчин, состоявших в близких отношениях с Рыжеволосой Суламифью. Разыскали и казнили даже ее первого мужа - безобидного гомельского слесаря Хаютина. Расстреляли Михаила Кольцова, при странных обстоятельствах погиб Валерий Чкалов...
  Под пытками признался в своей шпионской деятельности и Николай Ежов - он, дескать, также был завербован иностранной разведкой при посредничестве его жены. А 15 мая 1939 года, через месяц после ареста Ежова, был брошен в лубянский подвал "шпион" Исаак Бабель.
  Кстати, документальных свидетельств и протоколов уничтожения рукописей Бабеля нет. И, возможно, когда-нибудь увидят свет наброски его романа о садизме, страшные свидетельства жизни "людей власти" в мрачные годы тоталитаризма. Романа, который Бабель никому не показывал.
  ...В Сухановской тюрьме, посреди разоренного храма святой Екатерины, были поочередно расстреляны и затем сожжены в мазутной печи Исаак Бабель и Николай Ежов. Бабель - 27 января, а Ежов - 4 февраля 1940 года.
  Прах Исаака Бабеля захоронили в так называемой "могиле номер один" в Донском монастыре. В эту братскую могилу также ссыпали пепел Михаила Кольцова. Чуть позже, по личному распоряжению Сталина, к их останкам прибавится прах Николая Ежова.
  Над этой общей могилой, разумеется, не было установлено никакого надгробия. Но рядом, буквально в метре, уже высился столбик с неприметной табличкой: "Евгения Хаютина".
  
   Теги: Александр Аннин, Видное, Россия
  
  Примечание 1
  
  Погибли все родные Евгении Ежовой, даже самый первый муж, слесарь Хаютин. Берия не пощадил и Женечкиных любовников Бабеля и Кольцова - они были расстреляны и сожжены в лубянских подвалах. Пепел закопали в общей могиле на кладбище Донского монастыря.
  Сам Ежов был казнен 4 февраля 1940 года (в страшной Сухановской тюрьме, когда его выволокли во двор, уже не мог стоять, застрелили на коленях - ред.).
  Ее тело привезли в морг из подмосковного санатория в ноябре 1938 года. Врачи сразу установили отравление люминалом. До сих пор никто не знает, добровольно ли ушла из жизни Евгения Соломоновна Фейгинберг (в девичестве) - Хаютина - Гладун, жена наркома внутренних дел СССР Николая Ежова.
  Лишь недавно стали известны и точная дата смерти, и место захоронения. Прах Ежова был брошен в ту же общую могилу в Донском - туда, куда уже ссыпали все, что осталось от любовников его жены. Рядом до сих пор стоит неприметный столбик с надписью: "Евгения Соломоновна Хаютина".
  И после смерти причудница-судьба поместила их рядом.
   Юлиан Семенов. Отчаяние., "ДЭМ", Москва, 1990
  Примечание 2
  
  Берия испытывал ужас, ибо он-то уже знал одну из причин предстоящего устранения Ежова: Сталин был увлечен его женой - рыжеволосой, сероглазой Суламифью, но с вполне русским именем Женя.
  Она отвергла притязания Сталина бесстрашно и с достоинством, хотя Ежова не любила, домой приезжала поздно ночью, проводя все дни в редакции журнала, созданного еще Горьким; он ее к себе и пригласил.
  Сталин повел себя с ней круче - в отместку Женя стала ежедневно встречаться с Валерием Чкаловым; он словно магнит притягивал окружающих; дружили они открыто, на людях появлялись вместе. Через неделю после того, как это дошло до Сталина, знаменитый летчик разбился при загадочных обстоятельствах.
  Женя не дрогнула: проводила все время вместе с Исааком Бабелем, с которым тоже работала в редакции; арестовали Бабеля.
  Сталин позвонил к ней и произнес лишь одно слово: "Ну?" Женя бросила трубку.
  Вскоре был арестован Михаил Кольцов, наставник, затем шлепнули Ежова - тот был и так обречен, "носитель тайн"...
  
  Примечание 3.
  Последними, кто видел Бабеля живым, были палачи Фетисов, Калинин, Блохин. Четкость процедуры исполнения приговора отслеживал главный военный прокурор РККА Фетисов, о чем свидетельствует документ Љ 378 в 19-м томе расстрельных списков, лист 96:
  "Личность осужденного Бабеля Исаака Эммануиловича, предъявленного мне в помещении Лефортовской тюрьмы НКВД, как сходную по фотографии и автобиографическим данным приговора -удостоверяю.
  26 января 1940
  Подпись: А. Фетисов"
  
  В затылок жертве стрелял комендант НКВД Василий Блохин, возглавлявший это кровавое комендантское ведомство вплоть до смерти Сталина. В апреле 1953 года генерал-майора Блохина уволили по болезни с объявлением благодарности за 34-летнюю "безупречную службу" в органах ОГПУ-НКВД-МГБ-МВД СССР.
  Безупречно убивал, значит.
  Ну а Бабель, писавший роман о Чека, всю жизнь пытался понять, какая такая болезнь мучает его "героев".
  Я верю, что он нашел ответ.
  
  ТОМАРА КАШИРИНА
  
  
  
  С сыном Мишей от романа с Тамарой Кашириной, 1926 год
  
  После расставания с Евгенией у Бабеля появилась новая женщина - Тамара Владимировна Каширина (Татьяна Иванова). Она стала гражданской женой Бабеля, но жизнь их не сложилась.
  Многочисленные друзья, да, и сам Бабель ласково называли её "Таратуточкой". Величественная и, как принято говорить, интересная, она, после расставания, сохранила все письма Бабеля (в количестве 170-ти), и рукопись пьесы "Закат".
  Из её воспоминаний:
  - Это был очень сложный, очень скрытный, внешне обаятельный человек, - говорила Тамара Владимировна. - Но по существу пессимист, с какими-то очень сложными комплексами в душе. Человек, живущий все время в вымышленном мире и сам с собой играющий. И он всегда ставил перед собой задачу сложнее той, которую мог решить. А вместе с тем - профессиональный остряк. Остроумие было его любимым занятием.
  - Исаака Эммануиловича привлекала в человеке какая-то такая черта, которая отличала его, этого человека, от других людей, от общепринятой нормы. Может быть, поэтому он дружил с Лидией Сейфуллиной. Их влекла друг к другу необычность. Для Бабеля мерилом творческой потенции была исковерканность сердца...
  В 1926 году у них родился сын, названный Эммануилом (1926). Позже, уже в хрущёвское время, он стал известен как художник Михаил Иванов (Всеволод Иванов переименовывает сына Бабеля из Эммануила в Михаила и дает ему свою фамилию. Ивановы делают все возможное, чтобы оградить Михаила от Бабеля. И это им удается. Эммануил всегда считал себя сыном Иванова).
  В дальнейшем Иванов всячески ограждал Михаила от его биологического отца. Возможно, это было продиктовано тем, что после выхода "Конармии" многие считали Бабеля субъектом с явно садистскими наклонностями. "Он болен, серьезно болен!" - шептались за спиной у Бабеля.
  
  ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ТОМАРЫ ВЛАДИМИРОВАНЫ ИВАНОВОЙ (КАШИРИНОЙ).
  
   "Работать по правилам искусства"
  
   С Исааком Эммануиловичем Бабелем познакомилась я в период моей работы в режиссерских мастерских и Театре имени Мейерхольда.
   Остроумный, склонный к розыгрышам и мистификациям, Бабель пришелся, что называется, не по зубам той девчонке, какой я тогда была.
   При свойственной моей натуре прямолинейности я, актриса, совершенно не понимала "игры" в жизни, поэтому принимала, не будучи дурой, совершенно всерьез все слова и поступки Исаака Эммануиловича даже тогда, когда относиться к ним следовало как к жизненному спектаклю.
   Бабель непрестанно выдумывал и себя (не только для окружающих, но и самому себе), и разнообразные фантастические ситуации, а я все принимала всерьез.
   И тем не менее дружба наша какое-то время продержалась, хотя и прерывалась постоянно взаимным непониманием. Чересчур уж разными человеческими индивидуальностями мы были.
   Однако в периоды дружбы он допускал меня в свое "святая святых", то есть работал иногда при мне.
   Правда, очень недолгий срок.
  Бабель уверял меня, что такого с ним никогда не бывало, а именно: работать он всегда мог только "в тишине и тайне", и ни в коем случае не на чьих-либо глазах.
   Однако на моих глазах работал, и поэтому я имею полное право достоверно рассказать, как именно он работал.
   С легкой руки Константина Георгиевича Паустовского, прелестнейшего, очаровательного человека, но невероятного выдумщика, написавшего в своих воспоминаниях о Бабеле, что он - Паустовский - видел множество вариантов одного из ранних рассказов Бабеля (1921 год), все хором утверждают: Бабель писал множество вариантов.
   Как известно, архив Бабеля пропал, поэтому все ссылаются на К. Г. Паустовского.
   А я утверждаю противоположное: Бабель вовсе не писал вариантов.
   Все, что писал, Бабель складывал первоначально в уме, как многие поэты (потому-то его проза так близка к vers libre).
   Лишь всё придумав наизусть, Бабель принимался записывать.
  У меня сохранился рукописный экземпляр "Заката", который является одновременно и черновиком, и беловиком окончательной редакции, той, которая поступила в набор.
   Писал Исаак Эммануилович на узких длинных полосках бумаги, с одной стороны листа, оборотная сторона которого служила полями для следующей страницы.
   В хранящемся у меня рукописном оригинале отчетливо запечатлен процесс работы.
   Бабель вышагивал по комнате часами и днями, вертел в руках четки, веревочку (что придется), выискивая не дававшее ему покоя слово, вместо того, которое требовалось, по его мнению, заменить в наизусть сложенном, уже записанном, но мысленно все еще проверяемом тексте.
   Отыскав наконец нужное слово, он аккуратно зачеркивал то, которое требовало замены, и вписывал над ним вновь найденное.
   Если требовалось заменить целый абзац, он выносил его на поля, то есть на оборот предшествующей страницы.
   Работа кропотливая, ювелирная, для самого творца мучительная. Но никаких вариантов.
   Вариант один-единственный, уже сложившийся, затверженный наизусть и подлежащий исправлению на бумаге только тогда, когда работа мысли в бесконечных повторениях уже найденного отыскивала изъян. Выхаживая километры, писатель обретал замену не удовлетворяющего его слова, и новое, ложившееся наконец в ритм, переставало коробить своего создателя. Но не всегда. Иногда он мысленно, опять возвращаясь к тому же слову, еще и еще раз менял его.
   Поскольку мне привелось наблюдать совершенно обратный творческий метод (со множеством вариантов) у Всеволода Иванова, я с уверенностью опровергаю утверждение о бесчисленных вариантах и черновиках Бабеля.
   Во всяком случае, в начальный период его литературной работы и вплоть до 1927 года не было у него никаких вариантов.
   Он все вынашивал в голове и, лишь мысленно выносив, мысленно же продолжал отыскивать и вносить исправления.
   Мысль и память (без участил записывающей руки) были его творческой лабораторией.
   На моих глазах к пишущей машинке (да ее у него тогда попросту и не было) он вовсе не прикасался.
  По окончании придумывания Бабель записывал всегда от руки. А дальше выверял опять же мысленно, редко-редко заглядывая в рукопись. К рукописи он прикасался лишь тогда, когда искомое бывало им уже найдено.
   Каждого вспоминающего может подвести память. Но существуют государственные архивы и библиографические справочники.
   Что же касается творческой манеры Бабеля, он ведь рассказал о ней сам 28 сентября 1937 года на своем творческом вечере в Союзе писателей (стенограмма опубликована в "Нашем современнике", Љ 4 за
  1964 г.).
   Бабель тогда сказал:
  "Вначале, когда я писал рассказы, то у меня была такая "техника": я очень долго соображал про себя, и когда садился за стол, то почти знал рассказ наизусть. Он у меня был выношен настолько, что сразу выливался. Я мог ходить три месяца и написать потом пол-листа в три-четыре часа, почти без всяких помарок.
  Теперь я в этом методе разочаровался (...) пишу как Бог на душу положит, после чего откладываю на несколько месяцев, потом просматриваю и переписываю. Я могу переписывать (терпение у меня в этом отношении большое) несчетное число раз. Я считаю, что эта система - это можно посмотреть в тех рассказах, которые будут напечатаны (подчеркнуто мною.- Т. И.),- даст большую плавность повествования и большую непосредственность".
   Но беда ведь состоит как раз в том, что рассказы, о которых говорил Бабель, не успели быть напечатанными или хотя бы сданными в редакцию, и никому не известно, куда девался его архив.
   Вероятно, Константин Георгиевич Паустовский запомнил уверения Исаака Эммануиловича о его способности переписывать "несчетное число раз". Но, вспоминая, Константин Георгиевич упустил из виду, что Бабель, высказывая это утверждение, раскрывал "тайну" нового, еще не обнародованного им "метода", а до тех пор всю свою творческую жизнь (по его собственному утверждению, высказанному на упомянутом выше творческом вечере) применял совсем иную "технику".
   Но это не означает, что Бабель мысленно мог творить в любую минуту и в любой обстановке.
  Напротив, чтобы его творческий, мыслительный аппарат заработал, ему нужна была всегда какая-то особая среда, особая обстановка, которую он мучительно искал.
   Исаак Эммануилович мог показаться причудливым и капризным человеком, который и сам не знает, что же ему в конце концов нужно: то ли полной тишины и уединения - с разрядкой, создаваемой общением с любимыми им лошадьми; то ли шумное окружение и причастность к обществу руководителей государственных учреждений.
   Теперь, когда я разматываю обратно киноленту жизни, мне кажется, что в последнем случае-в стремлении приблизиться к людям, вершащим крупные дела,- Бабелем владело почти детское любопытство, подобное страстному желанию мальчугана разобрать по винтикам и колесикам подаренную ему заводную игрушку, чтобы посмотреть, что окажется там внутри, как это все сделано и слажено в единое целое.
  Исаак Эммануилович считал литературу не только делом, но и обязанностью, непреложным долгом своей жизни.
   В уже процитированном интервью, отвечая на вопрос: "Будет ли (замолчавший на время) Ю. К. Олеша еще писать?"-Бабель сказал: "Он ничего, кроме этого, не может делать. Если он будет еще жить, то он будет писать".
   Писал Исаак Эммануилович трудно, я бы даже сказала - страдальчески. Был совершенно беспощаден к самому себе. Его никак не могло удовлетворить что-либо приблизительное. Он упорно искал нужное ему слово. Именно оно, это слово, наконец-то выстраданное, наконец-то найденное, а не какое-то другое должно было занять свое место в ряду других.
   Смысл, ритм, размер. Все эти компоненты были неразрывно для него связаны.
   Тем, кто понимает литературу всего-навсего как изложение ряда мыслей, описание определенных событий, людских судеб и характеров, мучительные поиски Бабеля не могут быть понятными.
   Для него литература - это не только содержание, но и форма, требующая стопроцентной точности отливки.
   Возвращаюсь к цитированию все той же стенограммы. Объясняя причины своей медлительности в работе, Исаак Эммануилович сказал: "По характеру меня интересует всегда "как" и "почему". Над этими вопросами надо много думать и много изучать и относиться к литературе с большой честностью, чтобы на это ответить в художественной форме".
   Проза Бабеля близка поэзии, по существу, и является поэзией в самом прямом выражении этого понятия.
  Трудность поисков формы при создании произведений влекла за собой постоянный вопрос - где, в какой среде и обстановке лучше всего работать?
   Исаак Эммануилович считал, что ему лучше всего писать, живя в среде, близкой к описываемой. А необходимую разрядку находить тоже в обществе людей, похожих на описываемых.
   Ему не сиделось на месте, но в своих разъездах он постоянно стремился выбрать необходимую для его творчества обстановку.
   По определению Исаака Эммануиловича, в его жизни играла большую роль "Лошадиная проблема".
  Он считал прекраснейшим для себя отдыхом общение с лошадьми. Живя в Москве, посещал бега и скачки. Искал случаи пожить в совхозах, где есть конные заводы.
   Он вообще стремился изучать жизнь животных. Хотел поселиться в заповеднике. Но это намерение, во всяком случае в годы нашей дружбы, почему-то никак не могло осуществиться. Лошади же всю жизнь влекли его.
   Во имя искусства он неустанно стремился все превозмочь и в себе, и вокруг себя.
   Принести искусству все возможные и невозможные жертвы - вот каков был символ веры Бабеля.
  Однако даже самые пламенные намерения не всегда и не всем удается осуществить.
  Не удалось и Бабелю осуществить программированное им в последнем письме ко мне стремление "жить отшельником".
   Переписка наша прекратилась, и мы больше не виделись, поэтому о дальнейшей жизни Исаака Эммануиловича я могу судить только по опубликованным письмам его к другим адресатам и по воспоминаниям А. Н. Пирожковой.
   У Бабеля были столь непомерные требования к совершенству художественных своих произведений, и создавал он их так медленно, что, видимо, волей-неволей, чтобы заработать на жизнь, пришлось ему вернуться к работе в кино.
   Но если над сценариями "Беня Крик" и "Блуждающие звезды" он трудился, предъявляя к себе те же требования, как и при создании прозы или пьесы, то, по-видимому, в последние годы он работал в кино скорее ремесленно, чем творчески, предпочитая исправлять чужие сценарии.
   Невозможно без горечи думать о конце его жизни.
   Невозможно не сожалеть о неосуществленных творческих его планах и пропавшем архиве.
  Остается надеяться, что "рукописи не горят", а архив этот предстанет перед исследователями творчества Бабеля, его читателями и почитателями".
  
  АНТОНИНА ПИРОЖКОВА
  
  
  
  Родилась Антонина на Дальнем Востоке. После преждевременной кончины отца в 1923 году, одновременно с учёбой работала репетитором по математике. Окончила Сибирский технологический институт им. Ф. Э. Дзержинского в 1930 году. Работала в конструкторском бюро Кузнецкстроя, а после переезда в Москву поступила в Метропроект (1934, впоследствии став главным конструктором института). Пирожкова была одной из первых, кто проектировал Московский метрополитен, в том числе станции Маяковского, Павелецкую, Арбат, Киевскую и Площадь революции.
  Позднее преподавала на кафедре тоннелей и метрополитенов в Московский институт инженеров транспорта. Была соавтором первого и единственного учебника по строительству тоннелей и метрополитенов.
  Антонина Пирожкова познакомилась с Исааком Бабелем 3 сентября 1932 года. Этот день для Бабеля был своеобразным праздником - он, наконец, получил выездную визу. Знакомство с юной Антониной не могло не украсить этот праздник. Так что оставление в московской квартире Пирожковой не выглядит противоестественным или там случайным. Если это не благодарность за соучастие в "празднике", то несомненно, это - "аванс" в расчёте не потерять Антонину из виду.
  Потом Бабель уехал в Донбасс, задуманное новое произведение требовало местных подробностей и колорита. Он пригласил ее приехать, что означало - "давай жить вместе". И 31 декабря 1933 года к станции Горловка Донецкой железной дороги подошел поезд, на перрон вышла необыкновенно красивая женщина. Человек, ее встречавший, в валенках, овчинном полушубке и меховой шапке, был счастлив. Антонину Пирожкову встречал писатель Исаак Бабель. Он ездил по области, говорил с горняками, "выпытывал", спускался в забои! С ним в шахту шла и молодая супруга. "Руки и ноги вскоре онемели, сердце заколотилось, и я была в таком отчаянии, что готова была упасть вниз", - делилась она впечатлениями после таких экскурсий. Но опыт не пропал - по ее учебнику сегодня учатся донецкие метростроевцы.
  В 1934 году Бабель возвращается из Парижа, где в это время проживала его семья, и забирает к себе Антонину. Бабель и Пирожкова стали вести "совместное хозяйство. То был так называемый "гражданский брак". Рождение дочери Лидии в феврале 1937 года воспринималось как естественное продолжение романа.
  В 1972 году стала составителем сборника воспоминаний и материалов "Исаак Бабель. Воспоминания современников" (2-е издание - 1989), входила в Комиссию по литературному наследию Бабеля.
  С 1996 года проживала в предместье Вашингтона в США с дочерью. Опубликовала книгу воспоминаний о совместных годах жизни с писателем "Семь лет с Исааком Бабелем. В июле 2010 года приезжала в Одессу, где одобрила макет будущего памятника Исааку Бабелю.
  
   Последняя великая литературная вдова
  
   "Московский Комсомолец" Љ 25741 от 9 сентября 2011 г.
  
  Ровно год назад умерла последняя великая литературная вдова
  Антонина Пирожкова родилась за год до того, как ушел из Ясной Поляны Лев Толстой, а умерла, успев проголосовать за первого чернокожего президента Америки.
  Последняя великая вдова называли ее литературоведы и журналисты.Она пробыла замужем всего семь лет, а затем еще пятнадцать каждый день ждала мужа из ГУЛАГа, не зная, что он давно расстрелян.
  И всю оставшуюся долгую-долгую жизнь несла память о нем.
  Мне кажется, бабушка сама выбрала момент, когда ей уйти. Умирать 11 сентября она не хотела в Америке, как вы знаете, в этот день годовщина траура по башням-близнецам, а 13 сентября оказалось понедельником, слишком пошло. Вдова Бабеля не могла позволить себе такой безвкусицы...
  
  
  
  После смерти мужа она прожила еще 70 лет.
  Мы сидим на сцене, окруженные кольцом света. На шатких стульях, на фоне кумачовых декораций. И темнота зрительного зала бросает тени на наши лица.
  Из-за кулис выскакивают какие-то люди с камерами и берут нас в кольцо так неожиданно и резко, вдруг, что я вздрагиваю, теряя нить беседы.
  "Ведите себя как ни в чем не бывало, наше интервью снимают для документального фильма о Бабеле, его делают сейчас в Америке". Мой собеседник, респектабельный театральный профессор, с аккуратно вырисованной бородкой и бархатным поставленным голосом, Андрей Малаев-Бабель. Внук.
  Американские кинематографисты посещают бабелевские места. Одессу. Львов. Москву.
  Американцам, чьей гражданкой умерла Antonina Pirojkova, это интересно.
  На Украине, в Одессе, на углу улиц Ришельевской и Жуковского, напротив дома, где жил Бабель, в сентябре 2011-го, всего несколько дней назад, был открыт первый в мире памятник известному писателю. Деньги на него собирали всем миром.
  В России о Бабеле почти совсем позабыли.
  "Я отравлен Россией, скучаю по ней, только о России и думаю", признавался Исаак Бабель. Любовь, увы, оказалась без взаимности.
  
  Не тот нынче формат
  
  Его внук-американец заглянул в Москву буквально на один день, в середине июля, чтобы показать здесь для избранной публики свой моноспектакль по произведениям деда. Спектакль входил в десятку лучших спектаклей сезона в крупных городах США. В 2005 году Всемирный банк представил его на обширной выставке-фестивале "Театр в Восточной Европе и Средней Азии" в Вашингтоне.
  Премьера в России была представлена в рамках Международной информационной кампании "Красная ленточка", направленной на борьбу с ВИЧ/СПИДом. Иначе деньги вряд ли нашлись бы.
  У СПИДа и Бабеля действительно "много общего".
  Один из критиков написал весьма желчно: "Бабель с одинаковым блеском говорит о звездах и о триппере".
  Зато он совершенно точно не выносил профессиональной литературной тусовки: "Нужно пойти на собрание писателей, у меня такое чувство, что сейчас предстоит дегустация меда с касторкой..."
  "Собираюсь купить козу", ответил однажды на вопрос о творческих планах.
  Что правда в его биографии, а что строка из коротенького рассказа? "Дед любил сплетни о себе и, если честно, никогда их не опровергал", объясняет сегодня внук.
  Он прожил жизнь солдата на румынском фронте, служил в чека, в наркомпросе, отметился в продразверстке и сотрудничал в антисоветской газете "Новая жизнь", воевал в Первой конной, репортерствовал в Петербурге и в Тифлисе и прочее, прочее... Его бросало из стороны в сторону, из крайности в крайность.
  "Жизнь интересна лишь для тех, кто идет по ней, как по лезвию ножа", объясняет Андрей Бабель.
  Проститутки, биндюжники, мелкие еврейские торгаши, уголовники и грузчики...
  ...Пеклись старушечьи лица, бабьи тряские подбородки, замусоленные груди. Пот, розовый, как пена бешеной собаки, обтекал эти груды разросшегося, сладко воняющего человечьего мяса.
  Это из "Одесских рассказов".
  ...Революция удовольствие. Удовольствие не любит в доме сирот.
  А это уже "Конармия".
  Ах, сколько богатых дураков знал я в Одессе, сколько нищих мудрецов знал я в Одессе! Садитесь же за стол, молодой человек, и пейте вино, которого вам не дадут...
   Чем ближе я подбираюсь к возрасту деда, тем сильнее ощущаю свое родство с человеком, которого ни разу не видел, рассуждает Андрей Малаев-Бабель. Сам я никогда не делал карьеру на Бабеле, но на экзамене в театральном по советской литературе вытащил билет по "Конармии"... Судьба?
  
  
   Красавица и писатель.
   Не пара
  
   Я уехал в Америку со своей американской женой, для того чтобы спасти бабушку. Три года затем уговаривал ее переехать к нам. Шла середина девяностых, бабушке самой было тогда уже под девяносто, и ей был поставлен смертельный диагноз. Америка продлила бабушке жизнь на 17 лет.
  Памятник Исааку Бабелю теперь стоит в Одессе.
  Памятник Антонине Пирожковой находится в Москве. Это станция метро "Маяковская", войдите в ее фойе, спуститесь по эскалатору вниз и задерите голову вверх. Да повыше.
  Там, на потолке, на фоне мирного советского неба проносятся самолеты, цветут яблони, пионеры запускают авиамодели в небо, и гипсовая девушка держит в гипсовых руках гипсовое весло.
   Первоначально станция планировалась с совершенно плоским потолком. Но бабушка сказала, что так хуже, она мгновенно рассчитала, какие балки лишние, какие нужно выбить, чтобы на потолке расположились аккуратные ниши, которые позже украсила мозаика Дейнеки.
  Они были "почти" коллегами.
  Антонина Пирожкова первая в СССР и чуть ли не в мире женщина инженер-метростроевец. И "инженер человеческих душ" Исаак Бабель.
  Рядом с 25-летней красавицей женой он выглядел особенно неказисто. Намного старше ее, в очках подозрительный тип.
  В очерке "Начало" Бабель рассказывал, как, приехав впервые в Петербург, снял комнату в квартире. Поглядев внимательно на нового жильца, хозяин приказал убрать из передней пальто и калоши. Двадцать лет спустя Бабель поселился в парижском предместье Нейи; хозяйка запирала его дверь на ночь на ключ боялась, что квартирант ее прирежет.
   "Они познакомились летом 32-го, спустя примерно год после того, как инженер Пирожкова узнала, что есть на свете такой писатель. Ее представили ему как "принцессу Турандот из конструкторского отдела"...
  За обедом Бабель упрашивал ее выпить водки, говорил, что женщина-строитель обязательно должна уметь пить... А она до этого в рот не брала спиртного.
  Антонина знала, что в эмиграции во Франции Бабеля ждут первая жена и крошечная дочь Наташа. Он же знал, что никогда отсюда не уедет. Лучше смерть!
   Бабушка почувствовала в деде великую доброту и нежность к людям. Хотя доброта Бабеля нередко граничила с катастрофой. Он раздавал всем подряд свои часы, галстуки, рубашки и говорил: "Если я хочу иметь какие-то вещи, то только для того, чтобы их дарить". Иногда он дарил заодно и ее вещи. Возвратясь из Франции, где гостил у первой жены, дед привез бабушке фотоаппарат. А через несколько месяцев один знакомый оператор, уезжая в командировку на Север, пожаловался Бабелю, что у него нет фотоаппарата. Бабель тут же отдал ему бабушкин, который никогда уже к нам не вернулся.
  Даря вещи, Бабель каждый раз чувствовал себя виноватым, но не мог остановиться, а Антонина никогда не показывала мужу, что ей жалко раздаренного.
  Супругой Бабель искренне восхищался. Говорил, что ордена в их семье получает жена. Иногда, рискованно шутя, звонил ей на ответственную работу и представлялся, пугая всех, что звонят из Кремля.
  После "Конармии" Бабель все чаще писал в стол. Метод соцреализма и светлое завтра с запускающими в небо авиамодели пионерами, без изюминки и надрыва, совершенно его не влекли.
  Но и не писать он не мог. "Главная беда моей жизни отвратительная работоспособность..."
  Когда начались аресты друзей, долго не мог понять: почему те, кто пятнадцать лет назад делал революцию, признаются на допросах в измене и шпионаже? "Я не понимаю, по словам жены, повторял Бабель. Они же все смелые люди".
  Родственники арестованных просили его хлопотать. Он покорно шел к знакомым начальникам, кто со дня на день сам мог стать добычей "черного воронка", разговаривал с ними, бессмысленно и долго, и понурым, чернее тучи, возвращался домой. Помочь он не мог.
   Это сейчас легко судить о том, кто прав, кто виноват и что бы мы сами сделали на их месте, продолжает Андрей Бабель. На самом деле никто и представить себе не способен, что это были за предложенные обстоятельства и как легко и просто ломали в те времена живых людей.
  Антонина видела, что муж страдает. Но что могла она? Только представить его сердце в разрезе, большое, израненное и кровоточащее. "Хотелось взять его в ладони и поцеловать".
  Просьбы и звонки не прекращались. Последние силы оставляли Бабеля. Маленькая дочка Лидочка по его просьбе подходила к телефону и взрослым голосом произносила: "Папы нет дома, как-то решив, что сказано слишком мало, совершенно по - бабелевски присочинила от себя: Потому что он ушел гулять в новых калошах".
  15 мая 1939 года за Бабелем пришли тоже.
  
  ЖИВ. ЗДОРОВ. В ЛАГЕРЯХ
  
  Его брали совершеннейшие трусы, говорит внук. Чекисты опасались, что Бабель станет сопротивляться, поэтому прикрылись во время ареста молоденькой женой. Они забрали бабушку из дома в пять утра, и заставили ехать с ними на дачу, где находился дед. Увидев ее, дед не пытался бежать или драться, дал себя обыскать. Из Переделкина на Лубянку их тоже везли в одной машине. Перестраховывались!
  Под суровыми взглядами, улыбнувшись Бабелю, Антонина сказала, что будет думать, что он просто уехал в Одессу.
  По Москве потом ходили слухи, что Бабель во время ареста отчаянно отстреливался... Наверное, ему бы понравилась эта героическая легенда.
  К инженеру же метростроя Антонине Пирожковой у органов претензий так и не возникло. Заступился ли за нее Каганович, чье имя тогда носило московское метро, либо советская власть решила, что в отличие от военачальников, писателей и режиссеров потеря высококлассного технаря может оказаться невосполнимой для обороноспособности страны?
  Антонина Пирожкова уцелела, встретив первый день войны в поезде, который шел на Кавказ. Под ее руководством там начиналось строительство столь необходимых для фронта и победы железнодорожных туннелей...
  В Москву с дочерью она приедет только в 44-м. Все эти годы твердо уверенная в том, что муж вернется...
   Дед был фаталист. Но история его смерти еще более таинственна и непонятна, чем вся его жизнь, продолжает Андрей Бабель. На прошения жены о том, где находится Бабель, ей приходил один и тот же ответ: жив, здоров, содержится в лагерях. Хотя обычная отписка на такие заявления умер в таком-то году.
  К ним являлись в гости бывшие политические, одни говорили, что сидели с Бабелем в одной камере, другие что были с ним на одной пересылке, что ели из одного котелка, эти люди называли бабушке имена их общих знакомых, щеголяли в разговоре "фирменными" бабелевскими словечками, которые он якобы просил передать жене...
  
  47-й год. 48-й. 50-й...
  "Жив. Здоров. Содержится в лагерях".
  Призрак Бабеля витал над Москвой. Будто бы выбирал свою смерть, примеривался к ней, еще неведомой и неосязаемой, и оценивал ее разные варианты с точки зрения литературного вкуса. То кто-то поведал, что Бабель умер от разрыва сердца на каком-то черном диване, то, что он пошел гулять во дворе лагеря и мирно скончался, сидя на лавочке под деревом...
  Эти размножающиеся с невероятной скоростью версии были еще более нелепы, чем официальные ответы. Послушав их, ничего не оставалось, кроме как верить в то, что Бабель жив.
  И каждый день пятнадцать лет после его ареста в любую минуту бабушка ждала звонка в дверь. Лишь в
   54-м ей официально сообщили, что ждать больше нечего... Дед не вернется. Он был расстрелян почти сразу же после своего ареста, в 40-м году, ему было всего 46...".
  Андрей Малаев - Бабель переводит дух. Это роман можно растянуть до бесконечности, а Бабель писал очень короткие и яркие рассказы разве могла его собственная судьба оказаться иной?
  Кому понадобилось столько лет вводить Антонину в заблуждение слухами о том, что муж "содержится в лагерях"? Кто подсылал к ней якобы "однолагерников" Бабеля? Какова была цель и смысл поддерживать столько лет в молодой женщине тлеющую надежду на встречу?
  Этого, наверное, никто и никогда не узнает.
  Андрей говорит, что всегда хотел прочитать "дело Бабеля". Он знал, что дед сидел в пыточной тюрьме, где практиковалось 52 способа изощренных истязаний над человеческим организмом. "Чем талантливее и знаменитее был заключенный, тем сильнее над ним издевались".
  "Я пытался влезть в шкуру деда, почувствовать то, что тот сам чувствовал в свои последние часы. Я приезжал в Донской крематорий и стоял на месте, где располагались печи, в которых сжигали тела убиенных...".
  В перестройку в "Огоньке" наконец напечатали отрывки из "дела Бабеля". Андрей журнал бабушке не показал. Та нашла его сама. Прочитала от корки до корки. В протоколе заседания Верховного суда СССР Бабелю перед оглашением смертного приговора дали последнее слово.
  Он попросил разрешить ему дописать последний рассказ".
  
  Последняя великая вдова
  
  Антонина Пирожкова прожила невероятно долгую по меркам страшного ХХ века жизнь 101 год. В далекой солнечной Флориде, на берегу океана, за тысячи километров от ветреной и жестокой Москвы.
  Оставшееся ей время 70 лет после гибели Бабеля она посвятила увековечению памяти мужа. Антонина Николаевна лично подготовила к изданию несколько книг о нем, написала и отредактировала воспоминания. В США на английском языке была издана книга ее мемуаров By His Side ("Годы, прошедшие рядом").
  Замуж второй раз она, общепризнанная красавица, так и не вышла.
  Вся их семья была весьма удивлена тем, когда в прошлом году в украинских СМИ прошла информация, что вдова Бабеля собирается сама приехать в Одессу и перерезать праздничную ленточку на первом в мире памятнике писателю...
  На самом деле Антонина Николаевна действительно надеялась дожить до его открытия, ведь средства на этот монумент собирали одесситы всего мира. Вдова писателя делала все возможное, чтобы это событие произошло как можно скорее.
  Но то деньги на постамент потеряются, то еще какие-то организационные сложности...
  Бабушка угасала буквально у нас на глазах. Сознание покидало ее, потом возвращалось. За неделю до смерти, когда мой сын Коля, ее правнук, вошел в комнату, она вдруг пришла в себя, улыбнулась и наговорила ему столько всего хорошего... до сих пор не может прийти в себя Андрей Малаев-Бабель. Бабушка умерла год назад в воскресенье, 12 сентября 2010 года, как и подгадала, не 11-го и не 13-го вкус не изменил ей, а потом мы точно высчитали, что в тот самый час, когда ее сердце остановилось, на другом конце мира, в Москве, знаменитый скульптор Франгулян замесил глину для памятника моему деду...
  
   Источники: ВСЕЛЕННАЯ ЛЮБВИ
  
  
   ОНОРЕ ДЕ БАЛЬЗАК
  
   ЖЕНЩИНЫ ОНОРЕ де БАЛЬЗАКА
  
  
  
  
  С именем великого французского писателя Опоре де Бальзака связано множество легенд, сопровождавших его как при жизни, так и после смерти. Одна из них касается аристократической частицы "де" в его фамилии. Биографы выяснили, что никакого права на нее Бальзак не имел. Но его жажда приобщиться к знатному роду была настолько велика, что пресловутая частица так и осталась в начертании имени человека, происходившего из простой крестьянской семьи. Самозванный фантазер победил, оставшись для потомков де Бальзаком. Вопреки всему, вымысел одержал победу над исторической правдой.
  
  Другая легенда из жизни гения, которая до сих пор будоражит умы поклонников и особенно поклонниц его творчества, куда более романтична. Это история любви великого писателя, находящегося на пике славы, и молодой польской аристократки Эвелины Ганской, жившей в далекой России. Когда читатель впервые знакомится с описанием событий той поры, его не покидает ощущение, что это главы из романа, написанного самим автором, - "Человеческой комедии".
  
  До тридцати лет он сторонился женщин. Бальзак, бурный и несдержанный в зрелые годы, в юности был робок до болезненности. Впрочем, избегал он женщин не из боязни влюбиться, нет, он страшился собственной страстности. К тому же Бальзак знал, что он коротконог и неуклюж от природы, что он будет смешон, если станет, подобно щеголям того времени, флиртовать с красавицами. Но это ощущение ущербности заставляло его вновь и вновь бежать от женщин в уединение к своему письменному столу.
  
  Природа обделила Бальзака красотой - он был коротконогим и неуклюжим. На балах ужасно боялся знакомиться с юными девушками, чтобы не показаться смешным. Может быть, поэтому молодые красотки его в то время не привлекали. Бальзак говорил своим друзьям: "Сорокалетняя женщина сделает для тебя все, двадцатилетняя - ничего!"
  
  Его первой любовью стала приятельница матери - Лаура де Берни - 45-летняя многодетная женщина. Оноре тогда едва исполнилось 22 года, и впоследствии он писал об этом романе: "Она была мне матерью, подругой, семьей, спутницей и советчицей. Она сделала меня писателем, она утешила меня в юности, она пробудила во мне вкус, она плакала и смеялась со мной, как сестра, она всегда приходила ко мне благодетельной дремой, которая утешает боль... Без нее я бы попросту умер... Никто не может сравниться с последней любовью женщины, которая дарит мужчине счастье первой любви".
  
  Поскольку на Бальзака титулы и аристократические фамилии всегда производили просто гипнотическое воздействие, то не удивительно, что следующей пассией молодого писателя стала вдова генерала герцогиня д'Абрантес. Несмотря на то что связь их длилась недолго, тщеславие молодого повесы было полностью удовлетворено, и следующее его увлечение некрасивой и хромой Зюльмой Карро было скорее для души. Тем не менее, в письме к ней Бальзак писал: "Четверть часа, которые я вечером могу провести у тебя, означают для меня больше, чем все блаженства ночи, проведенной в объятиях юной красавицы..." Он называл Карро самой лучшей из всех своих подруг. Эту дружбу писатель пронес через всю жизнь.
  
  С годами Бальзак все больше времени стал посвящать творчеству, он проводил за письменным столом по пятнадцать часов в сутки и уже не мог уделять амурным делам столько внимания, как в юности. Однако женщины сами искали знакомства со знаменитостью, забрасывая его письмами и мечтая о близких отношениях со своим кумиром. Среди адресатов были известнейшие женщины Парижа, такие как герцогиня Анриетта Мари де Кастри, дочь герцога де Мэйе, бывшего маршала Франции. Избалованный вниманием Бальзак однажды сделал такой вывод: "Гораздо легче быть любовником, чем мужем, по той простой причине, что гораздо сложнее целый день демонстрировать интеллект и остроумие, чем говорить что-нибудь умное лишь время от времени". Может быть, великий писатель так и остался бы холостяком и вечным любовником, если бы не одно событие, произошедшее в 1832 году.
  
   ЭВЕЛИНА ГАНСКАЯ
  
  В ворохе писем, пришедших на адрес Бальзака 28 февраля, его внимание привлекло послание из далекого русского города Одессы. Подписано оно было загадочным псевдонимом "Чужестранка". Содержание письма, а также почерк и манера написания выдавали в корреспондентке женщину из высших слоев общества. Излагая свои мысли но поводу нового произведения Бальзака "Шагреневая кожа", далекая почитательница со знанием дела критиковала писателя за отсутствие в этом произведении "былой утонченности чувств".
  
  Бальзак, заинтригованный посланием, решил подтвердить его получение через "Газетт де Франс". Через месяц. "Чужестранка" вновь прислала письмо, но назвать свое имя отказалась: "Для вас я чужестранка и останусь такой на всю жизнь". Однако она обещала любимому автору время от времени напоминать о том, что он обладает незаурядным талантом и потрясающей интуицией, которая позволяет ему так тонко чувствовать женскую душу. Несмотря на то, что ее дом находился за тысячу километров от Парижа, этой женщине казалось, что только Бальзак способен полностью понять ее, а она сможет открывать ему свои тайны. Анонимная корреспондентка просила лишь об одном: "Несколько ваших слов, напечатанных в "Котидьен" [единственной французской газете, которая в те времена выходила в России], вселят в меня уверенность, что вы получили мое письмо и что я могу и впредь безбоязненно вам писать. Подпишите: "О.Б."".
  
  Бальзак выполнил просьбу и 9 декабря 1832 года опубликовал короткое объявление: "Господин де Б. получил адресованное ему послание; он только сегодня может известить об этом при посредстве газеты и сожалеет, что не знает, куда направить ответ". После этого таинственная незнакомка наконец-то открыла свое имя. Это была графиня Эвелина Ганская, в девичестве Ржевусская, принадлежавшая к знатному польскому роду. В 1819 году она вышла замуж за Волынского предводителя дворянства Венцеслава Ганского, который был на 22 года старше ее, имел 21 000 гектаров земли и 3035 душ крепостных.
  
  
  
  Усадьба Э. Ганской в Верховне
  
  Новая поклонница очаровала Бальзака: она была молода (госпоже Ганской исполнилось 32 года, хотя она написала в письме, что ей 27), красива, сказочно богата и к тому же имела престарелого мужа. Последнее обстоятельство вынуждало прибегать к некоторым мерам предосторожности - письма в Украину отсылались в двойном конверте на имя Анриетты Борель гувернантки дочери госпожи Ганской, Анны, единственной, оставшейся в живых из пяти ее детей.
  
  Бальзак просто потерял голову. В тот период своей бурной жизни он действительно нуждался в сочувствии женщины, которую мог бы обожать и почитать издалека. Владелица поместья Верховни, жившая настолько далеко от Парижа, что просто не укладывалось в сознании, идеально подходила для этой роли. "Умоляю, - писал Бальзак, - расскажите мне подробнее, так ласково и вкрадчиво, как вы умеете, о том, как течет ваша жизнь, "час за часом; позвольте мне как бы стать очевидцем всего. Опишите мне места, где вы живете, все, вплоть до обивки мебели... Пусть мой мысленный взор... обращаясь к вам, повсюду вас находит; пусть видит вас склонившейся над вышиванием, над начатым цветком; пусть всякий час следует за вами. Если бы вы только знали, как часто усталый мозг жаждет отдыха, но отдыха деятельного! Как благотворны сладостные мечты, когда я могу сказать себе: "В эту минуту она там-то или там-то, она смотрит на такую-то вещь!" Ведь я считаю, что мысль способна преодолевать расстояния, что у нее достаточно силы, чтобы побеждать их! В этом мои единственные радости, ибо жизнь моя наполнена непрерывным трудом".
  
  Бальзак ничуть не преувеличивал. Он испытывал постоянную нехватку денег, кредиторы просто атаковали его. Писателю приходилось работать не над одним, а над целыми сериями романов: "Философские этюды", "Этюды о нравах". Но, несмотря на его потрясающую работоспособность, каждый раз оказывалось, что очередная книга не готова к назначенному издателем сроку. Постоянное физическое и моральное напряжение сказалось на здоровье гениального писателя. Доктор Наккар, лечащий врач Бальзака, настоятельно рекомендовал ему отдохнуть, и вторую половину апреля и первую половину мая 1833 года Оноре провел в Ангулеме. По возвращении в Париж писателя ожидали новые неприятности. Бальзак согласился напечатать в журнале "Эроп литерэр" несколько своих новых творений. Гослен и Мам, издатели, с которыми он сотрудничал ранее, пришли в ярость. Мам даже обратился по этому поводу в суд. Скандал был неминуем.
  Чтобы утешить Бальзака, госпожа Ганская решила повидаться с ним на нейтральной территории. Правда, Эвелина немного побаивалась этой встречи, поскольку о писателе ходило множество самых невероятных слухов.
  
  Одним словом, графиня уговорила мужа повезти ее в Швейцарию, в Невшатель - родной город гувернантки дочери. В то время каждый богатый русский дворянин отправлялся в путешествие в сопровождении целой свиты. С Эвелиной, кроме мужа, приехали дочь Анна, ее воспитательница, две старушки родственницы и многочисленные слуги.
  
  Чтобы оправдать свое отсутствие в Париже, Бальзак нашел вполне благовидный предлог: для реализации своей новой идеи - распространения книг по подписке, нужна была особая тонкая и прочная бумага, которую изготовляли в Безансоне, совсем рядом с Невшателем. Оноре приехал в Невшатель и остановился в гостинице "Сокол" - напротив дома, где расположились путешественники из России. Затем он отправил короткое письмо для Эвелины на имя Анриетты Борель: "Между часом и четырьмя я отправлюсь прогуляться по окрестностям города. Все это время я буду любоваться озером, которого совсем не знаю. Могу пробыть тут столько времени, сколько пробудете вы".
  
  С того времени сохранился рассказ, что во время прогулки Бальзак проходил мимо дамы, погруженной в чтение книги. Вдруг она выронила платок. Писатель наклонился поднять его и понял, что в руках у незнакомки его роман. Это было самое волнующее мгновение для обоих, ведь наконец-то они увидели друг друга наяву, а не в мечтах. В тот день на госпоже Ганской было платье из темно-фиолетового бархата, любимого цвета Бальзака.
  
  Однако на самом деле все обстояло несколько прозаичней. Десять лет спустя Оноре так вспоминал первую минуту их свидания: "Ах! Вы все еще не знаете, что произошло в моем сердце, когда, очутившись в глубине двора (каждый булыжник в нем, наваленные доски, каретные сараи навсегда врезались в мою память), я увидел в окне ваше лицо!.. Все поплыло у меня перед глазами, и, заговорив с вами, я будто оцепенел, точно поток, внезапно замедливший свой неудержимый бег, чтобы затем с новой силой устремиться вперед. Оцепенение это длилось два дня. "Что она обо мне подумает?" - в страхе повторял я про себя, точно помешанный". Перед взором писателя предстала молодая красивая женщина с весьма соблазнительными формами. У нее был "независимый и горделивый вид, в надменном лице угадывалось сладострастие".
  
  Самому же Бальзаку было чего опасаться, ведь, несмотря на весь свой талант, он был маленьким толстеньким человечком без передних зубов, с растрепанной прической. Ганская действительно была несколько разочарована. В своем первом письме после той памятной встречи она писала: "Ваша внешность ничего не может сказать о вашем пламенном воображении". Однако в ходе общения ум, красноречие, влюбленные глаза и добрая улыбка Оноре заставили ее забыть о неблагоприятном впечатлении. Гений снова стал гением.
  
  Единственное, что отравляло Бальзаку жизнь в Невшателе, так это присутствие там мужа возлюбленной. В письме к сестре писатель сетовал: "Я счастлив, бесконечно счастлив, как в мечтах, без всяких задних мыслей. Увы, окаянный муж все пять дней ни на мгновение не оставлял нас. Он переходил от юбки своей жены к моему жилету. К тому же Невшатель - маленький городок, где женщина, а тем более знатная чужестранка, не может и шагу ступить незаметно. Я чувствовал себя, как в горниле. Не выношу, когда на моем пути помехи... Но главное - это то, что нам двадцать семь лет, что мы на удивление хороши собой, что у нас чудесные черные волосы нежная шелковистая кожа, какая бывает у брюнеток, что наша маленькая ручка создана для любви, что в двадцать семь лет у нас еще совсем юное, наивное сердечко, - словом, мы настоящая госпожа де Линьоль, и мы так неосмотрительны, что можем броситься на шею милому другу при посторонних.
  
  Я уж не говорю тебе о колоссальных богатствах. Какое они имеют значение, когда их владелица - подлинный шедевр красоты!"
  
  Венцеслав Ганский довольно благосклонно отнесся к "случайной" встрече с известным писателем и даже проявил к нему некоторую симпатию. На Бальзака он производил впечатление человека довольно болезненного, что дало ему надежду на скорый брак с Чужестранкой. Влюбленные обменялись поцелуем и условились, что Бальзак на Рождество приедет повидаться с Ганской в Женеву.
  
  Возвратившись в Париж, писатель вновь окунулся в привычную суету, много работал, пытаясь расплатиться с кредиторами. Однажды удача улыбнулась ему - он заключил выгодный контракт на 30 тысяч франков, о чем не преминул похвастаться любимой. Направляя нежные послания в Россию, Оноре уверял Эвелину, что принес ей в жертву псе прежние свои увлечения. Но это было не совсем так. Поэтическая натура гения не могла чувствовать рядом с собой пустоту. Для вдохновения ему нужна была муза, роль которой периодически выполняли женщины разного возраста и происхождения. Не забывал он и своих старых подруг. От некоторых из них у гения подрастали дети. Одной из муз- Мари-Луизе-Франсуазе Даминуа - он посвятил роман "Евгения Гранде", над которым в то время работал.
  
  И все же Оноре с нетерпением ожидал рождественских каникул и мечтал о поездке в Швейцарию. Он отправлял пылкие послания на имя Анриетты Борель и "безобидные письма" на имя Эвелины, которые можно было прочитать ее супругу: "Сударыня, я не допускаю мысли, что дом Ганских может предать забвению дни, освещенные их милым и любезным гостеприимством, благодарное воспоминание о котором хранит дом Бальзаков. Соблаговолите, сударыня, передать вашему супругу мои уверения в самых теплых чувствах и в том, что я неизменно о нем вспоминаю".
  
  В назначенный срок Эвелина сняла в Женеве комнату для Бальзака в гостинице "Лук", а Ганские поселились в доме Мирабо неподалеку. У себя в номере Оноре обнаружил перстень, присланный Чужестранкой, и записку, в которой она спрашивала, любит ли он ее. Влюбленные писали друг другу по несколько раз в день и обменивались подарками. По вечерам Ганская тайком пробиралась в комнату гостиницы, и они подолгу говорили обо всем, что невозможно написать в письме.
  
  Сначала Эва отказывала Бальзаку в близости, она говорила ему о своей ревности к другим дамам, называла его "ветреным французом". Но напор и обаяние гения победили. 26 января он пишет Ганской: "Любовь моя, моя возлюбленная, твои ласки подарили мне новую жизнь!" Эвелина отвечала: "Только художники могут доставить женщине истинное наслаждение, ибо в их натуре есть нечто женское". Влюбленные строили планы на будущее. Совсем не желая зла Венцеславу Ганскому, они все же надеялись, что через 5-10 лет смогут навсегда соединить свои судьбы. Полтора прекрасных месяца пролетели, как одно мгновение.
  
  В середине февраля 1834 года Бальзак возвратился в Париж, а Ганские отправились в столицу Австрии. Бомбардировка письмами, полными нежных признаний, продолжилась с новой силой. Однажды два из них попали в руки мужа Эвы. Писателю вместо очередного романа пришлось срочно сочинять оправдание. По придуманной им версии госпожа Ганская в шутку попросила Бальзака написать образец настоящего "французского любовного послания". Что он якобы и не преминул выполнить. Хотя объяснение было не очень правдоподобным, Венцеслав Ганский не стал раздувать скандал. Переписка продолжалась. В начале следующего года Бальзак прислал Чужестранке рукопись только что оконченного романа "Отец Горио" со следующим посвящением: "Госпожа Э. Г. Все, что сделано руками мужиков, принадлежит их господам. Де Бальзак. Однако умоляю вас поверить, что, если бы даже я не должен был посвятить вам эту книгу в силу законов, которые распространяются на ваших бедных рабов, я положил бы ее к вашим ногам, движимый самой искренней привязанностью. 26 января 1835 года. Постоялец гостиницы "Лук" в Женеве".
  
  Оноре писал Эвелине обо всех своих новых задумках, обещал до ее отъезда в Верховню привезти рукопись только что оконченной "Серафиты". Тем временем доброжелатели сообщали госпоже Ганской о его новых романтических похождениях. В Париж летели письма, полные упреков в неверности. Бальзак понимал, что нужно самому поехать в Вену и наладить отношения, но работы было столько, что он жаловался: "Я словно коза, привязанная к колышку. Когда, наконец, капризная рука Фортуны освободит меня от пут? Не знаю. Воздух Парижа убивает меня, тут меня терзают упорный труд, различные обязательства, враги! Мне нужен тихий оазис".
  
  В мае Бальзак попросил Ганских отложить их отъезд на родину и вырвался на четыре дня в Вену. Однако встреча была омрачена тем, что им так и не удалось выяснить отношения наедине. Всего несколько мимолетных поцелуев не смогли уверить Эвелину в неизменности его чувств. Венцеслав Ганский спешил возвратиться в свою вотчину, а разочарованный Бальзак - в Париж: "Посылаю вам тысячу поцелуев, ибо мною владеет столь сильное желание, что все мимолетные ласки только разжигают его. Видно, нам не удастся побыть наедине ни одного часа, ни одной минуты. Эти препятствия до такой степени воспламеняют меня, что, думается, мне стоит ускорить свой отъезд".
  
  Оноре продолжал слать Чужестранке письма, полные уверений в любви и жалоб на беспросветный труд за письменным столом, который поглощает все его силы и здоровье: "Никогда еще я не чувствовал себя столь одиноким, никогда еще я так ясно не сознавал, что трудам моим не будет конца... Природа создала меня для любви и нежности, а по воле судьбы мне приходится только описывать свои желания, вместо того чтобы их удовлетворять". Однако писатель опять лукавил. Здоровье его действительно пошатнулось, но оставить без внимания женщин, которые добивались его благосклонности, Оноре не мог. Новые ощущения помогали ему как романисту лучше отразить на страницах книг современную жизнь. Письма же в Верховню были наполнены заверениями в преданности: "В моей жизни не только нет места для неверности, а скажу даже, нет и помыслов о ней... Вот уже месяц я не бывал в Опере... А ведь у меня, кажется, абонирована ложа у Итальянцев... Парижанки до того страшат меня, что, спасаясь от них, я сижу за работой с шести часов утра до шести вечера".
  
  Однако сердце Чужестранки подсказывало, что в разлуке с нею любимый не будет вести целомудренный образ жизни. Ответы из России приходят все реже и становятся сухими и натянутыми. Ганский тоже не торопится умирать, а Бальзаку уже стукнуло сорок лет. Оноре ощущал, как Эва отдаляется от него - она всецело переключилась на воспитание своей любимой дочери Анны, а письма в Париж пишет раз в полгода. В отчаянии Бальзак обратился к "прославленному колдуну" Балтазару, и тот предсказал, что через полтора месяца он получит весть, от которой изменится вся его судьба.
  
  В начале 1842 года пришло письмо, в котором сообщалось, что Венцеслав Ганский скончался. Бальзак был счастлив - Эвелина наконец-то свободна! Однако сама Чужестранка пребывала в растерянности и искренне сожалела о случившемся. Ведь после смерти мужа ей придется заниматься делами по управлению имением, в которые она раньше не вникала. Кроме того, родня мужа была недовольна тем, что Ганский предоставил жене в пожизненное пользование все свое состояние. Родственники только и ждали какого-нибудь промаха с ее стороны. Чужестранка запретила Бальзаку приезжать к ней и умоляла, чтобы присланные ею письма не попали в чужие руки. Эвелина очень боялась, что, если она вступит во второй брак, у нее отнимут дочь. Она не перенесла бы этой разлуки. Была и другая причина столь решительного отказа от отношений с Бальзаком - за те семь лет, что прошли с момента их первой встреч и, Чужестранка постарела и не была уверена, что будет нравиться возлюбленному. Вскоре из России пришло письмо, которое сразило писателя наповал. Ганская писала: "Вы свободны".
  
  
  
  Бальзак не хотел мириться с потерей своей мечты, его любовь к Эве разгорелась с новой силой. Он писал в то время Ганской: "Я стану русским, если вы не возражаете против этого, и приеду просить у царя необходимое разрешение на наш брак". Бальзак решил поехать в Санкт-Петербург и помочь Эве выиграть судебный процесс по вступлению в наследство. Перед поездкой он срочно выполнял договоры с издательствами и зарабатывал деньги на дорогу.
  
  Оноре прибыл в российскую столицу летом 1843 года: "Я приехал 17 июля и около полудня уже имел счастье видеть и приветствовать свою дорогую графиню Эву в доме Кутайсова на Большой Миллионной, где она живет. Я не видел ее со времени свидания в Вене, но нашел, что она так же прелестна и молода, как тогда". Чтобы не скомпрометировать Эвелину, писатель поселился в доме Титрова. Обоим казалось, что снова вернулась молодость. Записки, которые приносили от Бальзака в дом Кутайсова, были полны нежности и счастья: "Дорогая кисонька... Обожаемый мой волчишка... Волчок тысячу раз целует своего волчишку... Буду у тебя через час..." Состояние влюбленности благотворно сказалось на самочувствии гения. Он мог теперь работать без крепкого кофе и чувствовал себя гораздо лучше, чем в Париже. Впервые Бальзак без оглядки на мужа наслаждался близостью с любимой женщиной. Он уверял Ганскую: "Я люблю так, как любил в 1819 году, люблю в первый и единственный раз в жизни..."
  
  Дела вынудили писателя вернуться во Францию. Теперь он жил одной мечтой: хоть бы Эвелина поскорее подписала полюбовную сделку, закончила судебную тяжбу и приехала к нему! На стене в его доме теперь висит пейзаж, где изображена Верховня, а на столе стоит миниатюрный портрет Эвы кисти Дафинжера.
  
  Как только Ганская выиграла процесс, она выехала из России в Дрезден. Сюда к ней примчался Бальзак и увез в Канштадт на воды, прописанные Эвелине, а затем в Париж. Бальзак поселил Чужестранку в своем доме и даже пообещал уволить экономку, отношение которой к хозяину показалось Эве подозрительным.
  
  Зиму Чужестранка пожелала провести в Италии. Эта поездка стала высшей точкой их отношений: "Но Лион, ах, этот Лион! Там я увидел, как мою любовь превзошли прелесть, очарование, нежность, совершенство ласк и сладость твоей любви, обратившей для меня слово "Лион" в некое волшебное заклинание, которое в жизни человеческой становится священным, ибо стоит произнести его - и перед тобой отверзается небо..." В эти полгода Бальзак очень мало писал. Казалось, писателю не было до этого никакого дела. Ведь Эвелина наконец пообещала выйти за него замуж и даже сообщила потрясающую новость - Оноре будет отцом. Бальзак не сомневался, что это будет сын, и он назовет его Виктор-Оноре.
  
  Бальзак присмотрел и купил дорогой особняк для будущего семейного гнездышка. Опять влез в огромные долги, но в расчете на наследство Эвелины продолжал его обустраивать по самому высшему классу. Эву такая расточительность очень беспокоила. Свадьба откладывалась. Ганская не хотела назвать настоящую причину отсрочки. Она не могла признаться любимому, что родилась в 1800 году, а не в 1806-м, как говорила. В сорок шесть лет женщине неприятно признаваться в таком обмане. Второй причиной было то, что Оноре не мог вести денежных дел и постоянно сидел в долгах. Она решила родить втайне, доверить ребенка Бальзаку и уехать в Верховню.
  
  Но внезапно в Дрездене Эвелина тяжело заболела и слегла. Начались преждевременные роды, в которых она потеряла ребенка. Бальзак испытал огромное потрясение: "Я уже так полюбил своего ребенка, который родился бы от тебя! В нем была вся моя жизнь..." Чужестранка хотела уехать на родину, а Бальзак утверждал, что если они не поженятся в июле 1847 года, он за себя не ручается: "Горе меня сгложет, или я сам наложу на себя руки, чтобы покончить с такой жизнью". Эва сжалилась и перед отъездом приехала на два месяца в Париж. Они снова были счастливы. Писатель забросил свою работу и развлекал дорогую гостью, как мог, а она ругала его за непомерную расточительность и легкомыслие. Два с половиной месяца закончились, и Бальзаку снова оставалось только одно: ждать и надеяться.
  
  Вдали от парижских вольностей Эвелина снова засомневалась в целесообразности дальнейших отношений. И все-таки любовь преодолела страх перед родственниками и общественным мнением. Чужестранка разрешает Бальзаку приехать в Россию. Оноре тут же бросается оформлять документы и отправляется в дорогу.
  
  13 сентября 1847 года Бальзак прибыл в Верховню. Благодаря писательской известности путешествие прошло вполне благополучно. В письме во Францию он пишет о владениях Ганских: "Дом у них - настоящий Лувр, а поместье - величиной с наши департаменты". Ему отвели прекрасное помещение, состоявшее из спальни, гостиной и кабинета. Но главное - с ним была его Чужестранка. Она окружила его любовью и создала все условия для работы. Чтобы развлечь дорогого гостя, она свозила его в Киев, этот Северный Рим. Бальзак чувствовал, какое благотворное действие на его истощенное здоровье оказывает жизнь в Верховне, и хотел как можно дольше оставаться здесь. Но финансовые дела вынудили его в самые морозы тронуться в обратный путь. Эвелина подарила любимому лисью шубу и дала 90 000 франков на погашение долгов.
  
  Зимой 1848 года в Париже было неспокойно. Театр и литература во время беспорядков не могли его больше кормить, и писатель решил возвратиться к Ганской. Нужно было только достать денег на дорогу. Бальзак пишет ей: "Чувствую, как постарел. Работать становится трудно, в светильнике остается немного масла, лишь бы он в силах был осветить последние рукописи, которые я собираюсь завершить. Пять-шесть пьес для театра все могут уладить, а мозг мой еще достаточно живо работает, чтобы я мог их написать... С какой радостью я отдал бы все свои драмы за то, чтобы попить с вами чайку за большим, покрытым клеенкой столом в вашей столовой, а я должен ждать, когда поставят мою пьесу и подымится занавес в угоду бестолковой публике, которая меня освищет!.."
  
  В сентябре, получив разрешение священника приходской церкви на бракосочетание в одной из польских епархий, Бальзак поехал к своей "полярной звезде". Он решил даже принять русское подданство, если того потребуют обстоятельства. Писатель ощущал себя чужим в революционном Париже. Он был болен и чувствовал потребность в сочувствии и любви. Оноре искренне надеялся, что супружество и уединение в украинской глуши вернет ему силы душевные и физические.
  
  Конец 1848 года и весь следующий год Бальзак прожил н Верховне. Его поселили в тех же комнатах и приставили слугу - великана Фому Губернатчука, который разводил огонь в камине, чтобы "пану" было тепло. Чужестранка снова решала финансовые проблемы писателя. Разумеется, она не была довольна его долгами, ведь свои поместья снова отдала дочери, оставив себе только пожизненную ренту. Но и отказать ему в помощи тоже не могла. Иногда ее терзали сомнения, сможет ли она сохранить свое материальное положение, связав свою судьбу с Бальзаком? Смогут ли они расплатиться с долгами после окончания обустройства парижской усадьбы? Именно эти мысли заставляли ее откладывать свадьбу.
  
  Тем временем Бальзак тяжело заболел. Он не мог ходить, ему тяжело было даже поднять руку - сразу начиналось удушье. Врачи поставили диагноз: гипертрофия сердца. Требовалось длительное лечение, по мнению врачей, около шести месяцев. Кроме того, зимой 1850-го писатель сильно простудился и у него начался бронхит. Три недели Бальзак не выходил из спальни, и бессменной и самой внимательной сиделкой при нем была госпожа Ганская.
  
  В марте 1850 года Оноре оправился от болезни и мог доехать до Бердичева, где должно было состояться бракосочетание. До последней минуты он не был уверен, что свадьба состоится. И все же отправил матери в Париж распоряжение, чтобы к их приезду в доме "в жардиньерках стояли "красивые-красивые цветы", а в вазах- кустики капского вереска". Эвелина тоже до последнего дня сомневалась в правильности своего решения, но любовь и жалость к больному победили. Свадьба состоялась 14 марта, в семь часов утра, в Бердичевском костеле Святой Варвары.
  
  
  
  После церемонии все вернулись обратно в Верховню. Бальзак, измученный дорогой, задыхался, а пятидесятилетняя новобрачная страдала от приступа подагры. В таком состоянии супруги не могли и думать о свадебном путешествии, его пришлось отложить до конца апреля. Чтобы вписать госпожу Бальзак в паспорт мужа и получить визу на выезд из Российской империи, нужно было съездить в Киев. Во время этой вынужденной поездки писатель получил воспаление глаз. Снова пришлось лечиться. Только 25 апреля "молодые" тронулись в путь.
  
  После долгого и утомительного путешествия тихим майским вечером супруги прибыли в Париж. Эва писала своей дочери: "Бильбоке доехал в таком ужасном состоянии, в каком ты никогда его не видела. Он ничего не видит, не может ходить, то и дело теряет сознание". На следующий же день доктор Наккар созвал консилиум. Врачи назначили кровопускание, слабительное и мочегонное; предписали избегать всяких волнений, говорить мало и вполголоса. Доктора установили, что болезнь сердца развилась и приняла угрожающий жизни характер.
  
  Бальзак почти совсем ослеп, и жена записывала за ним под диктовку. Эта работа, медицинский уход, домашние хлопоты поглощали все время новобрачной. Она едва успевала несколько минут погулять в садике, чтобы подышать воздухом. Состояние больного все ухудшалось. В воскресенье, 18 августа 1850 года, в девять часов утра аббат Озур соборовал Бальзака. Госпожа де Бальзак, измученная трехмесячной бессонницей, пригласила сиделку. Ночью великий писатель умер. Таким трудом добытое счастье ускользнуло из его рук точно так же, как оно не раз ускользало от героев его знаменитых романов. В надгробной речи Виктор Гюго сказал: "Этот могучий и неутомимый труженик, этот философ, этот мыслитель, этот гений прожил среди нас жизнь, полную грез, борьбы, схваток, битвы, - жизнь, которой во все времена живут все великие люди".
  
  А чужестранка осталась верна своей супружеской клятве. После смерти писателя она оплатила все его долги и, кроме того, взяла на себя содержание матери Бальзака, хотя у той были и другие дети. Почти все состояние графини Ганской ушло в руки кредиторов, но имя великого писателя осталось незапятнанным.
  
   Источник: истории любви, XIX век
  
  
   ЛАУРА де БЕРНИ
  
  
  
  Летом 1836 года умерла мадам де Берни - ангел дружбы, сопутствовавший Бальзаку в течение пятнадцати лет. Отчаяние его было безгранично. Он мог одухотворять литературных героев, давать им жизнь и приговаривать к смерти на страницах романов, но над действительной жизнью оставался не властен. Бальзак мог упрекнуть себя только в том, что его не было около умирающей в ее последний час... Ведь она так много значила для него, став "не только возлюбленной, но и великой любовью". Она стала для него тем, "чем была Беатриче для флорентийского поэта и безупречная Лаура для поэта венецианского - матерью великих мыслей, скрытой причиной спасительных поступков, опорой в жизни, светом, что сияет в темноте, как белая лилия среди темной листвы", - признавался писатель.
  ...Габриэль де Берни, отпрыск древнего дворянского рода и сын губернатора, был советником имперского суда. Происхождение его супруги, гораздо более молодой, чем он, кажется весьма любопытным. Ее отец, Филипп Йозеф Гиннер, потомок старинного семейства немецких музыкантов, имел счастье снискать особое покровительство Марии - Антуанетты, которая выдала за него свою преданную камеристку Маргариту де Лаборд.
  Семеро ребятишек резвились в просторном сельском доме господина де Берни - соседа семейства Бальзаков. Родители не очень серьезно относились к литературным упражнениям молодого Оноре и заставляли его обучать наукам младшего брата Анри. Александр де Берни - почти однолеток Анри Бальзака, и двадцатидвухлетний Оноре все чаще спешил в уютный дом семейства Берни, чтобы заниматься там репетиторством.
  "Вскоре Бальзаки начинают кое-что подмечать, - рассказывает Стефан Цвейг в своей книге о французском классике. - Во-первых, Оноре, даже когда он не дает уроков, отправляется к Берни и проводит там дни и вечера. Во-вторых, он начал тщательнее одеваться, стал дружелюбней, доступней и гораздо приветливей. Мать без труда разрешает нехитрую загадку. Ее Оноре влюблен, и совершенно ясно, в кого. У мадам де Берни, кроме замужней дочери, есть прелестная дочурка Эммануэль, лишь на несколько лет моложе Оноре. "Она была изумительной красоты, настоящий индийский цветок!" - пишет Бальзак двадцать лет спустя. Семейство, довольное, ухмыляется. Это, право, не так уж скверно и, во всяком случае, самое разумное из всего, что до сих пор предпринимал этот удивительный парень, ибо семейство де Берни занимает гораздо более высокое положение в свете и к тому ж весьма состоятельно (обстоятельство, которое матушка Бальзак никоим образом не упускает из виду). Женившись на девушке из столь влиятельной семьи, Оноре немедленно займет видное положение в свете, и, стало быть, ему откроется куда более почтенное занятие, чем оптовое производство романов для мелких издателей".
  Но дело оказалось вовсе не в прелестной юной девушке, а в матери, Лауре де Берни. Именно материнское начало, которое Бальзак все свое детство так тщетно искал в матери, и было тем, чего он жаждал и что обрел в этой женщине.
  Позднее в "Мадам Фирмиани" Бальзак поведал читателям, какой радостью может обернуться подобная встреча родственных душ:
  "Имели ли вы счастье встретить женщину, чей гармонический голос придает словам удивительное очарование, распространяющееся и на все ее поведение? Женщину, которая умеет и говорить и молчать, которая с нежностью обращается к вам, которая всегда удачно выбирает слова и изъясняется возвышенным языком?.. В ее доме все улыбается нам; воздух, которым мы дышим, кажется воздухом отчизны".
  "Столь кроткая, столь матерински мягкая женщина в юности отнюдь не была святой, - подчеркивает С. Цвейг. - Едва выйдя замуж, она пережила свой первый пылкий роман с черноволосым юным корсиканцем, и роман этот вряд ли был последним. Злые языки болтают даже, что двое младших детей только значатся отпрысками ее дряхлого, полуслепого супруга. Но г-жа де Берни сознает, сколь нелепо в сорок пять лет, на глазах взрослых детей вступить в связь с молодым человеком, моложе ее собственной дочери. К чему снова погружаться в сладостный омут? Ведь такая любовь не может длиться вечно. И вот в не дошедшем до нас письме она пытается ввести необузданное чувство Бальзака в рамки возвышенной дружбы..."
  Ее усилия оказались тщетными. В маленьком городке, где все тайное быстро делается явным, частые визиты юного Оноре к г-же де Берни вскоре стали предметом оживленных толков и злорадных сплетен. В семействе Берни они вызвали скандалы: трем юным дочерям было мучительно видеть, как их мать обманывает почти слепого отца, и они сделали все от них зависящее, чтобы ее любовнику пребывание в их доме стало невыносимым.
  Они вряд ли достигли своей цели, настолько счастлив был начинающий писатель. "Первый успех у женщины сделал Бальзака мужчиной, - подчеркивает С. Цвейг. - Уже не родительский дом, а дом мадам де Берни становится для него родным. Никакие заклинания, никакие упреки, никакие истерики под отчим кровом, никакие досужие сплетни и россказни жителей городка не могут сломить его волю свободно и страстно принадлежать женщине, любящей его.
  И когда потом, десять лет спустя, эта дружба, эта любовь к "нежной", к "единственной избраннице", эти отношения, которые целое десятилетие, с 1822 по 1833 год, то есть до тех пор, пока ей минуло пятьдесят пять лет, оставались чувственно-интимными, тихо разрешатся в одной только дружбе, привязанность и верность Бальзака станут, пожалуй, еще глубже и прекраснее".
  Материнская нежность возлюбленной, ее облик и удивительный характер навсегда запечатлены писателем в его романе "Лилия долины". В том самом романе, в предисловии к первому изданию которого Бальзак изо всех сил отрекался от какой-либо автобиографичности:
  "Лилия долины" - наиболее значительное из тех сочинений, где автор избрал "Я", чтобы следовать извилистому течению более или менее правдивой истории. Поэтому он считает необходимым объявить, что здесь он ни в коей мере не выводил самого себя".
  И все же...
  Все, что написано Бальзаком о госпоже де Берни, - и при жизни ее, и после ее смерти, - как верно заметил С. Цвейг, сливается в единую, всепоглощающую благодарственную песнь во славу этой "великой и возвышенной женщины".
  Госпожа де Берни не сожалела о прошлом. Ее жизнь с того момента, как она встретила Бальзака, была озарена сиянием самоотверженной любви. В этом ее отличие от добродетельной бальзаковской героини в "Лилии долины", сожалевшей на смертном одре о несбывшемся. В остальном же графиня де Морсоф была создана по ее подобию. Впрочем, сам Бальзак считал, что его героиня - "чарующий образ женщины", "небесное создание" - лишь бледная копия мадам де Берни.
  Каким единственным и неповторимым счастьем была для писателя встреча с такой женщиной, он высказал в бессмертных словах: "Ничто не может сравниться с последней любовью женщины, которая дарит мужчине счастье первой любви".
   Мари д`Агу
   Возлюбленные, музы известных людей
  
   ГЕРЦОГИНЯ д"Абрантес
  
  
  
  Лора Жюно, герцогиня д'Абрантес. Фрагмент литографии Тьерри Фрере с
  картины Жюля Бойли. 1836
  
   Урождённая Лора Мартен де Пермон, дочь Шарля Мартен де Премона и его жены Панории, которой во время её вдовства молодой Наполеон Бонапарт делал предложение - так, по крайней мере, утверждала её дочь Лора в своих знаменитых мемуарах ("Memoires ou souvenirs historiques"). Пермоны были дальними родственниками Бонапартов, в их доме умер отец Наполеона. Семья Пермон переехала в Париж, и Бонапарт посещал их дом после падения якобинской диктатуры.
   В 1800 году Лора вышла замуж за Жюно. Она сразу же вступила в высший свет Парижа, и стала известна своей красотой, остроумием и экстравагантностью. Первый консул прозвал её "petite peste", но относился к ней и Жюно дружески, щедро одаривая супругов, что не помешало мадам Жюно изобразить его насмешливо и даже клеветнически в своих воспоминаниях.
  
  
  
  М. Жерар- Герцогиня д"Абрантес и генерал Жюно.
  
  Сопровождала Жюно в Лиссабон в 1806 году, вела там расточительный образ жизни. По этой причине Жюно, возвратившийся в Париж, был обременён долгами, размер которых, несмотря на все его старания уменьшить не удалось. В конце 1807 года мадам Жюно снова присоединилась к мужу в столице Португалии.
  
   В 1814 году примкнула к противникам Наполеона. Некоторое время была близка с Меттернихом. В 1815 году Лора Жюно провела некоторое время в Риме, вращаясь в обществе людей искусства. По возвращении в Париж пыталась вести светский образ жизни, но после смерти мужа остался миллионный долг. Герцогиня распродала всё имущество, получив небольшое пособие, поселилась в Версале и занялась литературным трудом. Там в 1825 году с герцогиней свела знакомство сестра Бальзака Лора Сюрвиль, которая и представила брата Лоре д'Абрантес. Герцогиня стала любовницей молодого писателя. Именно Бальзак подал мысль Лоре д'Абрантес написать мемуары и помогал в работе над ними. Воспоминания были опубликованы в Париже в 1831-1834 в 18 томах и были многократно переизданы. Виржини Ансело писала о герцогине в своих воспоминаниях:
  
  Эта женщина видела Наполеона, когда он был ещё никому не известным молодым человеком; она видела его за самыми обыденными занятиями, потом на её глазах он начал расти, возвеличиваться и заставил говорить о себе весь мир! Для меня она подобна человеку, сопричисленному к лику блаженных и сидящему рядом со мной после пребывания на небесах возле самого Господа Бога.
  
  Некоторое время герцогиня жила в Аббеи-о-Буа, где в отдельном монастырском корпусе находились квартиры знатных дам "искавших уединения". Мадам Рекамье держала в Аббеи-о-Буа салон. Благодаря Лоре д'Абрантес Бальзак был принят там.
  
  Последние годы жизни нуждалась, умерла в доме престарелых в 1838 году.
  
   ЗЮЛЬМА КАРРО
  
  
  
  Примерно в то же время, когда завязываются недолгие отношения с герцогиней д'Абрантес, в жизнь Бальзака входит другая женщина, Зюльма Карро, - лучшая, достойнейшая, благороднейшая, чистейшая и, вопреки всем разделяющим их верстам и годам, продолжительнейшая из его привязанностей.
  
  Сверстница его любимой сестры Лауры, Зюльма Туранжен в 1816 году вышла замуж за артиллерийского капитана Карро, человека "строжайшей честности", нравственные достоинства которого по причине совершенно исключительного невезения не были должным образом вознаграждены. Во времена Наполеона, в годы, когда его коллеги на полях сражений и в министерских кабинетах, использовав военную конъюнктуру, сделали головокружительную карьеру, этот честный и отважный офицер имел несчастье попасть в плен и много лет провести "на понтонах" - то есть в английской плавучей тюрьме. Когда, наконец, его обменяли, было уже слишком поздно. Офицеру в небольших чинах, который пребывал в плену и не имел случая завязать важные связи, офицеру, у которого не было боевых наград, так и не смогли найти достойное применение. Сначала его ткнули в маленький провинциальный гарнизон, потом назначили управляющим государственным пороховым заводом. Супружеская чета Карро ведет скромное и неприметное существование.
  
  Зюльма Карро, некрасивая хромая женщина, не любит своего супруга, но питает величайшее уважение к его благородному характеру и глубоко соболезнует человеку, преждевременно сломленному неудачами и утратившему вкус к жизни. Верная ему, она делит свои заботы между ним и своим сыном, и, так как это женщина, наделенная недюжинным умом и воистину гениальным сердечным тактом, она умеет даже в провинциальной глуши собрать вокруг себя тесный кружок порядочных, почтенных, хотя ничем особенным и не выдающихся людей. Среди них был и тот капитан Периола, которого впоследствии особенно полюбил Бальзак и которому он будет обязан важными сведениями для своих "Сцен военной жизни".
  
  Встреча Зюльмы Карро с Бальзаком в доме его сестры была счастьем для обоих - для нее и для Бальзака.
  
  Для умной и гуманной женщины, чей духовный уровень значительно превышал уровень людей ее круга и даже уровень прославленных литературных коллег и критиков Бальзака, было настоящим событием встретить в своем маленьком мирке человека, в котором она столь же быстро распознала гениального писателя, как и ослепительно сияющее человеческое сердце. А для Бальзака, в свою очередь, счастливый случай приобрести знакомый дом, куда, изнемогая от работы, затравленный кредиторами, исполненный отвращения к финансовым делам, он может убежать и где его не станут ни осыпать восторгами, ни выставлять тщеславно напоказ. Там всегда к его услугам комната, где он трудится без помех, а вечером его ожидают сердечные, дружески расположенные к нему люди, и он может запросто поболтать с ними и вкусить счастье полного доверия. Здесь он работает засучив рукава, не опасаясь оказаться в тягость. Сознание, что у него всегда есть убежище, где он может вкусить столь необходимый отдых после безмерно напряженной работы, заставляет его уже за много месяцев до своих поездок в гарнизон, где служит Карро - в Сен-Сир, в Ангулем или Фрапель, - мечтать о них. Проходит немного времени, и Бальзак начинает постигать душевное величие этой совершенно никому неведомой и безвестной женщины, внутренняя гениальность которой заключается в удивительной способности к самопожертвованию и в душевной прямоте.
  
  Так начинаются отношения, прекраснее и чище которых вообразить невозможно. Сомнения нет, что Зюльма Карро и как женщина ощущает неповторимое обаяние этой личности, но она держит свое сердце в узде. Она знает, что могла бы стать настоящей подругой для этого не ведающего покоя человека, женщиной, способной полностью стушеваться перед этой выдающейся личностью, неприметно снять с его плеч все тяготы жизни, облегчить ему существование.
  
  "Я была женщиной, предназначенной тебе судьбой", - пишет она ему однажды.
  А он признается ей в свой черед:
  "Мне нужна была такая женщина, как ты, женщина бескорыстная".
  
  И еще:
  
  "Четверть часа, которые я вечером могу провести у тебя, означают для меня больше, чем все блаженство ночи, проведенной в объятиях юной красавицы..."
  
  Но Зюльма Карро слишком проницательна, она знает, что у нее нет женской привлекательности, способной навсегда привязать человека, которого она ставит превыше всех. А, кроме того, для такой женщины, как она, невозможно обманывать мужа или покинуть его: ведь она для него все в жизни. И поэтому все свое честолюбие Зюльма направляет на то, чтобы подарить Бальзаку дружбу, "святую и добрую дружбу", как говорит писатель, дружбу, свободную от всякого тщеславия и корысти. Дружбу, которую никогда не нарушит и не омрачит эротическое влечение.
  
  "Я не хочу, чтобы хоть крупица эгоизма вкралась в наши отношения".
  
  Зюльма не может быть для него и наставницей и возлюбленной, как мадам де Берни. И она хочет быть уверенной, что сферы эти навсегда четко разграничены. Только тогда сможет она стать настоящей помощницей во всех его делах.
  
  "Господи! - восклицает Зюльма. - Почему судьба не перенесла меня в тот город, в котором вынужден жить ты! Я подарила бы тебе всю дружбу, которую ты ищешь. Я сняла бы квартиру в том доме, где ты живешь... Это было бы счастье в двух томах".
  
  Но поскольку никому не дана возможность разделить свою жизнь на чувственное и духовное начало, Зюльма внутренне ищет для себя выхода:
  
  "Я усыновлю тебя".
  
  Думать о нем, заботиться о нем, быть его советчиком - вот что хочет она сделать своей задачей. Как все женщины в жизни Бальзака, она тоже чувствует потребность отдать свою материнскую любовь этому ребенку-гению, не умеющему управлять своей судьбой. И действительно, у Бальзака (даже если вспомнить о всех современных ему прославленных критиках и художниках) никогда не было лучшего и более честного советчика во всех вопросах искусства и жизни, чем эта маленькая безвестная женщина, застрявшая в провинции, ведущая банальное супружеское существование.
  
  Когда произведения Бальзака уже вошли в моду, но нисколько еще не были поняты (1833 г.), Зюльма пишет ему письмо, проникнутое той непоколебимой честностью, которая отличает каждое ее слово:
  
  "Ты лучший писатель нашего времени и, как я считаю, значительнейший писатель всех времен вообще. Тебя можно сравнить только с одним тобою, и все другие рядом с тобой кажутся второстепенными".
  
  И тут же добавляет:
  
  "И, несмотря на это, дорогой мой, я боюсь присоединить свой голос к тысячеголосому хору, который поет тебе хвалу".
  
  Ибо она обладает удивительно верным чутьем, и ее страшит сенсационный успех, мода на Бальзака. Она знает величие его сердца, она любит, "в сущности, хорошего и доброго Бальзака", который "прячется за всеми его муслиновыми занавесками, кашемировыми шалями и бронзовыми бюстами", и поэтому она (не без основания) страшится, что снобистский успех в салонах и материальный - у издателей - может стать роковым для таланта и характера Бальзака. Честолюбие Зюльмы заключается в том, чтобы этот гений, чью неповторимость она распознала раньше всех, сумел выявить свои лучшие, свои богатейшие возможности.
  
  "Я одержима желанием видеть тебя совершенным, - признается Зюльма, - и совершенство это нечто абсолютно иное, чем модные и салонные успехи (о которых я сожалею, ибо они испортят тебя для будущего), совершенство, в котором должна состоять твоя истинная сила, твоя грядущая слава, а о ней я и думаю. И она для меня столь важна, как если бы я носила твое имя или стояла так близко к тебе, что меня озаряли бы ее лучи".
  
  Она возлагает на себя обязанность стать творческой совестью человека, величие и благородство которого она знает, как знает и его опасную склонность растрачивать себя на пустяки и откликаться с ребяческим тщеславием на светскую лесть.
  
  Рискуя утратить эту дружбу, величайшее достояние ее жизни, она с удивительной прямотой высказывает ему и свое несогласие и свое одобрение в отличие от всех этих княгинь и великосветских красавиц, которые без разбора хвалят модного писателя за все подряд.
  
  Много воды утекло с тех пор, но все разумные суждения и критические высказывания Зюльмы сохранили свое значение. Еще сегодня, столетие спустя, каждая похвала и каждое порицание, вынесенное этой безвестной ангулемской капитаншей, гораздо значительнее всех безапелляционных приговоров Сент-Бёва36 и всех вердиктов присяжной критики.
  
  Зюльма восхищается "Луи Ламбером", "Полковником Шабером", "Цезарем Бирото" и "Эжени Гранде" и в то же время ей чрезвычайно не нравятся раздушенные салонные истории вроде "Тридцатилетней женщины". "Сельского врача" она чрезвычайно справедливо считает тягучим и перегруженным напыщенными рассуждениями, а выспренняя мистика "Серафиты" кажется ей отталкивающей. С удивительной проницательностью чует она малейшую опасность, угрожающую восхождению Бальзака. Когда он собирается заняться политикой, она в отчаянии предостерегает его:
  
  "Озорные рассказы" важнее министерского портфеля".
  
  Когда он сближается с роялистской партией, она заклинает его:
  
  "Предоставь это придворным и не водись с ними. Ты только замараешь свою честно завоеванную репутацию".
  
  Она упрямо твердит, что навсегда останется верна своей любви к "классу бедняков, которых так постыдно оклеветали и так эксплуатируют алчные богачи", "ибо я сама принадлежу к народу. И хотя с точки зрения общества мы принадлежим уже к аристократии, мы все-таки навсегда сохранили симпатии к народу, изнывающему под ярмом".
  
  Зюльма предостерегает его, когда видит, какой ущерб наносит его книгам спешка, в которой он их стряпает.
  
  "Неужели ты называешь это творчеством, - восклицает Зюльма, - когда ты пишешь так, словно тебе нож приставили к горлу? Как можешь ты создать совершенное произведение, если у тебя едва хватает времени изложить его на бумаге! К чему эта спешка ради того, чтобы позволить себе роскошь, которая пристала разбогатевшему булочнику, но никак не гению? Человеку, который смог изобразить Луи Ламбера, вовсе не так уж необходимо держать пару англизированных лошадей. Мне больно, Оноре, когда я не вижу в тебе величия. Ах, я купила бы лошадей, карету и персидские ковры, но я никогда не дала бы возможности прожженному субъекту сказать о себе: "За деньги он на все готов".
  
  Зюльма любит гений Бальзака, но страшится его слабостей. Она с ужасом видит, что он пишет, как затравленный, что он сделался пленником великосветских салонов, что он, опять-таки из желания импонировать столь презираемому ею высшему обществу, окружает себя ненужной роскошью, вгоняющей его в долги.
  
  "Не исчерпай себя раньше времени!" - говорит она ему, обнаруживая поразительное предвидение. Ей свойственно могучее, истинно французское сознание свободы. Она хотела бы видеть величайшего художника современности независимым в полном смысле этого слова, не зависящим ни от хвалы, ни от хулы, ни от общества, ни от денег. Но она в отчаянии убеждается, что он вновь и вновь попадает в рабство и в зависимость.
  
  "Галерный раб! И ты останешься им навсегда. Ты живешь за десятерых, ты в жадности пожираешь сам себя. Твоя судьба на веки вечные останется судьбой Тантала".
  
  Пророческие слова!
  
  Они обращены к душевной честности Бальзака, который был в тысячу раз умней, чем все его мелкое тщеславие, ибо в то самое время, когда герцогини и княгини расточают ему ласки и кадят фимиам, он не только принимает жестокие и часто гневные упреки Зюльмы, но всегда благодарит ее, истинного своего друга, за прямоту.
  
  "Ты - моя публика, - отвечает он ей, - я горжусь знакомством с тобой, с тобой, которая вселяет в меня мужество стремиться к совершенствованию".
  
  Он благодарит ее за то, что она помогает ему "выполоть сорную траву на моих полях. Каждый раз, когда я виделся с тобой, это приносило мне самую существенную пользу".
  
  Он знает, что ее поучениям чужды неблагородные мотивы. В них нет ни ревности, ни духовного высокомерия, она искреннейшим образом заботится о бессмертной душе его искусства, и поэтому он отводит ей особое место в своей жизни.
  
  "Я питаю к тебе чувство, которое не знает себе равного и не похоже ни на какое другое".
  
  Даже позднее, когда он станет изливаться в исповедях перед другой женщиной - г-жой Ганской, это "привилегированное положение в моих чувствах" останется неизменным. Он только делается более замкнутым с единственной своей подругой, - может быть, из смущения, может быть, из тайного стыда.
  
  Исповедуясь госпоже Ганской и другим женщинам, Бальзак старается выставить себя в романтическом и драматическом свете. Он постоянно жонглирует столбцами цифр своих долгов и бесконечными колонками своих в лихорадочной спешке написанных страниц. Но он твердо знает, что этой женщине он не может сказать ни грана неправды без того, чтобы она сразу же не почувствовала ее. И подсознательно ему становится все труднее и труднее исповедоваться именно ей. Проходят годы, а он, вероятно во вред себе, не заглядывает в свою тихую рабочую комнату в ее доме. И в тот единственный раз, когда она - одному богу известно каких жертв это ей стоило - приезжает в Париж, Бальзак так ушел в работу, что не вскрывает ее письма и заставляет ее две недели прождать - ее, которая находится всего в каком-нибудь часе ходьбы от его дома, - две недели прождать ответа, приглашения, которое так никогда и не пришло. Но перед смертью, в тот самый год, когда он, уже обреченный, вводит в свой дом г-жу Ганскую, жену, за которую боролся шестнадцать лет, он вдруг останавливается на секунду, чтобы окинуть взором всю прошедшую жизнь, и видит, что Зюльма была самой значительной, самой лучшей из всех его подруг.
  
  И он берется за перо и пишет ей - пусть она не думает, что он забывает истинных друзей. Никогда не переставал он думать о ней, любить ее и беседовать с нею.
  
  Бальзак, вечно перехлестывавший в изъявлении своих чувств, нисколько не преувеличил, поставив особняком и превыше всех других свои взаимоотношения с Зюльмой Карро, эту чистейшую из всех своих дружб.
  
   ГРАФИНЯ ФРЕНСИС САРА ЛОУЭЛЛ
  
  Бальзак по-прежнему уверял мистическую супругу - божественную Еву - в своей непоколебимой верности и беспорочном целомудрии; однако с некоторых пор он поддерживал самые интимные, и на первых порах весьма тайные, отношения с другой женщиной, которая вполне могла польстить его самолюбию и своей красотой, и знатностью, и положением в свете. Чтобы выяснить, когда началась эта связь, надо вспомнить о рекомендательном письме, полученном Бальзаком в феврале 1834 года в Женеве от графини Марии Потоцкой к жене австрийского посла. Осенью следующего года он встретил на одном из больших приемов в посольстве молодую женщину лет тридцати, восхитившую его нежным румянцем, пепельно-белокурыми волосами, стройным гибким станом и очами, достойными принцессы Востока. "Ее вызывающая улыбка сладострастной вакханки" привлекла внимание Бальзака. Он спросил, кто она, и узнал, что красавица замужем за графом Эмилио Гидобони-Висконти, принадлежащим к одному из самых знатных в Милане семейств, а девичье имя его прелестной жены, англичанки по происхождению, - Френсис Сара Лоуэлл.
  
   Френсис Сара Лоуэлл (домашние звали ее Фанни) принадлежала к старинной семье небогатых помещиков Уилтшира - Лоуэллов из Коул-Парка. Мать графини была дочерью архидиакона англиканской церкви и внучкой епископа Батского. Благодаря такому происхождению Фанни Лоуэлл еще до своего замужества была принята в Англии в самых замкнутых кругах общества.
  
  Очень быстро после свадьбы открылось, что Contessa не в силах "противиться веленьям чувств". Ее пылкий темперамент требовал любовников, а совесть прекрасно мирилась с таким поведением. Она взяла себе за образец графиню Альбани и Терезу Гвиччиоли и восхваляла ту и другую за смелость их связи с гениальными людьми: одна была возлюбленной Альфиери, другая - Байрона. Граф Гидобони-Висконти оказался marito [супругом (ит.)] еще менее суровым, чем граф Гвиччиоли. Бедняга был человеком незлобивым и бесхарактерным, и у него имелось только два пристрастия: музыка (он любил играть в театральном оркестре среди музыкантов-профессионалов) и аптекарские занятия. Смешивать целебные вещества, наливать лекарства в склянки, вытирать эти пузырьки, надевать на каждый бумажный колпачок, приклеивать этикетку доставляло ему наслаждение. "Он отличался кротостью, держался в тени, был переменчив в расположении духа, скучноват, придирчив, совсем не глуп и даже с хитрецой, к которой примешивалась, однако, грубоватая наивность", - пишет Аригон. Словом, он как будто создан был для роли обманутого мужа, который все знает и терпит.
  
  Осмелев от таких характеристик, Бальзак попросил представить его. Contessa читала его романы и очень охотно пригласила писателя в свой дом. Ее несколько огорчил экстравагантный наряд Бальзака: белый жилет с коралловыми пуговицами, зеленый фрак с золотыми пуговицами, перстни, унизывавшие пальцы. Вероятно, она сказала об этом своим друзьям, а те предупредили Бальзака, и при второй встрече костюм на нем был скромный, темных тонов. Впрочем, нелестное впечатление, которое он вначале производил на женщин, всегда менялось очень быстро. Подруга "белокурой красавицы" Софья Козловская в письме к отцу дала прекрасное объяснение этой связи.
  
  "Ты спрашиваешь: "Что это еще за новая страсть у госпожи Висконти к господину де Бальзаку?" Да все дело в том, что госпожа Висконти полна ума, воображения, свежих и новых мыслей. Господину де Бальзаку, тоже человеку выдающемуся, нравится беседовать с госпожой Висконти, и так как он многое написал и продолжает писать, то нередко заимствует у нее какую-нибудь оригинальную мысль, которыми она богата, и их разговор всегда необыкновенно интересен и занимателен. Вот вам и объяснение страстного увлечения..
   Господина де Бальзака нельзя назвать красавцем: он низенький, тучный, коренастый, широкоплечий; у него крупная голова, нос мясистый, тупой на конце; рот очень красивый, но почти беззубый, волосы черные как смоль, жесткие и уже с проседью. Но карие его глаза горят огнем, выражают внутреннюю силу, и вы поневоле согласитесь, что редко можно встретить такое прекрасное лицо.
  Он добрый, добрый до глупости - для тех, кто ему по душе, ужасен с теми, кого не любит, и безжалостен ко всему нелепому и смешному. Зачастую его насмешка убьет не сразу, зато уж всегда засядет у вас в уме и преследует ever after [с тех пор (англ.)], как призрак. Воля и мужество у него железные; ради друзей он забывает о себе самом, дружба его не знает пределов. В нем сочетаются величие и благородство льва с кротостью ребенка...
  Вот вам беглый набросок характера господина де Бальзака; я очень его люблю, и он очень добр ко мне. Ему тридцать семь лет..."
  
  Бальзак получил от супругов Гидобони -Висконти приглашение бывать у них; они жили в Париже на авеню Нейи (позднее переименованное в Елисейские поля); на лето они переезжали в Версаль и занимали там так называемый Итальянский павильон. У Бальзака и графини Висконти нашлись в этом городе общие знакомые, которые рассказали ему о похождениях госпожи Висконти и о том, что самым последним ее поклонником состоял Лионель де Бонваль.
  
  Граф Лионель де Бонваль (родившийся в 1802 году) был тоже женат на англичанке, Каролине-Эмме Голвэй. Впоследствии его родственники говорили, что он сохранял верность своей жене только после ее смерти. Он отличался тонким вкусом, коллекционировал старинную мебель, бронзу, фарфор. Приведем пример, свидетельствующий о его страсти к изящному: обедая у себя дома в одиночестве, он ел всегда на тарелках севрского фарфора, достойных фигурировать в коллекции любителя. Может быть, с него-то и списаны некоторые черты Сикста дю Шатле из "Утраченных иллюзий".
  
  Бальзак не устрашился соперничества и оказался прав, ибо узы, связывавшие его с прекрасной англичанкой, вскоре стали теснее. Пополам с супругами Висконти он абонировал ложу в Итальянской опере и бывал там три раза в неделю. Все его друзья заметили, как настойчиво он ухаживает за белокурой Фанни. Герцогиня д'Абрантес писала ему: "Сержусь на вас за то, что не пришли обедать... Ну-ка, сделайте над собой усилие, приходите, а потом можете лететь на здоровье к своим Итальянцам..."
  
  Любил ли он графиню Висконти? Ему нравились чувственные женщины, а Фанни, дававшая волю своему темпераменту, подарила бы ему блаженство; он искал дружбы с женщинами знатного рода, это тешило его гордость и честолюбие, а Фанни была замужем за человеком, принадлежащим к старинному роду Висконти (по крайней мере по матери); и, наконец, писателю нужна была близость с женщинами, которые могли что-то дать ему для его творчества. А госпожа Висконти обладала богатым воображением и так же, как и леди Эленборо, прекрасно "позировала" для образа леди Арабеллы Дэдли из романа "Лилия долины".
  
  Как же относилась к нему Contessa? Несомненно, она привязалась к своему "великому человеку", долгое время поддерживала Бальзака в затруднительных обстоятельствах его жизни; ей нравились его веселость, энергия, его весьма непринужденные анекдоты и почти женская тонкость его ума, благодаря которой он был не только любовником, но и поверенным женщин. Сент-Бев писал:
  
  "Господин де Бальзак хорошо знает женщин, знает тайны их чувств или чувственности; он без стеснения задает им в своих рассказах чересчур смелые вопросы, равносильные вольности в обращении. Он ведет себя как доктор, еще молодой, имеющий доступ в альковы своих пациенток и получивший право полунамеками говорить о некоторых тайных подробностях их семейной жизни, что очень смущает и вместе с тем приводит в восторг самых целомудренных дам..."
  
  А какое же место занимает в этой новой мизансцене госпожа Ганская, обожаемая Ева? Бальзаку нравилось вести сразу несколько интриг, разделенных непроницаемыми перегородками. Это расширяло горизонты романиста. Разве не имеет право создатель целого мира прожить несколько жизней? С самого начала его романа с Эвелиной Ганской третьим действующим лицом была в нем Мари дю Френэ (Мария), но Ганская об этом не знала. Возвратившись из Вены, он поостерегся в своих письмах к Чужестранке говорить о графине. "В моей жизни не только нет места для неверности, а, скажу даже, нет и помыслов о ней... Вот уже месяц я не бывал в Опере... А ведь у меня, кажется, абонирована ложа у Итальянцев... Парижанки до того страшат меня, что, спасаясь от них, я сижу за работой с шести часов утра до шести вечера".
  
  К несчастью, госпожа Ганская достаточно хорошо знала Бальзака и могла быть уверена, что в разлуке с нею он не будет вести целомудренный образ жизни. Но если она готова была терпеть некую Олимпию Пелисье или ничтожных мещаночек, то о своей славе она заботилась и пришла бы в ужас от связи Бальзака с какой-нибудь светской дамой, известной в кругу той космополитической аристократии, к которой принадлежала и она сама. Она знала, что своей новой любовнице высокого ранга Бальзак тоже стал бы писать прекрасные письма, которые облетели бы весь Париж, и что автор их, гордясь своей победой, сам раструбил бы о ней.
  
   Бальзак - Ганской:
   "Госпожа Висконти, о которой вы пишете мне, - милейшая и бесконечно добрая женщина, наделенная тонкой красотой, и весьма элегантная дама. Она очень помогает мне нести бремя жизни. Она добра и полна твердости и вместе с тем непоколебима в своих воззрениях, неумолима в своих антипатиях. На нее можно положиться. Она не из богатых, вернее сказать, ее личное состояние и состояние графа не соответствуют его прославленному имени, - ведь граф представитель старшей ветви узаконенных отпрысков последнего герцога Барнабо, после которого остались только побочные дети - одни узаконенные, другие нет. Дружба с госпожой Висконти утешает меня во многих горестях. Но, к сожалению, мы видимся очень редко. Вы и представить себе не можете, на какие лишения обрекает меня мой труд. Что возможно для человека при такой занятой жизни, как у меня? Ведь я ложусь в шесть часов вечера и встаю в полночь... Мне некогда выполнять светские обязанности. Я вижу госпожу Висконти в две недели раз и, право, очень сожалею, что бываю в ее обществе так редко, потому что только у нее и у моей сестры я встречаю душевное сочувствие. Сестра моя сейчас в Париже, супруги Висконти - в Версале, и я их почти не вижу. Разве можно это назвать жизнью? А вы где-то в пустыне, на краю Европы, никаких других женщин на свете я не знаю...
   Вечно мечтать, вечно ждать, знать, что проходят лучшие дни жизни, видеть, как у тебя волосок за волоском вырывают золотое руно молодости, никого не сжимать в объятиях и слышать, как тебя обвиняют в донжуанстве! Вот ведь какой толстый и пустой Дон Жуан!"
  
  Contessa не спешила сдаваться. Лионель де Бонваль старался высмеять в ее глазах Бальзака, его дурной вкус, волосы, спускавшиеся на шею, кричащие жилеты, его положение "бумагомараки". Графине импонировал престиж Бонваля, "великого знатока в искусстве светской жизни". Некоторое время Бальзак мог опасаться повторения неудачи, постигшей его с кокетливой маркизой де Кастри. Тщетно надеялся он, что белокурая красавица навестит его на улице Кассини. На улице Батай он возобновил приготовления. Главным образом ради нее он заказал знаменитый белый диван, как в будуаре "Златоокой девушки". Кто же присядет на этот диван? Маркиза де Кастри или Contessa? Разумеется, Contessa.
  
  Весна 1835 года ускорила счастливую развязку. И конечно, роман "Лилия долины" обязан своим названием госпоже Гидобони-Висконти, по-английски lily of the valley означает ландыш. Несомненно, ему доставляло удовольствие рисовать на одном и том же полотне бок о бок два контрастных женских образа: госпожу де Берни и новую свою страсть - госпожу де Морсоф и леди Дэдли.
  
  Обладание не убило любви, наоборот. Любитель и знаток женщин, Бальзак был опьянен великолепным типом англосаксонской красавицы, который ему дано было наблюдать.
  
  В натуре графини Висконти было нечто от этой комфортабельной материальности, но, несомненно, она могла похвастаться также незаурядным умом и характером. В ней не было ни подозрительности, ни придирчивости, ни настороженности Эвелины Ганской. Когда она подарила Бальзаку свою благосклонность, то сделала это от всего сердца, открыто. Она не находила нужным считаться с мнением света и поэтому смело показывалась с Бальзаком в ложе Итальянской оперы, но она не стремилась безраздельно завладеть им, она понимала, что художнику необходима свобода, и тихонько подсмеивалась над его приключениями.
  
  Известно, что 16 июня 1835 года Бальзак отправился в Булонь-сюр-Мер; его отсутствие длилось шесть дней. 28 августа он снова завизировал свой паспорт для поездки в Булонь и выехал туда 31 августа в наемной коляске, а через неделю возвратил ее каретнику Панару. Булонь - порт, из которого корабли отплывают в Англию. Несомненно, Бальзак провожал графиню Висконти, отправлявшуюся на родину, где она собиралась провести два месяца. Весьма вероятно, что в августе он в новом порыве страсти ездил в Булонь встречать ее. Ему по-прежнему нравилось давать своей возлюбленной имя, предназначенное для него одного, и тут он получил разрешение называть госпожу Гидобони-Висконти Сарой (вторым ее именем), а не Фанни, как звали ее все. В 1836 году она произвела на свет сына. И хотя никаких доказательств тому не имелось, говорили, что отцом его был Бальзак. Ребенка нарекли при крещении Лионелем-Ричардом. Если бы Бальзак мог быть уверен в столь славном отцовстве, он, надо полагать, трубил бы о нем. Но недаром же новорожденный получил имя Лионель - в честь Бонваля!
  
  Однако Сара долго оставалась любовницей Бальзака и всегда была к нему щедрой и доброй. Когда "Кроник де Пари" обанкротилась и Бальзаку настоятельно требовалось бежать из Парижа, госпожа Висконти придумала комбинацию, позволявшую затравленному писателю удалиться с честью.
  
  Эмилио Гидобони-Висконти потерял мать. Он не имел ни малейшего желания расстаться со своей аптечкой и своим оркестром для того, чтобы поехать в Турин хлопотать о получении своей доли наследства. А дело было довольно запутанное. Оставшись вдовой после первого мужа, Пьетро Гидобони, от которого у нее было двое детей, госпожа Гидобони вышла замуж за француза, Пьера-Антуана Константена, и в этом втором браке у нее родился сын, названный Лораном. Таким образом, интересы наследников столкнулись. Contessa решила, что Бальзак, в юности служивший клерком в конторе стряпчего, прекрасно может защитить права ее мужа. Надо немедленно снабдить Оноре доверенностью на ведение дела и послать его в Турин. Он человек в высшей степени сведущий, и кто же, как не он, способен добиться скорого и справедливого раздела наследства? Этот идеальный посредник получит комиссионные с той суммы наследства, которую ему удастся отстоять. А в сущности, поручение было деликатным способом прийти на помощь Бальзаку.
  
  Небезынтересно будет отметить, что во время своей связи с Сарой Висконти Бальзак поддерживал таинственную переписку с какой-то женщиной, которую никогда не видел и знал только ее имя - Луиза. Она писала ему, как и многие другие, на адрес его издателя. С того времени как он столкнулся с дьявольским коварством маркизы де Кастри, Бальзак не очень-то доверял незнакомкам.
  
  "Моя детская доверчивость не раз подвергалась испытанию, а вы, должно быть, замечали, что у животных недоверие прямо пропорционально их слабости... Но все же я иной раз пишу - так бедняга солдат, нарушая приказ, не возвращается к сроку в казарму и на следующий день бывает за это наказан... Знайте, что хорошего во мне еще больше, чем вы предполагаете, что я способен на беспредельную преданность, что я отличаюсь женской чувствительностью, а мужского во мне только энергия; но мои хорошие черты трудно заметить, ведь я всегда поглощен работой... Я полон эгоизма, к которому вынуждает меня обязательный труд; я каторжник, к ноге которого приковано пушечное ядро, а напильника у меня нет... Я заточен в стенах своего кабинета, словно корабль, затертый во льдах..."
  
  Он не отталкивал протянутую ему руку, но для него было невозможно вырваться из своей тюрьмы. "Оставьте меня в моем монастыре, где я обречен вкатывать на гору тяжелый камень, и поверьте, что, будь я свободен, я действовал бы иначе". Лишь один раз в жизни, говорил Бальзак, он встретил самоотверженную любовь, которая мирилась с его сизифовым трудом; эта ангельская душа в течение двенадцати лет посвящала ему по два часа в день, отнимая их от света, от семьи, от исполнения долга, ей хотелось ободрить его и помочь ему. А больше уж никто не дарил ему такой любви. Ему нравилось рисовать в своем воображении облик незнакомки, с которой он переписывался: наверно, она молода, хороша собою, умна, и все же он предпочитает, чтобы эта нежная дружба оставалась тайной. Да и незнакомка сама уклонялась от встречи. В конце концов таинственная Луиза оказалась в выигрыше: она получала прелестнейшие в мире письма и ничего не дарила взамен, так как он от всего отказывался. Правда, такое благоразумие отчасти объяснялось той ролью, которую играла в его жизни Сара Гидобони-Висконти.
  
   ГЕРЦОГИНЯ ДЕ КАСТРИ
   Стефан Цвейг
  
  
  "В один прекрасный день, 5 октября 1831 года, в Саше, куда он бежал к своему другу Маргонну, собираясь здесь поработать, ему переслали письмо женщины, которое поразило его особенным образом.
  
  Фантазия Бальзака обладает способностью - это видно по его романам - творчески загораться, отталкиваясь от самых мелких деталей. И теперь эти незначительные детали - сорт бумаги, почерк, особенности слога - заставляют его предположить, что женщина, которая подписалась не своим подлинным именем, а английским псевдонимом, должна быть особой высокого и даже очень высокого происхождения. Его фантазия разыгрывается самым бурным образом. Должно быть, это прекрасная, юная, несчастная женщина, немало претерпевшая и изведавшая много трагического, к тому же она принадлежит к самой высшей аристократии - она, бесспорно, графиня, маркиза, герцогиня.
  
  Любопытство и, вероятно, снобизм решительно не дают ему покоя. Он немедленно посылает незнакомке, "возраст и положение которой мне неизвестны", письмо на шести страницах. То есть, собственно говоря, он хочет в своем ответе защитить себя только от упрека в фривольности, который эта корреспондентка бросила ему, прочитав "Физиологию брака". Но Бальзак, ни в чем не знающий меры, не в силах держаться золотой середины. Если он восхищается, значит он непременно приходит в экстаз. Если он трудится, значит он работает, как каторжный. Если он пишет кому-нибудь, значит это будет оргия, изобилие признаний. И, уже не зная никаких преград, открывает он этой совершенно ему неведомой анонимной корреспондентке свое сердце. Доверительно сообщает он ей, что намерен жениться только на вдове. Он описывает неизвестной себя самого то в сентиментальных, то в пламенных красках и делает ее, далекую незнакомку, наперсницей всех своих сокровеннейших мыслей, о которых не знает еще никто из его лучших друзей. Он рассказывает ей, что "Шагреневая кожа" только краеугольный камень некоего монументального здания, которое он намеревается возвести, - здания "Человеческой комедии".
  
  Он гордится тем, что предпримет такую попытку, хотя бы ему и суждено было погибнуть при этом.
  
  Неизвестная корреспондентка была, по-видимому, весьма изумлена, получив вместо вежливого или литературно-витиеватого ответа столь интимное саморазоблачение знаменитого писателя. Несомненно, она тотчас же ему ответила; между Бальзаком и предполагаемой герцогиней завязалась переписка (к сожалению, дошедшая до нас лишь в незначительной своей части), которая, наконец, привела к тому, что оба они, по-человечески заинтересовавшись друг другом, пожелали свести личное знакомство. Незнакомке все же известно кое-что о Бальзаке. Кое-что ей донесла молва, его портреты напечатаны уже во многих повременных изданиях. Зато Бальзак ничего не знает о ней, и как же должно было взыграть его любопытство! Молода ли эта незнакомка? Хороша ли она? Не принадлежит ли она к тем трагическим душам, которым нужен утешитель? Быть может, она лишь сентиментальный синий чулок, заучившаяся купеческая дочка? Или же и в самом деле она (о безумно-смелый мечтатель!) графиня, маркиза, герцогиня?
  
  И каков же триумф психолога! Неизвестная корреспондентка действительно маркиза, обладающая преемственным правом на титул герцогини. В противоположность его прежней метрессе, герцогини д'Абрантес, она отнюдь не герцогиня, только что испеченная корсиканским узурпатором. Нет, она самой что ни на есть голубой крови, она происходит из аристократического Сен-Жерменского предместья! Отец маркизы, впоследствии герцогини Анриетты Мари де Кастри, - герцог де Мэйе, бывший маршал Франции, чья родословная восходит к одиннадцатому столетию. Ее мать - герцогиня Фиц-Джемс, иначе говоря, из Стюартов и, следовательно, королевской крови. Ее муж, маркиз де Кастри, внук прославленного маршала де Кастри и сын герцогини де Гиз. Душа Бальзака - этого патологического аристократомана - должна была прийти в священный трепет при виде столь роскошно разветвленного генеалогического древа. Да и возраст маркизы вполне соответствует бальзаковскому идеалу. Ей тридцать пять, и, следовательно, она может считаться "тридцатилетней женщиной", и даже сугубо бальзаковского типа. Ибо это чувствительная, несчастная, разочарованная женщина, которая только что пережила роман, нашумевший в парижском обществе не менее, чем "Шагреневая кожа". Стендаль, величайший собрат Бальзака, предвосхитив его, описал судьбу маркизы де Кастри в своем первом романе "Армане".
  
  Бальзаку не стоит большого труда узнать все подробности этой романтической истории.
  
  В возрасте двадцати двух лег, юная маркиза, тогда одна из прелестнейших аристократок Франции, с тициановски рыжими волосами, стройная, нежная, познакомилась с сыном всемогущего канцлера Меттерниха. Маркиза страстно влюбляется в молодого человека, который унаследовал от отца мужественную красоту и светское обаяние, но, к несчастью, не унаследовал его несокрушимого здоровья. Так как французская знать еще верна традициям просвещенного восемнадцатого столетия, супруг ее готов сделать вид, что не замечает пламенных чувств этой юной пары. Однако с откровенной решимостью, поразившей не только Стендаля, но и все парижское общество, влюбленные отвергают всякий компромисс. Госпожа де Кастри бросает дворец своего супруга, молодой Меттерних - блестящую карьеру. Что им до света, что им до общества - они хотят жить лишь друг для друга и для любви. И вот романтическая пара странствует по прелестнейшим уголкам Европы. Словно вольные номады, кочуют они по Швейцарии, по Италии, и вскоре сын (который впоследствии будет обязан австрийскому императору титулом барона фон Альденбурга) становится боготворимым свидетелем их счастья. Но это счастье слишком полное, чтобы быть длительным. Катастрофа разражается неожиданно, как гром среди ясного неба. Маркиза на охоте упала с лошади и сломала позвоночник. С тех пор она вынуждена большую часть дня проводить, лежа пластом в шезлонге или в постели, а Виктор фон Меттерних недолго облегчает ее жребий своими нежными заботами, ибо вскоре после несчастья с ней он в ноябре 1829 года погибает от чахотки. Эта утрата поражает маркизу де Кастри еще тяжелее, чем ее недуг. Не в силах оставаться одинокой в тех краях, которые казались ей раем, лишь озаренные светом счастливой любви, она возвращается в Париж, но уже не в дом своего супруга и не в общество, суждения которого она столь вызывающе оскорбила. Маркиза проводит теперь дни свои в родовом наследственном дворце де Кастеллан в полном уединении и расставшись с прежними друзьями, и только книги ее единственное утешение.
  
  Получив письмо, а вслед затем и дружеские приглашения от женщины, чье положение, возраст и судьба соответствуют самым смелым его мечтаниям, Бальзак немедленно приводит в действие как поэтическую, так и снобистскую сторону своей натуры. Маркиза, будущая герцогиня, "тридцатилетняя женщина", "покинутая женщина" так отличает его - внука крестьянина, сына мелкого буржуа! Что за победу он одержал над всеми прочими собратьями - над этим Виктором Гюго, Дюма, Мюссе, чьи жены - буржуазки, чьи подруги актрисы, литераторши или кокотки! И какое торжество, если дело не ограничится просто дружбой, если он, так страстно вспыхивающий, едва заслышав титул знатной дамы, если он после связи с неродовитой мадам де Берни и аристократкой-выскочкой герцогиней д'Абрантес станет теперь любовником, а может быть, и супругом доподлиннейшей герцогини из древнего галльского рода, преемником принца Меттерниха, он, который в объятиях герцогини д'Абрантес уже был преемником его отца, князя Меттерниха!
  
  Нетерпеливо ожидает Бальзак приглашения навестить свою сиятельную корреспондентку. Наконец 28 февраля письмо приносит ему сей "знак доверия", и он тотчас же отвечает, что спешит принять "великодушное предложение, рискуя благодаря личному знакомству так много проиграть в ваших глазах".
  
  И так быстро, так поспешно, так восхищенно отвечает Оноре де Бальзак на это послание обитательницы Сен-Жерменского предместья, что не обращает внимания на другое письмо, которое в тот же день легло на его стол, письмо из России, написанное другой женщиной и подписанное "Чужестранка".
  
  Для такого фантазера, как Бальзак, кажется само собой разумеющимся, что он влюбится в герцогиню де Кастри. Ему вовсе не нужно видеть ее для этого, и будь она уродлива, сварлива, глупа, ничто не сможет охладить этого чувства, ибо все чувства, даже чувство любви, подчиняются самовластию его воли. Еще, прежде чем Бальзак тщательно заканчивает свой туалет, надевает новый фрак и садится в карету, чтобы ехать во дворец де Кастеллан, он уже решил полюбить эту женщину и стать ее возлюбленным.
  
  Как впоследствии из героини того второго, еще не вскрытого письма, так теперь из герцогини де Кастри он создал, еще не зная ее, идеальный образ, образ женщины, которой он в романе своей жизни намерен поручить главную роль,
  
  И действительно, первые главы протекают именно так, как ему рисовало его живое воображение. В салоне, убранном в самом великолепном и благородном вкусе, его ожидает, полулежа на кушетке в стиле Рекамье, молодая, но уже не юная женщина, немного бледная, немного усталая, - женщина, которая любила и познала любовь, женщина покинутая, нуждающаяся в утешении. И удивительное дело, эту аристократку, окруженную доселе одними только князьями и герцогами, эту пылкую особу, чьим возлюбленным был стройный элегантный княжеский отпрыск, не разочаровывает широкоплечий толстобрюхий плебей, которому никакое портновское искусство не в силах придать элегантности. Своими живыми и умными глазами она смотрит на своего гостя и с благодарностью внимает его бурному красноречию. Это первый писатель, с которым она познакомилась, это человек из другого мира, и, несмотря на всю свою сдержанность, она не может не почувствовать, с какой способностью к пониманию, с какой захватывающей и возбуждающей проницательностью подходит он к ней. Один, два, три волшебных часа проходят незаметно в беседе, и она не в силах, несмотря на всю свою верность памяти любимого, не восхищаться этим необычайным человеком, ниспосланным ей судьбой. Для нее, чувства которой, казалось, умерли, началась дружба, для Бальзака, во всем не знающего меры, - упоение.
  
  "Вы приняли меня столь любезно, - пишет он ей, - вы подарили мне столь сладостные часы, и я твердо убежден: вы одни мое счастье!"
  
  Отношения становятся все сердечней. В ближайшие недели и месяцы экипаж Бальзака каждый вечер останавливается у дворца де Кастеллан, и беседы затягиваются далеко за полночь. Он сопровождает ее в театр, он пишет ей письма, он читает ей свои новые произведения, он просит у нее совета, он дарит ей самое драгоценное из всего, что может подарить: рукописи "Тридцатилетней женщины", "Полковника Шабера" и "Поручения". Для одинокой женщины, которая уже много недель и месяцев предается скорби по умершему, эта духовная дружба означает своего рода счастье, для Бальзака она означает страсть.
  
  Роковым образом Бальзаку мало одной только дружбы. Его мужское и, вероятно, снобистское тщеславие жаждет большего. Все настойчивей, все несдержанней, все чаще говорит он ей, что он жаждет ее. Все настойчивей требует он, чтобы она подала ему надежду. И герцогиня де Кастри слишком женщина, чтобы, даже в своем несчастье, не почувствовать себя, пусть еще не сознательно, польщенной любовью человека, чей дар она чтит и чьим гением восхищена. Она прислушивается к его словам. Она не пресекает холодно и свысока бурные проявления чувств пламенного поэта. Быть может (хотя, конечно, нельзя доверять всему, что говорит Бальзак в своем позднейшем, вызванном чувством мести романе "Герцогиня де Ланже"), она их даже вызывает.
  
  "Эта женщина не только любезно приняла меня. Она употребила против меня все ухищрения своего весьма обдуманного кокетства. Она хотела мне понравиться, и она приложила неописуемые усилия, чтобы поддерживать меня в состоянии опьянения и опьянять меня все больше. Она не пожалела усилий, чтобы вынудить меня, тихо и преданно любящего, объясниться".
  
  Однако как только его ухаживания приближаются к опасной черте, герцогиня начинает обороняться решительно и непреклонно. Быть может, она желает оставаться верной только что умершему возлюбленному, отцу своего ребенка, ради которого она пожертвовала своим общественным положением и самой честью, а быть может, ее сковывает увечье, которого она стыдится. Быть может, наконец, действительно плебейские и вульгарные черты в облике Бальзака вызывают у нее отвращение. А может быть, она опасается (и не без основания), что Бальзак в своем тщеславии тотчас же разгласит повсюду об этой аристократической связи. Но, как уверяет Бальзак в своей "Герцогине де Ланже", она позволяет ему "только медленно продвигаться вперед, делая маленькие завоевания, которыми должен удовлетвориться застенчивый влюбленный", и упорно не желает "подтвердить преданность своего сердца, присоединив к нему и собственную свою особу". Впервые вынужден Бальзак почувствовать, что его воля, даже когда он напрягает ее до предела, не всемогуща. После трех, нет, четырех месяцев самых настойчивых домогательств, невзирая на свои ежедневные посещения, невзирая на всю свою писательскую деятельность в пользу роялистской партии, невзирая на все унижения своей гордыни, он по-прежнему остается только другом-литератором, но отнюдь не возлюбленным маркизы де Кастри".
  
  ..."Покуда его занимал "Луи Ламбер", покуда его душил финансовый кризис, он и думать забыл о герцогине де Кастри. В глубине души он считал эту свою игру проигранной. Теперь, когда ему удалось несколько отсрочить долги, им овладевает желание еще раз попытать счастья. Летом герцогиня писала ему множество раз. Она предлагала встретиться с ней в Эксе - в Савойе - и сопровождать ее и ее дядю, герцога Фиц-Джемса, в осеннем путешествии по Италии. Отчаянное безденежье мешало Бальзаку даже и подумать об этой соблазнительной возможности. Теперь, когда несколько луидоров снова позвякивают у него в кошельке, он не в силах противиться искушению. Не означает ли это приглашение на берег озера Аннеси, в края Жан Жака Руссо, в конце концов нечто большее, чем простую вежливость, и можно ли пренебречь столь деликатным призывом? Быть может, недотрога герцогиня, которая, как ему доподлинно известно, "чувственна, как десять тысяч кошек", отказала ему в Париже только из страха перед молвой, только из боязни пересудов? Быть может, на божественном лоне природы аристократка из Сен-Жерменского предместья будет более склонна подчиниться зову природы? Разве не на швейцарских озерах поэт "Манфреда" лорд Байрон наслаждался своим счастьем? Почему же именно творцу "Луи Ламбера" должен быть там дан отпор?
  
  Фантазеры легко принимают желаемое за сущее. Но даже когда художник предается безудержным грезам, в нем бодрствует внутренний наблюдатель. Три вида тщеславия борются в Бальзаке: тщеславие сноба, честолюбие мужчины, стремящегося завоевать эту упрямую женщину, которая все время приманивает его, чтобы затем не позволить притронуться к себе, и гордость человека, который, сознавая свое значение, не хочет, чтобы его одурачила светская кокетка, и готов скорее сам отступиться от нее. Целыми днями обсуждает он с Зюльмой Карро, единственной, с кем он может говорить откровенно, следует ли ему отправиться в Экс или не следует. Внутреннее сопротивление этой честной подруги, которая инстинктивно, или, вероятней, потому, что она подавляет свою любовь к Бальзаку, ненавидит соперницу-аристократку, должно бы предостеречь колеблющегося, заставить его отказаться от безнадежного путешествия. Зюльма ни мгновения не сомневается в том, что эта герцогиня из Сен-Жерменского предместья, несмотря на все свое восхищение писателем, не захочет скомпрометировать себя "любовью к плебею". Но когда она видит, с каким пламенным нетерпением Бальзак жаждет лишь одного - чтобы она укрепила его в его намерении, она как-то ожесточается. Зюльма не желает, чтобы Бальзак думал, будто из мелкой ревности она не дает ему воспользоваться столь ослепительной возможностью. Что ж, пусть попробует, если хочет, пусть снобизм его получит, наконец, необходимый урок! И поэтому она произносит те слова, которых только и ждет от нее Бальзак: "Поезжайте в Экс!"
  
  Жребий брошен. 22 августа он садится в дилижанс.
  
  Бальзак на протяжении всей своей жизни был слишком близок к народу, слишком крестьянский внук, чтобы не быть суеверным самым примитивным образом. Он верит в амулеты, носит, не снимая, счастливый перстень с таинственными восточными письменами, и чуть ли не перед каждым важным своим решением великий и прославленный писатель, словно парижская швейка, взбирается по винтовой лестнице на пятый этаж к гадалке или ясновидящей. Он верит в телепатию, в таинственные вести и в предостерегающую силу инстинкта. И если бы он и в этот раз обратил внимание на подобного рода знамения, он должен был бы в самом начале прервать свою поездку в Экс. Ибо она начинается с несчастного случая. Когда на почтовой станции Бальзак, уже весьма тучный, слезал с козел дилижанса, лошади вдруг дернули. Бальзак упал всей тяжестью и поранил ногу до кости о железную ступеньку кареты. Любой другой на его месте прервал бы путешествие, чтобы залечить такую серьезную рану. Но ведь препятствия всегда только усиливают волю Бальзака. Кое-как перевязанный, он вытягивается в карете и едет дальше - в Лион, а оттуда в Экс, куда он прибывает, уже едва волоча ногу и опираясь на палку. Этот бурный любовник производит сейчас самое жалкое впечатление.
  
  С трогательной предусмотрительностью герцогиня приготовила ему там "премиленькую комнатушку". Из окна ее открывается прелестный вид на озеро и горы, а кроме того, в соответствии с желанием Бальзака, комната необыкновенно дешева: она стоит всего два франка в день. Еще никогда в жизни Бальзак не имел возможности работать в такой покойной и уютной обстановке. Но эта предусмотрительность трогательно заботливой герцогини оказывается одновременно и осмотрительностью. Комната Бальзака не только не находится в гостинице, где обитает она сама, но расположена на расстоянии нескольких улиц от нее, и, таким образом, оказываются возможными одни лишь светские, но отнюдь не интимные вечерние визиты. Ибо только вечером - это право выговорил себе Бальзак - он хочет и может видеть герцогиню.
  
  Согласно строгому закону Бальзака его день должен принадлежать исключительно труду. Единственная уступка, которую он делает в угоду герцогине, это то, что он приступает к своей двенадцатичасовой работе не в полночь, как он привык, а только в шесть часов утра. С восходом солнца усаживается Бальзак за свой рабочий стол и не встает от него до шести часов вечера. Яйца и молоко, которые стоят пятнадцать су и составляют единственное его питание, ему приносят в комнату.
  
  Только после этих двенадцати часов, неизменно посвященных работе, Бальзак принадлежит герцогине, которая, увы, все еще не хочет ему принадлежать. Правда, она выражает ему все, какие только мыслимы, знаки дружеского внимания. Она возит его, пока не зажила его больная нога, в экипаже к озеру Бурже и в Шартрез. Снисходительно улыбаясь, она терпеливо слушает его восторженные излияния. В часы долгих вечерних разговоров она варит ему кофе по его рецепту. Она представляет его в казино своим элегантным великосветским друзьям. Она позволяет ему даже называть себя не официальным ее именем Анриетта, а более интимным - Мари, - так она разрешает себя называть лишь ближайшим друзьям. Но больше - ни-ни! Нисколько не помогло, что он уже в Эксе послал ей пылкое любовное письмо своего героя - Луи Ламбера - и сделал это в такой форме, что она непременно должна была почувствовать: каждое слово обращено здесь к ней. Не помогает и то, что он спешно выписывает из Парижа шесть пар палевых перчаток, банку помады и флакон туалетной воды. Иногда ему кажется, что в том, как терпеливо она принимает некоторую интимность с его стороны и даже провоцирует ее, заключено уже и некоторое обещание.
  
  "Обещание любовных утех сквозило в ее смелых и выразительных взорах, в ласковом тоне ее голоса, в прелести ее слов. Казалось, в ней таится изысканная куртизанка..."
  
  Во время романтической прогулки по берегу озера дело доходит даже до сорванного украдкой, а может быть и дозволенного, поцелуя. Но всегда, как только Бальзак требует последнего доказательства любви, как только певец "покинутых" и "тридцатилетних женщин" хочет получить вознаграждение в монете "Озорных рассказов", так в последнее мгновение женщина, которой он жаждет, снова превращается в герцогиню. Дни становятся пасмурней, уже багровеют ветви над романтическим озером Аннеси, а новый Сен-Пре добился от своей Элоизы ничуть не больше, чем полгода назад в холодном и гулком салоне дворца де Кастеллан.
  
  Лето уже на исходе, все меньше гуляющих на бульваре, светская публика собирается покинуть курорт. Готовится к отъезду и герцогиня де Кастри, Однако она не намерена возвратиться в Париж, она собирается провести еще несколько месяцев в Италии - в Генуе, Риме, Неаполе - со своим дядей, герцогом Фиц-Джемсом, и Бальзака снова приглашают сопутствовать им. Бальзак в нерешительности. Он прекрасно видит, в какое недостойное положение он попал благодаря своим вечным и напрасным домогательствам и ухаживанию. И отзвуки этого разочарования слышатся в письме к его приятельнице Зюльме Карpо:
  
  "Почему ты пустила меня в Экс?" И потом: "Поездка в Италию обойдется дорого. Она разорительна вдвойне: она означает и потерю денег и потерю рабочих часов, проведенных в почтовой карете, - потерю рабочих дней".
  
  Но с другой стороны: какое искушение для художника, "кругозор которого расширяют путешествия", увидеть Рим и Неаполь, увидеть их, будучи вдвоем с умной и элегантной женщиной, в которую он влюблен, - и к тому же увидеть из окна герцогской кареты!
  
  Бальзак еще раз хочет прислушаться к тайному предчувствию. Потом он уступает. В начале октября начинается путешествие по Италии. Женева - первая станция по пути на юг и последняя - для Бальзака. Здесь происходит его объяснение с герцогиней, подробности которого нам неизвестны. По-видимому, он предъявил ей некий ультиматум и получил отказ, к тому же на этот раз, как видно, в обидной форме. Несомненно, герцогиня задела его самое больное место, несомненно, она жесточайшим образом оскорбила его тщеславие и его мужскую или человеческую честь, ибо он немедленно возвращается обратно во Францию, исполненный мрачного бешенства и жгучего стыда, полный решимости отомстить этой женщине, которая столько месяцев дурачила его самым бессовестным образом. Вероятно, он уже тогда ухватился за мысль ответить на это унижение, откровенно и без утайки описав их отношения.
  
  Роман - весьма неудачный - "Герцогиня де Ланже", который Бальзак сперва окрестил "Не прикасайтесь к секире!", довольно беззастенчивым образом сделал весь Париж поверенным в этом пикантном деле. Из политических соображений обе стороны поддерживают еще известные внешние светские отношения. Бальзак делает рыцарский жест - он читает свой роман первой именно герцогине, чей портрет он запечатлел в своем произведении, а она с еще более благородным жестом ответствует, что не возражает против этого не слишком лестного изображения своей особы.
  
  Герцогиня де Кастри избирает себе другого писателя в исповедники и собеседники - Сент-Бёва, а Бальзак объявляет со всей решительностью:
  
  "Я сказал себе: не могу такую жизнь, как моя, прицепить к бабьей юбке. Я должен отважно следовать моему призванию и поднимать свой взор несколько выше, чем до выреза корсажа".
  
  Как расшалившийся ребенок, который, несмотря на все увещания, расшибся о камень в кровь и, пристыженный, бежит назад к матери, так и Бальзак едет из Женевы, не заглядывая в Париж, прямехонько в Немур, к г-же де Берни. Это возвращение - чистосердечное признание и одновременно итог. От женщины, которую он желает только из тщеславия и которая по расчету или из равнодушия отказала ему, он бежит назад, к женщине, которая всем пожертвовала и все ему подарила: любовь, совет, деньги; которая поставила его превыше всего на свете - превыше супруга, детей, превыше своей чести в обществе. И ясней, чем когда бы то ни было, он понимает сейчас, чем была для него она, его первая возлюбленная, и что она для него теперь, когда она уже только его друг, его мать. Никогда еще не ощущал он с такой силой, сколь многим он ей обязан, и, желая достойно отблагодарить ее, он дарит ей книгу, которая навсегда останется для него любимейшим его творением, - он дарит ей "Луи Ламбера" с посвящением на первой странице: "Et nunc et semper dilectae" - "Ныне и присно избранной".
  
  ***
  
  Сколько женщин было у Бальзака не знает никто.
  Он проявил верное психологическое чутье, когда из всех великих женщин, окружавших его, особенно близко сошелся с благородной Марселиной Деборд-Вальмор, которой он посвятил одно из прекрасных своих творений и к которой, задыхаясь, взбирался по крутой лестнице на мансарду в Пале-Рояле. С Жорж Санд, которую он называл "братец Жорж", его связывала только сердечная дружба, без малейшего намека на интимность. Гордость Бальзака не позволяла ему быть включенным в обширный список ее возлюбленных.
  
  ***
  Многим знакомствам с женщинами Бальзак обязан почтальону. Это и герцогиня де Кастри, и прекрасная незнакомка из Одессы и многие другие. Существовала целая вереница нежных подруг, в большинстве случаев известны только их имена - Луиза, Клер, Мари. Женщины эти обычно являлись к Бальзаку домой, и одна из них унесла оттуда внебрачного ребенка. Бальзак однажды заметил: "Гораздо легче быть любовником, чем мужем, по той простой причине, что гораздо сложнее целый день демонстрировать интеллект и остроумие, чем говорить что-нибудь умное лишь время от времени". Но разве не может когда-нибудь вместо адюльтеров вспыхнуть подлинная любовь?
  
  В 1835 году, когда Бальзак поклялся хранить верность Эвелине, он влюбился в другую женщину, влюбился сильнее, чем когда-либо прежде. На одном из великосветских приемов он заметил даму примерно лет тридцати, высокую полную блондинку ослепительной красоты, непринужденную и явно чувственную. Графиня Гвидобони-Висконти охотно позволила любоваться своими обнаженными плечами, восхищаться собой и ухаживать за собой. Бальзак, забыв о клятве верности Ганской, пытался завладеть сердцем (и не только сердцем) очаровательной англичанки. Он праздновал победу - становится возлюбленным графини Висконти и, по всей вероятности, отцом Лионеля Ришара Гвидобони-Висконти - одного из трех незаконных младенцев, не унаследовавших ни имени, ни гения своего отца.
  
  Графиня была любовницей романиста в течение пяти лет. В трудную минуту она помогала писателю и была готова ради него на любые жертвы. Она отдалась ему безраздельно и страстно, ее не волновало, что скажет Париж. Графиня Висконти появлялась с Бальзаком в своей ложе. Она прятала его в своем доме, когда он не знал, как спастись от кредиторов. К счастью, муж ее не был ревнив. . .
  
  Естественно, Эвелина Ганская из газет узнала о скандальной связи своего возлюбленного. Она осыпала его упреками. Бальзак оборонялся, утверждая, что с графиней его связывают исключительно дружеские чувства.
  
  Тем временем графиня Висконти устроила Бальзаку поездку в Италию, которая не стоила ему ни гроша. В путешествие романист отправился не с любезной графиней, а с неким юнцом Марселем. Бальзак обожал любовные приключения. В Италию его сопровождала г-жа Каролина Марбути - жена крупного судейского чиновника, - переодетая в мужское платье. Ее черные волосы были коротко острижены. С ней Бальзак познакомился с помощью почтальона. Первое же свидание затянулось на трое суток, и молодая цветущая особа настолько пришлась ему по вкусу, что он предложил ей отправиться с ним в поездку по Турени, а затем - в Италию. Последнее предложение встречено ею с восторгом.
  
  Не без приключений они приехали в Италию. На следующий же день газеты сообщили о приезде в город знаменитости. Бальзак, который никогда не мог устоять перед восторгами княгинь, графинь и маркиз, благосклонно принимал приглашения пьемонтской аристократии. Разумеется, в салонах узнали, что юный Марсель - переодетая дама. И. . . приняли Каролину Марбути за знаменитую романистку Жорж Санд, которая коротко стриглась, курила сигары и носила штаны. Спутница Бальзака внезапно оказалась в центре внимания. Господа и дамы окружили ее, болтали с ней об изящной словесности, заранее готовы восторгаться ее остроумием и пытались добыть у нее жорж - сандовский автограф. Писатель с трудом выпутался из этой непростой ситуации. Через три недели они выехали в Париж, причем дорога заняла у них целых десять суток, ибо они останавливались во всех городах на пути. Оноре был в восторге от своей юной брюнетки. . .
  
  ***
  
  Бальзаку было тридцать семь, когда он стал возлюбленным юной брюнетки дворянки Элен де Валетт. Некую Луизу он пытался привлечь к себе привычным путем - перепиской. Он стал завсегдатаем ужинов, где знаменитейшие парижские кокотки не скупились на приманку и ласки.
  
  "Незаурядных женщин можно пленить только чарами ума и благородством характера", - считал писатель. Супруга некоего генерала, у которого гостил писатель, сразу отметила и плохо сшитое платье, и прескверную шляпу, и чрезмерно большую голову гостя. . . Но как только шляпа была снята, генеральша перестала замечать окружающее: "Я смотрела только на его лицо. Вам, которые его никогда не видели, трудно представить его лоб и глаза. Лоб у него был большой, как бы отражавший свет лампы, а карие глаза с золотым блеском были выразительнее всяких слов".
  
  Бальзак был тонким знатоком и ценителем антикварных вещей. Он также коллекционировал трости с рукоятками, украшенными золотом, серебром и бирюзой. В одной из них, рассказал он как-то друзьям, хранился портрет его любовницы.
  
  "Женщина - это хорошо накрытый стол, - заметил однажды Бальзак, - на который мужчина по-разному смотрит до еды и после нее". Судя по всему, Бальзак просто поглощал своих любовниц столь же жадно, как и хороший ужин.
  
   МИХАИЛ БУЛГАКОВ И ЕГО ЖЕНЩИНЫ
  
   БУЛГАКОВ И ЕГО МАРГАРИТЫ
  
  Две женщины (Елена Шиловская и Любовь Белозерская) считали себя вдовами Михаила Афанасьевича, и еще, наверное, с десяток - музами и прототипами его Маргариты. И только первая жена Булгакова, Татьяна Лаппа (по последнему мужу - Кисельгоф), долгое время держалась в тени ...
   МАРГАРИТА
  Булгакова давно уже не было в живых, когда "Мастера и Маргариту", наконец, опубликовали в журнале "Москва". Маргарита Петровна Смирнова, женщина пожилая, но все чудно красивая, прочла и ахнула: "А ведь это про меня! В каком же году это было? В тридцать шестом, или в тридцать седьмом, а, может, в тридцать восьмом?"
  
  
  
  В тот день она, никуда не торопясь, шла по Мещанской улице, наслаждаясь неожиданной свободой: дети на даче, муж в командировке. Пахло весной, солнце сияло, все кругом было звонко и весело, и Маргарита, сменив, наконец, тяжелую шубу на щегольское пальто, шла легко. В одной руке, обтянутой длинной шелковой перчаткой, она несла ветку мимозы, в другой - сумочку с вышитой бисером желтой буквой "М". "Помедлите минутку! - взял ее за локоть какой-то мужчина. - Дайте же мне возможность представиться! Меня зовут Михаил Булгаков". Маргарита Петровна окинула его взглядом: небольшого роста, глаза синие, лицо подвижное и нервное, как у артиста. Разговор завязался сам собой - как будто эти двое знали друг друга всю жизнь, и расстались только вчера. Они шли, не замечая города, и несколько раз миновали переулок, куда Маргарите надо было сворачивать к дому. Постояли на набережной. Подставив ветру лицо, она сказала, что любит стоять на носу корабля - словно летишь над водой, и делается так хорошо, озорно... Потом говорили о современной литературе, и о весне, и о том, что он, кажется, видел ее несколько лет назад в Батуми ("Это правда, я была там с мужем"), и о том, что у нее грустные глаза... Маргарита Петровна созналась: ее муж, инспектор железных дорог - человек скучный и бесконечно чуждый ей.
  Условились встретиться через неделю. Она вошла в свой дом, оглядела его, как будто не узнавая, бросила взгляд в окно: Булгаков стоял на улице и шарил глазами по этажам. Всю неделю Маргарита Петровна ходила как в тумане. Решила: пока не поздно, нужно все это прекратить! "Я вас никогда не забуду", - сказал ей на прощание опечаленный Булгаков. Он остался на месте, Маргарита пошла прочь...
  
  МАРИЯ И ЛЮБОВЬ
  
  
  Мария Георгиевна Нестеренко держала журнал "Москва" на видном месте и, перечитывая рассказ Мастера о том, как Маргарита приходила к нему на свидания в его полуподвальчик на Арбате, узнавала каждую мелочь и радовалась: "Как это мило, что Мака описал наш с ним роман!"
  Впрочем, в жизни все было наоборот: в полуподвале жила сама Маруся Нестеренко, а Булгаков к ней приходил. С улицы нужно было идти через дворик, мимо трех ее окон на уровне земли. И Маруся всегда по башмакам узнавала, кто идет. Часто Булгаков стучал носком башмака по стеклу, и она шла открывать. Она звала его "Мака". Впрочем, в те времена Булгакова так звали все - с легкой руки его тогдашней жены, Любови Евгеньевны Белозерской.
  "Блестящая женщина, но Мака с ней несчастлив", - считала Маруся. Белозерская - остроумная, светская женщина, гостеприимная и кокетливая. Она вечно была чем-то увлечена: то верховой ездой, то автомобилями, и в доме толклись какие-то жокеи... А Булгаков был нелюдим, все больше тосковал - его не печатали, пьесы запрещали, и в газетах то и дело затевали травлю. Дело кончилось фобиями: Булгаков боялся то улицы, то темноты, то сырости... Однажды ползал по углам на четвереньках - в халате, в колпаке, с керосинкой в руках - ему все казалось, что квартиру нужно просушить. Вошла Маруся, Михаил Афанасьевич сказал: "Умоляю, не говори Любе". Боялся, что жена станет смеяться над ним со своими гостями. Телефон у Булгаковых висел над письменным столом, и Белозерская все время болтала, мешая мужу писать. "Люба, так невозможно, я работаю!", - сказал он однажды. А она ответила: "Ничего, ты же не Достоевский"...
  ..."Чушь, - сказала постаревшая, но по-прежнему весьма светская Любовь Евгеньевна Белозерская, когда ей передали, что Маруся Нестеренко считает себя прототипом булгаковской Маргариты. - Мака никогда не относился к ней всерьез"... Белозерская прекрасно понимала, что за женщина на самом деле описана в романе: зеленые глаза с легкой "косинкой", черные брови дугами, кожа, будто светящаяся изнутри, и буйный нрав, и хохот - это же портрет самой Любови Евгеньевны в молодости! И ведь это ее Мака любил до самозабвения, когда начинал писать свою главную книгу!
  
  ЕЛЕНА
  
  
  
  Елена Шиловская
  
  Елене Сергеевне - третьей и последней жене Михаила Афанасьевича Булгакова - не было нужды ждать публикации в журнале "Москва". Она читала "Мастера и Маргариту" по мере написания, а со временем просто выучила роман наизусть. Да и как могло быть иначе, если книга написана о ней самой! Мишенька описал все с почти документальной точностью: Елена Сергеевна жила, как у Христа за пазухой, не зная ни в чем отказа, не прикасаясь к примусу... У нее был красивый, любящий и высокопоставленный муж - полковник Евгений Александрович Шиловский (ему покровительствовал сам маршал Тухачевский!) Узнав о тайном романе жены с Булгаковым, Шиловский грозил пристрелить обоих, клялся, что в случае развода не отдаст Елене Сергеевне детей. Влюбленные решили расстаться, и долгие месяцы не видели друг друга, но их любовь не слабела... И вот, оставив отцу десятилетнего сына Женю и забрав пятилетнего Сережу (формально тоже сына Шиловского, но поговаривали, что на самом деле он от Тухачевского, на которого, кстати, очень похож), Елена Сергеевна переехала к Булгакову. Когда ее вещи стали грузить в машину, Шиловский без фуражки кинулся со двора, чтобы не видеть отъезда. Нянька детей завыла в голос. Это был самый настоящий скандал, и московская элита долго смаковала подробности.
  
  Восемь лет Елена Сергеевна прожила с Михаилом Афанасьевичем. И были засушенные розы в письмах друг к другу. И бал (у американского посла в зале с колоннами, залитом светом прожекторов, с фазанами и попугаями в клетках, с ворохом тюльпанов и роз), где Елена Сергеевна царила в сшитом по случаю вечернем платье, темно-синем с бледно-розовыми цветами. И шелковая шапочка Мастера, сшитая ее собственными руками, тоже была...
  
  
  
  Елена Сергеевна любила Булгакова, умела сопереживать, была верна, и считала, что всем этим заслужила право называться его единственной музой. А что касается той отверженной, униженной и, конечно, давно забытой женщины, которую Булгаков звал в последние часы своей жизни - так ведь мало ли что привидится умирающему человеку в бреду! "Миша, твоя жена теперь я. И я здесь, с тобой, - уговаривала его тогда Елена Сергеевна. - А Таси здесь нет. Ты развелся с ней больше пятнадцати лет назад". Но больной не слушал и, кажется, совсем не узнавал жену: "Тася, где она? Пусть Леля (Елена, младшая сестра Булгакова) позовет ее. Если Тася не приедет, я не стану жить!"
  ТАСЯ
  - Неужели правда не станешь жить? - Саша Гдешинский со смесью ужаса и уважения глядел на товарища.
  - Не стану! - твердо сказал семнадцатилетний Миша Булгаков. - Вот достану револьвер, и застрелюсь к черту! Понимаешь, душа болит бесконечно. Она должна была приехать на Рождество, и вот, не приедет, родители не пускают. А, вдруг она вообще никогда не приедет?! А вдруг полюбит другого?! Ну не могу я больше терпеть эту неизвестность!
  Наспех распрощавшись с Булгаковым, Гдешинский бросился на почту. И полетела в Саратов телеграмма: "Телеграфируйте обманом приезд. Миша стреляется"...
  ... Полугодом раньше пятнадцатилетняя Татьяна Лаппа гостила у тетки в Киеве, и познакомилась с гимназистом восьмого класса, шестнадцатилетним Мишей Булгаковым. Ох, не даром Тасина мать не скупилась на зуботычины ("За что, мама?" - "У тебя глаза порочные! Так и буравишь ими мужчин!" - "Я не виновата, мама! Просто я подросла!") - виновата или не виновата, но только колдовские глаза были у Таси! Посмотрел в них Миша, и пропал. Взявшись за руки, через шумный Купеческий сад брели в безлюдный Царский - целоваться. "Ты ведьма, ты свела меня с ума", - шептал Миша...
  ...Родители перехватывали их письма друг к другу, отнимали у них железнодорожные билеты, запирали на замок... Влюбленные увиделись только через три года! Они стояли на вокзале и целовались у всех на виду. Люди говорили: "Надо же, неужели в наше время еще встречается такая любовь - не рассуждающая, не знающая стыда, как у Ромео с Джульеттой?!" Что ж, с любовью Миши и Таси скоро пришлось смириться даже их родителям; и дело стремительно двигалось к свадьбе. Варвара Михайловна - Мишина мать - велела молодым поститься перед венчанием. Но, отобедав пустой картошкой в семье, жених с невестой ехали в ресторан, оттуда - в оперу ("Руслан и Людмила", "Аида", чаще - любимый обоими "Фауст"), а уж оттуда - в свою съемную комнату. Варвара Михайловна была очень недовольна, что молодые еще до свадьбы живут вместе, но поделать ничего не могла...
  25 апреля 1913 года Михаил и Тася обвенчались в Киево -Подольской Добро-Николаевской церкви. Булгаков надел на венчание Тасин золотой браслет - он почему-то был уверен, что эта безделушка приносит счастье (потом он еще не раз надевал браслет: на выпускные экзамены в университете, и когда ему грозила смертельная опасность, и когда ему слишком долго не платили гонорар за рассказы, и просто когда хотел, чтоб ему повезло в казино). Было много цветов, особенно нарциссов. А вот фаты на невесте не было, белого платья тоже (деньги, присланные отцом на свадьбу, Тася потратила), и под венцом она стояла в полотняной юбке и блузке.
  Варвара Михайловна вздыхала: "Безбожники! Не кончится добром такой брак!" - она догадывалась, куда пошли Тасины "свадебные" деньги. Врачебное вмешательство определенного рода было в те времена делом опасным и весьма дорогостоящим... Тася решилась на это, чтобы не думали, будто она принуждает Мишу жениться.
  
  МОРФИЙ
  
  Оба деда Михаила Булгакова - священники, а отец, Афанасий Иванович, хоть и не был рукоположен, зато преподавал в Киевской духовной академии. Впрочем, когда в 1906 году он умер, выяснилось, что его дети, подчиняясь веяниям времени, почти поголовно придерживаются атеистических взглядов. И воскресные общесемейные чтения Библии как-то незаметно сменились на литературные вечера: читали Пушкина, Гоголя и Толстого. Много музицировали: Вера, Надя, Варя и Лена прекрасно играли на рояле, Николка и Ваня - на гитаре. Старший из детей, Миша музыке не учился, но пел приятным баритоном и вполне мог наиграть на рояле, к примеру, 2-ю "Венгерскую рапсодию" Листа... По нечетным субботам давали журфиксы - молодежь танцевала, пела, философствовала.
  В августе 1915 года в безмятежную жизнь Булгаковых грубо ворвалась война: курс медицинского факультета, на котором учится Михаил, выпустили досрочно (фронту нужны врачи!). Не желая оставить мужа, Тася записалась сестрой милосердия. Через шестьдесят пять лет, в интервью литературоведу Леониду Паршину, она расскажет: "Там было очень много гангренозных больных, и Миша все время ноги ампутировал. А я эти ноги держала. Так дурно становилось, думала, сейчас упаду. Потом отойду в сторонку, нашатырного спирта понюхаю и опять. Он так эти ноги резать научился, что я не успевала... Держу одну, а он уже другую пилит".
  Через год Булгакову пришло новое назначение: земским врачом в Смоленскую губернию, Сычовский уезд, село Никольское. Миша с Тасей обрадовались: подальше от фронта, от рваных ран и ампутаций... По дороге от Смоленска до места назначения радость куда-то испарялась: "Отвратительное впечатление, - вспоминала Татьяна Николаевна в том же интервью. - Во-первых, страшная грязь: бесконечная, унылая, и вид такой унылый. Приехали под вечер. Ничего нет, голое место! Какие-то деревца...". "Ничего, выспимся как следует с дороги, наутро все будет выглядеть повеселее", - решили супруги. Но в эту ночь, как и во все последующие, выспаться как следует им не удалось - привезли роженицу. Конечно, ребенок шел неправильно, и Тасе пришлось под тусклым светом лампы выискивать в учебнике "Акушерство" нужные места... Потом больные потянулись нескончаемой чредой; доходило даже до 100 человек в день! Однажды к Булгакову привезли ребенка с дифтеритом, и пришлось через трубку отсасывать пленки из крохотного горла. Разумеется, Михаил инфицировался, а противодифтерийная сыворотка обладала тяжелейшим побочным действием: у Булгакова распухло лицо, тело покрылось сыпью и зудело нестерпимо, в ногах - сильные боли. В качестве анестезии Булгаков выпросил у фельдшерицы немного морфия...
  За считанные дни он стал совершенно другим человеком, безумцем, преследуемым галлюцинациями: ему все виделся какой-то гигантский змей, и этот змей его душил, дробя кости. Спасти от змея могли только белые кристаллы, и Михаил стал их рабом, позволил морфию вытеснить из своего сердца все - даже любовь к Тасе. Так для супругов Булгаковых начался их маленький частный ад...
  Михаил заставлял жену ездить за морфием в город. "Кого же лечит доктор Булгаков? - ухмылялись ей в лицо аптекари. - Пусть напишет фамилию больного". Если ей не удавалось добыть наркотик, или раствор был меньшей концентрации, муж приходил в ярость. Браунинг Тася у него давно украла, но все равно было страшно: Булгаков швырял в нее то шприцем, то горящей керосиновой лампой. Однажды насильно вколол Тасе морфий (якобы, чтобы облегчить странные боли под ложечкой, которые с некоторых пор мучили ее). В его одурманенной голове засел страх, что Тася может выдать его начальству, и таким образом он надеялся подстраховаться.... Вскоре после этого случая Тася обнаружила, что снова беременна. В интервью Паршину она сказала, что сама не захотела рожать ребенка от морфиниста и ездила на аборт в Москву к профессору гинекологии Николаю Михайловичу Покровскому (родному дяде Булгакова, ставшему прототипом профессора Преображенского в "Собачьем сердце").
  Впрочем, десятью годами раньше Татьяна Николаевна рассказывала совершенно другую версию (а, может, речь просто шла о двух разных случаях?) В книге Варлена Стронгина, написанной на основе нескольких интервью с Татьяной Николаевной, этот эпизод рассказан примерно так: своей беременности Тася была рада, сказала: "Миша, у нас будет чудесный ребеночек!". Муж помолчал немного, а потом сказал: "В четверг я проведу операцию". Тася плакала, уговаривала, боролась. А Миша все твердил: "Я врач и знаю, какие дети бывают у морфинистов". Таких операций Булгакову делать еще не доводилось (да и кто мог бы обратиться к земскому врачу, лечащему одних крестьян, с подобной просьбой?). И, прежде чем натянуть резиновые перчатки, он долго листал свой медицинский справочник... Операция длилась долго, Тася поняла: что-то пошло не так. "Детей у меня теперь никогда не будет", - тупо подумала она; слез не было, желания жить тоже... Когда все было кончено, Тася услышала характерный звук надламывания ампулы, а затем Миша молча лег на диван и захрапел.
  Тому, что произошло дальше, нет другого объяснения, кроме мистического. Говорят, Тася, атеистка с гимназических времен, вдруг стала молиться: "Господи, если ты существуешь на небе, сделай так, чтобы этот кошмар закончился! Если нужно, пусть Миша уйдет от меня, лишь бы он излечился! Господи, если ты есть на небе, соверши чудо!" И чудо произошло... Дойдя до 16 кубов в день четырехпроцентного раствора морфия, Михаил вдруг надумал ехать советоваться к знакомому наркологу в Москву. Шел ноябрь 1917-го, в Москве пожаром разгоралось восстание. Под ногами свистели пули, но Булгаков их не замечал, и вряд ли даже сознавал, что в России происходит что-то страшное: он был поглощен своей собственной, частной катастрофой. Что именно Михаилу Афанасьевичу сказал тогда московский доктор - неизвестно, но только с той поездки Булгаков стал понемногу уменьшать ежедневную дозу наркотика.
  В 1918 году вернулись в Киев. Дела там творились страшные: один за другим 18 переворотов, и дом Љ13 перешел на осадное положение: не известно было, кто кого и под каким лозунгом придет убивать нынешней ночью. Однажды в дом проникла целая стая обезумевших от голода крыс, и Михаил с братьями гоняли их палками. В другую ночь пришли синежупанники, обутые почему-то в дамские боты, а на ботах - шпоры. Шарили под кроватью, под столом, потом сказали: "Пойдем отсюда, здесь беднота, ковров даже нет". В этом хаосе морфий продавался уже совсем без рецепта и стоил не дороже хлеба, но Булгаков держался.
  - Да, Тася, да, - однажды сказал он, заметив недоверчиво-счастливый взгляд жены. - начинается отвыкание.
  Миша, я знала, что ты человек достаточно сильный.
  Булгаков усмехнулся. Он знал, что та стадия морфинизма, которую он переживал еще несколько недель назад, лечению не поддается. Произошло нечто необъяснимое - как будто вмешалась некая сила, которая хотела от Булгакова не гибели, а жизни и неких великих свершений.
  
  ВИНА
  
  В автобиографии Булгаков напишет: "Как-то ночью в 1919 году, глухой осенью, едучи в расхлябанном поезде, при свете свечки, вставленной в бутылку из-под керосина, написал первый маленький рассказ". Он начал писать много и серьезно во Владикавказе, во время службы военным врачом в Освободительной армии. Когда красные входили в город, а деникинцы через Тифлис и Батум бежали в Турцию, Булгаков как на грех заболел брюшным тифом. Тасю уговаривали бежать, оставив мужа в городской больнице - считалось, что шансов выжить у него все равно нет. Михаил терял сознание, закатывал глаза - врач сказал: "Умирает". Тася, конечно, никуда не поехала, и сидела при муже почти неотлучно. "Ты слабая женщина! - сказал ей Булгаков, едва оправившись. - Нужно было меня вывезти несмотря ни на что!". Он еще пытался что-то поправить: поехали в Батуми, вел тайные переговоры о том, чтобы спрятаться в трюме корабля, идущего в Константинополь... Тасе сказал: "Нечего тут сидеть. Где бы я ни оказался, я тебя потом вызову. Поезжай в Москву". Тася уехала в уверенности, что расстается с мужем навсегда. Впрочем, с бегством в Турцию ничего не вышло, и Михаил Афанасьевич приехал в Москву следом за женой.
  В Москве жизнь пошла по-прежнему: днем Булгаков где-то пропадал, все пытался устроиться на постоянную должность, а ночами писал, и просил, чтобы Тася непременно сидела рядом. От нервного напряжения у него холодели руки, и он просил: "Скорей, горячей воды!" Она грела воду на керосинке, и Булгаков опускал кисти в таз, из которого валил пар... А вот прочесть жене написанное он решился только однажды: это была молитва Елены, после которой Николка выздоравливает. Тася, уже подзабывшая, как когда-то сама шептала: "Господи, если ты есть на небе...", удивилась: "Ну, зачем ты об этом пишешь? Ведь эти Турбины, они же образованные люди!". Булгаков рассердился: "Ты просто дура, Тася". За десять с лишним лет, прошедших со времени их знакомства, в самой Тасе ничего не изменилось, а вот в ее муже - очень многое...
  Но было нечто, что осталось в Булгакове неизменным до самой смерти - это его тоска по экзальтированной, романтической, ничем незамутненной любви. Увы, в отношениях с Тасей все сделалось слишком сложным, все переплелось: вина, раскаяние, жалость.... Словом, Булгаков стал изменять жене - часто и вполне открыто. "У него было баб до черта, - скажет Татьяна Николаевна в интервью. - Он говорил, что он писатель и ему нужно вдохновение, а я должна на все смотреть сквозь пальцы. Так что и скандалы получались, и по физиономии я ему раз свистнула". А тут еще вернувшийся из эмиграции Алексей Толстой все похлопывал Булгакова по плечу: "Жен менять надо, батенька. Чтобы быть писателем, надо три раза жениться". "Знаешь, давай разведемся, - в конце концов сказал Булгаков. - Для того, чтобы заводить нужные литературные знакомства, мне удобнее считаться холостым". "Значит, я снова буду Лаппа?" - спросила Тася, думая только о том, чтобы не заплакать. "Да, а я Булгаков. - его голос звучал как-то преувеличенно бодро. - Не сердись, Таська, очень трудно в наше время остаться человеком верным и чистым. Но я никогда от тебя не уйду!"
  Новый 1924 год встречали у друзей. Взялись гадать: топили воск и выливали в миску с водой. Тасе выпало что-то трудноопределимое: "Пустышка", сказала она. А вот Мишин воск застыл в виде двух колец. Вернувшись домой, Тася плакала: "Вот увидешь, мы разойдемся". Булгаков сердился: "Ну что ты в эту ерунду веришь!" В то время он уже ухаживал за своей будущей второй женой - Любовью Белозерской...
  ...Осенью того же года Михаил Афанасьевич пришел домой на Большую Садовую в необычайно ранний час. Выпил залпом бокал шампанского, сказал: "Если достану подводу, сегодня из дому съеду и вещи перевезу". "Ты от меня уходишь?!" - спросила Тася. "Да, ухожу насовсем. К Белозерской. Помоги мне сложить книжки". Любовь Евгеньевна Белозерская была знакома с Буниным, Куприным, Тэффи, Северянином. Когда-то ей читал свои стихи Бальмонт. Она только что вернулась из эмиграции и выглядела вполне по-европейски, в отличие от Таси, давно распродавшей свои наряды и драгоценности на толкучке.
  Любовь Евгеньевну многие недолюбливали, а Тасе - сочувствовали, так что Булгакову после оформления брака с Белозерской было даже отказано от нескольких домов. Недоброжелатели сплетничали: Михаил Афанасьевич променял Тасю на Белозерскую потому, что последняя больше подходит на роль жены преуспевающего писателя, которым после постановки во МХАТе "Дней Турбиных" надеялся стать Булгаков. Друзья сочувствовали: Михаил не выдержал груза собственной многолетней вины перед Тасей, хочет разорвать отношения, которые уже нельзя поправить... Но разорвать оказалось сложнее, чем представлялось Булгакову... И Михаил Афанасьевич все продолжал и продолжал ходить к бывшей жене. Тася, не имевшая ни профессии, ни профсоюзного билета, отчаянно нуждалась, и он время от времени приносил ей немного денег - впрочем, у него самого их тоже вечно не было. Однажды он даже попросил Тасю заложить последнюю оставшуюся у нее вещицу - тот самый золотой браслет, что, якобы, приносил ему счастье. "Знаю, кому понадобились деньги, - сказала Тася горько. - У нас тоже бывали трудные времена. Но я, кажется, никогда не заставляла тебя выпрашивал чужие вещи. И не стыдно, Миша?" "Стыдно, Тасенька", - отвечал Булгаков.
  Татьяна Николаевна решилась прогнать бывшего мужа, только когда он принес ей номер журнала "Россия", где опубликовали его "Белую гвардию". На первой странице она прочитала: "Посвящается Любови Евгеньевне Белозерской". Тася швырнула журнал Михаилу в лицо: "Когда ты писал этот роман, с тобой рядом была я. Это я грела для тебя воду, я бегала на базар продавать драгоценности. Наконец, это моя бабушка носила в девичестве фамилию Турбина!" Булгаков был обескуражен. Ну, попросила Белозерская, он и приписал это дурацкое посвящение! Такая мелочь вовсе не казалось ему важной по сравнению с грандиозностью события: его роман издан!
  
  СОН
  
  Однажды Тася исчезла - с прежней квартиры съехала, у знакомых не появлялась. Ходили разговоры, что она устроилась на стройку разнорабочей. Потом она вообще уехала из Москвы в Сибирь - вышла замуж за тамошнего врача, увы - неудачно. Когда Булгаков умирал, Татьяну Николаевну найти так и не смогли. Но узнав о его смерти из газет, верная Тася, конечно, помчалась в Москву. Поминки устроили у Лели. Другие сестры - Вера, Надя и Варя - тоже съехались. А вот Елену Сергеевну не позвали: семья Булгакова не признавала никаких его жен, кроме Таси...
  Вскоре Татьяну Николаевну разыскал Давид Кисельгоф. Когда-то, еще в бытность студентом юридического факультета, по случаю вхожим в литературные дома, он смотрел на жену Булгакова с немым обожанием, чем страшно раздражал неверного, но ревнивого Михаила Афанасьевича. Оказалось, Давид все сорок лет помнил и любил Тасю, и в 1965 году, уже пожилой женщиной, она в третий раз выходит замуж и уезжает жить в Туапсе.
  В московских литературных кругах о Татьяне Николаевне ходили странные и противоречивые слухи: например, что она ведьма, что на письма не отвечает, не принимает никого, уехала непонятно куда и вообще умерла. В 1970 году каким-то чудом ее разыскала исследовательница творчества Булгакова Мариэтта Чудакова. Интервью, сделанное ею тогда с Татьяной Николаевной, и еще другое - взятое на десять с лишним лет позже литературоведом Леонидом Паршиным (он расспрашивал Тасю 15 дней подряд, фонограмма потянула на 31 час!) - заполнили многие пробелы в биографии великого писателя. Впрочем, были и еще интервью с первой женой Булгакова. В одном из них она рассказывает свой сон. Якобы, покойный Миша пришел к ней и сказал:
  - Моя Маргарита - это ты. Ей передалась твоя способность к жертвенной любви. Видишь, я исправил свою ошибку и посвятил тебе роман.
  Но ведь в "Мастере и Маргарите" нет никакого посвящения...
  - Не мог же я обидеть еще одну женщину, которая была рядом со мной. Но ты прочитай внимательно - книга написана о тебе...
  Впрочем, как выяснилось позже, некоторые "интервьюеры" Татьяны Кисельгоф на самом деле с ней даже не встречались, и что из написанного - правда, теперь уже не узнать - 10 апреля 1982 года в возрасте 90 лет Татьяна Ивановна скончалась.
   Ирина ЛЫКОВА
   Музы Булгакова
  
   Шиловская Елена Сергеевна
  
   "Это была самая светлая жизнь.... самая счастливая..."
  4 октября 1932 года врач, писатель и драматург Михаил Булгаков в третий раз женился. Это было логическим оформлением его последней страстной влюбленности в удивительную женщину, ставшую, как принято считать, основным прототипом Маргариты - Елену Сергеевну Шиловскую.
  
  
  Булгаков познакомился с супругой начальника штаба Московского военного округа за несколько лет до этого. Она писала потом:
  "Я была женой генерал-лейтенанта Шиловского, прекрасного, благороднейшего человека. Была, что называется, счастливая семья: муж, занимающий высокое положение, двое прекрасных сыновей... Вообще все было хорошо. Но когда я встретила Булгакова случайно в одном доме, я поняла, что это моя судьба, несмотря на все, несмотря на безумно трудную трагедию разрыва. Я пошла на все это, потому что без Булгакова для меня не было бы ни смысла жизни, ни оправдания ее...
  Это было в 29-м году в феврале, на масленую. Какие-то знакомые устроили блины. Ни я не хотела идти туда, ни Булгаков, который почему-то решил, что в этот дом он не будет ходить. Но получилось так, что эти люди сумели заинтересовать составом приглашенных и его, и меня. Ну, меня, конечно, его фамилия. В общем, мы встретились и были рядом. Это была быстрая, необычайно быстрая, во всяком случае с моей стороны, любовь на всю жизнь".
  
  
  
  Красавица Елена, родившаяся в 1893 году в Риге, к тому моменту была замужем второй раз. От офицера Юрия Неёлова, сына известного трагического актёра и анархиста Мамонта Дальского, в 1921 году Елена ушла к его начальнику и, как вспоминала сама, имела в этом браке практически все. Обожающий муж, дом - полная чаша.
  
  
  
  "Боги, боги мои! Что же нужно было этой женщине?! Что нужно было этой женщине, в глазах которой всегда горел какой-то непонятный огонёчек, что нужно было этой чуть косящей на один глаз ведьме, украсившей себя тогда весною мимозами? Не знаю. Мне неизвестно. Очевидно, она говорила правду, ей нужен был он, мастер, а вовсе не готический особняк, и не отдельный сад, и не деньги."
  
  
  
  По требованию мужа она попыталась избавиться от наваждения: больше года они с Булгаковым не встречались, но от судьбы было не уйти. И вот уже бывший муж писал бывшим тестю и теще: "Дорогие Александра Александровна и Сергей Маркович! Когда Вы получите это письмо, мы с Еленой Сергеевной уже не будем мужем и женой. Мне хочется, чтобы Вы правильно поняли то, что произошло. Я ни в чём не обвиняю Елену Сергеевну и считаю, что она поступила правильно и честно. Наш брак, столь счастливый в прошлом, пришёл к своему естественному концу. Мы исчерпали друг друга, каждый давая другому то, на что он был способен, и в дальнейшем (даже если бы не разыгралась вся эта история) была бы монотонная совместная жизнь больше по привычке, чем по действительному взаимному влечению к её продолжению. Раз у Люси родилось серьёзное и глубокое чувство к другому человеку, - она поступила правильно, что не пожертвовала им".
  
  
  
  3 октября 1932 Булгаков в свою очередь развелся со второй женой и на следующий день заключил брак с Еленой. Увы, супружеское счастье длилось довольно недолго: в 1940 году Булгаков умер на руках своей любимой. Она посвятила всю себя его таланту: именно благодаря жене, сохранившей архив, мы можем прочесть многое из творческого наследия писателя. "Я делаю всё, что только в моих силах, для того, чтобы не ушла ни одна строчка, написанная им, чтобы не осталась неизвестной его необыкновенная личность.... Это - цель, смысл моей жизни. Я обещала ему многое перед смертью, и я верю, что я выполню всё," - писала много лет спустя вдова.
  Наверное, все женщины, в которых был влюблен Булгаков (говорили, что их было достаточно), в глубине души считали себя прототипами Маргариты. Были ли они правы? Возможно. Сложный образ Маргариты вполне мог вместить в себя черты двух, трех... множества женщин. Беззаветную преданность первой жены, Татьяны, встречу с несущей мимозу Маргаритой Смирновой, свидания в полуподвале с Марией Нестеренко...
  Но, наверное, если выбирать одну и только одну Маргариту в жизни Булгакова, то это будет его последняя жена - Елена.
  
  
  
  "Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож! Она-то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так, что любили мы, конечно, друг друга давным-давно, не зная друг друга..." (отрывок из "Мастера и Маргариты".
  "Да... Вот я хочу вам сказать, что, несмотря на все, несмотря на то, что бывали моменты черные, совершенно страшные, не тоски, а ужаса перед неудавшейся литературной жизнью, но если вы мне скажете, что у нас, у меня была трагическая жизнь, я вам отвечу: нет! Ни одной секунды. Это была самая светлая жизнь, какую только можно себе выбрать, самая счастливая. Счастливее женщины, какой я тогда была, не было..." (цитата из воспоминаний Е.Булгаковой).
  
   БЕЛОЗЕРСКАЯ ЛЮБОВЬ ЕВГЕНЬЕВНА
  
  
  
  Любовь Евгеньевна Белозерская
   Что мне Париж, раз он не русский!
  Ах, для меня под дождь и в град
   На каждой тумбе петербургской
  Растет шампанский виноград...
  
  Родилась 18 (30) сентября 1895 г. под Ломжей (Польша) в дворянской семье, ее предки восходили к старинному роду князей Белозерских-Белосельских. Отец, Евгений Михайлович Белозерский, был дипломатом, потом служил в акцизном ведомстве. Мать, Софья Васильевна Белозерская (урожденная Саблина), окончила Московский институт благородных девиц, получила там музыкальное образование. В семье было четверо детей: дочери Вера (р.1888 г.), Надежда (р.1891 г.), Любовь и сын Юрий (р.1893 г.) После смерти отца семья переехала к дальним родственникам в Пензу.Самая же яркая судьба выпала на долю Любови Евгеньевны Белозерской. Она обладала незаурядными способностями и хорошо училась... У нее был небольшой голос, поставленный гимназическим церковным регентом. Она неплохо рисовала, обладала хорошими литературными способностями..."
  Л.Е.Белозерская окончила с серебряной медалью Демидовскую женскую гимназию в Санкт-Петербурге, там же она училась в частной балетной школе. С началом Первой мировой войны в 1914 г. Белозерская окончила курсы сестер милосердия и ухаживала за ранеными в благотворительных госпиталях. После октября 1917 г. она уехала из Петрограда к одной из своих подруг в деревню в центральной России. В 1918 г. Белозерская переезжает в Киев, где встречается с известным журналистом, знакомым ей еще по Петербургу, Ильей Марковичем Василевским, писавшим под псевдонимом "Не-Буква". Она стала женой Василевского и в феврале 1920 г. с мужем из Одессы отбыла в Константинополь (Крысополь-Клопополь, как его назвала Любовь Евгеньевна). После Константинополя последовал переезд во Францию. Василевский начал издавать газету в Париже, а Любовь Евгеньевна начала выступать в парижском ревю. Вот что она вспоминает: "Костюмы нам шили великолепные: серебряный лиф, юбка из страусовых перьев двух тонов: в основе ярко-желтых, на концах, где самый завиток, - ярко-оранжевых. Шапочка тоже серебряная, отделанная такими же перьями. Моя фотография в костюме из страусовых перьев, снятая у Валери, долго была выставлена на Больших бульварах. Скажу о дисциплине. Она была железная, с системой штрафов за малейшее нарушение."
  Однако, вскоре Любовь Евгеньевна с мужем переезжают в Германию. Л.Е.Белозерская расстается с Василевским в конце 1923 г. и оформляет развод. В начале января 1924 г. на вечере, устроенном редакцией "Накануне" в честь писателя Алексея Николаевича Толстого, Белозерская познакомилась с Булгаковым. Эта описанная во многих мемуарах встреча привела к тому, что Булгаков оставляет свою первую жену, Татьяну Николаевну (предварительно оформив с нею формальный развод), и в октябре 1924 г. соединяет свою судьбу с Любовью Евгеньевной. Их брак был зарегистрирован 30 апреля 1925 г.
  О первой встрече с М.А. Булгаковым она вспоминает: "Передо мной стоял человек лет 30-32-х; волосы светлые, гладко причесанные на косой пробор. Глаза голубые, черты лица неправильные, ноздри глубоко вырезаны; когда говорит, морщит лоб. Но лицо в общем привлекательное, лицо больших возможностей. Это значит - способное выражать самые разнообразные чувства. Я долго мучилась, прежде чем сообразила, на кого же все-таки походил Михаил Булгаков. И вдруг меня осенило - на Шаляпина!
  Одет он был в глухую черную толстовку без пояса, "распашонкой". Я не привыкла к такому мужскому силуэту; он показался мне слегка комичным, так же как и лакированные ботинки с ярко-желтым верхом, которые я сразу окрестила "ЦЫПЛЯЧЬИМИ". И посмеялась. Когда мы познакомились ближе, он сказал мне не без горечи:
  - Если бы нарядная и надушенная дама знала, с каким трудом достались мне эти ботинки, она бы не смеялась..."
  Мы живем в покосившемся флигельке во дворе дома Љ 9 по Обухову, ныне Чистому переулку. На соседнем доме Љ 7 сейчас красуется мемориальная доска: "Выдающийся русский композитор Сергей Иванович Танеев и видный ученый, и общественный деятель Владимир Иванович Танеев в этом доме жили и работали". До чего же невзрачные жилища выбирали себе знаменитые люди!
  Дом свой мы зовем "голубятней". Это наш первый совместный очаг. Голубятне повезло: здесь написана пьеса "Дни Турбиных", фантастические повести "Роковые яйца" и "Собачье сердце" (кстати, посвященное мне).
  Мы живем на втором этаже. Весь верх разделен на три отсека: два по фасаду, один в стороне. Посередине коридор, в углу коридора - плита. На ней готовят, она же обогревает нашу комнату. В одной комнатушке живет Анна Александровна, пожилая, когда-то красивая женщина. В браке титулованная, девичья фамилия ее старинная, воспетая Пушкиным. Она вдова. Это совершенно выбитое из колеи, беспомощное существо, к тому же страдающее астмой. Она живет с дочкой: двоих мальчиков разобрали добрые люди. В другой клетушке обитает простая женщина, Марья Власьевна. Она торгует кофе и пирожками на Сухаревке. Обе женщины люто ненавидят друг друга. Мы - буфер между двумя враждующими государствами. Утром, пока Марья Власьевна водружает на шею сложное металлическое сооружение (чтобы не остывали кофе и пирожки), из отсека А. А. слышится не без трагической интонации:
  - У меня опять пропала серебряная ложка!
  - А ты клади на место, вот ничего пропадать и не будет,- уже на ходу басом говорит М. В.
  Мы молчим. Я жалею Анну Александровну, но люблю больше Марью Власьевну. Она умнее и сердечнее. У всех обитателей "голубятни" свои гости: у М. Влас. - Татьяна с Витькой, изредка зять - залихватский парикмахер, живущий вполпьяна. Чаще всего к Анне Александровне под окно приходит ветхая, лет под 80 старушка. Кажется, дунет ветер - и улетит бывшая титулованная красавица-графиня. Она в черной шляпе с большими полями (может быть, поля держат ее в равновесии на земле?). Весной шляпу украшает пучок фиалок, а зимой на полях распластывается горностай. Старушка тихо говорит, глядя в окно голубятни: "L'Imperatrice vous salue" и громко по-русски: "Императрица вам кланяется". Из окон нижнего этажа высовываются любопытные головы... Что пригрезилось ей, старой фрейлине, о чем думает она, пока ее дочь бегает с утра до позднего вечера, давая уроки французского языка?
  
  
  
   Любовь Евгеньевна активно помогала Михаилу Афанасьевичу в творчестве. При ней был завершен и опубликован роман "Белая гвардия", ей же посвященный, как и повесть "Собачье сердце" и пьеса "Кабала святош" ("Мольер", родилась театральная слава Булгакова-драматурга. Как полагают исследователи, Любовь Евгеньевна подсказала идею ввести в будущий роман "Мастер и Маргарита" образ главной героини, чтобы несколько сократить перевес мужских персонажей в этом произведении (как в пьесах "Бег", "Дни Турбиных", "Адам и Ева", явилась одним из возможных прототипов Маргариты в ранних редакциях этого романа.
  
  
  
  А вскоре...вскоре появится в жизни этой прекрасной семьи истинная дьяволиада под названием Елена Сергеевна Шиловская (сразу оговорка - я сию даму не терплю, к ней не объективно и очень враждебно настроена). Елена Сергеевна была, как ни странно, подругой семьи Булгаковых. В октябре 1932 г. она стала третьей женой писателя. Любовь Евгеньевна пишет о разрыве так: "Не буду рассказывать о тяжелом для нас обоих времени расставания. В знак этого события ставлю черный крест, как написано в заключительных строках пьесы "Мольер".
  Разумеется, она была оскорблена - и поведением "подружки", которая продолжала заискивать и называть ее Любашей, будто ничего не произошло. Да и сам Михаил Афанасьевич повел себя некрасиво- писал роман одной жене, а посвящение вдруг подписал другой...
  
  
  
  В 1970-1980-е гг. Белозерская написала книгу о жизни с Булгаковым ("О, мед воспоминаний", книгу об эмигрантской жизни в Константинополе и Париже ("У чужого порога", книгу "Так было" о своей работе с Е.В.Тарле. Эти книги изданы в России уже после ее смерти.
  Л.Е.Белозерская скончалась 27 января 1987 г. в Москве и похоронена на Ваганьковском кладбище рядом со своими родственниками. И.В.Белозерский, заботившийся о ней все эти годы, пережил свою тетушку на 10 лет и покоится там же.
  
  
  
  
   ПЬЕР - ЖАН БЕРАНЖЕ
  
  
  
  Девушки
  
  О боже! Вижу предо мною
  Красавиц молодых цветник.
  (Ведь все красавицы весною!)
  А я... что делать?.. я старик.
  Сто раз пугаю их летами -
  Не внемлют в резвости живой...
  Что ж делать - будем мудрецами,
  Идите, девушки, домой.
  
  Вот Зоя, полная вниманья.
  Ах! между нами, ваша мать
  Расскажет вам: в часы свиданья
  Меня случалось ли ей ждать.
  "Кто любит в меру - любит мало" -
  Вот был девиз ее простой.
  Она и вам так завещала.
  Идите, девушки, домой.
  
  От вашей бабушки... краснею...
  Урок любви я взял, Адель...
  Хоть я и мальчик перед нею,
  Она дает их и досель.
  На сельском празднике стыдливо
  Держитесь лучше предо мной:
  Ведь ваша бабушка ревнива.
  Идите, девушки, домой.
  
  Вы улыбаетесь мне, Лора,
  Но... правда ль?.. ночью, говорят,
  В окошко вы спустили вора,
  И этот вор был светский фат?
  А днем во что бы то ни стало
  Вы мужа ищете с тоской...
  Я слишком юн для вас, пожалуй.
  Идите, девушки, домой.
  
  Идите, вам заботы мало!
  Огонь любви волнует вас.
  Но, чур! Чтоб искры не упало
  На старика в недобрый час.
  Пусть зданье ветхое пред вами,
  Но в нем был склад пороховой, -
  Так, придержав огонь руками,
  Идите, девушки, домой.
  
  АДЕЛАИДА ПАРОН
  
  9 ноября 1799 года Наполеон Бонапарт совершил государственный переворот. Беранже-младший был в восторге. Он не сомневался, что революция восторжествовала вновь.
  
  Правда, самому ему было не до политики. Из Перонна приехала его двоюродная сестра Аделаида Парон. Молодые люди переспали, и неожиданно для обоих у них в январе 1802 года родился сын Фюрси Парон. Дитя сразу сплавили кормилице в деревню, а Аделаида стала любовницей Беранже - старшего.
  
  После первого увлечения Беранже не замедлил увидеть девицу Парон в ее настоящем свете. Она постоянно кокетничала с посетителями и в свои 22 года производила на мужчин довольно сильное впечатление.
  
  Ни для него, ни для кого другого вскоре не было уже тайной, что она пользовалась своей красотой как средством для добывания денег, Это не мешало ей оказывать большое влияние на отца поэта и вызывать между отцом и сыном постоянные раздоры. Их отношения и до этого времени не отличались особенною близостью: цели, взгляды на жизнь, самый образ жизни - все было у них различно. Аделаиде Парон не стоило поэтому большого труда развести их окончательно.
  
  Жан Франсуа Беранже умер в 1809 году от апоплексического удара. Последние годы своей жизни он почти не виделся с сыном и всецело находился под влиянием Аделаиды Парон, не перестававшей вредить поэту вплоть до своей смерти в 1812 году. Перед смертью Беранже - старший завещал свои деньги очередной любовнице, и поэтому Аделаида Парон отказалась хоронить его на свои средства. Этим занимался лишенный наследства Пьер Жан.
   В том же 1809 году Арно удалось найти работу своему приятелю. Пьер Беранже получил место экспедитора в канцелярии университета. И хотя жалованье у него было совсем небольшое - всего тысяча франков, первое время Беранже был очень доволен своим местом. Если он сожалел о чем, так о позднем удовлетворении своей просьбы, что лишило его возможности своевременно помочь отцу. Ему предстояла другая, совсем неожиданная работа.
  
  Как раз в эту пору его сын Фюрси Парон (потом в память мецената прозванный еще Люсьеном) был привезен кормилицей из деревни. Ей ничего не платили за его содержание, и она решила после долгих ожиданий возвратить ребенка родителям. Небольшой бюджет поэта обременился новым расходом, потому что Аделаида наотрез отказалась от Фюрси. Для нее это был новый случай насолить Беранже. Действительно, несмотря на все усилия Беранже и Юдифи, Фюрси не поддавался никакому воспитанию. Он был настоящий потомок полусумасшедших предков и легкомысленной Аделаиды. Беранже затратил на него добрую половину своих капиталов, доходы с изданий своих песен, столько же преподал ему советов, обещая усыновить в случае его исправления,- все оказалось напрасно.
  Фюрси Парон умер в 1840 году, на острове Бурбон, как настоящий дикарь, в грязной хижине у любовницы негритянки.
  
  ЖЮДИТ ФРЕР
  
  Вскоре Беранже полюбил по-настоящему. Звали ее Жюдит Фрер. О ней песенник написал известную песенку "Как она красива"...
  К этому времени Пьер был беден и не отличался хорошим здоровьем. Его платяной шкаф состоял из одной пары ботинок, одного пальто, одной пары брюк с отверстием в колене, и "трех плохих рубашек, которые дружественная рука его новой подруги пыталась исправить". Дружественной рукой была рука Джудит Фрер, которая оставалась преданным другом поэта до самой своей смерти.
  
  Слава не изменила образа жизни Беранже. По-прежнему каждое утро он отправлялся в канцелярию университета, где служил в качестве экспедитора за мизерное жалованье. Вечерами возвращался в свое скромное жилище, где его ждала Жюдит Фрер, ставшая постоянной спутницей его жизни.
  
  В 1896 году Фрэр умерла от рака желудка. Незадолго до ее смерти поэт обратился к. ней с вопросом, не желает ли она видеть священника, но она отвечала отказом. Беранже с трудом проводил ее до церкви и хотел проводить до могилы, но силы покинули его... и с глухими рыданиями, опираясь на друга, поэт возвратился в свое опустевшее жилище.
  
  Пьер Жан Беранже не надолго пережил свою верную спутницу.
  
  В душный день 17 июля 1857 года в Париже не работали многие мастерские, люди не суетились в модных магазинах, профессора Сорбонны читали лекции перед полупустыми аудиториями, в министерствах и банках чиновники отложили прием посетителей. На улицах и в переулках, прилегающих к кладбищу Пер-Лашез, кучками толпились рабочие в синих блузах, франтоватые журналисты, служащие, белошвейки, студенты, отставные военные, зеленщицы, рассыльные, притихшие мальчишки. На рукавах чернели траурные повязки. Говорили мало, хмуро поглядывая на шпалеры войск, выстроенных вдоль тротуаров. Несмотря на строжайшее предписание префекта полиции "шумных сборищ и многолюдных процессий не устраивать", полмиллиона парижан пришло проводить в последний путь народного песенника Беранже. При настороженном неодобрении властей и холодном блеске штыков прощалась с ним трудовая Франция - родина, чье имя он растроганно повторял в свой смертный час:
  
   О Франция, мой час настал: я умираю!
   Возлюбленная мать, прощай: покину свет, -
   Но имя я твое последним повторяю.
   Любил ли кто тебя сильней меня?
   О нет! Я пел тебя, еще читать ненаученный,
   И в час, как смерть удар готова нанести,
   Еще поет тебя мой голос утомленный.
   Почти любовь мою - одной слезой. Прости!
  
   (Перевод А. Фета)
  
  ЕВГЕНИЙ БАРАТЫНСКИЙ
  
  
  
  Любовь бывает такой разной, что ее порой и за любовь-то не примешь. Иногда любовь кажется вспышкой света, иногда - ноющей в сердце болью.
  
   Первую разновидность любви поэт Евгений Боратынский узнал в Петербурге, влюбившись в Софью Дмитриевну Пономареву, дочь сенатского оберсекретаря, большую авантюристку и завзятую любительницу талантливых литераторов, женщину необычайную, странную, страстную, славившуюся своими выходками на всю Северную столицу.
   Вторую - в Финляндии, полюбив Аграфену Федоровну Толстую, жену своего командира - Арсения Андреевича Закревского, генерал-губернатора Финляндии.
   И та, и другая долго питали его поэзию.
  
   СОФЬЯ ПОНОМАРЁВА
  
  
  
   В 1819 -20 гг. Баратынский служил рядовым в пехотном полку, стоявшем в Финляндии в укреплении Кюмени. Полком командовал полковник Георгий Лутковский - его родственник. Пятилетнее пребывание в Финляндии оставило глубочайшие впечатления в Баратынском и ярко отразилось на его поэзии. Впечатлениям от "сурового края" обязан он несколькими лучшими своими лирическими стихотворениями ("Финляндия", "Водопад") и поэмой "Эда". Первоначально Баратынский вёл в Финляндии очень уединённую, "тихую, спокойную, размеренную" жизнь. Всё общество его ограничивалось двумя-тремя офицерами, которых он встречал у полкового командира, полковника Лутковского.
   По негласному разрешению Лутковского Баратынский иногда посещал Петербург. Здесь его ждали старые друзья, рестораны, пирушки.
  Вскоре пришла и любовь - как же без нее, если тебе чуть за двадцать, ты хорош собой и считаешься отверженным? Офицеров в Петербурге много, а солдат-дворянин, да еще из знати, к тому же одаренный поэт - один...
  
  Даме с заурядным умом такой выбор мог бы показаться необычным, но особа, решившая покорить солдата Боратынского, славилась своими выходками на всю Северную столицу. Петербургской любовью рядового лейб-гвардии Егерского полка стала Софья Дмитриевна Пономарева, дочь сенатского оберсекретаря.
  
  Софья получила блестящее домашнее образование, говорила на четырёх европейских языках. В 1814 году вышла замуж за богатого откупщика Акима Ивановича Пономарёва, не игравшего значительной роли в её салоне.
  
  К 1821 году в доме Пономарёвых (Фурштатская улица, близ Таврического сада) сложился литературный салон. К июню 1821 года относится название шуточного общества "Сословие друзей просвещения". По отзывам современников, Пономарёва была начитанной дамой, легко декламировала на память любому поэту его собственные стихи, хорошо играла на музыкальных инструментах и пела. Среди её гостей были И. А. Крылов, Н. И. Гнедич, Е. А. Баратынский, В. К. Кюхельбекер, А. А. Дельвиг, А. Д. Илличевский.
  
   Софья Дмитриевна принимала в своём салоне только мужчин и активно флиртовала с ними, изображая "детское проказничество", однако, никогда не заходя в этом до "банальной связи". В салоне сложился "культ Софии", напоминающий средневековые "дворы любви" и "служения Даме". В "Сословии друзей просвещения" существовал особый ритуал инициации, пародировавший масонские ритуалы, и шутливые прозвища. Большое число стихотворений посвятили Пономарёвой долго и серьёзно влюблённые в неё Баратынский, Дельвиг и Сомов.
  
  Не ум один дивится Вам,
  Опасны сердцу Ваши взоры:
  Они лукавы, я слыхал
  И все, предвидя осторожно,
  От власти их, когда возможно,
  Спасти рассудок я желал
  Я в нем теперь едва ли волен,
  И часто пасмурной душой,
  За то я Вами недоволен,
  Что недоволен сам собой.
  
   Е. А. Баратынский
  
  Значительная часть светских мадригалов, эпиграмм, шарад, акростихов, экспромтов и тому подобной продукции, сочинявшейся в салоне, печаталась в журнале Измайлова "Благонамеренный". Состав этих публикаций определяла сама Пономарёва ("господин Попечитель" общества).
  
  Поговаривали о ней всякое. Идет, к примеру, завсегдатай ее салона по улице и вдруг столбенеет от неожиданности. Что такое? В чем дело? Да ни в чем - просто ему в лицо расхохоталась хорошенькая крестьяночка с коромыслом плече. Он вглядывается в нее пристальнее - ан и не крестьянка это, а Софья Дмитриевна спешит по своим секретным делам!
  
  Другой друг дома Пономаревых, человек почтенный и заслуживавший доверия, уверял, что как-то поутру видел Софью Дмитриевну, наряженную финкой. За ней, тоже в финском костюме, шла ее подруга, итальянка. А куда они торопились, кто их ждал, чего ради дамы затеяли этот карнавал, оставалось только гадать.
  
  По первоначальному замыслу Софьи Дмитриевны поэт Боратынский должен был украсить коллекцию её любовную коллекцию. Дело, однако, кончилось тем, что она влюбилась в него сама. Передаваемые через друзей записки, свидания в Летнем саду, объяснения, ревность...
  
   Презренья к мнению полна,
   Над добродетелию женской
   Не насмехается ль она,
   Как над ужимкой деревенской?
   Но как влекла к себе всесильно
   Ее живая красота!
   Чьи непорочные уста
   Так улыбалися умильно?
  
   Как в близких сердцу разговорах
   Была пленительна она!
   Как угодительно-нежна!
   Какая ласковость во взорах
   У ней сияла!..
  
   Было ли это счастьем? Теперь Евгений может ответить твердо - да, было!
  
  Софья Дмитриевна умерла на 30-м году жизни в больших страданиях; на её смерть Дельвиг написал следующую эпитафию:
  
  Жизнью земною играла она, как младенец игрушкой.
  Скоро разбила её: верно, утешилась там.
  
  Муж Пономарёвой пережил её. У них был один ребёнок - сын Дмитрий Акимович, товарищ Лермонтова по юнкерской школе и поручик лейб-гвардии Гусарского полка; растратив отцовское состояние, он застрелился.
  
   ЗАКРЕВСКАЯ АГРАФЕНА ФЁДОРОВНА
  
  
  
   Аграфена оказалась музой Евгения Баратынского, вспыхнув на небосклоне его поэзии той самой кометой, явление которой ослепительно и мимолетно. Образ этой неординарной женщины вдохновил знаменитого поэта на создание поэмы "Бал", вышедшей в 1828 году, в которой Закревская выведена под именем княгини Нины. Так в лирике Евгения Абрамовича родился новый для русской поэзии образ - роковой соблазнительницы с холодным сердцем. В светском обществе Аграфена славилась количеством любовных похождений, которые афишировала с вызывающей смелостью. Среди ее ухажеров был и поэт Евгений Баратынский, который за "юношеские шалости" был отправлен служить солдатом, в Нейшлотский полк, расквартированный в Финляндии.
   Полком в то время командовал полковник Георгий Лутковский - давний знакомый семьи Баратынских. Он знал о поэтических опытах молодого унтер-офицера и всячески его поддерживал. Евгений в свободное от службы время работал много: из-под его пера выходили элегии и мадригалы, послания к друзьям и поэмы... Молодого человека любили и однополчане, и наезжавшие из Петербурга военные чиновники, которые сочувствовали опальному дворянину. А поэт Жуковский и президент Академии наук Уваров хлопотали в Петербурге перед императором о присвоении Баратынскому офицерского чина, что дало бы ему право подать в отставку, но Александр I оставался непреклонным.
   Николай Путята, адъютант генерал-губернатора Финляндии (Арсения Андреевича Закревского звали за глаза герцогом Финляндским), на несколько месяцев вытащил Баратынского из глухой провинции. Их знакомство, ставшее началом многолетней дружбы, состоялось на берегу пустынного озера в конце мая 1825 года во время инспекционной поездки губернатора.
  
  "Я шел вдоль строя за генералом Закревским, - вспоминал впоследствии Путята, - когда мне указали Баратынского... Он был худощав, бледен, и черты его выражали глубокое уныние".
  
  Адъютант знал, что молодой человек пишет стихи, а остальное о своей судьбе поэт честно поведал сам. По возвращении в столицу Великого княжества Финляндского Гельсингфорс (ныне Хельсинки) Путята принялся ходатайствовать перед генерал-губернатором о хотя бы временном переводе опального дворянина и поэта в штаб.
   Осенью того же года генерал-губернатор Финляндии разрешил унтер-офицеру Баратынскому служить при своем штабе в Гельсингфорсе. Поэт стал бывать в высшем свете города, где блистала своей красотой жена Закревского, Аграфена Федоровна. И уж эти-то месяцы Евгений запомнил навсегда. И не столько благодаря дружбе с Путятой, которая становилась все крепче, сколько возможности общаться с той, которая являлась, безусловно, центром местного общества. Сколько жадных взглядов было устремлено на эту женщину...
  
  "Она - моя героиня, - писал Баратынский своему другу Путяте. - Стихов 200 уже у меня написано... Ты будешь подозревать, что я несколько увлечен... Но я надеюсь, что первые часы уединения возвратят мне рассудок. Напишу несколько элегий и засну спокойно. Поэзия - чудесный талисман: очаровывая сама, она обессиливает чужие вредные чары..."
  
  Кто же эта героиня поэта?
  
  Аграфена Закревская (урожденная графиня Толстая) родилась в 1799 году в семье графа Федора Андреевича Толстого. В 1818 году она вышла замуж за 32-летнего Арсения Андреевича Закревского (1786-1865), участника Отечественной войны, военного чиновника высокого ранга. Ее явно "некняжеское" имя (кстати, и мать ее звали простонародным именем Степанида) любящий муж преобразил в Грушеньку. Супруга была его слабостью, и он покорно терпел все ее выходки. Через три-четыре года имя высокой смуглой красавицы, имевшей неисчислимое количество любовников, было у всех на устах.
  Князь Мещерский рассказывал:
   "Графиня Закревская была женщина умная, бойкая и имевшая немало приключений, которым была обязана, как говорили, своей красоте. Графиня вполне властвовала над своим мужем".
  На портрете Дж. Доу (1827 г.) она изображена в неоклассическом стиле, подчеркнутом соответствующим фоном и драпировками, в виде античной богини, с роскошными формами, в царственно-небрежной позе.
  
  
  
  Ее племянница, писательница Мария Федоровна Каменская, урожденная Толстая, в "Воспоминаниях" пишет: "Закревская была очень хороша собой, что доказывает ее портрет, написанный Доу. Тетка моя изображена на нем в голубом бархатном платье с короткой талией и в необыкновенных жемчугах. И глядя на ее теперь, всякий скажет, что Закревская была смолоду красавица".
  
  В глазах современников она представала женщиной, дерзко презирающей мнение света, сверхсексуальной и даже порочной, внушающей страх заразительной силой своей почти сатанинской страстности.
  
  
  
  Не исключено, что Аграфена Федоровна сознательно стремилась создать вокруг себя ореол "роковой" женщины. Ей необходимы были сильные ощущения, опасная игра страстей.
   В 1821 году у Закревской умерла мать, и якобы после этого печального события начались у Грушеньки нервические припадки, чрезвычайно беспокоившие ее мужа. Вероятно, по совету докторов, а может быть, и по воле самой Аграфены, Закревский отправил ее в сентябре следующего года на лечение в Италию. Для этого супругу пришлось срочно добыть деньги и влезть в долги, лишив себя тем самым дохода на будущий год.
   Осенью 1823 года по Петербургу поползли слухи, что Аграфена вообще не собирается возвращаться в Россию: на Апеннинах ее удерживал бурный роман с князем Кобургским, будущим королем Бельгии. Но все же любовники расстались, и Грушенька приехала из солнечной Италии как раз в те дни, когда ее супруг получил должность генерал-губернатора Финляндии.
   В конце 1824 года в Гельсингфорсе молодой, но уже известный поэт Баратынский встретился на балу с Закревской, каждый шаг которой сопровождала скандальная молва. Эта встреча потрясла Евгения. Поклонница любовных похождений предстала перед ним не только в блеске своей красоты, но как женщина роковая и опасная. Она покорила не только поэта, но и его друга и сослуживца Н. В. Путяту, с которым Баратынский обменивался доверительными письмами. В них красавица именовалась условно-романтическими именами и прозвищами: Альсина, Магдалина (но без эпитета "кающаяся", хотя каяться этой веселой даме было в чем) или просто Фея. Мучительное и сильное чувство Евгения к жене генерал-губернатора отражено в приведенном ниже стихотворении:
  
  Порою ласковую Фею
  Я вижу в обаянье сна,
  И всей наукою своею
  Служить готова мне она.
  
  Душой обманутой ликуя,
  Мои мечты ей лепечу я;
  Но что же? странно и во сне
  Неподкупно счастье мне:
  
  Всегда дарам своим предложит
  Условье некое она,
  Которым, злобно смышлена,
  Их отравит иль уничтожит...
  
  Через несколько месяцев поэт уехал из Гельсингфорса в прежнюю свою глухомань - служить дальше. Но впечатления от встреч с этой необыкновенной женщиной остались в его памяти навсегда. "Хотя я знаю, что мучительно и глядеть на нее, и слушать, я ищу и жажду этого мучительного удовольствия..."
   В 1825 году стараниями друзей Баратынский был наконец-то произведен в офицеры и получил право подать в отставку. Но странное дело: к его безудержной радости примешивалось чувство томительной тревоги, горечь расставания со страной, так много значившей в его судьбе и поэтическом становлении.
  
  "Скажу тебе, между прочим, - писал он Николаю Путяте, - что я уже щеголяю в нейшлотском мундире. Это удовольствие приятно, но вот что мне не по нутру - хожу всякий день на ученье и через два дня - в караул. Не рожден я для службы царской. Когда подумаю о Петербурге, меня трясет лихорадка. Нет худа без добра и нет добра без худа... В Финляндии я пережил все, что было живого в сердце моем..."
  
  В том же году поэт начал работать над своей поэмой "Бал", которую опубликовал в 1828 году. Он сам признавался, что замысел этой поэмы был связан с Гельсингфорскими впечатлениями и что прототипом ее главной героини была Аграфена Федоровна Закревская.
  
  В поэме гордая Нина Воронская полна презрения к чужим мнениям - плевать ей, что думают о ней окружающие! Над женской добродетелью - или над тем, что принято считать таковою, - ветреница смеется. В дом ее как мотыльки на яркий свет слетаются и записные волокиты, и зеленые новички вроде Баратынского. Разумеется, особых добродетелей они здесь найти не надеются, но...
  
  Но как влекла к себе всесильно
  Ее живая красота!
  Чьи непорочные уста
  Так улыбалися умильно.
  
  В самом начале поэмы автор с неожиданной резкостью и страстностью чуть ли не предостерегает неосторожных новичков:
  
  Страшись прелестницы опасной,
  Не подходи: обведена
  Волшебным очерком она;
  Кругом ее заразы страстной
  Исполнен воздух!
  Жалок тот,
  Кто в сладкий чад его вступает:
  Ладью пловца водоворот
  Так на погибель увлекает!
  Беги ее: нет сердца в ней!
  Страшися вкрадчивых речей
  Одуревающей приманки;
  Влюбленных взглядов не лови:
  В ней жар упившейся вакханки,
  Горячки жар - не жар любви.
  
  И еще характеристика поведения Нины, которую дал Е. Баратынский, имея в виду реальное поведение А. Закревской:
  
  Кого в свой дом она манит, -
  Не записных ли волокит,
  Не новичков ли миловидных?
  Не утомлен ли слух людей
  Молвой побед ее бесстыдных
  И соблазнительных связей?
  Но как влекла к себе всесильно
  Ее живая красота!
  
  Далее автор заставляет свою героиню впервые влюбиться в человека, сердце которого принадлежит другой, причем воплощающей для Нины те самые ненавистные ей "ужимки деревенские" женской добродетели. Потеряв своего любовника, пребывающего в роли счастливого супруга "малютки Оленьки", Нина не в силах унять жар сердца и гордыню и поэтому принимает яд. Концовка неожиданная, многим показавшаяся странной, но в ней заключена своеобразная идея возмездия. Поэт вынуждает свою героиню пережить то, что прежде переживали ее жертвы, чьими страстями она так безответственно играла. Самоубийство главной героини - последний штрих к созданному Баратынским романтическому характеру. Может быть, так он мыслил для себя прощание с искушавшей его Закревской?
  
  В поэме дан еще и автопортрет поэта. Героя, правда, зовут не Евгением, а Арсением, но черты характера и внешности сочинитель явно позаимствовал у себя.
  
  Княгиня Нина завершает образ роковой соблазнительницы, наметившийся в лирике Евгения Абрамовича. Она влечет к себе всесильно своей "живой красотой". В ней есть непостижимая переменчивость:
  
  Как в близких сердцу разговорах
  Была пленительна она!
  Как угодительно нежна!
  Какая ласковость во взорах
  У ней сияла!
  Но порой,
  Ревнивым гневом пламенея,
  Как зла в словах, страшна собой,
  Являлась новая Медея!
  Какие слезы из очей
  Потом катилися у ней!
  
  Но, сколько бы строк ни посвящал Баратынский любимой женщине, ее чары не теряли своей силы. Лицо Аграфены с правильными чертами, дерзким разлетом бровей, ясным горделивым взором продолжало пленять молодого офицера.
  
  "Финляндский отшельник", как с грустной иронией именовал себя поэт, в одном из писем в 1825 году сообщал Николаю Путяте: "Вспоминаю общую нашу Альсину с грустным размышлением о судьбе человеческой. Друг мой, она сама несчастна: это роза, это Царица цветов; но поврежденная бурею - листья ее чуть держатся и беспрестанно опадают... Про нашу Царицу можно сказать: "Вот во что превратили ее страсти". Ужасно! Я видел ее вблизи, и никогда она не выйдет из моей памяти. Я с нею шутил и смеялся; но глубоко унылое чувство было тогда в моем сердце. Вообрази себе пышную мраморную гробницу, под счастливым небом полудня, окруженную миртами и сиренями, - вид очаровательный, воздух благоуханный; но гробница - все гробница, и вместе с негою печаль вливается в душу: вот чувство, с которым я приближался к женщине, тебе еще больше, нежели мне, знакомой".
  
  Оба молодых офицера были влюблены в жену своего командира. Крепнущая день ото дня мужская дружба не омрачилась ревностью, да и какая может быть ревность, если в любом случае эта женщина принадлежала не кому-то из них, а совсем другому человеку - генерал-губернатору.
   Впрочем, мужа не убудет, если часть предназначенной ему супружеской ласки отдать другому мужчине. Так, видимо, решила для себя "Клеопатра Невы", как назвал ее А. С. Пушкин в "Евгении Онегине". Нагрянув в августе 1825 года в Петербург, где оказался и Баратынский, Закревская, прекрасная как никогда, готова была, кажется, облагодетельствовать поэта куда большим вниманием, нежели прежде. И начался их тайный роман.
  
  "Аграфена Федоровна обходится со мною очень мило, и хотя я знаю, что опасно и глядеть на нее, и ее слушать, я ищу и жажду этого мучительного удовольствия".
  
  Князь Вяземский называл ее медной Венерой, а такие благонравные и моральные люди, как писатель С. Т. Аксаков, смотрели на нее с ужасом и отвращением. Секс для этой поклонницы любовных приключений и шумных развлечений являлся каким-то маниакальным способом удовлетворения своей необыкновенно пылкой души. Красивая и умная женщина с переменчивым характером, страстная, порывистая, она открыто продолжала пренебрегать приличиями и условностями света: ее увлечения, любовные похождения, эксцентрические выходки были у всех на устах, но никто не считал непристойным знаться с генеральшей.
  
  После бурного Петербургского периода Закревская вернулась к супругу в Гельсингфорс, а Баратынский внезапно объявил о своей помолвке с умной и волевой Анастасией Энгельгардт. Узнавший об этом Пушкин был изумлен: "Правда ли, что Баратынский женится? Боюсь за его ум..."
  
  В 1826 году, получив наконец отставку, популярный в литературных кругах поэт очутился в Москве и поделился с Н. В. Путятой неожиданной новостью: "...в Москве пронесся необычайный слух: говорят, что Магдалина беременна. Я был поражен этим известием. Не знаю, почему беременность ее кажется непристойною. Несмотря на это, я очень рад за Аграфену: дитя познакомит ее с естественными чувствами и даст какую-нибудь нравственную цель ее существованию. До сих пор еще эта женщина преследует мое воображение, я люблю ее и желал бы видеть ее счастливою".
   А 3 июля А. Я. Булгаков сообщил о благополучном разрешении от бремени и о появлении в семье Закревских новорожденной Лидии Арсеньевны: "Императрица сама вызвалась и объявила Арсению, что она с Императором изволит крестить новорожденную его Лидию Арсеньевну. Аграфена Федоровна бодра, как ни в чем не бывало, сидит и ходит".
  
  С рождением дочери генеральша на время успокоила "свет" и мужа, ставшего министром внутренних дел России.
  
  К этому времени Баратынский уже был женат, и, казалось, окончательно расстался с обольщениями губительной страсти к обманчивой Фее. Но, вероятно, память сердца жила, а быть может, возникали и ситуации, когда он мог встречать в обществе Аграфену Фёдоровну, еще не успевшую, несмотря на рождение дочери, превратиться в благочинную мать семейства. Ведь именно в эти годы она кружила головы Вяземскому и Пушкину. И в какой-то момент родились уже прощальные строки Баратынского, обращенные к Закревской (1828 г.):
  
  Нет, обманула вас молва,
  По-прежнему дышу я вами,
  И надо мной свои права
  Вы не утратили с годами.
  Другим курил я фимиам,
  Но вас носил в святыне сердца;
  Молился новым образам,
  Но с беспокойством староверца.
  
  В 1831 году муж Аграфены Федоровны вышел в отставку по причине расстроенного здоровья, как следовало из официальной версии. Он занимался устройством домашних дел и управлением имений своей супруги, так что много времени чета Закревских стала проводить в деревне, наездами появляясь в Москве и Петербурге, а иногда отбывала за границу.
  
  "Клеопатра Невы" оставалась верной своим любовным привычкам еще долгие годы. Писатель В. В. Крестовский записал в дневник одну из сплетен 1850-х годов: "3aкpeвский поймал жену свою под кучером. Она, вскочив, вцепилась к нему в волосы со словами: "Видишь ли ты, мерзавец, до чего ты меня доводишь?!"".
  
  В 1848 году император Николай I назначил Арсения Андреевича военным генерал-губернатором Москвы. На этом посту Закревский пробыл до 1859 года. Хотя Аграфена Федоровна больше не развлекала светское общество громкими скандалами, что-то от материнского характера унаследовала, вероятно, ее единственная дочь Лидия. По Москве ходили слухи, что она предавалась любовным утехам даже с симпатичным часовщиком, приходившим для того, чтобы завести часы в генеральском доме. Лидия во многом повторила мать: разница в возрасте супругов, пристрастие к жемчугам, бурная молодость, роковая роль в карьере отца. Будучи женой графа Дмитрия Карловича Нессельроде, сына российского министра, она неожиданно для всех в 1859 году покинула мужа и уехала за границу с князем Друцким-Соколинским. Рассказывали, будто Закревский заставил ее обвенчаться с князем при живом супруге, и эти события послужили одной из причин отставки генерал-губернатора Москвы. После этого Арсений Андреевич вместе с Аграфеной Федоровной покинул Россию. Умер он во Флоренции в 1865 году.
  
  Подробностей о последних годах жизни "Клеопатры Невы" исследователи не обнаружили, но романтический ореол вокруг ее личности сохранялся долго.
  
  Муза Е. А. Баратынского, Аграфена Федоровна Закревская, скончалась в 1879 году, а сам Евгений Абрамович умер на 35 лет раньше своей бывшей возлюбленной - в 1844 году.
  
   Источник: истории любви, XIX век
  
   АНАСТАСИЯ ЭНГЕЛЬГАРДТ
  
  Денис Давыдов познакомил семью Энгельгардтов с опальным поэтом Евгением Абрамовичем Боратынским, приехавшим в Москву в середине 1820-ого года.
  
  
  Встречи Евгения Абрамовича в московском доме Энгельгардов с юной старшей дочерью хозяина Анастасией Львовной Энгельгардт переросли в любовь. Он женился и был счастлив.
  
   Не ослеплен я музою моею,
   Красавицей ее не назовут,
   И юноши, узрев ее, за нею
   Влюбленною толпой не побегут.
   Приманивать изысканным убором,
   Игрою глаз, блестящим разговором,
   Ни склонности у ней, ни дара нет,
   Но поражен бывает мельком свет
   Ее лица необщим выраженьем,
   Ее речей спокойной простотой,
   И он скорей, чем едким осужденьем,
   Ее почтит небрежной похвалой.
  
  31 января 1826 года поэт вышел в отставку, а 9 июня того же года состоялась их свадьба. Боратынский в летнее время часто бывает в Муранове.
  
  
  
  Усадьба Мураново
  
  Мураново хранит в себе память о целом ряде выдающихся литературных имен, мурановский дом является у нас единственным в своем роде домом поэтов.
  
  Я помню ясный, чистый пруд;
  Под сению берез ветвистых,
  Средь мирных вод его три острова цветут;
  Светлея нивами меж рощ своих волнистых,
  За ним встает гора, пред ним в кустах шумит
  И брызжет мельница. Деревня, луг широкий,
  И там счастливый дом... туда душа летит,
  Там не хладел бы я и в старости глубокой!
  
  Восклицал первый архитектор и строитель усадебного дома поэт Евгений Боратынский.
  
   После смерти Льва Николаевича Энгельгардта в 1836 году Боратынский берет в свои руки управление всем имением жены. В 1841-1842 годах Евгений Абрамович строит в Муранове новый дом по своему плану, и теперь вся семья живет в имении не только летом, но и зимой.
  Евгений оказался прекрасным хозяином, через несколько лет после того как они с семьей обосновались в Муранове, у них появились немалые деньги.
  
  После завершения строительства они решили отправиться в большой тур по Европе: Берлин-Лейпциг -Дрезден -Париж, затем поехать в Италию, прекрасную Италию, край поэтов и художников...
  
  Боратынский гулял по старинным улочкам маленьких итальянских городов, любовался видами Неаполя. Там с его женой случился тяжелый нервный припадок, за ним последовал глубокий обморок, и местные врачи всерьез обеспокоились за ее жизнь. Евгений стоял, прислонившись к стене, кусал губы и смотрел на задернутую кисейным пологом кровать. Как ему быть, если произойдет непоправимое? Он не сможет вернуться в Мураново один! Как обойтись без заботы Анастасии Львовны, ее спокойного, ненавязчивого интереса к его делам, стихам, мыслям?
  
  Поэт представил - и ужаснулся бессмысленной пустоте, которой может обернуться жизнь, закусил побледневшие губы и схватился за сердце. "Неэлегическая наружность" - какой вздор! Прекраснее женщины нет! И какой же он глупец, что не говорил ей об этом каждый день, каждый час - всегда, когда она хотела бы это слышать...
  
  К вечеру Анастасия Львовна пришла в себя.
  
  ...А на следующий день с Боратынским случился сердечный приступ, и кровоизлияние в мозг убило поэта за два часа.
  
  Жена с сестрой разделили отцовские имения, Мураново перешло семье Путяты. Старый друг сохранил дом таким, каким он был при Боратынском. А капитальный ремонт потребовался только через сто двадцать лет - Боратынский оказался прав, бревенчатые стены под кирпичом и глиняной штукатуркой по прочности не уступали камню...
  
  Литература:
  
  1. Александров А. Отверженный//Караван историй.-2006.- Љ7. - Стр. 182-191.
  2. Баратынский Е.А. Стихотворения. Поэмы. М.: Наука.-1982.
  3. Бочаров С.Г. О художественных мирах: Сервантес. Пушкин. Баратынский. Гоголь.- М., 1985.
  4. Лебедев Е.Н. Тризна: книга о Е.А. Боратынском. - М., 2000.
  5. Песков А.М. Боратынский. Истинная повесть. - М., 1990
  
   Россинская Светлана Владимировна
  
  
   АНДРЕЙ БЕЛЫЙ
  
  
  
   Все, кто знал Белого, отмечали его удивительную, словно бы неземную красоту, глубокие, синие глаза, обрамленные темными, густыми ресницами, и светлые, белокурые волосы, с которыми поэт казался еще совсем мальчишкой. Зинаида Гиппиус так писала об Андрее Белом: "Удивительное это было существо... Вечное играние мальчика, скошенные глаза, танцующая походка, бурный водопад слов... вечное вранье и постоянные измены". В нем было что-то одухотворенное, притягательное, странное, что сильно влекло к нему женщин.
  
   МУЗЫ АНДРЕЯ БЕЛОГО
  
   ЛЮБОВЬ ДМИТРИЕВНА МЕНДЕЛЕЕВА
  
  В 1903 году Андрей Белый вступил в переписку А.А. Блоком, в 1904 году состоялось личное знакомство. До этого Андрей с отличием окончил университет. Поступил на историко-филологический факультет (1904 г.), в 1905 году прекратил посещать занятия, в 1906 году подал прошение об отчислении и решил посвятить какой-то период своей жизни сотрудничеству в "Весах".
  
  В то время самым близким другом Белого был Блок, который мало времени уделял своей молодой жене Любови Менделеевой. Блок предпочитал всё время проводить с легкодоступными женщинами, а безутешная Люба все чаще сетовала на своё унизительное положение близкому другу супруга - Андрею Белому, который при каждом удобном случае навещал её.
  
  
  
  Чувственный, утонченный и понимающий молодой человек вскоре стал так близок Менделеевой, что она неожиданно влюбилась в него и однажды открыла свои чувства. Юноша ответил взаимностью, признавшись в самой пылкой любви. Тонко чувствующая и глубоко переживающая женщина не могла оставить равнодушным такого человека, как Андрей Белый. Они стали любовниками.
   "Я была брошена на произвол всякого, кто стал бы за мной ухаживать", - вспоминала о том времени супруга Блока, словно оправдывая безумную страсть, которую испытывала к молодому поэту. Тот признавался близким, что чувствует обреченность и безнадежность их любви, однако разорвать эту прочную связь ни Белому, ни Менделеевой не удавалось. Они страдали, мучили друг друга, расставались и снова шли друг к другу на встречу. Но Любонь Дмитриевна не желала разрушать семью, а Белый, видя страдания Блока и своей возлюбленной, предпочитал наблюдать со стороны, не предпринимая никаких решительных действий. Их страстные отношения продолжались два года. Тогда же Любовь Менделеева, окончательно запутавшись в своих отношениях с мужем и возлюбленным, приняла решение на время расстаться с любовником и подумать о дальнейшей жизни. Так прошло десять трудных месяцев, когда Белый даже подумывал о самоубийстве, а Менделеева не могла определиться окончательно, разрываясь между чувствами и здравым рассудком. Наконец, она сообщила поэту, что остается с мужем, а его, возлюбленного, хочет навсегда вычеркнуть из своей жизни.
  
  
  
  Л.Д. Менделеева
  
   Расставшись со своей мечтой, подавленный и покинутый Андрей Белый уехал из Петербурга и отправился за границу и надежде забыть о любимой женщине. Любовь Дмитриевна Менделеева вернулась к Блоку. Тот, уставший от многочисленных романов, уже совершенно больной и разочарованный, был рад возвращению супруги. Его даже не смутил тот факт, что жена ждала ребенка от другого мужчины, актера Давидовского, с которым у Менделеевой была непродолжительная любовная связь. Блок пообещал любить ребенка и трепетно заботился о супруге, пока та не родила младенца. Через несколько дней после рождения ребенок умер, а супруги, вместе пережив это горе, сблизились еще больше.
   Андрей Белый больше двух лет жил за границей, где создал два сборника стихов, которые были посвящены Александру Блоку и Любови Менделеевой. Вернувшись в Россию, поэт женился на Асе Тургеневой и вместе с ней в 1910 году совершил ряд путешествий в Тунис, Палестину и Египет. Спустя год супруги перебрались в Европу, где прожили около четырех лет.
   Вернуться на родину Белый смог лишь в 1916 году. Это был уже совершенно другой, измученный страданиями, так и не сумевший забыть бывшую возлюбленную, со сломанной судьбой и разрывающимся сердцем человек. Семейная жизнь у него не ладилась, в 1918 году Ася решила навсегда расстаться с мужем и уйти к другому. Андрей Белый остался совершенно один. Даже когда в 1921 году скончался Александр Блок, поэт не предпринял никаких попыток вернуть Менделееву.
  
   АННА ТУРГЕНЕВА
  
   Андрей Белый и Анна Тургенева: история одной любви
  
  23 марта 1914 года в швейцарском городе Берне Анна Алексеевна Тургенева заключила гражданский брак с Борисом Николаевичем Бугаевым - человеком неуловимого волшебного обаяния. (Бугаёв настоящее имя Андрея Белого). От церковного брака Ася наотрез отказалась: она не была верующей и презирала условности.
  
  
  
   Белый летел, парил от счастья, когда они с Асей, его Королевной, вышли из душного казенного здания, где подписали кипу формальных бумаг о "гражданском супружеском союзе".
  Королевна - его! Его!
   Белый вслух распевал эти слова, не стесняясь проходивших мимо сдержанных швейцарцев. Широкополая шляпа Аси отбрасывала на ее лицо густую тень, и Белому очень хотелось по-мальчишески сорвать эту "помеху". Ему казалось, что тогда он увидит солнце - ее лицо.
   В тот же день молодожены вернулись в свой маленький живописный городок Дорнах близ Базеля. Потом Белый не раз задавал себе вопрос: зачем Ася уступила ему, зачем поехала с ним в Берн - ведь она уже готовилась нанести ему удар?
   Наташа Тургенева, родная сестра Аси, говорила, что Ася хотела избавиться от его нытья, от его приставаний, твердила, что у них - ненастоящий брак, что Ася ему - ненастоящая жена, что для любого она - свободная женщина, а Белый не мог этого перенести.
   Вечером в маленькой квартирке, которую в Дорнахе снимали Ася и Белый, собрались свои: Наташа с мужем, юристом А. М. Поццо, Лидия Дмитриева, Маргарита Сабашникова.
   Позднее пришел сам Рудольф Штайнер с женой Марией Сивере. Быстро поздравили молодоженов - и вернулись к привычным спорам о том, как лучше строить Гётеанум. Собственно, ради этого все и собрались здесь, в Дорнахе.
   Глава антропософского движения Рудольф Штайнер созвал сюда своих учеников из 18-ти стран - художников, скульпторов, актеров, поэтов, чтобы общими усилиями возвести храм свободного духа - Гётеанум. Здесь будет центр мирового антропософского движения - с лекциями, семинарами, театральными постановками.
  
  
  
   Белый с Асей переехали в Дорнах в начале 1914 года. Увидев маленький живописный, по-мещански уютный городок, Белый почему-то сразу почувствовал: дорнахский "слишком красивый ландшафт" необъяснимо отталкивает его. Ася же, напротив, сразу влюбилась в эти пейзажи. Впервые супруги так по-разному восприняли город, а ведь они много путешествовали вместе.
   Белые поселились в тесной квартирке швейцарки Томан, и у него сразу начались сны. Андрей всю жизнь страдал снами, как страдают неизлечимыми болезнями. Сны первых дней в Дорнахе ясно указывали: будет беда, но он гнал от себя плохие мысли...
   На бурлящей стройке здания для свободных духом Белый работал резчиком по дереву - обрабатывал капители. И теперь, когда руки были заняты, в голову сами собой лезли непрошеные мысли и навязчивые воспоминания.
  
   Духовный учитель
  
   Что было до их переезда сюда, в Дорнах? Сумасшедшие поездки вместе с Асей по всей Европе за Штайнером. Учитель тогда был легендарно знаменит: количество его последователей по всему миру быстро росло. Белый и Ася, как и многие, ездили за ним повсюду, где он читал лекции; круг тем был обыкновенно широк: Гете, Ницше, космология, методы познания высших миров...
   После встречи с Асей знакомство со Штайнером стало самым ярким воспоминанием Белого за последние годы. Общие знакомые представили их учителю в мае 1912 года в Кельне после редкой лекции. Штайнеру как раз исполнилось пятьдесят.
   От Белого не укрылось, что Ася сразу произвела на учителя сильное впечатление, впрочем, как и почти на всех знакомых. Штайнер, окинув орлиным взором хрупкую фигурку русской девушки, сказал ей: "Можете мне поверить, у вас недюжинные способности медиума. Вы - очень нужный мне человек". И, мельком взглянув на Белого: "Вы тоже пригодитесь... По вашим глазам нижу, вы многое прозреваете".
   Белому польстили слова мэтра - долгие годы он увлекался оккультизмом. Что же касается впечатлительной Аси, то брошенные Штайнером слова просто свели ее с ума: она решила, что антропософия - ее призвание, а Штайнер - духовный учитель, посланный ей свыше.
  
   Странная пара
  
  ...Что было до встречи со Штайнером?
  Любовь... Роман с Асей... Счастье...
  Они познакомились в 1909 году в Москве и сразу влюбились друг в друга. Поговаривали, что 29-летний Борис Николаевич Бугаев и 18-летняя Ася Тургенева - странная пара.
   Белый в ту пору уже был известным писателем и работал над романом "Серебряный голубь". Его хорошо знали в самых крупных издательствах - "Скорпионе", "Весах".
   Как и на многих символистов, на Белого даже существовала мода. Гимназистки старших классов, какими, например, были в ту пору сестры Цветаевы, щеголяли тем, что знали, какого цвета у Белого глаза, - ярко-синие. Для символистов это был, разумеется, очень важный знак...
   Бурные отношения Белого с женщинами давным-давно стали темой пересудов всей Москвы. Дамы его боготворили, хотя их кумир отнюдь не отличался красотой: огромный лоб с залысинами, порывистая походка, а главное - манерные изломанные жесты.
   На женщин Белый воздействовал каким-то неуловимым волшебным обаянием, проникновенным разговором, часто - пугающей откровенностью и ореолом "страдальца за любовь".
   У него за плечами уже была драматическая история отношений с Ниной Петровской и "астральная" дуэль из-за нее с Брюсовым. Чуть позднее у Белого сложился мучительный треугольник с Блоками.
   И вот в марте 1909 года в московской квартире Белого раздался телефонный звонок. Мягкий девичий голос спросил: "Не согласитесь ли вы мне позировать каждое утро для портрета, который я вставлю в гравюру? Согласны?"
   Конечно, Белый согласился. Отказать Асе Тургеневой выше его сил, несмотря на то, что дел по горло - надо сдавать статьи для "Весов", срочно дописывать роман, участвовать в литературных диспутах. Но Белый решил, что это все это ничто в сравнении с удовольствием видеть ее.
  
   Задушевные разговоры с пленницей Синей Бороды
  
   О сестрах Тургеневых в Москве говорили много: двоюродные внучки писателя Тургенева - Наташа, Ася и Таня - были красавицами и кружили головы многим. Сестры жили в Москве у своей тетки, знаменитой камерной певицы Марии Олениной - д'Альгейм. На вечеринке у Альгеймов Белый впервые увидел Асю и был сражен.
   "Вид девочки, обвешанной пепельными кудрями... Весна и розовый куст - распространяемая от нее атмосфера", - так он воспринял юную Тургеневу.
   Каждое утро Белый приходил позировать Асе. Она писала первые минут 15, безуспешно пытаясь схватить ежесекундно меняющееся выражение его глаз; потом бросала кисти, забиралась с ногами в огромное плюшевое кресло, закуривала - и начиналось то, ради чего Белый приходил сюда: задушевные разговоры.
   Странно, но, несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте, им было легко и хорошо вместе. Этой Весне, Розмарину - ласковые прозвища, данные Белым Асе,- он сразу поведал ей про себя все, даже самое мучительное.
   Белый рассказывал, что вырос в семье знаменитого профессора математики Николая Васильевича Бугаева, человека талантливого, с утра до ночи погруженного в свои математические абстракции.
   Мать - очаровательная светская красавица Александра Дмитриевна - ненавидела мужа, и Белый все детство и юность провел среди чудовищных скандалов родителей.
   "Мне приходилось всегда кривляться, чтобы удовлетворить обоих, - вспоминал Андрей. - Всю юность мне представлялось, что я - никто и жизнь - ледяная пустыня".
  После смерти отца он так и продолжал жить с матерью, постаревшей, своенравной и очень ревновавшей сына. Он жаловался Асе, что не имеет дома, так - опостылевшее пристанище.
   Девушка смотрела на него русалочьими зелеными глазами и сочувственно кивала: она и сама переживала острое чувство бездомности и неприкаянности. Возможно, это общее переживание и сблизило Белого и Асю сильнее всего.
   Мать Аси, дочь Николая Бакунина, разошлась с отцом своих трех девочек - Алексеем Тургеневым; тот не перенес расставания и умер от разрыва сердца.
   Дети отца обожали и не могли простить матери второго брака - та вышла за лесничего В. К. Кампиони и уехала к нему под Луцк.
   Дочери ненавидели провинцию и наотрез отказались жить с отчимом. В результате Наташа и Таня поселились в Москве у тетки - Олениной-д'Альгейм, а среднюю дочь - Асю - отправили в Брюссель учиться к мастеру гравюры - Дансу. В Москве Ася появлялась редко и скоро должна была опять отправиться на учебу.
   Ася рассказывала Белому, что старик Данс по-средневековому строгий, держит ее взаперти, как в монастыре. Мегера - экономка не разрешает отлучаться из дому больше, чем на полчаса.
   Ася словно была пленницей Синей Бороды. Белый почувствовал: в ее рассказах больше поэтического вымысла, чем правды. Но он скоро понял, что Ася вообще воспринимала мир через увеличительное стекло воображения. Белый и сам жил скорее фантазиями, нежели реальностью.
   Он придумал для Аси имя Королевна и вообразил себя спасителем - принцем, пообещав, как и полагается принцу, спасти ее, то есть увезти. Куда - вопрос несущественный.
   О, Ася только об этом и мечтала!
  
   Побег за границу
  
   Влюбленный Белый с энтузиазмом принялся разрабатывать план побега. Правда, его осуществления пришлось ждать почти год: Ася должна была доучиться у "Синей Бороды".
   Побег состоялся в конце 1910 года. Самым трудным оказалось раздобыть денег, но в конце концов Белому удалось выпросить у издательства "Мусагет" три тысячи рублей аванса.
   Знакомые, узнав о готовившемся отъезде, разделились на два лагеря: одни утверждали, что "беспринципный декадент похитил юную девушку"; другие доказывали с пеной у рта, что дрянная девчонка погубила "нашего Бориса Николаевича".
   Венеция, Рим, Неаполь, Тунис, Каир, Иерусалим... Поначалу Белому нравились приключения. В каждом новом городе Ася начинала фантазировать, как жила здесь много веков назад. Белый заслушивался ее историями.
   Например, в одной из прошлых жизней - оба верили в это - они с Белым жили под Неаполем: Ася была простой крестьянкой, а он - рыбаком. Она спускалась к морю - носила ему еду и любила смотреть, как он закидывает сети...
   До поры до времени Белый с радостью внимал наивным Асиным фантазиям, пока в Иерусалиме у нее не начались почти что галлюцинации: она уверяла, что ночью в саду "видела" Иосифа и Рахиль и разговаривала с ними.
   После ночных видений Ася заболела лихорадкой. Белый, протирая влажной салфеткой ее воспаленное раскрасневшееся личико, со страхом слушал, как в горячке она называет его "мой Иосиф".
   Вернувшись через несколько месяцев в Москву, Белый окунулся в привычную литературную стихию: доклады о символизме, посещения знаменитой "башни" Вячеслава Иванова в Петербурге, выпуск первого номера "мусагетовского" альманаха "Труды и дни". Суета, беготня...
   Ася целыми днями сидела в съемной квартирке и скучала. От скуки вдруг стала заказывать себе наряды: как-то вечером встретила Белого в черном бархатном платье.
   Он потом долго не мог забыть этого платья:
  
  "Ася в нем просто внушала жуть: безбокая, с грудью, напоминавшей дощечку, с черными провалами больших, словно молящих о пощаде глаз; глядя на нее такую, какой она делалась в этом платье, у меня чуть слезы не навертывались".
  
   Белый винил себя: его Ася несчастна. Она без конца терзала его разговорами о новом побеге. В буднях она просто не могла существовать. Однако самое неприятное заключалось в том, что "видения" не оставили ее. Наоборот, приходили все чаще: Ася просыпалась от "стуков", ей казалось, что в форточку, отвратительно шлепая губами, влезает домовой.
  
  
  
  Андрей Белый и Ася Тургенева
  
   И Белый понял: если он не хочет потерять свою Королевну, надо ее увезти, развеять, развлечь. Снова, все бросив, он поехал с Асей в Берлин, Брюссель, потом в Кельн, где и произошла судьбоносная встреча с Рудольфом Штайнером.
  
   Больше быть тебе женой я не могу...
  
   Ася оказалась одной из самых способных его учениц. Штайнер лично занимался с ней медитациями и прочими "упражнениями". Теперь Ася практически постоянно находилась среди своих грез и видений, и Белый при всем уважении к учителю огорчался, что почти лишен возможности беседовать с Асей, как раньше.
   На простой вопрос, не пойти ли им на прогулку, Ася "делала туманные глаза" и отвечала: "Вижу впереди весну будущего, а наше время еще не пришло".
   С одной стороны, это пленяло символиста Белого, но влюбленного Белого - мужчину это удручало.
   Однажды Ася вдруг сама предложила Белому пройтись. Они теперь мало времени проводили наедине, но, вместо того чтобы обрадоваться, Белый почему-то испугался. Предчувствие его не обмануло.
   Едва супруги вышли за город, как Ася без предисловий сообщила: "Больше я не могу быть тебе женой. В смысле плотских отношений".
   Он смотрел на нее и ничего не понимал. Ася, не обращая внимания на его удивление, продолжала: она, наконец, осознала свой духовный путь - это путь аскезы.
   "Отныне мы будем жить как брат с сестрой". Белый пытался возражать, но Ася строго его одернула: "Учитель тоже так считает".
  
   Терновый путь аскетизма
  
   И начался ад. Андрей Белый вспоминал об этом времени:
   "При моей исключительной жизненности и потребности иметь физические отношения с женщиной это означало или иметь "роман" с другой (что при моей любви к Асе было невозможно), или прибегать к проституткам, что при моих воззрениях было тоже невозможно. Я должен был лишиться и жизни, т. е., вопреки моему убеждению, стать на путь аскетизма; я и стал на этот путь, но этот путь стал мне "терновым".
  Белый отчаянно страдал, видя, как его Королевна с улыбкой целует его в щеку, желает спокойной ночи и запирает дверь в свою комнату.
   "Я не ощущал чувственности, пока был мужем Аси, но когда я стал аскетом вопреки убеждению, то со всех сторон стали вставать "искушения Св. Антония"; образ женщины как таковой стал преследовать мое воображение", - писал несчастный Белый.
   В августе 1914 года Штайнер занимался постановкой последней части "Фауста". Ася с сестрой Наташей должны были играть ангелов, тех, которые вырывают Фауста из лап смерти.
   Белый присутствовал на репетициях и сам ужасался своих чувств. Ему не нравилась жена в роли ангела. Хотелось сорвать с нее ангельский наряд, а потом ворваться к Штайнеру и сказать, что он не разрешает своей жене участвовать в этой глупой постановке! Но как можно восстать против учителя!
   Белый скрежетал зубами, но терпел. Он, как мог, пытался одолеть зов плоти. Но, по его словам, "тело отказывалось служить духу".
  
   Влюблен - так люби!
  
   В этот период, словно нарочно, а, скорее всего именно нарочно, сестра Аси, красавица Наташа стала часто приходить к Белым и отчаянно кокетничать. Муж Наташи давным-давно ей осточертел, об этом было известно всем. Ася знала, что у сестры нет никаких отношений с мужем, а Белый всегда ей нравился.
   Наташа невзначай клала Белому руку на плечо, он начинал задыхаться и укоризненно смотрел на Асю. Но жена оставалась холодна, словно мраморная статуя, и делала вид, что не замечает Наташиных игр.
   Белый переживал состояние мучительной раздвоенности: он любил Асю, желал Наташу - и не мог справиться ни с тем, ни с другим чувством. Он лишился сна, у него начались сердечные приступы.
  "Ася, я влюбился в Наташу. Ты слышишь, Ася!" - не выдержал однажды Белый.
   "Влюблен - так люби!" - последовал равнодушный ответ и презрительный, полоснувший ножом по сердцу взгляд зеленых русалочьих глаз Аси.
   В отчаянии Белый пошел за советом к учителю. Штайнер принял его в своем роскошном кабинете - как всегда, в величественной позе.
   "Я не могу без Аси", - выдохнул Белый.
   "Слабость надо одолевать упражнениями, - изрек доктор. - Впрочем, это меня не касается..."
  Такая холодность положила начало серьезному разочарованию в учителе. У Белого даже возникли подозрения - не стала ли Ася его любовницей? Но он старался отметать подобные низкие мысли.
  
   Я этого не делал! Клянусь вам!
  
   Однажды Белый прочел в базельской газете, что неподалеку от города найден труп изнасилованной девочки, полиция разыскивает преступника. За завтраком он прочел заметку Асе, и ему вдруг показалось, что она смотрит на него с каким-то странным выражением.
   "Уж не подозревает ли она меня?" - почему-то подумалось Белому. В тот день на стройке ему почудилось, что и товарищи глядят на него как-то настороженно. Взгляд холодных глаз Штайнера и необычно сдержанное приветствие его жены Марии Сивере тоже не понравились.
   К вечеру, когда стали собираться гости, страшная мысль, что все вокруг подозревают его в изнасиловании и убийстве девочки, довела Белого до исступления. Ему всерьез мерещилось, что все они - и Маргарита Сабашникова, и Волошин - собрались для того, чтобы уличить его в преступлении.
   Когда стихли разговоры, Белый вдруг крикнул: "Я этого не делал! Клянусь вам!" и выскочил из гостиной. Гости с недоумением переглянулись, совершенно не понимая, что стряслось с хозяином дома.
  Запершись у себя в комнате и обливаясь холодным потом, Белый в панике думал:
   "А вдруг это все-таки я убил девочку и забыл об этом? Что делать? Надо завтра же идти в полицию! Нет, сначала признаться во всем Асе. Она поймет, что я не виноват, что меня толкнула на преступление ее жестокость. Господи, да я сошел с ума! Какое преступление? Разве я ездил в Базель? Нет - безвылазно сидел в Дорнахе! Надо срочно пойти и сказать всем об этом: "Я никуда не ездил, у меня стопроцентное алиби".
   Белый вышел из комнаты; в квартире было темно и пусто - гости разошлись. Он принялся отчаянно колотить в Асину дверь. В ответ услышал раздраженно-тихое:
   "Успокойся. Смирись, наконец! Ты совсем меня замучил".
   Белый вдруг успокоился: он не насиловал и не убивал девочку! Теперь он вспомнил.
  ..."Ася, я уезжаю в Россию!" - объявил Белый. Он точно знал, что больше не может находиться здесь, что в один прекрасный день его увезут отсюда в дом для умалишенных.
   Королевна полоснула его презрительным взглядом: "Поезжай. Я, разумеется, останусь здесь".
  
   В Москве 17 года
  
   Революцию Андрей Белый пережил в Москве без Аси. Голодал, иногда, чтобы согреться, топил буржуйку рукописями; днями стоял в очередях, все проклиная. Работал в "Пролеткульте" и силился писать труд по философии культуры и книгу о Толстом, а потом - книгу о Штайнере, стараясь оставаться справедливым.
  Чтобы как-то убить разрывавшую его тоску, ходил по друзьям. Они не узнавали прежнего Белого, так он изменился: торчащие в разные стороны клоки седых волос, выцветшие белесые глаза.
   Белый всем рассказывал о провокаторах, преследовавших его от самого Дорнаха до России и норовивших ночью с ним расправиться.
   Друзья не сомневались, что Ася выпила из него всю кровь. После возвращения из-за границы у Белого не было ни единого романа: он страшно тосковал. Любил ли он ее теперь?
   Судя по признаниям, любил. Вернее, отчаянно мечтал о ней. И тем более недоступной она была.
  К НЕЙ
  Травы одеты
  Перлами.
  Где-то приветы
  Грустные
  Слышу,- приветы
  Милые...
  
  Милая, где ты,-
  Милая?
  
  Вечера светы
  ¤сные,-
  Вечера светы
  Красные...
  Руки воздеты:
  Жду тебя...
  
  Милая, где ты,-
  Милая?
  
  Руки воздеты:
  Жду тебя.
  В струях Леты,
  Смытую
  Бледными Леты
  Струями...
  
  Милая, где ты,-
  Милая?
  
   Ася же, судя по ее редким письмам, ушла в мир видений и чувствовала себя там совершенно счастливой.
   Она описывала сходившему с ума, голодающему Белому свои мистические прозрения и проповедовала аскетизм.
   Весной 1919 года Белый получил от Аси письмо и немедленно помчался с ним в Царское село, к своему ближайшему другу Иванову-Разумнику. Увидев Белого, Разумник решил, что произошла какая-то трагедия. Ася писала, что им надо расстаться, ибо она окончательно поняла, что их пути разошлись.
   "Срочно, - неистовствовал Белый, - срочно еду в Дорнах". Но как "срочно" выберешься из России 1919 года?
   Друзья попытались переправить его через знакомого инженера, у которого имелись связи на балтийской границе. Но Белый вел себя как ребенок: носился по Москве и рассказывал всем и каждому, что собирается бежать из Советской России через Эстонию. В последний момент чекистская переписчица, любившая писателя Андрея Белого, предупредила его, что ехать нельзя: там знают о его планах.
   В результате поэт заболел, лежал в своей вымерзшей комнатенке и не мог подняться. Известия о смерти Блока и расстреле Гумилева доконали его окончательно. По Москве поползли слухи, что Андрей Белый умирает.
   Помог Горький, по всей вероятности написавший ходатайство "дорогому Владимиру Ильичу". Однажды на пороге квартиры Белого появился человек из Народного комиссариата с заграничным паспортом в руках.
   ...Ася приехала к Белому в Берлин в конце 1921 года. Она изменилась - еще больше похудела, глаза ввалились, но пепельные волосы все так же "обворожительно обвисали локонами". Белому она показалась еще более таинственной и притягательной. Он чувствовал себя рядом с ней "очень плотским, мерзким, недостойным".
  
   Ася ужаснулась, увидев мужа: как он подурнел, постарел. Они сидели в кафе, и Белый молил ее к нему вернуться. Ася качала головой и повторяла, что он отшатнулся от учителя, предал их идеалы, сломался.
  
   Христопляски Белого
  
   Вскоре Белому рассказали, что видели его Анну Алексеевну в Берлине с розовощеким поэтом-имажинистом Александром Кусиковым, недавно приехавшим в эмиграцию из Москвы, и что у них роман вовсе не астральный, а вполне земной. Красавец Кусиков щеголяет в военном френче и брюках-галифе, он на несколько лет моложе Аси.
   В одном из литературных кафе какой-то наглец разглагольствовал: поскольку жена Белого ушла от него к Кусикову, значит, она приравняла поэта Белого к поэту Кусикову. Этого Белый вынести не мог.
   И весь русский Берлин стал свидетелем его драмы, его "падения".
   Белый шатался по кабакам и везде устраивал дикие сцены, выплясывая свою муку, свое горе. Он танцевал фокстрот, шибер, шимми. Владислав Ходасевич описывал это так:
  
  "Танцевал Белый не плохо, а страшно. Танец в его исполнении превращался в чудовищную мелодраму, порой даже и непристойную. Он приглашал незнакомых дам. Те, которые были посмелее, шли, чтобы позабавиться и позабавить своих спутников. Другие отказывались - в Берлине это почти оскорбление".
   Марина Цветаева, несколько раз наблюдавшая эти танцы, назвала их "христоплясками Белого".
  Он чудовищно напивался, и под утро сердобольные друзья волокли его домой в бессознательном состоянии.
  
   Белый исповедовался в своем горе соседям, горничным, просто прохожим. Начинал он обычно с плача, что Ася предала его. Потом сам себя поправлял: нет, Ася не виновата, его предал учитель. Нет, не учитель - он слишком гений, слишком велик, он не мог предать.
   Предала жена учителя - Мария Сивере. Заморочила бедной Асе ее красивую пепельную головку, внушила черт знает что. Заканчивались жалобы Белого обычно "выскуливанием" имени Кусикова, соблазнителя Аси, поэтишки, гнусного вора чужих жен.
  
  ...В октябре 1923 года Белый вернулся в Москву, и Ася навсегда осталась в прошлом.
  
   Литература:
  
   Белый А. Петербург: Историческая драма/Андрей Белый/ Подготовка текста
  примечания А. В. Лаврова; вступительная статья А.В. Лаврова и Джона Малмстада
  
  
   НИНА ПЕТРОВСКАЯ И АНДРЕЙ БЕЛЫЙ
  
  
  
  Я думаю о любви... Всегда о любви.
  Н. Петровская
  
  Так получалось, что Андрей Белый постоянно влипал в любовные истории - скандальные, нелепые, смешные. Но именно эти истории возгонялись в литературу и самим Белым, и его соперниками.
  
  Одна из таких историй - роман Белого с Ниной Петровской из кружка "аргонавтов". Их взаимное влечение возникло, можно сказать, на духовной почве. По крайней мере, Белый вроде бы рассчитывал на мистериальную любовь, не предполагающую физической близости. И разъяснил это в стихотворении "Предание" (1903), которое посвятил мужу Петровской:
  
  Он был пророк.
  Она - сибилла в храме.
  Любовь их, как цветок,
  горела розами в закатном фимиаме.
  
  Под дугами его бровей
  сияли взгляды
  пламенносвятые.
  Струились завитки кудрей -
  вина каскады пеннозолотые...
  
  У Петровской был тогда роман с Бальмонтом, перед Белым же она преклонялась как перед учителем, как перед новым Христом. Но потом они переспали, и расчёты на мистериальную любовь пошли прахом. Белый позже называл эту связь падением и уверял, будто Петровская его чуть ли не изнасиловала: "...вместо грёз о мистерии, братстве, сестринстве оказался просто роман /.../ я ведь так старался пояснить Нине Ивановне, что между нами - Христос; она - соглашалась; и - потом, вдруг, - "такое". Мои порывания к мистерии, к "теургии" потерпели поражение". "Такое" окончилось через полгода: Белый влюбился в жену Блока и бросил Петровскую. Она же в отместку сошлась с Брюсовым.
  
  
  
  Вроде бы Белый должен был радоваться тому, что старший товарищ отвлёк на себя внимание истеричной и взбалмошной женщины (она даже стреляла в него). Он, конечно, радовался, но и ревновал. Как-то сразу вдруг разочаровался в декадентах ("Я совершенно разуверился в убеждённости большинства так называемых декадентов, т.е. я уверен в их полной беспринципности /.../ Валерия Брюсова ненавижу и презираю теперь, когда открылись для меня его карты").
  
  Брюсов в свою очередь посвящает Белому издевательский перепев его "Предания": пока пророк где-то там плавает, сибилла вульгарно изменяет ему с жрецом... А в другом стихотворении даже угрожает певцу солнца и света ("... На тебя, о златокудрый, / Лук волшебный наведён") и обещает воцарение сумерек. Белый отвечает грозно:
   Моя броня горит пожаром
   Копьё мне - молнья. Солнце - щит.
   Не приближайся: в гневе яром
   Тебя гроза испепелит".
  
  Итог этой "умственной дуэли" подвёл Брюсов, по сути, признав своё поражение:
  
   "Кто победил из нас, не знаю!
  Должно быть, ты, сын света, ты!"
  
  Чуть было не состоялся и реальный поединок двух соловьёв: Белому не понравилось, как Брюсов отозвался о Мережковском, а Брюсову не понравилось, как Белый на это отреагировал, и он вызвал его на дуэль. Но обошлось.
  
  Кто же была такая Нина Петровская, из-за которой в среде поэтов постоянно возникали любовные треугольники?
  
   Писательница, литературный критик, хозяйка литературного салона, жена и помощница владельца издательства "Гриф" С. А. Соколова.
   Впервые выступила в печати на страницах альманаха "Гриф" в 1903 г. В дальнейшем печаталась во всех символистских изданиях
   В 1907 г. выпустила единственный сборник рассказов "Святая любовь".
   Роман Петровской с В. Брюсовым относится к 1905- 06 гг. Этот роман сыграл огромную роль в жизни и творчестве обоих поэтов. Образ Петровской, страстный, дерзкий, исполненный внутреннего трагизма и вечной неудовлетворенности собой и мирозданием - Андрей Белый называл ее именем героини Достоевского Настасьи Филипповны - нашел отражение во многих стихах Брюсова, в особенности цикла "Stephanos
   В 1908 г. после пережитой личной драмы Петровская уезжает за границу и остается там навсегда. В 1924 г., узнав о смерти Брюсова, она пытается опубликовать о нем воспоминания, но это ей так и не удается.
   Измученная одиночеством, нищетой, непониманием в эмигрантской литературной среде, покончила с собой в феврале 1928 г.
  
  
   АЛЕКСАНДР БЛОК
  
   Женщины и Музы Александра Блока
  
   Ева Наду
  
  "На руках во гробе серебряном
  Наше солнце, в муке погасшее,
  Александра, лебедя чистого..."
   Анна Ахматова.
  
  
  
  О ЛЮБВИ ВООБЩЕ
  
  Говорят, женщинам с Блоком не везло.
  Ходила легенда, что две лучшие петербургские "гетеры" не однажды делали попытки соблазнить поэта. Но безрезультатно. Говорят, что, проболтав с дамами всю ночь на разные философско-литературные темы, Александр поднимался с дивана и со словами "Мадам, утро! Извозчик ждет!" выпроваживал искусительниц восвояси.
  Что ж... Может быть.
  
  Александр был слишком увлечен искусством, чтобы быть хорошим любовником. Как утверждают психологи, человеку данного психотипа (простите мне это неромантичное и не вполне литературное словечко), при невероятно утонченной, рафинированной красоте и тонком психологическом устройстве, присуще ослабленное либидо, ставящее секс в иерархии ценностей далеко не на первое место.
  Если принять это утверждение, как верное, то и многое другое, касающееся места женщин в жизни великого поэта, станет понятным.
  
  Александр любил Музу, а не Женщину. И первая, кто в полной мере ощутил эту его "необычность" на себе, была его жена, Любовь Дмитриевна.
  Что повлияло на него? Склонность ли его к иррациональному? Или что-то другое?
  Любовь Дмитриевна утверждала: "Физическая близость с женщиной для Блока с гимназических лет - это платная любовь и неизбежные результаты - болезнь... Не боготворимая любовница вводила его в жизнь, а случайная, безликая, купленная на (одну ночь) несколько (часов) минут. И унизительные, мучительные страдания..."
  
  Думаю, проблема лежала несколько в иной плоскости. Боюсь, она была гораздо глубже и обширнее.
  Но как бы там ни было - отношения Блока с женщинами складывались трудно.
  
  ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ АЛЕКСАНДРА БЛОКА
  
  Ксения Садовская познакомилась с Александром, тогда 16-тилетним мальчиком, на знаменитом германском курорте Бад -Наугейм. Она приехала лечить подорванное третьими, тяжелыми, родами сердце и расшатанные нервы. И уж никак не рассчитывала встретить любовь. В ее-то годы! Тридцать восемь лет! О какой любви может идти речь? Так если - только о легком, ни к чему не обязывающем, приключении.
  Могла ли она знать, что готовит ей судьба?
  
  
  Первая любовь А. Блока Ксения Садовская
  
  Она, светская дама, говорунья и кокетка, наверное, желала развлечься, заманить в омут огромных синих глаз какого - нибудь из скучающих щеголей. Но уж никак не мальчика в гимназической тужурке, покорно носившего за матерью и теткой, с которыми он приехал на курорт, многочисленные книги, пледы, зонты и шали.
  
  Мать Блока, Александра Андреевна, ни с кем не собиралась делиться своим "Сашурой". И она, поначалу не вполне верно оценившая исходившую от госпожи Садовской опасность, узнав о зарождающихся между "дрянной, бездушной кокеткой" и "скромным мальчиком" отношениях, впала в ярость. Она принялась устраивать сыну истерики с заламыванием рук и мольбами: "Капель, мне, Саша! Капель!" Но ничего не помогало. Сын впервые был совершенно равнодушен ко всему на свете, кроме своей "синеокой красавицы".
  
  Ухаживал он неумело, но страстно, чем немало смущал Ксению Михайловну. Смущал и трогал. И она сдалась. Борьба с неистовым поклонником и собственным сердцем была проиграна. Однажды Александр возвратился домой под утро, бледный и еще более отчаянно влюбленный. И записал в своей книжке:
  
  Ночь все темней и благовонней,
  Все громче свищут соловьи,
  Все бесконечней, многотонней
  Журчат незримые струи...
  
  За старой липой покрывало
  Мелькнуло, скрылось... Вот опять...
  И в лунном свете побежала
  Тропою тень ее порхать...
  
  В такую ночь успел узнать я,
  При звуках ночи и весны,
  Прекрасной женщины объятья
  В лучах безжизненной луны.
  
  В то утро был открыт первый лирический цикл Блока, озаглавленный тремя буквами: "К.М.С". Цикл, ни одной строчки из которого юный поэт не показал матери. Впервые он не прочитал ей из написанного ни слова, и уязвленная, промучившись пару дней, она нанесла "перезрелой кокетке" визит.
  Ничего нового. Как и все ревнивые матери, она требовала "оставить ее Сашуру в покое", угрожала "гнусной совратительнице" каторгой (благо положение ее мужа ей эти угрозы вполне позволяло).
  Ксения Михайловна отреагировала неожиданно. Выслушала угрозы, чему-то улыбнулась и... отворила дверь.
  
  Впрочем, казалось, курортный роман вот-вот сойдет на нет.
  Александра Андреевна торжествовала. В эти дни, вне себя от радости, что все вот-вот закончится, (ах, если б она могла знать, какую разрушительную силу имеют слова!) она позволила себе быть циничной.
  "Куда деться, Сашурочка, возрастная физика, и, может, так оно и лучше, чем публичный дом, где безобразия и болезни?" - сказала она, усмехаясь.
  
  Эта "пощечина" не охладила чувств, но что-то переменила в нем, будто осколок кривого зеркала вонзился в сердце.
  С тех пор осколок этот будет разрушать Александра медленно, исподволь. А пока отношения его с Садовской продолжатся.
  "Ухожу от всех и думаю о том, как бы побыстрее попасть в Петербург, ни на что не обращаю внимания и вспоминаю о тех блаженных минутах, которые я провел с Тобой, мое Божество", - писал он своей возлюбленной Оксане.
  И при этом...
  "Если бы Ты, дорогая моя, знала, как я стремился все время увидеть Тебя, Ты бы не стала упрекать меня... Меня удерживало все время все-таки чувство благоразумия, которое, Ты знаешь, с некоторых пор, слишком развито во мне, и простирается даже на те случаи, когда оно совсем некстати".
  
  Это оброненная фраза матери давала свои плоды.
  Осколок поворачивался в сердце: "Возрастная физика, милый друг, что делать? А, может, оно и лучше, чем публичный дом?"
  Впрочем, тогда еще он имел силы бороться. Бывало, посылая к черту благоразумие, он часами простаивал у ворот дома Садовской.
  Но время шло. Душа леденела. Свидания все чаще прерывались ссорами. И, наконец, пришел день, когда они расстались.
  
  ЛЮБОВЬ ДМИТРИЕВНА МЕНДЕЛЕЕВА - ЖЕНА ИЛИ МУЗА?
  
  Расставанию способствовала встреча Александра с Любовью Менделеевой, дочерью знаменитого, талантливейшего ученого, Дмитрия Ивановича Менделеева.
  Впрочем, что значит - встреча?
  Давным - давно, когда отцы их еще служили вместе в университете, четырехлетнего Сашу и трехлетнюю Любочку вывозили вместе гулять в университетский сад. Но то было в детстве... А то - теперь, когда Любочке стукнуло шестнадцать.
  
  Александр приехал в Боблово, - на белом коне, в элегантном костюме, мягкой шляпе и щегольских сапогах. И Люба понравилась ему практически сразу. Строгая и неприступная, она, как никто другой, подходила на роль Музы, выдуманной молодым поэтом.
  
  Но отношения складываются странно. Сначала они общаются, ставят вместе отрывки из "Гамлета", где Гамлет, разумеется, он, а она - Офелия.
  Но потом все прекращается. Люба отдаляется от него, считает его "манерным фатом". И Блок перестает бывать у Менделеевых.
  Так могло бы все и закончиться, если бы... не мистицизм Блока.
  
  Однажды, будучи в состоянии очень близком с мистическому трансу, Александр шел по улице, в поисках Ее - своей великой любви, которую он назовет потом Таинственной Девой, Вечной Женой, Прекрасной Дамой. И Любочка, которая в этот самый миг спешила на факультет (в 1900 году Любовь Менделеева поступила на историко-филологический факультет высших женских курсов), самым неожиданным образом слилась в его представлении с тем идеалом, который он искал.
  
  
  
  А. Блок и Л. Менделеева
  
  Встреча с Любочкой показалась ему Предзнаменованием.
  Он вновь начинает посещать Менделеевых. Говорит о своей любви, смешивая земное и божественное, возносит Любочку на пьедестал, с которого она будет стараться спуститься всю свою жизнь. Она даже готова была вновь разорвать отношения. Но Александр оказался неуступчив.
  
  
  
  
  
  Менделеева Л. Д.
  
  Он предлагает ей руку и сердце. Она колеблется. Не находя другого способа воздействовать на свою Музу, он угрожает покончить с собой, если она не примет его предложения. Она принимает.
  Собственно, с этого началась круговерть.
  Александр, боготворивший свою молодую жену, вовсе не готов был к супружеским отношениям. Можно представить себе шок молодой жены, услышавшей однажды: "Нам и не надо физической близости..."
  Не надо, потому что Муза должна оставаться Музой - недостижимой, божественно-далекой.
  
  ***
  
  Мы встречались с тобой на закате.
  Ты веслом рассекала залив.
  Я любил твое белое платье,
  Утонченность мечты разлюбив.
  
  Были странны безмолвные встречи.
  Впереди - на песчаной косе
  Загорались вечерние свечи.
  Кто-то думал о бледной красе.
  
  Приближений, сближений, сгораний -
  Не приемлет лазурная тишь...
  Мы встречались в вечернем тумане,
  Где у берега рябь и камыш.
  
  Ни тоски, ни любви, ни обиды,
  Всё померкло, прошло, отошло..
  Белый стан, голоса панихиды
  И твое золотое весло.
  
  Он рассказывал Любе об отталкивающих, грубых, чувственных ритуалах служителей Астарты - богини любви, не знающей стыда. И о Той, другой Богине - о Душе Мира, Премудрой Софии, непорочной и лучезарной.
  
  Александр говорил Любе о том, что свести вместе эти полюса нельзя, невозможно. Говорил, что физические отношения между мужчиной и женщиной не могут быть длительными. Если Люба станет ему не мистической, а фактической женой, рано или поздно он разочаруется и уйдет к другой. "А я?" - спрашивала Люба. "И ты уйдешь к другому". - "Но я же люблю тебя! Жить рядом с тобой и не сметь прикоснуться - какая мука!" Блок твердил: "Моя жизнь немыслима без Исходящего от Тебя некоего непознанного, а только еще смутно ощущаемого мною Духа. Я не хочу объятий. Объятия были и будут. Я хочу сверхобъятий!"
  
  "Отвергнута, не будучи еще женой..." - напишет потом Любовь Дмитриевна в своих "И былях, и небылицах..."
  А потом: "В один из таких вечеров неожиданно для Саши и со "злым умыслом" моим произошло то, что должно было произойти, - это уже осенью 1904 года"
  "Злой умысел" увенчался успехом. После этого их отношения на время изменились,
  "С тех пор установились редкие, краткие, по-мужски эгоистические встречи", - пишет Любовь Блок.
  
  Ненадолго. Уже к весне 1906 года, то есть спустя год с небольшим, и эти редкие встречи прекратились.
  Между тем дом их был по-прежнему полон гостей. Соловьев, Андрей Белый проводят в обществе Блока и его жены почти все время.
  Дружба между Блоком и Белым начнется с явления почти мистического. "Мы встретились письмами, - вспоминал Белый, - я написал Блоку, не будучи с ним знаком; и на другой день получил от него письмо; оказывается, он в тот же день почувствовал желание мне написать... Наши письма скрестились в Бологом. Это было в декабре 1902 года".
  С тех пор они - "братья".
  Они практически не расстаются.
  
  Блок к этому времени в среде "братьев" уже признан "великим поэтом". Любовь Дмитриевна очаровала всех своей красотой, скромностью, простотой и изяществом.
  Андрей Белый дарит ей розы, Соловьев - лилии. Они, друзья, видят в Блоке своего пророка, а в его жене - воплощение той самой Вечной Женственности. Они просто преследуют Любовь Дмитриевну своим поклонением. Каждое ее слово, каждый жест истолковываются, всему придается значение. Наряды ее, прически - обсуждаются в свете высоких философских категорий.
  
  И однажды поклонение Любови Дмитриевне, как неземному, высшему существу, сменяется у одного из "братьев", Андрея Белого, страстной любовью.
  
  Андрей Белый (Борис Бугаев) берется "за дело" с неутомимостью настоящего Дон-Жуана. Он посвящает ей все: песни, которые поет, подыгрывая себе на рояле, стихи, которые читает, не отводя от нее взгляда, цветы, какие только может найти для "Воплощения Вечной Женственности".
  
  "Не корзины, а целые "бугайные леса" появлялись иногда в гостиной..."
  
  При этом оба - и Белый, и Любовь Дмитриевна, - не измеряли опасности выбранного ими пути.
  "Злого умысла не было и в нем, как и во мне", - писала Любовь Блок.
  
  И чуть позже:
  "Помню, с каким ужасом я увидела впервые: то единственное, казавшееся неповторимым моему детскому незнанию жизни, то, что было между мной и Сашей, что было для меня моим "изобретением", неведомым, неповторимым, эта "отрава сладкая" взглядов, это проникновение в душу без взгляда, даже без прикосновения руки, одним присутствием - это может быть еще раз и с другим?"
  
  Скоро она признает: "За это я иногда впоследствии и ненавидела А. Белого: он сбил меня с моей надежной, самоуверенной позиции. Я по-детски непоколебимо верила в единственность моей любви и в свою незыблемую верность, в то, что отношения наши с Сашей "потом" наладятся".
  Но они никогда так и не стали такими, какими видела их Любовь Дмитриевна. Они бывали доверительными, нежными, братскими... Но никогда - такими, о каких она когда-то мечтала.
  
  
  
  Л.Менделеева и А. Белый
  
  Между тем, отношения между Блоком, Любовью Дмитриевной и Белым запутывались все больше.
  Люба чувствовала себя ненужной и покинутой. Однажды она чуть было не решилась принять предложение Белого.
  "В сумбуре я даже раз поехала к нему. Играя с огнем, уже позволила вынуть тяжелые черепаховые гребни и... волосы уже упали золотым плащом... Но тут какое-то неловкое... движение (Боря был немногим опытнее меня) - отрезвило... и уже я бегу по лестнице, начиная понимать, что не так должна найти я выход из созданной мною путаницы".
  
  Она запретит Белому приезжать в Петербург, но будет слать ему странные письма: "Люблю Сашу... Не знаю, люблю ли тебя... Милый, что это? Знаешь ли ты, что я тебя люблю, и буду любить? Целую тебя. Твоя".
  И сама, чуть позже, позовет его приехать... "Она потребовала, - рассказывал позднее Белый, - чтобы я дал ей клятву спасти ее, даже против ее воли. А Саша молчал, бездонно молчал. И мы пришли с нею к Саше в кабинет... Его глаза просили: "Не надо". Но я безжалостно: "Нам надо с тобой поговорить". И он, кривя губы от боли, улыбаясь сквозь боль, тихо: "Что же? Я рад". И... по-детски смотрел на меня голубыми, чудными глазами.... Я все ему сказал. Как обвинитель... Я был готов принять удар... Нападай!.. Но он молчал... И... еще тише, чем раньше... повторил: "Что ж... Я рад...". Она с дивана, где сидела, крикнула: "Саша, да неужели же?" Но он ничего не ответил. И мы с ней оба, молча, вышли... Она заплакала. И я заплакал с ней... А он... Такое величие, такое мужество! И как он был прекрасен в ту минуту"... После этого приезда Белый и пошлет Блоку вызов на дуэль...
  
  Дуэль не состоится. После еще нескольких тяжелых встреч все трое решают, что, по крайней мере, в течение года им не следует видеться, чтобы потом, когда поутихнет боль, попробовать выстроить новые отношения.
  Отношения, действительно, изменились. По прошествии времени Люба поняла, что Белый над ее чувствами больше не властен.
  
  
  
  Любовь Менделеева
  
  И тогда наступило время самоутверждения.
  Любовь Дмитриевна мечтает стать трагической актрисой. Но это становится еще одним "болезненным" пунктом в ее с Блоком отношениях.
  Александр не видел в ней таланта. Она же... Она же поступила в труппу Мейерхольда и отправилась с ней на Кавказ.
   В это же время она сходится с фатом и болтуном - Чулковым (ах, как его за это возненавидит Белый! Этот смешной, жалкий человек получит то, чего он, Андрей Белый, так и не смог добиться!).
  Потом место Чулкова займет начинающий актер Дагоберт. О своих увлечениях она немедленно сообщает Блоку. Они вообще постоянно переписываются, высказывают друг другу все, что у них на душе. Но тут Блок замечает в ее письмах какие-то недомолвки... Все разъясняется в августе, по ее возвращении...
  
  Она ждет ребенка. С Дагобертом к тому времени она давно рассталась. А потому (впрочем, и потому, что просто ужасно боялась материнства) она долго раздумывала, сохранить беременность или прервать ее. В конце концов, время, когда еще можно было что-то предпринять, ушло.
   И Блоки решают, что для них это будет их общий ребенок. Но "человек предполагает"... Мальчик рождается в начале февраля 1909 года. Его называют Дмитрием - в честь Менделеева.
  Он проживет только восемь дней.
  После - жизнь для них превращается в ад. Они сходятся, расходятся, находят новые увлечения, снова сходятся и снова расходятся. И все расплачиваются и расплачиваются за сломанную семью терзаниями совести и отчаяньем.
  
  НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА ВОЛОХОВА - С ГЛАЗАМИ КРЫЛАТЫМИ...
  
  Вернемся теперь в те дни, когда окончательно расстроились отношения между Любовью Дмитриевной и Андреем Белым. Именно тогда, когда, казалось, все между супругами, наконец, могло наладиться, Блок влюбляется в Наталью Волохову - актрису труппы Веры Комиссаржевской.
  Волохова - эффектная брюнетка, на два года старше Блока.
  
  
  
  Наталья Волохова
  
  "Посвящаю эти стихи Тебе, высокая женщина в черном, с глазами крылатыми и влюбленными в огни и мглу
  моего снежного города" - писал ей Блок.
  
  "Я в дольний мир вошла, как в ложу.
  Театр взволнованный погас
  И я одна лишь мрак тревожу
  Живым огнем крылатых глаз.
  
  Они поют из темной ложи:
  "Найди. Люби. Возьми. Умчи".
  И все, кто властен и ничтожен,
  Опустят предо мной мечи." - И это тоже о ней.
  
  Все началось с постановки "Балаганчика".
  Еще до премьеры, до той самой скандально-знаменитой премьеры, Блок стал пропадать в театральных уборных Веригиной, Волоховой, Екатерины Мунт. Веселил, поддразнивал их. А однажды послал Волоховой розы со стихами, которые привели ее в восторг и смущение.
  С тех пор после спектаклей они шли бродить по пустынным улицам или уносились в снежную даль на лихачах. Потом, разгоряченные, являлись в дом Блоков. Развеселая ватага людей Искусства, хмельная от счастья и свободы, вваливалась в гостиную, роняя на ковры комья хрусткого снега. Бывало, они засиживались в гостях у Блоков до утра.
  
  "Мы... жили... каким-то легким хмелем", - напишет Люба. Впятером они ходили на "Башню", к Вячеславу Иванову (Таврическая, 35), где Блок впервые прочел "Незнакомку", дурачились, разыгрывали друг друга. "Иногда на маленьких финских лошадках ездили на вокзал в Сестрорецк, где пили рислинг, или в Куоккалу - кататься на лыжах. А после премьеры "Балаганчика" устроили "Вечер бумажных дам", когда все женщины нарядились в платья из цветной гофрированной бумаги".
   Вечеринка эта была организована на квартире актрисы Веры Ивановой, сразу после премьеры "Балаганчика".
  Гости "танцевали, кружились, садились на пол, пели, пили красное вино, как-то нежно и бесшумно веселясь в полутемной комнате; в темных углах сидели пары, вежливо и любовно говоря", - так описал тот "бумажный бал" Михаил Кузмин. Дамы в маскарадных костюмах, мужчины - в черных полумасках... И Наталья Николаевна - высокая, черноволосая, в закрытом черном платье с глухим воротником. Движения ее ровны и замедленны. И сама она вся - тонкая, гибкая, с изредка бабочкой касающейся губ победоносной улыбкой.
  
  Стихи, посвящённые Наталье Волоховой
  
  Вот явилась. Заслонила
  Всех нарядных, всех подруг,
  И душа моя вступила
  В предназначенный ей круг.
  
  И под знойным снежным стоном
  Расцвели черты твои.
  Только тройка мчит со звоном
  В снежно-белом забытьи.
  
  Ты взмахнула бубенцами,
  Увлекла меня в поля...
  Душишь черными шелками,
  Распахнула соболя...
  
  И о той ли вольной воле
  Ветер плачет вдоль реки,
  И звенят, и гаснут в поле
  Бубенцы, да огоньки?
  
  Золотой твой пояс стянут,
  Нагло скромен дикий взор!
  Пусть мгновенья всё обманут,
  Канут в пламенный костер!
  
  Так пускай же ветер будет
  Петь обманы, петь шелка!
  Пусть навек не знают люди,
  Как узка твоя рука!
  
  Как за темною вуалью
  Мне на миг открылась даль...
  Как над белой, снежной далью
  Пала темная вуаль...
  
  Декабрь 1906
  
  Говорят, Блок сходил по ней с ума. Говорят, он готов был развестись в тот момент с Любовью Дмитриевной и жениться на "своей Наташе".
   И между тем...
  Сама Наталья Николаевна в своих воспоминаниях отмечала, что любви, в сущности, и не было. Был "духовный контакт, эмоциональный, взрывной момент встреч". Ни о каких "поцелуях на запрокинутом лице" и "ночей мучительного брака" не могло быть и речи. "Это все одна только литература", говорила Наталья Николаевна.
  Веригина вспоминает, что Любовь Дмитриевна, тяжело переживавшая этот роман своего мужа, пришла однажды к своей сопернице и прямо спросила - может ли, хочет ли она принять Блока на всю жизнь, принять Поэта с его высокой миссией, как это сделала она, его Прекрасная Дама?
   "Наталья Николаевна говорила мне, что Любовь Дмитриевна была в эту минуту проста и трагична, строга и покорна судьбе. Волохова ответила "нет". Так же просто и откровенно она сказала, что ей мешает его любить любовью настоящей еще живое чувство к другому, но отказаться сейчас от Блока совсем она не может. Слишком упоительно и радостно духовное общение с поэтом".
   Было так или нет - кто знает? Но достоверно известно, что с тех пор Волохова и любовь Дмитриевна подружились.
  Завершился зимний сезон. Закончилась эта пленительная игра в любовь. Написан цикл "Снежная Маска", сыграны роли , закрылся "балаганчик".
  Остались дружба двух женщин и Поэзия.
  
  И ЕЩЁ О НАТАЛЬЕ ВОЛОХОВОЙ
  
  И вновь, сверкнув из чаши винной,
  Ты поселила в сердце страх
  Своей улыбкою невинной
  В тяжелозмейных волосах...
  
   Ал. Блок
  
   Ровно полвека назад, в 1961 году, находившаяся в солидном возрасте актриса Наталья Николаевна Волохова опубликовала впервые свои мемуары в ... "Учёных записках Тартуского университета". В них, в частности, она вспоминала свой роман с поэтом Александром Блоком 50-летней давности. С холодной сдержанностью она заметила, что её отношения с великим поэтом были дружескими, не более того. По её словам, Блок преувеличивал характер их близости даже тогда, когда писал: "И как ... твои не вспомнить поцелуи на запрокинутом лице?". И всё же актриса признавалась, что не раз представляла себя его "Снежной Девой", "Фаиной" и "Незнакомкой"...
   Какими видятся их взаимоотношения литературоведам и биографам поэта?
  Блок с гимназических лет увлекался театром, мечтая стать актером и разучивая целые сцены и монологи. Позднее пробовал перо в драматургии.
   Лидия Дмитриевна Менделеева-Блок входила в театральный кружок сторонников символизма знаменитой В.Ф.Комиссаржевской. Члены кружка, в том числе Н. Н. Волохова, не раз гостили в квартире Блоков. Так что любовная игра, захватившая поэта, проходила на глазах жены (правда, она сама только что испытала сильное увлечение поэтом Андреем Белым).
   В апреле 1907 года вышел в свет сборник стихотворений поэта "Снежная маска". Книга открывалась словами: "Посвящаю эти стихи Тебе, высокая женщина в чёрном, с глазами крылатыми и влюбленными в огни и мглу моего снежного города". Этим городом был родной Блоку Петербург, а Снежной Девой с красивыми глазами - Н.Н.Волохова. Она повстречалась Блоку впервые в конце 1906 года. После спектаклей темными вечерами они пешком или в кибитке с рысаками колесили по северной столице. Хрупкий мир ранней лирики ушёл в прошлое, и поэта закружила стихия живой жизни.
  
   Волохова, одевшая "снежную маску" блоковской поэзии, была обаятельной женщиной. Высокий стройный стан, бледное лицо с тонкими чертами, черные волосы и широко открытые "маки злых очей". У неё была поразительная улыбка, сверкающая белизной зубов и торжеством. Стихи поэта порою предстают перед читателями просто записью видений и чувств, пригрезившихся в зимнем сне:
  
  И когда со мной встречаются
  Неизбежные глаза, -
  Глуби снежные вскрываются,
  Приближаются уста...
  
   Строгая, рыцарская любовь Блока становится мучительной. Он порывается ехать со Снежной Девой, когда она отправляется на гастроли. Ей удаётся убедить его не унижать этим своего достоинства. Тогда вслед ей летят письма, в которых много лирики и милой заботливости о её здоровье (письма актриса впоследствии уничтожила).
   Увы, "зимняя" любовь Александра Блока оказалась и впрямь холодной, безответной. Наталья Николаевна, близко соприкоснувшись с тайной поэзии, бесконечно ценила Блока как поэта и обаятельного человека, но при этом не могла любить его обычной женской любовью.
  
   Быть может, и потому, что он любил не её живую, а в ней - свою "хмельную мечту". Так ей вполне могло показаться, хотя была и более веская причина. Когда однажды Любовь Дмитриевна приехала к Волоховой и прямо спросила, может ли, хочет ли Наталья Николаевна принять Блока на всю жизнь, Волохова ответила: "Нет". Так же просто и искренне она рассказала, что любить Блока ей мешает ещё неостывшее чувство к другому мужчине. Но духовное общение с поэтом ей упоительно и радостно...
   Главный разговор поэта с возлюбленной состоялся в марте 1908 года в гостиничном номере в Москве, куда Александр Блок специально выехал вслед за театральной труппой. Поэт твердил о своей любви, а она - о невозможности отвечать на его чувство. И на этот раз ему ничего не было разрешено. Подруга актрисы Веригина вспоминала, что по временам Волоховой хотелось избавиться от своего болезненного наваждения, оставшегося от прежней связи. Она якобы даже бросила Блоку: "Зачем вы не такой, кого бы я могла полюбить?".
   Теперь поэт был раздосадован всерьёз, между ним и Волоховой появилась враждебность. Вскоре он отошёл от неё окончательно, с раздражением написав:
  
  И стало всё равно, какие
  Лобзать уста, ласкать плеча,
  В какие улицы глухие
  Гнать удалого лихача.
  
  ЭПИЛОГ
  
   В 1910 году Н. Волохова вышла замуж и два года не играла на сцене, так как родила дочь. В 1915 году, взяв девочку на гастроли в Казань, она её здесь же и потеряла: малышка заразилась скоротечной скарлатиной и умерла. Горе было так велико, что актриса вновь прервала свою сценическую деятельность и почти нигде не бывала.
   Только в 1920 году Волохова встретила Блока в Московском драмтеатре. Она радостно пошла к нему навстречу - он молчаливо склонился к её руке. Тут дали занавес, и артистка пошла на своё рабочее место, обещав предстать перед другом в антракте.
   Но заметно нервничавший Александр Александрович ушел со спектакля. "Мне было очень больно. Я не понимала, зачем он так поступил", - писала она в мемуарах. Ей показалось, что Блок захотел оставить обоюдные чувства "под соусом вечности".
   До кончины Блока от неизвестной болезни оставался всего один год...
  
   Геннадий ЕГОРОВ
  
  "СЕРДЦЕ ПОМНИТ ДОЛГИЙ СРОК?"
  
  И опять в жизни Блока пустота. Опять женщины, имен которых он не знает, лиц которых не помнит.
  И осколок в сердце. И приросшая к губам презрительная улыбка. И воспоминания о первой своей любви, рождающие в его стихах все те же бездонные омуты синих глаз, страусовые перья на шляпе, шуршащие шелка и флер вуали... Закончилась ли та История любви? Будто бы...
  
  В тяжелую, смутную пору своей жизни, когда позади остались измены и прощения, разрывы и возвращения, а еще - маленькая могилка на Волковом кладбище, Александр Блок с Любовью Дмитриевной приезжают в Бад-Наугейм. И вот тут, в этих почти не изменившихся за девять лет местах, воспоминания вновь затапливают его сердце. И рождается одна из драгоценностей любовной лирики Блока - цикл "Через двенадцать лет", в котором в очередной раз немалое место сыграет мистика... Но об этом чуть позже.
  Пока же пишет:
  
  Все та же озерная гладь,
  Все так же каплет соль с градирен.
  Теперь, когда ты стар и мирен,
  О чем волнуешься опять?
  Иль первой страсти юный гений
  Еще с душой не разлучен,
  И ты навеки обручен
  Той давней, незабвенной тени?
  
  Он пишет эти строки и отсылает их матери, как и прежде. И в ответ до него доходит слух о смерти Ксении Михайловны Садовской. Ложный слух. Опять ревнивое сердце матери не выдерживает соперничества.
  И Блок, получив известие, кривит губы в усмешке: "Однако, кто же умер? Умерла старуха. Что же осталось? Ничего. Земля ей пухом."
  
  А наутро рождается финал цикла:
  
  "Жизнь давно сожжена и рассказана,
  Только первая снится любовь,
  Как бесценный ларец перевязана
  Накрест лентою алой, как кровь.
  И когда в тишине моей горницы
  Под лампадой томлюсь от обид,
  Синий призрак умершей любовницы
  Над кадилом мечтаний сквозит.
  
  Больше никогда в семье Блока разговоров о Ксении Садовской не возникало.
  А между тем она жила рядом с Блоком, в Петербурге. Поэзией не интересовалась (слишком уж горьки были воспоминания), много времени проводила за границей. Отношения с мужем становились все хуже. Взрослые дети разъехались. Материальное положение пошатнулось.
  
  Похоронив мужа, Ксения Михайловна, еле живая от голода, дотащилась до Киева, где жила замужняя дочь. Потом перебралась к сыну в Одессу.
  В пути - нищенствовала. Чтобы как-то утолить голод, собирала в поле колосья незрелой пшеницы.
  В Одессу Ксения Михайловна приехала с явными признаками тяжелого, неизлечимого, душевного заболевания, и почти сразу попала в лечебницу.
  
  Лечащий врач обратил внимание на то, что ее инициалы полностью совпадают с именем, воспетым великим поэтом. Слово за слово выяснилось, что эта старая, больная, раздавленная жизнью женщина, и есть - та самая "роза юга, уста которой исполнены тайны, глаза - полны загадочного блеска, как у сфинкса..."
  Там, на скамеечке в больничном саду, она впервые услышала о посвященных ей стихах.
  Долго смотрела под ноги, не решаясь поднять взгляда, чтобы не спугнуть низкий, по - врачебному спокойный голос, произносящий чудесные, ей предназначенные слова. Потом неудержимо разрыдалась.
  
  Когда она умерла, ее похоронили на одесском кладбище. Вернувшись, стали разбирать вещи умершей. И вот тут вспомнилось:
  
  "Жизнь давно сожжена и рассказана,
  Только первая снится любовь,
  Как бесценный ларец перевязана
  Накрест лентою алой, как кровь."
  
  На дне тощего узелка обнаружилась только пачка писем от влюбленного в нее четверть века назад гимназиста, перевязанная алой лентой. И все. Все, что осталось потомкам от "первой любви великого поэта", от ее Судьбы длиною в Жизнь.
  Это - и Стихи Александра Блока.
  
  ЛЮБОВЬ АЛЕКСАНДРОВНА АНДРЕЕВА - ДЕЛЬМАС - КАРМЕН
  
  Так случилось, что они жили рядом, на самом краю города, в самом конце улицы, упиравшейся в мелководную речушку с грязными, размытыми, суглинистыми берегами.
  Два дома - один ближе к реке, другой - чуть выше, служили пристанищем для двух неприкаянных душ.
  Одна - заблудившаяся в потемках надуманной "философии" душа поэта, другая - душа неистовая и пылкая, душа актрисы и певицы.
  
  
  
  Любовь Александровна Андреева
  
  Дельмас - сценический псевдоним. Урожденная Тишинская. Любовь Александровна приехала в Петербург из Чернигова. Поступила в консерваторию, блестяще прошла конкурс. Еще во время учебы исполнила партию Ольги из "Евгения Онегина", потом, уже по окончании консерватории, пела в Киевской опере, в петербургском Народном доме, вместе с Шаляпиным участвовала в заграничном турне, пела в "Риголетто", "Пиковой даме", "Аиде", "Снегурочке", "Парсифале", "Царской невесте" и, наконец, в "Кармен". Ее называли "лучшей Кармен Петербурга".
  
  
  Любовь Александровна Андреева - Дельмас
  
  Она любила жизнь, в ней бушевала "буря цыганских страстей". Ее глаза сияли. Разве могла она оставить равнодушным Поэта?
  Еще не будучи представлен "лучшей Кармен", Блок часами простаивал у ее подъезда.
  Посылал ей цветы и книги. Звонил ночами.
  Встретились они в последних числах марта 1913 года.
  Говорят, что после этой встречи они почти не расставались. По крайней мере, в течение нескольких месяцев.
  Вместе выступали со сцены. Он читал стихи, она пела романсы. Те, кто видел из вместе, утверждали, что они удивительно подходят друг другу. Ах, как она хороша! Ах, как он задумчив и влюблен!
  Было ли так?
  
  В одном из своих писем Блок писал, что до встречи с ней в его жизни зияла пустота. Она должна была оценить. Должна была. Но не смогла. Слишком жизнерадостная, чтобы любить холод и смерть, она была ему опорой недолго.
   Кто из них охладел первым, сейчас судить трудно. Но в 1914 году, когда Любовь Дмитриевна Блок, не выдержав бесконечных любовных метаний мужа, отправилась на фронт санитаркой, общество Дельмас стало тяготить Александра Блока. Он "страшно, безысходно тосковал по Любе".
  
  Когда она вернулась, он, наконец, успокоился. Только перестал отпускать ее от себя, будто компенсировал потерянные годы.
  "У меня женщин не 100-200-300 (или больше?), а всего две: одна - Люба, другая - все остальные", - дневниковая запись Блока.
  А дальше была революция, продовольственные карточки, бойкот друзей, голод, морозы, нищета. И все-таки в те годы Александр Александрович и Любовь Дмитриевна были почти счастливы. Больше никаких недоразумений, никаких измен.
  
  Если бы не болезнь Блока. Что за болезнь? Сердце? Неврастения? Истощение?
  "Он умер как-то "вообще", оттого что он был болен весь, оттого что не мог больше жить", - сказал Ходасевич.
  Слова эти как нельзя лучше отражают истинное состояние поэта в последние месяцы жизни.
  Блок умер в 1921 году. Любовь Дмитриевна пережила его на 18 лет.
  
   ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ
  
   Один из современников сказал о Брюсове: "Он не любил людей, потому что, прежде всего, не уважал их". Эта нелюбовь распространялась на всех, в том числе и на женщин. Не любя и не чтя людей, он ни разу не полюбил ни одной из тех, с кем случалось ему "припадать на ложе". Женщины брюсовских стихов похожи одна на другую, как две капли воды: это потому, что он ни одной не любил, не отличил, не узнал.
   Кажется, больше всего на свете он любил самого себя и литературную славу. Даже составляя любовные записки, он не забывал прямо или косвенно напомнить о том, что он - Бог, а тот, кому адресовалась записка - скромная прихожанка в его церкви, до которой он, по своему великодушию, нисходит. Его письма, посвященные женщинам, полны высокопарной патетики и демонизма. Бальмонт впоследствии вспоминал забавный случай периода их дружбы, когда Брюсов перепутал конверты и прислал ему письмо, предназначавшееся очередной возлюбленной, в котором демонизм соседствует с "гостинодворством": "Маня! Моя любимая! Мысль о тебе как палящий ветер Африки. Приходи в субботу: я именинник!"... Прямо, как в школьной шутке: "Кто здесь сидит - того люблю. Кладите в парту по рублю!"
  
   МУЗЫ В. БРЮСОВА
  ЛЕНА ВИКТОРОВА
  Из записок В. Брюсова:
  
   В возрасте 15 лет я сдружился с Н. Эйхенвальдом и близко сошёлся с ним.
  Мы стали неразлучны, я проводил у него целые дни, я полюбил его, как имел обыкновение. То был мой новый друг, после того как со Станюковичем мы разошлись. У нас нашлось общее. Во-первых, - шахматы; все мы были страстные шахматисты. Я играл хуже их, ибо мало упражнялся, но предавался игре со страстью. Играли мы на деньги, и я обычно проигрывал. Во-вторых, - карты. Я еще с детства умел играть во все игры: в рамс, в стукалку, в преферанс; еще с 10-11 лет, мальчиком, одно время страстно предавался я игре в банчок <...> Преферанс любили мои родители и брали меня третьим или четвертым партнером. Тот год, когда я остался на второй год в IV классе, я играл целыми днями. За это время выучился я играть в винт и предавался ему еще с большей страстностью. У Э-да и К-го было немало знакомых, и мы часто устраивали картежные ночи, расставляли столы до утра, переживая все страсти игры, потому что многие проигрывали все, что имели в кошельке, может быть, свое содержание за несколько месяцев, а то и чужие деньги... Я смею утверждать, что не все из нас избегали в игре непозволительных приемов... Все мы понемногу становились бульварными завсегдатаям.
  На бульваре же мы познакомились с двумя сестрами, скажем, Викторовыми (Марина и Елизавета Фёдоровы), Анной и Леной. Старшей было лет 17 младшей - 15 <...> В дни, когда мы познакомились с барышнями, они были еще девочки, наивные и стыдливые. <...>
  
  Мы влюбились, но это было неверно. Дружественно поделили мы сестер; Э-д избрал более зрелую, более чувственную Анну, мой выбор остановился на Лене, бледной девочке, с тонкими чертами лица, еще чуждой всякого страстного чувства <...>
  
  
  
  Любил ли я Лену? Я должен ответить нет. Попытаюсь истолковать свою психологию, думы мальчика, воспитанного на французских романах... Я хотел обольстить ее. Моей заветной мечтой было обольстить девушку. Во всех читанных мною романах это изображалось как нечто трагическое. Я хотел быть трагическим лицом. Мне хотелось быть героем романа- вот самое точное определение моих желаний. <...>
  
  И вот 15-летний мальчик забрал себе в голову глупую мысль, что он может обольстить девушку, правда очень молоденькую, но очень опытную. Это воображал 15-летний мальчик, сам робкий и стыдливый, не смевший прикоснуться к руке своей избранницы, поцеловать даже кончики ее пальцев. Ах! Жалкая мечта, навеянная французскими романами!
  
  Я всегда знал (немного, должно быть, я романист по природе), как поступают в таком-то положении люди. И я поступал именно так, как должен поступать, если бы был влюблен. Я даже вполне убежден был, что люблю, убежден внешней стороной души, тогда как в тайной ее глубине я знал, что мне, в сущности, ничто эта Лена и все ее существование. Я писал стихи к ней, бледные и тягучие, - такая же отраженная поэзия, как отражением было и мое чувство. <...>
  
   Далее, читаем записи из дневника юного Брюсова:
  
   "...И моя детская мечта - соблазнить девушку - воскресла с удесятеренной силой. Я не отступал тут ни перед чем. Я желал свидеться не на улице, а в комнате, в гостинице... Лена согласилась... Себя я уверял, что все естественно, что я люблю Лену. В это время я читал Бодлера и Верлена. Я воображал, что презираю юность, естественность, что румяна красивее для меня, чем румянец молодости, что мне смешна наивная любовь, что я хочу всех изысканных ухищрений искусственности...
  
  ...Но что видела во мне Лена? Этот вопрос я не успел разъяснить до сих пор. Может быть (о, гордая надежда!), она прозревала в моей душе то лучшее, чего я сам не сознавал в ней. Однажды она сказала мне: "Знаешь ли, ты гораздо лучше, чем это думаешь сам". Ей, может быть, наскучили обычные лица всяких кавалеров, виденных ею на своем веку, и ей понравился дикий и смешной мальчик, кричавший на перекрестках, что она гений (Из моей жизни. С. 84, 85).
  
  1893. Май, 7.
  
  Леля больна. Простудилась, может быть, на последнем свидании (Дневники. ОР РГБ).
  
  1893. Май, 20.
  
  Умерла! Умерла! Умерла!..
  
  Умерла - черной оспой (Дневники. С. 13).
  
  1893. Май, 25.
  
  О прошедшем не хочется думать, потому что там везде она, о будущем слишком тяжело, потому что оно имело значение только с нею, а подумать о настоящем просто страшно.
  
  1893. Май, 28.
  
  Она унесла с собою все. Она была одна, которая знала меня, которая знала мои тайны. А каково перед всеми играть только роль! Всегда быть одному. Я ведь один...
  
  Мне больше некого любить.
  Мне больше некому молиться...
  
  А потом... Страшно подумать! Умирая, она была убеждена, что простудилась, приезжая ко мне на свидание... Умирая, она была убеждена, что умирает за меня! (Дневники. ОР РГБ).
  
  Из воспоминаний Соловьёва С. (Соловьев С . С. 1).
  
  "От учителя гимназии Поливанова Леонида Петровича Бельского я знал о трагическом событии, пережитом Брюсовым в 8-м классе гимназии. У него была невеста, и она умерла от какой-то страшной болезни, кажется черной оспы. Брюсов был так расстроен, что Вельскому с трудом удалось уговорить его держать выпускные экзамены".
  
  И вспыхнули трепетно взоры,
  И губы слилися в одно.
  Вот старая сказка, которой
  Быть юной всегда суждено.
  
   Печальный конец едва начавшегося романа.
  
  НАТАЛЬЯ ДАРУЗЕС
  
  
  
  Но утешенье Валерий Яковлевич вскоре нашел в обьятиях другой женщины - Натальи Александровны Дарузес. Он познакомился с ней в театре, на сцене Немецкого клуба, где она выступала под фамилией Раевская.
  Роман с Н. Дарузес длился до 1895 года. "Таля", так он называл свою новую любовь, стала героиней его цикла "Новые грезы" и второго сонета из цикла "Роковой ряд":
  
  Осталась ты царицей дней былых,
  Коварная и маленькая Таля.
  Любила ты. Средь шумов городских,
  Придя ко мне под волшебством вуаля,
  Так нежно ты стонала: "Милый Валя!"
  
  Однако, если присмотреться внимательно, то можно заметить, что На самом деле этот цикл "Роковой ряд" посвящен сразу всем женщинам поэта, здесь можно увидеть всю полноту эмоций, чувств и настоящую любовь в творчестве Брюсова. Всего за семь часов поэт сочинил 15 сонетов, вошедших в этот цикл, он был настоящим мастером стихосложения. Этот венок стихотворений рассказывает читателю о четырнадцати женщинах, которых любил и боготворил в разные годы Валерий Яковлевич. В одном из сонетов он признаётся:
  
  Четырнадцать имен назвать мне надо...
  Какие выбрать меж святых имен,
  Томивших сердце мукой и отрадой?
  Все прошлое встает, как жуткий сон.
  
  Он посвятил "Роковой ряд" увлечениям юных лет - Масловой, Дарузес и Красковой, более осознанным влюбленностям - Ширяевой и Шестаркиной, а также любви зрелых лет - Вилькиной, Львовой, Адалис, Петровской. Но главной его героиней произведения была, конечно, жена Иоанна Рунт, с которой он обвенчался в 1897 году.
  
  ЕВГЕНИЯ ПАВЛОВСКАЯ
  
   Из воспоминаний Мотовиловой С. ("Минувшее", Новый мир. 1963. Љ 12. С. 82-86).
  
   ... Осенью 1896 г. мы переехали в Москву. Я училась тогда в гимназии, а сестра и жившая у нас кузина - на Коллективных курсах на Поварской. Тут на нашем горизонте появилось новое лицо. К кузине моей стала ходить курсистка - худенькая, невысокая брюнетка, бедно одетая. Она была года на три-четыре старше нас. Что-то было в ней от Достоевского, что-то больное, оскорбленное и какая-то постоянная экзальтация. Вместе с моей кузиной она увлекалась лекциями по русской истории Кизеветтера, вместе записывали их, стараясь достигнуть в своей записи стенографической точности. То, что девушка эта - фамилия ее была Павловская - такое значение придает точной записи лекций, то, что она религиозна, заставило меня первое время относиться к ней, как к человеку отсталому. Девушка эта страстно любила поэзию, читала вслух стихи как-то особенно нараспев (что меня очень смешило) и любила таких поэтов, как Фет и Тютчев, которых мы совсем не знали.
   Своей любовью к поэзии она увлекла мою кузину Надю - семнадцатилетнюю девушку, музыкантшу. Забыв все, она лежала в своей маленькой розовой комнате, окруженная сочинениями Бальмонта, Эдгара По, в переводе того же Бальмонта, а затем появились и томики Брюсова. Кузина шептала эти стихи, наслаждаясь ими, как самой прекрасной музыкой.
  
  Я твердо держалась за Писарева и все разумное и не могла понять стихов Брюсова:
  
  Лист широкий, лист банана,
  На журчащей Годавери,
  Тихим утром - рано, рано
  Помоги любви и вере...
  
  Тут я ничего не понимала.
  
   Скоро мы узнали от кузины, что не только поэзией увлекается Женя Павловская, но и поэтом, то есть молодым Брюсовым. Она жила в то время в качестве гувернантки в семье Брюсовых. Мы очень жалели тогда Павловскую: такое хрупкое, одухотворенное существо должно служить в семье каких-то богатых купцов. Кажется, она тяготилась этим местом, но почему - я не знаю. О своей любви к Брюсову, брату ее ученицы, тогда студенту двадцати с чем-то лет, она рассказывала моей кузине, а мы узнавали лишь кусочки этого романа. Из всего, что Павловская рассказывала, было ясно, что она любит Брюсова гораздо больше, глубже, серьезнее, чем он ее. Брюсов нам рисовался каким-то самовлюбленным, фатоватым, немного жестоким.
   И вот однажды вечером я услышала, что моя кузина и сестра сочиняют письмо Брюсову. Не принять участия в таком примечательном событии я не могла и поспешила в их комнату <...> Письмо было резкое, нравоучительное. С особенной радостью я, тогда пятнадцатилетняя девочка, вставила фразу: "Принимая во внимание ваш молодой возраст..." - и следовали поучения.
   Письмо было написано, но ведь главное - получить на него ответ, и мы приписали: "Если Вы имеете что-нибудь возразить на это, то потрудитесь ответить по следующему адресу: До востребования, Кудрино, З. Н. С.".
   Стали ждать. Было мало вероятно, чтобы поэт ответил на такое резкое, скучно-поучительное письмо. Надя стала ежедневно заходить в Кудринское почтовое отделение - письма не было. Почтовые чиновники уже подсмеивались над ней. Наконец настал счастливый день: Надя вошла, и почтовые чиновники закричали ей: - Вам есть письмо!
   Задыхаясь от радости, она помчалась домой с драгоценным письмом. <...> Открываем конверт: лист чистой бумаги, в нем другой лист и на нем стихотворение. Вот оно:
  
  Есть одно, о чем плачу я горько -
  Это прошлые дни,
  Это дни опьяняющих оргий -
  И безумной любви.
  Есть одно, что мне горестно вспомнить -
  Это прошлые дни,
  Аромат опьяняющих комнат
  И приветы любви.
  Есть одно, что я проклял, что проклял -
  Это прошлые дни,
  Это дни, озаренные в строфах.
  Это строфы мои.
  
   Валерий Брюсов
  
   В этот день мы были счастливы. Поэт не возражал нам, а соглашался с нами <...> О нашем письме и ответе Брюсова от Павловской мы скрыли. В то время она уже уехала от Брюсовых и жила недалеко от нас, на Никитской, в маленьком одноэтажном домике.
   В старых романах люди обычно умирают от любви. Вот и Павловская умирала. У нее очень быстро развивался туберкулез, она была печально настроена и все повторяла, что хочет поскорее умереть, "пока розы не отцвели". <...> С наступающей весной 1897 г. Павловская собралась и уехала в Полтавскую губернию, где жили ее мачеха и сестра. У меня среди старых бумаг сохранилось письмо Павловской, адресованное моей матери. Привожу выдержки из него:
  
  "Приближается Праздник весенний, радужный, как бы говорящий о счастье (не моем только). Люди еще ближе становятся, и хочется желать им счастья без конца. <...>
   На вокзал пришел и Валя (Брюсов), и мы до второго звонка сидели все вместе (т. е. я, Валя, и те, кто меня провожал), а потом вдвоем с ним, причем он, конечно, не успел сойти и проехал со мной до Люблина. Говорили мы мало, но хорошо было все-таки: он около меня грустный, озабоченный, ласковый, любящий даже, пожалуй. Валя просил написать ему, когда я приеду, и вот не пришлось: вчера вечером, накануне того дня, у мачехи в Сорочинцах мне уже плохо было; будет беспокоиться, мне это больно <...> Увидимся ли мы?.."
   Летом мы приехали погостить к дяде в Сорочинцы. Его усадьба стояла недалеко от земской больницы. Как только мы приехали, нам сказали, что нас очень ждет Павловская, которая лежит в больнице. В деревенской глуши мы страшно обрадовались Павловской и стали часто бывать у нее <...> О Брюсове она говорила с моей матерью, показывала ей его письма. Брюсов тогда путешествовал за границей. <...>
  
  Павловская любила цветы, больница была окружена цветами, и я ежедневно приносила ей яркий букет из цветников моего дяди, но это все был только фон, фон - и сознание приближающейся смерти; главное же был Брюсов, его письма. Мы уехали в конце августа, и моя мать написала письмо Брюсову, чтобы он приехал к Павловской перед ее смертью, которая была неминуема (Мотовилова С. Минувшее // Новый мир. 1963. Љ 12. С. 82-86).
  
  Душа ее еще горит светом, но уже погасает. Уже она забывает стихи, уже ее менее волнует поэзия. Она исхудала безумно; кашляет мучительно; в разговоре иногда теряет нить (Неопубликованная запись в дневнике Брюсова 6 сентября 1897 года в Сорочинцах. ОР РГБ).
  
  НИНА ПЕТРОВСКАЯ
  
  По вполне понятной причине Брюсов не указал в своих записях, кому посвящал те или иные стихи, за исключением одного произведения, в котором упоминается имя Нина. Кем она была, эта женщина, у которой поэт спрашивал: "Ты - ангел или дьяволица?" Ведь именно о ней Брюсов говорил много и с таким чувством, проявления которого не могли оставить равнодушными никого, а особенно близкого друга поэта - Андрея Белого. Именно Нине Ивановне Петровской Валерий посвящает эти строки:
  
  Ты - слаще смерти, ты желанней яда,
  Околдовала мой свободный дух!
  
  Отношения Брюсова с Петровской длились семь лет и постоянно обсуждались в литературных кругах столицы. Они сыграли роковую роль и в жизни самого поэта, и в жизни Андрея Белого, и ветреной, стремящейся к быстрому успеху Нины Петровской.
   Ее биография не отличается излишним драматизмом. В юности Петровская окончила гимназию, вышла замуж за богатого и известного владельца издательства "Гриф" и благодаря этому попала в круг писателей и поэтов.
   Практически полное отсутствие литературного дара не помешало ей написать и издать сборник рассказов "Sanctus amor". Эта женщина охотно проводила время в компании самых известных литературных деятелей Москвы.
   Нина Петровская не была красива. Ее внешность поражала тонким ненавязчивым сочетанием юношеского очарования и женского лукавства, что делало ее очень привлекательной в глазах мужчин. Со своим непоседливым характером, чувственностью и цинизмом Нина Петровская быстро стала заметной фигурой столичного общества.
   Прошло совсем немного времени, и она совершенно очаровала уже довольно известного к тому времени поэта Андрея Белого. Их отношения длились недолго, но привлекли к себе внимание всего московского бомонда, в том числе и Брюсова.
   Некоторое время он с беспокойством следил за развивающимся романом близкого друга и ветреной кокетки, готовый в любой момент вмешаться и вырвать Андрея Белого из рук корыстной Нины Петровской. К счастью, его вмешательства не потребовалось. Очень скоро Андрей Белый разочаровался в предмете своих грез и решительно порвал с Петровской отношения. Этот разрыв очень живописно описал Владислав Ходасевич:
   "Он бежал от Нины, чтобы ее, слишком земная любовь, не пятнала его чистых риз. Он бежал от нее, чтобы еще ослепительнее сиять перед другой".
   Трудно сказать, действительно ли все было именно так. По одной из версий, Андрей Белый расстался с Ниной Петровской именно из-за неодобрения Брюсова, которого очень любил и чье мнение уважал.
   Но сам Валерий Брюсов очень настороженно отнесся к этому разрыву и решил подстраховаться. Для дерзкого и популярного поэта не составило большого труда привлечь к себе внимание брошенной женщины. В первую очередь Брюсов заинтересовал ее только как человек, с помощью которого она сможет отомстить бывшему возлюбленному, заставить его ревновать, может быть, и вернуть. Однако у Валерия Брюсова, прекрасно понимающего мотивы поведения Петровской, не было намерения позволить женщине вновь завоевать сердце Андрея Белого.
   Несмотря на то, что Брюсов много слышал о Петровской, официально они познакомились только после ее разрыва с Андреем Белым. Произошло это на одной из литературных встреч у общих знакомых. До этого момента Нина Петровская лишь однажды видела его портрет, и Брюсов сразу же привлек ее внимание. Ее впечатление от портрета во многом совпадало с мнением Кречетова, который ехидно подсмеивался над поэтом: "Совершеннейший волк! Глаза горят, ребра втянуло, грудь провалилась. Волк, да еще голодный, рыщет и ищет, кого бы разорвать".
   Впрочем, после знакомства с Брюсовым Петровская решила, что, несмотря на то, что Валерий холодный, сухой, и, в общем-то, неприметный человек, его талант и слава в известной степени компенсируют эти недостатки.
   Брюсов же, встретившись, наконец, лицом к лицу со своей соперницей, которую он заранее зачислил в разряд личных врагов, в течение всего вечера старательно и демонстративно не замечал ее. Девушка, которой едва исполнилось 20 лет, видя подобное пренебрежение, приняла решение, во что бы то ни стало, добиться любви поэта, публично рассказывая о пока еще не состоявшихся отношениях между ними.
   Понимая причины такого ее поведения, Брюсов, тем не менее, решил не разоблачать ее игру, снисходительно принимая знаки внимания, которые Нина Петровская ему оказывала.
   Ободренная такой реакцией Валерия Брюсова, девушка решила идти до конца. Но Брюсов, уже имевший опыт в общении с противоположным полом, терпеливо ждал, когда Петровская сама сделает решительный шаг и вызовет его на откровенный разговор.
   Молодой Андрей Белый, испытывая к Брюсову весьма сложные чувства, и видя, что отношения между ним и Ниной Петровской быстро развиваются, не понимая причины, по которой эти отношения изменились, возмутился. Выгадав момент, когда Брюсов вернулся с очередной встречи с Ниной Петровской и был совершенно не расположен выяснять отношения с другом, Андрей Белый прямо и откровенно высказал тому свои претензии и, не слушая объяснений, потребовал, чтобы тот перестал общаться с коварной и очаровательной женщиной, ставшей причиной конфликта.
   Брюсов, находившийся не в лучшем расположении духа, не выдержал давления со стороны друга, вспылил и наговорил ему много обидных слов. Разрыв между ними был неизбежен. Взбешенный и огорченный ссорой с Андреем Белым, Брюсов решительно и быстро разорвал все отношения с Петровской и ударился в загул. Он прекрасно понимал, что сам виноват в ссоре с Андреем Белым, однако не знал, как исправить ошибку.
   Прошло несколько недель. Выросшая между ними стена отчуждения начала сильно тяготить обоих. Устав от разлуки, молодые люди, наконец, решили объясниться друг с другом, и, в конце концов, помирились. Вскоре после этого Брюсов решил съездить в Италию, набраться новых впечатлений и подумать о своих отношениях с близкими людьми, а фактически с Андреем Белым. Однако эта разлука совсем не способствовала творческой деятельности, а потому к написанию своей новой работы, трактату "Ключи тайн", Брюсов приступил только после возвращения на родину.
  
  
  
  Нина Петровская и В. Брюсов
  
   Между тем Нина Петровская незаметно для самой себя прониклась искренним чувством к Брюсову и со всем пылом своей души начала завоевывать его сердце. К сожалению, как раз в то время бывшие друзья временно прекратили общаться, а потому Петровской было несложно привлечь к себе внимание поэта.
   Прошло некоторое время, и Брюсов понял, что влюбился. Нина Петровская была первой женщиной, любовь к которой стала той самой любовью, о которой он столь охотно писал в своих стихах. В очередной раз, встречаясь с дамой своего сердца, сжимая ее руку и заглядывая в чарующие глаза, Брюсов ощущал прилив вдохновения. Вспоминая об этих моментах, он писал: "Никогда не переживал я таких страстей, таких мучительств, таких радостей". Лучше всего эти чувства выражены в стихах сборника "Венок":
  
  Выше! выше! все ступени,
  К звукам, к свету, к солнцу вновь!
  Там со взоров стают тени,
  Там, где ждет моя любовь!
  
  Именно в период своего увлечения Петровской Валерий Брюсов начал писать произведение "Огненный ангел" - один из его известных романов, посвященный именно ей, - "правдивую повесть, в которой рассказывалось о дьяволе, не раз являвшемся в образе светлого духа одной девушке и соблазнявшем ее на разные греховные поступки...".
   В своих письмах к Нине Петровской Валерий Брюсов говорит: "Чтобы написать Твой роман, довольно помнить Тебя, довольно верить Тебе, любить Тебя". Поскольку она была рядом с ним в момент написания произведения, то именно она и стала музой и путеводной звездой поэта. В своих письмах к ней Брюсов откровенно и трогательно пишет: "Любовь и творчество в прозе - это для меня два новых мира. В одном ты увлекла меня далеко, в сказочные страны, в небывалые земли, куда проникают редко. Да будет то же и в этом другом мире".
   Критики нередко говорили про Брюсова, что ему для творчества необходим лишь повод, которым может стать любовь, горе, боль или счастье. Его знакомые поэты тоже прекрасно знали об этой его особенности, говоря, что он "скорбь венчал сонетом иль балладой". Так, при написании "Огненного ангела" Брюсов изобразил себя положительным героем, а вот Андрея Белого, отношения с которым в тот момент у него были достаточно прохладными, - королем Генрихом, присвоив ему характер и внешность прототипа: небесно-голубые глаза, золотисто-русые волосы, прекрасное лицо и изящное тело.
   Сама Нина Петровская во время написания романа активно сопереживала Ренате, главной героини "Огненного ангела", считая, что ее прототипом является она сама. Она была готова умереть, чтобы Брюсов смог написать с нее смерть Ренаты, говоря, что хочет стать "моделью для последней прекрасной главы".
   Жарким летом 1905 года Валерий Брюсов и Нина Петровская отправились в поездку по Финляндии, к озеру Сайма, на берегах которого провели много счастливых часов. Там Брюсов создал новый цикл любовных стихотворений. Вспоминая эту поездку, он говорил своей возлюбленной: "То была вершина моей жизни, ее высший пик, с которого, как некогда Пизарро, открылись мне оба океана - моей прошлой и моей будущей жизни. Ты вознесла меня к зениту моего неба. И ты дала мне увидеть последние глубины, последние тайны моей души. И все, что было в горниле моей души буйством, безумием, отчаяньем, страстью, перегорело и, словно в золотой слиток, вылилось в любовь, единую, беспредельную, навеки".
   Страсть между Брюсовым и Петровской была столь сильна, что они не могли жить друг без друга, задыхаясь в разлуке, и забрасывали друг друга частыми письмами. Сколь долгой ни была бы разлука, Брюсов встречал Нину с такой радостью, как будто она была его "жизнью и светом солнца". Этот его неприкрытый восторг нашел отражение в новых стихах автора:
  
  Ты вновь со мной! ты - та же! та же!
  Дай повторять слова любви...
  Хохочут дьяволы на страже,
  И алебарды их - в крови.
  Звени огнем, - стакан к стакану!
  Смотри из пытки на меня!
  Плывет, плывет по ресторану
  Синь воскресающего дня.
  
   Однако и в этой идиллии появилась трещина. Девиз "Все или ничего!", по которому Нина Петровская жила всю свою жизнь, сыграл с ней дурную шутку. Считая, что влюбленный поэт принадлежит только ей, она с каждым днем все сильнее и сильнее ревновала его к творчеству.
   Сначала Брюсов пытался ее понять, затем убедить, что его поэзия - это то, чем он дышит, без чего не сможет жить. Да, он любил Нину, но поэзия - это госпожа, которой он будет служить всю жизнь. В отчаянии, не зная, как еще убедить любимую, Брюсов говорил: "Я живу - поскольку она (поэзия) во мне живет, и когда она погаснет во мне, умру". Возможно, в какой-то момент поэту и удалось бы переубедить возлюбленную, но в одном из разговоров с ней он произнес фразу, которую женщина восприняла как последний удар по ее чувствам: "Во имя поэзии - я, не задумываясь, принесу в жертву все: свое счастье, свою любовь, самого себя". Понимая, что Брюсов никогда не будет принадлежать только ей, сгорая от ревности, Петровская решила ему отомстить.
   Между тем в межреволюционный период личная жизнь Брюсова сильно изменилась, поскольку поэт наконец-то помирился со своим другом Андреем Белым. Как только это произошло, Валерий Брюсов окончательно отказался от попыток примириться с Петровской. Не в силах оправдать свою страсть к поэзии, в письмах к ней он писал: "Милая, девочка, счастье мое, счастье мое! Брось меня, если я не в силах буду стать иным, если останусь тенью себя, призраком прошлого и неосуществленного будущего".
   Со временем любовь Брюсова к Нине Петровской превратилась в холодный пепел бывшей страсти. Пытаясь подготовить ее к окончательному разрыву, он понимал, что импульсивность и взрывной характер женщины не позволят ей уйти спокойно и без сожалений. Пытаясь объяснить ей свои чувства, он в отчаянии писал:
  
  Тайной волей вместе связаны.
  Мы напрасно узы рвем,
  Наши клятвы не досказаны,
  Но вовеки мы вдвоем!
  Ненавистная! любимая!
  Призрак! Дьявол! Божество!
  Душу жжет неутолимая
  Жажда тела твоего!
  Как убийца к телу мертвому,
  Возвращаюсь я к тебе.
  Что дано мне, распростертому?
  Лишь покорствовать Судьбе.
  
   Прошло совсем немного времени, и Брюсов поставил точку в своих отношениях с Ниной Петровской, но женщина так и не успокоилась. Скорее всего, ее психика уже находилась в расстроенном состоянии, и после ухода любовника Петровская окончательно перестала себя контролировать, чем можно объяснить невероятный случай, произошедший на глазах множества людей.
  
  Далее - со слов Брюсова. Однажды на публичной лекции Андрея Белого, "подошла ко мне одна дама (имени ее не хочу называть), вынула вдруг из муфты браунинг, приставила мне к груди и спустила курок. Было это во время антракта, публики кругом было мало, но кое-кто все же оказался рядом и обезоружил террористку".
  
  Террористкой оказалась Нина Петровская. Одна из свидетельниц несостоявшегося кровопролития Л. Д. Рындина пишет: "Роман Нины Петровской с Брюсовым становился с каждым днем все трагичнее. Нина грозила самоубийством, просила ей достать револьвер. И как ни странно, Брюсов ей его подарил. Но она не застрелилась, а, поспорив о чем-то с Брюсовым, выхватила револьвер из муфты, направила его на Брюсова и нажала курок. Но... револьвер дал осечку... Потом этот маленький револьвер был долго у меня".
  
   В своих мемуарах Владислав Ходасевич, присутствующий при инциденте, написал: "Замечательно, что второго покушения она не совершила. Однажды она сказала мне (позднее): "Бог с ним. Ведь, по правде сказать, я уже убила его тогда, в музее".
   Угнетенная разрывом с Брюсовым, Нина Петровская несколько раз подумывала о самоубийстве, а затем начала регулярно принимать морфий и злоупотреблять спиртным. Через некоторое время она уехала из России, со слезами на глазах вспоминая своего возлюбленного, который однажды декламировал ей строки из "Огненного ангела":
  
  Вспомни, вспомни! луч зеленый
  Радость песен, радость плясок!
  Вспомни, в ночи - потаенный
  Сладко-жгучий ужас ласк!
  
   В течение ряда лет Нина Петровская переезжала с места на место, из города в город, из поселка в поселок, как будто бежала от чего-то. Она вела нищенскую и одинокую жизнь, постоянно употребляла наркотики и алкоголь.
   Она жила впроголодь, писала слезные письма Горькому с просьбой подыскать ей работу, хоть какую ("Я хочу работы, работы, работы, - какой бы то ни было").
   Ходасевич, встретивший ее однажды во время путешествия по Италии, в своей автобиографии написал: "Война застала ее в Риме, где прожила она до осени 1922 года в ужасающей нищете. Она побиралась, просила милостыню, шила белье для солдат, писала сценарии для одной кинематографической актрисы, опять голодала. Пила. Перешла в католичество. "Мое новое и тайное имя, записанное где-то в нестираемых свитках San Pietro, - Рената", - писала она мне, - вспоминал Ходасевич. - Жизнь Нины была лирической импровизацией, в которой, лишь применяясь к таким же импровизациям других персонажей, она старалась создать нечто целостное - "поэму из своей личности". Конец личности, как и конец поэмы о ней, - смерть.
   В сущности, поэма была закончена в 1906 году, в том самом, на котором сюжетно обрывается "Огненный ангел". С тех пор и в Москве, и в заграничных странствиях Нины длился мучительный, страшный, но ненужный, лишенный движения эпилог".
  
   Однажды, рука ее потянулась к газовому кранику... Когда соседи обнаружили резкий запах, доносящийся из ее квартиры, было уже поздно...
  
  Главным для Брюсова всегда оставалась поэзия. Умирая, он успел выговорить коченеющими губами: "Мои стихи..." - и смолк, не закончив мысли. Восемнадцать лет ранее, в одном из писем Нине Петровской он объяснил свою холодность: "Поэзия для меня - все! Вся моя жизнь подчинена только служению ей; я живу - поскольку она во мне живет, и когда она погаснет во мне, умру. Во имя ее - я, не задумываясь, принесу в жертву все: свое счастье, свою любовь, самого себя". В справедливости этих слов Нина Петровская убедилась на собственном опыте: "Для одной прекрасной линии своего будущего памятника он, не задумываясь, зачеркнул бы самую дорогую ему жизнь". Что, собственно, Брюсов и сделал.
  
  ИОАННА РУНТ
  
  В 1897 г. Брюсов женился на Иоанне Матвеевне Рунт (1876 - 1965), служившей в их доме гувернанткой его сестер. Его пленило, что молоденькая гувернантка героически защищала его рукописи от посягательств няни Секлетиньи, наводившей в доме порядок. В выборе жены Брюсов не ошибся. Иоанна Матвеевна с благоговением относилась к литературным трудам мужа, и после его смерти на долгие годы стала главным хранителем его творческого наследия. Впрочем, страницы дневника, заполнявшиеся после женитьбы, производят наиболее человечное впечатление из всего, написанного Брюсовым. Вот запись от 2 октября 1897 г. "Недели перед свадьбой не записаны. Это потому, что они были неделями счастья. Как же писать теперь, если свое состояние я могу определить только словом "блаженство"? Мне почти стыдно делать такое признание, но что же? Так есть".
  - 2 октября 1897 года. "Я давно искал этой близости с другой душой, этого всепоглощающего слияния двух существ. Я именно создан для бесконечной любви, для бесконечной нежности. Я вступил в свой родной мир".
   " (Дневники. С. 44 - 45).
  
  Молодую жену Брюсов зовет "Эда" и говорит о ней просто и ласково. Весну 1898 г. молодые провели в Крыму. Это время Брюсов вспоминал, как самое светлое в жизни. Уже в зрелые годы, решив вспомнить всех своих возлюбленных, которых он насчитывает не то тринадцать, не то четырнадцать, Брюсов пишет венок сонетов "Роковой ряд". Каждой женщине посвящен сонет, имена частично сохранены, частично изменены. "Эда" стала "Ладой".
  
  Да! Боль былую память множить рада!
  Светлейшая из всех, кто был мне дан.
  Твой чистый облик нимбом осиян,
  Моя любовь, моя надежда, Лада.
  
  Нас обручили гулы водопада,
  Благословил, в чужих краях, платан,
  Венчанье наше славил океан,
  Нам алтарем служила скал громада!
  
  Что бы ни было, нам быть всегда вдвоем;
  Мы рядом в мир неведомый войдем,
  Мы связаны звеном святым и тайным!
  
  Но путь мой вел еще к цветам случайным,
  Я должен вспомнить ряд часов иных,
  О, счастье мук, порывов молодых!
  
  Стихотворение звучит, можно сказать, даже задушевно. Не будем отказывать Брюсову в способности искренне чувствовать, однако заметим, что столь же задушевно (каждое - по-своему) звучат остальные тринадцать сонетов венка, написанные чуть не за час, на спор.
  
  А вот что пишет о жене В. Брюсова З. Гиппиус:
  "Жена Брюсова, - маленькая женщина, полька, необыкновенно-обыкновенная... Ведь это единственная женщина, которую во всю жизнь Брюсов любил". Единственный раз пишет он в дневнике о любви и нежности без притворства и "литературы".
  
  
  
  Иоанна Матвеевна пережила мужа на 41 год. Она умерла в 1965 году
  
  
   Иоанна Матвеевна была первой и последней любовью поэта; у него была бурная эротическая жизнь, драмы, увлечения, связи, но, несмотря на все измены, - ей одной он оставался верен.
  
  Иоанна всю жизнь была его помощницей в литературных и организационных делах, а после смерти Брюсова стала хранителем его архива и издателем его произведений.
  
  НАДЕЖДА ЛЬВОВА
  
  
  
  Львова Надежда Григорьевна (урожд. Полторацкая , родилась 8 августа 1891), русская поэтесса, известная из-за своего трагического романа с поэтом-символистом Валерием Брюсовым.
  
  Родилась в Подольске в семье мелкого почтового служащего. В 1908 окончила, с золотой медалью, Елисаветинскую гимназию в Москве. Учась в гимназии она выполняла отдельные поручения подпольной организации большевиков. Её "соратниками по борьбе" были, например, Илья Эренбург, Николай Бухарин и Григорий Сокольников - почти её ровесники. Надежда Львова была даже и арестована, но вскоре отпущена на поруки отца, поскольку на момент ареста ей ещё не исполнилось семнадцати лет. Впрочем, она успела гордо заявить жандармскому офицеру: "Если вы меня выпустите, я буду продолжать моё дело".
  
  С детства любила стихи. Илья Эренбург вспоминал о ней: "Надя любила стихи, пробовала читать мне Блока, Бальмонта, Брюсова... Я издевался над увлечением Нади, говорил, что стихи - вздор, "нужно взять себя в руки"".
  
  Продолжать большевистское дело Надежде Львовой было не суждено. В 1910 году Львова впервые попробовала писать стихи, и весной следующего года принесла их в редакцию журнала "Русская мысль". Так судьба свела её с Валерием Брюсовым, бывшим на 18 лет старше её, он стал её кумиром и признанным поэтическим мэтром. Деловое знакомство быстро переросло во флирт, льстивший им обоим. Видимо, уже через полгода они миновали и стадию простого флирта. Под покровительством Брюсова Надежда Львова опубликовала свои стихи в нескольких журналах, таких как "Женское дело", "Новая жизнь", альманахах "Жатва" и "Мезонин поэзии"; а в 1913 году вышел единственный прижизненный сборник стихов "Старая сказка. Стихи 1911-1912 гг.", сопровождаемый предисловием Валерия Брюсова.
  
  Июль 1913 года Львова и Брюсов вместе провели в Финляндии. Но Надежда слишком поздно осознала своё место в жизни любимого человека. Для Брюсова Надежда Львова была лишь очередным - быть может, сильным - увлечением на фоне его семейной жизни. Достигнув своего пика, её любовь рухнула в пропасть...
  
  Все стихотворения Надежды, написанные ею после возвращения из Финляндии, пронизаны ощущением надвигающейся катастрофы и собственным бессилием ей воспротивиться. Никого не нашлось рядом с нею, кто бы помог ей в тот критический период и кто бы её спас.
  
  24 ноября 1913 года Надежда Львова, будучи в глубокой депрессии из-за трагического романа с В. Брюсовым, застрелилась из револьвера подаренного ей Брюсовым.
  
  До глубины души потрясённый её смертью, Брюсов не взял ни адресованного ему письма, ни рукописей оставленных ему, он бежал из Москвы в Петербург. Спустя два дня он пишет своей конфидентке: "Эти дни, один с самим собой, на своем Страшном Суде, я пересматриваю всю свою жизнь, все свои дела и все помышления. Скоро будет произнесен приговор". Спустя несколько месяцев он адресует ей строки:
  
   ...
   Я не был на твоей могиле.
   Не осуждай и не ревнуй!
   Мой лучший дар тебе не розы:
   Всё, чем мы вместе в жизни жили,
   Все, все мои живые грёзы,
   Все, вновь назначенные, слёзы
   И каждый новый поцелуй!
  
  
  Похоронили Надежду Львову на бедном Миусском кладбище, в холодный, метельный день
  После ее смерти вышло второе издание "Старой сказки" (1914), дополненное не публиковавшимися ранее стихами. Поэзии Львовой присущи естественность и непосредственность. Ее стихи отличает глубина и острота переживаний, качества, за которые критика прощала автору технические огрехи. В отзыве на "Старую сказку" А. Ахматова писала: "Ее стихи, такие неумелые и трогательные, не достигают той степени просветленности, когда они могли бы быть близки каждому, но им просто веришь, как человеку, который плачет".
  
  (Из воспоминаний Владислава Ходасевича)
  
  В начале 1912 года Брюсов познакомил меня с начинающей поэтессой Надеждой Григорьевной Львовой, за которой он стал ухаживать вскоре после отъезда Нины Петровской. Если не ошибаюсь, его самого познакомила с Львовой одна стареющая дама, в начале девятисотых годов фигурировавшая в его стихах. Она старательно подогревала новое увлечение Брюсова.
  
  Надя Львова была не хороша, но и не вовсе дурна собой. Родители ее жили в Серпухове; она училась в Москве на курсах. Стихи ее были очень зелены, очень под влиянием Брюсова. Вряд ли у нее было большое поэтическое дарование. Но сама она была умница, простая, душевная, довольно застенчивая девушка. Она сильно сутулилась и страдала маленьким недостатком речи: в начале слов не выговаривала букву "к": говорила "'ак" вместо "как", "'оторый", "'инжал".
  
  Мы с ней сдружились. Она всячески старалась сблизить меня с Брюсовым, не раз приводила его ко мне, с ним приезжала ко мне на дачу. Разница в летах между ней и Брюсовым была велика. Он конфузливо молодился, искал общества молодых поэтов. Сам написал книжку стихов почти в духе Игоря Северянина и посвятил ее Наде. Выпустить эту книгу под своим именем он не решился, и она явилась под двусмысленным титулом: "Стихи Нелли. Со вступительным сонетом Валерия Брюсова". Брюсов рассчитывал, что слова "Стихи Нелли" непосвященными будут поняты как "Стихи, сочиненные Нелли". Так и случилось: и публика, и многие писатели поддались обману. В действительности подразумевалось, что слово "Нелли" стоит не в родительном, а в дательном падеже: стихи к Нелли, посвященные Нелли. Этим именем Брюсов звал Надю без посторонних. С ней отчасти повторилась история Нины Петровской: она никак не могла примириться с раздвоением Брюсова - между ней и домашним очагом.
   С лета 1913 года она стала очень грустна. Брюсов систематически приучал ее к мысли о смерти, о самоубийстве. Однажды она показала мне револьвер - подарок Брюсова. Это был тот самый браунинг, из которого восемь лет тому назад Нина стреляла в Андрея Белого. В конце ноября, кажется - 23-го числа, вечером, Львова позвонила по телефону к Брюсову, прося тотчас приехать. Он сказал, что не может, занят. Тогда она позвонила к поэту Вадиму Шершеневичу: "Очень тоскливо, пойдемте в кинематограф". Шершеневич не мог пойти - у него были гости. Часов в 11 она звонила ко мне - меня не было дома. Поздним вечером она застрелилась. Об этом мне сообщили под утро.
   Через час ко мне позвонил Шершеневич и сказал, что жена Брюсова просит похлопотать, чтобы в газетах не писали лишнего. Брюсов мало меня заботил, но мне не хотелось, чтобы репортеры копались в истории Нади. Я согласился поехать в "Русские Ведомости" и в "Русское Слово". Надю хоронили на бедном Миусском кладбище, в холодный, метельный день. Народу собралось много. У открытой могилы, рука об руку, стояли родители Нади, приехавшие из Серпухова, старые, маленькие, коренастые, он - в поношенной шинели с зелеными кантами, она - в старенькой шубе и в приплюснутой шляпке. Никто с ними не был знаком. Когда могилу засыпали, они, как были, под руку, стали обходить собравшихся. С напускною бодростью, что-то шепча трясущимися губами, пожимали руки, благодарили. За что? Частица соучастия в брюсовском преступлении лежала на многих из нас, все видевших и ничего не сделавших, чтобы спасти Надю. Несчастные старики этого не знали. Когда они приблизились ко мне, я отошел в сторону, не смея взглянуть им в глаза, не имея права утешать их.
   На надгробии Надежды Львовой, по свидетельству Эренбурга, была выбита строка из Данте: "Любовь, которая ведет нас к смерти"...
  
  Сам Брюсов на другой день после Надиной смерти бежал в Петербург, а оттуда - в Ригу, в какой-то санаторий. Через несколько времени он вернулся в Москву, уже залечив душевную рану и написав новые стихи, многие из которых посвящались новой, уже санаторной "встрече"... На ближайшей среде "Свободной Эстетики", в столовой Литературно-Художественного Кружка, за ужином, на котором присутствовала "вся Москва" - писатели с женами, молодые поэты, художники, меценаты и меценатки, - он предложил прослушать его новые стихи. Все затаили дыхание - и не напрасно: первое же стихотворение оказалось декларацией. Не помню подробностей, помню только, что это была вариация на тему
  
  Мертвый, в гробе мирно спи,
  Жизнью пользуйся, живущий,
  
  а каждая строфа начиналась словами: "Умершим - мир!" Прослушав строфы две, я встал из-за стола и пошел к дверям. Брюсов приостановил чтение. На меня зашикали: все понимали, о чем идет речь, и требовали, чтобы я не мешал удовольствию.
  
  За дверью я пожалел о своей поездке в "Русское Слово" и "Русские Ведомости".
  
  АДЕЛИНА АДАЛИС
  
  
  
  Аделина Адалис была ученицей Валерия Брюсова, и как это часто бывало в литературных кругах того времени, из ученицы превратилась в любовницу, несмотря на то, что он был старше нее на двадцать семь лет. Старый ловелас.
  
  Непонятно, что молодые поэтессы находили в Брюсове. Судя по портретам, эффектной внешностью он не отличался, да и стихи писал не такие уж хорошие, чего, впрочем, тогда могли и не замечать. Просто в то время Брюсов был знаковой фигурой в русской поэзии всеобщим гуру и лидером символистов, и ослепленные таким величием поэтессы скорее всего прельщались уже одним его именем.
  
  За несколько лет до романа Брюсова с Адалис, юная Надежда Львова, тоже его ученица (которая была на восемнадцать лет младше своего учителя), застрелилась, не выдержав разрыва с ним.
  
  В литературные круги Москвы Аделину Адалис ввел именно Валерий Брюсов. А точнее сказать, не он ее ввел, а она сама за ним прибежала. Ходили сплетни, что Адалис, как настоящая фанатка, бегала за ним по всему городу, выслеживала трамваи, на которых он обычно ездит, и даже спала на раскладушке под его окнами. Конечно, такая настойчивость должна была польстить стареющему поэту. Он стал посвящать ей стихи и всячески помогать ей с ее собственными. И может быть, у них даже была настоящая любовь, кто знает...
  
  А стихи у Адалис получались хорошие, так что помнить ее следует, конечно, не только как последнюю любовь Брюсова. И Цветаева, и Мандельштам очень лестно отзывались о ее поэзии. Мандельштам в свой небольшой обзорной заметке "Литературная Москва" даже поставил Адалис выше Цветаевой.
   Когда Брюсов умер, Адалис уехала в Среднюю Азию, где какое-то время жила, проникаясь местным колоритом, который оказал влияние на все ее дальнейшее творчество. Потом она активно занялась переводами и переводила стихи поэтов из дружественных республик: с афганского, азербайджанского, китайского, грузинского, фарси, индийского и других языков. Конечно, знать все эти языки она не могла и в большинстве случаев использовала подстрочники.
   Жаль только, что переводами она занималась в ущерб своей собственной поэзии, и множество ее работ сейчас уже не актуально и никому не нужно. Речь, конечно, о переводах стихов второсортных поэтах советских республик, которых и тогда-то никто не читал, но которым щедро раздавали Сталинские премии за воспевание коммунизма.
   У самой Адалис тоже есть "советские" стихи, но о ее политических взглядах сложно что-либо сказать, сейчас уже непонятно, были ли ее коммунистические убеждения искренними или же напускными (деваться особо было некуда). В любом случае, очевидно, что советская власть лишила ее (как и всех, кто остался в СССР) свободы творчества.
  
   Вот два стихотворения из сборника Аделины Адалис:
  
  Письмо
  
  Вы снились мне, далекий человек,
  И утро виновато - сон был краток.
  ...Там пленники замыслили побег,
  Там в камышовых хижинах ночлег....
  
  А мне уже идет шестой десяток.
  
  К вам час, не больше, ходу по прямой,
  Но вспомните фонарь над перекрестком
  В приморском южном городе зимой,
  Качавшийся, когда мы шли домой,
  В безлиственном саду, сухом и жестком.
  
  А вас тогда и не было со мной!
  
  Вы помните, на волжские суда
  С зеленого пригорка мы глядели?
  Но не было того на самом деле!..
  Вы помните сибирские метели?
  Но мы там не встречались никогда.
  
  В последний раз, в гостях, в тридцать девятом,
  
  Мы виделись на людях - полчаса.
  Вы помните горящие леса?
  Солдатский путь, скитанья по Карпатам,
  Туман, туман, в тумане голоса...
  Да не было ведь этого, куда там!
  
  Когда-нибудь я встречу вас в горах,
  Где в зелени белеет ряд палаток,
  Река ревет. И мост над нею шаток,
  Костер дымит, и горечь на губах...
  То, кажется, Нагорный Карабах...
  А мне уже идет шестой десяток.
  
  Я дверь вам отворю когда-нибудь...
  Что лет пяток, что десять пятилеток,
  Уже равно, уже не в этом суть...
  И долго ли порог перешагнуть?
  Дождь брызнет на крыльцо с цветущих веток,
  Пока в дверях замешкаюсь чуть-чуть...
  
  
  
   ЛОРД БАЙРОН
  
   ЖЕНЩИНЫ ЛОРДА БАЙРОНА
  
  
  
  
   Когда умер отец, Джордж Гордон оказался единственным наследником: так в десятилетнем возрасте он стал лордом и шестым пэром Байроном.
   В молодости Байрон был очень влюбчив. В мае 1798 г. десятилетний Байрон впервые в свою кузину Мери Дёф. Эта любовь была так сильна, что, услыхав о ее помолвке, он впал в истерический припадок.
   Перед отъездом в школу в Гарроу Джордж снова влюбился - в другую кузину, Маргариту Паркер, и в ожидании свидания с ней не мог ни есть, ни спать.
  
  
  
  Мери Хеверт
  
   Во время каникул 1803 года, он без ума влюбился в Мэри Чаворт, но она его отвергла, бросив своей воспитательнице роковую фразу, которую случайно услышал Байрон: "Ты думаешь, мне очень нужен этот хромой мальчик?!" О, если бы она тогда ответила взаимностью на чувство юного лорда, вполне может быть, он удержался бы в уезде и не стал бы таким распущенным, но этого не произошло. Отказ - и на сердце Байрона на всю жизнь осталась незаживающая рана.
  
   За несколько месяцев до своей смерти в одном из писем он писал: "...я в ранней юности сильно полюбил внучатую племянницу... мистера Чаворта... и одно время казалось, что обе семьи примирятся благодаря нашему союзу (дед поэта убил на дуэли одного из Чавортов). Она была старше меня двумя годами, и мы в юности много времени проводили вместе. Она вышла замуж за человека из старинной и почтенной семьи, но брак ее оказался несчастливым, как и мой". Байрон посвятил Мэри Чаворт целый ряд стихотворений, но особенно волнующе он передал свое страдание и любовь к ней в поэме "Сон", написанной в 1816 году.
   Катастрофа, которой закончилась первая любовь, родила, как утверждает Андре Моруа, потребность сентиментальных переживаний, ставших для Байрона необходимостью. "В покое он не мог найти вкуса к жизни. Чувствовал, что готов услышать голос каждой страсти, если бы только могла она вернуть ему неуловимое чувство собственного существования".
   Учился Джордж Байрон в привилегированной школе Харроу и Кембриджском университете, науки давались ему легко, играючи. Но не занятия заботили юного лорда, а жажда удовольствий. Через его квартиру в Лондоне прошло множество проституток. Буйная плоть требовала буйных ласк. Чтобы поддерживать свои физические силы, Байрону приходилось прибегать к настойке опия.
   Байрон провел 1808 год в Лондоне в развлечениях, отдаваясь "бездне чувственности", как говорил об этом сам поэт. У него был огромный сексуальный аппетит, и сохранились документы, в которых Байрон характеризуется, как любитель различных сексуальных приспособлений.
   Повышенная сексуальность лорда Байрона, очевидно, проистекала из генетического набора, и, прежде всего, повинен в этом его отец, капитан Джон Байрон, отчаянный авантюрист и ненасытный гуляка, за что получил прозвище Бешеный Джон, он даже имел кровосмесительную связь с родной сестрой, но этого уже не выдержал дед поэта, тоже носивший характерное прозвище - Джек Ненастье. Он выгнал сына из дома и лишил его наследства. Отец Байрона отправился во Францию и там нашел богатую любовницу. Из троих детей, родившихся на чужбине, выжила только Аугуста (иногда дается транскрипция - Августа), к этой сводной сестре позднее и воспылал любовью Джордж Байрон. Гены отца?..
  
   Но временные увлечения и короткие связи не могли стереть горькие воспоминания о несчастной любви.
   И молодой лорд отправляется в путешествие лечить свою любовную муку и тоску. Португалия, Испания, Греция, Албания... Новые страны - новые женщины. Но не только. В порыве вдохновения он создает свое "Паломничество Чайльд Гарольда", которое приносит ему мировую славу. Первый тираж книги расхватали мгновенно. В Англию Байрон возвращался триумфатором. Хозяйки салонов стремились во что бы то ни стало заполучить модного автора. Замужние дамы и невесты на выданье млели при одном лишь упоминании имени Байрона.
  
  Жил в Альбионе юноша. Свой век
   Он посвящал лишь развлеченьям праздным,
  В безумной жажде радостей и нег
  Распутством не гнушаясь безобразным,
  Душою предан низменным соблазнам,
  Но чужд равно и чести и стыду,
  Он в мире возлюбил многообразном -
  Увы! - лишь кратких связей череду
  Да собутыльников веселую орду.
  
  Так представляется в начале поэмы Чайльд Гарольд, и в нем нетрудно угадать второе "я" поэта.
  
   Амурное паломничество Байрона
  
   Лорд Джордж Байрон известен миру, прежде всего, как выдающийся поэт-романтик, но немалый интерес современников и потомков вызывала и его личная жизнь, его отношения с многочисленными женщинами. Подобно своему герою Чайльд Гарольду (хотя больше подходит Дон Жуан), он посвящал годы жизни "...развлеченьям праздным, в безумной жажде радости и нег, распутством не гнушаясь безобразным".
   Природа наградила лорда Джорджа Байрона незаурядной внешностью и недюжинным умом. Ничто не могло помешать ему стать гениальным поэтом и столь же гениальным любовником. Женщины играли в жизни Байрона огромную роль. Они тянулись за ним сверкающим шлейфом, готовые пожертвовать всем ради его внимания. Он же, подобно Наполеону, женщин презирал: "Они обитают в неестественном мире. Турки и вообще восточные народы лучше решают эти проблемы, чем мы. Они запирают женщин, и те более счастливы. Дайте женщине зеркало и несколько сахарных пампушек, и больше ей ничего не надо". В любовных отношениях Байрон часто проявлял себя циником. Возможно, он просто мстил всем особам слабого пола за Мэри Чаворт. Пережив унижение отвергнутого любовника в юности, в зрелости Байрон стремился показать всем, каким пользуется успехом. Байрон с легкостью разбивал одно сердце за другим.
  
  
   С сексуальной стороной жизни Байрона познакомила Мэй Грэй, служившая нянькой в семье будущего лорда. Три года подряд эта молодая шотландка использовала любой шанс, чтобы забраться к мальчику в постель и "играть с его телом". Она возбуждала мальчика известными ей способами и позволяла ему наблюдать за тем, как она занимается сексом со своими многочисленными любовниками.
   В течение трех лет Байрон совмещал не очень напряженную учебу в Лондоне с бурной сексуальной жизнью, что едва не погубило его. Лишь постоянное употребление настойки опия поддерживало его силы. У него были де постоянные любовницы и, кроме этого, через его квартиру прошло великое множество безвестных проституток.
   Байрон очень любил, когда одна из его любовниц наряжалась в мужскую одежду. Этот маскарад окончился, когда, к неожиданному ужасу служащих отеля, где эта любовница в то время проживала, "у юного джентльмена прямо в гостиничном номере случился выкидыш".
  
   В марте 1812 года Байрон познакомился с леди Каролиной Лэм, 27-летней женой Уильяма Лэма, премьер-министра Англии. После встречи с Байроном Каролина написала в своем дневнике: "Он сумасшедший и испорченный. Очень опасно быть с ним знакомой".
   Вскоре они уже были любовниками. Их сексуальная связь продолжалась целых полгода, но затем Байрону надоела его постоянная партнерша. Он сумел разорвать отношения с леди Лэм. Каролина была в ярости. Она сожгла портрет Байрона и поклялась ему отомстить. Прячась от ее гнева, Байрон уехал в Оксфорд, где стал любовником 40-летней Джейн Элизабет Скотт.
   В июле 1813 года Байрон нарушил одно из самых суровых сексуальных табу, соблазнив свою единокровную замужнюю сестру Августу Ли. Брат и сестра воспитывались отдельно и не видели друг друга с детства. При встрече в каждом из них вспыхнула страсть. Через девять месяцев и две недели Августа родила дочь, которую назвали Медерой. Счастливым отцом Медеры был Байрон
  
   Чтобы заглушить слухи, вызванные появлением на свет ребенка, Байрон срочно женился на Аннабелле Мильбенк. Зная о его образе жизни, женщина решила, что сможет перевоспитать Байрона.
   Их семейная жизнь продолжалась год и закончилась полным крахом. Байрон практически не имел сексуальных отношений с женой. По ночам его мучили кошмары. При малейшем прикосновении к нему Аннабеллы ночью, он тут же просыпался с криками: "Не прикасайся ко мне!" После рождения их дочери Августы Ады, леди Байрон подала в суд на развод.
   Скандал, который разразился на суде, породил массу слухов о сексуальных извращениях Байрона. Он имел сексуальные отношения со стареющей леди Мельбурн по ее просьбе... Он насиловал собственную жену на последнем месяце беременности... Он пытался изнасиловать 13-летнюю дочь леди Оксфорд... Слухи и сплетни активно помогала нагнетать мстительная Каролина Лэм. После бракоразводного процесса Байрон подвергся таким нападкам, что 25 апреля 1816 года был вынужден покинуть Англию навсегда.
   Перед отъездом у Байрона была еще одна сексуальная связь. Он получил несколько писем подряд от 17-летней Клэр Клермонт, в которых она настойчиво предлагала Байрону пользоваться ее телом в любое удобное для него время. Байрон в конце концов уступил Клэр за неделю до своего отъезда. В январе следующего года у Клэр родилась дочь, которую она назвала Аллегра.
  
  После вынужденного отъезда из Англии Байрон перебрался в Венецию, где его сексуальные излишества проявились в полной мере. Его дворец практически превратился в личный публичный дом. В нем размещался целый гарем любовниц и проституток.
  
  Позже Байрон подсчитал, что почти половина всех денег, потраченных им за год проживания в Венеции, ушла на удовлетворение его сексуальных страстей с более чем 200 женщинами !!! Оргии приносили и некоторые издержки: Байрону досаждала гонорея, "проклятие Венеры", как он ее называл.
  В Венеции был роман с "нежной тигрицей" Маргаритой Коньи, женой пекаря.
  
  В апреле 1818 года, растолстевший и уставший от бесконечных любовных приключений и сексуальных излишеств, Байрон познакомился с Терезой Гвиччиоли, 19-летней замужней графиней. Они полюбили друг друга. Байрон прожил с Терезой до июля 1823 года, когда он уехал в Грецию. Эти четыре года круто изменили характер Байрона. Он стал очень домовитым и полностью отказался от любовных похождений. Друзьям Байрон писал, что считает себя "примером человека, познавшего супружеское счастье".
  
   АВГУСТА ЛИ И БАЙРОН
  
  
  
  
  Стихотворение " Стансы" Augusta посвящено сводной сестре Байрона Августе Ли (у них был один отец Джон Байрон, но разные матери). Августу воспитывала семья её покойной матери, а её отец женился во второй раз на Кэтрин Гордон. От этого брака и родился Джордж Гордон Байрон.
  Байрон впервые встретил Августу только во время своей учебы в Хэрроу, и потом виделся с ней время от времени. С 1804 они регулярно переписываются. Затем их переписка прекратилась на несколько лет, когда Байрон уехал за границу, а Августа вышла замуж за полковника Джорджа Ли. Возобновилась она только после смерти его матери, - Августа прислала письмо с соболезнованиями. Позже они встречались в Лондоне.
   В июле 1813 года произошло то, что давно должно было произойти: 25-летний Байрон и 21-летняя Аугуста (сестра Джорджа Байрона) вступили в кровосмесительную связь. Он с детства старался ее опекать и всегда нежно к ней относился. "Помни о том, дорогая сестра, что ты самый близкий мне человек... на свете, не только благодаря узам крови, но и узам чувства".
   Платонические чувства перешли в сексуальные. Позднее Байрон утверждал, что она отдалась ему скорее из сочувствия, чем из-за страсти. Для Байрона Аугуста являлась страшным соблазном, который долго его искушал. Знаток человеческих душ Андре Моруа считает, что Байрону всегда достаточно было только подумать об опасной страсти, чтобы она начала его преследовать. Но, как заметил кто-то из великих: чтобы избавиться от искушения, надо ему поддаться. И поэт поддался.
   Положение сложилось крайне двусмысленное и запутанное. Аугуста была замужем и имела троих детей, а тут еще и "беби Байрона": она родила от него дочь Медору. Продолжать связь было чрезвычайно опасно, и они в конечном счете расстались. Байрон дарит Аугусте свой портрет, а она в ответ прядь своих волос и карточку, написанную по-французски:
  
  Делить все твои чувства, Смотреть только твоими глазами, Слышать только твои советы: жить Только для тебя - вот мои желания, Мои намерения, единственная судьба, Которая может дать мне счастье.
  
   Поэт и Августа хорошо понимали друг друга, у них были искренние, доверительные отношения. Считается, они были влюблены друг в друга, хотя этому не так много доказательств.
   Когда брак с леди Милбенк ("Annabella") разрушился, в обществе поползли слухи об имевшем место инцесте, что считалось серьёзным преступлением против нравственности.
   Считается, что существуют некоторые (немногие и не очень убедительные) доказательства незаконной связи Байрона и Августы Ли. Например, когда в апреле 1914 года у Августы родилась дочь, уже третья, названная Медорой, на третьи сутки после её рождения Байрон был в доме своей сводной сестры, чтобы посмотреть на ребёнка. Позже он написал своей хорошей знакомой Леди Мельбурн): "Oh, but it is not an ape, and it is worth while", подразумевая, вероятно, что ребёнок родился нормальным, без уродств, что можно было бы ожидать в результате кровосмесительной связи. Однако муж Августы никогда не высказывал сомнения в своём отцовстве, и Медора выросла среди своих братьев и сестер не подозревая о том, что её отцом мог быть Байрон.
  
  Само собой разумеется, что тайну их отношений скрыть не удалось. Как отмечает один из биографов поэта, Байрон никогда не хотел и не умел скрывать свои дела, считая справедливым их судьей только себя. Атмосфера вокруг светского нарушителя морали сгущалась, и он наконец понял, что стоит перед выбором - либо уехать из Англии, либо жениться и коренным образом изменить жизнь. Женитьба была бы похожа на сумасшествие, но именно поэтому она подходила Байрону...
  
  Считается, что именно Августе принадлежала идея брака Байрона с Анабеллой Милбенк. Августа надеялась, что слухи об инцесте, распространявшиеся вокруг них, прекратятся. Байрон сделал предложение Анабелле, и та согласилась.
   Однако через год Анабелла объявила Байрона сумасшедшим и потребовала развода.
  
  В любом случае, тонкая и умная женщина, понимавшая и ценившая гений Байрона, Августа Ли была для него едва ли не единственным по настоящему близким человеком.
  Чувства к Августе- и любовь, и отчаяние, и тревога за ей судьбу и судьбу её близких - нашли выражение в стансах.
  
  Стансы
  
  Когда был страшный мрак кругом,
  И гас рассудок мой, казалось,
  Когда надежда мне являлась
  далёким, бледным огоньком;
  
  Когда готов был изнемочь
  Я в битве долгой и упорной,
  И, клевете внимая черной,
  Все от меня бежали прочь;
  
  Когда в измученную грудь
  Вонзались ненависти стрелы,
  Лишь ты во тьме звездой блестела,
  И мне указывала путь.
  
  Благославен будь этот свет
  Звезды не меркнувшей, любимой!
  Что, словно око серафима,
  Меня берёг средь бурь и бед.
  
  За тучей туча вслед плыла,
  Не омрачив звезды лучистой;
  Она по небу блеск свой чистый,
  Пока не скрылась ночь, лила.
  
  О! будь со мной! учи меня
  Иль смелым быть, иль терпеливым;
  Не приговорам света лживым,-
  Твоим словам лишь верю я!
  
  Как деревцо, стояла ты,
  Что уцелело под грозою
  И над могильною плитою
  Склоняет верные листы.
  
  Когда на грозных небесах
  Сгустилась тьма и буря злая
  Вокруг ревела, не смолкая,
  Ко мне склонилась ты в слезах.
  
  Тебя и близких всех твоих
  Судьба хранит от бурь опасных,
  Кто добр, небес достоин ясных,
  Ты прежде всех достойна их.
  
  Любовь в нас часто ложь одна;
  Но ты измене недоступна,
  Неколебима, неподкупна,
  Хотя душа твоя нежна.
  
  Все той же верной встретил я
  Тебя, в дни бедствий погибая,
  И мир, где есть душа такая,
  Уж не пустыня для меня!
  
  
   АНАБЕЛЛА МИЛЬБАНК
  
   Его избранницей стала Анабелла Мильбанк. Казалось бы, все прекрасно: молода, хороша собой и богата. К тому же наивна. Ее увлекали больше математика и метафизика, чем сплетни и пересуды вокруг будущего мужа.
   И в ноябре 1813 г. Байрон сделал предложение мисс Мильбанк, дочери, богатого баронета, внучке и наследнице лорда Уэнтворта. "Блестящая партия, - писал Байрон Муру, - хотя предложение я сделал не вследствие этого". Он получил отказ, но мисс Мильбанк выразила желание вступить с ним в переписку. В сентябре 1814 Байрон повторил свое предложение, и оно было принято, а в январе 1815 году они обвенчались. После медового месяца новобрачные обосновались в Лондоне.
  
   Но ничего хорошего из этого брака не вышло. Байрон не только не любил свою жену, но и дурно с ней обращался. Жизнь превратилась в кошмар для обоих. Не исправило положение и рождение дочери Ады. Все это происходило еще до разрыва с Аугустой. Отношения брата с сестрой вскоре стали известны Анабелле. Будучи созданием весьма кротким, она была готова примириться с жизнью втроем, но и это не сохранило мир в ее доме. "Я была близка к сумасшествию, - писала Анабелла, - но чтобы не допустить чувства мести, высекала из себя другое чувство - романтического прощения".
  
  
  
   Анабелла Мильбанк
  
   10 декабря 1815 года рождается дочь поэта Августа Ада, но уже 15 января 1816 года леди Байрон, забрав с собой младенца, уезжает к родителям и объявляет, что больше не вернется к мужу.
   Байрон подозревал, что жена разошлась с ним под влиянием своей матери. Всю ответственность за развод леди Байрон приняла на себя. Истинные причины развода супругов Байрон навсегда остались загадочными, хотя Байрон говорил, что "они слишком просты, и потому их не замечают".
   Действительно, причины развода были довольно просты. Не успел Байрон жениться, как кредиторы обступили его, и грозили продажей имущества, так что о спокойной семейной жизни не могло быть и речи. Спокойная, разумная и любящая женщина прощала бы поэту его вспышки и могла бы счастливо прожить с ним, но леди Байрон далеко не была такой женщиной, и жена, которая могла спрашивать у мужа, "скоро ли он оставит свою скверную привычку писать стихи", вряд ли могла нравиться такому человеку, как Байрон.
   Ее вечная веселость, обидчивость и мелкая мстительность, вполне уживавшаяся с ангельски кротким выражением лица, доводили поэта до исступления. Холодный, равнодушный муж, может быть, и свыкся бы с такой особой, но пылкий, раздражительный поэт ужиться с ней не мог. А жадная до сенсаций публика не хотела объяснить развода той простой причиной, что люди не сошлись характерами.
  
   Все кончилось разводом и разделом имущества. Леди Байрон покинула лондонскую квартиру на Пикадилли, 13, и с маленькой дочкой отправилась в Кирби. Байрон никогда больше их не видел. Но, покидая Англию, он написал письмо Анабелле: "Я уезжаю, уезжаю далеко, и мы с тобой уже не встретимся ни на этом, ни на том свете... Если со мной что-то случится, будь добра к Аугусте, а если и она к тому времени станет прахом, то к ее детям".
  
  25 апреля 1816 года Джордж Гордон Байрон покидает берега Альбиона.
  
  Дул свежий бриз, шумели паруса,
  Все дальше в морс судно уходило,
  Бледнела скал прибрежных полоса,
  И вскоре их пространство поглотило... -
  
  так описывает свое отплытие Байрон в поэме о Чайльд Гарольде.
  
   В ноябре 1816 г. Байрон переехал в Венецию, где, по утверждению своих недоброжелателей, вел самую развратную жизнь, которая, однако же, не помешала ему написать массу поэтических вещей.
  
   В Венеции и Афинах Байрон пустился в разгул, вступая в бесчисленные связи с женщинами. В один достопамятный день Байрон встретил группу турок, тащивших к Эгейскому морю мешок, в котором кто-то отчаянно извивался. Внутри оказалась молодая женщина, осужденная за прелюбодеяние с христианином. По турецкому обычаю губернатор Афин приказал ее утопить. Богатый молодой англичанин подкупил стражников, выпустил женщину и тайно переправил её на свободу.
   Вначале Байрон жил в Женеве вместе со своим другом - поэтом Перси Биши Шелли и его молодой женой Мэри. Здесь, оставаясь верным себе, он соблазнил сестру Мэри - Клэр Клэрмонт, которая забеременела от него. И, бросив ее, отправился в Венецию. Нет, положительно Байрон не приносил женщинам счастья. О своих "подвигах" он неизменно писал Аугусте в Англию: "Я испытал столько ненависти, что не худо бы для разнообразия посмотреть, что такое любовь".
   В Венеции Байрон прожил с перерывами два года, написав третий акт "Манфреда" и сатирическое произведение "Беппо", предшественника такого шедевра, как "Дон-Жуан". Творческие порывы перемежаются у поэта, как обычно, с любовными похождениями. Он заводит сразу несколько романов с прекрасными итальянками, но которые отнюдь не принадлежали к высшему обществу. Байрон не скрывает своих многочисленных связей, ему даже доставляет удовольствие слышать ропот своего сословия. Вызов обществу - это привычное состояние Байрона.
  
   Стефан Цвейг. Тайна Байрона
  
   Перевод П. С. Бернштейн
  
  ТАЙНА
  
   15 января 1816 года, всего через год после бракосочетания с лордом Джорджем Ноэлем Байроном, через месяц после рождения первой дочери, лэди Арабэлла Байрон покидает дом супруга, чтобы погостить у своих родителей в Лейчестршире. Это всего лишь маленькое увеселительное путешествие; с дороги она пишет мужу нежное письмо, в котором называет его ласкательным именем "Dear dock" (милый голубок) и подписывается своим интимным прозвищем "Pippin" (наливное яблочко).
  
   Было условлено, что муж вскоре последует за ней, - но вдруг она прекращает переписку, вступает в таинственное совещание с адвокатами, ее воспитательница привозит документы, украденные из взломанного письменного стола Байрона, составляется протокол, который в продолжение ста лет должен храниться запечатанным. И, наконец, ее мать в резкой форме требует от Байрона согласия на развод. Напрасны старания Августы - сестры Байрона и
  подруги Арабэллы - уладить недоразумение; туманные угрозы передаются из уст в уста, надвигается сенсационное судебное разбирательство, но Байрон уступает, развод совершается, и поэт покидает Англию, чтобы никогда больше не увидеть ни жены, ни дочери.
   Что же произошло? В общества шушукаются, газеты с ироническими намеками замалчивают неприятное происшествие. Байрон пишет сентиментальное стихотворение, посвященное жене, и пламенный памфлет по адресу
  "mischiefmaker" (злодейка, виновница ссор), похитительницы его писем, в полных сарказма строфах Дон-Жуана бичует собственный брак.
   Но что же, собственно, произошло? Он молчит, Она молчит. Все посвященные молчат. Из упомянутых строф известно, что ревность была возбуждена этими документами, что была сделана попытка при содействии врачей объявить его безумным и преступником; известно, что мадам де-Сталь пишет из Женевы письмо Арабэлле с целью посодействовать примирению, но встречает
  решительный отпор. Но никому неизвестно, что так озлобило Арабэллу, вышедшую замуж за любовника своей тетки Каролины Лэм, за льва Сен-Джэмс-Стрита, безнравственность и вольнодумство которого были секретом полишинеля. Одно достоверно: что-то чудовищное должен был совершить этот изверг; и все общество, а позже - бесчисленная рать биографов и филологов с неутомимым рвением изощряется в самых невероятных догадках. Но он молчит. Молчит и она, молчит до самой смерти - долгих пятьдесят лет. Отзвучало и его творчество. И
  только тайна пережила их всех.
  
  ТРИ ОБВИНИТЕЛЯ
  
   То, что вина падает на него, ни в ком не возбуждает сомнений. Ибо он покидает страну; свет наводнен легендарными слухами о его приключениях и распутстве; она же покинута - эмблема оскорбленной невинности - безответная, страдающая.
   Первый обвинитель - его жена. Она молчит. Но этим молчанием она возводит тайное преступление в нечто чудовищное. Она не отвечает ни на одно письмо. Ее нет на его похоронах. Своей дочери она никогда не показывает портрета отца, и та в тридцать семь лет впервые слышит стихи того, кто дал ей жизнь. Дикое исступление ее ненависти прикрыто в глазах света покровом христианского смирения: она заботится о бедных детях, прилежно посещает церковь, с негодованием отвергает предложение напечатать ее портрет в биографии великого поэта, - ведь там он был бы в соседстве с портретом презревшей брачные узы графини Гвиччиоли; не отвечает на вызовы и издевательства, - но в самом тесном кругу осторожно нашептывает чудовищные намеки, которые быстро распространяются. Она долго живет, всегда с крепко сомкнутыми устами, - олицетворенная угроза, подавленный вопль гнева и ненависти.
   Второй обвинитель - это Англия, общество, "cant" (лицемерие). Байрон создает скандал за скандалом, издевается над религией и, что ужаснее всего, над английской нравственностью. Свою родину он выставил перед Европой в смешном виде, и путешественники привозят сведения об его безнравственном образе жизни. У Женевского озера он встречается с Шелли, автором безбожной брошюры
  о "Необходимости атеизма", вступает с ним в дружбу, и оба, разведенные со своими женами, открыто вступают в преступную связь с двумя сестрами, убежавшими от отца. Земляки выслеживают их, наблюдают за их чудовищным поведением, - чужие пороки всегда привлекают богобоязненных людей и дают богатую пищу их негодованию, - они наводят телескопы на его виллу, чтобы уличить этого неукротимого развратника. В Венеции они подкупают гондольеров, чтобы те подплывали как можно ближе к его гондоле, когда он катается со своим гаремом; они теснятся вокруг его дома в Равенне и Пизе, и, когда они возвращаются на родину, Англия, содрогаясь, прислушивается к повести о похождениях нового Гелиогабала и Сарданапала. Чем дольше длится его отсутствие, тем демоничнее становится его образ для родины, и ничто не может
  ярче иллюстрировать обывательский ужас его соотечественников, чем эпизод, происшедший у мадам де-Сталь: гостившая у нее английская писательница, узнав, что в доме находится лорд Байрон, упала в обморок.
   Третий обвинитель - и самый опасный, потому что он был самым достоверным - это сам Байрон в своих разговорах и стихах. Трагические маски, в которых раскрывает он свою душу, это - великие грешники и преступники Каин - праотец убийства, Сарданапал - сладострастник, развратник дон-Жуан, чародей Манфред, корсары и разбойники; в тщеславном влечении он доходит до дьявольских игр. Беспрестанно обвиняя себя в невероятных таинственных преступлениях, - и особенно в одном, которое гонит его по свету, точно Ореста, преследуемого фуриями мести. Свой дом он называет Микенами, свою жену - Клитемнестрой, сам же он - потомок Тантала - носится по свету, бичуемый демоном совести. И в самом деле - незабываемо жутко звучит в монологе Манфреда весь порождаемый преступлением ужас бессонных ночей. В действительности этот демонизм, эти скитания по свету, конечно, не носили столь трагического характера: он жил довольно уютно в Женеве с друзьями и с новой подругой; в Пизе в его свите было десять лошадей, павлины, попугаи и обезьяны; он блистал своей славой в салонах и на приемах, - но в стихах, полных нарочитого демонизма, его чело омрачено печатью всех семи смертных грехов. Вполне понятно, что не было преступления, которое не мелькало бы в догадках современника, и всякое предположение казалось правдоподобным. Понятно и то, что тайна внезапного бегства и разрыва с женой возбудила жгучее любопытство его современников и двух последних поколений; тем более,
  что сквозь молчание все же прокрадывался тайный шепот предположений и подозрений, никогда не превращаясь в явственную речь.
  
  ПОТОНУВШИЙ КЛЮЧ
  
   Одно обстоятельство окружает тайну еще большей таинственностью. Лорд Байрон ведет дневник, в котором записано все, касающееся его внешней и внутренней жизни. Он смутно чувствует себя заподозренным, но не знает, против кого направить стрелу. Никто не высказывается ясно. Каждый ускользает, едва он протягивает руку. Его жена угрожает разоблачениями, - он предоставляет ей свободу слова, - и она умолкает. Клевета неуловима. И вот
  он точит оружие на случай, если противник попытается осквернить его труп: он пишет мемуары, которые "после его смерти должны противостоять уже высказанной лжи и заглушить ту, которая может еще возникнуть". В доказательство своего беспристрастия он предлагает жене прочесть их. Она надменно отвергает предложение. И вот тайна, о которой молчат уста, живет,
  запечатленная на бумаге.
   Хранителем этого клада он назначает своего лучшего друга - Томаса Мура. Ему он доверяет это наследие, и - в доказательство того, что он не сомневается в опубликовании мемуаров - он заставляет издателя причитающийся ему гонорар в две тысячи фунтов выплатить Муру, - щедрая благодарность за дружескую услугу. В Венеции он вручает ему первые листки, потом присылает
  ему следующие. Затем он предпринимает свое роковое путешествие в Грецию.
   В пасхальное воскресенье 1824 года подымается черный флаг над фортом Месолунги. Князь Маврокордато пушечным салютом оповещает о смерти поэта, фрегат увозит его тело в Англию. И вот, его гроб еще не опущен в могилу, - а на родине уже начинается торг его тайной. Все вдруг собрались вместе - лэди Байрон, Мур, сестра, издатель; звенят сребреники; Мур за уничтожение тайны получает вдвое больше, чем получил от друга за ее хранение. И они принимают гнусное решение сжечь мемуары. В ком-то из них еще зашевелилась совесть: не лучше ли оставить их запечатанными, пока не сойдут со сцены все лица, затронутые в них? Но алчность, тщеславие и страх сильнее доводов, внушенных совестью; в печке разводят огонь, и в присутствии семи свидетелей безжалостно уничтожается одно из самых важных и самых ценных произведений,
  быть может, лучшего лирического поэта Англии. Теперь они спокойны - и Мур со своим чеком, и лэди Байрон со своей неутомимой ненавистью.
   Ключ потерян, тайна погребена, сожжена рукопись, которая была готова заговорить, - "and sealed is now each lip that could have told"*.
   _______________
   * "И замкнулись уста, которые могли бы сказать".
  
   Шекспировская Фея
  
  
  
  
  
  
  
   Прочитав Гарольда, одна из хозяек модного салона, леди Каролина Лэм, заявила: "Я должна его увидеть. Умираю от любопытства". Он был ей представлен. В тот же вечер она записала в дневнике: "Это прекрасное бледное лицо - моя судьба".
   Каролина Лэм стала его любовницей, причем весьма настырной и ревнивой. Она организовывала для него приемы, писала письма и сама доставляла их Байрону на дом, переодетая в костюм пажа или кучера. Вскоре "леди Каро" наскучила поэту, он хотел ее просто бросить, но это оказалось делом трудным. Потеряв самообладание, она учинила громкий скандал Байрону, разбила окно и осколком стекла порезала себе руки, заявив всем присутствующим (а все это происходило на балу), что ее покалечил именно Байрон.
   Но это произошло много лет спустя. А тогда, в момент попытки самоубийства (или покалечивания?), естественно, разразился общественный скандал, и Байрону пришлось поспешно уехать в Оксфорд, где его утешительницей стала Джейн Элизабет Скотт, 40-летняя жена графа Харли.
  
   (Об их шумном романе в конце XX века был снят в Великобритании фильм, и он называется "Леди Каролина Лэм", ее образ на экране воплотила актриса Сара Майлз).
  
   Роман леди Каро с Байроном длился семь с половиной месяцев: с 25 марта по 9 ноября 1812 года. Рассказывают, что они встретились много лет спустя. Каролина Лэмб была уже старой и ехала с мужем в экипаже, навстречу им повстречалась траурная процессия. На вопрос мужа Каролины: "Чьи это похороны?" - люди ответили: "Лорда Байрона". Леди Каро не расслышала этих слов, а муж не рискнул их повторить.
   Леди Каролина Лэм пережила Байрона на четыре года. Она скончалась в январе 1828 - го, на руках сэра Уильяма Мельбурн - Лэма, пэра и сенатора Англии, от последствий сердечного приступа, в возрасте сорока двух лет, как и было предсказано ей давним видением в старинном зеркале.
  
   Леди Каролина Мельбурн - Лэм, урожденная Понсонби, писательница, светская дама, возлюбленная Байрона. Ее роман "Гленарвон" - одна из загадок смешения реальности с действительностью. Роман о лорде Байроне. Том самом, знаменитом хромом поэте, про которого рассказывают всякие чуднЫе* (*ударение на этом слоге) и даже ужасные истории! Он покорил стольких женщин! Роман их длился совсем недолго. Каро (так сокращенно называл ее муж) оскорбленная донельзя тем, что своенравный поэт посмел оставить ее, обожавшую возлюбленного до безумия, решила вылить весь пыл обиды и горя в книгу, где описала свою несчастную любовь! В "Гленарвоне", Каролина отомстила коварному возлюбленному - утопила его в бушующем от непогоды море.
  
   Леди Мельбурн - Лэм обладала ярко выраженными способностями общения с параллельными мирами и даром ясновиденья.
   Хозяйка усадьбы после разрыва отношений с Байроном изменилась и не лучшую сторону. Она была скорее не совсем здорова, и иногда вела себя странно, ей никогда ни в чем не перечили и точно выполняли указания - капризы, даже самые сумасбродные и нелепые, иногда подмешивая в чай или кофе успокоительный порошок, который давал личный врач Каролины.
   Это была хрупкая, изнеженная женщина, маленькая, рыжеволосая, с огромными голубыми глазами на точеном, фарфоровом лице. Ее ручки, вечно тонувшие в пене шелков и венецианских кружев, казалось, не могли поднять ничего тяжелее маленькой севрской чашечки или гусиного пера.
   Однажды во время безумного припадка отчаяния хрупкая госпожа разбила в кабинете сэра Уильяма всю дорогую утварь: сервизы, вазы, тонкие фарфоровые безделушки, разнесла в щепки два стула и дверцы бюро, где хранились секретные бумаги лорда Лэма и сломала тяжелый дверной запор.
   По ночам Каролина разговаривала с невидимыми другим духами и призраками, описывая на бумаге свои видения и сны. Потом поутру, не с того ни с сего, велела выбросить в мусорную яму дорогое зеркало в золоченой раме. Из-за того, что ночью к ней якобы явился в этом зеркале дух ее давно умершего дедушки, лорда Понсонби, предрекший ей раннюю смерть, в сорок два года (так оно и получилось!!!)
   Леди Каролина частенько говорила с Байроном, по ее словам он являлся ей в разных обличиях. В одном из таких явлений лорд был совой. Вот что писала Каролина в своем дневнике и в своей книге о лорде Байроне: "-А, это Вы.. Вы решили вернуться ко мне в облике этой милой певуньи птички? А я чуть было не велела Уилмору прогнать Вас. Я не могу спать по ночам, слыша, как Вы зовете меня! Признайтесь же, дорогой, что Вы совершили ошибку, женившись на этой Анабелле Милбенк? Впрочем, мне нельзя говорить о ней плохо, она теперь - леди Байрон: Она, а не я. Она была моею лучшей подругой, кузиной, я сама Вас и познакомила. Глупая! Впрочем, как же я могла удержать Вас?! Разве можно удержать Вас, бушующее море, порывистый ветер, неохватный океан? Я пыталась. Я придумывала всяческие уловки. Мокла под дождем, у дверей домов, где Вы развлекались, осыпали вниманием других, даже мою шестидесятилетнюю свекровь, леди Мельбурн! Ха- ха - ха! Вы помните, Вы называли ее "английской мадам Де Мертей"*? (*Героиня романа Де Лакло "Опасные связи", маркиза де Мертей - дама высшего света, лицемерно скрывающая свои амурные похождения). Ваша язвительность, она была так изысканно - точна, но она, порой, убивала меня безжалостно! Как Вы смеялись надо мной, когда я, переодевшись в костюм пажа, приносила в Ваш дом свои же письма, или бежала с факелом за Вашей каретой, чтобы хоть на минутку увидеть Ваше лицо, услышать Ваш голос!! Мои дети были правы, сказав как то о Вас: "Вот господин, который говорит, как музыка!" Мои дети обожали сидеть у Вас на коленях, особенно - старший мальчик. Вы говорили, что у него "небесный, совершенно нездешний взор": Помните? О, я уверена, что он будет видеть этим взором иные миры, более свободно не так, как я.. Ведь его благословили Вы, великий Поэт. Я тоже вижу цвета небесных сфер и иные миры, но не так тонко, как будет видеть он, ведь меня никто не благословлял!" - голос леди Каролины прервался, но лишь на минуту и вскоре жалобно зазвучал вновь, как нежная флейта.
  
  Правда, теперь в нем слышались и гневные ноты: "Бессердечный, я лишилась даже Вашей любви! Я писала вам сотни писем в день - угрожающих, умоляющих, пылких, совершенно непозволительных, компрометирующих меня. Вы рвали их. Вы смеялись над строчками, в которых я сравнивала Вас с солнцем, а себя с подсолнухом, который, "узрев однажды во всем его блеске лучезарное солнце, удостоившее на мгновение озарить его, не может в течение всего своего существование допустить, что нечто менее прекрасное может быть объектом его поклонения!" Вы назвали их вычурными эти строки и написали мне в ответ жестко сдержанно: "Леди Каролина, Я Вам больше не любовник, я люблю другую. Я всегда буду помнить с благодарностью о знаках особого внимания, которыми Вы меня почтили! Излечитесь от Вашего тщеславия, оно смешно, изощряйтесь с другими в ваших бессмысленных капризах и оставьте меня в покое!" - так Вы написали мне в день, который я все еще помню до самой мелочи, до солнечного блика на земле, и до запаха этой самой земли, который я ощутила, упав на землю. Вы так и не поняли, как я любила Вас! Едва Вас увидев на одном из вечеров леди Уэстерморленд, - помните, я тогда сторонилась Вас? - я почувствовала Вашу необыкновенность, родные души всегда чувствуют друг друга, ведь верно? - и написала в своем дневнике: "Он злой сумасшедший, с ним опасно иметь дело!" Да что я Вам говорю, ведь Вы читали это! Как и другие строки, после второй встречи: "Это бледное, удивительное лицо будет моей судьбой!" Вы знаете, я редко ошибаюсь. Все так и есть. Я вернулась к беззаветно и беспредельно любящему меня сэру Уильяму, я поддалась Вашим уговорам, и уехала с матерью в Ирландию, я пожертвовала своим чувством. Но я так и не переставала думать о Вас и ощущать Вас рядом. Всегда. Вы надо мной точно ворон. Хотите взглянуть на книгу, которую я пишу? Там, наверное, много ошибок, милый Байрон, ведь я не умела писать и читать до пятнадцати лет, даром, что росла в доме тети - герцогини! Это теперь я читаю по латыни и еще на пяти языках. Но и ругаюсь, я как ирландский матрос. Что Вы смеетесь? Меня воспитывала прислуга тетушки. А не сама Ее светлость, той все было недосуг: балы, приемы, визиты ко двору, вечерний пикет* (*карточная легкая игра) с королем. И не дай Господь выиграть - Его Величество больше и не пригласит! Старая ворона!
  
  Она по ночам и превращалась в нее! И летала над замком в Девоншире. Я точно знаю! А в кого превращаетесь Вы по ночам? В коршуна? Нет, пожалуй, в ворона! Вы так же мудры, как он. Милый Байрон! А, может быть, Вам и не надо ни в кого превращаться? Вы же Дьявол! Да - да я знаю, Вы - Дьявол. Вот его усмешка, его взгляд. Не подходите ко мне близко. Это Вы - прелюбодей, а не я! Вы сами меня соблазнили, Вам льстила эта роль альковного аббата, наши долгие разговоры по утрам, и то, что Вы выбирали для меня туалеты на день, читали мои личные письма и сами отвечали на них! Зачем я Вам это позволила?
   У нас с Уильямом все всегда иначе. Он так нежен, добр ко мне! Он обожает во мне все, вплоть до капризов, которые Вы презирали! Но я знаю, что Августа, Ваша сестра, и мадам Гвичиоли, там, в Венеции, (*последующие возлюбленные Байрона) капризничали еще больше меня! Пустите меня, как Вы смеете давать мне пощечины, мне, супруге сенатора и пэра?! А еще - лорд, кичащийся древностью рода!! Прочь руки! Я сказала Вам, отпустите!!"
  
   Доктор предлагал поместить Каро в лечебницу, до полного выздоровления. Лэди Мельбурн (мать сера Лэма) была "за" такое решение. Муж же Каролины считал, что Каролина совершенно нормальна. Просто она слишком впечатлительна, слишком увлекается, слишком отдается страстям.
   Эти ее постоянные переходы от бурной веселости к меланхолии, эти стихи, которые она слагала с девяти лет, не умея писать! А на свадебной церемонии, на глазах у всех гостей она накричала на священника, расплакалась, порвала платье, упала в обморок, и ее на руках пришлось нести в карету!
   Все это сэр Уильям мужественно терпел. И пытался держать себя в руках. Успокаивая сам себя разными доводами. Хотя основной довод был весьма внушительным - любовь!
   Между тем Каролина уже не отвечала за свои действия. Писала какие - то бредовые книги, разговаривала сама с собой, меняла платья пять раз в день, то плакала, а то смеялась. Такая смена настроений опасна. Однажды она набросилась с ножом, на того же лорда Байрона, а потом пыталась заколоть и себя!
   Жизнь с Каро угрожала карьере сэра Уильяма! Его Величество никогда не мог окончательно назначить его представителем королевства в Ирландии, зная, что он женат на женщине со столь скандальным прошлым.
   Но Уильяму Каролина была дороже Ирландии и политической карьеры! Леди Мельбурн просила сына развестись. Сын напрочь это отвергал.
  
   Почти все мои сны Каро были вещие. Она предвидела и смерть Байрона.
  Как-то на кухне...утром служанка обнаружила в чашке кофе - узор предвещающий смерть тому чье имя начинается с букв: G.B. (George Byron). Страшный кофейный узор на стенках чашки смыли, напополам с водой, две тихих соленых капли.
  
   Но, несмотря на насмешки, неверие и оплеухи, смерть все-таки отыскала того, кто должен был умереть. 19 апреля 1824 года в Миссолунгах (Греция) скончался великий G.B. Джордж - Ноэль Гордон Байрон. Умер он не в морской пучине, как того навязчиво хотелось обиженной и страдающей леди Каролине, увидевшей его в вещем сне, а в своей постели, на руках верного камердинера Флетчера.
   Рисунок судьбы Поэта - покорителя сердец и умов, - не подчинился и на этот раз прихотливому капризу воображения феерической, непредсказуемой леди Каролины! Но навряд ли "шекспировской фее", как ее звали в высшем свете, захотелось бы делать конец своего пылкого романа "Гленарвон" (заслужившего высокую оценку самой Жермены де Сталь!) столь трагичной действительностью. Она была слишком умна для этого. Как и все ясновидящие и ведьмы. Как и все, кто обладает способностью видеть иные миры и прикасаться к ним!
  
   Последняя любовь поэта
  
   Впервые Тереза Гвиччиоли увидела Байрона в салоне графини Альбрицци, этой, как ее называли, венецианской мадам де Сталь. Она пришла сюда, чтобы полюбоваться знаменитым чудом - скульптурным изображением античной Елены Прекрасной, изваянным прославленным Кановой и лично подарившим его хозяйке.
   Байрону показалось - перед ним живой оригинал греческой красавицы. Златокудрая, с жемчугом зубов, великолепной фигурой, она была достойна кисти Тициана. Он сел рядом с ней и начал болтать о Венеции - волшебном зеленом острове своего воображения, прекрасном, околдовавшем его городе.
   Тереза, конечно, кое-что слышала о жизни Байрона в Венеции. Не могла не слышать, когда все кругом только и говорили, что о причудах английского милорда, такого богатого и красивого, такого щедрого и экстравагантного. Его поведение граничило с вызовом, за ним тянулся шлейф сплетен и пересудов, о нем рассказывали разные пикантные истории. Байрон шутил: Венеция - страна счастья и веселья, легких нравов и дивной природы, здесь трудно остаться безгрешным.
  
   Она обратила внимание на его странную привычку жевать табак. В ответ услышала, что ему необходимо обуздать свои челюсти, поскольку он предрасположен к тучности. Много лет, еще с Кембриджа, держит диету, а табак отбивает аппетит.
  
  - Тогда почему вы не занялись спортом? - спросила Тереза.
  
  - Было, занимался, - отвечал он. - Увлекался и боксом, и фехтованием. Плавал, стрелял из пистолета, совершал прогулки верхом, которые и теперь, кстати сказать, не бросаю.
  
  Терезе вспомнилась шутка о том, сколько лошадей у них в городе: "У нас всего восемь коней, - улыбались венецианцы, - четыре бронзовые, на соборе святого Марка, остальные четыре, живые, в конюшне лорда Байрона".
  
  Они заговорили о Данте и Петрарке, об их бессмертных возлюбленных Беатриче и Лауре. Но это было лишь предлогом. На самом деле они уже думали о себе, о своем будущем.
  
  Граф Гвиччиоли, ее муж (он был старше жены на целых сорок лет), прервал беседу, напомнив, что пора ехать. Тереза поднялась, словно во сне. "Я чувствовала, что меня увлекает какая-то непреодолимая сила", - признается она в своей книге "Жизнь Байрона в Италии", которую напишет потом. И еще добавит, что встреча эта, состоявшаяся в начале апреля 1819 года, "скрепила судьбы их сердец".
  
  В тот апрельский вечер Байрон попросил Терезу о свидании. Она была настолько безрассудна, что согласилась при условии, что честь ее не будет запятнана.
  
  На другой день в обеденный час к ней явился старый гондольер с запиской и отвез к месту, где ждал Байрон. С этого дня они стали встречаться. Виделись в театре, у кого-нибудь из знакомых за ужином, совершали долгие прогулки в гондоле по лагуне, любовались солнечными закатами на острове Лидо.
  
  Никогда Тереза не испытывала ничего подобного, она безоглядно следовала велению своего сердца. Даже Венеция, которую она не любила, - этот мрачный город без цветов, без деревьев, без запахов, без птиц, с его черными гондолами вместо привычных ярких упряжек лошадей - казалась ей теперь земным раем.
  
  Но "земной рай" не может длиться вечно, сокрушалась Тереза. И предчувствие не обмануло ее. Муж сообщил, что они выезжают в Равенну, в их имение на реке По, и пригласил Байрона навестить их. Похоже, старому графу льстило внимание знаменитого поэта к его жене.
  
  Тереза занимала все мысли Байрона, он просиживал ночи напролет, сочиняя ей послания, полные нежности и любви. Наконец, не выдержав разлуки и помня о приглашении, он решил отправиться в Равенну.
  К подъезду подали роскошную карету, в которой Байрон обычно путешествовал. Громоздкая, украшенная его собственным гербом, подобно знаменитому экипажу Наполеона, она вмещала в себя кровать, походную библиотечку, буфет и обеденный фарфоровый сервиз, серебряную утварь и запас белья.
  
  Путь лежал через Падую, Феррару и Болонью. На берегу По Байрон сочиняет меланхолические стансы, в которых называет Терезу "владычицей своей любви", и сгорает от желания скорее видеть ее.
  
  На седьмой день карета въехала в Равенну - тихий городок неподалеку от моря. Байрона встретило безлюдье тесных улочек и великолепные, знаменитые своими мозаиками базилики. Он остановился в маленькой гостинице на виа ди Порта Сизи. Едва сменив платье, поспешил представиться графу Альбогетти - главному администратору провинции. Тот сразу же пригласил поэта в свою ложу на вечерний спектакль.
  
  Есть ли у него знакомые в Равенне, поинтересовался граф, когда они заняли свои места. "Да, - отвечал Байрон, - я близко знаю графа и графиню Гвиччиоли". "Увы, - сокрушенно вздохнул его сосед, - вряд ли вам удастся повидать графиню, она, кажется, при смерти..."
  
  Известие ошеломило, в отчаянии Байрон вскричал, что, если она умрет, он не переживет ее!
  
  Граф вытаращил на него глаза. Он-то думал, что знаменитого поэта привело в их город намерение увидеть памятники, древние гробницы и прежде всего могилу Данте. А он, оказывается, прибыл сюда в погоне за юбкой!
  
  К счастью, в этот момент появился граф Гвиччиоли и сообщил более достоверные сведения о Терезе. Она серьезно болела, но сейчас, слава Богу, кризис миновал. По его словам, болезнь была вызвана неудобствами переезда. Слабый организм резко отреагировал на перемену обстановки. Истинная же причина заключалась в том, что Тереза, расставшись с Байроном, впала в депрессию, тосковала, почти не ела и довела себя до физического и нервного истощения.
  
  На другой день Байрон отправился к Терезе. С этого момента он стал являться с визитами каждый день, что дозволялось обычаем и не вызывало подозрений. А по ночам Байрон писал ей письма. И все чаще задавался вопросом, любит ли она его и что уготовано им в будущем. "Я - чужак в Италии, - сетует он, - еще более чужестранец здесь, в Равенне, и слишком плохо знаю обычаи этой страны. Боюсь, как бы тебя не скомпрометировать". И не находит ничего лучше, как предложить ей бежать с ним.
  
  Тереза обрадовалась, но не потому, что была согласна, а оттого, что наконец-то уверилась в истинной преданности своего возлюбленного, готового ради нее на все. Само же предложение о побеге отвергла, боясь позора. И выдвинула свой план: она притворится мертвой, как Джульетта, а потом тайно скроется. Предложение позабавило Байрона, но принять его он отказался.
  
  Между тем, становилось очевидно, что местные доктора не в состоянии вылечить Терезу. Тогда Байрон предложил выписать из Венеции собственного медика, профессора Алиетти. Тот прибыл в Равенну, и его искусство быстро поставило больную на ноги. Байрона стали называть ее спасителем.
  
  И вот они уже вдвоем скачут к морю, и волны, ласкаясь, касаются копыт их коней, и, завороженные красотой лазурного берега, опьяненные дурманящими запахами трав и соснового бора, забыв обо всем на свете, они отдаются счастливому мгновению. Спешившись, сидят под раскидистыми пиниями, бродят по пахучему чабрецу, внимая пению соловьев и стрекоту кузнечиков.
  
  "Что есть любовь?" - вопрошает он себя. И вспоминает слова Данте о том, что даже ему, мыслителю, неясно, в чем ее суть и каков ее смысл: "...субстанции в ней нет, она - неосязаемый предмет". Поэтому бесполезно объяснять, что такое любовь, - это все равно что спрашивать живущего что такое жизнь, молящегося - что такое Бог". Это узы и таинство, соединяющие человека не только с человеком, но и со всем живым. В самом деле, рассуждает Байрон, мы приходим в мир и с первого же мгновения стремимся к себе подобным. Найти существо, тебе соответствующее, ум, способный оценить твой, тело, чьи нервы вибрируют вместе с твоими, подобно струнам, сопровождающим прекрасный голос певца, - вот цель, к которой стремится любовь...
  
  Вместе с Терезой пришел он поклониться праху Данте, собрата не только, по ремеслу, но и по горькой судьбе скитальца. Тереза предложила Байрону сочинить что-нибудь о Данте, наподобие его "Жалобы Тассо".
  
  - Повинуюсь вашим желаниям - они для меня приказ, - шутливо ответил Байрон, словно менестрель, готовый исполнить повеление дамы своего сердца.
  
  Спустя некоторое время он преподнес Терезе "Пророчество Данте" с посвященным ей вступлением.
  
  В Равенне, где все дышало памятью о великом изгнаннике, Байрону хорошо работалось. Впрочем, он должен был бы скорее благодарить не тень умершего, а живую вдохновительницу, безмятежное свое счастье в объятиях молодой женщины, послужившей прообразом его героинь: Ады в "Каине" и Мирры в "Сарданапале", которой были посвящены многие его стихотворения. Он настолько был в тот момент под ее властью, что по ее просьбе оставил работу над "Дон Жуаном" - Тереза сочла поэму безнравственной. Похоже, она вознамерилась наставить своего в прошлом беспутного возлюбленного на путь истинный. И ей это, надо сказать, удалось. Связь с Терезой стала для Байрона неоценимым благом. Он во всех отношениях переменился к лучшему, как заметит его младший друг поэт Шелли, - "это касается и таланта, и характера, и нравственности, и здоровья, и счастья".
  
  Их отношения строились на полном доверии и искренности. Он не скрывал от нее свое прошлое, бурные увлечения, которые пережил. Она знала и о рыжеволосой светской львице Каролине Лем, доставившей ему столько беспокойства и обид, и о жене Анабелле, бросившей его по причине, ему самому не известной. Оставались, правда, уголки души, куда он не впускал никого и где жила память о девочке с очами газели, и о следующей его юношеской пассии, отвергшей "хромого мальчика", и о той, из-за которой он совершил "первый прыжок в поэзию" - о его кузине Маргарет Паркер. Глубоко в душе было запрятано чувство и к Августе - сводной сестре, дочери отца от первого брака, - единственной, кто не отвернулся от него, когда, ославленный, оклеветанный женой, объявленный чуть ли не безумцем, он был затравлен лондонским светом и ужасно одинок.
  
  Ревновала ли Тереза к его прошлому? Пожалуй, да. И не столько к тем, оставшимся далеко в Англии, сколько к той, что родила ему дочь Аллегру. Девочка жила в пансионе при монастыре в Баньякавелло, и Байрон то и дело порывался ее видеть.
  
  В том, что Тереза ревновала, не было ничего удивительного: ведь она любила. Понятен и ее интерес к героиням его поэм: ей казалось, что у них должны быть реальные прототипы, а в основе сюжета должны лежать подлинные события сердечной жизни ее избранника.
  
  Он же боялся не столько того, что любовь, как и всякая страсть, сделает его смешным, сколько того, что она разрушит все помыслы, направленные к добру и славе.
  
  Похоже, Тереза понимала, что любить поэта нельзя, не зная и не любя его "безумств". Ей, быть может, недоставало таланта мадам Альбани, многолетней мудрой подруги Альфьери, отважно бросившей мужа - шутка сказать, претендента на английский престол - ради какого-то сочинителя и оказавшей на него огромное влияние как на писателя. (В то время мадам Альбани жила во Флоренции, где был похоронен ее любимый, которому она воздвигла пышную гробницу.) Но в чем Терезе нельзя было отказать, так это в обворожительной простоте и естественности. В Италии, где характер женщины определяют две, казалось бы, несовместимые черты - кокетство и чопорность, она выгодно отличалась от местных дам.
  
  Казалось, идиллия будет длиться вечно, и ничто не предвещало перемен. Они нагрянули внезапно. То ли граф сам что-то заподозрил, то ли нашелся доброхот, открывший ему глаза. Как бы то ни было, он неожиданно объявил, что едет в Болонью осматривать свое имение и что Тереза отправляется с ним. Но и на этот раз разлука оказалась недолгой. Несколько дней спустя они встретились в Болонье.
  
  Старый граф, эта хитрая лиса, избрал новую тактику: не желая явно огорчать жену, он вроде бы не препятствовал их свиданиям, но сделал так, что они стали крайне редкими. Почти все время граф проводил в разъездах по провинции, и Тереза вынуждена была сопровождать его.
  
  Среди реликвий в шкатулке у Терезы хранилась одна, особенно ей дорогая. Томик в ярко-красном бархатном переплете - "Коринна", сочинения мадам де Сталь.
  
  Чем же была дорога ей эта книжка? Только ли тем, что вместе с Байроном читала ее вслух? Томик был дорог ей тем, что Байрон оставил на нем свою надпись, вернее, целое послание, ей, Терезе, адресованное. Случилось это в ее отсутствие, когда по требованию графа она как раз выехала с ним в загородное имение. На полях оглавления мелкими буквами поэт сделал надпись по-английски, где, в частности, признался: "Судьба моя целиком зависит только от тебя, а ты - девятнадцатилетняя девушка, которая всего лишь два года как покинула монастырь. Я бы хотел, чтобы ты оставалась там, или, по крайней мере, никогда не встречать тебя в твоем положении замужней женщины.
  
  Но все уже слишком поздно. Я люблю тебя, ты любишь меня, - по крайней мере, ты говоришь об этом и действуешь, как будто так оно и есть, что является великим утешением для меня, что бы там ни произошло... Вспоминай обо мне иногда, когда нас разделят Альпы и Океан, но они не разлучат нас никогда, по крайней мере, до того, пока ты этого сама не пожелаешь".
  
  Тереза не желала разлуки, напротив, всем сердцем стремилась к любимому. И судьба смилостивилась над ними.
  
  Неожиданно граф предложил ей отправиться в Венецию на консультацию к доктору Алиетти. Байрону было разрешено сопровождать ее.
  
  Стояла середина сентября - пора очарованья и хозяйственных хлопот. Поля в долинах рек и виноградники на отрогах холмов освобождались от бремени тучного урожая. Дороги были забиты скрипучими крестьянскими повозками, запряженными белыми быками и нагруженными только что собранными плодами.
  
   Байрон и Тереза наслаждались тем, что могли останавливаться в одних гостиницах, ехать в одной карете по дороге, взбирающейся на склоны гор, пока наконец перед ними не засверкало море. Это было первое их совместное путешествие, нечто вроде запоздалого медового месяца.
  
  Никогда здесь не бывавшая Тереза с восторгом приняла предложение, вполне отвечавшее ее романтическому настроению.
  
  Дом Петрарки стоял на вершине холма, к нему вела тропинка. Сверху перед ними открылся вид на сады в долине, на заросли шиповника, ивы и кипарисы, кольцом окружавшие раскинувшуюся внизу деревню и церковь.
  
  На втором этаже Байрон и Тереза увидели фреску, изображающую Лауру и Петрарку, кресло, в котором однажды летним утром его нашли мертвым, головой покоившимся на книге.
  
  В альбоме для посетителей они записали свои имена, причем Байрон захотел поставить свое имя непременно рядом с именем Терезы.
  
  Прибыв в Венецию, они остановились в пригороде на еще ранее купленной Байроном вилле Фоскарини. Дом располагался на берегу Бренты, неподалеку от лагуны, его окружал прекрасный английский парк с красивой платановой аллеей, с игрушечными озерцами и перекинутыми через них мостиками. Здесь они были в полном уединении и по-настоящему счастливы. Прогуливались по романтическому саду, катались в коляске вдоль элегантной Бренты, читали вслух, сидя на скамейке у озерца, поэмы Байрона. Вечерами Тереза, играла на фортепьяно, которое он специально выписал для нее.
  
  Места Венеции прекрасной!
  О! я провел немало тут
  Счастливых дней, святых минут...
  
  В присутствии Терезы ему как никогда хорошо работалось. Она удивлялась: его способность к сочинению: была настолько велика, что он умудрялся творить, несмотря на ее болтовню, ибо, как сам признавался, ему лучше работалось, когда он видел ее и слышал ее голос. Его перо двигалось так быстро по листу бумаги, что можно было подумать, будто кто-то диктует ему.
  
  Работал он обычно по ночам и редко ложился до зари. Вставал поздно, завтракал - чай без сахара, желток сырого яйца без хлеба. Затем читал или писал письма. После обеда - прогулка верхом. Вечером - легкий ужин, игра Терезы на фортепьяно или арфе, беседы с ее братом Пьетро о будущем Италии.
  
  Казалось, все шло отлично, о большем блаженстве нечего и мечтать. Однако появились некоторые тревожные признаки в душевном состоянии Байрона. Всегда склонный к сплину, он стал особенно мрачным и меланхоличным. В нем пробудился скитальческий дух, частенько заводил, он речь о "южноамериканском прожекте" - желании раскинуть свой шатер где-нибудь за океаном, куда поэт частенько уносился воображением.
  
  В один далеко не прекрасный для любовников день объявился граф Гвиччиоли и потребовал возвращения Терезы.
  
  Супруги уехали. Байрон остался один. Перед ним был выбор: либо оставаться в Италии, либо избрать бегство. Он пишет Терезе: "Я намерен спасти тебя и покинуть страну, которая без тебя становится мне ненавистна... Я должен оставить Италию с глубоко раненым сердцем, пребывая в одиночестве все дни после твоего отъезда, страдая телом и душой... Прощай! - в этом единственном слове заключена гибель моего сердца..."
  
  На помощь ему пришла сама Тереза, разыгравшая свою козырную карту. Она вновь серьезно заболела. Всполошившиеся родные сочли приступ настолько серьезным, что легко поддались на ее уговоры вызвать Байрона. Все помнили, какое благотворное воздействие оказал он во время ее предыдущей болезни.
  
  И вот он в доме Гвиччиоли, живет с ними под одной крышей на втором этаже и ежедневно видит свою Терезу. Казалось, все - муж и родные Терезы - смирились с Байроном в роли чичисбея. По обычаю это означало, что он становился чем-то вроде вице-мужа. Чичисбей обязан был сопровождать даму во время прогулок, бывать с ней в обществе, поскольку, согласно старинному правилу, считалось противным хорошему тону в этом случае мужу появляться в свете вместе с женой. Обычай иметь чичисбея избавлял от пересудов и сплетен. Лорд Байрон, признавалась Тереза, играл роль чичисбея с удовольствием, слегка, однако, посмеиваясь. Не до смеха было лишь ее мужу. Его слабо утешал странный обычай, и он по-прежнему чувствовал себя в незавидной роли рогоносца.
  
  Однажды Байрон получил от возлюбленной взволнованную записку. Рано утром, сообщала Тереза, когда она была еще в постели, муж открыл ее секретер и прочел все его письма, которые лежали в ящичке.
  
  Вызывать на дуэль обманутый супруг не стал, но потребовал немедленно покинуть его дом.
  
  Хотя, по обычаям того времени обманутый муж должен был убить любовника. Но он оказался трусоват и решил договориться с наемным убийцей. Тот запросил за "дело" 20 эскуди, не очень большие деньги. Но рогоносец был настолько скуп, что сделка не состоялась. Так жадность сохранила жизнь знаменитого поэта.
  
  Тереза поспешила заверить Байрона, что скорее умрет, чем откажется видеть его.
  
  На следующий день она перешла к активным действиям - заявила своему отцу, что после всего случившегося не намерена оставаться с графом, и испросила у отца родительского разрешения вернуться к нему под его защиту.
  
  История приняла совершенно неожиданный оборот. Старый граф согласился с дочерью и тут же направил просьбу папе Пию VII о невозможности его дочери жить с "таким придирчивым мужем". Папа отнесся к просьбе благосклонно. 12 июля 1820 года он провозгласил "разделение" графа и графини Гвиччиоли (о полном разводе не могло быть и речи, так как в Италии его не существовало).
  
  Три дня спустя Тереза оставила дом графа Гвиччиоли и отправилась в Филетто - летнюю резиденцию своего отца, неподалеку от Равенны. Согласно указанию папы, ей надлежало жить в доме родителя, "как полагается уважаемой и знатной даме, разведенной со своим мужем".
  
  Байрон оставался в Равенне, и разлука длилась уже более двух месяцев. Его письма, которые Тереза заботливо сохраняла, разительным образом начинают отличаться от тех, что писал он ей раньше. Тереза терялась в догадках: что происходит? Отчего переменился тон его посланий? Чем он занят в Равенне? Подозревать в измене и ревновать не было резона. Тогда что же? Скоро ей открылась истинная причина.
  
  Равенна была важным революционным центром, а Байрон участником освободительного движения, главой одной из местных групп. На личные средства он вооружил отряд, посещал собрания карбонариев, встречался с их вождями, был буквально одержим идеей освобождения Италии от австрийского ига, горел желанием внести свой вклад в борьбу.
  
  Мятежная натура поэта требовала активной деятельности. Его меланхолии как не бывало. Охваченный возбуждением, он живет жизнью деятельной, напряженной. В эти дни Байрон осознает, что борьба предстоит нелегкая, но готов пожертвовать и собой, и своим состоянием ради святого дела итальянцев. "Мы намереваемся немного подраться в следующем месяце, если гунны (то есть австрийцы) перейдут через По", - пишет он Терезе в августе 1820 года. Теперь она знала, чем занят Байрон, гордилась и восхищалась своим "влюбленным карбонарием". Понятна ей стала причина, отчего он так скуп на письма, почему не навещает ее. Не догадалась она только об одном, какая борьба шла в душе Байрона. В письме, отправленном в Англию, он писал: "Я чувствую - и чувствую с горечью, что человеку не следует растрачивать жизнь в объятиях и в обществе женщины и чужестранки; что получаемой от нее награды - пусть и немалой - недостаточно для него и что подобная жизнь чичисбея заслуживает осуждения".
  
  Не в силах больше выносить разлуку, Тереза приехала в Равенну и всю зиму прожила у отца, где Байрон часто навещал ее.
  
  Поэт с нетерпением ждал начала восстания. Весь нижний этаж его дома представлял собой арсенал - был завален штыками, ружьями, патронами и прочим оружием и снаряжением.
  
  Весной австрийцы нанесли поражение восставшим в долине Ристи и быстро продвигались в глубь страны. Начались репрессии, почти все друзья Байрона были арестованы, и многие без суда и следствия высланы за пределы папского государства. Байрон всерьез задумывается о том, чтобы перебраться в Швейцарию, так как его "жизнь здесь нельзя считать в безопасности". Обманутый в своих надеждах, он, однако, не пал духом, как многие его сподвижники. "Ни время, ни обстоятельства не изменят моих убеждений или моего чувства негодования против торжествующей тирании", - записывает он в те дни. Не дожидаясь худшего, он благоразумно покидает Равенну и спешит к Терезе, которая еще раньше уехала к отцу в Пизу. Здесь, по словам Терезы, Байрон много работал, как обычно, по ночам. Вечера проходили возле Терезы, а днем в компании своих соотечественников-англичан он совершал прогулки верхом.
  
  Между тем стало очевидно, что Байрон не задержится в Пизе. Местная полиция, переняв эстафету у своих коллег из Равенны, пристально наблюдала за поэтом и предпочла избавиться от столь беспокойного пришельца. Последовало распоряжение: Байрону немедленно оставить город.
  
  Вместе с Терезой, ее братом и отцом Байрон отбыл в Геную - единственное место, где ему разрешили поселиться.
  
  Вилла, на которой он обосновался с Терезой, называлась Каза - Салюццо и располагалась на холме, возвышающемся над заливом.
  
  Байрон тяжело переживал поражение карбонариев, крушение своих политических надежд, выглядел расстроенным и печальным. Его обуревали сомнения: вправе ли он, человек, ищущий активных действий, устраниться от борьбы, в сущности, изменить делу свободы.
  
  В Италии он теперь не видел такой возможности. Но была Греция. Там совершались деяния высокого мужества. Набат восставшей Эллады взывал к помощи, доносил вести о героических подвигах потомков древних эллинов. Когда-то на этой земле родилась европейская цивилизация, родились любовь к свободе и поклонение красоте - самые прекрасные человеческие качества. И справедливое дело греков было делом всех честных людей. Байрон не мог оставаться в стороне.
  
  ...лучше гибнуть там, где и поднесь Свобода
  Спартанцев память чтит, погибнувших в бою,
  Отдавши за нее так гордо жизнь свою
  У Фермопильского бессмертного прохода, -
  Чем мертвенный застой...
  
  Ничего не подозревавшая Тереза терялась в догадках, отчего Байрон выглядит таким печальным. Он же не знал, как сообщить ей о принятом решении.
  
  Однажды на террасе, когда она наблюдала за меркнувшими над заливом лучами заходившего солнца, он с грустью сказал, что у него нет ее портрета. Не согласится ли она позировать одному искусному миниатюристу? Тереза ответила слезами, чутьем угадав недоброе предзнаменование в его словах.
  
  Сказать ей о своем решении он так и не решился, а поручил сделать это ее брату, надеясь смягчить удар. Напрасно, однако, полагал он, что Тереза поймет его. Она восприняла известие, словно смертный приговор, плакала, умоляла, наконец, заявила, что он должен взять ее с собой. Когда бы он бросал одну женщину ради другой, то у нее действительно могли быть основания жаловаться, рассуждает Байрон, но "если человек вознамерился отправиться на выполнение великого долга, на честное дело, этот эгоизм со стороны женской "части" просто невыносим". У него были дурные предчувствия. Он предложил Терезе описать его жизнь в Италии. На что она воскликнула: "Никто не пишет жизнеописание живого человека!" Он промолчал в ответ. Байрон был уверен, что не вернется из Греции.
  
  Незадолго перед тем как им расстаться, Байрон вошел к ней с большой связкой своих рукописей. "Здесь кое-что я нацарапал, - сказал он, - все это вышло из моей головы". - "Я сохраню это до твоего возвращения", - ответила она. "Делай с рукописями что хочешь, - продолжал он. - Можешь сжечь, а может, когда-нибудь удастся продать на аукционе".
  
  В день отплытия, 13 июля 1823 года, Тереза сказала Байрону, что будет ждать его, а в глазах ее читалось мрачное предчувствие: они расстаются навсегда. Тяжелый английский бриг "Геркулес", на котором плыл Байрон, поднял паруса, они колыхнулись под ветром, словно прощальный взмах платка, и корабль взял курс к берегам восставшей Эллады.
  
  На девятый день плавания Байрон с дороги отправил Терезе письмо. "Моя дорогая Тереза, у меня всего несколько мгновений, чтобы сообщить тебе, что все у нас в порядке и что мы уже далеко по дороге Леванта. Будь уверена, что я люблю по-прежнему, и самые прекрасные слова не смогут выразить лучше ту же мысль. Всегда нежный к тебе Б.".
  
  Предчувствия не обманули Байрона, он умер на греческой земле, в Миссолунгах, десять месяцев спустя после того, как простился с Терезой. Думал ли, вспоминал ли Байрон о ней в свои последние минуты? Брат Терезы, находившийся возле Байрона, уверял, что последняя фраза была сказана им по-итальянски: "Я оставляю в этом мире нечто дорогое". Можно понять, она адресовалась Терезе.
  
   Источник: viva-referats.narod.ru Byron.htm
  
   Клермонт, Клер
  
  
  Единоутробная сестра Мэри Уолстонкрафт Годвин (впоследствии Мэри Шелли), воспитывавшаяся вместе с ней в доме Уильяма Годвина. В 1814 К. сопровождала Мэри при ее побеге из дома с П. Б. Шелли, а потом была постоянной спутницей этой пары, фактически превратившейся в троицу. В 1816 Клэр пыталась поступить в труппу театра Друри-Лэйн, что ей не удалось, но зато она познакомилась в театре с Дж. Г. Байроном и стала его любовницей (причем инициатива здесь была полностью на её стороне). Эта связь продолжалась недолго, Байрон хладнокровно расстался с Клэр, а та в 1817 родила от него девочку, названную Аллегрой, которая скончалась в 1822.
   В 1860-х Клэр поселилась во Флоренции и жила там вместе со своей племянницей до самой своей смерти. Однажды некий капитан Силсби, большой поклонник Шелли и Байрона, узнал, что во Флоренции живет бывшая любовница последнего, у которой сохранилось множество писем этих двух поэтов, но она отказывается их публиковать. Тогда капитан задумал снять комнату в доме старушки, дождаться ее смерти и наложить руку на драгоценные реликвии. Все шло согласно его плану: он поселился в этом доме, Клэр вскоре умерла, но тут на его пути встала 50-летняя племянница почтенной леди, которая в обмен на бумаги потребовала, чтобы Силсби на ней женился. Бедняге эта жертва оказалась не под силу, и он остался ни с чем.
   В 1887 Г. Джеймс услышал эту историю от своего знакомого и взял ее за основу сюжета повести "Бумаги Асперна" (1888).
  
  
   ИВАН БУНИН
  
   ЖЕНЩИНЫ ИВАНА АЛЕКСЕЕВИЧА БУНИНА
  
  
  
  ВАРВАРА ПАЩЕНКО
  
  Свою первую любовь, - будущую Лику - Бунин встретил весной 1889 года в "Орловском вестнике", где она временно работала корректором. Об этой встрече и о развитии этого чувства сохранилось подробное и взволнованное письмо влюбленного юноши старшему брату Юлию Алексеевичу Бунину. В письме он писал: "Вышла к чаю утром девица высокая, с очень красивыми чертами лица, в пенсне,.. в цветисто расшитом русском костюме". В то время, особенно в провинции, была на них мода. Она показалась ему умной и развитой. А наружностью и в самом деле была недурна.
  Варвара Пащенко была почти на год старше влюбившегося в нее поэта. Окончила полный курс Елецкой гимназии, из которой Иван Бунин был исключен с 6 класса. Мечтала о консерватории и готовилась в "настоящие актрисы". (Мать ее в молодости была актрисой, а отец даже держал оперу в Харькове, потом прожился, как свидетельствовал сам Бунин, и стал заниматься "докторством"). Докторская дочка недурно пела, играла на рояле, участвовала в любительском драмкружке. Играла вполне недурно. И это нравилось Ванечке, так его все называли тогда. Бунин ей нравится, но смущает его молодость, неустроенность. К тому же ее отец - доктор Пащенко, у которого была в Ельце неплохая практика, - без обиняков заявляет влюбленному юноше, пришедшему просить руки его дочери, что он ей не пара, что прежде, чем думать о женитьбе, "нужно стать на ноги". Интересна реакция на случившееся "бесценной Варюши". Отвергнув предложение своего воздыхателя обвенчаться тайно, тем не менее, она обещала, что "будет с ним по-прежнему жить нелегально как жена". В то же время Варвара начала встречаться с богатым помещиком Арсением Бибиковым, за которого в конце концов и вышла замуж. Иван Алексеевич так и не узнал, что к этому времени Пащенко-отец уже дал согласие на ее брак с Буниным, но "коварная Варвара" сделала другой выбор.
  В ту пору Бунин писал своей Варе много и часто: "Варюша! Хорошая моя! Бесценная моя! Прежде всего - люблю тебя! Это для тебя не новость - но это слово, ей-богу, рвется у меня наружу. Если бы ты была со мною! Какими горячими и нежными ласками я доказал бы тебе это... Варюшечка! Дорогая моя! Милая! У меня такое страстное желание поскорее назвать тебя женою, так сильно хочется поскорее быть с тобою, чувствовать, что ты моя, целовать твои "вымытые" глазочки и "мои" ненаглядные ножки...". Как же он любил ее, свою Варюшечку, Вареньку, Варварочку! Как восторженно и страстно писал ей, как мучительно переживал разрывы, метался и страдал, когда расставались. Каждый раз казалось - навсегда... А длилось это "сумасшествие" - его первая большая любовь, "главная в жизни", как писал в одном из поздних писем уже всемирно известный писатель, нобелевский лауреат Иван Алексеевич Бунин, - больше пяти лет. Пять лет надежд, страданий, встреч и расставаний, пять лет, которые вдохновляли годы и водили его пером не однажды. Это Варенька, елецкая барышня, стала нежной и любящей Ликой, это его подлинными переживаниями той поры проникнуты и наполнены отраженным светом многие рассказы, повесть "Митина любовь", сохранившая навеки свежесть чувств молодого поэта, и, наконец, - самый значительный его роман - "Жизнь Арсеньева".
  После той первой встречи в редакции было лето в Ельце, встречи на даче в селе Воргол у знакомых Пащенко и Буниных - Бибиковых, где "гуляли по садочку" и проговорили пять часов без перерыва, бродили по дорожкам вместе с другими гостями, слушали в исполнении Вареньки Чайковского. И говорили, говорили. Казалось, она здорово понимает в стихах, в музыке. Потом вместе ехали в Орел. В оперу. Слушать Росси. Все это - из того же письма брату. Оттуда и признание: "Иногда, среди какого-нибудь душевного разговора, я позволял себе целовать ее руку - до того мне она нравилась. Но чувства ровно никакого не было. В то время я как-то особенно недоверчиво стал относиться к влюблению: "Все, мол... пойдут неприятности и т.д."
  Он часто думал о ней и оценивал ее, и, разумеется, "беспристрастно", но симпатичных качеств за нею, несмотря на все недоверие влюбленного, все-таки оказывалось больше, чем мелких недостатков. Он зачастил к Пащенко, приезжал туда, в Елец, из Орла, где все еще пытался работать. Писал ей стихи. Теперь уже вместе ездили в имение Бибиковых на Воргол.
  Как-то августовской ночью сидели на балконе. Ночь была темная, теплая. Любовались звездами. Потом пошли гулять по темной акациевой аллее, заговорили. Держа Вареньку под руку, он тихонько поцеловал ее в плечо. Произошло объяснение в любви, хлынуло чувство. Потом, спустя четыре десятилетия, оно воскресло в "Лике" самыми поэтичными страницами романа...
  А после той ночи - записка (она любила записки): "Не старайтесь больше меня видеть"...
  На другой день она попросила - они встретились уже с глазу на глаз - "забыть эту ночь". Вечером произошел разговор, потом - слезы. Умчался, как бешеный, верхом в орловскую гостиницу из Ельца, совсем не помня себя. "Нервы, что ли, только я рыдал в номере как собака... настрочил ей предикое письмо".
  Он - талантливый литератор и поэт, он, уже почти двадцатилетний юноша, о котором говорили, что "красив до неприличия", он, гордый и своенравный потомок древнего дворянского рода, писал ей, умоляя, "Хоть минутами любить, а месяцами ненавидеть". В "Лике" об этом так: "Я ничего не слыхал, не видел, мысленно твердя одно: или она вернет мне себя, эту ночь, это утро, эти батистовые оборки, зашумевшие от ее замелькавших в сухой траве ног, или не жить нам обоим!" Какие пронзительные слова любви!
  Ванечка терзался и страдал: "голова горит, мысли путаются, руки холодные - просто смерть..." Вдруг - стук, письмо! Сумбурное, довольно холодное. Ее. "Да пойми же, что весы не остановились, ведь я же тебе сказала. Я не хочу, я пока, видимо, не люблю тебя так, как тебе бы хотелось, но, может быть, со временем я и полюблю тебя. Я не говорю, что это невозможно, но у меня нет желания солгать тебе. Для этого я тебя слишком уважаю. Поверь и не сумасшествуй. Этим сделаешь только хуже. Со временем, может быть, и я, сумею оценить тебя вполне. Надейся..."
  А он - "сумасшествовал". И снова писал в откровении брату, спрашивая: что делать? Было ясно, что именно. Ведь готовил себя для другой, более "идеалистической жизни". Но чем настойчивее старался внушить себе, что завтра все же надо написать решительное, прощальное письмо, - это, казалось еще возможно ("последней близости между нами еще не было"), - тем больше охватывала его нежность к ней, восхищение ею, благородное умиление ее любовью, искренностью, прелестью ее глаз, лица, смеха, голоса...
  Казалось, все кончено. И неожиданно - посыльный. И снова с запиской. "Больше не могу, жду!"
  Так, то дома, то в городе, то в Ельце, то в Орле провел молодой Бунин всю эту осень. Забросил работу. Да еще вышла ссора в редакции. Из-за его смелых заметок в "Московских новостях". 29 мая 1891 года он пишет Юлию Алексеевичу: "Если бы ты знал, как мне тяжко! Я больше всего думаю сейчас о деньгах. У меня нет ни копейки, заработать, написать что-нибудь - не могу, не хочу... Штаны у меня старые, штиблеты истрепаны. Ты скажешь - пустяки. Да, я считал бы это пустяками прежде. Но теперь это мне доказывает, до чего я вообще беден, как дьявол, до чего мне придется гнуться, поневоле расстраивать все свои лучшие думы, ощущения заботами (например, сегодня я съел бутылку молока и супу даже без "мягкого" хлеба и целый день не курил - не на что). И этакая дура хочет жениться, скажешь ты. Да, хочу! Сознаю многие скверности, препятствующие этому, и потому вдвойне - беда!.. Кстати о ней: я ее люблю (знаю это потому, что чувствовал не раз ее другом своим, видел нежную со мною, готовой на все для меня) это раз; во-вторых, если она и не вполне со мной единомышленник, то все-таки - девушка, многое понимающая..."
  Во многих письмах Бунин говорит об этой любви как о самом большом и самом глубоком чувстве в своей жизни. Даже законная жена Бунина, его вечная спутница с 1907 года до последних дней, Вера Николаевна Муромцева-Бунина, с оттенком некоторой горечи скажет об этой его первой любви, как может быть о самой настоящей и единственной. Сам же писатель в последнем абзаце своей страстно-чарующей "Лики" напишет, вспоминая: "Я видел ее смутно, но с такой силой любви, радости, с такой телесной и душевной близостью, которой не испытывал ни к кому и никогда"...
  Варвара Владимировна Пащенко вышла замуж за друга Бунина Арсения (Арсика) Николаевича Бибикова (1873 -1927), театрального и киноактёра, литератора, с которым прожила двадцать лет, родила сына. Умерла 19 мая 1918 года.
   Источник: varvara_ru
  
   Анна Николаевна Цакни (1879-1963)
  
  
  Анна принимала его ухаживания, гуляла с ним по приморским бульварам, пила белое вино, заедая кефалью, и никак не могла понять, чего он медлит. Он решился внезапно и в один из вечеров сделал предложение. Венчание назначили на 23 сентября 1898 года.
  В августе 1900-го Аня родила сына. Но Коленька не прожил и пяти лет, скончавшись в январе 1905 года от менингита. Горе Бунина было безмерно, он не расставался с фотографией ребенка во всех своих странствованиях. Анна после смерти сына замкнулась, ушла в себя, не хотела жить. Через годы пришла в себя, но замуж второй раз не вышла. Но все это время не хотела давать ему развод. Даже тогда, когда он связал свою жизнь с Верой...
  Летом 1898 года Бунин жил под Одессой, на даче редактора и издателя журнала "Южное обозрение" Николая Цакни. Здесь он встретил девушку, которая показалась ему видением, ожившей древнегреческой фреской, загадочной и манящей к себе так, что не то что не было сил сопротивляться, а от всех нахлынувших чувств осталось ишь желание броситься в этот омут черных глаз и наслаждаться грезившейся близостью. Это была дочь одесского грека Н. Цакни.
   Они подружились. Анна относилась к молодому человеку нему нежно и романтично. Ей было восемнадцать. Впереди - целая жизнь, судьба: И он, начинающий литератор, без средств и состояния, желал определить эту судьбу. Как-то он ехал с ее отцом на паровичке, ходившем в те времена на Фонтане, вышли на площадку, курили, папаша рассказывал о своем народовольческом прошлом, как бежал из Сибири, оказался во Франции, где пришлось и улицы подметать: А Иван Бунин вдруг сказал: "А вы знаете: я прошу у вас руки вашей дочери". И бывший народоволец, сдвинув шляпу на затылок, ответил просто: "Да я-то тут, дорогой, при чем? Это, мне кажется, дело Анны Николаевны. А что касается меня - я ничего против не имею". Но во всем этом была одна неловкость: мачехой его юной донны была Эля, Элеонора Цакни: Народоволец Николай Петрович женился на ней в Париже после смерти своей первой жены, от которой и была дочь Аня. Серьезные намерения Бунина стали известны и Анне, и ее мачехе Элеоноре Павловне, которая когда-то была близко знакома с И. Буниным. Через много лет Бунин вспомнит, что Элеонора "была просто до неприличия влюблена в меня".
  На предложение Бунина Анна ответила литератору рукопожатием и розами, а вторая: (Как он потом вспоминал, она его "до неприличия возненавидела").
  К этому времени Иван Бунин был повидавшим жизнь человеком. Первый раз он женился гражданским браком на дочери врача Варе без венчания, потому что ее отец категорически запретил Варе венчаться с неимущим Буниным, ибо венчание - это уж навсегда! А в Одессе на венчании настояла Элеонора Павловна. Она оплатила и обряд, и подвенечное платье, и карету наняла. У Бунина на все это не было средств, он в церковь Сретения, что была когда-то на Новом базаре, пришел пешком. Обряд венчания его мало занимал, как он вспомнит потом. Но на свадьбе разразился скандал, смахивающий на водевиль. Во время веселого пира жена Аня шутливо сказала мужу Ивану, что некоторые считают, что он женился на ней из-за ее денег. "Кто сказал это? Кто так считает?!": Аня намекнула на литератора Федорова и его жену. В гневе Бунин (как свидетельствуют хорошо знавшие его) напоминал Отелло в исполнении негра Сальвини. Правда, до немедленной сатисфакции дело не дошло. Он кричал и высказал все, что думает о вчерашнем приятеле, хлопнул свадебной дверью и закрылся у себя в комнате. (Чета Цакни уговорила его и Аню после свадьбы жить у них на Херсонской). Аня рыдала. В дверь к Бунину стучали - без результата. Гости разошлись. Правда, виновник событий, литератор Федоров, был, видно, в подпитии, и улегся со своей женой Лидой как раз в постель, приготовленную для новобрачных. Об этом реальном водевиле Лидия поведает миру позже, а Федоров - поистине литератор - вставил этот эпизод в одно из своих "бессмертных" произведений. Утром Бунин вышел из своего заточения. Все просили друг у друга прощения и клялись в вечной любви.
  Но счастливая семейная жизнь на Херсонской не складывалась. Одни (и Бунин) обвиняли в этом Элеонору Павловну, тайно строившую козни вчерашнему возлюбленному, другие говорили о несусветной ревности писателя. Главное, Аня была равнодушна к делу, которое он считал делом свое жизни, - к писательству. Ей совсем не нравились стихи, которые он печатал в газете ее отца.
  "Что это? - спрашивала себя Аня. - Я ошиблась в нем. Он совсем не талантлив". Они спорили. Она увлеклась оперным искусством: У них все стало врозь. И, когда она забеременела и уже была на пятом месяце, он уехал из Одессы. Позже он признается, что особой любви к Ане не испытывал, просто было море, Ланжерон, красивая девушка: Тут уж он не просто лукавил, а лгал. Его вторая попытка семейной жизни закончилась не только неудачей, но и трагедией: родился мальчик, которого Бунин почти не видел, но фотографию которого рассматривал перед собственной смертью. А мальчик умер в пятилетнем возрасте от скарлатины.
  
  
  
  Второй брак И. Бунина повторил судьбу первого.
  В высказываниях и записках Бунина посвящённых Анне Цакни много противоречивого. И повинен в этом, в первую очередь, он сам. Но не забывчивость подвела его, когда он, вспоминал прожитое, а, скорее, обстоятельства. Как известно, и первая жена Варя не любила его творчества и его самого разлюбила и бросила ради другого. Это событие измотало душу писателя. Близкие опасались самоубийства. Его боялись оставить одного. Но, по сути, это же произошло и во время второго его брака. Все эти его воспоминания-россказни о том, как он "забыл" невесту в церкви, что не любил ее, а было лишь приятно, - это все выдумки глубоко раненного тщеславия и гордости.
   А на самом деле он писал из Одессы старшему своему брату: "Чувства нет - без чувства жить нельзя" - сказала она (Аня). Чувствую ясно, что она не любит меня ни капельки, не понимает моей натуры. Так что история обыкновенная донельзя и грустна чрезвычайно для моей судьбы. Как я ее люблю, тебе не представить. Дороже у меня нет никого".
  
  Судьба одесской жены Бунина определилась позже. Красавица, она блистала в светском обществе Одессы и Москвы. Потом она вышла замуж за известного в Одессе дворянина из рода Дерибасов - за Александра Михайловича.
   Впоследствии Анна Цакни-Бунина-Дерибас, неземная красавица, сошедшая с древнегреческой фрески, потеряла в этой жизни все - и родных, и друзей, и любимых. И даже квартиру, и окончила свой земной путь в одиночестве в доме для престарелых.
  
   Вера Николаевна Муромцева (1881-1961)
  
  Вера Муромцева родилась в 1881 году и принадлежала к дворянской профессорской старой московской семье, которая жила в уютном особняке на Большой Никитской. Её дядя - Сергей Андреевич Муромцев был председателем Первой Государственной Думы. Вера получила прекрасное образование. Она серьёзно изучала химию, знала четыре языка, занималась переводами, увлекалась современной литературой. К тому же она была необычно красива. Некоторые отмечали её сходство с Мадонной.
  
  Вера Муромцева. 1890-е годы
  
  Вот как описывает её облик Валентин Катаев:
  ...я впервые увидел ... Веру Николаевну Муромцеву, молодую красивую женщину - не даму, а именно женщину, - высокую, с лицом камеи, гладко причёсанную блондинку с узлом волос, сползающих на шею, голубоглазую, даже, вернее, голубоокую, одетую, как курсистка, московскую неяркую красавицу из той интеллигентной профессорской среды, которая казалась мне всегда ещё более недосягаемой, чем, например, толстый журнал в кирпичной обложке со славянской вязью названия - "Вестник Европы", выходивший под редакцией профессора с многозначительной, как бы чрезвычайно научной фамилией Овсянико-Куликовский.
  Иван Алексеевич Бунин при первой встрече, в Царицыно, на даче Муромцева, в 1896 году, не обратил внимания на юную Веру Муромцеву. Все его мысли были заняты совсем другой женщиной. А вот Вера запомнила эту встречу "в погожий июньский день около цветущего луга". Даже помнила его лицо, которое было тогда "свежим и здоровым". Чего не скажешь в момент их настоящей встречи 4 ноября 1906 года в квартире молодого писателя Бориса Константиновича Зайцева. Хозяева организовали литературный вечер, куда был приглашён Бунин как писатель (хотя в ту пору он был малоизвестен). И здесь Иван Алексеевич наконец-то заметил "тихую барышню с леонардовскими глазами.
  
  
  
  И. А. Бунин и В. Н. Муромцева-Бунина. 1910-е годы
  
  Далее из воспоминаний В. Н. Муромцевой
  "Наговорившись и нахохотавшись, шумно поднялись, и столовая опустела. Я перешла к противоположной стене и остановилась в раздумье: не отправиться ли домой?
  В дверях появился Бунин.
  - Как вы сюда попали? - спросил он.
  Я рассердилась, но спокойно ответила:
  - Так же, как и вы.
  - Но кто вы?
  - Человек.
  - Чем вы занимаетесь?
  - Химией.
  - Как ваша фамилия?
  - Муромцева.
  - Вы не родственница генералу Муромцеву, помещику в Предтечеве?
  - Да, это мой двоюродный дядя.
  - Я иногда встречаю его на станции Измалково.
  Мы немного поговорили о нём. Потом он рассказал, что в прошлом году был в Одессе во время погрома.
  - Но где же я могу вас увидеть ещё?
  - Только у нас дома. Мы принимаем по субботам. В остальные дни я очень занята. Сегодня не считается: все думают, что я ещё не вернулась из Петербурга...".
  
  Родители Веры были против отношений её с Буниным. Более того, все их друзья и знакомые в профессорской среде тоже негативно относились к этим отношениям. В ту пору Вера Муромцева училась на последнем курсе, и ей надо было держать экзамены и писать дипломную работу. Когда она обратилась к знакомому семьи с просьбой дать ей дипломную работу, то он ответил ей: "Нет, работы я не дам вам, - сказал он своим заикающимся голосом, - или Бунин, или работа...".
  И Вера с Буниным стали встречаться тайно от всех.
  (Из воспоминаний Н. Муромцевой)
   "Однажды, когда я опять зашла к Ивану Алексеевичу, он поведал мне своё заветное желание - посетить Святую Землю.
  - Вот было бы хорошо вместе! - воскликнул он. - С вами я могу проводить долгие часы, и мне никогда не скучно, а с другими и час, полтора невмоготу".
  А потом Бунин и совсем решил изменить не только её судьбу, но и профессию: "Я придумал, нужно заняться переводами, тогда будет приятно вместе и жить, и путешествовать, - у каждого своё дело, и нам не будет скучно, не будем мешать друг другу...".
  "Когда близкие люди говорили мне, что я жертвую собой, решаясь жить с ним вне брака, я очень удивлялась", - писала Вера Николаевна.
  
  Только своему отцу она рассказала, что собирается открыто ехать с Буниным в путешествие по Святой земле. Он принял решение дочери тяжело, но постарался не дать ей это почувствовать. А маму Веры потом уговорили её братья, которые считали, что их сестра всегда делает всё правильно. В день отъезда один из братьев, чтобы разрядить обстановку, "с припевом "со святыми упокой", прочитал длинный ряд имён и фамилий, по его мнению, прежних поклонников".
  В последнюю ночь перед новой жизнью "на душе у Веры было двойственно: и радостно, и грустно. В душе боролись вера с сомнениями".
  10 апреля 1907 года Вера Николаевна и Иван Алексеевич отправились в первое свое путешествие. Для всех родных, близких и знакомых они стали мужем и женой. В гражданском браке они жили ещё долго. Только во Франции, в 1922 году, они обвенчались.
  Египет, Сирия, Палестина, Греция, Турция, Италия, Швейцария, Германия, Франция ... Одно путешествие сменялось другим, потом третьим... Почти целых двадцать лет они вели кочевой образ жизни. Осели они в Грассе - в небольшом городке на юге Франции.
  
  
  
  В. Н. Муромцева-Бунина. Париж, 1927
  
  За годы, проведённые вместе, у них было всякое. Литературный секретарь Бунина Андрей Седых, наблюдая отношения Веры Николаевны и Бунина, как-то написал: "У него были романы, хотя свою жену Веру Николаевну он любил настоящей, даже какой-то суеверной любовью... ни на кого Веру Николаевну он не променял бы. И, при всём этом, он любил видеть около себя молодых, талантливых женщин, ухаживал за ними, флиртовал, и эта потребность с годами только усиливалась... Мне казалось, что она... считала, что писатель Бунин - человек особенный, что его эмоциональные потребности выходят за пределы нормальной семейной жизни, и в своей бесконечной любви и преданности к "Яну" она пошла и на эту, самую большую свою жертву...". Ян - так решила называть его Вера Николаевна еще на заре их отношений, "потому что ни одна женщина его так не называла, ...он очень гордился, что его род происходит от литовца, приехавшего в Россию, ему это наименование нравилось". Однако у Валентина Катаева можно прочитать о том, что Вера Николаевна называла Бунина Иоанном. "Помню, меня чрезвычайно удивило это манерное Иоанн применительно к Бунину. Но скоро я понял, что это вполне в духе Москвы того времени, где было весьма в моде увлечение русской стариной. Называть своего мужа вместо Иван Иоанн вполне соответствовало московскому стилю и, может быть, отчасти намекало на Иоанна Грозного с его сухим, жёлчным лицом, бородкой, семью женами и по-царски прищуренными соколиными глазами. Во всяком случае, было очевидно, что Вера Николаевна испытывала перед своим повелителем - в общем-то совсем не похожим на Ивана Грозного - влюблённый трепет, может быть даже преклонение верноподданной".
  По словам Георгия Адамовича, "...за её бесконечную верность он был ей бесконечно благодарен и ценил её свыше всякой меры. Покойный Иван Алексеевич в повседневном общении не был человеком легким и сам это, конечно, сознавал. Но тем глубже он чувствовал все, чем жене своей обязан. Думаю, что если бы в его присутствии кто-нибудь Веру Николаевну задел или обидел, он при великой своей страстности этого человека убил бы - не только как своего врага, но и как клеветника, как нравственного урода, не способного отличить добро от зла, свет от тьмы". Вера Николаевна пережила Бунина на восемь лет. Она была не только женой писателя, но и, будучи человеком литературно одаренным, занималась переводами и писала статьи.
  После смерти Ивана Алексеевича она жила только памятью о нём, получая персональную пенсию от СССР как вдова русского писателя. За эти годы Вера Николаевна написала две книги: "Жизнь Бунина" и "Беседы с памятью", которые просто наполнены любовью к мужу, к своему любимому писателю.
  Вера Николаевна Муромцева-Бунина была похоронена в одной могиле с мужем на парижском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
  
   ГАЛИНА НИКОЛАЕВНА КУЗНЕЦОВА
  
  
  
  Они познакомились в конце двадцатых в Париже. Иван Алексеевич Бунин, 56-летний знаменитый писатель, и Галина Кузнецова, никому не известная начинающая писательница, которой не исполнилось и тридцати. Все вполне могло бы обойтись тривиальной любовной интрижкой по меркам бульварного романа. Однако этого не произошло. Обоих захватило настоящее серьезное чувство. Встал вопрос: как быть? Кузнецова жила в Париже. Бунин вместе со своей женой Верой Николаевной Муромцевой - в Грасе, маленьком городке на юге Франции, где они снимали виллу, а точнее старый, обветшалый дом с единственной роскошью - великолепным видом на долину, горы, море... Бунин привез свою молодую подругу сюда.
  
  
  
  Любовный треугольник Кузнецова - Бунин - Муромцева
  В сущности, в появлении Кузнецовой в этом случайном эмигрантском гнезде не было ничего удивительного. Бунин не выносил одиночества. С ним и Верой Николаевной здесь постоянно находилась целая компания молодых писателей: Зуров, Рощин, Цвибак... Тем не менее, отношения с Кузнецовой скрыть не удалось. Да, собственно говоря, их никто и не скрывал! Вера Николаевна уже давно привыкла к своей участи "жены писателя", а Бунин всегда был настолько увлечен самим собой, своими чувствами и работой (в это время он писал роман "Жизнь Арсеньева", впоследствии принесший ему Нобелевскую премию), что предпочитал не отвлекаться "на пустяки".
  До Муромцевой Бунин уже бывал женат. Первый раз - гражданским браком на Варваре Панченко, которая покинула его, оставив записку "Ваня, прощай. Не поминай лихом", и чей уход он переживал так тяжело, что даже подумывал о самоубийстве. Второй раз - на красавице Анне Цакни, родившей ему сына (ребенок, к несчастью, умер) и тоже бежавшей от Бунина, ссылаясь на его несносный характер. И наконец - фактически третьим браком на Вере Николаевне Муромцевой, ставшей ему преданным другом на всю жизнь.
  Появление Галины Кузнецовой явилось серьезным ударом для стареющей жены Бунина. Его предстояло пережить.
  
  Как ни странно, в своих дневниковых записях Бунин практически не оставил свидетельств о счастливой поре своей последней любви. То ли ему было не до того, то ли, несмотря на весь свой эгоцентризм, понимал, в какое щекотливое положение поставил Веру Николаевну. Понимала это и Галина Кузнецова, которая тоже регулярно вела дневник, но которая в отличие от своего возлюбленного не была на его страницах столь сдержанна.
  Порой так и кажется, что ее рукой водило не только естественное желание писательницы запечатлеть все, что дает пищу уму или будит воображение, - наблюдения за жизнью писателя, литературные и политические споры, какие-то свои мысли, настроения... - но и подспудное чувство вины за невольное вмешательство в чужую семью, страх, что окружающие будут осуждать ее, неправильно истолкуют мотивы ее поведения.
  В сущности, так оно и было: и осуждали, и не понимали, и третировали. Сколько натерпелась Кузнецова от одной только Зинаиды Гиппиус, этой верховной жрицы литературной эмиграции, любившей навещать Грас и стоившей целого легиона ядовитых кумушек! Даже Бунин не мог ее защитить. В дневнике Галина давала облегчение своим чувствам. Быть может, надеялась и на другое: что позже, разбираясь в пестрой бунинской жизни, потомки учтут и ее свидетельство. Писала скупо, осторожно, но все-таки достаточно красноречиво, чтобы добиться своего, и спустя десятилетия ее голос вызывает доверие.
   "И вот я пишу, - читаем об одной из их с Буниным прогулок в Грас, во время которой он посоветовал ей, придя домой, коротко, в двух словах описать увиденное: зелень, цвет неба, моря... - но не так коротко, как говорит он, потому что мне хочется сказать и о нем самом, о том, что он был весь в белом, без шляпы и когда мы шли по площади, резкая линия его профиля очеркивалась другой, световой линией, которая обнимала и голову и волосы, чуть поднявшиеся надо лбом..." Как хотите, но трудно усомниться, что эти строки вылились не из чистого источника любви. А прочитав следующие: "странно представить, что я была замужем, пережила войну, революцию, разрыв с мужем", - не проникнуться сочувствием к автору. И далее "...а она (Муромцева) за все 20 лет жизни не может примириться с ним (Буниным)"... - не изумиться, уловив за плохо скрытым раздражением обыкновенную женскую ревность.
  Нет, положение Галины в доме Бунина, ее мысли, ее душевное состояние отнюдь не были безоблачными. Жизнь поставила ее в очень сложную ситуацию: одновременно и пикантную, и тягостную, и почти безнадежную. Даже в период, когда между нею и писателем, казалось бы, царила полная гармония, на их горизонте уже маячили черные тучи. Ведь получалось, что Бунин является мужем сразу двух женщин - своей законной жены, отношение к которой он определял по-толстовски, объясняя, что любит Веру Николаевну, как самого себя, и потому не может говорить о какой-то особенной любви (не станешь же признаваться в любви к своей руке или ноге?), и Галины, радовавшей и вдохновлявшей его своей молодостью и обаянием. Могло ли такое положение устраивать обеих женщин? Разумеется, нет.
  Многие, кто был в курсе бунинской семейной истории, только диву давались мудрости Веры Николаевны, которая прилагала поистине титанические усилия, чтобы, поборов естественную неприязнь, по-христиански полюбить свою соперницу. (Чего ей это стоило, знает один Бог! Тем более что находились и такие, кто осуждал ее, считал подобное поведение недостойным.) Галина Кузнецова, со своей стороны, тщетно пыталась обрести душевное равновесие, смириться с Верой Николаевной, не думать о будущем. Ей это тоже давалось нелегко. А главное, обе понимали, что рано или поздно их любовный треугольник все же должен распасться. Трагическая развязка - лишь вопрос времени. Оно покажет, кто здесь лишний...
  Между тем "парижский" Бунин изменился до неузнаваемости. В Париже на рассвете своего романа с Галиной Кузнецовой Иван Алексеевич дня не мог прожить без кафе и ресторана, путал день и ночь, растрачивал себя с молодой безоглядностью. "Грасский", напротив, словно буддийский монах, тщательно "очищался" перед работой - мало ел и пил, рано ложился спать и помногу каждый день ходил. Галину Кузнецову это поражало. Веру Николаевну успокаивало. Когда-то, соединив свою судьбу с судьбой Бунина, она услышала от него такие слова: "А мое дело пропало - писать я больше, верно, не буду..." Удивилась. А он продолжал: "Ну да, поэт не должен быть счастлив, должен жить один, и чем лучше ему, тем хуже для писания. Чем лучше ты будешь, тем хуже...". "Я в таком случае постараюсь быть как можно хуже", - ответила Вера Николаевна смеясь, хотя сердце у нее сжалось от боли. Ведь по сути это было предупреждением: быть женой писателя совсем не то, что инженера или чиновника. Писатель, если он настоящий, служит одному богу - Искусству. И жена его, если она хочет соответствовать этому званию, тоже должна идти на жертвы. В 1927 году в Грасе, когда Галина Кузнецова, Бунин и Вера Николаевна стали жить вместе, последняя все это уже прочувствовала и понимала. Галине же только предстояло узнать. В ее дневнике читаем, как легкий, сухой, напряженный с чашкой кофе он проходит к себе в кабинет. Раздается спешный звук зажигаемой спички... потом опять... Бунин работает... В это время к нему можно было входить, говорить, брать вещи - он ничего не замечал. Однажды, выйдя к завтраку, как лунатик подошел к двери, ведущей в сад, и задумчиво произнес: "Доктор идет". Он имел в виду дождь, который барабанил в дверь. А доктор попал сюда из главы о Лике, героине его романа...
  Жизнь, где на первом плане всегда был Бунин и его работа, а на втором - две женщины, продолжалась почти семь лет. Напряженность отношений то спадала, то набирала силу. Бунин, стремясь упрочить этот шаткий союз и сознавая, что самое ненадежное звено в нем - Кузнецова, настаивал, чтобы та больше работала, занималась литературой. Уверял, что в противном случае может статься, что ее душа так и останется, как облако, слишком лиричной в жизни. Он был прав. И она понимала это. Но понимала и другое: Бунин надеется, что работа, общие интересы сгладят углы и противоречия их жизни, победят разницу лет, помогут сохранить чувства. Этого не произошло...
  В 1933 году, сидя с Кузнецовой в "убогой "Олимпии" - грасском кинематографе (Бунин, между прочим, обожал новинку тех лет - ковбойские фильмы), он узнал о присуждении ему Нобелевской премии: "За строгий артистический талант, с которым он воссоздал в литературной прозе типичный русский характер". В Стокгольм, где должна была состояться торжественная церемония вручения награды, пустились всей "дружной шведской семьей". Дамы могли им гордиться. По отзывам свидетелей церемонии, Бунин держал себя не хуже короля. Таких писателей здесь еще не видели. А спустя совсем немного времени жизнь сыграла с ним злую шутку. За триумф пришлось заплатить. Победа в литературе обернулась поражением в любви.
  Вскоре Кузнецова познакомилась с сестрой литератора Федора Степуна - Маргаритой и связала с ней свою жизнь. О лесбийской любви тогда знали мало. Бунин был шокирован и оскорблен. Ему, мнившему себя знатоком любовных наук, вдруг открылось нечто, о чем он даже не подозревал. Наступили тяжкие годы любовного похмелья. "Уже пятый час, - писал он в 1934 году, - а все непрерывно идет мягкий снег - почти с утра. Бело сереющее небо (впрочем, не похожее на небо), плавно-плавно - до головокружения, если смотреть пристально - текущая вниз белизна белых мух, хлопьев. Разговор с Г. Я ей: Наша душевная близость кончена. И ухом не повела". Почти до 1938 года Бунин все никакие мог успокоиться, хандрил, пил, грезил о самоубийстве. Однако, как не раз до этого, все обошлось. Отвлекаясь, принялся за работу, стал писать книгу "Освобождение Толстого", заткнул ею образовавшуюся сердечную брешь. Вовсю старалась и Вера Николаевна. Познакомила его с семьей Жировых, их дочкой Олечкой, к которой Бунин горячо привязался. Знавшие его поражались: холодный, высокомерный эгоцентрик часами играл с девочкой, сам превращаясь в дитя, писал ей стихи. А она ласково звала его "Ваня" и... ставила в угол - наказывала. Любовь к жизни вновь побеждала, хотя и с трудом, время от времени больно напоминая о прошлом.
  "Был в Каннах, взял билет в Париж на пятницу... Шел по набережной, вдруг остановился: "да к чему же вся эта непрерывная, двухлетняя мука? Все равно ничему не поможешь! К черту, распрямись, забудь и не думай!" А как не думать? Все боль, нежность. Особенно, когда слушаешь радио, что-нибудь прекрасное..." Как-то в одном из газетных интервью в ответ на упрек в пессимизме Бунин отвечал: "Может быть, газету ввела в заблуждение та грусть, которая сквозит в некоторых моих прежних, юношеских вещах, но грусть - ведь это потребность радости, а не пессимизма, и отсюда еще очень далеко до мировой скорби. Я, наоборот, настолько люблю жизнь, что с удовольствием прожил бы хоть 2 тысячи лет". В шутку признавался, что завидует Агасферу, осужденному на бессмертие. И совершенно всерьез на седьмом десятке говорил о себе: "...и нюх у меня, и глаза, и слух - на все - не просто человеческий, а нутряной - "звериный". Поэтому "по-звериному" люблю я жизнь. Все проявления ее - связан я с ней, с природой, с землей, со всем, что в ней, под ней, над ней, и смерти я не дамся..." В том же духе, ехидно, играючи решался им вопрос и о смысле жизни.
  - В чем да в чем! - говорит у него Яков-караульщик, герой рассказа "Божье дерево", написанного в 1927 году в Грасе. - Мы вот так-то возили раз с покойником родителем хлеб с поля, а я и пристань к нему, что, да как, да зачем... а он молчал, молчал, да и говорит, наконец: "Вот как пущу тебе, малый, по ушам кнутом, тогда узнаешь зачем!"
  
  Как ни поразительно, с любовью у Бунина все обстоит иначе: и сложнее, и мрачнее, и безнадежнее. Однажды в разговоре с Кузнецовой на этот счет Бунин заметил: есть несколько вещей, с которыми ничего нельзя поделать: смерть, болезнь, любовь... Все в одном ряду. Впрочем, до смерти Бунину (он умер в 1953 году) было еще далеко. А от любовных напастей, к счастью, имеется одно надежное лекарство - его величество Время. И вот однажды Вера Николаевна с удивлением запишет в своем дневнике: "Ян третьего дня сказал, что не знает, как переживет, если я умру раньше него..." И добавляет: "Господи, как странна человеческая душа". И чуть позже, уже осмысливая прошлое: "Пребывание Гали в нашем доме было от лукавого". А Бунин, в свою очередь, переоценивая свой опыт, сочинит новое определение любви: "любить - значит верить". Как ни парадоксально, именно по этому символу и жила всю жизнь его жена Вера Николаевна Муромцева.
  - Ян мне ни разу не изменял! - уверяла она окружающих. И, наверное, по большому счету была права...
  
   Людмила Иванова
  
   КОНСТАНТИН БАЛЬМОНТ
  
   ЖЕНЩИНЫ БАЛЬМОНТА
  
  К. Д. Бальмонт рассказывал в автобиографии о том, что очень рано начал влюбляться: "Первая страстная мысль о женщине - в возрасте пяти лет, первая настоящая влюблённость - девяти лет, первая страсть - четырнадцати лет", - писал он. "Блуждая по несчётным городам, одним я услаждён всегда - любовью", - позже признавался поэт в одном из своих стихотворений. Валерий Брюсов, анализируя его творчество, писал: "Поэзия Бальмонта славит и славословит все обряды любви, всю её радугу. Бальмонт сам говорит, что, идя по путям любви, он может достигнуть "слишком многого - всего!"
  
  Многие биографы Бальмонта задаются вопросом: за что его любили женщины? Поэтесса Мирра Лохвицкая, Мила Джалалова, балетная плясунья с зелеными глазами, норвежка Кристенсен, с которой поэт встречался лет двадцать, грузинка Канчели, японка Ямагато - это лишь самые громкие его романы.
   Одна девушка бросилась из-за него в пропасть. Другая, потратив на него все свое состояние, зарабатывала шитьем, чтобы покупать поэту подарки. А третья как-то просидела с Бальмонтом всю ночь на пустом бульваре в легком платье, к утру натурально примерзнув к скамье. Это была дочь генерала Цветковская, которая фактически станет его последней женой.
  
   МИРРА ЛОХВИЦКАЯ
  
  Константин Бальмонт и Мирра Лохвицкая
  Мирра Лохвицкая родилась 2 декабря 1869 года. При рождении отец дал ей имя Мария, но имя это девочке не нравилось и в подростковом возрасте она поменяла его на Мирру. Эта перемена не была официальной, но постепенно окружающие привыкли и стали называть девочку Миррой. В 15 лет Мирра Лохвицкая начала писать стихи, которые не собиралась публиковать. Обладая хорошим голосом и безупречным музыкальным слухом, она хотела стать певицей. Однако вскоре нашелся человек, обративший на стихи Мирры профессиональное внимание, - Всеволод Соловьев, сын историка Сергея Соловьева. Он оказал ей протекцию и пристроил стихи в печать.
  В 21 год Мирра вышла замуж за обрусевшего француза Жибера, по профессии архитектора. Молодые переехали на жительство в Ярославль.
  Брак был удачный. Родив пятерых детей, ни на минуту не забывая об обязанностях жены и матери, Мирра не прекращала писать стихи, теперь уже без проблем публиковавшиеся в столичных журналах.
   В 1898 году в жизни Мирры Лохвицкой появился поэт Константин Бальмонт. Он был человек одаренный, но, по воспоминаниям современников, не слишком умный, да к тому же склонный к экзальтации и "придумыванию чувств". Прочитав "Крейцерову сонату" Толстого, он решил, что любовь, особенно супружеская, - это грязь и грех, и попытался покончить с собой. Выбросился из окна - правда, забыл, что живет на первом этаже.
   О том, какой характер носили личные взаимоотношения К. Бальмонта и М. Лохвицой в точности ничего не известно до сих пор. П.П. Перцов в воспоминаниях упоминает об их "нашумевшем романе", который, по его мнению, положил начало прочим бесчисленным романам Бальмонта. Сам поэт в автобиографическом очерке "На заре" говорит о том, что с Лохвицкой его связывала "поэтическая дружба". В остальном отношения двух поэтов окружены глухим молчанием. Мемуаристы, писавшие о Лохвицкой, не говорят по этому поводу ни слова. Писавшие о Бальмонте Лохвицкую почти не упоминают. Исследователи, основываясь на нескольких стихотворных посвящениях, делают вывод о том, что в какой-то период поэтов связывали отношения интимной близости, затем их пути разошлись, но воспоминания о "светлом чувстве" остались, впоследствии Бальмонт был весьма опечален смертью Лохвицкой, посвятил ее памяти несколько стихотворений и назвал ее именем свою дочь от брака с Е.К. Цветковской. Представляется, что все это верно лишь отчасти. Что же касается интимных отношений то их, скорее всего, не было.
  Документальных свидетельств общения двух поэтов почти не сохранилось. В архиве Бальмонта нет ни одного письма Лохвицкой, в ее архиве уцелело лишь одно его письмо. Однако и по этому, единственному письму, можно понять, что существовали и другие письма, но, видимо, по какой-то причине они были уничтожены.
  
   Драма, по всей видимости, состояла в том, что чувство поэтов было взаимным, причем со стороны Лохвицкой оно было, пожалуй, даже более глубоким и серьезным, но она, по причине своего семейного положения и религиозных убеждений, старалась подавить это чувство в жизни, давая ему проявиться лишь в творчестве. Бальмонт же, в те годы увлеченный идеями Ницше о "сверхчеловеке", стремясь, согласно модернистским принципам, к слиянию творчества с жизнью, своими многочисленными стихотворными обращениями непрерывно расшатывал нестабильное душевное равновесие, которого поэтесса с большим трудом добивалась. Стихотворная перекличка Бальмонта и Лохвицкой, в начале знакомства полная взаимного восторга, со временем превращается в своего рода поединок. Для Лохвицкой последствия оказались трагичны: результатом стали болезненные трансформации психики (на грани душевного расстройства), в конечном итоге приведшие к преждевременной смерти.
  
  Мирра Лохвицкая питала к Бальмонту сильное чувство. Он казался ей несчастным ребенком. А жалость, как известно, не последнее, что может привязать женщину к мужчине, даже если он полный рохля.
  Связь женатого Бальмонта и замужней Мирры Лохвицкой продолжалась до 1904 года. О них бурно сплетничали, особенно на фоне внешне сохранявшейся видимости семейной жизни обоих. Муж Мирры к тому времени тоже уже не был верным супругом, но на мещанские скандалы и развод они не шли - во имя детей.
  Встречаться Бальмонту и Мирре удавалось с огромным трудом, прибегая к ухищрениям. В конце концов, Бальмонт не выдержал - и сбежал из Петербурга, оставив и семью, и любовницу.
  Мирра Лохвицкая не сумела пережить этот удар. Ее поэтическое творчество испытало прилив мрачного мистицизма, стало холодноватым и рассудочным, она увлеклась мотивами зла и сатанизма. А поскольку в тогдашней литературе этого добра и так хватало, то Мирра стремительно затерялась среди унылой богемы - ее начали забывать.
   Здоровье Лохвицкой заметно ухудшается с конца 1890-х гг. Она часто болеет, жалуется на боли в сердце, хроническую депрессию, ночные кошмары. В декабре 1904 г. болезнь дала обострение, в 1905 году поэтесса была уже практически прикована к постели. Последний период улучшения был летом 1905 г., на даче, затем больной внезапно стало резко хуже. Умирала она мучительно (см. ст. Ю. Загуляевой). Смерть наступила 27 августа 1905 г. Похороны состоялись 29 августа. Народу на них было мало. Отпевали поэтессу в Духовской церкви Александро-Невской лавры, там же, на Никольском кладбище, ее и похоронили.
  
  Поэтесса скончалась в возрасте 35 лет. Физическая причина ее смерти неясна. В биографических справках обычно указывается туберкулез легких. Между тем ни в одном из некрологов эта болезнь не называется. Единственное современное поэтессе свидетельство (Ю. Загуляевой) говорит о "сердечной жабе", т.е. стенокардии. Во всяком случае, для современников было очевидно, что физические причины смерти Лохвицкой тесно связаны с ее душевным состоянием. "Она рано умерла; как-то загадочно; как последствие нарушенного равновесия ее духа... Так говорили..." - писала в воспоминаниях дружившая с Лохвицкой поэтесса И. Гриневская.
  
  Бальмонт не выказал никакого участия к поэтессе на протяжении всей ее предсмертной болезни, и на похоронах не присутствовал.
  
  Специально о Лохвицкой он ничего не написал, но образы ее поэзии продолжают всплывать в его стихах до конца его жизни.
  
  История любви двух поэтов имела странное и трагическое продолжение в судьбах их детей. Дочь Бальмонта была названа Миррой - в честь Лохвицкой. Имя предпоследнего сына Лохвицкой Измаила было как-то связано с ее любовью к Бальмонту. Измаилом звали главного героя сочиненной ею странной сказки - "О принце Измаиле, царевне Светлане и Джемали Прекрасной", в которой причудливо преломлялись отношения поэтов. В 1922 г., когда Бальмонт был уже в эмиграции и жил в Париже, к нему явился юноша - бывший врангелевец, молодой поэт - Измаил Лохвицкий-Жибер. Бальмонт был взволнован этой встречей: молодой человек был очень похож на свою мать. Вскоре он стал поклонником пятнадцатилетней Мирры Бальмонт - тоже писавшей стихи (отец видел ее только поэтессой). Что было дальше - понять нельзя. Отвергла ли девушка любовь молодого поэта, или почему-то испортились его отношения с Бальмонтом, или просто он не мог найти себя в новой эмигрантской жизни - но через полтора года Измаил застрелился. В предсмертном письме он просил передать Мирре пакет, в котором были его стихи, записки и портрет его матери. Об этом сообщал Бальмонт в письме очередной своей возлюбленной, Дагмар Шаховской,которая родила ему двоих детей. Их дочь, родившаяся в том же году, была названа Светланой.
  
  Последующая судьба Мирры Бальмонт была не менее трагична. Неудачное замужество, рождение более чем десяти детей, чудовищная нищета. Умерла она в 1970 г. За несколько лет до смерти попала в автомобильную аварию и потеряла способность двигаться.
  
  Могила Мирры Лохвицкой на Никольском кладбище сохранилась, но состояние ее оставляет желать лучшего. Надпись на надгробном памятнике гласит: "Мария Александровна Жибер - "М.А. Лохвицкая" - Родилась 19 ноября 1869 г. Скончалась 27 августа 1905 г." Никаких указаний на то, что она была поэтом, - нет, и потому могила не привлекает к себе внимания. Судя по расположению захоронения, предполагалось, что рядом впоследствии будет погребен муж, но место осталось пустым.
  
  
  
  Могила Мирры Лохвицкой
  
  УТРО НА МОРЕ (из цикла "Новые песни")
  
  Утро спит. Молчит волна.
  В водном небе тишина.
  
  Средь опаловых полей
  Очертанья кораблей
  
  Тонким облаком видны
  Из туманной белизны.
  
  И, как сон, неясный сон,
  Обнял море небосклон,
  
  Сферы влажные стеснил,
  Влагой воздух напоил.
  
  Всё прозрачней, всё белей
  Очертанья кораблей.
  
  Вот один, как тень встает,
  С легкой зыбью к небу льнет,
  
  Сонм пловцов так странно тих,
  Лики бледные у них.
  
  Кто они? Куда плывут?
  Где воздушный их приют?
  
  День порвал туман завес -
  Дня не любит мир чудес.
  
  В ширь раздался небосвод,
  Заалела пена вод -
  
  И виденья-корабли
  Смутно канули вдали.
  
   Лариса Михайловна Гарелина
  
  За основу публикации взят материал: "К. Д. БАЛЬМОНТ В ПИСЬМАХ К Л. М. ГАРЕЛИНОЙ-БАЛЬМОНТ
  
  
  
  Биография Константина Дмитриевича Бальмонта за пять лет (1889 - 1894) брака с Ларисой Михайловной, урожденной Гарелиной, до сих пор остается белым пятном. История их отношений сводится к констатации: брак оказался неудачным и распался. Между тем это время было насыщено многими событиями в личной и творческой жизни поэта.
  
  Родилась Лариса Михайловна Гарелина 5 марта 1864 года, а 25 марта отмечала день ангела. Ее отец, Михаил Никонович Гарелин, был иваново- вознесенским фабрикантом. Воспитывалась она в московском пансионе Дюмушелей, увлекалась музыкой и сценой, хорошо владела французским языком. После смерти ее матери отец вновь женился и выделил дочерям наследство. Младшая сестра-погодок Анна вышла замуж раньше Ларисы. Ее мужем стал тридцатитрехлетний врач Константин Иванович Дементьев, владевший в Иваново-Вознесенске собственным домом и усадьбой на Воскресенской улице. Позднее он служил главным врачом в городской рабочей больнице. Между сестрами долго сохранялись самые близкие родственные отношения: приезжая в Иваново-Вознесенск, Лариса всегда останавливалась, а иногда подолгу жила у Анны, позднее здесь жили и гостили ее дети, в том числе дочь Анна, ставшая впоследствии женой Николая Гумилева.
  
  На одном из спектаклей, проходивших в Шуе осенью 1888 года, и произошло знакомство Бальмонта с Ларисой. Ему в это время шел двадцать второй год, Ларисе - двадцать пятый, она находилась в расцвете женской красоты, которую поэт позднее назвал "боттичеллевой", возможно, имея в виду картину Боттичелли "Рождение Венеры". Лариса произвела на Бальмонта большое впечатление. 31 октября он посылает ей первое письмо, а 3 декабря пишет из Шуи, что вышел из университета, так как "нервное состояние дошло до крайней степени". В письме от 25 декабря приглашает Ларису приехать в Шую; в приписке это приглашение подтверждено его матерью. Состоялась встреча, и уже письмо от 31 декабря звучит так: "Жизнь моя, радость моя, с новым годом, с новым счастьем. Ваш навсегда К.". А 3 января 1889 года Бальмонт признается: "любовь завладела всем моим существом". Письма из Шуи в Иваново-Вознесенск в январе следовали одно за другим с короткими интервалами. Продолжались встречи и, наконец, 10 февраля состоялось венчание в Покровском соборе Иваново-Вознесенска.
  
  
  
   До марта 1891 года писем Бальмонта к Ларисе Михайловне нет, так как они в это время не расставались: совершили свадебное путешествие, жили то в имении Бальмонтов Гумнищи, то в их доме в Шуе, то в Иваново-Вознесенске у Дементьевых; с осени 1889 года - в Ярославле, где Бальмонт предпринял попытку продолжить образование в Демидовском юридическом лицее и издал "Сборник стихотворений" (1890). В январе 1890 года молодожены переселились в Москву, где жили в дешевых номерах гостиницы "Лувр". Бальмонт решил посвятить себя литературной деятельности.
  
  Но жизнь Бальмонта в этот период жизни складывалась не совсем удачно. Провал первой книги, нервная болезнь и осложнения в семейной жизни (смерть первого ребенка, ревность жены) толкнули его 13 марта к попытке самоубийства: Бальмонт выбросился из окна третьего этажа и искалечил себя. После трудного годичного лечения, во время которого жена ухаживала за ним, Бальмонт встал, по его словам, с чувством "небывалого расцвета умственного возбуждения и жизненности".
  
  В конце 1891 года у них родился, назвали его Николаем в честь рано умершего старшего брата Бальмонта, которого он очень любил. Знакомство с Н. А. Энгельгардтом состоялось, о чем поэт написал жене, 18 июня 1892 года: "Вчера я провел прекрасный день и жалел только, что тебя нет со мной. Ко мне зашел Минский, и мы отправились вместе с ним в Царское Село к молодому поэту Н. А. Энгельгардту, его хорошему приятелю. Очаровательный отшельник, мечтатель, напоминающий немного Шелли, истинный поэт - хрустальной чистоты и умница. Мы много с ним говорили, и у нас нашлось много общих черт, а именно: мы оба любим Библию, оба переводим Сюлли Прюдома, сморкаемся в платки с синими каемками, оба в возрасте 25 лет (он старше меня на три месяца), одинакового роста, у обоих на правой щеке бородавка, имеем одинаковые манеры и т. д.".
  Но только он холост, и жениться не хочет никогда (о, глупец!). Мы условились с ним переписываться, и я буду участвовать в журнале, издаваемом его матерью ("Вестник иностранной литературы ") Н. А. Энгельгардт, бывший у Бальмонтов, так описывает квартиру и ее хозяйку: "Квартира их была на Долгоруковской, во дворе, во втором этаже московского деревянного флигеля, окнами в сад с сиренями, кленами и липами.
  Я увидел тогда Ларису Михайловну в простой, но изящной обстановке, в стильном платье со складкой Ватто, напоминавшую статуэтку из бисквита. Она была так юна, что ей по наружности нельзя было дать больше 17 - 18 лет".
  
  Неопубликованная часть воспоминаний Н. А. Энгельгардта, где он рассказывает о встречах с Бальмонтом, заканчивается словами: "17 мая 1894 года Лариса Михайловна приехала ко мне в Батищево и подарила мне свыше сорока лет безоблачного семейного счастья". Следовательно, сближение произошло между январем и маем. Возможно, их отношения развивались параллельно роману Бальмонта с Екатериной Алексеевной Андреевой, о котором подробно рассказано в ее "Воспоминаниях".
  
  Что произошло, почему распалась семья? Ответа на эти вопросы письма Бальмонта к жене не дают. Н. А. Энгельгардт, хорошо знавший содержание писем, отметил, что они свидетельствуют "о самой нежной привязанности" их автора к Ларисе Михайловне. Действительно, в них лишь однажды глухо прозвучало, что оба они виноваты - "оба не сдержали себя" (письмо от 13 июня 1892 года). Значит, не все отразилось в письмах, а столкновения были. Нельзя не заметить также, что письма, связанные со второй поездкой в Скандинавию, редки, коротки и сухи. Почти то же самое можно сказать о письмах второй половины 1893 года и январских письмах 1894 года.
  
  Н. А. Энгельгардт пишет, что в семейном союзе Бальмонтов трещина образовалась после смерти дочери Анны. Скорее, после этого она резко обозначилась и расширилась, хотя была и раньше. Их брак не был бесконфликтным. Бальмонт не раз писал о беспричинной ревности первой жены. По словам Е. А. Андреевой-Бальмонт, второй жены поэта, Лариса Михайловна "следила за ним, подсматривала, распечатывала его письма, рылась в его бумагах". Подозрительность была в натуре Ларисы Михайловны, ревностью она преследовала и Н. А. Энгельгардта. Их сын Александр вспоминал: "Мама, добрая и честная, имела ужасный порок. Она была необоснованно ревнива, без всякого повода со стороны отца. И это выражалось в диких сценах ревности".
  
  Нечто подобное, надо полагать, было и в отношениях с Бальмонтом, если учесть еще его влюбчивую натуру ("люблю любовь" - говорил он о себе). Тем более, когда возникли серьезные отношения между поэтом и Е. А. Андреевой (они познакомились в апреле 1893 года), Лариса Михайловна не могла не почувствовать и не заметить перемены в муже. С другой стороны, мимо ее внимания не прошла и увлеченность ею Николая Александровича Энгельгардта, которая без умысла "подогревалась" его матерью - после знакомства с Ларисой Михайловной во время их приезда в Москву она восклицала, обращаясь к сыну: "Но какая у него (Бальмонта. - П. К.) жена! Какая жена!". Поистине, Л. М. Гарелина обладала даром "чарования". Возникший "треугольник" разрешился тем, что Бальмонт, донимаемый ревностью жены, собрал вещи и ушел жить в гостиницу, а Лариса Михайловна приехала в смоленское имение Энгельгардтов Батищево.
  
  Пять лет брака не были счастливыми для супругов. Они слишком много жили врозь, материально и в бытовом отношении долго были устроены плохо. Лариса Михайловна перенесла три беременности, двое детей умерли, ее творческие задатки не могли быть реализованы. Интересы мужа далеко не всегда ею понимались и принимались, а Бальмонт с головой ушел в них. Человек целеустремленный, творческий, деловитый, но малоспособный дать счастье в женском, семейном смысле слова - такое заключение можно сделать о Бальмонте, читая его письма к первой жене. Что касается писем как источника творческой биографии, то их ценность безусловна и весьма значительна. По ним можно видеть, как много Бальмонт занимался самообразованием, читал, писал и вообще трудился.
  
  В Москве лишь знакомство с В. Я. Брюсовым позволило Бальмонту найти нечто родственное и близкое, но произошло это осенью 1894 года, т. е. после того, как переписка Бальмонта с Л. М. Гарелиной завершилась. В 1895 году был официально оформлен развод, и она смогла вступить в брак с Н. А. Энгельгардтом, а Бальмонт - с Е. А. Андреевой (их венчание состоялось 27 сентября 1896 года. Поскольку в 1895 году, когда у Энгельгардтов родилась дочь Анна, их брак еще не был зарегистрирован, Бальмонту пришлось записать ее на свое имя. Лишь позднее Николай Александрович узаконил дочь.
  
  Сложно оформлялся и второй брак Бальмонта, так как, по настоянию Ларисы Михайловны, виновным в разводе признали поэта. Их брак был расторгнут решением Московского епархиального управления, утвержденным указом Святейшего Синода 29 июля 1896 года "с дозволением вступить жене во второй брак, а мужу навсегда воспрещено вступление..." (Захарова О. Архивные находки). Однако Бальмонт пренебрег этим решением и обвенчался с Е. А. Андреевой тайно.
  
  Из других источников, в биографии Н.А.Энгельгардта сказано следующее: В 1894 Энгельгардт женился на бывшей жене своего приятеля К. Д. Бальмонта Ларисе Михайловне, урожд. Гарелиной (1864-1942). От этого брака родились: дочь Анна (1895-1942), которая стала в 1919 второй женой поэта Н. С. Гумилева, и сын Александр (1902-78), ставший актером, заслуженным артистом Грузинской ССР. Еще один сын, крестник известного философа, друга Энгельгардта В. С. Соловьева, умер в младенчестве. В семье Энгельгардта воспитывался также сын жены от первого брака Николай Бальмонт, он умер от туберкулёза перед войной.
  
  Семья Энгельгардтов погибла в 1942 во время блокады. Сам Энгельгардт ослабел до такой степени, что однажды какая-то девочка отняла у него хлеб, который он нес для семьи. Его бывшая домработница рассказывала сыну Энгельгардта, который во время войны жил в Тбилиси, об обстоятельствах смерти его родителей, сестры и племянницы Елены Гумилевой: "Сначала умер отец, потом мама, потом Аня, которая страшно мучилась от голода и холода. Лена умерла последней". В феврале блокадного 1942 -го умер также и его племянник, известный литературовед Б. М. Энгельгардт. И так у моей прабабушки было шестеро детей, выжить удалось только моему деду, видимо под её влиянием ставшему актёром, работавшему на момент трагедии в Тбилисском ТЮЗе, это его и спасло, а заодно и меня. Вот такая связь времён получилась.
  
  Источник: literary.ru Разместил A.Engelgardt
  
   АНДРЕЕВА ЕКАТЕРИНА АЛЕКСЕЕВНА
  
  
  
  
  "Изящная, прохладная и благородная" Е.А. Андреева (1867-1950)
  
  Вторая жена поэта, Екатерина Алексеевна Андреева-Бальмонт (1867-1952), родственница известных московских издателей Сабашниковых, происходила из богатой купеческой семьи (Андреевым принадлежали лавки колониальных товаров) и отличалась редкой образованностью. Современники отмечали и внешнюю привлекательность этой высокой и стройной молодой женщины "с прекрасными чёрными глазами". Долгое время она была безответно влюблена в А. И. Урусова. Бальмонт, как вспоминала Андреева, быстро увлёкся ею, но долго не встречал взаимности. Когда последняя возникла, выяснилось, что поэт женат: тогда родители запретили дочери встречаться с возлюбленным. Впрочем, Екатерина Алексеевна, просвещённая в "новейшем духе", на обряды смотрела как на формальность и вскоре переселилась к поэту. Бракоразводный процесс, дозволяя вступить во второй брак Гарелиной, мужу запрещал жениться навсегда, но, отыскав старый документ, где жених значился неженатым, влюбленные обвенчались 27 сентября 1896 года, а на следующий день выехали за границу, во Францию.
  
  
  
  С Е. А. Андреевой Бальмонта объединяла общность литературных интересов; супруги осуществили немало совместных переводов, в частности Герхарта Гауптмана и Одда Нансена. Борис Зайцев в своих воспоминаниях о Бальмонте Екатерину Алексеевну называл "женщиной изящной, прохладной и благородной, высоко культурной и не без властности". Их квартира на четвёртом этаже дома в Толстовском была, как писал Зайцев, "делом рук Екатерины Алексеевны, как и образ жизни их тоже во многом ею направлялся". Бальмонт находился "...в верных, любящих и здоровых руках и дома вёл жизнь даже просто трудовую". В 1901 году у них родилась дочь Ниника - Нина Константиновна Бальмонт-Бруни (умерла в Москве в 1989 году), которой поэт посвятил сборник "Фейные сказки".
  
   ЦВЕТКОВСКАЯ ЕЛЕНА КОНСТАНТИНОВНА
  
  
  
  На снимке: Бальмонт с французскими друзьями и четой Шмелёвых. Крайняя справа - Е. К. Цветковская, крайняя слева - дочь Мирра
  
  В начале 1900-х годов в Париже Бальмонт познакомился с Еленой Константиновной Цветковской (1880-1943), дочерью генерала К. Г. Цветковского, тогда - студенткой математического факультета Сорбонны и страстной поклонницей его поэзии. Последняя, "не сильная характером, ...всем существом вовлеклась в водоворот безумств поэта", каждое слово которого "звучало для неё как глас Божий". Бальмонт, судя по некоторым его письмам, в частности - Брюсову, не был влюблён в Цветковскую, но вскоре начал испытывать в ней необходимость как в действительно верном, преданном друге. Постепенно "сферы влияния" разделились: Бальмонт то жил с семьёй, то уезжал с Еленой; например, в 1905 году они уехали на три месяца в Мексику. Семейная жизнь поэта окончательно запуталась после того, как в декабре 1907 года у Е. К. Цветковской родилась дочь, которую назвали Миррой - в память о Мирре Лохвицкой, поэтессе, с которой его связывали сложные и глубокие чувства. Появление ребёнка окончательно привязало Бальмонта к Елене Константиновне, но при этом и от Екатерины Алексеевны он уходить не хотел. Душевные терзания привели к срыву: в 1909 году Бальмонт совершил новую попытку самоубийства, снова выбросился из окна и снова уцелел. Вплоть до 1917 года Бальмонт жил в Санкт-Петербурге с Цветковской и Миррой, приезжая время от времени в Москву к Андреевой и дочери Нине.
  
  Из России Бальмонт эмигрировал с третьей (гражданской) женой Е. К. Цветковской и дочерью Миррой. Впрочем, и с Андреевой он не прервал дружеских отношений; лишь в 1934 году, когда советским гражданам запретили переписываться с родными и близкими, проживающими за границей, эта связь прервалась. Новый супружеский дуэт Тэффи, вспоминая одну из встреч, описывала так: "Он вошёл, высоко подняв лоб, словно нёс златой венец славы. Шея его была дважды обвёрнута чёрным, каким-то лермонтовским галстуком, какого никто не носит. Рысьи глаза, длинные, рыжеватые волосы. За ним его верная тень, его Елена, существо маленькое, худенькое, темноликое, живущее только крепким чаем и любовью к поэту". По воспоминаниям Тэффи, супруги общались друг с другом в необычайно претенциозной манере. Елена Константиновна никогда не называла Бальмонта "мужем", она говорила: "поэт". Фраза "Муж просит пить" на их языке произносилась, как "Поэт желает утоляться влагой".
  
  В отличие от Е. А. Андреевой, Елена Константиновна была "житейски беспомощна и никак не могла организовать быт". Она считала своим долгом всюду следовать за Бальмонтом: очевидцы вспоминали, как она, "бросив дома ребёнка, уходила за мужем куда-нибудь в кабак и не могла его оттуда вывести в течение суток". "При такой жизни не мудрено, что к сорока годам она выглядела уже старухой", - отмечала Тэффи.
  
  К концу 1920-х годов жизнь К. Бальмонта и Е. Цветковской становилась всё труднее. Литературные гонорары были мизерными, финансовая поддержка, которая исходила в основном от Чехии и Югославии, создавших фонды помощи русским писателям, стала нерегулярной, затем прекратилась. Поэту приходилось заботиться и о трёх женщинах, причём дочь Мирра, отличавшаяся крайней беззаботностью и непрактичностью, доставляла ему массу хлопот. "Константин Дмитриевич - в очень трудном положении, едва сводит концы с концами... Имейте в виду, что наш славный Поэт бьётся от нужды действительной, приходившая ему из Америки помощь - кончилась... Дела Поэта всё хуже, хуже", - писал И. С. Шмелёв В. Ф. Зеелеру, одному из немногих, кто регулярно оказывал Бальмонту помощь.
  
  Положение сделалось критическим после того, как в 1932 году стало ясно, что поэт страдает серьёзным психическим заболеванием. С августа 1932 по май 1935 года Бальмонты безвыездно жили в Кламаре под Парижем, в бедности. Весной 1935 года Бальмонт попал в клинику. "Мы в беде великой и в нищете полной... И у Константина Дмитриевича нет ни ночной рубашки приличной, ни ночных туфель, ни пижамы. Гибнем, дорогой друг, если можете, помогите, посоветуйте...", - писала Цветковская Зеелеру 6 апреля 1935 года. Невзирая на болезнь и бедственное положение, поэт сохранил прежние эксцентричность и чувство юмора.
  
  В конце 1936 года Бальмонт и Цветковская перебрались в Нуази-ле-Гран под Парижем. Последние годы жизни поэт пребывал попеременно то в доме призрения для русских, который содержала М. Кузьмина-Караваева, то в дешёвой меблированной квартире. Как вспоминал Юрий Терапиано, "немцы относились к Бальмонту безразлично, русские же гитлеровцы попрекали его за прежние революционные убеждения". Впрочем, к этому моменту Бальмонт окончательно впал в "сумеречное состояние"; он приезжал в Париж, но всё с бо́льшим трудом. В часы просветления, когда душевная болезнь отступала, Бальмонт, по воспоминаниям знавших его, с ощущением счастья открывал том "Войны и мира" или перечитывал свои старые книги; писать он уже давно не мог.
  
  В 1940-1942 годах Бальмонт не покидал Нуази-ле-Гран; здесь, в приюте "Русский дом", он и скончался ночью 23 декабря 1942 года от воспаления лёгких. Его похоронили на местном католическом кладбище, под надгробной плитой из серого камня с надписью: "Constantin Balmont, poète russe" ("Константин Бальмонт, русский поэт"
  
   ДАГМАР ШАХОВСКАЯ
  
  
  
  
  Е. К. Цветковская оказалась не последней любовью поэта.
  В последний год московской жизни у него вспыхнет еще одна любовь - Дагмар Шаховская, которая родит ему сына.
  
   В Париже он возобновил начавшееся в марте 1919 года знакомство с княгиней Дагмар Шаховской (1893-1967). "Oдна из близких мне дорогих, полушведка, полуполька, княгиня Дагмар Шаховская, урожденная баронесса Lilienfeld, обрусевшая, не однажды напевала мне эстонские песни", - так характеризовал свою возлюбленную Бальмонт в одном из писем. Шаховская родила Бальмонту двух детей - Жоржа (1922-194?) и Светлану (р. 1925). Поэт не смог бросить семью; встречаясь с Шаховской лишь изредка, он часто, почти ежедневно писал ей, раз за разом признаваясь в любви, рассказывая о впечатлениях и планах; сохранилось 858 его писем и открыток. Как бы то ни было, не Д. Шаховская, а Е. Цветковская провела с Бальмонтом последние, самые бедственные годы его жизни; она умерла в 1943 году, спустя год после кончины поэта.
  
   РОБЕРТ БЕРНС
  
   ЖЕНЩИНЫ В ЖИЗНИ БЕРНСА
  
   "Had we never lov'd sae kindly,
   "Had we never lov'd sae blindly,
  "Never met -nor never parted-
   "We had ne'er been broken hearted"
  (Ae fond kiss)
  
   Не любить бы нам так нежно,
   Безрассудно, безнадежно,
   Не сходиться, не прощаться,
   Нам бы с горем не встречаться!
  
  Знаменитый шотландский поэт родился 25 января 1759 в Аллоуэе (графство Эр) в семье фермера-арендатора Уильяма Бёрнса
  
  
  
   Роберт Бернс был довольно высок, строен и хорошо сложен. Запоминающейся особенностью его внешности были его большие глубоко посаженные глаза, которые придавали лицу "крестьянского поэта" невинное выражение.
   Сексуальные подвиги Роберта подтверждаются его личной перепиской, юридическими документами с исками о признании отцовства, и, конечно, его стихами и поэмами. Для Бернса любовь и поэзия были неотъемлемыми друг от друга, и многие его произведения отражают его чувства и подробно рассказывают о его отношениях с женщинами, удачах, отказах и связанных с ними радостями и переживаниями. В 15 лет, по его собственному признанию, он влюбился впервые в жизни в Нелли Кирк Патрик, его партнершу по танцам на традиционном празднике. Первое стихотворение, которое он написал в своей жизни, было посвящено ей и называлось "Красавица Нелл".
  
  "Я прежде девушку любил,
  И до сих пор люблю,
  И никогда б я не забыл
  Нелл славную мою".
  
  Его отношения с ней были совершенно невинными так же, как и отношения с Элисон Бегби, в которую он влюбился после Нелли. Он написал Элисон несколько романтических писем и даже сделал ей предложение, но получил отказ.
   Сексуальные нравы в сельской местности в Шотландии в то время были довольно открытыми. Свадьба обычно игралась, когда невеста уже ждала ребенка. Даже церковь прощала прелюбодеяние, если обвиняемые выплачивали небольшой штраф и произносили несколько слов раскаяния перед прихожанами. И, тем не менее, Роберт впервые в жизни осмелился вступить в сексуальные отношения с женщиной лишь после смерти своего отца. Женщиной этой была Элизабет Пейтон, служанка его матери. Их связь была непродолжительной, страстной и плодотворной, и в мае 1785 года у Элизабет родилась дочь. Назвали ее тоже Элизабет. Этому событию Роберт посвятил стихотворение. У Бернса, кстати, за всю его жизнь родилось три незаконнорожденных дочери (от трех матерей), и все трое были названы этим именем. Элизабет не стала требовать, чтобы Роберт стал ее мужем, но после того, как был опубликован первый сборник его поэзии, она потребовала и получила определенную сумму денег, после чего скрылась в неизвестном направлении, оставив Роберту маленькую дочь.
  
   Следующей женщиной в жизни Бернса стала Джин Армур. Она была на 6 лет младше Роберта и, вероятно, самой красивой женщиной в его жизни.
  
  Стихи, посвященные Джин, трудно пересчитать.
  
  Пробираясь до калитки
  Полем вдоль межи,
  Дженни вымокла до нитки
  Вечером во ржи.
  
  Очень холодно девчонке,
  Бьет девчонку дрожь:
  Замочила все юбчонки,
  Идя через рожь.
  
  Если кто-то звал кого-то
  Сквозь густую рожь
  И кого-то обнял кто-то,
  Что с него возьмешь?
  
  И какая нам забота,
  Если у межи
  Целовался с кем-то кто-то
  Вечером во ржи!..
  
   Но дочь мастера-каменотеса Джин Армур из Мохлина и бедный фермер Роберт Бернс из Моссгила все-таки не были людьми одного круга, даже среди немногочисленного и сравнительно однородного населения тех мест. Однако простой фермер, занимая столь скромное общественное положение, принадлежал к аристократии донжуанов, и можно ли упрекать восемнадцатилетнюю Джин за то, что она, нарушив границы своего круга и возраста, сумела убедиться в этом? С приближением лета 1786 года становилось все более очевидным, что фермер Бернс скоро будет отцом. Он дал Джин письменное подтверждение того, что она его жена, но мастера-каменотеса это нисколько не успокоило. Он не стремился получить в зятья простого парня из Моссгила, тем более поневоле. Имел он на то разные основания. Социальные и денежные соображения играли тут не последнюю роль, но самыми главными были соображения религиозные. Папаша Армор был старой закалки убежденный кальвинист.
  
  "Сегодня утром я заглянул в то, что Юнг так прекрасно назвал "темными вратами прошлого", и ты легко догадаешься, насколько это было унылое зрелище. Что за сплетение легкомыслия, слабости и безрассудства! Моя жизнь напомнила мне разрушенный храм: какая сила, какая гармония в одних частях и какие уродливые провалы, какие груды развалин в других!
  Я встал на колени перед отцом милосердным и сказал: "Отче, я грешил против неба, перед твоими очами и не достоин более называться твоим сыном". Я поднялся, чувствуя облегчение и прилив сил. Презираю суеверие фанатиков, но верю в человека". ..
   ... "Я становился известен как сочинитель стихов, - писал далее Бернс. - Первым моим поэтическим детищем, увидевшим свет, был сатирический плач о ссоре двух почтенных кальвинистов... Он высмеивал и духовенство, и мирян, и был встречен шумными приветствиями". Папаша Армор вряд ли присоединился к этим приветствиям.
  
  Так писал Бернс в письме, которое прекрасно передает его настроение тех времен, хотя написано гораздо позже.
  
  По настоянию отца Джин вернула бумагу Бернсу, а тот опрометчиво решил, что на этом его отцовские обязанности заканчиваются и обнаружил тем самым, что плохо разбирается в законах. В июне все того же года он писал: "Я по-прежнему люблю ее до безумия, хотя и не скажу ей об этом, если встречу". Мудрое решение, особенно если учесть, что несколькими днями раньше он и Мэри Кемпбелл, "горянка Мэри", стоя на противоположных берегах горной речушки и держа над бегущей водой библию, поклялись в вечной любви. Через пять месяцев Мэри погибла, и страсть превратилась в воспоминание, вдохновив Бернса на прекрасную элегию:
  
  Опять с земли ночную тень
  Ты гонишь, яркая звезда...
  Семь лет назад я в этот день
  Расстался с Мэри навсегда.
  О, где ты, дорогая тень?
  И видишь ли теперь меня,
  Как я, простертый на земле,
  Лежу, рыдая и стеня?
  
  Мне не забыть свиданья час -
  Мне не забыть тот лес густой,
  Где Эйр струится, серебрясь,
  Где знали мы любовь с тобой...
  Я вечно в сердце сохраню
  Былого пламень и твой лик,
  И твой последний поцелуй
  В печальный расставанья миг.
  
   (Пер. В. Буренина)
  
  Что сказал бы папаша Армор, узнай он про Мэри Кемпбелл! Впрочем, он и без того повел дело круто. Никакого Бернса в семье Арморов не будет, но это не значит, что кощунствующий рифмоплет избежит возмездия.
  
  Армор заставит его платить за содержание ребенка.
  
  
  
  Роберт Бернс. Гравюра Дж. Роджерса
  с картины А. Насмита
  
  В то несчастливое лето Бернс ходил каяться в Moхлинскую церковь, надеясь все же выйти из затруднительного положения холостяком. Напрасны были надежды.
   После того, как, по настоянию отца Джин вернула бумаги Бернсу, поэт горевал, чувствуя обиду от того, что его предали и обманули. Затем он стал строить планы навсегда переселиться из Шотландии на Ямайку. Сделать это он собирался с Мэри Кэмпбелл, которую считал идеалом невинности и чистоты. Но, по всей вероятности, он ошибался, поскольку Мэри была, очевидно, той самой Мэри Кэмпбелл, которая до этого прославилась, успев стать любовницей нескольких известных и богатых шотландцев. Мэри уже ожидала ребенка от Бернса, но неожиданно скончалась.
  
  Прекрасной Мэри Кэмпбелл, которая умерла (или по болезни?) при рождении ребенка Бернс посвятил одно из лучших своих стихотворений;
  
  НАД РЕКОЙ АФТОН
  
  Утихни, мой Афтон, в зеленом краю,
  Утихни, а я тебе песню спою.
  Пусть милую Мэри не будит волна
  На склоне, где сладко уснула она.
  
  Пусть голубя стон из лесного гнезда,
  Пусть звонкая, чистая флейта дрозда,
  Зеленоголового чибиса крик
  Покоя ее не встревожат на миг.
  
  Прекрасны окрестные склоны твои,
  Где змейками путь проложили ручьи.
  Бродя по холмам, не свожу я очей
  С веселого домика Мэри моей.
  
  Свежи и душисты твои берега,
  Весной от цветов золотятся луга.
  А в час, когда вечер заплачет дождем,
  Приют под березой найдем мы вдвоем.
  
  Поток твой петлю серебристую вьет
  У тихого дома, где Мэри живет.
  Идет она в лес, собирая цветы, -
  К ногам ее белым бросаешься ты.
  
  Утихни, мой Афтон, меж склонов крутых,
  Умолкни, прославленный в песиях моих.
  Пусть милую Мэри не будит волна -
  Над берегом тихо уснула она.
  
  Также у него была страстная связь, через письма, с Агнесс Маклиоз. Она писала ему под именем "Кларинда", а Роберт - "Сильвандер"
  
  "Поцелуй - и до могилы
  Мы простимся, друг мой милый.
  Ропот сердца отовсюду
  Посылать тебе я буду.
  В ком надежды искра тлеет,
  На судьбу роптать не смеет.
  Но ни зги передо мною.
  Окружен я тьмой ночною".
  
  (Перевод С.Я.Маршака)
  
  
  
  Гравюра Дж. Роджерса с картины Дж. М. Райта
  в издании 1842 г.
  
   Во время продолжительных поездок по Шотландии у Бернса было множество встреч с самыми разными женщинами. У него была длительная любовная переписка с Фрэнсис Данлоп, вдовой, воспитывающей 13 детей. Он доверял ей все подробности своих встреч с остальными женщинами. Бернс сделал предложение Маргарет Чалмерс, но она отказала ему и вышла замуж за банкира.
   Затем была короткая встреча в Эдинбурге с Мей Кэмерон. Результатом этой встречи стало появление на свет второй его незаконнорожденной дочери Элизабет.
   Необычно сложились отношения Роберта с Агнесс Мейклхоуз из Эдинбурга, муж которой работал за границей. В день, когда Роберт должен был встретиться с Агнесс, он повредил колено и не смог прийти на свидание. Они довольно долго не могли встретиться и стали переписываться. Переписка их была страстной и романтической. Когда же Бернс выздоровел и смог, наконец, встретиться с Агнесс, она отказалась сделать их отношения более интимными. Тогда Роберт соблазнил ее служанку, которая через положенное количество месяцев родила ему сына.
  
   Тем временем Бернс опять начал встречаться с Джин Армур. В июне 1787 года он приехал к ней домой и был удивлен, узнав, что ее отец изменил свое мнение и согласен видеть в нем своего зятя. Он даже запер Роберта и Джин в спальне на ночь, чтобы они "отметили счастливую встречу". Когда Роберт опять приехал к Джин в следующем году он узнал, что она на девятом месяце беременности. В этот же день Джин родила близнецов, но они скоро умерли. Роберт и Джин через месяц сыграли свадьбу.
  
  Бернс и Джин Армор оставались вместе до самой его смерти. Джейн терпела все его похождения и даже воспитала нескольких его незаконных детей, как своих собственных.
  Сама же она родила ему 9 детей, причем последний ребенок родился в день похорон великого Барда.
  За годы семейной жизни тоже было много чего.
  
  Пускай я буду осужден
  Судьей в ослиной коже,
  Но старый, мудрый Соломон
  Любил девчонок тоже!
  
  Сперва мужской был создан пол.
  Потом, окончив школу,
  Творец вселенной перешел
  К прекраснейшему полу!
  
   Вообще, отношение Бернса к семейной жизни было весьма практичным и совершенно несентиментальным. Он писал: "Иметь под рукой женщину, с которой можно спать, когда только ты этого захочешь, не рискуя получить до конца жизни это проклятие, незаконнорожденных детей... Вот вам очень солидная точка зрения на женитьбу".
   За свою короткую жизнь Роберт Бернс, правда, сам неоднократно нарушал свои собственные правила, и довольно часто не придерживался этой "солидной точки зрения."
   Поэтому слава повесы и дамского баловня так и закрепилась за Бёрнсом на всю жизнь.
  
  24 января 1789 г, накануне своего тридцатого дня рождения Бернс писал своему другу, Александру Каннингэму, "Я лично могу утверждать, на опыте всего моего жизненного опыта, что Любовь есть Альфа и Омега радости человеческой. - В ней источник всех удовольствий, всего счастья моего скромного существования. Это искра небесного огня, которая освещает промерзшую хижину Бедности, а угрюмое жилище наполняет теплом, уютом и весельем."
  "Со своей стороны, у меня не было ни малейшего желания стать поэтом, пока Любовь не охватила всего меня, а затем уже пришли Стихи и Песни, и они стали тем непосредственным языком, которым говорило мое сердце" (1783)
  
  "Моя любовь давно минувших лет,
  Твой милый голос в сердце не умолк.
  Прими же дружбы искренний привет.
  Да, дружбы, - лишь ее нам разрешает долг.
  
  
  Наверняка, каждый поэт грезит о том, чтоб у него была муза. Но когда муз меняют, как перчатки - это не очень полезно для здоровья. Может быть, именно поэтому Роберт Бернс прожил не так много - он скончался 21июля
  1796 года от ревматизма. Но до конца собственных дней был уверен, что "счастья пару минут приносят нам - девчонки!"
  
  Из других женщин, с которыми в своей жизни встречался Роберт Бернс, можно отметить:
  
   Пегги Чалмерс, образованная и умная женщина, в 1787 году по невыясненным причинам отказалась выйти за него замуж.
  
   Джинни Джофрей, дочь священика из Лохмабене. Ей посвящено стихотворение "Голубоглазая девушка".
  
  Анну Парк, которая родила Бернсу дочь в 1791 г, именно она воспитывалась Джейн Армор Бернс.
   Ей посвящены стихи "Златые кудри Анны"
  
  Элизабет Бернет, младшая дочь лорда Монбоддо, умерла в 25 лет от туберкулеза.
  
  Джесси Стэйг, дочь ректора из Дамфриза - стихи "Прекрасная юная Джесси".
  
  Джин Лоример, "девушка с белыми локонами" - до конца 1795г лирическая муза поэта.
  
  Джесси Льюарс, сестра друга Бернса, который работал с ним в одном управлении, была последней, чье имя поэт сделал бессмертным. Она была его ангелом-утешителем во время скоротечной смертельной болезни, и, пишут, именно ей он посвятил свою знаменитую песню "В полях, под снегом и дождем".
   А может, эти слова посвящены всем его любимым, и более всего темноглазой Дженни, жене поэта. Трудно проникнуть в тайны поэтической души, тем более, что сердце Роберта всегда было переполнено романтическими грезами и фантазиями. Невозможно упомянуть всех, кого любил поэт, одно ясно, когда мы читаем эти стихи: они, несомненно, для нас и про нас. Разве Любовь слабеет с веками? Поэтому эти строки будут бессмертны всегда.
  
  В полях, под снегом и дождем,
  Мой милый друг,
  Мой бедный друг,
  Тебя укрыл бы я плащом
  От зимних вьюг,
  От зимних вьюг.
  
  А если мука суждена
  Тебе судьбой,
  Тебе судьбой,
  Готов я скорбь твою до дна
  Делить с тобой,
  Делить с тобой.
  
  Пускай сойду я в мрачный дол,
  Где ночь кругом,
  Где тьма кругом, -
  Во тьме я солнце бы нашел
  С тобой вдвоем,
  С тобой вдвоем.
  
  И если б дали мне в удел
  Весь шар земной,
  Весь шар земной,
  С каким бы счастьем я владел
  Тобой одной,
  Тобой одной.
  
   ВИКЕНТИЙ ВИКЕНТЬЕВИЧ ВЕРЕСАЕВ И ЕГО МУЗЫ
  
  
  
   Первая моя любовь
  
   (Вересаев Викентий Викентьевич. Воспоминания. В юные годы)
  
  Перед этим целый год у нас в Туле жил нахлебником Володя Плещеев, сын богатой крапивенской помещицы, папиной пациентки. Он учился в первом классе реального училища, я - в первом классе гимназии.
  Володя этот был рыхловатый мальчик, необычно большого роста, с неровными пятнами румянца на белом лице. Мы все - брат Миша, Володя и я - помещались в одной комнате. Нас с Мишею удивляло и смешило, что мыло у Володи было душистое, особенные были ножнички для ногтей; волосы он помадил, долго всегда хорошился перед зеркалом.
  В первый же день знакомства он важно объяснил нам, что Плещеевы - очень старинный дворянский род, что есть такие дворянские фамилии - Арсеньевы, Бибиковы, Воейковы, Столыпины, Плещеевы, - которые гораздо выше графов и даже некоторых князей. Ну, тут мы его срезали. Мы ему объяснили, что мы и сами выше графов, что мы записаны в шестую часть родословной книги. На это он ничего не мог сказать.
  
   - : - : -
  
  После экзаменов, в начале июня, Володя поехал к себе в деревню Богучарово; мы поехали вместе с ним: его мать, Варвара Владимировна, пригласила нас погостить недельки на две.
  Станция Лазарево. Блестящая пролетка с парой на отлете, кучер в синей рубашке и бархатной безрукавке, в круглой шапочке с павлиньими перьями. Мягкое покачивание, блеск солнечного утра, запах конского пота и дегтя, в теплом ветре - аромат желтой сурепицы с темных зеленей овсов. Волнение и ожидание в душе,
  Зала с блестящим паркетом. Накрытый чайный стол. Володя исчез. Мы с Мишей робко стояли у окна.
  Одна из дверей открылась, вошла приземистая девочка с некрасивым широким лицом, в розовом платье с белым передничком. Она остановилась посреди залы, со смущенным любопытством оглядела нас. Мы расшаркались. Она присела и вышла.
  За дверью слышалось быстрое перешептывание, подавленный смех. Дверь несколько раз начинала открываться и опять закрывалась, Наконец открылась. Вышла другая девочка, тоже в розовом платье и белом фартучке. Была она немножко выше первой, стройная; красивый овал лица, румяные щечки, густые каштановые волосы до плеч, придерживаемые гребешком. Девочка остановилась, медленно оглядела нас гордыми синими глазами. Мы опять расшаркались. Она усмехнулась, не ответила на поклон и вышла.
  Я в восхищении прошептал Мише:
  - Вот красавица!
  Миша согласился.
  Подала самовар. Пришла Володина мать, Варвара Владимировна, пришли все. Володя представил нас сестрам: старшую, широколицую, звали Оля, младшую, красавицу, - Маша. Когда Маша пожимала мне руку, она опять усмехнулась. Я в недоумении подумал:
  "Чего она все смеется?"
  Пришли с охоты старшие мальчики - восьмиклассник Леля, браг Володи, и семиклассник Митя Ульянинский, племянник хозяйки. Митю я уже знал в Туле. У него была очень узкая голова и узкое лицо, глаза умные, губы насмешливые. Мне при нем всегда бывало неловко.
  Мы с Мишей сидели в конце стола, и как раз против нас - Оля и Маша. Я все время в великом восхищении глазел на Машу. Она искоса поглядывала на меня и отворачивалась. Когда же я отвечал Варваре Владимировне на вопросы о здоровье папы и мамы, о переходе моем в следующий класс, - и потом вдруг взглядывал на Машу, я замечал, что она внимательно смотрит на меня. Мы встречались глазами. Она усмехалась и медленно отводила глаза. И я в смущении думал: чего это она все смеется?
  После чая я отвел Мишу в сторону и взволнованно сообщил, что мне нужно ему сказать большой секрет: когда я вырасту большой, я обязательно женюсь на Маше.
  Миша под секретом рассказал это Володе, Володя без всякого секрета - старшим братьям, а те с хохотом побежали к Варваре Владимировне и девочкам и сообщили о моих видах на Машу. И вдруг - о радость! - оказалось: после чая Маша сказала сестре Оле, что, когда будет большая, непременно выйдет замуж за меня.
  Красный и растерянный, я слушал, как все хохотали. Особенно потешался Митя Ульянинский. Решили сейчас же нас обвенчать. Поставили на террасе маленький столик, как будто аналой. Меня притащили насильно. Я отбивался, выворачивался, но меня поставили, - потного, задыхающегося и взъерошенного, - рядом с Машей. Маша, спокойно улыбаясь, протянула мне руку. Ее как будто совсем не оскорбляло, а только забавляло то шутовство, которое над нами проделывали, и в глазах ее мелькнула тихая, ободряющая ласка.
  Митя надел, как ризу, пестрое одеяло и повел нас вокруг аналоя, Миша и Володя шли сзади, держа над нами венцы из березовых веток. Остальные пели "Исайе, ликуй!" Дальше никто слов не знал, и все время пели только эти два слова. Потом Митя велел нам поцеловаться. Я растерялся и испуганно взглянул на Машу. Она, спокойно улыбаясь, обняла меня за шею и поцеловала в губы.
  Потом хотели устроить свадебный пир, принесли конфет и варенья. Но я убежал и до самого обеда скрывался в густой чаще сада. Было мне горько, позорно. Как будто грязью обрызгали что-то нежное и светлое, что только-только стало распускаться в душе.
  
   - : -
  
  С удивлением вспоминаю я этот год моей жизни. Он весь заполнен образом прелестной синеглазой девочки с каштановыми волосами. Образ этот постоянно стоял перед моими глазами, освещал душу непрерывною радостью. Но с подлинною, живою Машею я совсем раззнакомился. При встречах мы церемонно раскланивались, церемонно разговаривали, она то и дело задирала меня, смотрела с насмешкой.
  Всю же восторженную влюбленность, нежность и восхищение мы изливали друг другу через Юлю. Мне Юля рассказывала, с какою любовью Маша говорит обо мне, как расспрашивает о всех мелочах моей жизни; Маше сообщала, как я ее люблю и какие подвиги совершаю в ее честь.
  А подвиги я совершал замечательные.
  Однажды взобрался я на крышу беседки, была она аршин с пять над землей. Брат Миша шутливо сказал:
  - Ну-ка, если любишь Машу, - спрыгни с беседки.
  Он мигнуть не успел, я уж летел вниз. Не удержался на ногах, упал, расшиб себе локоть. Миша в ужасе бросился ко мне, стал меня поднимать и сконфуженно повторял:
  - Ах ты, чудак! Я пошутил, а ты вправду!
  - Вот ерунда! Ничего мне не больно! - И я засмеялся.
  Когда Плещеевы пришли к нам, Юля показала Маше беседку и рассказала, как я спрыгнул с нее в честь Маши. С ликованием в душе я после этого поймал на себе пристальный удивленный взгляд Маши.
  Или еще так. Кактус на окне. Кто-нибудь из сестер скажет:
  - Если любишь Машу, сожми кактус рукой.
  И я сжимаю кактус и потом, на глазах благоговейно потрясенных сестер, вытаскиваю из ладони колючки и сосу кровь. Конечно, об этом при первой встрече передавалось Маше.
  Иногда моею любовью пользовались даже с практическими целями. Раз Юля забыла в конце сада свою куклу, а было уже темно. Юля горько плакала: ночью мог пойти дождь, мальчишки из соседних садов могли украсть. Двоюродная сестра Констанция сказала:
  - Если любишь Машу, - принеси Юле куклу.
  И я пошел в сад, полный мрака, октябрьского холода и осенних шорохов, и принес куклу. И замечательно: просто бы пошел, - все бы казалось, вот из-за куста выступит темная фигура жулика, вот набежит по дорожке бешеная собака. А тут - идешь, и ничего не страшно; в душе только гордая и уверенная радость.
  
   - : - : -
  
  На груди, на плечах и на бедрах я вывел себе красными чернилами буквы М. П. и каждый день возобновлял их. Товарищи мои в гимназии все знали, что я влюблен. Один, очень умный, сказал мне, что влюбленный человек обязательно должен читать про свою возлюбленную стихи. Я не знал, какие нужно. Тогда он мне добыл откуда-то, я их выучил наизусть и таинственно читал иногда Юле. Вот они:
  
  Дни счастливы миновались,
  Дни прелестнейшей мечты,
  В кои чувства услаждались,
  Как меня любила ты.
  Как ты радостно ходила
  В том, что я тебя любил!
  "Дорогой, - мне говорила, -
  Ты по смерть мне будешь мил.
  Прежде мир весь изменятся,
  Чем любовница твоя,
  Прежде солнца свет затмится,
  Чем тебя забуду я!"
  
  Маша через Юлю пожелала ознакомиться со стихами, но мне хотелось подразнить любопытство Маши, я не давал. Сказал только, что стихи начинаются так: "Дни счастливы"...
  
  ...Маша, наконец, настояла на своем, и я передал ей через Юлю стихи. Они ей совсем не понравились. Через Юлю Маша предложила прислать мне другие стихи, более подходящие, чтобы я их читал про нее. Меня это предложение покоробило, и я отказался.
  
   - : -
  
  В детстве мы молились с мамой так:
  "Боже! Спаси папу, маму, братьев, сестер, дедушку, бабушку и всех людей. Упокой, боже, души всех умерших. Ангел-хранитель, не оставь нас. Помоги нам жить дружно. Во имя отца и сына и святого духа. Аминь".
  Когда мы подросли, с нами стали читать обычные молитвы: на сон грядущий, "Отче наш", "Царю небесный". Но отвлеченность этих молитв мне не нравилась. Когда нам было предоставлено молиться без постороннего руководства, я перешел к прежней детской молитве, но ввел в нее много новых, более практических пунктов: чтоб разбойники не напали на наш дом, чтоб не болел живот, когда съешь много яблок. Теперь вошел еще один пункт, такой:
  - Господи сделай так, чтоб Маша меня всегда любила, и чтоб я ее всегда любил, и чтоб она за меня замуж вышла.
  Впрочем, на бога я мало рассчитывал. Бог - это была власть официальная; ей, конечно, нужно было воздавать почет, но многого ждать от нее было нечего. Была другая сила, темная и злая, гораздо более могущественная, нежели бог. Молиться ей было глупо, но можно было пытаться надуть ее.
  Давно уже я заметил, если скажешь: "Я, наверно, пойду завтра гулять", то непременно что-нибудь помешает: либо дождь пойдет, либо нечаянно нашалишь, и мама не пустит. И так всегда, когда скажешь "наверно". Невидимая злая сила внимательно подслушивает нас и, назло нам, все делает наоборот. Ты хочешь того-то, - на ж тебе вот: как раз противоположное!
  На этом я и основал свой маневр. Помолившись, я закутывался в одеяло и четко, раздельно произносил мысленно:
  - Наверно, Маша меня разлюбит, и я ее разлюблю; наверно, я завтра из всех предметов получу по единице; наверно, завтра папа и мама умрут; наверно, у нас будет пожар, заберутся разбойники и всех нас убьют; наверно, из меня выйдет дурак, негодяй и пьяница; наверно, я в ад попаду.
  Наверно, наверно, наверно...
  Соображения мои были вот какие: если все это сбудется, то, - ЗНАЧИТ. Я ПРОРОК!
  
   - :- : -
  
  В Туле у нас нередко выступал с концертами "народный певец" Д. А. Славянский со своею "капеллою".
  Белоколонный зал Дворянского собрания. На эстраду выходят мальчики и взрослые мужчины, расстанавливаются полукругом. Долго все ждут. И вот выходит он. Крупный, с большой головой, на широком купеческом лице кудрявая бородка, волосы волнистым изгибом ложатся на плечи; черный фрак и белый галстук на широкой крахмальной груди. Гром рукоплесканий. Он раскланивается, потом, не оглядываясь, протягивает назад руку в белой перчатке. Мальчик почтительно вкладывает в нее дирижерскую палочку из слоновой кости. Все замолкает. Он поднимает палочку.
  Хор у него был прекрасный. Исполнялись русские народные песни, патриотические славянские гимны и марши.
  Мы наизусть знали все любимые номера Славянского я дома постоянно пели "Мы дружно на врагов", "Тпруськубычка" и "Акулинин муж, он догадлив был". Теперь я то и дело стал распевать такой его романс:
  
  Твоя милая головка
  Часто спать мне не дает
  И с ума меня, я знаю.
  Окончательно сведет.
  
  Твоя шейка, твои глазки
  Всё мерещатся во сне
  И своею негой страстной
  Зажигают кровь во мне.
  
  И во сне я их целую,
  Не могу свести с них глаз ..
  О, когда же наяву я
  Поцелую их хоть раз!
  
  Пел я романс так часто и с таким! чувством, что мама сказала: если она еще раз услышит от меня эту песню, то перестанет пускать к Плещеевым.
  И совершенно напрасно. Никакой страстной негой моя кровь не кипела, во сне вовсе я не целовал ни шейку Маши, ни глазки и даже не могу сказать, так ли уж мне безумно хотелось поцеловать Машу наяву. "Милая головка" - больше ничего. Пел я про страстную негу, про ночные поцелуи, - это были слова, мысль же была только о милой головке, темно-синих глазах и каштановых кудрях.
  А между тем темно-сладострастные картины и образы голых женщин уже тяжко волновали кровь. С острым, пронзающим тело чувством я рассматривал в "Ниве" картинки, изображавшие турецкие зверства и обнаженных болгарских девушек, извивающихся на седлах башибузуков. Но ни к одной живой женщине, а тем более к Маше, никакого сладострастного влечения не чувствовал.
  
   - : - : -
  
  Плещеевы одну только эту зиму собирались прожить в Туле. Весною старший их брат, Леля, кончал гимназию, и к следующей осени все Плещеевы переезжали в Москву.
  Я решил сняться и обменяться с Машею фотографиями. У них в альбоме я видел Машину карточку. Такая была прелестная, такая похожая! Но у меня моей карточки не было. Зашел в фотографию Курбатова на Киевской улице, спросил, сколько стоит сняться. Полдюжины карточек визитного формата - три рубля. У меня дух захватило. Я сконфузился, пробормотал, что зайду на днях, и ушел.
  Но от намерения своего не отказался. От именинного рубля у меня оставалось восемьдесят копеек. Остальные я решил набрать с завтраков. Мама давала нам на завтрак в гимназии по три копейки в день. Я стал теперь завтракать на одну копейку, - покупал у гимназической торговки Комарихи пеклеванку, - а две копейки опускал в копилку.
  Наконец набрал три рубля. Снялся. С пристальным любопытством рассматривал белобрысую голову с оттопыренными ушами. Так вот я какой!
  Но обменяться карточками нам не позволили. Варвара Владимировна сказала: обмениваться, так уж всею семьею, а одной Маше с Витею, - это неприлично.
  Неприлично! Было мне одиннадцать, а ей - десять лет.
  
   - : - : -
  
  Карточки Машиной мне не пришлось получить. Но у меня были ее волосы: через Юлю мы обменялись с нею волосами. И до сих пор не могу определить, что в этой моей любви было начитанного и что подлинного. Но знаю, когда я в честь Маши прыгал с беседки, в душе был сверкающий восторг, смеявшийся над опасностью; и когда я открывал аптечную коробочку с картинкой и смотрел на хранившуюся в ней прядь каштановых волос, - мир становился для меня значительнее и поэтичнее.
  Но и волос этих я лишился. Мы обещались на Машины именины, первого апреля, прийти к Плещеевым. Но у Юли было много уроков, а одного меня мама не пустила, - неудобно: мальчик один на именины к девочке!
  Между тем Маша как раз загадала: если Витя сегодня придет, - значит, он меня, правда, любит, а не придет - значит, не любит. Я не пришел, и она в гневе сожгла мои волосы.
  Узнал я об этом, я ужасно разозлился, самолюбиво - обиженно разозлился. Мало ей, что я в ее честь прыгаю с высоких крыш, сжимаю рукою колючие кактусы! Многие ли бы стали это делать? А она мои волосы жечь!.. Ладно же! Очень надо! Вынул из хорошенькой коробочки прядь каштановых волос, обмакнул в стеарин горящей свечи и сжег.
  Потом жалел до отчаяния.
   - : - : -
  
  Тетя Анна сказала:
  - Вот, мы теперь смеемся. А может быть, вырастут - и вправду женятся.
  Мама серьезно возразила:
  - Они друг другу совсем не пара. Маша - дочь состоятельных родителей, привыкла к богатой жизни, а Витя должен будет жить своим трудом.
  
   - : - : -
  
  Я начал делать у себя тщательный боковой пробор на голове, приглаживал мокрою щеткою волосы, чтоб лежали, как я хотел; из-за серебряно-позументного воротника синего мундирчика стал выпускать крахмальный воротничок. На собственные деньги купил маленький флакон духов и надушил себе платок.
  Проходил мимо папа, потянул воздух носом.
  - Что это, Виця? Надушился ты, что ли?
  - Ммм... Собственно...
  - Надушился? - Он понизил голос, как бы говоря о чем-то очень секретном и позорном. - Да разве ты не знаешь, кто душится?
  - Кто?
  - Тот, конечно, от кого воняет. Чтоб заглушить вонь, которая от него идет. Неужели ты хочешь, чтоб о тебе думали, что ты воняешь?
  Этого-то я не хотел, душиться перестал. Но на флакончик свой поглядывал со скорбью.
  
  ---
  
  У всех шли экзамены. Целый месяц мы с Плещеевыми не виделись. И только в конце мая, перед отъездом своим в Богучарово, они пришли к нам. Прощаться. Навсегда, Я уже говорил: осенью Плещеевы переезжали в Москву.
  Девочки с гувернанткою уже пришли. Я слышал в саду их голоса, различал голос Маши. Но долго еще взволнованно прихорашивался перед зеркалом, начесывал мокрою щеткою боковой пробор. Потом пошел на двор, позвал Плутона и со смехом, со свистом, с весело лающим псом бурно побежал по аллее. Набежал на Плещеевых, - удивленно остановился, как будто и не знал, что Плещеевы у нас, - церемонно поздоровался.
  Стали расхаживать, как большие, и чинно беседовали. Юля захотела показать девочкам щенков Каштанки, но калитка на двор оказалась запертой. Была она гладкая, в сажень высоты. Юля собралась бежать кругом через кухню, чтоб отпереть калитку. Я сказал:
  - Не надо. Я так открою.
  Разбежался, с маху схватился за верх калитки, быстро подтянулся на руках и сел на нее верхом. Увидел изумленные глаза Маши. Такой пружинистый, напряженный восторг был в теле, - право, кажется, оттолкнулся бы для Маши от земля и кувырком понесся бы в мировые пространства.
  Пришел Володя Плещеев. Он стал высокомернее, все говорил о Москве и о своей радости, что уезжает из этой дыры (Тулы. Почему дыра? Где в ней дыра?).
  Постепенно застенчивости моя исчезла. Мы много бегали, играли.
  В сумерки Плещеевы собрались уходить. Мы все стояли в передней. Я делал грустные глаза, смотрел на Машу и тихонько говорил себе: "навсегда!" Она поглядывала на меня и как будто чего-то ждала.
  Распрощались. Они ушли. Я жадно стал расспрашивать Юлю про Машу. Юля рассказала: перед тем как уходить. Маша пришла с Юлею под окно моей комнаты (оно выходило в сад) и молилась на окно и дала клятву, что никогда, во всю свою жизнь, не забудет меня и всегда будет меня любить. А когда мы все уже стояли в передней, Маша выбежала с Юлею на улицу, и Маша поцеловала наш дом. Юля отметила это место карандашиком.
  - Пойдем, покажи!
  Вышли на улицу, белую в майских сумерках, с улегшеюся пылью. Около первого окна, близ крыльца, Юля отыскала свой карандашный кружочек. Я с трепетом и радостною грустью поцеловал это место.
  И после я часто в сумерки выходил на улицу и крепко целовал обведенное карандашиком место, к которому прикоснулись Машины губки.
  
  КАТЯ КОНОПАЦКАЯ
  
  В гимназические годы Викентий Смидович часто бывал в доме Конопацких, где размещалась лучшая в Туле частная школа и пансион Марии Матвеевны Конопацкой. Школа существовала достаточно долго и упоминается еще в 1906 году. Школа готовила мальчиков и девочек к поступлению в казенные учебные заведения, репетировала гимназисток и учащихся реального училища.
   Врачом в пансионе служил В.И.Смидович, отец В.В.Вересаева. Сам Витя Смидович часто бывал в этом доме, где и познакомился с дочерьми Конопацких - Любой, Катей и Наташей, испытав первое юношеское увлечение этими девушками.
   "Туда все время неслись мысли, там была вся поэзия и красота жизни. ...Часто по вечерам, когда уже было темно, я приходил к их дому и смотрел с Площадной на стрельчатые окна гостиной, как по морозным узорам стекол двигались смутные тени; и со Старо-Дворянской смотрел, перешедши на ту сторону улицы, как над воротами двора, в маленьких верхних окнах антресолей, - в их комнатах, - горели огоньки. И умиленный, удовлетворенный, я возвращался домой".
   Другой эпизод, показывающий любовные чувства юного Вересаева. В церковь Петра и Павла, сохранившуюся до наших дней (на современной улице Ленина), - Витя Смидович ходил с постоянной надеждой встретить сестер Конопацких, так милых его сердцу. "Я стою в середине, между двумя центральными упорами сводов, и поглядываю через головы вперед и влево. ... И вот - характерная рыжая коса Кати под котиковой шапочкой... Здесь! Сразу все вокруг становится значительным и прекрасным. Я слежу, как она крестится и кланяется, как шепчется с соседкой-подругой. Какая стройная, как выделяется своим изяществом!.. Все напевы, все слова конца всенощной я помню до сих пор, они и теперь полны очарованием прелестной девушки - подростка с червоно-золотою косою".
  
  МАРИЯ СМИДОВИЧ
  
  
  
  
  СМИДОВИЧИ БЕЛЫЕ И ЧЕРНЫЕ
  
  Женой Викентия Викентьевича стала его троюродная сестра, Мария Гермогеновна Смидович. Машенька была из так называемого рода Смидовичей-черных, которые жили в селе Зыбино Ясногорского района. Смидовичи-черные отличались твердым характером, решительностью, именно от них пошли революционеры. В честь революционерки Софьи Смидович, супруги Петра, троюродного брата Вересаева, названа одна из улиц Тулы.
  Смидовичи-белые, жившие в Туле, напротив, были стеснительные, интеллигентные, спокойные. Смидовичи-белые часто приезжали в гости к Смидовичам-черным. Там Викентий и приглядел Машеньку. Свои взаимоотношения с супругой Вересаев описал в рассказе 1941 года "Эйтимия", что означает "радостнодушие".
  
  Вересаев встретился с Марией Гермогеновной в день ее рождения. Викентий, будучи ребенком, приехал в гости к Смидовичам-черным. Новорожденную Машу вынесли к гостям и в шутку сказали: "Вот, Вика, родилась твоя жена!"
   Мария Гермогеновна была волевым, смелым человеком. Крым. Землятресение. Все очень волнуются. Одна Мария Гермогеновна сохраняет спокойствие, выходит на балкон и громко восклицает: "Поздравляю Вас с землетрясением!"
  
  Детей у Вересаевых не было. По одной версии, Мария болела скрытой формой малярии и детей иметь не могла. По другой, она слишком опекала быт Вересаева и не хотела докучать ему семейными проблемами.
  Викентий Викентьевич и Мария Гермогеновна прожили вместе всю жизнь, до самой смерти Вересаева.
  
   В начале 80-х годов родители писателя купили имение Владычня за версту от станции Лаптево (Ясногорск), - 100 десятин. Им рисовались блестящие перспективы: имение - "два шага" от железнодорожной станции, можно развивать молочное хозяйство, заложить огороды, продукты доставлять в Тулу. Здоровый летний отдых для детей. "С самого начала, - вспоминает Вересаев, - стали делаться всякие нововведения, вычитанные в сельскохозяйственных книгах. А собственного опыта в сельском хозяйстве не было никакого". Из-за этого все коммерческие начинания Смидовича дали жестокие убытки.
  Здесь в 1906-1907 г. Жила семья Вересаевых. С 1907 г. Вересаев снимает одну из дач стекольно-зеркального завода на Петровском на Оке, недалеко от Алексина близ станции Средняя в сосновом бору...
   Вместе с Вересаевым снимал дачу писатель Н.Н. Тимковский - один из участников литературного кружка "Среда", куда входил и Вересаев.
  
   На том самом месте, где когда-то стояла вересаевская дача в Петровском, где писатель работал над своими бессмертными произведениями, а в минуты отдыха выращивал в саду удивительные огурцы и прекрасные розы, а на веранде дачи его жена Маруся - Мария Гермогеновна Смидович - обучала грамоте местных ребятишек, выстроен в Алексине прекрасный дом культуры. Одна из улиц этой части города названа именем В.В. Вересаева.
  Свои взаимоотношения с супругой Вересаев описал в рассказе 1941 года "Эйтимия", что означает "радостнодушие".
  
  Писатель умер в Москве 3 июня 1945 года, похоронен на Новодевичьем кладбище.
  
   Вольтер Франсуа-Мари Аруэ
  
  
  
   Красивых женщин и царей
  Боюсь я: им всего милей
   Держать нас в рабском подчиненье...
  
   Вольтер пользовался большим успехом у женщин, хотя и не был красавцем. Знаменитая куртизанка Нинон
  де Ланкло обратила на него внимание, когда Вольтеру было всего десять лет (а ей восемьдесят). Она, вероятно, предчувствовала, что мальчик станет знаменитым и, когда ее последний поклонник, известный аббат Шатонеф, крестный отец Вольтера, представил ей ребенка, она подарила ему 2000 франков на покупку книг.
  
  Когда Вольтеру было 25 лет, он написал: "Мне кажется, что я совершенно не приспособлен для проявления бурной страсти. В любви мне видится что-то смешное... Я твердо решил раз и навсегда от нее отказаться". В 46-летнем возрасте он заявил, что слишком стар, чтобы заниматься любовью. В разные периоды жизни он неоднократно утверждал, что является импотентом по причине преклонного возраста, болезни, скуки или полнейшего нежелания заниматься сексом. Несмотря на это, до того, как Вольтер достиг своего 30-летия, у него уже были продолжительные любовные связи с добрым десятком женщин, включая романы, например, с герцогиней де Виллар, женой французского маршала, а также со знаменитой актрисой Адриенн Лекуврер. В 79-летнем возрасте Вольтер приложил столько усилий, чтобы соблазнить привлекательную молодую женщину, что в процессе трижды терял сознание. Позже он объяснил это тем грандиозным впечатлением, которое произвела на него эта дама. Вольтер ни разу в своей жизни не женился. В той среде, где он вращался, любовь не давала никаких прав, не налагала никаких обязанностей, а ревность считалась смешной и постыдной.
  Наибольшее впечатление на него произвели поэта три женщины.
  
  Катрин Олимп дю Нуайер
  
  В девятнадцатилетнем возрасте юноша редко заглядывал в школу, мало бывая дома, и почти все свободное время проводил у друзей или в известных аристократических домах. Вольтер был доволен своей судьбой, но зато отец был очень недоволен его бездельем и образом жизни. Чтобы вырвать сына из светского общества, он придумал послать его в Гаагу к французскому посланнику в Голландии маркизу Шатонёфу, брату тогда уже умершего аббата. Но это насильственное удаление из Парижа было непродолжительным. Скоро - и опять против собственной воли - Вольтер был возвращен к отцу. В дело вмешалась любовь к одной соотечественнице, Олимпии Дюнуайе.
  Олимпия была дочерью журналиста ведущего колонку светских сплетен. Пимпетта, как Вольтер называл девушку, была хорошенькой и доброй. Их роман чуть было не перерос в брачный союз. Но этому решительно воспротивились мать Пимпетты и опекун Вольтера. По их просьбе молодого человека выслали из Гааги. Вольтер вернулся в Париж один.
  Первое время он ведет из Парижа тайную переписку с Олимпией и строит всякие планы; но сама барышня, бывшая и старше, и опытнее его, скоро утешилась с другим, а потом вышла замуж. Встретивши ее несколько лет спустя в затруднительном положении, Вольтер отнесся к ней самым дружеским образом и помогал, чем мог.
  
  
  МАРКИЗА ЭМИЛИЯ ДЮ ШАТЛЕ
  
  
  
  Габриэль - Эмили дю Шатле
  
  Собственное имя Эмилии - Ле Тонелье де Брешей. Французская писательница. Получив блестящее образование, Шатле с ранних лет интересовалась философией, математикой. В их доме бывали Топертюи, Бернулли, Кенига, де Клеро... Окруженная при дворе Людовика XV многочисленными поклонниками, она вступила в интимные отношения с маркизом де Гебрианом и герцогом Ришелье. В 1725 году она вышла замуж за маркиза дю Шатле, а через несколько лет развелась с мужем. В 1733 году сблизилась с Вольтером и до конца своей жизни жила с ним в замке Сиро.
  С маркизой дю Шатле Вольтер встретился при любопытных обстоятельствах. Пребывая в вечном страхе быть узнанным и отправленным в Париж, где его ждала Бастилия, он не выходил из дома и вел жизнь настоящего отшельника. Однажды в лунную ночь он все-таки решился прогуляться. Возвращаясь, заметил недалеко от дома несколько человек, которые, по - видимому, кого-то поджидали. Они делали угрожающие жесты своими палками, и Вольтер невольно вспомнил случай из своей жизни, происшедший с ним в Париже и наполнивший его сердце ненавистью к сливкам общества.
  Это была знаменитая выходка герцога Роган - Шабо, который приказал своим слугам поколотить Вольтера на улице за то, что тот задел его в памфлете. Физически слабый, поэт едва не умер тогда под ударами усердных слуг, и вполне понятно, что, увидев мужчин, вооруженных палками, почувствовал, что душа его уходит в пятки. Вдруг новое зрелище привлекло его внимание. Стройная амазонка, с развевающимися перьями на шляпе, ехала в сопровождении кавалера и остановилась у его дома. Появление дамы смутило мужчин с палками, и они разошлись. Ободренный, Вольтер вышел из своего укрытия и поклонился даме, которую мог считать своей спасительницей.
  При волшебном сиянии луны женщина эта показалась поэту поистине богиней. Она действительно стала его спасительницей. Войдя в дом, прекрасная незнакомка рассказала, что, узнав в Париже о его пребывании в Руане, где ему постоянно грозит опасность быть схваченным, она примчалась сюда, чтобы предложить ему комнату в своем замке. Ее сопровождал муж, который относился с не меньшим уважением к поэту и был готов защищать его от посягательств со стороны правительства. Стоит ли говорить, что Вольтер с радостью принял предложение.
  Эмили была моложе Вольтера на 12 лет и очень богата. Она стала любовницей, другом и интеллектуальным спутником поэта, и приютила вечного скитальца у себя в замке Сире.
   Маркиза дю Шатле, была идеальной партнершей для Вольтера. Она читала на латыни и на итальянском, перевела труд Ньютона "Принципы" на французский язык, а также написала научный трактат о философской системе Лейбница, который был высоко оценен современниками. Вольтер называл ее "божественной любовницей".
  Вначале их роман был таким страстным, что о нем заговорили все вокруг. С течением времени, однако, он из физического соединения тел превратился в интеллектуальное единение двух блестящих и идеально подходящих друг другу умов. Вольтер глубоко полюбил ее и писал о ней практически каждый день на протяжении всех 16 лет их знакомства.
  Следует признать, что умной и богатой женщине трудно сдерживать себя, и поэтому бывали случаи, когда в Вольтера через стол летели тарелки, серебряные приборы и прочие предметы, находящиеся под рукой. Пятнадцать лет - срок немалый, и поэтому бывало всякое.
  Пятнадцать лет провел он со своей подругой в этом замке, которому придал вид настоящего волшебного уголка, и время это совпало с высшим подъемом его творческой деятельности, так что влияние дю Шатле можно считать благотворным для всей его литературно-философской карьеры.
  Когда Вольтер встретил Божественную Эмилию, она имела двоих детей, но дом и семейные заботы были не единственным смыслом ее жизни. Она изучала философию и математику, читала в подлиннике Вергилия и Горация, отлично ездила верхом и, главное, замечательно пела. Дю Шатле была не лишена некоторого романтизма. "Она немножко пастушка, - сказал про нее однажды Вольтер, - правда, пастушка в бриллиантах, с напудренными волосами и в огромном кринолине". Вольтер никого не мог любить всей силой своего существа, до полного самозабвения, но он, несомненно, питал к Эмилии глубокую привязанность, и это, вероятно, отчасти потому, что пятнадцать лет, проведенные с ней, были временем расцвета его творчества. После разлуки он только раз сумел подняться до прежней высоты вдохновения - в "Танкреде". Недаром он называл Сирей "земным раем" и в 1733 году писал так:
  "Я больше не поеду в Париж, чтобы не подвергать себя бешенству зависти и суеверия. Я буду жить в Сирее или на своей свободной даче. Ведь я вам всегда говорил: если бы отец, мой брат или мой сын сделался первым министром в деспотическом государстве, я бы от них отрекся на следующий же день. Поэтому можете судить, как неприятно я здесь себя чувствую. Маркиза для меня больше, чем отец, брат или сын. У меня только одно желание - жить затерянным в горах Сирея". Вольтер, и затерян! Маркиза хорошо понимала характер великого поэта и, понимая, что значат иллюзии в жизни человека, писала в статье "О счастии": "Не надо разрушать блеск, который иллюзия бросает на большую часть вещей, а наоборот, ему нужно придать поэтический оттенок".
  Была ли красива Эмили? Маркиза Креки, кузина дю Шатле, старалась выставить ее совсем некрасивой женщиной. "Она была крепкого телосложения, лихо ездила верхом, охотно играла в карты и пила крепкое вино. У нее были ужасные ноги и страшные руки. Кожа ее была груба, как терка. Словом, она представляла собой идеального швейцарского гвардейца, и совершенно непонятно, как это она заставила Вольтера сказать о себе столько любезных слов". Единственно, что можно сказать в пользу ее наружности, это то, что она была очень стройна. Иногда она со своими неподвижными глазами и длинным лицом напоминала привидение; но та же Эмилия, мчавшаяся на своем быстром коне по горам и долинам, казалась плодом поэтического воображения.
  Жизнь возлюбленных в Сирее подробно описана современниками и современницами Вольтера. Покои в замке были обставлены с волшебной роскошью. Мраморные статуи, бронза, серебро, драгоценные каменья... Особенно роскошно были обставлены комнаты Божественной Эмилии, напоминавшие сказку "Тысячи и одной ночи". Немало сплетен передавалось о них в парижском обществе, но что им за дело было до этого? Они работали усердно каждый для себя, и в этом, по-видимому, был смысл их существования. Маркиза даже ночью решала геометрические задачи, а Вольтера приходилось иногда по 3-4 раза звать к обеду, о котором он совершенно забывал за письменным столом. Потом, за шампанским, живший в нем демон превращался в ту полусмешную, полусердитую "обезьяну", которую видели в нем его враги. Он начинал рассказывать всякие истории, декламировал стихи, шумел, язвил, издевался и, как выразился один его современник, "стоя одной ногой в могиле, другой делал в воздухе веселые движения". Все время, однако, он оставался "королем Вольтером".
  Так текла жизнь в Сирее. Вообще, там было довольно скучно. Визитеры, для которых Божественная Эмилия пела своим "божественным голосом", а Вольтер делал пунши, наезжали редко. Маркиз дю Шатле, иногда посещавший замок любовника своей жены, по обыкновению ворчал, был недоволен и скоро уезжал. А лавровые венки из Парижа присылались довольно редко. Случалось, что Вольтер и Эмилия подолгу оставались во дворце одни. Однажды - это было в 1734 году - однообразие было нарушено неожиданным обстоятельством: Вольтеру сообщили, что его должны арестовать, и он бежал в Голландию. В отчаянии Эмилия писала своему другу Д'Аржантайлю: "Сто пятьдесят.миль отделяет меня от вашего друга, и вот уже двенадцать дней, как я не получала никаких известий о нем. Прощение, прощение! Но мое положение ужасно! Еще две недели тому назад я не могла без страданий провести вдали от него два часа; а теперь мне неизвестно, где он и что он делает, я не могу даже воспользоваться печальным утешением, которое доставила бы мне возможность разделить его несчастье!"
  Несмотря на пламенную привязанность друг к другу, между влюбленными бывали и ссоры. Тут же Вольтер, который только что бросал в возлюбленную тарелкой, посылал ей стихотворные комплименты вроде следующего: "Нет сомнения, что вы прославитесь этими великими алгебраическими вычислениями, в которые погружен ваш ум. Я сам дерзнул бы погрузиться в них, но увы, А + Д - В не равняется словам: "Я вас люблю!"
  И маркиза прощала его. Однажды она написала на стене своего сада: "Одиночество - счастье, когда имеешь хорошую книгу и великого друга".
  Так, наверное, и текла бы жизнь влюбленных и дальше, если бы Эмилия, несмотря на свою любовь, в одно прекрасное время не оказалась бы женщиной, способной отдаться первому мужчине, который произвел на нее впечатление. Она изменила. Случилось это в 1748 году, когда маркиза жила вместе с Вольтером при дворе польского короля Станислава Лещинского, окружавшего себя только гениальными людьми. Там, несмотря на свои сорок лет, она влюбилась в сухого, холодного и ограниченного офицера Сен - Ламбера, влюбилась, вероятно, потому, что ей было 40, а ему только 30 лет. Связь эта продолжалась недолго, но причинила много горя Вольтеру. Узнал он о ней случайно: войдя однажды к маркизе, Вольтер застал ее на софе около Сен - Ламбера в позе, исключавшей любые сомнения насчет их истинных отношений. Последовало бурное объяснение. Сен - Ламбер был дерзок, Вольтер - возмущен. Он тотчас же решил уехать и, вернувшись к себе, приказал готовить карету, но маркиза не позволила ему исполнить свою угрозу. Злые языки говорят, что, войдя в комнату разгневанного любовника, она спокойно села на краю постели, на которой он лежал, и сказала: "Будьте же благоразумны, друг мой. Я знаю, вы всегда заботились о моем здоровье, вы одобряли режим, который наиболее соответствовал ему, и любили меня так долго, как только могли. В настоящее время вы сами сознаетесь, что не можете более продолжать в том же духе без ущерба для вашего здоровья. Неужели же вы будете сердиться, если один из ваших друзей решился помочь вам?"
  "Ах, сударыня, - отвечал Вольтер, невольно преклоняясь перед логикой своей подруги, - всегда выходит так, что вы правы. По крайней мере, соблюдайте осторожность и не делайте таких вещей на моих глазах".
  На следующий день Вольтер уже совершенно примирился со своим положением и при встрече с Сен-Ламбером протянул ему руку и сказал: "Мой дорогой мальчик, я все забыл. Виноват во всем я. Вы в таком возрасте, когда нравятся и любят. Пользуйтесь же этим мгновением: оно слишком кратко. Я - старик, человек больной, и эти удовольствия уже не для меня".
  
  
  
  Вечером, за ужином у маркизы де Бурлэ, Вольтер, обращаясь к Эмилии, продекламировал следующее двустишие: "Твоя рука срывает розы, а мне остаются шипы".
  Однако трёх влюблённых ожидала неприятность - Божественная Эмили была на третьем месяце беременности. Отец божественного ребенка - Сен -Ламбер. Втроем - он, Эмили и Вольтер стали думать, как быть с будущим младенцем. Решили срочно вызвать из гарнизона мужа, провести с ним соответствующую работу. Основная и пикантная часть этой работы ложилась, естественно, на Божественную Эмилию. В результате этой работы муж должен был признать впоследствии, что ребенок его. Маркиз явился незамедлительно. Жена оказала ему внимание, от которого он давно уже отвык. Через несколько дней муженек отбыл в полк, чрезвычайно довольный собой.
  Гордость возросла, когда через несколько недель он получил извещение, что скоро вновь станет отцом - после столь огромного перерыва.
  Поздняя беременность стоила ей жизни. Маркиза умерла 10 сентября 1749 года, через несколько дней после родов, оставив Вольтеру грустное воспоминание о днях блаженства. Вольтер и муж дю Шатле, потрясенные, стояли у ее смертного одра. Вдруг поэт вспомнил, что маркиза всегда носила на груди медальон с его портретом. Муж в свою очередь думал, что портрет в медальоне - его. Огорченные ее смертью и в то же время сгорающие от нетерпения убедиться в чувствах покойной, они оба стали искать его на груди маркизы. Медальон нашелся. Они его открыли. О, ужас! В нем действительно был портрет, но не Вольтера и не мужа, а Сен -Ламбера! "Небо, - воскликнул поэт, подняв обе руки вверх, - таковы женщины! Я вытеснил Ришелье, Сен - Ламбер вытеснил меня. Клин выбивается клином. Все на свете идет своим чередом!"
  Выйдя из комнаты своего умершей подруги, Вольтер упал без чувств внизу на лестнице, где его нашел Сен - Ламбер.
  Смерть маркизы привела Вольтера в отчаяние, он писал об этом Фридриху Великому: "Я только что присутствовал при смерти подруги, которую любил в течение многих счастливых лет. Эта страшная смерть отравит мою жизнь навсегда. Мы еще в Сирее. Ее муж и сын со мной. Я не могу покинуть дом, освященный ее присутствием: я таю в слезах и в этом нахожу облегчение. Не знаю, что из меня будет, я потерял половину своего "я", потеряв душу, которая для меня была создана". И действительно, жизнь его была сломана. Одно время он даже думал поступить в монастырь и посвятить себя науке, но потом увлекся Англией и философией Локка. Наконец он поехал в Париж, а затем в Ферней, где нашел и почет, и поклонение женщин, но уже ни одна из них не заняла в его сердце места, которое принадлежало Божественной Эмилии.
  Источник: Истории знаменитостей.
  
  Адриенна Лекуврер
  
  Ещё до знакомства с маркизой дю Шатле, Вольтер встречался с двумя актрисами. Отношения с ними были весьма любопытны. Имя одной из них осталось неизвестно. С другой артисткой - Адриенной Лекуврер, отношения были сложными и неровными. Вначале была не только дружба. Но пылкое сердце Адриенны требовало героев не одной душой, но и внешностью воинов. А Вольтер, тщедушный, тонкогубый и в молодости некрасивый, своим обликом на героя нисколько не походил. Дружба их тоже перемежалась размолвками. Но какое это имело значение? Адриенна от природы была наделена таким благородством чувств, такой непоколебимой и бесстрашной дружеской верностью. Она была сиделкой Вольтера, когда он болел ветряной оспой - болезнью по тем временам не только заразительной, но и опасной. Она упала в обморок, когда кавалер де Роан занес над Вольтером палку. Темперамент, внутренний огонь сделали Адриенну великой трагической актрисой. Они с Вольтером были связаны и совместной работой и не раз делили радость успеха и горечь неудач.
   Этот огонь и сжег ее в возрасте тридцати восьми лет. Слабая здоровьем с юности и тяжело заболев, она, как некогда Мольер, не оставляла сцены. Последним ее спектаклем, 15 марта 1730 года, был "Эдип" Вольтера, где она играла Иокасту с самой премьеры. После этого спектакль Адриенна слегла и больше уже не встала...
   Вольтер не забыл, чем был ей обязан, и вместе с ее последним возлюбленным, Морисом Саксонским, и графом д'Аржанталем четыре дня не отходил от постели больной. Она скончалась утром 20 марта. Актрису похоронили без должных почестей, что вызвало бурный протест со стороны Вольтера.
  Его уже больше не привлекала любовь "бабочки". Забыты были и президентша де Берньер, и маршальша де Виллар. Плотские отношения заменила связь чисто духовная с дамой весьма пожилой, графиней де Фонтен Мартель. Она увлеклась философией, бредила театром. Вольтер почти ежедневно ужинал у графини, затем и вовсе переехал в ее отель. Они писали друг другу письма с первого этажа на второй.
   Но в 1733 году его постигло новое горе - болезнь и смерть подруги. Безбожник заставил графиню умереть "в правилах", то есть пригласить кюре, причаститься, принять святые дары. Он не хотел еще раз пережить то, что пережил, когда тело Адриенны Лекуврер бросили, как груду хлама.
  
  Софи-Шарлотта Бентинк
  
   В 1750 году Вольтер принял приглашение Фридриха II и переехал в Пруссию. И здесь у Вольтера была женщина-друг, и не только друг, - графиня Софи - Шарлотта Бентинк. По отзывам современников, она была очень красива и величественностью превосходила всех королев. Разумеется, у нее был муж, голландский посланник в Берлине. Но он был далеко, и влюблённые пользовались полной свободой. Вольтер и Шарлотта встречались около года. Затем в их отношениях наступило охлаждение.
  
  Мари-Луиз Дени
  
  
  
  Примерно с 1745 года у Вольтера началась любовная связь с Мари-Луиз Дени, его остроумной племянницей (в те времена такие отношения не считались кровосмесительными). В то самое время, когда Эмили писала страстные письма Сен - Ламберу, Вольтер обменивался посланиями с Мари Дени. Он писал: "Никогда не буду счастлив, пока не буду жить с тобой. Покрываю поцелуями все твое обожаемое тело".
  Дени, урожденная Миньо, - племянница Вольтера (дочь его сестры Екатерины Аруэ), его подруга и спутница до последних дней его жизни. Она овдовела в 1744 г., но лишь после смерти маркизы дю Шатле вступила в более близкие отношения к Вольтеру. Богато одаренная от природы, она скоро стала его лучшим другом и поверенным и повсюду его сопровождала. Фридрих Великий не пожелал ее присутствия в Потсдаме, но она в 1753 г. выехала навстречу Вольтеру во Франкфурт-на-Майне и вместе с ним была арестована.
  Затем сначала в Делисе, а затем в Фернее, Дени играла роль хозяйки дома. Вольтер сделал ее своей наследницей и не упускал случая в письмах к друзьям хвалить как саму ее, так и ее драматический талант. Но иначе отзываются о ней почти все знакомые Вольтера, которым случается упомянуть о племяннице знаменитого писателя в своих письмах или воспоминаниях. Ее изображают недалекой, тщеславной, эгоистичной женщиной. "Она была еще сносна, пока не возымела, в качестве племянницы Вольтера, претензий на философию и остроумие", - пишет о ней одна дама. Все три секретаря Вольтера, оставившие о нем воспоминания, сходятся в похвалах ему и в отвращении к его племяннице.
  
  
  
  Уже со встречи во Франкфурте до последних дней жизни дяди племянница была, казалось бы, неизменной спутницей его жизни. Хотя мадам очень растолстела, потеряла привлекательность для других, Вольтер любил ее так же горячо и слепо. Только временами прозревал. Мадам Дени играла главные роли в его трагедиях, была хозяйкой за его столом. Иной вопрос, играла ли она главную роль в его духовном мире?..
   Многие письма разным лицам, особенно приглашения, иные послания светского характера отправлялись из Ферне за двумя подписями - месье де Вольтера и мадам Дени. Иногда она писала одна, по поручению дяди или просто вмешиваясь в его дела. И тон ее писем в этих случаях был достаточно властен.
   Мари-Луиза набралась внешнего лоска, однако ни разносторонних дарований, ни редчайшей образованности, пытливости ума, одержимости наукой, ни высокого строя души божественной Эмилии в ней при всем желании обнаружить было невозможно.
   Маркиза дю Шатле запирала рукописи Вольтера, чтобы их не украли, чтобы опасные сочинения, будучи изданы или распространяясь в списках, не привели автора снова в Бастилию. Мадам Дени его рукописи воровала или помогала воровать и продавать, нимало не заботясь об угрожающих последствиях. Кражу 1755 года - маркиз де Хименес не смог бы ни похитить, ни продать "Орлеанскую девственницу" без участия Мари-Луизы - Вольтер ей простил, как прощал и многое другое, хотя, придумывая ее несуществующие достоинства, не мог не видеть и недостатков обожаемой племянницы.
  Но, тем не менее, Дени скрасила последние дни Вольтера. Он умер 30 мая 1778 года, на 84-м году жизни.
  После смерти Вольтера Дени пробовала свои силы на сцене и в литературе, но без особенного успеха. Написала, между прочим, 5-актную комедию: "La coquette punie". На 68-м году она вторично вышла замуж.
  
  Источники: tonnel.ru
   Игорь Муромов. 100 великих любовников.
  
  
   ДМИТРИЙ ВЛАДИМИРОВИЧ ВЕНЕВЕТИНОВ
  
  
  
  В четырнадцать лет он переводил Вергилия и Горация. В шестнадцать написал первое из дошедших до нас стихотворений. В семнадцать увлекался живописью и сочинял музыку. В восемнадцать, после года занятий, успешно сдал выпускные экзамены в Московском университете и вместе с друзьями основал философское общество. В двадцать впервые выступил в печати как литературный критик и был отмечен Пушкиным. В двадцать один - трагически ушел из жизни...
  "В нем ум и сердце согласились..."
   "Душа разрывается. Я плачу как ребенок", - писал Владимир Одоевский, выражая общее настроение. О юном поэте скорбели все - какая-то особенная несправедливость есть в ранней смерти. А друзья, знавшие обстоятельства его жизни, поговаривали, что умер он от несчастной любви...
  
  ЗИНАИДА ВОЛКОНСКАЯ
  
  
  С Зинаидой Волконской Дмитрия в 1825 году познакомил все тот же Одоевский. Московский дом княгини был хорошо знаком всем ценителям прекрасного. В своеобразную академию искусства превратила его очаровательная хозяйка. Умна, талантлива, красива, проста в обхождении, тонкая и внимательная собеседница - она заставила трепетать не одно влюбленное сердце. "Царицей муз и красоты" называл ее Пушкин.
  Встреча с Волконской перевернула жизнь Веневитинова - он влюбился со всей страстью двадцатилетнего поэта. Увы, безнадежно: Зинаида была старше его на 16 лет, и к тому же давно замужем, за братом будущего декабриста. И хотя тот был человеком для нее бесконечно далеким, но... кроме чувств есть еще и мнение света.
  Романтические прогулки по Симонову монастырю, задушевные разговоры - поэту дарован был всего лишь миг счастья... Пришел час, и Зинаида попросила о разрыве отношений, в знак вечной дружбы подарив Дмитрию кольцо. Простой металлический перстень, извлеченный на свет из пепла при раскопках Геркуланума... Друзья говорили, что Веневитинов никогда не расставался с подарком княгини и обещал надеть его или идя под венец, или стоя на пороге смерти. Кольцо стало для него талисманом, памятью о непреходящей любви:
   О, будь мой верный талисман!
   Храни меня от тяжких ран
   И света, и толпы ничтожной,
   От едкой жажды славы ложной,
   От обольстительной мечты
   И от душевной пустоты...
  
  Эта трогательная история XIX века лучше, чем многое другое, свидетельствует о романтической натуре и отзывчивом сердце поэта.
  
  
  
  Как все поэты, Веневитинов обладал даром пророчества. Предвидел он близкую свою кончину, провидческими оказались и строки, обращенные к перстню-талисману:
  
   Века промчатся, и быть может,
   Что кто-нибудь мой прах встревожит
   И в нем тебя откроет вновь...
  
  В 1930 году, когда ликвидировали Симонов монастырь, где был похоронен поэт, прах его перенесли на Новодевичье кладбище. Кольцо же извлекли из гроба и отдали в музей...
  
  ИСТОРИЯ ЕДИНСТВЕННОЙ ЛЮБВИ...
  
  Москва готовилась встречать траурный кортеж с телом императора Александра I, скончавшегося в Таганроге. От Серпуховской заставы до самого Кремля расчищали от сугробов дорогу, в витринах появились портреты покойного. На Кузнецком мосту шла торговля принадлежностями для траурного костюма. Можно было купить все - от платья из черного крепа до муаровой похоронной ленты.
  
  Утром 3 февраля золотая колесница, покрытая черным балдахином, въехала в первопрестольную.
  
  По обеим сторонам улиц от самой заставы до кремлевских ворот сплошной цепочкой стояли солдаты, причем, согласно секретному приказу, с заряженными ружьями. По городу усиленно муссировались слухи, будто во время проезда траурного кортежа произойдут выступления недовольных.
  
  Ничего подобного, однако, не случилось. Процессия мирно проследовала через город. Вместе с ней проделали путь и "архивные юноши". Им, служащим Архива коллегии иностранных дел, как и представителям других ведомств, ведено было в мундирах явиться к Серпуховской заставе. Отсюда попарно они со всеми шли за катафалком.
  
  Три дня город прощался с телом. Гроб был установлен в Архангельском соборе, где короновали и отпевали российских самодержцев. Один из "архивных юношей", Веневитинов, стоял неподалеку и потому хорошо видел, как дама в траурном платье, скрытая вуалью, подошла к гробу, поклонилась и положила венок из незабудок. Она показалась Дмитрию прекрасной и таинственной. Трудно было оторвать от нее взор. Она прошла мимо него, и Дмитрий, завороженный, не отрываясь, следил за ней глазами.
  
  - Кто эта дама с незабудками? - вырвалось у него тихо, словно спросил он самого себя.
  
  В ответ услышал от товарища по архиву:
  
  - Княгиня Зинаида Волконская.
  
  Лицо Дмитрия залилось краской. Вспомнил, что Одоевский как-то приглашал его к ней, да и другие "архивные юноши", он знал, регулярно бывали в известном на всю Москву доме, где вот уже более года жила княгиня.
  
  Спустя пару дней Владимир Одоевский - завсегдатай ее вечеров и обедов - привел Дмитрия в дом на углу Тверской и Козицкого переулка.
  
  Обеды Зинаиды Волконской - праздники не столько для желудка, сколько для души - славились на всю Москву, как, впрочем, и весь ее дом - оазис культурной жизни; академией искусств называли его современники. Шедевры, собранные здесь, словно бы продолжали самое хозяйку, отражали ее внутренний мир, полный поэтических стремлений. К ней тянулась вся Москва. И княгиня умела всех оценить и понять, ибо отличалась простотой и добросердечием, что, впрочем, не сделало ее счастливой в собственной жизни.
  
  Выйдя замуж накануне нашествия Бонапарта, она долгое время не получала от мужа известий из действующей армии и решила, что он убит. От переживаний буквально впала в умопомешательство и в припадке отчаяния прокусила себе верхнюю губу. Небольшой шрам остался у нее навсегда. Муж между тем благополучно возвратился с поля брани. Однако последующая жизнь с ним не задалась. Он был вполне comme il faut (фр. - отвечал требованиям приличия), но, как выяснилось, совершенно противоположных ей взглядов, с иными интересами, характером и, если хотите, иным темпераментом. Но даже самой себе она не призналась бы, что вышла замуж за человека, который духовно неинтересен. Жили они чаще всего розно, внешне соблюдая приличия, чтобы не дразнить свет и не давать повода для пересудов. На этом настаивала, прежде всего, сама княгиня. Но могла ли она найти себе ровню?
  
  Блистая красотой и грацией, ученостью и образованностью, сотканная из гармонии и тонких чувств, Волконская, несомненно, имела все права на пальму первенства среди русских женщин той эпохи. Коронованная вдохновением гениев - своих современников, она осталась жить в их стихах. Пушкин напишет о ней:
  
  Среди рассеянной Москвы,
  При толках виста и бостона,
  При бальном лепете молвы
  Ты любишь игры Аполлона.
  
  Царица муз и красоты,
  Рукою нежной держишь ты
  
  Волшебный скипетр вдохновений,
  И под задумчивым челом,
  Двойным увенчанным венком,
  И вьется и пылает гений...
  
  Ее образ запечатлен в воспоминаниях, в портретах, исполненных с натуры, в звуках старинных клавесинов, в грезах романтического XIX века.
  
  Сердце Дмитрия было полно чувством к княгине, а уста будто сковала печать молчания. Продолжая встречаться в свете, у нее в салоне, он, однако, не решался открыться. Только глаза, вопреки его воле, не могли скрыть того, что творилось в душе "архивного юноши". "Счастье в том, - мечтал он, - чтобы в других очах прочитать следы тех же чувств, подслушать сердце, бьющееся согласно с твоим сердцем".
  
  Поначалу она заметно смущалась под обжигающим его взглядом, тень смятения и тревоги появлялась на ее лице. Возможно, это и останавливало Дмитрия от признания. Разница в возрасте его не смущала. Он даже не задумывался об этом. А она? Ей казалось, что полтора десятка лет, разделяющие их, служат надежным барьером от опасного с его стороны шага.
  
  Веневитинов же начал замечать, что от встречи к встрече у него все больше и больше возникает, если можно так сказать, созвучие ума с княгиней, что они все лучше понимают друг друга. Оставалось лишь мечтать о созвучии чувств. Но в душе он уже знал, что отныне его муза может иметь лишь один облик - облик княгини Зинаиды; что именно она будет его вдохновительницей, единственной, кому он посвятит свой поэтический дар.
  
  Однажды он пригласил княгиню на прогулку в Симонов монастырь.
  
  Еще поутру заехал на Тверскую. Волконская, предупрежденная накануне, тотчас появилась, повергнув его в изумление: она была как никогда хороша и ослепительна.
  
  Темно-коричневое платье, отделанное тесьмой, удачно вписывалось в золотые краски осени и выгодно оттеняло ее каштановые локоны, выбивавшиеся из-под модной шляпки - "гаитской розы" в виде бледно-зеленого атласного чепца с ниспадающими черными страусовыми перьями. А плечи прикрывала огромная кашемировая шаль (на случай, если погода начнет хмуриться и похолодает).
  
  Ее прекрасные синие глаза излучали небесный свет, движения были грациозно-женственны, и вся она казалась какой-то неземной, улыбающейся феей, которая вот-вот улетит. У Дмитрия перехватило дыхание, и он почувствовал, что краснеет то ли от счастья, то ли от испытываемой неловкости: ему впервые довелось быть с княгиней тет-а-тет, а может быть, от мелькнувшей тщеславной мыслишки, что радом с ним сидит самая красивая женщина Москвы.
  
  Погода благоприятствовала поездке. Стояло дивное бабье лето. Напоенный ароматами трав и цветов воздух, не успевший после небывалой в тот год жары утратить свой терпкий настой, бодрил и пьянил. Сердце щемило.
  
  Пока ехали, Дмитрий начал рассказывать о своем замысле написать роман о молодом поэте и философе Владимире Паренском - так будут звать его героя.
  
  Она слушала, наблюдая за ним и невольно проникаясь восхищением. Ее приводил в восторг сам рассказчик, его проникновенный, музыкальный, чуть томный голос, громадные, опущенные длинные ресницы, сияющие умом глаза. В них угадывалась пылкая натура искателя истины, чутко-нежная душа, возлюбившая все прекрасное. Она понимала: этот молодой Адонис, наделенный незаурядным умом и многими талантами, давно уже сделался близким ей по духу; мужская же его стать, делавшая Дмитрия подобием изваянного из мрамора греческого бога, вызывала в ней какое-то неясное чувство. Подчеркнуто не придавая особого значения пылким взглядам, которыми поэт одаривал ее, княгиня все же не могла не отмечать их, но принимала как знак поклонения юноши красивой женщине - не более.
  
  Однако сейчас, в коляске, княгиня женским чутьем поняла, что приближается момент, когда долее не замечать этих пламенных взглядов станет невозможным. Припомнилось, как недавно кто-то в шутку, а, может быть, и нет, пытался ее предупредить, услужливо сообщив о злорадном шепотке, блуждавшем по московским гостиным, что-де у не первой молодости княгини объявился юный воздыхатель, нечто вроде Андре Шенье, давно в нее влюбленный, которому она оказывает нежную приязнь.
  
  Было ясно, что поведение Веневитинова, его пылкие взгляды не остались не замеченными в свете.
  
  ...Кругом простирались луга, засеянные поля, вдали темнел сосновый бор, и за ним на горизонте виднелась колокольня села Коломенского. По ту сторону реки на лугах паслись стада и доносились голоса пастушеских свирелей.
  
  Открывшаяся панорама сельской идиллии захватила восприимчивую к красотам природы Волконскую. И хотя этот северный пейзаж разительно отличался от обожаемого ею южного, итальянского ландшафта, лучезарно-волшебного, душа ее, склонная к романтической мечтательности, с восторгом созерцала открывшийся перед ней живописный вид.
  
  Уловив ее настроение и сам очарованный картиной райских кущ и полей, взволнованный близостью обожаемой женщины, Дмитрий продекламировал:
  
  ...Люблю я цвет лазури ясный;
  Он часто томностью пленял
  Мои задумчивые вежды
  И в сердце робкое вливал
  Отрадный луч благой надежды...
  
  Это было все равно, что признание, и княгиня прекрасно поняла его. Тем более что, произнося эти когда-то сочиненные строки, он смотрел ей в глаза взором, исполненным чистой любви. Не выдержав этого взгляда, она в замешательстве потупилась, а он, счастливый, готов был видеть в этом робкий ответ на его порыв и даже, быть может, обещание большего.
  
  Миновав главные ворота монастыря, коляска остановилась около соборной церкви. Только что отошла обедня, смолк оглашавший окрестности малиновым звоном благовест. На паперти появились, одетые в черное, богомольцы, неспешно покидавшие храм.
  
  Княгиня, посетовав на то, что опоздали к службе, и искренне об этом сокрушаясь, изъявила желание осмотреть обитель. Веневитинов, выполняя обязанности чичероне, занимал княгиню рассказом о местных достопримечательностях. Оставив позади двухэтажную трапезную, пройдя мимо погребов и кладовых, они вышли на монастырское кладбище, где Волконская обратила внимание на захоронения рода Татищевых, к которому по материнской линии она принадлежала.
  
  Неожиданно Веневитинов признался, что хотел бы здесь, под одной из берез или акаций, когда придет его час, найти вечный покой. Произнес он это достаточно серьезно, с каким-то даже, как ей показалось, отчаянием, за которым нельзя было не угадать чего-то такого, что его угнетало и мешало жить.
  
  Княгиня укорила Дмитрия за мрачное настроение и, взяв под руку, поспешно повела, как ребенка, с кладбища, точно опасаясь, что сию минуту осуществится желание, столь странно прозвучавшее в устах молодого, полного сил красавца. Однако в приступе внезапно охватившей его черной меланхолии усмотрела княгиня еще одно подтверждение блуждающего по гостиным слушка о тайном ее воздыхателе. И мысль, которую она с самого начала поездки гнала от себя, мысль о том, что это подстроенное пылким Адонисом свидание не кончится так просто для них обоих, повергла ее в смущение. Она заторопила с возвращением в Москву.
  
  Послышались раскаты приближающейся грозы. Со стороны Москвы надвигалась черно-лиловая туча. Заметно потемнело, поднялся ветер, тревожно зашумели березы. Надо было успеть вернуться к месту, где оставалась коляска. Едва отъехали, как очередной удар грома, казалось, прошелся прямо над ними. Княгиня вздрогнула, перекрестилась. При новом раскате от страха стиснула кулачки, прижав их один к другому на груди, и невольно прильнула плечом к Дмитрию. Как бы успокаивая, он взял ее за руку. Она не отняла ее. Так ехали некоторое время. Дождь монотонно барабанил по кожаному верху. Дмитрий молчал. И вдруг заговорил о том, что давно покорен ею, испытывает восторг перед ее божественной красотой, преклоняется перед умом, очарован талантами, грацией, голосом.
  
  Слова обжигали, сердце ее трепетало, краска стыдливости - эта ливрея добродетели - залила лицо. Едва слышно она прошептала: "Боже благости, помоги..." Он не дал ей договорить, припав горячим поцелуем к ее губам...
  
  На другой день вечером княгиня приняла Веневитинова с той благородной простотой, которая ему так нравилась в ней. К его удивлению, так же просто, без обиняков она заговорила о том, что есть препятствия, и он знает какие, не допускающие их соединения.
  
  - Общество могущественно, его влияние огромно, оно привносит слишком много горечи в ту любовь, которая им не признана.
  
  Ошеломленный таким поворотом, взволнованный, он не заметил, с каким трудом дались ей эти слова. Убеждая себя, она настаивала:
  
  - Ни вы, ни я - мы не сможем переделать свет.
  
  Он попытался было возразить: мол, надо слушаться своей души, следовать влечению сердца и не думать о пересудах. Но княгиня продолжала:
  
  - Вы молоды, Дмитрий, - она впервые назвала его так. - Время лучший врачеватель. Оно залечит ваши раны, наилучший в мире друг мой. Вам следует уехать, - услышал он по-матерински нежный голос Волконской. - Почему бы вам не перейти на службу в Петербург, к Нессельроде?
  
  - Есть разные лекарства от любви, но нет ни одного надежного, - ответил он словами известного афоризма.
  
  - Хотите, я помогу вам?
  
  Он показал жестом, что ему все равно. Она расценила это как согласие.
  
  - Вот и прекрасно. Я похлопочу, - с облегчением сказала она. - А сейчас... как знак моей дружбы и... залог сострадания, возьмите этот перстень, отрытый в пепле Геркуланума. Пусть он будет вашим талисманом. Храни вас Бог.
  
  Спустя некоторое время родятся строки его знаменитого стихотворения, обращенного к перстню:
  
  Ты был отрыт в могиле пыльной,
  Любви глашатай вековой,
  И снова пыли ты могильной
  Завещан будешь, перстень мой...
  
  Волконская энергично принялась устраивать судьбу Дмитрия. По здравом размышлении он и сам решил, что ему лучше всего оставить Москву: вдали от предмета своей любви он скорее излечится от сердечной хвори.
  
  ...При въезде в Петербург Веневитинова неожиданно арестовали. Как потом выяснилось, из-за того, что по просьбе Волконской он взял попутчиком некоего Воше, провожавшего княгиню Трубецкую в Сибирь к мужу - государственному преступнику, а теперь возвращавшегося в столицу. Власти не без оснований опасались, что он везет что-либо недозволенное, например, письма декабристов к родным, что запрещалось.
  
  Веневитинова подвергли унизительному обыску, допросу, продержав более суток в сыром, промозглом помещении. Вышел он оттуда простуженный, с кашлем и болью в груди, с настроением, хуже которого и не бывает.
  
  Он начал ходить в присутствие - его определили в Азиатский департамент. Но ни работа, ни светские развлечения не спасали от тоски по Москве, по родным, по княгине. Заглушая душевный надлом, он часто спрашивает в письмах: "Что происходит на вечерах у княгини Зинаиды? Поют ли там, танцуют ли?" Для него отныне надежда - лучшее наслаждение на земле, она разбудила его дремавшую музу. Он пишет несколько стихотворений, посвященных Волконской, в глубине души надеясь, что стихи вызовут ответный пламень в ее груди.
  
  Склонный к рефлексии, анализируя свои чувства и переживания, он приходит к меланхолическому выводу, что для человека поэтического сознания, человека мыслящего счастье невозможно. Тем более в холодном российском климате. Здесь у всех сочинителей одна судьба - терпеть от властей! И напоминает сам себе: Тредиаковский бит кнутом, Новиков посажен в крепость, Княжнин умер от пыток в тайной экспедиции, Радищев покончил с собой, а Батюшков покушался на самоубийство, Сумароков спился, Пушкин был сослан, Полежаев насильно отдан в солдаты. А Рылеев, Бестужев?
  
  Человек - суверенное существо, он стремится к свободной жизнедеятельности, к гармонии между собой и миром. Когда этого нет, когда нравственная основа жизни нарушена, наступает отчаяние, безысходность. Тогда, желая освободиться от раздирающей сердце тоски, мысль бьется в поисках ответа: чем наполнить пустоту души? Как быть дальше? В чем спасение?.. На него находят минуты полнейшего отвращения к жизни. Тревожат мысли о неизбежности трагического финала.
  
  ...Наступил март 1827 года. Занялась было весенняя погода. Светило солнце, капель выбивала веселые нотки.
  
  Здоровье Веневитинова между тем не улучшалось, напротив, несколько раз делался жар, врач определял лихорадку, укладывал в постель и пускал кровь. Она оказалась, по замечанию Федора Хомякова, истинно сочинительской, как чернила. Друзья просили его не перетруждать себя: болезненный вид Дмитрия по-прежнему вызывал беспокойство. На их встревоженные вопросы отвечал: "Тоска замучила меня".
  
  Он продолжал жить думами о Волконской - она стала, как он когда-то и предначертал себе, его музой, вдохновительницей, той, кому посвящал свои творения. Любовь поселилась теперь в его стихах, любовь безрадостная, мучительная, которую он тщетно пытался изжить.
  
  Любви волшебство позабыто,
  Исчезла радужная мгла,
  И то, что раем ты звала,
  Передо мной теперь открыто.
  
  Неожиданно ночами вернулись морозы, но днем воздух оставался по-весеннему сырым и промозглым.
  
  7 марта у Ланских, где он жил, состоялся бал с танцами. В одной из дам, как ему показалось, он узнал Волконскую. "Неужто, она здесь, в Петербурге?" - но тут же понял, что обознался. Не помня себя, он бросился к выходу, выбежал на крыльцо. Холод объял его. Не замечая стужи, подставил грудь сырому, колючему ветру. В голове вихрем пронеслось: "Зачем она врезалась в мое сердце, живет в памяти?! Зачем отравила все наслаждения жизни? И тот поцелуй, первый и последний, - зачем? Зачем питал надежды? Все пустое! Лучше умереть разом, как Вертер!"
  
  Кто-то заботливо набросил на его плечи шинель. Он обернулся. Рядом стоял Федор Хомяков.
  
  На другой день Веневитинов занемог жестокой простудой.
  
  Явился Егор Иванович Раух, доктор из Обуховской больницы. Поставил диагноз: воспалительная горячка. Прописал капли и положительно удостоверил, что пациент скоро поправится.
  
  Болезнь, однако, быстро прогрессировала. С каждым днем состояние Веневитинова делалось все хуже. Друзья не отходили от него, дежурили у постели. На шестой день был назначен консилиум. Собрались светила тогдашней медицины. Заключение врачей повергло всех в ужас: "Больному жить осталось день-два".
  
  8 ночь на 15 марта около больного дежурил Хомяков. В соседней комнате находились близкие друзья.
  
  Мерцала свеча на столике у кровати. Тусклый свет падал на пузырьки и флаконы. Пахло лекарствами, лампадным маслом.
  
  Под утро началась агония. Дмитрий сделал усилие и, стараясь говорить внятно, попросил похоронить его в Симоновом монастыре. Это были последние его слова.
  
  Источник: Автор: Роман Белоусов Сайт: Знаменитости
  
   ВЕРТИНСКИЙ АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ
  
  
  
  Журавли
  
  Здесь под небом чужим
  Я, как гость нежеланный.
  Слышу крик журавлей,
  Улетающих вдаль.
  Сердцу станет больней
  И как птиц караваны
  И в чужие края
  Провожаю их я.
  
  Вот всё ближе они
  И как - будто рыдают,
  Словно скорбную весть
  Они мне принесли.
  Из какого же вы
  Из далёкого края
  Прилетели сюда
  На ночлег журавли?
  
  Пролетают они
  Мимо скорбных распятий,
  Мимо древних церквей
  И больших городов,
  А вернутся они
  Им раскроют объятья.
  Это края родного
  Радостный сон.
  
  Холод, ветер и дождь,
  Непогода и слякоть.
  Вид угрюмых людей,
  Вид холодной земли.
  Ах, как больно душе,
  Сердцу хочется плакать.
  Перестаньте ж рыдать
  Надо мной журавли.
  
  А я знаю страну,
  Там, где солнце сияет,
  Зеленеют поля,
  Колосятся хлеба.
  Там улыбки друзей,
  Там меня понимают.
  То - любимый мой край,
  То - Россия моя!
  
  АЛЕКСАНДР ВЕРТИНСКИЙ И АЛЛА ЛАРИОНОВА
  
  Главный фильм Ларионовой - экранизация чеховского рассказа "Анна на шее" (1954), где актриса сыграла красивую, но бедную, Анюту, осознавшую, что ее красота стала предметом торга, и единственный выход - продать подороже. В роли князя в этом фильме снялся сам Александр Вертинский - обладатель аристократических манер и "княжеской" осанки. Вертинский и Ларионова прекрасно смотрелись вместе. Высшим проявлением сексуального влечения в кино той поры стала знаменитая чеховская фраза, произнесенная Вертинским с неподражаемым парижским прононсом: "Как я завидую этим цветам..." (имелся в виду букетик, приколотый к пеньюару Анюты).
  
  Вертинский был для нее живой легендой, сошедшим с небес божеством. Никогда прежде она не видела таких мужчин: он поразил воображение юной звезды врожденным аристократизмом, безукоризненными манерами, шармом и каким-то иным, несоветским, складом ума. Вертинский очень любил молодежь, и когда в его номере собиралась шумная компания, рассказывал многочисленные истории из своей жизни.
  По словам А. Вертинского, их роман закончился, не начавшись.
  
  ВЕРА ХОЛОДНАЯ
  
  Мало кто знает, что "открыл" первую звезду немого русского кино Веру Холодную - он, Александр Вертинский. Он первый заметил в скромной жене прапорщика демонически красивую женщину. И влюбился в нее пылко и безответно.
  
  
  
  Памятником этого увлечения стали его едва ли не самые популярные и сейчас романсы: "Ваши пальцы пахнут ладаном...", "Маленький креольчик", "За кулисами". Посвящая ей песенку "Маленький креольчик", он впервые придумал и написал на нотах: "Королеве экрана". Ещё многие песенки были посвящены ей, в том числе и "Ваши пальцы пахнут ладаном", но прочитав текст песни, Холодная потребовала снять посвящение. А через пару лет королева экрана умерла в Одессе от "испанки". Спустя несколько лет Вертинский узнал о смерти Веры Холодной и вернул посвящение.
  
  ВАШИ ПАЛЬЦЫ ПАХНУТ ЛАДАНОМ
  
  Ваши пальцы пахнут ладаном,
  А в ресницах спит печаль.
  Ничего теперь не надо нам,
  Никого теперь не жаль.
  И когда весенней Вестницей
  Вы пойдете в синий край,
  Сам Господь по белой лестнице
  Поведет Вас в светлый рай.
  
  Тихо шепчет дьякон седенький,
  За поклоном бьет поклон
  И метет бородкой реденькой
  Вековую пыль с икон.
  Ваши пальцы пахнут ладаном,
  А в ресницах спит печаль.
  Ничего теперь не надо нам,
  Никого теперь не жаль.
  
  РАИСА ПОТОЦКАЯ
  
  В ноябре 1920 года на пароходе "Великий князь Александр Михайлович", вместе с белыми офицерами, Александр Вертинский переправился в Константинополь, где начал снова давать концерты - в основном, в клубах "Стелла" и "Чёрная роза".
  
  Некоторое время спустя, купив греческий паспорт, который обеспечил ему свободу передвижения, Вертинский уехал в Румынию, где выступал в дешёвых ночных клубах и много гастролировал по Бессарабии перед русскоязычным населением. Позже певец говорил, что именно эмиграция превратила его из капризного артиста в трудягу, который зарабатывает на кусок хлеба и кров.
  
  Вскоре (по доносу некой кишинёвской актрисы, любовницы генерала Поповича, в бенефисе которой артист отказался выступить), Вертинский был обвинён в шпионаже в пользу СССР и выслан в Бухарест. Согласно другому источнику, недовольство у местных властей вызвала огромная популярность у русского населения песни Вертинского "В степи молдаванской", которая, как предполагалось, "разжигала антирумынские настроения".
  
  В 1923 году с импресарио Кирьяковым Вертинский переехал в Польшу, где ему был оказан прекрасный приём, за которым последовали многочисленные гастроли. В Сопоте Вертинский встретился с Ирен (Раисой Потоцкой, дочерью русских эмигрантов), своей первой женой; брак их вскоре распался. В начале семейной жизни Вертинский посвятил своей жене один из своих романсов - "Пани Ирена". После распада семьи в конце 1923 года Вертинский продолжил скитания один.
  
  Тогда же Вертинский обратился в советское консульство в Варшаве с просьбой о возвращении в Россию. Под прошением поставил положительную резолюцию советский посол в Польше П. Л. Войков, по совету которого Вертинский и предпринял эту попытку. Но в просьбе Вертинскому было отказано.
  
  ЛИДИЯ ЦИРГВАВА
  
  
  
  Ей было 17, когда она, служащая пароходства в Шанхае, с друзьями отправилась в кабаре послушать Вертинского, пластинки которого обожала. Александру Николаевичу был 51 год, и он должен был показаться девушке стариком, но она влюбилась в него с первого взгляда. В ее компании были знакомые Вертинского, и в перерыве выступления он подошел к их столику. Познакомились. "Садитесь, Александр Николаевич". Как он потом любил вспоминать: "Сел - и навсегда".
  
  Вертинский обрадовался, узнав, что она грузинка, и называл себя с тех пор "кавказским пленником". Лиду Циргвава в семье звали Лилей, но грузины не выговаривают звук "я", поэтому для грузинских друзей дома она была Лила. Александр Николаевич улыбнулся: "Я вас тоже буду звать Лилой, но и вы меня тогда зовите Сандро".
  
  
  
  Их роман развивался бурно, и вскоре Вертинский стал уговаривать Лилю стать его женой. Но ее мама и слышать об этом не хотела: артист, выступающий в кабаках, к тому же старше на 34 года! Дочь, по ее мнению, должна была познакомиться с каким-нибудь английским капитаном, выйти за него замуж и уехать в Великобританию. Лишь два года спустя, 26 апреля 1942 года, Вертинский повел под венец свою обожаемую Лилу.
  
  
  
   Отношения с тещей быстро наладились, и молодожены каждый день ходили к ней обедать. Как признается Лидия Владимировна, она и по сей день полная невежда в кулинарной области. Однажды, уже в Москве, она отважилась зажарить барашка. Попробовав то, что получилось, Александр Николаевич усмехнулся: "Никогда в жизни не ел таких вкусных мясных сухариков!" Так что страсть к приготовлению изысканных блюд у ее младшей дочери Анастасии - от бабушки и от папы (Вертинский любил и умел готовить, особенно салаты).
  
  Шанхай в то время был оккупирован японцами, галопировала инфляция, а Лиля была уже в положении, и было непонятно, как оплатить роды и услуги акушерок. Но Вертинский сообразил: на все свободные деньги он купил пять бутылей водки, а потом с удовлетворением следил за ростом цен на спиртное. Когда в июле 1943 года родилась их дочь Марианна, Александр Николаевич продал водку, и вырученных средств хватило, чтобы оплатить все счета.
  
  
  
  Лидия Владимировна, Александр Николаевич и их первенец - дочка
  
  В конце 1943 года Вертинские перебрались из Шанхая в Москву. Между прочим, Александр Николаевич не только взял с собой тещу (что было непросто), но и добился, чтобы вскоре к ним присоединилась ее мать. Так что зря родные Лили переживали насчет "неравного брака": муж трогательно заботился не только о ней, но и о ее родне.
  
  Одну из лучших своих песен Александр Вертинский посвятил жене:
  
  Надоело в песнях душу разбазаривать!
  И, с концертов возвратясь к себе домой,
  Так приятно вечерами разговаривать
  С своей умненькой, веселенькой женой.
  И сказать с улыбкой нежной, незаученной:
  "Ай ты, чижик мой, бесхвостый и смешной!
  Ничего, что я усталый и замученный,
  И немножко сумасшедший и больной.
  Ты не плачь, не плачь, моя красавица!
  Ты не плачь, женулечка-жена!
  В нашей жизни многое не нравится,
  Но зато в ней столько раз весна!"
  
  В Москве у них родилась дочь Настя, и Лидия Владимировна могла бы полностью уйти в семейные заботы. Но Александр Николаевич отлично понимал, что после его ухода у нее впереди будет целая жизнь, и заботился, чтобы эта жизнь оказалась счастливой. Он сосватал ее в кино, а главное - заставил учиться в Суриковском художественном институте. Это было мудро: после его кончины вдове даже не выплатили гонорар за последние 20 концертов, которые Вертинский дал в Ленинграде перед смертью, а пенсию девочкам назначили в 20 рублей, объяснив: "Рабочий стаж вашего мужа в СССР был всего 14 лет". Так что профессия Лидии Владимировне очень пригодилась. А замуж она больше не выходила - кто мог бы соперничать с ее единственным, незабываемым Сандро?
  Лидия Вертинская всегда была в тени своего великого мужа Александра Вертинского. Они счастливо прожили вместе 15 лет, у них родились две дочки, ныне знаменитые артистки Марианна и Анастасия. А когда Александра Николаевича не стало, Лидия Владимировна сделала все возможное, чтобы сохранить и донести до следующих поколений его бесценное наследие.
  
  Автор: Андрей Кулик
  
  
   Жизнь вдовы Александра Вертинского в опасности!
  
  
  
  Лидия Вертинская
  
  Актриса Лидия Вертинская, сыгравшая корыстную Анидаг в "Королевстве кривых зеркал" и птицу феникс в фильме "Садко", в апреле этого года отметила свое 89-летие. Семь лет назад она выпустила книгу "Синяя птица любви", посвященную своему знаменитому мужу - Александру Вертинскому. С тех пор Лидия Владимировна ни разу не давала интервью, не выходила в свет.
  
  Корреспонденты решили проведать ее, напросились к ней в гости и, увы, убедились, что актриса подвергает себя опасности.
  
  В квартире на Тверской улице Лидия Вертинская живет с 1943 года. Именно тогда ее мужу Александру Николаевичу советское правительство выделило это, тогда еще не обустроенное жилье.
  
  Поднимаюсь на самый верхний, девятый, этаж. Бросается в глаза, что рядом с квартирой Вертинской располагается лишь нотариальная контора, из которой почему-то доносится оглушительная музыка, которая наверняка мешает пожилому человеку. Нажимаю кнопку звонка и вскоре слышу лязганье ключей и обеспокоенный голос Лидии Владимировны: "Кто это? Что вам нужно? Кто вы?" Я отвечаю, что многочисленные поклонники переживают, как себя чувствует их любимая актриса. Услышав это, Вертинская сразу же открывает мне дверь.
  
  Пока я разуваюсь в небольшом коридорчике, Лидия Владимировна критически осматривает мой наряд - джинсы и кофту.
  
  - Вам так не холодно? - вежливо интересуется она.
  
  - Ну что вы, на улице ведь так жарко! - отвечаю я.
  
  - А я и не знала. Я уже давно не выходила на улицу, очень-очень давно, - рассеянно пожимает плечами Вертинская и ведет в кабинет.
  
  Надо ли говорить, что там царит настоящий культ знаменитого певца. На стенах - редкие фотографии из семейного архива, на столе - также его снимки, смешные статуэтки и дорогие домочадцам вещички. Стул, на котором сидел певец, обернут защитной пленкой, и кажется, здесь ничего не изменилось с тех пор, как не стало Александра Николаевича. Лидия Владимировна садится в кресло и подносит руку ко лбу.
  
  - Я очень давно не выходила на улицу, - говорит актриса. - Причины были. Одно время я так мучилась из-за повышенного давления! В это время я почему-то вспоминала свою маму бедную, она умерла здесь, в Москве и похоронена. На глаза актрисы вдруг наворачиваются слезы.
  
  - Не знаю, почему девочки не сообщили, что мама очень больна и мне надо приехать, - сокрушается Лидия Владимировна. - В то время я была в Шанхае, служила в конторе "Моллер и сыновья". Я не знала, что маме плохо, а приехав, спросила девочек, где мама. Они ответили, что она умерла. Я закричала: "Почему вы не дали мне знать?" Молчат. Сказали, у нее что-то было с желудком. Они такие... (вздох) считают, что необязательно... я все время им говорила... Пасха ведь прошла?
  
  - Да, прошла.
  
  - Так вот, я им говорила, давайте после Пасхи съездим на кладбище, я хочу увидеть могилу мамы и мужа. Надо посмотреть, может быть, надо привести в порядок ограду.
  
  Лидия Владимировна надолго о чем-то задумалась, а затем изрекла, говоря сама с собой: "Почему они не взяли документы? Надо было им сказать".
  
  Чтобы прервать затянувшуюся паузу, я спрашиваю Вертинскую про симпатичного барашка, который стоит на самом видном месте на столе.
  
  - Ах, этот! - улыбается Лидия Владимировна. - Когда я была молоденькая и Александр Николаевич только за мной начал ухаживать, он купил в Шанхае в комиссионном магазине эту статуэтку, подарил мне и сказал, что я похожа на этого ягненка. В юности у меня были очень вьющиеся волосы. Ну, вылитый барашек!
  
  После этих слов актриса смотрит на свои портреты в юности. Лидия Владимировна была необыкновенной красавицей!
  
  Гордый профиль, великолепные, чуть раскосые глаза, от которых сходили с ума миллионы мужчин.
  
  - У меня было фотогеничное лицо, - скромно замечает Лидия Владимировна. - Поэтому меня приглашали сниматься в кино. Я ведь никогда не была актрисой, просто выучивала роль, приходила на репетиции.
  
  Вертинская пересаживается на низенькую тахту и просит присесть рядом с ней.
  
  - А знаете, на этом месте раньше рояль стоял, - улыбается Лидия Владимировна. - Он появился в нашем доме сразу после войны. Девочки, кстати, не любили на нем играть, для них это была мука мученическая. Они вообще росли шалуньями. В школу пошли уже здесь, в Москве. А что, сейчас так же учатся раздельно - девочки и мальчики?
  
  - Нет, сейчас все вместе. Вас часто вызывали в школу?
  
  - Меня никогда, как и Александра Николаевича. Моя мама ходила на собрания. Она умерла сравнительно недавно. Ой, она была категорически против моего брака с Вертинским! Наша разница в возрасте ее приводила в ужас. Но она так хотела приехать в Россию из Харбина, где мы жили, что вынуждена была согласиться на наш союз. Другого выхода не было. Не могли же мы поехать с ней вдвоем. Воображаю, в какое бы положение мы попали.
  
  - То есть брак с Вертинским был отчасти продиктован расчетом?
  
  - Ну что вы! - улыбается Лидия Владимировна. - У нас была такая любовь! Я родилась в Харбине, но после смерти отца долгое время жила в Шанхае со своей тетей. Мой папа был грузин с белой кожей, голубыми глазами, рыжеватыми волосами, его фамилия была... забыла... Циргвава! Папа получил в Грузии отличное образование, но в Харбине ему было трудно устроиться на работу. Думаю, именно эти трудности и подорвали его сердце. Когда папы не стало, мама написала моей крестной, и она забрала меня к себе в Шанхай. Там я ходила в английскую школу, там же встретилась с Александром Николаевичем.
  
  Голос Лидии Владимировна начинает дрожать, и она, видимо, чтобы скрыть нахлынувшие чувства, встает и стирает пыль с идеально чистой фотографии любимого мужа.
  
  - Конечно, он мог бы прожить гораздо дольше, гораздо, - вздыхает она. - В этом "Гастроль-бюро", в труппе которого он был, их интересовали только деньги, там все были мошенниками! Александр Николаевич никогда не думал, что он, человек, который объездил с гастролями всю страну, будет получать у них так мало, у него ведь была самая низкая ставка. На все его претензии они говорили: "У вас нет никакого звания, потерпите!"
  
  - Тем не менее, Вертинский считался одним из самых обеспеченных певцов.
  
  - У него был администратор по фамилии Осипов, тоже жулик редкостный, который устраивал "левые" концерты, за них платили немного больше. Ах, мне его очень жалко, он был хорошим человеком, добрым, щедрым.
  
  - Кто вам сообщил о смерти Александра Николаевича в Ленинграде?
  
  - Мы с девочками тогда жили в Москве. Было одиннадцать часов вечера, как вдруг раздался звонок: "Лидия Владимировна, вы еще успеете, езжайте на вокзал, купите билет до Ленинграда! Александру Николаевичу плохо". Я разбудила маму, сказала, куда еду, она разволновалась страшно: "Давай лучше утром!" Но я ей сказала: "Нет, я должна!" В Ленинграде меня встречали два человека, которые и сообщили, что муж скоропостижно скончался.
  
  - Вероятно, вы по нему до сих пор скучаете...
  
  - Я уже привыкла. Сколько времени прошло. Он все время беспокоился: "Как ты будешь жить без меня?" Когда я забеременела во второй раз, он даже просил меня сделать аборт! Но я не захотела. Муж все убивался: "Ну как же ты будешь, если меня не станет! У тебя же мама на руках беспомощная".
  
  - Какой Вертинский был в быту? Какое у него было, например, любимое блюдо?
  
  - Он был очень непритязательный. У меня мама шикарно готовила.
  
  - А вы не готовили?
  
  - Нет (смеется), никогда. Я принималась, но у меня ничего не получалось, и все в доме - и мама, и Александр Николаевич - говорили: "Лилечка, ты лучше иди порисуй".
  
  - Видимо, вашему внуку Степану талант кулинара передался от прабабушки: он - известный ресторатор.
  
  - Анастасия вышла замуж за Никиту Михалкова? - удивленно спросила меня Вертинская. - Я думаю, этот брак так быстро расстроился, что я уже об этом и не помню. Я почему-то все время забываю: как этот город называется?
  
  - Москва.
  
  - Я жила тоже как будто в Москве. Но она по-другому называлась. Это, стало быть, Москва, а до Москвы город как назывался? Какой-то был город, большой, потом мы переехали сюда, мужу дали квартиру, правда, сначала какую-то паршивенькую, тесноватую.
  
  - Лидия Владимировна, вы смотрите свои старые фильмы? Недавно показывали ленту "Садко", где вы сыграли птицу феникс...
  
  - Правда? - удивилась Вертинская, а потом вдруг заговорила обеспокоенно. - А мне никто не сказал. Они (дочери) газеты не выписывают. А я не знаю, куда здесь идти, где почта. Я жила здесь, но забыла, где и что находится. Я иногда смотрю телевизор, там говорят, что нельзя оставлять квартиру, нужны засовы, замки надо вставлять хорошие, потому что кругом воруют. Грабители выслеживают, когда кто-то выходит из дома, а потом идут следом. Поэтому, когда я выхожу из дома, у меня в квартире обязательно кто-то остается.
  
  - Лидия Владимировна, дочери вас часто навещают?
  
  - Конечно, навещают, кажется, наверное...
  
  Состояние пожилой актрисы вызывает беспокойство. Лидия Владимировна в силу возраста многое забывает. Несмотря на то, что к ней, по ее словам, приходят помощницы, чтобы приготовить еду и прибраться в квартире, большую часть времени она одна. Если актриса почувствует себя плохо, позвать на помощь ей некого: соседей рядом нет. К тому же с памятью у нее явно очень плохо и она может просто забыть, как звонить в скорую. И это вполне вероятно, ведь она забывает даже, в каком городе живет... К тому же она так легко пускает чужих людей в квартиру.
  
  На прощание Лидия Вертинская попросила меня: "Вы не могли бы написать мне мой домашний номер? А то я его не знаю. И пишите большими цифрами. Я стала так плохо видеть". Я выполнила просьбу актрисы. Когда Вертинская закрывала за мной дверь, я услышала ее голос: "Надо еще на щеколду закрыть, а то не дай бог воры, воры проклятые пролезут"...
   Смелова Ирина, 2012 г
  
  
   ВЯЗЕМСКИЙ ПЁТР АНДРЕЕВИЧ
  
  
  
  
  Цитаты из произведений П.А.Вяземского
  
  ***
  Где в двух сердцах нет тайного сродства,
  Поверья общего, сочувствия, понятья,
  Там холодны любви права,
  Там холодны любви объятья!
  
  ("К мнимой счастливице", 1825)
  
  ***
  О женщины, какой мудрец вас разгадает?
  В вас две природы, в вас два спорят существа.
  В вас часто любит голова
  И часто сердце рассуждает. ...
  Вы совершенней ли иль хладнокровней нас?
  Вы жизни выше ли иль, как в избранный камень
  От Пигмальоновой любви, равно и в вас
  Ударить должен чистый пламень?
  
  ("К мнимой счастливице", 1825)
  
  ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
  
  "Разумеется, женский элемент, который нашел я в доме нашем, не праздно отозвался во мне и в молодом и впечатлительном сердце моем. Впрочем, по домашним преданиям, рано начал я быть Сердечкиным: именно Сердечкиным - в смысле более платонической, нежели материальной любви. Так вообще было со мною и после, и всегда. Но вот детская легенда моя. Когда ехали мы в Нижний Новгород, куда отец был назначен генерал-губернатором, незадолго до кончины императрицы, мы на дороге где-то и у кого-то остановились переночевать. В доме была дочка, которая, так гласит предание, очень мне понравилась и за которою я весь вечер ухаживал. Было мне тогда года четыре. На другой день, когда семейство наше собралось в дальнейший путь, ищут меня, а меня нет. Наконец отыскивают где-то под диваном, куда залез и запрятался я, чтобы не расставаться с маленьким моим кумирчиком. Не ясно помню этот романический эпизод, но домашние удостоверяли в правдивости его".
  
  П. А. Вяземский. "Автобиографическое введение"
  
   ВАРШАВСКИЙ ПЕРИОД
  
  "Несколько месяцев, по отъезде жены моей в Москву, оставался я, так сказать, холостым в Варшаве. Время было довольно глухое и больших собраний в городе не было. Хорошо мне знакомый Польский артиллерийский полковник, потерявший ногу на войне, Ледуховский был помолвлен на девице N. Он был очень добр и простосердечен. Однажды предлагает он мне познакомиться с невестою и старшею сестрою ее, также девицею и довольно взрослою. "Чувствую, прибавил он, что им должно быть скучно в постоянной беседе со мною: вы присутствием своим оживите наши однообразные вечера". Согласился я на предложение его, и с первого посещение водворился у них. Разумеется, на долю разговора со мною особенно выпала старшая сестра: чета влюбленных перешептывалась между собою. Не скажу, что сказал Пушкин обо мне и Татьяне в Онегине:
  
   К ней как-то Вяземский подсел
   И душу ей занять успел.
  
   Нет, ни я не занял души ее, ни она моей не заняла. Но мы с нею совершенно не то что платонически, а очень просто прозаически и целомудренно сблизились. Это была приязнь двух лиц, которые друг другу пришлись по нраву и угодили друг другу. Подобная приязнь отличается от других приязней тем, что одно из двух лиц должно быть непременно женского рода. Подобные перекрестные приязни имеют особенную уживчивость и прелесть. Накануне отъезда моего в Россию, шутя, спросил я ее: кого после меня выберет она себе в cavaliéro servente, и указал ей на молодого Англичанина, который только что приехал в Варшаву.-- Ошибаетесь, отвечала она: а если кто-нибудь из здешних мог бы решительно мне понравиться, то это Нессельроде. На другой день на прощание завтракали мы с ним. Я передал ему сделанное мне признание и, также шутя, пожелал ему счастия в раскрывающемся пред ним романе. Мой Нессельроде, который был уже далеко не первой молодости, покраснел до ушей, как пятнадцатилетний отрок, и с волнением сказал мне: "Как это странно! и мне она очень нравятся". - Тем лучше, отвечал я: по одной и той же дороге не мудрено вам будет сойтись. На этом мы расстались. Спустя некоторое довольно продолжительное время, получаю в Москве письмо от Нессельроде. Он напоминает мне наш прощальный завтрак, слова, мною ему сказанные, и уведомляет меня, что они решили участь его и что он помолвлен на девице N".
  
  П. А. Вяземский. "Автобиографическое введение".
  
  ВЕРА ФЁДОРОВНА ГАГАРИНА
  
  
  
  Старшая дочь генерал-майора Фёдора Сергеевича Гагарина и Прасковьи Юрьевны, урождённой княжны Трубецкой, во 2-м браке Кологривовой. Родилась в Яссах, куда, во время турецкого похода, последовала за мужем её мать. В 1794 году князь Гагарин был убит во время мятежа в Baршаве. Вера Фёдоровна получила воспитание под нежным попечением матери в Москве, куда Прасковья Юрьевна переселилась с малолетними детьми после смерти мужа. Вигель писал о Вере Фёдоровне: Не будучи красавицей, она гораздо более их нравилась... Небольшой рост, маленький нос, огненный, пронзительный взгляд, невыразимое пером выражение лица и грациозная непринужденность движений долго молодили ее. Смелое обхождение в ней казалось не наглостью, а остатком детской резвости. Чистый и громкий хохот ее в другой казался бы непристойным, а в ней восхищал; ибо она скрашивала и приправляла его умом, которым беспрестанно искрился разговор ее.
  
  В сентябре 1811 года в свете было объявлено о помолвке княжны Веры Гагариной с Петром Андреевичем Вяземским, а 18 октября 1811 года состоялась свадьба. Об их женитьбе сохранилось предание, записанное П. И. Бартеневым:
  
   В августе 1811 года у Прасковьи Юрьевны Кологривовой... собиралось молодое общество, и однажды одна из девиц бросила в пруд башмачок, а молодые люди, и в числе их князь Петр Андреевич, кинулись вылавливать из пруда кинутый башмачок. Князь Вяземский захлебнулся в пруду, а когда его вытащили, уже не в силах был возвратиться к себе домой... а должен был лечь в постель в доме Кологривова. За ним, разумеется, ухаживали, и всех усерднее княжна Вера. Это продолжалось несколько времени и разнеслось между знакомыми. Кологривов объявил настойчиво, что для прекращения сплетен невольный их гость должен жениться на княжне Вере. Свадьба состоялась... причем князь венчался сидя в кресле...
  
  Супруги жили дружно, несмотря на многочисленные увлечения Петра Андреевича. Поэт посвятил жене несколько стихотворений, самое известное из которых - "К подруге" (1812). Имя Веры Фёдоровны неразрывно связано с литературным кругом, группировавшимся вокруг её мужа. Она была другом Жуковского и находилась в родственной связи с семейством Карамзиных.
  
  В 1824 году в Одессе княгиня Вера познакомилась с А. С. Пушкиным. Между ними довольно быстро установились дружеские и доверительные отношения, сохранившиеся до конца жизни поэта, полушутливо Вяземская называла его "приёмным сыном". Письма княгини Веры к мужу из Одессы - один из источников сведений о Пушкине в период его южной ссылки. О поэте она писала: ...я считаю его хорошим, но озлобленным своими несчастьями; он относится ко мне дружественно, и я этим тронута; он приходит ко мне даже когда скверная погода, несмотря на то что, по-видимому, скучает у меня, и я нахожу, что это очень хорошо с его стороны. Вообще он с доверием говорит со мной о своих неприятностях и страстях.
  
  С Вяземской поэт делился своими тайными планами бегства за границу, и она обещала ему в этом деле свою помощь. Известны шесть писем Пушкина к Вере Фёдоровне, он называл её "доброй и милой бабой", "княгиней-лебедушкой". В апреле 1830 года Пушкин писал ей: Моя женитьба на Натали... решена, а Вас, божественная княгиня, прошу быть моей посаженной матерью.
  
  Последние двадцать лет жизни Вяземские жили в основном за границей. Уход за мужем, переписывание его рукописей были непрестанным занятием Веры Фёдоровны. Граф С. Д. Шереметев, муж её внучки, вспоминал: В своей неизменной, хотя и странствующей обстановке, среди мягких старомодных кресел, с неизбежным столиком для вышивания и с клубками шерсти, с шитыми занавесами, с опахалом или подушками, с памятною всем тростью в руках и в старомодном чепце, который она охотно снимала среди оживленного разговора, полная юношеского пыла, неподдельной веселости и остроумия, с своею чистою, старомосковскою русскою речью, с выходками и вспышками резвого и нестареющего ума, - княгиня Вера Фёдоровна была цельным типом старого Московского допожарного общества. Она кипятилась и негодовала, в то же время заливалась своим заразительным хохотом, следя за всем и живя в постоянном и разнообразном общении со множеством лиц; она принимала у себя запросто августейших посетителей разных стран с одинаковою непринужденностью и своеобразной простотою, не чуждою глубокого знания человеческих слабостей и придворного быта, и всех очаровывала блеском своего свежего, неувядаемого ума.
  
  Последние годы Вяземская провела в Баден - Бадене. Зять её, графа Валуев, называл её львицей Бадена. В 1878 году Вера Фёдоровна овдовела, не имея сил, чтобы перебраться на житьё в Россию, она приехала на железную дорогу, увозившую в Петербург тело князя, и приказала поставить в вагон гроб с останками их дочери Надежды, скончавшейся в 1840 году в Баден - Бадене. Там же Вяземскую навещал престарелый император Вильгельм, которого она принимала уже лежа.
  
  Вера Федоровна Вяземская скончалась в возрасте 95 лет в Баден - Бадене - городе, в котором за 8 лет до нее умер муж, за 14 лет - внук, а за 46 лет - дочь. Похоронили её в Петербурге на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры рядом с могилой мужа.
  
  
   МАКСИМИЛИАН ВОЛОШИН И ЕГО ЖЕНЩИНЫ
  
   Маргарита Васильевна Сабашникова (1882-1973)
  
  
  
  Дочь преуспевающего чаеторговца, она носила известную в России фамилию: Сабашникова. Ее двоюродные дяди, Михаил и Сергей, стали основателями издательства, завоевавшего высокий авторитет по всей России. В числе авторов его оказался и Максимилиан Волошин - поэт, художник, литературный критик, переводчик. А еще - неутомимый путешественник, пешком исходивший пол-Европы.
  
  "Для того чтобы вполне узнать страну, - утверждал он, - необходимо ощупать ее вдоль и поперек подошвами собственных сапог".
  
  Особенно много подошв стер он на мостовых Парижа, бывать в котором очень любил. Сюда же приехала под присмотром тети молодая незамужняя красавица Маргарита Сабашникова, занимавшаяся живописью и иконописью. Волошин тотчас взял ее под свое покровительство.
  
  "Каждое утро, - вспоминала впоследствии Маргарита Васильевна, - являлся Макс Волошин и водил меня в музеи, церкви, в мастерские художников..."
  
  Об этой паре оставила свои воспоминания литератор Евгения Герцык:
  
  "Пышноволосый, задыхающийся в речи от спешки все рассказать, все показать, все воспринять. А рядом с ним тоненькая девушка с древним лицом брезгливо отмечает и одно и другое, сквозь все ищет единого пути и ожидающим и требующим взглядом смотрит на него..."
  
  Я ждал страданья столько лет
  Всей цельностью несознанного счастья.
  И боль пришла, как тихий синий свет,
  И обвилась вкруг сердца, как запястье.
  
  Эти стихи открывают цикл, латинское название которого переводится на русский язык как "Святая горечь любви". С полным правом его можно назвать "сабашниковским" циклом - это признавал и сам поэт.
  
  "Все, что я написал за последние два года, все было только обращением к Маргарите Васильевне".
  Я вся - тона жемчужной акварели,
  Я бледный стебель ландыша лесного,
  Я легкость стройная обвисшей мягкой ели,
  Я изморозь зари, мерцанье дна морского...
  
  Решение выйти за Макса Маргарита приняла, не посоветовавшись с родителями, и больше всего опасалась гнева матери. 12 апреля 1906 года Маргарита Сабашникова и Максимилиан Волошин обвенчались в Москве в церкви Св. Власия и через два дня уехали в Париж.
  
  
  
  Интересное свидетельство об этой паре оставила Марина Цветаева. Со слов матери поэта она писала:
  
  "Макс тогда только что женился, и вот приезжает в Коктебель с Маргаритой, а у нас жила одна дама с маленькой девочкой. Сидим все, обедаем. Девочка смотрела, смотрела на молодых... и громко шепнула матери: "Мама! Почему эта царевна вышла замуж за этого дворника?"
  
  "Не царевич я!" - признавался Волошин в одном из посвященных Маргарите стихотворений.
  
  Вернувшись из продолжительного свадебного путешествия и летнего отдыха в Коктебеле, супруги Волошины поселились в Петербурге на Таврической улице. Это был дом, который хорошо знала вся столичная художественная элита. В историю русской культуры он вошел как Башня поэта-символиста Вячеслава Иванова, жившего с женой на последнем этаже. По средам в Башне собирались актеры и философы, музыканты и художники. Тут бывали Комиссаржевская, Мейерхольд, Бердяев... Попасть на "ивановские" среды считалось большой честью. Но если большинству гостей приходилось съезжаться для этого со всех концов огромного города, то Волошины просто поднимались этажом выше.
  
  "Она, как и мы, пришла сюда из патриархального уюта, - вспоминала о Маргарите Е. Герцык, - еще девочкой-гимназисткой мучилась смыслом жизни, тосковала о Боге и, как мы, чужда пошиба декадентских кружков; наперекор модным хитонам, ходила чуть ли не в английских блузках с высоким воротничком. И все же я не запомню другой современницы своей, в которой так полно бы выразилась и утонченность старой расы, и отрыв от всякого быта, и томление по необычно прекрасному... Старость ее крови с Востока: отец из семьи сибирских золотопромышленников, породнившихся со старейшиной бурятского племени. Разрез глаз, линии немножко странного лица Маргаритиного будто размечены кисточкой старого китайского мастера..."
  "Дивная у меня появилась подруга: Сабашникова, художница, талантливая портретистка. Она жена Волошина; странное, поэтическое, таинственное существо пленительной наружности. Она пришла писать мой портрет, и тоже в красном и оранжевом..." - сообщала своей приятельнице Лидия, жена Вячеслава Иванова.
  
  А сам Вячеслав вел с Маргаритой длинные беседы - о поэзии, о религии, о культуре; учил ее греческому языку и законам стихосложения.
  
  Иванов написал "Золотые завесы" - шестнадцать сонетов, в самих созвучиях которых было зашифровано имя Маргариты. Куда было этим тяжеловесным и заумным плетениям словес до стихотворений Волошина!
  
  Таинственная светится рука
  В девических твоих и вещих грезах,
  Где птицы солнца на янтарных лозах
  Пьют гроздий сок, примчась издалека.
  И тени белых конниц - облака -
  Томят лазурь в неразрешенных грозах,
  И пчелы полдня зыблются на розах
  Тобой не доплетенного венка...
  
  "Скоро мне стало ясно, что Вячеслав меня любит, - вспоминала Сабашникова. - Я сказала об этом Лидии, прибавив: "Я должна уехать". Лидия же в этой истории повела себя довольно необычно. Никаких сцен ревности, никаких упреков. "Ты должна выбирать, - якобы сказала она, - ты любишь Вячеслава, а не его". "Да, - подтверждала Сабашникова, - я любила Вячеслава, но эта любовь была такова, что я не понимала - почему Макс должен быть из нее исключен".
  "Мне обидно и больно, как ребенку, что меня не встретили, меня не ждали, - откровенничал Волошин в дневнике. - Мне хотелось бы видеть только ее, говорить только о ней... Милая моя девочка, милая зайка. Я сам должен толкнуть ее к окончательному шагу".
  
  Мы заблудились в этом свете.
  Мы в подземельях темных. Мы
  Один к другому, точно дети,
  Прижались робко в безднах тьмы.
  По мертвым рекам всплески весел;
  Орфей родную тень зовет.
  И кто-то нас друг к другу бросил,
  И кто-то снова оторвет...
  Бессильна скорбь. Беззвучны крики.
  Рука горит еще в руке.
  И влажный камень вдалеке
  Лепечет имя Эвридики
  (М. Волошин).
  
  Маргарита время от времени виделась с оставленным мужем, бывала у него в Коктебеле...
  
  Ее отношения с Ивановым не сложились. Овдовев, он женился все-таки не на Маргарите Васильевне, а на собственной своей падчерице, напоминавшей ему покойную жену. А Сабашникова пошла по жизни одна. Как и следовало ожидать. "Все было возвышенно, но все - мимо жизни", - весьма точно сказала о ней Е. Герцык.
   Во время Первой мировой войны Маргарита Васильевна жила в Швейцарии, а после Февральской революции вернулась в Россию. В Германию она уехала в конце 1922 года, занималась там религиозной и светской живописью. Ее стихи, написанные под влиянием увлечения Вячеславом Ивановым и его теорией дионисийства, были опубликованы в одном из альманахов. В 1913-м вышла книга Сабашниковой "Святой Серафим", представляющая популярное изложение биографии знаменитого русского святого, деяния которого послужили основой для одноименной поэмы М. Волошина.
  
   Из серии "Жены и родственницы знаменитых людей"
  
   Любовные многоугольники Максимилиана
  
  Он даже внешне был чудаковат: маленького роста, но очень широк в плечах и толст, буйная грива волос скрывала и без того короткую шею. В литературных гостиных острили: "Лет триста назад в Европе для потехи королей выводили искусственных карликов. Заделают ребенка в фарфоровый бочонок, и через несколько лет он превращается в толстого низенького уродца. Если такому карлику придать голову Зевса, да сделать женские губки бантиком, получится Волошин". Макс внешностью своей гордился: "Семь пудов мужской красоты!", - и одеваться любил экстравагантно. К примеру, по улицам Парижа расхаживал в бархатных штанах до колен, накидке с капюшоном и плюшевом цилиндре - на него вечно оборачивались прохожие.
  Круглый и легкий, как резиновый шар, он "перекатывался" по всему миру: водил верблюжьи караваны по пустыне, клал кирпичи на строительстве антропософского храма в Швейцарии... При пересечении границ у Волошина частенько возникали проблемы: таможенникам его полнота казалась подозрительной, и под его причудливой одеждой вечно искали контрабанду.
  Женщины судачили: Макс так мало похож на настоящего мужчину, что его не зазорно позвать с собой в баню, потереть спинку. Он и сам, впрочем, любил пустить слух о своей мужской "безопасности". При этом имел бесчисленные романы. Словом, Волошин был самым чудаковатым русским начала ХХ века. В этом мнении сходились все, за исключением тех, кто знал его мать...
  
   Жена из алебастра
  
  В кругу богемы ее звали Аморя, но все же она не могла считаться вполне богемной барышней. Одевалась, во всяком случае, в строгие юбки и английские блузы с высоким воротником. И не имела любовников. Может быть, ей просто не хватало смелости... Она только что вырвалась и дома своего отца, богатого чаеторговца, чтобы посвятить себя живописи. Грезила о безграничной свободе, испепеляющих страстях.
  Воплощением всего этого Аморе показался Макс, с его немыслимыми нарядами и вечными провокациями. Его же подкупили ее золотые ресницы и чуть ощутимая "бурятчинка" (Аморя гордилась, что ее прадед был шаманом, и всюду возила с собой его бубен). Роман начался в Париже - оба слушали лекции в Сорбонне. "Я нашел Ваш портрет", - сказал Макс и потащил Аморю в музей: каменная египетская царевна Таиах улыбалась загадочной амориной улыбкой. "Они слились для меня в единое существо, - говорил друзьям Макс. - Каждый раз приходится делать над собой усилие, чтобы поверить: Маргарита - из тленных плоти и крови, а не из вечного алебастра. Я никогда еще не был так влюблен, а прикоснуться не смею - считаю кощунством!". "Но у тебя же хватит здравомыслия не жениться на женщине из алебастра?", - тревожились друзья. Но Макс слишком любил свой Коктебель! Он пересылал туда все, что, на его взгляд, стоило восхищения: тысячи книг, этнические ножи, чаши, четки, кастаньеты, кораллы, окаменелости, птичьи перья... Словом, сначала Макс отправил в Коктебель копию с изваяния Таиах, а потом...
  
  ...Обвенчавшись, сели на поезд. Трое суток до Феодосии, потом - на извозчике по кромке моря. Подъезжая к дому, Маргарита увидела странное бесполое существо в длинной холстяной рубахе, с непокрытой седой головой. Оно хриплым басом поприветствовало Макса: "Ну, здравствуй! Возмужал! Стал похож на профиль на Карадаге!". - "Здравствуй, Пра!", - ответил Волошин. Маргарита терялась в догадках: мужчина или женщина? Кем приходится мужу? Оказалось, матерью. Впрочем, обращение "Пра", данное Елене Оттобальдовне кем-то из гостей, шло ей необычайно.
  Макс и сам, приехав домой, облачился в такой же хитон до колен, подпоясался толстым шнуром, обулся в чувяки, да еще и увенчал голову венком из полыни. Одна девочка, увидев его с Маргаритой, спросила: "Почему эта царевна вышла замуж за этого дворника?". Маргарита смутилась, а Макс залился счастливым смехом. Так же радостно он смеялся, когда местные болгары пришли просить его надевать под хитон штаны - мол, их жены и дочери смущаются.
  
  Дом-музей Максимилиана Волошина. Коктебель
  В Коктебель потянулись богемные друзья Макса. Волошин даже придумал для них имя: "Орден Обормотов", и написал устав: "Требование к проживающим - любовь к людям и внесение доли в интеллектуальную жизнь дома". Каждого отъезжающего гостя "обормоты" провожали коллективной песней и вздыманием рук к небу. Каждого вновь прибывшего - розыгрышем. К примеру, приехал человек, хочет по-людски поздороваться, а всем не до него: ловят какую-то даму, убежавшую к морю, топиться. "Ищите спасательный круг!", - басит Пра, не выпуская из рук вечной папироски и спичечницы из цельного сердолика. По комнате летают какие-то подушки, книги. Наконец, утопленницу приносят - она без сознания, но одежда на ней сухая. Тут только ошеломленный гость начинает понимать, что тут все - вздор на вздоре. "Макс, ради Бога, в следующий раз никаких комедий", - умоляют на прощание гости. "Ну что вы, я и сам от них устал", - хитро улыбается Волошин.
  На вкус Маргариты, все это было как-то мелко. Ведь даже россказни про отрицание Пушкина, одну пижаму на двоих и право первой ночи оказались неправдой! Возможно, эти слухи распускал сам Макс... Такой необычайный, такой свободный от предрассудков, на деле он только валял дурака, или бродил по горам со своим мольбертом. Тем временем из Петербурга доходили смутные вести о том, как символисты строят новую человеческую общину, где Эрос входит в плоть и кровь... В общем, решено было ехать в Петербург. Поселились на Таврической, в доме номер 25. Этажом выше, в полукруглой мансарде жил модный поэт Вячеслав Иванов, по средам здесь собирались символисты. Макс принялся бурно декламировать, спорить, цитировать, Аморя же вела тихие разговоры с Ивановым: о том, что жизнь настоящей художницы должна была пронизана драматизмом, что дружные супружеские пары не в моде и достойны презрения. Однажды Лидия, жена Иванова, сказала ей: "Ты вошла в нашу с Вячеславом жизнь. Уедешь - образуется пустота". Решено было жить втроем. А Макс? Он лишний, и должен катиться в свой Коктебель, разгуливать там в хитоне, раз уж ни на что более смелое его не хватает...
  Макс Аморю не осуждал и ни к чему не принуждал. На прощание он даже прислал Иванову новый цикл своих стихов - тот, впрочем, отозвался о них с большой резкостью. Лишь самые близкие знали: Макс не столь толстокож, каким хочет казаться. Вскоре после расставания с женой он писал своей кузине: "Объясните же мне, в чем мое уродство? Всюду, и особенно в литературной среде, я чувствую себя зверем среди людей - чем-то неуместным. А женщины? Моя сущность надоедает им очень скоро, и остается только раздражение"...
  ...А "семьи нового типа" у Маргариты с Ивановыми так и не получилось. Взрослая дочь Лидии от первого брака - белокурая бестия Вера - очень скоро заняла ее место в "тройственном союзе". А, когда Лидия умерла, Вячеслав женился на Вере. Нежной Аморе оставалось только писать бесконечные этюды к задуманной картине, в которой Иванов изображал Диониса, а она сама - Скорбь. Картина так никогда и не была закончена.
  После расставания с Маргаритой Макс горевал недолго. Нет Амори - есть Татида, Маревна, Вайолет - синеглазая, ирландка, бросившая мужа и помчавшаяся за Волошиным в Коктебель. Но все это так, мимолетные романы.
  Маргарите Васильевне Сабашниковой
  
  Я ждал страданья столько лет
  Всей цельностью несознанного счастья.
  И боль пришла, как тихий синий свет,
  И обвилась вкруг сердца, как запястье.
  
  Желанный луч с собой принес
  Такие жгучие, мучительные ласки.
  Сквозь влажную лучистость слез
  По миру разлились невиданные краски.
  
  И сердце стало из стекла,
  И в нем так тонко пела рана:
  "О, боль, когда бы ни пришла,
  Всегда приходит слишком рано".
   Ирина Лыкова
   ЕЛИЗАВЕТА ДМИТРИЕВА
  
  Может быть, только одна женщина зацепила его всерьез. Елизавета Ивановна Дмитриева, студентка Сорбонны по курсу старофранцузской и староиспанской литературы. Хромая от рождения, полноватая, непропорционально большеголовая, зато мила, обаятельна и остроумна. Гумилев пленился первым. Он и уговорил Лилю ехать на лето в Коктебель, к Волошину.
  В толпе гостей Николай и Лиля бродили за Максом по горам, тот то и дело останавливался, чтобы приласкать камни или пошептаться с деревьями. Однажды Волошин спросил: "Хотите, зажгу траву?". Простер руку, и трава загоралась, и дым заструился к небу... Что это было? Неизвестная науке энергия, или очередная мистификация? Лиля Дмитриева не знала, но максово зевсоподобие сразило ее. И, увидев каменный профиль на Карадаге, справа от Коктебеля, она не слишком удивилась: "Волошин, это ведь ваш портрет? Хотела бы я видеть, как вы это проделали... Может быть, специально для меня запечатлеете свой лик еще раз - слева от Коктебеля, под пару первому?" "Слева - место для моей посмертной маски!", - патетически воскликнул Макс. Сама Пра (Елена Оттобальдовна) поощрительно улыбалась, вслушиваясь в их диалог. Мог ли Волошин не влюбиться в Лилю после этого? Получив отставку, Гумилев еще с неделю пожил у Волошина, гулял, ловил тарантулов. Затем написал замечательную поэму "Капитаны", выпустил пауков и уехал.
  
  
  
  Волошин женился бы на Лиле сразу, но сначала нужно было развестись с Сабашниковой, а это оказалось делом непростым и долгим. Что ж! Влюбленные готовы были ждать. Под влиянием Макса Лиля принялась писать стихи - все больше по старофранцузским и староиспанским мотивам, о шпагах, розах и прекрасных дамах. Решено было ехать публиковаться в Петербург, к приятелям Волошина, возглавлявшим модный журнал "Апполон". Гумилев, кстати, тоже был одним из редакторов "Апполона". И сделал все, чтобы конверт со стихами Дмитриевой журнал вернул нераспечатанным. Оказалось, он так и не простил свою неверную возлюбленную. Все это стало завязкой великой мистификации, придуманной и срежиссированной Максом Волошиным.
  
  
  В один прекрасный день главный редактор "Аполлона" Сергей Маковский получил письмо на надушенной бумаге с траурным обрезом. Девиз на сургучной печати гласил: "Горе побежденным". В письме были стихи - о шпагах, розах и прекрасных дамах - подписанные таинственным именем: Черубина де Габриак. Обратного адреса на конверте не было. "Католичка, полуиспанка-полуфранцуженка, аристократка, очень юная, очень красивая и очень несчастная", - сдедуктировали в "Апполоне". Особенно заинтригован был сам Маковский. "Вот видите, Максимилиан Александрович, - в тот же вечер говорил он Волошину, показывая стихи Черубины - среди светских женщин встречаются удивительно талантливые!" А вскоре таинственная Черубина позвонила Маковскому, и начался головокружительный телефонный роман. Влюбился не только Маковский, который хотя бы слышал голос Черубины, но и художник Константин Сомов, поэты Вячеслав Иванов, Гумилев, Волошин (по крайней мере, он так говорил), весь Петербург! Когда Черубина сказала по телефону, что опасно больна, на первых страницах газет появились сводки о состоянии ее здоровья. Когда, выздоровев, отправилась к родне во Францию, билеты на Парижский поезд были раскуплены в считанные часы. Так же как и яд в аптеках, когда Черубина, вернувшись в Петербург, по настоянию своего исповедника-иезуита дала обет постричься в монахини. Если учесть, что Черубину никто никогда не видел - истинное безумие!
  Были у таинственной поэтессы и недоброжелатели. К примеру, Елизавета Дмитриева, жившая в Петербурге почти затворницей, умудрялась распространять меткие эпиграммы и пародии на Черубину де Габриак. Считалось, что Лиля просто страдает от ревности. Мстительный Гумилев торжествовал. И, чтоб сделать ей еще больнее, принялся повсюду говорить о Дмитриевой непристойности. Одну из них услышал Волошин, и отвесил Гумилеву пощечину. Кто бы мог ожидать рукоприкладства от вечно добродушного, толстокожего Макса...
  Настоящие дуэльные пистолеты нашли с трудом, и такие старые, что вполне могли помнить Пушкина с Дантесом. За семьдесят лет Петербург отвык от дуэлей, и поединок поэтов - чудом кончившийся бескровно - в газетах назвали водевильным. Полиция раскрыла это дело, обнаружив на Черной речке галошу одного из секундантов. Так трагедия превратилась в фарс.
  Не успел Петербург обсудить подробности скандальной дуэли Волошина с Гумилевым, как грянула новая сенсация: Черубины де Габриак не существует! Елизавета Дмитриева, выслушав очередной упрек в несправедливости, проговорилась: "Черубина - это я". Оказалось, автор ее писем в "Апполон" - Волошин. Он же сочинил сценарий телефонных разговоров Черубины с Маковским. И болезнь, и Париж, и исповедника-иезуита, и даже вражду Черубины с Дмитриевой - все это придумал Макс. Он учел все - кроме того, что его обожаемая Лиля сама отравится сладким ядом коленопреклоненной любви Маковского.
  Они даже попытались встретиться - Маковский увидел, как некрасива его Черубина, и все было кончено. Но и от Макса Лиля ушла. Она сказала, что не может больше писать стихов, не может и любить - и это месть Черубины...
  
   Трагическая любовь Максимилиана Волошина и Николая Гумилева
  
  Эта дуэль состоялась на печально известной Черной речке, где Дантес стрелял в Пушкина. Только 72 года спустя. Как и в первый раз, из-за женщины. Тогда судьба сберегла двух знаменитых поэтов - Максимилиана Волошина и Николая Гумилева. Второй позже все-таки умер от пули, а Волошин скончался 80 лет назад - 11 августа 1932 года.
  
  Что нашли в ней Николай Гумилев и Максимилиан Волошин - трудно понять. Лиза Дмитриева была девушкой образованной, училась в Сорбонне на курсе старофранцузской и староиспанской литературы. Она прихрамывала от рождения, имела полноватую и непропорциональную фигуру: ее голова смотрелась несоразмерно большой по отношению к телу. Но при этом поражала остроумием и привлекала обаянием.
  
  Один из друзей поэтов сказал о ней, что хорошенькой ее назвать было нельзя, но от Лизы исходили особые флюиды, которые вызывали у многих мужчин сексуальные фантазии.
  
  Первым ею пленился Гумилев. Он и привез на свою беду Лизоньку в Коктебель, в гости к Волошину.
  
  О Максимилиане ходили разного рода сплетни. Говаривали, будто он завел право первой ночи с любой гостьей. Якобы женщин, бывающих в его доме, он заставлял надевать "полпижамы": одна должна была разгуливать по Коктебелю лишь в штанах на голое тело, другая - только в блузе...
  
  Максимилиан Волошин и выглядел чудаком: маленького роста, широкий в плечах, толстоватый, с гривой волос на голове. Максимилиан шутил про свою внешность: "Семь пудов мужской красоты!" А женщины говаривали, что он мало похож на настоящего мужчину и его не зазорно позвать с собой в баню потереть спинку. Волошин пользовался этим и, распуская слухи о своей мужской "безопасности", крутил романы.
  
  Соблазнить Лизу ему не стоило труда. Он поразил ее фокусом. Спросил: "Хотите, зажгу траву?" И, о чудо! Только дотронулся до былинки, как трава вспыхнула. Николай Гумилев очень скоро получил отставку и уехал, почувствовав себя лишним. А у Волошина с Лизой закрутился роман.
  
  ...Однажды Волошин прогуливался с Андреем Белым по берегу моря. Увидев трупик ската, они принялись фантазировать. Белый нашел в его формах сходство с монашеским одеянием. Он же придумал ему фамилию - де Габриак, решил, что пусть это будет женщина по имени Черубина. А потом приятели задумались: а какие стихи могла бы писать такая женщина? И принялись их сочинять. Творение отправили в журнал "Аполлон". Там тогда работал Гумилев. Николай очаровался стихами и их автором. Он прислал Черубине пламенное объяснение в любви. Тогда шутники решили продолжить игру.
  
  Лиза писала стихи - о шпагах, розах и прекрасных дамах. Она прежде отправляла их в журнал Гумилева. Но он вернул конверт нераспечатанным - не простил неверную возлюбленную. Волошин предложил Лизе впредь подписываться Черубиной де Габриак. Воображение Гумилева создало портрет прекрасной незнакомки: католичка, аристократка, юная, очень красивая и очень несчастная. И вскоре редактор "Аполлона" Маковский уже убеждал Волошина, показывая ему стихи Черубины: "Видите, среди светских женщин встречаются удивительно талантливые!" А тут еще Черубина позвонила Маковскому. Начался заочный роман. В прекрасную незнакомку влюбился не только Маковский, но и художник Константин Сомов, поэты Вячеслав Иванов, Николай Гумилев.
  
  Черубина стала героиней светской хроники. Газеты сообщали о ее поездках, состоянии здоровья. А Лиза Дмитриева принялась вдруг писать меткие пародии на де Габриак. Гумилев потешался, что она просто страдает от ревности к ее таланту. И каково же было его разочарование, когда он узнал, кто она - настоящая Черубина. В этом ему признался, смеясь в глаза, Волошин. Гумилев не сдержался и сказал в адрес Лизы непристойности. За что получил пощечину. Гумилев тут же вызвал Волошина на дуэль.
  
  Достали пистолеты, выехали за город. Секундантом у Волошина был известный писатель граф Алексей Толстой. Отмерили 15 шагов. Пыжей не оказалось. Толстой разорвал платок и забил его вместо пыжей. На счет "три" противники стреляли одновременно. У Волошина случилась осечка. Гумилев промахнулся и предложил Волошину стрелять еще раз. И снова осечка.
  
  По словам Толстого, Гумилев отлично владел оружием, но промахнулся лишь потому, что в пистолеты насыпали двойную порцию пороха. От этого усилилась отдача и уменьшилась точность.
  
  Гумилева суд приговорил к неделе ареста с отбыванием на квартире, Волошина - к одному дню.
  
  А что Лиза? Она ушла от Волошина...
   Источник "Собеседник"
  
   МАРИЯ ЗАБОЛОЦКАЯ
  
  
  
  В 1922 году в Крыму начался голод, и Волошиным пришлось питаться орлами - их на Карадаге ловила старуха-соседка, накрыв юбкой. Все бы ничего, да Елена Оттобольдовна стала заметно сдавать. Макс даже переманил для нее из соседнего селения фельдшерицу - Марусю Заболоцкую. Маруся выглядела единственным неорганичным элементом этого всетерпимого дома - слишком заурядна, слишком угловата, слишком забита. Она не рисовала, не сочиняла стихов. Зато была добра и отзывчива - совершенно бесплатно лечила местных крестьян и до последнего дня заботилась о Пра.
  Когда в январе 1923 года 73-летнюю Елену Оттобальдовну хоронили, рядом с Максом плакала верная Маруся. На следующий день она сменила свое заурядное платье на короткие полотняные штанишки и расшитую рубаху. И хотя при этом лишилась последних признаков женственности, зато сделалась похожей на Пра. Мог ли Волошин не жениться на такой женщине?
  Отныне о гостях заботилась Маруся. Этот дом стал для богемы единственным островком свободы, света и праздника в океане серых советских будней. И были песни, и вздымание рук к небу, и розыгрыши, и вечный бой с приверженцами унылого порядка. Вместо сметенной историей Дейша - Сионицкой с Волошиным теперь враждовали коктебельские крестьяне - те самые, которые бегали к Марусе бесплатно лечиться. Однажды они предъявили Максу счет за овец, якобы, разорванных его собаками. Рабоче-крестьянский суд поддержал это бредовое обвинение, и Волошина под угрозой выселения из Коктебеля обязали отравить псов. Каково это было сделать ему, который и мухи за всю свою жизнь не обидел?! Все дело в том, что Коктебель стал популярным курортом, и местные приноровились сдавать комнаты дачникам. А Волошин со своим непомерным гостеприимством портил весь бизнес. "Это не по - коммунистически - пускать иногородних жить бесплатно!", - возмущались крестьяне. Впрочем, у фининспекции к Волошину была прямо противоположная претензия: там не верили в бесплатность "станции для творческих людей" и требовали уплаты налога за содержание гостиницы.
  11 августа 1932 года в 11 утра пятидесятипятилетний Волошин скончался. Он завещал похоронить себя на холме Кучук - Енишар, ограничивающем Коктебель слева, так же как Карадаг ограничивает его справа. Гроб, казавшийся почти квадратным, поставили на телегу: тяжесть такая, что лошадь встала, не дотянув до вершины. Последние двести метров друзья несли Макса на руках - зато обещание, данное когда-то Лиле Дмитриевой, было выполнено: куда ни посмотри, и справа, и слева от Коктебеля, так или иначе оказывался Макс Волошин.
  Овдовев, Марья Степановна Волошина коктебельских порядков не изменила. И, пока была жива, принимала в доме всех, кого так любил Макс: поэтов, художников, просто странников. Платой за проживание были по-прежнему любовь к людям и внесение доли в интеллектуальную жизнь...
   Ирина ЛЫКОВА
  
  
   ЖЕНЩИНЫ ВЛАДИМИРА ВЫСОЦКОГО
  
   Пять известных женщин в жизни кумира
  
   Людмила ГРАБЕНКО
  
   Все грани личности Высоцкого - вне времени, они ценились в любую эпоху и при любом режиме. Но об одном его качестве говорят, пожалуй, реже, чем о других, - он был идеалом для миллионов поклонниц. Его партнерша по театру, женщина с достаточно сильным характером, актриса Алла Демидова говорила, что во время игры с Высоцким она чувствовала себя женщиной - слабой, хрупкой, незащищенной... Многие женщины, знаменитые и безвестные, были бы счастливы находиться рядом с ним. Это рассказ о тех, кому такое счастье было даровано судьбой...
  
  
  
  К своей первой жене Изе Жуковой Высоцкий приезжал на крыше вагона
  Хрупкая, невысокого роста, с детской внешностью женщина с необычным, запоминающимся именем Иза была первой женой Владимира Семеновича. Они вместе учились в Школе-студии МХАТ, она на старшем курсе, он - на младшем. "У нас в студии очень почитались старшекурсники, - вспоминала впоследствии Иза Константиновна, - просто была такая традиция. Неважно, какого ты возраста - если ты старше курсом, все равно перед тобой снимают шапку. А они, Володин курс, для нас были "мальчики и девочки". И их курс был такой "хулиганский", озорные ребята - в общем, не "бомондные".
  
  Был один праздник, который праздновали вместе - мы решили объединить два курса... И собрались на квартире у Греты Ромадиной, а она у нас очень была такая девушка - "салонная" по тем временам. Накрыли очень красивый стол, но явился Володин курс и как устроил там "живые картинки"! Они нам сломали этот салонный стиль. Привнесли свою свежую струю". Возможно, именно на этом вечере они впервые и обратили друг на друга внимание, возможно - раньше. Теперь это трудно установить. Спустя некоторое время стали жить вместе. А когда надумали официально оформить свои отношения, то решили обойтись без шумной и пышной свадьбы: зачем, если они и так давно уже муж и жена? Но торжества избежать не удалось. Во-первых, восстали родители Владимира Семеновича, особенно отец, Семен Владимирович. А во-вторых, накануне регистрации Высоцкий пошел на мальчишник в кафе "Артистик". Поскольку его долго не было, Иза Константиновна отправилась выручать будущего мужа. Когда она пришла за ним в кафе, он ей сказал: "Изуль, я всех пригласил!" - "Кого всех?" - "А я не помню. Я всех пригласил".
  
  
  
  В результате свадьба была очень многолюдной. Где? Конечно же, на Большом Каретном! "Был наш курс, - вспоминает Иза Константиновна, - его курс, были родственники. Было очень тесно - там маленькие комнатки, мы сидели кругом, где только можно. Было весело, шумно - по-студенчески. На рассвете, по-моему, в четыре часа утра, мы шли втроем - Володя, его мама Нина Максимовна и я - на свою 1-ю Мещанскую. Шли пешком, это был наш любимый маршрут: по Садовой, потом бульварами, мимо Трифоновки".
  
  После окончания студии Изу Высоцкую пригласили на работу в Киевский театр имени Леси Украинки, Владимир Семенович еще продолжал учиться. Два года они были и врозь, и вместе... Часто ездили друг к другу и почти каждый день писали письма. Когда Иза Константиновна приехала из Киева, то привезла с собой посылочный ящик писем от Высоцкого. А у него лежал посылочный ящик ее писем. Ящики сложили на антресолях в квартире на 1-й Мещанской. К сожалению, они пропали, когда семья переезжала на новую квартиру в Черемушках. "У Володиной мамы Нины Максимовны нашлось только одно письмо 60-го года, но это мое письмо к Володе. Мои-то не жалко, Бог с ними, а Володиных было много писем, и они были очень большими".
  
  Не стоит забывать, что Иза Константиновна была, пожалуй, единственной, для кого Владимир Семенович еще не был тем Высоцким, каким стал он для всех. Она воспринимала его без привкуса будущей знаменитости, могла только догадываться, насколько он талантлив. А его песни ее просто ... раздражали: "Я не только не придавала никакого значения этим песням, они для меня были каким-то терзанием. Куда бы мы ни приходили, начинались эти песни. Причем люди их слышали впервые, а я их слышала в сто первый раз. Иногда даже поднимала бунт. Володя тогда уже начал сниматься, нам опять приходилось расставаться... И мне казалось, нельзя заниматься никакими песнями! Надо заниматься только женой! В те годы мне так казалось". А потом, много лет спустя, Иза Константиновна вместе с театром оказалась на гастролях в городе Новомосковске. Было безумно жаркое лето. Она шла к дворцу, в котором проходили гастроли, через огромную, залитую асфальтом и солнцем площадь. И вдруг из какого-то окна грянули "Кони привередливые". Стоя на раскаленном асфальте, она была ошеломлена и потрясена, как-то внезапно осознав, что очень вольно и даже легкомысленно обращалась с человеком, который был чем-то гораздо большим, чем она могла себе представить. А он относился к этому с пониманием: "В нем было много юмора, много радости, невозможности обидеться. Он очень умел прощать... Причем по-настоящему. Прощать безоглядно".
  
  В 1961 году Иза Высоцкая уехала работать в Ростов-на-Дону (где она сейчас и живет), а уже через месяц Высоцкий прилетел к ней - соскучился. А однажды он приехал в Ростов... на крыше вагона, так ему было интереснее ехать. Он ездил с ее театром на выездные спектакли, когда был свободен. Как-то в совхозе полез за яблоками, и его привели под ружьем, а потом они с этим дедом - охранником долго и мирно беседовали на деревенском крылечке.
  
  Не только в те годы, когда Иза Константиновна была женой Высоцкого, но и все последующее время судьба дарила им неожиданные встречи: они не списывались, не сговаривались, но почему-то вдруг встречались. Однажды, в очередной ее приезд в Москву, он увидел ее из окна троллейбуса, примчался следом к подруге, у которой она остановилась и привез песню, которую только что написал - "О нашей встрече что и говорить", текст ее, к сожалению, утерян.
  
  
  
  Потом они долго не виделись. Когда в 1976 году она ехала на встречу с Высоцким, все ее отговаривали. "Зачем ты это делаешь? - говорили "доброжелатели". - Ты увидишь совсем другого человека. Нельзя и не надо разбивать свои детские и полудетские иллюзии". Но когда они встретились, все было таким же, как и раньше, - походка, жесты, манера поведения. Развод она не восприняла как трагедию: "Бывает, люди расстаются насовсем и могут при этом остаться друзьями. Бывает, что люди расстаются и - не расстаются. У меня не было ощущения расставания. Все равно оставалось чувство: Володя это Володя, который был, есть и будет!" А еще она всегда считала, что ей невероятно повезло: "Мне есть, что вспомнить, и я ни о чем не жалею. Мне просто повезло: в моей жизни было большое счастье. И когда мы расстались, у меня было такое ощущение, что женщины должны быть с ним очень счастливы. Потому что у него был такой дар - дарить! И из будней делать праздники, причем органично, естественно. Обычный будничный день не может пройти просто так, обязательно должно что-нибудь случиться. Он не мог прийти домой и ничего не принести. Это мог быть воздушный шарик, одна мандаринина, конфета какая-нибудь - ерунда, глупость, но что-то должно быть такое. И это всегда делало день действительно праздничным. Он умел всякие бытовые мелочи - стираную рубашку, жареную картошку, стакан чая - любую мелочь принимать как подарок. От этого хотелось делать еще и еще. И хоть у него были, конечно, человеческие слабости, он был очень надежным. И нежным... Со всей своей "хулиганскостью" он был очень нежным всегда..."
  
  Вторая жена Высоцкого Людмила Абрамова запретила детям брать фамилию отца.
  
  
  
  О второй жене Владимира Высоцкого Людмиле Владимировне Абрамовой известно очень мало. Это связано с нежеланием самой Людмилы Владимировны делать свою личную жизнь достоянием широкой общественности. И тем не менее ее роль в жизни Высоцкого переоценить невозможно: именно эта женщина родила Владимиру Семеновичу двоих сыновей - в 1962 году Аркадия (он сценарист), а в 1964 году - Никиту (по профессии он актер, но сейчас работает директором Музея Владимира Высоцкого). Они познакомились на съемках фильма "713-й просит посадку" в 1962 году (Людмила Абрамова по профессии актриса), а спустя несколько лет поженились. Правда, брак не был долгим, в кино Владимир Семенович увидел свою "колдунью", Марину Влади, и вскорости Высоцкий с Абрамовой развелись. Как вспоминает мама Владимира Семеновича, Нина Маскимовна, она очень переживала тогда за детей, Никиту и Аркадия, жалела их: "Но сын успокаивал меня: "Мамочка, ты не волнуйся, так будет лучше и для нее, и для меня. Детей я не оставлю..."
  
  
  
  Действительно, до конца жизни, несмотря на всю свою занятость, он помнил и заботился о них.
  
  
  
  А Людмила Владимировна вскоре снова вышла замуж, в новом браке родила дочь Серафиму, сводную сестру братьев Высоцких. К бывшему мужу, пока он был жив, относилась как-то неоднозначно. Так, под предлогом того, что фамилия "Высоцкий" слишком известная, отправила детей в школу под своей фамилией. Но скорее всего даже после развода она продолжала его любить и жалеть. Вот что вспоминает о своем детстве Никита Высоцкий: "Отец очень быстро водил - машины позволяли. Однажды в узком переулке разогнался километров под девяносто и в самый последний момент заметил яму на дороге. Затормозил, но капотом мы туда все-таки попали. Отец крепко и остроумно выругался, дал задний ход. Позже со смехом я рассказал маме об этом случае. Мама заплакала и сказала примерно следующее: "Вот вы не понимаете, а отец из-за своих скоростей умрет". Имелась в виду, естественно, не скорость езды по арбатским переулкам. Только теперь я понимаю, о чем тогда мама плакала". Сегодня Людмила Владимировна на пенсии, но работает преподавателем в лицее. Много внимания уделяет Музею Владимира Высоцкого, помогая своему сыну Никите - у нее богатый опыт музейной работы.
  
  Лариса Лужина - единственная женщина, не ответившая на любовь Высоцкого
  
  
  
  "Наверное, я погиб: глаза закрою - вижу" - написал об актрисе Владимир Высоцкий. Именно ей он посвятил свою знаменитую песню "Она была в Париже", ей, а не Марине Влади. Они познакомились на съемках картины Станислава Говорухина "Вертикаль" в 1966 году, и среди его альпинистских, героико-романтических песен "Прощание с горами", "Здесь вам не равнина", "Горная лирическая" вдруг появилась знаменитая "Она была в Париже". О недостижимой женщине, которой просто нет дела до русского певца, поскольку в далеком, почти запредельном Париже "сам Марсель Марсо ей что-то говорил". В "Вертикали" он играла врача, а он - радиста. В картине она предпочла ему другого, в жизни -- тоже.
  
  
  И осталась в судьбе Высоцкого едва ли не единственной женщиной, не ответившей на его любовь. И он отступил... "Кто раньше с нею был, и те, кто будет позже, пусть пробуют они, я лучше пережду".
  
  Третья жена Высоцкого Марина Влади умоляла мужа не сниматься в фильме "Место встречи изменить нельзя"
  
  
  
  Это одна из самых красивых и романтичных историй любви уходящего века. Русская француженка, блестящая парижанка Марина Владимировна Полякова была дочерью эмигрантов из России. Она всегда мечтала стать актрисой. В 13 лет, когда Марина снималась в своей первой роли в кино, умер ее отец. Это была первая в ее жизни невосполнимая потеря, первая трагедия. В память об отце она взяла его имя как псевдоним, став Мариной Влади - под этим именем мы ее знаем... Она снималась в кино, выходила замуж и разводилась, рожала детей. Отец трех ее сыновей - знаменитый Жофрей де Пейрак (муж Анжелики из знаменитого сериала), француз армянского происхождения Робер Оссейн.
  
  
  
  И вот однажды в Советском Союзе Владимир Высоцкий увидел французский фильм "Колдунья", поставленный по повести А. И. Куприна "Олеся". Он влюбился с первого взгляда. Он смотрел фильм по нескольку раз в день, мечтал о встрече многие годы. История его любви во многом доказала, что человек властен над своей судьбой. Их встреча состоялась. Марина в своей книге "Владимир, или Прерванный полет" вспоминает, как познакомилась с ним в ресторане ВТО - Высоцкий пришел туда после спектакля: "Краешком глаза я замечаю, что к нам направляется невысокий, плохо одетый молодой человек. Я мельком смотрю на него, и только светло-серые глаза на миг привлекают мое внимание. Но возгласы в зале заставляют меня прервать рассказ, и я поворачиваюсь к нему. Он подходит, молча берет мою руку и долго не выпускает, потом целует ее, садится напротив и уже больше не сводит с меня глаз. Его молчание не стесняет меня, мы смотрим друг на друга, как будто всегда были знакомы. Я знаю, что это - ты".
  
  Спустя годы Марина признается: "Он был для меня больше, чем просто муж. Он был хорошим товарищем, с которым я могла делиться всем, что было на душе. И он рассказывал мне все о своих делах, планах, мне первой читал новые стихи и пел новые песни. Придет после спектакля домой уставший, измотанный, все равно могли полночи болтать о жизни, о театре обо всем".
  
  
  
  За двенадцать лет совместной жизни они не утратили чувства влюбленности. Когда Марина не работала, а такое случалось нередко - она жила в Москве, иногда по нескольку месяцев подряд, - и тогда звезда мирового экрана варила Высоцкому обеды, наводила порядок в квартире, ее он будил ночами, чтобы спеть только что написанную песню... Если она снималась или была занята в театре, то при всяком удобном случае прилетала к мужу. Так же и он. Но, расставаясь даже на очень короткий срок, они и дня не могли прожить без телефонных разговоров. И тогда он набирал "вечные 07", просил телефонисток, с которыми уже был знаком, соединить его с Парижем.
  
  Когда Марина Влади приезжала в Москву, она старалась не пропустить ни одного спектакля Высоцкого в Театре на Таганке. Его лучшей театральной ролью считала Гамлета, хотя признавала замечательным и Свидригайлова в "Преступлении и наказании". Среди его киноработ выделяет Дон - Гуана из "Маленьких трагедий" (последняя роль Высоцкого в кино) и фон Коррена из экранизации чеховской "Дуэли" - картины "Плохой хороший человек". А вот к роли Жеглова - самой известной и любимой роли Высоцкого - Марина Владимировна относится прохладно. По воспоминаниям режиссера сериала "Место встречи изменить нельзя" Станислава Говорухина, она даже пыталась отговорить его от идеи снимать в этой роли Высоцкого. "Отпусти Володю, снимай другого артиста!" - со слезами на глазах просила Марина Владимировна.
  
  Высоцкого просто боготворили Маринины сыновья, чего нельзя сказать о его детях, относившихся к Марине Влади более чем сдержанно. "Средний, Петька, не без его влияния увлекся игрой на гитаре, - рассказывает Марина Владимировна. - Тогда Володя подарил ему инструмент. С его легкой руки юношеское увлечение сына стало теперь его профессией. По классу гитары он окончил Парижскую консерваторию, участвует в конкурсах, выступает с концертами".
  
  В последние два года отношения между ними не то чтобы испортились, но стали напряженными. Виной тому - девушка - студентка, которой сильно увлекся Владимир Семенович и которую исследователи его жизни и творчества склонны определять как "последнюю любовь Высоцкого".
  
  Совместная жизнь с Высоцким не принесла Марине Владимировне абсолютно никаких выгод, и даже наоборот, отрицательно сказалась на ее карьере: "В течение двенадцати лет большую часть времени я находилась в Москве. И это, конечно, не на пользу международной карьере актрисы. Но, тем не менее, я всегда, всю свою жизнь решала как женщина, а не как актриса. Карьера - это не главное в моей жизни..."
  
  В настоящее время Марина Владимировна снова замужем. За последние годы она многое пережила: попал в тяжелую аварию старший сын, погибли две внучки. Несмотря ни на что, она по-прежнему хороша собой. В память о Высоцком она хранит первую книгу его стихов "Нерв", фотопортрет, на котором он снят стоящим в профиль над горящей свечой, и, конечно же, его песни. Только вот слушать эти записи Марина Владимировна не может: "Прошло столько лет, - говорит она, - а я не могу спокойно говорить о Володе, спокойно смотреть его фотографии... и не могу слышать его голос, когда его уже нет в живых. Для меня это невыносимо".
  
  После первой клинической смерти Высоцкий признался в любви Оксане Афанасьевой
  
  
  
  
  Говорят, сам Высоцкий называл ее своей последней любовью. О своих отношениях с Владимиром Семеновичем она молчала очень долго. Когда они познакомились, ей было восемнадцать лет, ему - сорок. Он увидел ее в администраторской Театра на Таганке. Вот как вспоминает об этом Оксана: "Он первый на меня внимание обратил... и, что называется, обалдел. Взял телефон, пригласил на свидание". А она размышляла, идти или нет, пока подруга не сказала: "Да ты что?! Все бабы Советского Союза просто мечтают оказаться на твоем месте!" Это ее убедило. Они встретились, а на следующий день она рассталась со своим женихом, решив, что лучше один день с таким мужчиной, как Высоцкий, чем всю жизнь - с посредственностью.
  
  Она до сих пор преклоняется перед ним, считая "абсолютно, совершенно, стопроцентно гениальным человеком". Именно Оксана открыто встала на защиту памяти певца от огульных обвинений в алкоголизме и наркомании: "Только об этом и пишут: пил, кололся, алкоголик, наркоман. Вот и представляешь эдакого доходягу с трясущимися руками, перед которым кокаиновые борозды и пара шприцев. Это абсолютная чушь. За те два последних года, что мы были знакомы, Володя снялся в фильмах "Место встречи изменить нельзя" и "Маленькие трагедии". У него были записи на радио, роли в театре, он ездил с выступлениями по стране. На Одесской студии готовился как режиссер запустить фильм "Зеленый фургон". Правда, ему не дали. При этом - да, пил, сидел на игле. Но это было вперемежку с работой на износ, наперегонки с болезнью".
  
  
  
  Владимир Семенович очень переживал из-за неустроенности ее судьбы. Он даже решил просить у Марины развода. В конце декабря 1979 года Марина Владимировна прилетает в Москву - для встречи Нового года и "для серьезного разговора". Вот что вспоминает об этом администратор Театра на Таганке Валерий Янклович, входивший в последние годы жизни Высоцкого в круг его близких друзей: "...Марина уже на даче. А Володя едет получать телевизор для одной девушки, отвозит его к ней домой. (Тут я должен сказать, что в последние годы Володя очень серьезно относился к этой девушке. Хотя меня она тогда немного раздражала... Но я видел Володино отношение: он принимал участие в ее жизни, вникал в студенческие проблемы... Конечно, она сыграла в жизни Высоцкого определенную роль). С первой минуты знакомства у них было ощущение общения с родным человеком. Она всюду ездила с ним на концерты. Когда Высоцкий пришел в себя после первой клинической смерти, именно ей он сказал: "Я люблю тебя!"
  
  Когда ехал за границу, всегда спрашивал, что ей привезти. "За два дня в Германии, - вспоминает Оксана, - он умудрялся купить два чемодана шмоток. Все - с необычайным вкусом подобранное. "Мне нравится, говорил, - когда ты каждый день в чем-то новеньком". Или: "А вот это - моя особенная удача". Удачей была французская сумочка из соломки или какая-то другая вещь, которая, по его мнению, мне особенно шла". Платья от Диора и Шанель в дефицитной Москве создавали Оксане определенную известность, представляя ее кому-либо, подруги говорили: "Знакомьтесь, это Оксана - у нее восемнадцать пар обуви". Но когда Высоцкий умер, она ушла из его квартиры налегке - ничего не взяла... Однажды весной она призналась ему, что очень любит ландыши. А когда проснулась, увидела, что вся ее комната буквально уставлена ландышами... Он хотел с ней обвенчаться: они наивно полагали, что в государстве, где церковь от этого самого государства отделена, их обвенчают без штампа в паспорте. Но оказалось, что это не так просто. После долгих поисков Высоцкий все же нашел батюшку, который согласился на такой, в общем-то, противоправный поступок. Владимир Семенович купил кольца, но обвенчаться они не успели. А кольца после смерти Высоцкого пропали из его квартиры - они лежали в спальне, на тумбочке, в стакане...
  
  Год его смерти был самым страшным в жизни Оксаны Афанасьевой: она ушла в академический отпуск, хотела эмигрировать из страны, ее пыталось завербовать КГБ - а когда не получилось, просто выгнали из института.
  
  Сегодня Оксана - художник по театральным костюмам. Через два года после смерти Высоцкого она познакомилась с Леонидом Ярмольником и спустя некоторое время вышла за него замуж... А Высоцкого она до сих пор вспоминает с любовью и нежностью, считая, что он во многом определил ее жизнь.
  
   "Facty i kommentarii ". 21-Июль-2000. Жизнь.
  
   МАЛОИЗВЕСТНЫЕ ИМЕНА ИЗ ДОНЖУАНСКОГО СПИСКА ВЫСОЦКОГО
  
  О влюбчивости Высоцкого ходили легенды. По сей день в его донжуанском списке всплывают не известные ранее имена.
  
  Лионелла Пырьева
  
  
  
  Как стали рассказывать только сейчас, у Высоцкого был роман с актрисой Лионеллой Скирдой - Пырьевой (бывшей женой Пырьева, сегодня она супруга Олега Стриженова).
  
  Клара Румянова
  
  
  
  Про тайный роман Высоцкого с актрисой Кларой Румяновой мы узнали случайно. Однажды она пожаловалась, что ее актерскую карьеру перечеркнул режиссер Пырьев: "Я отвергла его приставания, после чего он перекрыл мне кислород, в этом была его месть. Противоположные чувства в моей душе оставил Володя. Он ухаживал деликатно, самозабвенно".
  
  По словам работников съемочной группы фильма "Сказ про то, как царь Петр арапа женил", Высоцкий настойчиво добивался Румяновой: дарил цветы, читал свои новые стихи. Клара держала себя высокомерно, говорила, мол, ты много пьешь. Высоцкий твердил: "Поженимся - брошу пить". Владимир Семенович сумел добиться взаимности, но, после того как просочились слухи о его увлечении Мариной Влади, отношения с Кларой стали по-рабочему сухими.
  
  Ирина Печерникова
  
  
  
  Настойчиво добивался кумир женщин Ирины Печерниковой. Когда та почувствовала, что их отношения перерастают в нечто большее, спросила Владимира, любит ли он Влади. Получив утвердительный ответ, не стала искушать судьбу и порвала отношения. Высоцкий страшно обиделся, поскольку не привык к отказам. Чуть позже их судьбы пересеклись на съемках "Сказа о том, как царь Петр арапа женил", где бывшим друзьям пришлось изображать в кадре любовь.
  
  Ирина Мазуркевич
  
  
  
  Нежные отношения приписывали Высоцкому с юной актрисой Ириной Мазуркевич, которой певец из-за границы привозил одежду и парфюмерию. Ирина по наивности относилась к Высоцкому не как к кумиру, что дивило актера. Он заботливо опекал юную актрису. Позже Мазуркевич вышла замуж за Равиковича, Хоботова из "Покровских ворот". В первую их встречу на ней была модная кофточка, подаренная Владимиром Высоцким.
  
  ГАЛЯ ВОЛКОВА
  
  Муза на подиуме. Неизвестная башкирская любовь Владимира Высоцкого
  
  "Когда в угол швыряют
  шиншилловые шубы" -
  этой строчки из романса Высоцкого нет ни в одном сборнике. Вообще нигде. Написанное небрежным почерком в порыве вдохновения всего за пять минут, это стихотворение навечно осталось на бумажном фирменном бланке престижной таллиннской гостиницы в 70-м году...Лишь пара строк случайно избежала небытия. Да еще эстетское название. "Это было в отеле", подражание Северянину. На белом свете совсем немного реальных женщин, которым Высоцкий посвятил стихи. Их три. Актрисы Татьяна Иваненко и Лариса Лужина, французская жена Марина Влади. Но была еще одна, была...
  - Когда я читаю воспоминания о Высоцком, то невольно ищу в них имя той девочки, хотя бы намек. И не нахожу, - говорит Татьяна Осьмеркина, известный художник-модельер. - Надо же, как обошлась с нашей Галей Волковой судьба. Этот тайный роман, возможно, сломал ей жизнь, а в его биографии о ней не осталось даже строчки...
  
  Девочка-видение
  - Можно, я почищу вам картошку? - гостья опустилась на стул и оттуда снизу вверх посмотрела на хозяина квартиры. Тонкие руки нервно заходили ходуном, когда она взяла нож. Глаза-воронки плавали в сигаретном дыму. Талию обхватишь двумя мужскими ладонями.
  Красивая девушка. Но - странная.
  Хрупкая азиатка с чуть желтоватой кожей выглядела цветком башкирских степей среди унылых московских улиц, изысканным черным тюльпаном...
  В одну компанию с Высоцким Галя Волкова случайно попала с подругой Таней. Хотя он видел ее и прежде. Галя жила рядом с рестораном "Баку", в высотной башне, неподалеку от дома поэта. Он заметил ее на улице. Но поволочиться не вышло.
  Незнакомка гордо дернула головой и назвать свое имя наотрез оказалась. Не то воспитание. Галя Волкова родилась в очень строгой мусульманской семье, где с детских лет девочек приучали к смирению и терпению. Родители ее не были состоятельными башкирами. Единственным богатством, случайно выпавшим на их долю - необычайной красотой дочери, - они распорядились рачительно и быстро. В юную бесприданницу Галю безумно влюбился сын высокопоставленных дипломатов, археолог по профессии. По всему миру мотался он в поисках раритетов. А нашел - в Москве.
  Галя вышла за него замуж, родила сына, которого обожала. Часто гуляла она с коляской возле дома, думая о своем. "Позже она говорила нам, что не узнала в пристававшем к ней на улице незнакомце знаменитого Высоцкого, - рассказывают ее подруги. - Честно говоря, он ей не понравился, маленький человечек с красным лицом..."
  "Рядом с нами, оказывается, живет изумительная красавица. Мы только что ехали в одном такси. Даже странно, что ты ее прозевал", - сказала как-то Высоцкому Марина Влади.
  - Галя тоже поведала нам, что однажды ее подвозил таксист, у которого в салоне уже сидела одна пассажирка. Ее лицо осветилось, и Галя, смутившись, признала в белокурой женщине знаменитую французскую актрису. "Вы знаете Высоцкого?" - вдруг спросила у нее Влади. Галя промолчала, в то время они еще не были знакомы, - рассказывает модельер Татьяна Осьмеркина. - Поймите, Галя не была роковой красоткой. Она очень стеснялась чужого внимания. Застенчивая, робкая, из модных книг ничего не читала, говорить с ней можно было только о простых вещах...
  О переменах в своей судьбе Галя не помышляла. По словам подруг, жила тихо. Высокопоставленный муж постоянно намекал ей, кому она обязана своим счастьем.
  Но однажды Галю увидели химкинские модельеры из областного Дома моделей. Позвали девушку работать на показах. Вскоре ее пригласили уже на знаменитый Кузнецкий мост. Бог весть, как она уговорила мужа отпустить ее из дома, какие доводы приводила...
  В нарядах "от кутюр" Галя неожиданно потерялась - слишком уж нестандартна была. В ней не было стильности английской Твигги или эффектности советской Милы Романовской. Лицо не из толпы.
  Галю взяли в детский цех, демонстрировать подростковую одежду.
  То было странное время. Превращать настоящих красавиц в королев никто не умел...
  Поэтов от Бога, не закончивших Литературный институт, называли бардами-самоучками. Манекенщицам в трудовых книжках писали по - пролетарски - рабочие.
  За огромные глаза и необычную робость модели прозвали Галю Бемби, олененок.
  
  "Все как ты просил!"
  - У меня в те дни как раз разгорелся бурный роман с манекенщицей Таней, спутницей Гали, - вспоминает Давид Карапетян, друг Высоцкого. - Ей-богу, они были совершеннейшими антиподами - страстная красота Гали будто оттеняла прибалтийскую холодность моей избранницы. Таня была утонченна и умна. Галя - тиха и наивна. Но мне кажется, что они обе были неважными манекенщицами. Галя дрожала, когда выходила на подиум, и чуть не падала прямо на зрителей - так волновалась. Да и Татьяна не была обычной моделью. Она курила сигареты "Олд Голд", наслаждалась шотландским виски и музыкой Альбинони. "Ты хоть знаешь, что выиграл миллион в лотерею?" - искренне воскликнул Володя, оценив наши отношения. Хотя Высоцкого Таня не очень любила, не доверяла ему, не верила в нашу дружбу. Эта ее неприязнь, кстати, Володе даже импонировала. Сам он был сильно увлечен Галей, хотя его чувства к ней напоминали скорее жалость и нежность. Кстати, их роман начался у меня дома, накануне приезда Марины Влади, за два месяца до регистрации его последнего, третьего брака.
  Накануне прилета невесты-француженки Давид попросил Галю пересидеть с Высоцким ночь, не давая ему напиться. Она не понимала, что от нее требуется. Но и не отказалась. Сановный муж уехал на очередные раскопки, Галя была свободна. "Я поставил перед ней на столе большую фотографию Володи и, театрально жестикулируя, начал подводить мысль к тому, что она обязана пожертвовать своей честью во имя спасения великого человека, - продолжает рассказ Давид Карапетян. - Я сказал, что если она не даст ему напиться, то когда-нибудь в Башкирии ей поставят памятник, как Салавату Юлаеву. "Только не выпускай его из дома, - упрашивал я Галю. - Увлекшись тобой, он останется трезвым!"
  Приехал Высоцкий. Разлили дефицитное чешское пиво "Будвар", посидели. Давид ушел на свидание к Тане. Галя осталась наедине с поэтом. Ночь тянулась на удивление спокойно.
  - Галя постаралась пить пива больше Володи, и к утру ее кожа приобрела зеленоватый русалочий оттенок, - удивляется Давид Карапетян. - Они вместе выкурили прорву сигарет. Когда я вошел в комнату, Галя подняла на меня свои глаза-омуты, во всех движениях ее сквозила восточная покорность: "Видишь, я сделала все как ты просил!" Я взглянул на эту странную пару, сидевшую на диване, и вдруг меня осенило. Да ведь это Печорин со своей гордой Бэлой, не хватает только офицерского мундира и черной шали...
  Галя, шатаясь, подошла к окну. На ней было тонкое платье, сквозь которое просвечивало утреннее солнце. Создавался эффект полной обнаженности. "Никогда не видел подобных женщин, - ошарашенно признался Давиду Высоцкий. - Я думал, что меня ничем невозможно удивить - но она сегодня выпила больше меня..."
  "Такая странная девушка, - скажет он позже. - Глядит как ангел и вдруг заявляет: "Я тебя недостойна!"
  - Поехали в "Шереметьево", к Марине.
  - Не хочу. Ты посмотри, что за глаза! Что за талия!
  Карапетян еле - еле уговорил Высоцкого отправиться в аэропорт встречать Влади, в которую поэт был безумно влюблен, которой добивался столь упорно, чьим мужем собирался стать.
  
  Это было в отеле...
  - Какие странные строчки в этом неизвестном стихотворении Высоцкого. А вы уверены, что оно посвящено именно нашей Гале? - недоумевает Татьяна Осьмеркина. - В это трудно поверить, но у нее никогда не было дорогих вещей. Она одевалась более чем скромно. Муж держал ее в строгости. Девочки отдавали ей свои поношенные наряды, свекровь из Америки однажды привезла Гале кожаный сарафан "от Кардена", ей так в нем хорошо было. Мы с ней пошли в Театр на Таганке на "Галилео Галилей". Высоцкий оставил билеты на ее имя. Помню, толпа у входа расступилась, когда она шла, и тут же зашептала ей вслед, пораженная. И тем, как она выглядит, и тем, что она "от Высоцкого". Сейчас я понимаю, что Галя была совершенной манекенщицей, просто чуть поторопилась родиться. Но шиншилловой шубы у нее никогда не было...
  
  70-й год. Крыши старого города отбрасывают чопорные старомодные тени. Теплый сентябрьский ветер заигрывает со стариком флюгером на ратуше.
  Дюны. Сосны. Финский залив.
  Высоцкий в загуле. Высоцкий в Таллине.
  - Когда-то в молодости в этих местах я работал переводчиком в фильме "Красная палатка" с Клаудией Кардинале, - вспоминает Давид Карапетян. - И, охваченный минутной ностальгией, легкомысленно соблазнил на новую поездку Володю, у которого как раз образовалось окно в театре. Я поругался с Таней, мысли были вразброд. Мы с Высоцким предвкушали легкий уик-энд с прибалтийским акцентом.
  "Володя!" - ворвался вдруг в уединение заискивающий женский голос. На перепутье стояла Галя. "А где Таня?" - буркнул Высоцкий, растревоженный внезапностью ее появления. "Таня спит в общежитии. Мы приехали сюда наугад, чтобы найти вас, подышать одним воздухом..."
  - Ее наивный возглас нас окончательно добил, - усмехается Карапетян. - Чтобы две писаные красавицы помчались в несусветную даль за бедными мужиками?! На то, чтобы содержать этих странных и капризных, как мы думали, девушек, наши тощие кошельки рассчитаны не были. Поэтому в душе и у Володи, и у меня неприятно заныло.
  "У тебя деньги есть?" - откровенно поинтересовался Высоцкий. "Конечно, есть", - Галя королевским жестом вытряхнула из сумки содержимое. Высоцкий деловито сосчитал мятые купюры. Денег хватало и на безбедное проживание в гостинице, и на обратные билеты.
  Обстановка разрядилась. "Чуть позже мы собрались за пивом в номере у Володи, - вспоминает Давид Карапетян. - Сам он пить не стал. Лишь молча любовался нашими спутницами, его настроение, казалось, было отличным. Внезапно вскочив, он подбежал к телефонному столику и начал что-то писать на листке фирменной бумаги. "Это - тебе", - протянул он Гале листок и тут же прочитал стихотворение вслух, изящную стилизацию под Северянина, который, как известно, умер в Эстонии. Это было так уместно в ту минуту. Увы, я был нетрезв и запомнил всего две строки.
  "Когда в угол швыряют
  шиншилловые шубы
  ...Ночь нас в тени упрячет,
  как гигантский колосс".
  Тем же вечером, возвращаясь из ресторана, московская компания подверглась нападению хулиганов. "Гляди-ка, черные идут!" - раздались выкрики, обращенные, скорее всего, к башкирке Гале и армянину Давиду. Высоцкий отреагировал мгновенно. "Почему ты это сказал? Объясни!"
  Отброшенный мощным хуком, бедолага - хулиган распластался на земле. Его друг, более трезвый, тут же признал актера и, отступая, ошалело выдохнул вслед: "Это ж Высоцкий!" Послышалось что-то нестройное из "Вертикали".
  Всю оставшуюся дорогу девушки молчали. С моря тянуло соленым бризом. В открытых кофейнях на берегу варили густой кофе.
  Кофе с солью. Необычный вкус. Хороший, но странный.
  Давид Карапетян до сих пор предпочитает именно такой.
  
  С тех самых пор, вернувшись из Таллина, Галя часто повторяла стихи Северянина. Про ажурную пену и любовь пажа и королевы. Она говорила, что точно такие же строки посвятили и ей. Только слова немного другие. Но какие - она забыла.
  Ей не верили, считали, что Бемби все выдумывает. Тем более что о знакомстве с Высоцким девушка рассказала только избранным.
  Карьера манекенщицы у Гали расстроилась. Она редко выходила на подиум, "на сеансах", во втором составе. "Туда продавались недорогие билеты, для людей с улицы, звезды на таких показах не работали, - рассказывает Галина Мейлукова, бывшая манекенщица. - Но Галя и там долго не задержалась, вскоре она исчезла из нашего круга. Даже фотографий ее ни у кого не осталось, манекенщицы время от времени делают ревизию старых журналов и рвут все чужие снимки, иначе столько макулатуры накопится... Я и сама так поступала. Да, по-житейски Галя Волкова была слишком красива, что иногда мешает счастью. А вот силы духа и характера у нее, как мне кажется, не хватило.
  Она казалась красивым и слабым цветком на тонком стебле.
  Такие не борются - они вянут.
  - В ней не было целеустремленности, как в иных, совершенно не было стервозности. Она была слишком не от мира сего, - говорит Анна Герулайтис, бывшая манекенщица. - К сожалению, наши пути разошлись много лет назад. Я только слышала, что для нее дружба с Высоцким закончилась печально.
  Поэт женился на кинозвезде, был занят спешным оформлением документов, мотался по юридическим конторам. Ему уже было не до Гали. "Представляешь, позвонила мне в три ночи из какой-то пьяной киношной компании: хочу, мол, тебя видеть. Она теперь у нас с режиссерами общается, ухаживает за ней один знаменитый ленинградец. И ведь бросила его, примчалась ко мне среди ночи. Странная девушка... Хорошо еще Марина в Париже. Как бы я ей объяснил это?" - досадовал Высоцкий в разговорах с Давидом.
  Однажды, в порыве странного самоутверждения, Галя крикнула богатому мужу о таллинской поездке, о знакомстве с популярным актером и бардом, о том, что самое главное в человеке - это быть свободным, делать что хочешь и ни от кого не зависеть...
  Кто знает, повлиял ли Высоцкий на ее мировоззрение?
  Но она больше не хотела быть хрупким жертвенным цветком, не хотела слепо подчиняться.
  По слухам, Галю положили в специализированную лечебницу. Родители решили, что она, вероятно, сошла с ума. Муж потребовал развода. Уже выйдя из клиники, чтобы прокормить сына, Галя устроилась работать машинисткой в какую-то контору со скучным названием.
  Ее лицо осунулось и почернело. От удивительной красоты не осталось и следа. О своем прошлом она никому не рассказывала.
  
  - Во время какого-то из кинофестивалей, лет шесть спустя, Володя позвонил мне и попросил прийти, - вспоминает Давид Саакович Карапетян. - Он сидел в компании Говорухина и Севы Абдулова в ВТО, но, увидев меня, тут же поднялся. Тогда мы с ним встречались гораздо реже, поэтому я удивился его звонку. "Помнишь манекенщицу Таню, ты был страстно влюблен в нее?" - грустно произнес он. Я помнил Таню даже слишком хорошо. После нашего разрыва с ней моя жизнь покатилась под откос, я развелся со своей первой французской женой Мишель, жить с которой было легко и удобно. Таня же вышла замуж за очень богатого и могущественного восточного господина, уехала к нему на родину, быт ее наладился, она достигла всего, чего только хотела. Я сам никогда бы не смог столько ей дать... "Я видел Таню сегодня в пресс-центре фестиваля, - добавил Высоцкий. - Она ехала туда в лифте, я не сразу ее узнал. Такая шикарная светская дама. Она окликнула меня и напомнила про поездку в Талин. Хорошо тогда было, правда? Вот только про Галю она ничего не знает..."
  ...Почему-то я была уверена, что Галя умерла. И даже представляла себе, как рассыпался в небе на тысячи осколков самолет, в котором летела Галя. Или представляла легковую машину, соскользнувшую в пропасть на резком повороте.
  А может быть, горсть белых таблеток, зажатых в тонкой обескровленной руке? Пистолетный выстрел в тумане?
  В общем, что-то романтичное и возвышенное. Стилизация под Северянина. В ее грустной судьбе Давид Карапетян тоже был уверен. И Высоцкий как-то произнес в 73-м году: "Да, пошла, видно, девочка по рукам. Сломала ее жизнь".
  - Рано вы ее похоронили, по крайней мере, неделю назад моя подруга Галина была жива и здорова, - ахнула Валентина Филина, известная когда-то манекенщица. Она назвала мне заветный телефон.
  - Вы та самая Галя? - не смела я верить своей удаче. Словно позвонила по машине времени в 70-й год. Ибо эта девушка в моем сознании давно уже стала мифологическим образом, в ее реальность я не верила...
  - Да, это я. Я была знакома с Владимиром Высоцким, но никогда и никому не хотела бы рассказывать о подробностях наших встреч. Зарабатывать на Высоцком деньги - для меня кощунственно. А откровенничать, чтобы стать одной из тысяч женщин, которыми он увлекался, я не стану, - Галя помолчала. - Наши отношения трудно охарактеризовать. У нас ведь не было сексуальной связи, что бы вам ни говорили. Очень сложно объяснить, но он просто за мной ухаживал. Высоцкий был чистым человеком. Таким его помнят немногие. Мне он посвятил одно стихотворение и еще одно - моему сыну Павлику. Но я их забыла, какие-то отдельные слова в голове вертятся - вот и все.
  - Как можно забыть стихи, написанные любимым человеком?
  - А кто вам сказал, что я любила Высоцкого? Мы просто дружили все вчетвером, - Галя запнулась и вдруг тихо произнесла. - Ну а как там... Давид? До сих пор не женат? Бедный Давид...
  И тут я поняла все. В этом странном четырехугольнике не было прямых углов, только ломаные линии.
  Когда я опять пришла к Давиду Карапетяну, он сварил мне кофе с солью. Включил Высоцкого. А потом вдруг произнес: "В Талине, в ресторане, я услышал непонятные слова Гали, она прошептала их, когда Володя отошел: "Я тебя люблю!". Повисла тяжелая пауза. Я не знаю, почему она это сказала. Такая странная девушка... Мне нечего было ей ответить. Я любил другую. И у меня был друг, которого я не мог предать..."
  "Я сейчас замужем, у меня все хорошо, - добавила Галина на прощание. - Мой муж ничего не знает о моем прошлом. И я не хочу, чтобы он что-то узнал - мне уже не двадцать пять лет, чтобы начинать все сначала..."
  "Га-а-аля, срочно нужен телефон", - позвал мою собеседницу мужчина на том конце трубки.
  И раздались короткие гудки.
  Фамилия главной героини изменена по ее просьбе.
  
   Екатерина САЖНЕВА
   Источник - Московский Комсомолец
  
   АЛЕКСАНДР ГРИН И ЕГО МУЗЫ
  
  
  
  Все, кто видел Грина, отмечают в его внешности одну деталь - рост.
  "Это был очень высокий человек в выцветшей желтой гимнастерке".
   "Через минуту вошел высокий худой человек".
   "Грин был угрюм, высок и молчалив".
  "Это был высокий, худой, малоразговорчивый человек с суровым лицом и хмурым взглядом".
  Эсеры даже дали ему партийную кличку Долговязый. А между тем роста в Грине было всего 177,4 сантиметра. Обычный, средний для мужчины рост. Впрочем, поэт Георгий Шенгели отмечает еще одну "высокость" Грина: он был - "высоко честен".
  
  БИБЕРГАЛЬ
  
  
  
  Екатерина Бибергаль крайняя слева в верхнем ряду
  
  Она - первая любовь Александра Грина, того, который написал "Алые паруса". Но Екатерина - не Ассоль. Она - профессиональная революционерка.
  С ведений о ней немного. Родилась на Нерчинской каторге в Читинской области (сейчас - Забайкальский край).
  Ее отец Александр Бибергаль, третьекурсник Санкт-Петербургской медико-хирургической академии, в декабре 1876 года был арестован за участие в демонстрации на Казанской площади. Два года следствия - и суровый приговор: 15 лет каторги. Вслед за Александром "во глубину сибирских руд" отправилась его невеста, которая вскоре стала его женой. По воспоминаниям другого каторжанина, Льва Дейча, это была "слабенькая, тщедушная на вид, но очень деятельная и настойчивая женщина. Благодаря знанию иностранных языков и музыки, она не только обучала своих трёх детей, но и давала уроки другим детям. Бибергаль сам никогда не сидел сложа руки. Энергичный, способный ко всякому практическому занятию, он почти всегда находил себе заработок - работал конторщиком, бухгалтером, учителем, корреспондентом".
  По амнистии 1884 года Александр вышел на поселение. Сначала жил в Чите, потом переехал в Амурскую область. В Благовещенске служил агентом Российского общества страхования и транспортирования кладей, жена неплохо зарабатывала уроками, и семья жила безбедно. Дети учились в гимназии, после старшая дочь Екатерина поступила на высшие Бестужевские курсы в Петербурге. Это было первое в России высшее женское учебное заведение университетского типа. Проучилась на курсах Екатерина недолго: в марте 1901 года за участие в демонстрации на той же Казанской площади ее арестовали (то же самое и в том же месте произошло с ее отцом 25 лет назад) и отправили под гласный надзор полиции в Севастополь. Там она повстречала Александра Степановича Гриневского.
  Будущий известный, а тогда начинающий, писатель Грин - это его псевдоним - выступал в роли агитатора партии эсеров, в которой состояла и Катя. Он влюбился в нее без памяти, она тоже увлеклась молодым человеком. Благодатный юг и теплое море, любовь и революционная романтика - все прекрасно! Но в 1903 году Грина арестовали. Катя сразу же взялась за подготовку побега: умудрилась добыть тысячу рублей, купила парусное судно, чтобы морем Гриневский добрался до Болгарии, подкупила извозчика... Бежать Александру не удалось: его схватили, когда он уже поднимался через забор по переброшенной "с воли" веревке. В заключении он остался до 1905 года. А Катя... Буквально накануне неудавшегося побега Грина ее внезапно выслали из Севастополя в Архангельскую губернию, в Холмогоры.
  Вновь Екатерина и Александр встретились в 1905 году в Петербурге. Два года назад, в Севастополе, оба были влюблены и собирались пожениться. В Северной столице, повзрослевшим и уже много пережившим, им предстояло расстаться. Александр к тому времени разочаровался в революционной деятельности, после заключения ему хотелось спокойной жизни. А Екатерина не мыслила жизни без революции и состояла в боевой организации эсеров.
  Расставались они тяжело - с мучительными объяснениями, взаимными обидами, упреками. Дошло до того, что Александр стрелял в Екатерину. "Я знал, что никогда не смогу убить ее, но и отпустить не мог, и выстрелил", - говорил он много лет спустя. Убить не хотел, но целился в сердце. По счастью, рана оказалась не тяжелой, Екатерина быстро поправилась, Грина, она не выдала, но расстались они навсегда.
  Много позже Грин писал о Екатерине, что это была женщина редкой красоты, энергии и настойчивости. Департамент полиции подтвердил его слова, описывая приметы революционерки: "... волосы светло-русые, вьющиеся, с золотым отливом, брови дугообразные, глаза светло-карие, зубы все белые, лицо гладкое...". Это описание было составлено в январе 1905 года, когда Екатерина бежала из Архангельской ссылки (добралась до Швейцарии), в декабре того же года она снова была в Петербурге (рассталась с Грином), жила на нелегальном положении и входила в боевой отряд при Центральном комитете партии эсеров (организация занималась подготовкой террористических актов).
  Но полиция была начеку. В ночь на 1 апреля 1907 года в Петербурге была арестована группа боевиков из 28 человек. В их числе и "мещанка Екатерина Александрова Бибергаль, 22 лет". Приговор по делу боевой организации эсеров вынесли в августе того же года. Двоих главных обвиняемых приговорили к повешению, остальных к ссылке и каторге, шестерых оправдали. Екатерине дали восемь лет каторги, и отбывала она ее там же, где родилась, где был каторжанином ее отец. Нерчинская каторга - это семь тюрем в треугольнике межу Шилкой, Аргунью и Забайкальской дорогой. Одна из тюрем - Мальцевская - была женской. Сначала здесь содержались только уголовные преступницы. С 1907 стали присылать политических.
  В воспоминаниях Ф. Радзиловской и Л. Орестовой подробно описан быт каторги. "Большой двор, два корпуса с общими и одиночными камерами, баня и кухня. Жили коммуной: все получаемые деньги, посылки и книги шли в общее пользование".
  Обслуживали каторжанки себя сами: топили печи, носили воду, убирали камеры стирали. "Главным содержанием нашей жизни были занятия. Малограмотных обучали русскому языку, географии, арифметике и т.д. Так как большая часть из нас была со средним и незаконченным высшим образованием, то иногда на каждую ученицу приходилось по несколько учительниц. Занимались языками - французским, немецким и английским. Многие с большим увлечением занимались математикой и философией". Желающие учились делать массаж, ремонтировать обувь, переплетать книги (в библиотеке политических было около 800 томов).
   Для сравнения: уголовные каторжанки - в основном из крестьянок - содержались "по 35-40 человек в одной камере, спали на нарах. В то время как мы занимались только самообслуживанием, они целый день выполняли тяжелую работу".
  ...Скорее всего, где-то в начале ХХ века семья Бибергаль перебралась из Благовещенска на запад. Екатерина же на каторге, потом в ссылке - в Чите, в селе Кудар, - пробыла все восемь лет. Освободившись в феврале 1917 года, она тоже уехала на запад, в Петроград. В 20-е годы она была членом Всесоюзного общества политкаторжан и с семьёй брата Виктора занимала большую квартиру в красивом доме в центре города. Их отец последние годы жизни (умер в 1925 году) провел в Москве, в доме ветеранов революции им. Ильича.
  Но благополучный период жизни Екатерины Бибергаль длился недолго: в 1938 году ее арестовали. Об этом заключении оставила воспоминания Т. П. Милютина в книге "Люди моей жизни". Судьба свела двух женщин в инвалидном лагере Баим (система ГУЛАГ) в Кемеровской области в 1943 году.
  "Сердце мое начало оттаивать благодаря Екатерине Александровне Бибергаль. В хорошую погоду с весны и до поздней осени можно было видеть ее у южной стены 15-го барака, сидящую на раскладном табуретике и читающую книжку. Всегда подтянутая, аккуратно одетая и причесанная, летом неизменно с белым воротничком, тоненькая и легкая. Ей тогда было больше шестидесяти, но никакой старости в ней не чувствовалось. Наоборот - было в ней даже что-то девическое. О Екатерине Александровне я знала только, что она политкаторжанка, т. е. странствия ее по тюрьмам, этапам и ссылкам начались еще в царское время. Присутствие в лагерях политкаторжан - людей, делавших в начале века революцию, поражало меня".
  В 1948 году закончился десятилетний срок заключения, и Екатерину Александровну отправили в ссылку, на этот раз в Карелию. Рина Штейн, которая работала в школе поселка Лаухи, вспоминает: "...В первый же день я пошла в библиотеку. Из-за стойки поднялась стройная, на мой молодой взгляд, сильно пожилая женщина. Выглядела она несовременно, как будто сошла со старой гравюры. Длинное прямое платье с белоснежным воротничком. Седые волосы убраны в узел".
  Екатерине Александровне было уже 77 лет, когда она, неудачно упав, сломала ногу. Она долго лежала в больнице, ногу ампутировали. Несмотря на инвалидность, ее ссылка закончилась только в 1956 году. Каким-то чудом она добралась до Ленинграда и последние годы жизни прожила у вдовы своего брата - в одной комнате той квартиры, которая когда-то целиком принадлежала им всем. Надо ли говорить, что положение Екатерины Александровны было тяжелейшим. Умерла она в начале 60-х годов.
  ...Целая жизнь, истраченная на ссылки, побеги, каторгу, новые сроки и ссылки. Только в самом начале годы счастливого детства и в юности немного страстной любви. Что в финале? Наверное, горькое сожаление напрасных жертв. Хотя как знать...
   Источники: Валентина КОБЗАРЬ "Не Ассоль".
  
  ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ В.П. КАЛИЦКОЙ (первой жены А. Грина)
  
   "Киска - это партийное имя, так сказать, кличка, под которой скрывалась Екатерина Александровна Б. С этой девушкой была тесно связана полоса жизни А. С. с 1903 по 1906 г. Их первая встреча с А. С. Грином тепло описана в рассказе А. С. "Маленький комитет". Героиня рассказа дана там в очень мягких, привлекательных тонах. К тому же времени относится и другой рассказ А. С-ча "На досуге"...
  ... ""Киска" была умна, порывиста, эксцентрична. Обоих, естественно, сближала общность взглядов, настроений и мыслей. Она хорошо относилась к Грину, но не любила его. И в первых числах января 1906 года они окончательно разошлись. Разрыв этот мог бы дорого стоить Грину. Несдержанный, вспыльчивый, в ярости бессилия и гнева (в такие минуты Грин был всегда страшен), он выхватил револьвер и выстрелил в "Киску" в упор. Пуля попала ей в грудь. Девушка была доставлена в Обуховскую больницу, где ее оперировал знаменитый хирург - профессор И. И. Греков. Грина "Киска" не выдала..."
  Вл. Сандлер приводит в своей книге слова Грина из воспоминаний Калицкой, текст которых, по-видимому, находится в одном из петербургских архивов: "Она держалась мужественно, вызывающе, а я знал, что никогда не смогу убить ее, но и отступить тоже не мог и выстрелил".
  А вот как описывается разрядка этой истории в мемуарах Калицкой, хранящихся в РГAЛИ.
  "Пуля попала в грудную клетку, в левый бок, но прошла неглубоко.
  Е. А. нашла в себе силы выйти в комнату хозяев и попросила их пойти уговорить Александра покинуть квартиру. Хозяева так и сделали.
  Рана оказалась не тяжелой. Оперировал проф. Греков, и Е. А. вскоре поправилась. А. С. несколько раз пытался поговорить с Е. А. наедине, но это ни разу ему не удалось. Е. А. просила своих друзей не оставлять ее одну с А. С. Так кончились их отношения.
  В январе 1906 г. А. С. был вновь арестован и попал в Выборгскую одиночную тюрьму "Кресты", где просидел до мая. В мае он был переведен в Пересыльную тюрьму, а оттуда выслан в Сибирь.
  Когда в 1915 г. вышла книга А. С-ча "Штурман четырех ветров", Е. А. была на каторге по политическому делу. А. С. послал ей туда свою книгу, и Е. А. узнала себя в героине "Маленького комитета"...
  После ареста А. Семёновича в январе 1906 г. они с Киской никогда не виделись".
  
  АБРАМОВА ВЕРА
  
  
  
  Незабвенная Вера Павловна
  
  Первой женой Александра Грина была Вера Павловна Абрамова.
  Они познакомились в начале 1906 года, в знаменитых "Крестах" - Выборгской тюрьме Петербурга, - где Александр Гриневский отбывал наказание за нарушение паспортного режима - результата его эсеровской деятельности.
  Вначале Грина навещала его сводная сестра Наталья, однако ей пришлось покинуть Петербург. Тогда в жизни начинающего писателя и появилась "тюремная невеста" Вера Павловна Абрамова, миловидная девушка двумя годами младше Грина.
  Вера Павловна была дочерью богатого петербургского чиновника. Гимназию она окончила с золотой медалью, окончила и Высшие женские курсы, больше известные как Бестужевские, физико-математическое отделение, после чего преподавала в различных учебных заведениях. Одновременно она работала на общественных началах и в "Красном кресте", помогая политическим заключенным. При этом ей приходилось представляться невестой тех сидельцев, которые не имели в Петербурге ни родственников, ни знакомых, чтобы иметь право посещать их. Справедливости ради следует отметить, что действия Веры Павловны не были во времена Первой русской революции чем-то из ряда вон: в "Красном кресте" работали многие общественные деятели, симпатизировавшие политическим оппозиционерам царского режима.
  Еще в "Крестах" Александр Гриневский, находившийся в переписке с Верой Абрамовой сумел произвести на нее благоприятное впечатление своей бодростью и остроумием.
  * * *
  В мае Грин, приговоренный к ссылке в Тобольскую губернию, встретились. Эту встречу Александр Степанович и назвал главным событием своей жизни. Тогда же, во время этой встречи, и случился их первый поцелуй. После того, как прозвучал звонок к отбытию - вспоминала Вера Павловна - "я подала Александру Степановичу руку на прощание, он притянул меня к себе и крепко поцеловал".
  "До тех пор, - продолжает она, - никто из мужчин, кроме отца и дяди, меня не целовал; поцелуй Гриневского был огромной дерзостью, но вместе с тем и ошеломляющей новостью, событием".
  Узнав о дне отправки эшелона ссыльных, Вера Павловна пришла на вокзал с передачей, а через две недели получила письмо со словами: "Я хочу, чтобы вы стали для меня всем: матерью, сестрой, женой".
  Вскоре Гриневский бежал из ссылки в Самару, затем в Саратов, потом в Петербург, оттуда за паспортом в Вятку и снова в Петербург - к ней.
  И Вера Павловна его не отвергла. Слушая его торопливый рассказ о побеге, она подумала: "Вот и определилась моя судьба: она связана с жизнью этого человека. Разве можно оставить его теперь без поддержки? Ведь из-за меня он сделался нелегальным".
  Однако отец Веры не разделял ее мнения и ужаснулся, узнав, что его единственная дочь сжилась гражданским браком с беспаспортным бродягой без образования и определенных занятий.
  Они прожили, сходясь и расходясь, семь трудных лет, часто ссорились, не понимая друг друга.
  * * *
  В июле 1910 года Александра Степановича Гриневского арестовали за бегство из ссылки и присудили два года ссылки в Архангельскую губернию.
  Однако еще перед отправкой в ссылку, 31 октября 1910 года, Александр и Вера обвенчались. В церковь Гриневский пришел под конвоем. Отец невесты на венчании не присутствовал но, по словам Веры Павловны, "первый заговорил о Грине, первый предложил брать у него денег". так что на ближайшие годы молодожены были финансово обеспечены.
  В Архангельскую губернию Вера Павловна поехала вместе за мужем - он в арестантском вагоне, она в вагоне первого класса.
  Ссылку Гриневские отбывали в уездном городе Пинеге, затем в селе Кегострове. Старожилы вспоминали о них: "Александр Степанович был высоким худым молодым человеком, с желтоватым цветом лица... Вера Павловна - красивая молодая женщина, всегда подтянутая и молчаливая".
  Свои впечатления от жизни в архангельской ссылке Грин запечатлел в таких рассказах, как "Сто верст по реке" (1911), "Ксения Турпанова" (1912), "Таинственный лес" (1913).
  Примечательно, что в рассказе "Ксения Турпанова", в реалистической манере повествующего о том, как молодая жена ссыльного внезапно оставила своего мужа, сквозит и предчувствие собственной судьбы.
  В мае 1912 года Александр Степанович на законных основаниях и под своим именем вернулся в Петербург, а осенью 1913 года супруги Гриневские развелись.
  * * *
  Нина Николаевна Грин писала о причинах развода так: "Обе стороны были виноваты. Разница в годах была небольшая... но разница в желаниях, привычках, средах, в которых этот и другой воспитывались, была колоссальна. Грин по возвращении сразу же окунулся в литературную атмосферу... Литературная богема вовлекла его в пьяную распутную жизнь, начал зарабатывать собственные деньги, которые мог тратить бесконтрольно, а Вера Павловна страдала... понять чувства и жадность к жизни, владевшие Грином, она никак не могла... Происходили между ними стычки, ссоры и никогда - товарищеского, искреннего разговора..."
  Сама Вера Павловна формулировала причину разрыва несколько иначе: "Грину нужна была очень сильная рука, а у меня такой руки не было".
  Были и более радикальные мнения. Так, Владимир Сандлер в своей работе "Вокруг Александра Грина" писал про Веру Павловну: "По образованию и воспитанию она была типичной буржуазкой, не способной, в силу целого ряда причин, до конца понять столь сложное, сотканное из противоречий явление, как Грин, окончивший университеты российских дорог". Впрочем, такое мнение нельзя назвать абсолютно ошибочным. Вера Павловна, действительно, признавала, что любила, но не понимала мужа: "Его расколотость, несовместимость двух его ликов: человека частной жизни - Гриневского и писателя Грина била в глаза, невозможно было понять ее, примириться с ней. Эта загадка была мучительна..."
  К тому же Вера Павловна слабо верила в Александра Степановича как писателя. Прожив с ним несколько лет, она осталась внутренне чужда его творчеству и часто, по словам Грина, говорила ему: "Зачем ты, Саша, пишешь о каких-то фантастических пустяках? Начни писать крупный бытовой роман и тогда сразу войдешь в большую литературу".
  Но пока Александр Гриневский буйствовал, безбожно врал и ни с кем не считался, Александр Грин писал все лучше и лучше и литературная общественность его признала: уже к 1913 году Грин становится известным писателем. В тот же год официального разрыва супружеских отношений увидело свет его первое собрание сочинений в 3-х томах.
  * * *
  И все же Вера Павловна очень много значила в судьбе Александра Грина. По воспоминаниям знакомых, в его комнате на Пушкинской улице висели портрет Эдгара По и большой портрет Веры Павловны, взятый при расставании.
  В 1915 году он подарил ей книгу рассказов с посвящением: "Единственному моему другу Вере - посвящаю эту книгу и все последующие А.С. Грин 11 апреля 1915 года".
  Позднее Вера Павловна много помогала Грину материально, хотя к тому времени состояла во втором браке - с геологом Казимиром Петровичем Калицким.
  И однажды, тяжело заболев, Александр Степанович написал завещание, в котором все права собственности на его литературные произведения исключительно и безраздельно оставлял своей "жене Вере Павловне Гриневской".
  Уже будучи женатым вторично, писатель упрямо, как эталон, возил по многочисленным питерским адресам тот самый, взятый при расставании, портрет Веры Павловны, что едва ли могло понравиться Нине Николаевне, вспоминавшей: "Наш багаж был ничтожен: связка рукописей, портрет Веры Павловны, несколько ее девичьих фотографий, две - три любимые безделушки Александра Степановича, немного белья и одежды".
  Проживая в Крыму, Грины состояли в постоянной переписке с Верой Павловной. Она очень интересовалась жизнью и литературной судьбой Александра Степановича, присылала вырезки рецензий на его произведения, выполняла издательские поручения Грина, тем более что Вера Павловна и сама занялась сочинительством.
  Она сотрудничала с детскими журналами "Всходы", "Детский отдых", "Читальня народной школы", "Тропинка". Ее как детскую писательницу хорошо знал Корней Чуковский.
  В июне 1930 года в письме к Вере Павловне Грин писал: "...Среди всех моих пороков и недостатков есть одно неизменное свойство: я не могу и не умею лукавить душой. А мое отношение к тебе такое, как оно вытекает из самой живой сердечной и благородной природы. Оно - настоящее отношение и никаким иным быть не может".
  Скончалась Вера Павловна Абрамова - Калицкая в 1951 году, пережив Александра Степановича почти на 19 лет.
   Источник: Любовь Ситникова, старший научный сотрудник Музея А.С. Грина
  
   ВЕРА АБРАМОВА И АЛЕКСАНДР ГРИН
  
  Вера Павловна влюбилась в него со всей страстью и благодарностью нерастраченной женской натуры, и - надо отдать Грину должное - он это оценил. Она была совсем не такой, как женщины-эсерки, она не требовала от него подставлять голову под гильотину революции или же красть деньги из банка и предстала добрым ангелом, спасителем, сестрой милосердия, и он щедро отблагодарил ее в своей прозе.
  
  
  
  Он был Нок, а она была Гелли. Нок убежал из тюрьмы, куда попал по вине обманувшей его, толкнувшей на преступление злой и хищной женщины, а Гелли его не выдала и спасла. У Нока до встречи с ней были лишь мысли "о своем диком, тяжелом прошлом: грязном романе, тюрьме, о решении упиваться гордым озлоблением против людей, покинуть их навсегда если не телом, то душой; о любви только к мечте, верной и нежной спутнице исковерканных жизней".
  А случайно встреченная Ноком на реке Гелли стала воплощением этой мечты. Краснея, багровея и алея, как будущие корабельные паруса, она вытерпела все выходки мужского шовинизма и оскорбления, выпавшие на ее долю как представительницы женского рода
   ("Женщины - мировое зло! Мужчины, могу сказать без хвастовства, - начало творческое, положительное... Вы же начало разрушительное!.. Вы неорганизованная стихия, злое начало. Хоть вы, по-видимому, еще девушка... я могу вам сказать, что... значит... половая стихия. Физиологическое половое начало переполняет вас и увлекает нас в свою пропасть... все интересы женщины лежат в половой сфере, они уже по тому самому ограниченны. Женщины мелки, лживы, суетны, тщеславны, хищны, жестоки и жадны. Вы, Гелли, еще молоды, но когда в вас проснется женщина, она будет ничем не лучше остальных розовых хищников вашей породы, высасывающих мозг, кровь, сердце мужчины и часто доводящих его до преступления"), и получила за это свою награду. Заканчивая рассказ "Сто верст по реке", Грин написал: "Они жили долго и умерли в один день".
  
  
  
  Этой же фразой заканчивается и другой, более ранний рассказ Грина - "Позорный столб", история человека, который похитил не любившую его девушку, был наказан за этот поступок тем, что его привязали к позорному столбу, а девушка потом ушла вместе с ним из колонии, потому что ей не было уже жизни среди людей.
  "Люди ненавидят любовь". Герои Грина ее любят, и потому отвержены обществом, но теперь из политической Грин переносил этот конфликт в абстрактную плоскость, и не имеет значения, в какой стране и в какое время это происходит. Его герои получают везде свою награду. "Они жили долго и умерли в один день".
  Так было в сказке - в реальной жизни Александр Степанович и Вера Павловна прожили то вместе, то порознь семь трудных лет, часто ссорились и с годами все меньше понимали друг друга. Во всяком случае, женские надежды, что Грин устал от бурной жизни и мечтает о покое и уюте, оказались разбиты. Отойдя от эсеров, Грин не успокоился, но все больше увязал в жизни литературной богемы - сначала, как иронически вспоминала Калицкая, в роли "пассажира", потом завсегдатая; он много пил, просаживал деньги, и свои и те, что она зарабатывала, а когда она пыталась экономить, ругал ее за мещанство и показывал пример, как надо к деньгам относиться. Словом, настоящий был писатель. Позднее в рассказе "Приключения Гинча" это отразится в чудесной фразе, обращенной к литераторам и чем-то предсказывающей будущий "праздник жизни" в "Калине красной" Шукшина:
  "- Русские цветы, взращенные на отравленной алкоголем, конституцией и Западом почве! Я предлагаю снизойти до меня и наполнить все рестораны звонким разгулом. Денег у меня много, я выиграл пятьдесят тысяч!"
  Грин, правда, столько никогда не выигрывал. Но "если деньги получал Александр Степанович, он приходил домой с конфетами или цветами, но очень скоро, через час-полтора, исчезал, пропадал на сутки - двое и возвращался домой больной, разбитый, без гроша... В периоды безденежья Александр Степанович впадал в тоску, не знал, чем себя занять, и делался раздражительным... Он одновременно искал семейной жизни, добивался ее и в то же время тяготился ею, когда она наступала... Трудно понять, что было ему нужнее в те годы: уют и душевное тепло или ничем не обузданная свобода, позволяющая осуществлять каждую свою малейшую прихоть".
  Она любила, но не понимала его, и честно это признавала: "Его расколотость, несовместимость двух его ликов: человека частной жизни - Гриневского и писателя Грина била в глаза, невозможно было понять ее, примириться с ней. Эта загадка была мучительна..."
  Осенью 1913 года Александр Степанович разошелся с Верой Павловной. Выносить совместную жизнь с ним она больше не могла и позднее в своих воспоминаниях писала: "Возвращение Грина из ссылки. Теперь Грин - легальный человек и писатель с именем. Я впервые вижу второй, жуткий лик Грина. Мой уход от него после зимы 1912-1913 гг. Его непрерывные кутежи. Грин убеждает меня попробовать еще пожить с ним... Признание А. С., оправдывающее мой разрыв с ним".
  Николай Вержбицкий вспоминает, как однажды ночью вместе с Грином они возвращались с дня рождения Куприна из Гатчины и Грин жаловался на то, что ему "трудно устроить личную жизнь, а в особенности - поладить с женщиной, которая не может или не хочет его понять".
  "Такого рода излияния стали для меня понятны, - продолжает Вержбицкий, - когда я узнал, что Грин везет меня к своей жене Вере, жившей на Зелениной улице. Впрочем, она нас не приняла, и мы снова очутились на улице".
  Выгнанные из дома, писатели направились за город и оказались в Старой деревне, в лечебнице доктора Трошина, где, как выяснилось, должен был все это время проходить лечение Грин. У "Ивана Ивановича" - так называлось заведение Трошина - их пустили переночевать, а наутро директор выставил пациента вон.
  "- Я, как-никак, несу за вас ответственность, а вы убежали тайком неизвестно куда и пропадали месяц... Давайте расстанемся по-хорошему... Вот ваши вещи и вот вам рубль на дорогу..."
  На лечении "под замком у Ивана Ивановича", скорее всего, настаивала Вера Павловна, и побег Грина из больницы мог стать последней каплей в их отношениях. Впрочем, было еще одно обстоятельство, объясняющее, почему Калицкая не выдержала тягот жизни с Грином, в то время как вторая жена писателя Нина Николаевна, которой пришлось хлебнуть не меньше горечи, оставалась с ним до конца.
  Калицкая сама была писательницей, а жена Грина должна была отречься от себя и всецело принадлежать ему. Невозможно представить Маргариту литературной дамой при Мастере. Вера Павловна же сотрудничала с различными журналами, преимущественно детскими - "Всходами", "Детским отдыхом", "Всеобщим журналом", "Читальней народной школы", "Тропинкой", "Проталинкой", о ней именно как о детской писательнице упоминает в своих дневниках Корней Чуковский; в начале двадцатых Грин сватал бывшую жену Горькому для написания биографии Коперника, Гальвани или Вольта в издательстве Гржебина. Она была вхожа в дом к Сологубу, переписывалась с ним и позднее присутствовала при его кончине. Словом, у нее была своя, отдельная от Грина литературная судьба и свои амбиции, и от этого также союз их оказался изначально обреченным.
  
  ГРИН НИНА НИКОЛАЕВНА
  
  
  
  "Однажды, придя к Александру Степановичу без предупреждения, я нашла дверь в его комнату полуоткрытой. Я увидела на столе два прибора: тарелочки из папье-маше, бумажные салфеточки; стояла нехитрая закуска и немного сладкого. Лежала записка: "Милая Ниночка, я вышел на десять минут. Подожди меня. Твой Саша".
  Я поспешила уйти. Тщательность, с которой было приготовлено угощенье, напомнила мне первый год нашей любви. Я поняла, что ожидаемая женщина - новая серьезная любовь Александра Степановича".
  Так писала Калицкая в своих воспоминаниях. А Нине Николаевне Грин впоследствии рассказывала: "Прочла я эту записочку и не в пример предыдущим связям Грина, возбуждавшим мою брезгливость, вдруг почувствовала что-то настоящее. И стало мне тепло на сердце, что, наконец, этот трудный человек нашел для души. Очень хотелось на вас посмотреть, но боялась смутить вас и поспешно ушла, не оставив ему записку. А через несколько месяцев Александр Степанович нас познакомил, и в смутном предчувствии своем, что вы тот человек, который ему нужен, я утвердилась".
  Самому же Грину Вера Павловна наказывала в письме:
  "Передавай мой сердечнейший привет и поцелуй милой Нине Николаевне. Право, это я вымолила тебе такую хорошую жену, потому и горжусь ею; береги ее, другой еще такой же не найдешь и 2-й раз молиться не стану".
  Они познакомились в 1917-м или самом начале 1918 года в Петрограде, где Нина работала в газете "Петроградское эхо", у Василевского. Грин показался ей похожим на католического патера: "Длинный, худой, в узком черном, с поднятым воротником пальто, в высокой черной меховой шапке, с очень бледным, тоже узким лицом и узким... извилистым носом". Лицо, как говорил он сам, было похоже на сильно измятую рублевую бумажку, а нос, "в начале формы римской - наследие родителя, но в конце своем - совершенно расшлепанная туфля - наследие родительницы", довершал запоминающийся портрет писателя, выглядевшего намного старше своих лет. "Лицо испещрено струящимися морщинами, так что в 38 лет, когда я познакомилась с Грином, он казался стариком".
  Ей было тогда 23 года, она закончила с золотой медалью гимназию, проучилась два года на Бестужевских курсах, и вряд ли хорошенькой петербургской молодой женщине из почтенной редакции такой герой пришелся по нраву: она была озорна, смешлива, чем-то очень похожа на Алонкину, а он в ее глазах - почти старик, угрюмый, некрасивый, побитый жизнью, и скрытое душевное обаяние его надо было уметь рассмотреть. К той поре она успела побывать замужем, хотя и не очень счастливо. Муж ее, студент-юрист, погиб на Первой мировой, в одном из самых первых боев, но она тогда еще этого не знала и по-прежнему считала себя несвободной. Знакомые Грина поэт Иван Рукавишников и его жена Клавдия Владимировна, заметив интерес Грина к молодой женщине, заботливо предупреждали ее: "Нина Николаевна, Грин к вам не равнодушен, берегитесь его, он опасный человек - был на каторге за убийство своей жены. И вообще прошлое его очень темно".
  Весной 1918 года она тяжело заболела, и мать отправила ее к родственникам под Москву. Перед отъездом в мае 1918 года у памятника "Стерегущему" Грин подарил ей свои не слишком уклюжие стихи.
  Когда, одинокий, я мрачен и тих,
  Скользит неглубокий подавленный стих,
  Нет счастья и радости в нем,
  Глубокая ночь за окном...
  Кто вас раз увидел, тому не забыть,
  Как надо любить.
  И вы, дорогая, являетесь мне,
  Как солнечный зайчик на темной стене.
  Угасли надежды. Я вечно один,
  Но все-таки ваш паладин.
  
  Обещал к ней приехать, навестить, но не смог. Думал, ее уже нет в живых. Она же большого значения ни Грину, ни его стихам тогда не придала и впоследствии была этому очень рада. "Необходимо было каждому из нас отмучиться отдельно, чтобы острее почувствовать одиночество и усталость. А встретились случайно снова, и души запели в унисон".
  Столкнулись они в феврале 1921-го на Невском. За эти три года многое переменилось и в его, и в ее жизни. "Мокрый снег тяжелыми хлопьями падает на лицо и одежду. Мне только что в райсовете отказали в выдаче ботинок, в рваных моих туфлях хлюпает холодная вода, оттого серо и мрачно у меня на душе - надо снова идти на толчок, что-нибудь продать из маминых вещей, чтобы купить хоть самые простые, но целые ботинки, а я ненавижу ходить на толчок и продавать".
  
  
  
  Она была теперь молодой вдовой, перенесла сыпной тиф и работала медсестрой в сыпнотифозном бараке села Рыбацкого, а жила в Лигове и через Питер ездила на работу. Грин предложил ей заходить иногда к нему в Дом искусств, где было тепло и сухо. Вел он себя очень деликатно. И совсем не пил. Однажды, когда они были на концерте в Доме искусств и ей было поздно возвращаться в пригород, предложил переночевать у него в комнате, а сам куда-то ушел. Когда она пришла к нему в "Диск" в третий раз, поцеловал в щеку и, ни слова ни говоря, убежал. От волнения и неожиданности все закачалось у нее перед глазами, и она стояла посреди комнаты столбом до тех пор, пока в комнату не зашла в поисках сигареты поэтесса Надежда Павлович, у которой из-под юбки торчали штаны.
  Было это как раз в те дни, когда совсем неподалеку от Невского, в Кронштадте, вспыхнул и был подавлен контрреволюционный мятеж, последняя серьезная попытка переменить ход русской истории. Именно о Кронштадте и говорили в маленькой комнате ее угрюмый хозяин, его гостья и поэтесса. Но что именно говорили и как относился к тем событиям Грин, неизвестно. Впрочем, если вспомнить, что секретарь Крупской, декадентская поэтесса и знакомая Блока Надежда Павлович, приехав однажды "с сигаретой в зубах" к оптинскому старцу Нектарию, стала его духовной дочерью, а в 1920 году обратилась к своей начальнице и тезке Надежде Константиновне с просьбой не расстреливать Нектария, и просьба эта была выполнена, то примерный характер разговора представить нетрудно. Известно также, что 8 марта 1921 года Грин писал Горькому в связи с арестом из - за кронштадтских же событий поэта Вс. Рождественского:
  "Дорогой Алексей Максимович!
  Сегодня по телефону сообщили в "Дом искусств" (по военной части), что арестован Вс. Рождественский, поэт. Он жил в Д. И. по последние дни, как и другие, удерживался начальством в казарме. В чем он может быть виноват? Нельзя ли похлопотать за него, чтобы выпустили.
  Преданный Вам А. С. Грин".
  Рождественского освободили, но до самой своей смерти он так и не узнал, что помог ему в этом Грин.
  А 8 марта 1921 года было для Грина счастливым. За три дня до этого он предложил Нине Николаевне стать его женой. День она взяла на размышление и ходила по городу. "Ярко-красное солнце садилось к горизонту. От Кронштадта раздавалось буханье орудий". А про Грина судила так - "не было противно думать о нем". Но не более того. "Мой первый брак был очень несчастлив из-за ревности мужа". Второго она боялась, да и в самом Грине, если уж начистоту, говорила тогда не столько любовь к Нине Николаевне, сколько отчаяние - как раз в эти весенние дни Александр Степанович понял всю безнадежность своей любви к Алонкиной.
  Не так переживал свои чувства Грин.
  "Увлекся он самозабвенно. Понимая умом нелепость своего с ней соединения, свою старость в сравнении с нею и во внешнем своем облике, он горел и страдал и от страсти; страдания доводили его до настоящей физической лихорадки. А она увлеклась другим. И тут встретилась я, ничего не знавшая об этом. И все сдерживаемые им чувства и желания обернулись ко мне - он просил меня стать его женой. Я согласилась. Не потому, что любила его в то время, а потому, что чувствовала себя безмерно усталой и одинокой, мне нужен был защитник, опора души моей. Александр Степанович - немолодой, несколько старинно-церемонный, немного суровый, как мне казалось, похожий в своем черном сюртуке на пастора, соответствовал моему представлению о защитнике. Кроме того, мне очень нравились его рассказы, и в глубине души лежали его простые и нежные стихи".
  Итак, она согласилась, однако выговорила себе условие, что в любой момент может уйти.
  7-го они поженились. Именно это слово Нина Николаевна употребляет в воспоминаниях, деликатно обозначая решающую перемену в их отношениях, сблизившую их не только физически, но и духовно.
  Поженившись, они стали присматриваться друг к другу. Впрочем, присматривалась в основном она. Он же молодую жену деликатно старался приручить к себе. Не торопил события, ждал.
  Поначалу она плакала и огорчалась - слишком велика была разница в возрасте, кругозоре и привычках. Но было и общее: уважение друг к другу и желание сделать так, чтобы другому было легко, приятно. Нина научилась быть женой писателя. Когда он сочинял очередное произведение, усеивая убористым почерком чистые листы бумаги, она "бесшумно передвигалась по квартире, хозяйничая и ничего у него не спрашивая, вообще не разговаривая". Когда Грин писал, на душе было хорошо. "Казалось таинственным и чудесным, что эти красивые слова, это чудесное действие родилось здесь, рядом со мной, от этого человека мне близкого, родного, любимого и неизвестного", - вспоминала она.
  С каждым днем жена становилась ему ближе и дороже. Разгадав ее тонкое душевное чутье, он стал посвящать ее в свою работу. Читал вслух фрагменты и главы из вновь написанного, проверяя на ней читательское восприятие. Величал ее "феей волшебного ситечка". "Нинуша, - предлагал Грин, - пойдем ко мне и ситечко прихвати". "Он говорил, - вспоминала Нина Николаевна, - что процеживает через меня свои произведения, как сквозь сито".
  Она считала себя бесталанной, но любовь пробудила чувство слова и в ней. "Я крепко полюбила его, всегда стремясь быть такой, какой я ему представлялась. Лучшей, чем была на самом деле. Видимо, что-то в моем существе, простом, нетребовательном к благам жизни и всегда за любовь и радость благодарном, звучало в унисон его душе. Настолько, что начавшееся с появлением свободной продажи вина пьянство не разрушило наших чувств, а, может быть, еще углубило и расширило их, так как, кроме опоры и защитника, я еще увидела в нем существо, требующее заботы и опеки, и на это обернулись мои неудовлетворенные материнские инстинкты", - писала Нина Николаевна. А он, быть может, иногда страдая от этой опеки, в минуты, когда его тянуло к бутылке, был благодарен судьбе за жену и после своих провалов относился к ней с удесятеренной нежностью и любовью.
  "Все одиннадцать с лишним лет моей жизни с Александром Степановичем у меня всегда было чувство королевы его любви. И какие бы тернии ни появлялись на нашем пути, любовь все покрывала. И благодарность за нее непрерывно струилась в моем сердце. Все, что может происходить красивого в жизни вдвоем, - все происходило в нашей жизни", - признается Нина много лет спустя. Любовь дала ей силы с достоинством вынести все испытания судьбы.
  Хлеб в Старом Крыму в голодном 1931-м выдавали по карточкам, продукты можно было достать только в торгсине в обмен на золото или серебро или выменять у обывателей на одежду, белье, мебель. Но людям не нужны были вещи - они были голодны.
  Супруги Грин жили в съемной квартире. Александра Степановича почти не печатали. "Давайте на темы дня", - предлагали ему в редакциях журналов и издательств. Писать на "темы дня" он не мог, только на темы души. Весной он почувствовал себя плохо. Нина практически не отходила от больного: "Мне иногда думается, что он боится, что, как в злой сказке, я, выйдя из дома, неожиданно пропаду, а он останется несчастный, беспомощный и одинокий. От таких мыслей мне хочется иметь не руки, а крылья и ими прикрывать его бедное сердце и тело..."
  В конце марта 1932 г. он уже не мог сидеть в кресле, говорил, что "стержень исчез". Она ухаживала за мужем, старалась исполнить любое его желание. Зима в тот год была долгой. Их домик стоял фасадом на север, комнаты были небольшие, потолки низкие, окна маленькие. И однажды Грин сказал: "Сменить бы, Нинуша, нам квартиру, надоел этот темный угол, хочу простора глазам..." Его желание она приняла с радостью.
  В начале июня 32-го они въехали в маленькую избушку. Ее втайне от мужа Нина Николаевна выменяла у монашек на золотые часы, которые он подарил ей в 1927 г. со словами: "Эти часики будут воспоминанием о первых самых легких днях нашей жизни!" Позже она напишет: "Эти часики дали мне возможность сделать ему последний подарок - дать умереть в своем доме, о чем он так долго и бесплодно мечтал и чем так недолго наслаждался..."
  Когда он умирал, она нашла в себе силы облегчить его уход в мир иной: "Склонясь близко к его лицу, я тихо и нежно говорила ему о нашем прошедшем счастье, о благодарности за то, что он дал мне его. Мне страстно хотелось, чтобы догорающее его сознание уходило со словами ласки и нежности, а не стенаниями..." 8 июля 1932 г. Грин умер от рака желудка.
  Через два года после смерти Александра Грина Нина вышла замуж за феодосийского доктора-фтизиатра Петра Ивановича Нания, давнего знакомого семьи. Он лечил Александра Степановича.
  Брак с Нанием не принес ей счастья. Она погасла: "Я очень переменилась... То, что было с Александром Степановичем, уже не повторится. Тогда я не ходила, а летала... Ненавижу себя такую, как сейчас. Стараюсь жить этой чужой мне жизнью, а не получается. Словно это и не я..."
  Она ходила в санаторий "Старый Крым", где работала медсестрой, как будто во сне. Бродила по улицам, где когда-то прогуливалась под руку с мужем. Тогда он был ее смыслом жизни. "Милый ты мой, любимый, крепкий друг, очень мне с тобой жить хорошо... Ты один мой свет, радость и гордость", - писала она в 1929-м. Теперь смысл жизни заключался в заботе о матери-старушке да в хлопотах об организации государственного музея Грина. Они были безуспешны. Ей удалось создать лишь мемориальную комнату писателя в домике, где он скончался.
  В 1940-м Наркомпрос прислал письмо, в котором сообщалось, что музей планируется открыть в 1942м, к десятилетию со дня смерти Александра Грина. Но началась война.
  В первые военные месяцы Нина разошлась с Нанием. Их разрыв тяжело пережила ее мать Ольга Алексеевна: именно она в 34-м уговорила дочь принять предложение Петра Ивановича. Осенью, когда в Старый Крым пришли оккупанты, Ольга Алексеевна заболела тяжелым психическим расстройством. Дочь очень боялась за нее - немцы расстреливали душевнобольных. Устроившись корректором в немецкую типографию, добытые там сведения о военном положении Нина передавала местному партизанскому отряду. Не спросив согласия, ее назначили редактором "Официального бюллетеня Старо-Крымского района". Вместе с переводчицей Ниной Мацуевой она спасла от расстрела тринадцать заложников, взятых фашистами за убитого немецкого офицера...
  ...В феврале 1946 года выездной сессией военного трибунала Симферопольского округа Нина Николаевна Грин была приговорена по статье 58-1 "а" к десяти годам лишения свободы с поражением в правах и конфискацией имущества. Она отбыла почти весь срок - её освободили по амнистии со снятием судимости в сентябре 1955 года. В заявлении Н.Н. Грин Генеральному прокурору СССР подробно описана вся эта трагическая история.
  "Немецкая оккупация, - говорится в документе, - застала меня в Старом Крыму, где я жила со старухой-матерью и работала медсестрой в местной солнцебольнице. Оккупация была неожиданной, и когда я хотела бежать, было уже поздно, и, как многим другим жителям Старого Крыма, мне пришлось остаться, не потому что хотела, а потому что не имела возможности выехать. Никаких средств к существованию, кроме зарплаты, у меня не было, и война застала меня врасплох. К ноябрю 1941 года мы с матерью уже основательно голодали. Наши скромные вещи никто не хотел обменивать на продукты - все берегли для себя. К этому времени я перенесла длительный, очень тяжёлый приступ грудной жабы, а у матери появились первые признаки психического заболевания, которое быстро прогрессировало".
  
  
  
  "В последних числах января 1942 года кто-то из местных жителей, работающих в управе, предложил мне место корректора в небольшой типографии, открытой городской управой. Типография печатала различные бланки, необходимые для работы управы и старостатов, а позже - по просьбе жителей деревни - краткие календари. Голод, крайнее физическое истощение и упадок сил после тяжёлой перенесённой болезни вынудили меня это предложение принять". Летом 1942 года в типографии стал печататься бюллетень со сводками и хроникой. "Само название "Бюллетень Старо-Крымского района" , - отмечается в заявлении Н. Грин, - определяет его содержание - военные сводки за неделю, различные объявления и перепечатки из центральной крымской газеты "Голос Крыма"... Самостоятельных статей (в течение короткого периода, что я печатала бюллетень) не было. Сама я не писала ни одной строчки, выполняя только строго техническую часть работы".
  
  ""В связи с наступлением советских войск бежала из Крыма в Германию", - сказано обо мне в отказе от реабилитации. Я не "бежала" в Германию. В 1944 году умерла моя мать. После её смерти я уехала не в Германию, а в Одессу, где жили мои друзья, а в Германию я была насильно увезена немцами, так же, как и несколько сот советских граждан вместе со мною. Я приехала в Одессу на пароходе, и прямо с парохода меня и других снял отряд немецких солдат и привёл в большой дом, где помещалось около 800 человек. Все выходы из дома строго охраняли немецкие солдаты и в город не выпускали. Через несколько дней всех нас отправили на машинах на вокзал, погрузили по 36 человек в товарный вагон и в каждый вагон поместили по 2 солдата с оружием, которые провожали нас группами даже в уборную. Через Румынию нас перевезли в Германию, где распределили по рабочим лагерям".
  
  Нина Грин находилась в лагере под Бреслау. В 1945 году, когда очевидным стал конец войны, лагерь сожгли, а пленных погнали на запад. По дороге, во время бомбёжки, воспользовавшись паникой, Грин спряталась в груде мусора, а затем добралась до расположения советских войск. Встретили её настороженно. Долго шла проверка в репатриационном лагере. В октябре 1945 года Грин наконец вернулась в Старый Крым, но через месяц была арестована. В её судьбе долго не разбирались. Следователь, который вёл дело, заявил напрямую: "Государству важны не причины, заставившие совершить преступление, а важно само преступление". Главное обвинение - работа на немцев в Крыму и в Германии.
   Отсидев десять лет в советском концлагере, остаток своей жизни Нина Николаевна Грин прожила практически в нищете. По возвращении в Старый Крым она обнаружила, что в её с Грином доме теперь находится курятник первого секретаря райкома партии. Только ценой больших усилий ей и группе поклонников писателя удалось в 1960 году добиться открытия в этом доме Гриновского музея. Когда она умерла в 1970 году, власти запретили хоронить её рядом с мужем. Лишь спустя год группа энтузиастов тайно перезахоронила её в могиле Грина, исполнив тем самым последнюю волю супруги писателя.
  Источники: Алексей Варламов "Александр Грин"
  
   Елена Гаврилюк. "Нина Грин. Последняя любовь".
  
   МАКСИМ ГОРЬКИЙ И ЕГО МУЗЫ
  
  Романтические идеалы Горького всегда сталкивались с жесткой реальностью окружавшей его жизни. Детство Горького прошло в доме деда и бабки, которые влачили нищенское существование. Горький с детства всей душой тянулся к чему-то светлому и радостному. В 13-летнем возрасте он влюбился в молодую красивую вдову. Она давала ему поэтические сборники, поощряла его страсть к чтению и являлась для него идеалом женственности и красоты. Она была для него "Королевой Марго", он посещал ее по воскресеньям и всегда делился с ней всеми секретами, которые она выслушивала, лежа в постели. Однажды он наблюдал, как она одевалась. "Она надевала чулки в моем присутствии. Я не был смущен. В ее обнаженности было что-то чистое". Однажды он, как обычно, пришел к ней и увидел, что она лежит в постели с мужчиной. "Я никогда не верил в то, что моя Марго дарила кому-нибудь свою любовь, как любая другая женщина," - написал Горький позже. Этот эпизод, однако, заставил Горького по-иному взглянуть на сосуществование в женщине страсти и чистоты.
  Горький рано узнал о сексе. Для низших слоев общества, где он воспитывался, секс всегда был похож на наспех проглоченную убогую пищу и никогда не давал, да и не мог дать глубокого наслаждения и чувства духовного единения с партнером. В его рассказах и романах встречаются сексуальные сцены, часто грубые и даже жестокие, лишенные какой бы то ни было чувственности.
  В 1887 году 19-летний Горький, отчаявшись найти любовь и понимание и выбраться когда-либо из нищеты и одиночества, совершил попытку самоубийства. Стрелял он неудачно. Пуля не попала в сердце, а застряла в легком. Чувствуя себя несчастным, одиноким и озлобленным, Горький, придя немного в себя, обратился к психиатру. Тот дал ему совет: "Найди себе девушку, которая знает, как это делать. Это пойдет тебе на пользу". Горький нашел замужнюю женщину, которая была на 6 лет старше его. Ольга Каминская была остроумна и очаровательна. Страсть Горького превратилась в агонию, когда она отказалась оставить своего мужа. Он уехал, но через два года, в 1892 году, они опять повстречались. Когда Горький узнал, что она живет одна, упал в обморок от нахлынувших чувств.
  
  ОЛЬГА КАМИНСКАЯ
  
  
  
  Сюжет рассказа Максима Горького "О первой любви" полностью автобиографичен. В этом произведении отображены отношения Горького с Ольгой Юльевной Каминской, с которой он познакомился в июне 1889 года. Акушерка Ольга Каминская - первая супруга Алексея Пешкова была старше Горького на 6 лет, к моменту знакомства состояла в браке и сожительствовала с приятелем Алексея Максимовича. Однако, преодолев преграды, бурная страсть привела пару к созданию ячейки общества (куда подевался предыдущий муж неизвестно).
  
  
  
  Ольга Каминская с первым мужем. Конец 1880...
  
  Их брак продлился чуть более двух лет. Семейная жизнь началась с решения житейских проблем. Дело в том, что молодоженам негде было жить, и им пришлось поселиться в бане. Вот как писал об этом обстоятельстве сам Горький: "Я поселился в предбаннике, а супруга - в самой бане, которая служила и гостиной. Особнячок был не совсем пригоден для семейной жизни, он промерзал в углах и по пазам. По ночам, работая, я укутывался всей одеждой, какая была у меня, а сверх ее - ковром и все-таки приобрел серьезнейший ревматизм... В бане теплее, но, когда я топил печь, все наше жилище наполнялось удушливым запахом гнили, мыла и пареных веников... А весной баню начинали во множестве посещать пауки и мокрицы, - мать и дочка до судорог боялись их, и я должен был убивать их резиновой галошей".
  Однако, со слов Каминской, все обстояло несколько иначе: "Приискали мы себе квартиру в три комнаты с кухней. Дом стоял в саду, изолированный от уличного шума, что было большим плюсом для нас. Одна комната, побольше, была столовой и гостиной, и мой мольберт стоял тут же. Вторая - средняя комната - была моей спальней с Лелей, а третья, маленькая, принадлежала Алексею Максимовичу". Тем не менее семья постоянно нуждалась в деньгах: на одежду и пищу порой не хватало.
  Ольга Юльевна зарабатывала на жизнь картографией. Кроме того, она писала великолепные портреты маслом и шила изящные дамские шляпки. Однако сама она считала, что ее предназначение - любовь. Причем любовь не чувственная, перед которой преклоняются французы, а сердечная, способная на самопожертвование.
  Ольга с самого начала знала, что ее союз с писателем ни к чему не приведет. Конфликт между ними основывался прежде всего на противоборстве поэтического хаоса и рационализма профессионального писателя. К этому времени Горький уже добился признания публики, и непостоянство чувств жены выводило его из себя.
  После того как бывший любовник (Корсак) предпринял очередную попытку вернуть Ольгу Юльевну, Горький не выдержал. Он уехал в Самару, где и встретил будущую жену Екатерину Павловну Волжину. Горький знал, что Каминская без труда переживет его переезд и, по сути, бегство в Самару: "Мы уже достаточно много задали трепок друг другу - кончим! Я не виню тебя ни в чем и ни в чем не оправдываю себя, я только убежден, что из дальнейших отношений у нас не выйдет ничего. Кончим".
  
  ЕКАТЕРИНА ВОЛЖИНА
  
  
  
  В 1895 Горький знакомится с Екатериной Павловной Волжиной, которая служит корректором в редакции
  "Самарской газеты" . В 1896 год состоялась их свадьба. Выйдя замуж за безызвестного провинциального литератора Екатерина вместе с ним прошла весь путь от подножия славы до ее вершины, была знакома со Львом Толстым, Чеховым...
  
  
  
  Екатерина, женщина в высшей степени интеллигентная, сумела создать для Горького уютный домашний очаг. В то время супруги жили в Нижнем Новгороде. А поскольку у них не было своей жилплощади, им пришлось скитаться из одной квартиры в другую. Однако атмосфера любви и взаимопонимания, которую Екатерина умела наладить в любом жилище, вскоре наскучила Горькому. Он жаждал перемены обстановки, столь необходимой для вдохновения.
  Источником новых впечатлений стали отношения с Марией Федоровной Андреевой, актрисой Московского художественного театра. В то время Андреева играла роль Наташи в спектакле по пьесе Горького "На дне". Но, как отмечают биографы, познакомились они несколько раньше, еще в Севастополе. Горький пришел за кулисы, чтобы похвалить актрису за блестящую игру. Сраженный ее красотой, он явно был смущен.
  
  
  
  В 1904 году супружеские отношения Максима Горького и Волжиной фактически прекратились, и он все свое время посвятил Андреевой. По свидетельствам современников, Максим Горький не отличался красотой, но было в нем такое необъяснимое обаяние, которое привлекало всех женщин, с кем он общался. Горького и Андрееву объединяло не только физическое влечение, но и общие интересы. Аристократка по происхождению, Андреева тем не менее поддерживала крайне революционные взгляды. Она ввела Горького в мир политической борьбы, что не могло не отразиться на его литературном творчестве.
  С Екатериной Волжиной Горького до конца жизни связывали дружественные отношения. Она, как женщина благородная, сумела забыть измену мужа и все взаимные притязания. Оставленная мужем с двумя детьми - шестилетним Максимом и трехлетней Катей, - она сумела подняться над обидой на него и сохранить дружеские отношения, продолжавшиеся до его кончины.
  Схоронила обоих детей - дочь в пятилетнем возрасте, сына - не дожившим до сорока. С середины XX века связала свою жизнь с деятельностью общественных организаций, с 1922 по 1937 возглавляла Политический Красный Крест - организацию Помощи политическим заключенным.
  
  МАРИЯ ФЁДОРОВНА АНДРЕЕВА
  
  
  
  ЛУЧИ заходящего солнца постепенно окрашивали море в розовый цвет, но жара и не думала спадать. Крыши домов, мостовые, набережные Севастополя дышали зноем. В гримерке летнего театра было душно и пыльно. Мария Федоровна Андреева, одна из ведущих актрис выехавшего на гастроли в Севастополь Московского художественного театра, наскоро приводила себя в порядок перед началом второго действия спектакля. В дверь постучали. Из-за двери раздался голос Антона Павловича Чехова: "К вам можно, Мария Федоровна? Только я не один, со мной Горький". Дверь распахнулась, первым вошел Чехов, а вслед за ним в гримерке появилась долговязая фигура, облаченная в странный наряд. "Горький, не одевался ни по-рабочему, ни по-мужицки, а носил декоративный костюм собственного изобретения. Всегда одетый в черное, он носил косоворотку тонкого сукна, подпоясанную узким кожаным ремешком, суконные шаровары, высокие сапоги и романтическую широкополую шляпу, прикрывавшую волосы, спадавшие на уши", - вспоминали о нем современники.
  
  
  
  - Черт знает! Черт знает, как великолепно вы играете! - пробасил Горький, стиснув в своей широкой ладони тонкую руку Марии Федоровны. Из-под длинных ресниц на актрису глянули голубые глаза, а губы писателя сложились в обаятельную детскую улыбку.
  "Его лицо показалось мне красивее красивого, радостно екнуло сердце", - вспоминала Мария Федоровна свою первую встречу с Алексеем Максимовичем. Именно эта встреча в 1900 г. и положила начало их долгому роману. Они были ровесниками - и Горькому, и Андреевой исполнилось по 32 года. В то время Горький уже был известен как писатель, а талантом Марии Андреевой восхищались и театральная публика, и самые строгие критики.
  Оба не были свободны. За пять лет до встречи с Андреевой Горький, в ту пору бывший еще начинающим журналистом, женился на Екатерине Волжиной, работавшей корректором в "Самарской газете". Тихая, домашняя, интеллигентная жена быстро наскучила Алексею Максимовичу. И, несмотря на наличие двоих детей - сына Максима и дочери Кати, Горький ушел из семьи. Впрочем, с первой женой писатель так и не развелся и до конца своих дней сохранил с ней дружеские отношения.
  Мария Андреева тоже была замужем. Однако супруг и двое детей, сын Юрий и дочь Екатерина, не могли сдержать страстную натуру актрисы. Ее муж, крупный чиновник Андрей Желябужский, был старше Андреевой на целых 18 лет и уже давно сквозь пальцы смотрел на амурные похождения жены. В ту пору у Андреевой был бурный роман. И не с кем-нибудь, а с известным на всю Россию миллионером Саввой Морозовым. Их отношения развивались на глазах у всей Москвы. Морозов жертвовал огромные деньги в пользу театра, где играла Андреева, заваливал ее цветами и дорогими подарками. Многие осуждали Андрееву. "Отношения Саввы Тимофеевича к Вам - исключительные, - писал Андреевой Станиславский. - Это те отношения, ради которых ломают жизнь, приносят себя в жертву. Но знаете ли, до какого святотатства Вы доходите? Вы хвастаетесь публично перед посторонними тем, что мучительно ревнующая Вас Зинаида Григорьевна (супруга Морозова) ищет Вашего влияния над мужем. Вы ради актерского тщеславия рассказываете направо и налево о том, что Савва Тимофеевич, по Вашему настоянию, вносит целый капитал ради спасения кого-то". Однако Марии Федоровне было плевать на общественное мнение.
  Всё изменилось после встречи с Горьким. Андреева вдруг поняла, что влюбилась по-настоящему. Она практически сразу разорвала отношения с Морозовым (ходили слухи, что причиной самоубийства знаменитого предпринимателя было расставание с Андреевой), ушла из театра, увлеклась революционными идеями. В 1903 году Мария Федоровна переехала к Горькому. Многочисленных знакомых удивляло, что двое настолько разных людей умудряются мирно сосуществовать под одной крышей. Андреева, при всей страстности своей натуры, как правило, была невозмутима и подчеркнуто хладнокровна. О слезливости Горького ходили легенды. "Нередко случалось, что, разобравшись в оплаканном, он сам же его и бранил, но первая реакция почти всегда была слезы. Он не стыдился плакать и над своими собственными писаниями: вторая половина каждого нового рассказа, который он мне читал, непременно тонула в рыданиях, всхлипываниях и протирании очков", - писал друг писателя Владислав Ходасевич.
  Из известной актрисы, кокетки и светской львицы Андреева превратилась в верную жену и соратницу. Она вела переписку Горького, спорила с издателями о гонорарах, переводила многочисленные произведения Алексея Максимовича на французский, немецкий и итальянский языки. Здоровье Горького оставляло желать лучшего (с молодости писатель страдал от заболевания легких), поэтому Марии Федоровне приходилось еще и выполнять обязанности сиделки, сопровождая Горького в многочисленных заграничных поездках, где он лечился, а заодно и собирал средства в поддержку революции в России.
   "Алеша так много пишет, что я за ним едва поспеваю. Пишу дневник нашего заграничного пребывания, перевожу с французского одну книгу, немного шью, словом, всячески наполняю день, чтобы к вечеру устать и уснуть и не видеть снов, потому что хороших снов я не вижу..." - писала Андреева во время совместного с Горьким путешествия в США в 1906 г. Поездка в Америку оставила самые неприятные воспоминания. Алексей Максимович везде представлял Марию Федоровну в качестве своей жены, однако в прессу просочились слухи, что писатель так и не развелся со своей первой супругой. Горького обвинили в двоеженстве, начались неприятности с властями, и писателю пришлось уехать из Штатов в Италию.
  Незадолго до революции Горький и Андреева вернулись в Россию. Мария Федоровна продолжала жить интересами Горького. Она становится финансовым агентом партии и изыскивает повсюду средства для революционной деятельности. За деловую хватку, умение "выбить" и достать Ленин называл Марию Андрееву "товарищ Феномен".
  Однако Мария Федоровна так увлеклась партийными нуждами, что временами Горький начинал чувствовать себя позабытым. Его верная Мария уже не могла все время быть рядом с ним, у нее появились свои дела, она постоянно пропадала на нескончаемых заседаниях и совещаниях. И удар не заставил себя ждать.
  
  ЗАКРЕВСКАЯ МАРИЯ ИГНАТЬЕВНА
  
  
  
   В 1919 году в жизни 52-летнего Горького появилась Мария Игнатьевна Закревская-Бенкендорф. Их познакомил Корней Чуковский, порекомендовав Горькому Марию Игнатьевну в качестве секретаря. Он же описал первое редакционное заседание, на котором присутствовала Закревская. "Как ни странно, Горький хоть и не говорил ни слова ей, но все говорил для нее, распустил весь павлиний хвост. Был очень остроумен, словоохотлив, блестящ, как гимназист на балу". Мария Закревская была моложе писателя на 24 года. Однако к моменту их встречи она уже успела побывать замужем и родить двоих детей. Об этой женщине ходили самые невероятные слухи, ее подозревали в связях с английской разведкой и НКВД, называли "русской миледи". Горький увлекся и очень скоро сделал Марии Закревской предложение руки и сердца.
  
  
  
  Андреева не простила измены. И даже не в измене было дело. Мария Федоровна не могла пережить, что человек, которому она отдала всю себя, запросто взял и выкинул ее из своей жизни. Закревская предложения писателя не приняла, однако поселилась в его квартире.
  Семейную идиллию Горького и Закревской нарушил приезд знаменитого английского писателя Герберта Уэллса, который в 1920 году решил посетить революционную Россию. В те времена найти приличный номер в гостинице было проблемой, поэтому Уэллса определили на постой в дом Горького. Мария Игнатьевна вызвалась быть переводчицей Уэллса. Вот как описывал Закревскую Уэллс:
   "Она неимоверно обаятельна. Однако трудно определить, какие свойства составляют ее особенность. Она, безусловно, неопрятна, лоб ее изборожден тревожными морщинами, нос сломан. Она очень быстро ест, заглатывая огромные куски, пьет много водки, и у нее грубоватый, глухой голос, вероятно, оттого, что она заядлая курильщица. Обычно в руках у нее видавшая виды сумка, которая редко застегнута как положено. Руки прелестной формы и часто весьма сомнительной чистоты. Однако всякий раз, как я видел ее рядом с другими женщинами, она определенно оказывалась и привлекательнее, и интереснее остальных".
  
  
  
  Перед отъездом Уэллса произошла пикантная история. Якобы англичанин ошибся дверью и случайно оказался в комнате Марии Игнатьевны. Утром Алексей Максимович застал Герберта Уэллса в постели Закревской. Успокаивая Горького, Мария Игнатьевна говорила: "Алексей Максимович, какой вы, право! Ведь даже для самой любвеобильной женщины сразу два знаменитых писателя - это слишком много! И потом, Герберт старше вас!"
  Горький простил измену. Они прожили с Закревской 16 лет вплоть до смерти писателя в 1936 году. Общих детей у них не было.
  После смерти Горького 45-летняя Мария Закревская уехала в Англию, где поселилась в доме своего старого знакомого Герберта Уэллса. Уэллс много раз предлагал ей замужество, однако Мария Игнатьевна не соглашалась, всякий раз отвечая, что это не подобает ее возрасту. От большевиков Закревская получила все права на зарубежные издания Горького. От Уэллса ей также досталось неплохое наследство.
   Она скончалась в 1974 году в возрасте 83 лет.
  Мария Федоровна Андреева умерла в Москве в 1953 году, когда ей было 85 лет.
  А первая, законная супруга Горького Екатерина Волжина скончалась в возрасте 88 лет, дожив до 1965 года.
  
  Источник: "Три жены Максима Горького"
   Автор: Александра Тырлова. Сайт "Аргументы и факты"
  
  
  ПРИМЕЧАНИЕ 1
   Баранов Вадим Ильич
  
  Горький принял смерть от любимой женщины
  Он звал ее замуж, а она "угостила" его ядом
  
  - В советском горьковедении Марии Игнатьевны Закревской-Бенкендорф-Будберг просто не существовало, хотя именно этой женщине посвящен последний роман Горького "Жизнь Клима Самгина", - с этой фразы начал свой рассказ о легендарной "русской Мате Хари" профессор Вадим Баранов, автор скандальных книг о Максиме Горьком. - Почему наука игнорировала ее? Ну, хотя бы потому, что Мура - так называли Марию Игнатьевну - была неофициальной женой "буревестника революции". За те 12 лет, что она провела с ним в России и Италии, он не раз предлагал ей узаконить отношения. Она неизменно отказывалась: "Я вольный казак". Но для отказа были и другие причины...
  - Вадим Ильич, вам принадлежит сенсационное открытие: Горький отравлен Марией Будберг. А как же официальная версия, что Алексей Максимович скончался, покушав шоколадных конфет из красивой бонбоньерки, присланной Сталиным?
  - Это все абсурдные легенды. Не было никаких конфет. При сопоставлении многочисленных исторических, мемуарных и других источников, я пришел к выводу, что смерть Горького была насильственной. И это сделала, исполняя волю Сталина, именно баронесса Будберг. Кстати, о моем открытии узнала дочь Будберг - Таня Александер, которая живет в Англии, и была очень возмущена. "Смотри, она подаст на тебя в международный суд", - говорили мне коллеги. Но ни в какой суд она, конечно, не подала. И не подаст. Ей абсолютно нечем крыть. ...Сейчас, когда раскрыты архивы английской разведки "Интеллиджент Сервис", не вызывает сомнений: баронесса Будберг поставляла им информацию из Советского Союза. А в книге "История шпионажа", выпущенной за рубежом и до России так и не дошедшей, прямо говорится: Горького устранила сверхсекретный агент ОГПУ - его любовница. Конечно, понятно, что речь идет о Марии Игнатьевне. Там же рассказывается, что это было сделано с помощью яда из секретной лаборатории тогдашнего главы ОГПУ Генриха Ягоды, в которой над созданием смертоносных веществ работали лучшие врачи СССР. Не все неугодные Сталину люди могли быть объявлены "врагами народа". Некоторых требовалось устранить тайно. Кстати, в той же книге перечисляются жертвы ядов из лаборатории Ягоды: экс-руководитель ОГПУ Вячеслав Менжинский, первый зампред Совнаркома Валериан Куйбышев, сын Горького - Максим Пешков, и сам Максим Горький.
  Сына Горького отравили за компанию с Менжинским - Сторонники теории естественной смерти Горького считают, что Сталину травить его было незачем. Доедаемый туберкулезом, он и так дышал на ладан...
  - Но жизненных сил и энергии в нем было хоть отбавляй! Неизвестно, сколько бы Сталин прождал его естественной смерти. А тут приближается август 1934 года, первый съезд Союза писателей. Конечно, Горький был единственно возможной кандидатурой на пост председателя. Но тогда кого бы он затащил в Союз писателей, если бы стал в мае председателем приемной комиссии? Замятина, Пильняка, Ахматову, Булгакова, Платонова... Но только их Сталину и не хватало! Поэтому на горячие месяцы подготовки к Съезду - май-июнь - Горького было решено временно удалить. И вот, в тот день, когда должна была начать работу приемная комиссия, неожиданно умирает сын Горького - Максим. Он был отравлен по приказу Сталина людьми Ягоды, который, кстати, был влюблен в жену Максима - красавицу Надежду по прозвищу Тимоша. Но смерть Максима сама по себе Сталина не интересовала. Главной задачей было нанести смертельный удар по Горькому. Думали, после смерти сына он не оправится. Кстати, днем раньше за компанию на тот свет отправили и Менжинского.
  - А как же известная версия: Максим заснул пьяный на лавочке, схватил воспаление легких и от этого умер?
  - Ну надо же было как-то объяснить его смерть! Максим был молодой крепкий мужчина, да и на улице был май. Ну, простудился, отлежался бы, выпил коньяку, противником которого никогда не был...
  - Но этот удар Горький выдержал. Что предпринял Сталин тогда?
  - Отправил его в июне в круиз по Волге на теплоходе "Клара Цеткин". Подальше от приемной комиссии, от подготовки к съезду Союза писателей. С чадами и домочадцами, среди которых почему-то был и Генрих Ягода, который выбрал себе каюту рядом с каютой только что овдовевшей Тимоши! Кстати, эта поездка была абсолютно засекреченной. И что вы думаете? Тут как тут, из-за границы прилетела баронесса Будберг! А ведь они расстались с Горьким еще в 1933 году, в Италии, после чего Мура уехала в Англию к своему любовнику, писателю Герберту Уэллсу. Как она могла появиться в России и, мало того, отправиться с Горьким в сверхсекретный круиз? Это могло быть только в одном случае: если она была агентом ОГПУ. Подозревал ли ее Горький? Навряд ли. Он был человеком доверчивым. Кстати говоря, антисоветчины он никакой не нес. Он был обеими руками за строительство социализма.
  
  Сталин из убийства устроил шоу
  
  - Говорят, баронесса Будберг лично встречалась со Сталиным, а как-то даже привезла ему из-за границы аккордеон. И Коба вроде как был неравнодушен к ее чарам...
  - Сталину баронесса была нужна только как высококлассный работник. У него с 1932 года была серьезная любовная связь - с артисткой Большого театра Верой Давыдовой. А он был не любитель "заходов налево". О том, что Будберг уберет Горького, Сталин, видимо, решил уже в конце 1935 года. Слишком уж тот мешал ему своими заявлениями, слишком большим авторитетом пользовался и в России, и за рубежом, слишком уж был неуправляем... Торопиться надо было еще и потому, что в СССР, в гости к Горькому собирались писатели мировой величины - французы Луи Арагон и Андре Жид. Сталин небезосновательно нервничал: что им расскажет Горький? как преподнесет то, что делается в СССР? А, может, неугомонный "буревестник" вспомнит и о загадочной скоропостижной смерти в 1935 году в Москве французского писателя Анри Барбюса, который незадолго до этого написал роман о Сталине? Роман, который Горький писать отказался? Нет-нет, встречи Горького с Арагоном и Жидом допустить никак нельзя... Дату смерти Горького Сталин назначил символическую - 18 июня 1936 года, день солнечного затмения. В ночь перед этим была страшная гроза. Сталин себя считал полубогом и любил использовать всякие дополнительные эффекты для утверждения своей мифической мощи. Представьте, в день смерти Горького происходит солнечное затмение. Шоу!
  - И как же, по вашей версии, убийство произошло?
  - Это стало известно много лет спустя благодаря свидетельству журналиста Михаила Цейтлина, который в ту ночь был в Горках, где болел Горький. Только спустя много лет он рассказал об увиденном одному своему зарубежному коллеге, взяв с того обязательство не разглашать тайны до смерти Цейтлина. Дело было так. Среди ночи к дому подъехала машина. Из нее вышли двое мужчин и баронесса Будберг. Она прошла в комнату больного. Медсестра Липочка Черткова вспоминает, что баронесса чуть ли не взашей вытолкала ее из комнаты Горького. Кстати, спустя много лет баронесса сама проговорилась, что какое-то время оставалась в комнате наедине с Горьким... Что было дальше? Она заставила его выпить какое-то лекарство. Горький сопротивлялся, выплевывал его. Может быть, по ее глазам он уже о чем-то догадался... Через 40 минут он умер. А стакан с водой с ночного столика больного, как вспоминает тот же Цейтлин, странным образом исчез... Сталин щедро вознаградил Муру - она получила права на гонорары за все зарубежные издания Горького. Он знал, что она будет молчать. Ей сотни раз предлагали писать мемуары, но она отказывалась. Иногда она говорила: "Я бы такое могла написать, что весь мир бы вздрогнул!" ...После смерти Горького Мария Игнатьевна сломалась. Начала сильно выпивать. Без полбутылки водки или джина она не покидала дома. Чуковский вспоминает, что как-то она унесла у него со стола полбутылки водки домой. В ее некрологе в лондонской "Таймс" было написано, что она может перепить любого матроса.
  
  Справка об авторе. Вадим Баранов - доктор филологических наук, член Союза писателей, автор свыше 150 работ о Горьком; многие переведены на все основные языки. Главные из его книг: - "Горький без грима. Тайна смерти" (неизвестные факты из жизни писателя) и "Беззаконная комета" (о баронессе Будберг).
  
  ПРИМЕЧАНИЕ 2
  
  КРАСНАЯ МАТА ХАРИ
  
  Сталин, попыхивая трубкой, перебирал лежащие перед ним фотоснимки страниц из дневника Горького. Остановил тяжелый взгляд на одной.
  
  "Досужий механик подсчитал, что ежели обыкновенную мерзкую блоху увеличить в сотни раз, то получается самый страшный зверь на земле, с которым никто уже не в силах был бы совладать. При современной великой технике гигантскую блоху можно видеть в кинематографе. Но чудовищные гримасы истории создают иногда и в реальном мире подобные преувеличения... Сталин является такой блохой, которую большевистская пропаганда и гипноз страха увеличили до невероятных размеров".
  
  ...В тот же день, 18 июня 1936 года, в Горки, где лечился от гриппа Максим Горький, отправился Генрих Ягода в сопровождении нескольких своих сподручных, в числе которых была таинственная женщина в черном. Нарком НКВД заглянул к Алексею Максимовичу совсем ненадолго, а вот женщина, по словам очевидцев, провела у постели писателя более сорока минут...
  
  Утром 19 июня в советских газетах было помещено траурное сообщение: великий пролетарский писатель Алексей Максимович Горький скончался от воспаления легких.
  
  Так ли было на самом деле или нет (существует множество версий, от чего умер Горький, и приведенная выше -лишь одна из них), мы, наверное, никогда не узнаем. А вот таинственная женщина в черном была. И именно она последней видела Горького живым.
  
  
  
  МАРИЯ Игнатьевна Будберг, в девичестве Закревская, по первому браку графиня Бенкендорф, была женщиной поистине легендарной. Авантюристка и двойной агент ГПУ и английской разведки, она пользовалась славой женщины сведущей и очень опасной. На Западе ее называли "русской миледи" и "красной Матой Хари".
  
  Она свободно владела английским и немецким языками. Одно время (до революции) работала в русском посольстве в Берлине. Тогда же тесно сошлась с английским дипломатом Робертом Брюсом Локкартом.
  
  В 1918 году ее мужа, графа Бенкендорфа, расстреляли, а графиню препроводили на Лубянку, якобы за шпионаж в пользу Англии. Обвинения были явно не беспочвенными, так как выручать графиню помчался сам глава английской миссии Локкарт. Вызволить агента-любовницу ему не удалось, да еще и сам угодил под арест. Освободили его только через две недели и сразу же выслали из России за организацию "заговора послов" против советского правительства.
  
  Освободили и Закревскую-Бенкендорф-Будберг. Правда, с одним условием: если потребуется или когда потребуется, беспрекословно исполнять любые приказы НКВД.
  
  МАРИЮ устроили на работу секретарем в издательство "Всемирная литература". А познакомил ее с Горьким Корней Чуковский. Он же описал первое редакционное заседание, на котором присутствовала Закревская. "Как ни странно, Горький хоть и не говорил ни слова ей, но все говорил для нее, распустил весь павлиний хвост. Был очень остроумен, словоохотлив, блестящ, как гимназист на балу".
  
  Надо сказать, что Горький постоянно нуждался в притоке новых впечатлений. Чтобы творить, ему были необходимы повышенный тонус, состояние возбужденности и "неувядающая молодость души". А все это могла обеспечить только женщина. Недаром Алексей Максимович однажды заметил: "Самое умное, чего достиг человек, - это любить женщину".
  
  Скорее всего, не красота (Мария Игнатьевна не была красавицей в полном смысле этого слова), а своенравный характер и независимость Закревской пленили Горького. Сначала он взял ее к себе литературным секретарем. Но очень скоро, несмотря на большую разницу в возрасте (она была моложе писателя на 24 года), предложил ей руку и сердце. Официально выйти замуж за буревестника революции Мария не пожелала, а может, не получила благословения на брак от своих "крестных" из НКВД, однако, как бы там ни было, на протяжении 16 лет она оставалась гражданской женой Горького.
  
  ИМЕННО Мура, так называли Марию Игнатьевну близкие (Горький, кстати, называл ее "железная женщина"), уговорила писателя вернуться в Советскую Россию.
  
  Большевики устроили ему помпезную встречу. Он стал чем-то вроде наркома по делам литераторов. Его поселили в роскошном особняке, принадлежавшем до революции миллионеру Рябушинскому. Но... Его поездки по стране очень скоро стали ограничивать врачи: Москва - Горки или поднадзорные санатории на юге. "Устал я очень, словно забором окружили, не перешагнуть, - повторял Горький, по словам современника, как бы про себя. - Окружили... Обложили... Ни взад, ни вперед! Непривычно сие!"
  
  Да, это был род домашнего ареста. Но чем же проштрафился великий пролетарский писатель перед вождем мирового пролетариата?
  
  Скорее всего тем, что частенько вступался перед Сталиным за старых большевиков: Каменева, Рыкова, Бухарина. Первое предупреждение не соваться в дела ВКП(б) прозвучало через статью в "Правде" Д. Заславского, организованную Ежовым. "Статья была грубо-оскорбительна для человека, именем которого были названы улицы в каждом городе Советского Союза, - свидетельствует Нина Берберова. - Горький потребовал заграничный паспорт. Ему ответили отказом. Сталин больше ему не звонил и к нему не приезжал".
  
  Развязка наступила, как мы уже писали, 18 июня 1936 года. Загадочная женщина в черном, проведя у постели больного писателя более сорока минут, вышла и скорым шагом удалилась вместе с Ягодой и его людьми. А еще через двадцать минут профессор Плетнев, лечивший писателя, объявил, что Алексей Максимович скончался.
  
  Кстати, профессора Плетнева (по официальной версии, именно он отравил Горького) сначала приговорили к расстрелу, но потом смертную казнь почему-то заменили двадцатью пятью годами лагерей.
  
  А Будберг отбыла в Лондон... Навсегда.
  
  ***
  
  В 1968 ГОДУ Закревская-Бенкендорф-Будберг приезжала в Москву на празднования столетнего юбилея Максима Горького. Это была грузная женщина с отекшими ногами и лицом, выдававшим явное пристрастие к крепким напиткам. Сама ходить она не могла, и ее поддерживали с двух сторон.
  
  Умерла последняя любовь первого пролетарского писателя в 1974 году в Великобритании в возрасте 83 лет.
  
  Источники: http://www.peoples.ru/family/mistress/budberg/
  www.peoples.ru
  
   ЖЕНЩИНЫ В ЖИЗНИ НИКОЛАЯ ВАСИЛЬЕВИЧА ГОГОЛЯ
  
  
  
  
  Портрет работы Ф. Моллера. Рим, 1841 г.
  
  Многие современники, и более поздние исследователи часто задавались вопросом: как Гоголь относился к женщинам?
  Основная черта Гоголя как писателя - постоянное стремление к идеалу. С ранней молодости он воспринял это стремление от немецких романтиков. Потому и начал с романтической поэмы "Ганц Кюхельгартен". Стремление к идеалу, вера в его осуществление именно для России чувствуется почти во всех произведениях Гоголя. Еще в 1831 году опубликовал он в "Литературной газете" небольшую статью "Женщина". И вот что он там пишет: "Мы зреем и совершенствуемся; но когда? Когда глубже и совершеннее постигаем женщину". В "Мертвых душах" говорит он о "чудной русской девице, какой не сыскать нигде в мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения". Он старается убедить русских женщин в их высоком призвании, горячо, настойчиво доказывает, что женщина может положительно влиять на окружающих ее людей, на общество в целом. Он уверен даже, что для этого женщине не обязательно отличаться особым умом или знанием света. Достаточно красоты, "не опозоренного не оклеветанного имени" и чистоты душевной. Он утверждает, что даже в делах государственных женщина может принести много пользы своим влиянием на мужа, служащего государству. "Душа жены - хранительный талисман для мужа, оберегающий его от нравственной заразы". А какой гимн красоте женщины пропел Гоголь в отрывке "Рим": "Все в ней венец создания".
  
  АННА ВИЕЛЬГОРСКАЯ
  
  
  
  А. М. Виельгорская
  
  О личной жизни Н. В. Гоголя очень и очень мало. В 1829 году Гоголь внезапно уезжает из Петербурга за границу. Исследователи ломают себе голову - почему? Зачем? Он достаточно ясно и романтически взволнованно пишет матери о причинах отъезда, но ему, как всегда, не верят. Публикатор и комментатор писем Гоголя Шенрок пишет: "Гоголь ссылается то на неудачу, то на любовь, то на болезнь, не заботясь даже о последовательности в объяснениях". А зачем нужна тут последовательность? Ему вторит протоиерей В. В. Зеньковский: Гоголь "...в объяснение этого поступка выдумывал потом всякие небылицы (о страстной любви и т.п.)". Между тем в письме ясно сказано, что влечет его в странствия некое существо; он просит мать: "Но ради Бога, не спрашивайте ея имени. Она слишком высока, высока!" И послана на жизненном пути, дабы "лишить меня покоя, расстроить шатко-созданный мир мой".
   Разве не естественно, не в стиле времени представить себе, что юный провинциал-романтик, автор "Ганца Кюхельгартена" отчаянно влюбился в высокопоставленную светскую даму или девицу и в сердечном порыве очертя голову помчался вслед за ней за границу? Может быть, такой и должна быть первая любовь?
  Прошли годы. В Петербурге Гоголь знакомится с семьей Виельгорских. Семья аристократическая, близкая ко двору. Мать, Луиза Карловна - подруга императрицы. Люди образованные и добрые, они сердечно приняли Гоголя, оценили его талант, уловили, по-видимому, "особость" "своеобычного молодого человека", как называет его П.В.Анненков в своих воспоминаниях. Особенно подружился Гоголь с младшей дочерью Виельгорских Анной Михайловной, прозванной в семье Нозинькой. Нозинька делится с ним своими стремлениями, сомнениями, надеждами, просит его советов по всем волнующим ее вопросам, во всех трудных или важных обстоятельствах. Случилось так, что Гоголь был в Риме в апреле-мае 1839 года, когда там на вилле княгини Зинаиды Волконской жил или, вернее, умирал от чахотки молодой Иосиф Виельгорский. Гоголь был последним, кто видел его живым, он проводил ночи у постели умирающего юноши и он же выехал навстречу матери его, Луизе Карловне, и первым сообщил ей горестную весть. Вполне возможно, что именно по просьбе семьи он описал последние дни жизни их любимого сына и брата ("Ночи на вилле"). Отрывок этот при жизни Гоголя никогда не печатался, но можно предположить, что рассказ этот, исполненный трагического лиризма, еще более сблизил Гоголя с семейством Виельгорских.
  
  
  
  По утверждению Зеньковского, издатель писем и биограф Гоголя Шенрок "высказывал мысль на основании рассказов, которые не поддаются нашему анализу за их отсутствием, - что Гоголь делал предложение А.М. Виельгорской". Может быть, Гоголь в самом деле был влюблен в Нозиньку и на свое предложение получил отказ. При всем либерализме и простоте обращения Виельгорские все же вряд ли могли согласиться на брак дочери с небогатым и "худородным" малороссом. Такое родство могло к тому же не понравиться и императрице. Впоследствии Анна Михайловна вышла за Шаховского - фамилия говорила сама за себя, не чета Гоголю - Яновскому. Впрочем, мы уже говорили, что о личной жизни Гоголя почти ничего не известно.
  
  АЛЕКСАНДРА СМИРНОВА - РОССЕТ
  
  
  
  А. О. Смирнова - Россет. 1834-1835. Петр Соколов.
  шли еще годы. Гоголь познакомился и подружился с А. О. Смирновой - Россет. Когда-то одна из первых придворных красавиц, умница и очаровательница, Александра Осиповна была собеседницей и Жуковского, и Вяземского, и Пушкина. Последний так писал о ней в одном из стихотворений:
  
  Она мила - скажу меж нами -
  Придворных витязей гроза,
  И можно с южными звездами
  Сравнить, особенно стихами,
  Ее черкесские глаза.
  Она владеет ими смело,
  Они горят огня живей...
  
  Позднее Александре Осиповне пришлось покинуть двор и Петербург - муж ее Н.М.Смирнов был назначен губернатором Калуги. В "Выбранных местах из переписки с друзьями" Гоголь опубликовал в несколько переработанном виде некоторые свои письма к Александре Осиповне. Письма эти (как и другие из "Выбранных мест...") подвергались не раз осуждению и насмешкам. Даже такой деликатный человек, как И.С.Тургенев, и тот не удержался и вложил в уста Базарова следующие слова:
  "...я препакостно себя чувствую, точно начитался писем Гоголя к калужской губернаторше".
  Был ли Гоголь влюблен в Александру Осиповну? Многие в этом не сомневались, в частности Сергей Тимофеевич Аксаков. Он пишет: "Гоголь, несмотря на свою духовную высоту и чистоту, на свой строго монашеский образ жизни, сам того не ведая, был несколько неравнодушен к Смирновой, блестящий ум которой и живость были тогда еще очаровательны". Если и так, мудреного ничего нет - Александра Осиповна и в сорокалетнем возрасте, который считался в те времена старушечьим, была неотразима. Стоит прочитать письма Ивана Аксакова, человека умного и достаточно волевого, из которых довольно ясно видно, насколько была велика власть над ним Александры Осиповны. Но с Гоголем все было совсем по-другому. Если и была любовь, то совершенно иного рода, чисто духовная. Недаром одно из писем к Александре Осиповне (29 ноября 1842 г.) Гоголь подписывает так: "Любящий без памяти Вашу душу".
  Как отмечают многие исследователи, Александру Осиповну с Гоголем связывала самая глубокая, искренняя дружба. Правда, их отношения долгое время разворачивались вяло, как необязательные. Смирнова даже забыла, что они познакомились в Царском Селе у Пушкина летом тридцать первого года. Вот, как она сама о том писала:
  "Каким образом, где именно и в какое время я познакомилась с Н.В. Гоголем, совершенно не помню. Это может показаться странным, потому что встреча с замечательным человеком обыкновенно нам памятна, и притом у меня память прекрасная. Когда я однажды спрашивала у Н.В., где мы с вами познакомились, он мне отвечал: "Неужели вы не помните? Вот прекрасно! Так я же вам не скажу: это, впрочем, тем лучше, это значит, что мы всегда были с вами знакомы...
  ...В 1837 году я провела зиму в Париже... Русских было довольно, в конце зимы был Гоголь... Он был у нас три раза один, и мы уже обходились с ним как с человеком очень знакомым, но которого, как говорится, ни в грош не ставили. Всё это странно, потому что мы читали с восторгом "Вечера на хуторе близ Диканьки" и они меня так живо перенесли в великолепную Малороссию" (может быть, что-то подобное проскальзывало по отношению и к Лермонтову в начале их знакомства, и оттого он обижался?)"
  Летом того же года в Бадене их дружба окрепла. Здесь состоялось историческое первое чтение первых глав поэмы "Мертвые души". Смирнова описала в подробностях и то, как это происходило, и то, что этому предшествовало:
  "Мы встречались почти каждое утро. Он ходил или лучше сказать, бродил один... Часто он так был задумчив, что я долго, долго его звала; обыкновенно он отказывался со мною гулять, прибирая самые нелепые резоны. Его, кроме Карамзина, из русских никто не знал, и один господин высшего круга мне сказал, встретив меня с ним (пер. с фр.): "Вы находитесь в дурном обществе; вы гуляете с каким-то Гоголем, человеком очень дурного тона".
  В июне месяце он нам вдруг предложил вечером собраться и объявил, что пишет роман под названием "Мертвые души" и хочет прочесть нам две первые главы. ...Около 7-го часа мы сели кругом стола. Н.В. взошёл, говоря, что будет гроза, что он это чувствует, но, несмотря на это вытащил из кармана тетрадку в четвёрку листа и начал первую главу... Меж тем гром гремел, и разразилась одна из самых сильных гроз, какую я запомню... Он поглядывал в окно, но продолжал читать спокойно. Мы были в восторге, хотя что-то было странное в духе каждого из нас".
  А вот ещё одно место из воспоминаний Смирновой, которое говорит о её глубоком понимании и личности Гоголя, и его произведений (что сегодня считается хрестоматийным, тогда понимали единицы):
  "Никто так не читал, как...Николай Васильевич и свои и чужие произведения; мы смеялись неумолкаемо...и не подозревали всей глубины, таящейся в этом комизме. Такова уж участь комика, и надобно, чтобы долго смеялись ему, пока вдруг не уразумеют некоторые избранные, что этот смех вызван у него плачем души любящей и скорбящей, которая орудием взяла смех".
  С той поры, когда Александра Осиповна поняла главное в душе Гоголя, она стала его "добрым ангелом". Именно её ходатайствам при дворе и просьбам через графа Виельгорского к министру народного просвещения Уварову мы обязаны тем, что "Мёртвые души" вопреки возмущению клерикально-официозных сил напечатаны без цензурных вырезок, убивавших книгу.
  Именно Смирнова многократно ссужала деньгами Гоголя и его друга, великого живописца Иванова, буквально голодавших в Италии, и тем давала им возможность продолжать труды.
  Это она долго и настойчиво добивалась и добилась для полунищего нашего гения пособий, а затем и пенсиона от Императора, что было непросто. При этом - выиграла ряд острых стычек с самим шефом жандармов графом Орловым:
  "В воскресенье на обычном вечере Орлов напустился на меня и грубым, громким голосом сказал мне: "Как вы смели беспокоить Государя, и с каких пор вы - русский меценат?" Я отвечала: "С тех пор, как Императрица мне мигнёт, чтобы я адресовалась к Императору (подразумевается - даст знак, когда у того доброе настроение), и с тех пор, как я читала произведения Гоголя, которых вы не знаете, потому что вы грубый неуч и книг не читаете, кроме гнусных сплетен ваших голубых штанов" ... Государь обхватил меня рукой и сказал Орлову: "Я один виноват, потому что не сказал тебе, Алёша, что Гоголю следует пенсия". За ужином Орлов заговаривал со мной, но тщетно. Мы остались с ним навсегда в разладе".
  А как глубоко понимала Александра Осиповна художническую суть Гоголя, обычно скрытые глубоко состояния, из которых и вырастают произведения! Однажды Николай Васильевич устроил для своего "доброго ангела" чудесную экскурсию по Риму. Она полностью была созвучна с его "Римом", этим лучшим описанием в мировой литературе "вечного города".
  Вот воспоминание Смирновой о той экскурсии. Она уже самим стилем своим открывает нашему пониманию истоки той вещи Гоголя, "Рима", и причину того, почему он долгие годы писал о России именно в Италии:
  "Никто не знал лучше Рима (лучше Гоголя)... Не было итальянского историка или хроникёра, которого бы он не прочёл, не было латинского писателя, которого бы он не знал... Он сам мне говорил, что в Риме, в одном только Риме он мог глядеть в глаза всему грустному и безотрадному и не испытывать тоски и томления... И точно, в Риме есть что-то примиряющее человека с человечеством. Слава языческого мира там погребена так великолепно; на великолепных развалинах воздвигся другой Рим, христианский, который сперва облекся в смирение в лице мучеников или молчаливых отшельников в катакомбах, но впоследствии веков, заражённый тою же гордынею своих предков, начал погребаться с древним Римом. Развалина материальная и развалина духовная - вот что был он в 40-х годах, но всё над ним то же голубое небо, то же яркое, тёплое, но не палящее солнце, та же синяя ночь с сиянием звёзд, тот же благотворный воздух, не тревожный, как неаполитанский, но успокаивающий. И столько красоты и величия в воспоминаниях не примиряет ли нас с человечеством? Остаётся благодарность Провидению, которое позволило всякому принести плод свой во время своё, и, гуляя по развалинам, убеждаешься без горечи, что народы, царства, так же как и всякая личность, преходящи".
  Именно тогда в Италии у Гоголя и Смирновой начался поворот к Вере, вырастание в ней и стремление полнее жить по Учению Христову. Это связало их ещё теснее в общем строе, стремлении душ. А весна в Ницце тысяча восемьсот сорок четвёртого года явится кульминацией этой духовной дружбы. Именно тогда Смирнова открывала ему тайны своего сердца без ложного стеснения, а Гоголь становился для неё наставником. Теперь они держались друг за друга как брат с сестрой во Христе.
  Впереди ждёт их ещё ряд расставаний и дорогих встреч. Николай Михайлович Смирнов, произведённый при дворе в камергеры, переходит на службу в министерство внутренних дел. Он назначен калужским губернатором (закончит свою карьеру гражданским губернатором Санкт-Петербурга). Вернувшийся в Россию Гоголь вместе со Смирновыми отправляется в Калугу. Не раз он будет жить в их доме и ездить в Оптину пустынь, просить у святого старца Макария благословения постричься в монахи и даже надоедать ему, получая отказы.
  Глубоко опечаленный этим отказом Гоголь вновь уехал за границу. Александра же Осиповна стала теперь его бесценным корреспондентом, рассказчиком в письмах о России. Гоголю нужны как воздух материалы - он работал над двумя книгами сразу. Во втором томе незавершённого замысла эпопеи-трилогии "Мертвые души" по её рассказу об отчиме Арнольди написан образ генерала Бетрищева. И сама Александра Осиповна тоже попала на страницы этой книги. Когда в новый приезд на Родину Николай Васильевич будет читать в калужском губернаторском доме девять глав второго тома, она сразу узнает себя в одной из героинь. Вот её воспоминание о том:
  "Одно лицо было удивительно хорошо отделано...эмансипированная женщина-красавица, избалованная светом кокетка, проведшая свою молодость в столице, при дворе и за границей. Судьба привела её в провинцию, ей уже за тридцать пять лет, она начинает это чувствовать, ей скучно, жизнь ей в тягость".
  Действительно, так всё и было с нею, и дальше только нарастало. Гоголь многое провидел. Жить губернаторшей Смирновой претило. Особенно - те вынужденные визиты к первым дамам-чиновницам губернии и приёмы их у себя. Всё это так напоминало описанное в первом томе "Мертвых душ"! А с самого прибытия в Калугу её разозлило признание простодушного священника кафедрального собора в том, что все местные опасаются новой губернаторши. Ведь, Лермонтов написал о ней: "Но, молча, вы глядите строго..."!
  Гоголь, как мог, внушал: нельзя впадать в мрачное состояние. В своём положении Смирнова способна приносить много пользы, если поможет вырастать всему доброму вокруг себя. Его наставления, советы войдут затем в книгу "Выбранные места из переписки с друзьями". Вообще, Смирнова-Россет оказала автору исключительную корреспондентскую помощь в работе над этой важнейшей вещью.
  "Выбранные места..." вышли в печати под новый, тысяча восемьсот сорок седьмой год. И вновь Александра Осиповна помогла уладить затруднения с цензурой. И она же едва не единственная тогда горячо приняла эту непонятую обруганную книгу:
  "...Любезный друг Николай Васильевич. И вас поздравляю с таким вступлением, и Россию, которую вы подарили этим сокровищем. Странно! Но вы, всё то, что вы писали доселе, ваши "Мёртвые души" даже, - всё побледнело как-то в моих глазах при прочтении вашего последнего томика".
  Гоголь не идеализировал русскую жизнь. Он яснее многих понимал накопленную порочность и пошлость. Оттого и страдало сердце его! Он понимал необходимость учиться лучшему у других стран и народов, но видел и таящуюся за всей пошлостью и чиновным произволом народную, молодую и неистраченную силу России. В этом - смысл его знаменитого монолога из "Мертвых душ" о птице-тройке, независимо от того, кто бы ей временно ни правил. И он сознавал прекрасно, куда мчится она сейчас, и куда могла бы мчаться, окрылённая силой христианской Веры сердечной. И только на основе церковности, деятельной соборности видел возможность очищения и действительного взлёта Руси. Отсюда его известнейшее определение её как нашего монастыря, где к трудничеству на своём месте должна прилагаться обязательно искренняя молитва, стремление ко Христу. Без этого краеугольного камня монастыря как братства нет. Есть хищничество, ханжество, пошлость. А высшая цель земного существования: преображение, восстановление души погибающего в грехах брата. "Полюбите нас чёрненькими, а беленькими нас всяк полюбит"...
  Александра Осиповна прекрасно понимала, чем грозит Гоголю такое отношение к нему общества. Она знала, обсуждала с ним многократно в переписке и те беды русской жизни, избавлению от которых решил служить великий писатель. Она знала его сердце, сострадала, пыталась хоть как-то вступиться, помочь людям понять его, горячилась и надрывала свои собственные нервы. Но всё оказалось напрасным. Трагедия Гоголя была пущена в действие.
  А ведь Гоголь по-своему продолжил начатое Пушкиным: государственное, народное служение литературы,- и расширил её значение, повернув новой гранью. Что ж, действительно - "не бывает пророка в своём отечестве".
  Всё это сломило хрупкую нервную натуру Гоголя. Его всё больше тянет посвятить жизнь целиком Христу, уйти от мира в молитву, но в монашестве ему неоднократно отказано от имени Церкви. С художественной прозой он расходится всё дальше, как бы вырастает из неё. Его сокровенная литературная идея отвергнута во всех кругах. А ведь она являлась для Гоголя и личным искуплением того осмеяния ярко выставленной "пошлости пошлого человека" (слова И.Тургенева), которое писатель стал воспринимать как свой грех, как нехристианское отношение к падшим братьям. Ради чего же продолжать "Мертвые души" с той самой идеей? Но Николай Васильевич ещё борется, уничтожает текст и переделывает, хотя и со срывами, пишет.
  Точку поставил его духовник-священник, которого он глубоко почитал. Тому не понравился выведенный во втором томе образ иерея, прототипом которого увидел себя. И он строго попросил убрать этот образ вообще.
  Началось прощание Гоголя с миром. Он готовился к кончине как глубокий христианин: говел, соборовался, прошёл полную исповедь и принял Святое Причастие. Завершил подготовку тем известным трагическим жестом: сжёг окончательно рукопись второго тома, письма, архив.
  Вопреки завещанию Николая Васильевича похоронить его тихо и скромно, за гробом шли толпы людей. Весь Университет прервал занятия. Смирновой - Россет не было тогда в Москве, к тому же - болела. Вот как она пишет со слов знакомого, а последним предложением от себя подытоживает. И в этом резюме видна вся горечь и боль её души:
  "Маркевич мне говорил, что во время похорон с трудом он пробирался в толпе, полиция была вся на ногах, жандармы с озабоченными лицами рыскали во все стороны, как будто в ожидании народного восстания. Он нарочно спросил у жандарма: "Кого хоронят?" А тот громовым голосом отвечал: "Генерала Гоголя". Это уже чисто русская оценка заслуг Отечеству".
  
  
  
  
  
   ИВАН ГОНЧАРОВ
  
  
  
  
  Иван Александрович Гончаров
  
  Иван Гончаров был тонким знатоком и ценителем женщин. Поговаривали, что какая-то дама чуть не покончила с собой из-за неразделенной любви к писателю. Но о частной жизни Гончарова известно немногое - он тщательно оберегал ее от посторонних глаз. А перед смертью сжег весь свой архив. В огонь попала та часть личной переписки, которая была адресована писателю, а его письма частично сохранились.
  
  Такова судьба любовной переписки Гончарова и Елизаветы Васильевны Толстой (в замужестве Мусиной-Пушкиной), которой писатель увлекся так серьезно, что до женитьбы оставался один шаг.
  
  
  ЕЛИЗАВЕТА ВАСИЛЬЕВНА ТОЛСТАЯ
  
  
  
  С Елизаветой Васильевной Толстой Гончаров познакомился в доме Майковых еще в бытность свою учителем. Начинающий беллетрист пожелал четырнадцатилетней Лизоньке в ее альбоме "святой и безмятежной будущности", подписавшись - де Лень. Через десять лет, в 1855 году, он снова встретился с ней у Майковых и между ними завязалась "дружба". Писатель водил ее в театры, посылал ей книги и журналы, просвещал в вопросах искусства, в ответ она давала ему читать свои дневники. Когда Елизавета Васильевна уехала домой в Москву, вдогонку ей понеслись письма.
  
  Ивану Александровичу было тогда 43 года, Елизавете Васильевне - 30. Он уже успел совершить кругосветное плавание и описать свои впечатления в повести "Фрегат "Паллада"", что принесло ему литературную известность. Преуспел Гончаров и на государственной службе. Толстая блистала красотой, была прекрасно воспитана и умна. Майковы считали их прекрасной парой, тактично подталкивали к женитьбе.
  
  
  Дом Майковых в Петербурге
  
  Первая же записка Гончарова к Толстой наполнена живой симпатией: "Угодно ли Вам идти к Майковым, и в таком случае позволите ли проводить Вас? Ежели же останетесь дома, то позволите ли принести или прикажете прислать показать китайские альбомы (рисунки, привезенные из путешествия. - В.Б.). Наконец, если ничего не угодно, то не прикажете ли мне лечь спать? В последней крайности я и на это готов. Ваших повелений будет ожидать преданный Вам по гроб включительно И.Гончаров".
  На следующий день он пишет: "Ваше кольцо и перчатки починены, прилагаю их. Где Вы? Не прикажете ли чего-нибудь? Ваш усердный чтитель Гончаров". На обороте этой записки сохранился черновик ответа Елизаветы Васильевны: "Очень довольна, что могу благодарить Вас, милый и прекрасный друг. Вы исполнили все мои желания на сегодняшний день, и судьба увлеклась Вашим примером, оставила меня в Петербурге, надо бы удовольствоваться этим и ограничиться благодарностью, но я готова злоупотребить этой добротой и снисходительностью, у меня является новое желание - видеть китайские работы и Летний сад с памятником Крылову".
  
  Подписи под записками Гончарова становятся все теплее: "Ваш верный слуга", "До невозможности преданный", "Преданный на всю жизнь и один день", "Самый старый, самый преданный и самый полезный из Ваших почитателей". Он посылает ей книги и картинку из "Отечественных записок" с припиской: "Последнее не угодно ли бросить, да и первых двух (книг. - В.Б.), пожалуй, бросьте, если б каприз пришел. Нет, это не в Вашем характере. Вы бы скорей разбили, если б они
  попались под руку, а потом отдали бы кому-нибудь склеить..." А в конце письма проскальзывает более интимная интонация: "До свиданья же, мой очаровательный друг или враг - ей-богу, не знаю до сих пор. Всегда, везде и всюду Ваш Гончаров".
  
  Они обмениваются исповедальными сочинениями: Толстая передает Гончарову свой дневник, а он ей - раннюю, неопубликованную повесть "Папиньерка". Прочитав дневник, Гончаров не удерживается от укора: "Во всех Ваших выражениях мелькает только страсть в виде болезни, а не сознательное и неизменное чувство..." Но спохватывается и посылает вслед еще одно послание: "Спешу, извините отсутствие всякого ума в записке и присутствие неумолимого желания видеть Вас, где и когда возможно. Преданный Гончаров".
  
  Проходит два месяца. Елизавета Васильевна ждет признания. Нерешительность Гончарова, видимо, уязвляет ее настолько, что у нее срывается упрек. Он отвечает с вежливой сдержанностью: "Нет ни умыслов, ни сетей птицеловства, о которых Вы не постыдились намекнуть мне вчера, а есть только неодолимое желание заслужить Ваше доброе мнение и никогда не терять его, приобрести Вашу дружбу и быть ею счастливым. У меня хандра, хандра. Я Вас не узнал вчера и не понял..."
  Толстая уезжает в Москву. И тут страсть охватывает Гончарова. Он пишет ей вдогонку длинные письма, в которых выражает свои чувства не напрямую, а в иносказательной форме - в виде разговора писателя с другом. Друг писателя влюблен в Толстую, но его одолевают сомнения: примет ли Елизавета Васильевна его любовь, сумеют ли они счастливо жить в браке, не наскучит ли молодой жене его образ жизни? Толстая отвечает все реже и реже.
  
  До отъезда Елизаветы Васильевны из Петербурга известный дагеротипист Сергей Львович Левицкий сделал ее фотопортрет. Был отпечатан единственный снимок, после чего помощник смыл негатив со стекла (в то время в фотографии применялись стекла лучших сортов, и из-за дороговизны они использовались многократно). Гончаров завладел снимком Толстой и заявил Майковым, что лучше расстанется с жизнью, чем с изображением Елизаветы Васильевны. Его стыдили, Майков говорил, что снимок нужен ему для живописного портрета. В конце концов Левицкий сделал репродукцию с фотографии.
  
  Между тем по поручению Толстой за снимком явился молодой поручик. Это вызвало у Гончарова муки ревности, он стал осыпать возлюбленную упреками. Но Елизавета Васильевна была уже помолвлена с Мусиным-Пушкиным, и весь этот шум мог ее скомпрометировать. Кончилось тем, что вмешался Мусин-Пушкин: он попросил Гончарова прекратить переписку и вернуть портрет своей невесты.
  
  Иван Александрович так и остался холостяком. Дослужился до генеральского чина, стал членом Цензурного комитета, некоторое время был наставником старшего сына Александра II, наследника престола, рано умершего от туберкулеза. В конце жизни всю нерастраченную любовь он посвятил осиротевшим детям своего камердинера Трейгута. Дочери его выделил приданое, выдал ее замуж.
  
  Как ни старался Гончаров уничтожить все, что приоткрыло бы его личную жизнь, некоторые его письма сохранились. В одном из них звучит исповедь писателя: "Природа мне дала тонкие и чуткие нервы (откуда и та страшная впечатлительность и страстность всей натуры): этого никто никогда не понимал - и те, которые только замечали последствия этой впечатлительности и нервной раздражительности - что делали? Совестно и грустно мне становится за них и за себя, когда я прослежу некоторые явления моей жизни. Меня дразнили, принимая за полубешеную собаку или за полудикого человека, гнали, травили как зверя... не умея решить, что я такое! Притворщик, актер или сумасшедший, или из меня и на словах, и в письмах, и в поступках бьется только и играет, разнообразно сверкая, сила фантазии, ума, чувства, просясь во что-нибудь, в форму: в статью, картину, драму, роман..."
  
  Сохранилась и фотография Гончарова периода его влюбленности в Толстую (автор неизвестен). И вот что интересно: в 1977 году, когда портрет Гончарова для реставрации извлекли из рамы, под ним был обнаружен портрет молодой женщины. Логично предположить, что на нем Елизавета Васильевна Толстая, хотя пока это не считается доказанным. Достоверным считается портрет, воссозданный художником Майковым.
  
   Валерий Блюмфельд
  
   (Источник: журнал "Будь здоров!" Љ5 2005)
  
   ПРИМЕЧАНИЕ
  
  Иван Александрович настолько "залитературил" свою любовь к Елизавете Васильевне, что из этого вышел "Обломов". Роман, который не писался десять лет, был завершен в Мариенбаде за 7 недель, благодаря еще раз пережитому чувству, передоверенному сокровенному герою Илье Ильичу Обломову, а Елизавете Васильевне русская литература обязана замечательным образом Ольги Ильинской.
  
  
  ЕКАТЕРИНА МАЙКОВА
  
  
  
  Екатерина Павловна (в девичестве Калита) родилась в 1836 г. на Украине в родовом имении Калитовке, находившейся в 100 километрах от Киева. В трёхлетнем возрасте, лишившись матери, была отдана отцом на воспитание родственникам, где получила домашнее образование. Жизнь её в эти годы складывалась далеко неблагополучно. В 13 лет вместе с отцом Катя поселяется в Петербурге и продолжает образование в пансионе, а в августе 1852 г. шестнадцатилетнюю Екатерину выдают замуж за Владимира Николаевича Майкова. Так Екатерина Павловна становится членом старинной дворянской семьи Майковых, с которой И.А.Гончаров был особенно близок на протяжении всей своей жизни в Петербурге.
  
   С Катенькой Калитой Иван Александрович познакомился на ее свадьбе, состоявшейся незадолго до его кругосветного плавания.
  В конце 50-х годов, после возвращения из кругосветного путешествия в этой семье он стал бывать чаще, чем в других. О своих посещениях этого дома Гончаров писал другу А.И. Мусину-Пушкину 27 октября 1856 г.: "...я совсем одичал и почти никуда не хожу, кроме Майковых, да еще одного или двух коротких домов". Здесь он находил не только тепло, понимание и заботу, но и широкое поле для наблюдения и изучения богатой женской натуры в лице юной Екатерины Павловны.
  
  Она обладала действительно незаурядным характером, порывистым, энергичным, устремленным к деятельности. От природы была щедро одарена талантами: великолепно пела, тонко чувствовала прекрасное, была не лишена литературных способностей. Е.А. Штакеншнейдер в дневнике запечатлела внешний и внутренний облик Майковой: "Екатерина Павловна -совсем исключительное создание. Она вовсе не красавица, невысокого роста, худенькая и слабенькая, но она лучше всяких красавиц какой-то неуловимой грацией и умом. Главное, не будучи кокеткой, не обращая внимания на внешность и наряды, она обладает в высшей степени тайной привлекать людей и внушать им какое-то бережное поклонение к себе. За ней все ухаживают: и муж, и родители мужа, и все близкие; и она необычайно мила и ласкова со всеми ними", а в другой записи добавляет: "...Гончаров от неё без ума"
  
  Писателя и Екатерину Павловну связывали очень доверительные, дружеские отношения: "Мое влечение к Вам, - писал ей Гончаров в одном из писем, - не есть влечение к хорошенькой женщине - Вы это знаете... Вы помните, как охотно я спешил к Вам и предпочитал Вашу комнату в Вашей семье аристократическим будуарам и Вашу беседу беседе с раздушенными барынями - отчего же? Ведь у меня "любовных" видов на Вас не было и никакой такой благодати от Вас я не ждал? Следовательно, в женском Вашем уме и честном характере находил больше красоты, нежели на красивых лицах и плечах "раздушенных барышень".
  
  Особенно они сблизились в начале 60-х годов, во время работы над романом "Обрыв". Писатель доверял её литературному чутью и не раз обращался к ней с просьбами: высказать свое суждение о написанном, разобрать, систематизировать и переписать черновые наброски. Екатерина Павловна делала все это с удовольствием, более того, всячески поддерживала и вдохновляла Ивана Александровича на дальнейшую работу над романом.
  
  Отсутствие четко продуманного плана сковывало писателя, доводило его до полного отчаяния.
  
  Но судьбе было так угодно, что именно Екатерине Майковой он будет обязан существенными изменениями в программе романа. Дальнейшие события её жизни, буквально потрясут Ивана Александровича и коренным образом отразятся на замысле "Обрыва".
  
   Летом 1864 г. Екатерина Павловна, возвращаясь с кумысного лечения, познакомится на пароходе с неким студентом Федором Любимовым. Этот момент очень выразительно запечатлела В.И.Дмитриева: "...ввалился на пароход дюжий, неотесанный парень, некрасивый, грубоватый, но весь пропитанный какой-то дикой, черноземной силой...". Сын священника, Федор Любимов был родом из Сибири. Вскоре этот молодой человек станет не только домашним учителем детей Майковых, но и любовником Екатерины Павловны, а летом 1866 года она, увлеченная революционными идеями, навсегда оставила свой дом, мужа, троих детей. В это время Екатерина Павловна ждала четвертого ребенка, но уже от Любимова. Родившегося мальчика под именем Константина Иванова родители отдали на воспитание посторонней женщине. Освободившись от обязанностей "жены-няньки", Майкова посвятила себя общественным делам: записалась на женские курсы, стала посещать петербургские коммуны. Вскоре вместе с Любимовым она покинула Петербург и устроилась в только что созданной коммуне на Северном Кавказе. Коммуна в основном состояла из людей, не приученных ни к физическому труду, ни к отсутствию удобств. Жизнь на средства от собственного труда не очень-то получалась, а вскоре и вовсе наскучила, пошли раздоры, стычки. Любимова отчислили из академии. Он стал крайне грубым, начал пить. В довершении всего, Екатерина Павловна узнала о том, что её младший сын оказался в петербургских трущобах. Она навсегда вышла из коммуны и поселилась в окрестностях Сочи, где прожила долгую, почти незаметную жизнь, сначала одна, потом со своим младшим сыном. Удивительно, что эта хрупкая болезненная женщина почти на сорок лет пережила своего оставленного мужа, В.Н. Майкова, который так и не смог оправиться после её ухода и спился.
  Семейная драма Майковых воспринималась Гончаровым очень лично. Он предпринимал титанические усилия, чтобы вернуть Екатерину Павловну в семью, уберечь от рокового, гибельного шага. В письмах к ней он напоминал о ее роли и месте в жизни, о долге перед детьми: "Вы нужны Женчуше не затем, чтобы вывозить девочку и искать ей женихов, а приготовить быть женщиной, а Варю - мужчиной. (Имеется в виду сын Майковой - Валерьян - Н.Е.). Вы обладаете огромными качествами и, естественно, думал я, прежде всего, употребите их на произведенное Вами на свет поколение".
  
  В романе, словно обращаясь к Екатерине Майковой, Гончаров писал о роли и высоком назначении женщины: "Мы не равны: вы выше нас, вы сила, мы ваше орудие. Не отнимайте у нас...ни сохи, ни заступа, ни меча из рук. Мы взроем вам землю, украсим её, спустимся в её бездну, переплывём моря, пересчитаем звёзды, - а вы, рожая нас, берегите, как провидение, наше детство и юность, воспитывайте нас честными, учите труду, человечности, добру и той любви, какую творец вложил в ваши сердца, - и мы твёрдо вынесем битвы жизни и пойдём за вами вслед туда, где всё совершенство, где - вечная красота!"
  
  Гончаров как никто другой знал, что ждет впереди Екатерину Павловну, и призывал её избавиться от романтического взгляда на любовь: "Вы идеалистка - Вы должны знать это, и, конечно, знаете, что Вы никогда и ничем не удовлетворитесь, ни на чем не остановитесь, а также ни на ком...".
  
  Аналогичные драмы происходили в этот период в других семьях, и Гончаров, конечно же, знал об этом: "Разве многие изящные красавицы не пошли с ними на их чердак, в их подвалы, бросив - одни родителей, другие мужей и еще хуже - детей? Сколько слухов о каких-то фаланстериях, куда уходили гнездиться разные Веры!...".
  
  В эти годы, пережив сильное потрясение, И.А.Гончаров отступает от первоначального замысла романа "Обрыв", согласно которому, его героиня следует за возлюбленным в ссылку, разделив с ним его убеждения. Гончарову вдруг становится ясно, каким содержанием он должен наполнить своего нового героя. Это будет уже не мужественная и героическая личность, а совсем иная, нигилист, проповедник "свободной любви", разрушитель.
  В измененном варианте сюжета между Верой и Марком встанет "непроходимая разность убеждений". Восхищение Верой в первоначальном замысле сменяется её осуждением. В финале романа Вера отвергает правду Марка Волохова. Пройдя через страдания, горечь разочарований, падение, Вера возрождается к новой жизни и возвращается к старой правде бабушки.
  
   С Екатериной Павловной Майковой Иван Александрович больше никогда не увидится, но они расстанутся ни сразу, еще долго будут писать они друг другу и по поводу романа "Обрыв", и по поводу её личной драмы. От их когда-то немалой переписки осталось всего пять писем. Пять писем... и два романа
  
  Текст: Нина Климко (Егорова). Журнал "Мономах", Љ 2 (29). Ульяновск, 2002. (в авторской редакции)
  
   СОВРЕМЕННИЦА О ГОНЧАРОВЕ
  
   (ПИСЬМО ИЗ СОЧИ)
  
  Под убаюкивающий ропот бирюзового моря безвестно для широкой публики доживает свои дни забытая писательница Екатерина Павловна Майкова.
  
  Было время, когда она жила в сфере высшей интеллектуальной жизни, когда ее окружал цвет русской литературы, когда она, так сказать, грелась в лучах славы наших знаменитых писателей.
  
  В славную эпоху 60-х годов в числе близких Екатерине Павловне лиц были такие первостепенные величины, как И. С. Тургенев, Д. В. Григорович, поэт А. Н. Майков и в особенности И. А. Гончаров и другие dii minores* литературного Олимпа.
  
  Но годы прошли, и волею судьбы Екатерина Павловна, как лермонтовский листок, оторвавшийся от ветки родимой, нашла приют лет тридцать тому назад под лазурным небом черноморского побережья, в небольшом тогда поселке Сочи. И теперь лишь щедрое солнце юга согревает ее одинокую старость.
  
  Но и в этом диком месте Екатерина Павловна не замерла, а в меру возможности уделяла нечто от идеализма той эпохи, внося в окружающую среду семена высокой усвоенной ею духовной культуры.
  
  Благодаря заботам Е. П. Майковой возникла прекрасная библиотека-читальня, сыгравшая для Сочи большую культурную роль. В её домике на Приморской улице основан Горный клуб, метеорологическая станция.
  
  Но человек другой эпохи, иного исторического цикла, Екатерина Павловна все-таки полной душой живет лишь в сфере великих образов прошлого, создав в своих комнатах, в мезонине, своего рода литературный музей.
  Несмотря на свои восемьдесят три года, Екатерина Павловна удивительно сохранила остроту внешних чувств и ясность памяти.
  
  С особенным благоговением и бережностью она хранит воспоминания об И. А. Гончарове, другом которого она была.
  
  
  
  Екатерина Майкова и Иван Гончаров
  
  Знакомство с Гончаровым состоялось в доме Майковых - литературном салоне того времени, - и семья Майковых стала как бы своей для автора "Обыкновенной истории".
  
  Еще очень юной, семнадцати лет, Екатерина Павловна, только что вышедшая замуж за Вл. Н. Майкова, брата поэта и впоследствии соредактора "Современника", встретилась со знаменитым писателем. Впечатление он произвел необыкновенно яркое. Всесторонне образованный, глубоко начитанный в классической литературе, русской и западноевропейской, Гончаров стал читать в молодом кружке Майковых лекции по литературе. Это не были лекции в обычном смысле, а живая беседа, курс в образной и увлекательной форме.
   К своим занятиям Иван Александрович относился вдумчиво и серьезно, заявив себя в записках таким же исключительным мастером стиля, каким мы знаем его по художественным произведениям.
   Гончаров любил чуткую и любознательную ученицу Екатерину Павловну, которую за простоту и наивную серьезность к "вопросам" прозвал "старушкой".
  
  - А что же не видно нашей старушки? - спрашивал Гончаров, когда чуть не каждый вечер приходил к Майковым.
  
   В этом же кружке впервые был задуман план образцового детского журнала, в котором ощущалась нужда и в котором должны были принять живое участие выдающиеся художественные и литературные силы.
  Мысль эта осуществилась созданием в 1852 году журнала "Подснежник" под фактической редакцией Е. П. Майковой, писавшей там рассказы и популярные статьи, а Гончаров, Тургенев, Майковы и другие лица деятельно вносили туда свои творческие вклады.
   Издавался журнал великолепно, клише специально заказывались в Лейпциге, и "Подснежник" оказал огромное воспитательное влияние на молодое, подрастающее поколение.
   Братья-писатели в то время жили дружной семьей. Еще задолго до разрыва с Тургеневым И. А. Гончаров путешествовал вместе с Майковым, Тургеневым, Григоровичем и другими. Гончаров вместе с Екатериной Павловной усердно посещал галереи и музеи искусств, причем в отношении прославленных произведений живописи и скульптуры проявлял оригинальную эстетическую оценку. Общепризнанные шедевры, вроде "Сикстинской мадонны" в Дрездене и других, не производили на него такого впечатления, как, например, на Тургенева, который патетически изливал свой восторг. В подтверждение верности своего восприятия Иван Александрович ссылался на неиспорченное и непосредственное чутье Е. П. Майковой. Ее тонкую наблюдательность в восприятии явлений заграничной жизни Иван Александрович ставил в пример прочим писателям. "Смотрите, - говорил он, - мы, художники, не заметили вот этого паруса на озере, этого светового эффекта, а от ее внимания такие художественные детали не ускользали".
   Екатерина Павловна во время экскурсий по европейским городам удивлялась тому культу еды, который царил среди писателей. Когда намечался маршрут пути, то сообща подробно обсуждалось меню, где и что они будут есть. В одном городе обращалось внимание на устрицы, в другом - на дичь, в следующем - на вина. В области гастрономического искусства Гончаров соперничал с Тургеневым, Григорович - с ними обоими.
   Присутствие женщины сдерживало обыкновенно развеселившуюся компанию. Под влиянием великолепного вина языки развязывались, начинались вольные анекдоты. Особенно на этот счет отличался Григорович. В это время И. А. Гончаров, указывая на Екатерину Павловну, обращался к сотоварищу с укором:
  
  - Осторожнее, Григорович, не забывайте, что среди нас почти ребенок!
  
  На что Григорович извиняющимся тоном отвечал:
  
  - Ей-богу, простите, ведь вы знаете мою черносливную натуру.
  
   С течением времени Гончаров отдалялся от своих литературных товарищей. Чем старше делался Иван Александрович, тем подозрительнее относился к окружающим. Роман "Обломов" был зенитом славы Гончарова, которую он делил с Тургеневым.
   Гончаров не был равнодушен к тому успеху у публики, который в большей доле выпал его сопернику. Привыкший делиться своими художественными планами с Тургеневым, Гончаров подробно рассказал последнему содержание глав и целые сцены будущих произведений. Но потом Гончарову стало казаться, что быстро пишущий Тургенев просто пользуется откровенностью Гончарова и заимствует у него типы и образы.
   В памяти Е. П. Майковой зафиксировался такой, например, эпизод.
   Гончаров прислал из-за границы письмо с подробным изложением плана и описанием действующих лиц своего будущего романа "Обрыв". Письмо прислано было общему другу писателей Льховскому, обладавшему замечательно тонким критическим чутьем. С его мнением и оценкой считалась вся литературная среда, в том числе Некрасов, редактор "Современника". Необыкновенный оратор, Льховский, к сожалению, не мог в равной степени выражать свои мысли письменно.
   Тургенев, вернувшийся только что в Петербург, уезжая к себе в имение, спросил у провожавшего его Льховского, нет ли сведений от Гончарова. Узнав о письме, Тургенев попросил взять это письмо с собой, говоря, что прочтет внимательно в дороге. Тот, конечно, дал.
   Прошло лето, осенью писатели все собрались в Петербурге. И так как все они обыкновенно, до напечатания своих вещей, читали их в тесном кругу у Майковых в рукописи, то и на этот раз был объявлен вечер для прочтения нового романа Тургенева "Накануне".
   Тургенев почему-то пригласил на этот вечер всех, за исключением Гончарова.
   Гончаров случайно, соскучившись дома, пошел к дому Майковых, увидел огонек у них и решил зайти.
  Каково же было удивление Ивана Александровича, когда он застал всех в сборе, и в том числе Тургенева, читающего свою вещь. Приход Гончарова не показался никому странным, так как все полагали, что и он приглашен, по обыкновению. Смущен был несколько, по слонам Майковой, И. С. Тургенев.
   Обиженный Гончаров молча сел и стал слушать чтение. Когда Тургенев кончил чтение, Гончаров, взволнованный, не сказав никому ни слова, ушел.
   Затем видится с Льховским и спрашивает у него, не показывал ли тот его письма Тургеневу. Тот откровенно рассказал, в чем было дело.
   После этого Гончаров пишет резкое письмо Тургеневу и обвиняет его в плагиате. Тургенев отвечает в примирительном тоне с целью разъяснить дело.
   Инцидент получил широкую огласку, и друзья принимают меры для примирения двух любимых писателей. Устанавливается третейский суд, на котором сходство в описании героев Льховский и другие старались объяснить совпадением творчества великих художников, пользующихся по-своему одним и тем же куском мрамора.
   Все же Тургенев согласился уничтожить две инкриминируемые Гончаровым главы.
   Об этом характерном эпизоде в отношениях между Гончаровым и Тургеневым Майкова рассказывала также и Д. Н. Овсянико - Куликовскому, посвятившему Екатерине Павловне свой этюд о Гончарове
  
  В комнате-музее Майковой хранятся неопубликованные письма и некоторые бумаги Гончарова, его портреты с автографами и книги с собственноручными надписями. У нее же имеется от Гончарова необыкновенно художественной работы ларец и другие драгоценные реликвии.
  
  Между прочим, Майкова помогала Гончарову в его литературной работе. Автор "Обломова" отличался оригинальной манерой письма. Вынашивая годами образы в голове, Гончаров время от времени делал па клочках бумаги наброски сцен, содержания глав, имена действующих лиц, описания и характеристики. В конце концов накапливался из этих черновых заметок целый портфель бумаг. Вот он и просил Майкову, которой доверял, разобраться в этом хаосе, систематизировать их в определенном порядке, так как "без этой предварительной работы, без этой канвы я никогда не приступлю к написанию своего "Обрыва"".
  
  Все литераторы, кому приходится бывать в Сочи, считают своим долгом навестить Майкову, с удовольствием слушая ее богатые воспоминания.
  
  Источники:
  
  К. Т. Современница о Гончарове // Гончаров в воспоминаниях современников. Л., 1969. С. 64-69 .
  Русская литература 19 века. "ЭНИ" И. Гончаров.
  
   Женщины Виктора Гюго
  
  Литераторы - это пленники вдохновения. В своих избранницах они упорно хотят видеть неземных созданий, единомышленниц и античных богинь, и романтически страдают, обнаруживая в них всего лишь женщин. Не был исключением из правила и великий французский писатель Виктор Гюго.
  
   АДЕЛЬ ФУШЕ
  
  
  
  Адель
  
  После развода с мужем (Жозефом Леопольдом Гюго) Софи Гюго жила в Париже с младшими сыновьями Эженом и Виктором, а ее старший сын Абель был отослан к отцу в Испанию. Естественно, мальчики, жившие в Париже, с обожанием смотрели на мать и под ее влиянием излишне строго относились к отцу, который отказывался воссоединиться с Софи. Взрослея, Эжен и Виктор начинали соперничать во всем: они оба писали стихи, оба хотели прославиться, оба были влюблены в прелестную девушку Адель, дочь друзей дома Фуше. Но более красивый и талантливый Виктор обходил старшего брата по всем статьям: его верноподданнические оды в честь короля Людовика XVIII имели успех, одна из них даже принесла автору поощрительную премию. Но более страшным для Эжена было другое: черноглазая Адель относилась к Виктору с явной благосклонностью.
   Сам же Виктор пылал страстью. Он осыпал любимую девушку письмами и стихами, он воспевал ее красоту, величие, непорочность и ревновал ее даже к шумному дяде, у которого с детства была привычка чмокать в щечку любимую племянницу. Адель, особа по натуре не слишком романтичная, как могла, пыталась "урезонить" жениха, напоминая, что у нее тоже есть недостатки, которых Виктор не желал замечать. Дело принимало серьезный оборот. Адель и Виктор мечтали о браке, но увы, Софи Гюго и слышать об этом не хотела. Да супругам Фуше хотелось иметь зятя, который не повиснет камнем на их шее, а сможет содержать семью сам. Влюбленные уже почти ни на что не надеялись, как вдруг произошло несчастье: от удара скончалась госпожа Гюго. Виктор лишился самого родного ему человека, но вместе с тем устранялось серьезное препятствие его браку с Адель. Генерал Гюго, с которым Виктор сблизился после смерти матери, был всецело "за", и даже предложил официально просить для Виктора руки Адель. Дело оставалось за малым: у жениха не было денег, чтобы содержать семью. Но тут неожиданно улыбнулась Фортуна: старый король Людовик решил поддержать монархически настроенное "молодое дарование" и определил Гюго ежегодное содержание в 1000 франков. Кроме того, вышедший в то же время сборник стихов Гюго, принес ему доход втрое больший, чем ожидал сам поэт. Семья Фуше с радостью принимала его в доме, вовсю готовясь к свадьбе.
   Единственным, кого не радовали эти события, был Эжен. Он стал злиться, срываться, грубить. Свадьбу младшего брата он воспринял как крушение всех своих надежд. Старший брат Абель вовремя увел его с церемонии венчания, но дома с Эженом случился припадок буйного помешательства: он рубил саблей мебель, принимая ее за Виктора, кричал, плакал, жаловался, целый месяц после этого пребывал в горячечном бреду. Виктор искренне надеялся, что все это пройдет, но диагноз доктора был неумолим: Эжен неизлечимо болен и нуждается в госпитализации. Сумасшествие брата стало первой из трагедий, омрачивших жизнь великого писателя.
  
  
  
  Гюго в 30 лет
  
  В остальном же, в молодой семье царило полное согласие. На свет один за другим появились четверо детей - Леопольдина, Шарль, Адель и Франсуа-Виктор. Подобно Софи Требюше, матери Гюго, Адель тоже стала уставать от излишне пылкого, темпераментного мужа. Кроме того, ей было немного скучно и обидно: Виктор был всецело увлечен своей поэзией, которую она не любила и не понимала, и частенько оставлял ее одну.
   Подлинные ее слова, обращенные к мужу, звучали так: "Признаюсь тебе, твой ум и талант, который, возможно, есть у тебя, не производят на меня ни малейшего впечатления". Адель никогда не читала ни единой строки, написанной мужем - ее это не интересовало. Они поженились 12 октября 1822 года - Виктору и Адели было по 20 лет. Их первый ребенок умер. Второй - дочь Леопольдина - выжила. Дидина (так называли девочку в семье) стала любимицей Виктора и на всю жизнь. Супружеская жизнь дала крен - в точности повторилась история родителей Виктора. Адель не терпела плотских отношений с мужем, ее это раздражало. Она желала бы целиком и полностью обходиться без секса. Отношения в семье стали натянутыми. Повторялась история родителей Виктора Гюго.
   Появление в доме нового друга мужа - некрасивого и язвительного Шарля-Огюстена Сент-Бёва внесло в ее жизнь приятное разнообразие. "Друг семьи" изображал из себя этакую кроткую заблудшую овечку, которую благочестивая Адель взялась вернуть в лоно католической церкви. Виктора же Сент-Бёв покорил восторженными откликами на его книги. Хозяин дома и не замечал, что его "друг" пользуясь его отсутствием начинает все больше завоевывать доверие жены. У Адели были причины жаловаться на эгоистичного, властного и слишком пылкого мужа.
  
  
  
  Сент - Бёв
  
   Участливый "друг" увеличивал в ее глазах недостатки Виктора и ненавязчиво подчеркивал собственные достоинства. Его поведение было верхом подлости: уходя от Гюго, он "исповедовался" всем и каждому в том, как он любит жену Виктора и как бедняжка Адель страдает от притеснений грубого и неотесанного мужа. Когда же поэт попытался расставить все точки над "i" и благородно предложил сопернику, чтобы Адель сама сделала выбор, тот стушевался и оскорбился - женитьба на женщине с четырьмя детьми не входила в его планы.
  У Адели не было решительного характера Софи. Она не отважилась уйти к любовнику, а продолжала медленно "вытягивать жилы" и у того, и у другого. К тому же после выхода в свет романа "Собор парижской богоматери" Виктор Гюго стал знаменитым. От такого мужа так просто не уходят. А что же муж? Он, разумеется, страдал. Страдал страшно, когда разочарование, трагедия фактически разрушили этот брак. Он принялся бросаться "во все тяжкие" - в мимолетные любовные приключения, которые заканчивались ничем....
   Будучи известным газетным критиком, Сент - Бёв во всех статьях пытался выставить Гюго "негодяем и лицемером". Однако, ради детей Виктор не развелся с Адель, продолжавшей поддерживать отношения с Сент-Бёвом, но жить они стали раздельно. Со временем отношения их отношения стали дружескими и вошли в спокойное, мирное русло.
  
   Джульетта Друэ
  
  
  
   И вот однажды в жизнь В. Гюго вошла великая любовь.
  Много лет спустя в письме к Джульетте Гюго признался, что в тот момент она буквально вернула его к жизни: "У меня два дня рождения, оба в феврале. В первый раз, появившись на свет 28 февраля 1802 года, я был в руках моей матери, во второй раз я возродился в твоих объятиях, благодаря твоей любви, 16 февраля 1833 года. Первое рождение дало мне жизнь, второе дало мне страсть". Их связь длилась целых полвека. И в кого бы потом ни влюблялся Гюго, он всегда возвращался к Джульетте, ставшей ему и любовницей, и другом. При этом он сумел сохранить теплые отношения с Аделью и дружбу со своими детьми.
  
   Что же заставило счастливого мужа Адели Фуше обзавестись любовницей?
  
   Тонкая и ранимая натура творца не позволяла Виктору смириться с предательством близкого человека. Он тяжело переживал измену жены с другом, и только литература спасала его.
  Однажды в театре на репетиции одной из своих пьес, он познакомился с блестящей красавицей Жюльеттой Друэ. Ей было 26 лет. Она была ослепительной красавицей и абсолютно никудышной актрисой. У нее была незаконнорожденная дочь Клер. Жюльетта вела жизнь светской куртизанки и была содержанкой русского князя Анатолия Демидова. Демидов снимал ей роскошную квартиру, всегда богато одаривал туалетами и подарками. Связь Жюльетты с Виктором Гюго началась 17 февраля 1833 года. Гюго был 31 год. Безумно влюбившись, Виктор заставил ее порвать с Демидовым, со своим прошлым и со сценой. Жюльетта, которая испытывала к нему не меньшую страсть, покорилась, и мгновенно стала очень бедной. Денег ей Гюго не давал. Несмотря на большие заработки, у него было своеобразное отношение в деньгам. На материальную помощь красавице не приходилось рассчитывать. В январе 1834 года она заложила в ломбард... "4 дюжины батистовых сорочек, 3 дюжины сорочек с кружевами, 25 платьев, 30 юбок, 23 пеньюара, кашемировую накидку с оборками, шубу из русских соболей, шаль из индийского кашемира" и т. д. - то есть всю свою одежду. Ту красоту, в которой когда-то сверкая, она проходила по блестящим залам.... Она стала носить только грубые поношенные платья из холста, как самые бедные женщины из народа. Когда Жюльетта вздумала признаться своему любовнику, что умирает от нищеты, экономный буржуа возмутился и принялся отчитывать ее... за расточительность! Несмотря на то, что пьесы Гюго с успехом шли в театрах, он пальцем о палец не ударил, чтобы помочь Жюльетте получить роль. Если Александр Дюма помогал своим любовницам, то Гюго этого не делал. Наконец, Жюльетту окончательно уволили из театра. Когда же ее выгнали из квартиры и кредиторы описали всю ее обстановку, Жюльетта стала думать о самоубийстве. Чтобы утешить подругу, Гюго отправился вместе с ней путешествовать по Франции.
  Когда же они вернулись, для Жюльетты началась особенная жизнь! Гюго снял ей крошечную комнатушку, красавица Жюльетта должна была отказаться от кокетства, роскоши и новых вещей. Выходить на улицу можно было только с любовником, а без него, одной - запрещено! Каждый месяц он выдавал ей на расходы ничтожную сумму в 800 франков и требовал письменного отчета о каждом потраченном франке. Из этих денег она была обязана платить за комнату и за пансион, где обучалась ее дочка. На жизнь ничего не оставалось. В комнате нечем было топить. Каждый вечер она была обязана записывать свои расходы за день, которые "ее повелитель" тщательно проверял. Ела она только молоко, сыр и яйца. В день ей было разрешено съесть только одно яблоко! Покупать новые платья и белье, Гюго ей категорически запрещал! Ей приходилось переделывать старые платья - рваные и в заплатах. Гюго требовал отчета по пустякам: по какому праву куплена новая коробка зубного порошка, откуда взялся новый передник. В свободные часы она переписывала его рукописи и чинила одежду. Иногда Жюльетта неделями не выходила на улицу, ждала любовника, который про нее забывал, и томилась, как в клетке. Зная все о Жюльетте, Адель ее ненавидела. Так шли годы. Единственной наградой были путешествия, которые они совершали каждое лето.
   Настоящая фамилия Джульетты - Говен. Ее родители умерли, когда она была еще младенцем. Заботу о ребенке взял на себя дядя, чье имя - Друэ - и стало впоследствии ее сценическим псевдонимом. Воспитывалась девочка в католическом пансионе, где получила неплохое по тем временам образование. Со временем Джульетта пришла к мнению, что девушка, вышедшая из низов, может обратить на себя внимание не только красивой внешностью, но и образованностью. Поэтому она много читала и к моменту окончания обучения уже знала, чего хочет от жизни.
  Оказавшись за воротами пансиона, Джульетта решила, что непременно станет актрисой. В то время это была не столько профессия, сколько образ жизни. Представительницы ее должны были уметь красиво одеваться, тратить деньги, брать кредиты, делать долги и тонко играть на чувствах богатых мужчин, которые бы все это оплачивали. Джульетте, с ее врожденным чувством юмора и элегантной внешностью, все это удавалось без особого труда. Она никогда не скрывала своего простого происхождения, наоборот, подчеркивала его и кокетливо использовала в своих отношениях с мужчинами. Поэтому у нее никогда не было проблем с деньгами: всегда находился кто-то, кто мог бы за нее заплатить. Работа в театре на первых порах тоже приносила определенный доход, но Друэ была достаточно умна, чтобы понимать, что так не может продолжаться всю жизнь, ведь молодость не вечна.
  
  К моменту знакомства с Гюго Джульетте исполнилось уже 26 лет. Она привыкла к тому, что знакомые мужчины были в восторге от ее жгучего темперамента и импульсивности. Каких взглядов на жизнь придерживалась Друэ, можно судить по ее знаменитому высказыванию: "Женщина, у которой всего один любовник, - ангел, у которой два любовника, - чудовище. Женщина, у которой три любовника, - настоящая женщина". За время жизни в Париже Друэ стала типичной куртизанкой, жившей за счет своих богатых обожателей. Среди ее любовников был знаменитый французский скульптор Д. Прадье, для которого вначале она служила моделью, а через два года стала матерью его ребенка. Джульетта покорила Прадье своей неподражаемой улыбкой. В такие минуты она превращалась в ребенка, ее лицо излучало наивность и чистоту. Именно эта улыбка и свела с ума великого Гюго.
  
  Очень скоро Виктор понял, что посредственная актриса Друэ может быть чудесной любовницей и все понимающей подругой. Она не настаивала на разводе, а требовала только любви. Недавняя натурщица была женщиной не только очень красивой, но и очень чувственной. Нескрываемое равнодушие супруги писателя к "радостям любви" не выдерживало никакого сравнения с веселой вседозволенностью молодой подруги. Гюго снял для нее жилье, оплачивал все расходы, а взамен требовал безоговорочного послушания. Ради него Друэ покинула театральную сцену, отказалась от светской жизни и своих многочисленных поклонников, превратившись в "тень гения". Это была его Муза, вдохновлявшая на творческие подвиги.
  
  Страстные чувства к Джульетте проявились в поэтической лирике Гюго, которая приобрела в ту пору очень личностный характер. Он воспевал обычные радости семейной жизни, домашнего очага, красоту природы, величие любви, счастье иметь детей. Эти темы впервые появились в его творчестве именно теперь, ранее он интересовался только средневековой историей и междоусобными войнами.
  
  Летом 1834 года Гюго, соблюдая светские приличия, отдыхал с семьей в провинции. Но он не представлял уже себе жизни без Джульетты, поэтому она жила рядом, в нескольких километрах. Любовники часто уединялись вдали от любопытных глаз, а когда встреча была невозможна - обменивались нежными письмами.
  
  Почтовым ящиком служил старый каштан. "Да, я пишу тебе! И как я могу не писать тебе... И что будет со мной ночью, если я не напишу тебе этим вечером?.. Моя Джульетта, я люблю тебя. Ты одна можешь решить судьбу моей жизни или моей смерти. Люби меня, вычеркни из своего сердца все, что не связано с любовью, чтобы оно стало таким же, как и мое. Я никогда не любил тебя более, чем вчера, и это правда... Прости меня. Я был презренным и чудовищным безумцем, потерявшим голову от ревности и любви. Не знаю, что я делал, но знаю, что я тебя любил..." - писал любовнице Гюго. Ответы Джульетты столь же страстны: "Я люблю тебя, я люблю тебя, мой Виктор; я не могу не повторять этого снова и снова, и как сложно объяснить то, что я чувствую. Я вижу тебя во всем прекрасном, что меня окружает... Но ты еще совершеннее... Ты не просто солнечный спектр с семью яркими лучами, ты само солнце, которое освещает, греет и возрождает жизнь. Это все ты, а я - я смиренная женщина, которая обожает тебя. Жюльетт".
  
  Адель, официально оставаясь мадам Гюго, закрывала глаза на "шалости" мужа. Казалось, чисто номинальные отношения устраивали их обоих, к тому же любовница не требовала развода. Она просто стала спутницей жизни знаменитого литератора и вдохновительницей его творчества.
   Друэ жила в уединении, занимаясь обработкой рукописей, и первой узнавала обо всех новых творениях своего гениального любовника. Дом она покидала только летом, во время совместных путешествий по Европе. Гюго, ввиду большой занятости, не мог навещать ее каждый день, но всегда присылал записки. Со временем отлучки становились все продолжительней, все чаще письма заменяли встречи: "Ты самый великий, самый прекрасный... Любимый, прости мне мою безмерную любовь к тебе... Видеть тебя - значит жить; слышать тебя - значит мыслить; целовать тебя - значит возноситься к небесам... Здравствуй, мой возлюбленный, здравствуй... Как ты себя чувствуешь нынче утром? Я же могу только одно: благословлять тебя, восторгаться тобой и любить тебя всей душою..."
  
  Яркая личность и слава Гюго, словно своеобразный нектар, привлекали парижанок, и писатель всегда был окружен толпами поклонниц. Частенько он увлекался той или иной молоденькой почитательницей его таланта. Этой привычке он не изменил до глубокой старости. Бывало и так, что, увлекшись очередной женщиной, Гюго среди утренней почты искал конверт, надписанный вовсе не рукой стареющей Джульетты. Ее письма оставались непрочитанными. Последние записи о его "подвигах" в возрасте 83 лет встречаются в дневнике писателя за четыре месяца до его кончины.
  
  Случались и курьезы. Одно время дамой его сердца была молодая блондинка Леони д'Онэ, жена придворного художника Огюста Биара. Однажды по просьбе мужа, подозревавшего измену, в укромную квартирку Гюго, предназначавшуюся для тайных свиданий, нагрянула полиция и застала любовников "за интимным разговором". В то время во Франции адюльтер сурово карался. Леони была арестована, а Гюго отпущен, поскольку, будучи пэром, он имел статус неприкосновенности. Над этой комичной ситуацией немало поиздевались газеты: любовница оказалась за решеткой, а ее соблазнитель остался на свободе. Дело дошло до короля. Тот посоветовал писателю уехать на время из Парижа. Но Виктор предпочел спрятаться у верной Джульетты.
  
  И все же, несмотря на все свои романы, лишь Джульетту Гюго всегда называл своей "истинной женой". Это она поддержала писателя в сентябре 1843 года, когда его любимая дочь Леопольдина утонула вместе со своим мужем Шарлем Вакери, катаясь в лодке по Сене. Гюго с Друэ совершал тогда трехнедельное путешествие по Испании и узнал о трагедии из случайно попавшейся на глаза газеты. Горе его было бесконечным, но Джульетта была рядом, и постепенно боль утраты притупилась.
  
  В 1848 году в связи с избранием Гюго депутатом Парижа началась его политическая карьера. Сначала писателю удавалось удачно лавировать между республиканцами и монархистами, но когда нужно было принять судьбоносное решение, он отказался поддержать кандидатуру будущего короля, Наполеона III, племянника великого Бонапарта и героя его будущего сатирического памфлета "Наполеон-малый". Это стоило писателю двадцати лет жизни вдали от родины.
  
  После государственного переворота 1851 года Виктор узнал, что его голова оценена в 25 тысяч франков, а позднее Бонапарт дал понять, что "изменника" могут "случайно" убить на месте в случае поимки. Некоторое время Гюго жил на нелегальном положении, а 11 декабря с добытым Джульеттой Друэ фальшивым паспортом спешно покинул Париж и направился в Брюссель. Джульетта в очередной раз простила своему любовнику многочисленные измены и тайно последовала за ним сначала в Бельгию, а затем в Англию. В такие минуты именно для нее писал Виктор Гюго стихи, в которых старался определить, чем стала их любовь за это время:
  
  Два сердца любящих теперь слились в одно.
  Воспоминания сплотили нас давно,
  Отныне нам не жить отдельно друг от друга.
  (Ведь так, Джульетта, так?)
  О, милая подруга,
  И вечера покой, и луч веселый дня,
  И дружба, и любовь ты все, все для меня!
  
  За границей Гюго стал символом интеллектуального сопротивления наполеоновской диктатуре. Декретом от 9 января 1852 года он был объявлен "писателем в изгнании". Но благодаря влиятельным связям жене Гюго удалось добиться сохранения за ним авторских прав и жалованья академика, однако помешать распродаже с торгов движимого имущества Адель не смогла. Для Виктора и Джульетты началось пятилетнее существование на съемных квартирах, которое окончилось, лишь когда писатель приобрел виллу на острове Гернси.
  
  Но туда к изгнаннику приехали мадам Гюго с дочерью Аделью", старший сын Шарль а чуть позже, после выхода из тюрьмы, к семье присоединился второй сын писателя - Франсуа Виктор. Здесь, как и в Париже, Гюго жил, подчиняясь строгой дисциплине. Вставал он очень рано, обливался холодной водой, а после завтрака, состоявшего из двух яиц и черного кофе, каждый день совершал необычный ритуал: посылал воздушные поцелуи в направлении соседнего дома, где жила Джульетта Друэ, и в знак того, что ночь прошла хорошо, вывешивал на перилах балкона белую салфетку. Затем Гюго работал до полудня, а после второго завтрака встречался с Джульеттой, и они вместе отправлялись на прогулку по живописным местам острова. Можно сказать, что писатель был вполне доволен жизнью в изгнании.
  
  В отличие от Гюго, его близким не нравилось уединенное существование на острове. И хотя в течение трех лет родные полностью разделяли судьбу писателя, давалось им это нелегко. Гернсийское общество не захотело принимать изгнанников в свои ряды. Вскоре сын Шарль сообщил отцу, что решил покинуть остров и не играть более "комедию ссылки". Мадам Гюго последовала за ним и поселилась в Брюсселе. Вслед за этим на писателя обрушилась новая беда: неврастения его дочери Адели прогрессирует и переходит в безумие. Она убегает из дома, преследуя молодого англичанина; лейтенанта Пинсона, в полной уверенности, что тот должен на ней жениться. Следы ее теряются в Канаде. (И только в 1872 году Адель в совершенно невменяемом состоянии привозят на родину и помещают в лечебницу, где она и находилась до самой смерти.)
  
  Писатель мужественно переносил все удары, ниспосланные судьбой. В письме в Париж 22 февраля 1852 года Гюго пишет: "Надо достойно пройти парадом, который может окончиться быстро, но может быть и долгим". Все это время преданная Джульетта была рядом с ним. Из любовницы она превратилась в единомышленника, секретаря и архивариуса. Связь любовников стала настолько тесной, что даже Адель перед своей смертью просила прощения у мужа и у Джульетты. За месяц до кончины, летом 1868-го, она разрешила подруге Виктора войти в круг их семьи, смирившись с его неотделимой "тенью".
  
  Через три года после смерти жены 70-летний Гюго вместе со своей верной подругой вернулся на родину. Франция встретила его восторженно, окружив прославленного писателя почитанием, любовью и восхищением. Джульетта по праву разделила с ним эти почести. Впрочем, теперь это было для нее не столь важно. Она прожила со своим кумиром почти целую жизнь в качестве любовницы и давно свыклась со своим положением, не претендуя на большее. Тем более что свои привычки в отношении противоположного пола престарелый Фавн никогда не оставлял. Как писал его биограф Андре Моруа: "До конца жизни в нем не угасала требовательная, неутолимая мужская сила... В своей записной книжке, начатой 1 января 1885 года (в год его смерти), Гюго еще отметил восемь любовных свиданий, и последнее произошло 5 апреля".
  
  Последние годы жизни великого писателя прошли в атмосфере всеобщего почитания и материального благополучия благодаря бесконечным переизданиям всемирно известных романов. В январе 1876-го его избрали в Сенат, однако возраст брал свое. Летом 1878 года у Гюго произошло кровоизлияние в мозг, от которого он вскоре оправился, но после этого практически ничего не написал. Теперь большую часть времени он проводил дома, принимая знатных иностранцев, желающих посмотреть на знаменитость. И, тем не менее, умудрился-таки соблазнить замужнюю Жюдит Мендес, 22-летнюю дочь писателя Теофиля Готье.
  
  28 февраля 1882 года Гюго отметил свое восьмидесятилетие. В этот день мимо дома французского гения на проспекте Эйлау прошло более 500 тысяч человек, приветствуя его, а вечером состоялось сотое представление драмы "Эрнани", в котором роль доньи Соль играла знаменитая Сара Бернар. (Кстати, ее, похоже, не без оснований тоже считали любовницей Виктора.)
  
  А его верная подруга Джульетта Друэ теперь почти не расставалась со своим любимым. Вместе с тем они сохранили привычку по всякому поводу посылать друг другу письма. Зимой 1883 года, поздравляя спутника жизни с Новым годом, Джульетта писала: "Обожаемый мой, не знаю, где я буду в этот день в следующем году, но я счастлива и горда выразить тебе мою признательность лишь этими словами: "Я люблю тебя"". Это было последнее из 15 тысяч писем, написанных ими за полвека любовных отношений. В мае того же года Джульетты не стало - она скончалась от рака. В последние дни Гюго успел подарить подруге свою фотографию с дарственной надписью: "50 лет любви. Это лучший из браков".
  
  Писатель был раздавлен горем, у него не нашлось сил даже присутствовать на похоронах своей Джульетты. Жизнь потеряла смысл, ведь вместе с Друэ ушло все его прошлое. Ее красота и память о счастливых днях, проведенных вместе, теперь представлялись ему сказкой.
  
  Смерть унесла и обоих сыновей Гюго. На старости лет он остался одиноким дедом двоих внуков - Жоржа и Жанны. Оказавшись в одиночестве, Виктор Гюго практически ничего больше не написал. В его записной книжке были найдены лишь грустные слова: "Скоро я перестану заслонять горизонт".
  
  Великий французский писатель, вождь и теоретик французского романтизма умер 22 мая 1885 года. По роковому стечению обстоятельств это произошло в день именин его верной подруги - Джульетты Друэ.
  
   ЛЕОНИ Д. ОНЭ И ДРУГИЕ
  
   С годами Жюльетта поседела и постарела. Влечение Гюго к ней исчезло. Даже ее собачья преданность стала его раздражать. На горизонте появилась новая любовница - светская замужняя дама Леони д"Онэ. Кроме постоянных, были и любовницы на один раз. Для приема таких дам он обустроил в своем доме кабинет с отдельным входом. Сколько их входило в тайные двери, не знал никто.
   Леони, по мужу Биар, была официально замужем. Утром 5 июля 1845 года по прошению мужа Огюста Биара полицейский комиссар квартала Вандом заставил открыть дверь уютной квартирки на улице Сен-Рок и арестовал во время прелюбодеяния Виктора Гюго и Леони Биар. В то время адюльтер преследовался по закону. Виктор Гюго сослался на закон о неприкосновенности пэра, и комиссар его отпустил. Леони же была арестована и посажена в тюрьму Сен-Лазар. Любовницу можно было либо выкупить, либо освободить, использовав связи пэра, но Виктор Гюго этого не сделал. Он даже не попытался хоть как-то помочь женщине, с которой несколько часов назад занимался любовью! Зная, что подругу повезли в тюрьму, где она будет находиться в одной камере с воровками, проститутками, убийцами, он преспокойно отправился домой. Скандал был страшный. Гюго укрылся у Жюльетты, которая ничего не знала, так как не выходила из дома. Леони провела в тюрьме месяц (согласитесь, слишком много за короткие мгновения любви!), потом, по настоянию мужа, ее перевели в монастырь августинок на три месяца. За это время супругов Биар официально развели. Выйдя из монастыря, Леони простила своего любовника, и их связь возобновилась. Впрочем, ненадолго.
   Гюго забросил литературную карьеру ради государственной. Он мечтал сменить пост пэра на пост министра. Но тут на него обрушилось страшное горе - смерть обожаемой дочери Леопольдины. Катаясь вместе с мужем на яхте, они попали в шторм и утонули. Эта трагедия подкосила силы Гюго. Но в это же время он неожиданно сблизился с Жюльеттой - она тоже потеряла дочь. Ее единственная дочь Клер умерла от болезни. Впрочем, с Жюльеттой он и не расставался - никогда.
   В парламенте Гюго не пользовался успехом. Он заучивал речи, а не импровизировал, и не мог приспособиться к реакции аудитории. Предполагая, что в каком-то месте его прервут, он ожидал этого момента, а если этого не происходило, терял равновесие и как бы падал в пустоту. В результате стал человеком совсем не влиятельным, доказав лишний раз: какая нелепость, когда писатель занимается не своим делом, а, к примеру, политикой, в которой он ничего не понимает!
   Во время парламентских исканий у Гюго было целых три "жены"! В этом его даже упрекали оппоненты. Адель, Жюльетта и Леони - все они жили близко друг к другу. В 1845 году Гюго разрешил (наконец!) Жюльетте одной выходить на улицу! Леони и Адель подружились и быстро сплотились против Жюльетты. Кстати, совершенно зря. У писателя появилось множество других любовниц. Певичка Жозефина Фавиль, Роже де Женет, воровка Элен Госен, поэтесса Луиза Колле, Натали Рену, авантюристка Лаура Депре, актриса "Комеди Франсез" Сильвани Плесси, виконтесса Лаура дю Валлон, куртизанки Эсфирь Гимон, Рашель и Нитуш. Самый разнообразный круг!
  Наконец, не выдержав, Леони решила нанести удар и послала Жюльетте пакет с письмами Гюго, адресованными ей, Леони. Жюльетта едва не умерла от горя. Она поставила писателя перед выбором: либо она, либо Леони. Разумеется, Гюго выбрал Жюльетту. Рассвирепев, он окончательно порвал с Леони. Примирение с Жюльеттой, конечно же, состоялось. Она его простила (а разве могло быть иначе?).
  В изгнание по политическим мотивам Жюльетта отправилась вместе с ним, что привело в состояние бешенства Адель. "Семейство" переехало на остров Гернси, и Гюго построилтам большой дом. Именно с острова Гернси и уехала его дочь Адель - за военным, который и знать ее не хотел. Гюго стал беспокоиться о душевном состоянии дочери. В его семье были случаи сумасшествия: родной брат Виктора, Эжен, сошел с ума, был помещен в лечебницу и умер там же. Теперь Гюго предстояло убедиться в том, что и его дочь сходит с ума. Адель жила странными фантазиями. Помешательство ее было тихим. И, когда посторонние люди вернули ее в дом отца с Карибских островов (ее привезла темнокожая миссионерка), несчастную пришлось поместить в сумасшедший дом. В нормальное состояние его дочь так никогда уже и не вернулась.
   На фоне личной трагедии Гюго переживал огромный успех романа "Отверженные" - романа, который он писал в полном одиночестве, а материал для него собирал 30 лет. Его сыновья вернулись в Париж. А в жизни 67-летнего Гюго появилась очередная любовница-горничная, 33-летняя Тереза Бикар. Любовные утехи с Жюльеттой (превратившейся в седую старуху) давно были в прошлом, но любовники все равно оставались неразлучны. В Париже (в последние годы супруги жили раздельно, Адель винила мужа в том, что произошло с дочерью) умерла жена, Адель. Виктор горько ее оплакивал. Но это не помешало ему переживать очередной роман - с молодой вдовой Мари Мерсье, которой было всего 18 лет. Гюго был в восторге от такой победы! Изменившись в старости, он даже купил Мари мастерскую модистки в Париже. В дневнике о свиданиях с Мари писал на испанском, опасаясь ревности Жюльетты. Вместе с семьей сына Шарля вернулся в Париж, и...стал любовником Сары Бернар, тогда - начинающей актрисы. Сара была безумно влюблена и хотела родить от него ребенка. Но увы.... Любовник был слишком стар. После Сары Бернар в его жизнь вошла очередная пассия - Жюдит Готье, светская дама, любительница модных салонов и замужняя женщина.
   В марте 1872 года Жюльетта взяла к себе в дом красивую белошвейку Бланш Ланвен. Гюго влюбился. Ему было 70, ей - 22. Назревал скандал, который мог повредить не на шутку. В Париже, разумеется, были и другие: Жюдит Готье, Сара Бернар, Джейн Эйслер, Эжени Гино, Зели Роббер, Альбертина Серан. Но влюблен Гюго был в Бланш Ланвен, которая оставалась в Гернси. Он дал ей новое имя - Альба (простонародное Бланш было не очень романтичным). Разгневанная Жюльетта выгнала девушку, и та уехала в Париж. Гюго отправился в Париж следом за ней - вместе с Жюльеттой. Гюго снял Бланш квартиру на улице Турнель и каждое утро после завтрака отправлялся к ней на омнибусе. Гюго осуждал себя за эту позднюю и позорную страсть. Жюльетта наняла частного сыщика и раскрыла его похождения. Гюго обещал порвать с Бланш, но обещания своего не сдержал.
  
  К тому времени два его сына были уже мертвы. Он жил вместе с семьей сына Шарля - невесткой и двумя внуками. Невестка Алиса вышла замуж второй раз. Гюго не возражал - наоборот, даже дал ей большое приданое. Он обожал своих внуков Жоржа и Жанну, и написал поэтический сборник "Искусство быть дедом".
   Преклонение перед детьми не положило конец любовным приключениям похотливого старика. Наоборот. Ему исполнилось 75 лет, и он стал злоупотреблять своей свободой. Жюльетта постоянно рылась в его вещах, все время следила и устраивала жуткие сцены. Невестка Алиса вместе с новым мужем и Жюльеттой запугали Бланш, сказав, что она может убить старика, он умрет в ее объятиях и она будет отвечать за убийство. Они заставили ее выйти замуж за владельца книжной лавки. Брак оказался несчастливым, и судьба Бланш сложилась весьма печально. Она пыталась увидеться с Гюго, но страдающий склерозом старик о ней забыл. Окончательно и навсегда.
   Жюльетта умерла от рака кишечника в возрасте 77 лет. За несколько лет до ее смерти Гюго подарил Жюльетте часы с надписью "50 лет любви - самое счастливое из супружеств". Это было чистой правдой. Вместе с ним Жюльетта прожила более 50 лет. После смерти верной подруги Гюго не изменил своим привычкам. В записной книжке, начатой в январе 1885 года, он еще отметил восемь любовных свиданий (и это в 83 года!). Последнее из них состоялось в конце апреля 1885 года. Умер он 22 мая 1885 года от воспаления легких. Похоронен в Пантеоне в Париже.
  
  
   АЛЕКСАНДР ГРИБОЕДОВ
  
  АВДОТЬЯ ИЛЬИНИЧНА ИСТОМИНА
  
  
  
  Блистательна, полувоздушна,
  Смычку волшебному послушна,
  Толпою нимф окружена,
  Стоит Истомина. Она,
  Одной ногой касаясь пола,
  Другою медленно кружит,
  И вдруг прыжок, и вдруг летит,
  Летит, как пух из уст Эола,
  То стан совьет, то разовьет,
  И быстрой ножкой ножку бьет...
  
  Так А. С. Пушкин описывал в "Евгении Онегине" свою ровесницу, одну из самых знаменитых женщин своего времени - балерину Авдотью (Евдокию) Истомину. Дочь спившегося полицейского пристава, Авдотья была в шесть лет зачислена в Петербургское балетное училище и уже на выпускном спектакле "Ацис и Галатея" произвела фурор, первой из русских танцовщиц встав на пуанты. Несколько шагов на пальцах были лишь первыми шагами к всероссийской славе, уже через несколько лет обрушившейся на юную танцовщицу.
  
  Авдотья Ильинична прославилась не только необыкновенной легкостью и воздушностью прыжка, отточенной техникой танца и чрезвычайной музыкальностью, но и яркой красотой, которую, к сожалению, не передает ни один из ее сохранившихся портретов. Современники описывали Истомину как светлокожую брюнетку с огромными черными глазами, полными огня, и чрезвычайно длинными ресницами, придававшими взору томность и загадочность. Несвойственная современным балеринам округлость форм Истоминой позволяла ее поклонникам сравнивать прославленную танцовщицу не только с Терпсихорой и Психеей, но и с Помоной - римской богиней плодов. Обладая тонкой натурой, острым чувством прекрасного, немалым умом и веселым, легким характером, Истомина была настоящей царицей тогдашнего светского Петербурга. Общительная и дружелюбная, окруженная множеством поклонников, она вела необычно открытый для балерины образ жизни, постоянно вращаясь в кругу тогдашней светской богемы. По свидетельству современников, ни одна из актрис того времени не была так часто в кругу поэтов и писателей, как Авдотья Ильинична. Посвященные прекрасной танцовщице стихи разносились по всей России, укрепляя и без того немалую славу Истоминой.
  С ее именем связано немало легенд, анекдотов и скандальных происшествий. Самое трагическое из них произошло осенью 1817 года - история со знаменитой четверной дуэлью прогремела тогда на всю империю, потому что в нее оказались вовлечены люди весьма известные - дипломат и поэт Александр Грибоедов, представитель одной из знатнейших фамилий империи Василий Шереметев, "светский лев" граф Завадовский и будущий декабрист Александр Якубович, знаменитый бретер и театрал.
  Из всех поклонников, домогавшихся любви танцовщицы, Авдотья Ильинична отдала предпочтение кавалергарду Василию Васильевичу Шереметеву, с которым два года жила, по выражению одного из мемуаристов, "одним домом совершенно по - супружески". Шереметев был очень добродушным и щедрым человеком, и Истомина была искренне привязана к нему, но полному их счастью мешал ревнивый характер Василия, нередко устраивавшего своей подруге бешеные сцены. После очередной ссоры Истомина бросила Шереметева - 3 ноября она съехала от него на отдельную квартиру. Потом она утверждала, что уже "давно намеревалась, по беспокойному его характеру и жестоким с нею поступкам, отойти от него". Правда, циничная петербургская молва говаривала, что Шереметев "по юным летам своим, вероятно, ничем другим пред нею не провинился, как тем, что обмелел его карман". Через пару дней после разрыва Грибоедов, давно друживший с Истоминой, пригласил ее навестить его, и та согласилась - однако приняв все меры предосторожности против ревнивого Шереметева. После окончания спектакля Авдотья Ильинична в закрытой театральной карете прибыла к Гостиному двору, где пересела в сани к ожидавшему ее Грибоедову, который повез танцовщицу к себе домой.
  
  
  
  Грибоедов тогда квартировал на углу Невского и Большой Морской у своего приятеля графа Александра Завадовского - одного из самых необычных людей тогдашней России. Именно он стал прототипом князя Григория в "Горе от ума". Ярый англоман, первый в России угощавший друзей виски, прославившийся тем, что однажды сам император Александр I принял его за природного британца, Завадовский был славен экстравагантными выходками и успехами в амурных делах. Он уже давно питал к Истоминой нежные чувства - и, встретив ее в своей собственной квартире, не упустил случая признаться танцовщице в любви. Завадовский был отвергнут, и после чаепития Грибоедов отвез Истомину к ней на квартиру.
  Это незначительное событие послужило началом целой драмы. Вскоре Шереметев помирился с Истоминой - но едва это случилось, он начал выпытывать у Авдотьи Ильиничны все подробности последних дней, угрожая в случае чего застрелиться или застрелить ее. Под дулом пистолета Истомина рассказала обо всех своих встречах - в том числе о чаепитии у Грибоедова и признаниях Завадовского.
  Взбешенный Шереметев бросился к своему другу Александру Якубовичу, а тот заявил, что Шереметеву необходимо стреляться: "Драться, разумеется, надо, но теперь главный вопрос состоит в том: как и с кем? Истомина твоя была у Завадовского - это раз, но привез ее туда Грибоедов - это два, стало быть, тут два лица, требующих пули, а из этого выходит, что для того, чтобы никому не было обидно, мы, при сей верной оказии, составим une partie carree - ты стреляйся с Грибоедовым, а я на себя возьму Завадовского". Девятого ноября они поехали к Грибоедову, который, правда, от вызова Шереметева отказался - мол, его вины тут нет,- но согласился стреляться с Якубовичем. Шереметев требовал у Завадовского немедленной дуэли, но тот попросил сначала дать ему дообедать - так что, после некоторых переговоров, дуэль состоялась лишь 12 ноября.
  В 2 часа дня противники встретились на Волковом кладбище. По жребию сначала должны были стреляться Шереметев и Завадовский. Первым стрелял Шереметев, прострелив противнику край воротника. По воспоминаниям современников, Завадовский не собирался стрелять на поражение, но видя явное намерение Шереметева выстрелить снова, сделал выстрел - и попал тому в левый бок.
  На следующий день Шереметев скончался. Говорят, перед смертью он просил позвать Грибоедова, и когда тот приехал, просил у него прощения и помирился с ним. Отец Шереметева, зная образ жизни и вспыльчивый характер сына, просил императора помиловать всех участников дуэли. Александр I простил всех: в его указе было сказано, что Завадовский стрелял, защищая свою жизнь. Однако граф был с глаз долой отправлен в Англию, а Якубович, признанный главным виновником как подстрекатель, переведен на Кавказ. Грибоедов отделался легче всех - но говорят, его постоянно преследовал образ умирающего Шереметева...
  В июле 1818 года Грибоедов был назначен секретарем в персидскую миссию. Ехать ему надо было через Тифлис, где тогда служил Якубович. Неудивительно, что первая же их встреча закончилась возобновлением "четверной дуэли". Якубович и Грибоедов стрелялись 23 октября: Якубович прострелил Грибоедову левую руку, тот стрелял мимо. По воспоминаниям, Якубович был зол на Грибоедова, но убивать его не хотел, решив оставить тому лишь "память о дуэли": простреленная рука мешала Грибоедову, страстному музыканту, играть на фортепиано. Из-за пули у него свело левый мизинец, который так и остался скрюченным.
  Грибоедов погиб в Тегеране 30 января 1829 года, когда разъяренная толпа напала на русскую миссию. Три дня тело посланника Грибоедова таскали по тегеранским улицам; опознать его смогли лишь по скрюченному из-за старой раны левому мизинцу
  Якубович же после декабрьского восстания был сослан в Сибирь, где умер в 1845 году.
  Авдотья Истомина, признанная муза декабристского кружка, после восстания впала в немилость; постепенно ее вынудили уйти из театра. Она вышла замуж за отставного актера Павла Якунина - первого исполнителя роли Скалозуба в грибоедовском "Горе от ума",- и умерла от холеры в 1848 году.
  
   Источники: Серафима Чеботарь. Журналист, очеркист, писатель.
  
  НИНА ЧАВЧАВАДЗЕ
  
  
  
  Лишь несколько счастливых мгновений выпало на долю писателя и дипломата Александра Сергеевича Грибоедова и юной грузинской княжны Нины Чавчавадзе. Их счастье было коротким, но любовь стала бессмертной. Александр Грибоедов никогда не был сентиментальным человеком и к "романтизму" относился с иронией. Но в истории его трагической судьбы и любви было столько "романтического"!
  
  Сиятельный соперник, обожавший Нину, упавшее во время венчального обряда кольцо, опознание мертвого Грибоедова по раненной на дуэли руке, юная вдова в черном... И даже бриллиант - цена крови, огромный таинственный алмаз "Шах", камень Великих Моголов, который в качестве компенсации за убийство русского посланника отправил царю Николаю персидский шах... Если бы вся эта история не происходила в действительности, наверное, ее следовало бы выдумать. В изложении талантливого беллетриста она бы послужила блестящим сюжетом для увлекательного романа. Увы, трагическая история любви Александра Грибоедова и Нины Чавчавадзе - не плод писательской фантазии, а реальность...
  
  Свою будущую жену, Нину Чавчавадзе, Александр Грибоедов знал, когда та была еще ребенком. Отец Нины, князь Александр Герсеванович Чавчавадзе, генерал-майор русской армии, крупнейший грузинский поэт и литератор, губернатор-наместник Нахичеванской и Эриванской областей, был близким другом Грибоедова. Часто бывая в его доме, Александр (превосходно владеющий не одним музыкальным инструментом и сам сочинявший музыку) стал обучать девочку игре на фортепьяно. Своего учителя маленькая черноволосая шалунья - хохотушка Нино называла по-русски длинно и сложно - Александром Сергеевичем, даже в мыслях не позволяя обращаться к нему так, как называли его взрослые - господин Сандро. Разучивая сложные гаммы под внимательным взглядом учителя, она и представить себе не могла, что пройдет совсем немного лет и этот милый человек в пенсне станет ее мужем.
  
  Их судьбоносная встреча произошла 16 июля 1828 года в Тифлисе, в доме Прасковьи Николаевны Ахвердовой, которая была большим другом семьи Чавчавадзе и старинной приятельницей Грибоедова. К своим старым друзьям Александр Грибоедов заехал по дороге в Персию, куда был назначен министром-резидентом. Сидя за обеденным столом, прямо перед собой он увидел прекрасную девушку - с бездонными глазами и нежным лицом. В этом юном прелестном создании трудно было узнать его бывшую ученицу - смешливую девчушку с растрепавшимися косичками. Александр Грибоедов не мог оторвать глаз от Нины, очаровавшей его прелестью распускающегося цветка. Под его взглядом девушка окончательно смутилась - да, они давно не виделись, и, возможно, она очень изменилась, но не пристало ему, человеку светскому, дипломату, русскому министру-посланнику в Иране, так смотреть на нее! Да и каким важным стал теперь ее бывший учитель! Статский советник, весь в орденах и лентах! Но казалось, что от "важности" Александра Грибоедова не осталось и следа! В одну минуту, как в сентиментальнейших любовных романах, он, опытный дипломат, известный писатель, вдруг влюбился, как мальчишка. Впервые испытал он во всей силе счастливую любовь, переживая, по его словам, такой роман, который оставляет далеко за собой "самые причудливые повести славящихся своей фантазией беллетристов". Взволнованный силой нахлынувших на него чувств, 33-летний Александр Грибоедов решил тут же объясниться с Ниной. Он признался девушке в любви, возможно, странной, внезапно вспыхнувшей, а возможно, и долго неосознаваемой им самим - "идущей с тех давних, музыкальных уроков".
   "В тот день, - писал позднее Грибоедов, - я обедал у старинной моей приятельницы Ахвердовой, за столом сидел против Нины Чавчавадзе... всё на нее глядел, задумался, сердце забилось, не знаю, беспокойство ли другого рода, по службе, теперь необыкновенно важной, или что другое придало мне решительность необычайную, выходя из-за стола, я взял ее за руку и сказал ей по-французски:
   "Пойдемте со мной, мне нужно что-то сказать вам". Она меня послушалась, как и всегда, верно, думала, что я усажу ее за фортепьяно... мы... взошли в комнату, щеки у меня разгорелись, дыханье занялось, я не помню, что я начал ей бормотать, и все живее и живее, она заплакала, засмеялась, я поцеловал ее, потом к матушке ее, к бабушке, к ее второй матери, Прасковье Николаевне Ахвердовой, нас благословили..."
  
  Крестная матушка Нины и хозяйка дома, в котором произошло объяснение, П. Н. Ахвердова благословила свою любимицу, но долго не могла успокоиться и, глядя на нареченных счастливым взглядом, приговаривала: "Затмение солнечное на вас обоих нашло, иначе - как объяснить?! С бухты-барахты, пошли было передохнуть перед болтовней кофейной, а тут тебе - нате, пожалуйста, бегут - летят: "Ниночка - невеста!"".
  
  Нина Чавчавадзе - невеста! Это известие заставило страдать многих мужчин. Воспоминания современников свидетельствуют, что к 16 годам прелестная княжна Чавчавадзе пленила не одно сердце. Ее благосклонности добивалось множество завидных кавалеров. Один из них, пожалуй, самый настойчивый обожатель, почти жених - Сергей Ермолов, сын знаменитого грозного генерала А. С. Ермолова, наместника Кавказа. Он был глубоко увлечен Ниной, но она не отвечала ему взаимностью. Руки княжны Чавчавадзе просил и тогда уже немолодой генерал-лейтенант В. Д. Иловайский. В архивах до сих пор хранятся письма Николая Сенявина, находившегося в 1827-1829 годах на военной службе на Кавказе и пережившего там безответную любовь к Нине Чавчавадзе. Любовная драма Сенявина разыгралась в Тифлисе весной 1828 года, незадолго до сватовства Александра Грибоедова, который в то время выехал в Петербург с Туркманчайским трактатом. Любовная исповедь Сенявина позволяет почувствовать обаяние личности юной княжны Чавчавадзе. Своему другу Б. Г. Чиляеву влюбленный офицер писал: "Цветок целого мира пленил меня, и в уснувших чувствах моих пробудилась наконец страсть, дотоле мною не знаемая. Ты не знаешь, я так влюблен, что готов пренебречь целым светом, дабы обладать Ангелом! Все, что в мире есть священного, я не нахожу уже более ни в ком, как в ней одной. Ее одну я обожаю, ее одну только вижу, об ней одной только думаю. И признаюсь, что лишен всякого спокойствия: и днем, и ночью Ангельский образ ее рисуется в моем воображении. Для ее одной я готов лишить себя всего. Что же в жизни без счастья? Где найду я себе другую, хотя сколько-нибудь подобную ей? Нигде, ибо, доживши до 28 лет, видал ли что-нибудь похожее? Нет, в мире не может существовать такого совершенства! Красота, сердце, чувства, неизъяснимая доброта, как умна-то! Божусь, никто с ней не сравнится!"
  
  Бесспорными достоинствами характера и внешней красотой Нины Чавчавадзе восхищались и другие ее современники. Н. Н. Муравьев (Карский) писал о юной грузинке: "Нина была отменно хороших правил, добра сердцем, прекрасна собой, веселого нрава, кроткая, послушная, но не имела того образования, которое могло бы занять Грибоедова, хотя и в обществе она умела себя вести". Сослуживец Грибоедова К. Ф. Аделунг, узнавший Нину Чавчавадзе перед ее свадьбой, писал тогда же отцу: "...она очень любезна, очень красива и прекрасно образована", "...она необычайно хороша, ее можно назвать красавицей, хотя красота ее грузинская. Она, как и мать ее, одета по-европейски; очень хорошо воспитана, говорит по-русски и по-французски и занимается музыкой". Несомненно, что не только внешность и воспитание восхищали в Нине Чав-чавадзе. Сама ее юность и непорочность усиливали впечатление, создавая по законам романтического восприятия вокруг нее некий ореол. Письма ее современников - выразительный пример того романтического поклонения, которым была окружена будущая жена Грибоедова.
  
  Но всем своим многочисленным поклонникам Нина Чавчавадзе предпочла Александра Грибоедова, которого всем сердцем полюбила, искренне ответив на его чувства. 22 августа (3 сентября) 1828 года в Сионском кафедральном соборе в Тифлисе их обвенчали. Иерей записал в церковной книге: "Полномочный министр в Персии Его Императорского Величества статский советник и Кавалер Александр Сергеевич Грибоедов вступил в законный брак с девицею Ниною, дочерью генерал-майора, князя Александра Чавчавадзе и супруги его, княгини Саломеи". Накануне обряда у поэта были жестокие приступы малярии. Один из них случился во время самого венчания. Выпавшее из дрожавшей руки кольцо всех смутило - это показалось недобрым знаком...
  
  Есть косвенные свидетельства, что сразу после свадьбы и нескольких дней торжеств молодые супруги уехали в Цинандали, имение Чавчавадзе в Кахетии. В сведениях об Александре Грибоедове, тщательно изучаемых биографами, есть десятидневный "пробел" - с 26 августа, когда состоялся бал у военного губернатора Тифлиса генерала Сипягина, и до 6 сентября, которым помечено письмо Александра к одному из друзей. Так что пребывание "там, где вьется Алазань", где воздух напоен ароматами трав и цветов, аллеи тенисты и над высоким обрывом стоит полуобрушившаяся церквушка (в ней, говорят, молодые отслужили благодарственный молебен), вполне возможно... Да и где, как не здесь - в доме, в котором комнаты наполнены прохладой, а с широкой веранды в ясный день видны лиловые горы и белые вершины Кавказа, - было еще пролететь "медовой неделе"... Ту короткую пору их "цинандального" счастья - всего несколько дней - Нина вспоминала потом всю жизнь - долгую жизнь без Александра... Уже потом, после трагической гибели мужа, в его не разобранном архиве, в спешке вывезенном из Персии, она нашла неоконченное письмо давней его знакомой, которой Александр заочно "представлял" свою Нино, - Варваре Семеновне Миклашевич. Были в том письме такие строки: "Пишу Вам, а она заглядывает мне через плечо, смеется и вдруг говорит: "Как это все случилось? Где я и с кем? Будем век жить, не умрем никогда!" Она - само счастие". С горечью Нина думала о том, что все в судьбе ее любимого Сандро было слишком стремительным: блестящая карьера, слава дипломата и драматурга - тексты "Горя от ума", переписанные неведомой рукой, дошли и до Тифлиса! - и даже женитьба!
  
  После недели безоблачного счастья Александр Грибоедов и Нина Чавчавадзе отправилась с большой свитой в Персию (в их караване было сто десять лошадей и мулов). В пути они ночевали в шатрах на вершинах гор, где дул сильный ветер и царил зимний холод. В дороге Александр Грибоедов рассказывал жене о своей семье (его матушка Анастасия Феодоровна уже очень давно была больна), о том, как он учился в университете, служил в Коллегии иностранных дел. О том, что привык жить в съемных квартирах, странствовать и скитаться по чужим краям - сначала Тегеран, Грозная (крепость на Кавказе, где Грибоедов служил недолгое время и был арестован по делу декабристов зимой 1826 г.), потом Петербург, Тифлис, снова Тегеран... Нина окружила мужа нежностью и заботой, наслаждаясь каждой минутой, проведенной рядом с ним. Грибоедов, часто засиживаясь у костра, записывал что-то то в путевом журнале, то просто на листках бумаги, и Нина никогда ему не мешала. Однажды Александр Сергеевич прочел жене наскоро записанный отрывок: "Кто никогда не любил и не подчинялся влиянию женщин, тот никогда не производил и не произведет ничего великого, потому что сам мал душою. У женщин есть особое чувство, которое французы называют tact, этого слова нельзя перевести даже перифразой ни на один язык. Немцы перевели его как "разум чувствований", это, мне кажется, довольно близко к подлиннику. Такт есть то же, что гений или дух Сократа: внутренний оракул. Следуя внушению этого оракула, женщина редко ошибается. Но оракул этот действует только в сердце, которое любит..."
  
  В Эчмиадзине молодых супругов ожидал пышный прием: армянские монахи вышли им навстречу с крестами, иконами и хоругвями. Потом чету Грибоедовых ждала освобожденная русскими Эривань. Министра-посланника и его юную жену встречали пятьсот всадников, ханы, армянское и православное духовенство. Восемь дней пролетели как один. К молодоженам приехали родители Нины, проводившие их в дорогу и, неподалеку от города, простившиеся с любимым зятем - как оказалось, навсегда...
  
  Не желая подвергать Нину опасности в Тегеране, Александр Грибоедов на время оставил ее в Тавризе - своей резиденции полномочного представителя Российской империи в Персии, и один поехал в столицу на представление шаху.
  
  Его въезд в Тегеран пришелся на воскресенье 5-го дня месяца реджеб, когда солнце стоит в созвездии Скорпиона. В глазах персов это было недобрым знамением и сразу вызвало неприязнь населения. Обстановка в городе и без того была угрожающей. Оберегая интересы России, министр-посланник, однако, настаивал, чтобы на Персию не слишком давили с уплатой контрибуций. Но в Петербурге придерживались иного мнения и требовали, чтобы Грибоедов держался как можно тверже. Он так и поступал, при этом не угождал, не льстил и, что для персов было особенно обидно, не давал и не брал взяток. За это его прозвали "сахтир" - "жестокое сердце". Тоскуя по молодой жене, Александр Грибоедов купил красивую чернильницу, отделанную фарфором, и отдал граверу с текстом на французском: "Пиши мне чаще, мой ангел Ниноби. Весь твой, А. Г. 15 января 1829 года. Тегеран". В единственном сохранившемся до наших дней письме он писал Нине за две недели до гибели: "Бесценный друг мой, жаль мне тебя, грустно без тебя, как нельзя больше. Теперь я истинно чувствую, что значит - любить! Прежде расставался со многими, к которым тоже крепко был привязан, но день, два, неделя - и тоска исчезала, теперь чем далее от тебя, тем - хуже. Потерпим еще несколько, ангел мой, и будем молиться Богу, чтобы нам после того никогда более не разлучаться!". Александр Грибоедов очень беспокоился о жене и, терзался тем, что вынужден оставлять ее одну в нездоровье - Нина очень тяжело переносила беременность. В письме к своему коллеге Макдональду, представителю Англии в Иране, и его супруге, с которыми в Тавризе общалась Нина, он пишет: "Через восемь дней я рассчитываю покинуть столицу", имея в виду свой отъезд из Тегерана в Тавриз. Увы, этому не суждено было случиться... 30 января 1829 года Александра Грибоедова, а с ним еще более пятидесяти человек, растерзала толпа религиозных фанатиков, подстрекаемая теми, кого бесила настойчивость русского посла в вопросе возвращения пленных, подданных России, на родину. Попытка иранских друзей вывести российского посланника и тех, кто был с ним, через подземный ход не удалась. Александр Сергеевич Грибоедов был зверски убит. Разъяренная толпа таскала его изуродованный труп по улицам несколько дней, а потом бросила в общую яму, где уже лежала груда тел. Позже, когда русское правительство потребовало вернуть тело Грибоедова в Россию, его опознали лишь по руке, простреленной на дуэли (на той самой знаменитой "двойной" дуэли Грибоедова с Якубовичем и Шаховским, в результате которой у него была прострелена и серьезно повреждена кисть левой руки).
  
  Нина, остававшаяся в Тавризе, не знала о случившейся трагедии. Окружающие, боясь за ее здоровье, скрывали страшную весть. Нину уговаривали ехать в Тифлис, дескать, Александр Сергеевич заболел и уехал туда, велев следом отправляться и ей. Она отвечала отказом: "Вот получу письмо от мужа, тогда и поеду". И лишь 13 февраля по настоятельной просьбе матери Нина покинула Тавриз. В Тифлисе она узнала, что ее любимого Сандро больше нет, и у нее случились преждевременные роды. Об этом в марте 1829 года она писала Макдональдам в Тавриз: "...Спустя несколько дней после моего приезда, когда я едва отдохнула от перенесенной усталости, но все более и более тревожилась в невыразимом, мучительном беспокойстве зловещими предчувствиями, сочли нужным сорвать завесу, скрывающую от меня ужасную правду. Свыше моих сил выразить вам, что я тогда испытала... Переворот, происшедший в моем существе, был причиной преждевременного разрешения от бремени... Мое бедное дитя прожило только час и уже соединилось со своим несчастным отцом в том мире, где, я надеюсь, найдут место и его добродетели, и все его жестокие страдания. Все же успели окрестить ребенка и дали ему имя Александр, имя его бедного отца..."
  
  Нина не хотела, да и не могла думать о том ужасном времени! Но воспоминания приходили к ней помимо ее воли... Законопаченный гроб с останками того, кто когда-то был ее обожаемым Александром... Увидев его, она без чувств упала на руки матери и подбежавшего врача. Когда, несколько часов спустя, Нина в сопровождении родных шла по городу за медленно ехавшей траурной процессией, толпы людей, собравшихся на улице, молча расступались перед ней. С этих мгновений мир для Нины Грибоедовой - Чавчавадзе навсегда стал другим - этот мир не изменился внешне, но в нем не было теперь ее бесценного Сандро. И все же Нина постаралась вычеркнуть из памяти те минуты невыносимой боли, когда она провожала в последний путь своего любимого. Всю жизнь она вспоминала мужа живым. Вот он весело и заразительно смеется - так громко, что дребезжат оконные стекла; вот стремительно выводит пером на бумаге какие-то строчки; вот о чем-то увлеченно и с интересом рассказывает... И эти воспоминания о мгновениях, проведенных рядом с Ним, стали для Нины самыми сладостными, самыми дорогими, хотя причиняли ей немало страданий. Каждый день она пешком ходила на могилу мужа. И так на протяжении долгих лет. Удивительная и восхитительная преданность и верность, продиктованные велением сердца и души...
  
  Ее сердце всегда откликалось на чужие беды, огромные суммы из своего личного состояния Нина тратила на благотворительность. Со временем она перестала отказываться от развлечений и балов, с удовольствием посещала музыкальные вечера, часто сопровождала отца и сестру на приемах.
  
  Гостеприимный дом Грибоедовой - Чавчавадзе в Тифлисе и Цинандали всегда был широко открыт для друзей и знакомых, но только улыбающаяся, блистающая все больше расцветающей настоящей южной красотой Нина Александровна никогда не снимала на этих вечерах черного платья вдовы. Надев его на семнадцатом году жизни, Нина Грибоедова оставалась в нем все дальнейшие 28 лет, до самой могилы. Платье ее могло быть роскошным, выписанным из столицы моды Парижа, бархатным, кружевным или шелковым, но все равно оно было вдовьим и печальным. В скорбном трауре она появлялась всюду. Грузинские женщины часто ходят в черном, так - что ее вдовий наряд вызывал недоумение лишь в первые годы. Потом окружающие привыкли, находя в этом даже особый шарм. Неутомимые, не потерявшие надежд поклонники дружно называли Нину Александровну "черной розой Тифлиса", седовласые кавалеры постарше при встрече почтительно склоняли головы и почитали за особую честь поцеловать ее руку. Их душевные порывы часто не были для Нины тайными, но она относилась ко всем с равным уважением, и сердце ее молчало. Каждого заинтересовавшего ее мужчину она невольно начинала сравнивать с Александром: искать хотя бы подобие его манеры легко и непринужденно говорить, заразительно и звонко смеяться, запросто наигрывать что-то чарующее и мелодичное на фортепьяно, смешно поправлять пенсне на переносице... Она сознавала, что это все - невозвратимо и не может ни в ком и никогда повториться. Знала, что нельзя целиком отдаваться во власть того, что навсегда осталось в прошлом, но ничего не могла с собой поделать. Нина Чавчавадзе понимала молчание своего сердца и хранила его, как редкую драгоценность. Она не боялась повторения ужасной боли смертельной разлуки с близкими, как говорили некоторые, объясняя для себя ее упорный отказ от вторичного замужества. Нина знала, что сильнее той невыносимой боли, которую она перенесла тогда, зимой 1829 года, быть не может. Она знала, что просто не сможет испытать более ни к одному человеку на свете того всепоглощающего чувства безмерной нежности, радостного удивления и мгновенного принятия в сердце, как это было с ее драгоценным Сандро! Через всю жизнь пронесла Нина Чавчавадзе свою первую и единственную любовь. "Больше всего на свете, - писал один из ее современников, - дорожила она именем Грибоедова, и своею прекрасною, святою личностью еще ярче осветила это славное русское имя".
  
  Нина Александровна Грибоедова - Чавчавадзе скончалась в июне 1857 года, в возрасте неполных сорока пяти лет, от холеры, бущующей в Тифлисе, где она в то время жила с сестрой. Ухаживая за больным родственником, Нина Александровна отказалась покинуть город, выходила больного, но безнадежно заболела сама. Уже чувствуя приближение ухода из жизни, она сказала: "Похороните меня рядом с ним".
  
  Высоко над Тбилиси, в монастыре Святого Давида, что на горе Мтацминда, покоится их прах. Сюда, к увитой плющом нише с двумя могилами, приходит много людей. На одном из надгробий, обхватив распятие, рыдает коленопреклоненная женщина, отлитая из бронзы. Все свое великое и трепетное чувство вложила Нина в слова, выбитые на холодном и тяжелом черном камне могильной плиты: "Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя!"
  
   Источник: Истории любви XIX век"
  
   ГЕНРИХ ГЕЙНЕ
  
  
  
  У женщин не бывает второй любви; их природа слишком нежна, чтобы быть в состоянии дважды перенести это страшное потрясение чувств.
  
   Генрих Гейне
  ***
  Когда тебя женщина бросит, - забудь,
  Что верил ее постоянству.
  В другую влюбись или трогайся в путь.
  Котомку на плечи - и странствуй.
  
  Увидишь ты озеро в мирной тени
  Плакучей ивовой рощи.
  Над маленьким горем немного всплакни,
  И дело покажется проще.
  
  Вздыхая, дойдешь до синеющих гор.
  Когда же достигнешь вершины,
  Ты вздрогнешь, окинув глазами простор
  И клекот услышав орлиный.
  
  Ты станешь свободен, как эти орлы.
  И, жить начиная сначала,
  Увидишь с крутой и высокой скалы,
  Что в прошлом потеряно мало!
  
   ЖЕНЩИНЫ В ЖИЗНИ ГЕНРИХА ГЕЙНЕ
  
  
  ВЕРОНИКА
  
  Кто такая "маленькая Вероника" из гейневской лирической биографии, остается тайной. Известно лишь, что это была первая любовь поэта. Первая и трагическая. Поэт увековечил ее память в "Путевых картинах" и в других сочинениях. Он писал о ней: "Вы вряд ли сумеете себе представить, как красиво выглядела маленькая Вероника в маленьком гробу. Стоявшие кругом зажженные свечи бросали мерцание на улыбавшееся личико, на розы из красного шелка и шумевшую золотую мишуру, которыми были убраны головка и белый маленький саван. Благочестивая Урсула повела меня вечером в тихую комнату, и, когда я увидел на столе маленький труп со свечами и цветами, мне сначала показалось, что это красивый образ из воска; но я сейчас же узнал милое личико и со смехом сказал: "Почему маленькая Вероника так тиха?", а Урсула ответила: "Такой делает смерть"" Уже находясь на краю могилы, Гейне не мог забыть "маленькой Вероники", явившейся ему на заре юности. С ее образом связано частое упоминание в лирике Гейне цветов резеды.
  
   Объяснение этой детали можно найти в воспоминаниях подруги Гейне Каролины Жобер. В них она приводит такие строки, принадлежащие поэту: "Когда мы взошли на гору, девочка играла цветком, который держала в руках. Это была ветка резеды. Вдруг она поднесла ее к губам и передала мне. Когда я через год приехал на каникулы, маленькая Вероника была уже мертва. И с тех пор, несмотря на все колебания моего сердца, воспоминание о ней во мне живо. Почему? Как? Не странно ли это, не таинственно ли? Вспоминая по временам об этом происшествии, я испытываю горькое чувство, как при воспоминании о большом нес-частье ". В тот период жизни Гейне, казалось, смерть преследовала всех тех, к кому было обращено его сердце. И если "маленькая Вероника" была резедой, то красавица гимназистка А. - утренней розой. Но и эта обожаемая Гейне девушка умерла.
  
  "КРАСНАЯ ЗЕФХЕН"
  
  Так уже в гимназические годы он пережил горе и тоску утраты и был отравлен теми невзгодами, которые человек обычно познает гораздо позже. "В годы юности, бывало, от любви душа сгорала " ("Красная Зефхен" как переломный этап в любовной одиссее поэта). Йозефа (Зефхен) вывела поэта из мрачной меланхолии и вернула с мистико-романтических высот на землю. Свой роман с ней он великолепно описал в "Мемуарах".
  
  И Гейне, и Зефхен в ту пору было по шестнадцать лет. И - о боже праведный! - она была дочерью палача. У девушки были не рыжие, а именно красные, как кровь, пышные волосы, ниспадающие длинными локонами ниже плеч. Осиротев, Зефхен с четырнадцати лет воспитывалась дедом, который тоже служил палачом (профессия эта передавалась из поколения в поколение и образовывалась, таким образом, династия палачей).
  
  Так как считалось, что Йозефа принадлежит к бесчестному роду, ей пришлось, как пишет Гейне, с детских лет и до девичества вести уединенную жизнь. Отсюда в ней развились нелюдимость, чрезмерная чувствительность и крайняя застенчивость в общении с чужими, "тайная мечтательность, сочетавшаяся с самым своевольным упрямством, вызывающей строптивостью и дикостью". Ее дед, по законам ремесла, когда отсек голову сотому казненному, похоронил свой меч в могиле, специально приготовленной для такого случая. Но бабка, в колдовских целях, после смерти деда выкопала оружие казни. Зефхен показала Гейне жуткую достопримечательность. В "Мемуарах" поэт так повествует об этом: "Она не заставила себя долго просить, пошла в упомянутый чулан и тотчас же предстала предо мною с огромным мечом, несмотря на то, что у нее были такие слабые руки, взмахнула с большою силою и, шутливо угрожая, пропела: Мило ль тебе вострый меч целовать, Господню последнюю благодать? Я отвечал ей в том же тоне: "Немило мне целовать вострый меч - милее мне целовать Рыжую Зефхен", и так как она не могла защищаться, боясь, как бы не поранить меня проклятым клинком, ей пришлось примириться с тем, что я с великим мужеством обвил ее тонкий стан и поцеловал в непокорные губы. Да, наперекор мечу правосудия, обезглавившему сотню злополучных мошенников, и несмотря на позор, который угрожает за всякое соприкосновение с бесчестным родом, я целовал прекрасную дочь палача. Я поцеловал ее не только потому, что нежно ее любил, но еще из презрения к старому обществу и ко всем его темным предрассудкам, и в это мгновение во мне вспыхнули огни тех двух страстей, которым я посвятил всю свою последующую жизнь: любовь к прекрасным женщинам и любовь к французской революции.
  
  Был нежный образ унесен слезами..."
  
  Кузины Амалия и Тереза в личной и творческой судьбе Гейне
  
  Колдовской поцелуй Зефхен пробудил в сверхчувствительной душе поэта вулкан страстей. Для их выхода наружу немедленно нужен был предмет излияния нежных и страстных чувств. Им явилась Амалия, дочь богатого дядюшки Соломона из Гамбурга. Амалия Гейне была высокомерна, отличалась холодным гордым нравом.
  
  
  
  Амалия Гейне
  
  Она полуснисходительно, полупрезрительно смотрела на семнадцатилетнего мальчишку Генриха, возомнившего себя поэтом, и, конечно, отвергла его. Генрих тяжело переживал эту личную драму. Позднее, уже в конце жизни, он признался: "Амалия, из-за которой я пролил немало слез и ударился в кутежи, чтобы заглушить свое горе, была первым весенним цветком в стране моей мечты ". Гордой красавице Амалии Гейне посвящает свои знаменитые "Сновидения", "Песни", "Лирическое интермеццо", "Опять на родине", "К дочери возлюбленной". В цикл "Лирическое интермеццо" вошел шедевр мировой лирики, знаменитое стихотворение Гейне "На севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна ".
  
   Семь лет спустя в Гейне вспыхнула любовь к младшей сестре Амалии - Терезе. Но и эта девушка не ответила ему взаимностью. Терезе Гейне посвятил цикл "Опять на родине", стихотворения "К девичнику", "К Лазарю". Обращаясь к ней, он горько исповедуется:
  
  Любовью к тебе безнадежно
   Надломлено сердце мое.
  Оно обливается кровью,
   Но ты ведь не видишь ее.
  
  Элиза фон Криниц - последний цветок печальной осени поэта
  
   Их первая встреча произошла при необычных обстоятельствах. Незнакомка вошла в дом Љ3 на улице Матиньог, неподалеку от Елисейских полей и поднялась на шестой этаж. Переводя дыхание, она позвонила, потянув за шнур звонка.
  
  Дверь открыла неприветливая горничная.
  - Меня зовут Камилла Зельден, я должна передать господину Гейне посылку от его немецкого друга, - сказала женщина.
  Но тут раздался звук колокольчика. Горничная прошла в комнату, откуда он прозвучал. Женщину пригласили в затемненное шторами помещение, в котором было холодно, как в склепе.
   - Ну как вам моя "матрацная могила"? - услышала она неестественно бодрый голос из-за ширмы.
  На низкой кровати с шестью матрацами лежал человек. (Как потом пояснили посетительнице, он не переносил ни малейшего ощущения твердости и не терпел шума, особенно над головой. Вот почему он оказался под самой крышей, на шестом этаже). Глаза лежащего были закрыты. Вошедшая с ужасом решила, что перед ней еще и слепой. Но больной указательным пальцем правой руки приподнял правое веко и некоторое время разглядывал незнакомку.
  
  Он увидел женщину лет двадцати шести, среднего роста, не столько красивую, сколько симпатичную. У нее были каштановые волосы, нежный овал лица, вздернутый носик и плутовские глаза. Она улыбалась маленьким ротиком и при этом обнажала прелестные жемчужные зубы. Женщина была грациозной и миловидной.
  
  В беседе выяснилось, что она по происхождению немка, его соотечественница, что настоящее ее имя Элиза фон Криниц. Почти всю жизнь провела в Париже, где живет на улице Наварин, 5. Так как иногда печатается, избрала себе псевдоним Камилла Зельден. Но друзья ее называют Марго. Она привезла из Вены ноты молодого композитора, положившего стихи Гейне на музыку, которые последний просил передать лично поэту. Гейне сказал молодой женщине:
   - Мне понравился ваш голос, - в нем чувствуется сердечность, видно, вы умеете сострадать. Как ни странно, теперь это редкость.
  - Не подумайте, что я нуждаюсь в этом, - поспешно заметил он. - Но люди так жестоки. Раньше я мало задумывался об этом. Сейчас у меня достаточно времени поразмыслить.
   Внимание Гейне привлекло кольцо на пальце Элизы. Это была печатка в виде геммы из сердолика с вырезанным изображением мухи.
   - Ваше кольцо напомнило мне одну историю о пожизненном заключенном. Однажды у себя в камере он заметил муху. Это было первое существо, которое ему удалось увидеть после многих месяцев одиночества. Он прислушивался к ее веселому жужжанию, наблюдал, как она летает, моет крылышки и лапки. И вскоре муха стала ему как родная. Привыкла и она к своему соседу, причем настолько, что без боязни садилась к нему на палец, и он согревал ее своим дыханием. Вот так и я - пожизненно заключенный, а вы неожиданно появившаяся в моей камере муха. Во всяком случае, мне так бы этого хотелось. Будьте моей мушкой, моим последним крылатым насекомым в этот мой поздний осенний час. Мне так недостает, чтобы рядом раздавалось чье-нибудь жужжание. И позвольте отныне называть вас Мушкой, - сказал Гейне.
  Он как близкому, давно знакомому человеку, рассказал ей о своей болезни. Элизу потрясло все услышанное. Ей казалось, что она знает Гейне вечность. Он же подарил ей на память свою книгу и попросил прийти еще. Очередной приход Элизы к Гейне предварило его письмо: "Глубокоуважаемое и милое создание! Очень сожалею, что мне удалось видеть вас лишь короткий миг вашего последнего посещения. У меня осталось после него самое отрадное воспоминание. Если это только возможно, придите завтра же или, во всяком случае, как только вам позволит досуг. Я готов принять вас в любое время дня, когда бы вы ни пожелали. Но самое удобное для меня - это от 4 часов дня и до какого угодно часа вечера. Несмотря на мою глазную болезнь, я пишу это письмо сам, так как в настоящее время у меня нет секретаря.
  А между тем у меня страшный шум в ушах, и вообще я чувствую себя очень плохо. Не знаю, почему, но ваше сердечное участие так хорошо подействовало на меня, что я, суеверный человек, вообразил себе, что меня посетила добрая Фея в часы страданий. Вы появились как раз вовремя Или вы не добрая Фея? Я очень хотел бы узнать это - и скорее ". Письмо было датировано 20 июня 1855 года.
  На следующий же день она была у Гейне. Говорили о литературе, Шекспире, Байроне. Последнего Гейне ощущал равным себе, примерно в чине надворного советника, тогда как Шекспира возвел в сан короля, который вправе их обоих отставить от должности. Что же касается его собственного творчества, то в угоду коварной судьбе во время болезни он стал петь как соловей, еще лучше, чем раньше. В этот период им были созданы серьезные произведения.
  Писал он в постели, приспособив для этого бювар, который лежал у него на коленях. Но ему, конечно, нужен был секретарь. Им и стала Элиза фон Криниц. Совместная работа еще более сблизила их. Если Амалию Гейне называл первым весенним цветком в своей любовной эпопее, то Мушку - последним своим цветком в осеннюю пору. Его любовь к Элизе, естественно, носила платонический характер. В одном из писем к ней Гейне писал: "Я радуюсь, что скоро мне можно будет увидеть тебя и запечатлеть поцелуй на твоем милом личике насекомого. Ах, эти слова получили бы гораздо менее платоническое значение, если бы я до сих пор оставался человеком! Но - увы! - теперь я лишь дух; для тебя, быть может, это и кстати, но для меня это в высшей степени неудобно Да, я радуюсь, что скоро увижу тебя, моя сердечно любимая Мушка! Ты самая очаровательная маленькая кошечка, прелестная и в то же время ласковая и кроткая, как ангорский котенок, - тот род кошечек, который я больше всего люблю ".
  
   В письмах, обращаясь к Элизе, он называет ее: "очаровательная, прелестная девушка ", "добрая фея ", "дорогое дитя ", "милый друг ", "милая моя ", "дорогая моя нежная подруга ", "душенька ", "сердце мое ", "прелестная
  
  " Ей он посвятил стихотворения "Мушке" и "Лотос". Последнее было написано всего лишь за две-три недели до смерти:
  
   Цветок, дрожа, склонялся надо мной,
  Лобзал меня, казалось, полный муки;
   Как женщина, в тоске любви немой
  Лаская мой лоб, мои глаза и руки.
  О волшебство! О незабвенный миг!
   По воле сна цветок непостижимый
  Преобразился в дивный женский лик,
  - И я узнал лицо моей любимой.
  
  Дитя мое! В цветке таилась ты,
   Твою любовь мне возвратили грезы;
  Подобных ласк не ведают цветы,
   Таким огнем не могут жечь их слезы!
  Мой взор затмила смерти пелена,
   Но образ твой был снова предо мною;
  Каким восторгом ты была полна,
   Сияла вся, озарена луною.
  
  
  Молчали мы! Но сердца чуткий слух,
  Когда с другим дано ему слиянье;
  Бесстыдно слово, сказанное вслух,
  И целомудренно любовное молчанье.
  
   Гейне понимал, что после его смерти Элиза будет остаток своей жизни переполнена воспоминаниями о нем, их возвышенных отношениях. Поэтому в стихотворении "Мушке" встречаем такие строки:
  
  Тебя мой дух заворожил
  
  И, чем горел я, чем я жил,
  Тем жить и тем гореть должна ты,
  Его дыханием объята...
  
   Элиза под псевдонимом Камиллы Зельден издала книги о последних днях Гейне.
  
   и другие...
  
   Когда Генрих Гейне тяжело заболел и оказался " в матрацной могиле" некоторых женщин из высшего общества, сделали очень много для духовного утверждения поэта. Они же искренне протянули ему руку помощи тогда. Среди них - княгиня Христина Бельджойзо, итальянская писательница-патриотка;
  Рахиль фон Фарнгаген; баронесса фон Гогенгаузен; Каролина Жобер - супруга прокурора кассационного суда, которая считалась одной из самых умных женщин Парижа; супруга русского атташе и поэта Ф.И.Тютчева.
  
  Христина Бельджойзо была причастна к освободительному движению против австрийского господства в Италии. В начале 30-х годов оказалась в Париже как политическая эмигрантка. Скорее всего, Гейне познакомился с ней на собраниях сен-симонистов. Она покровительствовала Гейне и поддерживала с ним дружбу до самой его смерти. Подготовленный ею совместный визит Минье и Гейне к Тьеру был связан с хлопотами о денежной субсидии (пенсии) французского правительства для поэта. Позднее злопыхатели обвинили его в продажности властям.
   Гейне вынужден был защищаться от этих наветов. В объяснении, датированном 15 мая 1848 года и опубликованном в аугсбургской "Всеобщей газете" 23 мая того же года, он пишет: "Нет, та поддержка, которую я получил от правительства Гизо, не была вознаграждением; она была именно только поддержкой, она была - я называю вещи своими именами - великой милостыней, раздаваемой французским народом стольким тысячам чужестранцев, которые более или менее доблестно скомпрометировали себя на родине рвением к делу революции и нашли пристанище у гостеприимного очага Франции "
  
   Рахиль фон Фарнгаген сыграла заметную роль в благоприятном воздействии на творчество Гейне. Она была замужем, любила своего мужа, семью. И здесь не может быть и речи о каком-либо ее флирте с Гейне. У нее был литературный салон, в котором собирались лучшие умы того времени. В этом салоне царил культ Гете. Один из современников Гейне восхищенно сказал о ней: "О чем только не упоминала она в течение часа беседы! Все, что она говорила, носило характер афоризмов, было решительно, огненно и не допускало никаких противоречий. У нее были живые жесты и быстрая речь. Говорилось обо всем, что волновало умы в области искусства и литературы". Муж ее, Август Фарнгаген, был известным писателем, ученым и дипломатом. Оба они - муж и жена - хорошо знали и понимали поэзию Гейне.
  
  
  
  Рахиль фон Фарнаген. Портрет работы Вильгельма Генвеля 1822 г.
  
   Но Рахиль, очень тонко разбираясь в его стихах, выступала в роли серьезного, чуткого и доброжелательного критика его творчества. Об этом свидетельствует переписка Гейне с мужем Рахили. В одном из писем к супругу Рахили Гейне отмечал: "Когда я читал ее письмо, мне показалось, как будто я встал во сне, не просыпаясь и начал перед зеркалом разговаривать сам с собой, причем по временам немного хвастался. Г-же Фарнгаген мне писать совсем нечего. Ей известно все, что я мог бы ей сказать, известно, что я чувствую, думаю и чего не думаю ". Гейне посвятил ей свое "Возвращение домой", появившееся первоначально в " Путевых картинах".
  
  Тихий и робкий провинциальный молодой человек, державшийся в стороне от гостей, больше слушавший, чем говоривший, Гейне был некоторое время незаметной фигурой в кружке Варнгагенов. Но на одном из литературных вечеров он отважился прочесть несколько своих стихотворений, все еще не появлявшихся в печати, - и сразу завоевал себе признание. Ободренный высказываниями влиятельных друзей варнгагеновского кружка, он стал увереннее, и общество, делавшее литературную погоду, оценило его лирическое дарование наряду с незаурядным и острым умом.
  Уже летом 1821 года он сделался своим человеком в доме Љ 20 по Фридрихштрассе, в квартире Варнгагенов. Рахель стала его покровительницей. "Так как он тонкий и какой-то особенный, - писала Рахель Фридриху Генцу, - понимала я его и он меня часто тогда, когда другие лишь выслушивали; это привлекло его ко мне, и он сделал меня своим патроном". Со своей склонностью к преувеличениям Гейне называл Рахель умнейшей женщиной вселенной, человеком, который знал и понимал его лучше всех. "Если она только знает, что я живу, она знает так же, что я думаю и чувствую", - и он даже носил совершенно в духе романтизма галстук с надписью: "Я принадлежу госпоже Варнгаген".
  Но у него не было любовного влечения к этой женщине. Кажется, в ту пору он горел страстью к прекрасной Фридерике Роберт, родственнице Рахели, которую он неоднократно в течение долгих лет прославлял в стихах и прозе.
  
   Баронесса Гогенгаузен тоже имела литературный салон, в который был вхож Гейне. Она сама писала стихи и познакомила его с произведениями Байрона, тогда только впервые переведенными на немецкий язык. Стихи последнего понравились Гейне, и он сделал несколько собственных переводов. Скептицизм и бунтарство Байрона импонировали Гейне. Но впоследствии он порвал с байроновским направлением. Однако произведения великого английского поэта всегда вызывали в нем любовь. Гейне благодарен был баронессе Гогенгаузен до конца своих дней за то, что она познакомила его с творчеством Байрона. Он переписывался с баронессой, а она всей душой сочувствовала ему, борющемуся с тяжелым недугом. Однажды она посетила его, уже прикованного к постели, в Париже. Ей хотелось своим визитом принести Гейне хотя бы некоторое успокоение.
  
   Каролина Жобер, о которой мы уже упоминали выше, была подругой Христины Бельджойзо и тоже содержала литературный салон, где бывал Гейне. Она переписывалась с ним, помогала в разрешении житейских трудностей. В письме от 16 декабря 1844 года он писал ей: "Сударыня! На днях я зайду к вам, чтобы лично поблагодарить вас за ваше любезное письмо. Я счастлив, что моя злополучная поэма (оклеветанная точно так же, как и личная жизнь ее автора) не была вам неприятна и что, проникнув сквозь непроницаемую завесу прозаического перевода читателя, вы все же разгадали ее истинный смысл. Это отчаянный вызов, брошенный мною тевтономанам, так называемой национальной партии моей страны. Вы упорно не забываете меня, сударыня; это меня очень радует. Да хранит вас Господь, да будет он надежной и священной защитой для вас".
   В другом письме к Каролине Жобер от 19 сентября 1848 года, отосланном из Пасси, он называет ее "маленькой Феей" и сообщает:
  
   " Сегодня утром я получил ваше второе письмо, и ваша приветливость и сочувствие очень меня поддер-
  жали".
   Он благодарит Каролину за ее хлопоты о его пенсии в Министерстве иностранных дел и заключает письмо строками: "Прощайте, маленькая Фея, да простит вам Господь ваши чары, и да сохранит он вас под своим святым покровом ".
  
   Таким образом, "женщины-идеи" многое сделали для формирования творческой индивидуальности Гейне и старались своим участием в его личной судьбе смягчить удар, нанесенный ему беспощадной болезнью.
  
  Литература :
  Журнал "Всемирная литература в средних учебных заведениях Украины", Љ 6 (218), Июнь 1998, с.55-60
  
   Гейне и его жена Матильда
  
  
  
  Полным противоречий между духовной и реальной жизнью Гейне является его отношение к Матильде, сделавшейся впоследствии его женой. Эти отношения были открыты друзьями поэта в 1836 году, когда между ним и его возлюбленной произошла крупная ссора, едва не кончившаяся разрывом. Пылкий, увлекающийся Гейне не мог скрыть своего душевного недуга и всем начал рассказывать о своем горе. Друзья утешали его кто шуткой, кто серьезно; но поэт действительно страдал, что свидетельствовало об искренней любви. Напрасно ему припоминали его же собственное стихотворение: "Мотылек не спрашивает у розы: лобзал ли кто тебя? И роза не спрашивает у мотылька: увивался ли ты около другой розы?". Поэт не успокоился до тех пор, пока не произошло примирение с любимой девушкой.
  
  При такой пламенности чувства можно было бы думать, что женщина, его вызвавшая, обладала, кроме красоты, также и высокими умственными качествами. Увы, это была бы ошибка. Матильда была простая крестьянка, до того простая, что в сравнении с ней Христина Вульпиус, возлюбленная, а затем жена Гёте, могла считаться образованнейшей женщиной. До пятнадцати лет она росла в деревне, а потом поехала в Париж к своей тетке, башмачнице, где ее и встретил Гейне. Она была до того необразованна, что даже не умела читать, и до того тупа, что за всю жизнь не могла научиться сколько-нибудь по-немецки, чтобы прочитать произведения своего мужа. Так она и умерла, не прочитав ни одного стихотворения Гейне, хотя последние переводились на французский язык и выходили отдельными книгами.
  
  Чтобы поднять умственный уровень девушки, с которой он вступил в близкую связь, а затем женился, Гейне поместил ее в пансион для молодых девиц, но и пансион не привил ей любви к знанию и ничему не научил. Она даже не знала, что такое поэт, и однажды по простоте души сказала: "Говорят, что Henri умный человек и написал много чудных книг, и я должна этому верить на слово, хотя сама ничего не замечаю". Но если Матильда была невежественна, то зато обладала веселым характером, истинно французской бойкостью, была добра, верна и предана мужу до самозабвения. По временам, правда, она показывала когти, так как была вспыльчива, за что Гейне и называл ее Везувием; но вспышки проходили быстро, не оставив никакого следа.
  
  
  
  Шесть лет прожил с ней Гейне вне брака и, наконец, женился. Г-жа Жобер, близко знавшая поэта, рассказывает, что Гейне выставлял свою женитьбу на Матильде делом совести: ему нужно было драться на дуэли, и он должен был подумать о судьбе своей малютки. Дуэль была даже отложена для этой цели. "Гейне, - продолжает Жобер, - рассказывал мне эту историю с некоторым смущением, которым заменилась его обычная развязность. Впрочем, где тот человек, который сообщал бы об утрате своей свободы совершенно спокойно? Я не расспрашивала его о подробностях, не выразила ни малейшего удивления и, смеясь, спросила только позволения сообщить об этом событии Россини, которому оно доставит большое удовольствие.
  
  - Почему? - озабоченно спросил Гейне.
  - По духу товарищества, вероятно. Он любит, когда в его полку прибывает знаменитых людей.
  - Если так, - возразил Гейне, собравшись уже с духом, - то вы можете прибавить, что, подобно ему, я явлюсь теперь жертвой треволнений супружеской жизни. Если он будет писать музыку на эти темы, то я могу сочинить либретто. Скажите ему, что счастье мое родилось под дулом пистолета".
  
  Поэт отпраздновал свою свадьбу удивительным образом: он пригласил только тех друзей, которые жили в свободном браке и которым хотел дать достойный пример. С самым серьезным видом умолял он их жениться на своих возлюбленных. Через два дня он составил завещание, в котором единственной своей наследницей назначил Матильду.
  
  Матильда Мира была хорошенькая брюнетка, довольно высокого роста, с блестящими глазами, низким лбом, обрамленным черными волосами, несколько большим ртом, бойким и веселым характером, настоящая парижская гризетка в лучшем смысле слова. Она была по-детски весела, наивно-страстна, болтлива, остроумна по-своему. Все эти качества сделали то, что Гейне прожил с ней двадцать лет, и трудно сказать, когда он чувствовал больше привязанности к ней - в первые ли дни знакомства или в последние годы жизни, когда он, больной и разбитый, лежал неподвижной массой, как труп, в котором удивительным образом сохранились жизненные искры. То, что она не имела понятия о его произведениях, не смущало поэта. Наоборот, обладая двойственной натурой, он в этом именно усматривал хорошую сторону ее привязанности, так как она свидетельствовала, что Матильда любила его не как поэта, а как человека.
  
  Матильда действительно любила его как человека, любила, как она выражалась на своем простом, чуждом грамматике языке, "parce qu'il ess bien". Однажды ей пришлось случайно прочесть (конечно, в переводе) несколько строк из любовного стихотворения Гейне. Она побледнела и тотчас отложила книгу в сторону, сказав, что не может читать такие вещи, в которых муж говорит о других женщинах. Гейне посещал ее по воскресеньям в пансионе, и об одном таком посещении Мейснер рассказывает; "Молодые пансионерки устроили маленький бал, и Гейне позвал меня посмотреть, как будет танцевать его petite femme. Она была больше всех воспитанниц, но, к восторгу своего мужа, танцевала с совершенно детской грацией, точно небольшая девочка. Как счастлив был он в то время, как беспечен в волшебной сфере своей привязанности! Каждая ступень Матильды в ее образовании, особенно в изучении истории и географии, давала ему повод к веселым наблюдениям, то, что она умела перечислять в хронологическом порядке египетских царей лучше, чем он, и сообщила ему неизвестный для него какой-то чудесный случай с Лукрецией, приводило его в безграничный восторг".
  
  Через восемь лет супружеской жизни (в 1843 году) Гейне писал брагу своему Максимилиану: "Моя жена - доброе, естественное, веселое дитя, причудливое, как только может быть француженка, и она не позволяет мне погружаться в меланхолические думы, к которым я так склонен. Вот уже восемь лет, как я люблю ее с нежностью и страстностью, доходящими до баснословного. В это время я испытал много счастья, мучения и блаженства в угрожающих дозах более, чем это нужно для моей чувствительной натуры".
  
  Гейне хотел научить жену по-немецки, но все его старания разбились о природную невосприимчивость Матильды к учению. Только несколько выражений сумел он вбить ей в голову. Особенно ее забавляли почему-то слова "meine Frau", и, узнав, что они означают "моя жена", она тоном насмешки называла себя "meine Frau". К числу усвоенных ею выражений относится также и следующее: "Guten Tag, mein Heir, nehmen sie Platz". Каждого из соотечественников Гейне, посещавших поэта, она встречала этими словами, после чего С громким смехом выбегала из комнаты, что приводило в немалое смущение посетителей.
  
  Постоянное веселое настроение, как уже сказано, не мешало Матильде быть вспыльчивой; но это именно и нравилось поэту. Характер его требовал ссор, движения, и маленькие распри, которыми сплошь и рядом прерывалось однообразие его семейной жизни, служили для него тем же, что гроза для выжженного солнцем поля. В тех случаях, когда уже не было никаких поводов к ссорам, и Матильда была воплощением тишины и преданности мужу, Гейне начинал дразнить свою подругу и успокаивался только тогда, когда в прекрасных глазах Матильды появлялся давно знакомый ему огонек. Но раздраженная Матильда переходила уже в наступление, и, чтобы усмирить строптивого ребенка, поэт прибегал к очень простому средству - обещанию принести какой-нибудь подарок. Матильда смягчалась, и в семье снова водворялся мир, купленный парой серег или модной шалью.
  
  Впрочем, не с одной только Матильдой часто ссорился Гейне. У нее был попугай, доставлявший ему немало горя своими бессмысленными криками, и с ним поэт вел постоянную борьбу, конечно в отсутствие Матильды, для которой неприятность, причиненная попугаю, была гораздо чувствительнее неприятности, причиненной ей самой. Поэт так и называл обоих, то есть жену и попугая, "мои две птицы". Однажды Матильда встретила его с грустным лицом и с отчаянием в голосе заявила, что попугай умирает.
  
  - Слава Богу!- ответил Гейне по-немецки, зная, что жена его не поймет. Он, конечно, не решился бы сказать то же самое на знакомом Матильде языке - французском.
  
  Как была Матильда привязана к своему попугаю (его называли Cocotte), видно из следующего случая, который сам Гейне рассказал Мейснеру: "Я вчера был в большой тревоге. Жена моя в 2 часа покончила с туалетом и уехала, обещав вернуться к четырем. Но вот половина пятого, а она не является. Вот уже пять, ее нет. Бьет шесть, ее также нет. Вот половина седьмого, она не идет. Бьет восемь, тревога моя растет. Неужели ей надоел больной человек, и она сбежала с каким-нибудь хитрым соблазнителем? В сильнейшей тоске посылаю сиделку в противоположную комнату- с просьбой спросить, там ли еще попугай? Да, Кокот еще там. Тут как бы камень у меня свалился с сердца: без Кокот она ни за что не ушла бы".
  
  Когда Гейне повез свою жену в Гамбург, чтобы познакомить ее с родственниками, попугай, конечно, принял почетное участие в их путешествии. "В прекрасный солнечный день,- писал по этому поводу племянник Гейне,- гаврский пароход вошел в гамбургскую гавань. Мы давно уже ждали на пристани прихода этого парохода, желая поскорее увидеть жену Генриха - Матильду. Наконец пароход остановился у пристани, и мы увидели дядю, пополневшего и на вид совершенно здорового, под руку с какой-то дамой величественной наружности, но очень просто одетой в дорожный костюм. Матильда была действительно очень красивая женщина, высокого роста, быть может, несколько слишком полная, но с прелестным личиком, обрамленным каштановыми волосами. За полуоткрытыми ярко-красными губами виднелись зубы ослепительной белизны; глаза, большие и выразительные, блестели в минуты сильного возбуждения, в чем мы не замедлили убедиться. После первых приветствий, очень сердечных с обеих сторон, мой отец повел Матильду к карете; когда она уселась, мой отец хотел ей передать какой-то ящик, составлявший часть ее багажа, но в этот самый момент почувствовал сильную боль в пальце от укуса и, невольно отдернув руку, уронил ящик. Матильда пронзительно вскрикнула: в ящике находился ее любимый попугай, которого она привезла с собой из Парижа. "Боже мой, - воскликнула она раздраженным голосом, - какая неосторожность! Бедный попугай столько страдал от морской болезни, а теперь его подвергают еще страху!" К счастью, с попугаем ничего не сделалось, и Матильда, увидев это, тотчас успокоилась, и лицо ее осветилось улыбкой. Гейне подошел и с громким смехом сказал: "Мой милый зять, вы чуть было не потеряли навсегда доброе расположение Матильды. А между тем я ведь вас предупреждал, что приеду со всей семьей, то есть женой и ее попугаем. Но вы не удостоили обратить внимание на этого маленького зверя, и он заставил вас вспомнить о себе по-своему, ущипнув вас за палец.
  
  Матильда произвела хорошее впечатление на родственников мужа, не исключая и знаменитого банкира-миллионера Соломона Гейне, с которым поэт всегда ссорился и которому однажды бросил в лицо следующие слова, сказанные добродушным тоном: "Собственно, единственное достоинство ваше заключается в том, что вы носите мое имя". Соломон Гейне не любил, чтобы при нем говорили на каком-нибудь другом языке, кроме немецкого'. Можно себе представить, как чувствовала себя в доме этого человека Матильда, ни слова не понимавшая по-немецки. Она молчала. Зато и выместила же она злобу на кисти винограда, выращенной в теплице банкира. Миллионер очень гордился своим виноградом и показывал его как редкость. Когда кисть, переходя от одного из гостей к другому, попала в руки Матильды, она спокойно ее съела. Вскоре банкир спохватился, где виноград. Никто не решался сказать, какая участь постигла великолепную кисть, но Гейне нашелся и воскликнул:
  
  - Знаете, дядя, исчезновение винограда - настоящее чудо. Но я должен вам сообщить, что совершилось еще большее чудо - его унес ангел.
  
  Острота имела успех: банкир рассмеялся и простил племяннице поступок; но племянница все-таки решила больше не бывать в доме банкира, и чтобы это не носило характера вызова, Гейне отправил ее, конечно вместе с попугаем, в Париж. Отъезд любимой жены стоил ему многих душевных мук, о чем свидетельствует его письмо: "Я, - писал он Матильде, - постоянно думаю о тебе и только и делаю, что вздыхаю. Головные боли мои усилились, потому что сердце у меня неспокойно. Я не хочу более расставаться с тобой. Разлука ужасна! Я более, чем когда-либо, чувствую, что ты всегда должна быть у меня перед глазами... Не забывай, что я живу только для тебя! Моя возлюбленная, моя бедная овечка, моя единственная радость!"
  
  Гейне был очень ревнив. В 1837 году он обедал с женой в одном ресторане. Несколько сидевших тут же студентов стали пожирать ее глазами. Не будучи в состоянии сдержать себя, Гейне вскочил с места и дал пощечину первому из них. Следствием этого был вызов, который, однако, окончился благополучно. Та же ревность заставила Гейне порвать дружбу со старым товарищем Вейлем только потому, что поэт заподозрил, что он слишком ухаживал за Матильдой.
  
  О простоте характера Матильды можно судить по следующему случаю, передаваемому Мейснером. Приехав в Париж, он отправился к Гейне. На звонок вышла, по его словам, "полная, довольно еще молодая женщина" и, бросив испытующий взгляд на его старомодное пальто, сказала, что "monsieur Heine" нет дома. Мейснер выразил сожаление, сказав, что принес письмо от Лаубе, но в эту минуту вдруг услыхал голос Гейне:
  - Дома, дома!
  
  Когда Мейснер вошел, Гейне сказал, обращаясь к жене:
  - Да, ma biche, это - друг из Германии, привезший мне письмо от Лаубе. - Затем, обращаясь к Мейснеру, заметил: - Госпожа Гейне не допускает никаких немцев ко мне. Она их узнает с первого взгляда.
  - Да, mein Err (mein Herr),- сказала Матильда с вынужденной улыбкой, - я сразу узнала, что вы - немец.
  - Почему?
  - Ах, Боже мой, да по платью, по обуви...
  
  "Я, - замечает Мейснер, - бросил взгляд на свое пальто, сапоги дрезденского производства и не мог заметить в нихничего неприличного. Во всяком случае, что-нибудь не стильное в них, вероятно, было; но напоминать об этом было не особенно красиво".
  После смерти Гейне Матильда была верна его памяти так же, как была ему верна при жизни. Она вела скромную жизнь. Развлечениями ее были цирк или бульварные театры, когда там ставились веселые пьесы. Кроме того, кухня доставляла ей также немалое удовольствие, и если кто-нибудь был у нее в гостях, она непременно заказывала какое-нибудь блюдо, которое особенно любил ее pauvre Henri, веря в простоте души, что этим обнаруживает уважение к памяти поэта. Трогательно было слушать ее рассказы о покойном муже. С особенной таинственностью сообщала она, что ей не раз предлагали руку, но она отказывала, не желая забыть мужа и носить другое имя. Такую женщину должен был любить великий поэт, у которого в минуты грусти тотчас же становилось весело на душе, когда входила Матильда со своей обворожительно-детской улыбкой.
  
  Любовь к животным она сохранила до последних дней. Кроме попугая у нее было около 60 канареек и 3 белые болонки. Когда все это начинало пищать и лаять, то оставаться в комнате было невозможно. Однажды племянник Гейне, не будучи в состоянии переносить адского шума, хотел уйти. Матильда ему сказала:
  - Смешно, вы не любите животных, как и ваш дядя!
  
  Во время осады Парижа Матильда осталась в осажденном городе. Позднее она жаловалась тому же Эмбдену, что должна была тогда заплатить 200 франков за курицу. Племянник удивился, на что Матильда ответила:
  - Что делать, цена была такая!
  
  Деньгам цены она вообще не знала. Это обстоятельство не раз смущало Гейне, так как ему самому некоторым образом приходилось вести хозяйство. Однажды он решил помочь горю. "Если я буду относиться к Матильде, как к ребенку, то она никогда не научится заботиться о себе самой. Мне нужно постепенно приучить ее к тому, чтобы она соблюдала собственные интересы". Под впечатлением этой мысли он дал ей на сохранение много железнодорожных акций. Как, однако, она их сохранила! У нее нашлись друзья, которые под разными предлогами выманили все деньги, а когда ничего не осталось, они прекратили с ней всякие отношения.
  
  - Что бы было, если бы муж попросил вас показать ему акции? - спросили у нее однажды.
  - Я бросилась бы в воду.
  
  Удивительно, что Матильда умерла в годовщину смерти своего мужа, 17 февраля 1883 года, т. е. ровно через 27 лет после смерти Гейне. Она стояла у окна своей квартиры в Пасси и вдруг упала, чтобы никогда уже не встать. Матильда умерла от удара, вдруг, в один момент, как бы и смертью своей свидетельствуя о противоположности между ней и мужем, агония которого продолжалась целых восемь лет.
  
   М. Дубницкий. Женщины в жизни великих и знаменитых людей.
  
  КАМИЛЛА СЕЛЬДЕН
  
  
  
  Камилла Сельден ("Мушка").
  
  Жадно хватается Гейне за жизнь. Букет цветов, поднесенный Матильдой, напоминает о том, что "в мире этом он бредет покойником отпетым". Гейне чувствует, что жизнь - величайший из даров:
  
  Слава греет нас в гробу?
  Болтовня и чушь! Табу!
  Греет больше нашу кровь
  Грязной скотницы любовь,
  И навоза запах - люб
  С поцелуем толстых губ.
  И, само собой, - теплее нам,
  Если пуншем иль глинтвейном,
  Мы, спасаясь от тоски,
  Сполоснем порой кишки
  В самой аховой таверне,
  Средь гуляк, воров и черни.
  
  И до того бурлила жажда жизни, что за четыре месяца до кончины поэта в нем в последний раз разгорелось пламя влечения к женщине.
  
  В лирических стихотворениях Гейне именует эту женщину Мушкой. Настоящее ее имя - Элиза Криниц или, как она себя называла, Камилла Сельден. Она появилась у постели больного поэта по поручению знакомого из Вены. Между умирающим поэтом и молодой женщиной завязались странные отношения, романтическая помесь дружбы и страсти. После многих лет, проведенных под одной крышей с Матильдой, женщиной, которая не интересовалась его творчеством и не была в состоянии постигнуть его, Гейне увидел в Камилле Сельден, с ее сочетанием французского остроумия и немецкой задушевности, полный обаяния женский образ.
  
  
   МУЗЫ НИКОЛАЯ ГУМИЛЁВА
  
  
  По единодушному признанию современников, Гумилев был некрасив.
  Мемуаристы Серебряного века, пожалуй, слишком старательно изощряли свое искусства пера в описании этой его некрасивости. Что только не упоминается: и "череп, суженный кверху, как будто вытянутый щипцами акушера", и "бесформенно - мягкий нос", и косящие "глаза гуся", а то и "нильского крокодила", лицо "не то Пьеро", не то "египетского письмоводителя". Фотокарточки поэта разрушают монстроподобное видение, рождающееся в воображении от этих словесных живописаний, но, глядя на них, нельзя сказать, что он чем-то кардинально безобразнее Брюсова, Бальмонта или Андрея Белого.
   Фотографиям, пожалуй, больше соответствует зарисовка, сделанная Анной Андреевной Гумилевой: "Высокий, худощавый, очень гибкий, приветливый, с крупными чертами лица, с большими светло-синими, немного косившими глазами, с продолговатым овалом лица, с красивыми шатеновыми гладко причесанными волосами, с чуть-чуть иронической улыбкой, необыкновенно тонкими, красивыми, белыми руками. Походка у него была мягкая и корпус он держал чуть согнувши вперед. Одет он был элегантно".
  
  "Чуть косившие серые глаза с длинными светлыми ресницами, видимо обвораживали женщин", - признает утонченный эстет Сергей Маковский. Эта деталь наполняет особым смыслом знаменитый ахматовский образ "сероглазого короля". Влюбчивый по природе, "сероглазый король" уже ко времени окончания гимназии был полон решимости брать женские сердца приступом. Один из младших соучеников по царскосельской гимназии живо вспоминал "Гумилева, стоящего у подъезда Мариинской женской гимназии, откуда гурьбой выбегают в половине третьего розовощекие хохотушки, и "напевающего" своим особенным голосом: "Пойдемте в парк, погуляем, поболтаем".
   (Голлербах Э. Из воспоминаний о Н.С. Гумилеве - ВГ, С. 16).
  
  
  МАША КУЗЬМИНА - КАРАВАЕВА
  
  
  
  Перечислять все романы, увлеченности и влюбленности Гумилева не имеет смысла, но об одном
  увлечении все-таки следует сказать, поскольку оно отразилось в творчестве поэта. Знакомым поэт почти ничего о нем не говорил, однако родные считали его едва ли не самым серьезным, хотя "бесплотность" этой любви такова, что к ней трудно применить даже слово "отношения".
  
  А. А. Гумилева рассказывает об этом так: "В жизни Коли было много увлечений. Но самой возвышенной и глубокой его любовью была любовь к Маше. В родовом имении Слепнёвых жила тетушка Варя - Варвара Ивановна Львова, старшая сестра Анны Ивановны. К ней зимой время от времени приезжала ее дочь Кузьмина-Караваева со своими двумя дочерьми. Приехав в имение Слепнёво, поэт был приятно поражен, когда, кроме старенькой тетушки Вари, навстречу ему вышли две очаровательные молоденькие барышни - Маша и Оля. Маша с первого взгляда произвела на поэта неизгладимое впечатление. Это была высокая тоненькая блондинка с большими грустными голубыми глазами, очень женственная. Коля должен был остаться несколько дней в Слепневе, но оттягивал свой отъезд под всякими предлогами.
  
  Нянечка Кузьминых-Караваевых говорила: "Машенька совсем ослепила Николая Степановича". Увлеченный Машей, Коля умышленно дольше, чем надо, рылся в библиотеке и в назначенный день отъезда говорил, что библиотечная "...пыль пьянее, чем наркотик", что у него сильно разболелась голова, театрально хватался при тетушке Варе за голову, и лошадей откладывали. Барышни были очень довольны: им было веселее с молодым дядей. Летом вся семья Кузьминых-Караваевых и наша проводили время в Слепневе.
  
  Маша всегда была одета с большим вкусом в нежно-лиловые платья. Она любила этот цвет, который был ей к лицу. Она была слаба легкими, и когда мы ехали к соседям или кататься, поэт всегда просил, чтобы их коляска шла впереди, "чтобы Машенька не дышала пылью". Не раз я видела Колю сидящим у спальни Маши, когда она днем отдыхала. Он ждал ее выхода, с книгой в руках все на той же странице, и взгляд его был устремлен на дверь. Как-то раз Маша ему откровенно сказала, что не в праве кого-либо полюбить и связать, так как она давно больна и чувствует, что ей недолго осталось жить. Это тяжело подействовало на поэта.
  
  ...Когда она родилась, сердце
  В железо заковали ей
  И та, которую люблю я,
  Не будет никогда моей.
  
  Осенью, прощаясь с Машей, он ей прошептал: "Машенька, я никогда не думал, что можно так любить и грустить". Они расстались, и судьба их разлучила навсегда".
  
  В прощальных словах Гумилева легко узнается концовка одного из лучших его произведений, - стихотворения "Заблудившийся трамвай", написанного уже в 1920 г. - где линия Машеньки оказывается главной.
  
  ...А в переулке забор дощатый,
  Дом в три окна и серый газон.
  Остановите, вагоновожатый,
  Остановите сейчас вагон...
  
  Неказистый городской пейзаж воскрешает в герое щемящие воспоминания:
  
  ...Машенька, ты здесь жила и пела,
  Мне, жениху, ковер ткала.
  Где же теперь твой голос и тело,
  Может ли быть, что ты умерла?
  
  Как ты стонала в своей светлице,
  Я же с напудренною косой
  Шел представляться Императрице,
  И не увиделся вновь с тобой...
  
  С точки зрения реальной биографии поэта здесь все перемешано не меньше, чем с точки зрения географии и хронологии в первой части стихотворения. Единственная правда в том, что Маша Кузьмина-Караваева действительно умерла от чахотки двадцати двух лет от роду.
  
  ЕЛИЗАВЕТА ДМИТРИЕВА (ЧЕРУБИНА де ГАБРИАК)
  
  
  
  В 1909 году у Волошина в Коктебеле гостили молодые петербургские поэты Николай Степанович Гумилёв и Елизавета Ивановна Дмитриева.
   "Летом этого года, - вспоминал Толстой, - Гумилёв приехал на взморье, близ Феодосии, в Коктебель. Мне кажется, что его влекла туда встреча с Дмитриевой, молодой девушкой, судьба которой впоследствии была так необычна. С первых дней Гумилёв понял, что приехал напрасно: у Дмитриевой началась, как раз в это время, её удивительная и короткая полоса жизни, сделавшая из неё одну из самых фантастических и печальных фигур в русской литературе... Гумилёв с иронией встретил любовную неудачу: в продолжение недели он занимался ловлей тарантулов. Его карманы были набиты пауками, посаженными в спичечные коробки. Он устраивал бой тарантулов. К нему было страшно подойти. Затем он заперся у себя в чердачной комнате дачи и написал замечательную, столь прославленную впоследствии, поэму "Капитаны". После этого он выпустил пауков и уехал".
  "Чердачная комната", в которой Гумилёв написал "Капитанов", сохранилась до нашего времени та третьем (чердачном) этаже "дома Пра". Говорят, иногда, прислушиваясь к шелесту колеблемой ветром листвы или слушая шум коктебельского прибоя, можно услышать, как кто-то читает стихи Гумилёва:
  
  На полярных морях и на южных,
  По изгибам зелёных зыбей,
  Меж базальтовых скал и жемчужных
  Шелестят паруса кораблей.
  
  Быстрокрылых ведут капитаны,
  Открыватели новых земель,
  Для кого не страшны ураганы
  Кто изведал мальстремы и мель...
  
   А. Н. Толстой назвал Елизавету Дмитриеву "одной из самых фантастических и печальных фигур в русской литературе". Она, мало кому известная в ту пору гимназическая учительница, писавшая "милые простые стихи", приехала в Коктебель вместе с Гумилёвым в конце мая 1909 года.
  
   "В этой молодой школьной девушке, которая хромала, - отмечала Марина Цветаева, - жил нескромный, нешкольный, жестокий дар, который не только хромал, а как Пегас, земли не знал. Жил внутри, один, сжирая и сжигая...".
  
  По словам Дмитриевой, в Коктебеле Гумилёв якобы сделал ей предложение выйти за него замуж и, получив отказ, уехал, а она до осени провела там "лучшие дни" в своей жизни. Тогда Дмитриева и Волошин придумали образ вымышленной поэтессы Черубины де Габриак.
  
   "Помню, - рассказывает Толстой, - в тёплую, звёздную ночь я вышел на открытую веранду волошинского дома, у самого берега моря. В темноте, на полу, на ковре лежала Дмитриева и вполголоса читала стихотворение. Мне запомнилась одна строчка, которую через два месяца я услышал совсем в иной оправе стихов, окружённых фантастикой и тайной". Волошин вспоминал:
  
   "В стихах Черубины я играл роль режиссёра и цензора, подсказывал тему, выражения, давал задания, но писала только Лиля. Легенда о Черубине распространилась по Петербургу с молниеносной быстротой. Все поэты были в неё влюблены. Нам удалось сделать необыкновенную вещь - создать человеку такую женщину, которая была воплощением его идеала и которая в то же время не могла разочаровать его впоследствии, так как эта женщина была призрак".
  
  Осенью 1909 года в редакцию столичного литературно-художественного журнала "Аполлон" начали приходить письма со стихами, подписанными именем Черубины де Габриак. Стихи произвели сильное впечатление на редакцию:
  
  С моею царственной мечтой
  Одна брожу по всей вселенной,
  С моим презреньем к жизни тленной,
  С моею горькой красотой.
  
  Царицей призрачного трона
  Меня поставила судьба...
  Венчает гордый выгиб лба
  Червонных кос моих корона.
  
  Но спят в угаснувших веках
  Все те, кто были мной любимы,
  Как я, печалию томимы,
  Как я, одна в своих мечтах.
  
  И я умру в степях чужбины,
  Не разомкнув заклятый круг,
  К чему так нежны кисти рук,
  Так тонко имя Черубины?
  
  Дмитриева была талантливой поэтессой, и стихи Черубины де Габриак вошли в золотой фонд русского символизма.
  
  Лишь раз один, как папоротник, я
  Цвету огнём весенней, пьяной ночью...
  Приди за мной к лесному средоточью,
  В заклятый круг, приди, сорви меня!
  
  Люби меня! Я всем тебе близка.
  О, уступи моей любовной порче,
  Я, как миндаль, смертельна и горька,
  Нежней, чем смерть, обманчивей и горче.
  
  Слава таинственной поэтессы ширилась: многие пытались узнать, кто она, выследить и увидеть её, познакомиться с ней. Увлечение её стихами переросло в настоящую манию. "Стихами её теперь здесь все бредят...", - писал в ноябре 1909 года поэт В. В. Гофман. Воображению современников Черубина де Габриак представлялась загадочно-романтичной красавицей-иностранкой, страстной и недосягаемой.
  
  Когда же стало известно, что за маской Черубины скрывались Елизавета Дмитриева и Максимилиан Волошин, разразился скандал, окончившийся дуэлью Волошина и Гумилёва и большим душевным потрясением для Дмитриевой, которая так и не смогла оправиться после этого "разоблачения". Гумилёв, уже давно влюблённый в Дмитриеву, не мог простить Волошину этого "творческого союза". Волошин и Гумилёв стрелялись в Петербурге, в районе Чёрной речки, на дуэльных пистолетах пушкинской поры. Очевидно, что дуэль происходившая в начале 20-го века (говорят, что она была последней дуэлью в России), не могла закончиться трагедией - все остались живы.
  
  Из воспоминаний Волошина:
  
   "Мы встретились с ним в мастерской Головина в Мариинском театре во время представления "Фауста". Головин в это время писал портреты поэтов, сотрудников "Аполлона". В этот вечер я позировал. В мастерской было много народу, в том числе - Гумилёв. Я решил дать ему пощечину по всем правилам дуэльного искусства, так как Гумилёв, большой специалист, сам учил меня в предыдущем году: сильно, кратко и неожиданно.
   В огромной мастерской на полу были разостланы декорации к "Орфею". Все были уже в сборе. Гумилёв стоял с Блоком на другом конце залы. Шаляпин внизу запел "Заклинание цветов". Я решил дать ему кончить. Когда он кончил, я подошел к Гумилёву, который разговаривал с Толстым, и дал ему пощечину. В первый момент я сам ужасно опешил, а когда опомнился, услышал голос И. Ф. Анненского, который говорил: "Достоевский прав. Звук пощечины - действительно мокрый". Гумилёв отшатнулся от меня и сказал: "Ты мне за это ответишь" (мы с ним не были на "ты"). Мне хотелось сказать: "Николай Степанович, это не брудершафт". Но я тут же сообразил, что это не вязалось с правилами дуэльного искусства, и у меня внезапно вырвался вопрос: "Вы поняли?" (то есть: поняли, за что?). Он ответил: "Понял".
   На другой день рано утром мы стрелялись за Новой Деревней возле Черной Речки если не той самой парой пистолетов, которой стрелялся Пушкин, то, во всяком случае современной ему. Была мокрая, грязная весна, и моему секунданту Шервашидзе, который отмеривал нам 15 шагов по кочкам, пришлось очень плохо. Гумилёв промахнулся, у меня пистолет дал осечку. Он предложил мне стрелять еще раз. Я выстрелил, боясь, по неумению своему стрелять, попасть в него. Не попал, и на этом наша дуэль окончилась. Секунданты предложили нам подать друг другу руки, но мы отказались".
  
  Однако прохладные отношения между Волошиным и Гумилёвым сохранились надолго. Они были перенесены на жену Гумилёва - Анну Ахматову. Поэтому Ахматова была одной из немногих, кто никогда не приезжал в Коктебель. В 1921 году Волошин и Гумилёв встретились ещё раз, это было в феодосийском порту. Гумилёв собирался отплыть в Новороссийск. Поэты пожали друг другу руки, примирение состоялось. Кто мог предположить тогда, что это была их последняя встреча!? Через несколько месяцев Николай Гумилёв был расстрелян, как "контрреволюционер".
  
  АННА ГОРЕНКО
  
  
  
  Молодому Гумилёву очень нравились стихи гимназистки Ани Горенко. Гумилев познакомился с ней в первый год своего приезда в Царское Село, в семнадцать лет встретив главную в своей жизни любовь.
  
  Я закрыл "Илиаду" и сел у окна,
  На губах трепетало последнее слово,
  Что-то ярко светило - фонарь иль луна,
  И медлительно двигалась тень часового...
  
  ...Я печален от книги, томлюсь от луны,
  Может быть, мне совсем и не надо героя,
  Вот идут по аллее, так странно нежны,
  Гимназист с гимназисткой, как Дафнис и Хлоя.
  
  Героям античного романа "Дафнис и Хлоя" было тринадцать - пятнадцать лет. Будущей Анне Ахматовой на момент знакомства с Гумилевым - четырнадцать, как шекспировской Джульетте. Гумилев был, вероятно, ровесником Ромео. Но ни идиллии Дафниса и Хлои, ни всепоглощающей любви Ромео и Джульетты не получилось. Вышла совсем другая, долгая и драматическая история взаимного притяжения и отталкивания, попыток примирения и ссор, прощения и непонимания - история очень типичная для XX века, несмотря на то, что и герой, и героиня были не только не типичны, но - уникальны, каждый в своем роде. Они поженились только через семь лет после первой встречи, а еще через четыре года - расстались. Еще, будучи гимназистом, Гумилев несколько раз делал Анне Горенко предложение, и каждый раз она отвечала отказом. Потом жизнь на время их разлучила: в 1905 г. семья Горенко уехала из Царского села.
  
  Ребенок с видом герцогини,
  Голубка, сокола страшней, -
  Меня не любишь ты, но ныне
  Я буду у твоих дверей.
  
  И там стоять я буду, струны
  Щипля и в дерево стуча,
  Пока внезапно лоб твой юный
  Не озарит в окне свеча.
  
  Я запрещу другим гитарам
  Поблизости меня звенеть,
  Твой переулок - мне: недаром
  Я говорю другим: "Не сметь!"...
  
   (Теофиль Готье. Рондолла - пер. Н. Гумилева)
  
  Как и герой переведенного им стихотворения, Гумилев был настойчив в своем ухаживании. Покорение женских сердец, как и поэзия, было полем его самоутверждения. И в этом тоже прослеживалась линия наибольшего сопротивления: по единодушному признанию современников, Гумилев был некрасив.
  
  Расставшись с Аней Горенко в 1905 г., Гумилев долго не имел от нее никаких вестей, но в октябре 1906 г. получил от нее письмо, и отношения возобновились. В 1907 г., будучи в Париже, Гумилев задумал издавать журнал "Сириус". Во втором номере этого недолго просуществовавшего журнала было напечатано ее стихотворение. В 1907 году он дважды навестил ее - сначала в Киеве, потом в Севастополе. Новое предложение - и новый отказ. Будущая муза петербургского Парнаса была неприступна и горда собой - хотя, по собственному последующему признанию, больше всего гордилась тем, что "плавает, как рыба".
  
  Осенью 1910 г. в поэтических кругах Петербурга разнесся слух, что Гумилев женился - как ни странно, на "самой обыкновенной барышне". Зная его увлечение Африкой, друзья ожидали, что он привезет оттуда зулуску или мулатку. Через некоторое время стало ясно, что супруга Гумилева не менее необычна, чем если бы она была эфиопкой.
  
  
  
  После многократных ссор, примирений и разрывов Анна Горенко наконец согласилась стать женой Гумилева. Они обвенчались 25 апреля 1910 года в Киеве. Из родни жениха на свадьбу не приехал никто: его родственникам этот брак изначально казался обреченным на неудачу. 2 мая молодые уехали в свадебное путешествие в Париж, где провели около месяца. Ахматова вспоминала это время с немного наигранной скукой. Георгий Иванов воспроизводит свой диалог с ней:
  
  "Я так рада, - говорит Ахматова, - что в этом году мы не поедем за границу. В прошлый раз в Париже я чуть не померла со скуки.
  
  - От скуки? В Париже!..
  
  Ну да. Коля целые дни бегал по каким-то экзотическим музеям. Я экзотики не выношу. От музеев у меня делается мигрень. Сидишь одна, такая, бывало, скука. Я себе даже черепаху завела. Все-таки развлечение.
  
  - Аня, - недовольным тоном перебивает ее Гумилев, - ты забываешь, что в Париже мы почти каждый день ездили в театры, в рестораны.
  
  - Ну, уж и каждый вечер, - дразнит его Ахматова. - Всего два раза.
  
  И смеется, как девочка"
   (Иванов Г. В. Петербургские зимы) .
  
  Изначально обреченным их брак казался не только родственникам. Мысль о его непрочности зародилась и у Сергея Маковского, случайно оказавшимся в одном вагоне с Гумилевым и его женой на пути из Парижа, хотя он понял, что сочетались браком они по любви.
  
  "Анна Андреевна, хорошо помню, меня сразу заинтересовала, - писал он, - и не только как законная жена Гумилева, повесы из повес, у кого на моих глазах столько завязывалось и развязывалось романов "без последствий", но весь облик тогдашней Ахматовой, высокой, худенькой, тихой, очень бледной, с печальной складкой и атласной челкой на лбу (по парижской моде) был привлекателен. По тому, как разговаривал с ней Гумилев, чувствовалось, что он полюбил ее серьезно и горд ею. Не раз до того он рассказывал мне о своем жениховстве. Говорил и впоследствии об этой своей настоящей любви... с отроческих лет"".
  
   (Маковский С. Николай Гумилев по личным воспоминаниям).
  
  Впоследствии Ахматова сама признавалась, что в молодости у нее был трудный характер, и что она была страшно избалованна. Гумилев в качестве мужа тоже был не подарок - особенно для женщины эмансипированной и знающей себе цену. Он разделял мнение Ницше, что "мужчина - воин, а женщина для отдохновения воина". Добившись, после нескольких лет безуспешных попыток, руки своей Беатриче, он счел, что отныне она в его власти и должна подчиняться только ему. Он не хотел, чтобы она была самостоятельным поэтом, печаталась, а хотел, чтобы она была его отражением, разделяла его вкусы, жила его увлечениями. Хотел видеть в ней своего "оруженосца", или, на худой конец, рыцарскую жену, затворницу замка, которая преданно ждет возвращения мужа из крестового похода. Он, "избранник свободы, мореплаватель и стрелок" имел право хотеть этого, как, пожалуй, никто из современников.
  
   "Но житейской действительности никакими миражами не заменить, - говорил по этому поводу Маковский. - Когда "дома" молодая жена тоскует в одиночестве, да еще такая "особенная", как Ахматова... Нелегко поэту примирить поэтическое "своеволие", жажду новых и новых впечатлений с семейной оседлостью и с любовью, которая тоже, по-видимому, была нужна ему, как воздух... С этой задачей Гумилев не справился, он переоценил свои силы и недооценил женщины, умевшей прощать, но не менее гордой и своевольной, чем он".
   (Маковский С. Николай Гумилев).
  
  Иными словами, вышло то, о чем позднее с замечательной афористичностью скажет Цветаева:
  
  Не суждено, чтоб сильный с сильным
  Соединились в мире сем...
  
  Их брак действительно оказался недолгим и несчастливым, но он остался заметной вехой не только в их судьбах, но и в истории русской литературы.
  
  В детстве Гумилев мечтал иметь большую семью, такую же патриархальную, как семья его родителей. Но в его семью его молодая жена почему-то не вписывалась. Даже само сочетание имени и отчества "Анна Андреевна" словно бы указывало, что она лишняя: Анной Андреевной звали жену старшего брата Дмитрия, которая вошла в семью, как родная. Да и мать Гумилева звали Анной, - третья Анна, не слишком ли много? Старшая Анна Андреевна вспоминала ее так: "А.А. Ахматова была высокая, стройная, тоненькая и очень гибкая, с большими синими, грустными глазами, со смуглым цветом лица. Она держалась в стороне от семьи. Поздно вставала, являлась к завтраку около часа, последняя, и, войдя в столовую, говорила: "Здравствуйте все!" За столом большею частью была отсутствующей, потом исчезала в свою комнату, вечерами либо писала у себя, либо уезжала в Петербург".
  
   (Гумилева А.А. Николай Степанович Гумилев).
  
  В то время мать Гумилева, Анна Львовна, получила в наследство небольшое имение Слепнево в Бежецком уезде Тверской губернии и семья проводила там довольно много времени, и летом, и зимой. Неподалеку от Слепнева находилось имение Подобино, с молодыми хозяевами которого, Неведомскими, Гумилев и Ахматова сблизились. Художница Вера Неведомская впоследствии написала о них воспоминания. Она тоже констатировала, что в семье мужа Ахматова была чужая, да и Гумилев, с его любовью к экзотике и гротеску, казался белой вороной среди своих. Зато в Подобине молодые люди могли дать полный простор своей фантазии. Гумилев был душой общества и постоянно выдумывал какие-то игры, в которых все присутствующие становились действующими лицами. Одной из запомнившихся игр был "цирк". Компания представляла бродячих актеров. "Ахматова выступала как "женщина-змея"; гибкость у нее была удивительная - она легко закладывала ногу за шею, касалась затылком пяток, сохраняя при всем этом строгое лицо послушницы. Сам Гумилев, как директор цирка, выступал в прадедушкином фраке и цилиндре, извлеченных из сундука на чердаке. Помню, раз мы заехали кавалькадой человек в десять в соседний уезд, где нас не знали. Дело было в Петровки, в сенокос. Крестьяне обступили нас и стали расспрашивать - кто мы такие? Гумилев, не задумываясь ответил, что мы бродячий цирк и едем на ярмарку в соседний уездный город давать представление. Крестьяне попросили нас показать наше искусство, и мы проделали перед ними всю нашу "программу". Публика пришла в восторг, и кто-то начал собирать медяки в нашу пользу. Тут мы смутились и поспешно исчезли".
   (Неведомская В. Воспоминания о Гумилеве и Ахматовой).
  
  "Но со временем Ахматова все чаще уклонялась от игр, затеваемых ее мужем, и грустила в одиночестве. Тверское захолустье не слишком ей нравилось - она привыкла к более живописным пейзажам. А, кроме того, Гумилев то и дело давал повод себя ревновать. "Не щадил он ее самолюбия, - пишет С. Маковский. - Любя его и его стихи, не умела она мириться с его мужским самоутверждением.
  
  Гумилев продолжал вести себя по-холостяцки, не стесняясь присутствием жены. Не прошло и одного брачного года, а он уж с мальчишеским задором увивался за всеми слепневскими девушками".
  
   (Маковский С. Николай Гумилев по личным воспоминаниям).
  
  В октябре 1910 г. Гумилев уезжает в длительное путешествие в Африку. В ноябре того же года Ахматова пишет о своем замужестве уже в прошедшем времени:
  
  Он любил три вещи на свете:
  За вечерней пенье, белых павлинов
  И стертые карты Америки.
  Не любил, когда плачут дети,
  Не любил чая с малиной
  И женской истерики.
  
  ...А я была его женой.
  
  Тоска и заброшенность читаются в ее стихах тех лет.
  
  Сегодня мне письма не принесли:
  Забыл он написать, или уехал;
  Весна как трель серебряного смеха,
  
  Качаются в заливе корабли.
  Сегодня мне письма не принесли...
  Он был со мной еще совсем недавно,
  Такой влюбленный, ласковый и мой,
  Но это было белою зимой,
  Теперь весна, и грусть весны отравна,
  Он был со мной еще совсем недавно...
  
  Гумилев вернулся в конце марта 1911 г., но эта поездка не была последней. В Петербурге одинокая, загадочно-печальная Ахматова вызывала всеобщее сочувствие, Гумилевым возмущались.
  
  
  
  18 сентября 1912 г. родился их единственный сын Лев. Мемуаристы пересказывали жутковатую историю о том, как в ночь, когда жена рожала, и роды были тяжелые, так что проходили в больнице, Гумилев где-то кутил с приятелями и за всю ночь даже не поинтересовался, родился ли ребенок и жива ли мать. Бесчувственным зверем Гумилев не был и жену по-своему очень любил, но если этот рассказ - правда, то, значит, непонимание между ними на тот момент достигло апогея.
  
  "Как бы то ни было, но уже задолго до войны Гумилев почувствовал, что теряет жену, почувствовал с раскаянной тоской и пил "с улыбкой" отравленную чашу, приняв ее из рук любимых, как заслуженную кару, ощущая ее "смертельный хмель".
  
   (Маковский С. Николай Гумилев).
  
  Но все же удивительно, как этот гордый воин умел сокрушаться сердцем, сравнивая себя с героем индийского эпоса, проигравшим возлюбленную в кости, и как он умел с уважением относиться к выбору женщины, в конце концов, отвергшей его.
  
  ...Я молод был, был жаден и уверен,
  Но дух земли молчал высокомерен,
  И умерли слепящие мечты,
  Как умирают птицы и цветы,
  Теперь мой голос медлен и размерен,
  Я знаю: жизнь не удалась... и ты,
  
  Ты, для кого искал я на Леванте
  Нетленный пурпур королевских мантий,
  Я проиграл тебя, как Дамаянти
  Когда-то проиграл безумный Наль.
  Взлетели кости, звонкие, как сталь,
  Упали кости - и была печаль.
  
  Сказала ты, задумчивая, строго:
  "Я верила, любила слишком много,
  А ухожу, не веря, не любя,
  И пред лицом Всевидящего Бога,
  Быть может, самое себя губя,
  Навек я отрекаюсь от тебя" -
  
  Твоих волос не смел поцеловать я,
  Ни даже сжать холодных тонких рук,
  Меня пугал и мучил каждый звук,
  И ты ушла, в простом и темном платье,
  Похожая на древнее распятье...
  
   ("Пятистопные ямбы")
  
  Впрочем, кто из них кого бросил - трудно понять. В том, что каждый называл брошенным себя, было и особое душевное благородство - каждый осознавал свою потерю, но не доходил до уничижения противоположной стороны. Фактически их разрыв состоялся еще до начала первой мировой войны, хотя до ухода Гумилева в армию они еще жили под одной крышей, а официально развод был оформлен только в 1918 г. Их сына воспитывала мать Гумилева, Анна Ивановна. Но то, что на сыне этих двух выдающихся людей природа, вопреки ожиданиям, отказалась "отдохнуть", может быть, служит лишним подтверждением, что на их недолгом и несчастливом браке почивало какое-то особое благословение. И хотя официально Ахматовой посвящено совсем немного стихотворений Гумилева (сама она насчитывала двадцать два, хотя бы косвенно относящихся к ней), ее образ вновь и вновь появляется в его лирике.
  
  АННА НИКОЛАЕВНА ЭНГЕЛЬГАРДТ
  
  
  
  Гумилев вернулся в Россию весной 1918 г. Здесь узнал, что Ахматова живет у востоковеда В.К. Шилейко. При встрече она попросила о разводе. В августе того же года Гумилев тоже женился - на Анне Николаевне Энгельгардт. Дочь первой жены Бальмонта, Л.М. Гарелиной, она унаследовала от матери "ботичеллиевскую" внешность. В остальном, по мнению современников, она была ничем не замечательна - во всяком случае, сравнения с Ахматовой не выдерживала. Но она, как говорят мемуаристы, "простодушно" полюбила Гумилева и, во всяком случае, оставалась его женой вплоть до его гибели. В 1919 г. у них родилась дочь Елена. Новая жена была еще более избалованна и капризна, чем Ахматова в юности, но на этот раз Гумилев казался удовлетворенным своей семейной жизнью - может быть, он стал терпеливее, а может быть, именно этого "простодушия" ему не хватало в прежних возлюбленных.
  
  И вот уже Гумилев женится на Анне Николаевне Энгельгардт. Фамилия знаменитая. Да и девушка она была славная. Многие пишут, что не подходила она по уму блистательному Гумилёву. Но дал ли покой брак с равной ему Ахматовой?
  
  Анна окончила частную гимназию. Во время войны она окончила курсы медсестер. Работала в военном госпитале. Это ли не гражданское мужество!
  
  Гумилёв со своей Асенькой, как он её называл, и сыном Лёвой от брака с Ахматовой, стал жить на Преображенской улице Љ 5. 14 апреля 1919 года у молодой четы родилась девочка, которую назвали Еленой. Гумилёв был очень рад (всем говорил, что его "мечта" была иметь девочку), и когда девочка родилась доктор, взяв младенца на руки, передал его отцу со словами: "Вот ваша мечта".
  
  Вскоре он отправляет в Бежецк жену и дочь, убедившись, что там с продуктами несколько лучше, чем в голодном Петрограде. И сын его находится там. Обделённые родительской лаской дети талантливых родителей...Мы ли им судьи?!
  
  Анна Вторая...так её называли за глаза
  И женщину люблю... Когда глаза
  Ее потупленные я целую,
  Я пьяно, будто близится гроза,
  Иль будто пью я воду ключевую.
  
  - Но я за всё, что взяло и хочу,
  За все печали, радости и бредни,
  Как подобает мужу, заплачу
  Непоправимой гибелью последней.
  
  Пишут, что Елена Гумилева в детстве была нехороша собой. Потом неожиданно расцвела - стала красавицей. Жила скромно и тихо, работала счетоводом. Замуж не вышла.
  
  Бывшая домработница Энгельгардтов рассказывала (брату Анны) об обстоятельствах смерти Анны, её родителей и Елены Гумилёвой в блокадном Ленинграде в 1942 году: "Сначала умер отец, потом мама, потом Аня, которая страшно мучилась от голода и холода. Лена умерла последней".
  
  
   ИОГАНН ВОЛЬФАНГ ГЁТЕ
  
  
  
  Гёте слыл величайшим почитателем женщин в истории литературы, у него было множество любовниц.
  Добрый, красивый, гениальный. . . К тому же сам очень влюбчивый. И потому солнце германской поэзии, куда бы его ни заносила судьба, всегда появлялся в обществе симпатичной подруги. Женщина была его идеалом, путеводной звездой, стихией. И эта звезда светила ему с юности до конца жизни.
  
  ГРЕТХЕН
  
  Первой любовью поэта считается Гретхен. Однако некоторые биографы и комментаторы утверждают, что это был всего лишь плод юного воображения. Она преследовала Гёте в дни юности, сопровождала его мечты в зрелом возрасте, служила ему музой на старости лет, воплотившись, в конце концов, в образе чарующей фаустовской Гретхен, лучшей и привлекательнейшей из героинь Гёте. Однако мать поэта вспоминала о Гретхен как о первой любви ее сына, а в автобиографии Гёте подробно описал свою любовь.
  Однажды юный Вольфганг познакомился с компанией веселых молодых людей. Деньги для кутежа они добывали весьма необычными способами: подделывали векселя, находили поэту заказы на стихи для разных торжественных случаев: свадеб, похорон и т п.
  На одной из этих вечеринок Гёте и встретился с очаровательной блондинкой по имени Гретхен. Она была старше его на год или полтора и, великодушно принимая поклонение молодого поэта, тем не менее, не позволяла ему никаких вольностей.
  На одной пирушке веселая компания засиделась за полночь. Гёте, опасаясь гнева отца, решил не возвращаться домой, и остался с друзьями. Они проводили время в беседе, пока сон не сморил их одного за другим. Заснула и Гретхен, положив хорошенькую головку на плечо своего кавалера, который гордо и счастливо сидел, стараясь не шелохнуться. Утром Гретхен была уже более ласкова с поэтом и даже нежно пожала ему руку. Казалось, ничто не помешает сближению молодых людей, как вдруг полиция узнала о проделках веселой компании. Началось дознание, последовали допросы.
  
  
  
  Гретхен заявила, что действительно встречалась с Гёте, причем не без удовольствия, однако всегда смотрела на него как на ребенка, и относилась к нему как сестра к брату. Вольфганг был оскорблен до глубины души. В пятнадцать лет он считал себя настоящим мужчиной, а не мальчишкой, на которого смотрят сверху вниз! Гёте плакал, сердился, негодовал и, конечно, "вырвал из своего сердца женщину", так жестоко осмеявшую его искренние чувства!
  
  АННЕТА
  
  Но как мимолетны увлечения юности! Если бы Вольфгангу Гёте в пору первой любви сказали, что вскоре он забудет свою очаровательную Гретхен и отдаст свое горячее сердце другой девушке, столь же прекрасной, но еще более близкой по духу, он бы вознегодовал. Тем не менее, через два года, когда Гёте уже учился в Лейпциге, именно так и случилось.
  В доме трактирщика Шенкопфа собиралась за табльдотом компания молодых людей, среди которых был и Гёте. Хозяин и хозяйка, очень милые люди, восседали тут же, а их очаровательная дочь хлопотала на кухне и подавала гостям вино. Это и была Анна-Катерина, или попросту Кетхен, которую Гёте в своих ранних сборниках называя то Анхен, то Аннетой.
  О внешности 19-летней девушки можно судить по письму Горна, одного из друзей Гёте. "Представь себе девушку, - писал он, - хорошего, но не очень высокого роста, с круглым, приятным, хотя не особенно красивым личиком, с непринужденными, милыми, очаровательными манерами. В ней много простоты и ни капли кокетства. Притом она умна, хотя и не получила хорошего воспитания. Он ее очень любит и любит чистой любовью честного человека, хотя и знает, что она никогда не сможет быть его женой". Кетхен не осталась равнодушной к чувствам молодого поэта и ответила ему взаимностью.
  И вдруг Вольфганг начал бешено ревновать девушку, причем совершенно беспочвенно. В конце концов Кетхен надоели оскорбляющие ее достоинство подозрения, и она оставила Гёте и больше никогда к нему не возвращалась. Поэт пытался вернуть ее расположение, но - без успеха. Только после разрыва Гёте понял, как сильно любил эту девушку.
  Сильные душевные муки заставили его искать забвения в вине и кутежах, чем он основательно подорвал свое здоровье. Чтобы восстановить силы, Гёте уехал домой во Франкфурт, но образ очаровательной девушки преследовал его и там. Через два года после разрыва он узнал, что Кетхен выходит замуж, причем за его доброго знакомого, доктора Канне, будущего вице - бургомистра Лейпцига. Потрясение было столь велико, что у поэта открылось легочное кровотечение. Вольфганг писал своей возлюбленной трогательные письма, в которых обещал уехать подальше и навсегда забыть ее, предупреждал, что она не должна ему отвечать. Но в благородном порыве самопожертвования в душе его пробудилось сожаление о потерянном счастье, и перо вывело грустно-задушевные строки: "Вы мое счастье! Вы единственная из женщин, которую я не мог назвать другом, потому что это слово слишком слабо в сравнении с тем, что я чувствую".
  Плодом любви Гёте к Кетхен стала пастораль "Капризы влюбленного". В ее героях, проводящих время в беспрерывных ссорах, легко узнаются Гёте и Кетхен. Сюжетами для его произведений часто служили события из его собственной жизни. Великий поэт как-то сказал: "Все мои произведения - только отрывки великой исповеди моей жизни".
  
  ЭМИЛИЯ И ЛЮЦИНДА
  
  Когда Гёте выздоровел, его отправили в Страсбург для изучения юриспруденции. Страсбург был веселым городом, и Гёте вскоре забыл о Кетхен. В этом городе много танцевали, даже под открытым небом, и Гёте не мог не поддаться всеобщему увлечению. Он начал брать уроки у местного танцмейстера, у которого было две дочери - Люцинда и Эмилия. После первого же урока оказалось, что Гёте полюбил Эмилию, а Люцинда полюбила Гёте.
  Увы, Эмилия любила другого, поэтому Гёте не приходилось рассчитывать на взаимность. Между тем Люцинда, как истая француженка, не скрывала своего чувства и часто укоряла Гёте, что ее сердцем пренебрегают. Однажды она обратилась к гадалке. Карты показывали, что девушка не пользуется расположением человека, к которому неравнодушна. Люцинда побледнела, и гадалка, догадавшись, в чем дело, заговорила о каком-то письме, но девушка прервала ее словами:
   "Никакого письма я не получала, а если правда, что я люблю, то правда также, что я заслуживаю взаимности".
   Она убежала в слезах. Гёте с Эмилией бросились за ней, но девушка заперлась, и никакие просьбы не могли заставить ее открыть двери.
  Эмилия предложила Гёте прекратить уроки танцев и чистосердечно призналась ему, что любит другого и связана с ним словом. Эмилия также сказала, что Гёте поступит благородно, если оставит их дом, так как и она начинает питать к нему симпатии, а это может иметь дурные последствия. Подчинившись горькой необходимости, Гёте удалился.
  
  ФРЕДЕРИКА
  
  Среди многочисленных романов, пережитых великим поэтом, его связь с дочерью зозенгеймского пастора Бриона, Фридерикой, заслуживает особого внимания.
  Двадцатилетний Гёте был на четыре года старше доброй, поэтичной Фридерики. Он попал в Зозенгейм случайно и испытал чувство удивления, смешанное с восхищением, когда в скромном домике зозенгеймского пастора перед ним предстала, сияя целомудренной красотой, маленькая Фридерика. Она была в коротенькой юбке и черном фартуке, глаза блестели, слегка вздернутый носик как бы спрашивал, что это за незнакомец, явившийся из шумного города в их тихую деревню, где все мирно и просто, где люди живут так, как жили их предки. И незнакомец ей ответил. Но что это был за ответ! Страсть лилась из его уст, вдохновение сверкало в его взоре. Девушка устремила глаза на его прекрасное лицо, она жадно ловила каждое его слово, старалась запомнить каждый жест. Еще бы, ведь с ней говорил великий Гёте!
  В первый же день он страстно влюбился, и сердце его тревожно билось при мысли, что она, может быть, уже любила, может быть, даже помолвлена. К счастью, Фридерика, как весенний цветок, только начинала жить и рвалась навстречу тому, кто первый протянет к ней руку. . .
  На следующий день молодые люди гуляли вдвоем. Сколько слов было сказано за эти минуты! Потом они слушали проповедь пастора в церкви. А потом, днем, когда звенели в воздухе голоса их друзей, как жадно было прикосновение их губ, во время игры, но подогретое внутренним пламенем! Тайный поцелуй, настоящий. . . А на следующий день уже отъезд во Франкфурт. Он уезжал почти в качестве жениха, хотя помолвки не было, потому что между первой встречей Гёте со своей возлюбленной и высшим моментом его любовного восторга прошло всего два дня!
  История европейской литературы многим обязана бедной деревенской девушке, внушившей сильное чувство одному из величайших ее представителей. Для Гёте после встречи с Фридерикой мир заиграл новыми красками. Значение этого было тем более велико, что со времен грустной истории с Кетхен он почти расстался со своей музой. После встречи с Фридерикой у него проснулась тяга к творчеству.
  К сожалению, конец романа с Фридерикой мало походил на его начало. Гёте не женился на ней, хотя фактически уже считался ее женихом. Дочь бедного пастора не могла стать женой сына именитого франкфуртского гражданина, который никогда не дал бы согласия на такой брак. Да и сам Гёте понял это, когда семья пастора приехала в Страсбург. Если в деревне Фридерика казалась лесным цветком или нимфой, то в городе, где ей пришлось бы жить, выйдя замуж за Гёте, она напоминала простую крестьянку.
  Он продолжал ее любить, скучал по ней, но ясно сознавал, разлука неизбежна. Фридерика осталась верна Гёте до последних дней своей жизни. Несмотря на многочисленные предложения, она так и не вышла замуж. "Кто был любим Гёте, - сказала однажды Фредерика своей сестре, - не может любить никого другого".
  Расставшись с нею и желая заглушить в душе тяжелые чувства, Гёте пытался найти утешение в работе, написал много произведений, в том числе нашумевшего "Геца фон Берлихингена", сразу поставившего его автора во главе направления, известного в истории литературы под именем "бури и натиска". Тогда же он набросал план "Прометея" и "Фауста", обессмертившего его имя. Чтобы забыть образ любимой девушки, он углубился в изучение древности, что также отразилось на его произведениях.
  
  ШАРЛОТТА БУФФ
  
  С мая по сентябрь 1772 года Гёте проходил адвокатскую практику в Имперской судебной палате в Вецларе. Вольфганг сразу прослыл философом и покорил всех своим острым умом. Прекрасные девушки искали его знакомства. В Вецларе 23-летний поэт встретил Шарлотту Буфф, дочь управляющего имениями Немецкого рыцарского ордена. Девушка была помолвлена с Кристианом Кестнером, служившим в Имперской судебной палате в качестве полномочного секретаря посольства города Ганновера.
  Без несчастной любви Гёте к Шарлотте Буфф (он называл ее Лотта) не было бы создано одно из знаменитейших произведений поэта - "Страдания молодого Вертера". Гёте влюбился в 19-летнюю Шарлотту с первого взгляда, ибо ее нежная красота и веселый характер не могли не привлечь к себе поэта.
  В "Страданиях молодого Вертера" ярко описана сцена встречи с Лоттой, сцена, впоследствии увековеченная на полотне Каульбахом. "Пройдя через двор к красивому зданию и взобравшись вверх по лестнице, я отворил дверь, моим глазам предстало самое восхитительное зрелище, когда-либо виденное мной. В первой комнате шестеро детей от одиннадцати до двухлетнего возраста крутились около красивой, среднего роста девушки, одетой в простенькое белое платье с розовыми бантами на груди и на рукавах. Она держала черный хлеб и отрезала порции окружавшим ее малюткам, сообразуясь с возрастом и аппетитом каждого, и подавала с такой приветливостью!" Это была картина в духе того сентиментального времени, а Гёте встретился с Лоттой в 1772 году.
  Началась грустная пора в жизни Гёте. Снедаемый желанием сблизиться с очаровательной дочерью советника Буффа, поэт в то же время понимал, что должен или разрушить чужое счастье, или же подавить в себе вспыхнувшее чувство. Но второй путь означал самоубийство.
  Удивительно, но поэт не скрывал от жениха своего чувства к ней, а сам жених поощрял их встречи, уверенный, что Гёте слишком честен, а Лотта слишком благородна для низменной роли любовников.
  И Гёте решил уехать из города. Он не простился со своей возлюбленной и ее женихом, вместо этого послал им записку со страстными излияниями, вздохами и слезами и почти тотчас же решил описать свои душевные муки. Плодом его переживаний и стали "Страдания молодого Вертера". . .
  
  АННА - ЭЛИЗАБЕТ ШЕНЕМАН
  
  Имя Лили знакомо каждому, кто читал знаменитую элегию Гёте "Парк Лили". Анна-Элизабет Шенеман была невестой Гёте и едва не стала его женой. Поэт посвятил ей несколько стихотворений: "Тоска", "Блаженство печали", "Осенью", "Лили", "Новая любовь, новая жизнь", "Белинде", "Золотому сердечку, которое он носил на груди". . .
  Богатая, веселая, легкомысленная, жившая всегда в роскоши, окруженная светскими щеголями, постоянно вращавшаяся в высшем обществе, девушка являла собой полную противоположность великому поэту. Даже ближайшие друзья и приятели не допускали мысли о браке между ними.
  Гёте познакомился с Элизабет Шенеман в конце 1774 года в доме ее родителей во Франкфурте. Шестнадцатилетняя Лили сидела за роялем и играла сонату. Когда она закончила, Гёте представился ей. "Мы взглянули друг на друга, - писал он в своей автобиографии, - и, не хочу лгать, мне показалось, что я почувствовал притягательную силу самого приятного свойства". Для пылкого Гёте одной встречи было достаточно, чтобы тотчас же написать стихотворение и излить свои чувства.
  Лили быстро привязала к себе Гёте, и он был действительно счастлив, когда она удостоила его лаской.
  Кокетливой Лили нравился красивый поэт. Она увлеченно рассказывала ему о своей жизни, жаловалась на ее пустоту, говорила, что хотела только испытать свою власть над Гёте, но сама попалась в сети. Молодые люди объяснились, и дело кончилось бы, вероятно, браком, если бы не различие в общественном положении между семьями. Зная привередливость отца в этом вопросе, Корнелия, сестра Гёте, решительно выступила против этого брака. Возражали и другие. Но Гёте не слушал.
  Некая девица Дельф взяла на себя трудную задачу устроить дело. Однажды она сообщила влюбленным, что родители согласились, и велела подать друг другу руки. Гёте подошел к Лили, и она медленно, но твердо подняла свою и положила в его руку, после чего оба "с глубоким вздохом" бросились друг другу в объятия. Затем состоялось обручение. Но брак все же расстроился. Сыграла свою роль и поездка Гёте в Швейцарию, во время которой окружение Лили пыталось уверить ее в холодности жениха. В конце концов, молодым людям пришлось расстаться. Гёте тяжело переживал разрыв. Он часами стоял под ее окном, завернувшись в плащ, и возвращался довольный, когда ему случалось увидать в окнах ее тень.
  Впоследствии Лили вышла замуж за страсбургского банкира, а Гёте, уезжая в Италию, записал в своей записной книжке: "Лили, прощай! Во второй раз, Лили! Расставаясь в первый раз, я еще надеялся соединить нашу судьбу. Теперь же решено: мы должны порознь разыграть наши роли. Я не боюсь ни за себя, ни за тебя. Так все это кажется запутанным. Прощай".
  
  ШАРЛОТТА фон ШТЕЙН
  
  
  
  С 33-летней Шарлоттой фон Штейн Гёте познакомился в 1775 году и любил ее в течение четырнадцати лет, несмотря на то что она была замужем за обер - шталмейстером веймарского двора, и ее окружали семеро детей. Правда, она была очень образованна, тактична, умна, но. . . поэту было всего 26 лет! Вероятно, тут сыграло свою роль то обстоятельство, что Гёте был одинок в маленьком, веселом Веймаре, где он очутился после родного Франкфурта и где новые обязанности придворного сильно тяготили его.
  Вольфганг описал свое чувство к Шарлотте в знаменитой "Ифигении". Некоторые биографы Гёте считают, что его любовь к Шарлотте была платонической. Они обменивались страстными признаниями, писали друг другу пламенные письма во время разлуки, но никогда не заходили за черту дозволенного, хотя муж Шарлотты бывал дома всего раз в неделю. В то же время нельзя не принимать во внимание тот факт, что, когда Гёте сблизился с Христианой Вульпиус, своей будущей женой, Шарлотта, пылая гневом и вытребовав назад свои письма, сожгла их, а с Гёте прекратила всякие отношения. О серьезности их отношений свидетельствует и драма, сочиненная Шарлоттой, где Гёте изображен в неприглядном виде. Поэт выставляется в ней глупейшим хвастуном, грубым циником, тщеславным до смешного, вероломным лицемером, безбожным предателем. . .
  Летом 1788 года Гёте, тайный советник герцога, после полутора лет пребывания в Италии вернулся в Веймар. Шарлотта фон Штейн демонстративно избегала его. Ведь он уехал в Италию, не сказав ей ни слова, и довольно долго не сообщал о своем местопребывании. И когда он решил поведать ей "прекрасные тайны" своих эротических похождений с одной римской вдовушкой, та с ее чопорностью не обнаружила в его рассказах ничего возвышенного. Он стал чрезмерно "чувственным", писала она в одном из писем.
  Нетрудно представить, что после первых же дней в Веймаре Гёте почувствовал себя одиноким, ему остро не хватало художественных сокровищ Италии и ее привольной жизни. Ему приходилось довольствоваться походной кроватью в садовом домике в парке Ильм, и римская вдовушка, которую он называл Фаустиной, уже не услаждала его одинокие ночи.
  Гёте находился в зените славы. Он был лучшим другом герцога Веймарского, который лично даровал ему дворянское звание и в придачу чуть не все самые высокие должности и награды крошечного государства. Гёте был связан с гигантами мысли своего времени. Ему было тридцать девять лет. Не перечесть его романов со знатными и с образованными европейскими дамами. Он был на пути к Олимпу, национальным героем Веймара.
  
  ХРИСТИАНА ВУЛЬПИУС
  
  
  
  Христиана Вульпиус - маленькая, ничего из себя не представлявшая цветочница двадцати трех лет имела скромный достаток, она помогала матери содержать младших детей после того, как отец бросил семью. Не была образована, говорила с сильным тюрингским акцентом, читала с превеликим трудом, а писала и того хуже. Но была свежа, с мягкой кожей, ясным взглядом и румяными щеками, непослушные каштановые локоны падали на лоб. У нее был веселый нрав, и она охотно смеялась, шутила и напропалую строила глазки. Работала цветочницей на фабрике в Веймаре, где делала из шелковых лоскутков искусственные цветы, которые потом украшали шляпы и декольте прекрасных веймарских дам.
  Гигант духа и необразованная девушка-цветочница - можно ли представить себе более несхожих людей?
  Итак, эти двое встретились в Дворцовом парке в Веймаре.
  И не случайно: Христиана давно стояла там, поджидая его. У нее было к нему необычное дело, оно касалось не лично ее, а брата, значит, и всей семьи. В руке она держала написанное братом письмо с просьбой о помощи. Брат верно рассчитал: просьба возымеет действие, если поэту ее передаст миловидная сестра.
  
  Брат Христианы, Август Христиан Вульпиус, вошел в историю литературы благодаря встрече сестры с Гёте в веймарском Дворцовом парке в тот июньский день 1788 года. Если бы Гёте помог ему, он бы создал шедевр, самый яркий роман из жизни разбойников - роман о благородном Ринальдо Ринальдини. Его мечта сбылась: после встречи в Дворцовом парке с его сестрой Гёте проявил к нему благосклонность. Конечно, не безвестный Вульпиус и не его литературный шедевр, оконченный или только задуманный, заинтересовали Гёте. Избалованного дамского угодника сразила девушка.
  Все говорит о том, что Христиана в тот же день стала возлюбленной Гёте, ибо оба ежегодно отмечали 12 июля годовщину своего союза. Некоторые строфы в "Римской элегии", несомненно, посвящены Христиане: "Милая, каешься ты, что сдалась так скоро? Не кайся: помыслом дерзким, поверь, я не принижу тебя", - так начинается третья элегия.
  Вскоре Христиана оставила работу и переехала к Гёте, став его тайной любовницей, существование которой он всячески скрывал.
  Комната для гостей в доме Гёте всегда была готова принять Фрица фон Штейна, младшего сына старинной подруги поэта Шарлотты фон Штейн. Мальчик часто подолгу жил у одинокого Гёте, даже после разрыва между его матерью и поэтом. И теперь Фриц рассказывал матери о новой девушке, появившейся в доме Гёте. Новость Шарлотта восприняла, конечно же, болезненно. После стольких лет любви, духовного общения на равных она почувствовала себя глубоко оскорбленной, будучи отвергнутой ради необразованной, недостойной юной цветочницы.
  Новость быстро облетела весь город. Люди судачили, возмущенные аморальностью поэта. В Гёте почитали едва ли не высшее существо, и молва не осуждала его связь с госпожой фон Штейн, которая во всем была ему ровня. Теперь же в нем увидели порочного соблазнителя, только и знавшего, что потакать своим прихотям. В июле 1790 года он писал: "Я женился, но без торжественной церемонии". Именно это и казалось веймарскому обществу неприличным. Друг Шиллер, бывая в домике на Фрауэнплане, просто не замечал Христиану. В 1800 году, когда творчество Гёте переживало некоторый спад, Шиллер был уверен, что это следствие его совместной жизни с Христианой.
  Действительно, трудно себе представить более не равную пару. В их отношениях со знакомства присутствовало иррациональное начало: Гёте влюбился мгновенно. Но это случалось с ним столько раз в жизни! Еще совсем недавно в истории литературы творчество поэта делилось на периоды, связанные с именами вдохновлявших его женщин: Лотта, Фридерика, Марианна, Лили, Шарлотта. . . Однако гораздо реже писали о Христиане в этом смысле. Возможно, потому, что их отношения были очень длительными, продолжались более тридцати лет, вплоть до ее смерти в 1818 году. Отчасти же потому, что тут вряд ли возможно говорить о непосредственном "вдохновении", какое, например, Лотта Буфф оказала на появление "Страданий молодого Вертера" или Фридерика Брион - на воспоминания о юношеских годах в романе "Поэзия и правда. Из моей жизни".
  Прежде всего "Римские элегии", да еще, пожалуй, несколько стихотворений, написанных к случаю. Вот, вероятно, и все.
  Она просто была тем человеком, в котором он так нуждался: простая, веселая, смешливая, свободная натура, так контрастировавшая с его замкнутостью, высокими требованиями к идеалу, интеллектуальным упражнениям, утонченным общением в светских салонах, с чопорной атмосферой двора. Видимо, Гёте нравилось, как весело болтает его "дитя природы", его "маленький эротикон".
  В течение семнадцати лет она оставалась его любовницей, прежде чем он решился узаконить их связь, совершив скромный обряд гражданского бракосочетания в 1806 году при французских оккупационных властях. Даже когда она стала матерью его сына Августа, появившегося на свет на рождественской неделе 1789 года, он не помышлял о браке. А ведь еще до рождения сына для упрямого холостяка она фактически создала семью, в которую входили ее сводная сестра, старая тетушка и брат - тот, сочинявший о Ринальдо Ринальдини. Семья была бы многочисленней: Христиана родила еще четырех детей, но двое умерли при рождении, двое - оказались мертворожденными. Над неравным союзом будто сама судьба распростерла свои черные крылья, ведь и доживший до зрелых лет Август был человеком физически слабым и психически неустойчивым.
  Словом, их семейная жизнь не походила на идиллию, им выпало пережить немало драм, которые, конечно же, не могли не оставить свой след в характере и самой веселой из девушек-цветочниц.
  Итак, Христиана была противоположностью поэта. Для нее не существовало сложных проблем, она смеялась, шутила и баловала его. Она являлась воплощением чувственного тепла и женской непосредственности, как Гёте писал в своих "Римских элегиях". Она была "ein Lieb mit alien seinen Prachten" ("плоть во всем своем великолепии"). Тут речь о чисто физической, чувственной любви, которую и вызывала в нем Христиана. Без нее он не создал бы столь целостную картину любви. Ведь любовь - это не только всепоглощающая страсть души, но и "маленький эротикон", как об этом красиво писал сам Гёте. Возможно, она и олицетворяла любовь в жизни поэта.
  Герцог Вюртембергский относился с пониманием к создавшейся ситуации - у кого же нет возлюбленной. Карл Август охотно дал согласие стать крестным отцом сына поэта, Августа; вероятно, ребенок получил имя в честь высокого покровителя. Христиана, конечно, не присутствовала на крестинах сына. Даже Гёте не мог дозволить подобную встречу - герцога со своей возлюбленной.
  Августу исполнилось пять лет, когда его жившая во Франкфурте бабушка узнала, наконец, о существовании внука. Христиана нигде не показывалась вместе с Гёте. Напротив, с удовольствием проводила время с людьми своего круга, среди которых было много артистов из маленького придворного веймарского театра. С годами она располнела, отяжелела, а в конце жизни превратилась в расплывшуюся толстуху.
  В 1806 году Гёте, наконец, решил узаконить свои отношения с Христианой. 19 октября они официально вступили в брак.
  И на этот раз все проходило скромно: они венчалась в ризнице церкви Св. Иакова.
  Уже на следующий день после бракосочетания фрау фон Гёте появилась в салоне Иоганны Шопенгауэр, матери знаменитого философа, только что овдовевшей и решившей поселиться в Веймаре. Рассуждения этой дамы сводились примерно к следующему: раз Гёте дал Христиане свое имя, то она, госпожа Шопенгауэр, угостит ее чашкой чаю.
  Двери многих домов открылись перед новоиспеченной тайной советницей. Впрочем, триумфального шествия по великолепным салонам не получилось. После своего "возвышения" Христиана прожила недолго. Страшно располнев, полюбила уединение. В Веймаре непочтительно поговаривали о "толстой половине Гёте".
  Конец ее был тяжелым. Она страдала уремией, ездила на лечение, но от воды Эгерлендского источника только отекала непомерно. Гёте не проявлял к ней особого участия. Всегда боявшийся болезней и смерти, так что в его присутствии нельзя было даже заговаривать об этих печальных вещах, он отвернулся от ее страданий. Как и многие ипохондрики, замкнулся на собственных хворях. Она умерла в одиночестве, он не держал ее руку в последние мгновения.
  В дневнике он записал совсем коротко: "Умерла моя жена. Последняя, ужасная борьба ее тела. Она умерла в обед. Во мне и вокруг пустота и страшная тишина". Но сразу же после этих слов продолжал: "Торжественный въезд принцессы Иды и принца Бернгарда. Придворный советник Майер-Раймер. Вечером в городе сказочная иллюминация. Мою жену ночью увозят в морг. Я в постели целый день".
  В судьбе Гёте были женщины до Христианы Вульпиус и после нее. Женщины, его вдохновлявшие, влиявшие на развитие его поэтического дара. Но отношения с большинством из них промелькнули короткими эпизодами в его жизни. Он все время спешил дальше.
  Единственной женщиной, рядом с которой он задержался, оказалась Христиана, хотя он надолго и оставлял ее. Ни одна другая не одаривала его такой простой, непритязательной любовью. Благодаря этой любви он, возможно, и познал умиротворенность, ибо она была само постоянство, тогда как он - весь движение.
  
  Однако женитьба не спасла Гёте от стрел Амура. Он продолжал любить и быть любимым.
  
  Беттина
  
   Странная особа, впоследствии жена фантаста Арнима, по выражению Льюиса, была скорее демоном, нежели женщиной. Юная, пылкая, взбалмошная, причудливая, влюбилась в поэта заочно, и начала засыпать его полными восторга письмами. Затем она приехала вдруг в Веймар, бросилась поэту в объятия и, как она сама рассказывает, при первом же свидании заснула у него на груди. После этого она преследует его любовью, клятвами, ревностью, несмотря на то, что предмету ее страсти было уже пятьдесят восемь. И Гёте опять ожил, невольно поддавшись ее очарованию. Но скоро сумасбродные выходки Беттины, ее бурная страсть начали утомлять Гёте. Разрыв был неизбежен.
  
  МИННА ГЕРЦЛИБ
  
  
  
  Минна Герцлиб на портрете кисти Луизы Зейдлер
  
  Затем на жизненном пути 60-летнего поэта появилась молодая, горячо любящая Минна Герцлиб, приемная дочь книгопродавца Фромана, девушка, полюбившая старика-поэта всем сердцем и вдохновившая его на целый ряд сонетов и роман "Сродство душ", в котором описаны его чувства к возлюбленной. Страсть Минны и Гёте внушала большое опасение их друзьям, и они постарались избежать серьезных последствий, отправив девушку в пансион, что действительно оказалось спасительным средством.
  
  МАРИАННА ВЕЛИМЕР
  
  Через пять лет, то есть когда поэту было шестьдесят пять, он встретился с очаровательной женой банкира Виллемера, Марианной, и оба тотчас же полюбили друг друга с такой страстью, что, читая теперь, через много лет, излияния Гёте и такие же ответы его подруги, совершенно забываешь разницу в годах влюбленных. Кажется, что перед нами два совершенно юных существа, только познающих всепоглощающую страсть и спешащих насладиться дотоле неизведанным чувством.
  Влюбленные расстались, но до самой смерти поэта - в течение 17 лет - они вели переписку. За месяц до своей смерти Гёте вернул Марианне ее письма и ее стихотворение "К западному ветру".
  
  УЛЬРИКА
  
  
  
  Ульрика Левецов, 1821 год. Автор неизвестен
  
  И, наконец, последняя любовь Гёте. В семьдесят пять лет он, как юноша, влюбился в 18-летнюю Ульрику Левецов. Ульрика полюбила поэта искренней, пылкой любовью, не иссякшей в ее душе до самой смерти.
  Ульрика умерла в 1898 году, оставив после себя воспоминание о гениальном человеке, который едва не стал ее мужем. Она так и не вышла замуж, ибо не встретила человека, который мог бы занять в ее сердце место, принадлежавшее Гёте. Он был стар, но все еще строен и подтянут, на лбу - ни одной морщины, а глаза сверкали ослепительным блеском красоты и силы. . .
  
   Так почему же его так любили женщины? Несомненно, он был умен, но ум не всегда аргумент для женского сердца; он был красив, но красота также не всегда притягательна. Пожалуй, лучшее объяснение дал Генрих Гейне: "В Гёте мы находим во всей полноте ту гармонию внешности и духа, которая замечается во всех необыкновенных людях. Его внешний вид был так же значителен, как и слова его творений; образ его был исполнен гармонии, ясен, благороден, и на нем можно было изучать греческое искусство, как на античной скульптуре. Этот гордый стан никогда не сгибался в христианском смирении червя: эти глаза не взирали грешно - боязливо, набожно или с елейным умилением: они были спокойны, как у какого-то божества. Твердый и смелый взгляд вообще - признак богов. Этим свойством обладали и глаза Наполеона; поэтому я уверен, что он был богом. Взгляд Гёте оставался таким же божественным в глубокой старости, каким он был в юности. Время покрыло снегом его голову, но не могло согнуть ее. Он носил ее все так же гордо и высоко, и, когда говорил, он словно рос, а когда простирал руки, то, казалось, будто он может указывать звездам их пути на небе. Высказывали замечание, будто рот его выражал эгоистические наклонности; но и эта черта присуща вечным богам, и именно отцу богов - великому Юпитеру, с которым я уже сравнивал Гёте. В самом деле, когда я был у него в Веймаре, то, стоя перед ним, невольно посматривал в сторону, нет ли около него орла с молниями. Чуть-чуть я не заговорил с ним по-гречески, но, заметив, что он понимает немецкий язык, я рассказал ему по-немецки, что сливы на дороге от Йены к Веймару очень вкусны. В длинные зимние ночи я так часто передумывал, сколько возвышенного и глубокого передам я Гёте, когда его увижу. И когда, наконец, я его увидел, то сказал ему, что саксонские сливы очень вкусны. И Гёте улыбался. Он улыбался теми самыми устами, которыми некогда целовал Леду, Европу, Данаю, Семелу.
  
  ... Фридерика, Лили, Лотта, Ульрика - разве это не были те же Семела, Европа, Леда, Даная?"
  
  Источник: Из серии "Сто великих историй любви" Муромова - Парнас
  
  
   ДЕНИС ДАВЫДОВ
  
  
  
  
   Особенной красотой Денис Давыдов не отличался. Низкорослый, нос "пуговкой". Из-за роста Давыдова в 1801 году поначалу наотрез отказывались принимать в гвардейский кавалергардский полк в Петербурге. Помогла протекция фаворитки государя Марии Нарышкиной.
   В одном из стихов он вышутил длинный нос Багратиона, и при первой их встрече генерал сказал присутствующим офицерам: "Вот тот, кто потешался над моим носом". Не растерявшись, лейб-гвардии гусарского полка ротмистр Давыдов ответил, что писал так исключительно из зависти, поскольку у него самого носа практически нет. Шутка Багратиону понравилась, и он часто, когда ему докладывали, что неприятель "на носу", переспрашивал: "На чьём носу? Если на моём, то можно ещё отобедать, а если на Денисовом, то по коням!"
  
  Категорически не складывались у него отношения с женщинами.
  Первый раз Давыдов влюбился в Аглаю Антоновну (Аглаю Анжелику Габриэль) де Грамон. Но она предпочла выйти замуж за его двоюродного брата - высоченного кавалергардского полковника А. Л. Давыдова.
  
  Потом он влюбился в юную балерину - Татьяну Иванову. Несмотря на то, что Денис часами стоял под окнами балетного училища, она вышла замуж за своего балетмейстера. Давыдов очень сильно переживал по этому поводу.
  
  Я вас любил так, как любить вас должно
  
  Я вас любил так, как любить вас должно;
  Наперекор судьбы и сплетней городских,
  Наперекор, быть может, вас самих,
  Томящих жизнь мою жестоко и безбожно.
  
  Я вас люблю, - не оттого, что вы
  Прекрасней всех, что стан ваш негой дышит,
  Уста роскошствуют и взор востоком пышет,
  Что вы - поэзия от ног до головы.
  
  Я вас люблю без страха, опасенья
  Ни неба, ни земли ни Пензы, ни Москвы, -
  Я мог бы вас любить глухим, лишенным зренья...
  Я вас люблю затем, что это - вы!
  
  АГЛАЯ АНТОНОВНА де ГРАМОН
  
  Из воспоминаний современников:
  "Весьма хорошенькая, ветреная и кокетливая, как настоящая француженка, искала в шуме развлечений средства не умереть со скуки в варварской России. Она в Каменке была магнитом, привлекавшим к себе железных деятелей Александровского времени, от главнокомандующих до корнетов все жило и ликовала в Каменке, но - главное - умирало у ног прелестнойАглаи".
  
  
  
  Графиня де Грамон (в замужестве Давыдова)
  
  
  
  Овдовев, уехала во Францию и вышла замуж за маршала графа Себастиани, от которого родила сына и двух дочерей.
  Сын ВЛАДИМИР (судьба неизвестна).
  Дочь: АДЕЛЬ, которой А.С. Пушкин посвятил известное стихотворение ("Играй, Адель, не знай печали..."). Впоследствии Адель ушла в монастырь и умерла католической монахиней.
  Дочь ЕКАТЕРИНА была замужем за маркизом де Габриаком.
  Графиня де Грамон умерла в 1842 году.
  
  ЛИЗА ЗЛОТНИЦКАЯ
  
   В сентябре 1804 года Денис Давыдов за оскорбление почтенных особ по приказу царя был исключен из гвардии и переведен в армейский Белорусский гусарский полк, стоявший в Киевской губернии. По окончанию войны с французами генерал-майора Давыдова назначили в 1-ю драгунскую дивизию, где он должен состоять при командире оной, как бы в запасе до вакансии.
   8 января 1816 года, в рождественские праздники, Давыдов был уже в Киеве и, конечно, сразу наведался в дом Раевских на Александровской улице. В это время он был уже действительным членом Общества любителей российской словесности. Он был очень горд, так как сам называть себя поэтом не осмеливался до этого.
   Старшие дочери Раевского стали почти невестами, здесь часто собиралась молодёжь, играла музыка. Давыдов любил бывать у старого друга, беседовать с Николаем Николаевичем, танцевать и шутить с молодёжью. Здесь он и познакомился с семнадцатилетней Лизой Злотницкой, дочерью командира дивизии в корпусе Раевского. Прелестная жизнерадостная полька очень понравилась молодому генералу, и через некоторое время он был от неё без ума. После этого Денис Давыдов сделал своей возлюбленной предложение, которое было принято.
   Но непременным условием родителей Лизы было, что Денис исхлопочет у государя казенное имение в аренду (это была форма государственной поддержки лиц небогатых, но отличившихся на службе). Давыдов поехал в Петербург, хлопотать. Очень сильно помог В. А. Жуковский, который Давыдова просто обожал. С его помощью достаточно быстро Давыдову было предоставлено "в связи с предстоящей женитьбой" в аренду казённое имение Балты, приносившее шесть тысяч рублей в год.
   Денис Васильевич едет в Петербург, чтобы лично благодарить царя за назначенное пожалование и закупить свадебные подарки. В Киев Денис Давыдов вернулся 3 января 1817 года и здесь узнал, что Лиза Злотницкая ему отказала. За несколько месяцев, в течение которых он не видел невесту, все, как оказалось, решительно переменилось. Лиза Злотницкая встретила на одном из домашних вечеров объявившегося в Киеве известного столичного бонвивана, картежника и кутилу князя Петра Голицына, удаленного из гвардии за какие-то скандальные неблаговидные дела, увлеклась холеным и пустым красавцем и окончательно потеряла голову. О своем женихе генерале Давыдове она и слушать более не хотела. От слова, данного ему, Лиза через отца своего отказалась наотрез, и брачный контракт тем самым был расстроен полностью.
  
  
  Давыдов поначалу, как говорится, рвал и метал, порывался даже вызвать своего обидчика на дуэль, а потом поостыл и одумался. Причем здесь был этот хлыщ и мот князь Голицын, ежели сама Лиза оказала ему предпочтение? А она, в конце концов, вольна решать свою судьбу. И ничего тут не поделаешь.
  
  Давыдов тяжело переживал случившееся. Для него оно усугублялось еще и проклятой казенной арендой, о которой он так настоятельно хлопотал. Теперь волей-неволей выходило, что он ввел в заблуждение своей мнимою женитьбой и искренне помогавших ему друзей, и самого царя.
  
  Как ни горько было, но пришлось писать извинительные письма и прошения об отказе от аренды в связи с расстроившейся свадьбой. Впрочем, надо отдать должное государю, на этот раз он проявил не очень свойственное ему великодушие: явив милость известному поэту и боевому генералу, он не стал его оной лишать - аренда была Давыдову оставлена...
  
   После отказа Давыдов на другой же день он сочинил послание Лизе Злотницкой - "Неверной":
  
  Неужто думаете вы,
  Что я слезами обливаюсь,
  Как бешеный кричу: увы!
  И от измены изменяюсь?
  
  Как же передать, что ему безразлична ее любовь или нелюбовь? И нужное слово пришло - атеист. Перед поездкой Давыдова в Петербург Лиза срезала у себя локон и дала ему в дорогу. Вернуть его, вернуть, вручить вместе с посланием:
  
  Я тот же атеист в любви,
  Как был и буду, уверяю;
  И чем рвать волосы свои,
  Я ваши - к вам же отсылаю...
  
  ...Чем чахнуть от любви унылой,
  Ах, что здорóвей может быть,
  Как подписать отставку милой
  Или отставку получить!
  
  Денис Давыдов отшучивался, но в действительности за этими стихами скрывалась жестокая обида и тяжелая тоска. Переполнявшие его чувства он выразил в одном из самых гармоничных стихотворений русской поэзии: "О, пощади!...".
  
  СОФЬЯ ЧИРКОВА
  
  
  
  Давыдов очень тяжело переживал отказ Лизы. Через некоторое время, будучи в отпуске в Москве, Денис Давыдов остановился у сестры Саши. И тут неожиданно для друзей и даже самого себя решил жениться.
  Все его друзья принялись спасать его и для этого подстроили ему встречу с дочерью покойного генерала Николая Чиркова Софьей. Она была по тем временам уже в зрелом возрасте - 24 года. Но друзья наперебой её нахваливали. Миловидна, скромна, рассудительна, добра, начитанна.
   Девушка, воспитанная в строгих правилах, пришлась по душе поэту-партизану: ему нравилась ее открытость, прямота характера, приятно было и ее внимание к нему; кажется, по душе ему была и хозяйственность Сони. Привлекало и то, что она могла принести с собой значительное состояние. Но против жениха выступила ее мать Елизавета Петровна. Однако положение спас бывший проездом у Чирковых друг покойного генерала Алексей Григорьевич Щербатов, которого очень уважала мать невесты. Он хорошо знал Дениса Васильевича. И, узнав, что тот сватался к дочке друга, сумел убедить мамашу в том, что лучшего мужа Соне и не найти, а известность жениха в некоторых не очень скромных кругах - дело прошлое, к тому же удаль молодцу не помеха. Мать Сони согласилась на брак дочери с Давыдовым.
  Свадьба состоялась 13 апреля 1819 года. После свадьбы Денис Давыдов поселился с женой в Москве.
  
  В апреле 1819 года Денис обвенчался с Софьей.
  
  Как только Софья начала рожать ему детей, у Дениса пропало желание тянуть военную лямку. Он хотел находиться дома, возле жены. Давыдов то и дело сказывался больным и уходил в многомесячные отпуска. Даже Кавказская война, куда он был направлен под началом генерала Ермолова, его не увлекла. Он пробыл в действующей армии всего два месяца, а затем выпросил у Ермолова шестинедельный отпуск для поправки здоровья. Заехав для вида на минеральные воды, разослав для убедительности несколько писем о своей болезни (в том числе и Вальтеру Скотту), он помчался на Арбат в Москву, где его в то время ждали уже три сына и беременная в очередной раз Софья. Всего в браке Дениса и Софьи родилось девять детей.
  
  
  
  Софья Чиркова и Денис Давыдов
  
  После польской кампании, когда ему было 47 лет, и он только и думал о покое, от него, наконец, отстали. В отставку, правда, ему так и не дали уйти, но не трогали, и вся его служба ограничивалась ношением генерал-лейтенантского мундира.
  
  Последние годы жизни Д. В. Давыдов провел в селе Верхняя Маза, принадлежавшей жене поэта, Софье Николаевне Чирковой. Здесь он продолжал заниматься творчеством, вёл обширную переписку с А. Ф. Воейковым, М. Н. Загоскиным, А.С. Пушкиным, В. А. Жуковским, другими писателями и издателями. Бывал в гостях у соседей - Языковых, Ивашевых, А. В. Бестужева, Н. И. Поливанова. Посещал Симбирск. Выписывал книги из-за границы. Охотился. Писал военно-исторические записки. Занимался воспитанием детей и домашним хозяйством: выстроил винокуренный завод, устроил пруд и т. д. Одним словом, жил в своё удовольствие.
   22 апреля 1839 года около 7 часов утра на 55-м году жизни Денис Васильевич скоропостижно скончался апоплексическим ударом в своем имении Верхняя Маза. Прах его был перевезен в Москву и погребен на кладбище Новодевичьего монастыря. Жена Софья Николаевна пережила Дениса более чем на 40 лет.
  
  ЕВГЕНИЯ ЗОЛОТАРЁВА
  
  
  
  
   Однажды осенью 1833 года Денис Давыдов получил письмо от Дмитрия Бекетова, который давно уже находился в отставке и жил холостяком недалеко от Пензы в селе Богородское. Давыдов решил съездить к давнему товарищу. В это время у Бекетовых гостили их племянницы из Пензы Евгения и Полина Золотаревы.
  
  Долгая, с буранами да метелями, морозная зима 1833 года. Глухое заснеженное село Алферьевка Пензенской губернии с затейливыми, искусно выточенными резными наличниками на окнах, "подзорами"... Причем "подзоры" у каждой избы были свои, неповторимые, словно плотники старались щегольнуть друг перед другом в мастерстве и выдумке... Здесь, в доме боевого соратника по партизанской войне, весельчака и хлебосольного хозяина, "весьма храброго и надежного в деле" Дмитрия Алексеевича Бекетова Давыдов познакомился с его пленительной племянницей, двадцатидвухлетней красавицей Евгенией Золотаревой.
  
   Начитанная и музыкально одаренная девушка недавно окончила пансион в Пензе. Она любила поэзию и помнила наизусть много стихов, в том числе и знаменитого партизана, о ратных подвигах которого была наслышана от своего дяди.
  
   С первого взгляда Евгения произвела на Давыдова сильное, неизгладимое впечатление, словно весенняя радость на душу. Девушка эта как бы светилась изнутри каким-то особым, таинственным, необычайно притягательным светом. Лицо ее озаряла кроткая очаровательная улыбка. "Ах, как ты хороша, - восхищалась чуткая душа отставного, но еще бравого генерала. - У тебя высокий лоб и алые губы бантиком. У тебя густые, каштановые, зачесанные в тугую косу волосы. У тебя большие карие радостно-восторженные глаза, обрамленные длинными ресницами. В твоем наряде нет ничего броского, лишнего... Все строго, со вкусом. Нет дорогих камней, украшений, золота... Ибо не в них краса русская! Ты знаешь это и, видно, потому изящна, скромна и неотразима! В твоем девичьем, поэтическом облике все прелестно!" Судьбе гусара было угодно, чтобы его страстная натура нежданно-негаданно открыла в глухой провинции, в лице Евгении Золотаревой, предмет глубокого восхищения и поклонения.
  
   Евгении впервые в жизни встретился столь блестящий, опаленный войной и не опьяненный славой, образованный человек, на которого она, затаив дыхание, могла часами смотреть снизу вверх, благоговея перед ним. "Я знаю, ты умен и талантлив, - молча говорили потупленные карие, с потаенным блеском, глаза Евгении. - Мне нравится, как ты то и дело обжигаешь меня своим жарким взором. Возможно, ты не хотел сразу показать, что очарован мною, но ты не умеешь скрывать своих чувств. На твоем лице - и лихая гусарская удаль, и азарт страстного охотника, и глубокие морщины на челе - след тяжелых и дальних походов и седой клок мудрости и печали в кудрях".
  
   С той поры они стали видеться у друзей, на ярмарках, в церкви на Рождество, в театрах и на балах в Пензе. Перед Давыдовым простиралась широкая городская площадь, освещенная фонарями. Богатый дворянский особняк с белыми колоннами находился от него по правую сторону. У парадного подъезда вечерами здесь собирались знатные господа. В особенности среди них почитались одаренные люди - музыканты, поэты, композиторы. Нынче все они были приглашены на бал. К воротам то и дело подъезжали кареты, запряженные шестеркой, в сопровождении двух-трех экипажей. Взор пламенного гусара неустанно и страстно искал кого-то среди гостей. И вот наконец-то Давыдов вздохнул с облегчением и смиренно потупил глаза. Ее стройный стан был схвачен длинным, в пол-аршина подолом, напереди застегнутым пуговицами. А назади - бористое платье, называемое ферязью... Рубашка тонкая, кисейная, с пышными рукавами и кружевными манжетами. Грудь подпоясана лентою, а голова украшена пышной высокой прической с длинной косой. Походка девушки была легкой и плавной. То пензенская красавица Екатерина Золотарева пожаловала на бал: "себя показать да и на других посмотреть". Восхищенный чудом красы и прелести, Денис Васильевич писал Н. М. Языкову: "...Пенза - моя вдохновительница. Холм, на коем лежит этот город, есть мой Парнас с давнего времени; здесь я опять принялся за поэзию..."
  
   В стихах Давыдов воссоздал облик своей "провинциальной прелестницы":
  
  В тебе, в тебе одной природа, не искусство,
  Ум обольстительный с душевной простотой,
  Веселость резвая с мечтательной душой,
  И в каждом слове мысль, и в каждом взоре чувство!..
  
   "...Вы всегда говорили мне, что из романов любите всегда менее игривые, - заметил в письме Евгении Давыдов. (Он часто посылал ей новые интересные издания, ноты, романсы...) - Я писал так моему поставщику Беллизару, и он мне прислал один из знаменитых - А. Дюма. Я не знаю, достоин ли он быть Вам предложенным, я его не читал, так как получил только вчера, а сегодня посылаю вам. Также посылаю повести Пушкина, прочтите их, я уверен, что Вы их будете ставить гораздо выше Павлова. Особенно "Выстрел", который Пушкин сам мне читал много раз, и я перечитываю его с большим удовольствием..."
  
   Евгении Золотаревой Давыдов посвятил великолепный цикл лирических стихов, полных свободного, легкого и счастливого дыхания, без которого все чувства и мысли не стоят, как говорится, ломаного гроша. Они помечены 1833 и 1834 годами: "NN", "Ей", "Романс", "И моя звездочка", "Записка, посланная на бале", "О, пощади".
  
   В альбом "виновнице своей мучительной мечты" - Евгении Золотаревой - Давыдов пишет: О, кто, скажи ты мне, кто ты,
  
  Виновница моей мучительной мечты?
  Скажи мне, кто же ты? - Мой ангел ли хранитель
  Иль злобный гений - разрушитель
  Всех радостей моих? - Не знаю, но я твой!
  Но только что во мне твой шорох отзовется,
  Я жизни чувствую прилив, я вижу свет
  И возвращается душа, и сердце бьется!..
  
   А сколь радостна встреча с любимой после разлуки:
  
   Когда я повстречал красавицу мою,
  Которую любил, которую люблю,
  Чьей власти избежать я льстил себя обманом, -
  Я обомлел! Так, случаем нежданным,
  Гуляющий на воле удалец, -
  Встречается солдат-беглец
  С своим безбожным капиталом.
  
   При чтении этих строк, навеянных свиданием поэта с Евгенией, невольно вспоминается знаменитое тютчевское:
  
  Я встретил вас - и все былое
  В отжившем сердце ожило...
  
   О стихотворении "Речка", опубликованном в журнале "Библиотека для чтения", Денис Давыдов писал летом 1834 года А. М. и Н. М. Языковым: "Мое мнение, что в нем нет единства: читатель не догадается, к кому больше страсти - к речке или к деве, которая в конце пьесы является; надо было бы менее огня вначале, а то нет оттенка; эта ошибка неизгладима. Но все же стихи, кажется, и звучны и хороши..."
  
  Но где б я ни был, сердце дани -
  Тебе одной. Чрез даль морей
  Я на крылах воспоминаний
  Явлюсь к тебе, приют мечтаний,
  И мук, и благ души моей!
  Явлюсь, весь в душу превращенный
  На берега твоих зыбей...
  
   К этому звонкому, прелестному стихотворению один из пензенских композиторов написал музыку. И Давыдов сразу же передал ноты Евгении.
  
   Стихотворение "Вальс" проникнуто трепетным и высоким чувством горячо влюбленного поэта:
  
  Так бурей вальса не сокрыта,
  Так от толпы отличена,
  Летит, воздушна и стройна,
  Моя любовь, моя Харита,
  Виновница тоски моей,
  Моих мечтаний, вдохновений,
  И поэтических волнений,
  И поэтических страстей!
  
   Меж тем "пьеса" эта без ведома и разрешения автора и без его имени была напечатана в "Северной пчеле". Ходивший в Пензе в списках "Вальс" передал в редакцию журнала известный водевилист той поры П. Н. Арапов. Он снабдил это послание более чем прозрачным примечанием: "...Один из любимых наших поэтов, отдыхавший у нас от бурь военных - "в мире счастливый певец - Вина, Любви и Славы", - смотря на наших полувоздушных спутниц Терпсихоры, порхающих в вальсе, воспел одну из них..."
  
   25 октября 1834 года Давыдов пишет в альбом своей "виновнице поэтических страстей":
  Я не ропщу.
  Я вознесен судьбою
  Превыше всех! -
  Я счастлив, я любим!
  Приветливость даруется тобою
  Соперникам моим...
  
   Вскорости в журналах объявились первые страстные "песни любви" Давыдова, да еще с указанием города, где проживала "краса и прелесть" поэта. По сему поводу гусар гневался и добродушно корил Вяземского: "Злодей! Что ты со мною делаешь? Зачем же выставлять "Пенза" под моим "Вальсом"? Это уже не в бровь, а в глаз: ты забыл, что я женат и что стихи писаны не жене. Теперь другой какой-то шут напечатал "И моя звездочка..." - вспышку, которую я печатать не хотел от малого ее достоинства, а также поставил внизу Пенза. Что мне с вами делать? Видно, придется любить прозою и втихомолку. У меня есть много стихов, послал бы тебе, да боюсь, чтобы и они не попали в зеленый шкаф "Библиотеки для чтения". Вот что вы со мной наделали, или, лучше, - что я сам с собой наделал!
   ...Шутки в сторону, а я под старость чуть было не вспомнил молодые лета мои; этому причина - бродячий еще хмель юности и поэзии внутри человека и черная краска на ней снаружи; я вообразил, что мне еще по крайней мере тридцать лет от роду".
  
   Порой, чтобы забыться и заглушить в себе внезапное и столь глубокое чувство, Давыдов с азартом предавался своим давнишним утехам: на ранней заре со стаей гончих ездил на охоты по волкам и зайцам или же долгие часы до самозабвенья просиживал за широким, обложенным бумагами и книгами письменным столом, воспоминая о былых походах. Преданному другу Вяземскому, посвященному во все душевные страсти и муки, Денис Васильевич писал, сетуя, что "собачья охота и травля поляков, о коих пишу", увлекли немного в другую сторону, да жаль, что ненадолго... И пламенный гусар вновь повсюду искал встреч со своей "прелестницей" и "предвещательницей дня". Он слал ей любовные послания:
  
  Я вас люблю без страха, опасенья
  Ни неба, ни земли, ни Пензы, ни Москвы, -
  Я мог бы вас любить глухим, лишенным зренья...
  Я вас люблю затем, что это - вы!
  
   Пришедший столь нежданно, трепетной и тревожной, осенней любви Давыдов отдал свои самые светлые душевные порывы, посвятил ей все свое поэтическое вдохновение:
  
   Я люблю тебя, без ума люблю!
  О тебе одной думы думаю,
  При тебе одной сердце чувствую,
  Моя милая, моя душечка.
  
  Ты взгляни, молю, на тоску мою
  И улыбкою, взглядом ласковым
  Успокой меня, беспокойного,
  Осчастливь меня, несчастливого...
  
   В те годы не только в Москве и Петербурге, но и во многих провинциальных городах вошло в моду увлечение театром, благородными спектаклями. Конечно же, этим славилось высшее общество. "Партикулярные спектакли" давались два, а то и три раза в месяц в роскошных дворянских особняках, обычно в больших фамильных залах. Актерами состояли сами господа-любители и крепостные крестьяне.
  
   "В означенный заранее день, к вечеру, внезапно заноет-засосет в груди, места себе не найдешь в доме, - вспоминает Денис Давыдов. - Захлопнешь страницу романа или же прервешь свои записи. Снимешь с вешалки парадный костюм и спешно отправляешься в театр. Едва коснувшись фигурной резной дверной ручки, чувствуешь, как кровь закипает в висках. В полутьме делаешь робкие шаги по залу и внезапно обнаруживаешь перед собой кумира. Евгения Золотарева сидит в кресле и смотрит не на сцену, а словно куда-то вдаль. Мне кажется, что она может служить превосходной моделью русской красавицы даже самому знаменитому живописцу. Однако более всего чарует меня ее голос, плавный и задушевный, будто Евгения произносит слова нараспев".
  
   Однажды, повстречав Золотареву в театре, пламенный поэт умолял ее дать ему разрешение на переписку. Однако Евгения, боясь огласки, вначале отказала ему. Тогда Денис Васильевич заверил ее, что будет свято хранить тайну, прежде всего потому, что он женат, а кроме того, будучи вожаком партизан, он ни разу не выдал ни одного секрета куда более важного.
  
   Так завязалась между ними короткая переписка на французском языке.
  
   В каждое свое послание пламенный гусар вкладывал столько любви, что провинциальная красавица была вынуждена его предостеречь: "Язык Вашего письма очень пылок и страстен. Вы заставляете меня трепетать. Зачем Вы вкладываете столько чувства в ту полную шарма и романтики дружбу, которая меня так радует?"
  
   "Вы осмелились предложить мне дружбу?! - отвечал Евгении глубоко опечаленный Денис Давыдов. - Но, помилуйте, мой жестокий друг! Любовь, раз возникнув в жизни, никогда потом не уничтожается, не превращается в ничто. Будьте серьезнее хоть раз в жизни! Умоляю Вас! Если хотите от меня избавиться, от меня, который удручает Вас и который надоедает Вам, лучше сразу убейте меня! Не моргнув глазом воткните в сердце кинжал! И скажите: "Я Вас не люблю! Я Вас никогда не любила! Все, что было с моей стороны, это просто-напросто обман, которым я забавляюсь..."
  
   Умом понимая всю зыбкость и безнадежность своего внезапного увлечения, Давыдов тем не менее резко отвергает дружбу Золотаревой и заканчивает свое послание новым, горячим признанием в любви:
  
   Что пользы мне в твоем совете,
  Когда я съединил и пламенно люблю
  Весь Божий мир в одном предмете,
  В едином чувстве - жизнь мою!
  
   Об этом замечательном цикле стихов Давыдова Белинский писал: "Страсть есть преобладающее чувство в песнях любви Давыдова; но как благородна эта страсть, какой поэзии и грации исполнена она в этих гармонических стихах. Боже мой, какие грациозно-пластические образы!"
  
   Пламенный гусар поражал современников непредсказуемыми всплесками, буйством и широтой своей деятельной, пылкой и страстной, истинно русской натуры.
  
   Меж тем встречи Давыдова с Евгенией становились все реже и реже, прекращалась переписка, роман заканчивался. С угасанием светлого и незабвенного, радостного и щемяще мучительного чувства к пензенской красавице Евгении Золотаревой обрывается и бурно всколыхнувшееся вновь поэтическое вдохновение стойкого бойца. Ушла, растворилась любовь, точно луч горячего закатного солнца в осенних сумерках, однако музыка от нее в душе осталась. Сохранилась до последних дней жизни гусара. Музыка хрустальная, поэтическая, подобная песне вольного полевого жаворонка по весне, что льется, не смолкает над полями и лугами до самого вечера где-то высоко-высоко под белоснежными облаками.
  
   В "Выздоровлении" Давыдов прощается со своей "Харитой", узнав, что она, по настоянию родных, наперекор душе принимает предложение и выходит замуж за уже немолодого драгунского офицера в отставке, участника войны 1812 года, помещика В. О. Манцева:
  
  Прошла борьба моих страстей,
  Болезнь души моей мятежной,
  И призрак пламенных ночей
  Неотразимый, неизбежный,
  И милые тревоги милых дней,
  И языка несвязный лепет,
  И сердца судорожный трепет,
  И смерть и жизнь при встрече с ней...
  Исчезло все!..
  
   Давыдов покидает свои "благословенные степи" и уезжает в Москву. Оттуда он с грустью пишет Вяземскому в Петербург: "...Итак, я оставил степи мои надолго... Однако не могу не обратить и мысли и взгляды мои туда, где провел я столько дней счастливых и где осталась вся моя поэзия!"
  
   Елена Широкова
  
   Литература: Барков А.С. Денис Давыдов.
  
  
   ГАВРИЛА ДЕРЖАВИН
  
  
  
  
   ЖЕНЩИНЫ ГАВРИЛЫ ДЕРЖАВИНА
  
  "Однако же в молодые свои годы был Гаврила Державин, отпрыск небогатой семьи казанских дворян Романа Николаевича и Феклы Андреевны, в меру, а то и не в меру, шаловлив. Потому, сказывали, и в кутузке пришлось посидеть. Семь суток, всю неделю продержали его, сержанта лейб - гвардии Преображенского полка, не на "губе", а по черному в карауле полицейской части в одной каморе с уличным ворьем. Долго не объявляли, в чем его промашка. Наконец открылись: пришло на тебя, гвардеец, обличение от дочки приходского дьякона, Стеши, будто поступил ты с ней зазорно; теперь - сознавайся и женись, дабы грех искупить.
  Вот так наговор! Нетушки, это дело у вас не пройдет. И хоть не отступалась от своих злых наветов призванная на очную ставку обиженная неизвестно кем девица, но сержант оставался тверд, чужие вины на себя не принимал. Свидетелей не нашлось, да их, верно, на духу не было. Отпустили служивого с миром.
  
  С годами, понятное дело, остепенился. В зрелые уже лета влюблялся, даже до беспамятства, но, судя по самым разным источникам, всего то два раза, дважды и женился.
   В 1778 м году, уже без малого тридцатипятилетним, на Екатерине Яковлевне Бастидон, семнадцатью годами его моложе. Была красавица Катя дочерью португальца, любимого камердинера Петра III , а матушка ее служила кормилицей цесаревичу, будущему императору Павлу I. Как видим, была супруга поэта самодержцу молочная сестра, вместе и воспитывались. А по безвременной кончине жены, в 1794 м, Державин, погоревав с полгода, повел под венец Дарью Алексеевну Дьякову (разница в годах - за двадцать), породнившись таким образом с женатыми на ее сестрах добрыми своими друзьями Львовым и Капнистом, знатными литераторами. Собственно говоря, Екатерина Яковлевна, помирая, будто передала своего осиротевшего мужа на попечение лучшей своей подруги.
  И вот какие прелюбопытнейшие были времена и нравы. Уже сделав Дьяковой предложение руки и сердца, но еще не получив ответа, Гаврила Романович отослал ей свои приходные и расходные книги, дабы смогла нареченная составить полное представление о состоянии имения жениха, его возможностях содержать дом и семью. Недели с две продержала у себя эту финансовую документацию невеста, а потом объявила о своем согласии венчаться. Вместе жили потом долго и счастливо".
  
   Отрывок из статьи Алексея Скребницкого "Из жития Гаврилы Державина,
   действительного тайного советника, воина, стихотворца"
  
   На Катерине Яковлевне Бастидон Державин женился, когда той было семнадцать лет. Она была дочерью любимого камердинера Петра III, Якова Бенедикта Бастидона, родом португальца. Мать Катерины Яковлевны была кормилицей Великого Князя Павла Петровича, но была на дурном счету у Императрицы Екатерины II. То есть Катерина приходилась молочной сестрой самому Павлу. Перед свадьбой Державин, вместе с будущей тещей своей, представлялся Великому Князю, тот принял их очень ласково и обещал невесте приданое, "сколько в его силах будет".
  
  Это ей, тогда еще невесте, поэт писал:
  Хотел бы похвалить, но чем начать, не знаю.
  Как роза ты нежна, как ангел хороша,
  Приятна как любовь, любезна как душа;
  Ты лучше всех похвал; тебя я обожаю.
  
  
  
  Вот ее портрет работы В. Боровиковского:
  
  Катерина Яковлевна, которую поэт называл своей Пленирой, обладала всеми условиями для семейного счастия: имела кроткий и веселый нрав, любила тихую домашнюю жизнь и проводила время в чтении, рисовании и рукоделиях, в которых была большая мастерица. Время, проведенное в браке с ней, было самым счастливым в жизни Державина.
  
  
  
  Это ее автопортрет в виде силуэта, сохранившийся в доме:
  
  
  
  А вот и одна из ее вышивок. "Шила Катерина Державина
  
  Катерина совсем недолго успела прожить в этом доме, не более трех лет. Соломенная гостиная была закончена уже под конец этого срока. А потом она умерла, и Державин очень тяжело переживал это. Детей у них не было.
  На смерть Катерины Яковлевны, последовавшую 15 июля 1794 года, Державин писал:
  
  Уж не ласточка сладкогласная,
  Домовитая со застрехи,
  Ах! моя милая, прекрасная
  Прочь отлетела, - с ней утехи.
  Не сияние луны бледное
  Светит из облака в страшной тьме,
  Ах! лежит ее тело мертвое,
  Как ангел светлый во крепком сне.
  Роют псы землю, вкруг завывают,
  Воет и ветер, воет и дом;
  Мою милую не пробуждают;
  Сердце мое сокрушает гром!
  О ты, ласточка сизокрылая!
  Ты возвратишься в дом мой весной;
  Но ты, моя супруга милая,
  Не увидишься век уж со мной.
  Уж нет моего друга верного,
  Уж нет моей доброй жены,
  Уж нет товарища бесценного,
  Ах, все они с ней погребены.
  Все опустело! Как жизнь мне снести?
  Зельная меня съела тоска.
  Сердца, души половина, прости,
  Скрыла тебя гробова доска.
  
  С этим связано и еще одно его стихотворение, "Ласточка", которое он писал два года и закончил уже после смерти Катерины, что, конечно же, существенно изменило концовку. Автограф Державина - последний лист этого стихотворения с портретом Плениры - лежит в этой комнате на столе.
  
   Ласточка (отрывок)
  
  Во мраке лежишь бездыханна, -
  Но только лишь придет весна
  И роза вздохнет лишь румяна,
  Встаешь ты от смертного сна;
  Встаешь, открываешь зеницы
  И новый луч жизни ты пьешь;
  Сизы расправя косицы,
  Ты новое солнце поешь.
  Душа моя! гостья ты мира:
  Не ты ли перната сия? -
  Воспой же бессмертие лира!
  Восстану, восстану и я, -
  Восстану, - и в бездне эфира
  Увижу ль тебя я, Пленира?
  
   Из статьи Юрия Домбровского "Дом Державина" (дано в сокращении).
  
  
  
  ...надгробие Екатерины Яковлевны Державиной, урожденной Бастидон...
  
  Через два года после её смерти Державин женится на Дарье Алексеевне Дьяковой, хотя сам же признается: "не по любви, а чтобы, оставшись вдовцом, не сделаться распутным". Но, несмотря на это, письма невесте Гаврила писал полные теплой заботы и нежности. Вслушайтесь лишь в пару строк из письма Дарье Алексеевне: "Миленушка, душа моя, я сегодня к тебе не буду... Завтра увижу тебя, моего друга, и расцелую".
  
  До конца жизни супруги прожили душа в душу и были похоронены рядом в Спасо - Преображенском соборе Варлаамо - Хутынского монастыря близ Великого Новгорода.
  
   ДАРЬЯ АЛЕКСЕЕВНА ДЬЯКОВА (ДЕРЖАВИНА)
  
  
  
  Д. А. Державина. Портрет работы Боровиковского
  
  Дарья Алексеевна Державина (1767-1842) - вторая жена Г. Р. Державина.
  Одна из пяти дочерей сенатского обер-прокурора, статского советника Алексея Афанасьевича Дьякова от брака его с княжной Авдотьей Петровной Мышецкой. Получила домашнее светское образование и воспитание, особенно любила музыку и сама играла на арфе. Родственные связи родителей доставили дочерям знакомства в высшем Петербургском обществе, и красавицы-сестры (из которых Александра вышла замуж за писателя В. В. Капниста, Мария - за архитектора Н. А. Львова и Екатерина - за графа Я. Ф. Стенбока) блистали на вечерах Л. А. Нарышкина и составляли кадриль Великого Князя Павла Петровича.
  
  По смерти отца (в 1791 г.), Дарья Алексеевна жила в Ревеле у сестры, графини Стенбок, с которой в конце 1794 г. приехала в Петербург, где вскоре ей сделал предложение Г. Р. Державин, овдовевший за полгода перед тем.
  Дарья Алексеевна была раньше знакома с Екатериной Яковлевной Державиной, первой женой поэта ("Пленирой"), и пользовалась расположением последнего, как невестка его двух ближайших друзей - Н. А. Львова и В. В. Капниста. 31 января 1795 г. состоялась её свадьба, причем жениху было 58, а невесте 28 лет; они не были влюблены друг в друга, и брак этот, как сознавался и сам Державин, был основан более на чувстве давнишней дружбы и на благоразумии, нежели на страсти.
  
  По характеру своему Дарья Алексеевна во многих отношениях представляла полную противоположность первой жене поэта: насколько та была весела, общительна, любила светскую жизнь, настолько Дарья Алексеевна "была сосредоточена в самой себе, сдержана и суха в обращении, даже с близкими людьми, часто не любезна к друзьям своего мужа", особенно если ей казалось, что присутствие их может вредно отозваться на его здоровье, о котором она чрезвычайно заботилась; однако, она была "добра, благотворительна, справедлива, великодушна и потому, несмотря на свои недостатки, была любима и уважаема жившими с нею; она не терпела злословия и никогда не позволяла при себе дурно говорить об отсутствующих.
  
  В ней были неизъяснимые противоречия: при видимой холодности, "она иногда, среди разговора, вдруг растрогается и отойдет в сторону, чтобы никто не видел её слез". Она всячески старалась устранить и освободить от домашних забот своего непрактичного мужа, и, не имея своих детей, все заботы перенесла на него и на хозяйство, которым управляла сама; бесконтрольно распоряжаясь всем состоянием мужа, до покупки и продажи земель включительно, она сумела значительно улучшить его, хотя берегла своих крестьян и не отягощала их оброками.
  Смерть мужа была для неё весьма тяжелым ударом, она с трудом от него оправилась и с тех пор, большею частью, уединенно и скромно жила в "Званке", завещанной ей мужем; впоследствии она подружилась со своими соседями - графом Аракчеевым, графиней А. А. Орловой-Чесменской и архимандритом Фотием, который склонен был приписывать себе большое влияние на Дарью Алексеевну, считая, что она "дщерью его учинилась". Но, конечно, такая трезвая и практичная женщина, какою была Державина, не смотрела на архимандрита так, как ему бы хотелось.
  Д. А. Державина скончалась 16 июня 1842 г. в "Званке" и погребена рядом с мужем в Новгородском Хутынском монастыре. Духовным завещанием своим она, между прочим, оставила 30 тыс. рублей ассигнаций на стипендии в Казанском университете и капитал на учреждение приюта для освобождаемых из-под стражи. Желая увековечить существование "Званки" и память своего мужа, она завещала, кроме того, 50 тысяч асс. на учреждение в этом имении Знаменского женского монастыря, на содержание которого распорядилась внести 100 тыс. рублей асс. в Опекунский Совет. Монастырь этот с женским при нём училищем был открыт в 1869 году.
  
  Муж-поэт посвятил своей "Милене" несколько стихотворений, например: "Мечта", "К Музе", "Желание", "Даше приношение", "К портрету". По словам биографа, Дарья Алексеевна "была красавица высокого роста и крупных форм, величавая, но холодная; правильным чертам её недоставало одушевления и живости".
  
  К музе
  
  1.
  ‎Строй, Муза, арфу золотую
  И юную весну воспой:
  Как нежною она рукой
  На небо, море голубую,
  На долы и вершины гор
  Зелену ризу надевает;
  Вкруг ароматы разливает,
  ‎Всем осклабляет взор.
  
  2.
  ‎Смотри, как цепью птиц станицы
  Летят под небом и трубят;
  Как жаворонки вверх парят.
  Как гусли тихи, иль цевницы,
  Звенят их гласы с облаков;
  Как ключ шумит, свирель взывает,
  И между всех их пробегает
  ‎Свист громкий соловьев.
  
  3.
  ‎Смотри: в проталинах желтеют,
  Как звезды, меж снегов цветы;
  Как распустившись роз кусты
  Смеются в люльках и алеют;
  Сквозь мглу восходит злак челом,
  Леса ветвями помавают.
  По рдяну вод стеклу мелькают
  ‎Вверх рыбы серебром.
  
  4.
  ‎Смотри, как солнце золотое
  Днесь лучезарнее горит;
  Небесное лицо глядит
  На всех, веселое, младое,
  И будто вся играет тварь;
  Природа блещет, восклицает:
  Или какой себя венчает
  ‎Короной мира царь?
  
  1797
  
   ДАНТЕ АЛИГЬЕРИ
  
  
  
  ДАНТЕ И БЕАТРИЧЕ
  
   У меня не было другого учителя в поэзии,- сообщает он в "Vita nuova",- кроме себя и самой могучей наставницы - любви".
  
   Наиболее выдающимся, первенствующим событием молодости Данте была его любовь к Беатриче. Впервые увидел он ее, когда оба они еще были детьми: ему было 9, ей - 8 лет. "Юный ангел", как выражается поэт, предстал перед его глазами в наряде, не приличествующему ее детскому возрасту: Беатриче была одета в "благородный" красный цвет, на ней был пояс, и она, по словам Данте, сразу стала "владычицей его духа". "Она показалась мне,- говорит поэт,- скорее дочерью Бога, нежели простого смертного", "С той самой минуты, как я ее увидел, любовь овладела моим сердцем до такой степени, что я не имел силы противиться ей и, дрожа от волнения, услышал тайный голос: Вот божество, которое сильнее тебя и будет владеть тобою".
   Десять лет спустя Беатриче является ему снова, на этот раз вся в белом. Она идет по улице в сопровождении двух других женщин, поднимает на него взор свой и, благодаря "неизреченной своей милости", кланяется ему так скромно - прелестно, что ему кажется, что он узрел "высшую степень блаженства". Опьяненный восторгом, поэт бежит шума людского, уединяется в своей комнате, чтобы мечтать о возлюбленной, засыпает и видит сон. Проснувшись, он излагает его в стихах. Это - аллегория в форме видения: любовь с сердцем Данте в руках несет в тоже время в объятиях "уснувшую и укутанную вуалем даму". Амур будит ее, дает ей сердце Данте и потом убегает, плача. Этот сонет 18-летнего Данте, в котором он адресуется к поэтам, - спрашивая у них объяснения своего сна, обратил на него внимание многих, между прочим, Гвидо Кавальканти, который от души поздравил нового поэта. Таким образом, было положено начало их дружбе, никогда не ослабевавшей с тех пор. В первых своих поэтических произведениях, в сонетах и канцонах, окружающих ярким сиянием и поэтическим ореолом образ Беатриче, Данте превосходит уже всех своих современников силой поэтического дарования, умением владеть языком, а также искренностью, серьезностью и глубиной чувства. Хотя он тоже еще придерживается той же условности формы, но зато содержание новое: оно пережито, оно идет из сердца. Данте скоро отказался от переданной ему формы и манеры и пошел по новому пути. Традиционному чувству поклонения Мадонне трубадуров он противопоставил реальную, но духовную, святую, чистую любовь. Сам он считает "могучим рычагом" своей поэзии правду и искренность своего чувства.
  
  Историю своей любви к Беатриче Данте Алигьери (1265-1321), знаменитый итальянский поэт, автор "Божественной комедии", поэмы о посещении загробного мира, поведал сам в стихах и в прозе в небольшой повести "Новая Жизнь". Она написана вскоре после ранней смерти Беатриче в 1290 году.
  Какой смысл вкладывал в столь удивительное название своего юношеского произведения Данте, не совсем ясно. Он пишет о "книге памяти", вероятно, тетради, куда он заносил выписки из книг, стихи, и там он находит рубрику, помеченную словами Insipit vita nova - Начинается новая жизнь, - возможно, с сонетами и пометками, связанными с Беатриче, что он выделяет как "малую книгу памяти".
  
  
  
  Мэри Стиллмен. Беатриче и Данте Алигьери (1895)
  
  В своих очах Любовь она хранит;
  Блаженно все, на что она взирает;
  Идет она - к ней всякий поспешает;
  Приветит ли - в нем сердце задрожит.
  
  Так, смутен весь, он долу лик склонит
  И о своей греховности вздыхает.
  Надмение и гнев пред нею тает.
  О донны, кто ее не восхвалит?
  
  Всю сладость и все смиренье дум
  Познает тот, кто слышит ее слово.
  Блажен, кому с ней встреча суждена.
  
  Того ж, как улыбается она,
  Не молвит речь и не упомнит ум:
  Так это чудо благостно и ново.
  
  
  
  Россетти. Приветствие Беатриче
  
  Всякое появление Беатриче среди людей, со слов Данте, было чудом, все "бежали отовсюду, чтобы увидеть ее; и тогда чудесная радость переполняла мою грудь. Когда же она была близ кого-либо, столь куртуазным становилось сердце его, что он не смел ни поднять глаз, ни ответить на ее приветствие; об этом многие испытавшие это могли бы свидетельствовать тем, кто не поверил бы мои словам. Увенчанная смирением, облаченная в ризы скромности, она проходила, не показывая ни малейших знаков гордыни. Многие говорили, когда она проходила мимо: "Она не женщина, но один из прекраснейших небесных ангелов".
  А другие говорили: "Это чудо; да будет благословен Господь, творящий необычайное". Я говорю, что столь благородной, столь исполненной всех милостей она была, что на видевших ее нисходили блаженство и радость; все же передать эти чувства они были не в силах. Никто не мог созерцать ее без воздыхания; и ее добродетель имела еще более чудесные воздействия на всех.
  
  
  
  Ватерхаус. Данте и Беатриче
  
  Размышляя об этом и стремясь продолжить ее хваления, я решился сложить стихи, в которых помог бы понять ее превосходные и чудесные появления, чтобы не только те, которые могут ее видеть при помощи телесного зрения, но также другие узнали о ней все то, что в состоянии выразить слова. Тогда я написал следующий сонет, начинающийся: "Столь благородна, столь скромна бывает..."
  
  Столь благородна, столь скромна бывает
  Мадонна, отвечая на поклон,
  Что близ нее язык молчит, смущен,
  И око к ней подняться не дерзает.
  
  Она идет, восторгам не внимает,
  И стан ее смиреньем облачен,
  И, кажется: от неба низведен
  Сей призрак к нам, да чудо здесь являет.
  
  Такой восторг очам она несет,
  Что, встретясь с ней, ты обретаешь радость,
  Которой непознавший не поймет,
  
  И словно бы от уст ее идет
  Любовный дух, лиющий в сердце сладость,
  Твердя душе: "Вздохни..." - и воздохнет.
  
  
  
  Россетти. Беатриче. встретив Данте на свадебном пиру, отказывается приветствовать его
  
  Исследователи говорят о "юношеском произведении" Данте, хотя ему было 25-27 лет, когда он писал "Новую Жизнь", а это довольно зрелый возраст для той эпохи. Данте, по всей вероятности, учился в университете в Болонье, возможно, еще до 20 лет, а в 1289 году принимал участие в военном походе. Он был активным участником кружка поэтов "нового сладостного стиля". Но в повести не упоминается даже конкретно Флоренция, а из окружения, в основном, дам лишь Беатриче изредка называется по имени.
  По особенной тональности исповедь в стихах и в прозе звучит действительно как юношеская, что, впрочем, имеет свое объяснение. Смерть Беатриче и воспоминания о ней погружают поэта в детские и юношеские годы. Ведь он впервые увидел и полюбил Беатриче в девять лет, а ей еще девяти не было. С тех пор лишь издали он видел ее. Переживания многих лет ожили, обросли воспоминаниями и снами, удержанных в стихах, но столь туманных, что потребовались комментарии, в духе того времени, отдающих схоластикой.
  
  Словом, жизненное содержание в повести скудно, лишь сны и чувства, но чувства сильные и даже чрезмерно, тем более что они были утаены от всех и от Беатриче. Впервые он увидел Беатриче в одежде "благороднейшего кроваво-красного цвета". В 18 лет она предстала перед ним, "облаченная в одежды ослепительно белого цвета, среди двух дам, старших ее годами".
  Беатриче приветствовала его, и можно понять, он впервые услышал ее голос, обращенный непосредственно к нему. Он называл ее "благороднейшей", а теперь и "дамой спасительного приветствия", что составляло его высшее блаженство.
  
  
  
  Россетти. Сновидение Данте во время смерти Беатриче
  
  Данте видит сон, как некий повелитель - Амор - будит нагую девушку, слегка укрытую кроваво-красным покрывалом, - он узнает Беатриче, - Амор дает ей поесть "то, что пылало в его руке, и она вкушала боязливо", после этого радость Амора претворяется в рыданья, он заключает в объятия госпожу и спешно возносится - чудилось ему - в небо. Он почувствовал внезапно боль и проснулся.
  
  Тогда же и был написан сонет, смысл которого теперь, с рассказом поэта о сне, вполне ясен.
  
  Чей дух пленен, чье сердце полно светом,
  Всем тем, пред кем сонет предстанет мой,
  Кто мне раскроет смысл его глухой,
  Во имя Госпожи Любви, - привет им!
  
  Уж треть часов, когда дано планетам
  Сиять сильнее, путь свершая свой,
  Когда Любовь предстала предо мной
  Такой, что страшно вспомнить мне об этом:
  
  В веселье шла Любовь; и на ладони
  Мое держала сердце; а в руках
  Несла мадонну, спящую смиренно;
  
  И, пробудив, дала вкусить мадонне
  От сердца, - и вкушала та смятенно.
  Потом Любовь исчезла, вся в слезах.
  
  
  
  Россетти. Dantis Amor
  
  Из действительных событий вот что происходит. Однажды Данте смотрел издали на Беатриче, возможно, на каком-то празднестве, что не упоминается, а между ними оказалась одна благородная дама, которая невольно стала на него оглядываться, и он решил ее выбрать завесой, дамой защиты, чтобы осталось тайной его любовь к Беатриче.
  Стихи посвящались той даме, хотя он имел в виду свою любовь к Беатриче, - эти стихи не вошли в повесть, - и это продолжалось довольно долго, за это время Беатриче вышла замуж, если не раньше, но об этом не упоминается в "малой книге памяти". Где-то в это время "повелителю ангелов было угодно призвать по славе своей юную даму благородного облика, которая была всем дорога в упомянутом городе, - пишет Данте, - Я видел, как возлежало ее бездыханное тело, жалостно оплакиваемое многими дамами".
  Похоже, это тоже завеса, поэт, словно не в силах представить бездыханное тело Беатриче, видел он его или нет, мы не знаем.
  
  
  
  Бронзино. Аллегорический портрет Данте
  
  Случилось "даме защиты" покинуть город, и поэт счел за благо выбрать другую даму, вместо той, чтобы сохранить завесу. Дамы заметили это и принялись укорять Данте в недостойном поведении, что дошло до Беатриче, и она отказала ему в ее "пресладостном привете, в котором заключалось все мое блаженство", по словам поэта, что повергло его в величайшее горе.
  Он постоянно проливал слезы, сошел с лица, стал хилым, и в это время он снова увидел Беатриче среди других дам, на свадьбе одной из них, что лишь повергло его в новые муки. Он был вне себя, а дамы смеялись над ним, а что еще хуже, и Беатриче с ними смеялась над ним.
  
  Вы меж подруг смеялись надо мною,
  Но знали ль вы, мадонна, отчего
  Нельзя узнать обличья моего,
  Когда стою пред вашей красотою?
  
  Ах, знали б вы - с привычной добротою
  Вы не сдержали б чувства своего:
  Ведь то Любовь, пленив меня всего,
  Тиранствует с жестокостью такою,
  
  Что, воцарясь средь робких чувств моих,
  Иных казнив, других услав в изгнанье,
  Она одна на вас свой взор стремит.
  
  Вот отчего мой необычен вид!
  Но и тогда изгнанников своих
  Так явственно я слышу гореванье.
  
  Похоже, благородные дамы вывели молодого поэта на чистую воду, с его уловками носиться с завесой, они не могли - или Беатриче - не догадаться, кто по-настоящему дама его сердца. Данте, как юноша, таил свои чувства, хотя все его переживания отражались в его облике и поведении, не говоря о сонетах.
  
  
  
  Россетти. Первая годовщина смерти Беатриче: Данте рисует ангела
  
  В 1289 году умер Фолько Портинари, отец Беатриче; Данте слышал речи дам, как они сочувствовали ей и восхищались ею, они заметили и на его лице горе и сострадание, что не могло им открыть глаза на причину его поведения.
  
  И тут Данте упоминает о смерти Беатриче, как о факте, всем известном, и им пережитом, ибо вся повесть и была исповедью его сердца у ее могилы, с вознесением вслед за ее душой в высшие сферы Рая.
  
   Как! И это все?!
  
  В единый глас сливает все стенанья
  Моей печали звук,
  И кличет Смерть, и ищет неуклонно.
  К ней, к ней одной летят мои желанья
  Со дня, когда мадонна
  Была взята из этой жизни вдруг.
  Затем, что, кинувши земной наш круг,
  Ее черты столь дивно озарились
  Великою, нездешней красотой,
  Разлившей в небе свой
  Любовный свет, - что ангелы склонились
  Все перед ней, и ум высокий их
  Дивится благородству сил таких.
  
  
  Россетти. Встреча Данте и Беатриче в раю
  Данте зовет Смерть, душа его уносится вслед за Беатриче, возносясь над кругами Ада, над уступами Чистилища, в сияющие светом сферы Рая, замысел поэмы вспыхивает как видение, и он заявляет, что если жизнь его продлится, он скажет о ней то, что еще не было сказано ни об одной женщине.
  
  Поэтика "Новой Жизни" Данте несомненно сказалась в творчестве Сандро Боттичелли, в его фантазиях-снах о "Весне" и о "Рождении Венеры". И можно даже привести сонет, в котором проступает программа знаменитых картин художника.
  
  Я услыхал, как в сердце пробудился
  Любовный дух, который там дремал;
  Потом вдали Любовь я увидал
  Столь радостной, что в ней я усомнился.
  
  Она ж сказала: "Время, чтоб склонился
  Ты предо мной..." - и в речи смех звучал.
  Но только лишь владычице я внял,
  Ее дорогой взор мой устремился.
  
  И монну Ванну с монной Биче я
  Узрел идущими в сии края -
  За чудом дивным чудо без примера;
  
  И, как хранится в памяти моей,
  Любовь сказала: "Эта - Примавера,
  А та - Любовь, так сходственны мы с ней".
  
  
  
  Россетти-Благословение Беатриче
  
  Некоторые биографы не так еще давно сомневались в действительном существовании Беатриче и пытались считать ее просто аллегорией, без реального содержания. Но теперь документально доказано, что Беатриче, которую Данте любил, прославил, оплакивал и возвеличил в идеал высшего нравственного и физического совершенства - несомненно, историческая личность, дочь Фолько Порти-нари, жившая в соседстве с семейством Алигьери и родившаяся в апреле 1267 года, В январе 1287 года она вышла замуж за Сисмон-ди Барди, а 9 июня 1290 года умерла 23 лет, вскоре после отца.
  
   Источник: http://www.liveinternet.ru/journalshowcomments.php?jpostid=78946347&journalid=1359272&go=n
  
  
  
  
  БЕАТРИЧЕ ПОРТИНАРИ
  
   История любви поэта очень проста. Все события - самые незначительные. Беатриче проходит мимо него по улице и кланяется ему; он встречает ее неожиданно на свадебном торжестве и приходит в такое неописуемое волнение и смущение, что присутствующие, и даже сама Беатриче, трунят над ним, и друг его должен увести его оттуда. Одна из подруг Беатриче умирает, и Данте сочиняет по этому поводу два сонета; он слышит от других женщин, как сильно Беатриче горюет о смерти отца... Вот каковы события; но для такого высокого культа, для такой любви, на которую было способно чуткое сердце гениального поэта, это целая внутренняя повесть, трогательная по своей чистоте, искренности и глубокой религиозности.,.
  Эта столь чистая любовь робка, поэт скрывает ее от посторонних глаз, и чувство его долгое время остается тайной. Чтобы не дать чужим взорам проникнуть в святилище души, он делает вид, будто влюблен в другую, пишет ей стихи. Начинаются пересуды, и, по-видимому, Беатриче ревнует и не отвечает на его поклон.
   Вторая встреча Данте и Беатриче состоялась на торжестве, посвящённом венчанию общих знакомых, однако этот день не принёс влюблённому поэту ничего, кроме горьких страданий и слёз. Всегда уверенный в себе, Алигьери вдруг смутился, когда увидел среди знакомых свою возлюбленную. Он не мог произнести ни слова, а когда немного пришёл в себя, то говорил нечто несвязное и нелепое. Видя смущение молодого человека, не сводящего с неё глаз, прелестная девушка стала потешаться над неуверенным гостем и высмеивать его вместе со своими подругами. В тот вечер безутешный юноша окончательно решил никогда не искать свиданий с прекрасной Беатриче и посвятить жизнь только воспеванию своей любви к синьорине Портинари. С ней поэт больше никогда не виделся.
  
   Беатриче для Данте олицетворение идеала, нечто "божественное, явившееся с неба, чтобы уделить земле луч райского блаженства",- "царица добродетели". "Облеченная в скромность,- говорит поэт,- сияя красотой, шествует она среди похвал, будто ангел, сошедший на землю, чтобы явить миру зрелище своих совершенств. Ее присутствие дает блаженство, разливает отраду в сердцах. Кто ее не видал, не может понять всей сладости ее присутствия".
  
  
  
  
  Правдоподобная гипотеза гласит, что ранняя смерть Беатриче связана с родами. Традиционно считается, что могила ее находится в церкви Санта Маргарита де Черчи, неподалеку от домов Алигьери и Портинари, там же, где похоронен ее отец и его семья. Именно здесь находится мемориальная доска. Однако эта версия сомнительна, так как по обычаю ее должны были похоронить в гробнице мужа (базилика Санта - Кроче, рядом с капеллой Пацци).
  
   По данным некоторых историков при вскрытии захоронения Беатриче на груди у неё был найден томик со стихами Данте.
  
   Данте Алигьери тяжело переживал смерть Беатриче. В годовщину её смерти он сидит и рисует на дощечке: выходит фигура ангела.
  
  Когда она умерла, Данте Алигьери был неутешен: она так долго питала его чувство, так сроднилась с его лучшими сторонами. Он припоминает историю своей недолговечной любви; её последние идеалистические моменты, на которые смерть наложила свою печать. В это время он пишет свою поэму "Обновлённая жизнь", которая состоит из нескольких сонетов и канцон, перемежающихся коротким рассказом, как биографическою нитью. В этой биографии нет примечательных фактов; зато каждое ощущение, каждая встреча с Беатриче, её улыбка, отказ в привете - все получает серьёзное значение, над которым поэт задумывается, как над совершившейся над ним тайной; и не над ним одним, ибо Беатриче - вообще любовь, высокая, поднимающая. Мысли о смерти, пришедшие ему во время болезни, невольно переносят его к Беатриче; он закрыл глаза и начинается бред: ему видятся женщины, они идут с распущенными волосами и говорят: и ты также умрёшь! Страшные образы шепчут: ты умер. Бред усиливается, уже Данте Алигьери не сознаёт, где он: новые видения: женщины идут, убитые горем и плачут; солнце померкло и показались звезды, бледные, тусклые: они тоже проливают слезы; птицы падают мёртвыми на лету, земля дрожит, кто-то проходит мимо и говорит: неужели ты ничего не знаешь? твоя милая покинула этот свет. Данте Алигьери плачет, ему представляется сонм ангелов, они несутся к небу со словами: "Осанна в вышних"; перед ними светлое облачко. И в то же время сердце подсказывает ему: твоя милая в самом деле скончалась. И ему кажется, что он идёт поглядеть на неё; женщины покрывают её белым покрывалом; её лицо спокойно, точно говорит: я сподобилась созерцать источник мира.
  
   Его горе несколько улеглось, что, когда одна молодая красивая дама взглянула на него с участьем, соболезнуя ему, в нём проснулось какое-то новое, неясное чувство, полное компромиссов, со старым, ещё не забытым. Он начинает уверять себя, что в той красавице пребывает та же любовь, которая заставляет его лить слезы. Всякий раз, когда она встречалась с ним, она глядела на него так же, бледнея, как бы под влиянием любви; это напоминало ему Беатриче: ведь она была такая же бледная. Он чувствует, что начинает заглядываться на незнакомку и что, тогда как прежде её сострадание вызывало в нём слезы, теперь он не плачет. И он спохватывается, корит себя за неверность сердца; ему больно и совестно.
  
  * Если серьёзно разобраться, то Данте не так уж хорошо знал свою возлюбленную - Беатриче. Данте Алигьери впервые увидел её на празднике, который устраивали его родители. Ему тогда было девять лет, а девушке - восемь. Буквально через девять лет он снова встретил ее - мельком, на улице, Беатриче была уже замужней дамой.
  Но именно эти две встречи оставили в душе Данте такой неизгладимый след, что Беатриче навсегда стала его музой. После раннего ухода девушки из жизни (1290 год) он воспел свою любовь к ней в "Новой жизни". Вскоре Данте сам женился, но в "Божественной комедии" - своем зрелом сочинении, нам опять является Беатриче в образе проводницы по Раю.
  
   ДЖЕММА ДОНАТИ
  
  
  
  Данте Алигьери женился (до 1298 году) на Джемме Донати. Когда Данте Алигьери был изгнан из Флоренции, Джемма осталась в городе с его детьми, охраняя остатки отцовского достояния. Данте Алигьери слагал тогда свои песни в прославление Беатриче, свою Божественную Комедию, и в ней Джемма не упомянута ни словом. В последние годы он жил в Равенне; вокруг него собрались его сыновья, Якопо и Пьетро, поэты, будущие его комментаторы, и дочь Беатриче; только Джемма жила вдали от всей семьи. Боккаччо, один из первых биографов Данте Алигьери, обобщил все это: будто Данте Алигьери женился по принуждению и уговорам и в долгие годы изгнания ни разу не подумал вызвать к себе жену. Беатриче определила тон его чувства, опыт изгнания - его общественные и политические взгляды и их архаизм.
  
  
   АНТОН ДЕЛЬВИГ
  
  
  
  Русская песня (Соловей мой, соловей...)
  
  Соловей мой, соловей,
  Голосистый соловей!
  Ты куда, куда летишь,
  Где всю ночку пропоешь?
  Кто-то бедная, как я,
  Ночь прослушает тебя,
  Не смыкаючи очей,
  Утопаючи в слезах?
  
  Ты лети, мой соловей,
  Хоть за тридевять земель,
  Хоть за синие моря,
  На чужие берега;
  Побывай во всех странах,
  В деревнях и в городах:
  Не найти тебе нигде
  Горемышнее меня.
  
  У меня ли у младой
  Дорог жемчуг на груди,
  У меня ли у младой
  Жар-колечко на руке,
  У меня ли у младой
  В сердце маленький дружок.
  В день осенний на груди
  
  Крупный жемчуг потускнел,
  В зимню ночку на руке
  Распаялося кольцо,
  А как нынешней весной
  Разлюбил меня милой.
  
  1825
  
  Салтыкова Софья Михайловна
  
  
  
   Когда Софья Михайловна Салтыкова выходила замуж за Дельвига, ей едва исполнилось 19. Мать ее умерла, папа, джентльмен свободолюбивых взглядов, литератор и хлебосол, доживал свой столетний период в Москве. Софья Михайловна была умна, очаровательна, обожала литературу и больше всего - Пушкина. Она писала подруге:
   "Невозможно обладать больше ума, чем у Пушкина - я с ума схожу от этого. Дельвиг очаровательный молодой джентльмен, шибко скромный, не отличающийся красотою; что мне нравится, так это то, что он носит очки.
   Но в случае женитьбы на Салтыковой разочарования, казалось бы, не произошло. Молодость, очарование, ослепительно выказанный темперамент, пригожий писательский привкус, природная доброта - все это снискало юной баронессе Дельвиг искреннее почтение посреди друзей ее мужа: литераторов, издателей, книгопродавцев, посещавших их обитель. Были и поклонники, но об этом - речь спереди....
   Софья Михайловна старалась сотворить в своем салоне непринужденную атмосферу дружеского общения и веселья. Часто устраивались музыкальные вечера, исполнялись романсы на вирши Языкова, Пушкина и самого Дельвига. После того, как юный композитор Алябьев написал музыку на слова его стихотворения "Соловей", романс запела вся Россия.
  
  
   После свадьбы Дельвиг с женой поселились на Загородном проспекте в доме Љ9 (Сохранился в перестроенном виде). В этом доме Пушкин читал в кругу друзей трагедию "Борис Годунов", написанную в селе Михайловском во время ссылки. Присутствовавший при этом М.И.Глинка был глубоко потрясён истинной народностью трагедии.
   В 1829 году Дельвиг с женой переехали в новую квартиру на Загородном проспекте в доме Љ1. Облик этого небольшого трёхэтажного дома сохранился до нашего времени без изменений. Он отмечен мемориальной доской с именем А .А. Дельвига.
   Здесь по средам и воскресеньям собирались друзья: бывшие "лицейские" М.Л.Яковлев, А.Д.Илличевский, В.П.Лангер, поэты В.А. Жуковский, П.А.Вяземский, Н. И. Гнедич. Здесь часто бывал И.А. Крылов, а в 1830-м году появился молодой Н.В.Гоголь.
  
  ... О жизни в доме Дельвига очень подробно пишет его племянник А. И. Дельвиг. Он также описывает хозяйку дома: "Софье Михайловне Дельвиг... только что минуло 20 лет. Она была очень добрая женщина, очень миловидная, симпатичная, прекрасно образованная, но чрезвычайно вспыльчивая, так как часто делала такие сцены своему мужу, что их можно было выносить только при его хладнокровии. Она оживляла общество, у них собиравшееся".
   Единственной подругой жены Дельвига в Петербурге была Анна Петровна Керн. В письмах к подруге, Софья Михайловна описывала подробности своей жизни и своего мужа Дельвига. "Он особенно очарователен в своём интимном обществе, так как он застенчив и по большей части молчит, когда много народу, но в кругу людей, которые его не стесняют, он бывает очень приятен своей весёлостью, а также люблю слушать его, когда он говорит о литературе... и я всегда бываю очарована его вкусом, правильностью его суждений и его энтузиазмом ко всему тому, что поистине прекрасно".
   В другом письме она писала: "Дельвиг - очаровательный молодой человек, очень скромный, но не отличающийся красотою мальчик; что мне нравится, так это то, что он носит очки". Насчет очков Дельвиг шутил: "В Лицее мне запрещали носить очки, зато все женщины казались мне прекрасными; как я разочаровался в них после выпуска".
   Керн поселилась в доме Дельвигов, будучи свободной женщиной (она была в разводе с генералом Е.Ф.Керн, за которого её выдали в возрасте 16 лет). Однако, она жила не только воспоминаниями, по-прежнему мечтала о поклонении и успехе в кругу литераторов. Это сближало двадцатилетнюю Софью Михайловну с много пережившей и перечувствовавшей кокеткой Анной Петровной. Ей было под тридцать, по тем временам это был уже возраст заката. Каждая из подруг мечтала стать мадам де Сталь Петербурга. Они много говорили о Пушкине, считали его творчество несравненным.
   Семейная жизнь Антона Антоновича не была безмятежной. Многие считали, что Дельвиг - один из добрейших, примечательнейших людей своего времени. Что он самый лучший из друзей. И уж, конечно, лучший из мужей. Он всегда всем старался доставить радость, сделать что-нибудь приятное. Но мало кто замечал, как он страдает. Возможно, Пушкин чувствовал это. И не питал симпатии к жене Дельвига. В письмах он называет её сухо - "баронесса". Иногда спрашивает: "Что баронесса?" - и всё. Её же письма звучат всегда восторженно по отношению к Пушкину.
   Жена не всегда отвечала мужу благородством на благородство и любовью на любовь. Излишне экзальтированная, не склонная отказаться ни от бесконечных новых знакомств, ни от постоянных увлечений, она доставляла поэту немало горьких минут.
  Об этом - неожиданное для поэта одно из очень немногих в его лирике безысходно мрачных стихотворений:
  
  За что, за что ты отравила... (1829 или 1830 г.)
  
  За что, за что ты отравила
  Неисцелимо жизнь мою?
  Ты, как дитя, мне говорила:
  "Верь сердцу, я тебя люблю!"
  И мне ль не верить? Я так много,
  Так долго с пламенной душой
  Страдал, гонимый жизнью строгой,
  Далекий от семьи родной.
  Не ль хладным быть в любви прекрасной?
  О, я давно нуждался в ней!
  Уж помнил я, как сон неясный,
  И ласки матери моей.
  И много ль жертв мне нужно было?
  Будь непорочна, я просил,
  Чтоб вечно я душой унылой
  Тебя без ропота любил.
  
   В ноябре 1830 года у Дельвига состоялся нелёгкий разговор с Банкендорфом. Банкендорф обвинил поэта в неподчинении властям, печатании не дозволенного в "Литературной газете" и пригрозил ссылкой в Сибирь... Дельвиг вел себя до того достойно и хладнокровно, что в конце разговора граф, вспомнив о дворянском достоинстве, вынужден был извиниться: Дельвиг безмятежно вышел из кабинета.
  
   Дельвиг медленно шел по улице, не замечая обжигающе холодного ветра. Снег падал ему на голову, за воротник. Его руки и лицо покраснели от мороза, но он даже не замечал этого. Сел на покрытую снегом и льдом лавочку. Задумался.
   Как уже неоднократно упоминалось выше, Дельвиг был чрезвычайно впечатлителен и обладал богатым воображением. И вот теперь воображение рисовало ему различные картины, одну страшнее другой. Тучи в душе поэта постепенно сгущались, казалось, помощи ждать неоткуда.
   Наконец поэт вспомнил о своей жене. Вот кто поддержит его, кто поедет за ним даже в Сибирь. Ведь жена должна всегда быть рядом с мужем... Ведь многие жены декабристов последовали за своими мужьями в ссылку... Такие мысли одолевали поэта, а сам он быстрым шагом шел к дому.
   Необходимо заметить, что, несмотря на прохладные отношения с женой, несмотря на множество поклонников, окружавших Софью, Дельвиг не допускал мысли о том, что она может предпочесть ему другого. Тем неожиданнее было для него то, что произошло дальше. Придя домой, он застал жену в объятиях очередного поклонника - С. А. Баратынского, брата Е. А. Баратынского, прекрасного поэта и одного из его лучших друзей.
   Дельвиг не поверил своим глазам. Потом потребовал объяснений. Он еще не верил в то, что только что увидел своими глазами, пытался убедить себя, что это случайность, которую Софья объяснит. Однако жена и не думала скрывать измену. Наоборот, начала кричать, что Антон сам виноват во всем: почти не уделяет ей внимания, у них нет денег, они почти нигде не бывают, в конце концов, ей с ним скучно, она его больше не любит.
  Этого Дельвиг никак не ожидал. Его же еще называют виноватым! Желая прекратить упреки жены, он закричал: "Замолчи!", - и выбежал из комнаты.
   ...Дельвиг вернулся домой через 2 дня, рано утром, и сразу же повалился на постель прямо в одежде. Софья боялась подойти к нему. Вскоре стало ясно, что Антон Антонович серьезно болен. Пригласили врача, который осмотрел поэта и поставил диагноз - "нервная лихорадка".
   Между тем Дельвигу становилось все хуже. У него поднялась температура, начался сильный кашель. Стало ясно, что лихорадка перешла в воспаление легких. Поэт все чаще терял сознание. Рассказывали, что в бреду он все время твердил: "Соня, зачем же ты это сделала?" Болезнь продолжалась больше месяца. Поэт ослабел настолько, что не мог самостоятельно повернуть голову. Он лежал на подушках и тяжело дышал.
   Одна спокойная ночь облегчения сменялась двумя ночами приступов кашля, озноба и бреда. Врачи пытались облегчить страдания больного, но безуспешно. Вскоре стало понятно, что ему не выжить.
   Было раннее утро, едва начинало светать, но в доме никто не спал. Слуги, стараясь двигаться как можно тише, занавешивали черным полотном зеркала и снимали украшения с елки.
   В спальне у кровати сидела молодая женщина. Было видно, что ей пришлось просидеть в кресле всю ночь: она была одета, причесана, и прическа даже не помялась. В открытую дверь комнаты то и дело заглядывали слуги и бросали на женщину неодобрительные взгляды. Но она, не обращая на них никакого внимания, не сводя взгляда с того, кто лежал в постели, облизывая пересохшие губы, тихонько пела песню на стихи, написанные ее мужем:
  
  Ты лети, мой соловей,
  Хоть за тридевять земель,
  Хоть за синие моря,
  На чужие берега;
  
  Но муж уже не отвечал ей, и, как бы крепко она ни сжимала его руку, та была холодной: перед рассветом муж умер, оставив ее вдовой. Это случилось 14 января 1831 года. Поэт умер, не приходя в сознание, шепча в горячечном бреду одно и то же: "Сонечка, на что ты сделала это?!" В доме торопливо разобрали нарядно украшенную елку. Завесили черным кружевом зеркала. Зажгли свечи. Кто - то в суматохе открыл створку окна. Порывом ледяного ветра свечу задуло. На секунду все погасло во мраке. И тут послышалось пение: София Михайловна не отходившая последние дни от постели мужа, заливаясь слезами и гладя его похолодевшие руки, бархатным контральто пыталась вывести первые строки романса:
  
  "Соловей мой, соловей!
  Ты куда, куда летишь?
  Где ж всю ночку пропоешь?.."
  
   Голос сорвался на самой высокой ноте. Смолк. Ответом скорбному пению была только пронзительная безмятежность. Соловей уже не мог откликаться. Его трель звучала в другом мире.
  
  P. S. Спустя несколько месяцев после смерти Дельвига, баронесса София Михайловна Дельвиг вышла замуж за брата поэта Боратынского - Сергея Абрамовича. Он и был тем поклонником, которого застал в своем доме в запоздалый час барон Дельвиг. Всю свою существование София Михайловна не могла сдержать слез, слыша первые такты "Соловья". В доме Боратынских - в усадьбе Мураново, тот самый романс никогда не исполнялся. София Михайловна считала, что незачем ворошить призрак прошлой жизни и смешивать с настоящей. Возможно, она была права....
  
  СОФЬЯ ПОНОМАРЁВА
  
  
  
   Тем не менее, Дельвиг не был свободен от увлечений; предметом одного из них была С. Д. Пономарёва, которой он посвятил несколько стихотворений.
  Софья Дмитриевна Пономарёва (урождённая Позняк) родилась 25 сентября (6 октября) 1794 года. Хозяйка литературного салона, литератор - дилетант.
   Отец - выслуживший потомственное дворянство тайный советник Дмитрий Прокофьевич Позняк (1764-1851), служивший в Сенате и канцеляриях генерал-губернаторов Новороссии и Петербурга. Младший брат, Иван Дмитриевич (1803-до 1848) - лицеист второго выпуска, служил в министерстве иностранных дел.
   Софья получила блестящее домашнее образование, говорила на четырёх европейских языках. В 1814 году вышла замуж за богатого откупщика Акима Ивановича Пономарёва, не игравшего значительной роли в её салоне.
   К 1821 году в доме Пономарёвых (Фурштатская улица, близ Таврического сада) сложился литературный салон. К июню 1821 года относится название шуточного общества "Сословие друзей просвещения". По отзывам современников, Пономарёва была начитанной дамой, легко декламировала на память любому поэту его собственные стихи, хорошо играла на музыкальных инструментах и пела. Среди её гостей были И. А. Крылов, Н. И. Гнедич (дальний родственник семьи Позняков), В. И. Панаев, Е. А. Баратынский, В. К. Кюхельбекер, А. А. Дельвиг, А. Д. Илличевский. Гости Пономарёвой принадлежали к разным, враждебным друг другу литературным группировкам, например, Измайлов и литераторы из его "Благонамеренного" были оппонентами таких авторов, как Баратынский и Дельвиг. С пушкинскими товарищами по Лицею Пономарёва познакомилась, посещая там своего брата Ивана Позняка. Сам Пушкин во время существования салона Пономарёвой находился в южной ссылке.
  
  Софья Дмитриевна принимала в своём салоне только мужчин и активно флиртовала с ними, изображая "детское проказничество", однако никогда не заходя в этом до "банальной связи". В салоне сложился "культ Софии", напоминающий средневековые "дворы любви" и "служения Даме". В "Сословии друзей просвещения" существовал особый ритуал инициации, пародировавший масонские ритуалы, и шутливые прозвища. Большое число стихотворений посвятили Пономарёвой долго и серьёзно влюблённые в неё Баратынский, Дельвиг и Сомов.
  
  Всегда прелестна, весела,
  Шутя кладет на сердце узы.
  Как грация она мила
  И образованна, как музы.
  
  - А. Е. Измайлов
  
  "Богиня красоты вошла с Минервой в спор:
  Софию, говорит, лишь я образовала..
  "Ты ошибаешься, - Минерва ей сказала, -
  Одна лишь я Софию создала,
  Искусство, знания, любезность, благородство,
  Ум образованный и вкус в нее влила;
  Она во всем со мной имеет сходство,
  И, наконец, я имя ей дала".
  
  - О. М. Сомов
  
  Не ум один дивится Вам,
  Опасны сердцу Ваши взоры:
  Они лукавы, я слыхал,
  И все предвидя осторожно,
  От власти их, когда возможно,
  Спасти рассудок я желал
  Я в нем теперь едва ли волен,
  И часто пасмурной душой,
  За то я Вами недоволен,
  Что недоволен сам собой.
  
  - Е. А. Баратынский
  
  Значительная часть светских мадригалов, эпиграмм, шарад, акростихов, экспромтов и тому подобной продукции, сочинявшейся в салоне, печаталась в журнале Измайлова "Благонамеренный". Состав этих публикаций определяла сама Пономарёва ("господин Попечитель" общества).
  
  Литературное творчество Пономарёвой сохранилось плохо. Известны написанные ею "Речь по случаю открытия общества" С. Д. П. и проект устава общества; вероятно, ей же принадлежит напечатанная в "Благонамеренном" статья с пародийными элегиями "Страждущий поэт к издателю "Благонамеренного"", стилизованная под простодушную исповедь молодого поэта. Она подписана "Мотыльков", известно, что "Мотылёк" было одним из её прозвищ.
  
  Из своих гостей Пономарёва серьёзно увлеклась поэтом, автором идиллий В. И. Панаевым, который, однако, отверг её, будучи до того долгое время безнадёжно влюблён сам:
  
  Спустя год, встретившись со мною на улице, она со слезами просила у меня прощения за все, умоляла возобновить знакомство... Прощание это было трогательным: она горько плакала, целовала мне руки, вышла проводить меня в переднюю во двор и на улицу. Я уехал совершенно с нею примиренным, но уже с погасшим чувством прежней любви. В марте следующего года я воротился из Казани помолвленным. Во вторник на Страстной неделе, она присылала меня поздравить. В первый же день Святого праздника еду к ним похристосоваться. Муж печально объявляет мне, что она нездорова, лежит в сильном жару. Прошел, однако, спросить, не примет ли она меня в постели, но возвратился с ответом, что - не может, но очень просит заехать в следующее воскресение. Приезжаю - какое зрелище?! Она была уже на столе, скончавшись в тот самый день от воспаления мозга!!
  
  Когда я рядом с ее отцом шел за гробом, он сказал мне: "Если бы она следовала Вашим советам и сохранила Вашу дружбу, то мы не провожали бы ее сейчас на кладбище!"
  
  Софья Дмитриевна умерла на 30-м году жизни в больших страданиях; на её смерть Дельвиг написал следующую эпитафию:
  
  Жизнью земною играла она, как младенец игрушкой.
  Скоро разбила её: верно утешилась там.
  
  Муж Пономарёвой пережил её. У них был один ребёнок - сын Дмитрий Акимович, товарищ Лермонтова по юнкерской школе и поручик лейб-гвардии Гусарского полка; растратив отцовское состояние, он застрелился.
  
   ФЁДОР ДОСТОЕВСКИЙ
   ЖЕНЩИНЫ ДОСТОЕВСКОГО
   Достоевский считал себя некрасивым, похожим на квазимодо, его такие черты характера, как вспыльчивость, раздражительность, обидчивость, ревность мешали ему в налаживании хороших отношений с женщинами. Ему нужна была такая, которая никогда бы ни в чем ему не перечила, говорила "хорошо", "да, милый", "ты всегда прав, любимый", "ты самый замечательный", то есть должна боготворить его, несмотря на его странности, грубости.
   Несмотря на все это Достоевский не был девственников. Он как то писал: "Я так распутен, что уже не могу жить нормально, я боюсь тифа или лихорадки, и нервы больные. Минушки, Кларушки, Марианны и т.п. похорошели донельзя, но стоят страшных денег".
  
   ИСАЕВА МАРИЯ ДМИТРИЕВНА
  
  
  
  
  Мария Дмитриевна Исаева была дочь директора Астраханской мужской гимназии... Она вышла замуж за учителя той же гимназии - Александра Ивановича Исаева, очутившегося потом на службе в Семипалатинске в звании чиновника по особым делам при военном губернаторе по корчемной части. Исаев был добрый, скромный и хороший человек, но страдал запоями, которые, вероятно, и привели его из Астрахани в Семипалатинск. Жена Исаева, Мария Дмитриевна, была образованная женщина, знала четыре иностранных языка. Блондинка, среднего роста, довольно красивая, страстная и экзальтированная, но с подозрительным румянцем на лице, она сразу же привлекла внимание Достоевского, который в это время отбывал ссылку в Семипалатинске.
  Здесь у него начался роман с Марией Дмитриевной Исаевой, которая была замужем за учителем гимназии Александром Исаевым,
   Несмотря на то, что Семипалатинск времён Достоевского был страшным захолустьем, имя Фёдора Михайловича как талантливого писателя, уже было знакомо некоторым представителям городского интеллигентного сообщества, в том числе и М.Д. Исаевой. Кроме того, некоторые интеллигентные дамы приняли участие в судьбе Достоевского, как потерпевшего политического, и старались чем только можно облегчить жизнь Фёдора Михайловича. Ближе других дам к Достоевскому стали: Степанова, жена ротного командира, поэтесса, дававшая Достоевскому для прочтения и поправок свои стихи, и Исаева. Последняя относилась к Достоевскому ласково и жалела его. Но привязанности к нему она, по крайней мере, в первую пору знакомства с Фёдором Михайловичем, не чувствовала. Это чувство сострадания к себе со стороны Исаевой Достоевский принял за любовь и, со своей стороны, "влюбился в Марию Дмитриевну горячо и страстно" (Из записок стряпчего по уголовным и гражданским делам в Семипалатинске, барона А.Е. Врангеля).
  Знакомство Исаевой с Достоевским, конечно, не могло укрыться от взоров семипалатинских дам из чиновного мира, и Мария Дмитриевна явилась предметом злословия со стороны местных обывательниц. Они не могли понять, для чего нужно было Исаевой возиться с больным и ссыльным солдатом. Мария Дмитриевна по своему умственному развитию стояла значительно выше прочих городских дам, с которыми у ней было мало общего, а экспансивность Исаевой шокировала дам; всё это, конечно, не создавало почвы для сближения обеих сторон. Дружба же Исаевой с Достоевским ещё больше дала дамам материала для пересудов и сплетен по адресу Марии Дмитриевны. Последняя знала об этих сплетнях и, не обращая на них внимания, держалась с достоинством.
  Исаева умела поддерживать в обществе занимательный разговор, была интересной собеседницей и не давала скучать публике. Глубокая любовь, которую чувствовал Фёдор Михайлович к Исаевой, по-видимому, не могла не отразиться и на Марии Дмитриевне, и её дружба к нему постепенно стала переходить в чувство тёплой привязанности. К моменту отъезда Исаевых из Семипалатинска уже и сама Мария Дмитриевна была захвачена своим чувством к Фёдору Михайловичу.
   Ревность и любовь - неразлучные спутницы. Это чувство испытал и Фёдор Михайлович когда Исаевых летом 1855г. перевели в Кузнецк, и Мария Дмитриевна не протестовала против этого перевода, Фёдор Михайлович горько жаловался своему другу Врангелю: "И ведь она согласна, не противоречит, вот что возмутительно!" - вырвалось у Достоевского. Исаева жалела своего больного мужа и не могла его бросить одного - вот причина согласия её поездки в Кузнецк. Как бы то ни было, но отъезд Исаевой сильно поразил Фёдора Михайловича. Он положительно пришел в отчаяние. Ему казалось, что с отъездом Исаевой у него всё потеряно.
  Фёдор Михайлович с ужасом ждал момента расставанья с Марией Дмитриевной. Сцену их разлуки Врангель долго потом не мог забыть. Фёдор Михайлович при расставании с Исаевой рыдал, как ребёнок. Врангель с Достоевским провожали Исаевых за город. Желая дать последнюю возможность Достоевскому побеседовать наедине и без лишних свидетелей проститься с Исаевой, Врангель напоил шампанским самого Исаева, и тот был замертво положен в дорожный экипаж. Последний раз простились влюблённые: обнялись, поплакали, и дорожная пыль скоро скрыла из глаз Достоевского дорогой экипаж... Потрясённый разлукой, Достоевский, склонив голову, долго плакал... Друзья вернулись в город. Достоевский не спал всю ночь, метался по своей комнате и утром, больной от страданий и бессонницы, отправился на учение в лагерь. В течение целого дня он даже не прикоснулся к пище и только курил трубку за трубкой. Он похудел, здоровье его заметно стало расстраиваться, что немало обеспокоило его друга Врангеля. Письма остались единственной связью Фёдора Михайловича с Исаевой, и в них он изливал свою душу. Достоевский забросил даже свои "Записки из Мёртвого дома", над составлением которых работал перед этим с увлечением.
  С дороги Исаева прислала Фёдору Михайловичу письмо, в котором сообщала, что она расстроена и больна и не знает, как Достоевский проводит без неё своё время и как располагаются его часы. Встревоженный известием о болезни Марии Дмитриевны, Достоевский отвечает ей горячим письмом, в котором тревога за её здоровье мешается с восторгом перед любимой женщиной и тоской по ней.
  Переписка с Кузнецком продолжалась. В ней Фёдор Михайлович находил отдых и утешение. Но этого для Достоевского было мало. Он чувствовал глубокую потребность видеть Марию Дмитриевну, беседовать с ней непосредственно... Но вот переписка приняла тревожный характер. В письмах Исаевой к Достоевскому стала попадаться фамилия учителя Вергунова. Он занимался с сыном Исаева, а Мария Дмитриевна давала ему уроки французского языка. Исаева тепло отзывалась о Вергунове, хотя это был совершенно бесцветный человек. Письма Исаевой внесли в жизнь Достоевского большую тревогу; по-видимому, Фёдор Михайлович испытывал чувство ревности. Потерять Марию Дмитриевну для Достоевского было страшно. Его мнительность рисовала ему всякие страхи. К этому прибавилась смерть Исаева, скончавшегося 4 августа 1855г. от запоя. Мария Дмитриевна не отходила от постели мужа при его последних днях. Несколько дней подряд провела без сна, потеряв и аппетит. А. И. Исаев, чувствуя смерть, терзался от мысли, что оставляет семью свою без всяких средств к существованию. Перед смертью он всё повторял жене: "Что будет с тобою, что будет с тобою!". Сын Марии Дмитриевны, Паша, обезумел от слёз и горя. Смерть отца потрясла его ужасно. Мария Дмитриевна жестоко страдала и за мужа, и за сына. Терзания покойного были основательны: Мария Дмитриевна осталась буквально без копейки денег. Правда, ей помогали знакомые, но это была временная помощь и небольшая.
  На Фёдора Михайловича выпала большая забота - спасти Исаеву от нужды. Он в горячем письме к другу своему Врангелю просит его выслать Исаевой некоторую сумму. Сам посылает ей 25 рублей, за что и получает от неё выговор, так как Исаева хорошо знала материальную необеспеченность Достоевского. Вместе с тем Фёдор Михайлович принял горячее участие в хлопотах о назначении вдове казённого пособия в 250 рублей серебром, как жене чиновника, умершего на службе. К этому делу он привлёк и влиятельного Врангеля. Но пока что - Исаева без средств и надеялась только на распродажу своего скромного имущества.
  На беду, деньги, посланные Исаевой Врангелем, не выдавались на кузнецком почтамте по формальным основаниям. Опять для Фёдора Михайловича тревога и хлопоты. Достоевский вообще попечение о вдове Исаевой и её сыне считал неотложной обязанностью, прямо целью жизни. Удручённый тяжёлым положением Исаевой и занятый мыслью возможно лучше устроить Марию Дмитриевну, Достоевский даже прерывает свою переписку с друзьями. Так, в письме к А. Майкову от 18 января 1856 года он сообщает: "Я не мог писать. Одно обстоятельство, один случай, долго медливший в моей жизни, и, наконец, посетивший меня, увлёк и поглотил меня совершенно. Я был счастлив, я не мог работать. Потом грусть и горе посетили меня".
  Кроме бедности Исаевой, Достоевского ещё мучила мысль об отношениях между Исаевой и Вергуновым. Достоевский допускал трагический конец: возможность выхода замуж Исаевой за Вергунова. Он рвался в Кузнецк, искал необходимые для этой поездки 100 рублей и терзался ужасно. С другой стороны, если бы брак Исаевой с Вергуновым и состоялся, он не избавил бы Марию Дмитриевну от бедности, так как Вергунов ничего не имел. В отчаянии Фёдор Михайлович опять умоляет Врангеля "...о скорейшем исходатайствовании Исаевой казённого пособия, что дало бы ей возможность несколько передохнуть...".
  Со временем Исаева разочаровалась в своей привязанности к Вергунову. Переписка между Достоевским и Испевой стала более оживлённой, и, в конце концов, они решили пожениться. Приготовления к свадьбе доставили Достоевскому много хлопот. Прежде всего - не было денег. С большим трудом удалось Достоевскому занять 600 рублей. Получив отпуск на 15 дней, Фёдор Михайлович выехал 27 января 1857 года в город Кузнецк и там повенчался с вдовой Исаевой в Богородской церкви 6 февраля. При возвращении в Семипалатинск, с Фёдором Михайловичем случился в Барнауле сильнейший припадок эпилепсии, весьма напугавший Исаеву. Призванные врачи рекомендовали Фёдору Михайловичу немедленное и правильное лечение при полной свободе, иначе во время падучей больной может умереть от горловой спазмы.
  По приезде в Семипалатинск заболела Мария Дмитриевна. Как на грех, на этот раз приехал бригадный командир делать смотр войскам, и Достоевскому приходилось проводить время на парадах, так что он даже не имел возможности ухаживать за больной женой. Немало времени отнимали хлопоты по устройству квартиры и необходимого хозяйства. Приходилось заводить всё, начиная с белья. Мария Дмитриевна сумела устроить в семье полный уют. Обстановка была скромная, но вполне располагающая к работе, и Достоевский в это время много писал.
   Волнения последних двух лет и настойчивые советы врачей не откладывать лечение эпилепсии побудили Достоевского взять в конце мая 1857 г. двухмесячный отпуск и отправиться на отдых в посёлок Озерки, который находился в 16 верстах от Семипалатинска. Мария Дмитриевна настаивала на этом отдыхе самым решительным образом. Болезнь мужа и пугала, и мучила её. Ухудшение в состоянии здоровья Фёдора Михайловича крайне беспокоило Марию Дмитриевну, на руках у которой оставался не пристроенный в школу сын Павел. Вторичное вдовство пугало её. Фёдор Михайлович видел её тревогу и в свою очередь сам беспокоился. Военная служба тяготила Достоевского, и он подал прошение об увольнении его по болезни в отставку, что и состоялось 18 марта 1859 г.
  В январе 1860г. Достоевскому разрешили поселиться в Петербурге, куда он и приехал один; Марию Дмитриевну, ввиду слабости её лёгких, пришлось направить на жительство в более мягкий климат - в Москву. Здесь она продолжала таять, и, наконец, 16 апреля 1864г. скончалась от чахотки.
   Достоевский до конца своих дней заботился о её сыне Паше Исаеве.
  
   Аполлинария Суслова
  
  
  
  К ней применимы все эпитеты - яркая, незабываемая, талантливая, пустая, надменная, скандальная... Может быть, именно за это "сопряжение несопряжимого" и любили Аполлинарию Суслову два русских гения - Федор Достоевский и Василий Розанов? Но такая любовь принесла им лишь страдания. Впрочем, и сама она от этих страстей ничего не выиграла, видимо, умела лишь разрушать, искусство созидать было не для нее.
  
  Её отец, Прокофий Суслов, начал жизнь крепостным крестьянином графов Шереметевых, а затем выбился в купцы и фабриканты. Дочерям Аполлинарии и Надежде он решил дать настоящее образование. Надежда стала первой русской женщиной-врачом, а Аполлинария...
  
  Сначала она училась в пансионе благородных девиц, потом семья Сусловых перебралась в Петербург, и здесь девушка стала посещать лекции в университете. Сразу попала в водоворот студенческого движения: политическая борьба, демонстрации. В 1861 году Аполлинария Суслова впервые услышала Достоевского. Ему было сорок, ей двадцать один. Он - маститый писатель, его лекции имеют успех у молодежи.
  
  Любопытен портрет Сусловой той поры в воспоминаниях дочери писателя - Любови Федоровны Достоевской: "Полина приехала из русской провинции, где у нее были богатые родственники, посылавшие ей достаточно денег для того, чтобы удобно жить в Петербурге.
  
  Каждую осень она записывалась студенткой в университет, но никогда не занималась и не сдавала экзамены. Однако она усердно ходила на лекции, флиртовала со студентами, ходила к ним домой, мешая им работать, подстрекала их к выступлениям. Апполинария принимала участие во всех политических манифестациях, шагала во главе студентов, неся красное знамя, пела Марсельезу, ругала казаков и вела себя вызывающе... Полина присутствовала на всех балах, всех литературных вечерах студенчества, танцевала с ними, аплодировала, разделяла все новые идеи, волновавшие молодежь... Она вертелась вокруг Достоевского и всячески угождала ему. Достоевский не замечал этого. Тогда она написала ему письмо с объяснением в любви.
  
  Это письмо было найдено в бумагах отца, оно было простым, наивным и поэтичным. Можно было предположить, что писала его робкая молодая девушка, ослепленная гением великого писателя. Достоевский, растроганный, читал письмо Полины...
  
  Кончилось тем, что у Достоевского и молодой студентки завязался роман. Началась переписка. За ней последовали тайные встречи. В семейном журнале братьев Достоевских "Время" появляется повесть Сусловой - слабая, претенциозная...
  
  Отношения этих двух людей можно было охарактеризовать как любовь-ненависть. От Аполлинарии Федор Михайлович постоянно слышал упреки, требования развестись со "своей чахоточной женой". Потом Достоевский напишет: "Аполлинария - больная эгоистка. Эгоизм и самолюбие в ней колоссальны. Она требует от людей всего, всех совершенств, не прощает ни единого несовершенства в уважении других хороших черт, сама же избавляет себя от самых малейших обязанностей к людям".
  
  Как-то после очередной ссоры вместо запланированной совместной поездки в Европу Суслова отправилась в Париж одна. Достоевский приехал во Францию чуть позже... Аполлинария даже и не ждала его. У нее появился некий господин из тех, кто нравился женщинам. Вот как вспоминает Любовь Федоровна Достоевская о дальнейшем развитии событий: "Весной Полина написала отцу из Парижа и сообщила о неудачном окончании ее романа. Французский возлюбленный обманул, но у нее не хватало сил покинуть его, и она заклинала отца приехать к ней в Париж. Так как Достоевский медлил с приездом, Полина грозилась покончить с собой - излюбленная угроза русских женщин. Напуганный отец, наконец, поехал во Францию и сделал все возможное, чтобы образумить безутешную красавицу. Но так как Полина нашла Достоевского слишком холодным, то прибегла к крайним средствам. В один прекрасный день она явилась к моему отцу в 7 часов утра, разбудила его и, вытащив огромный нож, заявила, что ее возлюбленный - подлец, она хочет вонзить ему этот нож в глотку и сейчас направляется к нему, но сначала хотела еще раз увидеть моего отца...
   Я не знаю, позволил ли Федор Михайлович себя одурачить этой вульгарной комедией, во всяком случае, он посоветовал Полине оставить свой нож в Париже и сопровождать его в Германию. Полина согласилась, это было именно то, чего она хотела".
  
  После смерти первой жены Достоевский предложил Сусловой выйти за него, но она отказалась. Их отношения продолжали оставаться нервными, неясными, мучительными прежде всего для Федора Михайловича. Для Сусловой Достоевский был не великий писатель, а всего лишь поклонник, книг его она почти не читала, так что весь богатейший внутренний мир Федора Михайловича для нее словно и не существовал. И когда Достоевский написал Аполлинарии в одном из писем: "О, милая, я не к дешевому необходимому счастью приглашаю тебя...", для нее это были лишь слова, скользнувшие мимо ушей.
  
  После окончания романа с Достоевским Суслова сожгла многие компрометирующие ее бумаги, в том числе и письма к ней писателя. Тайны их бурных и необычных отношений так и канули в историю, оставив исследователям только догадки и предположения.
  
  Ну а критики не раз находили черты Сусловой в некоторых образах великого классика - Полины ("Игрок"), Настасьи Филипповны ("Идиот"), Катерины и Грушеньки ("Братья Карамазовы"). Уже расставшись с Аполлинарией, Достоевский напишет: "Я люблю ее до сих пор, очень люблю, но уже не хотел бы любить ее".
  "Вы насмехались надо мной..."
  
  Когда Василий Розанов познакомился с Сусловой, он был еще гимназистом, ей - далеко за тридцать. Розанов знал, что Аполлинария была любовницей самого Достоевского, и для него, отчаянного поклонника великого писателя, одного этого уже было достаточно, чтобы проявить к ней интерес. В дневнике Розанова есть короткая запись: "Знакомство с Аполлинарией Прокофьевной Сусловой. Любовь к ней. Суслова меня любит, и я ее очень люблю. Это самая замечательная из встречавшихся мне женщин..." 11 ноября 1880 года Розанов получил свидетельство: "От ректора Императорского Московского Университета студенту 3-го курса историко-филологического факультета Василию Розанову в том, что к вступлению его в законный брак со стороны университета препятствий нет". Невесте - 40 лет, жениху - 24.
  
  Может, благодаря Сусловой Розанов и стал знаменитым Розановым, одним из самых оригинальных и парадоксальных русских мыслителей. Но из-за разницы в возрасте и взбалмошного характера Аполлинарии их семейная жизнь постепенно становилась кошмаром. Она не только пилила своего молодого мужа, но и устраивала ему дикие сцены ревности с "публичным мордобитием". И все это шло параллельно с ее собственными "вольностями", флиртом и интрижками с молодыми друзьями мужа. Розанов, безусловно, страдал от выходок своей жены.
  
  Как утверждает в своих воспоминаниях дочь Розанова, Татьяна, "Суслова насмехалась над ним, говоря, что он пишет какие-то глупые книги, очень оскорбляла, а в конце концов бросила его. Это был большой скандал в маленьком провинциальном городе".
  
  Суслова дважды уходила от Розанова. Как ни странно, он все ей прощал и просил вернуться обратно. В одном из писем 1890 года Розанов писал Сусловой: "...Вы рядились в шелковые платья и разбрасывали подарки направо и налево, чтобы создать себе репутацию богатой женщины, не понимая, что этой репутацией Вы гнули меня к земле. Все видели разницу наших возрастов, и всем Вы жаловались, что я подлый развратник, что же могли они думать иное, кроме того, что я женился на деньгах, и мысль эту я нес все 7 лет молча... Вы меня позорили ругательством и унижением, со всякими встречными и поперечными толковали, что я занят идиотским трудом".
  
  Но, с другой стороны, не желал ли он сам видеть в ней одну из любимых своих героинь Достоевского? В таком случае кто из этих героинь устраивал ему дикие сцены, унижал, изменял, тиранил? Они у Достоевского все как на подбор... Розанов держался недолго. Ему посчастливилось повстречать другую женщину, свою будущую жену Варвару Дмитриевну.
  
  ***
  
  Целых 20 лет Аполлинария не давала Розанову развода, обрекая новую семью на дополнительные трудности и страдания. И страдала сама. Умерла Суслова в 1918 году в возрасте 78 лет. Через год скончался и Розанов. Незадолго до смерти он вспомнил об Аполлинарии: "С ней было трудно, но ее было невозможно забыть".
  
  Многие историки пишут, что этой женщиной была прожита пустая и бездарная жизнь, что она не оставила после себя ни доброй памяти, ни детей. И это - чистая правда. Но есть и другая правда: эту странную женщину любили два гения земли Русской - Достоевский и Розанов.
  
   Оригинал записи и комментарии на LiveInternet.ru
  
  
  А услышала те слова молодая стенографистка Анна Сниткина: она была согласна на любое приглашение, к любому счастью - лишь бы с Достоевским. Сниткина готова была раствориться в нем, пожертвовать себя ему. А Аполлинария жаждала отнюдь не покорного служения гению, но личной свободы...
  
   АННА ГРИГОРЬЕВНА СНИТКИНА
  
  
  
  
   В 1845 году Достоевский нанимает себе в помощники стенографисткой девятнадцатилетнюю Анну Григорьевну Сниткину. Она оказалась ему настоящим подарком, так как в отличии от неуравновешенного, вспыльчивого Достоевского, Анна Григорьевна была спокойной, милой, доброй. Достоевский делает предложение Сниткиной и к его радости она дает согласие. Впервые в жизни Достоевский чувствует себя спокойно и счастливо.
   Молоденькая Анна Григорьевна должна была пройти через многое: исступленные, безумные припадки ревности, рождение и смерть детей, страшные приступы эпилепсии, убийственную страсть к рулетке. Она сумела вылечить его. Жена горячо любила Достоевского как мужчину и человека смешанной любовью жены и любовницы, матери и дочери. А он любил ее и по-отцовски, и как девочку, молоденькую и невинную. Смешение всех элементов придавало его объятиям некий налет греховности. Может быть, именно поэтому Федор Михайлович никогда более не посмотрел ни на одну женщину и никогда не изменял Анне Григорьевне даже в мыслях.
  
  
  
   Вторая жена Достоевского спасла его от пучины разврата, она была для него ангелом-спасителем. Под её влиянием писатель преобразился. Ему было 45 лет, а ей - 20, но семейная жизнь их удалась. Анна писала: " Я готова провести остаток своей жизни, стоя пред ним на коленях". Они были идеальной парой. Он, реализовав, наконец, все свои сексуальные фантазии и желания, излечился не только от комплексов уродца и грешника, но и от эпилепсии, терзавшей его много лет. Из письма Достоевского своей жене: "Каждую ночь ты мне снишься... Целую тебя всю, ручки, ножки обнимаю... Себя береги, для меня береги, слышишь, Анька, для одного меня... Целую тебя поминутно в мечтах моих всю, поминутно взасос. Особенно люблю то, про что сказано: "И предметом сим прелестным - восхищен и упоен он". Этот предмет целую поминутно во всех видах и намерен целовать всю жизнь". Более того, при ее поддержке и помощи смог написать лучшие свои произведения. Она рядом с ним смогла испытать яркое, насыщенное и подлинное счастье жены, любовницы, матери.
   Анна Григорьевна сохранила верность мужу до своего конца. В год его смерти ей исполнилось лишь 35 лет, но она сочла свою женскую жизнь конченной и посвятила себя служению его имени. Она издала полное собрание его сочинений, собрала его письма и заметки, заставила друзей написать его биографию, основала школу Достоевского в Старой Руссе, сама написала воспоминания. Все свободное время она отдавала организации его литературного наследства
  
  
  
  
  
  
  
   ВАСИЛИЙ ЖУКОВСКИЙ
  
  
  
  Василий (все звали его Базиль) рос красивым, послушным мальчиком, и вскоре стал любимцем всей семьи.
  Мальчик учился сначала плохо, в 11 лет его даже выгнали из тульского народного училища. После этого он попал в семью сводной сестры, своей крестной матери. Теперь его жизнь протекала в окружении девочек, наверное, поэтому он вырос романтиком с сердечной и чувствительной душой.
  
  Продолжал Василий свое образование в московском университетском благородном пансионе. Именно здесь состоялся дебют его первых литературных произведений. Вскоре он стал печататься и приобрел известность.
  
  После окончания университета Жуковский был направлен на работу в Соляную контору (1802-1805 г.)
  
  МАРИЯ СВЕЧИНА
  
  
  
  М. Н. Свечина
  
  Личная жизнь Жуковского во время службы в Соляной конторе (1802-1805 г.) ознаменовалась любовным увлечением. Академик А. Н. Веселовский в своей книге о Жуковском указал, что первые любовные увлечения поэта относятся еще ко времени его службы в Соляной конторе. Предметом увлечения были одновременно две женщины. Первой была дочь Натальи Афанасьевны Буниной, в замужестве Вельяминовой, Мария Николаевна, бывшая замужем за Свечиным.
  
  
  
  А. М. Соковнина
  
  Вторым предметом увлечения являлась Анна Михайловна Соковнина, сестра Сергея Михайловича Соковнина, хорошего знакомого Тургеневых и Жуковского и члена Дружеского литературного общества. Во время службы поэта в Соляной конторе Александр и Андрей Тургеневы не жили в Москве, - Александр учился в Геттингене, Андрей жил в Петербурге. Роман Жуковского был тесно связан с романами братьев Тургеневых; Александр был влюблен в Анну Михайловну Соковнину, а Андрей в ее сестру Екатерину Михайловну. Предмет любви Жуковского, M. H. Свечина, жила в Петербурге, Екатерина Михайловна Соковнина жила в Москве. Жуковский, живший в Москве, вел сердечные дела Андрея Тургенева, тот же в свою очередь был поверенным Жуковского в Петербурге. Увлечения как Жуковского, так и Андрея Тургенева носили сентиментальный характер. Очень метко их называет А. Н. Веселовский "романами в письмах". Идеалистическая сентиментальная окраска увлечений и давала возможность Жуковскому иметь два предмета мечтаний. Отношение Жуковского к М. Н. Свечиной и А. М. Соковниной не было любовью в полном смысле слова; это была, как удачно выразился А. Н. Веселовский, - "сентиментальная amitié amoureuse". Хорошо характеризует увлечение Жуковского M. H. Свечиной знавший об этом увлечении Алек. И. Тургенев, который в 1803 году, живя за границей, записал в своем дневнике под 13-25 января: "Сегодня Бутервек на лекции описывал характер Петрарки и платоническую любовь его к Лауре. Какое разительное сходство с характером Жуковского! Кажется, что если б мне надобно было изобразить характер Жуковского, то бы я то же повторил, что Бутервек говорил о Петрарке. И Жуковский точно в таком же отношении к Свечиной, в каком Петрарка был к его Лауре или к М-mе de Sade".
  M. H. Свечина, A. M. и Е. M. Соковнины были всецело во власти сентиментальных настроений, прониклись ими и в этом отношении они вполне гармонировали с Жуковским и братьями Тургеневыми.
  Служба в Соляной конторе, конечно, была в тягость сентиментально - идеалистически настроенному юноше-поэту. Весной 1802 года Жуковский покинул службу и вскоре переселился из Москвы в Мишенское.
  
  В окружении природы Василий Жуковский жил тихой размеренной деревенской жизнью. Здесь же проживали две его племянницы, с которыми он занимался, и в старшую из которых, юноша влюбился.
  
  МАША ПРОТАСОВА
  
  
  
  У старшей сестры Жуковского по отцу, Екатерины Афанасьевны Протасовой, подрастали две дочери - Маша и Александра. "Были они разные, и по внешности, и по характерам,- писал замечательный биограф Жуковского писатель Б. К. Зайцев.- Старшую, Машу, изображения показывают миловидной и нежной, с не совсем правильным лицом, в мелких локонах, с большими глазами, слегка вздернутым носиком, тонкой шеей, выходящей из романтически-мягкого одеяния,- нечто лилейное. Она тиха и послушна, очень религиозна, очень склонна к малым мира сего - бедным, больным, убогим. Русский скромный цветок, кашка полей российских. Александра другая. Это - жизнь, резвость, легкий полет, гений движения. Собою красивее, веселее и открытей сестры, шаловливей". Когда Маше исполнилось двенадцать лет, а её сестре Саше десять, умер их отец, оставив Екатерине Афанасьевне огромные долги. Денег на обучение девочек не было, и с большой радостью Екатерина Афанасьевна приняла предложение Жуковского заниматься с её дочерьми. Занятия продолжались почти три года (1805-1808). Жуковский серьёзно к ним готовился, но, прежде всего эти уроки были откровением незаурядной личности учителя и потому развивали в ученицах творческую мысль, поэтическое воображение. Именно в процессе занятий с сёстрами Протасовыми Жуковский выработал целый ряд своих новых эстетических принципов. Любовь к Маше росла вместе с творчеством поэта, она всё глубже захватывала его аристократическую, тонкую душу.
  
  Так начался возвышенный и чистый любовный роман Жуковского и Маши Протасовой.
  Когда девочек увозили из Белёва, чаще всего к дяде Павлу Ивановичу Протасову в село Троицкое, Жуковский очень грустил. Особенно - по старшей, Маше. "Что со мной происходит? - раздумывал он в своём дневнике.- Грусть, волнение в душе, какое-то неизвестное чувство, какое-то неясное желание!.. Третий день грустен, уныл. Отчего? Оттого, что она уехала... Это чувство родилось вдруг, отчего - не знаю: но желаю, чтобы оно сохранилось. Я им наполнен... Я был бы с нею счастлив, конечно! Она умна, чувствительна, она узнала бы цену семейственного счастия и не захотела бы светской рассеянности... Но родные? Может быть, они этому будут противиться?.. Неужели для пустых причин и противоречий гордости Катерина Афанасьевна пожертвует моим и даже её счастием, потому что она, конечно, была бы со мною счастлива". Жуковский угадал её будущее поведение.
  Он чувствовал, что Маша робко тянется к нему, что ей только с ним хорошо и свободно. Она живо воспринимала всё, чему он её учил, он был для неё единственным авторитетом во всём. Весь её внутренний облик сложился под влиянием Жуковского.
  Ко дню рождения Маши в 1808 году Жуковский напечатал в "Вестнике Европы" свою сказку "Три сестры (видение Минваны)", где он дал Маше романтическое имя Минваны. В апреле 1809 года Жуковский напечатал в журнале "Песню", перевод известной тогда французской песни д"Эглантина - правда, без посвящения Маше, но с датой: "Апреля 1".
  Всё лето Жуковский собирался с духом, хотел открыться Екатерине Афанасьевне в том, что он любит Машу, просить её руки, и не решался. Боялся бесповоротного отказа. Характер у Екатерины Афанасьевны, которая в молодости слыла первой красавицей здешних мест, был решительный, мужской.
  В конце 1812 года, после сражения под Красным, В. А. Жуковский оказался в госпитале, где едва не умер. В этом же году он посватался и получил отказ, в 1814 повторил просьбу - и вновь последовал отказ.
  Отчаянная борьба Жуковского за Машу окончилась его поражением: упорство её матери оказалось непреодолимым - она не поддавалась ни на какие доводы, да и трудно сказать, была ли она кругом неправа,- она, вопреки "правде бумаг", считала Жуковского своим братом. Но она была потомственная дворянка, дочь барина, а он был только "грех" этого самого барина, сын пленницы и ничего более, и его дворянство не потомственное, а случайное - подаренное ему его приёмным отцом, бедным киевским дворянином Андреем Григорьевичем Жуковским, приятелем Бунина. В сущности, несмотря на всеобщую любовь к нему, он чувствовал себя в семье Буниных не своим.
  За Жуковского перед Екатериной Афанасьевной хлопотало много людей: Авдотья Петровна Киреевская, соседи по Муратову - Плещеевы, друг Ивана Петровича Тургенева - Иван Лопухин, брат покойного мужа Екатерины Афанасьевны Павел Иванович Протасов, орловский архиерей Досифей и даже петербургский архимандрит Филарет, к которому по просьбе Жуковского обратился Александр Тургенев.
  
  Жуковский мог бы уговорить Машу бежать с ним и обвенчаться тайно, и она, вероятно, пошла бы на это, так как она любила его, но он не хотел счастья "ворованного", не желал, чтобы Маша страдала оттого, что причинила горе матери. И всё-таки слабая надежда на то, что Екатерина Афанасьевна когда-нибудь согласится на их брак, не покидала Жуковского.
  История этой романтической любви нашла отражение в целом цикле любовных песен и романсов Жуковского. По ним можно проследить все перипетии этого чувства, глубокого и чистого во всех его видоизменениях. В "Песне" 1808 года оно светлое, радостное, исполненное надежд:
  
  Мой друг, хранитель-ангел мой,
  О ты, с которой нет сравненья,
  Люблю тебя, дышу тобой;
  Но где для страсти выраженья?
  Во всех природы красотах
  Твой образ милый я встречаю;
  Прелестных вижу - в их чертах
  Одну тебя воображаю.
  
  В этой любви, одухотворенной и чистой, совершенно приглушены всякие чувственные оттенки. На первом плане здесь сродство любящих душ, своеобразная любовная дружба, в которой чувство идеально. Образ любимой девушки столь властно овладевает душою героя, что грезится ему везде: в красотах окружающей природы, в шуме городской жизни. Поэт настолько проникается мыслями и чувствами любимой, что понимает ее без слов: "Молчишь - мне взор понятен твой, для всех других неизъяснимый". И даже самого себя он воспринимает ее глазами:
  
  Тобой и для одной тебя
  Живу и жизнью наслаждаюсь;
  Тобою чувствую себя;
  В тебе природе удивляюсь.
  
  Любовь Маши и Василия Андреевича так и осталась навеки в своём возвышенно-мечтательном варианте. В 1814 году Маше исполнился двадцать один год, она уже не скрывала от матери своих чувств к Жуковскому.
  Жуковский посвящал себя возвышенному чувству к Маше Протасовой. Он творил в жизни и поэзии романтический образец любви к женщине.
  В письмах поэта к любимой создавались очень важные для романтизма вообще и Жуковского в частности представления об идеале женщины, романтический культ женственности и вырабатывался в поэзии особый стиль. Женщина была поднята романтизмом на высокий нравственный пьедестал, она - "гений чистой красоты", "божество", ей дано высшее нравственное откровение.
  В письмах выражено осознание поэтом право женщины на свободное чувство, на свободный выбор друга сердца, на брак по сердечному расположению.
  "Пускай оно, - Жуковский говорил о кольце, которое он подарил Маше, - означает совершенную перемену моих чувств к тебе на лучшее, совершеннейшее чувство самой чистой, неизменной привязанности; в ней истинная моя жизнь, она будет для меня источником верного счастья, добра, надежды, религии и, наконец, получит награду от того, кто будет видеть жизнь мою, кто соединил нас и освятит наш союз".
  В письме он формулировал свои правила творчества, любовных отношений, нравственных установок: "Теперь моё правило (и даю слово его исполнить!): жить, как ты велишь! Как тебе нужно! <...> Вот мой кодекс. Писать (и при этом правило - жить, как пишешь, чтобы сочинения были не маска, а зеркало души и поступков). Это будет моею с тобой корреспонденцию. Слава моя будет твоею. Мне сладко теперь думать об уважении, которое могу заслужить от отечества и которого причиною будешь ты. Эта мысль даёт мне гордость и силу. Слава моя будет чистая и достойная моего ангела, моей Маши. Я буду писать много и беспрестанно".
  
  
  
  Мария Протасова, отвечавшая поэту искренним чувством, сильно зависела от воли матери. Екатерина Афанасьевна не хотела выдавать свою дочь замуж за поэта и чем дальше, тем более неприязненно и даже враждебно стала к нему относиться. Однажды Екатерина Афанасьевна так отозвалась о его любви к её дочери: "Тут Василий Андреевич сделался поэтом, уже несколько известным в свете. Надобно было ему влюбиться, чтоб было, кого воспевать в своих стихотворениях. Жребий пал на мою бедную Машу".
  
  Жизнь Маши в семье сестры Саши из-за её мужа Воейкова стала адом: он шпионил за ней, перехватывал её письма, как-то ухитрялся даже прочитывать тайные дневники, грозил выбросить её из дому, если она хотя бы ещё раз напишет Жуковскому. Такие-то обстоятельства и толкали Машу - не без участия матери - выйти замуж чуть ли не за первого встречного. У неё хватило сил отказать глупому генералу Красовскому, но её полюбил человек действительно хороший - дерптсктй университетский хирург Иоганн Мойер, сын пастора, выходца из Голландии, человек трудолюбивый и добрый, лечивший даром всех бедняков в округе, страстный музыкант: он с друзьями давал публичные концерты и собранные деньги тратил на помощь бедным. "Теперь Жуковский спокоен и счастлив,- старалась убедить себя Марья Андреевна,- он любит меня как сестру и верно теперь ему лучше прежнего. Любовь его ко мне ничего, кроме горести и мучений, не давала ему, а теперь он уверен в моём счастии и спокоен".
  "Я не теряю ничего, если только она найдёт своё счастье" - писал Василий Андреевич о сватовстве Мойера к Маше. Тяжко было Жуковскому, но, может быть, Марье Андреевне было тяжелее: у неё не было выхода для раздирающей сердце тоски,- одни только письма Жуковскому, но какие это были письма! "Ангел мой Жуковский! Где же ты? Всё сердце по тебе изныло. Ах, друг милый! Неужели ты не отгадываешь моего мученья? Бог знает, что бы дала за то, чтоб видеть одно слово, написанное твоей рукой, или знать, что ты не страдаешь. Ты моё первое счастие на свете".
  Жуковскому надо было поговорить с Мойером, и вот они встретились. Это была удивительная встреча. Два человека, которые, судя по всему, могли испытывать друг к другу только сильнейшую неприязнь, сразу стали друзьями.
  Как ни старался Жуковский себя уверить, что роль брата Маши или её отца доставляет ему истинную радость, известие о предстоящей свадьбе его потрясло. Свадьба состоялась 14 января 1817 года. После того как Маша вышла замуж, ему не на что было больше надеяться. "Минувших дней очарованье" принадлежит к числу тех произведений, которые, как отметил Белинский, являются лучшей биографией поэта. Как ни велики были страдания Жуковского, в сердце его не было ревности.
  Близкие начали замечать, что Мария Андреевна всё чаще и чаще стремится остаться одна в своей комнате. Это были лучшие часы её жизни: она писала дневник или письма Жуковскому или читала его стихи, лучшие из которых ("Мой друг, хранитель ангел мой..." , "О, милый друг! Теперь с тобою...", "К ней", "Ты предо мною стояла тихо" (1823) были посвящены ей.
  В субботу 17 марта 1823 года у Маши начались роды. Мойер от неё не отходил. Роды были тяжёлые. Мария Андреевна родила мёртвого мальчика и потеряла сознание. Потом пришла в себя и позвала Жуковского. Сдерживая рыдания, Мойер сказал, что его нет. Маша закрыла глаза. На этот раз - навсегда. Мойер любил жену до самой смерти. Он скончался скоропостижно в глубокой старости, протянув вперёд руки и воскликнув: "Маша!" Это случилось через тридцать пять лет после её смерти, 1 апреля 1858 года.
  Ночью Жуковский написал стихотворение:
  
  Ты предо мною
  Стояла тихо.
  Твой взор унылый
  Был полон чувства.
  Он мне напомнил
  О милом прошлом...
  Он был последний
  На здешнем свете.
  
  Ты удалилась,
  Как тихий ангел;
  Твоя могила,
  Как рай, спокойна!
  Там все земные
  Воспоминанья,
  Там все святые
  О небе мысли.
  
  ("19 марта 1823")
  
  Жуковский чувствовал себя плохо, работалось плохо, настроение было подавленное. Его друг Карл Карлович Зейдлиц утверждал, что Жуковский продолжал любить Марию Андреевну и после её смерти.
  
  Елизавета Рейтерн
  
  
  
   В пятьдесят восемь лет Василий Андреевич Жуковский женился на Елизавете Рейтерн, дочери его друга, художника Рейтерна.
   Она была сентиментальна, её родители боготворили Жуковского, и это восторженное отношение к знаменитому поэту передалось ей с детства. Рейтерна это всегда было радостное событие, вся семья встречала его как родного.
   Елизавета Рейтерн ждала его приезда и много о нём думала; от матери она слышала о несчастной любви русского поэта, считала его человеком исключительным.
   Василий Андреевич восхищался красивым ребёнком и однажды, приехав к Рейтерну, был изумлён, увидев перед собой высокую, статную девушку с античным профилем. "Боже мой,- ужаснулся Жуковский,- как летит время! Лизанька уже невеста. А ведь она ровесница Машиной дочери".
   Вскоре Жуковский заметил, что Лизанька влюблена в него. Он гнал от себя эти мысли, но стоило ему встретиться с ней взглядом, она не опускала глаза, а долго, с каким-то упоением на него смотрела. Её взгляд вливался в душу, другого сравнения Василий Андреевич придумать не мог.
  
   Позвали родителей, которые благословили их с радостью. Свадьбу решено было отпраздновать весной, с тем, чтобы Жуковский успел завершить все свои дела в России. Предполагалось, что первое время после свадьбы молодые будут жить в Дюссельдорфе, а затем переедут в Москву. Венчание Василия Андреевича Жуковского с Елизаветой Рейтерн происходило 21 мая 1841 года в посольстве, в русской церкви Штутгарта. В Дюссельдорфе сняли два домика с садом, из окон открывался чудесный вид на Рейн, и зажили тихой, патриархальной жизнью: в одном доме молодые, в другом - Рейтерн с семьёй. Вечера проводили вместе, и вначале всё шло хорошо.
  Елизавете Рейтерн
  О, молю тебя, создатель,
  Дай вблизи её небесной,
  Пред её небесным взором
  И гореть и умереть мне,
  Как горит в немом блаженстве,
  Тихо, ясно угасая,
  Огнь смиренныя лампады
  Пред небесною Мадонной.
  
   Но сразу после рождения дочери жена Жуковского заболела тяжёлым психическим расстройством, которое почти не поддавалось лечению. У неё исчез аппетит, её постоянно тошнило, она стала необычайно худа, страдала от головных болей, а более всего - от припадков. Василию Андреевичу было тяжело оттого, что он ничем не мог облегчить её страданий. Он страдал неимоверно, но, как человек верующий, старался безропотно "нести свой крест". Лишь святое искусство - поэзия, которой он был предан всю жизнь, давала забвение его душе.
   Работа шла с перерывами: болезнь жены требовала лечения на водах, то есть переездов; Василий Андреевич тоже болел всё чаще и чаще. "Моя заграничная жизнь совсем невесёлая, невесёлая уже и потому, что непроизвольная; причина, здесь меня удерживающая, самая печальная - болезнь жены" - пишет В. А. Жуковский.
   Он полюбил своих детей мучительной любовью старого отца, который боится скорой и неминуемой разлуки с ними. Свою дочь Сашеньку Василий Андреевич считал гениальным ребёнком, а в сыне Павле скоро разглядел собственный портрет. Он боялся, что его дети не будут понимать по-русски, и сочинил для них стихи и сказки.
   1 апреля Василий Андреевич почувствовал себя плохо. Это было сильное недомогание. Он решил отлежаться, после великого поста у него и раньше бывал такой упадок сил. Но прошёл день, другой, третий, Василию Андреевичу не становилось лучше. Через неделю из Штутгарта приехал русский священник Базаров. Когда наутро он вошёл в комнату Жуковского, больной всё понял и зарыдал.
   Вопреки легенде о его лёгком и счастливом конце, Жуковский гнал от себя смерть, долго не сдавался, пытался убедить священника, что в данный момент он был достоин причащения.
  
   12 апреля 1852 года в 1 час 37 минут пополуночи в Баден - Бадене умер Василий Андреевич Жуковский. Согласно последней воле поэта, тело его было перевезено в Россию. Похоронен в Александро-Невской лавре в Петербурге. После похорон мужа Елизавета Жуковская изъявила желание уехать с детьми на его родину и там принять православие.
  
  
  
  Могилы В. Жуковского и его жены Е. Рейтерн
  
  Источники:
  
  Лукьянченко О. А. Русские писатели. Биографический словарь справочник для школьников. - 2-е изд. - Ростов-на-Дону: Феникс, 2006
  Аношкина В. Н., Петров С. М. История русской литературы XIX века. - М.: Просвещение, 1989
  Бессараб М. Жуковский. - 2-е изд. - М.: Современник, 1983
  Семенко И. М. В. А. Жуковский. - М.: Правда, 1986
  
  
   НИКОЛАЙ ЗАБОЛОЦКИЙ
  
  
  
  ПРИЗНАНИЕ
  
  Зацелована, околдована,
  С ветром в поле когда-то обвенчана,
  Вся ты словно в оковы закована,
  Драгоценная моя женщина!
  
  Не веселая, не печальная,
  Словно с темного неба сошедшая,
  Ты и песнь моя обручальная,
  И звезда моя сумашедшая.
  
  Я склонюсь над твоими коленями,
  Обниму их с неистовой силою,
  И слезами и стихотвореньями
  Обожгу тебя, горькую, милую.
  
  Отвори мне лицо полуночное,
  Дай войти в эти очи тяжелые,
  В эти черные брови восточные,
  В эти руки твои полуголые.
  
  Что прибавится - не убавится,
  Что не сбудется - позабудется...
  Отчего же ты плачешь, красавица?
  Или это мне только чудится?
  
   МУЗЫ НИКОЛАЯ ЗАБОЛОЦКОГО
  
   Екатерина Клыкова
  
  
  
  В юности Николай Заболоцкий был, по воспоминаниям очевидцев, ярым женоненавистникам. Именно ему принадлежит утверждение, что "курица - не птица, а баба - не поэт". Однако в 1930 году он, неожиданно для многих друзей, женился на Екатерине Клыковой, в которую влюбился до беспамятства.
  
  Именно эта хрупкая женщина стала музой и ангелом-хранителем поэта. Иначе как объяснить тот факт, что, арестованный в 1938 году, Николай Заболоцкий не только смог избежать расстрела, но и выжил в ГУЛАГе, откуда вернулся спустя 8 лет - постаревший, больной, но мечтающий о встрече с женой и сыном.
  
  А ей выпала трудная жизнь. После ареста мужа она зарабатывала вязаньем; в блокадном 1942-м в квартиру попал снаряд, она и дети уцелели только чудом; в эвакуации ей тоже досталось сполна. Но едва только мужа отпустили на поселения в Кулундинской степи, как она, бросив все (и вопреки его совету), кинулась к нему с детьми, Никитой и Наташей.
  
   Вот уж, действительно, есть женщины в русских селеньях... "Всегда ровная, в горе и в радости...". Не жаловалась, добавим, никогда. Так - в воспоминаниях Шварца. Но сохранилось письмо Заболоцкого к ней из Кулунды, помеченное 24 мая 1944 года: "Ты пишешь: "Жизнь прошла мимо...". Нет, это неверно. Когда ты очнешься, отдохнешь, разберешься в своих мыслях и чувствах, ты поймешь, что недаром прошли эти годы..."
   И она "очнулась, отдохнула", - чтобы стать уже окончательной вестницей судьбы. Второе из непредусмотренных событий в жизни поэта оказалось пострашнее лагерей. В 1956 году, в возрасте 48 лет, когда дети были выращены, она ушла от Заболоцкого к Василию Гроссману...
   Та самая Екатерина Васильевна, которая была тише воды ниже травы. Даже при покупке простыней у нее был совещательный голос. Даже подросток Никита "разговаривал с матерью по-мужски".
   Как реагировал Заболоцкий? "Если бы она проглотила автобус, - пишет Николай Чуковский, - он удивился бы меньше..."
   За удивлением последовал ужас. Семья была для Заболоцкого религией, столпом мироздания. Он вообще всегда и всюду вел себя как очень религиозный человек, даром, что имени божьего знать не хотел. Гумилев рядом с ним - ханжа, Ахматова - язычница, если не более того ("Все мы бражники здесь, блудницы..."). И когда гром грянул, он не просто удивился сверх меры, он утратил стержень, вокруг которого строилась его жизнь и вращалась вселенная.
   В известной мере это была расплата - за те годы, когда он "яростно поносил женщин". Женясь, Заболоцкий выстроил для себя схему: все женщины - плохи, зато одна - более чем хорошая.
   В итоге Екатерина Клыкова, обожавшая мужа, в 1956 году не выдержала психологического давления и ушла от него.
  
   Но что же, вдруг, случилось с Екатериной Васильевной? Уйти от мужа, едва оправившегося от инфаркта? От человека, которому вся жизнь была посвящена? Что же, она в одночасье перестала быть "лучшей из женщин", "ангелом-хранителем"? Нет, конечно. Просто в сердечных делах она была еще большим младенцем, чем Заболоцкий, и попалась в первую же ловушку. Не ведала, что творит.
   Для Николая Заболоцкого эта новость стала громом среди ясного неба. Только теперь он смог осознать, что жена, которой отводилась роль прислуги, была для него самым близким человеком. Свои эмоции, страхи, обиды и надежды он попытался излить в стихах. В результате появились замечательные лирические произведения "Можжевеловый куст", "Гроза", "Сентябрь", "Голос в телефоне".
  
  НАТАЛЬЯ РОСКИНА
  
   Неожиданно у 54-летнего поэта вспыхивает роман с его давней поклонницей, 28-летней Натальей Роскиной, которая даже внешне очень сильно напоминает Екатерину Клыкову в молодости. В итоге образы двух женщин не только тесно переплетаются между собой, но и рождают проникновенные по красоте стихи для нового цикла под названием "Последняя любовь". Причем, даже сам Николай Заболоцкий не может ответить на вопрос, которую из двух женщин он действительно любит и боготворит.
  
   Как Заболоцкий был сокрушен, беспомощен и жалок, понять можно из блистательных воспоминаний Наталии Роскиной. Точнее, без них нельзя понять Заболоцкого. Несчастье прибило его к этой одинокой, молодой (28 лет) и очень умной женщине. О любви не было и речи. Заболоцкий хранил телефон какой-то женщины, любившей его стихи, - вот всё, что он о ней знал; она же с юности знала и твердила на память его Столбцы, читала их дочери. Ошарашенный несчастьем, Заболоцкий позвонил Роскиной.
  
  
  
   Ухаживать он не умел до смешного: повез в ресторан, потчевал и почти ничего не мог сказать. Назавтра - то же. И прямо здесь, в ресторане - на второй день знакомства - он сделал ей предложение. Как? Написал на клочке бумаги: "Я п. В. б. м. ж."! Вымолвить не решился. Роскина, всё сразу понявшая, сперва отказывалась, но потом уступила - из уважения к поэту, из жалости к раздавленному человеку, находившемуся между жизнью и смертью.
   Роскина обладала литературным даром, была умна, наблюдательна и честна. Ничего плохого в её поступке усмотреть нельзя. Здесь поразителен ещё один факт: Гроссман приходился ей чем-то вроде приемного отца, опекал ее, еще девчонку, когда отец Роскиной (друг Гроссмана) погиб на фронте. Этим определилось ее отношение к Клыковой. "Екатерина Васильевна заочно стала мне симпатична - это чувство сохранилось навсегда", - пишет она.
  
   Но у Заболоцкого с Роскиной ничего не вышло и не могло выйти. Вышел дивный цикл лирических стихов, "Последняя любовь", единственный в творчестве Заболоцкого, один из самых щемящих и мучительных в русской поэзии.
   Самое парадоксальное в том, что Наталья Роскина, оказавшись женщиной мудрой и дальновидной, после завершения цикла "Последняя любовь" попросту исчезла из жизни поэта. Зато законная супруга, Екатерина, поспешила оставить своего любовника и вернулась в семью.
  
   И вышел второй инфаркт, который и свел поэта в могилу. Чрезвычайно характерно, что героиня цикла едина в двух лицах: одни стихотворения посвящены Роскиной, другие - Клыковой, и Клыковой - большая часть.
   Именно её полюбил он с новой силой; переживал за нее; понял, что и на него ложится доля ответственности за постигшую его катастрофу. Точнее, за катастрофу, постигшую их обоих. Ибо она - вернулась. Тот же Николай Чуковский, близко наблюдавший весь этот обыкновенный ужас, пишет: "Он пережил уход Катерины Васильевны. Но пережить ее возвращения он не мог... Сердце его не выдержало, и его свалил инфаркт...".
   После второго инфаркта Заболоцкий протянул еще около полутора месяцев. Прежде он всю жизнь твердил, что "смерти нет, есть только превращения метаморфозы", что "если человек - часть природы, а природа в целом бессмертна, то и каждый человек бессмертен" (Николай Чуковский). Теперь он знал, что умирает - и умирает навсегда. И принялся составлять свое поэтическое завещание, безжалостно отметая целые платы написанного. Получилось 170 стихотворений и три поэмы.
  
   Он умер 14 октября 1958 года. Но злоключения его не кончились. Раньше замалчивались его лагеря; теперь - усилиями вдовы и сына - еще и семейная катастрофа. Никита Николаевич и Екатерина Васильевна взялись управлять наследием поэта: на долгие десятилетия монополизировали дело переиздания и комментирования его сочинений. Результат оказался опустошительным. Настоящего, полного и выверенного Заболоцкого нет и поныне. Стихи его ни разу не были выстроены правильно. Примечания к ним - анекдотичны.
  
  Жена
  
   Откинув со лба шевелюру,
   Он хмуро сидит у окна.
   В зеленую рюмку микстуру
   Ему наливает жена.
  
   Как робко, как пристально - нежно
   Болезненный светится взгляд,
   Как эти кудряшки потешно
   На тощей головке висят!
  
   С утра он все пишет да пишет,
   В неведомый труд погружен.
   Она еле ходит, чуть дышит,
   Лишь только бы здравствовал он.
  
   А скрипнет под ней половица,
   Он брови взметнет,- и тотчас
   Готова она провалиться
   От взгляда пронзительных глаз.
  
   Так кто же ты, гений вселенной?
   Подумай: ни Гете, ни Дант
   Не знали любви столь смиренной,
   Столь трепетной веры в талант.
  
   О чем ты скребешь на бумаге?
   Зачем ты так вечно сердит?
   Что ищешь, копаясь во мраке
   Своих неудач и обид?
  
   Но коль ты хлопочешь на деле
   О благе, о счастье людей,
   Как мог ты не видеть доселе
   Сокровища жизни своей?
   1948
  
   СЕРГЕЙ ЕСЕНИН
  
  
   ЖЕНЩИНЫ СЕРГЕЯ ЕСЕНИНА
  
  "Как бы ни клялся я кому-либо в безумной любви, как бы я ни уверял в том же сам себя, - все это, по существу, огромнейшая и роковая ошибка. Есть нечто, что я люблю выше всех женщин, выше любой женщины, и что я ни за какие ласки и ни за какую любовь не променяю. Это - искусство..."
   Есенин
  
  
  Анна Изряднова - первая возлюбленная поэта. Ему было тогда всего лишь 17 лет. В этом (гражданском) браке у Есенина родился сын.
  
  Весной 1917 года два бездомных поэта - Сергей Есенин и Алексей Ганин ночевали в редакции газеты "Дело народа" и сдружились с машинисткой Зиной Райх. Она поехала с ними на параходе в Соловки. Поездку оплатила Зинаида, - у поэтов денег не было. После поездки в Соловки Сергей и Зинаида обвенчались. Зинаида Райх - революционерка, друг Мейерхольда, влюбилась в Есенина, была его женой, родила ему дочку Танюшу! Вышла замуж за Мейерхольда после разрыва с поэтом. (я перепроверила факты по книгам!!!). Вот диалог между Есениным и Мейерхольдом:
  
  - Знаешь, Серёжа, я ведь в твою жену влюблён, если поженимся, сердиться на меня не будешь?
  - Возьми её, сделай милость... По гроб благодарен буду,- ответил Есенин, кривляясь и поклонившись
  Мейерхольду.
  
  
  ЛИДИЯ КАШИНА
  
  
  
  Сергей Есенин родился в крестьянской семье в 1895 году. С 1904 по 1912 год учился в Константиновском земском училище и в Спас - Клепиковской школе.
   До 1912 года, судя по воспоминаниям друзей поэта, тот вспоминал лишь двух женщин того периода.
   Это была помещица Кашина, с которой у Есенина был роман, и односельчанка поэта, с которой тот потом долго переписывался.
   Был ли у них до 1912 года секс или нет неизвестно.
   Есенин был не из тех мужчин, что хвалился своими победами.
   Однако, доподлинно известно, что у Кашиной поэт позже неоднократно ночевал и временами даже жил.
   Что-то не верится, чтобы он там просто так СПАЛ.
   Как бы там не было, роман у них был, Сергей любил Кашину, и мать его неоднократно выступала против их отношений.
  
  
  
  Лидия Кашина
  
   Я думаю, что если бы там было просто чтение стихов, то и говорить бы было бы не о чем.
   Так что Лидия Кашина была женщиной Есенина, и именно ей Есенин посвятил поэму "Анна Снегина".
   Как рассказывала Екатерина, сестра поэта:
  
   "Была буря.
   Мать вернулась сердитая. Оказалось, оборвался канат, и паром понесло к шлюзам, где он мог разбиться о щиты. Паром спасли, Сергея на нем не было. Желая развеселить мать, я прочитала свое стихотворение. Оно ей понравилось.
   Настала ночь.
   Мать несколько раз ходила на барский двор, но Кашина еще не возвращалась. Мало того, кучер Иван, оказалось, вернулся с дороги, и Сергей с барыней поехали вдвоем.
   - Если бы Иван с ними был, мужик он опытный, все бы спокойней было, - ворчала мать.
   Поздно ночью вернулся Сергей.
   Утром мать рассказала ему о моем стихотворении. Сергей смеялся, хвалил меня, а через несколько дней написал стихотворение, в котором он как бы отвечал на мои стихи:
  
   Не напрасно дули ветры,
   Не напрасно шла гроза.
   Кто-то тайный тихим светом
   Напоил мои глаза.
  
   Мать больше не пробовала говорить о Кашиной с Сергеем.
   И когда маленькие дети Кашиной, мальчик и девочка, приносили Сергею букеты из роз, только качала головой. В память об этой весне Сергей написал стихотворение Л. И. Кашиной "Зеленая прическа...".
  
   Е. Есенина, с. 44-46.
   ***
  
   Зеленая прическа,
   Девическая грудь,
   О тонкая березка,
   Что загляделась в пруд?
   И мне в ответ березка:
   "О любопытный друг,
   Сегодня ночью звездной
   Здесь слезы лил пастух.
   Луна стелила тени,
   Сияли зеленя,
   За голые колени
   Он обнимал меня..."
   Есенин. Посвящение Лидии Кашиной. 1918 г.
   ***
  
  
  Лидия Кашина
  
   "Хотел провести зиму восемнадцатого года в деревне, работать, читать, следить за жизнью и литературой, но переждать в деревне. Кашину выгнали из дома, пришли сведения, что отбирают ее дом в Москве. Она поехала в Москву, он поехал ее провожать. Первое время жил у нее. Очень отрицательно (отзывался о происходящем) в разговорах с ней".
   Коллективная запись рассказа Кашиной и С. А. Толстой
  
  Односельчанка поэта Маша Бальзамова
  
  
  
  А. П. Бальзамова (слева) и А. А. Сардановская
  
   Есенин даже сватался к ней. Но ему было отказано. Известно, что они долго встречались в Константиново. Был секс или нет также неизвестно. Скорее всего, судя по письмам Сергея Александровича к предмету своих чувств, секса не было.
   Ясно одно - Сергей Есенин любил эту девушку.
  
   Остались письма поэта к ней.
   "...Она просила меня быть ее другом. Я согласился. Эта девушка тургеневская Лиза ("Дворянское гнездо") по своей душе. И по всем качествам, за исключением религиозных воззрений. Я простился с ней, знаю, что навсегда. Но она не изгладится из моей памяти при встрече с другой такой же женщиной.
   Есенин - А. Панфилову. Москва, август 1912 г.
   Тяжелая, безнадежная грусть!
   "Я не знаю, что делать с собой. Подавить все чувства? Убить тоску в распутном веселии? Что-либо сделать с собой такое неприятное? Или - жить, или - не жить? И я в отчаянии ломаю руки, - что делать? Как жить? Не фальшивы ли во мне чувства, можно ли их огонь погасить? И так становится больно-больно, что даже можно рискнуть на существование на земле".
   Есенин - М. П. Бальзамовой. Константинове, июль 1912 г.
  
   "Ох, Маня! Тяжело мне жить на свете, не к кому и голову склонить, а если и есть, то такие лица от меня всегда далеко и их очень-очень мало, или, можно сказать, одно или два. Так, Маня, я живу".
   Есенин - М. П. Бальзамовой. Константинове, 1912 г.
  
   "Живу я в конторе Книготоргового т-ва "Культура", но живется плохо. Я не могу примириться с конторой и с ее пустыми людьми. Очень много барышень, и очень наивных.
   В первое время они совершенно меня замучили. Одна из них, черт ее бы взял, - приставала, сволочь, поцеловать ее и только отвязалась тогда, когда я назвал ее дурой и послал к дьяволу."
  
   Есенин - М. П. Бальзамовой. Москва, 14 октября 1912 г.
   "Я знаю, ты любишь меня; но подвернись к тебе сейчас красивый, здоровый и румяный с вьющимися волосами, другой, - крепкий по сложению и обаятельный по нежности, - и ты забудешь весь мир от одного его прикосновения, а меня и подавно, отдашь ему все свои чистые, девственные заветы. И что же, не прав ли мой вывод?
   Есенин - М. П. Бальзамовой. Москва, 1912-1913 гг.
  
   " ...Желаешь если, я познакомлю вас письмами с М. Бальзамовой, она очень желает с тобой познакомиться, а при крайней нужде, хотя в письмах" .
   Есенин - Г. А. Панфилову. Москва, октябрь 1912 г.
  
   "...Э? Ты не жди от синьорины Бальзамовой ответа. Я уже с ней прикончил чепуху. Право слово, впоследствии это для нее будет вредно, если она будет возжаться за мной. Письмами ее я славно истопил бы печку, но черт меня намекнул бросить их в клозет. И что же... Бумага, весом около пуда, все засорила, и, конечно, пришлось звать водопроводчика. И с ними-то беда, а с ней бы еще хуже.
   Хорошо, все так кончилось. При встрече - слезы, при расставании - смех и гордость.
   Славно! Конец не начинающегося романа!
   Есенин - Г. А. Панфилову. Москва, ноябрь 1912 г.
   " ...Прости меня, если тебе обидно слышать мои упреки, - ведь это я любя. Ты могла ответить Панфилову, и то тогда ничего бы не было. Долго не получая письма, я написал ему, что между тобой и мной все кончено. (Я так думал.)
   Есенин - М. П. Бальзамовой. Москва, 26 января 1913 г.
  
   ...Я боюсь только одного: как бы тебя не выдали замуж. Приглянешься кому-нибудь и сама... не прочь - и согласишься. Но я только предполагаю, а еще хорошо-то не знаю. Ведь, Маня, милая Маня, слишком мало мы видели друг друга. Почему ты не открылась мне тогда, когда плакала? Ведь я был такой чистый тогда, что и не подозревал в тебе этого чувства.
   Есенин - М. П. Бальзамовой. Москва, июнь 1913 г.
  
   Если тебе нравится эта игра, но я говорю, что так делать постыдно; если ты не чувствуешь боли, то, по крайней мере, я говорю, что мне больно.
   Я и так не видал просвета от своих страданий. Неужели ты намерена так подло меня мучить. Я пошел к тебе с открытою душой, а ты мне подставила спину, - но я не хочу, я и так без тебя истомился.
   Довольно! Довольно!
   Есенин - М. П. Бальзамовой. Москва, июнь (?) 1913 г.
  
   "... Моя просьба осталась тщетною. Вероятно, я не стою Вашего внимания. Конечно, Вам низко или, быть может, трудно написать было 2 строчки; ну, так прошу извинения, в следующий раз беспокоить не стану. Успокойтесь, прощайте!
   Есенин - М. П. Бальзамовой. Москва, июнь 1913 г.
  
   ...Ты называешь меня ребенком, но - увы - я уже не такой ребенок, как ты думаешь, меня жизнь достаточно пощелкала, особенно за этот год,
   Есенин - М. П. Бальзамовой. Москва, октябрь (?) 1913 г.
  
   ***
   "У меня было три тысячи женщин!" - похвастался как-то Сергей Есенин приятелю Мариенгофу.
   На его недоверчивое: "Вятка, не бреши!" Заулыбался: "Ну, триста. Ну, тридцать".
  
   Источник: Тормышов Владимир Станиславович (mage666@list.ru)
  
  Анна Романовна Изряднова
  
  Первая
  
  
  
  В 1912 году Сергей Есенин в 17 - летней возрасте приехал покорять Москву. Считая себя поэтом, Есенин отказался работать с отцом в мясной лавке приказчиком и сам выбрал место с крохотным жалованьем в типографии, рассчитывая здесь печатать свои стихотворения. В корректорской никто из сотрудников его поэтом не признаёт (ещё бы, они готовят к изданию произведения великих русских поэтов!), а редакции газет и журналов, где юноша показывает свои стихи, отказываются их публиковать. Только курсистка Аня, Анна Изряднова, также служившая корректором у Сытина, сумела в мальчишке, который был моложе ее на четыре года, увидеть настоящего поэта. Как она его понимала! Как она любила его!
  В выходные дни они вместе ходят на занятия в университет Шанявского, много говорят о поэзии, литературе. После работы Есенин провожает Анну до дома во 2-м Павловском переулке, а потом возвращается на Серпуховку, где живёт с отцом в небольшой комнате.
  
  Анна стала его первой женщиной. Сергей почувствовал себя взрослым мужчиной, мужем. Для Есенина этот период стал самым изобильным в его творчестве. Он написал 70 прекрасных стихотворений. Именно с этого времени он состоялся как поэт. Несомненно, его творческому росту способствовало проживание в Москве, общение с литераторами и издателями, занятия в университете Шанявского, работа в корректорской, но главное - его любовь к Анне. Это соединение таланта и любви в жизни поэта следует считать "изрядновским" периодом. И совсем не случайно в это время появились главные строки:
  
  Если крикнет Рать святая:
  "Кинь ты Русь, живи в раю!"
  Я скажу: "Не надо рая.
  Дайте родину мою".
  
  21 марта 1914 года Анна забеременела и несколько месяцев старательно скрывала беременность от всех. Шло время. На шестом месяце скрывать беременность от родных далее Анна не могла. Известие о внебрачных отношениях и ожидание ребёнка тяжело было принято в семье Изрядновых. Анна вынуждена была уйти. Она сняла комнату около Серпуховской заставы и стала с Есениным жить совместно.
  Работа, дом, семья, Анна ждет ребенка, и на поэзию уже сил и времени не хватает. Для вдохновения Сергей уезжает в Крым. Один. Вернулся полный впечатлений и вдохновения. Он бросил работу и целыми днями писал стихи. Анна не перечила и ничего не требовала от него. Просто любила. Ему же было так удобно.
  В декабре 1914 года Есенин отвез жену в роддом. Страшно гордился, когда родился сын. К возвращению Анны из больницы отмыл комнату до блеска, приготовил обед. 19-летний отец с удивлением вглядывался в крошечное личико сына, отыскивая в нем свои черты, и никак не мог налюбоваться. Назвал малыша Георгием, Юрочкой.
  В своих воспоминаниях Анна Романовна писала:
  ...В конце декабря у меня родился сын. Есенину пришлось много канителиться со мной (жили мы только вдвоём). Нужно было меня отправить в больницу, заботиться о квартире. Когда я вернулась домой, у него был образцовый порядок: везде вымыто, печи истоплены, и даже обед готов и куплено пирожное, ждал. На ребёнка смотрел с любопытством, всё твердил: "Вот я и отец". Потом скоро привык, полюбил его, качал, убаюкивал, пел над ним песни. Заставлял меня, укачивая, петь: "Ты пой ему больше песен". В марте 1915 года поехал в Петроград искать счастья. В мае этого же года приехал в Москву, уже другой. Немного побыл в Москве, уехал в деревню, писал хорошие письма. Осенью заехал: "Еду в Петроград". Звал с собой... Тут же говорил: "Я скоро вернусь, не буду жить там долго".
  Но Есенин к Анне не вернулся. В столице его приняли восторженно. Вскоре вышла первая книжка стихов. Шла первая мировая война. Поэта призвали в армию. Он служил в санитарном поезде, доставляя с фронта раненых. Потом произошла Февральская революция. Поэт дезертировал из армии Керенского. Летом 1917 года со своим другом, поэтом Алексеем Ганиным, решил уехал в провинцию. С ними увязалась знакомая Зинаида Райх.
  
  Зинаида Николаевна Райх
  
  Любимая
  
  
  
  Летом 1917 года Есенин с приятелем зашли в редакцию газеты "Дело народа", где Сергей познакомился с секретаршей Зиночкой. Зинаида Райх была редкая красавица. Таких он еще не видел.
  Через три месяца после знакомства они обвенчались в маленькой церквушке под Вологдой, искренне веря, что будут жить долго, счастливо и умрут в один день. Вернувшись, поселились у Зинаиды. Ее заработка хватало на двоих, и она старалась создать Сереже все условия для творчества.
  
  
  
  Есенин был ревнив. Выпив, становился просто невыносим, устраивая беременной жене безобразные скандалы. Он любил по-русски: сначала бил, а потом валялся в ногах, вымаливая прощение.
  В 1918 году семейство Есениных покинуло Петроград. Зинаида поехала в Орел к родителям рожать, а Сергей вместе с другом снял в центре Москвы комнатенку, где зажил по-холостяцки: попойки, женщины, стихи...
  
  
  
  Дочь родилась в мае 1918 года. Зинаида назвала ее в честь матери Сергея - Татьяной. Но когда жена с маленькой Танечкой приехали в Москву, Сергей их встретил так, что уже на следующий день Зинаида уехала обратно. Потом Есенин просил прощения, они мирились, и опять начинались скандалы. После того как он избил ее, беременную вторым ребенком, Зинаида сбежала от него к родителям окончательно. Зимой Зинаида Николаевна родила мальчика. У Есенина спросила по телефону: "Как назвать?" Есенин думал-думал, выбирая не литературное имя, и сказал: "Константином". После крещения спохватился: "Черт побери, а ведь Бальмонта Константином зовут". Смотреть сына не поехал. Заметив на ростовской платформе меня, разговаривающим с Райх, Есенин описал полукруг на каблуках и, вскочив на рельсу, пошел в обратную сторону... Зинаида Николаевна попросила: "Скажите Сереже, что я еду с Костей. Он его не видал. Пусть зайдет взглянет. Если не хочет со мной встречаться, могу выйти из купе". Есенин все-таки зашел в купе глянуть на сына. Посмотрев на мальчика, сказал, что тот черненький, а Есенины черные не бывают". Позднее кто-то вспоминал еще, что З. Райх, уже живя с Мейерхольдом, требовала у Есенина деньги на обучение их дочери.
  Впоследствии Зинаида стала актрисой в театре знаменитого режиссера Всеволода Мейерхольда. 2 октября 1921 года народный суд г. Орла вынес решение о расторжении брака Есенина с Райх, она вышла замуж за Мейерхольда. Знаменитый режиссер воспитывал Костика и Танечку, а Есенин в доказательство любви к детям носил их фотографию в нагрудном кармане.
  
  Галина Бениславская
  
  Хорошая
  
  
  
  В жизни Сергея Есенина много неясного, кроме, пожалуй, его убийства и этой, хотя и сложной, но вместе с тем искренней любви к нему Галины Бениславской...
  4 ноября 1920 года на литературном вечере "Суд над имажинистами" Есенин познакомился с Галиной Бениславской. Вскоре Есенин и Бениславская стали близки. Галина забыла, что у выдающихся поэтов любвеобильные сердца. 3 октября 1921 года, в день рождения Есенина, в мастерской художника Якулова собралась компания. После выступления в концерте к Якулову привезли известную американскую танцовщицу Дункан. 46-летняя Айседора, зная всего 20-30 русских слов, услышав стихи Есенина, сразу поняла необыкновенный талант молодого поэта и первая назвала его великим русским поэтом. Не раздумывая, она увезла Есенина к себе в особняк. В комнату Бениславской он не пришёл.
  После почти полуторагодового путешествия за границей Есенин возвратился на родину, но жить со стареющей и ревнивой танцовщицей не стал. Из фешенебельного особняка поэт вновь пришёл в комнату Бениславской в многонаселённой коммунальной квартире.
  
  
  
  Так беззаветно, как любила Галина, редко любят. Есенин считал ее самым близким другом, но не видел в ней женщину. Стройная, зеленоглазая, косы чуть не до полу, а он не замечал этого, о своих чувствах к другим рассказывал.
  Галина оторвала его от Дункан, старалась отвадить и от друзей-собутыльников, ждала ночами у двери. Помогала, чем могла, бегала по редакциям, выбивая гонорары. И телеграмму в Крым Айседоре дала она же. Галина считала его своим мужем, он же говорил ей: "Галя, вы очень хорошая, вы самый близкий друг, но вас я не люблю..." Есенин приводил в ее дом женщин и тут же ее утешал: "Я сам боюсь, не хочу, но знаю, что буду бить. Вас не хочу бить, вас нельзя бить. Я двух женщин бил - Зинаиду и Изадору - и не мог иначе. Для меня любовь - это страшное мучение, это так мучительно".
  Галина все ждала, когда же он увидит в ней не только друга. Но так и не дождалась. В 1925 году он женился... на Сонечке Толстой.
  27 декабря 1925 года оборвалась жизнь Есенина. Бениславская оказалась в психиатрической клинике. Жизнь для неё потеряла смысл.
  
  
  
  Холодным декабрьским днем 1926 года на безлюдном Ваганьковском кладбище в Москве около скромной могилы Сергея Есенина стояла молодая женщина. Год назад в ленинградской гостинице "Англетер" оборвалась жизнь тридцатилетнего поэта. Женщина на похоронах не была. Потом достала листок бумаги и быстро набросала несколько строк: "Самоубилась" здесь, хотя и знаю, что после этого еще больше собак будут вешать на Есенина. Но и ему, и мне это будет все равно. В этой могиле для меня все самое дорогое, поэтому напоследок наплевать на Сосновского и общественное мнение, которое у Сосновского на поводу". Некоторое время она стояла неподвижно, затем достала пистолет.
  Так закончилась жизнь 29-летней Галины Бениславской, беззаветно любившей поэта.
  Самоубийство Галины Бениславской всех потрясло. Похоронили её рядом с Есениным 7 декабря. На памятнике начертали слова: "Верная Галя".
  
  Айседора Дункан
  
  Дорогая
  
  
  
  Айседора Дункан не говорила по-русски, Есенин не понимал по-английски. Но это не мешало их любви.
  Однажды великую американскую балерину Айседору Дункан, приехавшую в 1921 году в Россию, пригласили на творческий вечер... Она подняла глаза от бокала и увидела Его. Он начал читать стихи. Айседора не понимала ни слова, но не могла оторвать от него взгляда. А он декламировал, глядя только на нее. Казалось, что в комнате больше никого нет. Закончив читать, Есенин спустился с возвышения и попал в ее объятия.
  "Изадора! Моя Изадора!" - Есенин опустился перед танцовщицей на колени. Она поцеловала его в губы и произнесла: "За-ла-тая галава, за-ла-тая га-ла-ва". Это была любовь с первого взгляда, кипучая страсть, ураган. И не важно, что Айседора почти не говорила по-русски, а Сергей не знал английского. Они понимали друг друга без слов, потому что были похожи - талантливы, эмоциональны, бесшабашны...
  С той памятной ночи Есенин переехал в квартиру Айседоры. Есенинские друзья-поэты с удовольствием ходили в этот гостеприимный дом, хотя никак не могли поверить, что гуляка и сердцеед искренне полюбил женщину, которая почти в два раза старше его.
  
  
  
  Балерина с мировым именем была богата и готова все отдать, только чтобы ее любимый Есенин был счастлив. Кутежи, шампанское, фрукты, подарки. Она оплачивала все.
  Но уже через несколько месяцев есенинская страсть угасла, и начались скандалы. В пьяном угаре он кричал: "Дунька, пляши". И она танцевала перед ним и его собутыльниками, без слов показывая и свою любовь, и унижение, и гордость, и негодование. Она видела, что ее любимый спивается, и, чтобы спасти его, решила увезти за границу.
  2 мая 1922 года Есенин и Дункан зарегистрировали брак. "Теперь я - Дункан!" - кричал Есенин, когда они вышли из загса. Злые языки утверждали, что он был влюблен не столько в Дункан, сколько в ее мировую славу. Они уехали сначала в Европу, затем в Америку.
  Но там он из великого поэта стал просто мужем Дункан. От этого злился, пил, гулял, бил, потом каялся и объяснялся в любви.
   Не гляди на ее запястья
   И с плечей ее льющийся шелк.
   Я искал в этой женщине счастье,
   А нечаянно гибель нашел.
  
  В Советской России ему было очень тяжело, а без России - невозможно. И чета Есениных - Дункан вернулась обратно. Она чувствовала, что брак разваливается, безумно ревновала и мучилась. Отправившись на гастроли в Крым, Айседора ждала там Сергея, который обещал вскоре приехать. Но вместо него пришла телеграмма: "Я люблю другую, женат, счастлив. Есенин".
  Этой другой стала его поклонница Галина Бениславская.
  Айседора пережила Сергея на полтора года - кончина наступила в веселой курортной Ницце. Соскользнув с ее плеча, длинный шарф попал в колесо со спицами набиравшего скорость автомобиля, в котором сидела танцовщица, намотался на ось и мгновенно удушил Дункан.
  
  Софья Андреевна Толстая
  
  Милая
  
  
  
  Есенин гордился тем, что породнился с Толстым, женившись на его внучке Софье
  
  
  
  5 марта 1925 года - знакомство с внучкой Льва Толстого Софьей Андреевной Толстой. Она была младше Есенина на 5 лет, в ее жилах текла кровь величайшего писателя мира. Софья Андреевна заведовала библиотекой Союза писателей. Как и большинство интеллигентных девиц того времени, она была влюблена в поэзию Есенина и немножко в самого поэта. 29-летний Сергей робел перед аристократизмом и невинностью Софьи.
  В 1925 году состоялась скромная свадьба. Сонечка была готова, как и ее знаменитая бабушка, посвятить всю жизнь мужу и его творчеству.
  
  
  
  Все было на удивление хорошо. У поэта появился дом, любящая жена, друг и помощник. Софья занималась его здоровьем, готовила его стихи для собрания сочинений. И была абсолютно счастлива.
  Есенин продолжал жить жизнью, где всегда находилось место пьяным кутежам и любовным интрижкам с поклонницами.
  
  "Что случилось? Что со мною сталось? Каждый день я у других колен", - писал он о себе. И отчего-то чувствовал свою скорую смерть:
  
  "Я знаю, знаю. Скоро, скоро,
  Ни по моей, ни чьей вине
  Под низким траурным забором
  Лежать придется так же мне".
  
  Это писал 30-летний красавец, недавно женившийся на обожавшей его милой и умной девушке, поэт, чьи сборники разлетались прямо из типографии.
  Софья Толстая - еще одна не сбывшаяся надежда Есенина создать семью. Вышедшая из аристократической семьи, по воспоминаниям друзей Есенина, очень высокомерная, гордая, она требовала соблюдения этикета и беспрекословного повиновения. Эти ее качества никак не сочетались с простотой, великодушием, веселостью, озорным характером Сергея.
  Пишет Ольга Константиновна Толстая:
  
  "... Нет слов, чтоб описать тебе, что я пережила за эти дни за несчастную Соню. Вся эта осень, со времени возвращения их из Баку, это был сплошной кошмар. И как Соня могла это выносить, как она могла продолжать его любить - это просто непонятно и, вероятно, объясняется лишь тайной любви. А любила она его, по-видимому, безмерно... Его поступки... безумную, оскорбительную ревность - она все объясняла болезнью и переносила безропотно, молчаливо, никогда никому не жалуясь... В конце ноября или начале декабря он сам решил начать лечиться и поместился в клинику, но скоро заскучал... Явился домой 21-го декабря уже совершенно пьяный с бутылкой в руках... 23-го вечером мне звонит Соня и говорит: "Он уехал..." И в первый раз в голосе Сони я почувствовала усталость, досаду, оскорбление. Тогда я решилась сказать: "Надеюсь, что он больше не вернется".
  Дня через два Ольга Константиновна Толстая, мать Сони, пришла к ней. "Соню я застала страшно мрачной, совершенно безжизненной: она днями лежала на диване, не говоря ни слова, не ела, не пила..."
  Соне выпал горький жребий: пережить ад последних месяцев жизни с Есениным. А потом, в декабре 1925-го, ехать в Ленинград за его телом.
  "Кто я? Что я? Только лишь мечтатель,
  Синь очей утративший во мгле,
  И тебя любил я только кстати,
  Заодно с другими на земле".
  
   Свою любовь последняя жена Есенина пронесла через всю свою жизнь.
  
   Источники: "Новая литературная сеть", info@sesenin.ru
  
  ...И ДРУГИЕ
  
  Августа Миклашевская
  
  
  
  Воспоминания Миклашевской о Есенине
  
  В августе 1923 года произошла встреча Есенина с актрисой Московского Камерного театра. Вскоре Августа Миклашевская стала счастливой соперницей Дункан. Но несмотря на страстную увлечённость молодым поэтом, она смогла подчинить сердце разуму. Именно Августе Миклашевской Есенин посвятил 7 стихотворений из знаменитого цикла "Любовь хулигана".
  Заметался пожар голубой,
  Позабылись родимые дали,
  В первый раз я запел про любовь,
  В первый раз отрекаюсь скандалить.
  Был я весь как запущенный сад,
  Был на женщин и зелие падкий.
  Разонравилось пить и плясать
  И терять свою жизнь без оглядки
  
  ...
  
  Я б навеки пошёл за тобой
  Хоть в свои, хоть в чужие дали...
  В первый раз я запел про любовь,
  В первый раз отрекаюсь скандалить.
  
   С. Есенин. 1923
  
  Долгое время она работала в Брянском драматическом театре. Августа Леонидовна провела в нем три сезона и прежде всего запомнилась зрителям в роли Пановой по пьесе Тренева "Любовь Яровая", в спектаклях "Ее путь", "Шут на троне" и других. Особенно блистательно Августа Леонидовна выступила в постановке пьесы "На дне" Горького. Случилось это уже после смерти Есенина.
  А познакомился с первой красавицей Московского камерного театра поэт уже на закате жизни, в конце лета 1923 года. Сделала это жена его друга Мариенгофа, тоже актриса, Анна Никритина. Есенин только что возвратился из-за границы, куда ездил вместе с Айседорой Дункан, и, не удовлетворенный поездкой, искал спасения в вине и поэзии.
  
  
  
  - В один из вечеров Есенин повез меня в мастерскую Коненкова. Обратно шли пешком. Долго бродили по Москве, он был счастлив, что вернулся домой, в Россию. Радовался всему, как ребенок. Трогал руками дома, деревья... Уверял, что все, даже небо и Луна, другие, чем там. Рассказывал, как ему трудно было за границей, - так пишет о том периоде их жизни Миклашевская.
  Этой женщине с "задумчивыми глазами", как назвал ее поэт - эпиграммист Герман, Есенин посвятил целый цикл лирических стихотворений. Среди них такие известные, как "Ты такая же простая, как все", "Вечер черные брови насопил, "Пускай ты выпита другим", и т. д. А на сборнике "Москва кабацкая" он подписал: "Милой Августе Леонидовне со всеми нежными чувствами, которые выражены в этой книге".
  После того как в кафе торжественно преподнес ей журнал, последовал скандал. За соседним столиком кто-то громко и нехорошо отозвался о них. Поэт не выдержал и вспылил. Успокоить его смогла лишь пришедшая сестра Катя. Вместе с Миклашевской они отвезли его домой и уложили спать.
  С Миклашевской связан еще один малоизвестный эпизод его жизни. В день своего рождения Есенин пришел к ней в гости в крылатке и широком цилиндре. Взял ее под руку и, сконфузившись, тихо спросил: "Это очень смешно? Но мне так хотелось хоть чем-нибудь быть похожим на Пушкина". Вскоре в "Стойле Пегаса" в дружеском кругу отмечалась их помолвка, о которой журналист Литовский вспоминал так: "Очень скромно одетый, какой-то умиротворенный, непривычно спокойный Есенин и Миклашевская под тонкой синеватой вуалью - зрелище блоковское. Есенин сидел тихо, молча, следя глазами за каждым движением Миклашевской... Счастливы друзья, видевшие Есенина в эту пору его последней, осенней любви".
  Дальнейшим их отношениям не суждено было развиться. Через год Есенина не стало.
  Августа Миклашевская прожила долгую 86-летнюю жизнь. На концертах, посвященных Есенину, она отказывалась читать стихи, которые он посвятил ей.
  
   Надежда Вольпин
  
  
  
  Отец Надежды Вольпин, Давид Самуилович, окончил Московский университет, практиковал как юрист, перевёл на русский язык книгу Д. Фрэзера "Фольклор в Ветхом завете"; мать, Анна Борисовна Жислина, окончила Варшавскую консерваторию и преподавала музыку. Сестра драматурга Михаила Давыдовича Вольпина.
  Надежда Вольпин в 1917 году окончила "Хвостовскую" гимназию и поступила на естественное отделение физико-математического факультета Московского университета, который оставила, проучившись около года.
  Ещё в гимназии стала писать стихи (раннее творчество не сохранилось). В 1920 году примкнула к группе имажинистов, выступала с чтением стихов с эстрады (в "Кафе поэтов", "Стойле Пегаса"). С этого же года началась её дружба с Сергеем Есениным, затем она некоторое время жила с ним в гражданском браке. В 1924 году, уже после разрыва с Есениным, родился её единственный сын Александр Сергеевич Есенин-Вольпин - поэт, известный диссидент, математик. Позднее Надежда Давидовна вышла замуж за ученого Михаила Волькенштейна.
  Занималась переводами с английского, немецкого, французского, латыни. Переводила Гёте, Овидия, Вальтера Скотта, Конана Дойла, Мериме, Гюго, Голсуорси, Фенимора Купера. Выучив в Ашхабаде, где она находилась в эвакуации во время войны, туркменский язык, она переводила туркменскую поэзию.
  В 1984 издала свои мемуары "Свидание с другом", в основном посвящённые юности и Сергею Есенину. В архиве хранятся воспоминания о дружбе с Мандельштамом, Пастернаком, Маяковским.
  
  В последние годы жизни жила в писательском доме в районе метро Аэропорт.
  
  
   КРЫЛОВ ИВАН АНДРЕЕВИЧ
  
  
  
  
  Иван Андреевич всю жизнь прожил холостяком. Хотя женщин любил и уважал. И даже несколько раз всерьез подумывал о женитьбе. Но за шаг до решения останавливался и шел на попятный. И все же был в его жизни момент, когда он решился таки "переломить судьбу" - жениться и жить как все.
  
  Однажды, не принимая во внимание надвигавшуюся ночь, крепчавший мороз и разыгравшуюся метель - он жил тогда в деревне, а невеста - за сотню верст, в Нижнем - Крылов сел в кибитку и помчался в город. Сбился с дороги... Закутался с головой в тулуп и стал дожидаться окончания пурги... Заснул... Утром, уже почти замерзшего, его нашли крестьяне. Лошади погибли, но сам Крылов выжил. После этого случая он перестал делать "глупости", окончательно успокоился и стал таким, каким его знали все. Как пишет Гордин, "словно бы, не справившись с его сильным и выносливым телом, убийца-мороз сумел заледенить его нежную душу, которая все никак не могла оттаять..."
  
  По словам Олениной, Крылов "был чрезвычайно скромен и стыдлив до конца жизни; легко можно было его заставить краснеть. Ненавидел непристойных женщин. От души уважал женщин с хорошими правилами и скромными и любил женское общество. Несравненно выше ставил женщин в сравнении мужчин касательно добродетели". Если прибавить к этим качествам и всегда ровное настроение, и блестящее остроумие, и умение выслушать собеседника, станет понятно, почему Крылов был желанным гостем в любой гостиной. И почему его любили женщины.
  
  Одно время Крылов был влюблен в актрису. Красотку Грушеньку содержали двое: генерал Скворцов и статский советник Ржевский. Друг о друге, как и о Крылове, они, разумеется, ничего не знали. У каждого был свой день приема. Однажды генерал, решив навестить свою Грушеньку в неурочный час, застал у нее Крылова. Тот представился генералу как доктор медицины Рейнбот (такой доктор действительно существовал - работал вместе с Крыловым в театре, где выступала Грушенька) - его якобы срочно вызвали к заболевшей актрисе. Генерал поверил и позднее советовался с Иваном Андреевичем по поводу ломоты в пояснице. А тот, расспросив, как ломит и куда отдает боль, неизменно советовал растирать поясницу водкой с уксусом.
  
  Однажды, проезжая мимо книжной лавки, генерал увидел выставленный в окне портрет Крылова.
  
  - А знаете ли, сударь, - сказал он Крылову, встретив его в Грушеньки, - у вас большое сходство с этим сочинителем... забыл прозвание... просто одно лицо...
  
  - Ваше превосходительство, верно, имеете в виду баснописца Крылова, - сказал Крылов. - Мне многие это говорят.
  
  В театре, видя Крылова в первом ряду кресел, генерал всегда спрашивал у кого-нибудь: "Кто это там, Крылов или Рейнбот?" - "Крылов", - отвечали ему. - "Одно лицо", - говорил генерал и удивлялся странным причудам натуры.
  "Для счастья нужны две вещи: плохое сердце и хороший желудок", - утверждает французская пословица. Крылов обладал двумя этими достоинствами в полной мере. Вообще, Иван Андреевич прожил счастливую жизнь. Его возвышали, но при этом ему никто не завидовал. О нем заботились, но никто не ждал от него благодарности. Ему легко прощали и острые слова, и неблаговидные поступки. У него даже не было врагов - и это у него, образцового эгоиста! Его басни, без преувеличения, читал и учил наизусть "всяк, знающий грамоте". Великодушная Россия наградила его титулом великого писателя и философа-мудреца, хотя ни тем, ни другим он не был. Самолюбивый и равнодушный к другим, малосимпатичный и внешностью и образом жизни человек, он был обласкан и любовью, и успехом, и славой. "Я, что иной моряк, с которым оттого только и беда не случалась, что он не хаживал далеко в море", - признавался Крылов на официальном праздновании пятидесятилетнего юбилея своей литературной деятельности. Он не жалел об утраченном, не мечтал о будущем и легко довольствовался тем, что имел.
  
  Знаменитый римский философ Марк Аврелий однажды записал в свой дневник: "Мы несчастны, когда к чему-то привязываемся. Мы забываем, что в любой момент это может быть отнято у нас. Да и сами мы, если хорошенько подумать, себе не принадлежим. Так к чему же можно привязываться в таком потоке проходящих мимо явлений, на чем остановиться? Любить эти явления - все равно, что любить пролетающих мимо птиц". Неизвестно, были ли знакомы эти слова Крылову. Известно, что вся его жизнь могла бы служить иллюстрацией к ним.
  
   Источник: Авторский сайт Александра Казакевича
  
   И. А. КРЫЛОВ И ЖЕНЩИНЫ
  
  Иван Андреевич Крылов, прославленный русский баснописец, с младых ногтей проявил себя крайне неуклюжим человеком. Танцмейстер, которому было поручено обучить юного Ванюшу танцам, после нескольких уроков прибежал к его родителям весь красный и закричал, что готов "тысячу раз учить танцевать медвежонка, чем этого тюфяка!"
  
  Унизительное имечко "тюфяк", которым его дразнили местные недоросли, приклеилось к нему надолго - "тюфяк" был слишком ленив, чтобы гоняться за обидчиками. Поступив на службу, Иван Андреевич получил новую кличку - "раззява": переписывая важные канцелярские бумаги и по обыкновению о чем-то задумавшись, частенько писал в них по нескольку строк подряд одно и то же слово.
  Пройти в чьей-то гостиной меж столиком и диваном и не опрокинуть их - для Крылова было равносильно подвигу. Если он о чем-то задумывался, то - держи, хозяин, ухо востро! - обязательно что-нибудь сломает или разобьет. Дверь закрыта? Крылов вышибет ее плечом, думая, что она просто туго открывается. Новая китайская ваза? Можете быть уверены, Крылов заденет ее животом или фалдой фрака - и разбабахает на мелкие кусочки. Прямо не человек, а стихийное бедствие!
  
  "Никогда не замечено в нем каких-либо душевных томлений, он всегда был покоен, - писал о нем другой современник. - Не имея семейства, ни родственных забот и обязанностей, не знал он ни раздирающих иногда душу страданий, ни сладостных, упоительных восторгов счастья семейной жизни". Он, и вправду, кажется, не имел нервов. "Внешнее и внутреннее спокойствие, доходившее до неподвижности, - отмечал Плетнев, - составляло первую его потребность". Умирает его мать - что делает сын? В тот же вечер идет... в театр. А на ее похоронах его видят не скорбящим, а улыбающимся. Умирает его служанка - мать его единственной (незаконнорожденной) дочери, что делает Крылов? Едет в Английский клуб играть в карты... При смерти - воспаление легких - его дочь, что делает отец? Оставляет смотреть за ней полуслепую старуху, а сам отправляется на всю ночь на бал-маскарад...
  
  Что это - юношеская глупость или природная черствость? Поразительно спокойно Иван Андреевич переносил несчастья других. Слишком спокойно.
  
  Казалось, этот добродушный толстяк абсолютно равнодушен к женскому полу. Однако после его смерти выяснилось, что у него были жена и дочь, которых он тщательно скрывал даже от друзей.
  
  Немытый, нечесаный, рассеянный. Он мог положить в свой карман вместо носового платка чулок или чепчик и, будучи в гостях за обедом, вытащить их и громко высморкаться. Иван Андреевич Крылов был абсолютно равнодушен к тому, как он выглядит. Один из его приятелей рассказывал такой случай. В квартире баснописца он увидел висящую на веревке медвежью шубу, покрытую пылью и паутиной слоем толщиной в палец. "Не ваша ли это, Иван Андреевич?" - спросил приятель. "Да, кажись, моя", - отвечал Крылов. Казалось бы, как могли его такого любить дамы? И все же нельзя сказать, что он был обделен женским вниманием.
  
  Современники рассказывали: Ивана Андреевича обхаживала красивая балерина, содержанка великого князя Константина Павловича. Будто она была не прочь выйти за баснописца замуж. Но Крылов отшучивался, "для женитьбы непригоден".
  
  Говаривали, будто остроумный толстяк нравился вдовствующей императрице Марии Федоровне. И это несмотря на то, что Крылов не постеснялся предстать перед ней в дырявом сапоге, не пытаясь спрятать торчащий из него палец. А однажды он хотел было поцеловать ее руку, да как раз в этот момент чихнул. Но и после такого неслыханного поступка коронованная особа не перестала ему симпатизировать.
  
  До того как начать писать басни, Крылов пробовал перо и в любовной лирике. Во многих его ранних стихах присутствовала таинственная Аннета. Из них ясно, что, познакомившись с ней, он перестал узнавать себя, стал болтлив и весел. И любовь его была так велика, что сама смерть казалась ему желанной - лишь бы увянуть на груди обожаемой Аннеты!
  
  Биографы докопались, что знакомство Крылова с Аннетой случилось в 1791 году, то есть когда ему было 22 года. Он увидел ее во время посещения Брянского уезда. Анна, дочь местного священника, была мила собой и сразила Ивана чистотой и совершенством. Молодые решились соединить свои судьбы. Но он был беден, не имел приличного служебного положения. Ее родители к тому же гордились дальним родством с Ломоносовым. Несчастный влюбленный получил отказ и уехал в Петербург. Анна так плакала и тосковала по милому, что родители стали волноваться за ее здоровье и, сжалившись, согласились на ее брак с Крыловым. О чем и сообщили ему. Они звали его в Брянск играть свадьбу. Но Крылов ответил, что у него нет денег, чтоб приехать в Брянск, и попросил привезти невесту в Петербург. Родители оскорбились, и Анна так и осталась старой девой, ведь никого другого она любить и не помышляла.
  
  И тогда в его душе любовь уступила место другой страсти. В те годы в Москве все резались в карты. Ивану несколько раз крупно повезло, и он стал заядлым игроком. Но однажды между игроками произошла большая драка. Из Петербурга пришло указание составить списки злостных картежников. Четверых, в том числе и Ивана Крылова, выслали из Москвы с запретом жить в столицах и губернских городах.
  
  Крылов встретился в Москве с князем Голицыным и уехал к нему в имение Зубриловка - учить его детей. Иван Андреевич был разносторонне образован - хорошо играл на скрипке, знал итальянский, мог преподавать словесность. Живя в деревне, он впал в меланхолию. Однажды приезжие дамы застали его у пруда совершенно голым, заросшим бородой и с нестрижеными ногтями.
  
  К тому времени за Крыловым водилась слава хорошего драматурга. Друзья вымолили для него прощение у императора Павла I. А в 1808 году Иван вернулся в столицу. Его басни уже расходились огромными тиражами. Люди собирались, чтобы послушать, как он их читает. Часто не находилось места в зале, гости становились на стулья, столы и окна. Под свою опеку его взяла семья известного мецената Оленина. Его пристроили главным библиотекарем в Публичную библиотеку и представили ко двору.
  
  К 40 годам Крылов был все еще не женат. Он жил в предоставленном ему казенном жилье. Его нехитрое хозяйство вела домработница Феня.
  
  Вот что уже после смерти баснописца рассказывал один из его приятелей. Однажды он зашел к Ивану Андреевичу. Дверь оказалась открытой. Гость обошел все комнаты, в них никого не было. Плач ребенка привел его на кухню. Там он увидел хозяина. Тот сидел у колыбели, в которой лежал младенец. Иван Андреевич с отеческой заботливостью качал его и баюкал. Он смутился и пояснил, дескать, негодяи, отец и мать, бросили на него бедного малыша, а сами ушли. Иван Андреевич нянчился с ребенком до тех пор, пока не возвратилась мать - его экономка Феня. Той малышкой была девочка Саша. Именно ее супругу Крылов отписал все свое имущество. После смерти Фени ее дочь с мужем жили у Ивана Андреевича, и он также трепетно нянчил их детей. Саша была его внебрачной дочерью. В присутствии Саши, ее сына, дочери и мужа Иван Андреевич Крылов и умер.
  
  Почему же он скрывал дочь и жену? Все объяснялось просто: брать в супруги девицу из высшего круга, от которого он зависел, не хотел. Она была бы чужда ему по духу. Жениться же на полюбившейся простой Фенюшке ему тоже не пристало по рангу. Признать внебрачную дочь официально Крылов боялся, ведь высокопоставленные "покровители", ревнители нравственности, могли отсудить у нее наследство...
  
   Источник: Собеседник .RU автор Елена Петрова
  
  СЛУЧАИ ИЗ ЖИЗНИ И. А. КРЫЛОВА
  
  "В конце жизни Иван Андреевич не думал более о греческих классиках, которых держал на полу под своею кроватью и которыми наконец Феня, бывшая его служанка, растапливала у него печи".
  
  "Раз он (Крылов) шел по Невскому, что была редкость, и встречает императора Николая I, который, увидя его издали, ему закричал: "Ба, ба, ба, Иван Андреевич, что за чудеса?- встречаю тебя на Невском. Куда идешь?" Не помню, куда он шел, только помню, что государь ему сказал: "Что же это, Крылов, мы так давно с тобою не видались".- "Я и сам, государь, так же думаю, кажется, живем довольно близко, а не видимся".
  
  "И. А. Крылов был высокого роста, весьма тучный, с седыми, всегда растрепанными волосами; одевался он крайне неряшливо: сюртук носил постоянно запачканный, залитый чем-нибудь, жилет надет был вкривь и вкось. Жил Крылов довольно грязно. Все это крайне не нравилось Олениным, особенно Елизавете Марковне и Варваре Алексеевне. Они делали некоторые попытки улучшить в этом отношении житье - бытьё Ивана Андреевича, но такие попытки ни к чему не приводили. Однажды Крылов собирался на придворный маскарад и спрашивал совета у Елисаветы Марковны и ее дочерей; Варвара Алексеевна по этому случаю сказала ему:
  
  - Вы, Иван Андреевич, вымойтесь да причешитесь, и вас никто не узнает".
  
  "Иван Андреевич Крылов каждое воскресенье обедал у Олениных. Раз как-то он не явился. Ждали его, посылали в Английский клуб узнать, не там ли он; но когда пришел ответ, что его и там не было несколько дней сряду, послали узнать о его здоровье. Оказалось, что он болен. На другой день я был послан матушкою узнать о его здоровье. Застаю его в халате, кормящего голубей, которые постоянно влетали к нему в окна и причиняли беспорядок и нечистоту в комнатах. Тут он рассказал мне, что был действительно нездоров, но вылечился неожиданно, странным способом. Обедал он накануне дома. Подали ему, больному, щи и пирожки. Съел он первый пирожок и замечает горечь, взял второй - тоже горек. Тогда он, по рассмотрении, заметил на них ярь. "Ну, что же,- говорит,- если умирать, то умру от двух, как и от шести, и съел все шесть. После того желудок поправился, и сегодня думаю ехать в клуб".
  
  "У Крылова над диваном, где он обыкновенно сиживал, висела большая картина в тяжелой раме. Кто-то ему дал заметить, что гвоздь, на котором она была повешена, не прочен и что картина когда-нибудь может сорваться и убить его. "Нет,- отвечал Крылов,- угол рамы должен будет в таком случае непременно описать косвенную линию и миновать мою голову".
  
  "Однажды приглашен он (Крылов) был на обед к императрице Марии Федоровне в Павловске. Гостей за столом было немного. Жуковский сидел возле него. Крылов не отказывался ни от одного блюда. "Да откажись хоть раз, Иван Андреевич,- шепнул ему Жуковский.- Дай императрице возможность попотчевать тебя".- "Ну а как не попотчует!" - отвечал он и продолжал накладывать себе на тарелку".
  
  "Он (Крылов) любил быть в обществе людей, им искренне уважаемых. Он там бывал весел и вмешивался в шутки других. За несколько лет перед сим, зимой, раз в неделю, собирались у покойного А. А. Перовского, автора "Монастырки". Гостеприимный хозяин, при конце вечера, предлагал всегда гостям своим ужин. Садились немногие, в числе их всегда был Иван Андреевич. Зашла речь о привычке ужинать. Одни говорили, что никогда не ужинают, другие, что перестали давно, третьи, что думают перестать. Крылов, накладывая на свою тарелку кушанье, промолвил тут: "А я, как мне кажется, ужинать перестану в тот день, с которого не буду обедать".
  
  "Утром он (Крылов) вставал довольно поздно. Часто приятели находили его в постели часу в десятом. Один из них, товарищ его по академии, привез ему с вечера в подарок богато переплетенный экземпляр перевода Фенелонова "Телемака". Это было еще в 1812 году. Едучи поутру к должности, полюбопытствовал он спросить у Крылова, понравился ли ему перевод, которым поэт наш и хотел было, ложась спать, позаняться, но так держал неосторожно перед сном в руках книгу, что она куда-то сползла с кровати под столик. Переводчик, заглянув за перегородку, где Крылов еще спал, и, увидев, куда попала золотообрезная книга его, тихонько убрался назад, чтобы Крылов и не узнал о его посещении".
  
  "Лет двадцать Крылов ездил на промыслы картежные. "Чей это портрет?" - "Крылова".- "Какого Крылова?"- "Да это первый наш литератор, Иван Андреевич".- "Что вы! Он, кажется, пишет только мелом на зеленом столе".
  
  "Хозяин дома, в котором Крылов нанимал квартиру, составил контракт и принес ему для подписи. В этом контракте, между прочим, было написано, чтоб он, Крылов, был осторожен с огнем, а буде, чего Боже сохрани, дом сгорит по его неосторожности, то он обязан тотчас заплатить стоимость дома, именно 60 000 руб. ассигнациями.
  
  Крылов подписал контракт и к сумме 60 000 прибавил еще два нуля, что составило 6 000 000 руб. ассигнациями.
  
  - Возьмите,- сказал Крылов, отдавая контракт хозяину.- Я на все пункты согласен, но, для того чтобы вы были совершенно обеспечены, я вместо 60 000 руб. асе. поставил 6 000 000. Это для вас будет хорошо, а для меня все равно, ибо я не в состоянии заплатить ни той, ни другой суммы".
  
  "Однажды за столом, когда долго говорили о сибирских рудниках и о том, что добываемое золото наших богачей лежит у них, как мертвый капитал, Крылов внезапно спросил: "А знаете ли, граф, какая разница между богачом и рудником?" - "А какая, батюшка?" - возразил граф. "Рудник хорош, когда его разроют, а богач, когда его зароют".
  
  "Однажды на набережной Фонтанки, по которой он (Крылов) обыкновенно ходил в дом Оленина, его нагнали три студента, из коих один, вероятно не зная Крылова, почти поравнявшись с ним, громко сказал товарищу:
  
  - Смотри, туча идет.
  - И лягушки заквакали,- спокойно отвечал баснописец в тот же тон студенту".
  
   МИХАИЛ ЮРЬЕВИЧ ЛЕРМОНТОВ
  
   Женщины! Женщины! Кто их поймет? Их улыбки противоречат их взорам,
  их слова обещают и манят, а звук их голоса отталкивает... То они в
  минуту постигают и угадывают самую потаенную нашу мысль, то
   не понимают самых ясных намеков...
  
  Михаил Лермонтов, "Герой нашего времени"
  
  
  
  
   Любовь прошла через всю короткую жизнь М.Ю. Лермонтова. "В ребячестве моем тоску любови знойной уж стал я понимать душою беспокойной".
   8 июля 1830 года Лермонтов записал в свою тетрадку, что больше всего в своей жизни он любил златокудрую девочку, с которой подружился на Кавказе. "Кто мне поверит, что я знал уже любовь, имея 10 лет от роду?"
   Говорят (Байрон), что ранняя страсть означает душу, которая будет любить изящные искусства. Лермонтов, кроме поэтического таланта, был одарен и удивительной музыкальностью: хорошо играл, сочинял музыку, пел арии из оперетт. Слыл шахматистом и математиком, владел шестью иностранными языками. Он мог бы стать настоящим художником (оставил много полотен). Но все отдал литературе. Достаточно сказать, что поэмы "Черкесы" и "Кавказский пленник" он написал, когда ему было тринадцать с половиной.
   "Я во второй раз полюбил 12-ти лет и поныне люблю", - написал поэт в автографе к стихотворению "К гению". Предметом любви была Софья, сестра однокашника Михаила Сабурова. Увлечение его продолжалось три года.
  
   ЖЕНЩИНЫ В ЖИЗНИ М. Ю. ЛЕРМОНТОВА
  
   КАТЕРИНА СУШКОВА
  
  
   Месть поэта
  
  В нашем обществе фраза "он погубил столько-то репутаций" значит почти "он выиграл столько-то сражений".
   М.Ю. Лермонтов, "Княгиня Литовская"
  
  История гордости, любви и предательства, пережитая Екатериной Сушковой и Михаилом Лермонтовым, давно известна узкому кругу литературоведов. Но, хотя мемуары главной героини романа - Екатерины Сушковой - Хвостовой (1870) и замечания ее сестры (1872) давно известны, их полностью напечатали только раз, в 1928 году, да и то для того, чтобы показать пороки дворянского общества. Сам Лермонтов описал эти события в повести "Княгиня Лиговская", постаравшись оправдать и облагородить поступки героя - Печорина.
  
  СВЕТСКАЯ ЛЬВИЦА
  
  Мемуаристка Сушкова, несомненно, обладала литературным даром, а многие ее родные были известными литераторами и политиками: поэтесса Ростопчина и романистка Ган приходились ей кузинами, князь Долгорукий, известный писатель конца XVIII века, - ее дядя со стороны матери, а историк Москвы Сушков - со стороны отца, политик и мемуарист граф Витте и философ Блаватская - ее племянники...
  
  
  
   Екатерина Сушкова, дочь красавицы княжны Анастасии Долгорукой, вышедшей замуж по большой любви за красавца, кутилу и игрока Александра Сушкова, родилась в 1812 году. Сушковы принадлежали к знатному московскому роду. В семье деда, Василия Сушкова, симбирского губернатора, девочка провела раннее детство. Вскоре отец ее проигрался и разорился, мать вынуждена была разъехаться с ним, не выдержав буйства и "необузданной страсти": пьяный, он бросался на нее с охотничьим ножом. По разводу старшая дочь, Екатерина, осталась в семье отца, который передал опеку над семилетней девочкой своей сестре - Марии Васильевне Беклешовой.
   В семье Беклешовых Екатерина Сушкова провела свою юность. Дядя и тетя, жившие то в провинции, то в Петербурге, заботились о ней, и когда ей исполнилось 16 лет, вывезли в свет. На первом же балу в доме Хвостова, племянника Суворова, она танцевала с сыном хозяина, чиновником Министерства иностранных дел, за которого спустя десять лет вышла замуж. Хорошенькая, изящная брюнетка имела большой успех, но найти хорошую партию бесприданнице было трудно. К тому же она любила столичную жизнь, танцы, салоны, прогулки, посещения выставок.
  
  
  
  Е. А. Сушкова (в замужестве Хвостова). Неизвестный художник. 1830-е годы.
  
  
   С Лермонтовым, которому не было и 16, Сушкову познакомила в Москве весной 1830 года его двоюродная сестра Сашенька Верещагина. Сушковы, Верещагины, Лопухины, Тютчевы, Арсеньевы и Столыпины - все состояли в родстве и свойстве, были знакомы семьями. Бабушка Лермонтова, получив после смерти дочери опеку над внуком, не любила афишировать малоизвестную фамилию его отца, своего зятя.
  
  
  
   Михаил Юрьевич еще учился тогда в Благородном пансионе при университете. Соученики вспоминают его как "неуклюжего, сутуловатого, маленького брюнета с лицом оливкового цвета, как бы смотрящего исподлобья", и добавляют, что "темные волосы его были приглажены на голове, темно-карие большие глаза пронзительно впивались в человека. Вся фигура этого студента внушала какое-то безотчетное к себе нерасположение".
  Сушкова пишет: "Ученые занятия не мешали ему быть почти каждый вечер нашим кавалером на гулянье, и на вечерах; все его называли просто Мишель, не заботясь нимало о его фамилии. Я прозвала его своим чиновником по особым поручениям и отдавала ему на сбережение мою шляпу, мой зонтик, мои перчатки, но перчатки он часто затеривал, и я грозила отрешить его от вверенной ему должности. Однажды Сашенька вдруг сказала мне:
  
  - Как Лермонтов влюблен в тебя!
  - Лермонтов! Да я не знаю его и, что всего лучше, в первый раз слышу его фамилию.
  - Мишель! - закричала она. - Поди сюда, покажись. Catherine утверждает, что она тебя еще не рассмотрела...
  - Вас я знаю, Мишель, и знаю довольно, - сказала я вспыхнувшему от досады Лермонтову, - но мне ни разу не случалось слышать вашу фамилию, вот моя единственная вина, я считала вас, по бабушке, Арсеньевым.
  - А его вина, - подхватила немилосердно Сашенька, - это красть перчатки петербургских модниц и вздыхать по них.
  Мишель рассердился на нее и на меня и опрометью побежал домой..."
  
  Таким образом, роман начался как банальная влюбленность юного молодого человека в столичную светскую львицу.
  
  "СТИХИ ВАШИ ЕЩЕ ВО МЛАДЕНЧЕСТВЕ"
  
  Летом Сушковы отправились в подмосковное имение, где их соседями оказались Столыпины-Арсеньевы. Молодые люди большой компанией гуляли и катались на лошадях, осматривали старинные окрестные монастыри.
  
  Екатерина Сушкова вспоминала: "Сашенька и я, мы обращались с Лермонтовым, как с мальчиком, хотя и отдавали полную справедливость его уму. Такое обращение бесило его до крайности, он домогался попасть в юноши в наших глазах". В те дни он посвятил Сушковой несколько стихотворений:
  
  Благодарю!.. Вчера мое признанье
  И стих мой ты без смеха приняла;
   Хоть ты страстей моих не поняла,
   Но за твое притворное вниманье Благодарю!
  
   После паломничества в Троице-Сергиеву лавру, пока все ожидали обед, "один только Лермонтов не принимал участия в наших хлопотах; он стоял на коленях перед стулом, карандаш его быстро бегал по клочку серой бумаги, и он как будто не замечал нас, не слышал, как мы шумели, усаживаясь за обед, и принимались за ботвинью. Окончив писать, он вскочил, тряхнул головой, сел на оставшийся стул против меня и передал мне нововышедшие из-под его карандаша стихи:
  
  У врат обители святой
  Стоял просящий подаянья,
  Бессильный, бледный и худой
  От глада, жажды и страданья.
  
  Куска лишь хлеба он просил,
  И взор являл живую муку,
  И кто-то камень положил
  В его протянутую руку.
  
  Так я молил твоей любви
  С слезами горькими, с тоскою,
  Так чувства лучшие мои
   Навек обмануты тобою!
  
  Лермонтов обратился ко мне: - А вы будете ли гордиться тем, что вам первой я посвятил свои вдохновенья?
  
  - Может быть, более других, но только со временем, когда из вас выйдет настоящий поэт, а теперь, Monsieur Michel, пишите, но для себя одного...
  
  - А теперь вы еще не гордитесь моими стихами?
  - Конечно, нет... ведь, согласитесь, что и вы, и стихи ваши еще во младенчестве.
  
  Осенью, когда начался сезон балов, Екатерина Александровна предпочла танцевать с высокими петербургскими конногвардейцами, а не со студентом, которому даже не позволялось по молодости посещать балы в Дворянском собрании. Узнав об ее светских успехах - с ней охотно танцевал даже брат императора, великий князь Михаил Павлович, заметивший красавицу еще в Петербурге, - Лермонтов бледнел от ревности и посылал одно стихотворение за другим.
  
  Влюбленный Лермонтов выбирал разнообразные формы посылки мадригалов.
  
  "Я сидела у окошка, как вдруг к моим ногам упал букет из желтого шиповника, а в середине его торчала знакомая серая бумажка, даже и шиповник-то был нарван у нас в саду: Передо мной лежит листок...
  
  И я вчера его украл
  И для добычи дорогой
  Готов страдать - как уж страдал!
  
  Изо всех поступков Лермонтова видно, как голова его была набита романическими идеями, и как рано было развито в нем желание попасть в герои и губители сердец", - вспоминала Сушкова.
  
  Осенью Москву охватила эпидемия холеры, и девушку отправили в Петербург.
  
  "МЫ ХОЛОДНО РАССТАЛИСЬ"
  
  Через год Лермонтов переехал в Петербург и поступил в Школу гвардейских подпрапорщиков. Друг юности Лермонтова Шан-Гирей писал: "Нравственно Мишель в школе переменился не менее, как и физически, следы домашнего воспитания и женского общества исчезли; в то время в школе царствовал дух какого-то разгула и кутежа..."
  
  
  
  М.Ю.Лермонтов в вицмундире лейб-гвардии Гусарского полка
  
  После двухлетнего обучения Лермонтов был выпущен в гвардейский гусарский царскосельский полк и только тогда, в 1834 году, появился в столичном обществе.
  
  Сушкова тем летом стала невестой Лопухина, который пообещал ей, приехав осенью из Москвы, "просватать" ее у дяди. Лермонтов, как дворянин близкого семейного круга и родственник Лопухина, стал бывать в доме Беклешовых и у их ближайших друзей, постоянно танцуя мазурку (в которой был не виден его маленький рост) с Екатериной Александровной. Как писала ее сестра Елизавета Александровна в 1872 году, однажды "Екатерина, необыкновенно оживленная, поведала мне, что Лермонтов, достав в разговоре с ней крест, произнес клятву в жгучей любви и подарил ей кольцо. Я заключаю, что он обязал такою же клятвой и ее, но что она, к чести ее будь сказано, произнесла свою гораздо искреннее".
  
  Приехал Лопухин, его спокойная преданность показалась неинтересной. Сушкова пишет: "Я провела ужасные две недели между двумя этими страстями. Лопухин трогал меня своею преданностью, покорностью, смирением, но иногда у него проявлялись проблески ревности. Лермонтов же поработил меня совершенно своей взыскательностью, своими капризами, он не молил, но требовал любви, он не преклонялся, как Лопухин, перед моей волей, но налагал на меня свои тяжелые оковы, говорил, что не понимает ревности, но беспрестанно терзал меня сомнениями и насмешками.
  
  Меня приводило в недоумение, что они никогда не встречались у нас, а только один уедет, другой тотчас войдет. Дуэль между ними была моей господствующей мыслью.
  
  Лермонтов всеми возможными, самыми ничтожными средствами тиранил меня, постоянно повторял: "Что вам до других, если вы мне так нравитесь?" Он говорил мне, что решил, прежде всего, выпроводить Лопухина, потом понемногу стал уговаривать бабушку Арсеньеву согласиться на нашу свадьбу...
  
  Через три месяца Лопухин совершенно распрощался со мной перед отъездом своим в Москву. Я была рада его отъезду, мне с ним было так неловко и отчасти совестно пред ним; к тому же я воображала, что присутствие его мешает Лермонтову просить моей руки. На другой день Мишель принес мне кольцо, которое я храню, как святыню, хотя слова, вырезанные на кольце, теперь можно принять за одну только насмешку.
  
  Потом один раз, вечером, у нас были гости, играли в карты, я с Лизой и дядей сидела в его кабинете. Лакей подал мне письмо, я начала читать его и, вероятно, очень изменилась в лице, потому что дядя вырвал его у меня из рук и стал читать по-французски вслух, не понимая ни слова, ни смысла, ни намеков о Лопухине, о Лермонтове, и удивлялся, с какой стати злой аноним так заботится о моей судьбе. Но для меня каждое слово этого рокового письма было пропитано ядом, и сердце мое обливалось кровью.
  
  
  
  Екатерина Сушкова
  
  "Милостивая государыня, Екатерина Александровна! Позвольте человеку, глубоко вам сочувствующему, уважающему вас и умеющему ценить ваше сердце и благородство, предупредить вас, что вы стоите на краю пропасти, что любовь ваша к нему (известная всему Петербургу, кроме родных ваших) погубит вас. Вы и теперь уже много потеряли во мнении света, оттого что не умеете и даже не хотите скрывать вашей страсти к нему.
   Поверьте, он недостоин вас. Для него нет ничего святого, он никого не любит. Его господствующая страсть: господствовать над всеми и не щадить никого для удовлетворения своего самолюбия. Я знал его прежде, чем вы, он был тогда и моложе и неопытнее, что, однако же, не помешало ему погубить девушку, во всем равную вам по уму и по красоте. Он увез ее от семейства и, натешившись ею, бросил....
   Одно участие побудило меня писать к вам; надеюсь, что еще не поздно!
   Я ничего не имею против него, кроме презрения, которого он вполне заслуживает. Он не женится на вас, поверьте мне; покажите ему это письмо, он прикинется невиновным, обиженным, забросает вас страстными уверениями, потом объявит вам, что бабушка не дает согласия на брак. В заключение прочтет вам длинную проповедь или просто признается, что он притворялся, да еще посмеется над вами, и это лучший исход, которого вы можете надеяться и которого от души желает вам.
  
   Ваш неизвестный и преданный друг NN".
  
  Тут моя сестра Лиза сочла нужным громко сказать тете, что в письме намекалось на Лермонтова, которого я люблю, и на Лопухина, за которого не пошла замуж по совету и по воле Мишеля...
  
  Открыли мой стол, перешарили все в моей шкатулке, перелистали все мои книги и тетради, конечно, ничего не нашли. Поочередно допрашивали всех лакеев, всех девушек, не была ли я в переписке с Лермонтовым, не целовалась ли с ним, не имела ли я с ним тайного свидания.
  
  Я была отвержена всем семейством: со мной не говорили, на меня не смотрели, мне даже не дозволялось обедать за общим столом. Моей единственной отрадой была мысль о любви Мишеля. Он заезжал несколько раз, но ему отказывали. Дня через три после моей опалы он еще раз приехал, расшумелся в лакейской.
  
  На меня надели шубу, будто мы едем в театр и потому только отказываем ему. На его расспросы я твердила бессвязно: "Анонимное письмо - меня мучат - нас разлучают - я никогда не изменюсь". - "Как нам видиться?" - "На балах после домашнего ареста, когда меня выпустят". И он уехал, он в последний раз был в нашем доме.
  
  На вечер к Лонгиновым меня вывезли через месяц. Там я впервые увиделась с Лермонтовым. Мы не могли танцевать, но сели рядом и могли говорить. Когда тетя кончала партию карт, нас предупреждали. Он старался поддержать во мне надежду, но больше уговаривал о побеге, о тайном браке, я восставала против этой мысли. Потом я видела его реже.
  
  На страстной неделе я говела и всю душу излила в исповеди. Почтенный духовник одобрил мой отказ бежать с Лермонтовым, старался доказать мне, что он меня не искренно любит, и советовал выйти за другого, которого я могла бы искренне уважать. В первый день Христова Воскресения была такая снежная метель, что десятки людей погибли на улицах, занесенные снегом; я так была настроена, что во всем этом видела грустные предзнаменования для себя.
  
  На последнем балу я решилась втайне танцевать с ним мазурку. Я танцевала, когда Мишель приехал; как стукнуло мне в сердце, когда он прошел мимо меня и... не заметил! Я взглянула в его сторону, улыбнулась - он отворотился! Мои подруги подвели ко мне Мишеля...
  
  Последние его слова были: "Я ничего не имею против вас, что прошло, того уже не воротишь, да я ничего уж и не требую, я вас больше не люблю, да, кажется, никогда не любил".
  
  Мы очень холодно расстались, я была рада своему скорому отъезду в деревню".
  
  "МЫ ЕЩЕ НЕ РАСКВИТАЛИСЬ"
  
  Свой "подвиг" Лермонтов описал в письме московской приятельнице Верещагиной, которая сама имела виды на Лопухина и, по слухам, просила Лермонтова расстроить его предстоящий брак.
  
  "Я понял, - писал Лермонтов, - что мадемуазель С, желая изловить меня, легко себя скомпрометирует со мною. Если я начал за нею ухаживать, то это не было отблеском прошлого, вначале это было просто развлечением, а затем стало расчетом. Вот я ее и скомпрометировал.
  
  Я публично общался с нею, как если бы она была мне близка, давал ей чувствовать, что только таким образом она может покорить меня. Когда я заметил, что мне это удалось, но что один дальнейший шаг меня погубит, я прибегнул к маневру.
  
  Прежде всего на глазах света я стал более холодным к ней, а наедине более нежным, чтобы показать, что я ее более не люблю, а что она меня обожает (в сущности, это неправда).
  
  Когда она стала замечать это и пыталась сбросить ярмо, я первый публично ее покинул. Я стал жесток и дерзок, стал ухаживать за другими и под секретом рассказывать им выгодную для меня сторону истории.
  
  Она была так поражена неожиданностью моего поведения, что сначала не знала, что делать, и смирилась, что подало повод к разговорам и придало мне вид человека, одержавшего полную победу; затем она очнулась и стала везде бранить меня, но я ее предупредил, и ненависть ее показалась и друзьям, и недругам уязвленною любовью.
  
  Далее она пыталась вновь завлечь меня напускной печалью, рассказывала всем близким моим знакомым, что любит меня. Я не вернулся к ней, а искусно этим воспользовался.
  
  
  
  К.А.Горбунов. Портрет Лермонтова. 1841
  
  Не могу сказать вам, как это все пригодилось мне. Но вот смешная сторона истории. Когда я увидел, что в глазах света надо порвать с нею, а с глазу на глаз, все-таки еще казаться ей верным, я живо нашел прелестное средство - написал анонимное письмо на четырех страницах. Я искусно направил это письмо так, чтобы оно попало в руки тетки. В доме гром и молния...
  
  На следующий день еду туда рано утром, чтобы не быть принятым. Выражаю свое удивление Екатерине Александровне, она говорит мне, что родные запрещают ей говорить и танцевать со мною: я в отчаянии, но остерегаюсь нарушить запрещение дядюшек и тетушек.
  
  Так шло это трогательное приключение, которое, конечно, даст вам лестное обо мне мнение! Впрочем, женщина всегда прощает зло, которое мы делаем другой женщине (Ларошфуко). Теперь я не пишу романы, я их делаю...
  
  Итак, вы видите, я хорошо отомстил за слезы, которые меня заставило проливать пять лет тому назад кокетство мадемуазель Сушковой.
  
  О, мы еще не расквитались!.. Она мучила сердце ребенка, а я только подверг пытке самолюбие старой кокетки. Но, во всяком случае, я в выигрыше: она мне сослужила службу". (Е.А. было 22 года. - Авт.).
  
  Спустя полгода Сушкова случайно увидела письмо у своей "подруги" и все поняла...
  
  "КНЯГИНЯ ЛИГОВСКАЯ"
  
  Через три года после разрыва с Лермонтовым, в 1838-м, Сушкова вышла замуж за своего поклонника - дипломата Хвостова, который не был осведомлен о тайном скандале. Венчание происходило в петербургской церкви Святых Симеона и Анны на Моховой.
  
  Лермонтов присутствовал, потом он опередил молодых и при их входе в дом рассыпал солонку соли, приговаривая: "Пусть молодые ссорятся и враждуют всю жизнь". Но ему не удалось испортить их отношения. Живя в Тифлисе, куда дипломат Хвостов был откомандирован Министерством иностранных дел, они Лермонтова не принимали.
  
  Много лет спустя, побывав по делам мужа в Неаполе, Марселе и Генуе, овдовев и воспитав двух дочерей, за год до смерти, в 1867-м, Сушкова-Хвостова, прочитав драму Лермонтова "Два брата", передала свои "Воспоминания" известному литературоведу Семеновскому. Она писала: "Лермонтов - всегда расчетливый и загадочный... Сердце у него было доброе, первые порывы всегда благородны, но непонятная страсть казаться хуже, чем он был, старание из всякого слова извлечь сюжет для описания, а главное, необузданное стремление прослыть "героем, которого было бы трудно забыть", почти всегда заставляли его пожертвовать эффекту лучшими сторонами своего сердца".
  
  Романтические мемуары Сушковой написаны великолепным языком и являются неоценимым источником в исследовании быта и нравов дворянского общества первой трети XIX века. Через 15 лет после ее смерти была опубликована повесть Лермонтова "Княгиня Лиговская". К счастью, Сушкова никогда не узнала себя в бедной Лизавете Николаевне, обесчещенной Печориным.
  
  ***
  
  Нападки маститых литературоведов на "Воспоминания" Екатерины Сушковой-Хвостовой, несмотря на опубликованные в 1882 году письма Лермонтова к Верещагиной, подтверждающие истину ее мемуаров, были таковы, что даже авторитетнейший критик Висковатый не мог простить несчастной героине этого романа того, что "она предала публичности интимные отношения свои к Михаилу Юрьевичу", что она не постеснялась печатно охарактеризовать его "двусмысленную роль"!
  
   Источники: Елена ЖЕРИХИНА (http://ynik.info/2008/03/29/mest_lermontova.html)
   Надежда Морозова
  
  
   ЛЕРМОНТОВ И ВАРВАРА ЛОПУХИНА. ИСТОРИЯ ЛЮБВИ
  
   Автор Виктория (ЖЗЛ)
  
  Малый собор Донского монастыря, который всегда был полон народа. Низко кланялись люди. Звучало церковное пение. Всё вокруг казалось строгим.
  
  Только глядишь под ноги и перечитываешь фамилии на могильных чугунных плитах. Здесь было погребено много известных людей. Патриарх Тихон и архиепископ Амвросий, князь Шаховской, генерал-фельдмаршал Репнин, графиня Румянцева-Задунайская - жена известного фельдмаршала; князь, генерал от кавалерии Тормасов, герой Отечественной войны 1812 года. А вот одна из чугунных плит - неподалёку от входа, в левом углу собора. На ней надпись. Варвара Александровна Бахметева (урожденная Лопухина). Год рождения - 1815, год кончины - 1851. Та самая Варенька Лопухина, друг и самая глубокая любовь Лермонтова.
  
  
  
  Варвара Бахметева. Акварель Михаила Лермонтова
  
  Загадка, почему она здесь похоронена. Ближайшие родственники её - муж, сестра, старший брат Алексей Александрович - близкий друг Лермонтова, погребены на кладбище Донского монастыря, и лишь она похоронена в соборе. Церковь позволяла хоронить в храме, рядом с великими молитвенниками, не каждого, даже очень богатого человека. Значит, церковные власти благоволили к Варваре Александровне. Род Лопухиных древний, представители его много жертвовали на драгоценные оклады икон и священные книги в храмы, более того, в конце жизни некоторые из рода удалялись в монастыри, принимали монашеский постриг и даже схиму. Варенька, видимо, была очень набожна и предана церкви.
  
  
  
  Лермонтов. 1838. Художник А.И. Клюндер
  
  О любви М.Ю. Лермонтова к Варваре Лопухиной узнали лишь спустя десятилетия после гибели поэта. Много лет оставалось неизвестным имя той, кому посвящены поэма "Демон", множество замечательных стихов и чей образ послужил прототипом героини повести "Княжна Мери" и неоконченного романа "Княгиня Лиговская". По свидетельству современника, "они были созданы друг для друга". Но им так и не суждено было соединиться:
  
  ... все её движенья,
  Улыбка, речи и черты
  Так полны жизни, вдохновенья,
  Так полны чудной простоты;
  Но голос душу проникает,
  Как вспоминанье лучших дней...
  
  Это стихотворение Михаил Юрьевич написал в начале 1832 года, когда ему было 18 лет. И хотя он знал Вареньку и ранее (дом Лопухиных на Молчановке был недалеко от дома бабушки поэта), но именно осенью 1831 года, когда Вареньку привезли из богатого вяземского имения в Москву на первый в её жизни великосветский сезон, он полюбил её.
  
  "Будучи студентом, - вспоминал троюродный брат поэта Шан-Гирей, - он был страстно влюблен в молоденькую, милую, умную, как день, и в полном смысле восхитительную Варвару Александровну Лопухину, это была натура пылкая, восторженная, поэтическая и в высшей степени симпатичная. Как теперь помню её ласковый взгляд и светлую улыбку; ей было лет 15 - 16; мы же были дети и сильно дразнили её; у ней на лбу чернелось маленькое родимое пятнышко, и мы всегда приставали к ней, повторяя: "У Вареньки родинка, Варенька уродинка", но она, добрейшее создание, никогда не сердилась. Чувство к ней Лермонтова было безотчётно, но истинно и сильно, и едва ли не сохранил он его до самой смерти своей".
  
  В ту пору сердце его особенно искало любви. Распри между отцом и бабушкой, их неутихающие ссоры, поставили Лермонтова в такое положение, что он "оторвал душу свою от обоих".
  
  Всё его желание любить кого-то и сосредоточилось на Варваре Лопухиной. А сдружила, сблизила их поездка в Симонов монастырь. Весной 1832 года весёлая компания молодёжи с Молчановки, Поварской - ближайшие соседи Лермонтова, - усевшись в длинные линейки, запряжённые шестёрками лошадей, отправилась в Симонов монастырь слушать певчих, гулять. Мишель и Варенька оказались рядом. После поездки он зачастил к Лопухиным и редкий день не бывал у них. Хозяин дома, Александр Николаевич, когда-то служил в Кавалергардском полку. За ним числилось более пяти тысяч душ. Дом на Молчановке Лопухин купил в начале 20-х годов XIX века, когда подросли дети. До этого семья жила в деревне. На Малой Молчановке, в ближайшем соседстве с Лопухиными, и поселилась весной 1830 года приехавшая в Москву из своего пензенского имения Тарханы помещица Елизавета Алексеевна Арсеньева с внуком Михаилом.
  
  Судьба распорядилась так, что именно дети Александра Николаевича Лопухина и стали самыми близкими друзьями поэта и остались верны его памяти .
  
  
  Варвара Александровна Бахметьева, ур. Лопухина (1815-1851).1833
  
  Вернёмся к Вареньке. Она ответила Лермонтову взаимностью. Летом 1832 года молодые люди встречались в Середникове, усадьбе, принадлежавшей Екатерине Аркадьевне Столыпыной, родственнице Лермонтова. Их привязанность друг к другу росла день ото дня. Михаил Юрьевич и Варвара Александровна не выказывали своей любви и не говорили о ней. Можно только диву даваться, как терпелива она была к Лермонтову, обладавшему несносным характером.
  
  По причинам, которые вряд ли станут когда-нибудь известны, отец Вареньки был против их брака. И старшая сестра Мария Александровна всячески препятствовала сближению влюблённых, что не мешало ей оставаться ближайшим другом поэта. Но несмотря на все преграды, в июле 1832 года, когда Лермонтов с бабушкой уезжали из Москвы в Петербург (Михаил решил поступить в Петербургский университет), Варенька обещала ждать его возвращения.
  
  "...Я был увлечён этой девушкой, я был околдован ею... я предался ей, как судьбе, - писал в драме "Два брата" Лермонтов, - она не требовала ни обещаний, ни клятв, но сама клялась любить меня вечно - мы расстались - она была без чувств, все приписывали то припадку болезни - я один знал причину - я уехал с твёрдым намерением возвратиться скоро".
  
  Скорого возвращения не получилось. Лермонтов поступил в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. В Гвардейской школе чувство Лермонтова к Вареньке заглушено было новою обстановкой и шумною жизнью юнкеров, а по вступлении в свет - новыми успехами в обществе и на поприще литературы.
  
  Варенька терпеливо ждала, но продолжавшееся трёхлетнее молчание Лермонтова, а также дошедшие из Петербурга слухи об увлечении его Екатериной Сушковой, заставили её уступить требованиям родных. 25 мая 1835 года она вышла замуж за Николая Фёдоровича Бахметева, который был на 18 лет старше её и которого она совсем не знала.
  
  "Бахметеву было 37 лет, когда он надумал жениться и стал ездить в свет, чтобы высмотреть себе невесту, - вспоминала двоюродная внучка Лопухиной княгиня Ольга Николаевна Трубецкая. - Выбор его колебался между несколькими приглянувшимися ему девицами, и он молился, чтобы Господь указал ему, на ком остановить свой выбор. В этих мыслях он приехал на бал в Дворянское собрание и подымался по лестнице, когда, желая его обогнать, Варенька зацепила свой бальный шарф за пуговицу его фрака. Пришлось остановиться и долго распутывать бахрому... Николай Фёдорович усмотрел в этом несомненное указание свыше - "перст", и посватался. Человек он был с большим состоянием и безупречной репутации. Не знаю, кто повлиял на бедную Вареньку, но предложение Бахметева было принято".
  
  Шан-Гирей жил в то время в Петербурге и был свидетелем того, как встретил Лермонтов известие о замужестве Вареньки. "Мы играли в шахматы, - вспоминал он, - человек подал письмо; Мишель начал его читать, но вдруг изменился в лице и побледнел; я испугался и хотел спросить, что такое, но он, подавая мне письмо, сказал: "вот новость - прочти", и вышел из комнаты. Это было известие о предстоящем замужестве В.А. Лопухиной".
  
  Со временем раскроется, что увлечение Лермонтова Сушковой было игрой, даже, возможно, чьим-то поручением. Ему надобно было, чтобы увлечённый Сушковой брат Вареньки, Алексей, не женился на этой особе. Поэт приложил всё свое старание и умение, чтобы отбить женщину у друга, а отбив, тут же оставил её. Алексей Лопухин был рассержен, но простил Лермонтова и вскоре познакомился со своей будущей женой, очаровательной княжной Оболенской.
  
  Истина открылась, но поздно. Замужество Вареньки Лопухиной стало незаживающей раной для Лермонтова до самой его гибели. Лермонтов писал Александре Верещагиной зимой 1835 года: "Я желаю мадемуазель Барбе (Варваре) жить в супружеском согласии до серебряной свадьбы и даже долее, если до тех пор она не разочаруется!".
  
  В 1836 году у Бахметевых родилась единственная дочь Ольга. Первый биограф Лермонтова Павел Александрович Висковатов со слов родственников Варвары Лопухиной, которых он застал в живых, сообщил, что "раз только Лермонтов имел случай в третьем месте (возможно, в доме своих знакомых Базилевских), увидать дочь Варвары Александровны. Он долго ласкал ребенка, потом горько заплакал и вышел в другую комнату".
  
  После замужества Лопухиной Лермонтов всё же несколько раз встречался с нею. Он подарил ей свой автопортрет 1837 года и написал несколько её портретов.
  
  Весною 1838 года Бахметева с мужем проездом за границу остановилась в Петербурге. В тот год состоялась последняя встреча Вареньки и Лермонтова. Вот как о том вспоминал Аким Павлович Шан-Гирей:
  
  "Лермонтов был в Царском, я послал к нему нарочного, а сам поскакал к ней. Боже мой, как болезненно сжалось моё сердце при её виде! Бледная, худая, и тени не было прежней Вареньки, только глаза сохранили свой блеск, и были такие же ласковые, как и прежде. Она пережила его, томилась долго и скончалась, говорят, покойно".
  Во время последней встречи Варвара Александровна попросила Лермонтова проверить её список "Демона" - всё ли в нём верно. Вскоре он вернул ей рукопись с исправлениями и вторым посвящением.
  
  Михаил Юрьевич думал о ней и на Кавказе. После кровопролитного сражения при речке Валерик 11 июля 1840 года он пишет знаменитое одноименное стихотворение, в котором вновь обращается к её образу.
  
  Но я всё помню - да и точно,
  Я вас никак забыть не мог!
  Во-первых, потому, что много
  И долго, долго вас любил,
  Потом страданьем и тревогой
  За дни блаженства заплатил;
  Потом в раскаянье бесплодном
  Влачил я цепь тяжёлых лет
  И размышлением холодным
  Убил последний жизни цвет.
  С людьми сближаясь осторожно,
  Забыл я шум младых проказ,
  Любовь, поэзию, - но вас
  Забыть мне было невозможно.
  
  
  
  В. А. Лопухина. 1832-1834. Рисунок М. Ю. Лермонтова из 22-й тетради
  
  Незадолго до своей гибели в Пятигорске Лермонтов увидел женщину, удивительно напомнившую
   ему Вареньку. И вскоре в его записной книжке появились известные строки:
  
  Нет, не тебя так пылко я люблю,
  Не для меня красы твоей блистанье;
  Люблю в тебе я прошлое страданье
  И молодость погибшую мою.
  Когда порой я на тебя смотрю,
  В твои глаза, вникая долгим взором:
  Таинственным я занят разговором,
  Но не с тобой я сердцем говорю.
  Я говорю с подругой юных дней,
  В твоих чертах ищу черты другие,
  В устах живых уста давно немые,
  В глазах огонь угаснувших очей.
  
  Замужество не принесло Вареньке счастья. Бахметев оказался очень ревнивым мужем. Он не мог слышать имени Лермонтова. В 1839 году она передала автографы стихов и рисунки поэта кузине и подруге юности Александре Михайловне Верещагиной, вышедшей замуж за вюртемберского дипломата барона Хюгеля. После смерти баронессы часть рисунков вернулась на родину, часть осталась за границей.
  
  Письма Лермонтова Варенька передала на хранение старшей своей сестре Марии Александровне. Та намного пережила Варвару, ухаживала за ней в болезни, а после её кончины Мария Александровна сожгла письма Лермонтова.
  
  Лопухиной Лермонтов посвятил множество стихов, например стихотворение 1832 г:
  
  Мы случайно сведены судьбою,
  Мы себя нашли один в другом,
  И душа сдружилася с душою,
  Хоть пути не кончить им вдвоём!
  
  Так поток весенний отражает
  Свод небес далекий голубой
  И в волне спокойной он сияет
  И трепещет с бурною волной.
  
  Будь, о, будь моими небесами,
  Будь товарищ грозных бурь моих;
  Пусть тогда гремят они меж нами,
  Я рожден, чтобы не жить без них.
  
  Я рожден, чтоб целый мир был зритель
  Торжества иль гибели моей,
  Но с тобой, мой луч-путеводитель,
  Что хвала иль гордый смех людей!
  
  Души их певца не постигали,
  Не могли души его любить,
  Не могли понять его печали,
  Не могли восторгов разделить.
  
  Это стихотворение выделяется просветленным настроением. Идеальный образ любимой женщины служит поэту единственной отрадой. Однако надежда найти счастье в любви несбыточна, поэтому Лермонтов и говорит о невозможности общего пути, он предчувствует другой исход, уготованный ему судьбой.
  
  Еще одно стихотворение этого же года - "Оставь напрасные заботы". Одно из немногих, в котором лирический герой уверен в ответном чувстве. Образ чистой, неохлажденной души проходит через все стихотворение. Однако даже взаимная любовь не приводит к гармонии, потому что душа самого поэта во всем разуверилась и ничем не дорожит. Это стихотворение было положено на музыку К.Д. Агреневым-Славянским и А.Ф. Пащенко.
  
  НАТАЛЬЯ ИВАНОВА
  
  
  
  Иванова Наталья Федоровна Акварель М.А.Кашинцева.
  
  Наталья изображена Кашинцевым двадцатилетней. Спокойно, с достоинством смотрит на нас девушка с голубыми миндалевидными глазами, "равными красою с небесами". Удлиненный овал ее лица обрамляют каштановые волосы, нежная шея убрана красными бусами.
  
  Все для меня в тебе святое:
  Волшебные глаза и эта грудь,
  Где бьется сердце молодое.
  
   ("К***", 1831)
  
  Во всем ее облике - во взгляде, в твердо сомкнутых губах, гордой посадке головы сказывается властность: холодом веет от ее прекрасного лица. "Она горда одной своею красотою". Позже поэт сравнит ее с мраморным кумиром.
  
  Иванова Наталья Федоровна (в замужестве Обрескова) подруга Лермонтова, предмет его юношеского увлечения; к ней относится большой цикл стихов 1830-1832, т. н. ивановский цикл. Дочь драматурга Ф. Ф. Иванова. Ободренный в начале знакомства с Ивановой, ее приязнью и вниманием, Лермонтов вскоре встретил непонимание и холодность. Вскоре Лермонтов убедился, что Наталья Фёдоровна предпочитает одного из его друзей.
  Их отношения кончились разрывом, который придал мрачный характер многих юношеским стихам поэта. Возникают мотивы неверия в прочность женского чувства, ревность, укоры в обмане. Разрыв с Ивановой вызвал у Лермонтова не только скорбные настроения и даже жажду смерти "Стансы" (Не могу на родине томиться), но и чувство оскорбленной гордости, обостренное ощущение своего творческого дара и высокой ответственности за него. Разрыв с Ивановой относится, видимо, к лету 1831 год.
  Между 1833 и 1836 годами Иванова вышла замуж за Н. М. Обрескова. Она после замужества поселилась в Курске.
  
  
  
  Чувство горестного сожаления о напрасно растраченном жаре души охватывают юношу, но и после замужества Натальи Фёдоровны он продолжает бывать в их доме. К Н. Ф. Ивановой обращены стихи Лермонтова:
  
  К себе
  
  Как я хотел себя уверить,
  Что не люблю её, хотел
  Неизмеримое измерить,
  Любви безбрежной дать предел.
  Мгновенное пренебреженье
  Её могущества опять
  Мне доказало, что влеченье
  Души нельзя нам побеждать;
  Что цепь моя несокрушима,
  Что мой теперешний покой.
  Лишь глас залётный херувима
  Над сонной демонов толпой.
  
  Долгие годы биографы не знали имени женщины, скрытого под инициалами Н. Ф. И.; ей адресованы многие стихи Лермонтова. Внучка Н. Ф. Ивановой вспоминала:
   "Что М. Ю. Лермонтов был влюблён в мою бабушку, Наталью Фёдоровну Обрескову, урождённую Иванову, я неоднократно слышала от моей матери... У Натальи Фёдоровны хранилась шкатулка с письмами М. Ю. Лермонтова и его посвящёнными ей стихами, всё это сожжено было из ревности её мужем Николаем Михайловичем Обресковым".
  
  После разрыва с Натальей Лермонтов начинает посещать московские гулянья, балы, маскарады. Он почти не бывает в университете, старается забыть ос своём горе.
  
  "К Н. Ивановой"
  
  Я не достоин, может быть,
  Твоей любви: не мне судить;
  Но ты обманом наградила
  Мои надежды и мечты,
  И я всегда скажу, что ты
  Несправедливо поступила.
  Ты не коварна как змея,
  Лишь часто новым впечатленьям
  Душа вверяется твоя.
  Она увлечена мгновеньем;
  Ей милы многие, вполне
  Еще никто; но это мне
  Служить не может утешеньем.
  В те дни, когда любим тобой,
  Я мог доволен быть судьбой,
  Прощальный поцелуй однажды
  Я сорвал с нежных уст твоих;
  Но в зной, среди степей сухих,
  Не утоляет капля жажды.
  Дай бог, чтоб ты нашла опять,
  Что не боялась потерять;
  Но... женщина забыть не может
  Того, кто так любил, как я;
  И в час блаженнейший тебя
  Воспоминание встревожит!
  Тебя раскаянье кольнет,
  Когда с насмешкой проклянет
  Ничтожный мир мое названье!
  И побоишься защитить,
  Чтобы в преступном состраданье
  Вновь обвиняемой не быть!
  
  СОФЬЯ КАРАМЗИНА
  
  Осенью 1838 года, в Петербурге, Лермонтов знакомится с Софьей Николаевной Карамзиной, которая была старше его на 12 лет. Она была распорядительницей салона вдовы известного историка Н. М. Карамзина. Впечатлительный поэт, так часто чувствующий себя отчуждённо в светском обществе, был очарован душевной ясностью, непосредственностью и доброжелательностью Софьи Николаевны.
  
  Лермонтов не был ранен С. Н. Карамзиной, но её тепло и приветливость согревали его. Поэт делился с Софьей Николаевной своими творческими замыслами и бывал у Карамзиных не только по вечерам как посетитель салона, но запросто, по-домашнему, в дневные часы. Здесь "смирялась души его тревога", здесь он чувствовал себя в родном доме.
  
  
  
  Салон вдовы историка Н. М. Карамзина- Екатерины...
  
  На доверчивую дружбу Лермонтова Софья Николаевна отвечала чем-то более глубоким и горячим.
  
  Первое посвящение Софье Николаевне, написанное ей в альбом, Лермонтов сжёг на свече. Через некоторое время он пишет знаменитое стихотворение "Из альбома С. Н. Карамзиной", которое было напечатано вскоре после гибели поэта в конце 1841 года:
  
  Любил и я в былые годы,
  В невинности души моей,
  И бури шумные природы,
  И бури тайные страстей.
  
  Но красоты их безобразной
  Я скоро таинство постиг,
  И мне наскучил их несвязный
  И оглушающий язык.
  
  Люблю я больше год от году,
  Желаньям мирным дав простор,
  Поутру ясную погоду,
  Под вечер тихий разговор...
  
  МАРИЯ ЩЕРБАТОВА
  
  Мария Алексеевна Щербатова, урождённая Штерич, была несчастлива в браке. Она рано овдовела и вела в столице светский образ жизни. Но охотнее, чем на балах, она бывала в гостеприимном доме Карамзиных, где, видимо, познакомилась и с Лермонтовым. Образованная, умная, молодая женщина хорошо знала литературу, любила стихи и музыку и была очень хороша собой. Лермонтов говорил о ней своему родственнику Шах - Гирею, что она такая, "что ни в сказке сказать, ни пером описать", М. И. Глинка вспоминал, что Щербатова была "прелестна, хотя не красавица, видная, статная и чрезвычайно увлекательная женщина". М. Ю. Лермонтов посвятил М. А. Щербатовой стихотворение "Отчего":
  
  Мне грустно, потому что я тебя люблю,
  И знаю: молодость цветущую твою
  Не пощадит молвы коварное гоненье.
  За каждый сладкий день иль сладкое мгновенье
  Слезами и тоской заплатишь ты судьбе.
  Мне грустно... потому что весело тебе.
  
  
  
  М. Щербатова
  
  Особенно ценил поэт смелость и независимость суждений Щербатовой, её внутреннюю силу и верность сердечным привязанностям.
  
   М. А. ЩЕРБАТОВА И СТИХОТВОРЕНИЯ ЛЕРМОНТОВА, ЕЙ ПОСВЯЩЕННЫЕ
  
   Л. Н. НАЗАРОВА
  
  О княгине Марии Алексеевне Щербатовой в литературе о Лермонтове имеются в общем довольно скудные и разрозненные сведения. Между тем поэт посвятил ей стихотворения "Молитва" ("В минуту жизни трудную") и "М. А. Щербатовой". По предположению Б. М. Эйхенбаума, М. А. Щербатовой адресовано и стихотворение "Отчего".
  
  
  Портрет. Мария Александровна Щербатова
  
  Имя ее вошло также в историю дуэли Лермонтова с Э. де Барантом, повлекшей за собой вторую ссылку поэта на Кавказ; об этом свидетельствуют многие из современников поэта, в частности А. П. Шан-Гирей, Н. М. Смирнов, А. И. Тургенев, М. А. Корф и другие. Указав, что зимой 1839 г. Лермонтов был "сильно заинтересован кн. Щербатовой", Шан - Гирей пишет далее, что "слишком явное предпочтение, оказанное на бале счастливому сопернику, взорвало Баранта и на завтра назначена была встреча". Н. М. Смирнов в "Памятных заметках" также рассказывает: "...он (Лермонтов, - Л. Н.) влюбился во вдову княгиню Щербатову за которою волочился сын французского посла барона Баранта. Соперничество в любви и сплетни поссорили Лермонтова с Барантом... Они дрались...".
  
  Что же представляла собой женщина, вдохновившая поэта на создание замечательных лирических стихотворений, какова была ее жизненная судьба? На эти вопросы проливают свет некоторые мало привлекавшиеся до сих пор источники, а также архивные материалы.
  
  Мария Алексеевна Щербатова (род. около 1820 г.) была дочерью украинского помещика Алексея Петровича Штерича. В 1837 г. она вышла замуж за князя Александра Михайловича Щербатова (1810 - 1838). Некоторые сведения об ее неудачном замужестве содержатся в неопубликованных письмах Екатерины Евгеньевны Кашкиной к ее двоюродной племяннице Прасковье Александровне Осиповой, владелице Тригорского, близкой приятельнице Пушкина.
  
  29 апреля 1838 г. Е. Е. Кашкина сообщала П. А. Осиповой, что молодая Мария Штерич, вышедшая замуж за Щербатова год и несколько месяцев тому назад, уже стала вдовой. Муж умер в деревне, а еще ранее бабушка привезла внучку в Петербург, чтобы здесь состоялись ее первые роды. Далее сообщается, что муж М. А. Щербатовой был молодым военным и служил в одном из гусарских гвардейских полков. С. И. Штерич предполагала, что ее внучка будет счастлива, но эти иллюзий продолжались недолго. Летом бабушка сопровождала молодую чету в деревню и заметила, но слишком поздно, что единственной заслугой молодого мужа было то, что он имел тысячу душ крестьян и титул князя. По словам С. И. Штерич, Мария была несчастлива, так как ее супруг оказался злым и распущенным человеком. "Кузина, - заключает Е. Е. Кашкина, - сетует на судьбу своей внучки".
  
  Прошло четыре года. 2 августа 1842 г. Е. Е. Кашкина в письме к П. А. Осиповой снова обращается к истории неудачного брака М. А. Щербатовой. Подчеркнув, что муж внучки С. И. Штерич был дурной человек, она пишет, что, к счастью для молодой женщины, он умер через год и несколько месяцев после брака.
  
  В 1838 г. молодая вдова М. А. Щербатова, интересовавшаяся литературой и искусством, встречалась с М. И. Глинкой. Ее сестре Поликсене композитор давал уроки пения. М. И. Глинка, по его словам, в доме С. И. Штерич стал "как домашний, нередко обедал и проводил часть вечера". М. А. Щербатова, утверждал он, была "видная, статная и чрезвычайно увлекательная женщина". "Иногда получал я, - вспоминает Глинка, - от молодой княгини маленькие записочки, где меня приглашали обедать с обещанием мне порции луны и шубки. Это означало, что в гостиной княгини зажигали круглую люстру из матового стекла, и она уступала мне свой легкий соболий полушубок, в котором мне было тепло и привольно. Она располагалась на софе, я на креслах возле нее; иногда беседа, иногда приятное безотчетное мечтание доставляли мне приятные минуты. Мысль об умершем друге (Е. П. Штериче, - Л. Н.) была достаточна, чтобы удержать мое сердце в пределах поэтической дружбы".
  
  Возможно, что Лермонтов познакомился с М. А. Щербатовой у Карамзиных в 1839 г. Поэт стал бывать в этом литературном салоне начиная со 2 сентября 1838 г. Но имена Лермонтова и Щербатовой одновременно впервые упоминаются в письмах С. Н. Карамзиной к Е. Н. Мещерской от 1 и 17 августа 1839 г.13 Вскоре Лермонтов начал посещать Щербатову в петербургском доме ее бабушки С. И. Штерич (ныне Љ 101 по наб. Фонтанки)14 и на даче в Павловске. Редко читавший свои произведения в светских гостиных, поэт несомненно делал исключение для М. А. Щербатовой. Однажды после чтения у нее поэмы "Демон" Щербатова сказала Лермонтову: "Мне ваш Демон нравится: я бы хотела с ним опуститься на дно морское и полететь за облака". Наконец, поэт мог встречать Щербатову также у общих знакомых, на светских балах, в театрах. Ведь круг знакомых был в основном один и тот же.
  А. О. Смирнова вспоминает о том, при каких обстоятельствах написано было Лермонтовым стихотворение "Молитва". "Машенька (М. А. Щербатова, - Л. Н.) велела ему молиться, когда у него тоска. Он обещал и написал ей эти стихи:
  
  В минуту жизни трудную...".
  
  Высокую оценку стихотворение получило у Белинского, который процитировал его полностью в статье "Стихотворения М. Ю. Лермонтова" (1841). Критик, отвечая тем, кто отрицал достоинства стихотворения "И скучно и грустно", писал: "...из того же самого духа поэта, из которого вышли такие безотрадные, леденящие сердце человеческое звуки, из того же самого духа вышла и эта молитвенная, елейная мелодия надежды, примирения и блаженства в жизни жизнию".
  
  Между прочим, А. О. Смирнова пишет, что М. А. Щербатова "чувствовала себя несчастной у Серафимы Ивановны (Штерич, - Л. Н.), которая ненавидела Лермонтова и хотела непременно, чтобы на ней женился Иван Сергеевич Мальцев". Жизнь М. А. Щербатовой была осложнена и теми сплетнями, злословием на ее счет, которые были связаны прежде всего с ее неудачным браком и завещанием покойного мужа князя А. М. Щербатова (согласно ему, потеряв маленького сына, она лишилась почти всего состояния, перешедшего в основном обратно в род Щербатовых). Отголоски светских сплетен и пересудов на эту тему сохранились в воспоминаниях современников.
  
  И поэт имел право, восхищаясь стойким характером и независимостью М. А. Щербатовой, написать о ней:
  
   Как племя родное,
  У чуждых опоры не просит
   И в гордом покое
  Насмешку и зло переносит...
  
   (1, 429)
  
  Сходные мысли выразил Лермонтов и в стихотворении "Отчего":
  
  Мне грустно, потому что я тебя люблю,
  И знаю: молодость цветущую твою
  Не пощадит молвы коварное гоненье.
  За каждый светлый день иль сладкое мгновенье
  Слезами и тоской заплатишь ты судьбе.
  Мне грустно... потому что весело тебе.
  
  (1, 444)
  
  О стихотворении "Отчего" с восторгом писал В. Г. Белинский в цитированной выше статье: "Это вздох музыки, это мелодия грусти, это кроткое страдание любви, последняя дань нежно и глубоко любимому предмету от растерзанного и смиренного бурею судьбы сердца! Здесь говорит одно чувство, которое так полно, что не требует поэтических образов для своего выражения...".
  
  После дуэли Лермонтова с Э. Барантом М. А. Щербатова 22 февраля23 поспешила в Москву, но позднее, приехав, очевидно, на могилу сына, она виделась с поэтом. Об этой их встрече известно со слов дежурного офицера П. Г. Горожанского, бывшего воспитанника школы юнкеров. Именно он разрешил Лермонтову отлучиться с гауптвахты, рискуя быть наказанным за это.
  
  В мае 1840 г. Лермонтов и Щербатова, возможно, виделись и в Москве, где ее навестил А. И. Тургенев, который в своем дневнике 10 мая 1840 г. записал: "Сквозь слезы смеется. Любит Лермонтова".
  
  Да, М. А. Щербатова несомненно серьезно любила поэта, но отвечал ли он ей взаимностью? Ответить на этот вопрос однозначно довольно трудно. Конечно, Лермонтов был увлечен Щербатовой, бывал у нее дома, открыто ухаживал за нею, встречаясь у общих знакомых, на светских балах и вечерах. Но писем Лермонтова сохранилось мало, воспоминания современников скудны. Обратимся, однако, именно к ним - свидетельствам мемуаристов.
  
  А. П. Шан-Гирей, близкий друг и родственник поэта, указывает, что Лермонтов был "сильно заинтересован кн. Щербатовой", которая, по собственному признанию поэта, была такова, "что ни в сказке сказать ни пером описать".
  
  М. Н. Лонгинов, тоже родственник Лермонтова, хотя и дальний, высказался более определенно. О стихотворении "М. А. Щербатовой" он писал: "Кто не помнит вдохновенного портрета нежно любимой им женщины (курсив наш, - Л. Н.):
  
   Как ночи Украины,
  В мерцании звезд незакатных,
   Исполнены тайны
  Слова ее уст ароматных".
  
  Думается, что Лонгинов в этом суждении был прав. Стихотворение "М. А. Щербатовой" о многом говорит и позволяет думать об ответном чувстве поэта.
  
  Лермонтов создал в нем необычайно привлекательный внешний и внутренний облик героини. Блондинка ("И солнца отливы Играют в кудрях золотистых") с синими глазами ("Прозрачны и сини, Как небо тех стран, ее глазки"), она обладает именно теми чертами, которые в любовной лирике первой трети XIX в. (например, Е. А. Баратынского) ассоциировались с носительницей "небесной души", противопоставленной "красе черноокой" с ее "недобрым лукавством".
  
  Справедливо рассматривать стихотворение "М. А. Щербатовой" в ряду тех стихотворений ("Памяти А. И. Одоевского", "Как часто, пестрою толпою окружен" и др.), где беспощадному свету противопоставлен "мир природы, величественный, живой, свободный и гармоничный". Однако лучшие черты характера героини - ее внутренняя красота, благородство, мужество, связаны не только с миром природы; они объясняются также особенностями национального характера украинского народа.
  
  Современники Лермонтова восхищались стихотворением "М. А. Щербатовой". Так, Белинский считал, что оно принадлежит к "драгоценнейшим перлам созданий поэта" наряду со стихотворениями "Соседка", "Договор", отрывками из "Демона", поэмой "Боярин Орша", а также лучшим, самым зрелым из произведений Лермонтова - "Сказкой для детей".
  
  Сильное впечатление произвело это стихотворение и на Н. С. Лескова, который, по словам его сына, говоря о своей жене, с "убежденностью" относил к ней строки особо чтимого им поэта, посвященные украинке же, М. А. Щербатовой:
  
  От дерзкого взора
  В ней страсти не вспыхнут пожаром,
  Полюбит не скоро,
  Зато не разлюбит уж даром.
  
  Это в устах Лескова являлось высшим признанием".
  
  Со времени гибели Лермонтова прошло более двух лет. 20 ноября 1843 г. Е. Е. Кашкина сообщала П. А. Осиповой о предстоящем вторичном браке М. А. Щербатовой. Она собиралась выйти замуж за полковника гвардии Лутковского. 3 января 1844 г. Е. Е. Кашкина писала о том, что свадьба состоялась в Малороссии, у отца невесты.
  
  С Иваном Сергеевичем Лутковским (1805 - 1888) Щербатова, вероятно, встречалась ранее у Карамзиных. В 1836 - 1841 гг. он был командиром третьей батареи гвардейской конно - артиллерийской бригады., Впоследствии И. С. Лутковский был генералом от артиллерии, генерал-адъютантом, членом Военного совета. Брак с И. С. Лутковским, вероятно, оказался для М. А. Щербатовой более счастливым, чем первое ее замужество. Она на много лет пережила Лермонтова, скончавшись 15 декабря 1879 г.
  
  ВОРОНЦОВА - ДАШКОВА
  
  
  
  
  
  В начале 1841 года Лермонтову удалось выхлопотать разрешение приехать в Петербург. На другой день после приезда он отправился на бал. Хозяйка дома, Александра Кирилловна Воронцова-Дашкова, урождённая Нарышкина, относилась к Лермонтову с большой приязнью. Графиня Воронцова-Дашкова была одной из самых заметных женщин светского Петербурга 30-х и начала 40-х годов. Александра Кирилловна отличалась необыкновенным остроумием. Кроме того, изящество и грация, присущие ей, соединялись с неподдельной весёлостью, живостью, почти мальчишеской проказливостью. Жизнь била в ней живым ключом.
  
  Появление Лермонтова на балу у Воронцовых-Дашковых было дерзким и даже вызывающим, Хозяйка дома заступилась за опального поэта перед великим князем, присутствовавшим на балу, а в дальнейшем способствовала тому, чтобы уладить осложнение, грозившее Лермонтову немедленной высылкой из Петербурга.
  
  К портрету А. К. Воронцовой-Дашковой Лермонтов написал стихотворение.
  
  К портрету
  
  Как мальчик кудрявый, резва,
  Нарядна, как бабочка летом;
  Значенья пустого слова
  В устах её полны приветом.
  Ей нравиться долго нельзя:
  Как цепь, ей несносна привычка,
  Она ускользнёт, как змея,
  Порхнёт и умчится, как птичка.
  Таит молодое чело
  По воле - и радость и горе,
  В глазах - как на небе светло,
  В душе её тёмно, как в море!
  То истиной дышит в ней всё,
  То всё в ней притворно и ложно!
  Понять невозможно её,
  Зато не любить невозможно.
  
  ЕВДОКИЯ РАСТОПЧИНА
  
  
  
  С поэтессой графиней Евдокией Петровной Ростопчиной Лермонтов познакомился ещё в юности, в Москве, в начале 1830-х годов. Однако подружились и сблизились они значительно позднее, почти через 10 лет. Этому способствовала поэтическая настроенность обоих, их любовь к поэзии и некая общность судеб. И Лермонтов, и Ростопчина рано осиротели и росли без материнской ласки. Оба испытали в жизни разочарования и невзгоды.
  
  
  
  В свой последний приезд в Петербург в 1841 году Лермонтов постоянно встречался с Ростопчиной у Карамзиных и других общих знакомых.
  
  13 апреля 1841 года Е. П. Ростопчина ужинала вместе с А. Н. Карамзиным и Лермонтовым. Поэт только и говорил об ожидающей его скорой смерти.
  
  Вскоре, в конце этого трагического 1841 года. Е. П. Ростопчина в стихотворении "Пустой альбом" вспоминала свои встречи с Лермонтовым и прощальный ужин:
  
  О! Живо помню я тот грустный вечер,
  Когда его мы вместе провожали,
  Когда ему желали дружно мы
  Счастливый путь, счастливейший возврат.
  Как он тогда предчувствием невольным
  Нас пугал! Как нехотя, как скорбно
  Прощался он... Как верно сердце в нём
  Недоброе, тоскуя, предвещало!
  
  Уже из Пятигорска, незадолго до своей трагической гибели, Лермонтов просил бабушку прислать ему книгу Е. П. Ростопчиной. На этой книге стихотворений автором была сделана дарственная надпись: "Михаилу Юрьевичу Лермонтову, в знак удивления к его таланту и дружбы искренней к нему самому, Петербург, 20-е апреля 1841 г.". Поэту не суждено было получить этот подарок.
  
  Александра Смирнова
  
  
  
  А. Смирнова
  
  Этой женщине посвящал стихи Пушкин, а Лермонтов писал:
  
  Без вас хочу сказать вам много,
  При вас я слушать вас хочу:
  Но молча вы глядите строго,
  И я в смущении молчу.
  
  Дуэли, ссылки, трагедия детства и любви - все падает на весы судьбы. "Что без страданий жизнь поэта? И что без бури океан?".
  
  Судьба отпустила Михаилу Юрьевичу Лермонтову короткий срок: 26 лет 9 месяцев и 12 дней. Но и спустя 160 лет со дня гибели поэта, перечитывая его строки, мы всякий раз проникаемся нестареющим духом его поэзии и думаем о нем как об одном из самых великих поэтов мира. Он бессмертен.
  
  
   МИХАЙЛО ЛОМОНОСОВ
  
  
  
   Куртуазный Ломоносов
  
   Юрий Нечипоренко
  
  Женщины и Ломоносов - тема коварная: у нас почти не осталось воспоминаний современников о том, какую роль играли женщины в жизни Ломоносова. Сам учёный был крайне скуп на проявления нежности. Как известно, он даже заочно спорил с Анакреонтом, утверждая, что не хочет петь любовь... Однако же даже и у нашего сурового радетеля Просвещения находятся порой весьма куртуазные выражения, когда он касается женских украшений. Речь идёт о "Письме о пользе стекла". Прежде чем перейти к этой поэме, кратко опишем основные вехи жизни Ломоносова, связанные с женщинами.
  
   Рано (в девять лет) потеряв матушку, Михайло вынужден был жить с мачехами: вторая жена отца тоже рано умерла, а о третьей он оставил неприязненные воспоминания. Отец задумал женить Михайлу в восемнадцать лет, нашёл уже ему и невесту; но тот сказался больным - а потом, как всем известно, и вовсе сбежал в Москву с рыбным обозом. В противоположность герою Фонвизина Митрофанушке наш основатель наук реализовал девиз: "Не хочу жениться, а хочу учиться". Следует заметить, что отец Ломоносова, Василий Дорофеевич, женился довольно поздно, когда ему было уже за тридцать.
  
  Итак, одно из первых известных нам важных событий в жизни Ломоносова, самостоятельный поступок, когда он пошёл против воли отца, связан с женщинами. Это отказ от женитьбы (а затем и уход из дома). Учёба в Славяно-латинской академии в Москве (которая сменила несколько названий, пока не стала Московской духовной академией), как считается исследователями жизни Ломоносова, привела к появлению в его жизни такого порока, с которым он боролся на протяжении всей жизни, - пристрастия к спиртному.
  
  
  
  На этом фоне выглядит неудивительно, что учебный день в Марбурге, где Ломоносов снимал комнату в доме вдовы пивовара Екатерины Цильх, он начинал с доброй кружки пива. Однако же это не помешало ему ни получить прекрасный отзыв от профессора Вольфа, ни написать первые научные работы... Навёрстывал он здесь и отсутствие хороших манер, и дворянского воспитания: нанял учителей танцев, рисования, французского языка, сшил себе модную одежду... Русский студент предстал перед семьёй Цильх обеспеченным, одарённым и серьёзным человеком, будущее которого виделось в радужном свете. Он покорил сердце дочери хозяйки дома, юной Елизаветы Цильх. Михайло сочинил стихи:
  
   Нимфы окол нас кругами
   Танцовали воючи,
   Всплёскиваючи руками,
   Нашей искренней любви
   Веселяся привечали
   И цветами нас венчали.
  
  В феврале 1739 года, будучи 27 лет от роду, Михайло женился на Елизавете, но брак этот он не хотел предавать огласке, скрыл от академического начальства (возможно, что жениться русским студентам было о запрещено, а не жениться он не мог: при том положении, в котором находилась Елизавета, он мог угодить в немецкую тюрьму)... Когда по предписанию Академии он переехал для дальнейшего обучения во Фрейберг, то профессор Генкель заметил, что его подопечный состоит в переписке с некой особой из Марбурга. К этой особе он и направился, когда рассорился с придирчивым профессором. Однако мать Елизаветы была готова принять Михайлу на том условии, что он оформит брак с её дочерью в церкви. В июне 1740 года Ломоносов обвенчался в местном храме реформаторской церкви со своей возлюбленной. Вскоре, однако, ему наскучило есть чужой хлеб, и он оставил жену, не сказав ни слова: просто вышел из дома и отправился в Голландию, в Гаагу, к российскому посланнику.
  
  Посланник отказался помогать строптивому студенту, и в поисках дороги на родину Михайло двинулся в Амстердам, куда заходили корабли его земляков из Архангельска. Он нашёл там российских купцов, и те радушно приняли его, но возвращаться с ними без ведома Петербургской Академии наук отсоветовали. Пришлось Михайле двигать в Марбург... Здесь у него к тому времени уже родилась первая дочь (впоследствии она умерла в Петербурге). Михайло дождался приказа из Академии о своём возвращении, получил деньги на дорогу, раздал долги - и двинулся на родину. Жену и дочь с собой не взял, более того, запретил Елизавете писать в Петербург, заявив, что сам даст о себе знать, когда упрочится его положение на родине.
  
  Можно заметить, что Ломоносов не раз проявил в жизни то свойство, которое сейчас зовут "эскапизмом": когда что-то было ему не по нутру, исчезал, не сказав ни слова. От своей немецкой жены он так пытался уйти два или три раза. Но не тут-то было. Родив своему далёкому мужу сына Ивана (младенец прожил недолго), прождав безрезультатно два года, Елизавета написала письмо в Санкт-Петербургскую Академию наук... То-то удивились академики, обнаружив, что у адъюнкта и буяна Ломоносова есть не только жена, но и дети в Германии. Сам же Ломоносов в это время находился под домашним арестом за свои дерзости академикам (кому-то он кукиш показал, кого-то назвал вором и пообещал "зубы поправить" - в общем, забрёл однажды "под шафе" в Академию и сказал всё, что думает о том, каким путём оказались в академиках некоторые немцы).
  
  Узнав о письме жены, Ломоносов сказал сильные слова: "Я никогда не покидал её и никогда не покину!" В том же году семья Ломоносовых воссоединилась. К чести Ломоносова следует заметить, что он смог добыть средства на приезд жены в Петербург и больше не расставался со своей Елизаветой до конца жизни, соблюдая ей верность и всеми силами стараясь построить семейный очаг на берегах Невы.
  
  Мы мало знаем о жене Ломоносова, которая разделила с ним тяготы судьбы великого учёного и поэта. Знаем, что она родила четверых детей, из которых до совершеннолетия дожила одна дочь, родившаяся уже в России. Елизавета стала верной подругой человека, обладающего крутым нравом и недюжинной силой. Можно только догадываться о смирении, с которым она принимала свою судьбу. Ломоносов не любил светских развлечений, не ходил в театр... . Но одно мы знаем точно: с приездом жены сошли на нет выходки Ломоносова, закончились его дерзости академикам. Она благотворно повлияла на его жизнь, и в немногих строчках, где Михаил Васильевич её упоминает, сквозит нежность.
  
  Теперь перенесёмся во времена триумфа Ломоносова: 1752 год, проведены тысячи опытов, найдены секреты окраски стекол окислами металлов - и налажено лабораторное производство цветного стекла. Ломоносов вынашивает проекты организации промышленного производства бисера и стекляруса - в том числе и для женских украшений. Академик химии и первый русский поэт работает над мозаиками, мечтает о распространении своей продукции. И здесь возникает идея написать поэму о стекле (так сказать, организовать пиар новому, высокотехнологичному продукту). И Ломоносов начинает: по-дружески, запросто обращаясь к самому влиятельному человеку России, фавориту Елизаветы Петровны: "Неправо о стекле те думают, Шувалов, которые стекло чтят ниже минералов". Дальше, дальше - и вот, наконец, мы подбираемся к красавицам:
  
  Зимою за Стеклом цветы хранятся живы;
   Дают приятной дух, увеселяют взор
   И вам, красавицы, хранят себя в убор.
   Позволь, любитель муз, я речь свою склоняю
   И к нежным сим сердцам на время обращаю.
   И музы с оными единого сродства;
   Подобна в них краса и нежные слова.
   Счастливой младостью твои цветущи годы
   И склонной похвала и ласковой природы
   Мой стих от оных к сим пренесть не возбранят.
  
  "Любителем муз" здесь Ломоносов зовёт адресата своего - Шувалова. Чуть позже в письме к нему Ломоносов формулирует один из самых сильных своих афоризмов на поэтически-женскую тему: "...Музы не такие девки, которых всегда изнасильничать можно. Оне кого хотят, того и полюбят". Любопытно, что в Cети полным-полно перевранных высказываний Ломоносова именно на эту тему - мол, воображение всегда можно изнасиловать... Какая чушь! Если раньше Ломоносова дискредитировали перед научным сообществом, приписывая ему открытия всех сразу законов сохранения - материи, движения и энергии - то теперь дискредитируют перед прекрасным полом. А вот, что он писал в действительности:
  
  Прекрасной пол, о коль любезен вам наряд!
  Дабы прельстить лицом любовных суеверов,
  Какое множество вы знаете манеров;
   И коль искусны вы убор переменять,
   Чтоб в каждой день себе приятность нову дать.
   Но было б ваше всё старанье без успеху,
   Наряды ваши бы достойны были смеху,
   Когда б вы в зеркале не видели себя.
   Вы вдвое пригожи, Стекло употребя.
   Когда блестят на вас горящие алмазы,
  Двойной кипит в нас жар сугубыя заразы!
   Но больше красоты и больше в них цены,
   Когда круг них Стеклом цветки наведены.
   Вы кажетесь нам в них приятною весною,
   В цветах наряженной, усыпанных росою.
  
  Итак, слава дизайну! Зеркала с декоративными цветочками позволяют увеличивать заразительную силу красоты светских дам... Дальше поэт обращается к деревенским красавицам (тем самым, от которых некогда убежал):
  
  Во светлых зданиях убранства таковы.
  Но в чём красуетесь, о сельски нимфы, вы?
   Природа в вас любовь подобную вложила,
   Желанья нежны в вас подобна движет сила;
   Вы также украшать желаете себя.
   За тем прохладные поля свои любя,
   Вы рвете розы в них, вы рвете в них лилеи,
   Кладете их на грудь и вяжете круг шеи.
   Таков убор дает вам нежная весна!
   Но чем вы краситесь в другие времена,
   Когда, лишась цветов, поля у вас бледнеют
   Или снегами вкруг глубокими белеют,
   Без оных что бы вам в нарядах помогло,
   Когда бы бисеру вам не дало Стекло?
   Любовников он к вам не меньше привлекает,
   Как блещущий алмаз богатых уязвляет.
   Или еще на вас в нем больше красота,
   Когда любезная в вас светит простота!
   Так в бисере Стекло подобяся жемчугу,
   Любимо по всему земному ходит кругу.
  
  Прервёмся на миг и запомним "любезную простоту", и этот переход: бисер равен жемчугу, а дальше всё о бисере:
  
  Им красится народ в полунощных степях,
  Им красится арап на южных берегах.
   В Америке живут, мы чаем, простаки,
   Что там драгой металл из сребреной реки
   Дают европскому купечеству охотно
   И бисеру берут количество несчетно,
   Но тем, я думаю, они разумне нас,
  Что гонят от своих бедам причину глаз.
   Им оны времена не будут ввек забвенны,
   Как пали их отцы для злата побиенны.
  
   Итак, после жемчуга идут картины страшных казней - "для злата побиенны" пали отцы туземцев, а вот как раз бисер неопасен, он несёт красоту без страшной цены крови. Простаки в Америке - вот пример для нас! Стекло несёт такую безобидную и экономичную красоту, удобную и простую - вот наше спасение.
  
  А теперь хотелось бы привлечь внимание читателя к изображению русской красавицы в кокошнике из жемчуга, взятой нами как раз из ломоносовских мест. Так сказать, комментарии излишни: красота - страшная сила. Именно от неё Ломоносов бежал в Москву, и дальше, в Германию. А потом из Германии бежал, но был настигнут. Признание учёного и поэта заключается в том, что он предпочитает иметь дело с податливым и экономичным материалом. Но не таковы русские красавицы.
  
   ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ
  
  
   Маяковскому с женщинами и везло, и не везло одновременно. Он увлекался, влюблялся, однако полной взаимности чаще всего не встречал. Биографы поэта в один голос называют его самой большой любовью Лилю Брик. Именно ей поэт писал: "Я люблю, люблю, несмотря ни на что, и благодаря всему, любил, люблю и буду любить, будешь ли ты груба со мной или ласкова, моя или чужая. Все равно люблю. Аминь". Именно ее он называл "Солнышко Самое Светлое". А Лиля Юрьевна благополучно жила со своим мужем Осипом Бриком, называла Маяковского в письмах "Щенком" и "Щеником" и просила "привезти ей из-за границы автомобильчик". Брик ценила гений своего обожателя, но любила всю жизнь только мужа Осипа. После его смерти в 1945 году она скажет: "Когда застрелился Маяковский - умер великий поэт. А когда умер Осип - умерла я". Примечательно и другое высказывание Лили Юрьевны. Узнав о самоубийстве Маяковского, Брик произнесла: "Хорошо, что он застрелился из большого пистолета. А то некрасиво бы получилось: такой поэт - и стреляется из маленького браунинга".
  Жил Маяковский в одной квартире с Бриками. Вся Москва с удовольствием обсуждала эту необычную "семью втроем". Однако "все сплетни о "любви втроем" совершенно непохожи на то, что было", - напишет Лиля Юрьевна. Незадолго до смерти, случившейся в 1978 году, она признается поэту Андрею Вознесенскому: "Я любила заниматься любовью с Осей. Мы тогда запирали Володю на кухне. Он рвался к нам, царапался в дверь и плакал". Брик прекрасно сознавала, как мучается Маяковский. "Но ничего, - говорила она друзьям. - Страдать Володе полезно. Он помучается и напишет хорошие стихи".
  
  ЛИЛЯ БРИК
  
   С Маяковским Лиля познакомилась в 1915 году. К ней его привела младшая сестра Эльза, которая в это время окончила 8-й класс гимназии, и за ней ухаживал молодой поэт Владимир Маяковский. Их роман начался в 1913 году. Маяковский тогда был франтом - брал напрокат визитку, цилиндр, трость из дешевого магазина на Сретенке. Увлекался картами и, уговорившись с Эльзой прокатить ее в Сокольники на извозчике, проигравшись накануне, катал ее на трамвае мимо площади, которая впоследствии носила его имя. Он приходил к ней в гости или засиживался допоздна, провожая ее, но Лилю ни разу там не видел. Маяковский ездил к ней на дачу, которую снимала её семья в Малаховке. Родители Эльзы его не жаловали, и он старался не попадаться им на глаза. И однажды, гуляя с ним по лесу, она услышала впервые "Если звезды зажигают" и полюбила его поэзию навсегда. Роман их был искренний, нежный, временами бурный - с размолвками и примирениями, как полагается.
  
  
  
  Лиля Брик
  
   "Июль 1915 года. Радостнейшая дата. Знакомлюсь с Л.Ю. и О.М. Бриками" , - записал Маяковский много лет позже в автобиографии. Эльза привела поэта к Брикам, дом которых скоро стал и его домом, их семья - его семьей.
   По словам Лили Юрьевны Брик, до встречи с Маяковским у них с мужем "интерес к литературе был пассивный" и выражался главным образом в том, что они любили читать друг другу вслух. Пишет она и о признаках меценатства, которые были в них ("свезли одного поэта в Туркестан, оттого что он любил Восток"). Слово "меценатство" можно употребить, говоря и о начале отношений О.М. Брика к Маяковскому. Поэт рассказал о себе, о мытарствах с изданием поэмы, и предприимчивый Брик решил организовать чтение ее у себя.
   В тот же вечер Маяковский попросил разрешения посвятить ей поэму и надписал над заглавием "Лиле Юрьевне Брик". Маяковский сразу влюбился в Лилю Брик, но как же на это отреагировала ее сестра? Лиля Юрьевна с детства умела влиять на сестру и подчинять ее своей воле. И Эльза не порвала ни с Лилей, ни с Владимиром Владимировичем, а, страдая и досадуя, подчинилась "обстоятельствам" и сохранила с Маяковским прекрасные отношения до конца его дней. А до конца своих дней - восторг перед его поэзией, который она испытала еще в ранней юности.
   Маяковский ухаживал за Лилей бурно, безоглядно. Ему нравилось и то, что перед ним была дама, женщина другого круга - элегантная, умная, воспитанная, до конца непознаваемая, с прекрасными манерами, интересными знакомыми и лишенная всяких предрассудков. Когда ей хотелось, то "светскость" она приглушала ироничной богемностью: и эксцентричными клетчатыми чулками, и расписной шалью с лисьим хвостом, и варварскими украшениями - смотря по настроению. Она была начитана не меньше Бурлюка, который был для него авторитетом, и в дальнейшем таким же авторитетом станет для него Лиля.
  Они встречались каждый день и стали неразлучны, но его чувства доминировали. Лиля же была спокойнее и умела держать его на расстоянии, от которого он сходил с ума. Она любила его, но не без памяти. Он скоро стал звать ее Лилей и на "ты", а она долго обращалась к нему на "вы" и звала по имени и отчеству, соблюдая "пафос дистанции". Она была то нежна с ним, то отчужденно - холодна, и Маяковскому казалось, что Лиля околдовала его, вселила в него безумие. Он отвечал на все ее перепада отчаянием и стихами, которые приводили ее в восторг.
   На дворе стоял 1915 год. Маяковский переехал на Надеждинскую улицу, чтобы быть поближе к Лиле. Конечно, Брик не мог догадываться об их отношениях, хотя поначалу встречи проходили скрытно: Владимир Владимирович приглашал ее в дом свиданий, ему нравилась эта необычная обстановка, красный штоф, позолота и зеркала ... Возможно, Лиля все же надеялась наладить с Осей жизнь, которая "рас-пол-злась" не по ее желанию. И приходилось скрывать встречи, приходилось учить Маяковского хранить тайны, которые он не умел хранить. Но никто из троих не говорил на эту тему, ибо Лиля наложила запрет на выяснение отношений. А ее решение было непререкаемо и для Брика, и для Маяковского. Всегда.
  
  
   "Он выбрал себе семью, в которую, как кукушка залетел сам, однако же не вытесняя и не обездоливая ее обитателей. Наоборот, это чужое, казалось бы, гнездо он охранял и устраивал, как свое собственное устраивал бы, будь он семейственником. Гнездом этим была семья Бриков, с которыми он сдружился и прожил всю свою творческую биографию". Так вспоминает Николай Асеев. Действительно ли Маяковский нежно и искренне дружил с Осипом Бриком или это были иные отношения, более сложные и запутанные, быть может, более деловые?
  
  
  
   По форме этот вопрос - риторичен и уже содержит в себе ответ. Однако на деле он решается не так-то просто. "Дорогой, дорогой Лилик!", "Милый, милый Осик!..", "Целуй его (Осю) очень...", "Мы" с Оськой по возможности ходим вместе и только и делаем, что разговариваем о тебе. (Тема - единственный человек на свете - Киса)..." Но все эти поцелуи не проясняют картины, а, наоборот, еще больше затуманивают. Потому что суровую дружбу соперников мы еще как-то можем себе представить, но нежная любовь любовника к мужу - это уже нечто непредставимое, это выше любых возможностей.
   Брики были единственной семьей Маяковского, со всем тем, что бывает в семейной жизни: ласками и ссорами, дружбой и враждой, любовью и ненавистью.
   Что же касается интимной стороны вопроса, то кто, кроме одного из троих мог внести необходимую ясность? Все прочие окружавшие Маяковского люди, даже самые-самые близкие, терялись в догадках. Например, Вероника Полонская пишет: "Я никак не могла понять семейной ситуации Бриков и Маяковского. Они жили вместе такой дружной семьей, и мне было неясно, кто же из них является мужем Лили Юрьевны. Вначале, бывая у Бриков, я из-за этого чувствовала себя очень неловко".
   Сама Лиля Юрьевна писала на полях одной из рукописей: "Физически О.М. не был моим мужем с 1916 г., а В.В. - с 1925 г.". Осип Брик был при Лиле Юрьевне чем-то вроде старшей подруги, товарки, всегда умиленной и снисходительной. Видимо, такой уж он был человек, что его утраивала эта роль. По-видимому, после нескольких лет любви Маяковскому отводилась сходная роль, и он с этой ролью также смирился, но, в отличие от Брика, без всякой готовности, далеко не сразу и не мирным путем. Но, несмотря на все вышесказанное, Лиля Юрьевна любила Осипа Максимовича. "Трагедия двух людей из "треугольника", которых Маяковский называл своею семьей, заключалась в том, что Лиля Юрьевна любила Брика, но он не любил ее. А Владимир Владимирович любил Лилю, которая не могла любить никого, кроме Осипа Максимовича. Всю жизнь она любила человека, физически равнодушного к ней" , - писала одна женщина, которая была долго знакомой с ними и близко их наблюдала.
  Втроем они жили во всех квартирах в Москве, на даче в Пушкине. Одно время снимали домик в Сокольниках и жили там зимой, ибо в Москве была теснотища. У поэта была небольшая комната в коммуналке на Лубянской площади, куда он мог уединяться для работы. Втроем с 26-го по 30-й - последние четыре года - Маяковский и Брики жили в крохотной квартирке в Гендриковом переулке на Таганке.
   В те годы обручальные кольца для Лили являлись признаком буржуазности, с которой воевал Маяковский. Поэтому они обменялись перстнями-печатками. На ее перстне он выгравировал инициалы Л Ю Б. По кругу они читались, как ЛЮБЛЮ - ЛЮБЛЮ. Эти три буквы поэт будет ставить как посвящения, художники - вписывать в орнаменты на его книгах. На огромном перстне Маяковского она заказала сделать его инициалы по-латыни: W M.
   Вспоминая Маяковского в те далекие петроградские годы, Л.Ю. писала: "Совсем он был тогда еще щенок, да и внешностью ужасно походил на щенка: огромные лапы и голова - и по улицам носился, задрав хвост, и лаял зря, на кого попало, и страшно вилял хвостом, когда провинится. Мы его так и прозвали - Щеном". Он и в письмах к ней, и в телеграммах подписывался Щеном и подобранного им щеночка назвал Щен.
   В 1918 году они расстались почти на пять месяцев - он уехал по делам в Москву, и письма его полны желанием скорее увидеться и жалобами на одиночество.
   В Москве Маяковский снова сблизился с Бурлюком, они издали "Футуристическую газету", выступал он и на поэтических вечерах в Политехническом, в "Питтореске" - кафе поэтов. Он пытался издать на деньги, занятые у друзей, "Облако" без цензурных изъятий и поэму "Человек". Затея удалась, и он тут же послал книжки Лиле. Здесь же Маяковский увлекся кинематографом.
  В мае Лиля приехала в Москву, и они снялись в картине "Закованная фильмой" фирмы "Гомон". На экране оживала история художника, который ищет настоящей любви. Он видит сердца женщин - в одном деньги, в другом - наряды, в третьем - кастрюльки. Наконец он влюбляется в балерину из фильма "Сердце экрана". Он так неистово аплодирует ей, что она сходит к нему в зал. (Художника играл Маяковский, балерину - Лиля Брик.) Но балерина скучает без экрана, и после разных приключений - возвращается на пленку. В уголке плаката художник с трудом разбирает название фантастической киностраны, где живет та, которую он потерял, - "Любландия". Художник бросается на поиски киностраны.
   Вернувшись в 1918 году весной обратно в Петроград после съемок фильма, они сняли за городом, в Левашове, три комнаты. Приехав туда, Елена Юльевна, мать Лили, все поняла. Поняла, что добропорядочный брак дочери распался, что она связала свою жизнь с Маяковским, который недавно еще ухаживал за ее младшей дочерью, и которого она гнала от нее как человека чуждого им круга.
   Когда Лиля Юрьевна при Брике сошлась с Маяковским, родные Владимира Владимировича тяжело переживали ситуацию, которую не в состоянии были ни понять, ни принять. Но время сделало свое дело - семейные отношения наладились и, в общем, продолжались еще десять лет после смерти поэта. Затем его мать и сестра отринули от себя Лилю Юрьевну. А старшая сестра Людмила Владимировна до конца своих дней была злейшим ее врагом.
   Осенью 1918 года все трое переехали в Москву и поначалу жили в коммуналке в Полуэктовом переулке. Из-за холода снесли все теплые вещи в одну комнату: ее было легче отопить - одну. Лиля Юрьевна и Владимир Владимирович уже не скрывали своей связи, и всем было ясно, как он ее боготворил и как она верховодила. Она не хотела иметь детей ни раньше от Брика, ни теперь от него. Позднее она говорила: "Обрекать человека на те мучения, которые мы постоянно испытываем? Ведь если бы у меня был сын, то он наверняка бы загремел бы в
  37-м, а если бы уцелел, то его убили бы на войне". Но вообще она чужих детей любила, была с ними ласкова и щедра. Жизнь была трудна, и хотя Маяковский и Брик работали интенсивно и Лиля служила в "Окнах Роста", раскрашивая по трафарету агитплакаты, денег из-за дороговизны всё равно не хватало. Лиля заболела авитаминозом и начала опухать. Маяковский выбивался из сил и страдал. Примитивные овощи стали сокровищем, В это время он писал:
  
   Я
  много дарил
  конфект да букетов,
  но
  больше
  всех
  дорогих даров
  я помню
  морковь драгоценную эту
  и пол-
  полена
  березовых дров.
  
  
  
   В 1921 году им удалось получить две комнаты в общей квартире в Водопьяновом переулке, возле почтамта. В одной, столовой, стояла кровать Лили за ширмой и надпись гласила: "На кровать никому садиться не разрешается". Во второй комнате, в кабинете, жил Осип Максимович. У Маяковского была комната тоже в коммуналке, неподалеку, на Лубянке. Там он работал. Отношения с Маяковским были ровными, он не был ревнив и категоричен, и их жизнь на даче в Пушкине 1920 - 1921 годов Лиля Юрьевна вспоминала как самую спокойную и мирную. По воскресеньям приезжало много гостей. Маяковский и Лиля много гуляли, собирали грибы - они составляли большое подспорье в еде. Во время прогулок поэт был неразговорчив, думая о своем или сочиняя. Лиля сначала обижалась, потом поняла его. Он часто ездил в Москву по делам, и не было случая, чтобы он вернулся без
  цветов для нее.
  
  
  
   Любовь Маяковского и Лили Юрьевны была не простой, она не раз достигала кризисных рубежей. В годы, когда революция ломала и пересматривала все на свете, казалось, что и человеческие отношения должны найти новую форму, новые взаимосвязи. И что любовь, верность, ревность тоже в известной степени претерпят изменения, и отношения людей в чем-то станут другими. Авангард нес новую идеологию и недвусмысленно заявлял о своих намерениях переустроить не только жизнь нового общества, но и каждого человека в частности. А Лиля Юрьевна и Владимир Владимирович исповедовали именно эту идеологию. Осенью 1922 г. отношения между Маяковским и Лилей выдержали кризис, первое серьезное испытание после "легализации" их романа в 1918 г. Кризис назрел во время поездки в Берлин в октябре - ноябре и вспыхнул в конце декабря: по инициативе Лили, она и Маяковский приняли решение прожить два месяца врозь - он в своей рабочей комнате в Лубянском проезде, она в квартире в Водопьяновом переулке.
   Разлука должна была длиться ровно два месяца, до 28 февраля 1923 г. За это время Маяковский ни разу не посетил Л.Ю. Он подходил к ее дому, прятался на лестнице, подкрадывался к ее дверям, писал письма и записки, которые передавались через прислугу или через общих знакомых; он посылал ей цветы, книги и другие подарки, как, например, птиц в клетке - напоминание о ситуации, в которой находился. Лиля отвечала краткими записочками, несколько раз они виделись случайно. Лиля и Маяковский должны были пересмотреть свое отношение к быту, к любви и ревности, к инерции повседневной жизни, к "чаепитию" и т.д. Маяковский старался это сделать; тем не менее, месяцы самоиспытания не привели к большим изменениям в их жизни, да и Маяковскому это было не важно - лишь бы они были вместе и впредь. 28 февраля в три часа дня истек для Маяковского "срок заключения". В восемь часов вечера они встретились с Лилей Юрьевной на вокзале, чтобы поехать на несколько дней вместе в Петроград. Войдя в купе, Маяковский прочитал ей только что законченную поэму "Про это" и заплакал ...
  
  
  1924 год был переломным в развитии отношений между Л.Ю. и Маяковским. Сохранилась ее записочка к Маяковскому, в которой она заявляет, что не испытывает больше прежних чувств к нему, прибавляя: "Мне кажется, что и ты любишь меня много меньше, и очень мучиться не будешь".
   Одна из причин этой перемены в их отношениях очевидна. В письме от 23 февраля 1924 г. Лиля спрашивает: "Что с А.М.?" Александр Михайлович Краснощеков, бывший председатель и министр иностранных дел правительства Дальневосточной республики, в 1921 г. вернулся в Москву и в 1922 г стал председателем Промбанка и заместителем Наркомфина. Лиля Юрьевна познакомилась с ним летом того же года. Между ней и Краснощековым начался роман, о котором знал Маяковский. В сентябре 1923 г. Краснощеков был арестован по необоснованным обвинениям и присужден к тюремному заключению.
   Осенью 1924 г. Маяковский уехал в Париж. После одной недели во французской столице Маяковский пишет Лиле: "... писать я не могу, а кто ты и что ты я все же совсем, совсем не знаю. Утешать ведь все же себя нечем ты родная и любимая, но все же ты в Москве и ты или чужая или не моя". Лиля ответила: "Что делать. Не могу бросить Александра Михайловича пока он в тюрьме. Стыдно! Так стыдно как никогда в жизни". Маяковский: " Ты пишешь про "стыдно". Неужели это все что связывает тебя с ним и единственное что мешает быть со мной. Не верю! Делай, как хочешь, ничто никогда и никак моей любви к тебе не изменит". Лиля была не права, полагая в своей записочке, что он любит ее "много меньше" - ничто не могло подорвать его любви к ней, и он "мучился".
   После возвращения из Америки (1925) отношения между ними окончательно перешли в новую фазу. В апреле 1926 г. Брики и Маяковский переехали в квартиру в Гендриковом переулке. Парадоксально, что Маяковский и Лиля съехались в одну квартиру теперь, когда кончилась уже их "супружеская" жизнь. На самом деле этот факт - только лишнее свидетельство глубокой дружбы, связывавшей этих людей; новые, эмоционально менее напряженные отношения между Маяковским и Лили Юрьевны являлись, скорее всего, необходимым условием для такого бытового эксперимента.
  Продолжались поиски любви, которая могла бы его "спасти". Еще летом 1929 г., задолго до вести из Парижа, Маяковский начал ухаживать за актрисой Вероникой Полонской, и эта связь теперь углублялась.
  
  
  
   Маяковский виделся с Бриками в последний раз 18 февраля 1930 г., когда они уезжали за границу. Последняя открытка Маяковскому была отправлена из Амстердама 14 апреля, в день самоубийства...
  Любовь В. Маяковского и Л. Брик, как мы увидели, была очень непростой. Многое в отношениях этих двух людей остается непонятным, однако ключ к пониманию этой любви можно найти в воспоминаниях Фаины Раневской. Она пишет: "Вчера была Лиля Брик, принесла "Избранное" Маяковского и его любительскую фотографию. Говорила о своей любви к покойному... Брику. И сказала, что отказалась бы от всего, что было в ее жизни, только бы не потерять Осю. Я спросила: "Отказались бы и от Маяковского?". Она не задумываясь ответила: "Да, отказалась бы и от Маяковского, мне надо было быть только с Осей". Бедный, она не очень-то любила его. Мне хотелось плакать от жалости к Маяковскому и даже физически заболело сердце".
  
   Источник: "Такой разный Маяковский"
  ЭЛЛИ ДЖОНС
  
  
  
   Осенью 1928 года Маяковский опять едет в Париж. Помимо чисто литературных дел, поездка имела и другую цель. 20 октября он поехал в Ниццу, где отдыхала его американская подруга Элли Джонс с дочкой, которую он признавал своей.
  Настоящее имя Элли Джонс - Елизавета Петровна Зиберт. Она родилась в Российской Империи, в Давленково, 13 октября 1904 года. Элли происходила из семьи обрусевших немцев, которая после Октябрьской Революции была вынуждена бежать из России вместе с другими помещиками и аристократами. Ее семья была достаточно зажиточной - они владели землей не только по всей Российской империи, но и за ее пределами. Большую часть своего детства Елизавета провела в имениях своего деда и отца. Она получила хорошее домашнее образование, в том числе она выучила несколько иностранных языков, что впоследствии сыграло очень важную роль в ее жизни. После октября 1917-ого года Зиберты эмигрировали из России. Элли смогла устроиться на работу в Американскую Организацию Помощи Голодающим (АРА), где она работала переводчиком. На работе Элли познакомилась со своим будущим мужем, англичанином Джоном Е. Джонсом, и в мае 1923-ого года они поженились, и переехали жить сначала в Лондон, а затем в Нью-Йорк.
  В 1925-ом году Давид Бурлюк, нью-йоркский художник, познакомил Элли Джонс с Владимиром Маяковским, который приехал в США и не знал английского языка, и Элли стала его переводчицей. Когда они познакомились, оба были молодыми и влюбились друг в друга. Элли стала тайной женой Владимира Маяковского, родив ему дочь в июне 1926 - ого года. Владимир Маяковский и Элли Джонс прожили вместе совсем немного времени, уезжая из Америки Владимир и Элли договорились скрывать свои отношения, и факт рождения дочери у советского поэта от русской эмигрантки, которая сбежала с семьей от Советского режима.
  
  
  
  Впоследствии Элли Джонс и Владимир Маяковский виделись только один раз, в 1928 - ом году в Ницце. Там же Владимир Маяковский видел в первый и последний раз свою дочь Элли Джонс младшую. О том, что "две Элли" в Ницце Маяковскому сообщила одна их общая знакомая, когда он приехал в Париж. Он приехал в Ниццу и провел некоторое время с Элли и дочерью. Он просил Элли о новых встречах, но она посчитала, что будет лучше никогда больше не видеться. Она сохранила в памяти все до мельчайших подробностей, сохранились 6 кассет с записями разговоров матери и дочери об отце. Элли Джонс умерла в 1985 - ом году. Ее дочь, Патриссия, приезжает в Россию, навещает могилу отца, также она написала книгу о чувствах своей матери и отца.
  У Патриссии Джонс остались кассеты с записями разговоров с матерью об отце, письма Маяковского , а также несколько рисунков отца. Но о том, что она приходится дочерью великому поэту Советского Союза, миссис Томсон впервые рассказала в конце 1980-ых. Первым, кто узнал о том, что у Владимира Маяковского осталась дочь в Америке, узнал Евгений Евтушенко, Патриссия сама рассказала ему об этом при встрече (благодаря своему поразительному внешнему сходству ей даже не потребовалось предъявлять доказательства), затем в 1989-ом году госпожа Джонс дала интервью журналистом "Эхо Планеты" - это стало сенсацией! Только в 1991-ом году она впервые посетила родину своего отца, приехав в Россию вместе со своим сыном. Побывав на могиле Владимира Маяковского, она оставила немного земли, привезенной с могилы матери.
  
  
  
  Патриссия Джонс
  ТАТЬЯНА ЯКОВЛЕВА
  
  В октябре 1925 года Маяковский познакомился с Татьяной Алексеевной Яковлевой, молодой русской, недавно приехавшей в Париж. Маяковский и Т. Яковлева сразу понравились друг другу.
  
  
  
  За ней ухаживали Александр Вертинский и Сергей Прокофьев. А Владимир Маяковский мечтал видеть своей женой...
  Между тем в России о Татьяне Яковлевой мало что известно. О романе с Владимиром Маяковским, случившемся в Париже в 1928 году, стали говорить только спустя сорок лет. Между тем поэт был по-настоящему влюблен.
  Хотя она родилась в Санкт-Петербурге, в 1911-25 годах Татьяна Яковлева жила в Пензе, окончила здесь школу. Семья была интеллигентной, жаждущей всего французского - культуры и роскоши и с трудом пережила суровые годы революции и голода.
  
  
  
  Татьяна с сестрой Людмилой и гувернанткой. Пенза, 1908 г.
  
  
  
  Татьяне 5 лет.
  
  В 1926 году Яковлева уехала во Францию по вызову дяди-художника, работала модисткой. Двадцатидвухлетняя, красивая, высокая, длинноногая, с выразительными глазами и яркими светящимися желтыми волосами, пловчиха и теннисистка, она, фатально неотразимая, обращала на себя внимание многих молодых и немолодых людей своего круга.
  Маяковского с Яковлевой его познакомила сестра Лили Брик Эльза Триоле. В своих мемуарах сама Эльза напишет, что сделала это для того, чтобы Маяковский не скучал в Париже. Но существует мнение, что встреча была организована с другими целями - отвлечь поэта от родившей ему дочь американки Элли Джонс и задержать в столице Франции, где он щедро оплачивал житье - бытье Эльзы и ее спутника Луи Арагона.
  
  
  
  Финал этой истории известен: Маяковский влюбился в Татьяну и настойчиво принялся уговаривать ее выйти за него замуж. Чуть ли не сам думал перебраться в Париж.
  В итоге ему было отказано в выезде за границу. Одна из подруг Маяковского Наталья Брюханенко вспоминала: "В январе 1929 года Маяковский сказал, что влюблен и застрелится, если не сможет вскоре увидеть эту женщину". Эту женщину он не увидел. А в апреле 1930 года нажал на курок.
  Есть ли какая-нибудь связь между этими событиями - точно не скажет никто. Развязка случилась весной. А еще в октябре 1929 года Лиля в присутствии Маяковского вслух прочитала в письме сестры Эльзы о том, что Татьяна собирается замуж за виконта дю Плесси. Хотя на самом деле речь о свадьбе зайдет лишь месяц спустя.
  Яковлева до последнего дня не забудет Брик случая с письмом. И с горькой иронией однажды признается, что даже благодарна ей за это. В противном случае она, искренно любя Маяковского, вернулась бы в СССР и сгинула в мясорубке 37-го года.
  Во Франции Татьяна пробует свои силы в моделировании шляпок и преуспевает в этом. Никого не оставляет равнодушным и ее красота: афиши с лицом Яковлевой, рекламирующей тот или иной товар, развешаны по всему городу.
  Дядя вводит ее в мир светского Парижа. На ее глазах разворачивается роман Коко Шанель с великим князем Дмитрием Павловичем, она играет в четыре руки на рояле с Сергеем Прокофьевым, знакомится с Жаном Кокто, которого через несколько лет спасет от тюрьмы. Кокто, поселившегося в одном гостиничном номере с Жаном Маре, арестует полиция нравов. И Яковлева примчится в полицейский участок Тулона и заявит, что ее любовника Кокто арестовали по ошибке. Великого драматурга немедленно освободят.
  
  
  
  Общаясь с самыми выдающимися представителями русской культуры - за ней ухаживает Федор Шаляпин, свои рисунки дарят Михаил Ларионов и Наталья Гончарова, - встречу с Маяковским Татьяна восприняла совершенно спокойно. До наших дней дошли только письма поэта к ней. Корреспонденцию Татьяны, хранившуюся в архиве Маяковского, после его смерти уничтожила Лиля Брик. Так и не простившая ему "предательства" - посвящение своих стихов другой женщине.
  Брак с виконтом Бертраном дю Плесси стал для Яковлевой, по ее словам, "бегством от Володи". Она понимала, что Маяковского больше не выпустят за границу, и хотела нормальной семьи. И так же честно признавалась, что никогда не любила дю Плесси.
  В 1930 году у них родится дочь Фрэнсин. А еще через год Татьяна застанет в постели мужа другую женщину. На развод она не станет подавать только из-за дочери. Но семейная жизнь с Бертраном отныне будет лишь номинальной.
  К тому же у самой Яковлевой в скором времени появится новое увлечение - Александр Либерман. По иронии судьбы, знакомство с двенадцатилетним Алексом произойдет в первый год ее пребывания в Париже. У дяди Александра был роман с матерью Алекса Генриеттой Пакар, и он попросил племянницу присмотреть за мальчиком.
  Следующая встреча случится в 1938 году, когда Алекс и Люба Красина, дочь советского посла во Франции, на которой он собирался жениться, приедут отдохнуть на юг. Там же восстанавливала свои силы и Татьяна, попавшая за год до этого в автокатастрофу. Увечья женщины были такими страшными, что ее тело первым делом отправили в морг. Там она пришла в себя и, к ужасу санитаров, начала стонать. В больнице Яковлевой пришлось пережить тридцать пластических операций. И поездка на море была весьма и весьма кстати.
  Внимание приехавших на тот же курорт молодых привлекли антикварные стулья, которые, по словам продавца, уже были приобретены мадам дю Плесси. Красина сама разыскала Татьяну и еще раз познакомила с Александром, уже возмужавшим и симпатичным молодым человеком. Как потом будет вспоминать Либерман, между ними "мгновенно возникло притяжение". И больше они не расставались.
  
  
  
  С мужем Алексом Либерманом
  
  Официально женой Либермана Татьяна станет в 1941-м году после гибели дю Плесси - над Ла-Маншем его самолет был сбит фашистскими зенитчиками. Из рук генерала де Голля Яковлева, как вдова героя, получит орден. И вместе с Алексом и дочерью Фрэнсин переедет в Соединенные Штаты.
  Судьба всегда была к ней благосклонна. Недаром в 20-х годах Татьяна писала матери: "Мне на роду написано "сухой из воды выходить". Даже во время оккупации, когда Яковлева организует приют для 123 беспризорных детей, ей удастся получить помощь от самих немцев. Генерал Херинг был поражен красотой Татьяны и... фамилией дю Плесси, которая, по его мнению, указывала на прямое родство с кардиналом Ришелье.
  
   ВЕРОНИКА ПОЛОНСКАЯ
  
  
  
  
   Рассказывает Бенгт Янгфельд:
  
  Вероника Полонская знала Маяковского всего около года. Она не смогла расстаться ради него с мужем, знаменитым советским актером Михаилом Яншиным. Не могла и удержать поэта от самоубийства. Мы встретились у нее дома в Москве, во второй половине семидесятых. Это была женщина с мягким характером, во всем не похожая на уверенных в себе Брик и Яковлеву. Полонская оказалась с Маяковским на курорте, их "черноморский роман" не окончился и по возвращении в Москву.
  - Это мучительно... - говорила она мне. Ее честность ставили под сомнение, ее имя связывали только с его гибелью. Она приняла на себя всю тяжесть "последнего прости" Маяковского - и с ней жила.
  
   "Я испугалась!"
  
  В предсмертной записке Маяковский писал: "В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил". Но сплетни поползли по городу уже через несколько часов, после того как стало известно о трагедии. Шептали разное: и про болезнь, и про странную жизнь втроём: Лиля Брик - Осип Брик - Владимир Маяковский. И про то, что виновата в случившемся вовсе не Лиля Брик, а Вероника Полонская, начинающая актриса МХАТа. Что же было такого в этой молодой актрисе?
  - Да, в те годы вопрос этот звучал довольно часто: ну что такое Полонская? Девчонка! Ему не о чем с ней было даже говорить! А мне кажется, что всё у них было достаточно серьёзно, по одной простой причине: Полонская являлась полной противоположностью тому, что Маяковский видел в своём доме, - рассуждает Светлана Стрижнева, директор Музея В. Маяковского, филолог. - В этом треугольнике "Лиля - Осип - Владимир" каждый угол имел свою трагедию. Внешне соблюдалось условие: каждый может быть абсолютно свободен, но на ночь все должны приходить домой. Домой-то все приходили... Но не все при этом ночевали в своей комнате в одиночестве. У Осипа Брика интереса к Лиле - физического - в этот момент не было, и Евгения Жемчужная, официально числившаяся секретарём Брика, уже фактически была его женой. Это вызывало бурю протеста у Лили. Маяковский же страдал от бесконечных попыток Лили Брик доказать Осипу, которого Лиля обожала, что она интересна другим мужчинам.
  А Полонская была человеком удивительно искренним, стеснительным. Она очень мучилась, когда ей пришлось сделать аборт от Маяковского. Операция прошла тяжело, она попала в больницу. На физическую боль наложилась тяжёлая депрессия: в больничную палату её приходил навещать муж - актёр Михаил Яншин, а Вероника не могла признаться, что ребёнок не от него. Маяковского же она и вовсе не поставила в известность об операции. В те дни Полонская испытывала физическое отвращение к близости с мужчиной, а Маяковский не мог понять причины её охлаждения. И мучил себя мыслями, что Норик разлюбила его.
  Но почему же эта девушка, которую так любил поэт и к которой её собственный муж относился гораздо прохладнее, отказалась стать женой Маяковского?
  
  
  
  Вероника Полонская
  
   - Я много раз пыталась завести с ней откровенный разговор, - объясняет Светлана Стрижнева. - Вероника Полонская призналась, что, если бы Маяковский сделал ей предложение чуть раньше, она бы сказала "да". Но тут у него начался период страшного нервного срыва. "Когда я увидела, каким он бывает в этом состоянии, я испугалась. И ещё: пусть страстной любви между мною и Яншиным не было, но уйти от него без объяснений я не могла. Как не могла и доверить этот разговор Маяковскому", - признавалась Полонская.
  ... В тот день, 14-го, Маяковский и Полонская снова поссорились. Бурный сперва разговор постепенно перетёк в мирное русло. После репетиции она собиралась вернуться, чтобы продолжить разговор и найти наконец решение. Но не успела дойти даже до двери, как прозвучал выстрел.
  
  "Меня могут арестовать"
  
  В конце 1920-х в квартире Бриков прочно "прописались" агенты ОГПУ. Официально в этом управлении служил лишь Осип Брик. Но у Лили Брик в то время появилось новое увлечение - Яков Агранов, начальник секретного отдела ОГПУ. Поэтому после рокового выстрела зазвучали мнения, что не иначе как чекисты приложили к этому руку.
   - Зачем ОГПУ понадобился Маяковский? - рассуждает Светлана Стрижнева. - В 1995 году мы получили папку с делом о самоубийстве Маяковского, которая, как выяснилось, все эти годы хранилась в Президентском архиве. Читая донесения осведомителей, я так и не смогла выяснить, следили ли они конкретно за Маяковским или просто докладывали о настроениях, царящих среди интеллигенции. Но почему тогда, будучи в 1925 г. в Америке, он жаловался Элли Джонс, ещё одной своей любимой женщине, что о каждом его шаге Лиля Брик докладывает в ОГПУ. И почему, встретив за несколько дней до самоубийства на улице поэта Александра Жарова, Маяковский вдруг кинулся к нему со словами: "Меня могут арестовать"?
  Возможно, именно в этот момент Маяковский очень нуждался в совете. Но оказался совершенно один: уехали за границу Брики, его парижская любовь - Татьяна Яковлева - вышла замуж за француза. Ещё одна его любовь - Наталья Брюханенко - ждала ребёнка от другого мужчины. Полонская колебалась... А одиночества поэт не выносил... А может, его внутренняя усталость оказалась слишком сильной.
  После похорон Исаак Бабель написал: "Поймите, мы все в этом виноваты. Его нужно было обнять, может быть, просто поцеловать, сказать, как мы его любим. Просто по-человечески пожалеть его. А мы этого не сделали. Мы общались с ним уже как с памятником. А он был самый обыкновенный человек..."
  Источник: "Аргументы и факты"
  
  СОФЬЯ ШАМАРДИНА
  
  
  
  После гибели поэта обсуждалась и такая гипотеза - Маяковскому приписывали сифилис. Причиной сплетен стали близкие отношения Маяковского с Соней Шамардиной. Произошло это в 1915 г. Сонечка была очень хорошей знакомой Корнея Чуковского. Как-то в ресторан, где они сидели, вошёл Маяковский. Увидев красивую девушку, он подсел к столику познакомиться и... увёл её от Чуковского. По дороге он читал ей только что написанные строки: "Послушайте! Если звёзды зажигают..." Через некоторое время выяснилось, что Соня ждёт от Маяковского ребёнка. Корней Чуковский был очень недоволен этой связью и однажды, вызвав её к себе, поинтересовался: "Ты не боишься иметь ребёнка от сифилитика?" Соня, испугавшись, сделала аборт, собрала вещи и уехала в Белоруссию, ничего не объяснив Маяковскому. Положить конец слухам о дурной болезни поэта попыталась Лиля Брик. Она даже ходила к Горькому, чтобы объясниться с ним, а заодно и выяснить источник сплетен. Тогда разговоры постепенно угасли, но, когда Маяковский застрелился, они вновь вспыхнули. И оказались настолько сильны, что власти приняли решение провести повторное вскрытие тела с экспертизой, чтобы расставить все точки над i...
  
  
  
  Так кто же такая была Софья Шамардина?
  В Петербург 1912-го года, где поэтическая жизнь била ключом, стремились молодые люди со всех концов бескрайней России. Молоденькая вчерашняя минская гимназистка Соня Шамардина была в их числе. Она без сожаления оставила столицу Северо-Западного края и поступила на престижные Бестужевские курсы.
  Прошло совсем немного времени, и Соня стала доброй знакомой известнейших литераторов. Сильный характер, целеустремленность и прогрессивные взгляды сочетались с особенной, притягивающей красотой.
  Юная красавица была не лишена честолюбия. Среди многих знакомых она подсознательно выбирала личности яркие и выдающиеся. Не избежал ее чар и Корней Чуковский. Но девичье сердце оставалось свободным до тех пор, пока будущий корифей детской литературы "на свою беду", как впоследствии сам выражался, не познакомил Софью с Владимиром Маяковским.
  Вначале Маяковский в своем футуристическом одеянии показался Шамардиной "франтоватым и нагловатым", как она позднее вспоминала. Но поэт просто обворожил восемнадцатилетнюю студентку талантливыми стихами. Все поклонники были забыты. Софья и Владимир быстро поняли, что они - родственные души. Прогулки под луной сочетались с чтением стихов и длинными беседами о высоких материях. Влюбленные много времени проводили вместе, Софья выступала с декламацией на поэтических чтениях и даже ездила с группами поэтов в "творческие командировки" - гастроли по российским городам.
  Увы, молодость не постоянна, а разум не в состоянии дать правильный совет в сложных любовных отношениях. Да и есть ли он вообще, правильный? Софья Шамардина была знакома с Игорем Северяниным. Его влюбленность, которую тот не скрывал, нашла отклик в сердце красавицы. Со временем "любовный треугольник" испортил отношения двух талантов и обострил "идейные" поэтические противоречия. Где же были эти противоречия, когда "Сонка с душою взрослого ребенка" только-только познакомила будущих соперников, еще не стала для них "камнем преткновения", а оба поэта восторженно отзывались о творчестве друг друга?
  Но все еще впереди, а в 1914 году, выступая в Купеческом клубе на Соборной площади Минска, Маяковский продекламировал хрестоматийные строки, явившиеся на свет благодаря Софье: "Послушайте! Ведь если звезды зажигают - значит это кому-нибудь нужно?"
  Софья принимала самое непосредственное участие во всех литературных начинаниях поэта. Была любовницей Чуковского. В 1914 г. пообещала, что с Маяковским встречаться больше не будет. Летом 1914 г. встретилась с поэтом в Москве. Некоторое время жила в Минске, а с 1927 г. вместе с мужем И. А. Адамовичем, крупным партийным и советским деятелем, работала в Москве. В 1937 г. оказалась в сталинской тюрьме, в которой провела более десяти лет.
  
   НАТАЛЬЯ БРЮХАНЕНКО
  
  
  
  
  "Всем. В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил"
   (из предсмертной записки В.Маяковского от 12.04.1930 г.)
  
  Н. Брюханенко познакомилась с В. Маяковским в возрасте 20 лет. По формально-арифметическому признаку - это 1925-ый год. Маяковский - старше на 12 лет. Но ещё в 1920 году - в Политехническом музее - она слушала, как он читал свои "150 000 000". Она уже любила Маяковского-поэта.
  В начале 1923 года она поступила в университет "на литературное отделение факультета общественных наук" (ей 18 лет). В этой связи - несколько слов о родителях "Наталочки" (так её называл Маяковский, всегда обращаясь на "Вы"): отец работал в гимназии, преподавал естествознание, мать учительствовала - преподавала французский язык. Но нельзя однозначно сказать, что Н.Брюханенко родилась и воспитывалась в семье интеллигентов, так как родители развелись, когда дочери было всего 5 лет. В 1917 году, когда ей исполнилось 11 лет, умерла мама. Мамина сестра в 1919 году - её и брата - отдала в детские дома.
  В студенческом клубе Наташа тоже слушала стихи Маяковского, в том числе и новые. Ещё учась в 1-ом МГУ она поступила на работу в Госиздат (днём работала, а вечером слушала лекции - так тогда было принято). Все знали, что Наташа очень любит стихи Маяковского, противоборствовала с теми, кто плохо говорил о её любимом поэте. В издательстве Маяковский и познакомился с Н. Брюханенко, обратившись к ней - "Товарищ девушка!". Тут же спросил её: "Кто ваш любимый поэт"? Она не призналась, что он - Маяковский, назвала Иосифа Уткина .
  В этот день они были вместе; гуляя, встретили О. М.Брика, которому Маяковский тут же сказал: "Вот такая красивая и большая (конечно, он имел в виду рост - Е.Ш.) мне очень нужна". Следующая встреча состоялась только в июне 1927 года (в этот период работает в том же издательстве помощником редактора отдела).
  Галина Дмитриевна Катанян в своих воспоминаниях о В.Маяковском - первая жена В.А.Катаняна довольно детально описывает встречу с Н. Брюханенко и В.Маяковским у него на даче в Пушкино: "... Рядом с ним девушка, моя ровесница... Здороваясь с ним, не свожу глаз с девушки. Такой красавицы я ещё не видела. Она высокая, крупная, с гордо посаженной маленькой головкой. От неё исходит какое-то сияние, сияют ямочки на щеках, белозубая, румяная улыбка, серые глаза. На ней белая полотняная блуза с матросским воротником, русые волосы повязаны красной косынкой. Этакая Юнона в комсомольском обличии.
  - Красивая? - спрашивает Владимир Владимирович, заметив мой взгляд.
  Я молча киваю.
  Девушка вспыхивает и делается ещё красивее. Маяковский знакомит меня с Наташей Брюханенко и вопросительно смотрит на меня. ... По лицу его бродит улыбка, он рассеян, и, выполнив свои хозяйские обязанности, он снова садится рядом с Наташей.
  И тотчас же забывает обо мне. ...Сначала мне немного неловко, но потом я понимаю, что не мешаю им, так они поглощены друг другом... Мне хорошо сидеть здесь с ними, смотреть на их красивые, встревоженно - красивые лица... Покрытые лёгким загаром девичьи руки спокойно сложены на столе. Они нежные и сильные - и добрая, большая, более светлая рука Маяковского ласково гладит их, перебирает длинные пальцы. Бережным, плавным движением он поднимает Наташину руку и прижимает её ладонь к своей щеке... По-моему, они даже не заметили, что я ушла".
  Я думаю, это можно оставить без комментария - столь очевидна суть отношений и понятно желание Маяковского выйти из состояния одиночества.
  У Натальи Брюханенко 26 августа - именины. В этот день (они были в Ялте, где поэт выступал со своими лекциями) Маяковский подарил ей огромный букет цветов (розы), подарил дорогой одеколон (цветы и одеколоны скупал во всех киосках), заказал "огромный именинный торт"... 15 сентября они вернулись в Москву. На вокзале состоялась первая встреча с Лилей Брик (1891-1978), но длилась она несколько мгновений, так как Наталья "метнулась в сторону и уехала домой".
  В этом месте своего повествования "Пережитое"* она констатирует: "Я даже не могу сказать, какое у меня осталось впечатление об этой замечательной женщине "
  В день её рождения - 28 ноября 1927 года - В.Маяковский из Новочеркасска прислал поздравительную телеграмму и денежный перевод на 500 рублей (очень большие деньги по тем временам - сумма, позволившая ей купить зимнее пальто; однажды, в присутствии Наташи, Лиля попросила Маяковского дать ей 200 рублей на варенье. Ей показалось, что это много: несколько месячных студенческих стипендий!; потом она сообразила: это ведь на весь год, всегда полно гостей, да и Маяковский любил варенье). Наполненная чувством благодарности, она, вместе с тем, не знала, как связаться с Маяковским. Решила позвонить Лиле. Утренний звонок разбудил Лилю Юрьевну, которая ни о чём не стала спрашивать-расспрашивать, а просто посоветовала послать телеграмму в известную гостиницу г. Ростова.
  В.Маяковский, представляя "Наталочку" незнакомому человеку, говорил: "Мой товарищ-девушка". В заметках, датированных 1928 годом, она пишет: "настоящего серьёзного романа у нас с ним не было, о близкой дружбе между нами тогда смешно было говорить" (речь, несомненно, идёт о раннем периоде знакомства). Весной 1928 года Наталья приехала к Маяковскому по его просьбе, когда он болел (квартира в Гендриковом переулке). Вот как она описывает эту встречу:
  "У меня была новая мальчишеская причёска, одета я была в новый коричневый костюмчик с красной отделкой, но у меня было плохое настроение, и мне было скучно.
  - Вы ничего не знаете, - сказал Маяковский, - вы даже не знаете, что у вас длинные и красивые ноги.
  Слово "длинные" меня почему-то обидело. И вообще от скуки, от тишины комнаты больного я придралась и спросила:
  - Вот вы считаете, что я хорошая, красивая, нужна вам. Говорите даже, что ноги у меня красивые. Так почему же вы мне не говорите, что вы меня любите?
  - Я люблю Лилю. Ко всем остальным я могу относиться только хорошо или ОЧЕНЬ хорошо, но любить я уже могу только на втором месте. Хотите - буду вас любить на втором месте?
  - Нет! Не любите лучше меня совсем, - сказала я, - лучше относитесь ко мне ОЧЕНЬ хорошо.
  - Вы правильный товарищ, - сказал Маяковский. - "Друг друга можно не любить, но аккуратным быть обязаны..." - вспомнил он сказанное мне в начале нашего знакомства, и этой шуткой разговор был окончен.
  ... Этой весной лирические взаимоотношения мои с Маяковским были окончены".
  Ещё одна цитата: "Я уехала в Среднюю Азию, Маяковский - за границу... Я стала видеть его гораздо реже и всё было совсем по-другому. Я уже подружилась и с Лилей, и с Осей. Вернувшись из Ташкента в Москву в конце декабря, я позвонила и в тот же вечер была приглашена слушать чтение новой пьесы "Клоп" у них дома. Иногда я бывала у Маяковского на Лубянском проезде, где он по-прежнему угощал меня розмаринами и шампанским, а сам работал".
   По материалам статьи Ефима Шмуклера "ВОТ - ПУСТИЛИ СПЛЕТНЮ, ТЕШАТ ДУШУ ЕЮ"
  
  И другие...
  
  Были и другие увлечения, дружбы в жизни поэта. И хотя они не оставили заметного следа в его душе, кто знает, как повлияли эти отношения на творчество, опыт, характер Маяковского. Софья Шамардина, Маруся Бурлюк, Наталья Рябова, Галина Катанян. Все они оставили воспоминания и записи о Владимире Маяковском.
  Был ли Маяковский счастлив в любви? Если считать, что счастье - миг, то, несомненно, Маяковский прожил счастливую жизнь. Но если вспомнить его деспотичные требования, предъявляемые к возлюбленным, а также фатальную закономерность не обладания ими, то вряд ли ему позавидуешь.
  Любовь же для Маяковского - "...это жизнь и сердце всего. Если оно прекратит работу, то я мертв".
  Если
   я
   чего написал,
  если
   чего
   сказал -
  тому виной
   глаза-небеса,
   любимой
   моей
   глаза.
  
   ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ
  
  
  
  Образ твой, мучительный и зыбкий...
  
  Образ твой, мучительный и зыбкий,
  Я не мог в тумане осязать.
  Господи!- сказал я по ошибке,
  Сам того не думая сказать.
  
  Божье имя, как большая птица,
  Вылетало из моей груди.
  Впереди густой туман клубится,
  И пустая клетка позади.
  
   ЖЕНЩИНЫ В ЖИЗНИ ОСИПА МАНДЕЛЬШТАМА
  
  НАДЕЖДА ХАЗИНА
  
  Художница Наденька Хазина стала женой Осипа Мандельштама в мае 1919 года. Они познакомились в Киеве, когда ей было девятнадцать лет.
  
  "Мы легко и безумно сошлись на первый день, и я упорно твердила, что с нас хватит и двух недель, лишь бы "без переживаний", - вспоминала она позже. - Я не понимала разницы между мужем и случайным любовником... С тех пор мы больше не расставались... Он так не любил расставаться потому, что чувствовал, какой короткий нам отпущен срок, - он пролетел как миг".
  
  
  
  Надежда Яковлевна Мандельштам
  
  Наденька Хазина (по свидетельству Анны Ахматовой, некрасивая, но очаровательная) родилась в Саратове в семье адвоката, ее детские и юношеские годы прошли в Киеве. Родители (судя по всему, люди отнюдь не бедные) возили ее в Германию, Францию и Швейцарию. Наденька прекрасно знала французский и английский языки, владела немецким, а испанский выучила позже - что-то понадобилось прочесть...
  
  После окончания гимназии девушка занялась живописью. Но все перечеркнула ее встреча с Осипом Мандельштамом. Поженившись, они попеременно жили в Ленинграде, Москве, на Украине и в Грузии.
  
  "Осип любил Надю невероятно, неправдоподобно, - вспоминала А. Ахматова. - Когда ей резали аппендикс в Киеве, он не уходил из больницы и все время жил в каморке у больничного швейцара. Он не отпускал Надю от себя ни на шаг, не позволял ей работать, бешено ревновал, просил ее советов о каждом слове в стихах. Вообще, я ничего подобного в своей жизни не видела. Сохранившиеся письма Мандельштама к жене полностью подтверждают это мое впечатление".
  
  Осенью 1933-го Осип Мандельштам наконец получил московскую квартиру - две комнаты на пятом этаже, предел мечтаний для того времени. До этого ему и Наде пришлось помыкаться по разным углам. Уже много лет его не печатали, работы не давали никакой. Однажды Осип Эмильевич сказал жене: "Надо менять профессию - теперь мы нищие".
  
  Еще не умер ты, еще ты не один,
  Покуда с нищенкой-подругой
  Ты наслаждаешься величием равнин,
  И мглой, и холодом, и вьюгой.
  В роскошной бедности, в могучей нищете
  Живи спокоен и утешен, -
  Благословенны дни и ночи те,
  И сладкогласный труд безгрешен...
  
  "Когда Маяковский в начале десятых годов приехал в Петербург, он подружился с Мандельштамом, но их быстро растащили в разные стороны, - вспоминала Надежда Яковлевна позднее в своей книге. - Тогда-то Маяковский поведал Мандельштаму свою жизненную мудрость: "Я ем один раз в день, но зато хорошо..." В голодные годы Мандельштам часто советовал мне следовать этому примеру, но в том-то и дело, что в голод у людей не хватает на этот "один раз в день".
  
  И - тем не менее... Как вспоминал поэт Виктор Шкловский: "Живя в очень трудных условиях, без сапог, в холоде, он умудрялся оставаться избалованным". Как правило, Мандельштам как должное принимал любую помощь, оказанную ему и его Наде. Вот цитата из воспоминаний другой его современницы, Елены Гальпериной-Осмеркиной:
  
  "Осип Эмильевич посмотрел на меня небрежно, но и надменно. На язык слов это можно было перевести так: "Да, мы голодны, но не думайте, что покормить нас - это любезность. Это обязанность порядочного человека".
  
  О молодой жене Осипа Эмильевича многие вспоминают как о женщине тихой и незаметной, безмолвной тени поэта. Например, Семен Липкин:
  
  "Надежда Яковлевна никогда не принимала участия в наших беседах, сидела с книгой в углу, вскидывая на нас свои ярко-синие, печально-насмешливые глаза... Только в конце 40-х у Ахматовой на Ордынке я смог оценить блестящий едкий ум Надежды Яковлевны".
  
  
  
  С мужем Надежде Яковлевне приходилось нелегко. Он был живым человеком, влюбчивым и довольно непосредственным. Увлекался часто и много, и, весьма ревнивый по отношению к жене, приводил в дом своих подруг. Происходили бурные сцены. С Надей, здоровье которой оставляло желать лучшего, обращался, судя по всему, пренебрежительно. Дошло до того, что отец поэта, навестив сына и застав его с двумя женщинами - женой и очередной любовницей с ласковым прозвищем Лютик, изрек: "Вот хорошо: если Надя умрет, у Оси будет Лютик..."
  
  Судьба распорядилась иначе: Лютик, то есть Ольга Ваксель, натура увлекающаяся и эмоциональная, покончила с собой в 1932-м. А Надя... Надя осталась с Осипом.
  
  Сегодня в большинстве публикаций семейная жизнь четы Мандельштамов показана в розовом свете: любящий муж, преданная жена... Надежда Яковлевна действительно была предана поэту. И однажды, измучившись двойственностью своего положения и покинув супруга с наспех собранным чемоданом, вскоре пришла обратно... И все вернулось на круги своя. "Почему ты вбила себе в голову, что обязательно должна быть счастливой?" - отвечал Мандельштам на упреки жены.
  
  ...Прочитывая жене свои новые стихи, Осип Эмильевич сердился, что она тут же их не запоминала. "Мандельштам не мог понять, как я могу не помнить стихотворение, которое было у него в голове, и не знать того, что знает он. Драмы по этому поводу происходили тридцать раз в день... В сущности, ему нужна была не жена-секретарша, а диктофон, но с диктофона он не мог бы требовать еще вдобавок понимания, как с меня, - вспоминала она. - Если что-нибудь из записанного ему не нравилось, он недоумевал, как я могла безропотно записывать такую чушь, но если я бунтовалась и не хотела что-нибудь записывать, он говорил: "Цыц! Не вмешивайся... Ничего не понимаешь, так молчи". А то, разойдясь, ехидно советовал послать в Шанхай... телеграмму следующего содержания:
  
  "Очень умная. Даю советы. Согласна приехать. В Китай. Китайцам".
  
  История ссылки поэта в Воронеж широко известна. В мае 1934 года за стихотворение "Мы живем, под собою не чуя страны..." его на три года сослали в Чердынь-на-Каме. Говорили, что нервный, слабый Ося "сдал" на Лубянке тех девять или одиннадцать человек, которым читал свои стихи, - среди них и близкий его друг Анна Ахматова, и ее сын Лев Гумилев, и поэтесса Мария Петровых, которой он был сильно увлечен. На тюремном свидании с женой он перечислил имена людей, фигурирующих в следствии (то есть названных им в числе слушателей), чтобы Надежда Яковлевна могла всех предупредить.
  
  После хлопот Бориса Пастернака, Анны Ахматовой и других писателей Мандельштамам разрешили выехать в Воронеж. Кстати, это место они выбрали сами, очевидно, из-за теплого климата; им запрещалось жить только в двенадцати городах России.
  
  После первого ареста Осип Эмильевич заболел, по словам Надежды Яковлевны, травматическим психозом - с бредом, галлюцинациями, с попыткой самоубийства. Еще в Чердыни поэт выбросился из больничного окна и сломал себе руку. Очевидно, разум его действительно помутился: арки в честь челюскинцев Осип Эмильевич посчитал поставленными... в связи с его приездом в Чердынь.
  
  В мае 1937-го Мандельштамы вернулись домой, в Москву. Но одна из их комнат оказалась занята человеком, писавшим на них доносы, к тому же разрешения остаться в столице поэт не получил. Впрочем, до следующего ареста оставалось не так уж много времени...
  
  В эти страшные годы, скрываясь от бдительного чекистского ока, Надежда Яковлевна бережно хранила все, что было написано ее мужем: каждую строчку, каждый клочок бумаги, которого касалась его рука. Как сотни тысяч жен "безвинно корчившейся под кровавыми сапогами Руси" (А. Ахматова), она обивала все пороги, выстаивала длиннющие очереди для того, чтобы хоть что-то узнать о муже. По тем временам ей повезло. Она узнала, "за что" и сколько лет получил ее муж, но не знала, куда его направили этапом из Бутырской тюрьмы.
  
  Еще не ведая о смерти мужа, Надежда Яковлевна просила Берию о заступничестве...
  
  Осталось ее письмо, адресованное Осипу Эмильевичу, "пронзительной силы человеческий документ", по определению приморского краеведа Валерия Маркова.
  
  "Ося, родной, далекий друг! Милый мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда не прочтешь. Я пишу его в пространство. Может, ты вернешься, а меня уже не будет. Тогда это будет последняя память.
  Оксюша - наша детская с тобой жизнь - какое это было счастье. Наши ссоры, наши перебранки, наши игры и наша любовь... И последняя зима в Воронеже. Наша счастливая нищета и стихи...
  Каждая мысль о тебе. Каждая слеза и каждая улыбка - тебе. Я благословляю каждый день и каждый час нашей горькой жизни, мой друг, мой спутник, мой слепой поводырь...
  Жизнь долга. Как долго и трудно погибать одному - одной. Для нас ли - неразлучных - эта участь?..
  Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Я не умею сказать и сейчас. Ты всегда со мной, и я - дикая и злая, которая никогда не умела просто заплакать, - я плачу, я плачу, я плачу. Это я - Надя. Где ты? Прощай. Надя".
  "В те дни, когда писалось это письмо, О. Мандельштам уже находился во Владивостоке в пересыльном лагере (район нынешнего Морского городка), - повествует В. Марков. - Наверное, он чувствовал, когда рождались строки неотправленного письма. Иначе чем объяснить, что именно в эти дни, в двадцатых числах октября, он написал письмо брату Александру (Шуре), которое, к счастью, дошло до адресата.
  "Родная Наденька, не знаю, жива ли ты, голубка моя..." - вопрошал в письме Мандельштам. Это были последние строчки поэта, прочитанные его женой... 27 декабря 1938 года, в наполненный метелью день, Осип Мандельштам умер на нарах в бараке Љ 11. Его мерзлое тело с биркой на ноге, провалявшееся целую неделю возле лагерного лазарета вместе с телами других "доходяг", было сброшено в бывший крепостной ров уже в новом - 1939 году".
  
  Кстати, по последним архивным изысканиям поэт умер все-таки в магаданских лагерях...
  
  В июне 1940-го Надежде Яковлевне вручили свидетельство о смерти Мандельштама. Согласно этому документу, он скончался в лагере 27 декабря 1938 года от паралича сердца. Существует множество других версий гибели поэта. Кто-то рассказывал, что видел его весной 1940-го в партии заключенных, отправлявшихся на Колыму. На вид ему было лет семьдесят, и производил он впечатление душевнобольного...
  
  Надежда Яковлевна поселилась в Струнине, поселке Московской области, работала ткачихой на фабрике, затем жила в Малоярославце и Калинине. Уже летом 1942-го Анна Ахматова помогла ей перебраться в Ташкент и поселила у себя. Здесь жена поэта окончила университет и получила диплом преподавателя английского языка. В 1956-м она защитила кандидатскую диссертацию. Но только через два года ей разрешили жить в Москве...
  
  "Характер у нее своенравный, - вспоминает ташкентская писательница Зоя Туманова, в детстве учившаяся у Надежды Яковлевны английскому языку. - Ко мне она добрей, чем к мальчишкам, иногда ласково треплет по волосам, а друзей моих всячески шпыняет, словно испытывая на прочность. В отместку они выискивают в книжечке стихов Иннокентия Анненского строчки - "Ну, прямо про Надежду! Слушай":
  Люблю обиду в ней, ее ужасный нос,
  И ноги сжатые, и грубый узел кос..."
  
  Увидев у преподавателя толстый фолиант на итальянском, дети спросили: "Надежда Яковлевна, вы и по-итальянски читаете?" "Детки, мы две старые женщины, всю жизнь занимаемся литературой, как же нам не знать итальянского?" - ответила она.
  
  Надежда Яковлевна дожила до того времени, когда стихи Мандельштама уже можно было перенести на бумагу. И стихи, и "Четвертую прозу", и "Разговор о Данте" - все то, что она запомнила наизусть. Мало того - еще успела написать и три книги о муже... Ее воспоминания впервые были напечатаны на русском языке в Нью-Йорке в 1970 году. В 1979-м вдова поэта безвозмездно передала архивы Принстонскому университету (США).
  
  Когда Надежда Яковлевна получала гонорары из-за границы, то многое раздавала, а то просто брала своих приятельниц и вела их в "Березку". Отцу Александру Меню она подарила меховую шапочку, которую в ее кругу называли "Абрам-царевич". Множество знакомых ей женщин ходило в "мандельштамках" - так они сами прозвали коротенькие полушубки из "Березки", подаренные Надечкой. И сама она ходила в такой же шубке...
  
  Из архивных публикаций последних лет известно, что Надежда Яковлевна пыталась устроить свою жизнь в личном плане еще в то время, когда муж находился в заключении, да и после тоже. Не получилось... Однажды она призналась:
  
  "Я хочу говорить правду, только правду, но всю правду не скажу. Последняя правда останется со мной - никому, кроме меня, она не нужна. Думаю, даже на исповеди до этой последней правды не доходит никто".
  
  Мандельштама полностью реабилитировали только в 1987-м. Не обошлось, по российской традиции, и без крайностей - произведения пусть и даровитого, но все-таки не в полную меру раскрывшего свой творческий потенциал автора зачастую ставятся в один ряд с шедеврами Пушкина...
  
  Вдова Осипа Эмильевича не дожила ни до полной реабилитации, ни до возвеличивания погибшего поэта. Перед своим уходом она часто возвращалась к мысли, что Ося зовет и ждет ее. Умерла Надежда Яковлевна в конце декабря 1980 года.
  
  ОЛЬГА ВАКСЕЛЬ
  
   "Я тяжкую память твою берегу..."
  
   Наталья Кравченко
  26 октября 1932 года застрелилась Ольга Ваксель.
  
  
  
  Остались пять бессмертных стихотворений с посвящением ей и заметка Ахматовой на полях рукописи - книги: "Кто такая Ольга Ваксель мы не знаем..."
  
  Ольга Ваксель - адресат пяти стихотворений Осипа Мандельштама: "Жизнь упала как зарница...", "Я буду метаться по табору улицы тёмной...", "Я скажу тебе с последней прямотой...", "На мёртвых ресницах Исакий замёрз...", "Возможна ли женщине мёртвой хвала?..."
  Ольга Ваксель и сама писала стихи. Правда, Мандельштам не знал об этом - она их ему - да и никому - не показывала. Сохранилось около 150-ти ее стихотворений.
  Есть в судьбе этой красивой и незаурядной женщины какая-то загадка, что-то недосказанное и непонятое, какой-то разительный, ошеломляющий контраст между её жизнью - для всех - и её стихами - для себя самой.
   Историю знакомства с человеком, сделавшим бессмертным ее имя, Ольга включала в число своих неурядиц. Страницы ее мемуаров, посвященные Мандельштаму, полны горечи и сарказма.
  
  
  
  
  Перед революцией в Царском Селе жила удивительная девочка Ольга Ваксель.
  Она еще играла в куклы, но уже писала взрослые, не по возрасту, стихи.
  Как оказалось впоследствии, этот царскосельский период в ее жизни был самым счастливым. Дальнейшая ее судьба оказалась мучительной, иногда даже - кромешной. Не помогли ни ее красота (Ахматова говорила, что подобные красавицы появляются раз в столетие), ни ее многочисленные таланты (она не только писала стихи, но рисовала)
  
  
  
  Рисунок Ольги Ваксель
  
  и даже играла в кино и театре). В 1932 году, уехав в Осло вместе со своим последним мужем, норвежским дипломатом, она покончила жизнь самоубийством.
  Странная судьба, сложный, противоречивый характер... Она сама провоцировала многие свои горести, торопила разрывы. Казалось, несчастье ей более привычно, чем удача и, тем более, благополучие.
  И все-таки в этой женщине было нечто такое, что буквально завораживало многих людей. В 1925 году она пережила бурный роман с Осипом Мандельштамом. Как и большинство историй в ее жизни, этот роман тоже не оказался счастливым...
  
  
  
  Ольга Ваксель, или Лютик, как называли её родные, познакомилась с Мандельштамом в коктебельском доме Волошина, когда она была ещё двенадцатилетней девочкой, длинноногой, не по годам развитой.
  
  
  
  
  Царское Село. 1912 год.
  
  
  
  В Коктебеле у Волошина. Первая слева - Ольга Ваксель
  
  По вечерам она незаметно взбиралась на башню дома, усаживалась в уголке на полу, подобрав под себя ноги, и слушала всё, о чём говорили взрослые. А среди них, как всегда у Волошина, были люди интересные...
  
  
  
  Вот одним из этих "интересных людей" и был тогда Осип Мандельштам.
  
  
  
  Несмотря на разницу в возрасте, Осип и Ольга подружились, и он даже навещал её в Царском Селе, где она училась в заведении закрытого типа с приёмными днями по воскресеньям.
  
  В аллеях царскосельского парка Ольга однажды познакомилась с государем.
  
  После при встречах он узнавал её, спрашивал о школьных успехах, о здоровье мамы.
  Во время Октябрьского переворота занятия прекратились. Заведение закрылось, когда Николай Второй и его семья навсегда покинули Царское Село.
  
  Из стихов Ольги Ваксель:
  
  Деревья срублены, разрушены дома,
  По улицам ковёр травы зелёный...
  Вот бедный городок, где стала я влюблённой,
  Где я в себе изверилась сама.
  
  Вот грустный город-сад, где много лет спустя
  Ещё увижусь я с тобой, неразлюбившим,
  Собою поделюсь я с городом отжившим,
  Здесь за руку ведя беспечное дитя.
  
  И, может быть, за этим белым зданьем
  Мы встретим призрачную девочку - меня,
  Несущуюся по глухим камням
  На никогда не бывшие свиданья.
  
  Ольга Александровна Ваксель родилась 18 марта 1903 года в г. Паневежис (Литва). Она принадлежала к старой петербургской интеллигенции, к дворянской семье, в обеих ветвях которой - материнской и отцовской - были люди, причастные к искусству, и все они оставляли ей в наследство свою одарённость: она играла на рояле и скрипке, рисовала, искусно вышивала, снималась в кино, писала стихи.
  
  Я люблю в старых книгах цветы,
  тусклый запах увядших листов.
  Как они воскрешают черты
  милых ликов непрожитых снов...
  
  Дочь Ю.Я. Львовой, высокообразованной и разносторонней женщины, юриста, композитора, пианистки, и А.А. Ваксель, блестящего петербургского кавалергарда, Ольга выросла в атмосфере интеллектуальных интересов и многообразных культурных традиций.
  
  
  
  
  А.А. Ваксель с дочкой Олей. 1903 год
  
  Её предком был знаменитый швед Свен Ваксель, мореход, сподвижник Витуса Беринга, дед с материнской стороны был петрашевцем, дед отца - скрипачём и композитором, автором музыки гимна "Боже, царя храни" (о нём в стихотворении на смерть Ваксель вспоминает Мандельштам: "и прадеда скрипкой гордился твой род"), к предкам Ольги принадлежал и известный архитектор Н.А. Львов, много строивший в Петербурге.
  Гимназия в Царском Селе (рисованию и лепке её там обучала Ольга Форш, будущая советская писательница), привилегированный Екатерининский институт благородных девиц - её будущее казалось вполне безоблачным и определённым. Поездки вместе с матерью в Коктебель, дача Максимилиана Волошина, мир поэтов, музыкантов, художников, актёров, полудетская влюблённость...
  
  А когда Ольге исполнилось 14 лет, всё в одночасье рухнуло. Всё - все жизненные ценности, эталоны, ориентиры и авторитеты. Вместо привилегированного института - советская школа. Вместо музыки и стихов - добывание еды и дров. Продавщица в книжном магазине, табельщица на стройке, манекенщица, (тогда говорили - "манекенша") корректор, официантка...
  Новая жизнь, новые авторитеты, новые ценности. Надеяться ей можно было только на себя.
  
  
  
  Спросили меня вчера:
  "Ты счастлива?" - я отвечала,
  Что нужно подумать сначала.
  (Думаю все вечера.)
  
  Сказали: "Ну, это не то"...
  Ответом таким недовольны.
  Мне было смешно и больно
  Немножко. Но разлито
  
  Волнение тонкое тут,
  В груди, не познавшей жизни.
  В моей несчастной отчизне
  Счастливыми не растут.
  
   Не родись красивой...
  
  Из воспоминаний друзей и знакомых Ольги Ваксель:
  
  "В Лютике не было как будто ничего особенного, а все вместе было удивительно гармонично; ни одна фотография не передает ее очарования" (Евгений Мандельштам, брат поэта).
  
  "Лютик была красива. Светло-каштановые волосы, зачесанные назад, темные глаза... Ни одна из фотографий не передает ее тонкую одухотворенную красоту... Она была необыкновенной, незаурядной женщиной. Чувствовался ум, решительный характер. И в то же время ощущалась какая - то трагичность" (Ирина Чернышева - близкая подруга Ольги)
  
  "Ей нравилась острота жизни. Могла легко увлечься, влюбиться... Влюблялась она без памяти и вначале все было хорошо. А потом тоска, полное разочарование и очень быстрый разрыв. Это была ее натура, с которой она не могла совладать... Браки ее быстро заканчивались. Она уходила и всё оставляла. Её сильный характер оказывал влияние на других. Заставлял как-то подтягиваться, что ли. Лютик делала много глупостей, но всегда чувствовалось, что она выше окружающих на несколько голов...В ней не было ничего такого, что называют мещанством... За модой не гналась никогда, но все в ней казалось модным и полным изящества... "(Елена Тимофеева, тоже одна из близких подруг, та что до конца жизни сохранила память о ней, ее стихи и ученические тетради... )
  
  "Ослепительной красавицей" назвала её Анна Ахматова.
  В июне 1921 года Ольга выходит замуж. Счастливый избранник - Арсений Смольевский, преподаватель математики, тоже царскосёл, в которого она был влюблена с детских лет, и которому посвящала свои первые стихи. Но брак оказался неудачным.
  
  Из записок Ольги Ваксель:
  
  "Дня через три, когда окончился ремонт у А. Ф., я переехала к нему. В первый вечер он заявил, что явится ко мне как грозный муж. И, действительно, явился. Я плакала от разочарования и отвращения и с ужасом думала: неужели то же происходит между всеми людьми? Я чувствовала себя такой одинокой в моей маленькой комнатке; А. Ф. благоразумно удалился..."
  
  У нас есть растения и собаки.
  А детей не будет... Вот жалко.
  Меня пожалеет прохожий всякий,
  А больше всех докторша, милая Наталка.
  
  Влажной губкой вытираю пальму,
  У печки лежит шоколадная Зорька.
  А некого спрятать под пушистую тальму
  И не о чем плакать долго и горько.
  
  Для цветов и животных - солнце на свете,
  А для взрослых - жёлтые вечерние свечи.
  На дворе играют чужие дети...
  Их крики доносит порывистый ветер.
  
  "На дворе играют чужие дети"... Ольга очень хотела ребёнка, наивно полагая, что это сблизит её с мужем. Наконец, в ноябре 1923 года у Ольги Ваксель родился сын, которого назвали именем его отца - Арсений.
  Но после рождения сына у неё уже не осталось никаких иллюзий: сохранить её брак с А. Смольевским было невозможно.
  
  Как мало слов, и вместе с тем как много,
  Как тяжела и радостна тоска...
  Прожить и высохнуть, и с лёгкостью листка
  Поблекшего скользнуть на пыльную дорогу.
  
  Как мало слов, чтоб передать точнее
  Оттенки тонкие, движенье и покой,
  Иль вечер описать, хотя бы вот такой:
  В молчании когда окно синеет,
  
  Мятущаяся тишь любимых мною комнат,
  А мерный звук - стекает с крыш вода...
  Те счастье мне вернули навсегда,
  Что обо мне не молятся, но помнят.
  
  Муж оказался деспотичным ревнивцем, который держал жену тюремной затворницей: уходя из дому, запирал на ключ. "Султанизм" его проявлялся и в том, что он не только не интересовался духовной жизнью жены, но даже препятствовал её попыткам продолжать образование. После свадьбы Ольга была вынуждена прекратить занятия на всевозможных курсах, которые посещала. Слишком яркая внешность Ольги привлекала внимание окружающих. Муж требовал её постоянного присутствия дома, хотя сам был днями занят в институте.
  
  Припомнилась зима с её спокойной дрёмой,
  С жужжаньем ласковым моих весёлых пчёл.
  Мне некому сказать, что мужа нету дома,
  Что я боюсь одна, чтоб кто-нибудь пришёл.
  
  Оставаясь в доме одна, Ольга занималась хозяйством, проверяла работы, которые писали студенты её мужа. А когда появлялось свободное время - брала свою заветную тетрадку и писала стихи. Это и была её личная жизнь.
  
  Полудня зимнего янтарные лучи,
  Как трав степных дрожащие волокна,
  В обмерзшие тянулись окна,
  И в синей тени вдруг поблекла
  Вся жизнь, глядящая в опаловые стекла.
  Как взгляды медленны и руки горячи!..
  
  Арсению Федоровичу был чужд ее восторженный и тонкий внутренний мир, он смеялся над ее стихами, долго не хотел иметь ребенка, но Ольга настаивала, надеясь, что ребенок укрепит их союз, сблизит её с мужем, внесёт какой-то смысл в её жизнь. Однако после рождения сына она переносит тяжёлую инфекционную болезнь, последствием которой становятся частые приступы депрессии. Семейный разлад обострялся.
  
  
  
  Ты счастлив: твой законен мир,
  И жизнь течёт в спокойном русле,
  А я - на землю оглянусь ли,
  Иль встречусь с новыми людьми?
  
  Всё - огорченья, всё - тревога,
  Сквозь терния далёкий путь,
  И негде, негде отдохнуть,
  И не с кем, не с кем вспомнить Бога...
  
  Всё же вопреки желанию мужа Ольга поступает на вечернее отделение Института Живого Слова в группу Н. Гумилёва, которому она приходилась дальней родственницей. Вечера коллективного творчества, упражнения на развитие художественного вкуса и на подбор рифм очень скоро переросли в гораздо более тесное знакомство Ольги со знаменитым поэтом и даже в индивидуальные занятия у него на дому.
  
  
  
  Из воспоминаний Ольги Ваксель:
  
  "...Сепаратные занятия с Н. Гумилёвым... нравились мне гораздо больше... Он жил один в нескольких комнатах, в которых только одна имела жилой вид. Всюду царил страшный беспорядок, кухня была полна грязной посудой, к нему только раз в неделю приходила старуха убирать. Не переставая разговаривать и хвататься за книги, чтобы прочесть ту или иную выдержку, мы жарили в печке баранину и пекли яблоки. Потом с большим удовольствием мы это глотали. Гумилёв имел большое влияние на моё творчество, он смеялся над моими робкими стихами и хвалил как раз те, которые я никому не смела показывать. Он говорил, что поэзия требует жертв, что поэтом может называться только тот, кто воплощает в жизнь свои мечты. Они с А. Ф. терпеть не могли друг друга, и когда встречались у нас, говорили колкости..."
  
  Занятия в кружке Гумилёва пришлось бросить.
  
  Я не стану тебя упрекать,
  Я сама виновата во всём,
  Только в сердце такая тоска
  И не мил мне мой светлый дом.
  
  Я не знаю, как, почему
  Я убила любовь твою.
  Я стою на пороге в тьму,
  Где просила себе приют.
  
  Как никто не помог мне жить,
  Не помогут мне и уйти.
  Я скитаюсь от лжи до лжи
  По неведомому пути.
  
  Я не знаю, чего искать,
  Я убила любовь твою.
  И во мне такая тоска.
  И такие птицы поют.
  
  В истории с замужеством ошиблись оба. Ошиблась Ольга, приняв давнюю свою влюблённость в Смольевского за любовь. Ошибся и он, пытаясь удержать Ольгу традиционными методами ревнивых мужей. Масштабы личности, кругозора и интересов были несопоставимы. Долго себя обманывать Ольга не могла. Вести размеренную жизнь домохозяйки при нелюбимом муже, жить так, как живут миллионы других женщин, - ей было не под силу.
  
  Ну, помолчим минуту до прощанья,
  Присядем, чинные, на кончике дивана.
  Нехорошо прощаться слишком рано,
  И длить не надо этого молчанья.
  
  Так будет в памяти разлука горячей,
  Так будет трепетней нескорое свиданье,
  Так не прерву посланьем ожиданья.
  Не приходи, разлюблен, ты - ничей.
  
  Так сохраню засохшие цветы,
  Что ты, смеясь, мне положил за платье,
  И руки сохранят желанными объятья,
  И взоры дальние останутся чисты.
  
  Ольга ушла от мужа и добилась развода, что было нелегко: Смольевский не давал развод, преследовал Ольгу письмами раскаянья, мелко шпионил за нею, устраивал бурные скандалы и в конце концов, нанес последний удар, оставил у себя сына, запретив матери приходить к нему. Только через год, в 24-м, он смирится наконец с неизбежным и оставит её в покое, вернув ребёнка.
  
   Студия "ФЭКС"
  
  Для Ольги начинается борьба за выживание. Чтобы прокормить себя и сына, она устраивается на работу официанткой. Параллельно поступает в производственную студию "ФЭКС" ("Фабрика эксцентрического актера"). Писание критических заметок о кино для газет и съемки в массовках время от времени давали небольшой заработок.
  
  Из воспоминаний Ольги Ваксель:
  "Осенью (1924 г.) я поступила в производственную киномастерскую под странным названием "ФЭКС", что означало "Фабрика эксцентрического Актёра". Руководители её были очень молоды, одному было 20 лет, другому 22".
  Двадцать (почти) лет было Григорию Козинцеву, а двадцать два года - Леониду Траубергу.
  
  
  
  В 1922 году именно они организовали театральную мастерскую "ФЭКС", которая как раз в 1924 году была преобразована в киномастерскую с тем же "странным названием". В 30-е годы Козинцев и Трауберг создали знаменитую кинотрилогию о Максиме ("Юность Максима", "Возвращение Максима" и "Выборгская сторона"), за которую они вместе же стали лауреатами Сталинской премии первой степени (1941 год).
  
  Известной киноактрисой Ольга Ваксель при всей своей артистичности так и не стала, по природе своей не умея и не желая ломать себя и менять выражение лица по требованию режиссера, хотя снялась в нескольких фильмах.
  Вот что сама она писала об учёбе у Козинцева и Трауберга:
  "Всё это нравилось мне, было для меня ново, но мои режиссёры не хотели со мной заниматься, отсылая меня к старикам Ивановскому и Висковскому, говоря, что я слишком для них красива и женственна, чтобы сниматься в комедиях. Это меня огорчало, но, увидев себя на экране, в комедии "Мишки против Юденича", пришла к убеждению, что это действительно так. В конце 1925 года я оставила ФЭКС и перешла сниматься на фабрику "Совкино". Здесь я бывала занята преимущественно в исторических картинах, и была вполне на своём месте. Мне очень шли стильные причёски, я прекрасно двигалась в этих платьях с кринолинами, отлично ездила верхом в амазонках, спускавшихся до земли, но ни разу мне не пришлось сниматься в платочке и босой. Так и значилось в картотеке под моими фотографиями: "типаж - светская красавица". Так и не пришлось мне никогда сниматься в комедиях, о чём я страшно мечтала".
  В 1925 году Козинцев и Трауберг выпустили в прокат эксцентрическую киноленту "Мишки против Юденича", в которой снимались ученики киномастерской "ФЭКС", в частности: Сергей Герасимов (впоследствии наш выдающийся киноактёр, кинорежиссёр и педагог), Янина Жеймо (будущая всесоюзная "Золушка") и - и Ольга Ваксель.
  
  
  
  О.А. Ваксель - участник кинопробы студии ФЭКС. Середина 20-х гг. Фото из архива А.Ласкина.
  
  Некоторые наиболее яркие ее мгновения можно было отнести к ведомству даже не экрана и сцены, а цирка. Чего стоит фокус с превращением занавески в платье или проезды по центральным улицам Питера на велосипеде!
  
  Из документальной повести Александра Ласкина "Ангел, летящий на велосипеде":
  "...В двадцать третьем году Ольга стала актрисой небольшого театрика.
  
  "Компания наша, - пишет Лютик дальше, - состояла из молодёжи, такой же легкомысленной, как и я... Мы были одними из первых, кто осмелился пуститься в этот дальний путь после ухода белых. Наше путешествие до Читы продолжалось десять дней. Там, усталые от дороги, немытые, голодные, мы дали три спектакля в один вечер. Как это было в действительности, один Бог знает... На прощание нам закатили роскошный ужин; было весело, если бы не мрачная мысль о том, как мы доберёмся обратно. В самый разгар тостов и когда все были очень жизнерадостно настроены, я сняла с себя кружевные штанишки, вылезла на стол и, размахивая ими, как флагом, объявила, что открываю аукцион..."
  Лютик морщилась, видя, что участники аукциона колеблются. Хлопала в ладоши, когда голос из зала называл новую сумму...
   "Эта игра всем очень понравилась, - писала она с тайной гордостью, - моей выдумке пытались подражать, но неудачно, за свои штанишки я выручила столько, что смогла купить себе пыжиковую шубу..."
  Однако больших ролей ей не дают. Её актёрские данные весьма средние. А маленькие роли - не для Ваксель. Она оставляет студию, бросает работу официантки, устраивается кинообозревателем в газету "Ленинградская правда". Но по вечерам, закрывшись в комнате, продолжает писать стихи.
  
  Целый год я смотрела на бедную землю,
  Целовала земные уста.
  Отчего же внутри неизменно чиста
  И словам откровений так радостно внемлю?
  
  Оттого ли, что боль я носила в груди,
  Или душу мою охраняли святые?
  Только кажется вот - облака золотые
  Принесут небывалые прежде дожди.
  
   Треугольник
  
  Вскоре после начала занятий в киномастерской "Фэкс" на пути Ольги Ваксель вновь появился Осип Мандельштам. Вновь - потому что познакомилась она с ним ещё девочкой, на даче у Максимилиана Волошина в Коктебеле.
  
  
  
  Осип же Эмильевич был буквально ослеплен Ольгой в 1924 году. Из тринадцати-четырнадцатилетнего угловатого подростка, каким поэт ее запомнил, она превратилась в гармонично-красивую женщину, которая очаровывала поэтичностью и одухотворенностью облика, естественностью и простотой обращения. При этом на ней лежала, по словам многих, знавших ее, печать чего-то трагического.
  
  
  
  В Петербурге мы сойдёмся снова.
  Словно солнце мы похоронили в нём.
  И блаженное, бессмысленное слово
  в первый раз произнесём.
  
  
  
  Именно в этом доме (Б. Морская, 49, кв. 4), куда Мандельштам привёз свою венчанную жену, Надю Хазину, в 1924-м году, - начался его роман с Лютиком - Ольгой Ваксель.
  
  Кем она была - одной в ряду многочисленных увлечений, второй после Надежды, или единственной - если не Лаурой или Беатриче, то Миньоной (так назвал Лютика после её трагического самоубийства сам Осип Мандельштам - в одном из пяти посвящённых ей стихотворений)? Об этом вряд ли можно сказать с полной определённостью.
  
  Из воспоминаний Ольги Ваксель:
  
  "Около этого времени (осень 1924 г.) я встретилась с одним поэтом и переводчиком, жившим в доме Макса Волошина в те два лета, когда я там была. Современник Блока и Ахматовой, из группы "акмеистов", женившись на прозаической художнице, он почти перестал писать стихи. Он повел меня к своей жене (они жили на Морской), она мне понравилась, и с ними я проводила свои досуги. Она была очень некрасива, туберкулезного вида, с желтыми прямыми волосами.
  
  Но она была так умна, так жизнерадостна, у нее было столько вкуса, она так хорошо помогала своему мужу, делая всю черновую работу по его переводам!
  Мы с ней настолько подружились, я - доверчиво и откровенно, она - как старшая, покровительственно и нежно".
  
  И всё было бы очень мило, если бы между супругами не появилась тень. Осип начал увлекаться Ольгой. Увлечение это оказалось настолько сильным, что Надежда поняла: её отношения с мужем - на грани разрыва.
  
  Из воспоминаний Надежды Мандельштам:
  
  "Ольга стала ежедневно приходить к нам, всё время жаловалась на мать, отчаянно целовала меня - институтские замашки, думала я, - и из-под моего носа уводила Мандельштама. А он вдруг перестал глядеть на меня, не приближался, не разговаривал ни о чём, кроме текущих дел, сочинял стихи, но мне их не показывал...
  Всё это началось почти сразу, Мандельштам был по-настоящему увлечён и ничего вокруг себя не видел. Это было его единственное увлечение за всю нашу совместную жизнь, но я тогда узнала, что такое разрыв...
  
  
  
  В Ольге было много прелести, которую даже я, обиженная, не могла не замечать, - девочка, заблудившаяся в страшном, одичалом городе, красивая, беспомощная, беззащитная..."
  
  Из воспоминаний Ольги Ваксель:
  
  " Я, конечно, была всецело на ее стороне, муж ее мне не был нужен ни в какой степени. Я очень уважала его как поэта... Вернее, он был поэтом и в жизни, но большим неудачником. Мне очень жаль было портить отношения с Надюшей, в это время у меня не было ни одной приятельницы, я так пригрелась около этой умной и сердечной женщины, но все же Осипу удалось кое в чем ее опередить: он снова начал писать стихи, тайно, потому что они были посвящены мне".
  Вероятно она не оставалась равнодушной к проявлениям чувств поэта, к его строкам, написанным тайно и посвященным ей. Но она не могла брать то, что не принадлежало ей. Она не могла предать женщину, которую считала подругой и которая уже начинала всё видеть, ревновать и страдать...
  "Помню, как, провожая меня, он просил меня зайти с ним в "Асторию", где за столиком продиктовал мне их. Они записаны только на обрывках бумаги, да еще - на граммофонную пластинку".
  Во второй раз Мандельштам встретился с Ольгой уже совсем в другое время. Воспоминания Ольги Ваксель, касающиеся этой второй встречи, вызвали ярость у вдовы Мандельштама и у близких ей людей. Воспоминания эти до сих пор не опубликованы полностью, без купюр. Надежду Яковлевну можно понять, она была страдающей стороной во всей этой истории, но нельзя не отметить пристрастность и несправедливость её мемуаров. Она тоже была не ангел. В своём дневнике Ольга Ваксель сообщает, что жена Мандельштама была бисексуальна и описывала следующие сцены:
  "Иногда я оставалась у них ночевать, причём Осипа отправляли спать в гостиную, а я укладывалась спать с Надюшей в одной постели под пёстрым гарусным одеялом. Она оказалась немножко лесбиянкой и пыталась меня совратить на этот путь. Но я ещё была одинаково холодна как к мужским, так и к женским ласкам. Она ревновала попеременно то меня к нему, то его ко мне".
  
  Взбешённая Надежда, естественно, отрекается от этого и называет дневники Ваксель "дикими эротическими мемуарами":
  
  
  
  "Перед смертью Ольга надиктовала мужу, знавшему русский язык, дикие эротические мемуары. Страничка, посвящённая нашей драме, полна ненависти и ко мне, и к Мандельштаму...
  Она обвиняет Мандельштама в лживости, а это неправда. Он действительно обманывал и её и меня в те дни, но иначе в таких положениях и не бывает. Не понимаю я и злобы Ольги по отношению ко мне...
  И всё же я никогда не забуду диких недель, когда Мандельштам вдруг перестал замечать меня и, не умея ничего скрывать и лгать, убегал с Ольгой и в то же время умолял всех знакомых не выдавать его и не говорить мне про его увлечение, про встречи с Ольгой и про стихи... Эти разговоры с посторонними людьми были, конечно, и глупостью и свинством, но кто не делает глупостей и свинства в таких ситуациях?.."
  Он разве лгал?.. Это неправда! Да, он лгал... Но всё равно это неправда, потому что в его положении лгут все!.. Такова женская логика...
  Собственно говоря, Ольга никого и ни в чём не обвиняет. Она лишь сухо констатирует:
  "Для того, чтобы говорить мне о своей любви, вернее, о любви ко мне для себя и о необходимости любви к Надюше для неё, он изыскивал всевозможные способы, чтобы увидеть меня лишний раз. Он так запутался в противоречиях, так отчаянно цеплялся за остатки здравого смысла, что было жалко смотреть..."
  
  Жизнь упала, как зарница,
  Как в стакан воды - ресница.
  Изолгавшись на корню,
  Никого я не виню.
  
  Хочешь яблока ночного,
  Сбитню свежего, крутого,
  хочешь, валенки сниму,
  Как пушинку подниму.
  
  
  
  Ангел в светлой паутине
  В золотой стоит овчине,
  Свет фонарного луча -
  До высокого плеча.
  
  Разве кошка, встрепенувшись,
  Черным зайцем обернувшись,
  Вдруг простегивает путь,
  Исчезая где-нибудь.
  
  Как дрожала губ малина,
  Как поила чаем сына,
  Говорила наугад,
  Ни к чему и невпопад.
  
  Как нечаянно запнулась,
  Изолгалась, улыбнулась -
  Так, что вспыхнули черты
  Неуклюжей красоты.
  
  Есть за куколем дворцовым
  И за кипенем садовым
  Заресничная страна,-
  Там ты будешь мне жена.
  
   Bыбрав валенки сухие
  И тулупы золотые,
  Взявшись за руки, вдвоем,
  Той же улицей пойдем,
  
  Без оглядки, без помехи
  На сияющие вехи -
  От зари и до зари
  Налитые фонари.
  
  "Изолгавшись на корню / Никого я не виню" - Мандельштам признается, что в своем положении, в запутанных отношениях между ним, его женой и Ольгой виноват он сам. "Вспыхнули черты / Неуклюжей красоты" - можно понять как воспоминание о прежнем неловком смущенном подростке, образ которого вдруг проступил в чертах молодой женщины. Дворцовый куколь, и садовый кипень - возможно, имеются в виду купол Таврического дворца и Таврический сад, по соседству с которыми жила Ольга Ваксель с матерью.
   В "заресничной стране" - зазеркалье оказывается возможно то, что никак не выходит в действительности. Только там поэт может быть счастлив с нею - без оглядки и помех:
  
  
  
  Выбрав валенки сухие
  И тулупы золотые,
  Взявшись за руки, вдвоем
  Той же улицей пойдем...
  
  Ей же адресовано и стихотворение "На мертвых ресницах Исакий замерз...": Исакий, архитектурная доминанта района, места, где чаще всего происходили встречи поэта с О.В. - гостиницы "Астория" и "Англетер", Морская улица (ныне Герцена), на которой жили поэт и его жена.
  
  В стихотворении "Я скажу тебе с последней прямотой..." образ Ольги лишь мелькает, переводы четырёх сонетов Петрарки "Сонеты на смерть Лауры" тоже, как считает Н. Мандельштам, связаны с воспоминаниями о ней.
  
  Н. Я. Мандельштам
  "Вторая книга":
  
  
  
  "... В дни, когда ко мне ходила плакать Ольга Ваксель, произошёл такой разговор: я сказала, что люблю деньги. Ольга возмутилась - какая пошлость! Она так мило объяснила, что богатые всегда пошляки и бедность ей куда милее, чем богатство, что влюблённый Мандельштам засиял и понял разницу между её благородством и моей пошлостью..."
  Да, одна любила деньги, другая - нет, но обе, увы, прозябали в бедности. Только Ольга, расхаживая в нелепой шубе, которую сама звала шинелью, "цвела красотой", а Надя похвастаться этим не могла. А кроме того, именно ей, жене, беспечный Мандельштам не раз говорил, что он и не обещал счастливой жизни. Возможно, он обещал её Ольге.
  "Я растерялась, - пишет об этом времени и Надя. - Жизнь повисла на волоске..."
  
  
  
  Словом, Надя слегла. У неё поднялась температура, и она незаметно подкладывала мужу под нос градусник, чтобы он испугался за неё. Но он спокойно уходил с Ольгой. Зато приходил отец его, и, застав однажды Ольгу, сказал: "Вот хорошо: если Надя умрёт, у Оси будет Лютик"...
  
   Из воспоминаний Надежды Мандельштам:
  
  "Однажды Осип договорился с Ольгой, что придёт к ней после Госиздата. Ольга потребовала передать трубку мне и сказала: "Вечером мы с Осей зайдём навестить Вас". После этого Осип потребовал чистого белья, переоделся и ушёл. Это и стало окончательным толчком. Я позвонила художнику Владимиру Татлину".
  
  
  
  В. Татлин, художник-конструктивист, давно уже ухаживал за Надеждой, причём был весьма настойчив. На этот раз она ответила согласием. Возможно, таким образом хотела вызвать ревность мужа, а, может быть, просто боялась остаться одной.
  Надя собрала чемодан, написала, что уходит к другому. Но, что-то забыв, вернулся Мандельштам, увидел чемодан, взбесился и стал звонить Ольге: "Я остаюсь с Надей, больше мы не увидимся, нет, никогда...".
  
  Потом он скажет Наде, что бы сделал, если бы она ушла от него. "Он решил достать пистолет, ... пишет она, ... и стрельнуть в себя, но не всерьёз, а оттянув кожу на боку... Рана бы выглядела страшно - столько крови! - опасности же никакой - просто порванная кожа... Но я бы, конечно, не выдержала, пожалела самоубийцу и вернулась... Такого идиотизма даже я от него не ждала!.."
  
  
  
   Встреча в Англетере
  
  Из воспоминаний Ольги Ваксель:
  
  "Для того, чтобы иногда видаться со мной, Осип снял комнату в "Англетере", но ему не пришлось часто меня там видеть. Вся эта комедия начала мне сильно надоедать. Для того, чтобы выслушивать его стихи и признания, достаточно было и проводов на извозчике с Морской на Таврическую. Я чувствовала себя в дурацком положении, когда он брал с меня клятву ни о чем не говорить Надюше, но я оставила себе возможность говорить о нем с ней в его присутствии. Она называла его "мормоном" и очень одобрительно отнеслась к его фантастическим планам поездки втроем в Париж.
  Однажды он сказал мне, что имеет сообщить мне нечто важное, и пригласил меня для того, чтобы никто не мешал, в свой "Англетер". На вопрос, почему этого нельзя делать у них, ответил, что это касается только меня и его. Я заранее могла сказать, что это будет, но мне хотелось покончить с этим раз и навсегда. Он ждал меня в банальнейшем гостиничном номере, с горящим камином и накрытым ужином.
  
  
  
  Я недовольным тоном спросила, к чему вся эта комедия, он умолял меня не портить ему праздника видеть меня наедине. Я сказала о своем намерении больше у них не бывать, он пришел в такой ужас, плакал, становился на колени, уговаривал меня пожалеть его, в сотый раз уверял, что он не может без меня жить и т.д. Скоро я ушла и больше у них не бывала. Но через пару дней Осип примчался к нам, повторил все это в моей комнате, к возмущению моей мамаши, знавшей его и Надюшу, которую он приводил к маме с визитом. Мне еле удалось уговорить его уйти и успокоиться. Как они с Надюшей разобрались во всем этом, я не знаю..."
  
  
  
  Я буду метаться по табору улицы темной
  За веткой черемухи в черной рессорной карете,
  За капором снега, за вечным, за мельничным шумом...
  
  Я только запомнил каштановых прядей осечки,
  Придымленных горечью, нет - с муравьиной кислинкой,
  От них на губах остается янтарная сухость.
  
  В такие минуты и воздух мне кажется карим,
  И кольца зрачков одеваются выпушкой светлой,
  И то, что я знаю о яблочной, розовой коже...
  
  Но все же скрипели извозчичьих санок полозья,
  B плетенку рогожи глядели колючие звезды,
  И били вразрядку копыта по клавишам мерзлым.
  
  И только и свету, что в звездной колючей неправде,
  А жизнь проплывет театрального капора пеной;
  И некому молвить: "Из табора улицы темной...
  
  Судя по стихам, разрыв произошёл не так давно, ещё свежи и отчётливы приметы любимого лица. Такая пронзительная память - в запахах, прикосновениях - она бывает только в первый миг потери, потом всё притупляется, и слова уже другие для описания нужны. Так вот, первые три строфы - это как раз об этом, когда любое невольное напоминание - мелькнувший силуэт, профиль, знакомый фасон шляпки, да просто определённое место и время - и ты мечешься "по табору улицы тёмной"...
  
  Из воспоминаний Евгения Мандельштама:
  
   "Встреча брата с Лютиком в 1927 году была последней. Отношения между ними больше не возобновлялись..."
  
  Из стихов Ольги Ваксель:
  
  К губам цветы разлуки прижимая,
  И всё-таки могу ещё уйти,
  Как раненая упорхнуть голубка,
   А ты не выплеснешь недопитого кубка,
  
  Не остановишься в стремительном пути.
  "Источник благодати не иссяк", -
  Сказал монах, перелистнувши требник...
  Служитель церкви для меня - волшебник,
   А ты - почти разоблачённый маг.
  
  И боль, что далеко не изжита,
  Я претворю в безумье. Сила
  Растёт... Я дух не угасила,
  Но я изверилась, и вот почти пуста.
  
  
  
   "Изменнические" стихи
  
  Стихи, посвящённые Ольге Ваксель, Мандельштам называл "изменническими" и не мог их писать при жене. Ей эти стихи он не читал, зато читал их знакомым. "Ах, последнее стихотворение Осипа Эмильевича просто чудесно!" - Что она могла ответить на это? Эта неопределённая ситуация была невыносимой для всех троих.
  "Изменнические стихи" очень пугали Мандельштама. Он выкидывал листки со стихами в ведро рабочего стола. Он знал, что Надежда всегда проверяет эту корзину, и бросал их туда, не осмелившись показать ей сам.
  
  Из воспоминаний Надежды Мандельштам:
  
  "В стихах Ольге Ваксель выдумана "заресничная страна", где она будет ему женой, и мучительное сознание лжи - жизнь "изолгалась на корню". Он не переносил двойной жизни, двойственности, разлада, совмещения несовместимого и всегда чувствовал себя "в ответе"... Печатать "изменнические" стихи при жизни он не хотел: "Мы не трубадуры"... Увидела я их только в Воронеже, хотя знала об их существовании с самого начала, когда он "под великой тайной" надиктовал Ахматовой и отдал на хранение Лившицу. По-моему, сам факт измены значил для него гораздо меньше, чем "изменнические стихи". И вместе с тем он отстаивал своё право на них: "У меня есть только стихи. Оставь их. Забудь про них".
  Мне больно, что они есть, но, уважая право Мандельштама на собственный, закрытый от меня мир, я сохранила их наравне с другими. Я предпочла бы, чтобы он хранил их сам, но для этого ему надо было остаться в живых".
  "Но история с Ольгой одарила меня новым знанием: страшной слепой власти над человеком любви. Потому что с Ольгой было нечто большее, чем страсть".
  Надежда Мандельштам намного пережила своего мужа. Сохранила его стихи, даже "изменнические", посвящённые не ей, и выпустила несколько книг, в которых описала их совместную жизнь и свои размышления.
  
  
  
  "Я только подозреваю одно: если бы в тот момент, когда он застал меня с чемоданом, стихи ещё не были бы написаны, он, возможно, дал бы мне уйти к Т. Это один из вопросов, которые я ему не успела задать.
  Через много лет он мне сказал, что в жизни он только дважды знал настоящую любовь-страсть - со мной и с Ольгой...
  У меня есть ещё один вопрос, на который нет ответа: почему в тот миг Мандельштам выбрал меня, а не Ольгу, которая была несравненно лучше меня? Ведь у меня есть только руки, сказала я ему, а у неё есть всё... У меня есть одно совсем не лестное объяснение, почему выбор пал на меня. Человек свободен, и строит не только свою судьбу, но и себя. Именно строит, а не выбирает. Я не мешала ему строить и быть самим собой".
  
  "Дарю всем мучившим меня прощенье..."
  
  Ухаживал серьезно за Ольгой и брат Осипа Мандельштама, Евгений, даже был с нею помолвлен, ездил на Кавказ, куда она отправилась отдыхать с маленьким сыном, но все закончилось размолвкой и поздними сожалениями о том, что "Лютик от него ускользнула..."
  Да она ускользала и упархивала от многих, но так ли уж легка и беспечна была ее жизнь, как на первый взгляд казалось подругам, пусть и ближайшим?
  
  Из воспоминаний Евгения Мандельштама:
  
  "В те годы я был вдовцом. Отсутствие в моей жизни женщины, одиночество давало о себе знать и способствовало моему сближению с Лютиком. Ничего не предрешая, я предложил ей попутешествовать вместе. Хотелось дать ей передышку от жизненных трудностей и лишений. Лютик согласилась, и мы вместе с её сыном пустились в путь. Побывали на Кавказе, в Крыму, на Украине. Впечатлений было много, особенно от плавания по Чёрному морю...
  Но отношения наши по-прежнему оставались неясными и напряжёнными. Душевный мир Лютика был скрыт от меня. Случай привёл к тому, что я в этом воочию убедился: в Батуме она под каким-то предлогом оставила меня в гостинице с сыном, а сама ушла на свидание с моим соучеником по Михайловскому училищу, с которым я её познакомил на пароходе. После того, как я застал их на бульваре, я остро почувствовал, насколько мы чужие друг другу люди...Мы вернулись в Ленинград. Я довез её до квартиры, и больше мы с ней никогда не встречались..."
  
  Из воспоминаний Надежды Мандельштам:
  
  
  
  "Прошло несколько лет, Ольге всё же удалось съездить на юг, но не с Мандельштамом, а с его братом Евгением. Видно, женщины уже тогда упали в цене,если такая красотка не сразу нашла заместителя...
  Потом были другие браки. Помню, был врач, потом моряк, потом скрипач. Браки эти быстро кончались. Она уходила и всё оставляла..."
  "После этой поездки Ольга ещё раз, уже в последний, пришла к нам. Она плакала, упрекала Осю и звала с собой. Всё это происходило в моём присутствии. Мандельштам молча слушал Ольгу, затем вежливо и холодно сказал: "Моё место с Надей".
  
  Из стихов Ольги Ваксель:
  
  Я плакала от радости живой,
  Благословляя правды возвращенье;
  Дарю всем, мучившим меня, прощенье
  За этот день. Когда-то, синевой
  Обманута, я в бездну полетела,
  И дно приветствовало мой отважный лёт...
  
  "Я недолго жила на земле..."
  
  Из воспоминаний подруги:
  
  " Помню, я встретила Лютика на Невском. Она была в модном платье - тогда были в моде длинные воротнички. Я заметила вскользь, что такие воротнички через год, наверное, выйдут из моды. "А я только до тридцати лет доживу, - сказала Лютик. - Больше жить не буду".
  Тридцать лет Ольге должно было бы исполниться в марте 1933 года. А в 1932 году Ольга Ваксель опять вышла замуж. В который уже раз? В последний.
  Какое-то время она служила во вновь открывшейся гостинице "Астория", где от персонала требовалось знание иностранных языков и строгих правил этикета, а также привлекательная внешность. Там на вечеринке она познакомилась с норвежским дипломатом, бывшим вице-консулом в Ленинграде . Его звали Христиан-Иергенс Винстендаль. Он был высокого роста, красив, хорошо знал русский язык. Он с первого взгляда влюбился в Ольгу и сделал ей предложение.
  
  Из воспоминаний Евгения Мандельштама:
  
  "В 1932 году её муж-норвежец увез её в Осло к богатым родителям. Сына Лютик оставила у матери в Ленинграде. Под Осло Лютика ждала вилла, специально для неё выстроенная. Ей ни в чём не было отказа..."
  Незадолго до отъезда Ольга сфотографировалась и, взяв в руки своё размытое, нечёткое изображение, произнесла: "Это снимок с того света".
  
  
  
  До её тридцати лет оставалось менее полугода.
  
  Ещё в Ленинграде, однажды она показала на компанию за соседним столиком и так представила будущему супругу этих людей:
  - Каждый из них был моим любовником.
  
  ***
  Я не сказала, что люблю,
  И не подумала об этом,
  Но вот каким-то тёплым светом
  Ты переполнил жизнь мою.
  
  Опять могу писать стихи,
  Не помня ни о чьих объятьях;
  Заботиться о новых платьях
  И покупать себе духи.
  
  И вот, опять помолодев,
  И лет пяток на время скинув,
  Я с птичьей гордостью в воде
  Свою оглядываю спину.
  
  И с тусклой лживостью зеркал
  Лицо как будто примирила.
  Всё оттого, что ты ласкал
  Меня, нерадостный, но милый.
  
  Не любимый, просто "милый", наверное, потому и "нерадостный"...
  Норвежская родня с сердечностью приняла новую родственницу, муж относился к ней с любовью и восхищением, - казалось бы, жизнь наконец вошла в иное, счастливое русло. Но несмотря на благополучие и покой, Ольгой вновь овладел приступ тягчайшей меланхолии, на который наслоились мучительные ностальгические настроения. Как видно по одному из последних стихотворений, написанных ею в октябре 1932 года, всё - язык, который она ежедневно слышала, природа, которую видела вокруг себя, и даже близкий человек - стали ощущаться как чужие и непоправимо враждебные:
  
  Я разучилась радоваться вам,
  Поля огромные, синеющие дали,
  Прислушиваясь к чуждым мне словам,
  Переполняясь горестной печали.
  
  Уже слепая к вечной красоте,
  Я проклинаю выжженное небо,
  Терзающее маленьких детей,
  Просящих жалобно на корку хлеба.
  
  И этот мир - мне страшная тюрьма,
  За то, что я испепелённым сердцем,
  Когда и как, не ведая сама,
  Пошла за ненавистным иноверцем.
  
  Прожив там всего три недели, Ольга Ваксель ушла из жизни: найдя в ящике стола у мужа револьвер, 26 октября 1932 года она застрелилась.
  
  В 1928 году Анатолий Мариенгоф, близкий друг Есенина, написал роман под названием "Циники". Главную героиню там, по странному совпадению, тоже зовут Ольга.
  
  
  
  Анатолий Мариенгоф, роман "Циники" (1928 год):
  
  - У телефона.
  - Добpый вечеp, Владимиp.
  
  - Добpый вечеp, Ольга.
  - Пpостите, что побеспокоила. Hо у меня важная новость.
  
  - Слушаю.
  - Я чеpез пять минут стpеляюсь.
  
  Из чёpного уха тpубки выплёскиваются весёлые хpипы.
  
  - Что за глупые шутки, Ольга!
  
  Мои пальцы сжимают костяное гоpло хохочущего аппаpата:
  
  - Пеpестаньте смеяться, Ольга!
  - Hе могу же я плакать, если мне весело. Пpощайте,
  
  Владимиp.
  
  - Ольга!..
  Пpощайте...
  
  Была самая обычная среда, 26 октября 1932 года. Наутро, после ночи любви, проводив мужа, Ольга достала из его стола револьвер и выстрелила себе в рот...
  Когда на выстрел вбежали в комнату, она была уже мертва. Странно, ее тонкие прелестные черты почти не исказила смерть... Просто они стали еще тоньше, но теперь в них как бы сквозила безмятежность... Может быть, в Смерти она, наконец, нашла то, что искала? Обезумевший от горя муж позже найдет в ящике своего кабинетного стола листочек с такими стихами:
  
  Я расплатилась щедро, до конца
  За радость наших встреч, за нежность ваших взоров,
  За прелесть ваших уст и за проклятый город,
  За розы постаревшего лица.
  
  Теперь вы выпьете всю горечь слез моих,
  В ночах бессонных медленно пролитых...
  Вы прочитаете мой длинный-длинный свиток
  Вы передумаете каждый, каждый стих.
  
  Но слишком тесен рай, в котором я живу,
  Но слишком сладок яд, которым я питаюсь.
  Так, с каждым днем себя перерастаю.
  Я вижу чудеса во сне и наяву,
  
  Но недоступно то, что я люблю, сейчас,
  И лишь одно соблазн: уснуть и не проснуться,
  Всё ясно и легко - сужу, не горячась,
  Все ясно и легко: уйти, чтоб не вернуться...
  
  Выстрел был так рассчитан, что разнесло только шею с правой стороны. Лицо же сохранило красоту. А на губах, о которых слагал стихи поэт, застыла полуулыбка. Ей было только 29 лет.
  
  
  
  Мне-то что! Мне не больно, не страшно -
  Я недолго жила на земле.
  Для меня, словно год, день вчерашний -
  Угольком в сероватой золе.
  
  А другим каково, бесприютным,
  Одиноким, потерянным, да!
  Не прельщусь театрально-лоскутным,
  Эфемерным, пустым, никогда.
  
  Что мне тяжесть? Холодные цепи.
  Я несу их с трудом, чуть дыша,
  Но оков, что стократ нелепей,
  Хоть и легче, не примет душа...
  
  За других, за таких же незрячих,
  Помолилась бы - слов не найти...
  И в стремленьях навеки горячих
  Подошла бы к началу пути.
  
   АДАМ МИЦКЕВИЧ
  
  
  Нельзя сказать, что Адам Мицкевич (1798-1855) отличался какой-то особенной красотой, роста он был среднего, черты лица обычные, волосы, очевидно по романтической моде, всегда несколько неопрятны. По свидетельствам современников, он отличался прямым и открытым взглядом, который зачастую смущал собеседника. Одевался А. Мицкевич скромно, ведь он всегда был стеснен в средствах. Обычно носил сюртуки с высокими и наглухо застегнутыми воротничками.
  
  МАРЫЛЯ ВЕРЕЩАК
  
  
  
  Louis von Schorn. Марианна Верещак
  
  Еще будучи студентом, Адам со своим другом Томашем Заном отправились в гости к общему другу Михайлу Верещаку в поместье его родителей - Тугановичи (теперь Белоруссия).
  
  
  
  Усадьба Верещаков
  
  Здесь он познакомился с прелестной, хрупкой блондинкой Марианной Верещак, которую все называли Марыля. Она была младше Адама на год, и к превеликому сожалению, как потом оказалось, обеих заинтересованных сторон, девушка была уже обручена с графом Владиславом Путткамером, состоятельным соседом родителей.
  История отношений Марыли и Адама полна тайн и недомолвок, окружена ореолом умолчаний. Историки литературы сделали из Марыли образ "поэтической музы", надобной спутницы каждого романтика. Она в действительности и стала такой, о чем свидетельствует творческое наследие А. Мицкевича. В сборнике "Баллады и романсы", который писался как раз во время встреч в Тугановичах, имя Марыля упоминается поэтом несколько раз в разных контекстах. Но особенно ярко звучит в раннем творчестве Мицкевича тема греха безответной любви: девушка, не отвечающая на чувства, не умеющая полюбить, совершает тем самым грех и должна быть наказана свыше.
  
  Но что же происходило в поместье Верещаков? А. Мицкевич в одном из писем пишет: "Я познакомился с панной Верещак - ей около 18 лет, приятной наружности, говорит по-немецки и по-французски, и в приданом у нее 20 тысяч". Последнее замечание нельзя оставить без внимания, поскольку о материальной стороне жизни А. Мицкевича уже упоминалось, да и его положение бедного студента, а в дальнейшем - нищего провинциального учителя никак не нравилось овдовевшей матери Марианны.
  Однако юноша и девушка, а можно сказать - влюбленные, много времени проводили вместе, гуляли берегами озера Свитезь. Адам вдохновенно читал Марыле свои стихи.
  
  
  
  Аллея парка. Все, что осталось от усадьбы в Тугановичах.
  
  В 1821 году Марыля вышла замуж за Владислава Путткамера. И как утверждает в своих мемуарах А. Одынец, друг Адама и Марыли, в память свой любви к поэту девушка дала обет чистоты, и первые четыре года ее брака были так называемым "белым браком". Известно, что Марыля и Адам переписывались, он еще какое-то время посылал ей свои стихи.
  Через много-много лет сын поэта - Владислав Мицкевич познакомился с Марианной Путткамер, ей было уже около 60 лет, и он очень удивился, как это случилось, что отец мог влюбиться в такую женщину.
  Людская молва говорила о том, что отношения Марыли и Адама были далеко не платоническими. Якобы Марыля родила девочку, Эвелинку, которая воспитывалась в доме ее матери и умерла в детстве. Как доказали исследователи творчества Мицкевича, Эвелинка была младшей сестрой Томаша Зана, которую Верещаки взяли на воспитание.
  Своей, как он ее называл, "небесной Марыле" А. Мицкевич посвятил одно из лучших стихотворений "К М...":
  "Прочь с глаз моих!.." - послушаюсь я сразу,
  "Из сердца прочь!.." - и сердце равнодушно,
  "Забудь совсем!.." - Нет, этому приказу
  Не может наша память быть послушна.
  
   Каролина Ковальская
  
  С осени 1819 года окончивший университет Мицкевич начал учительствовать в городе Ковно (сегодняшний Каунас). Двадцатилетний поэт чувствовал себя в захолустном Ковно неудовлетворенным жизнью, одиноким человеком. Но нашлись посторонние люди, пригревшие юношу. Среди них была семья врача Ковальского, которая покупала для него интересные книги, любимые ноты. Сама хозяйка дома Каролина КОВАЛЬСКАЯ, красивая душой и телом женщина, тонко понимала настроения Мицкевича и всегда искренне желала прийти к нему на помощь...
  
   Каролина Ковальская была женщиной темпераментной и любила, в основном, мужчин моложе себя. В сети этой, как ее называли, "Ковненской Венеры" и попал молодой А. Мицкевич, когда приехал после университета на работу в Каунас. В пучину новой любви его никто не затягивал, а причиной всему было разочарование в отношениях с Марылей, и пылкий темперамент, который толкал молодого человека в объятья местной жрицы любви в поисках забытья горечи разлуки и поражения. С Ковальской молва связывала и разные анекдотические случаи, когда ее муж, привыкший к похождениям жены, вынужден был разнимать двух молодых любовников или же успокаивать одного из них.
   Это увлечение не оставило в душе Мицкевича ничего, кроме равнодушия к Каролине. Она же, не разочаровавшись в нравственной высоте своего избранника, хранила о нём нежную память до самой смерти.
   Как полагал друг Мицкевича Одынец, поэт всё же наделил некоторыми чертами пани Ковальской героиню своей повести в стихах "Гражина".
  Следует также сказать, что отношения с Каролиной Ковальской не только не легли тенью на романтическую, духовную связь поэта с "небесной Марылей", но еще и выгодно оттенили чистоту их отношений, да и в самом А. Мицкевиче укрепили веру в предназначение своей Музы.
  
  
  КАРОЛИНА СОБАНЬСКАЯ
  
  
  
   В январе 1825 года ссыльный Мицкевич, уже издавший 2 книги стихов, прибыл в Одессу. Поэт и изгнанник был принят в самых лучших семействах. Женщины говорили о нём как об очень красивом мужчине, но находили его слишком неловким и мрачным, да ещё крайне рассеянным. Впрочем, все недостатки ему прощались. И мало-помалу поэт входил во вкус светской, беззаботной жизни. Он почти год жил в Одессе "как паша" (его слова).
   В южном городе особенно блистало семейство СОБАНЬСКИХ. У них поэт часто бывал, привлекаемый прелестями 20-летней хозяйки Каролины. Пленительный образ экстравагантной красавицы растревожит и воображение А.С.Пушкина, особенно, когда "одесская львица" переедет в Петербург. Муж этой обольстительницы был на 30 с лишним лет старше её и давал ей полную свободу. Пользуясь ею, забавница Каролина Собаньская стала почти официальной любовницей Яна Витта, начальника военных поселений в Новороссии. В его обязанности входил и политический сыск, так что и саму Собаньскую молва внесла в число агентов ведомства графа Бенкендорфа.
  
  
  
  
   Вряд ли красавицу - полячку влекло амплуа секретного агента. Но зато она имела возможность объяснить всесильному любовнику Витту, почему назначает свидания наедине с неблагонадежным соплеменником. В сонетах того времени, написанных в подражание Петрарке, Мицкевич предстаёт не мечтательным юношей, но мужчиной, упоенным красотою тела, жгучими ласками одесских сирен.
   Есть мнение специалистов, что два стиха Мицкевича "К Д.Д." посвящены Каролине Собаньской, так как были записаны в её альбом. Но мало кто пользовался милостями этой демонической женщины долго. Она меняла своих поклонников, как перчатки. Да и мужей после Иеронима Собаньского у неё было трое. Высказанная Мицкевичем ревность стала поводом для разрыва. В ответ появились язвительные сонеты "Прощание" и "Данаиды":
  
   "Теперь я понял всё!
  Ты в жажде мадригала
  и сердцем любящим,
   и совестью играла.
  Нет, музу не купить!"
  
   Стихотворец призывал эту зловещую Каролину II:
  
  "Оставь же милых слов, пустых надежд обманы.
   В опасности сама, не ставь другим капканы".
  
   Его предупреждение сбылось в 1846 году: подозреваемая шефом жандармов Бенкендорфом в пропольских симпатиях, Собаньская была вынуждена переехать в Париж, где и умерла в возрасте около 90 лет...
  
  КАРОЛИНА ЯНИШ (ПАВЛОВА)
  
  
  
  В декабре 1825 года он переводится в Москву. Создавая в Москве историческую поэму "Конрад Валленрод", Мицкевич нуждался в деньгах, так как его служба то и дело прерывалась. Подрабатывал, давая уроки польского языка. Так он попал в дом обрусевшего немца, профессора Карла Яниша. Окруженный скорбным ореолом изгнанник поэт произвёл на его дочь неизгладимое впечатление. Оно перешло во влюбленность, а вскоре и надолго - в сильную любовь. Сам учитель при этом не слишком отдавал себе отчет в том, какие, собственно, чувства он питает к ученице.
   10 ноября 1827 года после раздумий поэт сделал предложение барышне Яниш. Небогатый отец-профессор невесты не возражал против брака. Но будущее семьи зависело от дяди Каролины, имевшего огромное состояние без других наследников, кроме племянницы Каролины. В глазах дяди, увы, Мицкевич был безродным рифмоплётом, да ещё иностранцем.
   Отъезд Мицкевича в Петербург создал в отношениях между молодыми неопределённость. Через год то ли богатый дядюшка отступился, то ли Каролина III отважилась пойти ему наперекор. И поэт получает от неё отчаянное письмо: " Я не могу дольше выносить столь продолжительной неизвестности, этого томительного ожидания, этой вечной тревоги. Надобно, чтобы ты так или иначе решил мою судьбу".
   За Мицкевичем было последнее слово. И он его сказал при последнем свидании в Москве в апреле 1829 года. Поэт собирался за границу и фактически бежал от девушки. Вдогонку ему неслись строки: "Прощай мой друг. Ещё раз благодарю тебя за всё - за твою дружбу, за твою любовь... Жизнь моя, возможно, будет ещё прекрасна. Я буду добывать из глубины моего сердца сокровищницу моих воспоминаний о тебе"...
  
  В письмах к друзьям Мицкевич потом упоминает Каролину, но как-то холодновато. Поэтесса же никогда не забывала своей первой любви. В 1837 году она в возрасте 30 лет, уже разбогатевшая (дядюшка скончался), вышла замуж за литератора Н.Ф.Павлова. Супруг-картёжник быстро промотал всё её состояние. Сама же К.К.Павлова с 1856 года доживала старческие дни в германском Дрездене, в стороне от русской поэзии, в бедности.
  
  ГЕНРИЕТТА ЭВА
  
  В Париже Мицкевичу пришлось пережить ещё один роман, длившийся почти два года. Дочь графа Анквича - Скорбека, Генриетта Эва, напомнила поэту первую мечту его юности, и он влюбился в неё не на шутку. Эва отвечала Адаму полною взаимностью чувства; но гордость графа поставила непреодолимую преграду между влюблёнными: о браке с бедным литовским шляхтичем граф не хотел и слышать. Видя это, Мицкевич не решался настаивать, не делал предложения и находил, что с его стороны всякий решительный шаг мог бы уронить его достоинство.
  
  ЕВДОКИЯ БАКУНИНА
  
  
  В Москве (1827 г) его внимание тогда привлекала и Евдокия БАКУНИНА, дочь сенатора, кузина великого М.И.Кутузова, живой ум которой очаровал поэта. Перед другом Дашкевичем он был откровенен в своих расчетах: "С госпожой Б. тоже горе. Наши шутки и болтовню она приняла всерьёз... Художница (то есть, Каролина Яниш) мне больше нравилась лицом, более приятная; госпожа Б. - по характеру и уму, ибо она совсем некрасива. Но последняя мне недоступна".
  
  ЦЕЛИНА ШИМАНОВСКАЯ
  
  
  
  В Москве, в салоне княгини Волконской, Адам встретил соотечественницу Марию Шимановскую - известную пианистку, которой восхищался Бетховен. Женщина была старше на 9 лет, у нее были дочери Гелена и Целина. Мария и Мицкевич стали любовниками.
  Мицкевич уехал в Париж, где было много польских эмигрантов. Там вспомнил Целину Шимановскую, с покойной матерью которой у него когда-то был роман. Адам решил посвататься к ее дочери.
  Написал письмо в Варшаву врачу Станиславу Моравскому. Попросил передать Целине его предложение.
  Девушка несколько дней думала. Когда-то у нее был кавалер, однако тот исчез после смерти ее матери. Целина жила в Варшаве вместе с дедушкой и бабушкой. На предложение едва знакомого Мицкевича она ответила согласием.
  Повенчались молодые 22 июля в храме Св. Людовика Антенского. Поселились на окраине Парижа, где обмеблировали три комнаты в двухэтажном каменном доме.
  В 1835-м Целина родила дочь. Ее назвали Марылей, в честь первой любви Мицкевича. Поэт написал пьесу "Барские конфедераты" - хотел заработать. Но дирекция парижского театра отказалась ее ставить. От бедности Адама спасло французское правительство. Мицкевичу выдали одноразовую помощь 1000 франков и назначили ежемесячную пенсию - 80 франков.
  Летом 1838-го у супругов родился сын Владислав. Мицкевич вынужден был устроиться профессором римской литературы в Лозаннской академии в Швейцарии. Получал 2700 франков в год. В 1840-м возглавил кафедру славянских литератур в университете "Колледж де Франс" в Париже. Жил с семьей в роскошном дворце Ламбер - собственности польского эмигранта князя Адама Чарторыйского.
  Вскоре выяснилось, что Целина была душевнобольной. Поэт ухаживал за ней 17 лет. Иногда отдавал в психбольницу. У них родилось шестеро детей. Выжили четверо - Мария (в замужестве Горецкая), Владислав, София (в замужестве Гриневецкая) и Жозеф.
  Между тем здоровье Целины ухудшалось с каждым днём. Последние месяцы жизни женщина каждый день утром отчаянно кричала. В последнее мгновение ей стало лучше. Целина протянула руку к мужу и скончалась. Это случилось в марте 1855-го.
  Россия как раз воевала против Франции, Англии, Турции в Крыму и терпела поражение за поражением. Князь Адам Чарторыйский, у которого жил Мицкевич, отослал его в Стамбул к Садик - паше. Чарторыйский мечтал о польском легионе в Турции. В него должны были войти польские эмигранты. Хотел отвоевать с ними независимость Польши от России.
  В сентябре 1855-го Адам отправился в Стамбул. Здесь он заразился холерой. От лечения отказался, дескать, и так выздоровеет. Вечером 26 ноября 1855 года Мицкевич умер.
  
   Источник: Станислав ЦАЛЫК "Газета по-українськи" Љ337 за 28.03.2007.
  
  
   НИКОЛАЙ АЛЕКСЕЕВИЧ НЕКРАСОВ
  
  
  
  Чтоб о женщинах понятья
  Сын ваш как не разгадал,
  Я всех женщин без изъятья
  Из истории прогнал...
  Клеопатру, Феодору,
  Катерину Медичи -
  Всех без счету, без разбору
  В шкаф я запер на ключи,
  Сам об них молчал как рыба,
  Но и тут брала тоска, -
  Благо в нем еще, спасибо,
  Кровь не слишком-то жарка.
  Есть такие забияки,
  Что запри их хоть замком,
  Словно гончие собаки,
  Слышат женщину чутьем!
  
   1841
  
   И ЖЕНЩИНЫ В ЕГО ЖИЗНИ
  
  Несмотря на простоватую внешность и постоянные болезни, Некрасов отчаянно любил женщин. В юношестве он пользовался услугами горничных в доме своего отца. Затем он пользовался услугами дешевых проституток.
  
  "Всех возмущало не то, что Некрасов был многолюб, многоженец, неспособный к однобрачной любви. Таковы почти все лирики... Пушкин любил сто тринадцать или сто четырнадцать женщин и это казалось естественным, это ни в ком не вызывало вражды. Если что возмущало в Некрасове, так именно то, что любовь Некрасова, по крайней с первого взгляда, не была любовью поэта... Разойдясь с одной женщиной, он мгновенно сходился с другой... Женщины для него не любовницы, но как бы наёмные жены". Так писал знаток творчества и и личности Н.А.Некрасова Корней ЧУКОВСКИЙ в своей статье "Подруги поэта". Статья была напечатана в историческом альманахе "Минувшие дни", начавшем выходить в конце 1927 года. После четырех выпусков альманах был прикрыт явно по идеологическим соображениям, а увидевшие свет сборники в библиотеках угодили в закрытый фонд. Поэтому предложенная К.И.Чуковским трактовка интимной жизни "певца русской женщины" вряд ли известна широкому кругу любителей русской поэзии...
  
   С первой женой Авдотьей Яковлевной Панаевой и прожил с ней 15 лет. Это были годы страданий, ревности и скандалов, и к ее сорокалетию они расстались.
  
  Потом в его жизни появилась ветреная француженка Селина Лефрем. Роман был очень бурным и дорогим в прямом смысле этого слова. Когда большая часть состояния поэта была промотана, французская дива уехала к себе на родину.
  
  Панаева Авдотья Яковлевна
  
  Авдотья Яковлевна Панаева родилась в Петербурге 31 июля 1820 года. Родители ее служили актерами на Императорской сцене: отец - А. Г. Брянский - выступал в трагических ролях, мать играла различные роли в драме, комедии и оперетте.
  В доме царила далеко не идеальная атмосфера, которую создавали деспотичная картежница мать и заядлый игрок на бильярде, жестокий, взбалмошный отец.
  "Меня никто не ласкал, - вспоминала Авдотья Яковлевна, - а потому я была очень чувствительна к ласкам". Но, судя по всему, характер все-таки унаследовала маменькин - властный и решительный.
  
  Жизнь в родительском доме казалась девушке мукой, и потому, не достигнув и девятнадцати лет, она вышла замуж за литератора Ивана Панаева.
  
  
  
  Художник К. А. Горбунов. Авдотья Яковлевна Панаева. 1841.
  
  Происходил он из богатой и славной культурными традициями дворянской семьи (по отцу он внучатый племянник Г. Р. Державина; его дядя был крупным государственным чиновником и известным поэтом-идилликом). Рано лишившись отца, тоже не чуждого литературному творчеству, Панаев рос в доме бабушки. Мать воспитанием сына практически не занималась, предпочитая жить в свое удовольствие - широко и не считая денег. Эта страсть к беззаботной, роскошной жизни передалась затем и ее сыну.
  Служба тяготила Ивана Панаева, он любил свободу и умудрялся успешно совмещать светские развлечения и занятия литературой. Широкий круг знакомств во всех слоях петербургского общества, поразительный журналистский нюх и "вездесущье" обеспечили его повестям и рассказам неизменный успех, подчас с привкусом скандала. Имя его в 1840-50-х годах было у всех на устах. Притчей во языцех стала и романтическая история его женитьбы.
  В 1893 году, в год кончины Авдотьи Яковлевны, двоюродный брат писателя В. А. Панаев свидетельствовал в "Русской старине":
  
  "Мать Ивана Ивановича не хотела и слышать о женитьбе сына на дочери актера. Два с половиной года Иван Иванович разными путями и всевозможными способами добывал согласие матери, но безуспешно; наконец, он решился обвенчаться тихонько, без согласия матери, и, обвенчавшись, прямо из церкви, сел в экипаж, покатил с молодою женой в Казань... Мать, узнавши, разумеется, в тот же день о случившемся, послала Ивану Ивановичу в Казань письмо с проклятием".
  "Родня, - пишет литературовед В. Туниманов, - злорадствовала по поводу мезальянса и высокомерно приняла плебейку. Однако мать Панаева злопамятностью не отличалась, вскоре смирилась, и невестке пришлось исполнять обязанности молодой хозяйки дома, напоминавшего, скорее, светско - аристократический салон (в доме Панаевых привыкли жить безалаберно, роскошно, по-барски).
  Для нее романтика очень скоро обернулась ошеломившей на первых порах, а потом ожесточившей прозой жизни. К тому же Иван Иванович весьма своеобразно понимал супружеский долг, совершенно не собираясь отказываться от давно ставших нормой светско - богемных привычек. Надо сказать, что он явно не оценил сильного, гордого характера Авдотьи Яковлевны, созданной царствовать, повелевать, а не исполнять роль робкой и изящной куклы в салоне светского литератора".
  
  
  
  Н.Г.Сверчков. Амазонка (А.Я.Панаева) на лошади орлово - ростопчинской породы
  
  О знакомстве с Авдотьей Яковлевной вспоминает в своих мемуарах Афанасий Фет:
  "Явившись к пяти часам, я был представлен хозяйке дома А. Я. Панаевой. Это была небольшого роста, не только безукоризненно красивая, но и привлекательная брюнетка. Ее любезность была не без оттенка кокетства. Ее темное платье отделялось от головы дорогими кружевами или гипюрами; в ушах у нее были крупные бриллианты, а бархатистый голосок звучал капризом избалованного мальчика. Она говорила, что дамское общество ее утомляет, и что у нее в гостях одни мужчины".
  
  Супруг, литератор Иван Панаев, был, в сущности, добрый малый, вот только к семейной жизни не пригоден. Щеголь и повеса, он предпочитал кочевать по модным гостиным, ресторанам и актерским уборным, водить дружбу с гусарами, актрисами и "дамами полусвета".
  
  Некогда пылкое увлечение Авдотьей Яковлевной угасло, едва она переступила порог его дома у Пяти Углов на правах законной хозяйки. Которая ныне гостеприимно принимала Герцена и Гончарова, потчевала чаем Белинского, старалась не замечать пылких взоров влюбленного Достоевского, а супруг, если не волочился за юбками, то радовался успеху второй половинки - надо же, влюбила в себя решительно весь литературный цвет Петербурга!
  
  И впрямь, Авдотья Яковлевна была дивно хороша: смуглая, черноокая брюнетка с осиной талией. Хохочет переливчато, как серебряный колокольчик, глазами поводит заманчиво, умна, талантлива, образована, в меру кокетлива...
  
  Стоило ли удивляться, что в полку ее почитателей прибыло, едва в салоне Панаевых появился молодой поэт Николай Некрасов...
  Авдотья Яковлевна произвела большое впечатление на начинающего и еще никому не известного поэта (он был всего на год моложе очаровавшей его хозяйки). Юноша долго и упорно добивался ее любви, но она отвергала его, не решаясь оставить мужа.
  Панаев же, неравнодушный к светским удовольствиям, постепенно вернулся к прежним холостяцким привычкам и проводил время в кутежах и амурных развлечениях, а молодая жена была предоставлена самой себе. Легкомысленное поведение Ивана Ивановича отразилось и на материальном положении семьи. Постоянное отсутствие денег и долги, которые он делал, угнетали и раздражали Авдотью Яковлевну .
  А Некрасова не покидала надежда покорить сердце этой "необыкновенной женщины".
  "Он был страстный человек и барин", - так спустя годы скажет о нем Александр Блок.
  Как и десятки предшественников, он с ходу ринулся в атаку, но мадам Панаева осадила не в меру ретивого кавалера. Однако закаленный борьбой за место под солнцем, Некрасов не собирался сдаваться. Он говорил ей о любви, она сердилась и не верила, он толковал ей о чувствах, она смеялась и не принимала всерьез... И чем упорнее отталкивала, тем вернее притягивала.
   Однажды рыцарь катал свою даму по Неве на лодке и завел "в который раз, о главном сказ", она снова презрительно фыркнула. Несчастному влюбленному ничего не оставалось, как прибегнуть к шантажу. Поставил мучительницу в известность, что не умеет плавать, да и прыгнул в Неву. Дескать, если не будете моею, то к чему жизнь без вас...
   Испуганная Авдотья Яковлевна подняла крик, горе-прыгуна вытащили на свет божий, а он опять за свое: "Или моя, или повторю выходку. Да на этот раз удачно, чтобы сразу камнем на дно..." Она не распахнула объятий, но холод недоверия сменился теплом симпатии...
  
  Летом 1846 года Некрасову выпал счастливый случай оценить, как упоительны в России вечера. Ах, что за славное было время!
  Авдотья Яковлевна, ее законный супруг Иван Иванович и, собственно, поэт провели дивные месяцы в Казанской губернии.
  Там-то и произошло то, о чем счастливая Панаева оставила строки:
  
  "Счастливый день! Его я отличаю
  В семье обыкновенных дней
  С него я жизнь свою считаю
  И праздную в душе своей!"
  
  Будущий классик не остался в долгу:
  
  Как долго ты была сурова,
  Как ты хотела верить мне,
  И, как и верила, и колебалась снова,
  И как поверила вполне! -
  
  писал Некрасов о перипетиях своих взаимоотношений с Авдотьей Яковлевной. Он стал все чаще и чаще бывать в доме Панаевых. С осени 1845 года заглядывал сюда чуть ли не каждый день, а через год поселился с ними в одной квартире. Занятый своими бесконечными романтическими похождениями, глава дома и на личную жизнь своей супруги смотрел сквозь пальцы.
  Авдотья Яковлевна стала гражданской женой Некрасова - в те времена получить разрешение на развод было почти невозможно. Толки и сплетни по поводу их "неприличных" отношений не прекращались еще очень долго.
  Ну, а после того, как эти двое вполне оправдали взаимное доверие, невыносимо (да и нелепо) было расставаться. А тут еще совместная работа по возрождению журнала "Современник"!
  
  Так и зажили в доме у Пяти Углов странной троицей: она по закону принадлежит Панаеву, а по велению сердца - "постояльцу" Некрасову. Панаев числится соиздателем "Современника", а на деле довольствуется отделом мод.
  
  
  А.Я.Панаева среди сотрудников журнала "Современник"
  А Некрасов живет в чужом доме, любит чужую жену, ревнует ту к мужу и закатывает сцены ревности... Общество отреагировало без восторга, некоторые вчерашние приятели сегодня руки не подавали при встрече...
  Но Авдотья Яковлевна, кажется, счастлива: носит под сердцем дитя поэта и надеется обрести радость материнства. Первая попытка обзавестись наследником от Ивана Панаева закончилась трагически, поэтому она так трепетно ждет этого ребенка.
  Вместе с гражданским мужем они работают ,она помогает ему, он благодаря ей, творит чудесные стихи, которые впоследствии станут "Панаевским циклом".
  Панаева вместе с поэтом написала большой - чтобы заполнить страницы изуродованного цензурой "Современника" - роман "Три страны света", под которым стояли две подписи:
  Николай Некрасов и Н. Станицкий (псевдоним А. Я. Панаевой).
  
  Произведений, написанных двумя авторами, в русской литературе тогда еще практически не было. Несмотря на самые противоречивые отзывы, роман, тем не менее, пользовался успехом и выдержал несколько изданий. Вместе с Некрасовым Панаева написала еще один роман - "Мертвое озеро", после которого поместила в "Современнике" немало злободневных произведений. Например, в романе "Семейство Тальниковых" описала свое нерадостное детство и попыталась выразить протест против тогдашней системы воспитания. Цензура до неузнаваемости исказила роман и, в конце концов, запретила его.
  
  Некрасов называет ее Второй Музой. И попутно продолжает "в лучших традициях" закатывать скандалы и изматывать возлюбленной душу претензиями, ревностью.
  К чести поэта, он отходчив: побуянит - и принимается вымаливать прощение, то стишок посвятит, то на коленях ползает. Одно слово, творческая натура! Но стихи, надо признать, получались божественные:
  
  Мы с тобой бестолковые люди...
  Что минута, то вспышка готова!
  Облегченье взволнованной груди,
  Неразумное резкое слово.
  Если проза в любви неизбежна,
  Так возьмем и с нее долю счастья:
  После ссоры так полно, так нежно
  Возвращенье любви и участья...
  Говори же,
  когда ты сердита,
  Все, что душу волнует и мучит!
  Будем, друг мой, сердиться открыто:
  Легче мир и скорее наскучит.
  
  ...Мальчик родился слабеньким и задержался на этом свете всего несколько дней. Авдотья Яковлевна окаменела от горя, ни в чем не могла найти утешения. Чтобы привести нервы в порядок, она отправилась в Европу на лечение.
  ...В одной из церковных метрических книге Петербурга в отделе "Об умерших 27 марта 1855 г." записано: "Отставного дворянина коллежского секретаря Ивана Ивановича Панаева сын Иоанн, полтора месяца". Речь идет о маленьком Иване Панаеве, сыне Некрасова.
  
  Именно в этот период обстоятельства личной и общественной жизни Некрасова сделались достаточно сложными. Поэт стал часто и серьезно болеть, и это сильно отразилось на его и без того нелегком характере.
  "Я бы, пожалуй, и не назвал его суровым, в сущности, он таким и не был, - вспоминал его современник П. И. Вейнберг, - а только к людям, которым он не симпатизировал, он относился очень тяжело.
  У него был какой-то особенный взгляд, который я еще при его жизни сравнивал со взглядом гремучей змеи. Он умел этим взглядом "убивать" не симпатичных ему лиц, не говоря при этом им ни неприятностей, ни дерзостей..."
  
  Не все "амуры" поэта были мимолетными. Однажды он не на шутку увлекся французской актрисой Селиной Лефрен, отличавшейся не столько красотой, сколько живым нравом, умопомрачительными нарядами и недурными музыкальными способностями - Некрасову такой "комплект" был весьма по душе. Надеяться, что их связывали только платонические чувства, было, по меньшей мере, наивно. Селина писала Некрасову из Парижа:
  "Не забудь, что я вся твоя. И если когда-нибудь случится, что я смогу быть тебе полезной в Париже, я буду очень, очень рада". А он и не забыл: в посмертном завещании отписал ей кругленькую сумму в 10 тысяч рублей.
  Итак, Некрасов безумствует, куражится, затем вымаливает прощение, Авдотья Яковлевна прощает - что взять с кипучей натуры? Видно, в какой-то момент поэт сам себе опротивел жестокими выходками. И бежал от возлюбленной в Европу.
  Рим, Париж, Вена - всюду он искал утешения, да тщетно. Она, всегда она перед глазами. Не изменяя себе, Некрасов призывает любимую, и она, конечно же, мчится на этот зов...
  
  История повторяется: сначала поэт упивается собственной трезвостью и благородством, рассуждая:
  
  "Нет, сердцу нельзя и не должно воевать против женщины, с которой столько изжито. Что мне делать из себя, куда, кому я нужен? Хорошо и то, что хоть для нее нужен".
  А потом являет другую сторону нрава и исповедуется в письмах к другу Боткину:
  "Сказать тебе по секрету - но чур, по секрету! - я, кажется, сделал глупость, воротившись к ней. Нет, раз погасшая сигара - не вкусна, закуренная снова!.." И, как водится, бежит от своей мучительной привязанности.
  
  "Мы разошлись на полпути,
  Мы разлучились до разлуки..."
  Полтора десятка лет жизни и не вместе, и не порознь... Такие "кончерто гроссо" утомят даже самое любящее сердце. Авдотье Яковлевне за сорок, она жаждет стабильности, материнского счастья...
  
  Со временем нервы Николая Алексеевича совсем сдали, и он теперь частенько выходил из себя по малейшим пустякам. После одной из ссор в его записной книжке осталось признание Панаевой:
  "Без клятв и без общественного принуждения я все сделала во имя любви, что только в силах сделать любящая женщина".
  "Будь со мною, пойди прочь..."
  
  Она вдали, и Некрасов являет собой образец несчастного влюбленного. Забрасывает нежнейшими письмами, умоляет, обещает и сулит. Она отвечает холодными равнодушными посланиями, и он вне себя от страдания...
  Могла ли она разбивать его сердце? Конечно, нет, разумеется, Авдотья Яковлевна вернулась.
  Казалось, возвратились утраченные счастье и гармония в их шаткий дуэт. Может статься, навсегда?
  Увы, поэт недолго помнил урок: он вновь терзает любимую, жестоко оскорбляет, на ее глазах и в ее же, заметьте, доме, крутит шашни с другими барышнями.
  Друзьям и близким откровенно стыдно за некрасовские выходки и до слез жалко Панаеву. Но как образумить безумца? Он сам поставит голову на место, расшаркается очередным стишком - и она простит. Чтобы вновь зайти на очередной круг этой адской гонки.
  В марте 1862 года от порока сердца умер Панаев. Казалось бы, настало время Некрасову и Авдотье Яковлевне узаконить свои супружеские отношения, но было уже поздно: дело шло к окончательному разрыву, который и произошел в 1863 году.
  К болезни Николая Алексеевича, которую Панаева мучительно переживала, прибавилось еще одно горе: смерть сына. Это был уже третий ребенок, которого потеряла Авдотья Яковлевна.
  К этому времени Некрасов стал общепризнанным известным поэтом и обеспеченным человеком. Охота, Английский клуб (к слову, вступительный взнос в него составлял сумму, на которую можно было прокормить несколько деревень), карты...
  Его отношения с Панаевой продолжали оставаться весьма и весьма нелегкими. Они, то жили вместе, то расходились.
  "Сколько у меня было души, страсти, характера и нравственной силы - все этой женщине я отдал, все она взяла, не поняв... что таких вещей даром не берут", - жаловался поэт в одном из писем Н. Добролюбову.
  
  "Некрасов с Панаевой окончательно разошлись, - сообщал Д. П. Боткину В. П. Боткин в апреле 1855 года. - Он так потрясен и сильнее прежнего привязан к ней, но в ней чувства, кажется, решительно изменились".
  
  А что же друг сердца Коленька? Он, кажется, в прошлом навсегда. Да еще некрасивая история с огаревским наследством подлила масла в огонь: брат Некрасова, Федор Алексеевич, страшно оскорбил Панаеву из-за денег. Достаточно для того, чтобы она навеки сожгла мосты и вычеркнула из сердца давнего мучителя и обидчика.
  
  В 1863 году Авдотья Яковлевна, к тому времени давно вдова Панаева, вышла замуж за литератора, секретаря редакции "Современника" А. Ф. Головачева. Увы, он мало чем отличался от первого супруга! Тоже любил погулять...
  Она родила девочку и всецело посвятила себя ее воспитанию. А потом муж умер, и Авдотья Яковлевна осталась одна с дочерью без всяких средств к существованию.
  Пришлось снова взяться за перо, чтобы поставлять повести и романы для второстепенных журналов. Незадолго перед смертью писательница закончила свои знаменитые "Воспоминания".
  
  "Если бы не страх, что маленькие сироты, мои внучата, умрут с голоду, то я бы ни за что не показала бы носу ни в одну редакцию со своим трудом, так тяжело переносить бесцеремонное отношение ко мне", - признавалась она.
  Рассказывают, что некоторые из ее современников весьма беспокоились перед публикацией откровенных мемуаров Авдотьи Яковлевны, изобилующих подчас ярко окрашенными субъективными и нелицеприятными оценками.
  
  Как ей жилось без Некрасова, вспоминала ли о своем роковом поэте? Доподлинно неизвестно. Известно лишь, что бедствовала, зарабатывала на жизнь рассказами и редактурой.
  
  
  
  
  Авдотья Яковлевна Панаева
  
  Умерла Авдотья Яковлевна 30 марта 1893 года, на семьдесят третьем году жизни, в бедности. Похоронили ее на Волковом кладбище в Петербурге. Она прожила дольше многих из тех, о ком писала, оставив в истории российской литературы свое пусть и не очень громкое, но не затерявшееся среди прочих имя.
  
  Источник: Статья Алевтины Князевой "Вместе тесно, врозь - хоть брось".
  
  Жена и друг - НЕКРАСОВА ЗИНАИДА НИКОЛАЕВНА
   (Фекла Анисимовна Викторова)
  
  
  
  
  Но если на долю Панаевой выпало хотя бы короткое супружеское счастье, то Некрасова еще долго бросало по волнам житейских бурь. Утихомирила его болезнь. И сердечный интерес, случившийся на закате жизни.
  Избранницей этого эстета с утонченным вкусом стала деревенская девка Фекла Викторова.
  Хорошенькая простушка, не "обезображенная" интеллектом - удивительный выбор, не так ли?
  Николай Алексеевич пусть и преклонялся перед нравственной чистотой своей зазнобушки, однако предпочитал звать относительно благозвучным именем Зина, приглашал к ней учителей, обучал манерам и выгуливал по выставкам. Тому, что чувства к Зине - Фекле были глубоки, критики и литераторы видят подтверждение в том факте, что поэт посвятил ей целых три стихотворения и поэму "Дедушка".
  
  Так кто такая и откуда взялась эта Фекла Викторова, она же Зинаида Некрасова?
  Впервые в жизни поэта она появилась в 1870 году. В доме на Литейном, в некрасовско - панаевской квартире, где почти 20 лет жила писательница Авдотья Яковлевна Панаева, так и не ставшая Панаевой-Некрасовой.
   Близкий тогда поэту В. М. Лазаревский отметил в своем дневнике, что Некрасов увел Феклу от какого-то купца Лыткина.
  
  
  Некрасова З.Н. (жена поэта)
  
  Девятнадцатилетняя девушка оказалась милой, доброй, веселой и умной, несмотря на то, что она была простого звания, дочь солдата, сирота, родом из Вышнего Волочка.
  Вместо простонародного имени Фекла, Некрасов назвал ее и представлял друзьям Зинаидой Николаевной, дав ей отчество от своего имени.
  Племянник поэта так рисовал портрет Зинаиды Николаевны:
  "Я помню голубоглазую блондинку с очаровательным цветом лица, с красиво очерченным ртом и жемчужными зубами. Она была стройно сложена, ловка, находчива, хорошо стреляла и ездила верхом. Так что иногда Николай Алексеевич брал ее на охоту".
  
  Вот как вспоминала сама Зинаида Николаевна одну их охотничьих утех, где вместо птицы она подстрелила любимую собаку Некрасова:
  
  "На охоту чаще всего в Чудовскую Луку ездили. Сели на лошадей. А чудовские крестьяне со сворой собак и с ружьями за нами следом. Только свою любимую легавую Кадо Николай Алексеевич при себе оставил. Подъехали мы к первому озеру. Я с коня спрыгнула, взяла ружье, патроны и к прибрежному лозняку поспешила. Чуть ветки качнулись - я вскинула ружье и нажала курок. И тут вижу, что выстрел угодил не в утку, а в Кадо, пробегавшую сквозь кусты".
  
  Вскоре недалеко от некрасовской охотничьей дачи в Чудове появился памятник - гранитная плита с надписью: "Кадо, черный понтер, был превосходен на охоте, незаменимый друг дома. Убит случайно на охоте. 2 мая 1875 года".
   Пять лет совместной жизни Некрасова и Викторовой были беззаботны и веселы.
  Театры, концерты, выставки, магазины, песни, музыка, шутки. Некрасов не только изменил имя своей гражданской жены, но и поменял образ ее жизни. Он занимался с ней российской грамматикой, и со временем она стала помощницей в чтении корректур; приглашал преподавателей французского языка, а перед приездом в Карабиху Некрасов просил брата взять напрокат рояль для Зины: она и музыкальна, и с голосом. Медовый месяц длился до самой болезни Николая Алексеевича.
  Зинаида Николаевна, по наблюдению некрасовского кучера, смотрела на Николая Алексеевича не просто как на мужа, а как на существо неземное... "Он ее своей лаской пригрел".
  Зина с поэтом везде и постоянно. Он нашел любовь. Некрасов с его умом и проницанием не мог ошибиться. И это подтвердила жизнь.
  
  Страдания начались весной 1876 года, когда консилиум во главе со Склифосовским вынес окончательный диагноз: рак прямой кишки.
  "Боже, как он страдал! - вспоминала через много лет Зинаида Николаевна, - какие несравнимые ни с чем муки испытывал!"
  А как страдала Зина, Зиночка, можно судить по строкам поэта:
  "Глаза жены сурово - нежны", "Ты еще на жизнь имеешь право", "Зина, закрой утомленные очи!", "Помоги же мне трудиться, Зина!", "Труд всегда меня животворил".
  
  Предчувствуя свою кончину, Некрасов решил узаконить отношения с Зинаидой церковным обрядом. У больного Некрасова не было сил ехать в церковь, и тогда у его друзей появилась мысль исполнить венчание на дому. Достали церковь-палатку, поместили ее в зале, здесь же, поддерживая его за руки, обвели три раза вокруг аналоя уже полумертвого от страданий.
  "Он был босой и в одной рубашке", - писал позже библиограф П. А. Ефремов. Перед смертью поэта Зинаида Николаевна приготовила примирение с Тургеневым - их встречу.
  "Ни слова не было сказано во время этого свидания, - вспоминала она, - а сколько перечувствовали оба".
  А И. С. Тургенев писал: "Эта женщина соединила наши руки. Она навсегда примирила нас. Да, смерть нас примирила".
   Едва гроб был засыпан землей, Зинаида Николаевна обратилась к настоятельнице монастыря с просьбой продать ей место рядом с могилой мужа для своей будущей могилы.
   Вот этот документ: "Квитанция Љ 163. Даная сия от Санкт-Петербургского Воскресенского Первоклассного Девичьего монастыря в том, что полученные деньги от вдовы дворянина Феклы Анисимовны Некрасовой за одно место подле могилы мужа ее 400 рублей, записаны в книгу монастырской. Настоятельница монастыря игуменья Евсталия. 30 декабря 1877 года".
   Но не суждено было Некрасовой лежать рядом с мужем.
  
   Получив в наследство имущество в петербургской квартире, она все раздарила, а имение Чудовская Лука подарила брату покойного мужа Константину.
  "Болезнь Николая Алексеевича открыла мне, какие страдания на свете бывают. А смерть его, что он за человек был, показала".
   После похорон Зинаида Николаевна впервые без мужа решила поехать в Карабиху, но брат Некрасова Федор Алексеевич встретил ее грубо, не пустил даже во флигель, принадлежавший мужу, так же к ней отнеслись все родственники мужа Некрасовы. Униженная, в отчаянии она поехала вначале в Ярославль, а затем в Москву с намерением постричься в монахини.
   В душевном смятении она едет то в Петербург, то в Крым, то в Одессу, то в Киев и вновь в Петербург. Друзья Некрасова, привечавшие Зинаиду Николаевну при жизни поэта, совсем забыли ее после его смерти.
  
   Успокоение Некрасова нашла, поселившись в 1898 году в Саратове. Благодаря саратовскому журналисту Н. М. Архангельскому и редакции "Саратовского вестника" она стала получать пенсию от Литературного фонда. Зинаида Николаевна часто бывала в гостях у Архангельских.
   И как вспоминала дочь Николая Михайловича Архангельского Антонина, подарила отцу часы Некрасова, карманные с охотничьим свистком, купленные поэтом в Париже.
   Зинаида Николаевна часто рассказывала о встречах с Салтыковым-Щедриным, Михайловским, Львом Толстым, Плещеевым.
   В 1911 году Некрасову посетил Корней Иванович Чуковский, тогда она жила на Малой Царицынской, дом 60, ныне улица Слонова.
  
   В 1914 году в гостях у Некрасовой исследователь творчества поэта В. Е. Евгеньев-Максимов.
  "28 июля 1914 года я тщетно звонил у подъезда небольшого, но опрятного домика на Провиантской улице, дом Љ 8, где, как указали мне в редакции "Саратовского вестника", жила вдова Некрасова. Потеряв терпение, я собрался было уходить, как вдруг крайнее оконце приоткрылось и из него выглянуло благообразное старушечье лицо, хранившее следы былой красоты. Это и была Зинаида Николаевна Некрасова".
   Некрасова много рассказывала о своем муже, о его добрых отношениях с крестьянами-земляками. Сетовала на людскую жестокость. "Много мне от них вытерпеть пришлось".
   Показала она Евгеньеву-Максимову томик сочинений Некрасова с дарственной надписью:
  "Милому и единственному другу моему Зине. 12 февраля 1874 год".
  "Похороните меня в белом"
  
   Около двадцати лет прожила в Саратове вдова поэта. В 1913-1914 годах по ее инициативе в Саратове продавались популярные в народе произведения Н. А. Некрасова. Обучала она грамоте и бедных саратовских детей.
   Зимой 1914 года здоровье Зинаиды Николаевны резко ухудшилось. Давний ревматизм дал осложнение на сердце. Долгая изнурительная болезнь напомнила последние мучительные дни жизни мужа.
  Стараясь отвлечься от боли, она читала на память стихи Некрасова:
  
  Да не плачь украдкой! -
  Верь надежде,
  Смейся, пой, как пела ты весной.
  Повторяй друзьям моим,
  как прежде,
  Каждый стих, записанный тобой.
  
   Утром 27 января 1915 года читатели "Саратовского вестника" увидели некролог:
  "Зинаида Николаевна Некрасова, вдова поэта Н. А. Некрасова, скончалась в воскресение 25 января в 4 часа 30 минут утра. Вынос тела из квартиры (Малая Царицынская, дом Љ 70, квартира Озолиной) сегодня 27 января в 9 часов утра на Воскресенское кладбище".
   Отходив всю жизнь в черном, она завещала похоронить себя в белом.
  
  
  
  На саратовском Воскресенском кладбище большой обелиск из камня с фотографией.
  "Некрасова Зинаида Николаевна, жена и друг великого поэта Н. А. Некрасова".
  
  Священник Воскресенской кладбищенской церкви Сергей Троицкий отпевал Зинаиду Николаевну Некрасову, вдову поэта Николая Алексеевича Некрасова. Точнее, священник провозглашал об упокоении новопреставленной, шестидесятивосьмилетней Феклы. Так от рождения звалась жена и друг великого поэта. Фекла Анисимовна Викторова.
  
  Газета "Саратовский листок" рассказывала о похоронах Некрасовой так:
  "После отпевания гроб на руках отнесли к могиле. На могиле стихи свои прочитал Добржинский, небольшие речи сказали студенты Полтавский и Свечин. Возложены четыре венка, от семьи Озолиных, от "Саратовского листка", от "Саратовского вестника" и от саратовской почты".
  
   Источник: Цитатник "Бродячая собака". Стефания
  
  Селина Лефрем
  
  
  
  Поэт часто менял подруг, но отношения с одной из них выделяются своей серьезностью. О французской актрисе Селине Лефрен - Потчер и ее романе с русским поэтом пишут мало - надо полагать, в силу того, что в творчестве Некрасова эта связь не оставила сколь-нибудь значительных следов. Лефрен было чуть за тридцать, она не отличалась особой красотой, но была обаятельна, остроумна, легка, пела, играла на рояле. Понимали они с Некрасовым друг друга плохо, так как он не владел французским, она только немного говорила по-русски. Часто о Лефрен говорят как о классической содержанке, пользовавшейся расположением мужчин для накопления небольшого капитала и отъезда на родину. Роман с француженкой начался на глазах у Авдотьи Яковлевны, глубоко оскорбленой тем, что Некрасов ничего не скрывал и, более того, низвел Панаеву до роли экономки. Его враги с негодованием рассказывали, будто отправляясь к Селине, он заставлял несчастную Панаеву готовить для соперницы ужин. Француженка Селина Поттше-Лефрен служила артисткой Михайловского театра. Она была содержанкой Некрасова около трех лет. Селина словно родилась для того, чтобы сделаться содержанкой богатого барина. Корректна, элегантна, покладиста и в меру безразлична.
  Она была очень удобной женщиной, так как не требовала ничего, кроме денег, которые у Некрасова к тому времени стали водиться. Его талант редактора и организатора литературных сил теперь вовсю развернулся в журнале "Современник".В письме к своей сестре Некрасов так описывает ее характер: "Лисенок, которого мы поймали в Карабихе, с каждым днем становится все больше похож на Селину. Также ласков, долговяз и не без хитрости".
  Нанятая "жена" Селина отлично понимала свою роль. В благодарность за это Николай Алексеевич охотно позволял ей набивать сундуки бархатами, серебром и кружевами. Он знал, что, когда эти сундуки будут наполнены доверху, она покинет его и уедет в Париж.
  Они расстались задолго до его смерти, но Некрасов не посвятил ей ни одного стихотворения, хотя в завещании упомянул - оставил деньги, около 10 тысяч рублей.
  
  ПРАСКОВЬЯ МЕЙШЕН
  
  После ухода Селины место около Некрасова немедленно заняла молодая красивая женщина Прасковья Николаевна Мейшен. После смерти мужа-немца, который оставил Прасковье дом, поэт вывез ее из Ярославля. Молодую вдову прельстило, что у Некрасова был собственный выезд: отличные вороные лошади, крытые голубой сеткой. У фешенебельного катка на Конюшенной Прасковье все завидовали и считали ее генеральшей. Молодую "генеральшу", естественно, окружали молодые поручики. Один из них, смелый усач Котельников, даже появлялся в некрасовской ложе в театре, когда поэт по обыкновению приезжал лишь к последнему действию.
  Николаю Алексеевичу это наскучило. Он предложил Прасковье Николаевне немедленно вернуться в Ярославль. Перед отъездом она отплатила ему обильными сплетнями, изобразив себя невинной жертвой его разнузданного и грубого нрава. Но за краткое сожительство поэт ни в чем не отказывал ей. Однажды он писал брату Федору: "Отпусти ей все, что она потребует из моей мебели и бронзы" (для ярославского дома Прасковьи). В стихотворениях об этой женщине мы ничего не прочитаем, также, как и о Селине Лефрен. И в ярославском домике она не задержится - уедет жить в Щелыково, где будет дружна с женой Островского.
  
  
   ФРАНЧЕСКО ПЕТРАРКА И ЕГО МУЗА
  
  
  
  Красота в произведениях Ф. Петрарки
  
  Ключевым событием в жизни итальянского поэта эпохи Возрождения стала встреча с красивой молодой женщиной - Лаурой. Произошло это в 1327 г. в церкви Святой Клары. Именно ее поэт будет страстно воспевать в своих сонетах (это снискало ему славу "певца Лауры"):
  
  "Был день, в который по Творце вселенной
  Скорбя, померкло Солнце... Луч огня
  Из ваших глаз врасплох застал меня:
  О госпожа, я стал их узник пленный".
  
  Любовные стихи вошли в сборник Канцоньере (Canzoniere), состоящий из двух частей: "На жизнь Мадонны Лауры" и "На смерть Мадонны Лауры". "Канцоньере" состоит из 317 сонетов, 29 канцон, 9 секстин, 7 баллад и 4 мадригалов.
  
  Стоит отметить, что некоторые исследователи предполагают надуманность существования образа Лауры. Они считают, что таковая есть чистый символ женственности. Однако, по заверению самого Петрарки - эта женщина была более чем реальной. Да и возможно ли так вдохновляться от неосязаемого вымысла? Любовь столь сильная к собственным мечтам походит больше на безумие. Уже в XVI столетии появились исследования древних архивов, свидетельствующих о том, что Лаура носила фамилию де Нов, а в замужестве стала мадам де Сад. Женщина родила одиннадцать детей, а среди их потомков писатель - маркиз де Сад. Кстати, существует предположение, что Лаура не была так красива, как ее описыват Петрарка. Скорее всего, это была простая девушка. Земная женщина. Но сила таланта гениального поэта было уже не остановить! Его поэтичность и образность сделали сове дело - Лаура считается красивейшей женщиной своего времени.
  
  
  
  
  Лаура де Нов
  
  Тот солнечный апрельский день, когда поэт впервые увидел свою возлюбленную, Петрарка запомнил на всю жизнь. Они встретились 6 апреля 1327 году в Страстную пятницу в маленькой церквушке Св. Клары в предместьях Авиньона. Он - молодой, но уже признанный при папском дворе двадцатитрехлетний поэт, совершивший несколько дальних путешествий, она - замужняя двадцатишестилетняя женщина, у которой было к тому времени несколько детей (всего Лаура родила мужу одиннадцать детей). Белокурая, с огромными и добрыми глазами, она казалась воплощением женственности и духовной чистоты. Очарованный ею, Петрарка напишет:
  Благословен день, месяц, лето, час
  И миг, когда мой взор те очи встретил!
  Благословен тот край, и дол тот светел,
  Где пленником я стал прекрасных глаз!
  
   Ф. Петрарка
  
   История любви Петрарки к Лауре
  
  
  
  Лаура, рисунок XV века. Библиотека Лауренциана
  
  Как свидетельствуют его собственные сочинения, 22-летний Петрарка впервые увидел Лауру 6 апреля (Великая пятница), 1327 года на пасхальной мессе в несохранившейся церкви Святой Клары в Авиньоне. Петрарка сообщает, что ровно через 21 год после их знакомства она скончалась, после чего он продолжал писать о ней. Главная информация о Лауре извлекается из его собственноручной пометки на миланском экземпляре рукописи Вергилия .
  "Лаура, известная своими добродетелями и долго прославляемая моими песнями, впервые предстала моим глазам на заре моей юности, в лето Господне 1327, утром 6 апреля, в соборе святой Клары, в Авиньоне. И в том же городе, также в апреле и также шестого дня того же месяца, в те же утренние часы в году 1348 покинул мир этот луч света, когда я случайно был в Вероне, увы! о судьбе своей не ведая. Горестная весть через письмо моего Людовико настигла меня в Парме того же года утром 19 мая. Это непорочное и прекрасное тело было погребено в монастыре францисканцев в тот же день вечером. Душа её, как о Сципионе Африканском говорит Сенека, возвратилась, в чем я уверен, на небо, откуда она и пришла. В память о скорбном событии, с каким-то горьким предчувствием, что не должно быть уже ничего, радующего меня в этой жизни, и что, после того как порваны эти крепчайшие сети, пора бежать из Вавилона, пишу об этом именно в том месте, которое часто стоит у меня перед глазами. И когда я взгляну на эти слова и вспомню быстро мчащиеся годы, мне будет легче, с божьей помощью, смелой и мужественной думою, покончить с тщетными заботами минувшего, с призрачными надеждами и с их неожиданным исходом".
  
  
  
  Мэри Спартали Стилман. "Первая встреча Петрарки и Лауры"
  
  Судя по всему, она имела большую семью, была достойной супругой и рано умерла. Из описаний в стихах, обыгрывающих её имя (например, Laura - l"aurea, то есть "золотая"), известно, что она имела золотые локоны.
  С момента своей первой встречи с Лаурой следующие три года Петрарка провел в Авиньоне, воспевая свою платоническую любовь к ней и пытаясь поймать её взгляд в церкви и в других местах, где она бывала. Затем, в 1330 году он покинул Авиньон и отправился в Ломбе (Франция), где находилось каноничество, предоставленное ему папой Бенедиктом XII. В 1337 году он вернулся и приобрел небольшое имение в Воклюзе, чтобы быть поблизости от неё. Петрарка принял духовный сан, и жениться не мог, но в плотской страсти себя не ограничивал, породив двух внебрачных детей от других женщин. Традиция гласит, что последний раз он её видел 27 сентября 1347 года.
  Причину смерти Лауры установить трудно, многие историки предполагают, что это была чума, так как в том году Авиньон серьёзно пострадал от неё. Но никто, из присутствовавших при смерти Лауры не упоминает подходящие симптомы. Возможно, что она умерла от туберкулеза и истощения, вызванного деторождением 11 младенцев. Ей было 38 лет. Сам Петрарка накануне своей смерти, последовавшей много лет спустя, писал: "Уже ни о чем не помышляю я, кроме нее".
  Вопрос, была ли петрарковская Лаура реальной, никогда не будет разрешён. Хотя он писал о ней в своей лирике, она ни разу не упоминается в его письмах, за несколькими исключениями: в письме, где он говорит о своей прошедшей любви (К потомкам) и в письме, где он опровергает обвинения в том, что она - не реальна. В её реальности сомневались даже друзья Петрарки. Если она и существовала, неизвестно, говорил ли он с ней хоть раз, и подозревала ли она о его чувствах - ситуация, практически повторяющая историю Данте и Беатриче. Вызывает вопрос её имя - в Вергилиевом кодексе она зовется Лауреа, всюду в других записях Лаура, в сонетах ее имя встречается в неустанной игре слов, в сочетании с золотом, лавром, воздухом: l"aureo crine - "золотые волосы", lauro - "лавр", l"aura soave - "приятное дуновение", и даже бегом времени (ит. l"ora - "час"). Относительно своей жизни Петрарка писал, что у него было два главных желания - Лаура и лавр, то есть любовь и слава. Из других его эпитетов к ней - знаменитое введённое им словосочетание "dolce nemiса" (милый враг).
  Странно, но Лаура всегда оставалась для него живой. Просто уйдя из нашего мира, она продолжала существовать в каком-то другом, пока недосягаемом месте. Однажды Петрарка видел странный сон: протягивая к нему руки, призрачная Лаура призналась, что любила поэта, но избегала встреч с ним ради их общего спасения. С тех пор Франческо ждал свидания со своей музой, которое должно было состояться после того, как окончится его собственный жизненный путь. А пока довольствовался портретом Лауры и геммой из облачного агата с ее профилем. И пусть ему не раз говорили, что быть влюбленным стариком стыдно и смешно, что пора перестать скорбеть об ушедшей, что следует больше размышлять о вопросах религии, думать о жизни и смерти, Петрарка всегда оставался верен своему идеалу.
  
   Франческо Петрарка и Лаура де Нов
  
   В его любви никогда не было ничего постыдного, ничего непристойного, кроме разве что ее чрезмерности. И слова песнопения - \"вся ты прекрасна, возлюбленная моя\", - всегда толковал в отношении души. Предпочесть красоте души чувственную красоту, наслаждение ею значило бы злоупотребить достоинством любви.
   Рассвет едва занимался, когда Петрарка вышел из дома. Воздух, остывший за ночь, сохранял еще прохладу, и роса на траве перед хижиной - так он называл свое жилище - и в саду на листьях деревьев сверкала крупными каплями, словно щедро рассыпанные кем-то алмазы. В утренней тишине пробуждающегося дня отчетливо слышно было журчание быстроструйного Сорга. Временами изумрудную поверхность потока разрывали всплески резвящейся форели. Доносилось пока еще робкое щебетание птиц и блеяние овец. Заголосил петух.
   В эти ранние часы Петрарка любил созерцать сельскую идиллию - любовался зелеными лужайками, камышами вдоль берега, скалистыми утесами, громоздившимися по ту сторону Copra. Он наслаждался одиночеством, возможностью бродить на просторе вольным и беззаботным. "Утром на горы свой взор обрати" - вспомнилась строка из медицинского трактата.
   В его жизни не раз бывало, когда, утомленный шумом и суетой городов, он скрывался здесь в Воклюзе - Уединенной долине, у истока Сорга, ставшей для него пристанью в море житейских бурь.
  
  Я здесь живу, природой окружен,
  и, на Амура не найдя управы,
  слагаю песни, рву цветы и травы,
  ищу поддержки у былых времен.
  
  Когда-то Гомер, исходив целый свет, остался жить на побережье среди суровых скал и лесистых гор. Так и он, Петрарка, поселился у подножия белоснежной Ветреной горы - самой высокой в округе и заметной издалека. И как его любимый Вергилий, гением не уступавший слепому греку, покинул в свое время Рим и уединился на пустынном морском берегу, где редко кто его навещал, так и он, Франческо Петрарка, бежал, истощенный пагубой, из Авиньона, этого современного Вавилона, и укрылся в заальпийских предгорьях. Здесь источником вдохновения ему служили не струи волшебной Иппокрены, а самый что ни на есть реальный студеный и быстрый Сорг.
  
  Раньше, в молодые годы, в пылу юношеской любознательности, он предпочитал вести скитальческую жизнь. Исколесил Францию, Фландрию, Германию. Тогда у него не было возможности передохнуть, пожить где-нибудь отшельником, убежать от тревог и забот, скрыться от самовластных князей, завистливых вельмож и надменных горожан там, где нет ни обмана, ни наглости, ни подобострастия, а только покой, свежий воздух, солнце, речка, полная рыбы, цветы, леса, зеленые лужайки, пение птиц.
  
  С годами он ничего так не боялся, как возвращения в город, и со всё большим восторгом погружался в деревенское бытие, познавая вечную мудрость возделывания своего сада и наконец ощутив себя по-настоящему свободным от мирской суеты. Материально он был вполне независимым. Еще много лет назад, приняв сан, но не став, однако, клириком, он получил возможность пользоваться бенефициями - иметь недурной доход от земельного владения, обеспечивающий безбедное существование.
   ...Солнце еще не появилось, но вот-вот должно было вспыхнуть над белой шапкой Ветреной горы, слегка уже окрашенной розовым светом.
   Наступал знаменательный, незабываемый для Петрарки день. Много лет назад таким же апрельским утром он впервые увидел белокурую красавицу с черными глазами. Звали ее Лаура, он встретил ее в авиньонской церкви святой Клары. И этот же день двадцать один год спустя стал роковым: жизнь Лауры унесла беспощадная чума. Так, видно, угодно было Господу Вседержителю. Все эти годы Петрарка пламенно любил эту женщину, хотя она и была замужем, стала матерью одиннадцати детей, и вообще они виделись всего несколько раз, обменявшись лишь мимолетными взглядами. Он любил ее духовной любовью, почитая даму своего сердца образцом совершенства и чистоты, не смея и мечтать о греховном прикосновении.
   Древние говорили: всякая любовь начинается от взгляда. Но если любовь созерцателя восходит к его уму, то любовь человека чувственного стремится к осязанию. Любовь первого именуется божественной, второго - вульгарной. Одна вдохновляется Венерой небесной, другая - земной. Вот и Петрарку не раз попрекали земной природой его чувства к Лауре, убеждали, что, если он мог любить только то, что является его взору, значит, он любил тело. Что мог он ответить на это? Только то, что все зависело от целомудрия его возлюбленной. Она осталась неприступной и твердой, как алмаз, и ничто, даже гимны в ее честь, им сочиненные, которые, несомненно, были ей известны и услаждали самолюбие, не поколебали ее женской чести. Так он познал, что любовь есть лютейшая из страстей и что всех несчастней тот, которого не любят. Не это ли и побуждало его к странствиям, ибо перемена мест, следуя Овидиеву рецепту, помогает исцелиться от сердечного недуга. Увы, и странствия не излечили его. Где бы он ни был, куда бы ни заносила судьба, всюду его преследовал лик возлюбленной.
   Тогда он решил испытать еще один стародавний рецепт. Отвратить душу от любви помогает новое увлечение. Он не остался анахоретом, напротив, каялся в своей чувственности, которую с молодых лет стремился побороть. Пожалуй, впервые он испытал влюбленность еще до встречи с Лаурой, в те годы, когда учился в Болонском университете. Там он пленился Новеллой д'Андреа, преподававшей юриспруденцию, - не только образованнейшей для своего времени, но и столь прекрасной женщиной, что ей приходилось читать лекции, укрывшись за ширмой, дабы не отвлекать внимания школяров. Случалось ему влюбляться и потом. Как-то из желания увидеть мир и в порыве молодого задора он добрался до берегов Рейна и попал в Кёльн. Город очаровал его не столько великолепным, хоть и незавершенным собором, сколько своими женщинами. Тут мог влюбиться всякий, у кого сердце оставалось еще свободным. И он готов был бы найти среди этого роскошного цветника свою даму сердца, если бы оно уже не принадлежало другой. Чувство к Лауре, далекое от земных вожделений, вдохновило его на создание свыше трехсот сонетов - своеобразного дневника любви.
   За любовь к лесам и уединению Петрарку прозвали Сильваном - божеством, чем-то похожим на мифического Пана. Он и впрямь походил на него не только образом жизни, но и всем своим видом, и простым крестьянским облачением - он носил грубый шерстяной плащ с капюшоном.
   Сегодня, правда, ему придется нарушить свое одиночество. Из Авиньона должен приехать мастер Гвидо. Петрарка ждет его с нетерпением - некоторое время назад он заказал ему камею из облачного агата. Петрарка знал толк в старинном искусстве глиптики - резьбе по цветным минералам, одном из древнейших ремесел, известных человеку. Он собрал целую коллекцию античных гемм - этим увлекались тогда многие. В ней были прекрасные миниатюры с врезанным изображением - инталии и с выпуклым - камеи.
   Когда-то эти геммы украшали вельмож, их носили на поясе и запястьях, в виде перстней - они служили личными печатями. На некоторых имелись надписи и эмблемы. Их почитали как амулеты и талисманы и наделяли сверхъестественной силой, ибо верили в чудодейственные свойства камней. Петрарка читал об этом в древнем трактате и суеверно полагал, что эти свойства связаны с астрологией и магией. Верил, что геммы способны оградить от несчастья и уберечь от дурного глаза, принести удачу и богатство, помочь приворожить красавицу и сохранить любовь.
   Недавно Петрарке досталась великолепная древняя гемма, которую принес ему сосед-крестьянин. Он нашел ее на своем винограднике. Петрарка сразу определил, что это камея из редко встречающегося гелиотропа - зеленого камня с красными, словно брызги крови, крапинками. Когда же промыл находку и рассмотрел изображение, его охватил еще больший восторг. Искусный мастер вырезал Амура и Психею, навсегда соединившихся в поцелуе. Настоящий шедевр! Именно тогда у него родилась мысль заказать камею с портретом Лауры - она стала бы его талисманом. Он будет носить камею, никогда с ней не расставаясь. Недосягаемая и далекая при жизни, его возлюбленная отныне навсегда пребудет с ним.
  
  Петрарка шел вдоль берега Copra туда, где поток, низвергаясь с огромной высоты из пещеры, несется меж отвесных скал, словно спешит на свидание со своей старшей сестрой Роной. Дорога хорошо знакома: чуть ли не ежедневно совершает он по ней прогулку. Иногда, минуя тутовую рощу, поднимается дальше по лесистому склону в гору, туда, где в вышине на скалистом обрыве громоздится замок его друга епископа Кавайонского. Этот знаток литературы и ценитель древностей, пожалуй, единственный человек в округе, с кем он поддерживает знакомство. Беседы с ним всегда милы его сердцу и разуму.
   Из камышей неожиданно появилась цапля. Она давно жила здесь, видно прельстившись богатой охотой. Важно ступая, направилась по каменистому дну на середину потока, застыла, высматривая добычу. Не подозревая об опасности, в солнечных лучах, окрасивших воду в золотистый цвет, резвилась форель. Вспугнутая всплесками, с камней поднялась стайка чибисов и скрылась за оливковыми деревьями.
   По коротенькому мостику Петрарка перешел поток и вышел к тенистой лужайке около естественного каменного навеса в скале. Это было его любимое место, где он, скрываясь от палящего солнца, часто проводил дневные часы. Здесь ему хорошо думалось, гений места подстегивал воображение, возжигая жажду творчества.
   Вспомнилось, как однажды, утомленный прогулкой, он заснул под навесом. Во сне, как наяву, явилась ему Лаура. На ней было голубое платье. Золотые волосы схвачены алой лентой, над продолговатыми, словно оливки, глазами взметнулись брови, губы окрашены в коралловый цвет, на щеках играет свет утренней зари. Она плавно ступала, будто парила в воздухе, протягивая к нему узкие ладони белых, как лилии, рук.
   Уста ее разверзлись и произнесли слова, которые он так мечтал услышать. Лаура призналась, что любила его, но избегала встреч с ним ради общего их спасения.
  
  Пробудившись, он сочинил тогда строки:
  Следя с небес за мной, осиротелым,
  Она себя являет нежным другом,
  Вздыхая обо мне со мною вместе...
  
  Увы, в земной жизни ему не суждено больше увидеться с Лаурой. И он задается вопросом, можно ли избежать разлуки, когда один из любящих остается в бренном мире, а другой возносится в царство небесное? Как сделать так, чтобы память о любимой, взятой Богом, вечно пребывала в сознании твоем? Верная Артемизия, жена карийского царя, страстно его любившая, избрала для этого более чем странный способ. Дабы и после смерти супруг всегда пребывал с ней, она, сумасбродная в своей страсти, превратила тело умершего в порошок и, растворив в воде, выпила этот варварский напиток. Иные, не желавшие и после смерти возлюбленного расставаться с ним, предпочитали уйти вслед - кончали самоубийством. Вот и его только там, за гробом, когда окончит он свой земной путь, может ждать свидание с любимой...
   Петрарка возвел взор к горизонту, где вдали, словно стены гигантского замка, возвышались зубцы горной гряды. Ему подумалось: прав Цицерон, утверждая, что нам придется умереть, но неизвестно, придется ли умереть уже сегодня, и нет никого, как бы молод он ни был, кто мог бы быть уверен, что проживет до вечера.
   В самом деле, разве всякий день, восходящий для смертного, не есть либо его последний день, либо очень близкий к последнему?
   Тем сладостнее было ему вспоминать о былом. Память постоянно возвращала в прошлое, напоминала о минувшем.
   Перед мысленным взором вереницей проходили люди и города, всплывали физиономии недругов, лица друзей и тонкий профиль той, единственной, которую встретил в то далекое раннее апрельское утро у портала авиньонской церкви, и в сердце его, как от искры, вспыхнул пожар.
   Странно слышать, когда некоторые, даже кое-кто из его друзей, сомневаются в том, что Лаура была женщиной во плоти. Она, мол, порождение его пылкого воображения, и имя ее он придумал, как, впрочем, и стихи, - они всего лишь выдумка, и вздохи, запечатленные в них, притворны.
   Чтобы убедиться в обратном, достаточно заглянуть в пергаментный кодекс Вергилия, неизменный спутник странствий Петрарки. Много лет служит он ему чем-то вроде записной книжки. На полях заметки о прочитанных книгах, кое-какие даты, наблюдения и размышления. Но главное - на обороте первой страницы: эта запись, этот документ сердца и останется самым достоверным свидетельством, что тогда-то и там-то он, Петрарка, впервые встретил донну Лауру де Нов, славную своими добродетелями и воспетую им в стихах.
   Все это походит на историю о Беатриче. Ей тоже отказывали в реальном бытии. А между тем, как утверждает его друг Боккаччо, любовь Данте была вполне земной страстью. Боккаччо назвал даже ее имя - Портинари. Впоследствии она стала женой Симона де Барди и скончалась двадцати пяти лет от роду. Точно так же скептики потомки могут отказать и самому Боккаччо в том, что и он в своих творениях изобразил вполне реальную женщину - принцессу Марию, дочь короля Роберта Анжуйского. Следы этой страсти не трудно обнаружить в его книгах, где она воспета под именем Фьямметты.
  
  Что касается его Лауры, то сомневающимся в ее реальности он может показать ее портрет. В свое время его нарисовал Симоне Мартини из Сиены - художник при авиньонской курии.
  
  Нам этот лик прекрасный говорит,
  Что на Земле - небес она жилица,
  Тех лучших мест, где плотью дух не скрыт,
  И что такой портрет не мог родиться,
  Когда Художник с неземных орбит
  Сошел сюда - на смертных жен дивиться.
  
  Злая Парка - богиня судьбы - безжалостно прервала нить ее жизни и осудила поэта пережить ту, в чьих чертах сиял отблеск божественной красоты. Все проходит: "Сегодня утром я был ребенком, и вот я уже старик". Ему говорят, когда читают его сонеты на смерть Лауры, что стыдно слыть влюбленным стариком. Оставь, мол, ребяческий вздор, погаси юношеское пламя, перестань вечно скорбеть об ушедшей. Чужая смерть не даст бессмертия. Больше размышляй о собственной смерти и помни о своей седине. Беги сладостно-горьких воспоминаний, ибо нет ничего мучительнее, чем сожаление о былой любви.
   Да, как и все, он путник в этом бренном мире, но жизнь прожил не напрасно, хотя дорога была длинной и крутой, однако все же привела в Рим в парадный зал сената на Капитолийском холме. В пасхальный, похожий на этот апрельский день под звуки трубы и ликующие возгласы его, облаченного в пурпурную мантию, подаренную королем Робертом со своего плеча, увенчали лавровым венком, воздав почести первому поэту. Выходит, не зря проводил он ночи при свече, изнуряя тело и напрягая зрение, и без того никудышное. Для него постоянный труд и напряженное усилие - все равно, что питание для души.
  
  ...Время шло к полудню, солнце уже сильно припекало, форель в реке давно угомонилась, и цапля исчезла в камышах.
   Пора было возвращаться, тем более что наступало время обеда, и вот-вот должен был пожаловать гость.
  Мастер Гвидо был невысоким, смуглым, немолодым человеком и, как все провансальцы, живым и разговорчивым, с острым взглядом умных глаз, проникавшим внутрь собеседника, словно алмазное сверло, которым он обрабатывал камни.
   На нем была простая, грубой вязки, плотно облегавшая грудь и плечи синяя кофта, какие носили еще деды, поверх нее доходивший до колен белый сюрко без рукавов с разрезами по бокам и великолепной застежкой-аграфом из аметиста у ворота.
   Человек многоопытный в обращении с клиентами, среди которых преобладали люди состоятельные, мастер Гвидо не торопился перейти к делу. Поначалу справился о здоровье синьора Франческо.
   В свою очередь Петрарка осведомился, как прошла дорога: ведь гостю пришлось проделать верхом довольно долгий путь. На вопрос, что творится в Авиньоне - этом новоявленном центре христианского мира, тот рассказал о кое-каких событиях последнего времени, о том, что по-прежнему эта папская столица полна купцов и торговцев, улицы кишат всякого рода заезжим людом, искателями легкой добычи и теплых местечек. Как и раньше, повсюду слышна разноязычная речь, мелькают заморские одежды, паломники, нищие в рубище, монахи в черных и коричневых рясах, вельможи в парче и шелке.
   Петрарка полюбопытствовал, как идут дела у всем известного золотых дел мастера Энрико, к которому ему самому не раз приходилось обращаться. Здоров ли гравер Джованни? Не встречал ли гость ученого монаха Варлаама, преподававшего ему когда-то греческий язык? И как поживает другой монах, Леонтий, известный переводами на латинский язык трудов Гомера?
   Не удержался, чтобы не спросить, что нового в приходе святого Петра, у его соотечественников, населявших тот квартал, где жил и он сам. Существует ли еще постоялый двор "Под тремя столбами"? Сохранился ли обычай устраивать регаты на Роне и танцуют ли все еще развеселые горожане на мосту святого Бенезета?
   Вопросов был слишком много. Мастер Гвидо даже несколько смешался и не на все смог дать ответ.
   Служанка подала хлеб, рыбу, пойманную в Сорге и приготовленную на вертеле, поставила на стол орехи.
  Как бы оправдываясь за столь скромное угощение, Петрарка заметил, что умеренность в пище - путь к здоровью. Лишнее все неполезно. И в шутку процитировал: "...высший закон медицины - диету блюсти неуклонно".
   Когда покончили с рыбой, Петрарка, указывая на блюдо с орехами, вновь вспомнил строку: "Съешь после рыбы орех..." Оба рассмеялись.
   - Я вижу, маэстро большой поклонник Салернского кодекса? - спросил мастер Гвидо, расправляясь с орехом.
   - Не скрою, иногда почитываю его и соглашаюсь в том, что касается воздержания в пище и вреда праздности. Всяким лекарям-шарлатанам, как и разным алхимикам, которых развелось, как уток в заводях, я не верю, - сердито сказал Петрарка. - Алхимики уверяют, что эликсир мудрецов может сохранить телесное здоровье. Но пока что никто еще не видел этой их панацеи, этого, как они говорят, философского камня.
  
   - С его помощью можно превращать в золото другие металлы и создавать драгоценные камни. Мне бы такой не помешал, - мечтательно произнес резчик и глубоко вздохнул.
   - Трудно поверить, - мрачно заметил Петрарка. - Что касается природных камней и их свойств, то это всеми признано. Один эскулап посоветовал мне носить гемму из яшмы, чтобы предостеречь от колик, и, представь, помогло.
   - В старину верили, что геммы предохраняли от недугов, - согласился мастер. - Важно правильно избрать камень, сделать нужное изображение или надпись-заклинание.
   - Скорее всего, это сказки, однако не лишенные доли истины. У Платона есть рассказ о том, как лидийский пастух по имени Гигес с помощью найденного в пещере волшебного перстня в виде геммы, делавшего его владельца невидимым, получил царский трон.
   - А я на каком-то лапидарии прочитал, будто есть камень, называемый аргюдофюлаксом. Если его поместить на пороге дома, то он послужит лучше всякой сторожевой собаки. Стоит ворам подойти к дверям, как он, словно труба, начинает подавать сигнал.
   - Возможно, и так, хотя Плиний и называет все это измышлениями магов.
  Преамбула явно затянулась, и мастер Гвидо понял, что пора вспомнить о цели своего приезда. Он достал из кожаного кошелька, прикрепленного к поясу, небольшую коробочку и, открыв ее, протянул Петрарке.
  На фоне черного бархата выделялся силуэт Лауры, вырезанный из облачного агата.
   "Господи, - подумал Петрарка, - какая красота! Будто живая, теперь сама Лета бессильна отнять ее у меня..."
   Резчик, довольный произведенным эффектом, не без самодовольства заметил, что старался следовать описанию внешнего облика дамы - того облика, каким его нарисовал сам Петрарка. И, словно угадывая намерение заказчика, добавил:
   - Если синьор хочет, чтобы эта камея служила ему талисманом, то носить ее следует на груди.
  Вместо ответа Петрарка рассказал легенду, которую ему довелось как-то услышать в Ахене. Это было предание о любви императора Карла Великого и чудодейственной силе геммы.
  
   - Любовь его к женщине, чье имя история не сохранила, была столь сильной, что он забросил дела правления и ни в чем не находил покоя, кроме как в ее объятиях. Ни мольбы близких, ни увещевания советников - ничто не помогало, пока эту женщину не унесла скоропостижная смерть.
   Однако напрасно радовались подданные. Страсть императора не утихала и перешла на безжизненный труп. Пренебрегая неотложными государственными делами, он льнул в холодной постели к желанному телу, звал подругу, словно она еще дышала и могла ответить, шептал ей ласковые слова, рыдал над нею.
  
  Что было делать? Как помочь государю и спасти империю?
  
   В то время был при дворе один первосвященник, человек, известный святостью и знаниями. Он обратился к Богу с молитвой, уповая на его милость.
   После многих дней самозабвенных молений его посетило дивное чудо. С неба раздался голос: "Под языком усопшей таится причина царского неистовства!"
   Священник тайком проник в помещение, где лежало тело, и вложил перст в мертвые уста.
   Под оцепенелым языком обнаружил он гемму в виде крошечного колечка. Не раздумывая, первосвященник утопил его в ближнем болоте.
   Когда Карл вошел, перед ним лежал иссохший труп. Потрясенный, он велел унести его и похоронить.
   Но волшебное свойство геммы продолжало действовать.
   Император поселился на берегу болота, с наслаждением пил из него воду и в конце перенес сюда свою столицу. Посреди болота построил дворец с храмом, чтобы никакие дела больше не отвлекали его отсюда. Там он и был похоронен, - закончил Петрарка свой рассказ.
   Зазвонили к вечерне. Спохватившись, мастер Гвидо поднялся - надо было спешить в обратный путь. Поблагодарив за угощение и золотые дукаты, полученные за работу, он отправился по авиньонской дороге.
   Быстро смеркалось. Петрарка зажег свечу. На столе перед ним лежала камея. Профиль Лауры из облачного агата, освещенный мерцающим огнем, словно светился изнутри каким-то неземным, волшебным светом.
   Любуясь, он думал о том, что любовь, как справедливо заметил Платон, есть желание красоты. Это - primum movens мироздания, то есть первый движущий принцип. Разве не об этом говорит наставник мудрости Боэций, утверждая, что любовь правит землею и морем и даже небом высоким. И не повторил ли века спустя эти слова Данте, сказав, что любовь движет солнце и светила. Но если любовь составляет сущность мира, то красота - его облик.
   Мы славим мастерство рук, созидающих прекрасное. И наслаждаемся красотой геммы, то есть трудом мастера. При этом надо только помнить, что от красоты чувственных вещей следует восходить к красоте нашего духа и восхищаться источником, породившим ее.
   В его любви никогда не было ничего постыдного, ничего непристойного, кроме разве что ее чрезмерности. И слова песнопения - "вся ты прекрасна, возлюбленная моя", - всегда толковал в отношении души. Предпочесть красоте души чувственную красоту, наслаждение ею значило бы злоупотребить достоинством любви.
   Петрарка тщательно выбрал еще не отточенное гусиное перо. Перочинным ножиком срезал его, как полагалось, наискось, затем расщепил кончик, чтобы лучше удерживались чернила, и, осторожно обмакнув во флакон с черной, приготовленной из чернильных орешков влагой, начал выводить буквы особо полюбившимся ему начертанием. Он обучился ему у выдающихся писцов в монастырском скриптории еще в бытность свою в Болонье.
   На желтый лист ложились ровные, круглые, с едва заметным наклоном вправо буквы. Он писал, будто произносил слова молитвы, вознося хвалу Всевышнему за то, что послал ему средь тысяч женщин одну-единственную, ставшую его вечной возлюбленной.
  
  Благословляю день, минуту, доли
  Минуты, время года, месяц, год,
  И место, и придел чудесный тот,
  Где светлый взгляд обрек меня неволе.
  Благословляю сладость первой боли,
  И стрел целенаправленный полет,
  И лук, что эти стрелы в сердце шлет,
  Искусного стрелка послушен воле.
  Благословляю имя из имен
  И голос мой, дрожавший от волненья,
  Когда к любимой обращался он.
  Благословляю все мои творенья
  Во славу ей, и каждый вздох, и стон,
  И помыслы мои - ее владенья.
  
   Автор: Роман Белоусов
  Исходный текст: кн. "Самые знаменитые влюбленные", с.39-52.
  
   Лаура де Нов, в супружестве де Сад
  
  
  
  Поздний портрет Лауры, с надписью "Лаура Сад Авиньонка, знаменитая муза Петрарки"
  Хотя вопрос о том, была ли Лаура, которую любил Петрарка, реальной личностью, окончательно не решен, из нескольких исторических Лаур, предлагаемых в кандидатки, наиболее распространённым является отождествление с дамой из семьи де Нов. Реальная, по утверждению семьи, обнаружившей эту женщину в своей родословной, Лаура де Нов (прованский вариант её имени - Лор) была супругой графа Гуго II де Сада, предка маркиза де Сада. Соответствие данной исторической личности персонажу лирики Петрарки окончательно до сих пор не доказано.
  
  
  
  Церковь братьев-миноритов. Место захоронения Лауры
  
  Лаура де Нов была дочерью рыцаря Одибера де Нов, сына Павла, и его жены Эрмессенды де Реал. В семье было ещё двое детей - сын Жан и младшая сестра Маргарита. Одибер де Нов умер около 1320 года, оставив Лауре значительное приданое в 6000 турских ливров. Вышла замуж в возрасте 15 лет 16 января 1325 года, брачный контракт подписан нотариусом Раймоном Фогассе. В браке она родила 11 детей. Известно, что Лаура, под влиянием своей тетки Эньенетты Гантельми де Романиль, заинтересовалась литературой и была участницей авиньонского "Двора любви", организованного графиней Этьенеттой Прованской и виконтессой Алази Авиньонской.
  Будучи женой де Сада, Лаура похоронена была, скорее всего, в семейной капелле этого рода - Chapelle des Cordeliers (ул. Красильщиков - rue des Teinturiers) - часовне Святого креста, расположенном при церкви братьев миноритов. Лионский гуманист и поэт Морис Сэв указывал, что в 1532 году он видел там надгробный камень, украшенный фамильным гербом с "двумя переплетёнными лавровыми ветвями над крестом и геральдической розой". Вскрыв могилу, он обнаружил там свинцовую коробку, в которой находилась медаль, изображающая женщину, раздирающую себе грудь, и сонет Петрарки. Несколько месяцев спустя, в августе 1533 года король Франциск I также посетил эту могилу, находился в часовне несколько часов и написал стихи, которые оставались над её могилой.
  Через 7 месяцев после смерти Лауры её муж женился на Верден де Трантливр, родившей ему ещё шестерых детей. Маркиз де Сад считается потомком Лауры через её сына Гуго III.
  
  
  
  Замок Ла-Косте, ныне разрушенный - фамильное владение де Садов и вероятное нынешнее пристанище останков Лауры де Нов.
  Семья де Садов довольно серьёзно занималась образом Лауры, иметь которую в предках было бы большой честью, искала её могилу и заказывала портреты. Биограф знаменитого маркиза пишет об этом: "В вопросе, действительно ли Лаура де Сад являлась Лаурой Петрарки, не обошлось без дебатов, хотя семья Садов никогда не сомневалась в этом. Дядя маркиза аббат де Сад, друг и корреспондент Вольтера, посвятил себя изучению жизни своей предшественницы и её поклонника. Результатом его литературного энтузиазма стали "Мемуары из жизни Франческо Петрарки", увидевшие свет в 1764-1767 году. Маркиз де Сад, утешением которому в его длительном заточении служили явления Лауры во сне, испытывал к ней аналогичную преданность. В 1792 году, когда повстанцы разрушили церковь в Авиньоне, он сумел распорядиться, чтобы ее останки перенесли к месту успокоения под замком в Ла-Косте".
  
   ЯКОВ ПОЛОНСКИЙ
  
  
  
  
  Яков Полонский 1856 г.
  
  
  "В своих стихотворениях поэт часто рассказывает о страдании и сострадании, о жертвах и ласке, о безвременной, грустной смерти. Склоняется сестра милосердия над раненым и, новая самаритянка, в темноте барака надевает на него снятую с себя рубашку. Старая, ослепшая няня принимает и пестует своего утомленного питомца, когда он через тридцать лет вернулся домой:
  
   И когда я лег вздремнуть,
   Ты пришла меня разуть,
   Как дитя свое любимое, -
   Старика, в гнездо родимое
   Воротившегося,
   Истомившегося.
  
   Натурщица в мастерской художника находит убежище от голода, и вот она вся озарена бесстыдным светом; ей "не стыдно, не обидно - только так, порой завидно", отчего она не бездушный, в хлебе не нуждающийся манекен.
   Но нет бездушия там, где есть душа поэта, и ему, вдохновенному, когда равнодушны люди, самые камни вещают свое отзывное "аминь".
   Существенно для Полонского и то, что теплоту и сердечность он вносит и в свою эротику. Если тебя, девушку с русою головкой, спросят, "с кем была ты, отвечай, что с братом". И не будет обмана в этом трогательном ответе, потому что для нашего задушевного художника братское - это главное и в любовном свидании; возлюбленная прежде всего - сестра. Когда "юноша-поэт", Надсон, "прилег и опочил среди цветущих гор и вилл", старый Полонский послал стихи на его раннюю могилу, и в них он сказал, что голос Надсона с нервной дрожью был подслушан женскою душою как голос брата. Оттого наш поэт, брат девочки и девушки, много ласки и внимания отдает любви отроческой, и в ряде пленительных стихотворений мы видим пред собою влюбленных детей.
  
   Как они наивны
   И как робки были
   В дни, когда друг друга
   Пламенно любили!
  
   Он замечает в любви скорее не розы, а ландыши, те ранние, благоуханные, моменты ее, когда "почти детьми ухабистой тропинкой мы бегали в березовый лесок, блаженная слеза скользила вдоль щеки, и там, где локоны плеча ее касались, мои уста касались иногда". Всей России знакомая затворница, в одной знакомой улице, бледная, с распущенной косой, твердит ему речи детские. Ему близка девичья душа, и он участливо слушает наивную жалобу подростка - этой девочки, которая плачет втихомолку и по секрету от мамы рассказывает Полонскому, что она любит одного студента, хочет ему понравиться распущенной косою, венком из васильков, по сырой траве ходит в сад рвать ему любимые цветы, а он -
  
   По-прежнему он холоден и тих,
   По-прежнему сидит да книги все читает, -
   Как будто хуже я его несносных книг!..
  
   Или в глуши для кого расцвела, для чего развилась эта девушка с лазурными глазами? Нет отзвука на смутное волнение любви, которая проснулась в ее затрепетавшем сердце, и, одинокая, грустная, подходит она к окну и долго смотрит в "безответную даль".
  
   Что звенит там вдали, - и звенит и зовет?
   И зачем там, в степи, пыль столбами встает?
   И зачем та река широко разлилась?
   Оттого ль разлилась, что весна началась?
   ...........................................
  
   Не природа ли тайно с душой говорит?
   Сердце ль просит любви и без раны болит?
   И на грудь тихо падают слезы из глаз...
   Для кого расцвела? Для чего развилась?
  
   Позвала девушку природа, кличет ее весна, но никто не зовет ее в человеческой глуши".
  
  Источник: Из книги: Силуэты русских писателей
   Айхенвальд Юлий Исаевич (bmn@lib.ru
  
   МУЗЫ ЯКОВА ПОЛОНСКОГО
  
  Евгения Сатина
  
  Одним из друзей Якова Полонского был студент Медико-хирургической академии Малич.
   "Он мне нравился и не раз увлекал меня своими рассказами, - вспоминает Полонский. - Раз он описал мне такими красками девушку Евгению Сатину, что я заочно в нее влюбился и ожидал ее приезда из деревни". Наконец она появилась в Москве. Полонский увидел ее и в самом деле почувствовал себя влюбленным. Но познакомиться с ней долго не решался.
   Тогда же он сочинил такие стихи:
  
   Пришли и стали тени ночи
   На страже у моих дверей!
   Смелей глядит мне прямо в очи
   Глубокий мрак ее очей...
  
  
  
  Евгения Сатина
  
  Увидеть Евгению Полонскому долго не удавалось - она уезжала в имение родителей. Но вот на масленице он узнал от Малича, что она воротилась в Москву. Новая встреча с ней так его взволновала, что он принялся вести дневник - изливать в нем душу.
  
   "Прошли унылые недели - я не видел ее, а мог бы видеть в церкви [Рождественского монастыря] каждое воскресное утро... Каждый удар колокола ударял в грудь мою, и во мне совершалась ужасная борьба - идти или не идти?..
   И вот, наконец, чувство заговорило сильнее и повлекло меня за собою... Что-то будет?..
   Робко, едва преодолевая страшное волнение, вошел я в монастырь - искал глазами ту, для которой пришел...
   Обедня кончилась - народ зашевелился - и о, боже! Она и мать... И вот они прошли мимо. Поравнявшись со мною, Евгения устремила на меня глубокий вопрошающий взгляд. В этом взгляде была вся душа ее - мое лицо, мои глаза отвечали ей тем же...
   И вот каждое воскресенье я встречаюсь с ней в храме..."
   Перед самой пасхой ему передали письмецо от Малича:
   "...Я нынче для тебя сделал все, что только может сделать дружба высокая, чистая, я улучил время, говорил с Евгенией наедине; каким образом? Это после ты узнаешь, я ей сказал все со стороны твоей, я обещался в воскресенье передать ей твое послание..."
   Полонский уже приготовил письмо, но теперь решил передать его сам.
   "Наступила ночь Светлого воскресенья, - рассказывал он далее в дневнике. - ...С первым звоном на Ивановской колокольне я пошел в Рождественский монастырь. Ночь была ясной, но холодной, ветер прохватывал до костей. Вслед за мной вошла она со своим семейством... Записки отдать ей не мог".
   И наступило утро - с колокольным перезвоном по всей Москве.
   "В воскресенье вошел в церковь, - записывал он в дневнике. - ...Евгения стояла от нас в нескольких шагах у витой чугунной лестницы... Глаза матери следили за каждым взглядом моим. Или оттого, что мать узнала, что я беден, а если б я был богат, меня бы не встречали таким взглядом... Я не мог вынести, я повернулся и вышел...
   Я пришел домой, написал письмо ее матери, где признался ей в любви к ее дочери и просил у нее за это прощения, - и обещал никогда не беспокоить ее своим присутствием".
   Но письмо это не отослал. Рука дрогнула.
   Май близился к концу, в университете начались экзамены, но до экзаменов ли было ему...
   "Гуляя по Тверскому бульвару, она не обращает на меня почти никакого внимания. Однажды я встретился там с Уманцем [тоже студентом университета] и еще с каким-то из его знакомых, я прошел в трех шагах от нее, и она меня не заметила. Оставив моих товарищей, я воротился и пошел за нею следом - я прошел два бульвара, и она ни разу не оглянулась. Переходя Тверскую площадь, она увидела меня и побледнела, самая походка ее изменилась, она стала оборачиваться. На Тверском бульваре она остановилась разговаривать со знакомыми, я должен был пройти мимо... Я положил руку на сердце... оно страшно билось.
   Со мной встретился Чаадаев - мы сели на скамейку и стали разговаривать. Из одного дома высунулись из окошка два работника и распевали песни во все горло. "Что это значит? - говорил Чаадаев. - Что за непонятный такой русский народ - для чего он поет, когда никто и не слушает, когда все проходят мимо, не обращая никакого внимания, - и что за равнодушная такая публика, которая и не думает об них". Я сказал, что они поют для того только, что им весело петь, - Чаадаеву не понравилось мое замечание. "Совсем не то", - продолжал он, однако я не помню, что он говорил мне, я даже не в состоянии был его слушать... Долго сидели мы на скамейке. Я ждал... не пройдет ли она... но ее уже не было на бульваре.
   Экзамены мои идут дурно, признаться... я столько же о них думаю, сколько о резолюциях китайского императора.
  
   26 мая
  
   Вечером я был на Тверском бульваре - народу было множество...
   Потом увидел ее на террасе ее дома и бросил ей записку.
  Евгения Сатина уехала из города на несколько месяцев. Вернулась только в январе. Сохранилась черновая записка Полонского к ней: "Вы здесь! Я опять могу видеть Вас..."
   Сохранилось и черновое письмо его, написанное несколько позже: "Боже, я готов за один поцелуй Ваш отдать половину жизни моей... Вдруг слышу, что другой, не любя Вас, не страдая, даже не думая о Вас... говорят, что даром пользуется тем правом, за которое я готов платить так дорого".
   Этим другим оказался его приятель Михаил Кублицкий.
   В бумагах Кублицкого уцелело письмо, которое потом попало к Полонскому, - не знаем только, когда именно.
   "Хотя целою жизнью не изгладится из души моей воспоминание про вчерашнюю сцену, - писала Кублицкому Евгения Сатина, - хоть тяжело и больно мне, и моя гордость страдает больше Вашей, но я хочу доказать, что и публичной потерянной женщине доступны иногда чувства благородные. Я не буду злопамятною, приду к Вам, но я буду у Вас, как у человека любимого, как у человека, которого я любила, может быть, в первый раз в жизни истинно и который втоптал меня в грязь..."
   И была у нее встреча с Полонским - еще одна, он рассказал о ней стихами:
  
   Вчера мы встретились; она остановилась -
   Я также - мы в глаза друг другу посмотрели.
   О боже, как она с тех пор переменилась:
   В глазах потух огонь и щеки побледнели.
  
   И долго на нее глядел я молча строго -
   Мне руку протянув, бедняжка улыбнулась;
   Я говорить хотел - она же ради Бога
   Велела мне молчать, и тут же отвернулась,
  
   И брови сдвинула, и выдернула руку,
   И молвила: "Прощайте, до свиданья".
   А я хотел сказать: "На вечную разлуку
   Прощай, погибшее, но милое созданье".
  
   Выражение "погибшее, но милое созданье" он заимствовал из пушкинского "Пира во время чумы".
  
   Потом они расстались на много лет. И только в 1861 году Полонский получил неожиданное письмо от Евгении Сатиной, - почему она вспомнила о нем? Сколько лет ее не встречал...
   "Вас удивит, что я теперь вздумала писать к Вам, но я давно добивалась Вашего адреса, и никто не мог мне его сообщить, на днях же, читая "Время", мне пришло в голову адресовать Вам письмо в редакцию этого журнала, вероятно, там знают, где Вы живете... Я теперь человек совершенно самостоятельный и живу совершенно одна.
   ...Пожалуйста, не смейтесь надо мною, что я вздумала писать к Вам, поверьте, прежних глупостей у меня давно и в голове уже нету, и я не только самостоятельный, но и положительный человек, пишу же я к Вам, как к хорошему старому знакомому, ежели же не хотите отвечать мне, то пришлите это письмо назад Евгении С.
   Адрес мой: в Москве, близ Арбата, у Успения на Могильцах, в доме Букина.
   P. S. Может быть, Вам покажется странным, что я живу на квартире и не в моем доме на Рождественском бульваре, но я уже шестой год не живу там, т. е. с кончины маменьки, отец же женился на другой..."
   Полонский это письмо не вернул ей, так что, видимо, ответил. Он, конечно, все вспомнил, но теперь, вероятнее всего, пожалел эту женщину и мягко, без обидных или резких слов, написал ей, что былого не воскресить...
  
  СОНЯ КОРИЗНА
  
  В 1844 году самым притягательным для молодого поэта домом в Москве был дом знакомого доктора Постникова. В этом доме поселилась родственница доктора Мария Михайловна Полонская (с Яковом Полонским она и муж ее оказались лишь однофамильцами, никак не в родстве). К ней постоянно приходила младшая сестра ее Соня Коризна, красивая белокурая девушка. Ей было семнадцать лет.
   "Страстная, недюжинная по уму и насмешливо остроумная, - вспоминает Полонский, - она всю массу своих поклонников раз при мне назвала своим зверинцем. "А если так, - заметил я, - я никогда не буду в их числе, уверяю вас..." Помню летние лунные ночи, когда в саду оставались мы вдвоем; она говорила со мной так загадочно и, не упоминая ни словом о любви, дразнила меня одними намеками. Помню, как однажды ночью в густой тени деревьев я зажег спичку, будто бы для того, чтобы закурить сигару, а на самом деле, чтобы на миг осветить лицо ее, всех и каждого поражающее красотой".
   "Влюбленный без памяти, при ней я притворялся холодным", - признавался он потом. "Увлечь девушку было не в моих правилах, а жениться я не мог, так как и она была бедна, и я был беден... Я еще не служил и не желал служить... Да и мог ли я думать о женитьбе, когда, вышедши из университета и нуждаясь в партикулярном платье, я вынужден был продать золотые часы свои, полученные мною в дар в то время, когда я был еще в шестом классе гимназии".
   Друг его Игнатий Уманец предостерегал его от женитьбы "или от такого шага, от которого оставался бы один шаг до брака", и советовал уехать в Одессу. В одесской таможне служил старший брат Игнатия, Александр, сейчас он был в Москве, собирался в ближайшие дни возвращаться в Одессу и выражал готовность быть попутчиком Полонскому.
   Полонский - в смятении - согласился, решил покинуть Москву.
   И вот, когда Соня узнала, что он уезжает, она передала ему письмо, глубоко его поразившее: "Когда бы судьба не разлучала нас в эту минуту, я бы не стала писать к вам... Но теперь - чего бояться? Завтра или послезавтра я вас больше не увижу; взгляд ваш не встретится с моим взглядом, и вы не прочтете в нем более того, что теперь прочтете на этих страницах... Там, далеко, вы, может быть, забудете меня - мы расстаемся надолго, - я попытаюсь забыть вас, но чувствую, что это будет нелегко и невозможно. Прощайте".
   День отъезда в Одессу был уже назначен.
   Полонский уехал - он просто бежал от своей любви.
  
  1845 г Хлопотами друзей в Одессе издан был новый сборник стихов Полонского, озаглавленный просто "Стихотворения 1845 года".
   Книжку эту послал он - вместе с письмом - Соне Коризне и получил ответ.
   "Говорить ли вам о том, как приятно было получить письмо ваше?.. - писала она. - И вы говорите, что не ожидаете моего ответа? Вы сказали это, но не думали - не правда ли? Вы не думали, чтобы я могла не откликнуться на ваше приветствие, вам только хотелось показать мне, что вы не переменились, что вы точно так же холодно - недоверчивы, как были прежде... Благодарю вас за книгу ваших стихотворений, еще раз вижу, что вы не забыли меня".
   Конечно, он не забыл.
   По его письменной просьбе Золотарев еще в мае посетил в Москве дом доктора Постникова и познакомился там с хозяином и с сестрами Марией Полонской и Соней Коризна, "славною, милою и теперь обворожительною" - так отозвался о ней Золотарев. И рассказывал в письме: "Недавно с ними обеими пробродил я целый вечер в чаще сосновой Сокольнической рощи. Много вас поминали. Зверинцу, кажется, не суждено уменьшаться". Знал он со слов Полонского, что поклонников своих Соня называла зверинцем.
   В июле Золотарев прислал письмо: "Вчера виделся в Сокольниках с Софьей Михайловной и сообщил ей о приезде Вашем в Тифлис, она надула свои чудные румяные губки и отвечала мне: зачем вы утащили его так далеко? Я отвечал, что не я, не мы, а "могучий бог ведет его далёко!"
   Позднее Золотарев писал о ней: "С. М. Вас помнит и вспоминает не без особенного чувства. Не к ней ли относится последний стих Грузинки?"
   Стихотворение Полонского "Грузинка" было напечатано в начале августа в тифлисской газете "Кавказ". Кончалось оно так:
  
   Ее любовь - мираж среди пустынных
   Степей: не утоляет жажды в зной
   И не врачует ран старинных!
  
   Осенью Полонский послал Золотареву письмо, попросив показать это письмо Соне. Золотарев так и сделал. И, в свою очередь, попросил ее написать ответ.
   Ах, какое письмо получил от нее Полонский!
   "...Как живо сохранила я воспоминания о вас, как необходимо мне теперь верить в чувство вашей дружбы... Ваше письмо напомнило мне прошедшее, в котором я так полно жила душою, - тогда, как вы учили меня читать в моем сердце, анализировать мои мысли, учили не верить самой себе - а несмотря на то, я верила в то время... Два года прошло с тех пор - переменилась ли я за эти два года? Не могу или не смею отдать себе в этом отчета...
   О, приезжайте! Теперь как много бы я желала слышать от вас... Скажите, вы не забыли меня? Не забыли наших вечеров в саду и на красном диване? Нашей прогулки в Покровском? Не забыли того вечера, когда вам так хотелось уйти, а мне так хотелось, чтобы вы остались?"
  
   Нет, сейчас выехать из Тифлиса он не мог. Связан был службой, и денег на дальнюю поездку у него не было.
  
  Через год Софья вышла замуж и стала носить фамилию Дурново. В это время Полонский получил ещё одно письмо от Сони - теперь уже Софьи Михайловны Дурново - и взволнованно отвечал:
   "Я в сотый раз перечитываю письмо ваше и вижу, что на него отвечать никогда не поздно - но что отвечать? - что я помню все - что я уважаю вас - что видеть и слышать вас желал бы от всей души, от всего сердца - зачем? Я и сам не знаю. Много прожил с тех пор, как мы расстались... Из этого омута страстей и впечатлений, всего того, что мы называем жизнью, душа моя вынесла и до сих пор сохраняет свято образ ваш...
   Вы пишете, что стали женщиной довольно пустой и нелепой, я вам не верю - что вам за охота унижать себя. В вас был такой богатый запас всего истинно прекрасного и прекрасно женственного, что я не верю вам - не верю точно так же, как когда-то я не верил вашему сердцу - и не ошибаюсь точно так же, как я не ошибался за несколько дней до моего выезда из Москвы...
   Вы пишете, что во имя дружбы я многое могу простить, извинить вам. Боже мой! В чем вы виноваты? В чем я могу обвинять вас. Разве не довольно для меня и того, что вы меня помните. Я был прав, когда без цели, без плана ускакал из Москвы, чтобы только испытать себя, чтоб не обмануть и не обмануться. Вы были также правы, когда отдали ваше сердце другому. И всего лучше обратиться к настоящему - как вы поживаете, что делаете? Скучны или веселы? Пишите к вашему старому другу!"
   Она больше не написала ничего.
  
  ЕЛЕНА УСТЮЖСКАЯ
  
   В 1858 г. в Париже Яков Петрович знакомится с восемнадцатилетней дочерью псаломщика при русской православной церкви Еленой Васильевной Устюжской, которая вскоре стала его женой.
   Произошло это совершенно случайно.
   На одной из парижских улиц Полонский встретил одного приезжего из России, которого когда-то встречал в Женеве, - некоего Зборомирского. Зборомирский дал ему свой адрес.
   Полонский потом явился по этому адресу и, войдя в подъезд, намерен был подняться, как ему было сказано, на второй этаж. Но неожиданно увидел Зборомирского в раскрытой двери на первом этаже: оказалось, тут живет отставной офицер Шеншин.
   "Зборомирский позвал меня к Шеншиным, - рассказывал Полонский в письме к Марии Федоровне Штакеншнейдер, - рекомендовал меня, и мы уселись. Минут через десять приехали две девушки". Одна из них произвела на Полонского, по его словам, "невыразимо приятное впечатление. Прежде чем я успел порядком разглядеть ее, - рассказывал он в письме, - ее голос - ласковый и приветливый - как-то особенно отозвался во мне, как давно знакомый мне музыкальный мотив, который долго не лез в голову и вдруг пришел на память совершенно неожиданно. Меня удивило, что хозяин, т. е. Шеншин, непременно хотел, чтоб она заговорила с ним по-русски. - Все, что вам угодно, - отвечала она совершенно по-русски и ушла в другие двери к жене его. Меня удивило, что не говорящая по-русски так хорошо произносит русские фразы, - что же она такое? Русская или иностранка? Я спросил о ней. - Это одна из редких девушек, - сказал Шеншин. - Она воспитывалась в Женеве в одном пансионе с моей женою - умная, всеми любимая, кто ее знает, и прекрасная музыкантша, а между тем она дочь здешнего церковного старосты, бывшего когда-то певчим.
   В тот же день вечером я зашел к Шеншину - посидеть у него в палисаднике... и совершенно случайно провел с ней целый вечер. Она играла - колокольчики так и звенели под ее пальцами! - такой одушевленной и сильной игры я не ожидал от 18-летней девушки. И как она проста, естественна была весь вечер - ни кокетства, ни жеманства..."
  
  
  
  Елена Устюжская - 1-ая жена Полонского
  
   Девушку звали Еленой Устюжской. У нее были иссиня - серые глаза, тонкий профиль, нежная белая кожа, и когда она краснела, то краснели не только щеки, но и лоб.
   "Божий голос или голос Мефистофеля в эту минуту, - рассказывал далее в письме Полонский, - шепнул мне: "Вот та, которую ты искал всю свою жизнь, и кроме нее для тебя никого нет на свете".
   Этот голос был так силен, и я такой восторженно-радостный явился к Кушелевым на ужин и удивил всех, в особенности графиню, своей веселостью. В этот вечер граф и графиня вздумали еще пить со мной на брудершафт, - с тем, чтоб я говорил им ты, - кажется, им хотелось, чтоб веселость моя с помощью шампанского еще усилилась: одним словом, пришла фантазия подпоить меня чего им не удалось, - но удалось то, чего ни они, ни я сам не ожидали.
   Воротившись в свой номер, я схватил перо и написал письмо к Зборомирскому, содержание которого было следующее:
   "Спросите, могу ли я искать ее сердца и руки. Неблагородного происхождения для меня не существует. Знать не хочу, есть ли у нее состояние или нет, ибо я сам без состояния и лгать не хочу".
   Разбудив коридорного, я велел это письмо отправить на другой день утром по адресу. Лег спать весьма довольный решимостью, которой во всю мою жизнь в этих случаях недоставало.
   На другой день к вечеру получаю ответ.
   Зборомирский был уже у ее отца, madame Шеншина была уже у ее матери. Ей же, дочери, понятно, ничего еще не говорят. Мать желает меня видеть, ибо, не узнавши человека, никогда не решится выдать замуж дочь свою.
   Было положено, чтоб им и мне быть в среду у Шеншиных вечером.
   Такая быстрота меня самого сильно сконфузила. Мне стало досадно даже, что обратились с вопросом не к ней, как я писал, а к отцу и матери. Туча страшных сомнений и угрызений легла мне на душу, я написал Зборомирскому:
   "Я виноват - первое впечатление, как бы ни было оно сильно, не давало еще мне права свататься. Мне не нужно знать, понравлюсь ли я матери, и если понравлюсь, то от этого еще дочь ее меня не полюбит..."
   Зборомирский мне на это пишет (и правду пишет), что я бы должен был об этом подумать прежде; что они, как бедные и простые люди, могут подумать, что над ними тешатся, что он и Шеншин в затруднительном положении - что им делать?..
   С намерением как можно больше на себя наклеветать... я вышел на свиданье, но тут весь мой план рухнул... В присутствии этого светлого, приветливо кроткого существа совершенно забыл предполагаемую роль..."
   Влюблённость удерживает Полонского от намеченного раннее отъезда в Петербург. В письме к Майкову он пишет: "Я еще остаюсь в Париже, взял даже маленькую квартирку в том самом пансионе, где три года тому назад обитал великий Беранже [недавно умерший], а именно в Rue de Chateaubriand, N 3, Pension Mugnier. Это сравнительно очень тихая и уединенная улица - по утрам слышу только птиц, и щебетанье воробьев меня даже радует, мое окно - на дворик с виноградной аллейкой, с плюшем по стенам, с цветами..."
   Теперь Полонский каждый день устремлялся на улицу де Берри, где во дворе русской церкви жили Устюжские.
   Это была большая семья. Елена - старшая среди детей - уже сама давала уроки музыки и дома занималась воспитанием младших сестер и братьев. Мать, француженка, по-русски не говорила совсем, Елена понимала, но почти не говорила - не привыкла. Букву "р" выговаривала по-французски, грассируя.
  Елена русского языка почти не знала, Яков Петрович не знал французского. Языки они осваивали после свадьбы... Это был союз по страстной любви немолодого уже поэта и юной девушки
   Накануне отъезда Кушелевых Полонский зашел к ней, и она спросила, не придет ли он вечером. Он объяснил, что, к сожалению, не сможет: у Кушелевых прощальный обед, придется быть там...
   - А я хотела сыграть вам ту мазурку, начало которой вы знаете. Я достала ноты.
   - О, в таком случае я непременно буду.
   И вечером он, конечно, пришел сюда.
   Наутро к Полонскому пришел отец Елены, Василий Кузьмич Устюжский. Стал говорить о том, что дочь его еще слишком молода для замужества, еще сама себя не знает...
   Но его слова не означали отказа, Полонский мог и дальше посещать дом на улице де Берри.
   Когда он в первый раз прошел через комнатку Елены, он, по его словам, "чувствовал в душе своей то же, что чувствовал Фауст, когда в первый раз явился в комнате Маргариты". Ему казалось, что он снова молод, а ведь он был вдвое старше Елены...
   Наконец он объяснился ей в любви.
   Она этого ждала и просто, без всякой экзальтации, сказала о своем взаимном чувстве.
   Он хотел отдать ей кольцо, подаренное ему графиней Кушелевой. Елена не взяла. Ответила: "Я не отказываюсь от кольца, только возьму его после, когда все будут знать, что я ваша..."
   Свадьба состоялась 26 июля по новому стилю.
   Полонский был счастлив как никогда.
   Днем позже приехали в Париж Николай Васильевич и Людмила Петровна Шелгуновы. Первый вечер они провели у молодоженов Полонских.
   "Она была очень хороша собою и очень хорошая девушка... - написала в воспоминаниях Шелгунова о Елене Полонской. - Я приехала в Париж на другой день после свадьбы и спрашивала Елену Васильевну, что понравилось ей в Полонском, тогда не молодом и не красивом... Она подумала и потом мне отвечала, что il a l'air d'un gentilhomme [он выглядит благородно]".
  
  В этом же году молодожены переезжают в Петербург.
  Красота и обаяние молоденькой жены Полонского (ей было 18 лет) поражает его близких знакомых. Постепенно восхищение молодой, почти детской прелестью переходит в удивление и восхищение характером. Елена сама кормит и нянчит ребенка: ведь она была старшей в многодетной и небогатой семье, и все ее младшие сестры и братья вынянчены ею. Однако больше всего, рассказывает Штакеншнейдер, трогает привязанность молодой женщины к ее больному мужу и та самоотверженность, с какой она за ним ухаживает.
  
   Елена Андреевна Штакеншнейдер уже перебралась на дачу под Гатчиной на все лето. Она записывала в дневнике:
  
   "Четверг, 4 июня.
   У Полонского родился сегодня утром в пять часов сынок Андрей. Мама уехала к ним, завтра воротится. Назван он Андреем в честь папа, а мама будет его крестной матерью...
  
   Пятница, 5 июня.
   Мама вернулась от Полонских. Мать и новорожденный слава богу, но сам Полонский, бедный новый отец, за несколько часов до рождения сына упал с дрожек и зашиб себе ногу. Ему бы делать холодные компрессы и лежать с протянутой ногой. С того было и начали, но началось и другое. Поглощенный этим другим, в тревоге и страхе Полонский позабыл про свою ногу, и вот она разболелась у него не на шутку".
   Распухшее колено пробовали лечить всячески: прикладывали лед, ставили пиявки, мазали йодом - ничего не помогло.
  
   "Среда, 6 августа.
   Ну, молодые наши дома, на Миллионной... Оказалось только, что она еще гораздо красивее, чем на портрете, а он худой и желтый, как лимон. От тревог и волнений последних дней, предшествовавших венчанию, у бедного разлилась желчь. Но он все-таки смотрит счастливым, и хотя глаза у него желтые, но счастье сияет в них...
   Пробыв с ним несколько часов сряду и поговорив то с ней по-французски, то с ним по-русски и потом как-то вперемешку, и на том и на другом, когда уже надо было уезжать [на дачу], вдруг мелькнул у меня вопрос: а как же оставим их одних? Ведь ему трудно говорить на ее языке, ей на его? Конечно, то была излишняя забота, они уже не в первый раз вдвоем и отлично поняли и понимают друг друга... Нам с нею приказано звать друг друга по имени без отчества, мы тезки, но она Елена, я Леля".
  
  Кажется, что для Полонского наступила полоса безмятежного счастья. Но в начале 1860 года умирает его сын, а вскоре смертельный недуг постигает и Елену.
  
   Об этом периоде жизни Я. Полонского сохранились записи в дневнике Елены Андреевны Штакеншнейдер:
  
   "16 мая.
   Были у нас Полонские. Ах, как она похудела и какою жалкою смотрит! Так перемениться, в такой короткий срок! Она все еще очень хорошенькая, но личико у нее стало какое-то маленькое, и она сильно кашляет...
   22 мая.
   Ездили [из Гатчины] в Петербург поздравлять с прошедшим днем ангела Елену и нашли ее в постели... У нее жар, но Каталинский говорит, что опасного ничего нет; ей только надо лежать. Она довольно весело болтала с нами и смеялась. И такая она хорошенькая с красными щечками и блестящими глазами. К обеду вернулись мы домой...
   23 мая.
   Приехал папа и говорит, что Елена очень больна. Он был у них, но ее не видел. Дали знать в Париж, и ждут мать. Господи, что же это такое? Прошусь к ним, но говорят, что нельзя и не надо".
   "Каталинский не хочет обнадеживать меня, - писал Полонский Елене Андреевне 1 июня. - У жены моей какая-то тифоидальная лихорадка - так, по крайней мере, сказал мне Каталинский, - с упадком жизненных сил. Уже пять суток, как не спит ни днем, ни ночью. Все внутри у ней горит, она харкает кровью, губы и язык черны. Вместо сна она только забывается на минуту или две. Вставать или подняться и сесть на постели она уже не может. Глядя на нее, все во мне рыдает и плачет, но плакать я не смею. Вот мое положение - и я один, совершенно один! При одной мысли, что мать может не застать уже дочь свою в живых, что я могу потерять ее, я готов с ума сойти..."
  
   И вот письмо Полонского Шелгуновой:
  
   "8 июня 1860 г.
   "Моя Елена с 6 часов вчерашнего вечера и до сих пор лежит без памяти, изредка бредит - зовет меня, произносит имена своих знакомых. Она на пути к смерти. Если мои слезы, мои мольбы ее не остановят, если ни бог, ни природа не спасут ее, пожалейте разбитого жизнью вашего друга".
   Она скончалась в тот же день.
   Потрясенный Полонский не мог тогда написать ни единой стихотворной строки, но впоследствии он вспомнил смерть Елены в стихотворении "Последний вздох":
  
   "Поцелуй меня...
   Моя грудь в огне...
   Я еще люблю...
   Наклонись ко мне".
   Так в прощальный час
   Лепетал и гас
   Тихий голос твой,
   Словно тающий
   В глубине души
   Догорающей.
   Я дышать не смел -
   Я в лицо твое,
   Как мертвец, глядел -
   Я склонил мой слух...
   Но, увы! мой друг,
   Твой последний вздох
   Мне любви твоей
   Досказать не мог.
   И не знаю я,
   Чем развяжется
   Эта жизнь моя!
   Где доскажется
   Мне любовь твоя!
  
   Ее похоронили на Митрофаньевском кладбище рядом с могилкой сына.
   "День тот был такой ослепительный и знойный... - рассказывала в дневнике Елена Андреевна. - Мы все стояли над могилкой, машинально следя за заступами, ее засыпавшими... Никто не шевелился... Наконец сам Полонский прервал оцепенение и пошел, и за ним пошли все..." Тут были Штакеншнейдеры, Майковы, Михайлов, Щербина и многие другие.
   Выйдя из кладбища, Полонский зашагал пешком по дороге, его догнал доктор Каталинский. Тут кстати оказался извозчик - Каталинский усадил Полонского в пролетку и увез.
  
   Приезжала мать Елены и уже не застала дочь в живых. Полонский отдал ей все вещи покойной. Говорил, что хочет уехать из Петербурга куда глаза глядят...
  
  Полонский очень тяжело переживал потерю любимого человека. Даже годы не могли сгладить горечь утраты. В стихотворении "Безумие горя" написанном несколько лет спустя, Полонский видит два гроба:
  
   Один был твой - он был уютно-мал,
   И я его с тупым, бессмысленным вниманьем
   В сырую землю опускал;
   Другой был мой - он был просторен,
   Лазурью, зеленью вокруг меня пестрел,
   И солнца диск, к нему прилаженный, как бляха
   Роскошно золоченая, горел.
  
   Удивительно совпадает описание дня похорон в дневниках Штакеншнейдер с атмосферой стихов. "День тот был такой ослепительный и знойный. Солнце, точно какая-то страшная и расплавленная печать, жгло и светило, и кругом была какая-то томительная, без всякой тени зелень".
  
   И порывался я очнуться - встрепенуться -
   Подняться - вечную мою гробницу изломать -
   Как саван сбросить это небо,
   На солнце наступить и звезды разметать -
   И ринуться по этому кладбищу,
   Покрытому обломками светил,
   Ту да, где ты - где нет воспоминаний,
   Прикованных к ничтожеству могил.
  
   Полонский долго не мог оправиться от этого удара. Он даже какое-то время пытается заниматься спиритизмом, с его помощью он ищет... "сообщения с тем миром, в котором скрылась его жена".
  
  СОФЬЯ ГУЛГАЗ
  
  
  
  В предместье Тифлиса Сололаках Полонский повстречал молодую армянку Софью Гулгаз, женщину замужнюю и в то же время без мужа: старый пьяница, он куда-то исчез из Тифлиса, и не было о нем ни слуху ни духу. Историю ее жизни Полонский узнал довольно подробно и впоследствии описал в рассказе "Тифлисские сакли", где Софья выведена под именем Магданы. Вот ее портрет: "Как черный бархат, ее глаза не имеют в себе почти никакого блеска и опушены длинными, кверху загнутыми ресницами... Зубы ее, ровные, как подобранный жемчуг, сверкают необычайной белизной всякий раз, когда она смеется, а посмеяться под веселый час она большая охотница, особливо когда дешевое грузинское вино заиграет жарким румянцем на щеках ее... Немного резкое очертание правильных, почти античных губ придает лицу ее выражение чего-то смелого, даже дерзкого; но это выражение совершенно исчезает, когда она весела или просто улыбается... Голос Магданы иногда тих, даже вкрадчиво нежен, иногда, напротив, так же груб, как у разгневанного мальчика". Она умела объясняться по-русски, причем усвоила - неизвестно от кого - поговорку: "Чума возьми!"
   Женщина эта была страстная, зажигательная. Сама приходила к Полонскому в его холостяцкую квартирку. Темные летние ночи в комнате с открытыми окнами были упоительны и прекрасны. Утром, когда Софья еще спала нагишом на постели, он брал карандаш и рисовал ее на листах своего альбома.
   Однако вообразить ее своей женой Полонский не мог. И не был уверен в том, что Софья не изменяет ему. Записал в альбоме: "Она говорит мне - я ваша!.. А кто знает - кто владеет ею в иные минуты, где она уверена, что тот, кому она отдает себя, не следит за ней". Потом оказалось, что его подозрения не напрасны. "Я ревновал к тебе потому, что любил, и потому, что имею причины ревновать, - написал он ей .- ...Дай бог тебе еще лучшего друга, нежели я, - одним словом, такого, который бы все переносил от тебя с терпением, к чему я не способен, и давал бы тебе больше денег, чего я не в силах... Если ты успела в эти две ночи с досады на меня продать себя - ради создателя, не ходи больше ко мне, не мучь меня... Будь счастлива, весела и спокойна".
   Софья нашла себе нового любовника - инженерного офицера Игнациуса. Случилось однажды, что приятель Игнациуса зашел к Полонскому домой и "чуть было не застал Софью Гулгаз, но она убежала и спряталась на чердаке".
   Приезжал в Тифлис художник Тимм - он издавал в Петербурге "Русский художественный листок", много путешествовал и всюду, где бывал, делал зарисовки для своего издания. Полонский с ним познакомился. Тимм хотел набросать карандашом или пером портрет самой красивой женщины Тифлиса, и Полонский предложил ему нарисовать Софью Гулгаз.
   Но, хотя она неизменно казалась поэту самой красивой в Тифлисе, красота ее не была уже для него всечасной необходимостью. Он написал уже такие стихи:
  
   Не ты ли там стоишь на кровле под чадрою,
   В сиянье месячном?! - Не жди меня, не жди!
   Ночь слишком хороша, чтоб я провел с тобою
   Часы, когда душе простора нет в груди...
  
  Полонский в своих записках отмечал, что любовь к этой женщине чаще всего была навеяна
  красотой прекрасных южных ночей. В стихотворении "Не жди" он писал:
  
  Я не приду к тебе... Не жди меня! Недаром,
  Едва потухло зарево зари,
  Всю ночь зурна звучит за Авлабаром, (- часть города Тифлиса)
  Всю ночь за банями поют сазандари. (-грузинский народный певец)
  
  Здесь теплый свет луны позолотил балконы,
  Там углубились тени в виноградный сад,
  Здесь тополи стоят, как темные колонны,
  А там, вдали, костры веселые горят -
  
  Пойду бродить! Послушаю, как льется
  Нагорный ключ во мгле заснувших Саллалак,
  Где звонкий голос твой так часто раздается,
  Где часто, вижу я, мелькает твой личак. (- головной убор грузинки)
  
  ...Не ты ли там стоишь на кровле под чадрою,
  В сияньи месячном?! - Не жди меня, не жди!
  Ночь слишком хороша, чтоб я провел с тобою
  Часы, когда душе простора нет в груди;
  
  Когда сама душа - сама душа не знает,
  Какой любви, каких еще чудес
  Просить или желать - но просит, но желает -
  Но молится пред образом небес,
  
  И чувствует, что уголок твой душен,
  Что не тебе моим моленьям отвечать, -
  Не жди! - я в эту ночь к соблазнам равнодушен -
  Я в эту ночь к тебе не буду ревновать.
  
  Возможно ли пренебрежение чувством любящей женщины ради наслаждения красотой ночной природы? Восторг перед чудом ночи сильней соблазнов красавицы! Много ли таких примеров в мировой поэзии? (Софья Гулгаз, прототип красавицы на кровле под чадрою, после стихотворения "Не жди" поклялась более ни одного поэта любовью не одаривать!).
  
  ЖОЗЕФИНА РЮЛЬМАН
  
  
  
   Через шесть лет после смерти жены, в 1866 году, Полонский познакомился с Жозефиной Рюльман, женщиной редкой красоты и к тому же - талантливым скульптором. Она становится его женой. Полонский сделал все возможное, чтобы развить ее природный талант.
   Сестра и брат Жозефина и Антон Рюльманы были незаконнорожденными (носили фамилию матери), их родителей уже не было в живых. Средства к существованию давала им служба в доме Петра Лавровича Лаврова. Антон, студент-медик, был домашним учителем сына Лаврова, Жозефина - компаньонкой его жены Антонины Христиановны (родным языком обеих был немецкий).
   Минувшей зимой Антонина Христиановна умерла. Теперь Лавров предложил Жозефине быть компаньонкой его старой матери. Девушка согласилась.
   Положение осложнилось тем, что Петр Лаврович влюбился в Жозефину. Как рассказывает Елена Андреевна Штакеншнейдер, Жозефина, "приученная смотреть на него глазами его семьи как на нечто не от мира сего, не знала, что делать, и только - трепетала. Он тоже не знал, что делать, но себя понимал отлично и поэтому глубоко презирал".
   Жозефина решилась посоветоваться с братом, брат в свою очередь, обратился за советом к доктору Конради, который бывал у Лавровых.
   Доктор Конради и его жена решили вмешаться. "Молодую девушку Конради взяли к себе и поспешили разгласить эту историю под секретом повсюду, где только могли, - вспоминает Елена Андреевна, - от них узнала ее и я".
   А тут наступило 4 апреля - покушение Каракозова на царя. Еще никто не мог предполагать, что ожидает Лаврова...
   Жена доктора Конради, видимо, начала тяготиться взятой на себя ролью покровительницы Жозефины и решила уговорить ее выйти за Лаврова замуж.
   20 апреля она сказала Елене Андреевне, что завтра едет с мужем за город, а Лавров и Жозефина пойдут в Эрмитаж. Вечером все соберутся на квартире Конради - в доме на углу Надеждинской и Саперного переулка.
   В тот вечер Елена Андреевна также была приглашена к Конради. Ужинали поздно. Среди ночи вдруг раздался звонок.
   Елена Андреевна вспоминает: "Конради встал и со словами "верно, к больному" пошел со свечой в темную прихожую. Звякнули шпоры, и послышался чужой голос: "Полковник Лавров здесь?" Лицо Конради было бледно, и свеча нетвердо держалась в руке его, когда он объявлял Лаврову, что его спрашивает жандармский офицер. Лавров поспешно встал и вышел, но не прошло и минуты, как он уже снова был посреди нас и объявил, что ему надо ехать домой с присланным от Муравьева жандармским офицером. Он не был бледен, как Конради, напротив, лицо его оживилось... В начале вечера он был пасмурен, и Конради были не в духе, и тихая красавица была еще печальнее, чем обыкновенно. Прогулки по Эрмитажу и обед вдвоем, по-видимому, не подвинули дела ни на шаг".
   В эту ночь в квартире Лаврова на Фурштадтской был обыск и кабинет его опечатали.
   А 25-го вечером жандармы взяли его самого.
  
   16 апреля Полонского пригласили на домашний спектакль в частный пансион для девочек. Он записал в календаре:
   "Вечер этот для меня был тяжел: я встретил С. М. [Софью Михайловну Дурново], с которой мое знакомство 20 лет тому назад кончилось таким позорным для меня образом несмотря на то, что во мне не было ни дурных мыслей, ни дурных намерений. Напротив... Она теперь, как кажется, была задета неожиданной встречей. Странная во мне симпатия к этой девочке - хочется назвать ее и дочерью и сестрой..."
   Она оставалась для него девочкой и теперь - в ее сорок лет. Но прежних чувств не было...
   13 мая в календарике Полонского появляется запись:
   "Был в первый раз у Конради. М-lle Рюльман - глаза".
   У нее были темные глаза и темные волосы, матовый цвет лица.
   Потом он ездил в Москву навестить больную сестру, вернулся в Петербург, и вот 30 мая записывает в календарь: "У Конради. Жозефина Антоновна".
   Муж и жена Конради вместе с Жозефиной жили теперь на даче в Павловске, - Полонский, видимо, застал ее в городе случайно, во время краткого ее приезда.
   "31 мая. - Сильный дождь с утра... Хотел ехать в Павловск, сильно тянуло...
   1 июня. - ...поехал в Павловск. Вечер у Конради. Прогулка, музыка... Для моего сердца готовится или новое горе, или новая радость... Опоздал к последнему поезду в Петербург. Ночевал в кафе ресторана.
   2 июня. - Весь день дождь. Обратный путь в Петербург... Конради у меня - я отдал ему письмо к ней. Он советовал подождать, но письмо взял - и так в несколько строк я заключил все мое будущее - я никогда не женюсь, если она откажет..."
  
   Вот его письмо к Жозефине:
   "Если бы в голове моей возникло хоть малейшее сомнение в том, что я люблю Вас, если б я в силах был вообразить себе те блага или те сокровища, на которые я мог бы променять счастье обладать Вашей рукою, если бы я хоть на минуту струсил перед неизвестным будущим, я счел бы чувство мое непрочным, скоропреходящим, воображаемым - и, поверьте, не осмелился бы ни писать к Вам, ни просить руки Вашей.
   Не сомневайтесь в искренности слов моих, так же, как я не сомневаюсь в них.
   Простите меня, если мое признание не обрадует, но опечалит или обеспокоит Вас...
   Ваше "нет", конечно, будет для моего сердца новым, великим горем; но, во имя правды, я мужественно снесу его - не позволю себе ни малейшего ропота и останусь по-прежнему
  Вас глубоко уважающий,
  Вам преданный и готовый к услугам
  
  Я. Полонский".
  
   Она дала согласие.
   Нет, она его не любила. Ведь он был даже старше Лаврова (уже стукнуло сорок шесть) и далеко не красавец. Но никто за нее не сватался, кроме Лаврова и Полонского, и Полонский имел то преимущество, что не был обременен семьей и не сидел теперь в крепости.
   По словам Елены Андреевны Штакеншнейдер, Жозефина решила тогда выйти замуж потому, что "ей некуда было голову приклонить".
   Полонский почувствовал ее холодность и с болью сказал, что без ее сердца ему не нужно ее руки. Она попыталась как-то изобразить, что любит его, - у нее это плохо получалось...
   "Если не любишь, - написал ей Полонский, - ...скажи мне это перед свадьбой. Я скажу, что я не сумел приобрести твоего расположения - и ты, по чистой совести, отказала мне... Все это я мог бы на словах передать тебе, но обо всем этом мне тяжело говорить!"
   "За несколько недель до свадьбы он посылал меня к ней, - вспоминает Елена Андреевна, - и просил: "Сойдись с ней и узнай ее, дойди до ее сердца и скажи ей, что если она меня не любит, то пусть мы лучше разойдемся". Я, после тщетных попыток проникнуть, куда он меня посылал, т. е. к ее сердцу, отвечала ему: "Дядя, у меня ключа от ее сердца нет".
   17 июля Яков Петрович Полонский и Жозефина Рюльман венчались в церкви.
   Счастливыми себя не чувствовали ни он, ни она.
   Он невесело написал Елене Андреевне 24 августа: "У меня еще не было медового месяца, и, стало быть, отрезветь мне не от чего... Задаю себе одну из труднейших для меня задач в жизни - это приучить жену мою хоть со мною поменьше церемониться".
   Надо же было как-то друг к другу привыкать...
  
   Новая жена Полонского, по словам Елены Андреевны Штакеншнейдер, первое время была холодной и молчаливой, "как статуя". "Потом обошлось, они сжились. Голубиная душа отогрела статую, и статуя ожила".
   Летом 1868 года у них родился сын. Назвали его Александром.
   Рождение сына принесло родителям не только радость, но и необходимость новых расходов. Эта необходимость вынудила Полонского вновь принять на себя нерадостную роль домашнего учителя в семье богатых людей. На сей раз его пригласил крупный делец Поляков, наживший миллионы на строительстве железных дорог. Он предложил Полонскому пять тысяч в год. Таких денег бедному поэту еще никто никогда не предлагал...
  В 1870 году у Полонских родилась дочь - Наталья, в мае 1875 года второй сын - Борис.
   А сам Яков Петрович совсем обезножел - больная нога не сгибалась, и ходить даже на костылях было трудно. Он почти никуда и не ходил - только на службу в комитет.
   В годы замужества Жозефина Антоновна открыла в себе дарование скульптора, начала учиться ваянию и достигла больших успехов.
  
  Полонский, чтобы содержать семью, становится домашним учителем детей железнодорожного магната С.С.Полякова. Кроме того, еще в 1863г. Яков Петрович был утвержден в должности младшего цензора Комитета иностранной цензуры, где служил до 1896г., к концу жизни став членом Совета Главного управления по делам печати. Работал он по большей части дома, просматривая французские, английские, итальянские книги и журналы.
  
  
  
  Я. Полонский. Последние годы жизни
  
  Последние годы жизни поэта были омрачены тяжелыми болезнями. Но, преодолевая недуги, Полонский не перестает интересоваться новинками литературы, пишет стихи и статьи, ведет переписку с писателями и редакторами, оказывает помощь начинающим поэтам.
  
  В октябре 1898г. последовало резкое ухудшение здоровья, и 18 октября 1898г. после продолжительной болезни" Я.П.Полонский скончался.
  
  Источники:
  1."Жизнь великих писателей"
  2. С. Тхоржевский. Высокая лестница.
  
  
   БОРИС ПАСТЕРНАК
  
   (1890 - 1960)
  
  
  
  
   6 августа 1903 г. Леонид Пастернак пишет о своём сыне: "Вчера Борюша слетел с лошади, и переломила ему лошадь бедро..." В результате этой травмы Борис Пастернак приобрёл несомненный поэтический антураж - одна нога стала у него короче другой, совсем как у Байрона. Также имела место и травма головы - зубы у тринадцатилетнего подростка выросли редкими, большими и торчащими вперёд, о чём упоминала и Марина Цветаева: "Он одновременно похож на бедуина и его лошадь".
   Пастернак действительно иной раз походил на некий гибрид. Помесь тореадора и быка, например. Или укротителя и укрощаемого. Или, если уж на то пошло, гибрид всадника и лошади - на кентавра.
  
   Но, как и положено кентаврам, Борис имел свойство неистово влюбляться в "дочерей человеческих". Одной из первых стала дочь крупного московского чаеторговца Ида Высоцкая. Правда, объяснялся с ней Пастернак не в Москве и даже не в России, а в 1912 г. в городе, где проходил курс обучения русский поэт Михайло Ломоносов, - в немецком Марбурге.
   В Марбург Пастернак приехал не для того, чтобы продолжить занятия философией, а для того, чтобы проститься с нею. Гостиница была для Пастернака слишком дорога, он снял маленькую комнату в частном доме, на котором в 1972 году появилась памятная доска с надписью "Прощай, философия. Б. Пастернак".
   12 июня в Марбург на четыре дня приехали путешествовавшие по Германии Ида Высоцкая и её младшая сестра Лена. Они остановились в гостинице. Накануне объяснения будущий нобелевский лауреат выглядел так, что краше в гроб кладут. "Покушайте напоследок, ведь вам завтра всё равно на виселицу, не правда ли?" - прикололся тогда над Пастернаком кёльнер местной пивной. И верно. Ида отказала поэту. Впору было на виселицу, но... .
   Позже Пастернак писал: "Утром, войдя в гостиницу, я столкнулся с младшей из сестёр. Взглянув на меня и что-то сообразив, она, не здороваясь, отступила назад и заперлась у себя в комнате. Я прошёл к старшей, и, страшно волнуясь, сказал, что дальше так продолжаться не может, и я прошу её решить мою судьбу. Она поднялась со стула, пятясь назад перед явностью моего волнения. Вдруг у стены она вспомнила, что есть способ прекратить всё это разом - и отказала мне".
   Пастернак решил, что настоящего прощания ещё не было, и нельзя позволить сёстрам просто взять и уехать - он вскочил на подножку последнего вагона их берлинского экспресса. Сёстры увидели это и ринулись в последний вагон, где на Пастернака уже орал кондуктор; кондуктору сунули денег, Борису разрешили ехать до Берлина. Там он провел ночь в дешёвой гостинице, рыдая, и утренним поездом вернулся в Марбург. Впрочем, рыдал он скорее от счастья - ему явилось настоящее лирическое переживание, достойное окружающего антуража. Как всегда, разрыв стал для него вторым рождением и потому благом.
   16 июня 1912 года - день становления Пастернака-поэта. С этого дня у него была уже своя первая лирическая тема - способность терять и извлекать из потери новые смыслы и силы. Наслаждение - цитировать "Марбург", - любимое стихотворение Маяковского, который восхищённо скандировал строфу этого стиха:
  
   В тот день всю тебя от гребёнок до ног,
   Как трагик в провинции драму шекспирову,
   Таскал я собою и знал назубок,
   Шатался по городу и репетировал.
  
  Это стихи уже очень зрелые, из числа шедевров, и именно потому, что здесь уже есть его любимая внутренняя тема, - обретение через потерю.
   А в Марбурге до сих пор можно найти улицу с интересным названием - Pasternakstrasse.
  
  
  
  Кто был дальше - между первой любовью и последней? Можно назвать много имён. Надежда Синякова, Елена Виноград, Ирина Асмус. Сюда можно добавить роман в письмах с Мариной Цветаевой, о котором не перестают судачить и по сей день... Да, Пастернак у женщин действительно имел успех. Однако жён у него было только две. Вернее, две с половиной.
  
  Но, начнём сначала.
  
  Надежда Синякова
  
  
  На фото - сестры Синяковы: Мария, Оксана, Надежда и Вера.
  Как писал в одном из своих стихотворений Борис Пастернак:
  
  Гроза в воротах! на дворе!
  Преображаясь и дурея,
  Во тьме, в раскатах, в серебре,
  Она бежит по галерее.
  
  По лестнице. И на крыльцо.
  Ступень, ступень, ступень. - Повязку!
  У всех пяти зеркал лицо
  Грозы, с себя сорвавшей маску.
  
  Это отрывок из стихотворения Бориса Пастернака "Июльская гроза" (1915). Борис Пастернак провел под Харьковом, в селе Красная Поляна, июль 1915 года. Именно после поездки в Красную Поляну появились известные строки Пастернака: "Плакучий харьковский уезд, русалочьи начесы лени..." ("Мельницы", 1915).
  
   С Надей Синяковой Пастернак познакомился в Харькове в 1915 году.
  Дом Синяковых и их дача "Красная Поляна" вблизи города были одним из центров художественной жизни Харькова в 1910-1920-х гг. Здесь часто бывали молодые харьковские художники В. Ермилов, Б. Косарев, Д. Бурлюк, а также уже известные к тому времени представители футуризма в поэзии и искусстве - В. Хлебников, В. Маяковский, Н. Асеев и др.
  
  
  
  В статье "Сестры Синяковы - харьковские музы футуризма" (В.П. Титарь, А.Ф. Парамонов, Л.И. Фефелова) дано подробное описание дома Синяковых:
  
  "Дом в Красной Поляне был большой, деревянный, стоящий как бы над двором: после того, как вы входили в ворота, надо было еще по широкой лестнице подниматься на террасу, где обычно собиралась вся семья и гости за завтраком, обедом, ужином и бесчисленными чаепитиями, следующими с такой частотой, что правильнее было бы сказать об одном сплошном чаепитии, прерываемом завтраком, обедом и ужином".
  
  Надежда Михайловна Синякова родилась 17 января (по старому стилю) 1889 г. в г. Харькове, была крещена 17 февраля того же года в Христорождественской церкви. Окончила Харьковское музыкальное училище по классу пианино, где преподавал А. Шульц - Эвлер. С конца 1900-х годов она училась в Московской консерватории, была хорошей пианисткой. Примерно в 1912 г. вышла замуж за Василия Ивановича Пичету.
   Молодожёны снимали квартиру на Малой Полянке и к ним в гости часто приезжали младшие сестры Синяковы - Мария и Ксения.
   Надежда Синякова, жена В.И. Пичеты, была, как говорил Борис Косарев: "... прозаическая. Но это не значит: простая, - ничего подобного..."
   А вот как описывает её Пастернак: "Внешне она была не похожа на сестер: очень смуглая ("такую смуглоту я потом видел в Одессе"), южная, необыкновенно красиво и оригинально одевалась".
  
   Сестры Синяковы в воспоминаниях и исследованиях
  
   Из статьи Марии Ольшанской. "О музах сохраняются предания..."
  
  "Упоминаний о харьковчанках - в разных контекстах и в связи с разными именами - так много, что мне придется прибегнуть к обильному цитированию из разных источников, выбирая самые интересные фрагменты и самые интересные ситуации.
  
  Самый обстоятельный рассказ о сестрах представлен в статье "Сестры Синяковы - харьковские музы футуризма" (В.П. Титарь, А.Ф. Парамонов, Л.И. Фефелова). В сокращении эту статью можно прочитать на форуме "Клуб на Осинке". К сожалению, в Интернете полный текст существует только в формате doc. В статье тоже много цитат из "первоисточников", просто все собрано в одном месте и хорошо упорядочено. Поэтому разумно будет там, где это возможно, прибегать к первоисточникам.
  
  Начнем с книги Пастернак Е.Б. "Борис Пастернак. Биография":
  
   "Приехали из Харькова и остановились в Замоскворечье сестры Синяковы. Николай Асеев, который жил то у Анисимова, то у Боброва, по пути к ним часто заходил к Пастернаку, засиживался, оставался ночевать.
   В свою очередь у Синяковых стал бывать и Пастернак. Константин Локс вспоминал, что на Масляной неделе после долгого перерыва пришел к нему в Лебяжий переулок:
  "На столе в крохотной комнатке лежало Евангелие. Заметив, что я бросил на него вопросительный взгляд, Борис вместо ответа начал мне рассказывать о сестрах Синяковых. То, что он рассказывал, и было ответом. Ему нравилась их "дикая" биография.
  
  В посаде, куда ни одна нога
  Не ступала, лишь ворожеи да вьюги
  Ступала нога, в бесноватой округе,
  Где и то, как убитые, спят снега...
  
  Примерно этими строками можно передать его рассказ. Отсюда началась та стихия чувств, которая и создает музыку "Поверх барьеров". "Вся эта китайщина и японщина, - сказал он в заключение..."
  
  Далее из книги Е.Б. Пастернака:
  
  "Зимой вернулись в Москву сестры Синяковы. На этот раз они поселились у старшей сестры, певицы Зинаиды Мамоновой, в сравнительно дешевой квартире верхнего этажа огромного доходного дома Коровина (Тверской бульвар, Љ 9).
  
  По воспоминаниям Константина Локса:
  
  "Всю осень 14-го года я почти не видал Бориса. Но вот как-то вечером в конце декабря в коридоре послышались гулкие шаги, стук в дверь и в моей комнате появились Пастернак и Асеев. Они пришли "извлекать" меня из моего уединения. После недолгих расспросов, веселого смеха, который обозначал "наплевать на все", мы вместе отправились на Тверской бульвар, а там, пройдя через двор, вошли в один из подъездов дома Коровина, здесь проживали на пятом или шестом этаже сестры Синяковы. Позднее в "Поверх барьеров" об этом можно было прочитать следующие строки:
  
  Какая горячая кровь у сумерек,
  Когда на лампе колпак светло-синий!
  Мне весело, ласка, - понятье о юморе
  Есть, верь, и у висельников на осине.
  Какая горячая, если растерянно,
  Из дома Коровина на ветер вышед,
  Запросишь у стужи высокой материи,
  Что кровью горячею сумерек пышет...
  
  В квартире Синяковых царствовало полное гостеприимство и собирался самый разнообразный народ, преимущественно литературная и артистическая богема. Были и какие-то весьма сомнительные персонажи, ни имен, ни занятий которых нельзя было узнать, но это всегда неизбежно в таких открытых местах. Сестры Синяковы, занимательные хохотуньи, любительницы разных выдумок, составляли особый центр притяжения для двух поэтов, а остальные, по-видимому, притягивались сюда радушием и, как мне кажется, главным образом, картами".
  
  Игра, как это описано в "Охранной грамоте", начиналась с приходом Маяковского. Локс вспоминал, что Каменский, стоя в гостиной под рождественской елкой, сравнивал Маяковского с Долоховым и кричал, что у него раненое сердце.
  
  Далее читаем:
  
  "Итак, часть гостей играла в карты, другая сидела под елкой и забавлялась страшными рассказами, которые выдумывали сестры Синяковы. Часу во втором ужинали чем придется и расходились по домам. Картежники, впрочем, оставались дольше. В этот дом я ходил по вечерам, главным образом, из-за Бориса. Мы вместе выходили на улицу. Здесь на меня опрокидывался целый поток импровизаций о войне, мире, поэзии - дышалось свободнее, жизнь казалась не столь страшной, какой она была".
  
  И еще оттуда же:
  
  Артистическая богема Синяковых тревожила родителей Пастернака. Отец открыто протестовал против этой "клоаки", как он выражался. Беспокоясь тем, что сын ходит туда, мать лишалась сна, - Борис попадал "в положение бездушного урода в семье". Его желание познакомить Надежду Синякову с родителями встречало с их стороны "благородное негодование". Им казалось, что его чувство - ошибка и самообман.
  
  Вспоминая мучительную невозможность объясниться с ними зимой 1915 года, Пастернак писал отцу в мае 1916-го:
  
  "Несомненно, было только увлечение впервые. Разве можно требовать безошибочности в этих желаниях, если только они не стали привычкой? Дай мне тот аппарат, который бы указывал градусы привязанности, и на шкале которого, в виде делений, стояли бы: влечение, привязанность, любовь, брак и т.д. - и я скажу тебе, измерив температуру этих состояний, самообман ли это или не самообман. И почему всем людям дана свобода обманываться, а я должен быть тем мудрецом, который решил свою жизнь как математическую задачу?"
  
  В стихах 1915 года, вошедших в "Поверх барьеров", а так же отданных в футуристические сборники, натянутой струной звенит тема лирической тоски и тревоги. Таковы: "Весна, ты сырость рудника в висках...", "Тоска бешеная, бешеная...", "Полярная швея", "Как казначей последней из планет...", "Но почему", "Скрипка Паганини" и другие. Именно эти стихотворения, характеризуемые болезненным внутренним напряжением, Пастернак в 1928 году исключил из переиздания книги. Он счел их неуместными в новых исторических условиях существования поэзии, лишенной читательского подхвата и призвука, на которые они были рассчитаны.
  
  Смелое до крайности изображение начала концерта в первой части и виртуозно исполняемой музыки в цитированной второй служит введением и фоном "Скрипки Паганини". Этот цикл посвящен Надежде Синяковой и развитию их отношений. В начале апреля 1915 года она заболела и уехала домой в Харьков. Заключительная часть стихотворения звучит как прощальный диалог:
  
   Она
  Годы льдов простерлися
   Небом в отдаленьи,
  Я ловлю, как горлицу,
   Воздух голой жменей,
  Вслед за накидкой ваточной
  Все - долой, долой!
  Нынче небес недостаточно,
   Как мне дышать золой!
  ..................
   Он
  Я люблю, как дышу. И я знаю:
  Две души стали в теле моем,
  И любовь та душа иная,
  Им несносно и тесно вдвоем...
  ..................
  Я и старой лишиться рискую,
  Если новой я рта не зажму.
  
  Провожая Надежду Синякову, Пастернак, как часто делал в таких случаях, доехал с нею до первой остановки, до Тулы. Письма, писавшиеся ей вдогонку, через три года, - в апреле 1918-го, - стали сюжетной основой повести "Письма из Тулы".
  
  Надежда Синякова не сохранила писем. Она уничтожила и свои письма к Пастернаку, которые мы ей вернули после его смерти. Осталось несколько выписок, свидетельствующих о том, каким трудным, критическим было это время для Пастернака.
  
  Вскоре по приезде в Харьков:
  
  "Ах, Боричка, не уйти вам от искусства, так как невозможно уйти от своего глаза, как бы вы не хотели, и не решили бы, искусство с вами до конца вашей жизни. Боричка, ненаглядный мой, как мне много вам хочется сказать и не умею. Мне хочется вас перекрестить, я забыла на прощанье. Умоляю, напишите мне, крепко целую и обнимаю.
  Ваша Надя".
  
  11 апреля из Харькова, уезжая вместе с сестрой Марией в Красную Поляну:
  
  "Благословляю на хорошие стихи, я знаю и верю, что ты напишешь хорошую книгу".
  
  7 мая 1915:
  
  "Ты сделаешь многое, я это так хорошо знаю, в тебе столько силы и самое лучшее ты сделаешь в будущем. Ты говоришь: прошел месяц и ничего не написал, - ведь целый день с мальчиком, милый, что же можно сделать, да как бы хороши условия ни были, все это невыносимо".
  
  Просила:
  
  "Пришли каких-нибудь старых стихов, помнишь, ты обещал, я буду так счастлива".
  
  Напоминала обещание взять отпуск и приехать:
  
  "Жду не дождусь тебя, мой дорогой, дни считаю, осталось уже месяц и три недели...
  Твоя Надя".
  
  В первых числах июля он взял трехнедельный отпуск и поехал в Красную Поляну. "Плакучий Харьковский уезд" отразился во многих стихотворениях, написанных там или вскоре после возвращения. Таковы в первую очередь "Мельницы", "Это мои, это мои, это мои непогоды...", "Последний день Помпеи".
  
  Надежда Синякова провожала его в обратный путь до Харькова. Вернувшись в деревню, 23 июля она писала:
  
  "Промчались эти три недели как видение, как сон чудный. Пишу из вашей чернильницы Боже мой, ну как приятно, я ее непременно спрячу до того года. Повесила я над письменным столом наброски вашего лица, глаза смотрят на меня задумчиво печальные... кажется, что я пойду сейчас купаться; и вы стихи будете писать, мы на время расстанемся и скоро я приду к вам и принесу цветов".
  
  В письме 17 августа чувствуется предвкушение скорой поездки в Москву:
  
  "Здесь все такая же тишина и все без перемен и я рада, что дни идут так быстро и все ближе к свиданию. Как теперь приятно проезжать по полю, где помнишь, мы ночью заблудились".
  
  Цикл летних стихотворений 1915 года заканчивается "Прощаньем" ("Небо гадливо касалось холма..."), где слышатся откровенно жестокие ноты грустных воспоминаний душевно усталого человека:
  
  Стало ли поздно, в полях со вчера?
  Иль до бумажек сгорел накануне
  Вянувший тысячесвечник петуний, -
  Тушат. Прощай же. На месяц. Пора
  
  Посылая 7 июня 1926 г. книгу "Поверх барьеров" Марине Цветаевой, которая о ней до того не знала, Пастернак писал: "О Барьерах. Не приходи в унынье. Со страницы, примерно 58-й, станут попадаться вещи поотраднее... Фиакры вместо извозчиков и малорусские жмени, оттого что Надя Синякова, которой это посвящено - из Харькова и так говорит. Куча всякого сору. Страшная техническая беспомощность при внутреннем напряжении - может быть большем, чем в следующих книгах.
  Есть много людей, ошибочно считающих эту книжку моею лучшею. Это дичь и ересь, отчасти того же порядка что и ошибки твоей творческой философии, проскользнувшие в последних письмах".
  
  В 1928 году Пастернак кардинально переработал книгу и 18 стихотворений, в основном из середины книги, которые он характеризовал Цветаевой как неудачные и которые были посвящены или связаны с Надеждой Синяковой, были выкинуты, а 11 появились в другой редакции. С тех пор книга Бориса Пастернака "Поверх барьеров" 1917 г. как целая не переиздавалась.
  
   Надежда Михайловна прожила долгую жизнь и умерла в 1975 году".
  
   Елена Виноград
  
  Вторая книга стихов поэта "Сестра моя - жизнь" имеет своеобразный подзаголовок: "Лето 1917 года". Эту книгу Борис Леонидович называет "написанной по личному поводу книгой лирики". Героиня стихов - Елена Виноград (Дороднова). Как говорится в комментариях, "история их отношений, воспоминания о первом знакомстве в 1909 году и о разладе в 1918 году содержится в стихах книги "Темы и вариации"".
  
  
  
  Елена Виноград
  
   Елена Виноград родилась в 1897 году. Была она кузиной братьев Штихов. Есть что-то особенно трогательное в том, что в компании Пастернака и Виноград оказался еще и Листопад - внебрачный сын философа Льва Шестова. О нём Пастернак упоминает в "Охранной грамоте": "красавец прапорщик", который отговорил его идти добровольцем на фронт. Сергей Листопад погиб осенью шестнадцатого года. Он был официальным женихом Елены. Пастернак знал его с двенадцатого года, когда, после реального училища, сын Шестова начал зарабатывать уроками; он бывал у Штихов, поскольку был одноклассником Валериана Винограда. На войну Сергей пошел вольноопределяющимся, быстро дослужился до прапорщика и получил два Георгиевских креста. Романтическая его судьба, яркая внешность, героическая гибель - все это делало Листопада практически непобедимым соперником Пастернака. Его тень лежит на всей истории "Сестры моей жизни" - Лена Виноград даже осенью семнадцатого, после всех перипетий стремительного романа, пишет Пастернаку, что никогда не будет счастлива в мире, где больше нет Сережи.
  
   Первая влюбленность в нее, еще тринадцатилетнюю, и первое упоминание о ней в письмах окрашены налетом того демонизма на грани истерики, который вообще был принят в московской интеллигентской среде: Ольга Фрейденберг вспоминала, что Боря был с надрывом и чудачествами, "как все Пастернаки".
   Летом десятого года, таким же душным, как семь лет спустя, Борис остался один в городе - и навсегда с тех пор полюбил одинокое городское лето с его "соблазнами", как называл он это в письмах По выходным, когда не было уроков (он зарабатывал ими уже год), случались поездки к Штихам в Спасское. Это нынешняя платформа Зеленоградская. 20 июня он приехал и отправился гулять с Шурой Штихом и Леной Виноград, девочкой-подростком, недавно приехавшей к московской родне из Иркутска. Дошли вдоль железнодорожной ветки до Софрина, собрали букет. Разговоры велись выспренние, юношеские; стали предлагать друг другу рискованные испытания смелости. Штих лег между рельсов и сказал, что не встанет, пока не пройдет поезд. Пастернак кинулся его отговаривать - потом в письме он с некоторым испугом писал Штиху, что тот "был неузнаваем". Справилась с ним Лена - она присела около него на корточки и стала гладить по голове: "Я ему не дам, это мое дело". Жест этот Пастернак потом сравнивал с сестринским жестом Антигоны, гладящей голову Исмены. Кое-как она его отговорила от этого эксперимента (тогдашняя молодежь под влиянием Художественного театра бредила "Карамазовыми",- "русский мальчик" Коля Красоткин на пари переждал между рельсов, пока над ним прогрохотал поезд, и после этого свалился с нервной горячкой). Вся эта история произвела на Пастернака сильное впечатление, он долго еще вспоминал и жест Елены, и букет, который она ему подарила, и внезапное безумие Штиха,- сам Пастернак вызвался было обучать Елену латыни, но это не состоялось; не исключено, что он попросту испугался себя. "Ведь в сущности я был влюблен в нас троих вместе". (А Штих и Елена были влюблены друг в друга по-настоящему; Пастернак знал об этом отроческом романе.) Встретился он с Еленой только через семь лет.
   В 1916-1917 гг Елена училась в Москве на Высших женских курсах, а ее брат Валерьян, тесно связанный дружбой с Пастернаком, - в университете.
   Она жила в Хлебном переулке, он - в Лебяжьем, где уже селился в двенадцатом году, по возвращении из Марбурга; в доме 1, в седьмой квартире - каморку эту он впоследствии сравнил со спичечным коробком ("коробка с красным померанцем", поясняет сын поэта,- спички с апельсином на этикетке). Об этой комнате идет речь в стихотворении "Из суеверья", где описано их первое свидание: суеверие заключалось в том, что Пастернак был здесь необыкновенно счастлив зимой тринадцатого, когда выходил "Близнец в тучах" и начиналась самостоятельная, отдельная от семьи жизнь; у него было предчувствие, что счастливым окажется и семнадцатый - он вообще питал слабость к простым числам, к нечетным годам, многого от них ждал, и часто это оправдывалось: в двадцать третьем пришла слава, в тридцать первом встретилась вторая жена, в сорок седьмом - Ивинская, в пятьдесят третьем умер Сталин...
   Первый же визит Елены к нему вызвал короткую размолвку - он не хотел ее отпускать, она укоризненно сказала: "Боря!" - он отступил. В старости Виноград признавалась, что "Ты вырывалась" - в стихотворении "Из суеверья" - явное преувеличение: Пастернак ее не удерживал. Между тем любовный поединок в этом стихотворении дан весьма красноречиво:
  
  "Из рук не выпускал защелки.
   Ты вырывалась, и чуб касался чудной челки,
   и губы - фьялок.
  О неженка..."
  
  - но, строфу спустя: "Грех думать, ты не из весталок". Он вспоминал об этом времени как о счастливейшем, не забывая, однако, что на всем поведении возлюбленной лежал флер печали, налет загадки - разрешение которой он с юношеской наивностью откладывал на потом:
  
  Здесь прошелся загадки таинственный ноготь.
  - Поздно, высплюсь, чем свет перечту и пойму.
  А пока не разбудят, любимую трогать
  Так, как мне, не дано никому.
  Как я трогал тебя! Даже губ моих медью
  Трогал так, как трагедией трогают зал.
  Поцелуй был как лето. Он медлил и медлил,
  Лишь потом разражалась гроза.
  Пил, как птицы. Тянул до потери сознанья.
  Звезды долго горлом текут в пищевод,
  Соловьи же заводят глаза с содроганьем,
  Осушая по капле ночной небосвод.
  
  Как-то раз девушка увидела объявление с призывом принять участие в создании на местах органов земского и городского самоуправления. Группа собиралась в Саратовскую губернию-в Балашов и окрестные селения. Елена принимает решение летом 1917 года отправиться в Романовку. Ее брат останавливается в Балашове. Девушка регулярно навещает его в уездном городе. Вначале июля 1917-го Борис Пастернак приезжает в Романовку, желая развеять возникшее между молодыми людьми недопонимание. А в начале сентября состоялось еще одно свидание поэта с любимой, теперь уже в Балашове. Город, который привлек Чернышевского своей провинциальной тишиной и обилием садов, Пастернака встретил золотым листопадом.
   В это время Виноград скорбела по жениху. Все это - ее яркая красота, грусть, рассеянность, любовь к ночным прогулкам, но в сочетании с ясным, здоровым обликом и обаянием юности,- не могло не подействовать на Пастернака магнетически.
  
   По материалам книги Дмитрия Быкова "Борис Пастернак"
  
  ПРИМЕЧАНИЕ
  
   Е. А. Виноград жила в Саратовской губернии. В июне 1917 года Пастернак поехал к Елене и провел в Романовке, где она была в то время, четыре дня, - "из четырех громадных летних дней сложило сердце эту память правде", - писал он об этой поездке позже, вспоминая "из всех картин, что память сберегла", их ночную прогулку по степи. Этой прогулке посвящено стихотворение "Степь". Ночной туман, скрывавший небо и землю, постепенно рассеивался, проступали отдельные предметы, мир создавался заново у них на глазах.
   Пастернак старался разбить печальную убежденность Елены в том, "что чересчур хорошего в жизни не бывает" или "что всегда все знаешь наперед", - как она писала ему, - научить ее верить в достижимость счастья. Но ни стихи, ни письма Пастернака не утешали ее, после гибели жениха она не могла найти для себя место в жизни и писала Борису:
  
  * * *
   "...Живет, смотрит и говорит едва одна треть моя, две трети не видят и не смотрят, всегда в другом месте...
   В Романовке с Вами я яснее всего заметила это: я мелкой была, я была одной третью, старалась вызвать остальную себя - и не могла...
   Вы пишете о будущем... для нас с Вами нет будущего - нас разъединяет не человек, не любовь, не наша воля, - нас разъединяет судьба. А судьба родственна природе и стихии и ей я подчиняюсь без жалоб.
   На земле этой нет Сережи. Значит от земли этой я брать ничего не стану. Буду ждать другой земли, где будет он, и там, начав жизнь не сломанной, я стану искать счастья...
   Я несправедливо отношусь к Вам - это верно. Мне моя боль кажется больнее Вашей - это несправедливо, но я чувствую, что я права. Вы неизмеримо выше меня. Когда Вы страдаете, с Вами страдает и природа, она не покидает Вас, также как и жизнь, и смысл, Бог. Для меня же жизнь и природа в это время не существуют. Они где-то далеко, молчат и мертвы..."
   В августе 1917 года Пастернак снова приезжал к ней в Балашов. В нескольких редакциях стихотворения "Сестра моя - жизнь", давшего название всей книге, упоминается Камышинская ветка - железная дорога от Тамбова до Камышина:
  
  ...Что в мае, когда поездов расписанье
  Камышинской ветки читаешь в купе...
  
  В июне 1917 года, Пастернак приезжал в Романовку - это соседняя с Балашовом станция. Её именем назван раздел из трёх стихотворений. Первые после Романовки станции на обратном пути в Москву - Ржакса и Мучкап, о которых поэт написал в разделе, следующем за "Романовкой", - "Попытка душу разлучить".
  
  Мучкап
  
  Душа - душна, и даль табачного
  Какого-то, как мысли, цвета.
  У мельниц - вид села рыбачьего:
  Седые сети и корветы.
  
  Чего там ждут, томя картиною
  Корыт, клешней и лишних крыльев,
  Застлавши слёз излишней тиною
  Последний блеск на рыбьем рыле?
  
  Ах, там и час скользит, как камешек
  Заливом, мелью рикошета!
  Увы, не тонет, нет, он там ещё,
  Табачного, как мысли, цвета.
  
  Увижу нынче ли опять её?
  До поезда ведь час. Конечно!
  Но этот час объят апатией
  Морской, предгромовой, кромешной.
  
  Видимо, на станции Мучкап дожидался Пастернак поезда. Возможно, пережидая время ("До поезда ведь час..."),
  
  В 1918 году произошёл разрыв Б. Пастернака с Е. Виноград -Дородновой, но они продолжали поддерживать отношения, о чём свидетельствуют пастернаковские "Два письма" - два стихотворения, написанные в 1921 году и подаренные Елене. Она к этому времени жила уже в селе Яковлевском Костромской губернии. Из её воспоминаний становится ясным и содержание стихов Бориса Пастернака: он узнал из газет о пожаре и сгоревшем доме под Костромой и беспокоился, не пострадали ли её дом и она сама. Первое стихотворное письмо начинается так:
  
  Любимая, безотлагательно,
  Не дав заре с пути рассесться,
  Ответь чём свет с его подателем
  О ходе твоего процесса...
  
  Начало второго письма:
  
  На днях, в тот миг, как в ворох корпии
  Был дом под Костромой искромсан,
  Удар того же грома копию
  Мне свёл с каких-то незнакомцев...
  
  Осенью 1918 года вместе с уносимой ветром рыжей листвой пришел к концу и роман поэта. Известие о свершившейся в Петербурге революции ускорило возвращение Пастернака в Москву. Елена Виноград вышла замуж за некоего Дороднова, владельца небольшой мануфактуры под Ярославлем, чтобы успокоить мать, волновавшуюся за ее будущее. А Борис Пастернак, еще долго мучимый этой любовной страстью, в 1922 году создает лучшую свою книгу, ставшую памятником русской жизни, сборник стихов "Сестра моя жизнь (лето 1917 года)".
  
  Пастернак и Виноград были менее всего виноваты в том, что единственным итогом их любви оказалась книга стихов - правда, такая хорошая, что это Пастернака отчасти утешило. Что до Елены Виноград, ей послужил утешением брак с Александром Дородновым; муж был старше, и брак ей большого счастья не принес. Она благополучно дожила до 1987 года.
  
  
  
  8 июля 2012 года в рабочем поселке Мучкапский состоялось открытие памятника
  Борису Пастернаку.
  
   Источник: Тамбовский областной портал.
  
  
   ЕВГЕНИЯ ЛУРЬЕ
  
  
  
  Евгения Лурье - первая жена Пастернака
  
   Советская художница, первая жена Бориса Пастернака Евгения Лурье (в замужестве Пастернак) родилась в Могилёве в семье владельца писчебумажного магазина, одной из четверых детей (сёстры Анна и Гита, брат Семён). Окончила частную гимназию там же в 1916 году, в следующем году сдала экзамены за курс казённой гимназии с золотой медалью и вместе со своей двоюродной сестрой Софьей Лурье уехала в Москву, где поступила на математическое отделение Высших женских курсов на Девичьем Поле.
   Но вскоре она бросила математику и поступила в Училище живописи, ваяния и зодчества. Брала уроки живописи у Роберта Фалька, стала профессиональным художником-портретистом. В 1918 году заболела туберкулёзом и вернулась в Могилёв, затем вместе со своей кузиной Соней Мейльман уехала на лечение в Крым. В 1919 году вся семья переехала в Петроград, где (с помощью мужа своей старшей сестры Абрама Минца) она устроилась курьером в Смольный. После переезда в Москву Евгения Лурье поступила в училище ваяния и зодчества в мастерскую Штернберга и Кончаловского.
   24 января 1922 года вышла замуж за Бориса Пастернака. Утонченная красавица, похожая на прототип женских образов Боттичелли, Евгения была самостоятельным и целеустремленным человеком. После свадьбы молодожены поселились в небольшой комнатке уплотненной квартиры на Волхонке, когда-то принадлежавшей родителям Пастернака. Семейная жизнь складывалась непросто.
  
  Борис Леонидович Пастернак с Евгенией Владимировной Пастернак
  (Лурье) и сыном Женей, 1924.
  
  Кстати, его, первенца, Пастернак назвал именем любимой жены - вопреки еврейской традиции не давать младенцам имена живых родственников. В год женитьбы поэта вышла книга его стихотворений "Сестра моя - жизнь", пролежавших в столе пять лет. Но Евгения Владимировна, обладавшая резким, взрывным характером, не чувствовала, что душевное состояние поэта целиком зависело от успеха работы, которая его поглощала в данный момент. Оба они - "люди искусства". Евгения была талантливой портретисткой и нуждалась в освобожденном быте.
   Обустройством семейного очага больше приходилось заниматься поэту. Пастернак в те годы умел и любил прибраться в доме, всегда сам нафталинил зимние вещи, неплохо готовил. Однако поэт не мог не понимать, что быт съедает его драгоценное время. В двадцатые годы он отчаянно нуждался и вынужден был браться за любую работу. Супруги часто разлучались. Евгения болела и подолгу лечилась в санаториях. Они скучали друг по другу - письма Пастернака к жене переполнены болью и нежностью: "Ты меня всего пропитала собою, ты вместо крови пылаешь и кружишься во мне". Но совместная жизнь была полна ссор и раздоров. В разговорах постоянно мелькает тема развода. Евгения Владимировна мечтает о "лучшей доле".
   И однажды ей представилась возможность начать другую жизнь. Летом 1926 года Евгения Владимировна с сыном уехала в Германию, где встретила преуспевающего банкира. Он был очарован молодой художницей и сделал ей предложение. Этот случай непостижимым образом укрепил и любовь, и семью Пастернаков. Евгения Владимировна вернулась домой и отказалась от дальнейших попыток самоутверждения. Отныне она - заботливая жена, устраивающая благополучие мужа. Однако жили они по-прежнему трудно. Заработок не покрывал расходов. "Дома негде повернуться, условия для работы ужасные", - писал Пастернак.
   За годы жизни с Евгенией Лурье он написал три поэмы, много стихов, повесть "Охранная грамота"... Но любовь постепенно прошла. К этой паре с полным правом относятся слова Маяковского: "Любовная лодка разбилась о быт". Неустроенность быта, безденежье, время, отнятое рутинными делами, раздражали. Пастернаку казалось, что жена зря тратит время, простаивая перед мольбертом. Она при всех делала мужу замечания, спорила с ним. Полная страсти переписка мужа с Мариной Цветаевой вызывала жгучую ревность. По словам сына:
   "Обостренная впечатлительность была равно свойственна им обоим, и это мешало спокойно переносить неизбежные тяготы семейного быта".
   Евгения долго не могла поверить в разрыв. Ее мольба: "Больно, больно, не хватает воздуху. Помоги. Спаси меня и Женю. Пусть Зина вернется на свое место", - ничего не изменила. На прежнее место никто не вернулся, и в 1931 году брак Евгении Лурье с Борисом Пастернаком распался. В годы Великой Отечественной войны (с 6 августа 1941 года) Евгения Владимировна находилась с сыном в эвакуации в Ташкенте. Умерла она в Москве 10 июля 1965 года. А от былого чувства Бориса Пастернака к Евгении остались лишь сын и... строки:
  
  Годами когда-нибудь в зале концертной
  Мне Брамса сыграют, - тоской изойду.
  Я вздрогну, я вспомню союз шестисердый,
  Прогулки, купанье и клумбу в саду.
  
  Художницы робкой, как сон, крутолобость,
  С беззлобной улыбкой, улыбкой взахлёб,
  Улыбкой, огромной и светлой, как глобус,
  Художницы облик, улыбку и лоб...
  
   Источник: http://www.newswe.com/index.php?go=Pages&in=view&id=4384
  
   Borisliebkind
  
  
  Пастернаки: Евгения Владимировна, Евгений Борисович, Петенька,
  Елена Владимировна с Боречкой. Переделкино, 1962.
  
  ЗИНАИДА НИКОЛАЕВНА НЕЙГАУЗ
  
   Вторую жену Пастернак попросту увёл у своего приятеля пианиста Генриха Нейгауза.
   Первая встреча Зинаиды Нейгауз с Пастернаком произошла в 1927 году. Ей было уже 30 лет, её новому поклоннику - на 7 лет больше. Когда поэт провёл у Зинаиды первую ночь, она на следующее же утро написала письмо мужу, который был на гастролях. Потом Зинаиде Николаевне рассказали, что письмо передали Нейгаузу прямо перед концертом. И во время выступления пианист, вдруг, закрыл крышку рояля и заплакал.
   Нейгауз вернулся в Москву, состоялось объяснение, и Зинаида Николаевна пообещала, что останется с мужем. "Увидев его лицо, я поняла, что поступила неправильно не только в том, что написала, но и в том, что сделала". Но и Пастернак отступать не собирался. "Он писал большие письма по пять-шесть страниц и всё больше и больше покорял меня силой своей любви и глубиной интеллекта", - вспоминала Зинаида Николаевна.
   Пастернак был потрясен ее красотой. Такое в его жизни уже случалось несколько раз: с Надеждой Синяковой, которой посвящено большинство стихотворений сборника "Поверх барьеров", и - особенно - с Еленой Виноград, лирической героиней одной из лучших пастернаковских книг "Сестра моя жизнь". И вот "повторение пройденного". Снова всепоглощающая страсть с первого взгляда. Хотя самой Зинаиде Николаевне ни поэт, ни стихи, которые он читал, не понравились. Не помогло даже его пылкое обещание: "Для Вас я буду писать проще".
   Перед страстной влюбленностью поэта устоять было трудно. Роман набирал обороты. Пастернак решил во всем признаться мужу любимой женщины, своему другу, Генриху (Гарри) Нейгаузу. Сначала он прочел музыканту две посвященные ему баллады ("Дрожат гаражи автобазы" и "На даче снег"), а уж потом рассказал обо всем. В руках у Гарри была тяжелая нотная партитура, которой он в эмоциональном порыве ударил друга по голове. Правда, уже через минуту бросился осматривать, не поранил ли гениальную голову.
   Мучительный треугольник, в котором очутились влюблённые, разрешился летом 1931 года, когда Пастернак привёз Зинаиду Николаевну в Грузию, в Кобулети. Решение было принято, и Зинаида Нейгауз вскоре стала Зинаидой Пастернак.
   "Несмотря на то что Зинаида ушла к Пастернаку, это не разрушило её отношений с Нейгаузом, бывшим отцом её двух сыновей, - вспоминает Вера Прохорова, племянница второй жены Генриха Нейгауза. - Пастернаки жили в Переделкине, и мы с Генрихом Густавовичем не раз ездили к ним в гости.
  
  
  
  Зинаида Николаевна и её первый муж Генрих Густавович Нейгауз.
  
   Влюбленным предстояло еще преодолеть долгий путь привыкания друг к другу. Сходились. Расходились. Однажды Пастернак в порыве отчаяния выпил залпом пузырек с йодом. У Зинаиды Николаевны были навыки медсестры, и поэта отходили.
   Зато когда все приключения остались позади, молодоженов ожидало несколько лет безоблачного счастья. На выступлениях Пастернака Зинаида Николаевна всегда сидела в первом ряду, и в зале слышался его восторженный шепот: "Зина, что читать?"
   Летописцы более позднего периода жизни поэта обычно не очень жалуют Зинаиду Николаевну. Даже воплощение справедливости и добра - Лидия Чуковская - заметила только "много шеи и плеч".
   Между тем в драматических обстоятельствах, сопровождавших Пастернака, его супруга вела себя вполне достойно. Особенно это проявилось во время войны, когда она стала работать сестрой-хозяйкой в чистопольском детском доме. Ее старательность и доброта в буквальном смысле спасли жизнь многим воспитанникам. Зинаида Николаевна не побоялась даже плеснуть чернилами в лицо одного из местных начальников, который обвинил ее, что она "перекармливает детей".
   Зинаида Николаевна Нейгауз-Пастернак была не в пример хозяйственнее своей предшественницы. Письма поэта теперь уже не так трагичны, скорее, наоборот, полны семейно-производственным пафосом: "В прошлом году мы со своего обширного огорода собрали плоды собственных, главным образом Зининых трудов - полпогреба картошки, две бочки квашеной капусты, 4000 помидоров, массу бобов, фасоли, моркови и других овощей, которых не съесть и за год". Вполне себе знойная женщина, мечта поэта, арийская формула: "Коренастая, плотная, щёки подрумянены, лицо квадратное. Трудилась наравне с домработницей и очень умело. У неё не было вкуса к изящному, но зато присутствовали почти по-немецки пунктуальные навыки в домашней работе".
   Конечно, громкие имена мужей - и первого, и второго - помогали ей выпутываться из сложных ситуаций. В 1942 году Зинаида Николаевна едет на Урал, где в санатории ее сыну, больному костным туберкулезом, ампутировали ногу. В Свердловске в это время гастролирует Гилельс, ученик Генриха Нейгауза, и оказывает ей всяческое содействие. На обратном пути Зинаиду Николаевну едва не высадили из поезда: чистопольская милиция что-то напутала, и паспорт у детдомовской сестры-хозяйки оказался просроченным. К счастью, попутчиком ее оказался генерал, хорошо знавший поэзию Пастернака. Его заступничество помогло Зинаиде Николаевне возвратиться домой.
   Да и среди мемуаристов многие были на ее стороне. Лев Озеров вспоминает один очень интересный эпизод. Он беседовал с Ахматовой, когда раздался телефонный звонок. Анна Андреевна взяла трубку. Озеров сидел рядом и все слышал. Не узнать "гудящий" голос Пастернака было невозможно. Борис Леонидович хотел повидаться, но предупреждал, что он с женщиной (т. е. с Ольгой Ивинской).
   Ахматова была многим обязана Пастернаку. В 1935 году, когда арестовали ее мужа Николая Пунина и сына Льва Гумилева, Анна Андреевна метнулась в Москву "искать справедливости". Пастернак написал письмо Сталину. И - чудо! Письмо было датировано 2 ноября, а уже 4 ноября арестованных освободили. Поскребышев позвонил на квартиру Пастернака и сообщил об этом.
  Конечно, забыть такое невозможно. Но Анна Андреевна твердо ответила:
  - Борис Леонидович, я хочу видеть Вас одного...
  
  
  
  Б. Пастернак, Зинаида Николаевна и сын Леонид
  
   В 1937 году у Бориса и Зинаиды Пастернак родился сын Леонид. Беременность выпала на страшные дни набирающего обороты террора. Зинаида Николаевна вспоминала, как в один из дней к ним домой приехал "собиратель" писательских подписей под письмом с одобрением смертного приговора врагам народа Тухачевскому и Якиру: "Первый раз я увидела Борю рассвирепевшим. Он чуть не с кулаками набросился на приехавшего, хотя тот ни в чём не был виноват, и кричал: "Чтобы подписать, надо этих людей знать и знать, что они сделали. Мне же о них ничего не известно, я им жизни не давал и не имею права её отнимать. Жизнью людей должно распоряжаться государство, а не частные граждане. Товарищ, это не контрамарки в театр подписывать, я ни за что не подпишу!" Я была в ужасе и умоляла его подписать ради нашего ребёнка. На это он мне сказал: "Ребёнок, который родится не от меня, а от человека с иными взглядами, мне не нужен, пусть гибнет". В итоге, правда, подпись Пастернака в опубликованном в газете письме всё равно появилась. Без его ведома.
   Отношения Бориса Леонидовича и Зинаиды Николаевны были то ласково плещущимися, то грозно бушующими - наверное, недаром совместная жизнь началась у моря. "Она ему говорила всё, что думала. Ни о каком почтении и речи не шло! Когда он читал ей свои произведения, могла сказать: "Ты больше бы про людей писал, всё лучше было!" - вспоминала Вера Прохорова.
   "Когда тебе не пишут, ты бушуешь, что тебя все забыли, а когда тебе говорят, что ты любушка и Ляля и что без тебя жить нельзя, ты досадуешь, что это только чувства, а не гонорар за несколько газетных фельетонов. Я страшно скучаю по тебе и почти плачу, когда пишу это..." - сетовал Пастернак в письме жене в августе 1941 года. Он оставался тогда под Москвой, в Переделкине, а Зинаида находилась в эвакуации.
   За несколько дней до Победы умер сын Зинаиды Николаевны от Нейгауза. Сама она выглядела настолько плохо, что Ирина Сергеевна Асмус, та самая, которая познакомила её с Пастернаком, даже предлагала написать завещание. Она уверяла, что Пастернак после смерти Зинаиды Николаевны обязательно снова женится и ему будет не до ребёнка, так что воспитание Лёни нужно поручить Ирине Сергеевне. Зинаида Николаевна, впрочем, завещания писать не стала и ответила Асмус, что ещё вопрос - кто раньше умрёт.
   Борис Пастернак скончался в 1960 году. Через год после его смерти у Зинаиды Николаевны случился инфаркт, и писатель Корней Чуковский заметил, что в этом нет ничего удивительного. Странно другое - что инфаркт не случился раньше. После смерти мужа она осталась фактически без средств к существованию. Сохранился черновик её письма к Хрущёву с просьбой "не оставлять в безвыходном положении", так как "очень тяжело на старости лет оказаться необеспеченной, без пенсии и не иметь уверенности в завтрашнем дне и не знать, как расплатиться с долгами". Умерла Зинаида Пастернак в 1966 году от той же болезни, что и её муж, - от рака лёгких. Похоронена она на Переделкинском кладбище - рядом с могилой Пастернака.
  
  Борис Пастернак и Ольга Ивинская
  
   В последние годы жизни Бориса Пастернака его страстной любовью была Ольга Ивинская, ставшая прототипом Лары в "Докторе Живаго". Ей было 34, ему - 56. Она - младший редактор журнала "Новый мир", он - известнейший поэт, чья писательская судьба давно определилась. Их встреча в 1946 году изменила жизнь обоих - и к великому счастью, и к великой печали...
   Подобная любовь в истории не редкость, особенно когда речь идет о внутренне богатой личности, испытавшей бурные страсти в жизни и творчестве. Если перечитать самые сокровенные циклы стихотворений Пастернака, к примеру "Сестра моя - жизнь", то можно убедиться, какими вулканическими стихиями пронизаны ранние произведения поэта. Удивительно, но эти порывы поэт сумел сохранить до конца своей жизни. Его энергия никогда не знала простого выхода и требовала проявления во всех сферах бытия.
   Итак, шел 1946 год. В один из октябрьских дней Борис Пастернак пришел по своим делам в редакцию журнала "Новый мир", где Ольга Ивинская в ту пору работала в отделе поэзии. Увидев его, она не сразу поверила в то, о чем ей давно грезилось. Тот, кто был для нее божеством, вдруг спустился на землю. "В те сороковые его желтоватые конские зубы, широко раздвинутые посередине, дополняли великолепным своеобразием его удивительное лицо", - вспоминала впоследствии Ольга Ивинская. Они разговорились. Вернее, говорил больше Борис Леонидович, поведав ей о творческих планах и с царственным великодушием пообещав подарить свои книги. Но главным для Ольги было то, как поэт смотрел на нее: "Это был требовательный, такой оценивающий, такой мужской взгляд, что ошибиться было невозможно: пришел человек, действительно необходимый мне, тот самый человек, который, собственно, уже был со мною. И это потрясающее чудо".
   На другой день Ольга Ивинская увидела на своем рабочем столе аккуратный пакет - это были пять пастернаковских книжек!
  
   А затем начались почти ежедневные свидания, то долгие, заполненные разговорами, то короткие, всего в несколько слов. Они гуляли по Москве, он провожал ее до Потаповского переулка, где она жила, оба чувствовали себя безмерно счастливыми.
   Здесь надо сказать, что до знакомства с Пастернаком Ольга Ивинская отнюдь не была лишена внимания мужчин и романтических увлечений. Она дважды выходила замуж. От первого брака у нее родилась дочь Ирина, от второго - сын Дмитрий. Словом, Ольгу никак нельзя было считать пуританкой. Да Пастернаку и не нравились целомудренные женщины. Ему требовалось жалеть и опекать объект своей страсти; он хотел иметь дело непременно с оскорбленной, измученной женственностью.
   Уже с первых встреч Пастернак был пленен бесшабашностью Ольги, ее доверием к жизни. Она всегда жила смело, отчаянно, принимая подарки и удары судьбы, не сторонясь и не прячась. Открытая и людям, и судьбе, по-женски чуткая, доверчивая, не сумевшая укрыться от вихрей кровавого времени, несущих ее по своей страшной воле, - такой увидел Ольгу Пастернак и это в ней полюбил.
   Внешне Ольга выглядела очень привлекательно - ладная, гармонично сложенная, с золотыми волосами, очаровательной улыбкой и музыкальным голосом. Но, что всего важнее, она обожала стихи Пастернака, знала их наизусть и еще девочкой посещала вечера поэзии с участием своего кумира.
   И все же дело было не только в поэзии. Пастернак привлекал ее и как мужчина. И хотя Ольге казалось, что нос у него коротковат для столь длинного лица, ей нравились и его крепкая шея, и его медные губы, и волосы цвета воронова крыла, тогда еще не поседевшие.
   Роман развивался стремительно. Во время одного из свиданий у памятника Пушкину Пастернак произнес: "Я хочу, чтобы вы мне говорили "ты", потому что "вы" - уже ложь". В тот же вечер по телефону прозвучало пастернаковское признание: "Я ведь не сказал второй вещи. А ты не поинтересовалась, что я хотел сказать. Так вот первое - это было то, что мы должны быть на "ты", а второе - я люблю тебя, и сейчас в этом вся моя жизнь".
   Но в литературном мире не все и не сразу приняли Ивинскую. Одни утверждали, что она неприятна и бесцеремонна, другие восхищались ею, но сторонники и оппоненты сходились в одном - Ольга была необычайно мягкой и женственной. Друзьям же Пастернак восторженно говорил, что встретил свой идеал.
   Между тем, Пастернак не был свободным человеком: уже 10 лет он был женат вторым браком на Зинаиде Николаевне. И за эти годы никто из супругов не пожалел о своем выборе, поскольку вместе им было хорошо и спокойно. Зинаида Николаевна изначально знала цену своему мужу и сделала все для того, чтобы он ни в чем не испытывал затруднений - ни в том, что относится к творчеству, ни в том, что касается бытовых удобств. Словом, она была не только любящей и заботливой женой, но и воплощением ответственности и самоотверженности.
   Пастернак всегда ценил эти качества в своей жене. Но именно в этот период страсть взяла верх, ибо перед женственностью Ольги поэту трудно было устоять.
   О том, что Пастернак сблизился с Ивинской, Зинаида Николаевна не только знала, но и по-своему оправдывала мужа: "У меня было чувство вины, и до сих пор я считаю, что я во всём виновата. Моя общественная деятельность в Чистополе и Москве затянула меня с головой, я забросила Борю, он почти всегда был один, и ещё одно интимное обстоятельство, которое я не могу обойти, сыграло свою роль. Дело в том, что после потрясшей меня смерти Адика мне казались близкие отношения кощунственными, и я не всегда могла выполнить обязанности жены. Я стала быстро стариться и, если можно так выразиться, сдала свои позиции жены и хозяйки".
   Впрочем, Борис Леонидович вскоре ясно осознал, во что вовлекает Ольгу, будучи связанным семьей. Возможно, поэтому 3 апреля 1947 года он предпринял попытку разорвать с ней отношения. Позднее она напишет: "Расставание было печальным: Борис говорил, что не имеет права на любовь, все хорошее теперь не для него, он человек долга, и я не должна отвлекать его от проторенной колеи жизни и работы, но заботиться обо мне он будет всю жизнь".
   Однако уже на следующий день после "расставания" в шесть часов утра в квартире Ивинской раздался звонок. За дверью стоял Борис Пастернак. Они молча обнялись. Подобно тому, как у молодоженов бывает первая ночь, у них был первый день... Именно тогда на своем стихотворном сборнике Борис написал: "Жизнь моя. Ангел мой, я крепко люблю тебя. 4 апр. 1947 г.".
   Теперь их свидания стали постоянными. Ольга встречала своего любимого в синем шелковом халате, который позже был увековечен в стихах доктора Живаго: "Когда ты падаешь в объятье в халате с шелковою кистью..." Еще более искренними видятся строки из самого романа: "О, какая это была любовь, небывалая, ни на что не похожая!
   Они любили друг друга не из неизбежности, не опаленные страстью, как это ложно изображают, они любили друг друга, потому что так хотело все кругом: земля под ними, небо над их головами, облака и деревья. Их любовь нравилась окружающим, может быть, больше, чем им самим..."
  
  Однако Зинаида Николаевна не собиралась сдаваться. Когда заболел их сын Леонид, она у постели больного ребенка взяла с мужа клятву, что тот никогда больше не будет встречаться с Ивинской. В тот день Пастернак должен был увидеться с Ольгой, но... На встречу поехала его жена. Зинаида Николаевна была беспощадна к сопернице. Холодно попросила Ивинскую прекратить преследовать ее мужа, заявив, что будет бороться за свою семью и свое счастье. Ольга в ответ пыталась что-то возразить, говорила о том, что Пастернака давно тяготит супружество, что они любят друг друга. Но Зинаида Николаевна была непреклонна. После ее ухода Ивинская наглоталась таблеток, чтобы хоть как-то успокоиться. "Скорая" зафиксировала попытку самоубийства.
   Но роман продолжался, хотя обоим было нелегко, особенно Ольге. Жизнь в двухкомнатной квартирке в Потаповском переулке, с отцом, матерью, двумя детьми, стала для нее настоящим испытанием. Мать сурово осуждала невозможный, немыслимый, с ее точки зрения, роман дочери с женатым человеком, который, к тому же, был гораздо старше ее. Нередко по ночам Ольга рыдала в своей комнате, взрывалась, скандалы в доме не прекращались.
   Позднее, в разговоре с одной из знакомых, Борис Пастернак скажет, что весь он, его любовь, его творчество, его душа принадлежат Оленьке, а Зине остается "один декорум". И пусть он ей и остается, потому что должно что-то и у нее остаться.
   Осенью 1949 года грянула беда - 6 октября Ольгу Ивинскую арестовали. Причиной была ее связь с Пастернаком, которого абсурдно подозревали в контактах с английской разведкой. На допросах следователей интересовало одно: чем была вызвана связь Ивинской с Пастернаком.
  
  Ольга отвечала: "Любовью... Я любила и люблю его как мужчину".
   И она не врала. Потому что, кроме любви, других чувств У нее к Пастернаку не было.
   Положение усугублялось еще и тем, что Ивинская была на шестом месяце беременности, но, к несчастью, в камере предварительного заключения у нее случился выкидыш.
   Позже Ивинская вспоминала: "Наступил день, когда какой-то прыщавый лейтенант объявил мне заочный приговор "тройки": пять лет общих лагерей "за близость к лицам, подозреваемым в шпионаже"".
   Ольгу отправили в Потьму, где она провела три с половиной года, изредка получая письма от Пастернака. По ее признанию, только ожидание этих писем помогло ей выжить там, среди унижений, в сорокаградусную жару.
   Страдал и Пастернак, и в первую очередь потому, что ничем не мог помочь любимой женщине. Он корил себя и восхищался мужеством Ольги: "Ее посадили из-за меня, как самого близкого мне человека, чтобы на мучительных допросах под угрозами добиться от нее достаточных оснований для моего судебного преследования. Ее геройству и выдержке я обязан своею жизнью и тому, что меня в те годы не трогали".
   Все, что он мог сделать, - это не оставить в беде семью Ольги, когда после ареста над ее детьми, оставшимися с дедом и бабкой, нависла угроза детского дома. Старикам все же удалось оформить опекунство над внуками, но настоящим опекуном для них был Пастернак. Именно он стал для семьи источником существования; первые годы - главным, а после смерти отца Ольги - единственным. Ирина Емельянова, дочь Ольги Ивинской, позднее писала, что именно Пастернаку они "обязаны бедным, трудным, но все-таки человеческим детством, в котором можно вспомнить не только сто раз перешитые платья, гороховые каши, но и елки, подарки, новые книги, театр. Он приносил нам деньги".
   Из лагерей Ольгу Ивинскую освободили весной 1953 года - это была первая послесталинская амнистия. После ее возвращения Пастернак решил, что Ольгу он никогда не оставит, хотя был уверен, что прежние отношения уже невозможны. Объяснял он это тем, что прошло много времени и оба многое пережили. А потому возвращение к прошлому может выглядеть ненужной натянутостью. Ольга должна быть свободна от него и ни на что не рассчитывать, кроме преданности и верной дружбы.
  
   Но однажды он все-таки не выдержал, пришел к Ольге и увидел, что она осталась почти такой, какой он увидел ее в первый раз. И роман возобновился с прежней силой. В 63 года Пастернак испытал новый всплеск страсти. Он даже объявил жене, что теперь будет жить там, где захочет. Хочет - у Ивинской, хочет - дома. Зинаида Николаевна возражать не стала. Возможно, потому, что была уверена: никуда муж не денется от привычного, комфортного быта, а может, потому, что тоже любила.
   Так у Пастернака и Ольги началась не то чтобы идиллия, но довольно тихая и умиротворенная жизнь, которая продолжалась с 1953 по 1958 год. Пастернак заканчивал роман, Ивинская с дочерью перебралась ближе к Переделкино. На краю деревни Измалково у местного жителя Кузьмича Ольга сняла крохотную комнатушку с терраской.
  
  
  
  Ольга Ивинская 1958 г
  
   В эту маленькую комнату Ивинской Пастернак ходил ежедневно, Ольга и ее дочь издали узнавали его - в неизменной кепке, резиновых сапогах и простом грубом плаще. В этой самой комнатке Ивинская на плохонькой машинке "Москва" перепечатывала прямо с рукописи роман "Доктор Живаго". Затем текст правился Пастернаком и после этого отдавался профессиональной машинистке.
   И все же до конца жизни Борис Леонидович так и не смог разрешить внутреннего, раздиравшего его на части конфликта: сделать выбор между женой и сыном - и Ольгой. По-своему он был предан жене, уважая и любя ее, но страсть к сияющей, искрящейся какой-то особой силой и энергией Ольге усмирить он так и не смог.
  
  
  Б. Пастернак и Ольга Ивинская
  
  В начале мая 1960 года Пастернак в последний раз увиделся с Ольгой Ивинской. Спустя несколько дней, 7 мая, писатель перенёс очередной инфаркт. Несмотря на оптимистичные прогнозы врачей, состояние его стремительно ухудшалось. Он не раз повторял, что не сердечная болезнь сломила его, а более коварный и страшный недуг, но близкие лишь недоумевали и лечили его сердце. Диагноз, поставленный самому себе, подтвердился у Бориса Леонидовича через несколько дней, когда врачи, проведя рентгенологическое исследование, определили у него рак лёгких. Ивинская, узнав, что состояние любимого ухудшается, попыталась приехать к нему, однако родственники поэта запретили ей приходить в их дом.
   Она, плача, стояла под окном, а любимый, отправляя ей короткие записки, просил не искать с ним встреч. Что чувствовала в те страшные минуты женщина - известно лишь ей одной. Перед смертью писатель говорил родным, что рад умереть, что больше не может видеть людскую подлость и что уходит не примирённым с жизнью. 30 мая 1960 года Бориса Пастернака не стало.
  Похороны состоялись на Переделкинском кладбище.
  
  
  
  Дом-музей Б.Пастернака в Переделкино
  
   Летом 1960 года Ольгу Ивинскую арестовали во второй раз. Обвинение в контрабанде было странным и нелепым - возлюбленная поэта получала гонорары из-за границы после каждого издания там романа "Доктор Живаго". Её приговорили к восьми годам лишения свободы и отправили в лагерь в Мордовию. Туда же направили и дочь Ирину. Спустя четыре года Ивинская вышла из лагеря, а реабилитировали её лишь в 1988 году.
   Конфискованный личный архив Ивинской, в котором находились адресованные ей письма Пастернака, несколько книг, а также некоторые рукописи поэта, законной владелице так и не вернули. В начале 1990-х годов Ольга Всеволодовна писала: "Мне 82 года, и я не хочу уйти из жизни оскорблённой и оплёванной. Происходящее унизительно для меня не меньше, чем глупые домыслы и потоки целенаправленной клеветы..."
   Она пережила своего любимого на 35 лет, успев написать в 1992 году книгу воспоминаний "В плену времени. Годы с Борисом Пастернаком". В ней Ивинская рассказала о своих непростых взаимоотношениях с Борисом Леонидовичем, о "летящих журавлях его писем", о его поэзии, о неустанной работе, бескорыстии, издательских заботах и, главное, о трагических событиях, связанных с созданием, публикацией и судьбой "Доктора Живаго" - основного дела его жизни. А еще о свистопляске вокруг Нобелевской премии и о тех грехопадениях - и его, и ее самой, - когда под давлением всей мощи "самого справедливого государства" они отступали от самих себя, от своих принципов, отправляли покаянные письма Хрущеву и в редакцию "Правды".
   В книге Ивинской нет самолюбования, попыток приподнять себя или преувеличить отношение Бориса Леонидовича к ней. Присутствует разве что легкое и простительное женское кокетство. Ольга понимала дистанцию между собою - редактором и рядовым переводчиком - и своим возлюбленным - всемирно признанным мэтром литературы. Без всяких прикрас написала она и о том, как страдал Пастернак от раздвоенности между семьей и любимой им женщиной.
   Ольга Всеволодовна Ивинская умерла в 1995 году в возрасте 83 лет. Многие газеты и телеканалы сообщили о ее кончине - словно не стало звезды кинематографа или эстрады. А не стало просто последней любви Пастернака. Ее дочь Ирина Емельянова, которая ныне живет во Франции, не раз говорила: "У мамы были десятки мужчин до Пастернака, но ни одного после!". И дело не в том, что она постарела. Ольга и в старости была мила, умна и очаровательна. Просто после Пастернака, "гения, мучителя и небожителя", для нее, обычной женщины, любовь потеряла смысл. Ведь не случайно она когда-то написала такие пронзительные, испепеляющие строки:
  
  Играй во всю клавиатуру боли,
  И совесть пусть тебя не укорит
  За то, что я, совсем не зная роли,
  Играю всех Джульетт и Маргарит.
  
  Они оба сыграли свои роли до конца - великий поэт, охваченный в завершающие жизнь годы чуть ли не юношеской любовью, и женщина, проявившая мужество и неистребимую верность своему кумиру.
  
   Скопировано с сайта http://fammeo.ru
  
   МАРИНА ЦВЕТАЕВА И БОРИС ПАСТЕРНАК
  
  "Как она любила Тебя и как д о л г о - всю жизнь! Только папу и тебя
  она любила, не разлюбивая."
   (Ариадна Эфрон - из письма Б.Пастернаку).
  
  Историю взаимоотношений этих двух великих русских поэтов можно и нужно рассматривать сквозь призму их взаимной переписки.
  Ровесники, оба из профессорских семей, москвичи. Их отцы приехали в Москву из провинции и собственными силами добились успеха и общественного положения. А матери были одаренными
  пианистками. Но как по-своему распорядилась их жизнями Судьба.
  
  
  
   В годы войны и революции они встречались изредка и были мало знакомы. По словам Цветаевой: "Три-четыре беглых встречи - и почти безмолвных, ибо никогда, ничего нового не хочу. - Слышала его раз с другими поэтами в Политехническом Музее. Говорил он глухо и почти все стихи забывал. Отчужденностью на эстраде явно напоминал Блока. Было впечатление мучительной сосредоточенности, хотелось - как вагон, который не идёт - подтолкнуть "Да ну же..." и так как ни одного слова так и не дошло (какая-то бормота, точно медведь просыпается) нетерпеливая мысль: "Господи, зачем так мучить себя и других!"
   Пастернак, со своей стороны, также вспоминает случайность их первых встреч: "На одном сборном вечере в начале революции я присутствовал на её чтении в числе других выступавших... .Я заходил к ней с каким-то поручением, говорил незначительность, выслушивал пустяки в ответ. Цветаева не доходила до меня".
   С мужем у Марины Цветаевой отношения были непростыми. Их семейная жизнь состояла из встреч и расставаний. Сергей Яковлевич Эфрон был человеком одаренным. Однако, внутренняя необустроенность, его метания в поисках самого себя, безусловно, сказывалась и в первую очередь, на судьбе близких ему людей. Выходец из семьи профессиональных революционеров, вынужденный жить вдали от родителей, а затем и рано потерявший их, Сергей Яковлевич замкнулся в себе, внешне оставаясь общительным и открытым. Одиночество это разомкнула Марина. Рожденнный не в свою эпоху, но до фанатизма любящий Россию, он так и не смог принести ей пользу, равно как и своей семье. Марина Цветаева писала в своём стихотворении, посвященном ему:
  
  "В его лице я рыцарству верна
  - Всем вам, кто жил и умирал без страху! -
  Такие в роковые времена -
  Слагают стансы - и идут на плаху"
   (3 июня 1914, Коктебель)
  
   В мае 1922 года Цветаева уехала к обретённому вновь после многолетней разлуки, мужу в Берлин.
  Вскоре Пастернак прочёл изданные в 1921 году "Вёрсты" и написал Цветаевой длинное восторженное письмо. Спустя тридцать пять лет Пастернак рассказывал об этом в своей автобиографии: "В неё надо было вчитаться. Когда я это сделал, я ахнул от открывшейся мне бездны чистоты и силы. Ничего подобного нигде кругом не существовало. Сокращу рассуждения. Не возьму греха на душу, если скажу: за вычетом Анненского и Блока и с некоторыми ограничениями Андрея Белого, ранняя Цветаева была тем самым, чем хотели быть и не могли все остальные символисты вместе взятые. Там, где их словесность бессильно барахталась в мире надуманных схем и безжизненных архаизмов, Цветаева легко носилась над трудностями настоящего творчества, справлялась с его задачами играючи, с несравненным техническим блеском. Весной 1922 года, когда она была уже за границей, я в Москве купил маленькую книжечку её "Вёрст". Меня сразу покорило лирическое могущество цветаевской формы, кровно пережитой, не слабогрудой, круто сжатой и сгущенной, не запыхивающейся на отдельных строчках, охватывающей без обрыва ритма целые последовательности строф развитием своих периодов.
   Какая-то близость скрывалась за этими особенностями, быть может, общность испытанных влияний или одинаковость побудителей в формировании характера, сходная роль семьи и музыки, однородность отправных точек, целей и предпочтений.
   Я написал Цветаевой в Прагу письмо, полное восторгов и удивления по поводу того, что я так долго прозёвывал её и так поздно узнал. Она ответила мне. Между нами завязалась переписка, особенно участившаяся в середине двадцатых годов, когда появились её "Ремесло" и в Москве стали известны в списках крупные по размаху и мысли, яркие и необычные по новизне "Поэма конца", "Поэма горы" и "Крысолов". Мы подружились." Тринадцать лет длилась эта переписка, достигнув апогеи в 1926 году. Цветаева потом напишет об этом: "Летом 26 года Борис безумно рванулся ко мне, хотел приехать - я о т в е л а: не хотела всеобщей катастрофы".
   Более ста писем... Это удивительная история Любви, Дружбы и Содружества, отраженная в письмах, прозе, критических заметках.
   1 февраля 1925 года Цветаева пишет Пастернаку: "Наши жизни похожи, я тоже люблю тех, с кем живу, но это доля. Ты же воля моя, та, пушкинская, взамен счастья".
   (А.Пушкин - На свете счастья нет, но есть покой и воля - из стихотворения 1834 г. "Пора, мой друг, пора, покоя сердце просит").
  
   В этих взаимоотношениях видится, что мир подлинной жизни Цветаевой - тот, в котором происходит слияние душ, а не тел. Этот мир создан ею и в её творчестве, эта тональность прослеживается и в её переписке с Пастернаком.
   Как в поэзии, так и в жизни Марина Цветаева ставила своих героев в такие ситуации, когда любящие разъединены и не могут сойтись. Идеальный образ любимого человека для неё дороже, чем близкий, осязаемый. В то же время, не отрицая общепринятых проявлений любви, она сдирает телесную оболочку, как бы освобождая от земных уз - от оков косной материи и низкой чувственности.
   "Люблю тебя". Цветаева в эти слова заключает все переживания любви. Как бы создавая новую реальность - реальность души. По сути своей это высокий романтизм с характерным для него пониманием любви - к недоступному, к неосуществимому.
   Более приземленный Борис Пастернак пишет о взаимоотношениях своих с Цветаевой:
  "... Нас с нею ставят рядом раньше, чем мы узнаём сами, где стоим. Нас обоих любят одною любовью раньше, чем однородность воздуха становится нам известной. Этого не отнять, не переделать" (Из письма жене.)
  Из письма Б.Пастернака - Цветаевой (Москва 31 июля 1926 г.):
   "Успокойся, моя безмерно любимая, я тебя люблю совершенно безумно... Сегодня ты в таком испуге, что обидела меня. О, брось, ты ничем, ничем меня не обижала. Ты не обидела бы, а уничтожила меня только в одном случае. Если бы когда-нибудь ты перестала быть мне тем высоким захватывающим другом, какой мне дан в тебе судьбой"
  
  Эпистолярный роман Бориса Леонидовича Пастернака и Марины Ивановны Цветаевой давно канули в прошлое, но остались произведения, рожденные этими мгновениями.
  Не в этом ли и есть великая сила Любви?!!!....
  
  Марина Цветаева.
  
   * * *
  Знаю, умру на заре! На которой из двух,
  Вместе с которой из двух - не решить по заказу!
  Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!
  Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!
  
  Пляшущим шагом прошла по земле! - Неба дочь!
  С полным передником роз! - Ни ростка не наруша!
  Знаю, умру на заре! - Ястребиную ночь
  Бог не пошлёт на мою лебединую душу!
  
  Нежной рукой отведя нецелованный крест,
  В щедрое небо рванусь за последним приветом.
  Прорезь зари - и ответной улыбки прорез...
  - Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!
  
   Именно это стихотворение, которое в числе других вошло в маленькую книжечку "Вёрст", и которое так глубоко взволновало Бориса Пастернака:
  "Дорогая Марина Ивановна! Сейчас я с дрожью в голосе стал читать брату Ваше - "Знаю, умру на заре!" - и, был как чужим, перебит волною подкатывавшего к горлу рыдания...". Письмо, написанное на одном восторженном дыхании 14 июня 1922 года.
  Марина, сделав небольшую паузу..., ответила... Началась переписка...
  
  
   Б.Пастернаку
  
  Расстояние: вёрсты, мили...
  Нас расставили, рассадили,
  Чтобы тихо себя вели,
  По двум разным концам земли.
  
  Расстояние: вёрсты, дали...
  Нас расклеили распаяли,
  В две руки развели, распяв,
  И не знали, что это сплав
  
  Вдохновений и сухожилий...
  Не рассорили-рассорили,
  Расслоили...
   Стена да ров.
  Расселили нас как орлов-
  
  Заговорщиков: вёрсты, дали...
  Не расстроили - растеряли.
  По трущобам земных широт
  Рассовали нас, как сирот.
  
  Который уж - ну который - март?!
  Разбили нас - как колоду карт.
  Пастернак
  
   МАРИНЕ ЦВЕТАЕВОЙ
  
  Ты вправе, вывернув карман,
  Сказать: ищите, ройтесь, шарьте.
  Мне всё равно, чей сыр туман.
  Любая быль - как утро в марте.
  
  Деревья в мягких армяках
  Стоят в грунту из гумигута,
  Хотя ветвям наверняка
  Невмоготу среди закута.
  
  Роса бросает ветки в дрожь,
  Струясь, как шерсть на мериносе.
  Роса бежит, тряся как ёж,
  Сухой копной у переносья.
  
  Мне всё равно, чей разговор
  Ловлю, плывущий ниоткуда.
  Любая быль - как вещий двор,
  Когда он дымкою окутан.
  
  Мне всё равно, какой фасон
  Суждён при мне покрою платьев.
  Любую быль сметут как сон,
  Поэта в ней законопатив.
  
  Клубясь во много рукавов,
  Он двинется подобно дыму
  Из дыр эпохи роковой
  В иной тупик непроходимый.
  
  Он вырвется, курясь, из прорв
  Судеб, расплющенных в лепеху,
  И внуки скажут, как про торф:
  Горит такого-то эпоха.
  
   АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ ПУШКИН
  
  
  
  "...Пушкин был невысок ростом, шатен, с сильно вьющимися волосами, с голубыми глазами необыкновенной привлекательности. Я видела много его портретов, но с грустью должна сознаться, что ни один из них не передал и сотой доли духовной красоты его облика,- особенно его удивительных глаз.
   Это были особые, поэтические задушевные глаза, в которых отражалась вся бездна дум и ощущений, переживаемых душою великого поэта. Других таких глаз я во всю мою долгую жизнь ни у кого не видала.
   Говорил он скоро, острил всегда удачно, был необыкновенно подвижен, весел, смеялся заразительно и громко, показывая два ряда ровных зубов, с которыми белизной могли равняться только перлы. На пальцах он отращивал предлинные ногти...".
   В. А. Нащокина Воспоминания о Пушкине
  
   ЖЕНЩИНЫ А. С. ПУШКИНА
  
   Период времени после окончания лицея можно назвать наиболее праздным в жизни Александра Пушкина. Его можно было встретить в различных светских салонах. Особенно часто он посещал салон княгини Голицыной.
   В среде молодых офицеров Пушкин также был довольно частым гостем. Так как службой Александр не был обременен, его жизнь в то время состояла из развлечений - игры в карты, попойки - и, конечно же, сердечных увлечений.
   Пушкин всегда был легко увлекающимся молодым человеком. Большинство его привязанностей были мимолетными. Скорее, это был ни к чему не обязывающий легкий флирт, не имевший никаких последствий.
   Но если Александр влюблялся, обычный флирт его не устраивал. Ему обязательно нужно было физическое обладание любимой женщиной. Несмотря на то что Александр внешне был не очень привлекателен, немногие женщины оставались к нему равнодушными.
   Если избранница была недоступна, Пушкин начинал испытывать настоящие душевные муки. Многие его приятели говорили, что он в такие моменты буквально сходил с ума. Но это случалось нечасто.
   В Царскосельском лицее с Пушкиным учился барон М. А. Корф, который вспоминал об Александре: "В лицее он превосходил всех чувственностью, а после, в свете, предался распутствам всех родов, проводя дни и ночи в непрерывной цепи вакханалий и оргий... У него господствовали только две стихии: удовлетворение чувственным страстям и поэзия; и в обеих он ушел далеко".
   М. А. Корфа нельзя было назвать другом А. С. Пушкина, но, тем не менее, его слова подтверждаются неоспоримыми фактами. Однажды с Александром случилась одна довольно пикантная история. Это произошло, когда он еще учился в Царскосельском лицее. В одном из коридоров Александр заметил фигуру женщины. Было темно, и он не видел ее лица. Незаметно подкравшись к загадочной незнакомке, Пушкин обнял ее и попытался поцеловать.
   Внезапно незнакомка обернулась, и Александр Пушкин увидел перед собой лицо немолодой уже женщины. Это оказалась фрейлина, княжна В. М. Волконская, которая к тому же была высоконравственной старой девой.
   Смутившись своего поступка, Александр тотчас же убежал. Княжна узнала его, и Пушкину грозили большие неприятности, вплоть до отчисления из лицея, так как Волконская пожаловалась государю. Наказание удалось смягчить благодаря вмешательству директора лицея Е. А. Энгельгардта, которому удалось получить прощение для нашалившего лицеиста.
   Свои юношеские страсти Пушкин удовлетворял, обращаясь к женщинам легкого поведения. Не оставляя никакого следа в душе молодого поэта, такие встречи быстро забывались.
  Красивые светские дамы легко пленяли сердце А. С. Пушкина. Каждую свою влюбленность Александр переживал как тяжелую болезнь. Именно благодаря этим чувствам и рождались замечательные стихотворения.
   Еще будучи лицеистом, Александр Пушкин познакомился в театре с сестрой своего друга Екатериной Павловной Бакуниной. Это была любовь с первого взгляда.
  Любовь поэта к прекрасной Екатерине была недолгой и продлилась всего лишь одну зиму. Через некоторое время он познакомился с красавицей-вдовой Марией Смит (в девичестве Шарон - Лароз). Встречи осложняло одно интересное обстоятельство - Мария Смит являлась родственницей директора Царскосельского лицея Е. А. Энгельгардта.
   Недолго думая, пылкий Александр решился назначить свидание Марии. Несмотря на юный возраст своего поклонника, молодая вдова охотно приняла его ухаживания.
   Но все-таки настоящая его любовная жизнь началась, конечно же, после окончания Царскосельского лицея. Среди его избранниц были такие дамы полусвета, как Ольга Массон и некая Штейгель.
   В то время была популярна актриса театра Екатерина Семёнова, красотой и талантом которой Александр был очень скоро покорен. Но актриса не ответила Пушкину взаимностью. Об этом свидетельствовал ее близкий друг Н. И. Гнедич.
   Первой его столичной любовницей стала уже немолодая, но все еще красивая княгиня Евдокия Ивановна Голицына, которая была на 20 лет старше Александра. В своем доме княгиня Е. И. Голицына собирала весь высший свет. И Пушкин был там одним из самых желанных гостей. Любовь поэта к княгине продлилась недолго, и уже в декабре 1818 года А. И. Тургенев говорил: "Жаль, что Пушкин уже не влюблен в нее..."
   Праздная жизнь Александра Пушкина так бы и протекала беззаботно, если бы в правительстве наконец не обратили внимание на его излишне показную браваду статусом оппозиционного гражданского поэта. Недовольный поступками поэта, Александр I решил выслать Пушкина в Соловки или в Сибирь: "Пушкина надобно сослать в Сибирь: он наводнил Россию возмутительными стихами; вся молодежь наизусть их читает", - аргументировал он свое решение.
  Ходили слухи, что Александр Пушкин был секретно арестован, отвезен в тайную канцелярию и сильно высечен. Все могло бы закончиться очень серьезным наказанием, но благодаря ходатайству Карамзина приговор А. Пушкину был смягчен, и его выслали в Екатеринослав. Приговор был замаскирован переводом по службе, так как канцелярия Пушкина относилась к Коллегии иностранных дел.
   К этому времени поэма А. С. Пушкина "Руслан и Людмила" уже была в печати, выпуск же своих стихов он передал Всеволожскому.
   Прибытие в Екатеринослав для Пушкина началось с болезни, он простудился, и некоторое время провел в постели. Об этом событии Александр писал: "Приехав в Екатеринослав, я соскучился, поехал кататься по Днепру, выкупался и схватил горячку, по моему обыкновению. Генерал Раевский, который ехал на Кавказ с сыном и двумя дочерьми, нашел меня в бреду, без лекаря, за кружкой оледенелого лимонада. Сын его... предложил мне путешествие по Кавказским Водам... я лег в коляску больной; через неделю вылечился".
   Несмотря на то что Александр Пушкин, по его собственному признанию, устал от разгульной жизни в Петербурге, совсем отказываться от любви он не собирался. Первым ярким событием в ссылке для него стала встреча с 22-летней Екатериной, 16-летней Еленой и 14-летней Марией - дочерьми генерала Раевского.
   Пушкин долгое время не мог выбрать между ними и был влюблен сразу в обеих. Младшая из них, Мария, позже княжна Волконская, впоследствии вспоминала: "Как поэт, он считал долгом быть влюбленным во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, с которыми он встречался".
   Кроме генерала Раевского и Пушкина, в поездке в Крым принимали участие дети генерала. Позже, на Кавказе, к ним присоединился старший сын генерала - Александр. Кавказские горячие воды способствовали улучшению здоровья Пушкина. На Кавказе, в Пятигорске, он провел около 2 месяцев (с 5 июня по 5 августа). Именно в этой поездке А. Пушкин наконец определился, выбрав своей музой Марию Раевскую.
   Мария и Александр много времени проводили вместе, гуляя по берегу моря. Они много разговаривали, и Пушкин поражался уму девушки, которой в ту пору едва исполнилось 15 лет. Но окончательно сердце Пушкина было покорено после одного случая. Однажды, проезжая в карете недалеко от моря, Мария приказала остановить: ей захотелось прогуляться по побережью. Она бегала по берегу и, играя с волнами, нечаянно промочила ноги.
   Молодому поэту надолго запомнилась эта прогулка и непосредственность девушки. Впоследствии он очень восторгался ее грацией. Через некоторое время появились новые стихотворения А. Пушкина, посвященные Марии Раевской:
  
  Как я завидовал волнам,
  Бегущим бурной чередою
  С любовью лечь к ее ногам!
  Как я желал тогда с волнами
  Коснуться милых ног устами!
  
  Свое увлечение юной дочерью Раевского Пушкин тщательно скрывал от окружающих. Эта было довольно сильное чувство, глубоко запавшее в душу поэта. По мнению многих друзей Пушкина, чувство к Марии Раевской, несмотря на многочисленные увлечения, жило в поэте вплоть до его женитьбы.
   Через некоторое время все вместе - Пушкин и генерал Раевский с детьми - направились в Крым, проезжая Кубань, Тамань, Керчь и Феодосию, далее путешествие продолжилось морем.
  Вся компания поселилась в Гурзуфе, в доме Ришелье. Там Пушкин прожил около месяца - с 18 августа до 5 сентября 1820 года. Позже он писал Дельвигу, что там "...жил я сиднем, купался в море и объедался виноградом; я тотчас привык к полуденной природе и наслаждался ею со всем равнодушием и беспечностью неаполитанского Lazzaroni". Именно в беседах с генералом Раевским у Пушкина и зародилась мысль о создании "Кавказского пленника".
   В это время канцелярия Пушкина была направлена из Екатеринослава в Кишинёв. Туда же следовало явиться и Пушкину. Его путь проходил через Перекоп, Херсон и Одессу. В Кишинёв Александр приехал 21 сентября.
   Там его встретил друг по литературному обществу "Арзамас" - Орлов. Служба не доставляла Пушкину больших неудобств, и он много путешествовал. За три года он посетил Киев, Аккерманн, Одессу, Измаил и Каменку.
   В Каменке Александр вновь попал в тайное общество. В Южном обществе он познакомился с декабристами. В Каменке Пушкин дописал повесть "Кавказский пленник".
   В 1823 году Пушкин возвратился в Кишинёв, там его приняли в масонскую ложу "Овидий".
  В Кишинёве пламенное сердце поэта вновь было покорено, теперь уже женой богатого бессарабского помещика, Людмилой Инглези. В жилах темпераментной Людмилы Инглези текла цыганская кровь, и она со всем пылом откликнулась на любовь Пушкина.
   Внезапно тайна связи поэта с женой бессарабского помещика открылась. По этому поводу разразился грандиозный публичный скандал. Впервые Пушкину грозила такая серьезная неприятность - разгневанный муж вызвал его на дуэль.
   Положение спас Иван Никитич Инзов, являвшийся в то время наместником Бессарабии, у которого служил Александр Пушкин. Пользуясь служебным положением, он посадил Александра на гауптвахту, а семье Инглези посоветовал тотчас же уехать за границу.
   Это, чуть было не ставшее трагедией, приключение не остановило Пушкина, и через некоторое время он опять находился в поисках новой любви. Любовные привязанности сменяли одна другую. Недолго повстречавшись с Мариолой Ради, Пушкин оказался в объятиях Аники Сандулаки, а через некоторое время уже проводил время с красавицей Мариолой Балш.
   Яркий роман у Пушкина был с Калипсо Полихрони. Это была красивая гречанка с удивительно нежным голосом. Она оставила яркий след в душе поэта, став его музой. А. Пушкин посвятил этой женщине стихотворение "Гречанке".
   В Киеве Александр Пушкин продолжил праздную жизнь. Высший свет города собирался в то время в губернаторском доме на Левашовской улице. По всем праздникам и выходным, а иногда даже и в будни, здесь было много гостей. Среди приглашенных однажды оказался и Пушкин. Блеснув в свете, он продолжил свой путь к месту своей ссылки.
   На следующий год, вернувшись в Киев, Александр Пушкин остановился в доме Раевских, у которых был общий сад с домом губернатора, Ивана Яковлевича Бухарина, и его супруги, Елизаветы Фёдоровны. Пушкина приглашали на все балы и вечера, проводимые в этом доме. И конечно же, здесь его ждало новое любовное увлечение.
   Внимание молодого поэта было направлено на дочерей графа Ржевусского, элегантных и красивых полячек. Несмотря на то что обе были замужем, это не мешало им флиртовать с многочисленными поклонниками.
   Младшей дочери графа Эвелине в то время исполнилось всего 17 лет, и, по словам ее знакомых, она отличалась красотой ангела. Старшая дочь Каролина тоже была очень красива, но это была красота сладострастной Пасифаи.
   Пушкин отдал предпочтение старшей сестре. Но в Киеве Каролине и Александру не суждено было быть вместе, и, ослепив его своей красотой, она на некоторое время исчезла из жизни поэта. Впоследствии А. Пушкин вспоминал "волшебный взор валькирии" и "соблазнительные формы Венеры".
   Через некоторое время Александр Пушкин вновь встретил Каролину, это произошло уже в Одессе. Встреча произошла на вечере у губернатора, куда Каролину пригласили вместе с сестрой и ее мужем. Каролину Собаньскую (в девичестве Ржевусскую) неохотно приглашали на различные рауты, делая это исключительно ради ее мужа.
   В тот день, как, впрочем, и всегда, высокая стройная Каролина выделялась из толпы ярким нарядом. На ней был красивый головной убор со страусовыми перьями, который к тому же делал ее еще выше. Именно такая красота никогда не оставляла Пушкина равнодушным.
  Александр, встретившись с предметом былой любви, вновь был очарован. Он не скрывал своего обожания, бросая на женщину страстные взгляды. Однако это заметила не только сама Каролина, но и муж ее сестры Эвелины, Ганский. Зная характер Каролины, Ганский решил предостеречь Пушкина, сообщив, что для его свояченицы чувства поклонников не имеют значения. Для нее это лишь флирт и холодное бесчувственное кокетство. Все это было истинной правдой, но на Александра такое предупреждение совершенно не подействовало, он сходил с ума от любви к молодой женщине.
   Единственное, что омрачало радость от встречи с Каролиной, это ощущение некоторой удрученности и скованности в ее присутствии. Пушкину было непонятно, куда делись его остроумие и непринужденность. Пересиливая себя, поэт старался казаться смелее и раскованнее, но все его ухаживания Каролина встречала насмешками.
   Ослепленный любовью, Александр старался попасть на все рауты, которые посещала его избранница. Он постоянно стремился остаться с ней наедине - в театральной ложе, на морской прогулке, на балу, используя любой благоприятный момент.
   Однажды произошел случай, после которого у Пушкина появилась надежда, что его чувства взаимны. Произошло это 11 ноября 1823 года в кафедральном Преображенском соборе во время крещения сына графа Воронцова. Окунув пальцы в купель, Каролина коснулась ими лба поэта, словно обращая его в свою веру.
   В этот день после церемонии Пушкин был очень взволнован, он не находил себе места, бросая влюбленные взгляды на Каролину. Александр в самом деле был готов сменить веру, да что веру, он был готов перевернуть небо и землю, лишь бы это помогло ему завоевать сердце красавицы!
   Еще один раз Пушкин решил, что близок к победе, когда они вместе читали роман Бенжамена Констана "Адольф". В своих фантазиях он представлял Каролину Элеонорой, героиней этого романа. Между ними действительно было много общего - не только чарующая красота, но и полная взлетов и падений жизнь, страсть и тайны.
   Лишь по прошествии нескольких лет Пушкин смог признаться Каролине, насколько сильна была ее власть над ним, и что он "познал все содрогания и муки любви". Тем не менее, поэту пришлось смириться с недоступностью красавицы Каролины, он отступил, так ничего и не добившись. Но еще долгое время Каролина оставалась для него музой, вдохновляя на творчество.
   Благодаря помощи друзей Александра Пушкина в 1823 году перевели из Кишинёва в Одессу. В этом городе он провел лишь год, но и за это время в его сердце вновь зародилась любовь. Первым его любовным увлечением в Одессе стала жена богатого коммерсанта, Амалия Ризнич.
  Муж Амалии, Иван Ризнич, очень любил шумные вечера, и его дом всегда был полон гостей. На один из таких раутов был приглашен Александр, где он и познакомился с Амалией.
   Амалия пленила поэта своей необычной красотой. Среди ее родственников были итальянцы, немцы и евреи. Смешение кровей различных национальностей стало причиной ее яркой внешности. Это была высокая и стройная женщина с изящной фигурой и необычными, горящими глазами. Несмотря на то что у этой женщины было множество поклонников, она, в отличие от Каролины, не осталась равнодушной к Пушкину. Но этой любви не суждено было долго продолжаться. Ревнивый муж, узнав об обмане Амалии, разлучил влюбленных. Свою жену он полностью лишил материальной поддержки и отправил ее в Италию.
   Пушкин тяжело переживал расставание с Амалией. Он буквально не находил себе места, стал задумчивым и грустным. Красавице Амалии он посвятил стихотворение "Для берегов отчизны дальней...".
  
  Для берегов отчизны дальней
  Ты покидала край чужой;
  В час незабвенный, в час печальный
  Я долго плакал пред тобой.
  Мои хладеющие руки
  Тебя старались удержать;
  Томленья страшного разлуки
  Мой стон молил не прерывать.
  Но ты от горького лобзанья
  Свои уста оторвала;
  Из края мрачного изгнанья
  Ты в край иной меня звала.
  
  Пережив муки расставания, А. Пушкин нашел утешение в объятиях Елизаветы Ксаверьевны Воронцовой (в девичестве Бравицкой). Поэта не остановило то, что Элиза была связана узами брака с влиятельным генерал-губернатором графом Воронцовым.
   Вигель вспоминал об Элизе: "С врожденным польским легкомыслием и кокетством желала она нравиться, и никто лучше ее в этом не успевал".
   Во взаимности Элизы Воронцовой можно было не сомневаться - об этом говорят стихотворения Пушкина, написанные в ее честь. Многие известные люди того времени впоследствии писали о многочисленных публичных скандалах, сопровождавших эту пару.
   Несмотря на то что Пушкин и Воронцова старались скрыть свою любовную связь от окружающих, графу Воронцову стало о ней известно. Пользуясь служебным положением, генерал Воронцов направил Пушкина в Херсонский уезд для подготовки сведений о ходе работ по истреблению саранчи. Такое направление Александр Пушкин счел оскорбительным и подал прошение об отставке. Просьба была удовлетворена, и А. Пушкин, расстроенный любовными переживаниями, отправился в Михайловское, куда прибыл 9 августа 1824 года.
   В Михайловском в это время находилась семья Пушкиных. Отец, Сергей Львович, взял на себя обязанность наблюдать за Александром. В этот период Пушкины, а в особенности младший брат Александра, Лев, решили подготовить побег поэта за границу. Чтобы это осуществить, предполагалось получить средства от изданий, но бегство так и не удалось.
   Несколько первых месяцев, проведенных в Михайловском, Александр Пушкин очень переживал и беспокоился о Елизавете Воронцовой, оставленной им в Одессе. Результатом переживаний стали прекрасные стихи.
   В Михайловском Александр Пушкин продолжил работу над романом "Евгений Онегин", закончил поэму "Цыганы", работать над которой начал еще в Одессе, а также написал шутливую поэму "Граф Нулин".
   14 декабря 1825 года произошло восстание декабристов. Александр Пушкин не принимал в нем участия. Позже Жуковский писал Пушкину: "Ты не в чем не замешан - это правда? Но в бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои. Это худой способ подружиться с правительством".
   Правительство было настроено против Александра Пушкина и искало способы, чтобы его обезоружить. В Михайловское тайно был направлен политический агент Бошняк, который должен был выяснить некоторые моменты: как А. Пушкин отзывается о правительстве, призывает ли крестьян к восстанию. Аргументы для обвинения не были найдены.
   Через некоторое время тоска Пушкина о потерянной любви Елизаветы прошла, и ему вновь захотелось внимания местных красавиц. Вскоре нашелся и объект для поклонения. В расположенном рядом селе Тригорское жила семья Осиповых, мать - Прасковья Александровна, ее дочери от предыдущего брака - Анна и Евпраксия, падчерица Александра Ивановна и племянница Анна Ивановна.
   Познакомившись с этой семьей, Александр стал их частым гостем. Осиповы были покорены его жизнерадостностью, энергией и любовью к творчеству.
  Молодой человек много времени проводил с девушками этого семейства, которые с удовольствием кокетничали с молодым поэтом. Поначалу, чтобы никого не обделить своим вниманием, Александр никого не выделял, одинаково общаясь со всеми девушками. Он ухаживал за всеми и дарил им стихотворения для домашних альбомов. Но вскоре, отдав предпочтение хозяйке дома, Пушкин стал ее любовником. Она была на 15 лет старше Александра.
   Через некоторое время, пресытившись ею, А. Пушкин обратил внимание на ее дочь, 15-летнюю Евпраксию или, как он называл ее, Зизи. Зизи в то время была влюблена в Александра, буквально обожествляя его. И, конечно же, вскоре она стала его любовницей. Родственники Зизи, узнавшие об их любовной связи, тотчас же заговорили о скорой свадьбе. Но этому не суждено было случиться, так как в Тригорское к своим родственникам в это время приехала Анна Керн.
   Александр был уже знаком с Анной, они встречались в Петербурге. Ненадолго обратив на нее внимание, Пушкин нашел ее милой, но не более. После этого они не виделись 6 лет.
  Встретив Анну вновь, поэт влюбился в нее с первого взгляда. Зизи была тотчас же им позабыта. Он видел одну только Анну, думал только о ней. Именно чувства к этой женщине вдохновили его на простые, восхитительные, знакомые каждому стоки:
  
  Я помню чудное мгновенье:
  Передо мной явилась ты,
  Как мимолетное виденье,
  Как гений чистой красоты.
  
  Записав стихотворение на листе бумаги, он преподнес его предмету своего обожания в качестве любовного дара. Через 40 лет Анна Петровна Керн воспоминала: "Когда я собиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него мелькнуло в голове, не знаю".
   У Анны Керн была двоюродная сестра, Анна Вульф, безответно влюбленная в Пушкина. Сестры вместе собирались уезжать в Ригу, и Александр передал письмо Анне Вульф, хотя предназначалось оно для другой сестры: "Каждую ночь гуляю я по саду и повторяю себе: она была здесь - камень, о которой она споткнулась, лежит у меня на столе... Мысль, что я для нее ничего не значу, что, пробудив и заняв ее воображение, я только тешил ее любопытство, что воспоминание обо мне ни на минуту не сделает ее ни более задумчивой среди ее побед, ни более грустной в дни печали, что ее прекрасные глаза остановятся на каком-нибудь рижском франте с тем же пронизывающим сердце и сладострастным выражением, - нет, эта мысль для меня невыносима..."
   Пушкин написал Анне Керн: "Ваш приезд в Тригорское оставил во мне впечатление более глубокое и мучительное, чем то, которое некогда произвела на меня встреча наша у Олениных".
  Через некоторое время Пушкин написал письмо Прасковье Александровне Осиповой, в котором размышлял об Анне Керн, не сомневаясь, что она прочтет эти строки: "Хотите знать, что за женщина г-жа Керн? Она податлива, все понимает; легко огорчается и утешается так же легко; она робка в обращении и смела в поступках; но она чрезвычайно привлекательна".
  Эти строки запали в душу Анне Керн и она впоследствии часто их вспоминала. "Ваш образ встает передо мной, такой печальный и сладострастный; мне чудится, что я вижу ваш взгляд, ваши полуоткрытые уста. Прощайте - мне чудится, что я у ваших ног, - место, которому я от всей души завидую".
   Повинуясь страстному порыву, Александр призывал Анну оставить все: мужа, дом, семью и быть с ним. В своем письме к возлюбленной Пушкин писал: "Вы скажете: "А огласка, а скандал?" Черт возьми! Когда бросают мужа, это уже полный скандал, дальнейшее ничего не значит или значит очень мало... Если вы приедете, я обещаю вам быть любезным до чрезвычайности - в понедельник я буду весел, во вторник восторжен, в среду нежен, в четверг игрив, в пятницу, субботу и воскресенье буду чем вам угодно, и всю неделю - у ваших ног".
   Поверив пламенным речам поэта, Анна Керн опрометчиво бросила своего мужа. Оставшись одна, Анна поняла, что у нее совершенно нет средств, так как бывший муж отказался помогать ей материально.
   Анна не отчаялась и попыталась хоть как-то заработать себе на жизнь переводами с французского и чтением корректуры. Теперь, когда она была абсолютно свободна, Анна не видела никаких помех для встреч. Но проходили дни, а от Александра Пушкина не было никаких вестей.
   Лишь в 1826 году, вернувшись из Михайловского, Пушкин встретился с Анной. Он ничем не выделял ее среди других женщин, общаясь с ней так же, как и с остальными. Спустя какое-то время они все же сблизились, но Пушкин уже относился к ней не так восторженно. В письмах к своему другу Сергею Соболевскому он писал о ней очень вульгарно и грубо. Позже он говорил: "Может быть, я изящен и благовоспитан в моих писаниях, но сердце мое совершенно вульгарно..."
   Анна Керн долго не могла забыть поэта и часто перечитывала его письма. После смерти Пушкина она продала их, чтобы хоть немного заработать на жизнь. Через некоторое время умер ее второй муж, и сын позвал ее к себе в Москву.
   Стихотворение, которое Пушкин посвятил Анне Керн, она передала Глинке, который вскоре написал романс, благодаря которому имя Анны стало известным.
   В это время Александр получил приказ прибыть в Москву. 8 сентября 1826 года он прибыл в столицу и в этот же день получил аудиенцию у Николая I. После этой встречи А. Пушкин получил абсолютную свободу к публикации, но его стихотворения должны были поступать на просмотр и последующее разрешение самому Николаю I. Посредником между ним и Николаем I был назначен Бенкендорф, шеф жандармского корпуса.
   Высший свет Москвы встретил Александра Пушкина очень восторженно. На любых раутах ему были рады, его постоянно приглашали на различные балы и приемы. Слава поэта гремела по столице. За право публикации его произведений боролись лучшие издательства Москвы. Деньги, полученные от этого, Пушкин небрежно тратил на игру в карты.
   В ноябре 1826 года Пушкин возвратился в Михайловское. Николай I поручил ему написать записку о народном воспитании. Это был своеобразный политический экзамен для поэта. От его результатов зависело отношение к нему правительства.
   Не желая противоречить себе, но в то же время искренне стремясь выполнить требование императора, Пушкин написал записку довольно уклончиво. Николаю I это не понравилось, и через Бенкендорфа Пушкину было сообщено, что на записку наложена резолюция о том, что Пушкин не выдержал испытания царской цензуры.
   Через некоторое время Александру Пушкину объяснили смысл царской резолюции. По решению Николая I Пушкину запрещалось издавать что-либо на общих основаниях. Уже издающиеся произведения изымались из печати. Все произведения поэта могли быть опубликованы только после личного одобрения Николая I. Правительство стремилось диктовать Пушкину свои условия, пыталось перетянуть его на свою сторону и использовать как глашатая политических идей.
   В это время Александра Пушкина все чаще видели задумчивым и грустным. Причиной тому было не разногла-сие с правительством, а одиночество. Пушкин начал задумываться о браке и искать подходящую по положению в обществе спутницу жизни.
   Множество женских лиц сменилось в то время перед взором поэта. Софья Фёдоровна Пушкина, Анна Алексеевна Оленина, Екатерина Николаевна Ушакова, Наталия Николаевна Гончарова... Он не знал, кого выбрать.
  Все дамы были красивы и хорошо воспитаны, прекрасно держались в обществе, но были, к сожалению, не очень богаты.
   Сначала Александр Пушкин сватался к Софье Фёдоровне Пушкиной, но его ждал отказ. Через неделю после этого события С. Ф. Пушкина приняла предложение В. А. Панина, и 8 декабря 1826 года было объявлено об их помолвке.
   Затем Александр Пушкин обратил свое внимание на Екатерину Николаевну Ушакову. Дело шло к свадьбе, но внезапно Пушкин уехал в Петербург, и целый год от него не было никаких вестей. Свадьба была расстроена.
   Следующей его избранницей стала Анна Алексеевна Оленина. Это был бы выгодный брак: отец Олениной в то время являлся директором Публичной библиотеки, а также был президентом Академии художеств. Родители Анны были решительно настроены против этого брака, и Александр Пушкин получил решительный отказ.
   Неудачи отразились и на произведениях Александра Пушкина. Именно в эти годы он писал свой знаменитый роман в стихах "Евгений Онегин". Тогда же из-под его пера вышли роман "Арап Петра Великого" и поэма "Полтава".
   Примерно в это же время Пушкина критиковали в различных литературных обществах. Была опубликована "Гавриилиада", ставшая впоследствии скандально известной. Правительство начало поиски автора произведения. Подозрение пало на Александра Пушкина, который решительно отрекся от поэмы. Ему даже пришлось подтвер-дить отречение от нее в письменном виде.
   В это время Пушкин вспомнил об оставленной им Е. Н. Ушаковой. Встретившись с Екатериной, он узнал, что она помолвлена с другим.
   В декабре 1828 года московский танцмейстер Иогель давал большой бал. Именно на этом балу Александр Пушкин и встретил Наталию Гончарову, которой в это время было 16 лет.
  Несмотря на молодость, Наталью уже стали называть одной из первых московских красавиц. У нее было много поклонников, которых она пленила своей одухотворенной, "романтической" красотой.
   Полюбив ее с первого взгляда, Александр Пушкин не замедлил с предложением руки и сердца. На предложение Александра Пушкина Наталия Гончарова ответила неопределенно - это было и полусогласие, и полуотказ.
   Огорченный таким поворотом дела, Александр решил уехать на Кавказ. Впечатления от поездки он отразил в своем произведении "Путешествие в Арзрум". В это время А. С. Пушкин хотел принять участие в Турецкой войне, в которой уже участвовало большинство его знакомых. Решение Пушкина вызвало в правительстве недовольство, и поэт был вынужден вернуться.
  В апреле 1830 года Пушкин вновь посватался к Наталии Гончаровой, и наконец, услышал долгожданное "да". Сразу после получения согласия А. Пушкин писал: "Участь моя решена. Я женюсь... Та, которую любил я целые 2 года, которую везде первую отыскивали глаза мои, с которой встреча казалась мне блаженством - Боже мой - она... почти моя... Я готов удвоить жизнь и без того неполную. Я никогда не хлопотал о счастье, я мог обойтись без него. Теперь мне нужно на двоих, а где мне взять его?"
   Несмотря на то что все формальности вроде бы были обговорены, свадьба постоянно откладывалась. Александр Пушкин не находил себе места, настаивая на том, чтобы их поскорее обвенчали. Наконец причина была выяснена - у Наталии Гончаровой просто не было денег на приданое.
   Здесь нужно отдать должное жениху - узнав об этом недоразумении, он сразу же заложил свое имение - деревню Кистенёвку, с 200 душами крестьян, которую выделил ему отец. Находилась деревня в Нижегородской губернии.
   Полученные деньги он привез своей невесте и велел шить приданое. Впоследствии княгиня Долгорукова вспоминала: "Много денег пошло на разные пустяки и на собственные наряды Натальи Николаевны".
   Однако счастье от скорой женитьбы не было безоблачным. Иногда Пушкин становился мрачным и нервным, в эти периоды он часто жаловался своим друзьям.
   Через некоторое время Александр Пушкин уехал в Болдино для оформления на себя имения. В Москве началась эпидемия холеры, везде были расставлены карантины. В результате этого Пушкин задержался в Болдине на три месяца - с 7 сентября по 2 декабря 1830 года.
  Беспокоясь за жизнь Наталии Гончаровой, Пушкин писал в Болдине довольно тревожные стихотворения - "Бесы" и "Элегия" ("Безумных лет угасшее веселье...").
   Время, проведенное в Болдино, наложило свой отпечаток на творчество поэта. В этот период он написал такие произведения, как "Повести Белкина", "Скупой рыцарь", "Моцарт и Сальери", "Каменный гость", "Пир во время чумы", "Домик в Коломне", "История села Горюхина", "Сказка о попе и работнике его Балде". Александр Пушкин наконец закончил поэму "Евгений Онегин", также он написал множество критических статей.
   Когда до свадьбы оставалась всего лишь одна неделя, Пушкин написал своему другу Н. И. Кривцову: "Женат - или почти. Все, что бы ты мог сказать мне в пользу холостой жизни и против женитьбы, все уже мною передумано. Я хладнокровно взвесил выгоды и невыгоды состояния, мною избираемого. Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе как обыкновенно живут. Счастья мне не было... Мне за 30 лет. В 30 лет люди обыкновенно женятся - я поступаю как люди и, вероятно, не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей..."
   5 декабря 1830 года Александр Пушкин вернулся в Москву. В церкви Вознесения Господня 18 февраля 1831 года состоялась его свадьба с Наталией Гончаровой.
  Свадьба была очень торжественной. Наталия Николаевна Гончарова больше не была для Александра Пушкина тайной и прекрасной мечтой. И хотя он начал относиться к ней не так возвышенно, как раньше, он еще более полюбил ее: "...Женка моя прелесть не по одной наружности", - через несколько дней после торжества писал А. Пушкин Плетнёву.
  Первое время он жил с женой в Москве, они снимали квартиру на Арбате в доме Хитрово. Позже, в мае 1831 года, чета Пушкиных переехала в Царское Село. Здесь А. Пушкин написал "Сказку о царе Салтане".
   В июле 1831 года Александру Пушкину разрешили использовать государственные архивы, чтобы написать "Историю Петра Великого". С октября 1831 года до конца своей жизни Пушкин со своей семьей жил в Петербурге. В 1832 году у Александра и Наталии родилась дочь Мария, год спустя сын Александр, в 1835 году сын Григорий, еще через год дочь Наталия.
   В 1831 году Пушкин придумал идею "Дубровского" и "Историю Пугачёва". Чтобы собрать материал для "Истории Пугачёва", он отправился по местам событий, после этого уехал в Болдино и прожил там до середины ноября. Там он написал "Историю Пугачёва", "Медного всадника", "Сказку о рыбаке и рыбке", "Сказку о мертвой царевне", "Пиковую даму" и множество стихов.
   В 1832 году, когда Пушкин был в Москве в гостях у П. В. Нащокина, он начал писать свой роман "Дубровский".
   В декабре 1833 года Николай I пожаловал Александру Пушкину должность камер-юнкера при своем дворе. Это не понравилось Пушкину, он воспринял подобную должность как личное оскорбление. Это привело к очередному конфликту с императором.
   Кроме семьи Пушкиных, в Петербурге жили также и две сестры Наталии. Чтобы позволить такой многочисленной семье вести достойную светскую жизнь, Александр Пушкин вынужден был заложить драгоценности. Когда его долг вырос до 60 тысяч рублей, поэт обратился за помощью к Николаю I, чем оказался еще больше привязан ко двору.
   В 1835 году жене Александра Пушкина, Наталии Николаевне, начал оказывать знаки внимания молодой офицер Жорж Шарль Дантес. Весь высший свет это активно обсуждал. Спустя какое-то время А. Пушкин получил анонимное письмо, где сообщалось об измене Наталии с Николаем I.
   Подозревая, что автором письма является приемный отец Дантеса - Луи Геккерен, и что сам Дантес просил его об этом для своих целей, Пушкин вызвал его на дуэль. Но дуэль предотвратило вмешательство Жуковского. Чтобы примирить враждующие стороны, Дантеса вынудили жениться на сестре Наталии Пушкиной, Екатерине. Но даже после этого слухи не прекратились, говорили, что брак Дантеса и Екатерины - лишь прикрытие его связи с Наталией.
   Не выдержав, Александр Пушкин повторно вызвал Дантеса на дуэль. Вызов был принят, и 27 января 1837 года дуэль состоялась. Это произошло у Комендантской дачи на Чёрной речке.
  Поэт был смертельно ранен. Александр Пушкин умер 10 февраля 1837 года. Несколько дней спустя тело поэта было перевезено в село Михайловское. Похоронили Александра Пушкина у Святогорского монастыря.
  
   МЕСТЬ ЖЕНЩИНЫ
  
   Дуэль была официальной версией смерти поэта. Однако некоторые друзья и современники Александра Пушкина считали иначе. Многие подозревали, что Дантес был лишь орудием в чьих-то умелых руках. На основе некоторых документов и воспоминаний впоследствии были сделаны выводы, что эти подозрения не беспочвенны.
   Достаточно будет вспомнить Идалию Полетику. Идалия была родственницей Наталии Пушкиной. Первое время Идалия была очень дружна с семьей Пушкиных, они совершали совместные прогулки, проводили вместе вечера. Но вмиг все изменилось.
   Наверное, никто сейчас не сможет с уверенностью сказать, что же на самом деле произошло между Александром и Идалией. Однако известно, что по какой-то причине она возненавидела Пушкина всей душой.
   Существовала версия, что Идалия была обижена на Пушкина из-за одной из написанных им эпиграмм. Но вряд ли это могло послужить причиной лютой ненависти.
   Возможно, есть еще одна причина этой ненависти. П. Бартенев в то время писал, что Александр Пушкин "не внимал сердечным излияниям Идалии Григорьевны и однажды, едучи с ней в карете, чем-то оскорбил ее".
   Чем же можно оскорбить красивую женщину, вызвав в ней обиду на всю жизнь? Размышляя, многие современники А. Пушкина пришли к выводу, что Александр не ответил на любовь Идалии, которая, как всем было известно, сама испытывала к нему сильную страсть. До этого красавица Идалия Полетика не знала любовных поражений.
   Только этим можно вызвать ненависть влюбленной женщины - смертельным оскорблением. После этого сердце Идалии жаждало только одного - мести. Именно она начала распространять слухи об измене Наталии Пушкиной. Именно она сплотила вокруг себя всех, кто не любил Александра. И именно она решилась на интригу, которая, как известно, привела поэта к смерти.
   Л. Гроссман в своем романе "Записки д,Аршиака" дает Идалии Полетике довольно точную психологическую характеристику: "Идалия Полетика принадлежит к типу тех живых, подвижных и разговорчивых женщин, которым свойственны обычно рискованные похождения и смелые светские интриги. Южный темперамент превращает их жизнь в богатую эротическую эпопею, а личные столкновения заставляют их сплетать сложные и таинственные комбинации, в которых находят себе выход их честолюбие, вражда, ненависть, а подчас и жестокая мстительность. К такому типу женщин принадлежали Катерина Медичи, Елизавета Австрийская и Марина Мнишек... Она одерживала бесчисленные победы или же искусно заплетала тайные нити своих домашних заговоров".
   Без сомнения, именно такая и только такая женщина способна на изощренную месть своим обидчикам. Желая отомстить Александру, она пыталась устраивать свидания Наталии и Дантеса.
   Жорж Дантес на самом деле был влюблен в Наталию, об этом свидетельствует его письмо, которое он пишет в 1836 году Геккерену, своему усыновителю: "...Я безумно влюблен.
  Да, безумно, так как я не знаю, как быть, я тебе ее не назову, потому что письмо может затеряться, но вспомни самое прелестное создание в Петербурге, и ты будешь знать ее имя. Но всего ужаснее в моем положении то, что она тоже любит меня, и мы не можем видеться до сих пор, так как муж бешено ревнив..."
   В конце своего письма Дантес написал: "До свидания, дорогой мой, будь снисходителен к моей новой страсти, потому что тебя я также люблю от всего сердца".
   Впоследствии многие авторы находят в этом подтверждение его бисексуальности. Нет сомнения в том, что, ухаживая за дамами, Дантес был в любовной связи и с Геккереном. В то время об этой связи ходило множество самых разнообразных слухов.
  Н. И. Трубецкой вспоминал об этом: "Не знаю, как сказать: он ли жил с Геккереном, или Геккерен жил с ним..."
   Современный автор В. Кунин пишет: "Состоявшие в безнравственной интимной связи, эти люди готовы были замарать кого угодно, не считаясь с честью и достоинством русских дворян, чтобы скрыть свои пороки и взаимоотношения. Жертвой их стала первая красавица Петербурга и поэт - ее муж. Долгие ухаживания и "безумная страсть" Дантеса стоили недорого".
   Это одно из мнений, но мало кто знает, что в феврале 1836 года Дантес написал Геккерену еще одно письмо: "Она сказала мне, я люблю вас так, как никогда не любила, но не просите у меня никогда большего, чем мое сердце, потому что все остальное мне не принадлежит, и я не могу быть счастливой иначе, чем уважать свой долг. Пожалейте меня и любите меня всегда так, как вы любите сейчас, моя любовь будет вашей наградой. Право, я упал бы к ее ногам, чтобы их поцеловать, если бы я был один, и уверяю тебя, что с этого дня моя любовь к ней еще возросла, но теперь это не то же самое: я ее уважаю, почитаю, как уважают и почитают существо, к которому вся ваша жизнь привязана".
   Ясно видно, что Дантес принял решение поступить благородно по отношению к Наталии. И если бы не вмешательство Идалии, дуэли бы не было.
   И она решила действовать. Она уговорила Дантеса на тайное свидание с Наталией.
  В своей квартире в кавалергардских казармах 2 ноября Идалия Полетика устроила свидание Жоржа Дантеса и Наталии Пушкиной. Возможно, эта встреча была неожиданной для Наталии, и она поехала в гости к Идалии по ее приглашению, а совсем не для свидания с Дантесом. Но сложилось так, что, кроме Дантеса, в квартире Идалии никого не было.
   По одной из версий, это свидание на улице охранял будущий муж Идалии, а в то время любовник - Пётр Ланской. Через некоторое время Наталия рассказывала об этом свидании В. Вяземской. Оказывается, Жорж Дантес угрожал застрелить себя, если Наталия "не отдаст ему себя".
  3 ноября Александру Пушкину и ближайшим его друзьям были разосланы письма, в которых сообщалось о принятии Пушкина в "Орден Рогоносцев". Поэт потребовал у жены объяснений. Поверив ее рассказу, он вызвал на дуэль Дантеса.
   Впоследствии ходили слухи, что все эти письма были написаны под диктовку Идалии Полетики. У многих исследователей жизни и творчества Александра Пушкина не остается сомнений - в смерти поэта виновна именно эта женщина - Идалия Полетика...
  
   Марина Куропаткина ("Месть женщины")
  
   113 "ЧУДНЫХ МГНОВЕНИЙ" АЛЕКСАНДРА ПУШКИНА
  
  
  
  
   "Тебя, мой ангел, так люблю, что выразить не могу..." - эти слова написал человек, который, казалось бы, мог выразить в своих стихах все. Однако что-то осталось недоступным перу гения. Александр Сергеевич Пушкин, признававшийся в любви стольким женщинам, любил все-таки одну - единственную. Но, как признавался сам поэт в письме княгине Вяземской, Наталья Николаевна Гончарова была сто тринадцатой его любовью...
   Теперь никто не сможет назвать их всех, но имена некоторых сохранились в письмах и стихах, о других можно лишь догадываться.
  
  Большинство увлечений Пушкина носило мимолетный характер. Легкая, ни к чему не обязывающая влюбленность, дарующая самое важное для поэта - вдохновение. Немногим удавалось устоять перед фантастическим обаянием Пушкина, хотя поэта сложно назвать красавцем.
  
  Набросанный самим поэтом, так называемый "дон - жуанский" список - не маленький. В первом из списков, куда вошли самые обожаемые дамы, 16 строчек (16 имен), во втором - 18. Так что "толпа" возлюбленных поэта, по его собственной калькуляции, едва перевалила за три десятка. Конечно, в спешке мог он кого - то и забыть, делая БЕГЛУЮ запись в альбом сестер Ушаковых в Москве зимой 1829-1830 годов.
  
  Скорей всего такая запись была САЛОННОЙ ШУТКОЙ. Но пушкинисты, люди дотошные, ухватились за неё всерьёз. И стали оба списка, что называется сейчас, раскручивать. Проследим, каким образом они это делали...
  
  Донжуанский список Пушкина - два параллельных списка женщин, которыми увлекался А.С. Пушкин или с которыми был близок, в хронологическом порядке. Пушкин сам составил их в 1829 году в альбоме Елизаветы Николаевны Ушаковой...
  
  Впервые списки были напечатаны в 1887 году в "Альбоме Пушкинской выставки 1880 года", где в "Биографическом очерке" А. А. Венкстерна было указано: "по объяснению П. С. Киселева [мужа одной из сестёр Ушаковых] - это дон - жуанский список поэта, то есть, перечень всех женщин, которыми он увлекался". Первой посвященной спискам работой явилась статья Н. О. Лернера "Дон-Жуанский список". Популярность термин получил после одноименной работы П. К. Губера (1923).
  Представляет собой запись в два столбца. По мнению Вересаева в первой части списка имена женщин, которых Пушкин любил сильнее, во второй - женщины, которыми он был увлечен.
  
  Широко известно также высказывание поэта в письме к В. Ф. Вяземской (1830): "Моя женитьба на Натали (это, замечу в скобках, моя сто тринадцатая любовь) решена"
  
  
  
  .."Не следует забывать, что перед нами только салонная шутка. Дон - Жуанский список в обеих частях своих далеко не полон. Кроме того, разделение увлечений на более серьезные и на более легкие не всегда выдерживается"(П. К. Губер).
  
  Существует несколько расшифровок ряда имён из этих списков.
  
  ПЕРВЫЙ СПИСОК
  
  1."Наталья I" - вероятно, актриса царскосельского театра ("К Наталье", "Посланье к молодой актрисе") или гр. Наталья Викторовна Кочубей (1800-1855), которой посвящены стихотворения "Воспоминаньем упоенный" и "Чугун кагульский, ты священ", по другой версии - Наталья Степановна Апраксина (в замужестве Голицына).
  
  
  
  2."Катерина I" - Екатерина Павловна Бакунина (1795-1869) - сестра лицейского товарища Пушкина, предмет его безответной любви, фрейлина, художница. Адресат стихотворений: "К живописцу", "Итак я счастлив был", "Слеза", "Окно", "Осеннее утро", "Разлука", "Бакуниной" и др. В 1834 г. Е.Бакунина выходит замуж за А. А. Полторацкого.
  
  
  
  3."Катерина II" - вероятно, Екатерина Андреевна Карамзина - жена историографа Карамзина, сестра П. А. Вяземского, известно, что Пушкин вздумал за ней "приволокнуться" в 1819 году и был поднят супругами на смех, после чего Екатерина Андреевна осталась другом поэта.
  
  
  
  4. "NN" - Утаённая любовь Пушкина - предположительно глубокое чувство, испытанное поэтом на юге, с ним обычно связывают поэму Бахчисарайский фонтан и ряд стихотворений. По одной из версий, "утаённая любовь" выступает в собственноручном донжуанском списке под литерами NN. Пушкинистами предлагалось множество теорий о том, кто была вдохновительницей утаённой любви - Мария Раевская (впоследствии княгиня Волконская, жена декабриста), Елизавета Воронцова, Екатерина Карамзина (версия Ю. Н. Тынянова) и многие другие, вплоть до экзотической гипотезы Д. Дарского о пленной татарке Анне Ивановне. Существует также точка зрения, согласно которой легенда об утаённой любви Пушкина представляет собой вымысел.
  
  
  
  5."Кн. Авдотья" - Евдокия Ивановна Измайлова (в замужестве Голицына) (1817-1818) - первая петербургская возлюбленная Пушкина, княгиня, хозяйка салона, известная под именем Princesse Nocturne. (в собственноручном списке; Пушкин явно не собирался скрывать её личность, выписывая титул).
  
  Об увлечении Пушкиным ею в 1817-1818 гг. писали Н. М. Карамзин и А. И. Тургенев. Пушкин посвятил ей стихотворение "Простой воспитанник природы" и "Краев чужих неопытный любитель". Написав имя "Авдотья", Пушкин потом приписал: "Кн.", то есть княгиня.
  
  
  
  6. "Настасья"- женщины с таким именем в окружении Пушкина мы не знаем. Не так ли звали билетершу при зверинце, о которой писал А. И. Тургенев кн. Вяземскому 12 ноября 1819 г. "Его <беснующегося Пушкина> мельком вижу, только в театре, куда он заглядывает в свободное от зверей время.
  
  Впрочем, и жизнь его проходит у приема билетов, по которым пускают смотреть приведенных сюда зверей, между коими тигр есть самый смиренный. Он влюбился в приемщицу билетов, сделался ее cavalier servant; наблюдает между тем природу зверей и замечает оттенки от скотов, которых смотрит gratis"
  
  7. "Катерина III" - вероятно, Екатерина Николаевна Раевская (1797-1885), по мужу (с мая 1821 г.) Орлова. Пушкин писал Вяземскому 13 сентября 1825 г. по поводу "Бориса Годунова": "Моя Марина славная баба: настоящая Катерина Орлова! знаешь ее? не говори однако же этого никому", и в следующем письме. По другой версии- актриса Екатерина Семенова.
  
  
  
  
  
  8. "Аглая" - Аглая Антоновна Давыдова (1789-18..), рожд. герцогиня де Граммон, жена владельца Каменки А. Л. Давыдова, во втором браке жена маршала Себастиани. Ей посвятил Пушкин стихотворение "Кокетке" и написал на нее эпиграммы: "Иной имел мою Аглаю", "A son amant Eglé sans résistance" и "Оставя честь судьбе на произвол".
  
  
  
  9. "Калипсо" - Калипсо Полихрони (1803-18..) - гречанка, бежавшая в 1821 г. вместе с матерью из Константинополя в Кишинев, где с ней познакомился А. С. Пушкин. Она будто бы была возлюбленной Байрона, что особенно пленяло Пушкина. Говорила она лишь на румынском и греческом языках. К ней обращено его стихотворение "Гречанке" и, вероятно, "Иностранке", и рисунок "Портрет Калипсо" (1821 г.).
  
  
  
  10. "Пульхерия" - Пульхерия Егоровна Варфоломей (1802-1863), по мужу Мано, дочь богатого кишиневского "бояра"; красивая, холодная девушка. Об увлечении Пушкина ею рассказывают В. П. Горчаков, Липранди, Вельтман. Ей посвящено стихотворение "Если с нежной красотой". О ней писал Пушкин в письме к Вигелю (от ноября 1823 г.).
  
  11. "Амалия" - Амалия Ризнич (1803-1825), рожд. Риппа, полунемка-полуитальянка, дочь венского банкира, жена богатого коммерсанта из Триеста. С весны 1823 г. жила с мужем в Одессе, откуда в мае 1824 г. уехала в Италию, заболев чахоткой.
  
  Пушкин в числе многих был в нее влюблен, и все его стихи, связанные с ней, говорят о ревности: "Простишь ли мне ревнивые мечты", XV и XVI строфы шестой главы "Евгения Онегина" (строфы эти Пушкин не включил в печатный текст). Ризнич упоминается под именем "негоциантки молодой" в "Странствиях Онегина" и в недошедших до нас стихах Пушкина на одесских дам, начинающихся стихом: "Мадам Ризнич с римском носом". Узнав о смерти Ризнич, Пушкин написал элегию "Под небом голубым страны своей родной". Осенью 1830 г. ее же памяти посвятил он стихотворение "Для берегов отчизны дальной".
  
  
  
  12. Элиза" - гр. Елизавета Ксаверьевна Воронцова (1792-1880), рожд. Браницкая, жена новороссийского генерал-губернатора гр. М. С. Воронцова, выславшего Пушкина из Одессы в 1824 г.
  
  Главной причиной высылки Пушкина была, вероятно, ревность к нему Воронцова. С ее именем связывают предположительно стихотворение "Ангел", "Сожженное письмо", "Желание славы", "Всё кончено, меж нами связи нет", "Ненастный день потух" и, может быть, "Талисман", "Храни меня, мой талисман" и "В пещере тайной". По другой версии- Елизавета Михайловна Хитрово; в письмах только ее Пушкин называет Элизой, Лизой.
  
  
  
  
  13. "Евпраксея" - Евпраксия Николаевна Вульф (1809-1883), по мужу (с июля 1831 г.) бар. Вревская, вторая дочь соседки Пушкина по Михайловскому, П. А. Осиповой. Ей написаны стихотворения "Если жизнь тебя обманет" и "Вот, Зина, вам совет". Она же под именем Зизи упоминается в XXXII строфе пятой главы "Евгения Онегина".
  
  
  
  14. "Катерина IV" - Пушкин увлекался многими Екатеринами, и кого имел он в виду под Екатериной IV - сказать трудно. Навряд ли это была Екатерина Николаевна Ушакова, в альбоме сестры которой Пушкин писал этот список. Это указывало бы на то, что чувство уже прошло, о чем он не стал бы ей говорить.
  
  Вернее предположить, что это была Екатерина Николаевна Карамзина (1809-1867), по мужу (с 1828 г.) кн. Мещерская, дочь историографа и значащейся в этом списке Екатерины I. Пушкин был увлечен Екатериной Николаевной в 1827 г., памятником чего осталось его стихотворение "Акафист К. Н. К-ой"
  
  Об "обожании" ее Пушкиным вспоминал В. П. Титов. Но возможно, что под Екатериной IV следует разуметь не Карамзину, а Екатерину Васильевну Вельяшеву (1812-1865), по мужу (с 1834 г.) Жандр. Пушкин познакомился с ней в январе 1829 г. в Старице. Несмотря на ухаживания Пушкина и А. Н. Вульфа, она, по словам последнего "осталась холодною". Ей посвящено стихотворение "Подъезжая под Ижоры".
  
  
  
  
  
  
  
  15. "Анна" - скорее всего Анна Оленина. Анна Оленина, по мужу Андро (1808-1888) - фрейлина, в 1829 г. Пушкин к ней сватался, но получил отказ. Ей посвящены стихотворения "Увы, язык любви болтливой", "Ты и вы", "Предчувствие", "Ее глаза", "Я вас любил", "Город пышный, город бедный"; ее упоминает он в стихотворении "To Dawe, Ecqr". Если предположить, что Катерина IV - Карамзина, а Анна - Оленина, то оказывается совершенно соблюденной хронология.
  
  
  
  
  16. "Наталья", завершающая первый список, - конечно, Наталья Николаевна Гончарова (1812-1863), будущая жена поэта, в которую Пушкин был влюблен в 1829 г., в пору писания комментируемого списка. Наталье Николаевне посвящены Пушкиным стихотворения: "Когда в объятия мои", "Мадонна" и "Пора, мой друг, пора".
  
  
  
   ВТОРОЙ СПИСОК
  
  1. "Мария" - может быть Мария Николаевна Раевская (в замужестве Волконская), Мария Егоровна Эйхфельдт, Мария Васильевна Борисова, либо Мария Суворова (в замужестве Мария Аркадьевна Голицына), либо Мария Урусова (в замужестве Мусина-Пушкина).
  
  
  
  2. "Анна" - вероятно, Анна Николаевна Вульф (1799-1857), старшая дочь П. А. Осиповой, соседка Пушкина по Михайловскому. Ей посвящены стихотворения "К имениннице" и "Я был свидетелем златой твоей весны". Письма ее к Пушкину опубликованы. По другой версии- Анна Гирей, с которой списан образ Заремы.
  
  
  
  3. "Софья" - Софья Федоровна Пушкина (1806-1862), дальняя родственница Пушкина, была замужем (с 1827 г.) за Валерьяном Александровичем Паниным.
  
  В 1826 г., по приезде в Москву из Михайловского, Пушкин познакомился с ней и сватался к ней через две недели. Ей посвящено стихотворение "Зачем безвременную скуку...", о ней же говорит Пушкин в стихотворении "Нет, не черкешенка она".
  
  По другой версии- Софья Потоцкая (в замужестве Киселева), либо Софья Урусова ( в замужестве Радзивилл).
  
  
  
  4."Александра" -падчерица П. А. Осиповой, возлюбленная ее сына А. Н. Вульфа, замужем (с 1833 г.) за П. Н. Беклешевым. Ей посвящено стихотворение "Признание" ("Я вас люблю, хоть я бешусь...").
  
  5. "Варвара" - возможно, Черкашенинова Варвара Васильевна (1802-18 III 1869) - близкая знакомая семьи Вульфов
  
  6. "Вера" - вероятно, Вера Федоровна Вяземская (1790-1876), рожд. княжна Гагарина, жена (с 1811 г.) приятеля Пушкина кн. П. А. Вяземского. С Верой Федоровной познакомился Пушкин в Одессе, куда она приехала с двумя детьми 7 июня 1824 г. и где жила до 26 августа.
  
  Она увлеклась Пушкиным и вместе с гр. Е. К. Воронцовой подготовляла побег его за границу морем. До конца жизни поэта у нее сохранились с ним дружеские отношения.
  
  
  
  7. "Анна" - Анна Ивановна Вульф (ок. 1801 - 1835), племянница П. А. Осиповой, замужем (с 1834 г.) за В. И. Трувеллер. Её знакомство с Пушкиным состоялось в марте 1825 г. в Тригорском. Ей посвящено мадригальное четверостишие "За Netty сердцем я летаю...".
  
  
  
  8. "Анна" - Анна Керн (1800-1879), рожд. Полторацкая) - адресат самого известного любовного стихотворения Пушкина - "К * * *" ("Я помню чудное мгновенье..."), хотя в биографии Пушкина и шутливое игровое увлечение в Псковской губернии, и мимолётная близость через три года в Петербурге серьёзной роли не играли; в письмах Пушкина друзьям есть и довольно циничные замечания о Керн.
  
  
  
  9."Варвара" - либо Варвара Ермолаева, либо Варвара Суворова;может быть, это имя надо связывать с нарисованной Пушкиным в альбоме Е. Н. Ушаковой "Варварой мученицею". Кто такая была эта Варвара - неизвестно, но, судя по одежде, она могла быть горничной, и вероятнее всего, Ушаковых.
  
  10. "Елизавета" - скорее всего это Елизавета Михайловна Хитрово (1783-1839), рожд. Голенищева-Кутузова или Елизавета Ксаверьевна Воронцова.
  
  
  
  11. "Надежда" - возможно, Надежда Святополк-Четвертинская.
  
  12. "Аграфена" - конечно, гр. Аграфена Федоровна Закревская (1799-1879), рожд. гр. Толстая. Ей посвящены стихотворения "Портрет" ("С своей пылающей душою") "Наперсник", "Счастлив, кто избран своенравно". С ней связывают и стихотворение. "Когда твои младые лета". Ее образ отразился в Зинаиде Вольской в "Египетских ночах".
  
  
  13. "Любовь" - возможно, Любовь Суворова.
  
  14. "Ольга"- вероятно, Ольга Михайловна Калашникова (1806-18..) "крепостная любовь Пушкина". К ней относил "открывший" ее П. Е. Щеголев стихотворный набросок "О боги мирные полей, дубрав и гор". Сохранились ее письма к Пушкину, одно от февраля 1833 г. и другое, еще неопубликованное. Возможно, Ольга Потоцкая (в замужестве Нарышкина).
  
  15. "Александра"- вероятно, Александра Александровна Римская-Корсакова (Алина, Александрина), жена (с февраля 1832 г.) кн. Александра Николаевича Вяземского. Кн. П. А. Вяземский указывал, что к ней относятся начальные стихи III строфы седьмой главы "Евгения Онегина". Она должна была быть выведена в неосуществленном замысле "Роман на Кавказских водах", либо Александра Смирнова-Россет.
  
  
  
  
  
  
  16. "Елена" - Может быть, Елена Николаевна Раевская (1803-1852), которой посвящено стихотворение "Увы зачем она блистает". Может быть, княжна Елена Михайловна Горчакова (1794-1855), по мужу кн. Кантакузен, сестра лицейского товарища Пушкина, которой он еще в 1814 г. посвятил, по преданию, стихотворение "Красавице, которая нюхала табак" и с которой он общался в Кишиневе.
  
  Может быть, Елена Федоровна Соловкина, о неравнодушии к которой Пушкина вспоминает Липранди. К одной из двух последних, надо думать, относятся строки из написанной в пору знакомства с ними "Гавриилиады" - "Елену видел я".
  
  
  
  17."Елена" - может быть, та самая Елена, о которой мы ничего не знаем, кроме того, что Пушкиным сказано в строках лишь начатого стихотворения "Зачем, Елена, так пугливо", написанного им в бытность его в 1829 г. на Кавказе, а возможно Елена Завадовская. "Красавица Клеопатра Невы" - так называл ее Пушкин.
  
  В строфах "Евгения Онегина" А. С. Пушкин, по свидетельству современников, в образе Нины Воронской писал о Елене Завадовской.
  
  
  
  18. "Татьяна" - возможно, Демьянова Татьяна Дмитриевна (1810-1876) - цыганка, певица московского цыганского хора.
  
  19."Авдотья" - неизвестно, но можно вспомнить Истомину Евдокию (Авдотью) Ильиничну- романтический символ русского балета, кумира всего общества первой половины девятнадцатого столетия.
  
  "Блистательна, полувоздушна, смычку волшебному послушна, толпою нимф окружена, стоит Истомина...", - вот слова Александра Сергеевича Пушкина о "русской Терпсихоре". В течение некоторого времени Пушкин даже считал себя влюбленным в Истомину - как он сам писал, "когда-то волочился" за нею. Знаменитые строки из "Евгения Онегина", посвященных Авдотье Истоминой:
  
  "...она, одной ногой касаясь пола,
  Другою медленно кружит,
  И вдруг прыжок, и вдруг летит,
  Летит, как пух от уст Эола;
  То стан совьет, то разовьет,
  И быстрой ножкой ножку бьет..."
  
  
  
  .."В своей поэзии Пушкин заплатил богатую дань литературному романтизму, особенно в первой половине двадцатых годов. Но в нем самом крепко сидел человек XVIII столетия -- чувственный и вместе с тем рассудочный, способный порою увлекаться почти до безумия, но никогда не отдававший себя целиком.
  
  Мы имеем право сделать этот вывод, ибо из всех многочисленных любовных увлечений, нами рассмотренных, нельзя указать ни одного, которое подчинило себе вполне душу Пушкина.
  
  Кровь бурлила; воображение строило один пленительный обман за другим. Но в глубине своего существа поэт оставался "тверд, спокоен и угрюм". Он признавался в любви многим, но в действительности, как правильно указала княгиня Н. М. Волконская, любил по настоящему только свою музу"
  
  Источники:
   Сайт История. Культура. Искусство. Сергей Лемешев "Я помню чудное мгновенье"
  ЖЗЛ, О писателях и поэтах.
  
  ЖЕНЩИНЫ ВОКРУГ А, С, ПУШКИНА. (К 175-летию со дня рождения поэта)
  
  Первая лицейская любовь Александра Сергеевича Пушкина - Екатерина Петровна Бакунина, ей было 21, а ему... 17 лет. Но он любил! "Я счастлив был!.. Нет, я вчера не был счастлив: поутру я мучился ожиданием, с неописанным волнением стоя под окошком, смотрел на снежную дорогу - ее не видно было! Наконец, я потерял надежду; вдруг нечаянно встречаюсь с нею на лестнице, - сладкая минута!.. Как она мила была! Как черное платье пристало к милой Бакуниной!", - такую запись можно найти в дневнике Пушкина тех дней.
  
  
  
  Соколов П.Ф. Екатерина Петровна Бакунина 1828
  
  
  
  Екатерина Петровна Бакунина 1832
  
  В 1817 году Екатерина Бакунина стала фрейлиной императрицы, в 1834 году вышла замуж: "...как новость скажу тебе, что Бакунина выходит за господина Полторацкого, двоюродного брата госпожи Керн. Свадьба будет после Пасхи. Ей сорок лет, и он не молод. Вдов, без детей и с состоянием. Говорят, он два года, как влюблен..." (из письма матери А.С. Пушкина Надежды Осиповны дочери). Пушкин по некоторым сведениям был на свадьбе и как императрица благославил свою первую любовь...
  
  
  
  
  Императрица Елизавета Алексеевна, жена императора Александра I, по мнению некоторых исследователей творчества А.С. Пушкина была его любовью и причем, как они утверждают, всю жизнь... Стихотворение написано в 1819 году
  
  
  
  Ах, этот Пушкин... все же он был проказник и некоторые его рисунки с женскими головками и стихи весьма и весьма двусмысленны. Вот как и это стихотворение "Еврейке", написанное в 1821 году
  
  Сколько их было, любимых женщины, у поэта? Его дон-жуанский список очень длинный. Но стоит сказать, что и настоящих друзей среди женщин у него было много. Он ценил женскую красоту, душу и еще многое, что сейчас, увы, позабыто даже сами женщинами... верность, женственность, умение быть преданной.
  
  
  Аглая Антоновна Давыдова - дочь французского эмигранта герцога де Граммона, адресат нескольких иронических эпиграмм и стихотворений Пушкина, в частности "Коветке", написанное в 1821 году.
  
  
   Адель Александровна Давыдова - дочь Аглаи Антоновны Давыдовой, стихотворение написано в 1822 году, когда девочке было всего 12 лет.
  
  
  
  Екатерина Ксаверьевна Воронцова, княгиня и статс-дама. Одно из самых ярких увлечений А.С. Пушкина. Стихотворение "Сожженое письмо" написано в 1825 году
  
  
  
  Стихотворение "Ангел" написано в 1827 году
  
  
  
  Мария Николаевна Волконская, урожденная Раевская.
  
  
  
  Предполагаемый портрет Анны Керн. А. Арефов-Багаев. 1840-е гг.
  
  
  
  
  Анна Петровна Керн - адресат одного из самых романтичных стихотворений русской поэзии "Я помню чудное мгновенье...", написанное в 1825 году
  
  
  
  Графиня Аграфена Федоровна Толстая, в замужестве Закревская.
  
  А.С. Пушкин увлекся ей период 1827-28 года. Вересаев об этом пишет так: "Любовь была мучительная и бурная. Даже Пушкин, не новичок и не мальчик в любви, в смущении отступал перед сатанинской страстностью своей возлюбленной."
  
  
  
  Эти стихи были написаны Пушкиным 9 апреля 1832 г в альбом княжны Анны Давыдовны Абамелек
  
  
  Анна Алексеевна Оленина
  
  Пушкин был влюблен в Анну Оленину довольно серьезно и даже желал видеть ее своей женой. У П.Е. Щеголева: "...в 1828 году он беспрестанно чертил анаграмму имени и фамилии Олениной: Aninеlo, Etenna, Aninelo рассыпаны в тетради. На одной странице нам попалась даже тщательно зачеркнутая, но все же поддающаяся разбору запись Annеtte Pouschkine."
  
  
  
  Соколов П.Ф. Портрет Анны Олениной
  
  Н.Д. Быков: "Пушкин посватался и не был отвергнут. Старик Оленин созвал к себе на обед своих родных и приятелей, чтобы за шампанским объявить им о помолвке своей дочери за Пушкина. Гости явились на зов; но жених не явился. Оленин долго ждал Пушкина и, наконец, предложил гостям сесть за стол без него. Александр Сергеевич приехал после обеда, довольно поздно. Оленин взял его под руку и отправился с ним в кабинет для объяснений, окончившихся тем, что Анна Алексеевна осталась без жениха."
  
  
  
  Евпраксия Николаевна Вульф, в замужестве баронесса Вревская, милая Зизи Зизи.
  
  "Кристалл души моей, Предмет стихов моих невинных..." - так напишет о ней в "Евгении Онегине" А.С. Пушкин. В 1827 году (или в 1828?) Пушкин прислал Евпраксии Николаевне экземпляр только что вышедших четвертой и пятой глав "Онегина" с надписью: "Евпраксии Николаевне Вульф от автора. Твоя от твоих". Его любимая Евпраксия будет одной из тех, кто станет посвящен в тайну перепетий с подметными письмами и кто не бросит поэта до самой гибели. После смерти Евпраксии Николаевны, по завещанию матери ее дочь сожгла все письма к ней Пушкина....
  
  
  
  Софья Николаевна Карамзина дочь историка Н. М. Карамзина от первого брака. В 1816 году впервые приезжает в Царское Село с отцом и его новой семьей. Увлекающаяся, интеллектуальная личность, постоянно интересовалась литературой, искусством, жизнью общества. Она была в сложных отношениях с А.С. Пушкиным, однако одно из красивейших стихотворение "Три ключа" поэт посвятил ей. Ей принадлежат довольно резкие слова, написанные после кончины Пушкина про Наталью Николаевну: "Нет, эта женщина не будет неутешной... Бедный, бедный Пушкин! Она его никогда не понимала. Потеряв его по своей вине, она ужасно страдала несколько дней, но сейчас горячка прошла, остается только слабость и угнетенное состояние, и то пройдет очень скоро."
  
  
  
  
  Александра Осиповна Смирнова, в замужестве Россет
  Жуковский прозвал ее небесным дьяволенком. Кто хвалил ее черные глаза, иногда улыбающиеся, иногда огнестрельные; кто - стройное и маленькое ушко, кто любовался ее красивою и своеобразною миловидностью. Несмотря на светскость свою, она любила русскую поэзию и обладала тонким и верным поэтическим чутьем... Обыкновенно женщины худо понимают плоскости и пошлости; она понимала их и радовалась им, разумеется, когда они были не плоско - плоски и не пошло пошлы. Вообще увлекала она всех живостью своею, чуткостью впечатлений, остроумием, нередко поэтическим настроением.
  
  Александра Осиповна Смирнова - фрейлина Императорского Двора и хозяйка знаменитого литературно -художественного салона. Частые свидания Смирновой с Пушкиным, знакомым с нею с зимы 1828 года, были обусловлены тем, что оба они были соседями по Царскому Селу. Молодожены Пушкины часто с ней встречались и вместе гуляли, очень подружилась.
  
  
  
  Александра Осиповна Смирнова - Россет
  
  Главная женщина Пушкина - очаровательная Натали. Наталья Николаевна Гончарова, ставшая в 1831 году женой поэта. Помолвка состоялась 6 мая 1830 года, но переговоры о приданом заставили отложить свадьбу. Через много лет Наталья Николаевна рассказывала Павлу Анненкову, что "свадьба их беспрестанно была на волоске от ссор жениха с тещей", ну а потом уже во время самого венчания несколько примет свидетельствовали о том, что брак будет неудачным...
  
  
  
  Наталья Николаевна Пушкина
  
  "Наталья Николаевна была его богом, которому он поклонялся, которому верил всем сердцем, и я убеждена, что он никогда, даже мыслью, даже намеком на какое-либо подозрение не допускал оскорбить ее... В последние годы клевета, стесненность в средствах и гнусные анонимные письма омрачали семейную жизнь поэта, однако мы в Москве видели его всегда неизменно веселым, как и в прежние годы, никогда не допускавшим никакой дурной мысли о своей жене. Он боготворил ее по-прежнему."
   В.Н. Нащокина
  
  
  
  
  
  Наталья Николаевна Пушкина - Ланская в старости. Она прожила всего 51 год и из них была всего шесть лет вместе с Пушкиным...
  
  Ну как же без врагов? У А.С. Пушкина были враги и именно эти враги создали интригу, в результате которой и состоялась дуэль Пушкина с Дантесом. Одно из главных действующих лиц... опять-таки женщина.
  
  
  Идалия Полетика с дочерью Елизаветой
  
  
  
  Соколов П.Ф. Портрет Идалии Григорьевны Полетики 1820-ый год
  Идалия Григорьевна Полетика, внебрачная дочь графа Строганова, роковая женщина петербургского общества. Как утверждают некоторые пушкинисты, именно она закрутила всю интригу с подметным письмом Пушкину. Ну не могла она простить ему того, что он как-то оскорбил ее и не обращал внимание на ее чувства. Истину же знала лишь одна она, так и не простившая Пушкина до самой своей смерти и даже уже в преклонном возрасте желавшая придти к памятнику поэту и... плюнуть на него.
  
   Источник. Сайт Leonsija
  
   Рубрики: история России. Искусство и архитектура
  
   Теги: А.С. Пушкин история искусство рисунки гравюры живопись поэзия память.
  
  
   НИКОЛАЙ РУБЦОВ И ЕГО МУЗЫ
  
  
  
  Год пройдет, другой... А там уж.
  Что тут много говорить?
  Ты, конечно, выйдешь замуж,
  Будешь мужу суп варить.
  Будет муж тобой гордиться
  И катать тебя в такси,
  И вокруг тебя крутиться,
  Как земля вокруг оси!
  - Ну и пусть!
  Тоской ранимым
  Мне не так уж страшно быть.
  Мне не надо быть любимым,
  Мне достаточно любить!
  
   (Николай Рубцов)
  
  ТАТЬЯНА РЕШЕТОВА
  
  "Принято было в Тотьме собираться на танцы в лесном техникуме у "короедов" (как мы их звали) или в педучилище у "буквоедов" (так они нас называли). Танцевали под духовой оркестр или под гармошку".
  
  Глубокой осенью 1951 года Татьяна с подружкой пришла на танцы в лесотехникум. Народу в зале собралось много, было тесно танцевать, но девушки не замечали этого...
  
  "На очередной танец нас пригласили двое ребят. Меня вел в вальсе улыбчивый паренек, темноволосый, небольшого роста, одет, как и большинство его ровесников, в комбинированную хлопчатобумажную куртку, черные брюки. Все было отглажено, сидело ладно. Красивое лицо с глубоко посаженными черными глазами - все это как-то привлекало мое внимание. А главное, он все время что-то говорил, улыбался и хорошо танцевал".
  Это и был Николай Рубцов.
  В тот вечер он пошел "провожать" Татьяну.
  Позже словом "провожать" стали называть совместные гуляния парочек, но тогда, в Тотьме, это, действительно, было только провожание.
   Решетова шла со своей подругой впереди, а за ними ребята. Девчата оглядывались на них и ничего не говорили, только шептались между собою, обсуждая кавалеров.
  На следующем вечере танцев Рубцов снова попытался ухаживать за девушкой, но что-то вдруг разладилось. Татьяна, как это часто бывает с молодыми девушками, перестала "замечать" Рубцова.
  
  В отместку - приближался Новый год! - Рубцов прислал поздравительную открытку. Вместо письма там были стихи...
  
  "Я поняла, что это его стихи. Но такие обидные для меня, злые! Оценивая меня, он не жалел ядовитых эпитетов. Резкие очень стихи были. Мне показалось, что он несправедлив ко мне, и в гневе тут же я порвала открытку".
  
  Этот юношеский роман будет иметь продолжение, и не только в событиях биографии Николая Рубцова, но и в его поэзии...
  
  Поэтому и хочется обратить внимание на странную, проявившуюся уже тут невезучесть Рубцова с женщинами. Странную, потому что, судя по воспоминаниям Татьяны Решетовой, внешне Рубцов производил вполне благоприятное впечатление... И симпатичным был, а главное, "все время что-то говорил, улыбался и хорошо танцевал". Успех вроде бы был гарантирован, однако вместо этого - "настойчиво добивался внимания, но безуспешно"...
  
  
  
  Татьяна Решетова с внуком поэта, недавно трагически погибшим Николаем.
  
  Татьяна Решетова и сама, годы спустя, вспоминая о давних встречах, не может понять, почему не ответила взаимностью на чувство симпатичного, умного, хорошо танцевавшего кавалера.
  
  1953 год
  
  Приехав в Тотьму Рубцов попал на выпускной вечер в педучилище.
  Надо сказать, что тогда, в юности, в романтизме Рубцова явно обозначалась практическая сметка...
  Вот и сейчас Николай не растерялся и объявил Татьяне Решетовой, что специально приехал в Тотьму поздравить ее с окончанием техникума.
  Это сразило девушку. Теперь уже она не смогла отвергнуть ухаживания, и после вечера пошла с Рубцовым. Долго бродили по берегу Сухоны, дожидаясь ночного рейса парохода на Вологду.
  
  У церковных берез,
  почерневших от древности,
  Мы прощались,
  и пусть,
  опьяняясь чинариком,
  Кто-то в сумраке,
  злой от обиды и ревности,
  Все мешал нам тогда
  одиноким фонариком...
  
  Это автобиографическое стихотворение...
  
   Расставаясь с Николаем, Таня обняла его и, то ли от скорой разлуки, то ли от сознания, что и ей через несколько дней придется расстаться с Тотьмой, заплакала.
   И так и осталась бы эта ночь, проведенная вместе с Рубцовым под церковными березами на берегу реки, может быть, самым светлым воспоминанием Тани Решетовой, но Рубцов решил не ограничиваться достигнутым успехом.
   В августе он неожиданно приехал в Космово, где жила Таня. Приехал с приятелем, который дружил с Таниной подругой Ниной Курочкиной.
   Девушки как раз собирались в дорогу. После училища их распределили на работу - учить детей русскому языку в Азербайджане...
  
  Решетовы встретили Рубцова хорошо. Танина мама, узнав, что он сирота, постаралась окружить его заботой.
  
  Николай расчувствовался... Однажды он признался Тане, что хотел бы называть ее мать мамой. Сказал, что ему не хочется отсюда уезжать. Был август, поспела малина. С деревенскими девчатами Николай ходил по ягоды в лес.
   Татьяна Решетова вспоминает, что для Николая интереснее была дорога в лес, чем сама малина.
  - Смотри, какая красота! - то и дело восклицал он.
  
  Часто сидел на берегу речки Шейбухты или уходил в поле, в рожь.
  
  "Таким я его и запомнила... - вспоминает Татьяна Решетова. - Из-за чего-то мы поссорились с ним, как часто бывает с молодыми людьми в 18-19 лет. Компромиссов молодость не знала. Коля уехал из деревни..."
  
  Тут первая любовь Николая Рубцова немножко лукавит. Конечно же, о причинах ссоры она догадывалась. А если не догадывалась, то только потому, что не хотела догадываться, боялась догадываться. Снова тяжело и глубоко колыхнулось возле нее смутное сиротство Рубцова и снова стало страшно молодой девушке...
  
  Еще страшнее стало Тане, когда она снова увидела Рубцова.
  
  Вместе с сокурсницами Таня ехала на работу в Азербайджан. Вначале пароходом до Вологды, а затем поездом через Москву. Каково же было ее удивление, когда в вагоне, едва только отъехали от Вологды, появился Рубцов с гармошкой.
  
  "Кажется, до полуночи мы пели под гармошку наши любимые песни. Я с ним не разговаривала, побаивалась, что он поедет за мной до Баку. А ведь там и для нас с подругами были неизвестность и страх. Коля нервничал, злился. А я еще не понимала, что обманываю себя, играя в любовь. Видимо, это было очередное увлечение. Николай почувствовал это, и утром в Москве сказал мне, чтоб я не волновалась, едет он в Ташкент.
  Так мы расстались в Москве с нашей юностью..."
  
  Пароход загудел, возвещая отплытие вдаль!
  Вновь прощались с тобой
  У какой-то кирпичной оградины,
  Не забыть, как матрос, увеличивший нашу печаль,
  - Проходите! - сказал. -
  Проходите скорее, граждане! -
  Я прошел.
  И тотчас, всколыхнувши затопленный плес,
  Пароход зашумел,
  Напрягаясь, захлопал колесами...
  Сколько лет пронеслось!
  Сколько вьюг отсвистело и гроз!
  Как ты, милая, там, за березами?
  
  Источник: Николай Михайлович Коняев "НИКОЛАЙ РУБЦОВ. ПУТНИК НА КРАЮ ПОЛЯ"
  
  ИЗ БИОГРАФИИ ТАТЬЯНЫ РЕШЕТОВОЙ
  
  Родилась она и выросла в деревне Космово, что рядом с Шуйским. Отец погиб в 1942 году на войне. В доме она, семилетняя Таня, была старшей, в семье было четверо детей. "Матери наши, почти все вдовы, работали в колхозе от зари до зари, не получая за свой труд ничего, кроме трудодней на бумаге. Пахали землю женщины, впрягаясь в плуг, косили вручную, жали хлебные поля серпами - все делали их руки. С малых лет и мы, дети, привыкли к нередко непосильной работе на земле". Все выдержали, выжили.
  
  В 1950 году Татьяна Агафонова поступила в педучилище в Тотьму. Жить и здесь было трудно. Из деревни помощи быть не могло, там еле-еле сводили концы с концами. Стипендия маленькая. Но Таня была сильна своей волей, жизнерадостна. И к тому же очень красива.
  
  В Тотьме в шестнадцать лет она и познакомилась с Николаем Рубцовым, учившимся тогда в лесотехническом техникуме. Это произошло на вечере танцев в техникуме. "Меня вел в танце улыбчивый паренек, темноволосый, небольшого роста, одетый, как и большинство его ровесников, в комбинированную хлопчатобумажную куртку, черные брюки. Все было отглажено, сидело ладно. Красивое лицо с глубоко посаженными черными глазами - все это привлекло мое внимание. А главное, он все время что-то говорил улыбаясь и неплохо танцевал".
  
  Таня чувствовала, что сразу очень понравилась Николаю. Он стал бывать у них в общежитии, приходил к ней. Это 1952 год. "Коля настойчиво добивался моего внимания, но безуспешно. Весной я получила от него открытку, на обратной стороне которой были написаны стихи, я поняла, что это его стихи. Но такие обидные для меня, злые. Он не жалел ядовитых эпитетов, характеризуя меня, называл гордой, самовлюбленной, вздорной, высокомерной. Резкие очень стихи были. Мне показалось, что Николай несправедлив ко мне, и в гневе я тут же порвала открытку. Теперь я уже демонстративно не замечала Колю". И он уехал из Тотьмы, учился в техникуме в Кировске. Но Таню он забыть не мог и начал писать ей письма. И она отвечала ему. И в этих письмах, как вспоминает Татьяна Ивановна, были признания в любви. Бывший однокурсник Рубцова Л. Шантаренков вспоминал: "Рубцов получил однажды письмо от девушки с ее фотографией и заявил: "Она мой идеал!" Потом, делая многозначительную паузу, добавил: "А я - ее". Мне это особенно врезалось в память, во-первых, потому, что слово "идеал" было не из нашего лексикона... Все мы по-хорошему завидовали ему и восхищались им - еще бы! Такая замечательная девушка его любит да еще считает своим "идеалом".
  
  А летом 1954 года Рубцов снова приехал в Тотьму. И как раз тогда, когда Таня закончила педучилище и был выпускной вечер. А у Тани был уже другой поклонник, который всюду ходил за ней по пятам. Но в тот вечер она предпочла встретиться с Рубцовым. "Он был "непривычно смущенный и, кажется, немного растерянный. В лице - радость, надежда, восхищение, в руках - цветы. Он каким-то образом приехал поздравить меня с окончанием учебы. Это и сразило меня. Только он один провожал меня с выпускного вечера, с ним бродили мы по берегу Сухоны, дожидаясь ночного рейса парохода на Вологду. И теперь уже кто-то другой шел сзади нас и мешал нам".
  
  ***
  Сколько лет пронеслось!
  Сколько вьюг отсвистело и гроз!
  Как ты, милая, там за березами?
  
  Это прощание отразится в рубцовских стихах "Отплытие", "Тот город зеленый" и других.
  
  Глаза моей девочки нежной
  Во мгле, когда гаснут огни...
  Как я целовал их поспешно!
  
  По распределению Татьяна Агафонова с середины августа должна была поехать на работу в Азербайджан и ненадолго приехала в родную семью в деревню Космово. И тут неожиданно в Космово приехал Рубцов.
  
  Ничего предосудительного в этом никто не видел. Это еще были годы, когда сохранялись простые нравственные отношения. Была любовь...
  
  "Когда мама узнала, что он сирота, то окружила его материнской любовью и заботой. Называла его Коленькой. Коля как-то быстро вошел в круг молодежи. Тогда деревенские парни и девчата в Космове жили большой дружной семьей.
  
  Николай восхищался местной природой, он гостил у любимой девушки и был счастлив. Но произошла ссора. "По какому-то поводу мы поссорились с Николаем. Слово за слово, а потом и сами забыли, с чего началось, но каждый считал себя правым. Почувствовав мое отчуждение, Коля уехал".
  
  Вот так они и расстались. Когда Таня уже уезжала, чтобы попасть в Азербайджан, оказалось, что Рубцов бросился вслед за ней и оказался в том же поезде. "Я очень боялась, что Николай поедет за мной в Азербайджан, где меня ждала неизвестность. Я уже поняла, что чувства мои к Коле были неглубоки, что это было очередное увлечение. А он еще продолжал надеяться, но когда понял, что не вернуть уже ничего, сказал мне на перроне вокзала в Москве: "Не переживай, я с тобой не поеду".
  
  Сам же он, видимо, нелегко пережил отъезд Тани и их разлуку.
  
  Я опечален, но вершина
  Крута. А ты на ней одна -
  И азиатская чужбина
  Бог знает, что за сторона.
  
  Еще он долог по селеньям,
  
  Мой путь к морскому кораблю,
  И, как тебе, цветам осенним
  Я все шепчу: "Люблю, люблю..."
  
  А Таня Агафонова встретила свою любовь. "По приезде в Междуречье в свой первый трудовой отпуск летом 1955 года я повстречала местного парня Юрия Решетова, влюбилась сразу. Посчастливилось нам обоим - судьба подарила нам взаимное светлое чувство, а я впервые узнала, что это такое: не только быть любимой, но и любить самой. Эта любовь была проверена разлукой на несколько лет. Лишь в 1958 году мы снова встретились и поженились. Муж построил дом в селе Шуйском, я работала в школе. Письма и фотографии, полученные когда-то от Рубцова и от других поклонников, были по собственной инициативе сожжены".
  
  А Николай Рубцов продолжал помнить свою первую любовь. И летом 1958 года снова приехал в Космово. Таня была уже замужем, жила в Шуйском. И мама "отсоветовала Коле встречаться со мной, так как беспокоилась о мире в моей семье. А ведь он на что-то надеялся, приехал специально, чтобы повидать меня. Маме Николай дал слово, что уедет, не повидав меня. Слово он сдержал". Рубцов был благородный человек.
  
  И все же Космово, где он был когда-то счастлив, продолжало манить его к себе. И летом 1963 года Николай Рубцов снова приехал сюда, в гостеприимный дом Агафоновых. "Мама обрадовалась его приезду, расспрашивала о жизни. Николай говорил, что учится в Литературном институте в Москве, что холост, что друзей хороших у него много, а деньги его не любят". С Таней он так и не встретился, а общался с ее сестрой Ольгой. Особенно сердечные отношения у него сложились с ее мамой - Анной Алексеевной. Можно представить, что у него тогда было на душе. Приезжал в дом той, которую любил, а даже не увидел ее.
  
  "Но судьба подарила нам с Колей неожиданную встречу в Вологде летом 1969 года. До этого мы не виделись пятнадцать лет. Я заочно заканчивала педагогический институт. Торопилась на последнюю консультацию перед госэкзаменом. Смотрю, по улице мне навстречу идет, опустив голову, Коля Рубцов. Я уже прошла мимо, но оглянулась и невольно окликнула: "Коля!" Он обернулся, узнал меня, предложил присесть на скамейку в скверике, который был рядом. Он очень волновался. По внешнему виду его было понятно, что живется ему непросто. Я очень спешила, но он успел мне сказать, что пишет стихи, что многие написаны о нашей юности".
  
  Татьяна Ивановна сказала мне, что Рубцов говорил тогда, в короткие минуты их последней встречи, что все любовные стихи, написанные им, посвящены именно ей.
  
  И оказалось, что это их прощальная встреча. А через несколько лет она была потрясена трагической смертью Николая Рубцова. Все Агафоновы тяжело пережили эту трагедию.
  
  "До слез жалею, что короткой оказалась жизнь Николая Михайловича Рубцова, с которым я была не просто знакома, а любима им. Преклоняюсь перед его талантом, перед его памятью".
  
  Прошли многие годы. По совету исследователя творчества Рубцова В.С. Белкова Татьяна Ивановна написала свои воспоминания о нем, имеющие, несомненно, историко-литературное значение. Они были напечатаны. Имя Т.И.Решетовой стало известно поклонникам рубцовской поэзии. И к ней в гости приезжают многие. Гостила в ее доме и директор Московского музея Рубцова М.А.Полетова, подарившая созданному в шуйской школе музею поэта ценные материалы. Осенью этого года планируется открытие новой, расширенной экспозиции - музея-библиотеки Николая Рубцова в Шуйском. Педагог Т.Ю.Краснова, в прошлом ученица Татьяны Ивановны, и ее дочь Полина Краснова написали интересное литературно-исследовательское повествование "Повесть о первой любви", в котором около двух десятков рубцовских стихов связывает с Татьяной Агафоновой (в том числе "Букет", ставший популярной песней). И это очень важно, так как до последнего времени любовная лирика Рубцова была мало исследована. В этом исследовании говорится: "Стихи Н.Рубцова о первой любви проникнуты глубоким чувством и нежностью. Ровесники Т.И.Решетовой, знавшие ее в молодые годы, так говорят о ней: "Это была жгучая брюнетка с большими черными глазами, белозубой улыбкой и прекрасной фигурой... Неудивительно, что Рубцов полюбил ее - она была красавицей. В своей любовной лирике он ни одну из женщин не наделял такими эпитетами и такой нежностью: "золотое имя Таня", "дорогая, любимая", "милая", "нежная", "сей образ прекрасного мира".
  
  На бывшем в Космове доме Агафоновых (ныне у него другие хозяева) в честь Рубцова установлена мемориальная доска. А знаток местной истории, журналист, книжник, музейщик Л.Л. Трошкин подготовил рукопись книги "Рубцов в Междуречье", куда включены и воспоминания Т.И.Решетовой, и работа Т.Ю.Красновой, и другие материалы. Будем надеяться, что эта книга увидит свет.
  
  Источник: "Красный Север", 15-29 июля 2006. Сергей Чухин.
  
  ТАЯ СМИРНОВА
  
  История юношеского романа, который пережил Николай Рубцов в Приютино, обыкновенна, почти банальна...
  
  - Как-то у нас ничего серьезного и не было... - рассказывает Таисия Александровна. - Почему-то не нравился он мне... Девчонка была, чего понимала? Мы же не знали тогда, что он такой знаменитый станет. Ничего у нас с ним не было. В армию проводила и все... А потом? Потом я встретилась с одним человеком...
  
  - А Рубцов приезжал к вам?
  
  - Приезжал... Знаете, какой он потом пьяница был? Он в таком виде приезжал, что мы даже перепугались все. Весна была, а он в рваных валенках, из кармана бутылка торчит... И говорит моему мужу: выйти, мне надо поговорить с ней. А я говорю: "Нет! Чего нам с тобой разговаривать?" Николай тогда посмотрел на мужа и пальцем погрозил: "Смотри, если только ее обидишь, из-под земли достану..."
  
  Я пишу это и смотрю на подаренную Таисии Александровне фотографию молодого Рубцова.
  
  В "москвичке", с белым воротником, перепоясанный ремнем с неуклюжей, бросающейся в глаза пряжкой, девятнадцатилетний Рубцов крутит в руках травинку и смотрит прямо в объектив фотоаппарата. Через несколько дней ему идти в армию. Но это не пугает его. Растерянности нет в его взгляде. Здесь, в Приютино, его будут ждать родные, друзья, любимая девушка...
  
  И не случайно, что на побывку в пятьдесят седьмом году Рубцов едет сюда, как некогда ездил на каникулы в Николу...
  
  Соловьи, соловьи заливались, а ты
  Заливалась слезами в ту ночь;
  Закатился закат - закричал паровоз,
  Это он на меня закричал!..
  Да, я знаю, у многих проходит любовь,
  Все проходит, проходит и жизнь,
  Но не думал тогда и подумать не мог,
  Что и наша любовь позади.
  А когда, отслужив, воротился домой,
  Безнадежно себя ощутил
  Человеком, которого смыло за борт:
   "Знаешь, Тайка встречалась с другим!"
  
  Разумеется, в лирическом стихотворении свои законы отражения действительности. Поэт изменяет, деформирует на свой лад реальные события, как того требует драматургия стиха, но живая, не стихающая боль оживает в душе и, сминая напевно-лирический настрой, взрывается криком: "Знаешь, Тайка встречалась с другим!"
  
  Кто знает, любила ли Тая Рубцова? Она и сама сейчас не помнит этого, потому что молодого Рубцова заслонил страшный, пьяный Рубцов, который вломился в ее квартиру уже в шестьдесят пятом году.
  
  Скорее всего, любила... И, изменив, боялась. Этот страх Таисия Александровна помнит и сейчас:
  
  "С армии-то когда пришел Рубцов, так он идет по дороге с чемоданом, а я убежала из дома - спряталась".
  
  А может быть, все было, как в стихах Рубцова:
  Закатился закат. Задремало село.
  Ты пришла и сказала: "Прости".
  Но простить я не мог, потому что всегда
  Слишком сильно я верил тебе!
  Ты сказала еще: - Посмотри на меня!
  Посмотри - мол, и мне нелегко.
  Я ответил, что лучше на звезды смотреть,
  Надоело смотреть на тебя!
  Соловьи, соловьи заливались, а ты
  Все твердила, что любишь меня.
  И, угрюмо смеясь, я не верил тебе.
  Так у многих проходит любовь...
  В трудный час, когда ветер полощет зарю
  В темных струях нагретых озер,
  Птичьи гнезда ищу, раздвигая ивняк,
  Сам не знаю, зачем их ищу.
  Это правда иль нет, соловьи, соловьи,
  Это правда иль нет, тополя,
  Что любовь не вернуть, как нельзя отыскать
  Отвихрившийся след корабля?
  
  Эти риторические, обращенные то к соловьям, то к тополям, вопросы совсем не риторичны для Рубцова, который ощущает себя "человеком, которого смыло за борт".
  
  Не трудно заметить, что история приютинской любви Рубцова, по сути дела, во всех деталях повторяет рисунок юношеского романа с Татьяной Решетовой...
  
  Увы... Детдомовское детство было тяжело еще и тем, что даже элементарного представления об азбуке человеческих отношений выходящему в самостоятельную жизнь воспитаннику не давало. Для молодого Рубцова характерно суровое неприятие даже малейших компромиссов, полное отсутствие умения подлаживаться под характер другого человека. Разумеется, качества, может быть, и не самые плохие, но доставляющие обладателю их массу хлопот. Тем более такому ласковому и влюбчивому, каким был Рубцов.
  
  Бушующая в душе любовь не способна смягчить его. Наоборот, Рубцов словно бы упивается своей горечью.
  
  Стихотворение "Соловьи" написано в 1962 году, когда время все-таки смягчило боль разрыва, а в пятьдесят седьмом свой гнев Рубцов выплеснул в есенинском дольнике. Над стихами стоит посвящение - "Т. С." - Таисии Александровне, носившей в девичестве фамилию Смирнова.
  
  Хочешь, стих сочиню сейчас?
  Не жаль, что уйдешь в обиде...
  Много видел бесстыжих глаз,
  А вот таких не видел!
  Душа у тебя - я знаю теперь -
  Пуста и темна, как сени...
  "Много в жизни смешных потерь", -
  
  Верно сказал Есенин.
  
  Не лучший, конечно, избрал путь Николай Рубцов, чтобы вернуть расположение возлюбленной...
  
  Как, впрочем, и когда, не надеясь ни на что - и все-таки надеясь! - пришел в ее дом в рваных валенках, с торчащей из кармана поллитровкой...
  
  - Я чего-то раньше и вообще не замечала, чтобы кто-то особенно пил тогда, - рассеянно, словно позабыв, что разговаривает с нами, произнесла Таисия Александровна. - А про Рубцова все считали, что он детдомовский, что он и не пьяница совсем... И вот явился в таком виде. Весна. Сыро. А он в валенках без галош. Весь мокрый. Бутылка в кармане. Я потом об этой встрече его родственнице рассказала, которая на Котовом поле живет. А она говорит: никогда не поверю. Он, знаешь, как ходит? С тростью, в шляпе, разодет весь... Ну, не знаю, говорю, я его таким никогда не видела... А он что? Правда, с тростью ходил? В шляпе?
  
  ГЕНРИЕТТА МИХАЙЛОВНА (ГЕТА)
  
  "В 1962 г., отслужив на флоте, работал на Путиловском заводе и сдал экстерном за десятилетку. Пройдя по конкурсу в Литинститут, счастливый Рубцов навестил в Вологде больного отца и приехал в Николу - на свою вторую родину. Там он и встретился с Гетой.
  Молодые люди не узнали друг друга. Случайно выяснилось, что они оба из Никольского детского дома, вспомнилась гармошка и акробатика. Воспоминания сблизили их. Колю не могла не привлечь эта статная, хорошо сложенная, красивая девушка. Ему нравилось, как она двигается в танце, как себя держит.
   Они долго гуляли по Николе, разговаривали, смеялись, ходили на вечеринки, где провожали новобранцев, друзей Коли.
   Вскоре Николай предложил Генриетте руку и сердце, назначили свадьбу на зимние каникулы жениха. На свадьбе были родственники Геты, гуляли всей деревней. Регистрироваться Гета отказалась наотрез. Почему? На этот вопрос Генриетта Михайловна никому никогда не отвечала.
   (Мы знаем, что не раз Николай Михайлович настаивал на заключении брака, а также на переезде жены и дочери к нему в Вологду. Поэт В. Коротаев как-то писал, что Рубцов просил его поговорить с Тамарой (сестрой Геты), чтобы та уговорила её переехать к нему в Вологду).
   20 апреля 1963 г. у Коли и Геты родилась дочь. Рубцов просил назвать её Еленой. Как стремился Николай Михайлович во время каникул, а иногда и во время учёбы в институте попасть к жене и дочери! Какой творческий подъём у него был именно в эти годы!..
   "Русский огонёк" написал он в ноябре 1963 года, пробираясь в Николу пешком, в ботиночках, в пургу и метель.
   Всё было в семье Рубцовых: и ссоры, и встречи, и расставания, и радости, и горести, - как и в каждой семье. Тёща Александра Александровна, много пережившая, работала не покладая рук и в колхозе, и у себя на огороде. Во время покоса ей иногда помогал зять.
   "Мать придёт и уснёт без улыбки..." - писал в своём стихотворении "Прощальная песня" Рубцов. Да, редко улыбалась Александра Александровна: уж очень уставала на работе. И это хорошо понимал Рубцов.
   Наступал вечер, время покоя и отдыха. Все собирались за столом. Иногда играли в карты. Часто во время игры тёща, смеясь, приговаривала: "Эх, козыри свежи, а дураки те же". "Эта присказка вошла в одно из стихотворений Коли", - рассказывала мне Генриетта Михайловна.
   Однажды приехал Рубцов к новорождённой дочери. Долго смотрел на её лицо. Дочь спала и вдруг стала улыбаться во сне. "Тётя Шура, смотри, Лена во сне улыбается", - зашептал Коля.
  "Это ангелы с нею играют", - ответила тёща. Так родилась у поэта известная строка: "Это ангелы с нею играют и под небо уносятся с ней".
   Муж Лены Рубцовой, Александр Фёдорович Козловский, знал и очень ценил бабушку жены. "Добрая, хорошая женщина была, труженица великая. Всё время пеклась о своей семье. Её в деревне любили. Напрасно В. Коротаев так плохо писал о том, что глаза у неё были разного цвета. Это неправда. Глаза у неё были синие-синие и очень добрые. Красивая была, волосы светлые, густые...", - вспоминал Александр Федорович.
   О том, что мать Генриетты Михайловны любили в деревне, слышала я от многих. Конечно, неустроенность дочери больно её задевала. Именно она заставила Гету подать на алименты. Но вскоре Генриетта Михайловна забрала заявление, о чём и написала Рубцову.
   Одна из последних встреч Рубцова и Геты произошла в 1970 году. Генриетта Михайловна приехала на курсы из Николы в Тотьму. Как узнал об этом Рубцов, никому не ведомо, но он нежданно-негаданно оказался в Тотьме. В Николу они плыли вместе на пароходе. Измотанный жизнью и личной неустроенностью, издёрганный, поэт выпил. Просил жену родить ему сына, говорил о совместной жизни. Потом заснул. Чуть свет, на остановке, Гета вышла, так и не разбудив мужа".
  
  Генриетта Михайловна, жена Николая Рубцова
  
   Из книги Майи Андреевны Полётовой "Николай Рубцов. Малоизвестные факты биографии"
  
   "В мае 2001 года я гостила у Генриетты Михайловны в селе Никольском Тотемского р-на Вологодской области.
   Генриетта Михайловна - очень скромная, малоразговорчивая женщина, как увидит диктофон - замолкает. А узнать о поэте Рубцове хочется побольше. На мой вопрос: "Генриетта Михайловна, "скромная девушка мне улыбается, сам я улыбчив и рад" - это ведь о вас Николай Михайлович написал?" - она только и ответила: "Я знаю". Все стихи Н. Рубцова, воспоминания о нём она читала и знала, и сама как-то в одной из вологодских газет писала воспоминания о последнем годе жизни Рубцова.
   Более 12 лет она работала заведующей сельским клубом в Николе. Ежемесячно ей приходилось составлять сценарии вечеров в клубе. Порядок в клубе при ней был полный, пьяные не допускались. Артисты (Никольские жители) были не только участниками олимпиад, но и победителями в них. Однажды поехали с выступлениями в Вологду. По дороге грузовик перевернулся, и в Вологде прошёл слух, что Никольские артисты, которых любили и очень ждали, пострадали в автомобильной катастрофе. Зрители запереживали. Каково же было их удивление, когда на сцену вышли артисты - в ссадинах и ушибах, но с интересной программой! Им бурно аплодировали, и они оказались победителями конкурса.
   Я стала расспрашивать Генриетту Михайловну о "Прощальной песне" Рубцова: когда и где она её услышала и что почувствовала. Рассказ получился грустный.
   - Своего жилья ни у Коли, ни у меня никогда не было. У нас с мамой родовой дом развалился, и мы снимали горницу у Льва Николаевича Чудинова. Однажды он пригласил нас с Колей к себе в гости. Коля захватил с собой гармонь. Как развернул её там, как запел:
  
   Я уеду из этой деревни...
   Будет льдом покрываться река,
   Будут ночью поскрипывать двери,
   Будет грязь на дворе глубока.
   Мать придёт и уснёт без улыбки...
   И в затерянном сером краю
   В эту ночь у берестяной зыбки
   Ты оплачешь измену мою....
  
   - Пел, а сам плакал. Заплакала и я, и Лев Николаевич, и все гости. Затем добавила: "Хоть обещал уехать насовсем, но каждый год к нам приезжал. Ходил за клюквой на болото. Нам на зиму запасал, а часть продавал, чтобы на эти деньги в Москву на учёбу ехать ".
   - Когда об этой песне узнала Лена, когда впервые её услышала?
   - Сначала нашла стихи, в книге читала. Всё поняла. Потом в исполнении самого отца услышала запись на магнитофонной ленте. Было это на 50-летии со дня рождения папы. Нас с ней пригласили в Вологду. Идём мы по лестнице, и вдруг, услышав голос Николая: "Я уеду из этой деревни", - Лена остановилась и разрыдалась.
   Летом 2002 года, будучи в Тотьме, мы искали место, "где овраг и берёзка" и где "столпился народ у киоска" (строки из стихотворения "Тот город зелёный..."). Место, где когда-то стоял киоск, в котором продавался морс, указала нам пожилая женщина, бывшая работница Тотемской почты Серафима Павловна. Она рассказала, что познакомилась с женой Рубцова уже после гибели поэта, когда Генриетта Михайловна работала на Никольской почте и приезжала в Тотьму на совещание. Серафиме Павловне она показалась статной, красивой. Запомнился пучок её светлых волос на гордо посаженной голове. Все сотрудники шептались: "Это жена Рубцова..."
   С Генриеттой Михайловной мы встречались несколько раз. В мае 2001 года мне посчастливилось пожить у неё три дня. Она, как обычно, была немногословна, но часто во время прогулок вдруг вспоминала что-то интересное или смешное о Николае Михайловиче. И вот однажды я её спросила:
   - Любил ли Николай Михайлович рыбу ловить?
   - Любил. Только червяков ему на крючок Генка накалывал. Коля червяков жалел! - ответила с усмешкой.
   А я вспомнила, как Нинель Александровна Старичкова, вологодская подруга Николая Михайловича, рассказывала, как ругал её Коля, когда она решила оторвать веточку от молодой берёзки. "Это же берёза! Её нельзя трогать", - возмущался Рубцов. "Очень он чувствительный был, Коля", - говорила мне Нинель Александровна".
  
   "Говоря о поэте Рубцове, иногда осуждают его жену Генриетту Михайловну и даже его дочь Елену Николаевну.
   Как не понимают эти "писатели", что гениальные люди всегда одиноки, тем более, если они попадают в такие тяжёлые социальные условия, в каких оказались Николай Михайлович и Генриетта Михайловна! Не учитывают, что оба сироты, воспитанники детского дома. Оба не имели жилья. Наш гениальный поэт получил его в 34 года, т. е. за полтора года до гибели.
  Может ли уважаемый читатель представить себе, как часто перед нашим поэтом стоял вопрос, когда наступал вечер: "А где я сегодня буду ночевать?" Где он только не ночевал... У Б. Чулкова, у А.Я. Яшина, у Н.В. Груздевой и Н.А. Старичковой... А если сумеет пробраться незаметно в общежитие, то там у кого-нибудь на койке.
   Генриетта Михайловна была как родная мать для Николая Михайловича. Как родная мать заботилась о нём, ждала его приезда "на знобящем причале", переносила и перевозила его чемоданы с рукописями в Тотемском районе через метели и сугробы. Успокаивала его как могла. Что значила для него эта смиренная женщина, один Господь знает. Недаром летом 1970 года он бежал за ней и кричал ей вдогонку: "Не покидайте меня! Я погибну без вас!" В ней и только в ней он видел спасение и опору. До последних дней своей жизни жалела Генриетта Михайловна, что не расслышала этих слов: "Слышала, что кричит что-то Коля, но слов не разобрала: расстроена была, что увидела у него в квартире эту женщину. Если бы я знала,
  что такое случится с ним, к себе бы его увезла".
   Генриетта Михайловна воспитала дочь-труженицу, православную, мать четверых детей. И теперь, кроме великого поэтического наследия Н. Рубцова, Россия имеет род Рубцовых - русских православных людей.
   17 февраля 2003 года в с. Никольском мы отмечали годовщину смерти Генриетты Михайловны".
  
  ЛЮДМИЛА ДЕРБИНА
  
  
  
  
  В 1962 году семейная жизнь Н. Рубцова дала трещину. Поэт ушёл от жены, уехал в Вологду, а Союз писателей выделил ему крохотную квартиру в небольшом доме на улице Александра Яшина. С маленьким чемоданом в руке, в старом пальто и берете Николай Рубцов приехал в другой город, чтобы начать новую жизнь. Спустя два года у него появилась женщина, которая стала его самой большой любовью и сыграла в судьбе поэта роковую роль.
  
  Её звали Людмила Дербина. Она была начинающей поэтессой и знала Рубцова ещё с начала 60-х годов, когда впервые увидела его в Москве в общежитии Литературного института. Однако тогда молодой женщине поэт не понравился. "Он неприятно поразил меня своим внешним видом, - вспоминала она намного позднее. - Один его глаз был почти не виден, огромный фиолетовый "фингал" затянул его, несколько ссадин красовалось на щеке. На голове - пыльный берет, старенькое, вытертое пальтишко неопределённого цвета болталось на нём. Я еле пересилила себя, чтобы не повернуться и тут же уйти. Но что-то меня остановило". Встреча начинающих поэтов была мимолётна, и в тот год они больше не встречались. Дербина вышла замуж и родила дочь.
  
  Она вспомнила о поэте лишь спустя несколько лет, когда прочла второй его сборник "Звезда полей", принёсший Николаю Рубцову широкую известность:
  
  Я забыл, что такое любовь,
  И под лунным над городом светом
  Сколько выполнил клятвенных слов,
  Что мрачнею, как вспомню об этом.
  
  Людмила Дербина решила во что бы то ни стало разыскать бывшего знакомого. Уставшая от неудачной семейной жизни, оставшаяся с маленькой дочерью на руках, она вдруг почувствовала, насколько близок ей этот простой, скромный и ранимый человек. В конце июня 1969 года Дербина выезжала в Вологду. "Я хотела сделать его жизнь более - менее человеческой, - вспоминала она много лет спустя, - хотела упорядочить его быт, внести хоть какой-то уют. Он был поэт, а спал как последний босяк. У него не было ни одной подушки, была одна прожжённая простыня, прожжённое рваное одеяло".
  
  Они встретились 23 июня, когда Людмила, найдя адрес поэта, пришла к нему на квартиру. Вечером того же дня они уплывали в Тотьму. "Почему так тянуло меня к этому человеку и почему так сопротивлялось этому всё моё существо? - спрашивала себя поэтесса. - Рубцов был для меня существом чисто духовным, но никаких свойств, присущих мужчине, настоящему мужчине, мне казалось, в нём не было".
  
  К тому же поездка, начавшаяся так романтично, стала неприятной для них обоих. На теплоходе поэт сильно выпил и поругался в буфете. Дело чуть не дошло до драки. Людмиле удалось успокоить разозлённого друга и отвести того в каюту. В Тотьме Рубцов опять напился. Когда он выпивал, то становился совершенно другим человеком: злым, агрессивным, непредсказуемым. Ему был нужен лишь повод, чтобы выплеснуть всё накопившееся, а он всегда находился. Тогда, неожиданно встретив в городе друзей, компания решила отметить встречу и направилась в маленькое кафе на берегу реки. Там Дербина над чем-то неосторожно пошутила. И тут, вне себя от ярости, поэт вскочил, швырнул на стол вилку и выбежал на террасу. "Я почувствовала себя весьма скверно, - рассказывала Людмила, - было неудобно перед ленинградскими супругами, я не знала, как быть дальше. Однако пошла к Рубцову и молча села напротив него".
  
  Он с ненавистью смотрел ей в глаза и вдруг сказал, что у них разные дороги. Это означало, что он прогоняет её. Женщина, сгорая от обиды и стыда, схватила сумочку и, не оглядываясь, побежала на пристань. Она стояла в очереди за билетами, не находя объяснения грубому и жестокому поведению поэта. "Я уже подходила к окошечку билетёрши, - вспоминала Дербина. - Вдруг кто-то потянул меня за рукав. Я обернулась. Передо мной стоял Рубцов - само смирение, сама кротость, с мольбой в тревожных глазах: "Люда, не уезжай! Прости меня!" Моему изумлению не было предела. Сначала я была глуха и непримирима. Рубцов не отходил. Я осталась".
  
  В августе 1969 года Людмила Дербина поселилась недалеко от Вологды и устроилась работать в библиотеке в небольшой деревне. Оттуда по выходным она могла выезжать в город и часто видеться с тем, в кого уже давно была влюблена. Поэт так же часто приезжал к ней и иногда оставался на несколько дней. "Рубцов стал мне самым дорогим, самым родным и близким человеком. Но... Мне открылась страшная глубь души, мрачное величие скорби, нечеловеческая мука непрерывного, непреходящего страдания. Рубцов страдал. Он был уже смертельно надломлен... В его глазах часто сверкали слёзы, какая-то невыплаканная боль томила его".
  
  Их отношения то обрывались, то опять возобновлялись. Поэт ревновал всё сильнее, часто устраивал пьяные скандалы, а Людмила, собирая вещи, в который раз уходила прочь. "Создалась ситуация: невозможно жить вместе и невозможно расстаться, - писала в своих воспоминаниях Дербина, - я ощущала себя в западне". К тому же что-то трагическое, необъяснимое было в их романе. Николай однажды пророчески написал: "Я умру в крещенские морозы". Так и случилось.
  
  В начале января 1971 года, несмотря на трудности в их взаимоотношениях, Дербина и Рубцов решили пожениться. Регистрация брака была назначена на 19 февраля. Спустя несколько дней после подачи заявления, 18 января, молодые отправились с друзьями отмечать какое-то событие в клуб. Рубцов в очередной раз приревновал Людмилу к какому-то журналисту. Когда его успокоили и инцидент, казалось, был исчерпан, весёлая компания отправилась догуливать на квартиру к Николаю. Там он изрядно выпил и стал опять приставать к возлюбленной с упрёками и оскорблениями. Тогда друзья, посчитав, что лучше им уйти, а молодым выяснить отношения наедине, поспешили удалиться. В квартире остались только Рубцов и Дербина.
  
  "Я отчуждённо, с нарастающим раздражением смотрела на мечущегося Рубцова, - вспоминала о той страшной ночи Людмила Дербина, - слушала его крик, грохот, исходящий от него, и впервые ощущала в себе пустоту. Это была пустота рухнувших надежд. Какой брак?! С этим пьянчужкой?! Его не может быть! Рубцов допил из стакана остатки вина и швырнул стакан в стену над моей головой... Он влепил мне несколько оплеух... Я стояла и с ненавистью смотрела на него".
  
  К утру Людмила попыталась уложить спать разбушевавшегося любовника, однако тот толкался, кричал и махал руками. А потом, вдруг резко схватив женщину за руки, стал тянуть её в постель. Людмила вырвалась и испуганно отскочила. "...Рубцов кинулся на меня, с силой толкнул обратно в комнату, - рассказывала Дербина, - теряя равновесие, я схватилась за него, и мы упали... Рубцов тянулся ко мне рукой, я перехватила её своей и сильно укусила. Другой своей рукой, вернее, двумя пальцами правой руки, большим и указательным, стала теребить его за горло. Он крикнул мне: "Люда, прости! Люда, я люблю тебя!"... Сильным толчком Рубцов откинул меня от себя и перевернулся на живот. Отброшенная, я увидела его посиневшее лицо".
  
  Испуганная женщина выбежала из дома и в первом же отделении милиции сообщила, что убила своего мужа. Милиционеры не поверили и посоветовали выпившей дамочке отправляться обратно домой. Когда же та сказала, что её муж - поэт Николай Рубцов, сотрудники милиции насторожились и всё-таки пошли посмотреть, что произошло.
  
  Судебный процесс был долгим и мучительным. Сначала Дербину поместили в клинику для душевнобольных, но она всячески отказывалась оставаться там, предпочитая тюремную камеру соседству с тяжелобольными людьми. Она вспоминала, что все были заинтересованы, чтобы суд проходил за закрытыми дверями и всячески принуждали убийцу дать на это согласие. Людмила согласилась, однако долго потом жалела об этом. Её приговорили к восьми годами лишения свободы. Однако ей пришлось отсидеть пять с половиной лет, после чего она была выпущена на свободу и отправилась в Ленинград.
  
  Её книга о жизни с Николаем Рубцовым "Воспоминания" вышла в 1994 году. Дербина отрицала свою вину, доказывала, что убийство было непредумышленным, как многие считали в то время. "Убивать его? - восклицала Дербина. - Такой чудовищной мысли у меня не было... Я ведь его не хотела убивать, бросать своего малолетнего ребёнка и идти на долгие годы в тюрьму". Она также вспоминала, что перед смертью поэт несколько раз жаловался на боли в сердце и обращался к врачу. Это, а также некоторые другие обстоятельства смерти, заставили судебно-медицинских экспертов вынести много лет спустя совершенно иное суждение о том, что, возможно, поэт умер в результате острой сердечной недостаточности. Так это или нет, теперь установить уже невозможно.
  
  "Мой путь - это путь покаяния, - писала Людмила Дербина. - Как я оплакала Николая, знает одно небо. И мне оплакивать его до конца моих дней. Ничтожен суд людской, но благодатен, животворящ и бесконечно облегчающий душу суд Божий! Я исполнила наложенную на меня священником епитимью: три года простояла на коленях, кладя земные поклоны. И вдруг почувствовала: я не оставлена, не забыта, спасена!"
  
  Источник: сайт Николая и Анны Давыдченко
  
   Из выступления свидетеля на суде над Л. Дербиной
  
  "И вот выступает сосед, над квартирой которого жил Рубцов; зовут соседа Алексей Иванович. Он обстоятелен, нетороплив, отвечает только на вопросы, которые ему задают.
   - Что вы можете рассказать по делу?
   -Хотели жениться. Я говорю: ну, Коля, вы хорошая пара. Радовался: люди хорошие, хотят вместе жить вечно...
   Следует вопрос, не находилась ли подсудимая в состоянии алкогольного опьянения.
   - Было. Зашел к ним, он был трезвый, она - косая.
   - Что вы, Алексей Иванович,- возмутилась из-за перегородки подсудимая.
   - А я скажу... Вы вот на кухне стояли с распущенными волосами, вот в таком стиле,- и Алексей Иванович расставил ноги и слегка изогнулся в талии, изображая нетрезвую гостью Рубцова.
   Ну вот, хоть немножко оживил ее образ, а то предыдущие показания почти засахарили бедную женщину.
   Она, видимо, не ожидала нового поворота дела и порядком расстроена. Но это еще не все. На запросы следователя Меркурьева пришли характеристики на подсудимую, и опять-таки не все розового цвета.
   Вот, например, из Подлесской сельской библиотеки, где она трудилась в последнее время: "... к работе относилась недобросовестно: в отчетах давала ложные показания по читателям и книговыдаче. Систематически не являлась на семинары, имела за это время выговора. В библиотеке всегда был беспорядок: кругом грязь, книги раскиданы. Из наглядной агитации в библиотеке ничего не было оформлено. На замечания инструктирующих лиц не реагировала. Зав. отделом культуры Вологодского райисполкома Цветкова 12. 11. 71 г."
  
  
   ИГОРЬ СЕВЕРЯНИН
  
  
  
  Северянин не отличался красотой: худой, узкоплечий, большеголовый, с сильно вытянутым ("ликерной рюмкой" - Маяковский) лицом. Но это не смущало поклонниц. Относительно продолжительных связей у него было, по его подсчетам, тринадцать. Сколько непродолжительных, по его же словам, - "учету не поддается". Он появлялся с ними на поэтических сборищах и, окруженный толпой восторженных дам, играл роль пресыщенного сердцееда. Пассий своих он именовал по номерам: "прошу любить и жаловать - моя 12-я...".
  Северянин вовсе не был "коллекционером женщин", всех своих многочисленных возлюбленных он по-своему любил. Но, привыкнув жить в мире заоблачных грёз, он был способен любить женщину лишь до тех пор, пока видел в ней королеву. Чувство исчезало, стоило богине спуститься с небес на землю.
  
  ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
  
  
  Первая любовь Игоря Северянина была его кузиной. Елизавета Лотарева была старше своего родственника на пять лет, ей только что исполнилось... семнадцать. Они проводили летние месяцы в семейной усадьбе, играли, спорили и говорили обо всем на свете. И были счастливы. Позднее Игорь посвятил своей возлюбленной несколько прекрасных стихов, но после пяти лет полу-дружбы, полу-любви Елизавета вышла замуж. Брачная церемония травмировала слишком впечатлительного поэта, ему стало дурно в церкви.
  
  ЕВГЕНИЯ ГУЦАН
  
  
  
   Настоящее чувство пришло немного позже. В 1905 году состоялась встреча, оставившая неизгладимый отпечаток на жизни и творчестве поэта. С Евгенией, тогда еще Женечкой Гуцан. Была она на редкость хороша собой: стройная, с роскошными золотыми вьющимися волосами. Игорь, влюбившись, придумал своей юной подруге новое имя Злата и задарил стихами. Больше задаривать было нечем... Кто он был? Всего лишь восемнадцатилетний юнец, без образования, без специальности и без гроша в кармане. Но при этом крайне уверенный в себе, ничуть не сомневающийся, что совсем скоро будет богат и известен...
  "Я - гений, Игорь Северянин!"
  
  
   Евгения жила в Гатчине, он - в Петербурге вместе с матерью и старой няней.
   Однажды, уподобив себя пилигриму, идущему к святым местам, он отправился с утра пешком к ней (на транспорт не было денег). Шел весь день. Его появление для Златы было полной неожиданностью. "Подвиг", о котором он ей сообщил, вызвал у нее слезы и смех, она принялась его кормить... "Неужели мы расстанемся когда-нибудь?" - спросила она. "Пока я жив, Злата, всегда буду с тобой", - ответил он.
   Женя, дочь дворника, снимала угол в Петербурге, зарабатывала шитьем, а в Гатчину приезжала по воскресеньям - навестить и обиходить отца, спившегося и опустившегося после смерти жены, Жениной матери.
  Была она на редкость хороша собой: стройная, с роскошными золотыми вьющимися волосами. Игорь, влюбившись, придумал своей юной подруге новое имя Злата и задарил стихами. Больше задаривать было нечем... Однако у Златы были не только золотые волосы, но и золотые руки - она умела пустяками "изузорить" любое жильё.
  После нескольких месяцев тайных встреч Евгения забеременела, о женитьбе не могло быть и речи, а с ребенком на руках какое житье? И она сделала то единственное, что могла сделать молодая женщина в ее положении: стала содержанкой богатого "старика". Впрочем, стариком он, видимо, не был, а главное, любил детей. К родившейся вскоре девочке, названной Тамарой, относился так хорошо, что благодарная Злата родила и второго ребенка - тоже девочку. Так ли был богат покровитель Златы, как это изображено в стихотворении Северянина:
  У тебя теперь дача, за обедом омары,
  Ты теперь под защитой вороного крыла,
  
  - мы не знаем. Но все остальное соответствует истине их отношений: Злата действительно ушла от него "ради ребенка"...
  Однако жертва оказалась напрасной. Богатый покровитель внезапно умер, и молодая мать осталась без гроша и с двумя маленькими детьми... Игорь Васильевич к тому времени успел стать известным поэтом, и какие-никакие деньги у него имелись, но он был связан с другой женщиной - Марией Васильевной Домбровской, и связан прочно, пусть и не узами законного брака.
  И Злата распорядилась своей судьбой сама, учтя сделанные ошибки. Вышла замуж, но не за богатого, а за надежного человека, скромного служащего, немца по национальности. Хотя вполне могла, при ее-то внешних данных, сделать и более блестящий выбор. Но она думала не о себе, а только о детях.
  Затем началась война и... немецкие погромы. Супруги Менеке эмигрировали в Берлин. Девочек оставили у родственников. Забрать их фрау Менеке смогла лишь в 1920 году, после заключения мирного договора с Германией. В Берлине Злата открыла пошивочную мастерскую, была завалена работой, семья ни в чем не нуждалась.
  Девочку Тамару, у которой обнаружились способности к музыке и танцам, смогли отдать в хорошую балетную школу (дочь Северянина стала профессиональной танцовщицей). Об отце Тамары Евгения Менеке, занятая по горло, вспоминала с грустной нежностью, думая, что он погиб, как и многие их ровесники, на войне, пока не прочитала в одной из берлинских русских газет стихи, подписанные его именем. Написала в редакцию с просьбой переслать, если это возможно и если есть адрес, ее послание - а это была настоящая исповедь! - автору. И самое удивительное: письмо нашло адресата! Потрясенный Северянин написал, чуть ли не в один присест, поэму о первой любви - "Падучая стремнина".
  Началась переписка... Но поэт только что женился, жена, Фелисса Михайловна Круут, любила мужа без памяти и люто ревновала. Игорь Васильевич сумел успокоить "ненаглядную эсточку". Супруги собирались ехать в Германию, а там без помощи Златы не обойтись. Да и зачем ревновать ей, такой юной, к "пожилой" замужней женщине?
  Евгения Менеке встретила чету Лотаревых на вокзале и, как и обещала, устроила их на недорогую, но удобную квартирку. А на другой день впервые в жизни Северянин увидел свою шестнадцатилетнюю дочь, кстати, похожую на него, а не на свою красавицу мать. Такого поворота Фелисса Михайловна не ожидала и поставила вопрос ребром: или они, или я.
  Игорь Васильевич пообещал жене, что больше не увидится со своей первой любовью, и хотя потом дважды приезжал в Берлин, вопреки обыкновению, слово сдержал. Но со Златой все-таки встретился. Правда, уже после того, как расстался с Фелиссой. И не в Берлине, а в Таллинне, и снова, как и в прошлый раз, через 17 лет - в 1939 году. Этой встречи поэт совсем не хотел. Боялся увидеть усохшую старушку. Но его спасения не сбылись: и в 52 года Евгения была красива и элегантна. Судьба вообще ее, что называется, хранила...
  ...В конце жизни, когда пришла пора подводить итоги, Игорь Васильевич, оглядываясь назад, с грустью признался самому себе, что в ранней молодости ему очень мешали правильно воспринимать людей и "глупая самовлюбленность", и "какое-то скольженье по окружающему". И это относится и к друзьям, которых он недооценил, и к женщинам: "в последнем случае последствия бывали непоправимыми и коверкали жизнь, болезненно и отрицательно отражаясь на творчестве".
  
  МАРИЯ ДОМБРОВСКАЯ
  
  
  
  27 февраля 1918 г. на вечере в Политехническом музее в Москве Игорь-Северянин был избран "королем поэтов". Вторым был признан В. Маяковский, третьим - В. Каменский. На вечере присутствовал и Александр Блок, но никакого титула удостоен не был. Нам, знающим дальнейшее развитие истории, можно либо усмехнуться, либо пожать плечами. Кто сейчас помнит Каменского? Кто будет сравнивать Маяковского с Северяниным - "круглое с красным"? Но суд современников всегда менее объективен, нежели суд потомков.
  Через несколько дней "король" уехал с матерью и своей "Музой музык" - гражданской женой Марией Домбровской - на отдых в эстонскую приморскую деревню Тойла, а в 1920 г. Эстония отделилась от России. Игорь Северянин оказался в вынужденной эмиграции, но чувствовал себя уютно в маленькой "еловой " Тойле с ее тишиной и покоем, много рыбачил. Довольно быстро он начал вновь выступать в Таллине и других местах.
  Важно подчеркнуть: Игорь Северянин не считал себя эмигрантом. Он говорил: "Я дачник с 1918 года". Он был уверен, что "дачное" пребывание в Тойла временно. Когда пройдет полоса гражданских и межнациональных войн, когда в России жизнь упрочится и установится твердый мир - он вернется в Петроград!
  Он не знал, что в Петрограде его уже зачислили в нежелательные авторы. Александр Блок записывал в дневнике: "Издательство в Смольном завалило типографию заказами брошюр, запретило печатать И. Северянина... Меня пока не тронули".
  Первое публичное выступление Игоря Северянина в Эстонии состоялось в Таллинне 22 марта 1919 года в Русском театре. Концерт начался одноактной пьесой Стаховича "Ночное" во втором отделении выступили - скрипач Буллерман, исполнители романсов Волконская и Ганзен, Северянин прочел "поэзы", Коншин - рассказы.
  В это же время Игорь Северянин знакомится с эстонскими поэтами Хенриком Виснапуу, Марие Ундер, Иоханнесом Семпером и другими. Благодаря их поддержке в Тарту был объявлен поэтический вечер Северянина.
  Он прошел с успехом. В заключение эстонские писатели и художники устроили ужин в честь русского поэта, на котором присутствовали представители общественности города. Вечер расценивался в печати как значительное культурное co6ытие.
  В сентябре 1920 года произошел его разрыв с М. В. Домбровской, которую он назвал в посвящении к "Громокипящему кубку" - "моей тринадцатой и, как Тринадцатой, последней". Они прожили вместе шесть с половиной лет.
  
  ФЕЛИССА
  
  
  
  Свою "королевочку" Северянин нашёл в Эстонии...
  
  Поэт влюбился в дочь плотника Фелиссу Круут.
  
  Со своей будущей женой, тогда еще гимназисткой, Северянин познакомился в Тойле. Она была высокая, статная, на молодом лице выделялись глаза цвета балтийской волны.
  И в случайной встрече Игорь Васильевич увидел небесное знамение.
  Ее однокашник вспоминает:
  
  "...На вечере в помещении пожарной команды моя соученица по прогимназии Фелисса Круут, дочь тойлаского плотника, выступила с чтением стихотворения эстонского писателя Фридсберта Тугласа "Море", а затем она исполнила лирические отрывки из произведений Н. В. Гоголя на русском языке. Очарованный талантом юной чтицы, поэт Северянин, присутствовавший на вечере, подошел ее поздравить, а через некоторое время жители Тойлы стали часто встречать свою землячку в соседнем парке Ору в обществе известного стихотворца".
  
  Мать, Наталья Степановна, единственная женщина, которая скрашивала его холостое житье-бытье (после того как подруга Игоря Васильевича, еще недавно вроде бы влюбленная и нежная, готовая на любые жертвы ради их взаимного счастья, не выдержав испытания захолустьем, ушла от него), была совсем плоха, местный доктор сказал: безнадежна... И вот судьба, словно бы сжалившись, посылала ему эту строгую девочку, чтобы, тридцатичетырехлетний поэт не остался в тоскливом одиночестве.
  Похоронив матушку, которая скончалась 13 ноября 1921 года, Северянин скоропалительно, и сорока дней не минуло со дня похорон, спасаясь от ужаса одиночества на чужбине, "осупружился". Да, в высокой, слишком прямой и для ее девятнадцати чересчур уж серьезной "эсточке", ученой дочке деревенского плотника, не было элегантной рафинированности Марии Домбровской, которую он посвятил многие стихи.
  Венчание состоялось 21 декабря в Успенском соборе города Тарту. Вообще,1921 год был в судьбе поэта переломным. Менялись его политические устремления, о чем свидетельствуют его новые стихи. Налаживались связи с соседними странами. Вместе с женитьбой пришло эстонское гражданство, так как, согласно эстонскому законодательству, женившись на эстонке Северянин из "петербургского дачника" превращался в жителя Тойла.
  В Фелиссе, нежно названной им "Фишкой", вообще не было ничего из того, что пленяло Северянина в женщинах - игры, кокетства, легкости, изящества. Зато имелось, и с лихвой, то, чего хронически недоставало как предыдущим, так и последующим дамам его выбора: основательный, практичный ум, твердость характера, а главное - врожденный дар верности. Такого надежного товарища, терпеливого и выносливого, о его изменчивой и трудной судьбе больше уже не будет.
  "Любовь беспричинна" - считал поэт, поэтому и восхищался многими женщинами, хотя одновременно с дифирамбами осыпал их многочисленными упреками: в корыстолюбии, бездуховности, меркантильности. Молодая жена была совершенно лишена всех этих недостатков, хотя впоследствии именно это Северянин и поставил ей в вину. Тельцы предпочитают покровительствовать сами, а не быть под чьей-либо опекой.
  С Фелиссой поэт прожил 16 лет и это был единственный законный брак в его жизни. За ней Игорь-Северянин был как за каменной стеной, она оберегала его от всех житейских проблем, а иногда и спасала. Перед смертью Северянин признавал разрыв с Фелиссой в 1935 году трагической ошибкой. Ей он посвятил около двухсот стихотворений, в том числе "Поэзу голубого вечера" и "Поэзу счастья".
  "Когда тебя я к сердцу прижимаю,
  И твоего капота тлеет тюль,
  Могу ли я не радоваться маю
  И пережить любимую могу ль?"
  
  В очень высокой, слишком прямой и для ее девятнадцати чересчур уж серьезной "эсточке", ученой дочке деревенского плотника, не было ни обаяния, ни ликующей свежести первой возлюбленной Игоря - Женечки - Златы, ничуть не походила она и на шальную, "сексапильную" Сонку...
  
  В ней вообще не было ничего от того, что пленяло Северянина в женщинах - игры, кокетства, изящества. Зато имелось, и с лихвой, то, чего хронически недоставало как предыдущим, так и последующим дамам его выбора: основательный, практичный ум, твердость характера, а главное - врожденный дар верности. Такого надежного товарища, терпеливого и выносливого, о его изменчивой и трудной судьбе больше уже не будет.
  В 1922 году у них родился сын. Северянин назвал его Вакхом, сумев каким-то образом убедить священника, что такое имя в святцах есть.
  
  Но ни рождение сына, ни любовь прекрасной женщины не могли заглушить тягостных мыслей о его положении нахлебника в семье тестя. И дела не спасали даже великолепные стихи в новых сборниках "Классические розы" и "Медальоны".
  
  Странно было его положение на чужбине. Его не признавали эмигранты и постепенно забывали в России... А жилось трудно, книги, правда, издавали, но какие это были гонорары!..
  
  Из писем Августе Барановой:
  
  "... сижу... часто без хлеба, на одном картофеле - наступают холода, дров нет, нет и кредитов...", "... побочными способами зарабатывать не могу, ибо болен теперь окончательно" я в полном одиночестве... горчайшую нужду переживаю... болезнь сердца, застарелый аппендицит, сердце изношено, одышка, головные боли частые и жгучие...(1925). Поездки за границу для литературного заработка "...при громадных затратах, нервов и энергии не оправдывают себя". (1937)
  
  Большую часть времени Северянин проводит в Тойла, за рыбной ловлей. Жизнь его проходит более чем скромно - в повседневной жизни он довольствовался немногим. С 1925 по 1930 год не вышло ни одного сборника стихотворений. Заработков не имелось. Он был вынужден ходить по дачам, предлагая хозяйкам купить у него рыбу, навещал в гостиницах приезжих, чтобы продать какую-нибудь книгу своих стихов с автографом...
  
  В быту Северянин был неприхотлив и довольствовался малым: ухой из пойманной им рыбы, дешёвыми папиросами.
  
  Ирина Одоевцева вспоминает свой разговор с поэтом:
  "...он говорит: "Подумать страшно, - я живу нахлебником у простого эстонца... только оттого, что женился на его дочери. Я для него не знаменитый поэт, а барин, дворянин, сын офицера. За это он меня и кормит. Ему лестно. А я ловлю рыбу. И читаю свои стихи речным камышам и водяным лилиям. Больше ведь некому. Кругом глушь, мужичьё. Ночью я часто сажусь в лодку и выезжаю на середину реки. Звёзды отражаются в воде, камыши так мелодично, так ритмично шуршат, как аккомпанемент моим стихам. Я читаю и сам слушаю свой голос и плачу. Мне начинает казаться, что я не читаю, а только слушаю то, что поют "хоры стройные светил". И тогда почти смиряется души моей тревога..."
  
  И. Северянин, прожив долгие годы в Эстонии, не знал эстонского языка и переводил поэтов республики по подстрочникам своей жены Фелиссы. Один из первых переводчиков эстонской поэзии на русский язык, он издал за свой счёт несколько сборников стихотворений эстонских авторов. В 1929 г. вышла антология "Поэты Эстонии" - избранное из его переводов. А во время частых заграничных гастролей поэт, наряду со своими собственными произведениями, читал стихи эстонских лириков в своём переводе, после него, одетая в эстонский национальный наряд, Фелисса декламировала те же стихотворения в оригинале.
  
  Считать деньги поэты обыкновенно не умеют. Северянин так и не выбился из бедности, хотя всю жизнь приносил солидные барыши тем, кто устраивал его гастроли и издавал его книги. Он умел только слагать стихи, и еще - удить рыбу. И ничего больше. Мать поэта всегда потакала своему единственному и любимому сыну, не в силах отказать ему ни в чем. В результате он так и не обрел одного важного мужского свойства - умения брать на себя ответственность. Он привык жить за чужой счет - сначала на деньги родителей, затем на деньги дяди, после - за счет родителей жены...
  
  Он спокойно воспринимал свою беспомощность. Хотя и жаловался поэтессе Ирине Одоевцевой: "Подумать страшно: я живу нахлебником у простого эстонца - мыйзника. Только оттого, что я женился на его дочери. Я для него не знаменитый поэт, а барин, дворянин, сын офицера. За это он меня и кормит. Ему лестно. А я ловлю рыбу. И читаю свои стихи речным камышам и водяным лилиям...".
  
  Из-за бедности и бытовых неурядиц семейная жизнь начала рушиться. Через 16 лет Игорь Северянин увлёкся другой женщиной Верой Коренди, но эта любовь была недолгой. Поэт попытался вернуться к Фелиссе, раскаивался, написал покаянное стихотворение:
  
  Мой лучший друг, моя святая!
  Не осуждай больных затей:
  Ведь я рыдаю не рыдая,
  Я человек не из людей!..
  
  Не от тоски, не для забавы
  Моя любовь полна огня:
  Ты для меня дороже славы,
  Ты - всё на свете для меня!
  
  Я соберу тебе фиалок
  И буду плакать об одном:
  Не покидай меня - я жалок
  В своём величии больном...
  
  Но Фелисса его не простила. ..
  
  ВЕРА КОРЕНДИ
  
  
  
  Нужда, тяжелые болезни, взаимное раздражение в семье - и в 1931 году в жизнь Северянина врывается другая женщина. Вера Коренди (Коренева, урожденная Запольская) с 15 лет была романтически увлечена поэзией Игоря Северянина и внушила себе, что ее назначение - быть рядом с поэтом, создавать ему условия для творчества.
  В 1931 году она написала поэту письмо, поразившее его безукоризненной орфографией и стилем. В 1935 году, после очередной размолвки с Фелиссой, он оставил жену и переехал к Вере в Таллин, где учился их сын Вакх Лотарев. Веру он называл "Струйкой Токая" из-за того, что она всю свою жизнь искала тот единственно верный вариант легенды, при котором "струйка Токая не прольется мимо оскорбляемого водкой хрусталя".
  Вера Коренди стала спутницей Северянина в последние годы его жизни. Материальные затруднения не позволили новой семье жить в столице, и она кочевала по эстонским городам и поселкам: Нарва, Венскюла, Усть-Нарва...
  Постаревший, нервный и больной, он стал тяжелой ношей для молодой женщины. Не пограничный шлагбаум стоял у него на пути, а иностранное гражданство, не расторгнутый брак, болезни и наконец - неопределенность будущего на родине не оставляли практически никакого выхода.
  "Стала жизнь совсем на смерть похожа:
  Все тщета, все тусклость, все обман.
  Я спускаюсь к лодке, зябко ёжась,
  Чтобы кануть вместе с ней в туман..."
  
  К концу 1939 года судьба Эстонии была предрешена: ей предстояло войти в состав СССР. Северянин знал об этом и, как кажется, чтобы оправдаться перед новым жестоким режимом, написал стихотворение "Наболевшее" - покаянная исповедь перед новой властью и перед читателем.
  С присоединением Эстонии формальное возвращение Северянина на родину состоялось. Но неосуществленным оставалось его возвращение как поэта. Друзья безуспешно пытались убедить различные редакции опубликовать стихи Северянина. В 1940 поэт признается, что "издателей на настоящие стихи теперь нет. Нет на них и читателя. Я пишу стихи, не записывая их, и почти всегда забываю".
  В оккупированном немцами Таллине Вера Коренди, красивая, но нелюбимая им женщина, ухаживала за тяжелобольным поэтом, помогала, чем могла, приносила еду. Однажды она повстречала на улице офицера вермахта и в порыве чувств рассказала ему о бедственном положении Северянина, который погибал в нищете. Офицер оказался интеллигентным человеком, к тому же знакомым с русской литературой и искусством. До самой смерти Игорю Васильевичу три раза в день приносили хороший паек. Но было уже поздно. 20 декабря 1941 года Северянин скончался. На руках нелюбимой женщины...
  
  В те времена, когда роились грезы
  В сердцах людей, прозрачны и ясны,
  Как хороши, как свежи были розы
  Моей любви, и славы, и весны!..
  Пришли лета, и всюду льются слезы,
  Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране.
  Как хороши, как свежи ныне розы
  Воспоминаний о минувшем дне!..
  Но дни идут - уже стихают грозы,
  Вернуться в дом Россия ищет троп.
  
  Как хороши, как свежи будут розы,
  Моей страной мне брошенные в гроб!..
  
  Последних две строки выбиты на могильной плите поэта.
  
  На пороге стояли война и оккупация Эстонии. 20 декабря 1941 года Северянин скончался и был похоронен в Таллине.
  После войны понадобилось еще тридцать лет, чтобы на родине поэта появился сборник его стихов.
  
   Источник: www.people.passion.ru
  
  СОФЬЯ ШАМАРДИНА
  
  
  
   Надежда Ходасевич, муза Фернана Леже, и Софья Шамардина (справа),
  
  (Из воспоминаний Шевардиной)
  
  "Осенью 1913 года в Петербурге я зашла к Северянину. Он подарил свой "Громокипящий кубок" с надписью "Софье Сергеевне Шамардиной - ласково и грустно автор И. Северянин".
   На его поэтических концертах бывала редко, но домой к нему в тот сентябрь заходила. Было довольно грустно от грустного лица жены, от вздохов матери. Иногда плакал ребенок. И мать, и жена с ребенком, когда у Северянина кто-нибудь был, сидели в соседней комнате. Входить им в комнату Игоря было нельзя.
   До встречи с Маяковским общество Северянина все же доставляло мне удовольствие. Девчонке нравилось его влюблено - робкое отношение. Оно меня не очень волновало, скоро я стала принимать его как должное, тем более что почтительная влюбленность его, меня не пугала. Бывало приятно забежать к Северянину, послушать приятные не волнующие стихи, выпить чаю с лимоном и коньяком, поговорить о поэтах. По Северянину, кроме Игоря Северянина в русской литературе было еще только два поэта - Мирра Лохвицкая и Фофанов. Потом был признан еще Брюсов. И однажды он нечаянно "открыл" Пушкина, прочитав "Я помню чудное мгновенье". Конечно, это был наигрыш.
   В комнате бамбуковые этажерочки, маленький, какой-то будуарный письменный столик, за которым он бездумно строчил свои стихи. Очень мне не нравилось и казалось унизительным для поэта хождение его по всяким высокопоставленным салонам с чтением стихов.
   После моего знакомства с Маяковским Северянин признал и Маяковского. Я уж не помню, как я их познакомила. Маяковский стал иногда напевать стихи Северянина. Звучало хорошо. Кажется, были у них общие вечера и на Бестужевских курсах. Смутно вспоминаю об этом.
   Когда я уезжала в Минск, провожали меня Северянин с голубыми розами и Маяковский с фиалками. Маяковский острил по этому поводу и шутя говорил: "Тебя провожают два величайших поэта современности". А у Северянина было трагическое лицо.
  Все же встречались и дружили мы крепко. Бывали вместе у Северянина. Помню один вечер у него: слушаю Маяковского и Северянина, по очереди читающих свои стихи. Маяковский под Северянина "поет" какие-то стихи Северянина и спрашивает, похоже ли. Северянин не знал о наших с Маяковским отношениях.
   Итак, я уехала в Минск с ворохом футуристических книг. Читала их и папе и маме, но только в сестре моей Марии находила сочувствующего слушателя. Она очень хорошо понимала и чувствовала молодого Маяковского. В Минске я затосковала и не знала, куда себя деть с первых же дней. Моя беременность для меня была уж вне сомнений, но я относилась к ней довольно беззаботно.
   Через некоторое время посыпался поток телеграмм и писем Северянина. (Мария считала, что письма его лучше стихов). Организуется турне футуристов. И я должна с ними ехать. По секрету рассказываю маме и скоро уезжаю в Питер.
   На лето и осень 1914 года футуристы наметили большое турне по южным губерниям. Но к тому времени чувства Софьи Шамардиной к Маяковскому ослабели. Ей стало казаться, что ее "Володенька" исписался, а Игорь Северянин, наоборот, на подъеме. В общем, в турне "по югам" она поехала, но не в той компании, которую собирал В.В.Маяковский. "Если я и выйду замуж, то вовсе не за Володьку Маяковского, - как-то сказала ветреная красавица, - а только за гения Игорька Северянина!" Когда разрыв стал делом свершившимся, Маяковский признался, что Софья была единственной любовью, и только на ней он мог бы жениться.
   Северянин очень торопился с выездом на юг, боялся, что поездке может помешать Маяковский. Помню, мы были в Екатеринославе, Мелитополе, Одессе. Читала стихи - что откроется по книге. Вообще было смешно, а под конец стало противно. До и после концертов или бродила по улицам (даже верхом ездила), или сидела в номере одна и думала, что же все-таки будет дальше.
  Для себя я решила, что если я и выйду замуж, то вовсе не за Володьку Маяковского, а только за гения Игорька Северянина!"
  Но Софья Шамардина не стала женою ни Маяковского, ни Северянина, она вышла замуж за партийного функционера Иосифа Александровича Адамовича.
  Иосиф Александрович Адамович был крупной "дичью"! Наркомом внутренних дел Белоруссии, членом ЦИК СССР!
  Одного движения его еврейских бровей было достаточно, чтобы навсегда умолкли его соперники по любви. И надолго выпали из истории литературы.
  Софья Шамардина сделала все, чтобы ее любимый партийный муж не прознал о ее любовных шалостях. И ей казалось, что в деле конспирации она здорово преуспела.
  Наивная, милая женщина... Прежде чем взять в жены очаровательную Софочку, Иосиф Александрович изучил всю подноготную своей будущей супруги - сделать это, как вы сами понимаете, было не так-то уж и трудно наркому внутренних дел!.. По-нашему, как бы председателю КГБ! Звучит?
  Судьба И.А.Адамовича трагична. В 1937 году над ним, в то время вторым человеком на Камчатке, как и над многими, нависла угроза репрессий. Повод - знакомство и близкие отношения с "троцкистом Радеком". Не ожидая развязки, Адамович застрелился.
  "Прости, милая и родная Сонюшка. Работай, Сонюшка, на пользу партии за тебя и за меня" - написал былой чекист и премьер в предсмертной записке. Шамардина в смерти винила себя, ей казалось, что, окажись она рядом с мужем в трагическую минуту, все обошлось бы по-другому: "Тяжелее всего мне сознавать, что, может быть, я могла его спасти, если бы не оставила одного. Страшно, если это будет на мне висеть всю жизнь".
  Перед второй мировой войной Северянин уехал за границу, в 1939-м не стало Маяковского. А несколько лет спустя сама Соня оказалась в сталинской тюрьме, где провела более десяти лет. Одна из ее сокамерниц, которой Соня так много рассказывала о своем прошлом, вспоминала: "Могла ли я подумать, что тут, в этом подземелье, оживет прошлое, оживут люди, о которых написаны целые тома, те, что были и остаются гордостью нашей культуры. Они вошли, как близкие, живые в эту камеру вместе с Сонечкой Шамардиной".
  Судьбе было угодно, чтобы Софья Сергеевна пережила всех своих знаменитых мужчин. Несмотря на лагеря и поселения, она прожила девяносто лет и тихо скончалась накануне перестройки в пансионате старых большевиков под Москвой, в Переделкино. Жалела ли она, что отвергла любовь "талантливейшего поэта нашей эпохи"? Кто знает...
  
  ...И ДРУГИЕ
  
  Были в жизни Игоря Васильевича и другие женщины: Валентина Гадзевич, служившая в Петербургском мединституте (он едва не женился на ней), Дина, Зина, Мадлена, Елена, Мария Волнянская, прожившая в гражданском браке с поэтом 7 лет...
  
  
   АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ СУМАРОКОВ
  
  
  
  
  Как и большинство поэтов XVIII в., Сумароков начал свой творческий путь с любовной лирики. Любовные стихотворения (песни, эклоги, идиллии, элегии), которые он писал в течение всей своей литературной деятельности, были еще достаточно условны, но в лучших из них поэту удалось выразить искренние душевные переживания, непосредственность чувств
  
  Любовные произведения С. завоевали большую популярность среди светского общества, вызвав немало подражателей, проникли они и в в рукописные песенники.
  
  Разнообразные со стороны строфики, богатые в ритмическом отношении, простые по форме, песни его выгодно отличались от предшествующей любовной лирики и сыграли положительную роль в развитии русской поэзии.
  
   МУЗЫ АЛЕКСАНДРА СУМАРОКОВА
  
  ИОГАННА ХРИСТИАНОВНА БАЛК
  
  Должность генерал - адъютанта открыла Сумарокову доступ во дворец. Здесь он познакомился с одной из камеристок жены наследника императорского престола, великой княгини Екатерины Алексеевны, впоследствии Екатерины II. Звали эту камеристку Иоганна Христиановна Балк.
  
  И. X. Балк родилась в 1730 году. Многие представители семейства Балков служили при дворе в качестве камергеров, камер-юнкеров и фрейлин а некоторые фрейлины Балк выходили замуж за сыновей знатнейших русских вельмож елизаветинского времени - Нарышкиных, Шереметевых, Салтыковых. Однако в биографиях Сумарокова никогда не упоминалось о его связях (по жене) с этими знатными фамилиями.
   В своих "Записках" Екатерина трижды называет Иоганну Христиановну "Баллиор" и только один раз "Балкова" (как раз в том месте, где упоминается ее брак с Сумароковым). С. Н. Глинка передает шутливый отзыв Сумарокова:
  
   "Тесть мой кучер не сломил мне головы, а дядя мой повар не окормил меня; свой своему поневоле друг". В "Камер-фурьерском журнале" за 1746 год под десятым ноября имеется запись: "Отправлялись пополудни при дворе е. и. в. свадьбы его графского сиятельства обер-егермейстера А. Г. Разумовского генерал-адьютанта Александра Сумарокова и гвардии поручика Степана Беляева следующим порядком", и далее на двух страницах подробно описывается сама свадьба.
  
   Супружеская жизнь А. П. и И. X. Сумароковых была несчастлива. В конце 50-х годов XVIII века они разошлись. Из письма неизвестного лица к Сумарокову, которое опубликовал в 1884 году Н. С. Тихонравов, явствует, что И. X. Сумарокова оставила мужа. В этой статье приведены сведения о том, как вел себя Сумароков по отношению к оставившей его жене.
   У Сумароковых было двое детей, две дочери: Екатерина и Прасковья. Первая впоследствии вышла замуж за Я. Б. Княжнина и умерла 6 июня 1797 года.
   Вторая (или, возможно, старшая) дочь А. П. и И. X. Сумароковых называлась Прасковия. Неизвестны ни точная дата ее рождения, ни дата ее смерти. Она вышла замуж за графа Антона Петровича Головина (1742 год, ум. 5 сентября 1802 года). На надгробной плите П. А. Головиной указано, что она умерла 10 декабря 17... (последние две цифры отсутствуют), жила 37 лет 3 месяца, в замужестве была 5 лет и несколько месяцев (число месяцев отсутствует). Если считать, что она старшая дочь А. Н. Сумарокова и родилась в конце 1740-х годов, значит, она умерла во второй половине 80-х годов XVIII века и замуж вышла уже после смерти отца.
  
  ВЕРА ПРОХОРОВНА - ВТОРАЯ ЖЕНА
  
   По тем данным, которые сохранились в письмах Сумарокова, в письмах к нему, а также в письме его матери к Екатерине II, можно предположить, что причиной разрыва Сумарокова с женой были его отношения с крепостной девушкой, Верой Прохоровной (1743-1777).
  
   От последней у Сумарокова было также двое детей - дочь Анастасия и сын Павел, родившиеся, надо полагать, в начале 1760-х годов. Развода с первой женой Сумароков не добивался и, по-видимому, только после ее смерти (в начале 1769 года она была еще жива) женился на Вере Прохоровне. Вторая жена поэта умерла в мае 1777 года, и Сумароков поставил на ее могиле памятник, на котором указано, что В. П. - жена действительного статского советника А. П. Сумарокова, и приведена дата смерти.
  
   О судьбе детей Сумарокова от второго брака, сведений в документальной литературе нет. Известно только, что в августе 1774 года Сумарокову, благодаря его отношениям с Г. А. Потемкиным, удалось добиться зачисления малолетнего Павла в Преображенский полк, полковником которого незадолго до того назначен был новый фаворит Екатерины. По этому случаю, поэт напечатал льстивые стихи Потемкину под заглавием "Станс Александра Сумарокова под именем его сына Павла".
  
  ЕКАТЕРИНА СУМАРОКОВА
  
  
  
  
  В последние годы жизни Александр Сумароков стал много пить и часто болел.
  История сохранила документальный материал, отчасти позволяющий восстановить эти печальные страницы жизни сильно опустившегося, больного поэта.
   Сведения эти неожиданно оказались в очень специальном издании - книге H. M. Розанова "История Московского епархиального управления со времени учреждения св. Синода (1721-1821)". Сообщая о том, какие возникали дела "о вступающих в брак без воли родителей или опекунов", автор в примечании приводит данные об А. П. Сумарокове, почерпнутые из архивных документов Московской консистории (епархиального управления). То, что эпически спокойно изложено H. M. Розановым, производит настолько сильное впечатление, что более целесообразно полностью перепечатать эти страницы, чем пересказать их своими словами:
  
   "1777 г., мА я 20, член Консистории Саввинский архимандрит Феофилакт доложил присутствию, что в присланном к нему от его преосвященства митрополита московского Платона письме, повелено по просьбе действительного статского советника Александра Петровича Сумарокова с его служительницею, ежели нет препятствия ему, г. Сумарокову, <в брак> вступить дозволить. Того же 30 мая вызван был церкви Девяти мученик, что за Синодальным житным двором, священник Петр Васильев, который показал, что у живущего в его приходе тайного советника и ордена св. Анны кавалера Александра Петровича Сумарокова после первой жены две дочери, одна в замужестве, а другая девица Прасковья, а от второй девица Настасья и сын Павел. По справке с исповедными ведомостями в консистории оказалось, что г. Сумароков показан в 1775 г. 55 лет, а в 1776 г. 56 лет. Пока консистория делала выписку из законов, а именно из Кормчей о троеженцах, мать Сумарокова, жена действительного тайного советника и кавалера Петра Панкратьева Сумарокова, вдова Прасковья Иванова подала прошение, в котором прописала: "уведомилась я, что сумасшедший и пьяной сын мой, овдовевший сего мая 1-го дня, вздумал паки жениться на рабе своей девке Катерине, а как ему от роду 60-й год, к тому ж имеет от первого брака двух дочерей, а от другой до венца рожденных дочь и сына малолетных. Он же по беспрестанному его пьянству довел себя до такого состояния, что и ходить не может и совсем в безумстве", просила - "о запрещении сего брака, который в пагубу оному сыну моему, в посрамление и огорчение мне и всей нашей фамилии, во всеконечное же разорение бедным его дочерям, от первого брака рожденным". Консистория тогда же положила - представить о сем преосвященному Платону. Но при деле значится записка секретаря Ильинского, что его преосвященство сие дело приказал послать в Консисторию без резолюции, поелику оной господин женился уже".
   Как удалось Сумарокову жениться без письменного разрешения епархиального управления, H. M. Розанов не говорит.
  
   Третью жену Сумарокова, как сообщает А. Б. Лобанов-Ростовский, звали Екатерина Гавриловна.
   Сохранившиеся письма Сумарокова от 31 июля, 28 августа и 11 сентября 1777 года показывают, что он, хотя и хлопотал о своих материальных делах и предполагал издать две новые книги притчей, но все больше и больше впадал в старческий маразм. В письме от 28 августа, без всякой связи с предыдущим, он сообщает:
  
  "... а сам я не только не могу писать, но ниже в очках читать"; в последнем письме за три недели до смерти, он пишет С. Г. Домашневу: "Я к вашему высокородию пишу бессвязно, - что я очень болен и сам ни читать, ни писать не могу, а особливо как умерла моя жена, так я плакал непрестанно двенадцать недель".
  
   После вступления в третий брак Сумароков прожил немногим больше четырех месяцев: 1 октября 1777 года он умер.
  
  Как впоследствии писал его сын "враждебные отношения драматурга к матери и другим членам семейства до того разорвали все его связи с самыми ближними родственниками, что, когда он умер, не оставив денег даже на похороны, его схоронили на свой счет актеры московского театра". Иными словами, родственники на похоронах Сумарокова не присутствовали. По преданию, его гроб из дому (с Кудринской площади) на кладбище Донского монастыря актеры несли на своих руках, и, кроме этих актеров, на похоронах поэта было всего два человека.
   АЛЕКСЕЙ ТОЛСТОЙ
  
  
  Ты помнишь ли, Мария,
  Один старинный дом
  И липы вековые
  Над дремлющим прудом?
  
  Безмолвные аллеи,
  Заглохший, старый сад,
  В высокой галерее
  Портретов длинный ряд?
  
  Ты помнишь ли, Мария,
  Вечерний небосклон,
  Равнины полевые,
  Села далекий звон?
  
  За садом берег чистый,
  Спокойный бег реки,
  На ниве золотистой
  Степные васильки?
  
  И рощу, где впервые
  Бродили мы одни?
  Ты помнишь ли, Мария,
  Утраченные дни?
  
   МУЗЫ АЛЕКСЕЯ ТОЛСТОГО
  
  ЮЛИЯ РОЖАНСКАЯ
  
  
  
  Алексей Николаевич Толстой был не только известным писателем - автором романов "Петр I" и "Хождение по мукам", графом и академиком, но и очень любвеобильным мужчиной. Только официальных жен у него было четыре. С тремя из них он сохранил прекрасные отношения. И только первая супруга Юлия Рожанская, прожившая с ним с 1901 по 1907 год, полностью вычеркнута из его личной и творческой биографии. Причем им самим.
  До последнего времени о жизни Ю. Рожанской после развода с писателем было почти ничего не известно.. Неизвестен им был и тот факт, что последние годы жизни Рожанская прожила в Риге и похоронена на Покровском кладбище.
  Биографию Юлии Смоленковой (урожденной Рожанской) в посттолстовский период пришлось собирать буквально по крупицам. Помогла восстановить историю рижанка Нина Владимировна Царева, которая живет сейчас в бывшей рижской квартире Юлии Васильевны на улице Матиса.
  Юлия, дочь самарского врача Василия Михайловича Рожанского, была на 2,5 года старше Алексея Толстого.
  Из писем Толстого матери можно предположить, что платонические отношения у Алеши с Юлей продлились недолго. Граф с юных лет отличался пылкостью натуры, легко увлекался и быстро очаровывал дам.
  Роман развивался стремительно. Однако Алексей и Юля были совершенно разными людьми - как по характеру, так и по интересам и воспитанию. Родители Толстого с самого детства поощряли его стремление к писательству. В свои 17 лет Алексей уже изучил работы английского философа Джона Стюарта Милля "Подчиненность женщины", любил Тургенева, Лермонтова, Гоголя, вдумчиво читал Белинского. Юлия же была обыкновенной уездной барышней и считалась красавицей.
  После окончания реального училища Алексей целое лето проводит с Юлией на даче у ее родителей в селе Хволынь Саратовской губернии. И хотя венчание состоялось 3 июня 1902 года в церкви села Тургенево Самарской губернии, биографы считают срок жизни супругов с 1901 по 1907 год.
  Алексей Толстой решил стать инженером и подал документы сразу в несколько вузов. Поступив в Петербургский технологический институт, он вернулся в Самару за Юлией. В столице юная жена стала слушательницей женских медицинских курсов. Жили они в разных местах, но ему ничего не стоило преодолеть пешком расстояние в девять километров, чтобы вместе провести выходные и праздники. Матери он пишет в это время:
  "Дорогие папа и мама. Ваше письмо заставило меня задуматься. Для кого я живу? Бывает два рода людей. Одни живут для себя, другие - для других... Буду говорить откровенно. Сперва были вы (ты и папа) потом постепенно перешло все на Юлю. Да, я могу сказать, что она стала для меня всем, она есть цель в жизни, для нее я работаю и живу... Перед Юлей я весь как на ладони с моими горестями и радостями, с ней я готов рука об руку идти навстречу будущему...".
  
  
  
  Эту историю своей первой любви он описал в повести "Жизнь", а Юлия стала прототипом героини повести Гали. Их сын Юрий появился на свет 13 января 1903 года (умер малолетним). Папе только что исполнилось 20 лет, маме - 22. Оба были студентами, а Алексей, кроме занятий и экзаменов, много времени посвящал литературе - писал очерки и стихи, ходил на литературные вечера и спектакли. Юлию, которая сидела дома с ребенком, далеко не радовали частые отлучки молодого мужа. Они принимают нелегкое решение отвезти младенца в Самару и поручить его заботам Юлиных родителей.
  Вскоре стало ясно, что семейной идиллии не получилось. Различие взглядов сводило на нет былое страстное увлечение друг другом. Своими интересами молодой Толстой очень дорожил и не хотел ими жертвовать даже ради жены и ребенка.
  В середине 1905 года Алексей вместе с Юлией провели два скучных месяца в доме Рожанских в Казани. Через несколько месяцев Толстой принимает решение уехать в Дрезден без жены. Там он рассчитывает продолжить учебу в Королевской Саксонской высшей технологической школе.
  Меньше чем через месяц Толстой вернулся в Петербург один: семейная жизнь рухнула. Юлия тяжело переживала разрыв.
  Расставшись с первым мужем, Юлия Васильевна вышла замуж за довольно богатого петербургского купца Смоленкова, который был старше ее на 16 лет. Сын Смоленкова Николай был на девять лет младше своей новой матери.
  Много лет спустя, уже в Риге, мать Нины Царевой спросила Николая Ивановича Смоленкова, почему у Юлии Рожанской не сложилась жизнь с Алексеем Толстым. "Они не совпадали по характеру. Общительный Алексей Толстой, любящий богемную суету, и спокойная, уравновешенная домоседка Юлия Васильевна. Она никогда не выходила из себя. Помню, как она спокойно, не повышая голоса, делала замечание служанке".
  Больше никаких подробностей о жизни Смоленковых в Петербурге неизвестно. В Ригу они приехали в 1919 году. Купцу Ивану Смоленкову исполнилось 55 лет, Юлии Васильевне - 39 и пасынку - 29 с хвостиком. Об этом есть запись в домовой книге за 1922 год. Очевидно, как и многие тогда, семья богатого купца бежала от большевиков.
  Поначалу семья поселилась в небольшой квартирке на улице Валмиерас, но менее чем через год переехала в трехкомнатную квартиру в доме Љ 32 на улице Матиса. В домовой книге в графе "Род занятий" указывается, что Иван Смоленков был в это время владельцем магазина скобяных товаров, жена записана как совладелица, а сын Николай - конторщиком.
  В конце 1922 года Рига запестрела афишами о приезде из Берлина графа Алексея Толстого. В Театре русской драмы им был восстановлен спектакль "Касатка" по собственной пьесе. Самому Толстому, думается, и в голову не приходило то, что в Риге живет его первая жена; ее судьба известного уже писателя не интересовала. А вот для Юлии Васильевны это событие вряд ли прошло не замеченным. Не исключено, что она купила билет в Русскую драму, тем более что она могла увидеть бывшего мужа на сцене: Толстой сам играл роль Мозжухина. Впрочем, об этом мы можем лишь догадываться, сопоставляя известные факты.
  Похоже, к 1928 году владелец магазина Иван Смоленков разорился. В домовой книге он числится рабочим, а жена - домохозяйкой. К этому времени его сын Николай, бросив насиженное гнездо, почему-то переезжает в Эстонию, где у Смоленковых под Тарту были родственники - не исключено, что кто-то из других детей бывшего купца.
  А через год, в феврале 1929 года, купец Смоленков умирает. Сын с вдовой хоронят его на Покровском кладбище. На могиле установлен довольно дорогой крест из черного гранита, заказанный у известного тогда гранитных дел мастера Фольца. Надпись гласит: "Иван Степанович Смоленков, С.-Петербургский купец", - что свидетельствует о том, что ни титула, ни богатства он в Латвии не обрел. Николай, похоронив отца, некоторое время живет в Риге, а затем вместе с Юлией Васильевной уезжает в Эстонию.
  Уже в середине пятидесятых Николай Смоленков принимает сан священника. Его крестная Нина Царева спросила, почему он так и не женился. Последовал ответ: "Потому что я всю жизнь любил замужнюю женщину". У Нины Владимировны осталась уверенность в том, что он имел в виду Юлию Васильевну.
  Юлия Васильевна Смоленкова, урожденная Рожанская, скончалась в 1943 году. Ее похоронили в одной могиле с мужем.
  
  СОФЬЯ ДЫМШИЦ
  
  
  17 мая 1905 года на философский факультет Бернского университета записалась студентка Сара Дымшиц, уроженка Санкт-Петербурга, которая до того на протяжении полутора лет уже занималась в том же университете на медицинском факультете. Это была особа, позднее известная в истории русской культуры под именем Софьи Исааковны Дымшиц-Толстой (1884-1963), второй жены писателя Алексея Николаевича Толстого.
  Софья Дымшиц родилась в Петербурге в состоятельной еврейской семье 23 апреля 1884 года. После окончания женской гимназии, имея от роду 18 лет, она уехала учиться в Швейцарию и приступила к занятиям на медицинском факультете Бернского университета 28 октября 1903 года, с началом зимнего семестра.
  Осенью 1905 года Сара Дымшиц вышла замуж за студента философского факультета Исаака Розенфельда.
  По окончании зимнего семестра 1905/1906 года Исаак, работавший над своей диссертацией, должен был на один семестр уехать в Страсбург. 6 апреля 1906 года вместе со своей супругой он покинул Берн и выехал, как было записано в соответствующих документах, в Страсбург. Осенью Исаак снова вернулся в Берн, где продолжил свои занятия на философском факультете, однако его супруга вместе с ним не приехала и в декабре 1906 года была исключена из списка студентов Бернского университета (по причине отсутствия на лекциях или неуплаты за учебу).
  К этому времени Софья Дымшиц уже навсегда оставила мысли о получении университетского образования и о возможности дальнейшей совместной жизни с Исааком Розенфельдом. По всей видимости, весной 1906 года она не поехала с мужем в Страсбург, а направилась в Дрезден, где жил ее брат Лев Дымшиц, исключенный за участие в студенческих беспорядках из Рижского политехнического института. В конце февраля 1906 года в Дрезден приехал начинающий литератор граф Алексей Николаевич Толстой. Старинный друг Толстого Саша Чумаков ввел молодого графа в круг русских эмигрантов, главным образом студентов, исключенных из различных высших учебных заведений России. В Дрездене Толстой познакомился и со Львом Дымшицем.
  Перебравшись в Дрезден, Софья Дымшиц поселилась в пригородном районе под названием "Белый олень". "Брат часто навещал меня, - писала она позднее в своих воспоминаниях, - приезжая со своими товарищами, среди которых был и Алексей Николаевич Толстой".
  О браке с Розенфельдом в тех же воспоминаниях она писала очень коротко: "Я в это время жила и училась в Берне, где была студенткой университета. В этом же университете обучался и человек, считавшийся по документам моим мужем. Брак наш был странный, я бы сказала "придуманный". Человека этого я не любила и не сумела его полюбить. Вскоре я тайно, без всякого предупреждения, покинула его и поехала в Дрезден, к брату".
  Алексей Толстой в это время был женат на Юлии Рожанской, и у него был маленький ребенок. Первый брак для будущего писателя также не был знаковым событием. Позднее в своей краткой автобиографии Толстой писал: "Я рано женился - девятнадцати лет, - на студентке-медичке, и мы прожили вместе обычной студенческой рабочей жизнью до конца 1906 года". Увлечение обремененного семейными узами Толстого сестрой обеспокоило Льва Дымшица, и он настоял на том, чтобы Софья уехала из Дрездена в Петербург к родителям.
  До 1909 года Исаак Розенфельд оставался в Берне, продолжая обучение на философском факультете. Возвратившись в 1906 году в Россию, Софья Дымшиц решила посвятить себя искусству и, имея целью поступление в Академию художеств, начала занятия в петербургской школе художника С. С. Егорнова, которую посещала зимой 1906/1907 годов. Толстой также вернулся в Петербург и восстановился в Технологическом институте. Вскоре он нашел там Софью и также начал посещать школу Егорнова. Отношения молодых людей продолжали углубляться. Девушка оказывала на молодого литератора сильное влияние. В 1913 году он писал: "В 1907 году я встретился с моей теперешней женой и почувствовал, что об руку с ней можно выйти из потемок. Было страшное неудовлетворение семьей, школой и уже умирающими интересами партий. Я начал много читать и писать стихи. Я был уверен в одном, что есть любовь. Теперь я уверен, что в любви рождаются вторично. Любовь есть начало человеческого пути".
  С июля 1907 года Дымшиц и Толстой стали жить вместе (в 1910 году Толстой получил развод, однако Исаак Розенфельд не давал развода Софье). Лето и начало осени 1907 года молодая чета провела на даче на Карельском перешейке в местечке Келломяки. Их единственным гостем в это время был Корней Иванович Чуковский, живший неподалеку в местечке Куоккала.
  Вернувшись осенью в Петербург, Толстой и Дымшиц сняли квартиру. Как пишет в своих воспоминаниях С. Дымшиц, поменяв несколько квартир, молодые, наконец, сняли комнату в квартире художницы Елизаветы Николаевны Званцевой на Таврической улице в доме Љ 25, в котором помещалась ее известная школа живописи. К этому времени Толстой и Дымшиц уже передумали поступать в Академию художеств, их теперь больше привлекали работы художников объединения "Мир искусства", поэтому для своих дальнейших занятий они выбрали школу Званцевой.
  "Придя в школу со своими этюдами и рисунками, - вспоминала С. Дымшиц, - мы попали к Баксту, который очень несправедливо отнесся к работам Алексея Николаевича, талантливым и своеобразным. "Из вас, - сказал Бакст Толстому, - кроме ремесленника, ничего не получится. Художником вы не будете. Занимайтесь лучше литературой. А Софья Исааковна пусть учится живописи". Алексея Николаевича этот "приговор" несколько разочаровал, но он с ним почему-то сразу согласился. Думаю, что это не была капитуляция перед авторитетом Бакста, а, скорее, иное: решение целиком уйти в литературную работу. С этого времени началось у нас, так сказать, разделение труда. "Мирискусники" (Бакст, Сомов, Добужинский) одобряли мои первые работы. Алексей Николаевич обратил на себя своим крепнущим поэтическим талантом внимание литературных кругов".
  К концу 1907 года молодые супруги решили отправиться в Париж. Об этом Софья Дымшиц писала в своих воспоминаниях: "В конце 1907 года мы надумали совершить заграничную поездку. Мои наставники в области живописи считали, что я должна посетить Париж, который слыл среди них "городом живописи и скульптуры", что я должна там многое посмотреть, а заодно и "себя показать", продемонстрировать свои работы тамошним "мэтрам". Мы же смотрели на эту поездку, прежде всего, как на своего рода, свадебное путешествие. И вот в январе 1908 года мы выехали в Париж".
  Алексей Толстой и Софья Дымшиц прибыли в Париж 7 (20) января 1908 года и находились там до октября этого года. Супружеская чета поселилась в большом пансионе на рю Сен-Жак, 225. "Среда, в которой мы вращались в Париже, состояла из русских и французских художников и писателей", - вспоминала С. Дымшиц.
  В Париже Толстой и его жена познакомились со многими русскими писателями: Николаем Гумилевым, Валерием Брюсовым, Константином Бальмонтом, Алексеем Ремизовым Андреем Белым и другими. Эти встречи окончательно определили жизненный выбор супруга Софьи Исааковны, тогда еще начинающего поэта, который решил посвятить себя литературному труду.
  Во время пребывания в Париже С. Дымшиц несколько раз на короткое время уезжала в Германию и Кенигсберг, Алексей Толстой - в Петербург. Осенью 1908 года супруги вернулись в Россию и в конце ноября - начале декабря посетили Москву, где ходили по музеям и театрам.
  В декабре 1908-январе 1909 годов Толстой и Дымшиц вернулись в Петербург. В своих воспоминаниях, которые были написаны в 1950 году, Дымшиц приводит другие сведения: "Поздней осенью мы вернулись из нашей первой парижской поездки домой, в Петербург, на Таврическую улицу, 25". Школа Званцевой, первоначально размещавшаяся в доме Љ 25 на углу Таврической и Тверской улиц, находилась как раз под квартирой поэта Вячеслава Иванова, которая была на самом верхнем этаже этого дома с угловой башней-фонарем. "Башня" стала знаменитым названием собраний, проходивших у Иванова по средам. Это был новый литературный центр Петербурга, куда очень скоро стали вхожи хозяйка, преподаватели и даже некоторые ученики ее школы.
  "Башню" Вячеслава Иванова посещали знаменитые поэты Серебряного века Александр Блок, Андрей Белый, Михаил Кузмин, Федор Сологуб, Алексей Ремизов, Максимилиан Волошин, художники Константин Сомов, Лев Бакст, Евгений Лансере, Мстислав Добужинский и др. Толстой и Дымшиц быстро вошли в богемную среду "Башни" и были приняты ее завсегдатаями.
  Тесная дружба связывала Алексея Толстого и его жену с поэтом Максимилианом Волошиным. В конце января 1909 года Волошин приехал из Крыма в Петербург на продолжительное пребывание и остановился у Толстого и Дымшиц. Лето 1909 года супруги, в свою очередь, провели в Коктебеле в доме Волошина. В это время Волошин переводил книгу рассказов Анри де Ренье "Яшмовая трость", и знакомство Толстого с этими переводами, по признанию писателя, было решающим для начала его прозаических опытов.
  "В 1909 году летом мы по приглашению Максимилиана Александровича Волошина поехали к нему в Коктебель, на восточный берег Крыма, - писала в своих воспоминаниях С. Дымшиц. - Волошин и его мать жили постоянно в Крыму. Иногда Максимилиан Александрович выезжал по литературным делам в Петербург или в Париж. В Коктебеле он владел двумя деревянными домами, стоявшими на берегу Черного моря. В двухэтажном доме, где находилась мастерская Волошина, в которой он писал свои многочисленные акварельные пейзажи, проживали хозяева. Здесь же находилась превосходная библиотека Волошина, и сюда, как в своего рода художественный клуб, приходили "дачники" Максимилиана Александровича, которые занимали второй, одноэтажный домик".
  После Коктебеля супруги снова вернулись в Петербург и занялись ремонтом своей новой петербургской квартиры. "Денежные дела наши были плохи, - вспоминала С. Дымшиц, - и, чтобы закончить ремонт "по средствам", мы воспользовались советом нашего приятеля, известного театрального художника Судейкина, купили дешевые коридорные обои, оклеили этими пестроклетчатыми обоями одну комнату, на другую комнату использовали их оборотную сторону, в третьей и четвертой кистью изменили рисунок обоев. На новой квартире Алексей Николаевич написал "Заволжье", которым начал цикл рассказов, принесших ему широкую литературную известность и признание".
  В конце года Софья Исааковна забеременела. Нужно было подумать о судьбе ребенка. В конце декабря 1910 года Дымшиц собиралась перейти в православие и выйти, наконец, замуж за Толстого. Но планы эти, как можно заключить из дальнейшего хода событий, были нарушены.
  Судя по всему, Дымшиц так и не удалось получить развод от Исаака Розенфельда. В мае 1911 года Софья Дымшиц уехала в Париж, куда через два месяца приехал и Алексей Николаевич, отбывавший воинскую повинность. Поездка во Францию была предпринята с целью узаконения прав рождения ребенка. Толстой писал своему отчиму: "Соня уехала в Париж родить; сделали мы это для того, чтобы ребенок был моим законно, его по законам Франции запишут моим сыном...".
  ..."Десятого августа у нас родилась дочь, которую окрестили в русской церкви в Париже, дав ей имя Марианна", - писала в своих воспоминаниях Дымшиц-Толстая.
  В начале сентября 1911 года Толстые вернулись в Петербург, а весной 1912 года снова уехали из Петербурга в Коктебель, где провели все лето. Вначале они поселились на даче певицы М. А. Дейша - Сионицкой, но после ссоры с хозяйкой в конце июня переехали жить в дом Максимилиана Волошина, в его библиотеку.
  Осенью 1912 года произошел переезд семейства Толстых из Петербурга в Москву. Из воспоминаний Дымшиц-Толстой: "Осенью мы навестили в Коктебеле Волошина. От него на несколько дней ездили по соседству к художнику Лятри, а затем из Коктебеля вместе с художником Кандауровым и его женой выехали в Москву. В Москву мы поехали потому, что еще весной, по желанию Алексея Николаевича, было принято решение уехать из Петербурга. Москва, старинный русский город, была Толстому милее, чем чиновная столица. Он считал, что в "московской тиши" сумеет еще больше и продуктивнее работать. Мы остановились у Кандауровых и с их помощью подыскали себе квартиру в новоотстроенном особняке на Новинском бульваре, дом 101, принадлежавшем князю С. А. Щербатову. В Петербург мы поехали за дочкой и тетей Машей, упаковали вещи и с осени 1912 года переехали на жительство в Москву..."
   В конце марта 1913 года Алексей Толстой уехал в Париж, вскоре к нему присоединилась и супруга с дочерью.
  После непродолжительного пребывания в Париже Толстые вернулись в Россию и лето 1913 года провели в Заволжье, ездили в Самару к отчиму Алексея Николаевича Бострому и в другие места. Вернувшись в Москву, Толстой писал Бострому в августе-сентябре 1913 года: "Это лето мы оба много работали, Соня (сейчас еще под Москвой дописывает портрет) очень хорошо работала".
  "В начале 1914 года в наших отношениях с Алексеем Николаевичем начала образовываться трещина, - писала в своих воспоминаниях Дымшиц-Толстая. - Мои профессиональные интересы все больше уводили меня в среду художников, появились в наших отношениях с Алексеем Николаевичем признаки охлаждения".
  Лето 1914 года супруги снова провели в Коктебеле. На этот раз гостями Волошина кроме Толстых были молодая поэтесса и переводчица Майя Кювилье, в будущем жена Ромэна Роллана, и 17-летняя балерина Маргарита Павловна Кандаурова, племянница художника Кандаурова, которой страстно увлекся Алексей Николаевич. Софья Исааковна, заметив новое увлечение мужа, решилась на "испытание чувств" и уехала в Париж.
  Толстой вернулся из Коктебеля в Москву в день объявления мобилизации в связи с начавшейся мировой войной, 18 июля 1914 года. Дымшиц-Толстая также поспешила оставить Францию и вернуться на родину. Возвращаться пришлось окружным путем через Бельгию, Голландию, север Германии, Швецию, Норвегию и Финляндию. В письме отчиму Бострому в августе 1914 года Толстой писал: "С Соней мы разошлись друзьями - ты знаешь, из нашей жизни не вышло ничего. Соня сейчас в Петербурге. Ей очень тяжело (хотя она была причиной разрыва), но так гораздо все-таки будет лучше и ей, и мне. Сейчас все интересы, вся жизнь замерла, томлюсь в Москве бесконечно и очень страдаю, потому что ко всему я люблю очень странную и таинственную девушку, которая никогда не будет моей женой".
  Умерла Софья Исааковна Дымшиц-Толстая 30 августа 1963 году в Ленинграде (142).
  Источник: Людмила Хмельницкая. Сплетения судеб (Дано в сокращении).
  
  МАРГАРИТА КАНДАУРОВА
  
  1914 год. Предвоенное время. А. Толстой влюблён в балерину Маргариту Кандаурову и он говорил Крандиевской: "Она не человек, она цветок, она лунное существо, а я - живое существо".
   Маргарита Кандаурова не стала женой Алексея Толстого, в 1915 году отказавшись выйти за него замуж. Из воспоминаний Софьи Дымшиц: "Я считала, что для Алексея Николаевича, несмотря на его страдания, это было объективно удачей: молодая семнадцатилетняя балерина, талантливая и возвышенная натура, все же не могла стать для него надежным другом и помощником в жизни и труде. И, наоборот, узнав через некоторое время о предстоящем браке Алексея Николаевича с Натальей Васильевной Волькенштейн, я обрадовалась, считая, что талант его найдет себе верную и чуткую поддержку. Наталья Васильевна - дочь издателя Крандиевского и беллетристки, сама поэтесса - была в моем сознании достойной спутницей для Толстого. Алексей Николаевич входил в литературную семью, где его творчество и бытовые запросы должны были встретить полное понимание. Несмотря на горечь расставания (а она была, не могла не быть после стольких лет совместной жизни), это обстоятельство меня утешало и успокаивало".
  
  Софья Андреевна Миллер-Толстая
  
   Зимой 1851-го графу Алексею Константиновичу Толстому было уже тридцать три года. Знатные родственники приблизили его к царскому двору с младенчества - он был товарищем детских игр наследника - будущего Александра II. Разумеется, Алексей Толстой получил блестящее образование и изысканное воспитание. Вел, по его же выражению, "весьма светскую жизнь", танцевал на балах, и тяготился только одним: его не отпускали от царской службы, а художественная натура графа требовала свободы.
  
   Отголоски размышлений об этом остались и в его стихах:
  
  Сердце, сильней разгораясь от году до году,
  Брошено в светскую жизнь, как в студеную воду...
  
   Мать Алексея Константиновича, Анна Алексеевна, ревниво относилась к любому увлечению сына - будь то стихи или женщины. Именно она положила конец его романам с княгиней Еленой Мещерской, с графиней Клари... При первых же проявлениях какого-либо серьезного чувства "ее Алеши" Анна Алексеевна впадала в болезненное состояние, которое требовало незамедлительного длительного лечения за границей и безотлагательного присутствия любящего сына.
  
   Однажды Алексей Толстой по долгу придворной службы сопровождал наследника на бале - маскараде в Большом театре. Здесь Алексей Константинович и встретил незнакомку, которой пленился. Она почему-то отказалась снять маску, но взяла визитную карточку Толстого, пообещав дать о себе знать.
  
   Иван Сергеевич Тургенев уверял потом: он был с Толстым на том балу, где они вместе познакомились с грациозной маской. Она открылась им лишь через несколько дней, пригласив их к себе. "Что же я тогда увидел? - говорил Тургенев. - Лицо чухонского солдата в юбке".
  
  
   Впрочем, незнакомка оказалась умной, образованной женщиной, прекрасно разбиравшейся в искусстве, литературе, философии, знавшей четырнадцать, а по некоторым сведениям, шестнадцать языков. Тот же Тургенев высоко оценил ее ум и литературный вкус, всегда первой читая ей или посылая свои новые произведения.
  
   Что касается Алексея Толстого, то он влюбился без памяти. Вся его лирика, начиная со строк "Средь шумного бала", - это дневник отношений с одной женщиной - Софьей Андреевной Миллер...
  
   Средь шумного бала, случайно,
  В тревоге мирской суеты,
  Тебя я увидел, но тайна
  Твои покрывала черты.
  
  Лишь очи печально глядели,
  А голос так дивно звучал,
  Как звон отдаленной свирели,
  Как моря играющий вал...
  
  Сначала связь сына с замужней женщиной не слишком встревожила Анну Алексеевну. Но потом она стала наводить справки и... пришла в ужас.
  
   Держа открытый дом, Бахметевы - родная семья Софьи Андреевны - сильно поистратились. На обаятельную, остроумную девушку, прекрасную музыкантшу и певицу (у нее было редкое по красоте контральто) обратил внимание один из приятелей ее брата, князь Вяземский. Мать Софьи, желая выдать дочь замуж, поощряла их роман. Князь обещал жениться, обольстил девушку - говорили, что будто был даже ребенок! - а потом отказался от своих слов. Брат Софи вступился за честь семьи и был убит на дуэли Вяземским.
  
   Чтобы бежать из родного дома, где все считали ее виновницей гибели брата, Софья вышла замуж за страстно влюбленного в нее ротмистра Льва Федоровича Миллера, основным достоинством которого были роскошные пшеничные усы. Как и следовало ожидать, брак оказался несчастливым. Супруги вскоре расстались и стали жить раздельно.
  
   Писатель Д. В. Григорович уверял, что в свое время Софья Андреевна путешествовала с ним. Так ли оно было, неизвестно. Надо признать, в преклонные годы Григорович славился приукрашиванием своих любовных подвигов. Но и без этого факта можно представить, как терзалось материнское сердце Анны Алексеевны всеми этими историями!
  
   Уже зрелые люди, Алексей Константинович и Софья Андреевна пронесли свою любовь через множество испытаний. Бракоразводный процесс с Миллером затягивался на неопределенное время, а с другой стороны родные поэта предпринимали попытки разлучить их. Мать Толстого делала для этого всё возможное.
  
  Во время Крымской войны Толстой командовал расквартированной в Одессе ротой. Здесь его настигла страшная болезнь, косившая тогда многих. Софья Андреевна приехала сразу же, как только узнала о тифе. Любовь оказалась хорошим лекарством: Толстой вскоре стал поправляться...
  
   Прошло долгое время, прежде чем они смогли вступить в брак: только 3 апреля 1863 года обвенчались в Дрезденской православной церкви... Детей у них, увы, не было, и поэтому супруги взяли на воспитание племянников Софьи Андреевны.
  
   "Кровь застывает в сердце, - писал ей Толстой через двадцать лет после "шумного бала", - при одной мысли, что я могу тебя потерять... Думая о тебе, я в твоем образе не вижу ни одной тени, ни одной. Все вокруг лишь свет и счастье..." И в другом письме: "Если б у меня был Бог знает какой успех литературный, если бы мне где-нибудь на площади поставили статую, все это не стоило бы четверти часа - быть с тобой, и держать твою руку, и видеть твое милое, доброе лицо".
  
   Шли годы, но любовь в сердце Алексея Константиновича не угасала. Да, ее пламень стал спокойнее и ровнее, но не меньше, чем после первой встречи с незнакомкой, навсегда вошедшей в его жизнь.
  
   Минула страсть, и пыл ее тревожный
  Уже не мучит сердца моего,
  Но разлюбить тебя мне невозможно!
  Все, что не ты, - так суетно и ложно,
  Все, что не ты, - бесцветно и мертво....
  
   Однажды, изнуренный страшными головными болями, которые долгое время мучили его, желая забыться, граф принял слишком большую дозу морфия. Ему было пятьдесят восемь...
  
   После смерти мужа Софья Андреевна жила только воспоминаниями о своей любви; в комнате, забитой портретами Алексея Константиновича, вещами, связанными с ним, все перечитывала его письма и плакала.
  
   Многочисленные друзья покойного поэта остались и ее друзьями. Мнение современников о Софье Андреевне подытожила дочь Ф. М. Достоевского Любовь Федоровна:
  
   "Графиня относилась к числу тех женщин-вдохновительниц, которые, не будучи сами творческими натурами, умеют, однако, внушать писателям прекрасные замыслы".
  
   Софья Андреевна пережила мужа на семнадцать лет. Останки с ее телом поставили в склепе рядом с гробом поэта - такова была обоюдная воля обоих.
  
   Слиясь в одну любовь, мы цепи бесконечной
  Единое звено,
  И выше восходить в сиянье правды вечной
  Нам врозь не суждено.
  
   Источник Алевтина Князева. Любовь. Он и она.
  
  НАТАЛЬЯ КРАНДИЕВСКАЯ
  
  
  
  
  Наталья Крандиевская родилась 21 января 1888 года в Москве в семье земского деятеля, прогрессивного публициста и издателя. Мать - писательница, автор двух книг рассказов. Писать стихи Наташа стала с семи лет.Стихи она писала с 7 лет. В 13 - уже печаталась в московских журналах. Горький называл её "премудрая и милая Туся" и спустя много лет признавался: "Симпатия моя к ней не остывает ни на единый градус в течение сорока трёх лет нашего с ней знакомства". В 15 лет - знакомство с Буниным, разглядевшим её незаурядный талант. "Я просто поражён был, - писал он, - её прелестью, её девичьей красотой и восхищён талантливостью её стихов, которые она принесла мне на просмотр".
  
  В 1906 году произошла её первая встреча с А.Толстым. Сначала Наталья познакомилась с его стихами, которые ей показали в редакции журнала. Стихи были декадентские, ей не понравились. Она сказала, что с "такой фамилией можно было бы и получше". Потом она увидела его в ресторане "Вена". "Мне указали на очень полного студента, затянутого в щегольской мундир. Первое впечатление разочаровало меня. Его лицо показалось мне неитересным".
  
  И была ещё одна встреча с Толстым - в Петербурге, в белую ночь, на Стрелке. Об этом у неё даже стихи есть:
  
  Его узнать нетрудно мне было
  в крылатке чёрной у парапета.
  Я спутника своего спросила:
  "Хотите модного видеть поэта?"
  
  Цилиндр старинный приподнимая,
  поклонился, как щёголь с дагерротипа.
  Мой спутник сказал: "Не понимаю
  успеха людей подобного типа".
  
  Осенью 1907 года Толстой разошёлся со своей первой женой Юлией Рожанской.
  
  Его второй женой стала художница Софья Исааковна Дымшиц, молодая черноглазая женщина восточного типа.
  
  Наталья Крандиевская в это время поступает в художественную студию, где живопись преподавал Бакст, а рисунок - Добужинский. Её соседкой по мольберту оказалась Софья Дымшиц. Толстой часто заходил в мастерскую и, посасывая свою трубку, подолгу стоял за мольбертами, украдкой разглядывая Наталью. Они часто встречались на премьерах, концертах, на вечерах и вернисажах - где бы Крандиевская ни была - она всюду встречала Алексея. Она к этому времени была уже замужем за известным петербургским адвокатом Фёдором Волькенштейном, у них был маленький сын Федя.
  
  В 1913 году выходит первая книга Натальи Крандиевской, всего на год позже ахматовского "Вечера" и на три - цветаевского "Вечернего альбома". Вышла под скромным названием "Стихотворения", но сразу была замечена и отмечена критикой. От её поэзии веяло редким нравственным здоровьем, в неё не попали экстравагантные реалии столичной жизни начала века, на них не повлияла сама пряная атмосфера всеобщего "раскрепощения", открыв перед женской поэзией новые возможности. В её стихах ощущалась душевная ясность, утренняя свежесть, радостное восприятие жизни.
  
  * * *
  Ах, мир огромен в сумерках весной!
  И жизнь в томлении к нам ласкова иначе...
  Не ждать ли сердцу сладостной удачи,
  Желанной встречи, прихоти шальной?
  
  Как лица встречные бледнит и красит глаз!
  Не узнаю своё за зеркалом витрины...
  Быть может, рядом, тут, проходишь ты сейчас,
  Мне предназначенный, среди людей - единый!
  
  В следующий раз Крандиевская и Толстой встретились в 1913 году в Москве на рождественском ужине у поэта Юргиса Балтрушайтиса. Толстой перетасовал все карточки на столовых приборах, чтобы сесть рядом с Натальей. Этот вечер перевернул их жизнь.
  Из воспоминаний Натальи Крандиевской: "Мы разговаривали долго и так свободно, как будто знали друг друга давным-давно. От зажжённой ёлки в гостиной было золотисто - сумрачно и уютно. Все обходили нас, словно сговорились не мешать..."
  В актёрском Доме учредительная комиссия под председательством Толстого решала вопрос: быть или не быть в Москве литературно-артистическому подвальчику "Подземная клюква". Единогласно решили, что Москва срочно нуждается в таком подвальчике.
  
  "После ужина Толстой провожал меня домой. Усаживаясь в сани, я спросила, действительно ли нужна Москве "Подземная клюква" и кто выдумал её. - Я выдумал, - ответил Толстой. - А Москве эта "клюква" нужна, как собаке пятая нога. - Для чего же вся затея? - А чтобы с Вами встречаться".
  Любовь захлестнула обоих. И сразу получили отставку и жена Толстого Софья Дымшиц, и муж Крандиевской Фёдор Волькенштейн. Нелегко ей было решиться на это объяснение.
  
  "Неужели всё придётся сказать ему? Я чувствовала себя так, словно занесла нож над усталым человеком, отдыхающим у меня на плече. Жестокость неизбежного удара пугала меня, я сомневалась, хватит ли сил его нанести. Была даже враждебность какая-то к Толстому, в эту минуту участнику предательства - таким вдруг представлялось мне моё новое чувство".
  
  К этому решению её подтолкнула сестра Дюна
  
  Начинается первая мировая война. Толстой уходит на фронт.
  
  Перед уходом он сообщает Наталье, что разошёлся с женой. Она не спрашивает причину, ей кажется, что она её знает. Она боится поверить своему новому чувству.
  
  В это время Толстой пишет рассказ "Для чего идёт снег", в котором была художественно воспроизведена история их любви. В письмах к Наталье он пишет: "Мы возьмём от любви, от земли, от жизни всё, и после нас останется то, что называют чудом, искусством, красотой".
  
  Письма Толстого к ней наполнены любовью, нежностью и восхищением: "Моя нежная Наташа, весь день сегодня - как сон, томительный и радостный. Ты вошла в меня вся, со своими звездными мыслями... имя твое - Наташа - стало как заклинание... Я не причиню тебе боли никогда - пусть, если нужно страдание, дает его нам жизнь, но я только благословляю твой приход ко мне... Я никого никогда не любил, кроме тебя, я вижу теперь это ясно, Наташа. Как удивительно, что нам предстоит еще целая жизнь счастья...
  Пойми, мы связаны навек. Так же, как я связан со своей жизнью... Нежно целую тебя, мой единственный ангел..."
  
  На другой день после решающего объяснения с мужем Толстой тайно увёз Наталью в Москву. Она стала его третьей женой. Им суждено будет прожить 20 лет - с 1915 по 1935 год, 20 лет, прошедших в любви и счастье. 14 февраля 1917 года родился их общий сын Никита, позже, уже в эмиграции - Митя.
  
  "Сейчас ночью читаю твои стихи - ты жизнь, мука, свет мой тёмный и ясный, с тобой бессмертие, вечное странствие, без тебя я труп. Жизнь моя, любовь, душа моя. Ты наполняешь меня болью и трепетом. Никогда так не страдал, не любил, не терпел. Всё, что есть живое на земле, всё только сон. Ты одна живая. Ты тело и дух и то, для чего я живую А.Толстой", - это его надпись на книге стихов Натальи Крандиевской.
  
  А вот её строки из этой книги:
  
  * * *
  Алексей - с гор вода!
  Стала я на ломкой льдине,
  И несёт меня - куда? -
  Ветер звонкий, ветер синий.
  
  Алексей - с гор вода!
  Ах, как страшно, если тает
  Под ногой кусочек льда,
  Если сердце утопает!
  
  В мае 1917-го Наталья Крандиевская и Алексей Толстой обвенчались. Они были счастливы.
  
  В 1919 году Толстой с Крандиевской эмигрируют: переезжают в Париж, а оттуда - в Берлин. Жизнь на Западе была трудной. Наталья, окончив курсы кройки и шитья, подрабатывала шитьём платьев.
  Идиллия, предполагавшая отказ от личных притязаний на собственное творчество. В 1923 году Толстые возвращаются в Ленинград. Став женой знаменитого писателя, Крандиевская стала терять как писательницу себя. Она была секретарём, советчиком, критиком, часто даже переводчиком. "Я оберегала его творческий покой как умела. Плохо ли, хорошо ли, но я, не сопротивляясь, делала всё", - писала она. Вся её жизнь была положена на алтарь любви к мужу. Наталья целиком растворилась в нём.
  А.Н. Толстой, "рабоче-крестьянский граф", набирал высоту, поднимаясь всё выше и выше, парил под самым куполом советской литературы, был вторым писателем Октября вслед за "буревестником" Горьким, демонстрируя чудеса высшего пилотажа, то есть ангажированности и конформизма по отношению к власти.
  
   Он получил от неё всё, что хотел: регалии, премии, материальный достаток. Мог кутить и бражничать, окружать себя приятными и дорогими вещами, шутить и балагурить. А его верная и обожаемая Туся оказалась в роли графской прислуги. После возвращения в Россию она практически перестала писать стихи - не было времени: надо было вести дом, хозяйство, воспитывать детей, помогать мужу. Она отдала ему всё, что у неё было: молодость, красоту, поэтический талант. И не считала это жертвой.
  
  Летом 1934 года они расстались.
  
  Если Ахматова, обращаясь к мужу, гордо восклицала: "Тебе покорной? Ты сошёл с ума! Покорна я одной Господней воле!", то Крандиевская, напротив, считала такую покорность благом, а всё остальное - от лукавого.
  
  Мария Петровых писала о "цветаевской ярости" и "ахматовской кротости" (я бы сказала: не кротости, а гордости, кроткой Ахматова никогда не была, путь её - гордый, величественный, и уж никак не кроткий) - это две ипостаси женского характера в русской поэзии 20 века. И если Елизавета Кузьмина-Караваева, например, прежде всего - Мать, живое её воплощение, то Наталья Крандиевская прежде всего - Жена. В древнем высшем смысле этого слова она оправдала всей жизнью это имя, это женское звание.
  
  ЛЮДМИЛА БАРШЕВА
  
  
  
  Когда Наталье Крандиевской исполнилось сорок семь - в её семью вошла разлучница, дочь наркома Крестинского Людмила Баршева, которая была на 21 год моложе её мужа.
  
  Она была секретарём Толстого в их царскосельском доме - причём Наталья сама уговорила её помогать супругу в его писательских делах, пока была в городе. Людмила была умна, хорошо воспитана, знала французский, печатала на машинке. Какая горькая ирония судьбы! Крандиевская сама выбрала и привела в дом разлучницу. "Нанятая мной для секретарства Людмила через две недели окончательно утвердилась в сердце Толстого и в моей спальне".
  Она и стала его четвёртой женой, на этот раз последней.
  
  Эта миловидная изящная женщина, у которой не было талантов ни Софьи Дымшиц, ни Натальи Крандиевской, скрасила его последние годы и пережила его на много лет (она умерла в 1982 году), стала его наследницей и хранительницей его огромного архива.
  
  ИВАН ТУРГЕНЕВ
  
   И ЕГО МУЗЫ
  
   Анри Труайя, "Иван Тургенев"
  
  "Вся моя жизнь пронизана женским началом. Ни книга, ни что-либо иное не может заменить мне женщину... Как это объяснить? Я полагаю, что только любовь вызывает такой расцвет всего существа, какого не может дать ничто другое. А вы как думаете? Послушайте-ка, в молодости у меня была любовница - мельничиха из окрестностей Санкт-Петербурга. Я встречался с ней, когда ездил на охоту. Она была прехорошенькая - блондинка с лучистыми глазами, какие встречаются у нас довольно часто. Она ничего не хотела от меня принимать. А однажды сказала: "Вы должны сделать мне подарок!" - "Чего ты хочешь?" - "Принесите мне мыло!" Я принес ей мыло. Она взяла его и исчезла. Вернулась раскрасневшаяся и сказала, протягивая мне свои благоухающие руки: "Поцелуйте мои руки так, как вы целуете их дамам в петербургских гостиных!" Я бросился перед ней на колени... Нет мгновенья в моей жизни, которое могло бы сравниться с этим!"
  (Эдмон Гонкур. "Дневник", 2 марта 1872 года.)
  Рассказ Тургенева на ужине у Флобера
  
   ПРОЛОГ
  
  Первую физическую близость Иван познал с крепостной девушкой. По признанию самого писателя, ему едва исполнилось 15, когда Варвара Петровна по собственной инициативе направила ее в парк, где прогуливался сын...
  
  Несколько лет спустя юноше приглянулась другая крепостная - Авдотья Иванова, тоже красивая и статная. В апреле 1842 года она родила от Ивана дочь, которую назвали Пелагеей.
  
  Первая любовь Ивана Тургенева оставила в его душе горький осадок. Дочь жившей по соседству княгини Шаховской, прелестная юная Катя, покорила сердце 18-летнего юноши своей свежестью и непосредственностью. Но девушка оказалась не так чиста и непорочна, как рисовало влюбленному юноше его воображение. С горечью ему пришлось узнать, что у Катеньки уже давно есть постоянный любовник. Причем "сердечным другом" девушки стал его отец, Сергей Николаевич Тургенев. Катенька преподала юному влюбленному жестокий урок: "Я таких любить не могу, на которых мне приходится смотреть сверху вниз. Мне надобно такого, который сам бы меня сломил".
  
  Позднее, в повести "Первая любовь" Тургенев рассказал о себе, о своем отце и о своей первой любви - княгине Шаховской. "Я не зарыдал, не предался отчаянию; я не спрашивал себя, когда и как все это случилось - я даже не роптал на отца... То, что я узнал, было мне не под силу: это внезапное откровение раздавило меня... Все было кончено. Все цветы мои были вырваны разом и лежали вокруг меня, разбросанные и истоптанные".
  
  Окончив Петербургский университет, юноша путешествовал по Германии и Италии. Там же он познакомился с Михаилом Бакуниным. Вернувшись в Россию, Иван часто бывал в его доме, покорив сердце младшей сестры друга - Татьяны. Их роман оказался быстротечным...
  
   ПОЛИНА ВИАРДО
  
  
  
  Современники единодушно признавали, что она вовсе не красавица. Один из художников того времени охарактеризовал ее не просто как некрасивую женщину, но жестоко некрасивую. Приблизительно так описывали Полину Виардо все, кто когда-либо ее видел. Но как только "божественная Виардо" начинала петь, ее лицо волшебным образом преображалось. В момент одного из таких превращений на сцене оперного театра ее увидел начинающий русский прозаик Иван Тургенев.
  
  Эта волнующая и загадочная, притягательная, как наркотик, женщина сумела на всю жизнь привязать к себе писателя. Их красивый роман продлился 40 лет, разделив всю жизнь Тургенева на периоды до и после встречи с Полиной.
  
  1843 год стал поворотным в жизни Ивана Сергеевича. На одном из оперных концертов в Петербурге он увидел на сцене женщину своей мечты - Полину Виардо. Чудесный голос певицы заворожил не только Тургенева, но и всех слушателей, пришедших на ее выступление. Одна из петербургских газет так рассказывала о впечатлении, которое произвела на концерте оперная дива: "Восторг уже не мог вместиться в огромной массе людей, жадно ловящих каждый ее звук, каждое дыхание этой волшебницы... Кто сказал "некрасива"? - нелепость!.. Это было какое-то опьянение, какая-то зараза энтузиазма, мгновенно охватившая всех снизу доверху".
  
  Молодой русский писатель без памяти влюбился в певицу. Он не скрывал своей страсти, и скоро о его чувствах судачил весь Петербург. Вспоминая о том времени, А. Панаева писала: "Такого крикливого влюбленного, как Тургенев, я думаю, трудно было найти другого. Он громогласно всюду и всех оповещал о своей любви к Виардо, а в кружке своих приятелей ни о ком другом не говорил, как о Виардо".
  
  Кем же была женщина, так легко покорившая Ивана Сергеевича Тургенева, превратив его жизнь в постоянное ожидание встречи с ней, полное обожания и поклонения?
  
  Мишель -Паулина Виардо-Гарсия родилась в Париже в 1821 году. Ее отец, Мишель Фердинанд Полин Гарсия, был знаменитым испанским тенором, а старшая сестра, Мария Малибран, - известной на весь мир оперной певицей. Сама же Полина обещала вырасти великолепной пианисткой. Ее учителем фортепьянной игры был сам Ференц Лист, в которого девушка по уши влюбилась. Однажды мать Полины попросила ее спеть несколько арий Россини. Внимательно выслушав дочь, она сказала: "Закрой крышку рояля. Ты будешь певицей!"
  
  В 1836 году молодая певица дебютировала в театре "Ренессанс" в Париже. Там же она познакомилась и подружилась с французской писательницей Жорж Санд, которая была поражена необычным голосом, искренностью исполнения и внутренней красотой молодой певицы. Позднее именно Полина станет прототипом главной героини самого популярного романа Жорж Санд "Консуэло". Дебют был очень удачным, несмотря на далеко не сценическую внешность дивы. По описанию современников, певица была сутула, с выпуклыми глазами, крупными чертами лица - не самая идеальная внешность для сцены. Поэт Генрих Гейне, вспоминая о ней, как-то произнес, что она напоминала пейзаж, одновременно чудовищный и экзотический. Альфред де Мюссе писал о первом концерте певицы: "Она поет, как дышит! Ее полное выразительности лицо меняется с удивительной быстротой, с чрезвычайной легкостью, не только в соответствии со сценой, но и в соответствии с фразой, которую она исполняет. Она обладает главным секретом творчества: прежде чем выразить чувство, она его ощущает. Она прислушивается не к своему голосу, а к своему сердцу". Именно голос заставлял окружающих обожествлять Полину. По словам французского композитора Сен-Санса, ее голос "не был ни бархатным, ни кристально-прозрачным, но скорее горьким или печальным, тревожным и тоскующим, иногда грустным до слез. Этот голос был создан природой для трагических ролей, эпических поэм, ораторий".
  
  В 1840 году Полина вышла замуж за Луи Виардо - директора Итальянского театра в Париже, известного критика и переводчика с испанского "Дон Кихота" Сервантеса. Их брак был очень счастливым, несмотря на 20-летнюю разницу в возрасте. Специально для певицы были написаны музыкальные произведения Брамса, Сен-Санса, Шумана. Она много гастролировала, став первой певицей, которая познакомила Европу с музыкальным искусством России.
  
  С. момента первой встречи на концерте Тургенев искал предлога познакомиться с Полиной Виардо. Узнав о новом увлечении сына, мать побывала на концерте, где выступала Виардо, и возвратившись домой, сказала: "А надо признаться, хорошо поет проклятая цыганка!"
  
  Счастливый случай помог Тургеневу приблизиться к своему идеалу. Один из близких знакомых писателя пригласил его на охоту в обществе мужа Полины, Луи Виардо, а затем Ивана Сергеевича познакомили и с самой певицей. Это произошло 1 ноября 1843 года. С тех пор Тургенев в течение многих десятилетий всегда отмечал эту дату как священный праздник. В этот день писателя представили как "молодого великорусского помещика, хорошего стрелка, приятного собеседника и плохого стихотворца".
  
  На Виардо Иван Тургенев не произвел должного впечатления: "Когда он вошел в комнату, он мне показался гигантом - ужасно высокий, удивительно красивый, с голубыми и умными глазами... Но не могу сказать, чтобы он поразил меня сразу. Я долго не обращала на него внимания..." Со временем преданность Тургенева-поклонника была вознаграждена: каждый вечер после спектакля его стали допускать в уборную певицы наравне с избранными почитателями таланта. Каждый из них должен был во время антракта рассказывать госпоже Виардо какую-нибудь забавную историю. Молодой писатель легко затмил своих соперников, к тому же он взялся давать ей уроки русского языка. Благодаря этим занятиям певица часто пела на сцене русские песни и романсы.
  
  Сгорая от страсти, Тургенев писал любимой: "Я ничего не видел на свете лучше Вас... Встретить Вас на своем пути было величайшим счастьем моей жизни, моя преданность и благосклонность не имеет границ и умрет только вместе со мною". Всю свою жизнь писатель остался верен этому чувству, многое принеся ему в жертву. Иван Сергеевич любил всей душой, ему нравилось даже просто произносить ее имя. Она же позволяла себя любить.
  
  Их встречи возобновились, когда Полина Виардо снова приехала на гастроли в Петербург зимой 1844- 1845 года. Варвара Петровна писала из Москвы: "Иван уехал отсюда дней на пять с итальянцами, располагает ехать за границу с ними же или для них". После окончания гастролей в Петербурге и Москве итальянская опера стала готовиться к отъезду из России. Тургенев ушел со службы в департаменте Министерства внутренних дел, получил заграничный паспорт отставного коллежского секретаря, отправляющегося в Германию и Голландию для лечения, и уехал за границу. Он много путешествовал, и однажды получил приглашение погостить в семействе супругов Виардо.
  
  
  
  Застолье классиков. А.Доде, Г.Флобер, Э.Золя, И. С. Тургенев
  
  С конца 1840-х годов Тургенев постоянно живет во Франции. Эти годы биографы назовут "счастливым трехлетием". Именно искренность и глубокое уважение писателя к любимой женщине, основанное на принципе: я могу быть счастлив только потому, что она счастлива в своем браке, сделали возможным их отношения, переросшие в роман-дружбу. Русский писатель много путешествует, согласовывая свой маршрут с гастролями Полины Виардо. Семья Виардо постепенно стала частицей его жизни. В те годы Иван Тургенев практически жил в семье возлюбленной: он, то снимал дома по соседству, то подолгу гостил у нее. С мужем знаменитой певицы у писателя сложились ровные приятельские отношения, несмотря на значительную разницу в возрасте. Луи Виардо и Тургенев вместе охотились, занимались литературными переводами. Их объединяла любовь к литературе, театру, гуманизм. Луи Виардо, казалось, не замечал влюбленности русского писателя. Он полностью полагался на благоразумие жены, не изводя ее ревностью и подозрениями.
  
  Полина Виардо, слывшая умной женщиной, сумела сохранить семью. В том, что это решение было продиктовано здравым смыслом и железной волей, нет никаких сомнений: "Я могла совершить большую ошибку - потому что лишилась воли... Понемногу мой разум вернулся ко мне, а с ним и воля. Обладая ею, я была сильнее всех". Она понимала, что на Тургенева - человека творческого - нельзя было положиться в жизни, поэтому держала его на расстоянии. Она даже ни разу не навестила измученного писателя, когда он, находясь в Париже, слег от желудочных колик. К тому же дружба с Тургеневым имела и вполне ощутимые материальные выгоды: вопреки воли матери, Иван Сергеевич тратил на семейство Виардо крупные суммы денег.
  
  Иногда Тургенева разрывали сомнения: нужна ли ему такая Любовь? Он часто задавал себе вопрос: кто же он для нее? В такие минуты он искренне ненавидел свою возлюбленную, называя ее "безобразной". Часто ему приходилось ловить на себе косые взгляды знакомых и друзей, которые недоуменно пожимали плечами, когда певица, представляя им Тургенева, говорила: "А это наш русский друг, познакомьтесь, пожалуйста!" Но ничего поделать со своим сердцем не мог, и любовь становилась с каждым днем все сильнее и сильнее. Существуют предположения, что любовь Тургенева была чисто платонической, но тон некоторых писем говорит о другом. В эти годы их переписка была особенно нежной: "Любимая моя, самая лучшая, самая дорогая моя женщина... Родной мой ангел... Единственная и самая любимая".
  
  В эти годы он много работает. Из-под пера Тургенева вышли знаменитые "Записки охотника", принесшие ему писательскую славу.
  
  Влюбленному писателю пришлось вернуться на родину в 1850 году: очень тяжело заболела его мать. Тогда Иван Сергеевич даже не предполагал, что на долгих щесть лет покинет Полину Виардо. В родном доме он обнаружил, что его дочь - маленькая Пелагея - в имении бабушки несчастна. Варвара Петровна обращалась с ней очень грубо и жестоко, так, если бы та была крепостной. О своих страхах Тургенев рассказал Полине Виардо: "Моя собственная 8-летняя дочь говорит: "Я никому не верю и никого не люблю, потому что меня никто не любит"". Знаменитая певица сразу же ответила: "Присылайте ее ко мне, она будет моей дочерью". Иван Сергеевич увез девочку во Францию, где она воспитывалась с детьми Виардо. Пелагея, которую отныне отец называет Полинет в честь Виардо, навсегда покинула Россию. После смерти матери сыновья разделили огромное наследство: Ивану Сергеевичу досталось Спасское имение.
  
  В это время популярность Тургенева как писателя и драматурга была огромной. Во всех столичных театрах ставили его пьесы. Известный в свое время актер Щепкин познакомил Ивана Сергеевича с Гоголем, перед которым тот благоговел. В феврале 1852 года на смерть писателя Тургенев написал некролог в "Московских ведомостях". Цензура усмотрела в статье нежелательное вольнодумство. Тургенева арестовали по личному приказу Николая II и продержали месяц в полицейской части. За это время Иван Сергеевич написал одно из своих лучших произведений - "Муму". Затем опальному писателю было приказано уехать в Спасское и жить там, не покидая пределов имения. Ссылка очень тяготила Тургенева. Больше всего он боялся, что если его любимая приедет на гастроли в Россию, он не сможет увидеть ее.
  
  Вскоре случилось то, чего так боялся Тургенев. Полина Виардо приехала на гастроли в Петербург. Чтобы встретиться с ней, писатель отправился в Москву с поддельным паспортом. Это была их первая встреча за несколько последних лет. Своим друзьям и близким великий писатель не раз говорил, что такова его судьба и по-другому быть просто не может, как только царь ему позволит, он сразу же вернется к ней.
  
  Роковая любовь к Полине Виардо, по-прежнему господствующая в его сердце, заставляет Тургенева в конце 1856 года выехать во Францию. Еще до отъезда он познакомился с графиней Елизаветой Георгиевной Ламберт, ставшей поверенной в его сердечных делах. В одном письме к ней Тургенев так описал свое чувство к Виардо: "Дон Кихот по крайней мере верил в красоту своей Дульцинеи, а нашего времени донкихоты и видят, что Дульцинея урод, а все одно бегут за нею".
  
  Приехав в Париж, Тургенев вновь зажил в тени любимой женщины и ее семьи. Он был счастлив, но это счастье вносило в душу полное смятение, страдания от того, что "сидит на краешке чужого гнезда". "Своего нет - ну и не надо никакого", - в отчаянии говорил писатель. Многие друзья, посещавшие Тургенева во Франции, считали его положение очень прискорбным. А Фету Иван Сергеевич признался: "Я заслужил то, что со мной происходит. Счастливым я способен быть только тогда, когда женщина поставит свой каблук мне на шею, вдавливая меня носом в грязь". Толстой, встретившись с ним в Париже, писал своей тете: "Никогда не думал, что он способен так сильно любить!"
  
  Полина Виардо по-матерински ровно держалась как с мужем, так и с Тургеневым. Но верность пылкая итальянка не хранила никому. Она поддерживала отношения с другими мужчинами, одним из которых стал известный немецкий режиссер Юлиус Риц. В 1856 году она родила сына, вопрос об отцовстве которого так и остался открытым. Мужу и вечному возлюбленному Полина предложила только дружбу, "свободную от эгоизма, прочную и неутомимую".
  
  Но Тургеневу недостаточно было лишь дружбы. Он стал хворать, ездил от одного врача к другому. В свои 40 он считал, что жизнь прожита. Осенью 1860 года произошло очень серьезное объяснение между Тургеневым и Луи Виардо: "На днях мое сердце умерло... Прошедшее отделилось от меня окончательно, но, расставшись с ним, я увидел, что у меня ничего не осталось, что вся моя жизнь отделилась вместе с ним..."
  
  
  
  В 60-е годы Иван Сергеевич живет в постоянных разъездах между Россией и Францией. После публикации романа "Отцы и дети" в 1862 году писатель ощутил, что теряет связь с молодежью. К тому же у Тургенева не складывались отношения с давними друзьями и единомышленниками: Достоевским, Герценом, Толстым. Оставшись совершенно один, Иван Сергеевич писал Полине: "Чувства, которые я к Вам испытываю, нечто совершенно небывалое, нечто такое, чего мир не знал, что никогда не существовало и вовеки не повторится!"
  
  В 1864 году Полина Виардо начала терять голос. Она решила уйти со сцены и вместе с мужем и детьми переселилась в Баден-Баден. Перед Тургеневым стал выбор: он мог остаться жить с дочерью во Франции или поехать вслед за возлюбленной. Иван Сергеевич выбрал Полину, объяснив, что между ним и дочерью нет ничего общего. В своем письме к графине Ламберт он так объясняет свой выбор: "Она не любит ни музыки, ни поэзии, ни природы, ни собак - а я только это и люблю".
  
  Полина Виардо была для Тургенева не просто боготворимой женщиной, идеалом, но и музой, проявлявшей живой, неподдельный интерес ко всем произведениям писателя. Сохранилось письмо, в котором Иван Сергеевич благодарил Полину как внимательного слушателя. Сама Виардо однажды в шутку заметила: "Ни одна строка Тургенева не попадала в печать прежде, чем он не познакомил меня с нею. Вы, русские, не знаете, насколько вы обязаны мне, что Тургенев продолжает писать и работать!"
  
  В 1863 году известная певица открыла школу вокального искусства, а затем - театр, задумав самостоятельно писать музыку к его спектаклям. Тогда в Европе только входил в моду жанр оперетты. Иван Сергеевич охотно помог любимой в ее композиторском дебюте, создав либретто к нескольким комическим операм. В письмах Тургенева, написанных осенью 1867 года, ощущается атмосфера праздника, царившая в домашнем театре Виардо: "С утра до вечера - дым коромыслом. Ставятся балетные сцены, примеряются костюмы". Сам писатель с огромным удовольствием участвовал в репетициях, играл главные роли. В то время Тургенев близко знакомится с Флобером, Золя, Мериме, Мопассаном, Доде, Готье, Жорж Санд, братьями Гонкур. Одна из знакомых писателя, Нелидова, писала: "Простое письмо с известием о состоянии желудка маленького ребенка Клоди (дочери Полины Виардо) для него несравненно любопытнее самой сенсационной газетной или журнальной статьи".
  
  В последние годы во Франции Тургенев вел огромную и разнообразную общественную деятельность, став активным пропагандистом русской литературе на Западе. В 1875 году в Париже была открыта русская библиотека-читальня. Писатель не раз жертвовал в ее фонд книги, оказывал помощь деньгами.
  
  В конце 1879 года Тургенев вынужден был приехать в , Россию: умер его брат. На родине писателя встретили с восторгом. Однако своим друзьям он объявил: "Если госпожа Виардо сейчас позовет меня, я должен буду ехать". Иван Сергеевич активно участвует в чтениях пьес, сопровождаемый молодой талантливой актрисой Марией Савиной. Она позволяла Тургеневу любить себя, дарить подарки, заботиться. Писатель же закрывал глаза на ее романы с Всеволжским и легендарным генералом Скобелевым. Влюбившись в Савину, Тургенев привез ее в свою квартиру во Франции, где уже поселилась семья Виардо. Мария не смогла смириться с рабским поклонением великого писателя какой-то мадам Виардо и скоро вернулась в Россию.
  
  В эти годы Иван Сергеевич тяжело заболел. Как-то раз он полушутя, полусерьезно спросил Полину Виардо: "Угадайте, чего я всего более желал бы?" Мадам Виардо начала строить догадки, но все оказывалось не то. Тогда он печально произнес: "Пять минут постоять и не ощущать боли". Болезнь стремительно прогрессировала. Пресловутая грудная жаба на самом деле оказалась раком позвоночника. Когда боль становилась совершенно невыносимой, Иван Сергеевич умолял Полину Виардо, заботливо ухаживающую за ним, выбросить его в окно. На что та неизменно отвечала: "Вы слишком большой и тяжелый, и потом, это может вам повредить". В такие минуты писатель не мог сдержать улыбки.
  
  За несколько месяцев до кончины Тургенева умер Луи Виардо. "Как бы я хотел соединиться уже со своим другом", - сказал писатель, узнав о его смерти. В последние месяцы жизни он очень хотел вернуться в Россию...
  
  22 августа 1883 года Иван Сергеевич Тургенев умер.
  
  Существует легенда, что на столике возле кровати Полины Виардо лежал написанный ею роман о Тургеневе как последняя дань человеку, который сам себя не понимал, а порой ненавидел, возвращаясь к единственной на Земле женщине, перевернувшей всю его жизнь. Ему не удалось "свить гнездо", но судьба подарила Полине Виардо и Ивану Сергеевичу Тургеневу идеальную, роковую, страстную и необъяснимую разумом любовь, о которой можно лишь мечтать...
  
   Источник: Истории любви. 19 век
  
   ...И ДРУГИЕ
  ***
  В 1841 году Иван вернулся в Лутовиново. Он увлёкся белошвейкой Дуняшей, которая в 1842 году родила от него дочь Пелагею. Дуняшу выдали замуж, дочь осталась в двусмысленном положении.
  ***
  1852 году И. Тургенев был сослан на местожительство в Спасское. Здесь он не жил затворником. С охоты возвращался в дом, где его ждала Феоктиста, горничная, которую он за большие деньги купил у своей двоюродной сестры Елизаветы Алексеевны Тургеневой. От барыни Феоктиста перешла к барину, стала его любовницей, нарядно одевалась и сытно ела, вела бесцветную жизнь.
   "Сад мой великолепен, - писал он Виардо, и взгляд писателя невольно останавливался на спящей у раскрытого окна Феоктисте, - зелень ослепительно ярка - такая молодость, свежесть, что трудно себе представить". В каждом письме Иван Сергеевич вновь и вновь признавался певице в своей любви: "Я должен сказать Вам, что Вы ангел доброты и Ваши письма сделали меня счастливейшим из людей..."
  ***
  Весной 1854 года Иван Сергеевич стал часто бывать у одного из своих кузенов, Александра Тургенева, где познакомился с его 18-летней дочерью Ольгой. Пленившись ее грацией и юной свежестью, он не смог скрыть своего восхищения. Они часто встречались на даче у ее родителей в Петергофе. Писатель был влюблен, Ольга отвечала ему взаимностью. Иван Сергеевич начал задумываться о женитьбе, перспектива которой и захватывала, и одновременно пугала его. Однако все чаще и чаще он снова вспоминает о Полине Виардо. Когда разлад в его душе становится невыносимым, он решает удалиться. В последнем письме к Ольге Тургенев не пытается оправдываться, он обвиняет себя, откровенно признаваясь, что его пугает разница в возрасте и ответственность, которую он не готов на себя взять. Девушка очень болезненно перенесла этот разрыв. Позднее Ольга стала прототипом Татьяны в романе Тургенева "Дым".
  
  ***
  
  Спустя некоторое время Иван Сергеевич познакомился с сестрой Льва Николаевича Толстого, Марией. В ноябре 1854 года в письме к Анненкову он писал: "Она очаровательна, умна, проста... На старости лет (четыре дня назад мне исполнилось 36) я едва не влюбился. Не буду скрывать от вас, что поражен в самое сердце". Это чувство так и осталось лишь платоническим, а Мария Толстая стала прообразом Верочки из рассказа "Фауст", написанного позднее писателем.
  
  ***
  
  И последняя его любовь, актриса Александринского театра Мария Савина, не принесла ему долгожданного счастья. Когда он, знаменитый писатель и драматург, пригласил ее в свое родовое имение Спасское, Савина ответила отказом. Вот что писал ей тогда 62-летний Тургенев:
   "Милая Мария Гавриловна! Вот уже третий день, как стоит погода божественная, я с утра до вечера гуляю по парку или сижу на террасе, стараюсь думать о различных предметах - и вдруг замечаю, что мои губы шепчут: "Какую ночь мы бы провели... А что было бы потом? А Господь ведает!"... И мне глубоко жаль, что эта прелестная ночь так и потеряна навсегда... Жаль для меня - и осмелюсь прибавить - и для Вас, потому что уверен, что и Вы бы не забыли того счастья, которое дали бы мне".
  
  ***
  
  У многих близко знавших Тургенева складывалось впечатление, что, бросаясь в новые отношения с головой, он старался вытеснить из своей души царствовавшую там мадам Виардо. Это же почувствовала и Мария Толстая, написавшая уже после смерти Ивана Сергеевича: "Если бы он не был в жизни однолюбом и так горячо не любил Полину Виардо, мы могли бы быть счастливы с ним и я не была бы монахиней, уйдя от нелюбимого мужа, но мы расстались с ним по воле Бога..." Сам того не желая, Тургенев сыграл роковую роль в судьбе многих женщин, искренне любивших его, но не познавших взаимности.
  
  В этот период, для которого характерны неудачные попытки устроить свою личную жизнь, Тургенев написал самые знаменитые свои произведения: "Рудин", "Дворянское гнездо", "Накануне", "Первая любовь", "Отцы и дети". Им была создана галерея женских образов, вошедших в золотой фонд русской литературы под названием "тургеневских девушек": самоотверженных, искренних, не боящихся любить, таких, с которыми писателя сводила жизнь. Совсем иначе выглядят тургеневские мужчины: нерешительные, боящиеся ответственности в личной жизни. Казалось, что писатель сам стал прообразом этих персонажей, безжалостно разоблачив свою слабость.
  
  
   ФЁДОР ТЮТЧЕВ
  
  
  
  
  "По свидетельствам современников, "поэт любил любовь". "Как древнеязыческий жрец, созидающий храм, населяющий его Богами и затем всю жизнь свою служащий им и их боготворящий, так и Федор Иванович в сердце своем воздвиг великолепный, поэтический храм, устроил жертвенник и на нем возжег фимиам своему Божеству - женщине, - писал об отце Ф. Ф. Тютчев. - Как искренно верующий несет на жертвенник своему идолу лучшее, что он имеет, так и Федор Иванович поверг к стопам своего Божества лучшие свойства своей души, все свое свободное время, весь блеск своего таланта... Чуть ли не первое и, во всяком случае, лучшее юношеское стихотворение Федора Ивановича было посвящено женщине...
  Тут, кстати сказать, что Федор Иванович, всю жизнь свою до последних дней увлекавшийся женщинами, имевший среди них почти сказочный успех, никогда не был тем, что мы называем развратником, донжуаном, ловеласом... Ничего подобного. В его отношениях не было и тени какой-либо грязи, чего-нибудь низменного, недостойного... даже в тех случаях, когда судьба сталкивала его с женщинами пошлыми и недостойными, он сам оставался нравственно чист и светел духом, как светел и чист солнечный луч, отражающийся в болотном окне. В свои отношения к женщинам он вносил такую массу поэзии, такую тонкую деликатность чувств, такую мягкость, что, как я выше говорил, походил больше на жреца, преклоняющегося перед своим кумиром, чем на счастливого обладателя. Лучшие его стихотворения посвящены женщинам, но ни в одном из них вы не отыщете и тени чего-либо не только циничного, сладострастного... но даже игривого, легкого, необдуманного... <...> ...все они одинаково дышат одним и тем же чувством в высшей мере скромного, но глубокого обожания".
  
   Геннадий Чагин
  
   НЕМЕЦКИЕ ЖЁНЫ ФЁДОРА ТЮТЧЕВА
  
  Немецкие жены вполне вписываются в жизненную канву Тютчева, поскольку он прожил в Германии более двадцати лет.
  
  ЭЛЕОНОРА ПЕТЕРСОН
  
  
  
  Эмилия Элеонора фон Ботмер родилась 19 октября1800 году в семье немецкого дипломата, графа Карла-Генриха-Эрнеста фон Ботмера и его жены Анны, урождённой баронессы фон Ганштейн . Элеонора была старшим ребенком, у неё было восемь братьев и три сестры. Семья часто путешествовала по роду службы отца - в Италию, Францию и Швейцарию. Все дочери графа получили классическое домашнее воспитание. К шестнадцати годам Элеонора превратилась в красивую светскую барышню с безупречными манерами, свободно говорившую на немецком и французском языке. Многие считали Элеонору "бесконечно очаровательной".
  В 1818 году Элеонора стала женой русского дипломата, секретаря российской миссии в Мюнхене Александра Карловича Петерсона. В 1825 году она овдовела и осталась с четырьмя сыновьями на руках. У Элеоноры был скромный дом в Мюнхене на Каролинен - плац, как раз напротив здания русской миссии. На вечерах, даваемых этой миссией молодая, прелестная графиня - вдова в феврале 1826 году познакомилась с Федором Тютчевым, прибывшим в баварское посольство сверхштатным помощником секретаря. Сближение происходило стремительно. Элеонора влюбилась в Тютчева сразу и беззаветно.
  В марте 1826 года 25 - летняя Элеонора Петерсон тайно обвенчалась с 22-летним Федором Тютчевым. Ещё два года многие в Мюнхене, по свидетельству Генриха Гейне, не знали об этой свадьбе (юридический брак Федора Тютчева с Элеонорой Петерсон состоялся лишь 27 января 1829 года). Таким образом, Тютчев породнился разом с двумя старыми аристократическими фамилиями Баварии (Ботмер и Ганштейн) и попал в целый сонм немцев-родственников.
  Брак был счастливым. В лице Элеоноры Тютчев обрел любящую жену, преданного друга и неизменную опору в трудные минуты жизни. Федор Иванович спустя годы признавался: "Никогда человек не стал, бы столь любим другим человеком, сколь я любим ею, в течение одиннадцати лет не было ни одного дня в её жизни, когда, дабы упрочить мое счастье, она не согласилась бы, не колеблясь ни мгновенья, умереть за меня".
  В 1830 году Элеонора провела полгода в России, где её сердечно приняла вся семья Тютчевых. В это время Долли Фикельмон записала в своём дневнике: "Забыла упомянуть о встрече с одной красивой женщиной - мадам Тютчевой... Она все еще молода, но такая бледная, хрупкая, с таким печальным видом, что её можно принять за прекрасное видение. Она умна и мне кажется с некоторым притязанием на остроумие, что плохо вяжется с её эфирным видом; её муж - маленький человек в очках, весьма некрасивый, но хорошо разговаривает".
  Письма Элеоноры к родным рисуют её как женщину любящую, чуткую, боготворившую мужа, но, по-видимому, серьёзные умственные запросы были ей чужды. Деловая и хозяйственная сторона семейной жизни Тютчевых лежала всецело на ней. В Мюнхене Элеонора сумела создать уютный и гостеприимный дом, несмотря на то, что при очень скромном жалованье Тютчева и сравнительно небольшой денежной помощи его родителей ей едва удавалось сводить концы с концами. И все же первые семь лет их супружеской жизни (до 1833 года) были временем почти безоблачного семейного счастья.
  
  
  
  В феврале 1833 года, на балу, произошла первая встреча Тютчева с будущей второй женой, баронессой Эрнестиной Дёрнберг, занимавшей одно из первых мест в ряду мюнхенских красавиц. В Эрнестине поэт нашёл, помимо красоты, ума, блестящей образованности, глубокую духовную близость. Она совершенно затмевала милую и обаятельную, по общему признанию, но неяркую Элеонору.
  Поняв опасность, Элеонора делала все возможное, чтобы сохранить семью. Однако Тютчева уже ничего не могло остановить. Элеонора впала в отчаяние и в мае 1836 года попыталась кончить жизнь самоубийством, ударив себя несколько раз кинжалом. Несчастья не произошло - кинжал был от маскарадного костюма. Увидев кровь, Элеонора в отчаянии выбежала на улицу и упала без чувств. Соседи - принесли её домой. А вскоре примчался взволнованный муж. В течение суток жизнь Элеоноры находилась в опасности. Она оправилась физически, но нервное потрясение не прошло. Тютчев клятвенно пообещал жене разорвать отношения с баронессой Дернберг. Супруги договорились покинуть Мюнхен.
  В начале мая 1837 года, получив 4-месячный отпуск, Тютчев с семьей выехал в Россию. Вскоре после приезда Тютчева в Петербург состоялось его назначение чиновником русской дипломатической миссии в столице Сардинского королевства Турине. Через несколько дней, временно оставив свою семью в Петербурге, Тютчев отправился к месту своего нового назначения. Там его ждали новые встречи с Эрнестиной.
  14 мая 1838 года Элеонора Федоровна с тремя малолетними дочерьми отплыла к мужу, предполагая добраться на пароходе до Любека, а оттуда уже на экипаже до Турина. Вблизи Любека в ночь с 18 на 19 мая на пароходе вспыхнул пожар. Погасить пламя не удалось. Капитан устремил корабль к скалистому берегу и посадил его на мель. Пассажиры с трудом и не без потерь переправились на берег - пять человек погибли, а пароход сгорел. Элеонора Тютчева выказала во время этой катастрофы полное самообладание и присутствие духа. Тютчев так характеризует поведение жены в выпавшем на её долю испытании:
  Можно сказать по всей справедливости, что дети дважды были обязаны жизнью матери, которая ценою последних оставшихся у нее сил смогла пронести их сквозь пламя и вырвать у смерти.
  Во время кораблекрушения Элеонора почти не пострадала физически. Но получила тяжелое нервное потрясение, которое требовало лечения и отдыха. Однако опасаясь за мужа, Элеонора не рискнула задерживаться на лечении в Германии больше двух недель и уехала с ним в Турин.
  По приезде в Турин Тютчевы оказались в крайне стесненном материальном положении. Поселились они в предместье, и приходилось им весьма туго, несмотря на выделенную из казны материальную помощь. Жена Тютчева ходила по торгам, стараясь по мере возможностей благоустроить домашний очаг. Поэт был в этом отношении плохим помощником. Да и она сама, замечая "раздражительное и меланхолическое настроение" мужа, сознательно оберегала его от мелких треволнений их мало-помалу налаживающейся жизни. Однако переутомление, глубокое нервное потрясение, от которого Элеонора Федоровна так и не смогла оправиться, и сильная простуда сломили её и без того хрупкое здоровье.
  27 августа 1838 года Элеонора умерла в жесточайших страданиях. Горю Тютчева не было предела. В ночь, проведенную им у гроба жены, голова его стала седой.
  
  ЭРНЕСТИНА ДЁРНБЕРГ
  
  
  
  Вторая жена Эрнестина Фёдоровна, "женщина замечательного ума и красоты", полунемка - полуфранцуженка.
  Родилась она в 1810 году. Ее отец - эльзасский барон Христиан Гюбер фон Пфеффель (1765-1834), - был баварским дипломатом, послом в Лондоне и Париже. Мать - Каролина (1789-1811), урожденная баронесса фон Теттенборнрано, умерла рано и отец женился на гувернантке своих детей, которая оказалась весьма дурной мачехой. Эрнестина воспитывалась в парижском пансионе. При первой же возможности она вышла замуж - без любви и за человека уже немолодого.
  Незадолго до смерти последнего (1833) через брата Карла (зятя Павла Вюртембергского) познакомилась на балу в Мюнхене с русским дипломатом Фёдором Тютчевым. Урождённой баронессе Пфеффель, в первом браке Дёрнберг, было 29 лет, когда она вышла за него замуж. Венчание происходило дважды - в католической и в православной церкви. Эрнестина выучила русский язык, переписывала стихи и письма Тютчева, способствовала публикации его статей на Западе через своего брата, баварского журналиста Карла Пфеффеля, сохранила для потомства автографы поэта. Ей посвящены многие стихотворения Тютчева. Среди них:
   Не знаю я, коснётся ль благодать...", "Всё, что сберечь мне удалось...", "Всё отнял у меня казнящий Бог..."
  
  
  
  От брака с Ф.И. Тютчевым у Эрнестины было трое детей - дочь Мария, сыновья Дмитрий и Иван, который с 1890 года был почётным мировым судьёй Москвы, а в 1907 году стал членом Государственного совета.
  Она умерла спустя четверть века после Тютчева в 1894 году под Москвой в имении её зятя Ивана Аксакова и похоронена на Новодевичьем кладбище в Петербурге (у Московского проспекта) рядом с Тютчевым.
  
  ЕЛЕНА ДЕНИСЬЕВА
  
  
  
  Елена Александровна Денисьева родилась в Курске в старинной дворянской семье, правда, изрядно обедневшей к моменту ее появления на свет. Девочка рано потеряла мать, а повторный брак отца привел к нарастающим проблемам в отношениях супружеской четы с ребенком.
  Елену отправили в Петербург на попечение тетки, старшей инспектрисы Смольного института, которая быстро привязалась к племяннице, баловала покупками дамских туалетов и украшений, рано начала выводить в свет. Юная девушка с хорошими манерами, приятной внешностью и недюжинным умом была замечена и стала пользоваться вниманием мужчин, которое обещало ей возможность удачного брака.
  Вместе в Еленой в Смольном воспитывались две старшие дочери Федора Ивановича Тютчева, поэта и дипломата. Он, к тому времени уже женатый вторично, обладал каким-то магическим влиянием на всех встречавшихся в его жизни дам. Не оказалась исключением и наша героиня. Но и Ф.И. Тютчев не устоял перед очарованием прелестной Е.А. Денисьевой. Страсть, вспыхнувшая в обоих, привела их в объятия друг друга. И пока она оставалась тайной для светского общества, ничто не препятствовало встречам. Ей было 24,
  ему -47.
  По свидетельству родственника Денисьевой Георгиевского, увлечение поэта нарастало постепенно, пока не вызвало наконец со стороны Денисьевой "такую глубокую, такую самоотверженную, такую страстную и энергическую любовь, что она охватила и все его существо, и он остался навсегда ее пленником..."
  
  "О, как на склоне наших лет
  Нежней мы любим и суеверней.
  Сияй! Сияй, прощальный свет
  Любви последней, зари вечерней".
  
  Однако случился скандал, когда перед самым выпуском и придворными назначениями выяснилось, что воспитанница Смольного ожидает ребенка. Тетушку спешно выпроводили из института, назначив пенсию. От самой же Елены отказались почти все родственники и знакомые, а отец проклял дочь. Но как раз Александра Дмитриевна Денисьева, тетя, потерявшая престижное место службы, не оставила молодую женщину, поселившись вместе с ней, и даже классная дама из Смольного Варвара Арсентьевна Белорукова навещала отвергнутых обществом дам, проявляя заботу о них многие годы.
  
  
  
  Е.А.Денисьева с дочерью Еленой Тютчевой
  
  Несмотря ни на что, Леля Денисьева не порвала отношений с любимым мужчиной, и странный любовный треугольник существовал четырнадцать лет, до самой смерти Е.А. Денисьевой. Она родила Ф.И.Тютчеву троих детей, а он дал им свою фамилию с согласия своей законной жены Эрнестины, которая была в курсе отношений мужа с другой женщиной. Отношения же в этой неофициальной паре вовсе не были безоблачными. Измученная Леля могла закатить возлюбленному сцену, но не могла от него отказаться. И он, не взирая на эти сцены, тоже не мыслил жизни без нее.
  Поэта она любила страстной, беззаветной и требовательной любовью, внесшей в его жизнь немало счастливых, но и немало тяжелых минут.
  Федор Иванович писал: "...Не беспокойтесь обо мне, ибо меня охраняет преданность существа, лучшего из когда либо созданных Богом. Это только дань справедливости. Я не буду говорить вам про ее любовь ко мне; даже вы, может статься, нашли бы ее чрезмерной..."
  Несмотря ни на что, Леля Денисьева не порвала отношений с любимым мужчиной, и странный любовный треугольник существовал четырнадцать лет, до самой смерти Е.А. Денисьевой. Она родила Ф.И.Тютчеву троих детей, а он дал им свою фамилию с согласия своей законной жены Эрнестины, которая была в курсе отношений мужа с другой женщиной. Отношения же в этой неофициальной паре вовсе не были безоблачными. Измученная Леля могла закатить возлюбленному сцену, но не могла от него отказаться. И он, не взирая на эти сцены, тоже не мыслил жизни без нее.
  Если Денисьева была отвержена обществом, то Тютчев по-прежнему оставался завсегдатаем петербургских аристократических салонов, постоянно бывал на раутах у великих княгинь Марии Николаевны и Елены Павловны.
  Тютчев не порывал со своей семьей. Он любил их обеих: свою законную жену Эрнестину Дернберг и внебрачную Елену Денисьеву и безмерно страдал от того, что не в состоянии ответить им той же полнотой и безраздельностью чувства, с каким они относились к нему.
  "Поклонение женской красоте и прелестям женской натуры, - подтверждали мемуаристы, - было всегдашнею слабостью Федора Ивановича с самой ранней его молодости, - поклонение, которое соединялось с очень серьезным и даже очень скоро проходящим увлечением тою или другою особой".
  Елена Александровна скончалась от чахотки 4 августа 1864 года в возрасте 37 лет, а вскоре умерли от этой же болезни старшая дочь, тоже Елена, и младший сын Николай, которому было неполных три года. Уцелел лишь сын Федор, проживший затем долгую жизнь.
  Похоронена Е. Денисьева на Волковом кладбище, на Литераторских мостках (дети - Елена, Николай, Фёдор захоронены там же).
  
  Ф.И. Тютчев, обожавший почти полтора десятка лет двух женщин и потому не сделавший выбора между ними, посвятил безумной страсти к своей Леле самый пронзительный цикл стихотворений, среди которых многим известные "О как убийственно мы любим...", "Не говори: меня он, как и прежде, любит...", "Чему молилась ты с любовью...", "Я очи знал, - о, эти очи!..", "Последняя любовь" и другие.
  Смерть любимой была ударом, от которого поэт долго не мог оправиться. "...
  Только при ней и для нее я был личностью, только в ее любви, в ее беспредельной ко мне любви я сознавал себя..."
  "Все кончено, - вчера мы ее хоронили...
  Что это такое? Что случилось? О чем это я вам пишу - не знаю... Во мне все убито: мысль, чувство, память, все... Я чувствую себя совершенным идиотом.
  Пустота, страшная пустота. И даже в смерти - не предвижу облегчения. Ах, она мне на земле нужна, а не там где-то...
  Сердце пусто - мозг изнеможен. Даже вспомнить о ней - вызвать ее, живую, в памяти, как она была, глядела, двигалась, говорила, и этого не могу.
  Страшно, невыносимо. Писать более не в силах, да и что писать?.. Ф. Тчв." ( Из письма Тютчева Георгиевскому от 8 августа 1864 г.
  Горе, раскаянье, поздние сожаления, чувство обреченности, надежда на примирение с жизнью, - все вылилось в предельно откровенных стихах, составивших знаменитый "Денисьевский цикл"
  Но он не смог вырвать из сердца и святой любви к своей жене, которую, как он сам мучительно осознавал, смертельно оскорбил открытой связью с молодой женщиной. Его страстные, полные любви письма к мудрой и гордой красавице Эрнестине не сохранились: она сама сожгла их на его глазах, когда упорная измена мужа стала приносить любящей женщине невыносимые страдания. И об этом тоже есть горькие стихотворные строки у измученного страстями поэта:
  Она сидела на полу
  И груду писем разбирала,
  И, как остывшую золу,
  Брала их в руки и бросала.....
  Одно из стихотворений описывает предсмертные часы женщины, положившей на алтарь любви всю жизнь свою, а не только благополучие и светское одобрение:
  Весь день она лежала в забытьи -
  И всю её уж тени по покрывали -
  Лил тёплый, летний дождь - его струи
  По листьям весело звучали.
  И медленно опомнилась она -
  И начала прислушиваться к шуму,
  И долго слушала - увлечена,
  Погружена в сознательную думу...
  И вот, как бы беседуя с собой,
  Сознательно она проговорила:
  (Я был при ней, убитый, но живой)
  "О, как всё это я любила!"
  Любила ты, и так, как ты, любить -
  Нет, никому ещё не удавалось -
  О Господи!.. и это пережить...
  И сердце на клочки не разорвалось...
  
  И даже через многие годы после встречи с Еленой Александровной поэт по-прежнему будет обращаться к ней:
  Сегодня, друг, пятнадцать лет минуло
  С того блаженно-рокового дня,
  Как душу всю она свою вдохнула,
  Как всю себя перелила в меня...
  
  Не нам судить историю любви, и язык не поворачивается назвать ее банальным словом "роман".
  
  Источники: http://shkolazhizni.ru/archive/0/n-29656/
   http://www.liveinternet.ru/users/3166127/post157889891/
   http://feb-web.ru/feb/tyutchev/critics/ln2/ln2-106-.htm?cmd=2
  
  Амалия и Федор Тютчев
  
  Знакомство двадцатилетнего, еще мало кому известного поэта Федора Тютчева с "младой феей" Амалией фон Лерхенфельд, дочерью баварского дипломата, произошло в середине 1823 года в Мюнхене. Федора Тютчева назначили сюда сверхштатным чиновником при русской дипломатической миссии...
  
  
  
  Шестнадцатилетняя Амалия покровительствовала превосходно воспитанному, чуть застенчивому русскому дипломату. Вместе с Теодором, как звали на чужбине Федора Ивановича, она совершала частые прогулки по близлежащим садам и рощам, дальние экскурсии к прекрасному Дунаю, с шумом пробивающему себе дорогу сквозь восточные склоны Шварцвальда. О тех временах остались известные поэтические воспоминания:
  
  Я помню время золотое,
  Я помню сердцу милый край.
  День вечерел; мы были двое;
  Внизу, в тени, шумел Дунай.
  И на холму, там, где, белея,
  Руина замка вдаль глядит,
  Стояла ты, младая фея,
  На мшистый опершись гранит...
  
  Это стихотворение Тютчев, уже давно женатый на другой женщине, написал в 1833 году, по-видимому, отметив таким образом десятую годовщину своей любви к Амалии.
  Амалия Максимилиановна Лерхенфельд считается первой любовью молодого Тютчева, который познакомился с ней, когда ему было 20 лет. Амалии в то время было всего 14 лет. Амалия отличалось редкостной красотой, дань которой отдавал не только Тютчев, но и Гейне, Пушкин, Николай I. Портрет Амалии украсил галерею самых красивых женщин, которую создавал в своем дворце король Баварии Людвиг I. Официально Амалия считалась дочерью немецкого дипломата Максимилиана фон Лерхенфельд - Кеферинга. Однако на самом деле Амалия была плодом любви прусского короля Фридриха-Вильгельма III. Влечение Тютчева к Амалии оказалось взаимным, и молодые люди много времени проводили вместе.
  
  Тютчев начал думать о том, чтобы жениться на Амалии, количество поклонников которой было достаточно большим. Однако Амалия, питавшая самые нежные чувства к поэту, не посмела ослушаться своих родителей и по их настоянию вышла замуж за барона Крюденера. Этот брак стал большим ударом для Тютчева, и в жизнеописаниях поэта мелькает сообщение о дуэли, которая якобы должна была состояться у него именно в это время - предположительно, с одним из соперников или родственников Амалии. Однако дуэль так и не состоялась - зато состоялся брак Амалии.
  
  Говорят, барон Крюденер нрав имел весьма тяжелый... Неизвестно, пожалела ли потом Амалия Максимилиановна о поспешном, навязанном ей замужестве, но сохранилось письмо, которое поэт отправил своим родителям через несколько лет, уже после отъезда Крюденеров в Россию. Там есть такие строки:
  "Видите ли вы иногда г-жу Крюденер? Я имею основание предполагать, что она не так счастлива в своем блестящем положении, как бы я того для нее желал. Милая, прелестная женщина, но какая несчастливая. Она никогда не будет так счастлива, как она того заслуживает. Спросите ее, когда вы ее увидите, помнит ли она еще о моем существовании".
  Амалия вызывала поклонение величайших поэтов. И не только поэтов: все тридцатые годы XIX столетия она не переставала блистать в свете, восхищая своим умом и красотой не только мужчин, но и женщин. Вот какой увидела ее на балу в Аничковом дворце другая красавица той поры - Александра Смирнова - Россет:
  "Она была в белом платье, зеленые листья обвивали ее белокурые локоны; она была блистательно хороша".
   "Она хотела вознаградить себя за навязанное ей замужество, - писала о своей тетке Амалии великая княжна Ольга Николаевна, - и окружила себя блестящим обществом, в котором она играла роль и могла повелевать. У нее и в самом деле были манеры и повадки настоящей гранд - дамы".
  Весь двор шептался о сильнейшем и отнюдь не платоническом увлечении императора баронессой. По высочайшему соизволению она получила в дар имение с прелестным парком. Амалия стала соседкой и близкой подругой любимой дочери императора, великой княгини Марии Николаевны. Государь тоже часто гостил в загородном дворце прекрасной баронессы. Но уже с зимы 1838 года стало наблюдаться резкое охлаждение: место императора заступил граф Бенкендорф. Позднее, яркое чувство сделало всесильного шефа жандармов послушным рабом привыкшей блистать красавицы. Ольга Николаевна не одобряла поведения своей тетушки:
  "Служба Бенкендорфа очень страдала от влияния, которое на него оказывала Амели. Как во всех запоздалых увлечениях, было в нем много трагического. Она пользовалась его деньгами, его связями, где и как только ей это казалось выгодным, а он - и не замечал этого. Странная женщина! Под добродушной внешностью и прелестной, часто забавной натурой скрывалась хитрость самого высокого порядка".
  Одна из самых главных "хитростей" заключалась в том, чтобы оказывать Федору Ивановичу и его семье дружеские услуги. Она во многом способствовала переезду Тютчевых в Россию и получению Федором Ивановичем новой должности. Поэт всегда неловко чувствовал себя после этих услуг. Но у него, обремененного большой семьей, просто не было иного выхода.
  После смерти Крюденера Амалия Максимилиановна стала женой финляндского губернатора и члена Государственного совета графа Н. В. Адлерберга. В то время ей уже исполнилось сорок шесть, но она все еще слыла красавицей.
  Известно, что в последующие годы Тютчев очень переживал, что любимая им женщина в браке недостаточно счастлива. В свою очередь, Амалия сохранила симпатию к Тютчеву на долгие годы, и именно ее вмешательство, по свидетельству историков, помогло Тютчеву ввернуться в Россию и получить новую должность. Встречи Тютчева и Амалии в зрелом возрасте были редкими, а одной из самых значительных стала встреча на водах в Карлсбаде в 1870 году.
  Именно после прогулки с Амалией, которая до старости сохранила свою необыкновенную красоту, и было написано знаменитое "Я встретил вас - и все былое".
  
  Я встретил вас - и все былое
  В отжившем сердце ожило;
  Я вспомнил время золотое -
  И сердцу стало так тепло...
  
  Как поздней осени порою
  Бывают дни, бывает час,
  Когда повеет вдруг весною
  И что-то встрепенется в нас,-
  
  Так, весь обвеян духовеньем
  Тех лет душевной полноты,
  С давно забытым упоеньем
  Смотрю на милые черты...
  
  Как после вековой разлуки,
  Гляжу на вас, как бы во сне,-
  И вот - слышнее стали звуки,
  Не умолкавшие во мне...
  
  Тут не одно воспоминанье,
  Тут жизнь заговорила вновь,-
  И то же в нас очарованье,
  И та ж в душе моей любовь!..
  
  В последний раз встреча их состоялась в 1873 году, у постели уже тяжело больного Тютчева, который был исключительно тронут подобной заботливостью Амалии, пожелавшей с ним проститься. Амалия Максимилиановна пережила Тютчева на 15 лет.
  
  
  
  Взаимоотношения Амалии с Тютчевым, продолжавшиеся целых полвека, говорят о том, что она сумела оценить поэта и его любовь. Но она или не смогла, или не захотела связать с ним свою судьбу.
  
  
  
  Их дружба-любовь длилась всю жизнь. Судьба еще дважды ненадолго свела их...
  В июле 1870 года Федор Иванович лечился в Карлсбаде. В это время сюда съезжалась европейская и русская знать. Многие здесь были знакомы поэту. Но самой радостной, пожалуй, стала встреча с Амалией Максимилиановной, приехавшей с мужем. Ей исполнилось шестьдесят два, Тютчеву - шестьдесят семь.
  ...Последняя их встреча произошла 31 марта 1873 года, когда разбитый параличом поэт вдруг увидел у своей постели Амалию Максимилиановну. Лицо его сразу просветлело, в глазах показались слезы. Он долго молча на нее, смотрел, не произнося от волнения ни слова.
  На следующий день Федор Иванович дрожащей рукой написал несколько строк дочери Дарье:
  "Вчера я испытал минуту жгучего волнения вследствие моего свидания с графиней Адлерберг, моей доброй Амалией Крюденер, которая пожелала в последний раз повидать меня на этом свете и приезжала проститься со мной. В ее лице прошлое лучших моих лет явилось дать мне прощальный поцелуй..."
  Ранним утром 15 июля поэта не стало. Амалия Максимилиановна пережила своего друга на пятнадцать лет.
  
  Источник: Женщины для вдохновения.
  
  Категория: Баронесса Амалия Крюденер.
  
   ДЕНИС ФОНВИЗИН
  
  
  
  230 лет назад, 25 сентября 1782 года, впервые была сыграна на сцене бессмертная комедия Дениса Фонвизина "Недоросль". Кто из нас не помнит со времен школы крылатую фразу знакомого всем персонажа этой пьесы - Митрофанушки: "Не хочу учиться - хочу жениться". А как с личной жизнью обстояло у самого автора пьесы?
  
  До первых опытов в любви будущего писателя довело стремление... к наукам. Батюшка отправил его учиться в гимназию при Московском университете. Денис преуспел в изучении иностранных языков, и о нем пошла слава по ученой Москве как о юноше, обладающем незаурядным литературным даром и остроумием. С выгодным предложением к нему обратился книгопродавец. Он заказал ему перевод басен иностранных авторов. А в награду за труды пообещал расплатиться книгами.
  
  "Он, видя меня в летах бурных страстей, отобрал для меня целое собрание книг соблазнительных, украшенных скверными эстампами, кои развратили мое воображение и возмутили душу мою", - признавался Фонвизин в своей исповеди "Чистосердечное признание".
  
   "Узнав в теории все то, что мне знать было еще рано, искал я жадно случая теоретические мои знания привесть в практику. К сему показалась мне годною одна девушка, о которой можно сказать: толста, толста! проста, проста! Она имела мать, которую ближние и дальние - словом, целая Москва признала и огласила набитою дурою. Я привязался к ней, и сей привязанности была причиною одна разность полов: ибо в другое влюбиться было не во что".
  
  Озабоченный проснувшейся вдруг сексуальностью паренек показывал девице те самые эстампы с одной-единственной целью - пробудить в ней те же инстинкты.
  
   "В теории она получила равное со мною просвещение. Желал бы я преподать ей и физические эксперименты, но не было удобности: ибо двери в доме матушки ее ни одна не затворялась".
  
  16-летнему юнцу приходилось довольствоваться лишь маленькими вольностями. Скоро ему это надоело, и он принялся вести разговоры с матушкой подружки. С нее он, кстати, и списал образ бригадирши, героини его первой комедии.
  
  Фонвизин, увы, не обладал внешностью героя-любовника. С детства он был полноватым. На его голове рано появились проплешины. Он плохо видел и вечно прищуривался. К тому же его часто беспокоило несварение желудка. Проблемы со здоровьем усугублялись образом жизни. Молодой литератор любил крепко выпить и плотно поесть. Благо ему хорошо платили, ведь он состоял на службе у вице-президента дворцовой канцелярии Ивана Елагина.
  
  О Денисе Ивановиче ходила такая байка: как-то он взял себе к супу пять больших пирогов.
  
  - Что ты делаешь! - сказал ему Елагин. - Давно ли ты мне жаловался на тяжесть своей головы?
  
  - По этой самой причине я стараюсь оттянуть головную боль, сделав перевес в желудке, - отшутился Фонвизин.
  
  Он придавал большое значение одежде и был признанным франтом. Носил соболий сюртук, туфли с большими пряжками, украшал платье живыми цветами. Писатель слыл волокитой.
  
   ЖЕНЩИНЫ ДЕНИСА ФОНВИЗИНА
  
   АННА ПРИКЛОНСКАЯ
  
   В 23 года влюбился. Как ему казалось, на всю жизнь. И тут ему крепко не повезло. Его любимая оказалась замужней. "Это была женщина пленяющего разума, которая достоинствами своими тронула сердце мое и вселила в него совершенное к себе почтение, - писал он в своем "Чистосердечном признании". - С тех пор во все течение моей жизни по сей час сердце мое всегда было занято ею". Это об Анне Приклонской. Вот что рассказывал о ней Петр Вяземский: "Она обладала отличным умом, начитанностью, склонностью к литературе, отменным даром слова и прекрасно пела. Правда, красотою не отличалась: длинная, сухая, с лицом, искаженным оспою. Фонвизин был ей предан сердцем, мыслями и волею: она одна управляла им, как хотела, и чувства его к ней имели все свойства страсти", - свидетельствовал Вяземский. О беспредельности чувств Фонвизина говорит и другой факт: он посвятил госпоже своего сердца перевод повести "Сидней и Силли". В посвящении написал: "Ты одна всю вселенную для меня составляешь".
  
  Приклонская отвечала взаимностью, но чувство долга считала выше. Была ли между ними интимная близость - даже в своем "Признании" Фонвизин обошел эту тему. Не мог же он уронить честь дамы сердца! Вяземский, обратившись к интимной биографии Фонвизина, о многом у него выспросил, выяснил, что каяться ему, грешнику, было в чем, но обнародовать сие не захотел, поскольку осуждал жажду толпы видеть великого человека "на судне".
  
  Писателю пришлось смириться с тем, что он не сможет безраздельно обладать любимой женщиной.
  
   ЕКАТЕРИНА ХЛОПОВА
  
  В молодости будущий литератор работал секретарем у графа Панина. Секретарские обязанности в те времена были не то, что у сегодняшних секретарей, и Фонвизину частенько приходилось принимать участие в судебных разбирательствах по поводу жалоб, поступавших графу со всех концов России. Одна из таких судебных тяжб фактически решила личную жизнь Дениса Фонвизина и принесла ему счастье.
  
  
  Невский проспект. Гравюра Петерсона.
  
  Жалоба от Катерины Ивановны Хлоповой (в девичестве Роговиковой) содержала в себе печальную историю о любви и наследстве. Умирая, ее отец, бывший очень богатым купцом, завещал дочери огромную по тем временам сумму в триста тысяч рублей. В свое время у красивой девушки появился жених в лице Алексея Хлопова, служившего адъютантом у графа Чернышева. Молодые люди были друг от друга без ума, но опекун, дядя Катерины Ивановны, воспротивился браку по понятным причинам - он терял контроль над огромным состоянием. На уговоры дядя не поддавался, влюбленным было невтерпеж, и они бежали, а затем тайно обвенчались в деревенской церкви.
  
  Именно побег из дома возмущенный дядя использовал в качестве аргумента для отказа племяннице в выдаче законного наследства. В то же время муж Катерины Ивановны, Алексей Хлопов, отказываться от столь лакомого куска не собирался и подал на родственника жены в суд, дабы в законном порядке отобрать положенные деньги. Заодно он подкрепил свои притязания челобитной на имя самой императрицы. Однако даже высокое покровительство не помогло быстро выиграть дело. Тяжба затянулась, и конца ей видно не было. Вдобавок к этой печали Алексей Хлопов скоропостижно умер, оставив свою жену фактически без средств к существованию, да еще с судебной тяжбой на шее.
  
  Ознакомившись с документами и переговорив с молодой и красивой вдовой, потомок славных лифляндских рыцарей активно взялся за дело. Именно его стараниями процесс сдвинулся с мертвой точки, и даже судья уверял Фонвизина, что дело Катерины Ивановны обязательно выгорит в ее пользу. Но случился неожиданный для всех казус. Во время очередного заседания суда, когда Екатерина Ивановна давала показания, защищавший интересы противоположной стороны стряпчий вдруг выкрикнул:
  
  - Кому охота верить в показания женщины, об интересах которой хлопочет поверенный, являющийся ее любовником?
  
  - Да за что же вы меня так оскорбляете?! - воскликнула несчастная Катерина Ивановна. - Между мной и Денисом Ивановичем ровно ничего нет!
  
  Судья пристально посмотрел на стряпчего и поднял молоток, по-видимому, собираясь вынести предупреждение. Но его прервал Фонвизин:
  
  - Прошу прощения, господин судья! Я могу обратиться к Катерине Ивановне Хлоповой?
  
  - Обращайтесь, - кивнул судья.
  
  - Катерина Ивановна! - Фонвизин одернул сюртук и посмотрел прямо в глаза молодой вдовы. - Дабы пресечь подобные выпады в вашу сторону и не позволить пятнать вашу честь, позвольте мне сказать следующее. Я давно люблю вас и не мыслю своей жизни без вашего присутствия в ней. Умоляю вас стать моей женой!
  
  Пока Катерина Ивановна растерянно смотрела на Фонвизина, судья заинтересованно спросил:
  
  - Денис Иванович! Вы понимаете, что делаете подобное заявление в суде?
  
  - Да, господин судья, прекрасно понимаю!
  
  - В таком случае, - слегка улыбнулся судья, - я обязан спросить у вас, Катерина Ивановна, что вы ответите на предложение господина Фонвизина?
  
  - Я согласна... - только и смогла пролепетать Катерина Ивановна.
  
  Судья грохнул молотком по столу и заявил:
  
  - Заседание продолжается!
  
  Почти сразу же Катерина Ивановна отказалась от борьбы за наследство, но настырный судья счел это несправедливым и после коротких переговоров с ответчиком присудил истице ровно половину полагающихся ей денег.
  
  
  
  Английская набережная, дом 38 (Дом Е. Хлоповой)
  
   Любил ли Фонвизин свою жену? И насколько страстно? Трудно сказать; мы помним, что незадолго перед кончиной Фонвизин публично - ибо сделал это в литературной исповеди - не скрыл, что пронес через всю жизнь, как святыню, не образ жены, а образ Приклонской.
   Может быть, женитьба была вызвана и расчетом - не грубо корыстным, разумеется: "знатный помещик" не слишком нуждался в наследстве Катерины Ивановны; просто устал от холостой жизни. Может, причиною было и следование правилам чести.
   Мы вообще немногое знаем об интимной жизни Фонвизина, которой, впрочем, и полагается быть скрытой от посторонних глаз. В своей всенародной исповеди он и откровенен и уклончив одновременно, что понятно: исповедь существует, чтобы на ней каялись, но не все скажешь прилюдно.
   "Сие самое соглашается и с изустными преданиями..." - замечает Вяземский, обратившийся к интимной биографии Дениса Ивановича: то есть порасспросил, узнал кое-что, выяснил, что каяться грешнику было в чем. Но и Вяземский не стал делиться с нами добытым изустно, согласившись со словами Пушкина, обращенными к нему же и осуждающими жажду толпы видеть великого человека "на судне".
   Биограф Фонвизина ограничился лишь намеком, что и в пору, когда его герой был ударен параличом, жена "была несколько вправе быть им недовольною" и даже сбиралась просить императрицу о разводе. Да еще поделился своими полувыводами - полудогадкамн о семейной жизни Дениса Ивановича:
   "Брачное небо не всегда бывает безоблачно: нет согласия совершенного, то есть неразрывного; но счастливыми могут почесться те браки, в которых виноват бывает один муж: тогда в размолвке всегда есть слово к миру, а равно и в приговоре светского самовластия (писанном, мимоходом будь сказано, мужчинами) и еще более в сердце жены. Женщины великодушнее или смиреннее нас, что, впрочем, одно и то же, потому что злопамятно и неумолимо одно малодушие. В этом отношении брачный союз Фонвизина был счастлив".
   И все-таки, как видно, надо согласиться с Вяземским: если брак Дениса Ивановича и Катерины Ивановны состоялся и не по взаимной страсти, то был счастлив. Или хоть не был несчастливым. Тоже немало.
   Нет сомнения, что первая причина того - супруга, а не супруг.
   Фонвизин не раз оказывался и заботлив и нежен, но, к несчастью, у жены было куда более случаев доказать свои достоинства. И нелегкий нрав мужа, не легчавший с годами и наступлением болезней, и сами хворобы, требовавшие терпения и ухода, и постигшая, в конце концов, бедность - вот та печальная почва, на которой богато раскрылся отменный ее характер. Была она и добра и гостеприимна, любила и понимала искусство, показала себя стойкой в годы беды, - одним словом, Фонвизин в выборе не ошибся, и ему стоило вступаться за свою невесту перед отцом, который не в первый раз был недоволен поступком сына.
   Может быть, коренного москвича раздражало, что сын женится на неизвестной ему петербуржке; может быть, смущало купеческое происхождение Катерины Ивановны; может быть, дело было просто в том, что всякому родителю любая партия кажется недостойной его детища; так или иначе, отец браку противился. Да и сестра Федосья, сердечный друг и постоянный корреспондент Дениса Ивановича, от радости не прыгала. Впрочем, она-то, не обладая батюшкиным крутонравием, а равно зная и братний нрав, поступила хитро: отправила брату два письмеца. В одном выражала свое сомнение, в другом, уже готовая смириться, не желавшая ссориться с возможной невесткой, поздравляла будущих молодожёнов и желала им счастья.
   Получив все эти письма, и Фонвизин показал, что недаром служит по дипломатической части:
   "Матушка сестрица Ф. И., ты меня не разумела, когда писала ответное письмо свое на мое, написанное без всякого умысла. Я тогда был огорчен батюшкиной записочкой. Теперь все прошло, да и твое последнее письмо меня утешило. Записочку твою о твоем неверии я изодрал; а другое, где ты желаешь счастья мне и К. И., послал к ней тотчас показать, и она мне возвратила с записочкой, которую я, не изодрав, к тебе посылаю, в уверение, что она тем же тебе отвечает".
   В самом деле, Катерина Ивановна была растрогана:
   "Возвращаю вам, батюшка Денис Иванович, письмо вашей сестрицы. Уверяю вас, что мне обещание дружбы ее очень приятно и что я все употреблю к снисканию ее любви и дружбы".
   Основы семейного согласия были заложены, и когда молодые, обвенчавшись в конце 1774 года, отправились в Москву, Катерину Ивановну, надо полагать, там встретили мирно и ласково. Вероятно, Федосья, Феня, добрый дух семейства, сумела утихомирить крутого Ивана Андреевича.
   Отдав долг почтения родителям, молодые воротились в Петербург и поселились в доме, который Фонвизин получил в приданое, - на Галерной. В ее адмиралтейской части.
  
   Нам сегодня трудновато вообразить себе Санкт-Петербург того времени, когда по нему ходил и ездил Денис Иванович. Ни Исаакия, ни Адмиралтейства, ни ростральных, ни Александрийского столпа, ни Публичной библиотеки, ни Театральной улицы - нынешней Росси. Почти ничего, что ярче всего встает в воспоминаниях о великом городе, может быть, потому, что тянет его ввысь, вспарывая своими шпилями и подпирая куполами и колоннами его низков небо. Пока что это приземистый, линейный, деловой Петербург Петра, в котором, как каменные сады, цветут в отдалении друг от друга нездешние чудеса Растрелли - Зимний дворец, Смольный собор, Строгановский дом...
   Но Галерная примерно такою же и была: скучно, каменно, голо.
   Фонвизины среди этой суши устроились уютно. Жили широко, безбедно, даже богато - о том говорят описи имущества четы, до нас дошедшие.
   Л. Кулакова, автор небольшой книги "Денис Иванович Фонвизин" так описывает обстановку и быт семьи Фонвизиных:
   "Среди мебели красного дерева стояли клавикорды, на которых играла жена писателя. Были и скрипка, и флейта, принадлежавшие самому Фонвизину. Стены украшены большими, средними, малыми зеркалами в золоченых рамах и маленькими зеркальцами, в которых отражался свет прикрепленных к ним свечей. И на стенах же было бесчисленное количество картин и гравюр. Мы не имеем, к сожалению, их перечня. Одно достоверно: со стен смотрели тридцать портретов лучших французских актеров... и более двадцати эстампов "с лицами в русских платьях". Были в доме и три карточных столика, за которыми собирались друзья в часы досуга. И было множество шкафов для книг, комод для бумаг, пюпитр для фолиантов. В кабинете стояло бюро, обитое тонким зеленым сукном, большие кожаные кресла".
   В 1777 году Фонвизин решил на время от дел отойти и предпринять путешествие во Францию. К счастью, для того объявилась наконец удобная возможность, ибо денежные дела Дениса Ивановича впервые были хороши; к несчастью, кроме возможности объявилась и невеселая необходимость: у Катерины Ивановны обнаружилась серьезная желудочная болезнь.
   В начале июля Фонвизины выехали из Петербурга. На пути они останавливались в Варшаве, Дрездене, Лейпциге, Мангейме, Страсбурге, Лионе. В Монпелье, где лечилась Катерина Ивановна, они пробыли около двух месяцев. "Житье в Монпелье было не тщетно", по выражению Фонвизина. Когда здоровье жены достаточно окрепло, Денис Иванович, "взял намерение воспользоваться остающимся временем и посмотреть некоторые южные французския провинции". Он посетил Лангедок, Прованс, Дофинэ, Бургонь, Шампань. "Осмотрев все то, что заслуживало любопытство в сих провинциях", Ф. направился в Париж, куда прибыл 20 февраль 1778 г. В столице Франции русские путешественники пробыли полгода. Осенью 1778 г. они вернулись в Петербург.
   В браке с Хлоповой у Фонвизина детей не было. Зато он обрел себе надежную подругу. Хотя по-прежнему волочился за хорошенькими дамами. Супруга едва не отправилась к императрице с просьбой о разводе. Но делать этого не стала лишь потому, что Фонвизина разбил паралич. У него отнялась рука, и он утратил способность говорить. Ему тогда едва перевалило за четвертый десяток. Верная Катерина стала для него нянькой. И - о чудо! - он пошел на поправку. Но это была лишь отсрочка. Через несколько лет его снова сковал паралич. Беспомощный, он продолжал писать пьесы до последних дней. Скончался, не дожив до 48 лет.
  
   АФАНАСИЙ ФЕТ
  
  
  
  
  Шепот, робкое дыханье.
   Трели соловья,
  Серебро и колыханье
   Сонного ручья.
  
  Свет ночной, ночные тени,
   Тени без конца,
  Ряд волшебных изменений
   Милого лица,
  
  В дымных тучках пурпур розы,
   Отблеск янтаря,
  И лобзания, и слезы,
   И заря, заря!..
  
   МУЗЫ АФАНАСИЯ ФЕТА
  
  МАРИЯ ЛАЗИЧ
  
  Весной 1845 года Афанасий Фет служил унтер-офицером кирасирского полка, который располагался на юге России, в Херсонской губернии.
   Здесь Фет, большой ценитель прекрасных дам, познакомился и подружился с сёстрами Лазич - Еленой и Марией. Старшая была замужем, и ухаживания полкового адъютанта за женщиной, искренне любящей своего мужа, ни к чему не привели. Не имея надежд на сближение, вскоре его симпатии перешли к её сестре, сердце которой также было отдано другому - вскорости она окончательно объявила о помолвке со своим женихом. Как оказалось, увлечённый поэт не сразу разглядел девушку, которая с детства знала и ценила его лирику, была знакома и с другими известными поэтами: "Я стал оглядываться, и глаза мои невольно остановились на её (Елены) сдержанной, чтобы не сказать строгой, сестре...".
   Отношения с Марией Лазич начались с легкого, ни к чему не обязывающего флирта и незаметно для обоих обернулись сильным чувством. Однажды они засиделись у камина, в руках у девушки была ореховая шкатулка. Когда Мария открыла ее, раздалась музыка.
  
   В воспоминаниях поэта Мария Лазич представала как высокая "стройная брюнетка" с "необычайной роскошью черных, с сизым отливом волос". Была она "великолепной музыкантшей". В 1847 г. способности Марии высоко оценил приехавший с концертом в Елисаветград прославленный Ференц Лист. По словам Фета, Лист написал в альбом Марии Лазич "прощальную музыкальную фразу необыкновенной душевной красоты", и потом Мария не раз повторяла эту фразу на рояле.
   "Под влиянием последней я написал стихотворение: Какие-то носятся звуки..." - вдохновение Листа отозвалось в душе Фета стихами.
  
  Какие-то носятся звуки
  И льнут к моему изголовью.
  Полны они томной разлуки,
  Дрожат небывалой любовью.
  
  Казалось бы, что ж? Отзвучала
  Последняя нежная ласка,
  По улице пыль пробежала,
  Почтовая скрылась коляска...
  
  И только... Но песня разлуки
  Несбыточной дразнит любовью,
  И носятся светлые звуки
  И льнут к моему изголовью.
  
  В одном из писем своему близкому другу (мужу сестры) Фет писал: "...я встретил девушку - прекрасного дома и образования - я не искал её - она меня; но - судьба, и мы узнали, что были бы очень счастливы...". Были бы... Причины несбыточности их союза прозаические. Лазич не представляла подходящую пару для Фета, мечтающего вернуть своё дворянское происхождение, обзавестись приличным состоянием и положением в обществе. Мария не была мадемуазелью с богатым приданым, его у неё вообще никакого не имелось.
  
  Мария Лазич давно знала и любила стихи Фета. И вот в скромной федоровской усадьбе он неожиданно сам предстал перед ней! Удивительно ли, что "сдержанной, чтобы не сказать строгой", живущей напряженной внутренней жизнью и наверняка чувствующей себя духовно одинокой Марии Лазич Фет был не просто интересен. Духовное общение пробудило в ней любовь. "Мы не успевали наговориться, - вспоминал Фет о своих приездах в Федоровку. - Бывало, все разойдутся по своим местам, и время уже за полночь, а мы при тусклом свете цветного фонаря продолжаем сидеть в алькове на диване. Никогда мы не проговаривались о наших взаимных чувствах..."
   Афанасию Фету было 28, Марии Лазич - 22. Он скоро понял, что их разговоры о романах Жорж Занд, чтение стихов перерастают в нечто иное, - в "гордиев узел любви". "Пойду в поход - себя не жаль, потому что черт же во мне, а жаль прекрасного созданья, - писал Фет всепонимающему Борисову. - ...Я не женюсь на Лариной, и она это знает, а между тем умоляет не прерывать наших отношений, она передо мной чище снега - прервать неделикатно и не прервать неделикатно - она девушка - нужно Соломона..." Под псевдонимом Ларина А.Фет зашифровывал имя Марии Лазич.
   "Расчёту нет, любви нет, и благородства сделать несчастие того и другой я не вижу.... Я не женюсь на Лазич, и она это знает, а между тем умоляет не прерывать наших отношений...". Мария, это благородное существо, всё понимала и даже сочувствовала "незаслуженным" страданиям своего возлюбленного. Чтобы поставить точку на их бесперспективных встречах, поэт собрался с духом и откровенно высказал свои мысли относительно невозможности их брака. Мария в ответ протянула руку со словами: "Я люблю с вами беседовать без всяких посягательств на вашу свободу".
   О чувствах не говорили, читали друг другу стихи. Наверное, именно в такой момент Фет и завёл разговор начистоту, но эгоизм "объекта обожания" Мария приняла спокойно. Даже после такого признания она просила не прекращать встреч, и уединённые вечерние беседы продолжались. Вскоре из устных они превратились в письменные - полк, перейдя на военное положение, выступил к австрийской границе, где разворачивалась венгерская компания.
   Разрубила гордиев узел любви сама судьба. Фету вскоре рассказали о трагедии в Федоровке: Мария Лазич сгорела в огне, вспыхнувшем в ее комнате от неосторожно оставленной папиросы. Белое кисейное платье девушки загорелось, она выбежала на балкон, потом бросилась в сад. Но свежий ветер только раздул пламя... Она умирала три дня...
  
  
  
  Трагический рассказ Фет слушал, не прерывая, без кровинки в лице. Спустя 40 лет он слово в слово воспроизведёт этот страшный рассказ, завершив им, по сути, свои воспоминания.
  
  Но существует и другая версия случившегося. Вскоре после рокового объяснения с Фетом Мария, надев белое платье - его любимое, - зажгла в комнате сотню свечей. Помещение пылало светом, как пасхальный храм. Перекрестившись, девушка уронила горящую спичку на платье. Она готова была стать любовницей, сожительницей, посудомойкой - кем угодно! - только бы не расставаться с Фетом. Но он решительно заявил, что никогда не женится на бесприданнице. Как признавался поэт, он "не взял в расчёт женской природы". "Предполагают, что это было самоубийство", - писал уже в 20 веке Е. Винокуров.
  
  Было ли это самоубийством? Если да, то она убила себя так, чтобы не затруднить жизни любимому, ничем не отяготить его совесть, - чтобы зажжённая спичка могла показаться случайной. Сгорая, Мария кричала: "Во имя неба, берегите письма!" и умерла со словами: "Он не виноват, виновата я". Письма, которые она умоляла сохранить - это фетовские письма, самое дорогое, что у неё было... Письма не сохранились. Сохранились стихи Фета, которые лучше всяких писем увековечили их любовь.
  
   Но правда ли это? С годами эта мысль становилась все настойчивее - ведь он так и не обрел счастья. За плечами - впустую потраченные годы и ни одной женщины, ни одного сильного чувства, память о котором согрела бы душу.
  
  "Судьба не могла соединить нас", - резюмировал, словно оправдываясь, Фет в письме другу. Лучший исследователь его творчества Б.Бухштаб, ища ответ на вопрос о природе этого "жестокого романса", высказал очень тонкую и, пожалуй, верную мысль: "Не был ли Фет вообще способен только на такую любовь, которая тревожит воображение и, сублимируя, изживает себя в творчестве?" Да, несостоявшееся любовное чувство сублимировалось в чувство поэтическое; из него же родились удивительные фетовские стихи, навеянные воспоминаниями о Марии Лазич. В одном из таких стихотворений поэт "разговаривает" со "старыми письмами":
  Я вами осужден, свидетели немые
  Весны души моей и сумрачной зимы.
  Вы те же светлые, святые, молодые,
  Как в тот ужасный час, когда прощались мы.
  А я доверился предательскому звуку -
  Как будто вне любви есть в мире что-нибудь!
  - Я дерзко оттолкнул писавшую вас руку,
  Я осудил себя на вечную разлуку
  И с холодом в груди пустился в дальний путь...
  
  
  
   Проходили томительные и скучные годы, но всякий раз в ночной тиши поэт слышал голос девушки из херсонских степей. В ней была вся его жизнь, одна-единственная любовь.
  
  Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали
  Лучи у наших ног в гостиной без огней
  Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,
  Как и сердца у нас за песнию твоей.
  
  Ты пела до зари, в слезах изнемогая,
  Что ты одна - любовь, что нет любви иной,
  И так хотелось жить, чтоб, звуки не роняя,
  Тебя любить, обнять и плакать над тобой.
  
  И много лет прошло, томительных и скучных,
  И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь,
  И веет, как тогда, во вздохах этих звучных,
  Что ты одна - вся жизнь, что ты одна - любовь.
  
  Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки,
  А жизни нет конца, и цели нет иной,
  Как только веровать в рыдающие звуки,
  Тебя любить, обнять и плакать над тобой!
  
  Русский философ, поэт, друг Фета в последние годы жизни Вл. Соловьев так комментировал стихотворение "Сияла ночь": "Это настоящая любовь, над которою бессильны время и смерть, не остается только в сердечной думе поэта, она воплощается в ощутительные образы и звуки и своею посмертною силой захватывает все его существо".
  
  Ты отстрадала, я ещё страдаю.
  Сомнением мне суждено дышать.
  И трепещу, и сердцем избегаю
  искать того, чего нельзя понять.
  
  А был рассвет! Я помню, вспоминаю
   язык любви, цветов, ночных лучей, -
  как не цвести всевидящему маю
  при отблеске родном таких очей!
  
  Очей тех нет - и мне не страшны гробы,
  завидно мне безмолвие твоё.
  И, не судя ни тупости, ни злобы,
  скорей, скорей, в твоё небытиё!
  
  Марии Лазич посвящены самые пронзительные строки знаменитых "Вечерних огней", этой лебединой песни А. Фета.
  
  БОТКИНА МАРИЯ ПЕТРОВНА
  
  После смерти М. Лазич Фет пишет мужу своей сестры Борисову: "Итак, идеальный мир мой разрушен. Ищу хозяйку, с которой будем жить, не понимая друг друга".
  
  
  
  И такая вскоре нашлась. В 1857 году Фет взял годовой отпуск, совершив на накопившийся литературный гонорар путешествие по Европе, и там в Париже женился на дочери богатейшего московского чаеторговца В. П. Боткина - Марии Петровне. Как это нередко бывает, когда в брак не вмешивается любовь, союз их оказался долгим и, если не счастливым, то удачным. Фет на приданом жены вышел в крупные помещики и экономическим путём удовлетворил свои сословные претензии. Но особой радости для него в этом не было.
  
  Из воспоминаний Т. Кузьминской: "Характер у неё был прелестный. Мужа своего она очень любила. Звала его всегда "говубчик Фет", не выговаривая "л".
  
   В 1860 году Фет на деньги жены приобретает 200 десятин земли в Мценском уезде, где родился и вырос, и начинает вести помещичье хозяйство. Он с головой уходит в новые заботы и хлопоты: суетится, бегает по участку, ругается с работниками. Жизнь Фета принимает демонстративно непоэтический облик. Тургенев с иронией пишет Полонскому: "Фет сделался агрономом-хозяином до отчаянности, отпустил бороду до чресл - о литературе и слышать не хочет". А Фет пишет ему в стихах:
  
  Свершилось! Дом укрыл меня от непогод,
  Луна и солнце в окна блещет,
  И, зеленью шумя, деревьев хоровод
  Ликует жизнью и трепещет.
  
  Ни резкий крик глупцов, ни подлый их разгул
  Сюда не досягнут. Я слышу лишь из саду
  Лихого табуна сближающийся гул
  Да крик козы, бегущей к стаду.
  
  Вот здесь, не ведая ни бурь, ни грозных туч
  Душой, привычною к утратам,
  Желал бы умереть, как утром лунный луч,
  Или как солнечный - с закатом.
  
  Фет не только привёл купленный им запущенный хутор в цветущий вид, но и пустился в торговые обороты - завёл мельницу, приобрёл конный завод. Благосостояние его росло. Помимо Степановки он приобретает ещё одно роскошное имение под Курском - Воробьёвку, где и прожил последние пять лет своей жизни.
  
  
  
  
  Это был большой каменный дом с паркетными полами и зеркалами во всю стену. В теплице выращивались олеандры, кипарисы, филодендроны. К столу подавали свежую икру, только что вынутую из осетра. Кроме того Фет купил дом в Москве, чтобы долгие зимы коротать в уютной старой столице.
  
  
  
  Многие считали Фета этаким прижимистым кулаком, всё гребущим под себя. Это было не так. Он помогал голодающим, построил сельскую больницу на свои средства. Крепко построил, там и сейчас располагается районная больница. Среди соседей-помещиков становится всё более уважаемым лицом. В 1867 году его избирают на почётную должность мирового судьи, в которой он оставался целых 11 лет.
  
  Фет стал образцовым хозяином. Цифры его урожаев украшали губернские статистики. О видном сельском деятеле стало известно при дворе, где после реформы особенно угодны были крепкие хозяйственные люди, что прочно сидели на земле. И когда Александру Второму в очередной раз подали прошение Фета, царь уронил слезу: "Как он страдал, бедный!" и подписал указ о возвращении родового имения Шеншина сыну и его стародворянской фамилии. Фет снова превратился в Шеншина. Прежнюю фамилию он сохранил в качестве литературного псевдонима, но ревностно следил за тем, чтобы в быту, в адресах писем его именовали Шеншиным.
  
   Смерть поэта, как и его рождение, оказалась окутана тайной, которая была раскрыта лишь спустя четверть века. К концу жизни его одолевали старческие недуги: резко ухудшилось зрение, терзала "грудная болезнь", сопровождавшаяся приступами удушья и мучительнейшими болями.
   Утром 21 ноября больной, но бывший ещё на ногах Фет неожиданно пожелал шампанского. Жена, Мария Петровна, вспомнила, что доктор этого не разрешил. Фет стал настаивать, чтобы она немедленно поехала к доктору за разрешением. Пока запрягали лошадей, Фет волновался и торопил: "Скоро ли?" Марии Петровне. На прощанье сказал: "Ну, отправляйся же, мамочка, да возвращайся скорее"
   После отъезда жены он сказал секретарше: "Пойдёмте, я вам продиктую". - "Письмо?" - спросила она. - "Нет". Под его диктовку секретарша написала вверху листа: " Не понимаю сознательного приумножения неизбежных страданий. Добровольно иду к неизбежному" Под этим сам Фет подписался: "21 ноября. Фет (Шеншин)".
   На столе у него лежал старый разрезальный ножик в виде стилета. Фет взял его. Встревоженная секретарша вырвала. Тогда Фет, не отказавшись от мысли о самоубийстве, отправился в столовую, где в шифоньерке хранились столовые ножи. Он пытался открыть шифоньерку, но безуспешно. Вдруг, часто задышав, широко раскрыв глаза, он упал на стул.
   Умер Фет 21 ноября 1892 года, не дожив двух дней до семидесятидвухлетия.
  
  
   АНТОН ПАВЛОВИЧ ЧЕХОВ
  
   И ЕГО МУЗЫ
  
   Лидия Яворская
  
  
  
  О непростых отношениях между Чеховым и актрисой Лидией Борисовной Яворской, которая умела "театрально хотеть" и добиваться своего, писали буквально все биографы Чехова, подчас интригуя читателя и подменяя факты вольной интерпретацией. Чаще всего исследователи ссылались на мемуары Т.Л. Щепкиной-Куперник (1874-1952), которая, являясь свидетелем их "флирта", повествовала о нём довольно подробно. Особенно в первой редакции своих воспоминаний, в которых она нарисовала идиллическую картину как своих отношений с Чеховым, так и "романа" писателя с Яворской. Будучи её "доверенным лицом", Татьяна Львовна, безусловно, знала истинное положение дел, но, желая отвести от себя всяческие слухи и сплетни, напускала ещё большего тумана.
  Лидия Борисовна Яворская (урождённая Гюббенет, по мужу Барятинская) родилась в Киеве в 1871 году. Отец - киевский полицмейстер, француз по происхождению. Актёрские способности Лидия обнаружила очень рано, впервые выйдя на сцену в девять лет. По собственному признанию, ей сразу "пророчили будущность артистки, к великому ужасу родителей". Ещё гимназисткой (училась в "одной из самых демократических гимназий") Яворская сблизилась с семьёй известного киевского профессора-шестидесятника Алексеева, "обрезала косы и мечтала служить человечеству". Выйдя замуж против воли родителей, Лидия Борисовна скоро испытала горечь разочарований, но проявила самостоятельность в решении своих жизненных проблем. Разведясь с мужем, уехала в Петербург и поступила на драматические курсы В.Н. Давыдова - выдающегося театрального педагога, учившего, что "талант - это только полдела, надо ещё уметь и любить работать". После окончания курса Яворская получила отказ в приёме в Александринский театр, но мысль о покорении Петербурга не оставляла её, и она продолжила театральное образование в Париже, где занималась с актёром театра "Комеди Франсез" Э.Го.
  Наконец, в 1893 году Яворская "скромно дебютировала" в водевиле Чехова "Медведь". Правда, не в Петербурге, а только в Ревеле. Но поразительная работоспособность, энергия, громадная воля к самоутверждению и жажда славы позволили начинающей актрисе за один только сезон сыграть здесь ведущие роли в более чем десяти спектаклях.
  Летом того же года Яворская приехала в Москву и, сыграв у Ф.А. Корша в одноактных комедиях "Теt-а-tеt" и "Flirt" Балуцкого, попросила для большого дебюта роль Маргариты Готье в "Даме с камелиями" Дюма -сына. Первый её успех в Москве критики связывали не столько с игрой, сколько с экстравагантной манерой поведения - и на сцене, и вне, - не совпадающей с общими представлениями о русской актрисе: скромной, сдержанной, даже застенчивой. Она эпатировала публику нарядами, позволяющими ей демонстрировать прелести своего тела, некоторой развязностью, отсутствием "мелодии жестов", хрипловатым голосом - по словам критиков, "совсем не сценическим, неподатливым, меньше всего ласкающим, способным обвораживать". Из дневника Суворина: "Яворская в "Маскараде" умирала изумительно: она стала на четвереньки, лицом к публике, и поползла, в это время груди вырвались у неё из-за корсета. Реально!"
  На взгляд столичных критиков, сценические данные и возможности молодой актрисы порой были далеки от образов тех героинь, которых она играла. Но актёрская "жадность" и честолюбие заставляли Яворскую браться за всё новые роли и амплуа: от трагических героинь до комедийных девочек, что лишний раз доказывало её артистическую гибкость и приспособленность к сцене. О ней говорили "много и даже азартно <...> в смысле ли восхваления, или в смысле порицания, она сразу стала законодательницей в театре". Успеху Яворской немало способствовала её подруга Т.Л. Щепкина-Куперник, устраивавшая на представлениях овации, подношения и цветы. Критики, признавая аншлаги на спектаклях с участием Яворской, тем не менее не упускали возможности упрекнуть её в неразборчивости и всеядности при выборе репертуара, фальшивом тоне "мелодекламации с рыданиями в голосе", а порой и в "откровенной халтуре".
  Знакомство Яворской с Чеховым состоялось в Москве осенью 1893 года (27 октября писатель привёз в редакцию "Русской мысли" корректуру четвёртой и пятой глав "Острова Сахалин"). Две недели Чехов провёл, по его собственному признанию, "в каком-то чаду": "жизнь моя состояла из сплошного ряда пиршеств и новых знакомств. Меня продразнили Авеланом. Никогда раньше я не чувствовал себя таким свободным".
  Именно к этой поре (включая ноябрь-декабрь 1893 года, когда Чехов приезжал из Мелихова в Москву на более длительный срок и останавливался в Лоскутной гостинице) относятся первые записки Яворской Чехову. Однако исследователи, считающие причиной охлаждения Чехова к Лике Мизиновой его увлечение Яворской, были далеки от истины. Слухи о "романе" со знаменитым писателем распространяла сама Лидия Борисовна, чрезвычайно любившая шум вокруг своего имени и постоянно повторяющая слова Марии Стюарт: "Я лучше молвы, повсюду обо мне гремящей". На деле уже в феврале 1894 года Яворская упрекает Чехова в том, что он её "совсем забыл" и даже когда приезжает в Москву, у неё не бывает (Чехов приезжал в Москву 13, 14 и 27 января 1894 года).
  Вряд ли Яворская представляла себе величину и значительность чеховской личности. Чехов скорее был для неё одним из тех, кто мог бы писать пьесы исключительно для неё - письмо от 2 февраля 1894 не оставляет в этом сомнения.
  Готовясь к своему первому бенефису (он должен был состояться 18 февраля), Яворская напоминает Чехову о якобы данном им обещании написать "хотя бы одноактную пьесу", причём пьеса нужна не позднее 8 февраля, так как 9-го должна быть афиша. Ответ Чехова на это письмо, как, впрочем, и на все остальные, неизвестен. Известен его мягкий, но решительный отказ участвовать в готовящемся подношении Яворской: "Лидия Борисовна отличный человек и чудесная артистка, и я готов сжечь себя на костре, чтобы ей было светло возвращаться из театра после бенефиса, но прошу Вас на коленях, позвольте мне не участвовать в подношении". В августе 1894 года Яворская вернулась в Москву и начала свой второй театральный сезон у Корша, который специально для неё перевёл комедию В.Сарду и Э.Моро "Мадам Сан-Жён". В этой пьесе Яворская играла роль Катрин Юбже - содержательницы прачечной, которая сумела увлечь Наполеона и стала герцогиней. Благодаря игре Яворской пьеса "Мадам Сан-Жён" пользовалась в Москве таким успехом, что имя её героини (пофранцузски Сан-Жён означает "бесцеремонный, развязный") вскоре стало нарицательным и дало название ткани, папиросам и т.д. Как вспоминал С.Н. Дурылин, известный историк театра, "прачка <...> прокричала грубым контральто Яворской, и этот крик повторился всюду: на туалетном мыле, на духах, на бонбоньерках с карамелью".
  Осенью 1894 года, когда Чехов вернулся из-за границы, возобновились его встречи с Яворской и Щепкиной-Куперник. Более того, последняя стала частой гостьей в Мелихове (Яворская, кстати сказать, так ни разу его и не посетила). Обе они зовут Чехова в Москву, сочинив шутливую "грамоту" об увольнении его "вплоть до 3 февраля <...> с обязательством явиться в указанный срок для несения удвоенных обязанностей службы".
  4 января 1895 года Чехов поселяется в Большой Московской гостинице, в номере 5. Это было время сближения его с актрисой - четыре интимные записки Яворской, в которых она объясняется в любви и откровенно намекает на "неземное блаженство" в пятом номере, помечены рукой Чехова январём этого года. Из январских писем Суворину: "Живу теперь в Москве по причинам, которые тоже объяснять не стану <...> Мне нужно двадцать пять тысяч годового дохода, так как я уже не могу спать с женщиной, если она не в шёлковой сорочке". В это же время, повидимому, Яворская уговорила Чехова представить её Суворину, который собирался открыть в Петербурге собственный театр, - мысль о покорении Cеверной столицы попрежнему не давала ей покоя... Чехов выполнил своё обещание.
  В письме Суворину 30 марта 1895 он писал: "На Святой в Петербурге будет оперировать труппа Корша. Сей тенором говорящий антрепренёр, вероятно, приедет приглашать вас. Побывайте на "Маdаmе Sans Gеnе" и посмотрите Яворскую. Если хотите, познакомьтесь. Она интеллигентна и порядочно одевается, иногда бывает умна. Это дочь киевского полицмейстера Гюбеннета, так что в артериях её течёт кровь актёрская, а в венах полицейская <...> Московские газетчики всю зиму травили её, как зайца. Но она не заслуживает этого. Если бы не крикливость и не некоторая манерность (кривлянье тож), то это была бы настоящая актриса. Тип во всяком случае любопытный. Обратите внимание".
  Гастроли Яворской в Петербурге в апреле 1895 года прошли с шумом, и хотя Суворин отозвался о них не очень лестно, но тем не менее пригласил её играть в своём Литературно-артистическом театре сезон 1895/96 года. В дневнике же Суворин записал: "Яворская однообразна до безобразия. Её противная дикция - она точно давится словами и выпускает их как будто бы не из горла, а из какой-то трещины, которая то уже, то шире - и эти два звука чередуются с таким однообразием, что мне тошно".
  В Петербурге Яворская всюду поощряла слухи о своём романе с Чеховым и настолько в том преуспела, что Суворин даже спросил Чехова относительно женитьбы. На что получил блистательный ответ, который комментаторами никогда не связывался с Яворской: "Извольте, я женюсь <...> но дайте мне такую жену, которая, как луна, являлась бы на моём небе не каждый день".
  Лика Мизинова, заглянувшая в Москву из-за границы, также поинтересовалась у Антона Павловича: "Скоро ли Ваша свадьба с Лидией Борисовной? Позовите меня тогда, чтобы я могла её расстроить, устроивши скандал в церкви". В это же время Чехов подготовил к печати свой рассказ "Ариадна".
  История создания этого рассказа подробно описана, но акцент всё же сделан на судьбе Лики Мизиновой как главном прототипе героини. Нам же представляется, что в облике Ариадны запечатлена как раз та одновременно влекущая и эго центричная женственность Яворской, от которой на время потерял голову и сам Чехов, а чуть позже подпали под её злое обаяние Суворин и князь Барятинский. Восклицания Ариадны "Мой чистый, мой святой, мой милый!" явно перекликаются с обращениями Яворской к Чехову: "Святой, непостижимый, дивный!", почерк же её - крупный, нервный, "с помарками и кляксами" - разительно напоминает почерк Яворской. Да и убеждённость Ариадны в том, что "Болеслав Маркевич лучше Тургенева", Чехов тоже вполне мог позаимствовать от Яворской, игравшей главную героиню в пьесе Маркевича "Чад жизни". Не случайно она мгновенно "узнала" себя в Ариадне, но не только не открестилась от сходства с нею, а и всячески поспособствовала распространению этого мнения в Москве и Петербурге.
  В 1896 году Яворская становится княгиней - потомок древнего рода, блестящий морской офицер и литератор князь Владимир Владимирович Барятинский, пройдя через развод и отлучение от семьи, женился на актрисе. Мечта дочери киевского полицмейстера сбылась - она стала титулованной особой (Ариадна тоже мечтала о титуле - князь Мактуев в конце рассказа делает ей предложение). По этому поводу Суворин пишет в своём дневнике: "...Получил телеграмму, что Яворская женила на себе князя Барятинского. Она старше его и не любит его. Если она не родит от него, то не уживётся с ним долго, или он не уживётся с ней". Чуть позже: "Какое лживое созданье! Она вся состоит из притворства, зависти, разврата и лжи. А муж в ней души не чает. Если б он знал хоть сотую часть её жизни..."
  Сбылась и другая мечта Лидии Борисовны: в лице князя она наконец-то обрела "личного" драматурга. Начиная с 1899 года Барятинский пишет одну за другой пьесы, предназначенные для репертуара Яворской ("Во дни Петра", "Перекаты", "Последний Иванов", "Пляска жизни", "Светлый царь" и др.). А в 1901 году княжеская чета создаёт Новый театр, о котором критика писала, что "труппа Яворской составлена, за малыми исключениями, из ничтожеств и бездарностей <...> Г-жа Яворская судорожно хватается за всё, что ей попадается, и всё с треском проваливает. Неудачен Телль, попробуем Чехова. Мало ли чего не бывает, а вдруг хорошо сыграем Чехова". В Петербурге сценическая деятельность Яворской, как и повсюду, сопровождалась беспрерывными скандалами, шумом, протестами актёров. Она, которой мало было считаться признанной исполнительницей "экзотических" ролей, стремилась распространить свою монополию абсолютно на всё (один из критиков заметил, что Яворская "не поёт только потому, что с её голосом это невозможно").
  Дар Яворской подчинять себе всех и вся прекрасно просматривается даже в тех её коротеньких записочках, что адресованы Чехову ("Милая Дуся, мне скучно без Вас. Приезжайте. Гости съезжаются. Я в ожидании. Приезжайте. И салату нет. Закажите. Я целую Вас крепко, Лидия". В них больше сказывается характер избалованной, ни в чём не знающей отказа женщины, нежели признание дружеского расположения к ней Чехова. "Она производила сильное впечатление: её блестящее умение говорить, живость, какая-то змеиная грация, свободное, слегка властное обращение с окружающими <...> многих привлекало, но многих и отталкивало, только никто не оставался к ней равнодушным", - писала о подруге Щепкина-Куперник.
  Выстраивая отношения с Чеховым, Яворская умело добивалась своего, очаровывая и пленяя, убеждая в собственной талантливости и неповторимости. Антон Павлович считал её умной женщиной и неплохой актрисой, но больших иллюзий уже не питал. Тем не менее первое чтение "Чайки" состоялось в Москве именно в апартаментах Яворской, специально для того приехавшей из Петербурга в декабре 1895 года. По воспоминаниям Щепкиной-Куперник, пьеса "всех удивила своей новизной. Но, понятно, тем, кто, как Корш и его артисты, признавали главным образом эффектные, трескучие пьесы Сарду и Дюма, пьеса понравиться не могла". "Пьеса моя ("Чайка") провалилась без представления", - писал Чехов Суворину сразу после этого. По-видимому, он всё же надеялся на понимание Яворской, возможно, он даже писал свою Аркадину "под неё", но более чем сдержанная реакция присутствующих на чтение, а главное - "неискреннее восхищение хозяйки дома" окончательно убедили его в обратном. "Чайка" была отдана в другие руки. В письмах Чехова в это время появляется едкая ирония в адрес Яворской. Смирнова-Сазонова записала в своём дневнике: "Вечером была у Суворина <...> Успех "Принцессы Грёзы" мало его радует. Чехов над этой принцессой издевается <...> Яворскую в "Принцессе Грёзе" он называет прачкой, которая обвила себя гирляндами цветов". Ещё через год Чехов саркастически заметит: "Яворская не принята на казённую сцену, стало быть, будет давать акробатическое представление в Малом театре". В 1901 году Лидия Борисовна через мужа своего, князя Барятинского, просила Чехова о разрешении постановки "Чайки", но получила решительный отказ: ""Чайка" принадлежит Художественному театру".
  Через несколько лет Яворская всё-таки сыграла Нину Заречную в "Чайке" и Машу в "Трёх сёстрах". По поводу чего некий А.О-в ядовито заметил в газете "Слово": Яворская "прохохотала весь второй акт. Сосед взял бинокль: неужели Вершинин её щекочет?"
  На смерть Чехова Яворская откликнулась воспоминаниями о писателе, которые во многом созвучны мемуарам Щепкиной-Куперник. Позже актриса гастролировала по городам России, играла в Лондоне и Париже. В 1918 году вместе с мужем уехала в Лондон и через три года умерла там от рака горла. В некрологе, посвящённом её кончине, Н. Эфрос писал: "Она жадно, со всем напряжением громадной энергии, с затратою всех сил, и сил недюжинных, стремилась к определённым целям, - и именно от такого стремления к ним цели отходили всё дальше и дальше, каждый такой шаг к мучительно прельщавшей славе разменивал эту славу и приближал к разбитому корыту".
  P.S. В 1907-1918 годах Яворская ездила с гастролями - города России; Лондон, Париж. В 1915 году неудачно пыталась возоновить работу своего театра в Петербурге. В 1916 году разошлась с мужем. В 1918 уехала за границу, жила в Лондоне. В 1920 году вышла замуж за Фредерика Джона Поллока, 4-го баронета Хаттона. Умерла в 1921 году.
  Источники:
  Ольга Михайловна СКИБИНА - доктор филологических наук, профессор Оренбургского педагогического государственного университета, академик Академии военных наук.
  
   http://lit.1september.ru/article.php?ID=200800616
  ЛИДИЯ АВИЛОВА
  
  
  
  Антон Павлович Чехов и Лидия Алексеевна Авилова познакомились "случайно, средь шумного бала" на приеме у издателя, чтобы затем не видеться целых три года. Встретившись вновь, оба испытали такое потрясающее чувство родства душ, что расставаться уже не хотелось ни на секунду. "У меня в душе точно взорвалось и ярко, радостно, с ликованием, с восторгом взвилась ракета. Я ничуть не сомневалась, что с ним случилось то же, и мы глядели друг на друга, удивленные и обрадованные!" Это версия Авиловой.
  
  Свои мемуары она назвала "А.П. Чехов в моей жизни", будто не было в ее судьбе ни замужества, ни сына, ни довольно успешной карьеры в литературе. Ничего, кроме бурного романа с классиком, романа, который якобы длился десять лет. Почему якобы? Потому что и сама писательница признавала, что никто ничего не знал о ее любовной связи с Чеховым. Не знал, потому что искусно скрывали от любопытствующей публики, друзей, родных или потому что ничего и не было? В конце жизни Авилова признавалась: "Я пыталась распутать очень запутанный моток шелка, решить один вопрос: любили ли мы оба? Он? Я?.. Я не могу распутать этого клубка".
  
  
  
  Конечно, любой женщине приятнее вспоминать, что любил, что с ума сходил. А такому тщеславному сочинителю, коим была Лидия Алексеевна, тем паче. По сути, она стала знаменитой благодаря не своим рассказам и повестям, а благодаря воспоминаниям о Чехове. Между тем в письмах к Авиловой он обращался к ней не иначе как "многоуважаемая" да "матушка", тоном спокойным, дружеским, не более. Пылающие страстью весточки уничтожены - не сдается Авилова, часть брошена в огонь в минуту горя после смерти любимого, часть и вовсе похищена. А уж самые сокровенные признания хранятся исключительно в ее памяти.
  
  Когда она навещала его в больнице, он воскликнул: "Помните ли вы наши первые встречи? Да и знаете ли вы... Знаете, что я был серьезно увлечен вами? Я любил вас. Мне казалось, что нет другой женщины на свете, которую я мог бы так любить. Вы были красивы и трогательны, и в вашей молодости было столько свежести и яркой прелести. Я вас любил и думал только о вас. И когда я увидел вас после долгой разлуки, мне казалось, что вы еще похорошели и что вы другая, новая, что опять вас надо узнавать и любить еще больше, по-новому. И что еще тяжелее расставаться... Я вас любил, но я знал, что вы не такая, как многие женщины, что вас любить можно только чисто и свято на всю жизнь. Я боялся коснуться вас, чтобы не оскорбить. Знали ли вы это?" Не только знала, но и тщательно записывала каждую оброненную им фразу...
  
  Как бы то ни было, фантазия возжелавшей прославиться дамы из литературных кругов или самые сокровенные воспоминания влюбленной женщины, факт остается фактом: Чехов, который не скрывал своего презрения к пишущим женщинам, попросил Авилову непременно присылать ему свои произведения. Был ли он здоров или болен, занят или отдыхал, увлечен другой женщиной или тосковал по "многоуважаемой Лидии Алексеевне", классик российской словесности находил время на редактуру опусов начинающей писательницы, правил, давал профессиональные советы, помогал публиковать. Это ли не доказательство любви почище вздохов на скамейке и обмена фотографиями? Для двух писателей несомненно именно так.
  
  P.S. Лидия Алексеевна Авилова прожила долгую жизнь, в советское время стала членом Союза писателей и почетным членом "Общества А.П. Чехова и его эпохи".
  
   Автор Наталья Андрияченко. "Многоуважаемая Лидия Алексеевна"
  
  
  ЛИДИЯ АЛЕКСЕЕВНА АВИЛОВА (продолжение)
  
  В конце 30-х годов ХХ века в самом центре Москвы жила преклонных лет женщина. Время от времени к ней заглядывали ученые, писатели, литературоведы и расспрашивали о былом, в основном про Чехова. И раз один из них сокрушенно обмолвился: "Вообразите, сколько мы не роемся, но не находим женщины в жизни Чехова. Нет любви. Серьезной любви нет". Но такая женщина в его жизни все-таки была...
  Ей было 27 лет, ему - 32 года. Она - детская писательница Лидия Алексеевна Авилова. Он - писатель Антон Павлович Чехов. Лидия Авилова, урожденная Строхова, выросла в Москве на Плющихе. Ее мать была "даренной" - многодетная бедная сестра подарила ее богатой и бездетной. Девочке было 11 лет, когда она потеряла отца.
  Городское детство... Первая любовь. Он был военным, на балах появлялся в ментике, опушенном соболями. Тогда Лидия отказала ему. Она хотела, чтобы он учился, поступил в университет. Но ничего не получилось. Отказав ему, она тосковала. Спустя 37 лет он отыщет Лидию Алексеевну только затем, чтобы сказать, что всю жизнь любил только ее одну.
  Она решилась на замужество. Ее мужем стал донской казак Михаил Федорович Авилов. Он был студенческим другом ее старшего брата. Потом она признается, что мужа не любила, побаивалась, но ценила высоко, так как знала, что он умный и очень верный человек.
  Поселились Авиловы в Петербурге. Их дом навещали известные писатели: М. Горький, И. А. Бунин, Л. Н. Толстой. И бывал Антон Павлович Чехов. Лидия Алексеевна познакомилась с Чеховым в январе 1889 года в доме издателя "Петербургской газеты" С.Н. Худякова. Авилова знала чуть ли не наизусть рассказы знаменитого писателя, поэтому неудивительно, что не спускала с него глаз. Там был и ее муж. Он ушел, не дождавшись конца торжества, - не мог вынести ее оживления. Он тогда уже догадался, что Лида полюбила Антона Павловича. Какой же была женщина, вдохновившая Чехова на рассказ о любви?
  По воспоминаниям И. А. Бунина, в ней была смесь застенчивости и любопытства к жизни, смешливости и грусти. В ней было все очаровательно: голос, некоторая застенчивость, взгляд чудесных серо-голубых глаз. Она забывала о том, что красива, потому что в ней было столько ума, юмора, таланта и постоянного ощущения своего несовершенства...
  Попав в литературную среду, она вошла в нее легко и естественно. Темы она находила просто, ловила их с быстротой ласточки, на лету. Она была талантливее своих книг... А. П. Чехов подробно разбирает ее рассказы, дает советы, критикует. Они подолгу говорили, молчали, но не признавались друг другу в своей любви, скрывали ее робко и ревниво.
  Авилов выбрал жену не по себе. Он любил ее и страдал от нелюбви, которую она не могла скрыть. Ее литературные опыты он считал пустячными. Он ревновал к ним. Что он мог выставить против такого соперника, как Чехов? Только детей. Он знал, что Лидия Алексеевна очень любила их и пользовался их защитой. Эти три якоря удержат ее, какая бы там в душе ни бушевала буря. И удержали. Дети объединяли двух несхожих, не созданных друг для друга людей в одно целое.
  С Чеховым они встречались редко, порой случайно, в театре, в гостях. Он всегда угадывал: вот сейчас, через минуту он увидит ее, она где-то здесь, рядом... И она действительно появлялась.
  Она призналась ему в своей любви в рассказе "Забытые письма": "Жизнь без тебя, даже без вести о тебе, больше, чем подвиг, - это мученичество. Я счастлива, когда мне удается вызвать в памяти звук твоего голоса, впечатление твоего поцелуя на моих губах... Я думаю только о тебе". "Забытые письма" Чехов прочитал, и разве он мог не понять, к кому обращены эти строки? Он все понял. Услышал. И написал ответный рассказ "О любви".
  В этом рассказе Чехов признается в своем отношении к Лидии Алексеевне: "Я любил нежно, глубоко, но я рассуждал, я спрашивал себя, к чему может привести наша любовь, если у нас не хватит сил бороться с нею; мне казалось невероятным, что эта моя тихая, грустная любовь вдруг грубо оборвет счастливое течение жизни ее мужа, детей, всего этого дома". Смерть Чехова избавила его от этой мучительной борьбы с собой и обстоятельствами.
  Свое последнее письмо она написала ему в 1904 году. Лидия Алексеевна боялась, что умрет и не успеет "сказать", а умер он. Но он сказать успел. В тот день Авиловы ждали гостей. Муж подошел к Лидии Алексеевне, сообщил, что 2 июля в Банденвейнере скончался Чехов, и потребовал, чтобы не было никаких истерик.
  Эту короткую летнюю ночь она провела без сна, с думами о том, кто сделал ее жизнь такой несчастно-счастливой.
   Источники: Ольга Моргун. Какую женщину действительно любил писатель?
  
  ЛИДИЯ СТАХИЕВНА МИЗИНОВА
  
  
  
   Лидия Стахиевна Мизинова родилась 8 (21) мая 1870 года в имении Подсосенье Старицкого уезда Тверской губернии. Имение принадлежало ее деду - дворянину, помещику, подполковнику в отставке Александру Тихоновичу Юргеневу и его жене Анне Сергеевне Сомовой. В молодости, во времена службы в Сибирском уланском полку, расквартированном в Бежецке, Александр Тихонович входил в круг знакомых Александра Пушкина, неоднократно посещавшего Тверскую губернию.
  Старшая дочь Юргеневых, Серафима, выйдя замуж за Николая Павловича Панафидина, стала владелицей усадьбы Курово - Покровское того же уезда.
  
  Младшая дочь, Лидия Александровна Юргенева (1844 - после 1903), была прекрасной пианисткой, давала концерты. Она выбрала в супруги скромного домашнего учителя Стахия Давыдовича Мизинова, происходившего, по некоторым данным, из казацкого рода Мизиновых города Уральска. Когда дочери Лиде исполнилось три года, Стахий Мизинов покидает семью, оставив жену и ребенка без средств к существованию.
  
  Детство Лиды проходило в имении Курово - Покровское под присмотром двоюродной бабушки Софьи Михайловны Иогансон (1816-1897).
  
  Окончив в конце 1880-х Московские высшие женские курсы профессора В. И. Герье, Лидия Мизинова становится преподавательницей русского языка в женской гимназии Л. Ф. Ржевской. Здесь она знакомится со своей коллегой Марией Павловной Чеховой, ставшей ее близкой подругой на долгие годы. Осенью 1889 года Лидия была приглашена в дом Чеховых, где была представлена молодому, но уже известному писателю Антону Чехову. В окружении Чеховых новую знакомую стали называть Ликой.
  
  Лика пробовала себя во многих занятиях. Помимо преподавания в гимназии, давала частные уроки французского языка, служила в Московской городской думе, намеревалась стать актрисой, занималась переводами с немецкого, пробовала стать модисткой - и не нашла себя ни в одном из них.
  
  Современники выделяли два достоинства Лики - ее красоту и ее музыкальную одаренность. Чаще всего она пела свой любимый романс "День ли царит".
  
  Лика была девушка необыкновенной красоты. Настоящая "Царевна-Лебедь" из русских сказок. Ее пепельные вьющиеся волосы, чудесные серые глаза под "соболиными" бровями, необычайная женственность и мягкость и неуловимое очарование в соединении с полным отсутствием ломанья и почти суровой простотой - делали ее обаятельной, но она как будто не понимала, как она красива, стыдилась и обижалась, если при ней об этом кто-нибудь из компании Кувшинниковой с бесцеремонностью художников заводил речь. Однако она не могла помешать тому, что на нее оборачивались на улице и засматривались в театре.
  
  - Щепкина-Куперник Т. Л. - О Чехове / А.П.Чехов в воспоминаниях современников, Москва: Художественная литература, 1986 г.
  
  
  ОЛЬГА ЛЕОНАРДОВНА КНИППЕР
  
  
  
  "Она была актрисою
  И даже за кулисами
  Играла роль,
  А я хотел любви..."
  
  Песня современная, а образ, словно с Ольги Леонардовны Книппер - актрисы МХАТа и супруги Чехова - списан. Хотел ли писатель любви? Как всякий поживший на свете мужчина, ближе к сорока он начал тосковать по заботливым рукам, нежному взгляду, ласковому голосу любящего существа рядом с собой. Однако личность свободолюбивую постоянное присутствие одной и той же женщины перед глазами по-прежнему не могло не раздражать. Как профессиональный врач Антон Павлович отдавал себе отчет в том, что с его диагнозом - туберкулез - он долго не протянет. И здесь тоже крылась опасная для порядочного человека (а в порядочности Чехова, несмотря на его бурную личную жизнь, сомневаться не приходится) дилемма.
  
  
  
  Он ясно сознавал, что по мере обострения болезни будет все с большим отчаянием нуждаться в заботе, но вместе с тем не мог позволить себе обречь любимую женщину на нелегкую жизнь возле постели умирающего. Писатель до последних дней мучился бы в поисках верного решения, но сдался на милость энергично действовавшей дамы - прима МХАТа была не прочь обрести супруга в лице именитого драматурга, администрации театра такой тандем был только на руку, в окружении писателя начали говорить об Антоне Павловиче и Ольге как о сложившейся паре. Брак не то что бы был по расчету, но само собой разумелся. "Хорошо, я женюсь, если вы хотите этого", - сдает свои позиции вечного холостяка Чехов в письме другу и издателю Суворину.
  
  В доказательство взаимной любви супружеской четы Чехов - Книппер приводят 800 писем, написанных ими друг другу. Однако именно такая многочисленная корреспонденция является свидетельством того, что писатель не получил от женитьбы желанной заботы и уюта. Пять лет своего брака Чехов жил вдали от жены, в Ялте, в то время как она делала блестящую карьеру на театральных подмостках в Москве. Во всех пьесах драматурга Ольга играла главную роль, в его доме она бывала наездами, в летние отпуска. Скорее гостьей, чем хозяйкой. Курортной любовницей, а не домовитой супругой. Из-за болезни он смог увидеть одну-единственную премьеру своей пьесы в столице, все чаще она от усталости после репетиций, спектаклей, насыщенной светской жизни могла черкнуть лишь пару строк в Ялту.
  
  Оба понимали, что пропасть между ними растет. Гений пера ограничивался живописанием погоды и быта: "Сегодня я ел суп и яйца, баранину больше есть не могу", в ответ прославленная актриса совершенно искренно восклицала: "Как мне не стыдно называть себя твоей женой!" Попытка завести ребенка закончилась выкидышем, совместная поездка в Германию - смертью Чехова. Классик сам себе напророчил: "Медицина - моя законная жена, а литература - любовница". Семья разбилась о туберкулез. Последние минуты жизни Чехов не выпускал руки жены, словно пытаясь наверстать месяцы одиночества. Когда Ольга хотела сама наколоть лед, чтобы остудить жар умирающего, с улыбкой остановил ее: "На пустое сердце льда не кладут".
  
  P.S. Ольга Леонардовна Книппер -Чехова стала народной артисткой СССР, признана лучшей исполнительнице чеховских героинь, поистине легендой МХАТа.
  
   Автор: Наталья Андрияченко . Из статьи "Моя маленькая Книппершвиц"
  
  
   ЧЕХОВ О ЖЕНЩИНАХ
  
  Женщина с самого сотворения мира считается существом вредным и злокачественным. Она стоит на таком низком уровне физического, нравственного и умственного развития, что судить ее и зубоскалить над ее недостатками считает себя вправе всякий, даже лишенный всех прав прохвост и сморкающийся в чужие платки губошлеп.
  
  Анатомическое строение ее стоит ниже всякой критики. Когда какой-нибудь солидный отец семейства видит изображение женщины "о натюрель", то всегда брезгливо морщится и сплевывает в сторону. Иметь подобные изображения на виду, а не в столе или у себя в кармане, считается моветонством. Мужчина гораздо красивее женщины. Как бы он ни был жилист, волосат и угреват, как бы ни был красен его нос и узок лоб, он всегда снисходительно смотрит на женскую красоту и женится не иначе, как после строгого выбора. Нет того Квазимодо, который не был бы глубоко убежден, что парой ему может быть только красивая женщина.
  
  Один отставной поручик, обокравший тещу и щеголявший в жениных полусапожках, уверял, что если человек произошел от обезьяны, то сначала от этого животного произошла женщина, а потом уж мужчина. Титулярный советник Слюнкин, от которого жена запирала водку, часто говаривал: "Самое ехидное насекомое в свете есть женский пол".
  
  Ум женщины никуда не годится. У нее волос долог, но ум короток; у мужчины же наоборот. С женщиной нельзя потолковать ни о политике, ни о состоянии курса, ни о чиншевиках. В то время, когда гимназист III класса решает уже мировые задачи, а коллежские регистраторы изучают книгу "30 000 иностранных слов", умные и взрослые женщины толкуют только о модах и военных.
  
  Логика женщины вошла в поговорку. Когда какой-нибудь надворный советник Анафемский или департаментский сторож Дорофей заводят речь о Бисмарке или о пользе наук, то любо послушать их: приятно и умилительно; когда же чья-нибудь супруга, за неимением других тем, начинает говорить о детях или пьянстве мужа, то какой супруг воздержится, чтобы не воскликнуть: "Затарантила таранта! Ну, да и логика же, господи, прости ты меня грешного!" Изучать науки женщина неспособна. Это явствует уже из одного того, что для нее не заводят учебных заведений. Мужчины, даже идиот и кретин, могут не только изучать науки, но даже и занимать кафедры, но женщина - ничтожество ей имя! Она не сочиняет для продажи учебников, не читает рефератов и длинных академических речей, не ездит на казенный счет в ученые командировки и не утилизирует заграничных диссертаций. Ужасно неразвита! Творческих талантов у нее - ни капли. Не только великое и гениальное, но даже пошлое и шантажное пишется мужчинами, ей же дана от природы только способность заворачивать в творения мужчин пирожки и делать из них папильотки.
  
  Она порочна и безнравственна. От нее идет начало всех зол. В одной старинной книге сказано: "Mulier est malleus, per quem diabolus mollit et malleat universum mundum"1. Когда диаволу приходит охота учинить какую-нибудь пакость или каверзу, то он всегда норовит действовать через женщин. Вспомните, что из-за Бель Элен вспыхнула Троянская война, Мессалина совратила с пути истины не одного паиньку... Гоголь говорит, что чиновники берут взятки только потому, что на это толкают их жены. Это совершенно верно. Пропивают, в винт проигрывают и на Амалий тратят чиновники только жалованье... Имущества антрепренеров, казенных подрядчиков и секретарей теплых учреждений всегда записаны на имя жены. Распущена женщина донельзя. Каждая богатая барыня всегда окружена десятками молодых людей, жаждущих попасть к ней в альфонсы. Бедные молодые люди!
  
  Отечеству женщина не приносит никакой пользы. Она не ходит на войну, не переписывает бумаг, не строит железных дорог, а запирая от мужа графинчик с водкой, способствует уменьшению акцизных сборов.
  
  Короче, она лукава, болтлива, суетна, лжива, лицемерна, корыстолюбива, бездарна, легкомысленна, зла... Только одно и симпатично в ней, а именно то, что она производит на свет таких милых, грациозных и ужасно умных душек, как мужчины... За эту добродетель простим ей все ее грехи. Будем к ней великодушны все, даже кокотки в пиджаках и те господа, которых бьют в клубах подсвечниками по мордасам.
  
  Сноски:
  1 "Женщина это молот, которым дьявол размягчает и молотит весь мир" (лат.).
  
   ЖЕНЩИНА С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ПЬЯНИЦЫ
  
  Женщина есть опьяняющий продукт, который до сих пор еще не догадались обложить акцизным сбором. На случай, если когда-нибудь догадаются, предлагаю смету крепости означенного продукта в различные периоды его существования, беря в основу не количество градусов, а сравнение его с более или менее известными напитками:
  
  Женщина до 16 лет - дистиллированная вода.
  16 лет - ланинская фруктовая.
  От 17 до 20 - шабли и шато д"икем.
  От 20 до 23 - токайское.
  От 23 до 26 - шампанское.
  26 и 27 лет - мадера и херес.
  28 - коньяк с лимоном.
  29 -32 Ликёры
  От 32 до 35 - пиво завода "Вена".
  От 35 до 40 - квас.
  От 40 до 100 лет - сивушное масло.
  Если же единицей меры взять не возраст, а семейное положение, то:
  Жена - зельтерская вода.
  Теща - огуречный рассол.
  Прелестная незнакомка - рюмка водки перед завтраком.
  Вдовушка от 23 до 28 лет - мускат - люнель и марсала.
  Вдовушка от 28 и далее - портер.
  Старая дева - лимон без коньяка.
  Невеста - розовая вода.
  Тетенька - уксус.
  
  Все женщины, взятые вместе - подкисленное, подсахаренное, подкрашенное суриком и сильно разбавленное "кахетинское" братьев Елисеевых.
  
   ВЛАДИСЛАВ ХОДАСЕВИЧ И ЕГО МУЗЫ
  
  
  
  МАРИНА РЫНДИНА
  
  Женился Ходасевич рано, не достигнув и 19 лет. Женой его стала красавица Марина Рындина.
  "Для нас было полной неожиданностью, когда богатая и красивая Марина Рындина - племянница дяди Вани вышла замуж за Владю - мальчика, только что кончившего гимназию"... Из воспоминаний моей бабушки Евгении Петровны Турманиной (Файдыш).
  Сохранилась копия брачного свидетельства, согласно которой 24 апреля 1905 в московской Николаевской церкви , при Румянцевском музее, Владислав Фелицианович Ходасевич в возрасте неполных 19 лет, т.е. более чем за два года до своего совершеннолетия, был "повенчан...с усыновленной дочерью полковника Мариной Эрастовной Рындиной, 18 лет от роду православною...". Несовершеннолетие жениха потребовало оформления множества разрешений: разрешение его родителей, разрешение полковника Э.И.Рындина, свидетельство о политической благонадёжности невесты (подписанное Новгородским губернатором), обязательство брата поэта, присяжного поверенного М.Ф.Ходасевича, оказывать материальную помощь жениху и, наконец, разрешения ректора университета и попечителя московского учебного округа. Посаженным отцом был Брюсов, а шафером издатель "Грифа" Соколов-Кречетов.
  
   М.Шагинян.
  
   А вот что пишет об этом времени Валентина Михайловна Ходасевич в книге воспоминаний "Портреты словами":
  
   "Мне десять лет. На этом и кончилось мое детство. Я себя чувствую взрослой. С трудом перешла в четвертый класс. Продолжаю ненавидеть гимназию. У меня отдельная комната, и отец подарил мне новую обстановку светлого дуба. Я очень горда и принимаю у себя гостей: Владю с Мариной. Они познакомились в Старом Гирееве, влюбились, поженились. Живут на Тверском бульваре. Я часто у них бываю, и даже с ночевкой. Там интересно: бывают поэты, читают стихи ... Мне нравилось, что они мне дарили свои книжки стихов с надписями. Владя студент - пишет хорошие стихи. Марина поет. Я их обоих боготворю. Марина кажется мне самой красивой из всех, кого я видела в жизни. Смотрела я на нее, смотрела, любовалась, и вдруг... мне пришло странное желание - нарисовать ее, вот сейчас, скорее, сию минуту"...
  Ходасевич - бедный студент, поэт-декадент, а она - богачка, миллионщица. Летом они жили в имении Марины. Она любила вставать рано и в одной ночной рубашке, но с жемчужным ожерельем на шее садилась на лошадь и носилась по полям и лесам. Ну, а Владя Ходасевич сидел в комнате с книгой в руках. Читал. И вот однажды раздался чудовищный топот, и в комнату Марина ввела свою любимую лошадь. Молодой муж был потрясен. Естественно, Ходасевич не мог долго сносить развлечения-эскапады своей жены, и они расстались.
  Современники упоминают о фантастической красоте и столь же фантастической эксцентричности юной Марины Рындиной.
  Рассказывают, что уже, будучи замужем, она держала у себя в качестве домашних животных жаб и ужей. Ее потребность в эпатаже простиралась до скандального: как-то на один из московских костюмированных балов она явилась голой, с вазой в форме лебедя в руках: костюм символизировал Леду и Лебедя. Вскоре после "великолепной свадьбы" она стала любовницей, а затем, после развода с Ходасевичем, и женой редактора "Аполлона", поэта С. К. Маковского. Точную дату ее разрыва с Ходасевичем находим в "канве автобиографии": "1907 - ...30 декабря разъезд с Мариной...".
  Ходасевич тяжело переживал этот разрыв:
  
  От скуки скромно вывожу крючочки
  По гладкой, белой, по пустой бумаге:
  Круги, штрихи, потом черчу зигзаги,
  Потом идут рифмованное строчки...
  
  Пишу стихи. Они слегка унылы.
  Едва кольнув, слова покорно меркнут.
  И, может быть, уже навек отвергнут
  Жестокий взгляд, когда-то сердцу милый?
  
  А если снова, под густой вуалью,
  Она придет и в двери постучится, -
  Как сладко будет спящим притвориться
  И мирных дней не уязвить печалью!
  
  Она у двери постоит немного,
  Нетерпеливо прозвенит браслетом,
  Потом уйдет. И что сказать об этом?
  Продлятся дни, безбольно и нестрого!
  
  Стихи, давно забытые, - исправлю,
  Все дни часами равными размерю,
  И никакой надежде не поверю,
  И никакого бога не прославлю.
  
  (1908)
  
  Итак, первый брак закончился полным крахом.
  Позднее, Ходасевич в обращении к ней напишет:
  Велишь - молчу. Глухие дни настали!
  В последний раз ко мне приходишь ты.
  Но различу за складками вуали
  Без милой маски - милые черты.
  
  Иди, пляши в бесстыдствах карнавала,
  Твоя рука без прежнего кольца, -
  И Смерть вольна раскинуть покрывало
  Над ужасом померкшего лица.
  
  Картина лет, связанных с Мариной и предшествовавших выходу первой книги, будет неполна, если не отметить зарождения у Ходасевича еще одной, глубокой и на всю жизнь сохранившейся страсти - страсти к картам. Об этом "аристократическом" занятии он скажет в 1937 году:
  "...азартная игра, совершенно подобно поэзии, требует одновременно вдохновения и мастерства. /.../ Нередко случалось мне досиживать до такого часа, когда в высоких окнах кружковской залы мутнело зимнее утро или сияло летнее ".
  Таковы были годы с 1905-го по 1908-й. Карты и пьянство - ключевые слова в автобиографических заметках о том времени. Играл Ходасевич много, и "проигрывал больше, чем зарабатывал" (Зинаида Шаховская).
  
  АННА ЧУЛКОВА
  
  
  
  После ухода Марины Рындиной Ходасевич, пишут, впал в долгую и глубокую депрессию. Не дни - годы стали улетать у него на карты (так называемую "железку"), на "прожигание жизни", на вино. Он словно специально изводил себя - похудел, побледнел. Нина Петровская, поэтесса, даже стала называть Ходасевича в письмах "дорогой зеленый друг", "зеленое чудовище" и "молодой скелет"! А приятель Пастернака Константин Локс заметил о нем: "То был худенький молодой человек с какой-то странно-уродливой мордочкой, желтой, как лимон.
  
  Именно в это тяжёлое время - счастье, наконец, улыбается поэту.
  Анна Ивановна Гренцион, урождённая Чулкова, была во втором браке за гимназическим приятелем Ходасевича, А.Я. Брюсовым. Ровесница Ходасевича, А. Гренцион выглядит моложе своих лет и очень хороша собой; несколько безалаберная, добрая и ветреная, в жизни она с милой непосредственностью руководствуется полинезийской формулой: " Я живу и мне весело ". Всё это был набор качеств, делавших женщину привлекательной для Ходасевича. Труднее понять, как возникает ответное влеченье. Оставляя Брюсова для Ходасевича, Анна Ивановна меняет обеспеченную, беззаботную жизнь, так хорошо отвечающую её нехитрым и очень женским запросам, на жизнь бедную, временами и полуголодную, без ясных перспектив. Ходасевич ни красив, ни знаменит. Он не может на ней жениться немедленно: его брак с Рындиной расторгается лишь в конце 1910 года, и закон требует истечения полных трёх лет для вступления в новый. Тем не менее, с грациозной беспечностью, так остро характеризующей эпоху, она собирает лишь самые необходимые вещи и, отправив сына к родителям первого мужа Е. Гренциона, переселяется к поэту.
  Для Ходасевича, в его страшном одиночестве, новое супружество является, быть может, спасительным. " Счастливый домик " выходит в 1914 году с посвящением: " Жене моей Анне "; в этом посвящении - и жест благодарности, и акт закрепления отношений, не освящённых церковью.
  Одна из лучших книг поэта, она целиком наполнена чувством лёгкости и безмятежного существования. Автор открывает мир " малых " и "милых " ценностей, " радости любви простой ", домашнего равновесия и гармонии " медленной " жизни - того, что позволит ему " спокойно жить и мудро умереть ".
  В 1917 году, в маленькой арбатской церквушке, Владислав Ходасевич и Анна Чулкова венчаются.
   И всё это было до катастрофы, до падения с высоты, после которого у него начнется еще и туберкулез позвоночника. Но он и упадет как-то мистически. Не упадет, а гордо встанет, если можно так сказать.
  
  Это случилось на подмосковной даче у поэтессы Любови Столицы. Столица - это псевдоним, фамилия ее была самая что ни на есть обыденная - Ершова. И вот день рождения ее - душный, с пылающим камином, с возлежанием на медвежьих шкурах, с какими-то небывалыми ликерами. Ходасевич, спасаясь от жары на даче, выходит на крыльцо и в темноте шагает с него на землю. Высота, писали потом, почти второй этаж. С нее и шагнул. Но не упал, пишет трепетная Чулкова, "встал так твердо, что сдвинул один из позвонков".
  
  Поэта заковали в гипс, подвешивали на вытяжку, отправили лечиться в Крым. Сам он не мог надеть теперь ни носков, ни туфель - не мог нагнуться. Катастрофа - как скажешь иначе? Ведь после нее он из болезней уже не вылезал.
  
  В это тяжёлое время ангелом - хранителем поэта была Анна Чулкова.
  Она была почти полной противоположностью первой: тиха, задумчива и покорна. Но именно это, возможно, и не устраивало Ходасевича - поди, разберись, с поэтами, что им нужно?! В одном из стихотворений, посвященных Анне Чулковой, Ходасевич писал:
  
  Ты показала мне без слов,
  Как вышел хорошо и чисто
  Тобою проведенный шов
  По краю белого батиста.
  
  А я подумал: жизнь моя,
  Как нить, за Божьими перстами
  По легкой ткани бытия
  Бежит такими же стежками.
  
  То виден, то сокрыт стежок,
  То в жизнь, то в смерть перебегая...
  И, улыбаясь, твой платок
  Перевернул я, дорогая.
  
  "Зиму 1919-20 гг. провели ужасно. В полуподвальном этаже нетопленого дома, в одной комнате, нагреваемой при помощи окна, пробитого - в кухню, а не в Европу. Трое (т.е. Ходасевич, Анна Ивановна Гренцион (Чулкова) и ее сын, Гарик Гренцион, двенадцати лет) в одной маленькой комнате, градусов 5 тепла (роскошь по тем временам). За стеной в кухне на плите спит прислуга. С Рождества, однако, пришлось с ней расстаться: не по карману. Колол дрова, таскал воду, пек лепешки, топил плиту мокрыми поленьями... Мы с женой в это время служили в Книжной Палате: я - заведующим, жена - секретарем."
  
   (В. Ходасевич "О себе")
  
  В таких условиях заканчивал Ходасевич свою третью книгу стихов, "Путем зерна". Выпустив ее весной 1920 года, он слег: заболел тяжелой формой фурункулеза.
  Ходасевич проболел всю весну 1920 года и чудом остался жив. Летом, при содействии Михаила Осиповича Гершензона (1869-1925) - мыслителя, исследователя Пушкина, историка литературы и эссеиста, наконец, просто друга Ходасевича, ему удалось устроиться в санаторий. В нем он провел около трех месяцев, а Анна Ивановна Гренцион - шесть недель. Осенью же Ходасевича ожидала новая проблема. Пройдя в очередной раз медицинскую комиссию, после семи белых билетов, еще покрытый нарывами, с болями в позвоночнике, он был признан годным в строй: ему предстояло прямо из санатория, собравшись в двухдневный срок, отправиться в Псков, а оттуда на фронт. Спасла случайность. Оказавшийся в это время в Москве Горький велел ему написать письмо Ленину и сам отвез его в Кремль; Ходасевича переосвидетельствовали и отпустили.
  По совету Горького Ходасевич решается на переезд в Петроград. В Москве оставались могилы родителей, воспоминания детства и юности, друзья, всё.
  Позже поэт еще трижды побывает в ней в качестве гостя: в октябре 1921-го, в феврале и мае 1922-го.
  
  Анна Ивановна и в Москве, и в Петербурге была рядом с Ходасневичем в трех лицах: утром - на службе, позже дома - за кухарку, перед сном - за сестру милосердия. "Перевязывала по двадцать раз все мои 121 нарыв (по точному счету)", - благодарно писал он. У него в голод начался страшный фурункулез. Она это не принимала за труд - вышла за него по любви. Ведь это он научил ее "любить небо". Сохранилось ее письмо к подруге, где она приписала: "Есть еще новость: научилась любить небо. Это большое счастье..." В другом письме призналась, что полюбила Ходасевича потому, что у него нет "понятия о женщине как о чем-то низком".
  
  Любила она самоотверженно, может, даже слишком, но через два года, уже в Петрограде, он ушёл от нее.
  К Берберовой. Не слишком красиво ушёл.
  Можно сказать - сбежал.
  
  Поэты часто пишут пророческие строки: Ходасевич действительно через три года "перевернул платок": расстался с Чулковой и познакомился с начинающей поэтессой Ниной Берберовой, молодой, пылкой и энергичной. С ней он и уехал на Запад.
  
  НИНА БЕРБЕРОВА
  
  
  
   Железная женщина" Нина Николаевна Берберова
  
  У Ходасевича и Берберовой все началось с сестер Наппельбаум - Иды и Фриды, молодых поэтесс из студии Гумилева. На втором этаже этого дома, перед голубой гостиной молодежь вместе с учителем своим, Гумилевым, устроила однажды после занятий кучу - малу. Тогда-то Фрида и сказала пробегавшему мимо Ходасевичу: "А это наша новенькая студистка, моя подруга Берберова". - "Да которая же? Тут и не разберешь". - "А вот она. Вот, видите, нога в желтом ботинке? Это ее нога..."
  А потом наступит 21 ноября 1921 года. В этот день стихи Нины похвалят сначала в студии у Гумилева, а потом - у Наппельбаумов, где поэты читали стихи по кругу. Похвалит и Ходасевич, мэтр, один из ее богов. "Сегодня твой день!" - шепнет ей на ухо Ида. Они, Ходасевич и Берберова, снова увидятся здесь. Теперь она будет потрясена не только его "Балладой", которую он прочтет, но и им самим. Он умел говорить глазами, как ее отец, и был не такой, как стихотворцы из "Цеха поэтов". В них она всегда находила "несовременность, манерность, их проборы, их носовые платочки, их расшаркиванья, - напишет потом. - Ходасевич был другой породы..." А через несколько дней уже он подстроит встречу с ней у гостиницы "Астория", на углу Большой Морской...
  Эта встреча решила его судьбу. Как-то Нина темнеющим вечером, в валенках, бежала с занятий в студии к себе домой: с Галерной - на Кирочную, и вдруг на углу услышала крик с той стороны улицы: "Осторожно. Здесь скользко". "Из метели, - вспоминала она, - появляется фигура в остроконечной котиковой шапке и длинной, чуть ли не до пят, шубе (с чужого плеча). "Я вас тут поджидаю, замерз, - говорит Ходасевич, - пойдемте греться. Не страшно бегать в такой темноте?"" И она, робея, пошла с ним - худым, и легким, и, несмотря на шубу, изящным. Пошла пить кофе в "низок" - так называлось кафе на Невском, напротив "Диска", Дома искусств, куда недавно еще ее водил Гумилев, ухаживавший за ней.
  Так запомнила встречу Нина. Ходасевич запомнит ее иначе. Он действительно поджидал ее после лекции в институте. Но на углу улицы на его глазах она запуталась в мотке какой-то проволоки, и он со смехом стал ее распутывать. Кусок же проволоки незаметно отломал на память. Потом сделает из него памятный браслет для нее. Она потеряет его через несколько лет, купаясь на Балтике. Нечаянно. А потом, уже не нечаянно, будет трудно и долго уходить от него...
  ...Кто же такая эта Нина Берберова? Пятнадцать лет разницы с Ходасевичем. Дочь состоятельных родителей (отец, по происхождению армянин, до революции служил в министерстве финансов, мать - из тверских дворян). К ней очень идёт определение, каким писательница позднее наградит героиню одной из своих книг - "железная женщина". Слабость и слабых презирала. Это неженское свойство ощутит много позже даже такой, казалось бы, оптимист, как Сергей Довлатов: "Я целиком состою из качеств, ей ненавистных - бесхарактерный, измученный комплексами человек. Я её за многое уважаю, но человек она совершенно рациональный, жестокий, холодный, способный выучить шведский язык перед туристской поездкой в Швецию, но также способный и оставить больного мужа, который уже ничего не мог ей дать".
  Однако на это "оставить" Нина решится в 1932-ом. А десятью годами ранее юная подруга Ходасевича упивалась "глубокой серьёзностью" их первой ночи: "Я почувствовала, что я стала не той, какой была. Что мной были сказаны слова, каких я никогда никому не говорила, и мне были сказаны слова, никогда мной не слышанные".
  
  
  
  Владислав Ходасевич и Нина Берберова в Сорренто на вилле Максима Горького
  
  Влюблённые поставили друг перед другом задачу: быть вместе и уцелеть. И выехали за границу. Он - под предлогом лечения (впрочем, в России и впрямь даже аспирина было тогда не достать), она - под предлогом учения.
  Владислав Фелицианович, по наблюдениям современников, посветлел, подобрел, "на несколько месяцев спрятал свой трагизм и стал относиться к мирозданию значительно лучше". Правда, эту перемену не заметить ни по его стихам (это настоящая кунсткамера - в каждой строке "уродики, уродища, уроды"), ни по публицистике. В последней он достиг высот в обличении уродств революционной России (например, статья "Господин Родов" выводила на чистую воду одного из главных литературных князьков той поры - подлого и мстительного).
  Ему не продлили советский загранпаспорт, велели возвращаться. "Да ведь это какое-то приглашение на казнь!" - мог бы воскликнуть Ходасевич вослед герою нежно опекаемого им юного собрата Владимира Набокова. И в Советскую Россию уже не вернулся, навсегда остался в "европейской ночи черной" вместе со своей "железной" любовью.
  С Берберовой Ходасевич прожил десять лет. Вначале все было относительно хорошо. Но потом, материальное состояние Ходасевича стало всё более и более ухудшаться.
  В стихотворении "Перед зеркалом" (1924) Ходасевич писал:
  
  Я, я, я. Что за дикое слово!
  Неужели вон тот - это я?
  Разве мама любила такого,
  Желто-серого, полуседого
  И всезнающего, как змея?
  Разве мальчик, в Останкино летом
  Танцевавший на дачных балах, -
  Это я, тот, кто каждым ответом
  Желторотым внушает поэтам
  Отвращение, злобу и страх?
  Разве тот, кто в полночные споры
  Всю мальчишечью вкладывал прыть, -
  Это я, тот же самый, который
  На трагические разговоры
  Научился молчать и шутить?..
  
  " "Он боится мира... Он боится будущего... Он боится нищеты... боится грозы, толпы, пожара, землетрясения. Он говорит, что чувствует, когда земля трясется в Австралии, и правда: сегодня в газетах о том, что вчера вечером тряслась земля на другом конце земного шара, вчера он говорил мне об этом. Страх его... переходит в ужас... и я замечаю, что этот ужас по своей силе совершенно непропорционален тому, что его порождает. Все мелочи вдруг начинают приобретать космическое значение, - жаловалась постфактум Нина Николаевна в мемуарах. - Часто ночью он вдруг будит меня: давай кофе пить, давай чай пить, давай разговаривать..." "
  
  Видимо, решила раз и навсегда, что ночью нужно спать. И ушла. Ушла в апреле 1932-го. Сварила на три дня борщ, перештопала все носки, взяла чемодан с одеждой, ящик для бумаг и ушла. Она больше не могла выносить совместное существование. На улице ее ждал автомобиль. Нина обернулась, посмотрела вверх - он стоял, как распятый, в проеме окна на 4-м этаже и безмолвно смотрел, как она уезжает.
  Ушла она ни к кому, в никуда. Из уважения к Ходасевичу: ещё немного, и покинула бы его ради кого-то другого, что для поэта было бы еще больнее.
  "Кто-то" нашелся в том же 1932-м - Николай Макеев, журналист, художник, секретарь бывшего главы Временного правительства князя Львова. Шафером на свадьбе был сам Керенский. Один за другим выходят в свет рассказы, романы Берберовой. Нина Николаевна получает водительские права (водить авто она будет до девяноста лет). Жизнь "железной женщины" будет кипеть долго.
   ...А Владислав Фелицианович сражён давней и не распознанной болезнью печени. Но он тоже ещё успел вступить в новый брак. В парижской клинике его, терпящего немыслимые муки, навещала и жена, Ольга Марголина и... Нина Берберова:
  " "Я подошла к нему. Он стал крестить мне лицо и руки, я целовала его сморщенный жёлтый лоб, он целовал мои руки, заливая их слезами. Я обнимала его. У него были такие худые, острые плечи. - Прощай, прощай, - говорил он, - будь счастлива. Господь тебя сохранит". "
  
  Господь её сохранил. Она дожила до поры, когда смогла приехать на родину и увидеть, как выходят в свет запретные прежде строки ее возлюбленного Поэта. Например, эти, посвящённые ей самой:
  
  "Странник прошёл, опираясь на посох -
  Мне почему-то припомнилась ты.
  Едет пролётка на красных колесах -
  Мне почему-то припомнилась ты.
  Вечером лампу зажгут в коридоре -
  Мне непременно припомнишься ты.
  Что б ни случилось на суше, на море
  Или на небе, - мне вспомнишься ты."
  
   "Владислав Ходасевич. Собрание сочинений", 2009-2012
   Автор: Павел Знаменский
  
  ОЛЬГА МАРГОЛИНА
  
  Ходасевич пытался вернуть Берберову; но, потерпев в этом неудачу, уже в 1933 году он женится вновь - на Ольге Борисовне Марголиной, племяннице Марка Александровича Алданова (Ландау, 1889-1957) - беллетриста и историка литературы, эмигранта, автора знаменитых в русской диаспоре исторических романов.
  С Ольгой Марголиной и он, и Нина были знакомы уже несколько лет. Ей было около сорока, она никогда не была замужем, жила с сестрой. Родом из богатой еврейской семьи ювелиров, в революцию потерявшей всё свое богатство, в Париже Ольга зарабатывала на жизнь вязанием шапочек. Когда Нина Берберова ушла от него, Оля стала заходить чаще, помогала справляться с бытом и однажды осталась навсегда - четвертая и последняя жена поэта.
  
  Последние годы Ходасевича были мрачны. Европа, едва оправившись от неслыханной в истории бойни, стремительно приближалась к новой, еще более чудовищной. Навстречу мраку новой России поднимался мрак новой Германии. Картины эмиграции были безрадостны, бесперспективны. Ходасевич, еще в середине 1920-х годов видевший в эмигрантах "странников, идущих ко Святой земле", в начале 1930-х не скрывает своего в них разочарования. Живет он почти все время в долг, но при этом, как и прежде, играет. Некоторую материальную помощь оказывает ему сестра, Евгения Нидермиллер. Его собственные заработки малы и даются ему всё труднее. "Боже мой, что за счастье - ничего не писать и не думать о ближайшем фельетоне!" - восклицает он в письме к Берберовой в августе 1932 года, уже после их разлуки: Берберова оставила его еще в апреле. Он постоянно болеет. К прежним болезням добавилась новая, которую пока не могут определить: лечат кишечник. Письма поэта отмечены бесконечной усталостью. Постепенно накапливается у него разочарование и в писателях русской диаспоры. В июне 1937 года он пишет Берберовой: "Литература мне омерзела вдребезги, теперь уже и старшая, и младшая. Сохраняю остатки нежности к Смоленскому и Сирину..." [Набокову]. В конце января 1939 года болезнь выходит наружу, почти лишая его движения, с мучительными болями. Он быстро худеет (к концу - весит около 50 килограммов), подавлен, плохо спит. И все-таки - пишет.
  С Ольгой Ходасевич прожил всего лишь шесть лет. В конце января 1939 года он вновь тяжело заболел. Полгода боролся с болезнью, но на сей раз она оказалась сильнее его.
  
  
  Он был готов к смерти. Когда его привезли в больницу, он сказал навестившей его Нине, что если операция не удастся, это тоже будет отдых. Увы, во время операции врачи поняли, что уже поздно, рак оказался запущенным и неоперабельным. Изможденного, ослабшего и обессиленного Ходасевича вернули в палату. Хирург шепнул близким - жить ему остается не больше суток. Обезумевшая от горя Ольга пыталась скрыть слезы - она ничем не могла помочь. Вечером 13 июня ему стало плохо, последняя европейская ночь накрыла его с головой, он прикрыл глаза и начал проваливаться в бездну. Пространство исчезло, время превратилось в вечность и перестало существовать, он неожиданно застонал - через несколько минут всё было кончено.
  
  Его похоронили на Бийянкурском кладбище в Париже. Провожали его две женщины - Ольга Марголина и Нина Берберова. Владислав Ходасевич прожил 53 года и два месяца.
  Ольга Марголина пережила мужа на три года. После смерти Ходасевича она перешла в православие. Когда немцы взяли Париж, они обязали всех евреев носить на груди желтую звезду. Ольга прошла регистрацию и стала ходить со звездой Давида. Вскоре ее арестовали. Нина Берберова пыталась спасти Ольгу, доказывая немецкому чиновнику, что Ольга - христианка. Но для нацистов главной была не вера, а раса, и ее отправили в Освенцим (Аушвиц), где Марголина и погибла в 1942 году.
  
  СУДЬБА ЖЁН ХОДАСЕВИЧА
  
   Первая из них, Марина Рындина, ушла от Ходасевича к поэту и искусствоведу, издателю журнала "Аполлон" Сергею Маковскому, а затем оба уехали в эмиграцию. Умерла в 1973 году. Вторая - Анна Чулкова - прожила трудную жизнь в Советской России. Ходасевич, как, и чем мог, помогал ей из-за границы. Она скончалась в Москве в 1964 году, успев закончить "Воспоминания о В. Ф. Ходасевиче". Нина Берберова, третья жена, в эмиграции стала писать прозу, а уйдя от Ходасевича, во второй раз вышла замуж за художника Николая Макеева, в 1950 году уехала из Франции в США, преподавала русский язык и литературу в Йельском и Принстонском университетах. Она - автор одной из лучших автобиографических книг ХХ столетия "Курсив мой". Незадолго до смерти посетила Советский Союз. Умерла в 1993 году.
  
  ТАРАС ГРИГОРЬЕВИЧ ШЕВЧЕНКО
  
  
  
  Шевченко женат никогда не был, но попыток жениться предпринимал немало. Его донжуанский список не намного короче пушкинского. В нем женщины всех сословий и возрастов. От крепостной Оксаны Коваленко и польской швеи Ядвиги Гусиковской до княжны Варвары Репниной. А еще актрисы, горничные, модистки, наследницы больших состояний. Кстати, последней, Надежде Тарковской, сестре богатейшего помещика и своего близкого знакомого, которая отказалась выйти за него замуж, он в стихотворном виде пожелал "хоч с псом, сердего, соблуди". Доброе пожелание недавней возлюбленной...
  В молодости Шевченко обладал недюжинной мужской силой. Гостя у влюбленной в него княжны Репниной, перепробовал едва ли не всех ее крепостных девок. Был завсегдатаем публичных домов и притонов, где и заразился неприличной болезнью, приведшей впоследствии к импотенции. Что, впрочем, не помешало ему соблазнять жен и сестер своих друзей и начальников. Например, в ссылке совратил жену коменданта Новопетровской фортеции майора Ускова, милейшего человека, который всячески поддерживал ссыльного гения, освобождая от службы. Ведь вопреки принятому мнению служба у Шевченко проходила либо в попойках с офицерами, либо в многочасовых размышлениях под чинарой. Он сам признавался, что за время своей службы "не только глубоко, но даже и поверхностно не изучил ни одного ружейного приема". Кстати, именно в Средней Азии Шевченко начал рисовать "неблагопристойные", а попросту говоря - порнографические картинки, которые продавал по копейке штука.
  
  ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
  
  Первой любовью молодого Шевченко была молодая девушка, ровесник Тараса - Оксана. Родственники и знакомые влюбленных были уверены, что молодые поженятся, только достигнут старшего возраста. Но надежды были напрасны - Тарас со своим господином Павлом Энгельгардтом должен поехать в Вильно (ныне - Вильнюс). Разлука оказалась неожиданно - длинной. Всю свою дальнейшую жизнь Шевченко с нежностью вспоминал ту девушку, которую когда-то любил.
  
  МАРИЯ
  
  
  Натурщица Маша
  
  Фамилии многих соблазненных им девушек вообще неизвестны - Глафира, Дзюня, Катерина, Мария...
  О сироте по имени Мария стоит сказать особо. Она была невестой художника Ивана Сошенко, который первым взялся за освобождение Тараса из крепостных и с этой целью представил его Карлу Брюллову
  Он же, пока тянулось решение вопроса о выкупе, морально поддерживал Тараса, много хлопотал за него, помогал в занятиях живописью, делился куском хлеба (иногда последним) и, наконец, приютил получившего свободу друга у себя в комнате. Приютил, однако, не надолго. Очень скоро "друг" "отблагодарил" Сошенко, начав ухаживать за его невестой Машей, уговорил семнадцатилетнюю девушку позировать ему в качестве натурщицы и, в конце концов, совратил ее. Иван Максимович был потрясен. Он прогнал будущего "великого Кобзаря", но было уже поздно. Переехавший на другую квартиру Шевченко продолжал роман с Машей, а когда та забеременела, решил не связывать себя семейными узами и бросил обесчещенную им девушку. Заступиться за нее оказалось некому. Маша была круглой сиротой и жила у тетки, которая, узнав о беременности, выгнала племянницу из дома. Дальнейшая ее судьба теряется в неизвестности.
  
  Интересно, что на склоне лет, будучи уже знаменитым и заботясь о памяти, которую оставит после себя, Шевченко попытался оправдаться. В автобиографической повести "Художник" он обвинил Машу в распутстве и связи с неким мичманом, якобы от которого она и забеременела. Но ввести кого-либо в заблуждение Кобзарю не удалось. Истину установили без труда (в том числе с помощью Сошенко).
  
  К истории с Машей можно добавить, что выгнавшая опозоренную племянницу; тетка попыталась найти управу на Шевченко, подав на него жалобу в Академию художеств. Но академическое начальство, прекрасно осведомленное о не слишком строгих нравах своих подопечных, на подобные шалости воспитанников смотрело сквозь пальцы. Однако, избежав наказания людского, от возмездия поэт не ушел. Надругавшись над невинной девушкой, растоптав ее чувства, никогда больше не узнал он женской любви.
  
  КНЯЖНА РЕПНИНА
  
  
  
   Немая любовь Княжны
  
  Она мечтала быть безумной страстью Шевченко, но смогла стать лишь названной сестрой поэта. Это княжна Варвара Николаевна Репнина-Волконская - правнучка последнего украинского гетмана Кирилла Разумовского, племянница декабриста Сергея Волконского, потомок известнейших дворянских родов Волконских, Разумовских, Шереметевых, Репниных.
  
  Впервые Варвара Репнина увидела Тараса Шевченко в родовом имении в Яготине летом 1843 года. Ему было 29 лет, ей - 35. Шевченко приехал в уездный городок Яготин по приглашению украинского мецената Василия Тарновского. Поэта в имение привез друг семьи Репниных, помещик Алексей Капнист.
  
  Душой старого гетманского дома была княжна Варвара Репнина. Изящная, с большими выразительными глазами. Она в совершенстве знала несколько иностранных языков, разбиралась в живописи, музыке, еще в молодые годы начала печататься под псевдонимом Лизверская. Среди ее близких друзей - племянницы императора Александра I. Имя Варвары Репниной было внесено в официальный список фрейлин при дворе.
  
  В юности (в начале 30-х годов XIX в.) Варвара страстно влюбилась в адъютанта своего отца Льва Абрамовича Баратынского (младшего брата известного русского поэта "пушкинской плеяды" Евгения Баратынского). Но мать княжны, деспотичная Варвара Алексеевна, не дала согласия на брак. Старая княгиня считала, что адъютант - не подходящая пара для дочери почтенного княжеского рода. К тому же жених - чересчур молод (Баратынский был лишь на два года старше невесты). В результате, как писала сама княжна, "были тяжелые, жгучие минуты, когда я чувствовала себя целиком... пропащей".
  
  Драма этой любви очень долго оставалась раной в душе молодой княжны. Сердечная рана сделала ее еще сентиментальнее. Сломанная личная жизнь стала безрадостной. Она всю жизнь одевалась в траурную черную одежду и жила весьма замкнуто. Лев Баратынский после неудачного сватовства ушел в отставку в 1834 г., поселился в своем имении, но так никогда и не женился.
  
  Романтично, возвышенно описывала княжна первую встречу с Тарасом Шевченко: "В шестом часу я вышла прогуляться с мамой в сад. Не пройдя и ста шагов, мы встретили нашего друга Капниста с каким-то незнакомцем. Завязался разговор. Но вдруг хлынул дождь и мы с мамой побежали в дом. Когда пришли домой, я вышла на мамин балкон и наблюдала, как наши собеседники возвращались до нитки промокшие. Капнист провел своего приятеля в гостиную. Незнакомец хотел увидеть картинную галерею Репниных. И только в ту минуту я узнала, что это художник - живописец и поэт, и что зовут его Шевченко".
  
  Осмотрев картинную галерею, Шевченко удалился отдыхать и вечером к чаю не явился. О его судьбе рассказал всем Капнист. Варвара Репнина была поражена. Оковы, которые искусственно наложила на себя княжна, упали, душа поплыла по почти забытому морю фантазий. На следующий день Тарас Григорьевич уехал к Закревским, где жила та, в которую он недавно влюбился... Варвара Репнина даже не успела с ним как следует познакомиться.
  
  В октябре Тарас ворвался в жизнь Варвары подобно урагану: он собирался пробыть в Яготине несколько дней, но задержался на три месяца. Вот как описывает его приезд Варвара Николаевна: "Я напомнила ему о нашей первой встрече под дождем несколько месяцев назад, и мы разговорились. Меня чаровали его небольшие, но выразительные серые глаза, которые светились необычайным разумом и удивительной добротой. Глазами теми он покорил уже не одно сердце. Мне показалось, что он простой и беспретенциозный..."
  
  Глубокая неудовлетворенность, угнетавшая ее, перелилась в это чувство. Варваре казалось, что поэт поет о ее муках, о ее одиночестве. Его тоску она считала своей тоской. Ревновала Варвара своего избранника ко всем. Даже когда княжна еще не признавала себя влюбленной, к примеру, к молодой Глафире Псел. Она писала: "Глафира, очевидно, очаровала Шевченко; он мог влюбиться при первом удобном случае..." Украинская художница Глафира Ивановна Псел жила в то время у Репниных. В трехлетнем возрасте они взяли девочку на воспитание, она была почти младшей сестрой Варваре Николаевне. Известен портрет Варвары Репниной, выполненный Глафирой Псел в 1843 г. - в год встречи с поэтом.
  
  Как-то вечером Шевченко предложил прочитать гостям дома Репниных поэму "Слепая". "О, если бы я могла передать Вам все, что я испытала во время этого чтения! - писала Репнина в письме к своему наставнику французу Шарлю Эйнару. - Какие чувства, какие мысли, какая красота, какое очарование и какая боль! Мое лицо было все мокрое от слез, и это было счастьем, потому что я должна была бы кричать, если бы мое волнение не нашло себе выхода; я чувствовала невыносимую боль в груди. После чтения я ничего не сказала. От волнения я лишилась способности говорить. Потом, когда я смогла говорить, сказала Тарасу: "Когда Глафира продаст свою первую картину и вернет мне эти деньги, как она обещала, я закажу на них золотое перо и подарю его Вам".
  
  Но едва рожденное чувство не могло развиться, ибо близкие люди делали все возможное, чтобы погасить его. Это и властная мать Варвары, и эгоистичная сестра Елизавета, и особенно влиятельный в их доме Капнист. Они настоятельно советовали "не забываться, кто она есть, вести себя с Шевченко надлежащим образом, учитывая разницу социальных статусов". Сестра Елизавета даже просила "отречься от самой себя", к такому же самоотречению призывал благочестивый наставник Эйнар.
  
  Первая серьезная размолвка произошла между ней и поэтом, когда Варвара, используя личные связи среди местной аристократии, организовала сбор денег, необходимых для выкупа родных Шевченко из крепостной кабалы. Но поэт прокутил все до копейки. Репнина была весьма оскорблена в своих чувствах: "Жаль, что Вы так легкомысленны, жаль родных Ваших и совестно перед всеми, которых я завлекла в это дело".
  
  Княжна идеализировала Шевченко. Он увлекался женщинами, заигрывал с девушками, кутил в веселых холостяцких компаниях. Варвара Николаевна глубоко страдала. Однажды после "увеселительного" вечера Шевченко вернулся в имение Репниных изрядно выпившим - его провели под руки к флигелю, служившему ему и жильем, и мастерской для рисования. Старая княгиня сразу же рассказала об этом дочери. Возмущенная княжна пишет Шевченко аллегорическое порицание. Эту тираду княжна вручила поэту за обедом 9 ноября 1843 г. вместе с переписанными начисто его стихами. Вечером княжна ждала ответа. Но Тарас только шутил и декламировал. Три дня Тарас Григорьевич не являлся в общество, обед ему носили в комнату. Княжна мучилась, думая, что оскорбила поэта, и даже в оправдание начала для него вязать шарф.
  
  Когда Шевченко вышел к вечернему чаю, в гостиной сидели сестры Псел и княжна. Он взял лист бумаги и молча стал писать. После подал лист княжне, сказав, что это посвящение к одному произведению, которое он вручит ей позже. На листе значилось: "В память 9 ноября" и мелодичные стихи на русском языке (княжна украинского не знала). Это было посвящение княжне к поэме "Тризна", которое начиналось словами:
  
  Душе с прекрасным назначеньем
  Должно любить, терпеть, страдать:
  И дар господний, вдохновенье,
  Должно слезами поливать...
  
  Заканчивалось оно такими строками:
  
  Ваш добрый ангел осенил
  Меня бессмертными крылами
  И тихостройными речами
  Мечты о рае пробудил.
  
  Репнина почувствовала, что если позволит поддаться чувству, которое охватило ее, то бросится поэту на шею, но совладала с собой. Подошла к нему и дрожащим голосом молвила: "Дайте мне Ваш лоб". И на глазах у всех поблагодарила поэта "чистым поцелуем".
  
  Вскоре поэт выехал из Яготина на десять дней, а когда возвратился, то сдерживаемые княжной чувства вырвались на волю. Видя, как Шевченко входит в господскую столовую, Варвара одна со всего общества поднялась с кресла, но поэт поздоровался со всеми общим поклоном. Княжна, словно школьница, покраснела, развернулась и убежала. Спустя некоторое время Варвару призвали к гостям, Тарас Григорьевич начал читать посвященную ей поэму "Тризна". Все были изумлены, растроганы, княжна рыдала. Шевченко подарил тетрадь Репниной, сказав, что к этой рукописи прилагается еще и автопортрет, выполненный пером.
  
  На следующий день, вечером, поэт получил от княжны повесть "Девушка". Как писала о ней Варвара, это почти точная история ее сердца: в 12, 18, 25 и 35 лет, которая заканчивается полным одиночеством. Сначала - неясные мечты 12-летней девочки о любви, трепет юной души. Далее - переживания в возрасте 18 - 25 лет. В конце сравнивала себя, немолодую уже особу, "с лирой с рваными струнами".
  
  Исповедь княжны потрясла Шевченко. Он был растроган, умилен - и только. Он воспринимал княжну как друга, называл ее своим ангелом-хранителем, внимал ее советам. На порыв Варвары Николаевны Тарас Григорьевич через несколько дней ответил запиской, которая, увы, не сохранилась. Но княжна утверждает, что это не было любовным письмом. Поэт с горечью признавался, что не может выразить чувства, которые обуревали его после прочтения рукописи. Княжна ждала не такого ответа...
  
  Мать Варвары тоже изъявила желание ознакомиться с сочинением дочери. Княжна прочитала ей и свою повесть, и ответ Шевченко. Старая княгиня сурово заметила, что дочь чересчур легко пускается в сердечные признания. Но, услышав в ответ, что Шевченко для дочери не чужой, что она его любит и доверяет ему, - сказала, что это бесстыдство.
  
  Несколько дней Шевченко избегал встреч с княжной. Но та не могла успокоиться, спросила наедине: "Почему Вы перестали разговаривать со мной?" Он ответил: "Не могу, не могу! Я никогда не чувствовал того, что испытываю с того времени, как прочитал Ваше сочинение". Варвара Николаевна поспешила заверить Шевченко в своей дружбе и просила относиться к ней как к сестре. Ее искренние порывы все-таки сдерживали светские и религиозные табу. В тот же день Тарас Григорьевич, подавая ей на прощанье руку, молвил: "До свидания, сестра..."
  
  Княжна все поняла. Согласилась быть названной сестрой. "Как я хотела быть женщиной, которую любили! Женщиной я стала - так решил Бог. Но я стала женщиной, которая не была любима, а была той, которую жгла чужая любовь, ревность к чужому счастью. Я давным-давно мертва. И стала такой еще при жизни, когда поняла, что я - та женщина, которую Он не любит... Самое ужасное для меня то, что я дошла до такого состояния, когда вид чужого счастья меня мучает, раздражает, то есть счастье, которое дает любовь... Пламя любви, которое горит перед моими глазами, убивает меня и жжет... И все началось еще в ту июльскую грозу".
  
  Восемь дней она ничего не ела и яростно молилась о судьбе поэта. И когда Шевченко в день рождения Варвары Репниной поцеловал ей руку и, как ей показалось, искренне, с любовью, то она вновь почувствовала радость. Через несколько дней Шевченко выехал из имения Репниных, дабы нарисовать портрет своей возлюбленной Анны Закревской. На прощание Тарас Григорьевич вручил Варваре записку со словами "По праву брата". В ней Шевченко уже перешел на "ты".
  
  Вскоре поэт возвращается к Репниным, где в кругу их близких друзей встречает новый 1844-й год. Варвара держалась спокойно и достойно. Она вновь много с ним общается, открыто говорит о своих чувствах к поэту. Заявляет, что могла бы даже искренне полюбить и его жену. Но Шевченко сдержан, холоден, молчалив. Так, во всяком случае, ей казалось.
  
  10 января 1844 г. Шевченко покидал усадьбу Репниных. На прощание княжна вся в слезах бросилась ему на шею, перекрестила его лоб, а Тарас Григорьевич буквально выбежал из гостиной. Поэт был уверен, что оставляет здесь друга, который не предаст его в самые тяжелые моменты жизни. И тут же поспешил к Закревским, чтобы увидеть красавицу Анну.
  
  Сердечные признания и напористость княжны не прошли для Кобзаря бесследно. Некоторое время спустя он известил Варвару Репнину о написании поэмы "Сова". В ней есть интригующие строки, сочиненные под впечатлением проявившихся эмоций княжны.
  
  Полюбила богатая
  Не поцiлувала.
  Вишивала шовком хустку
  Не подарувала.
  
  Возможно, Шевченко и не осмеливался княжне признаться в любви, - чересчур уж большой была социальная пропасть между ними...
  "Ее душа наведывает меня в неволе..."
  
  Варвара Николаевна в дальнейшем много помогает Тарасу Григорьевичу. Благодаря содействию своей матери, которая обратилась с просьбой к родственнику, министру образования графу Уварову, Шевченко назначают на должность учителя рисования в Киевском университете. Но по иронии судьбы, в тот самый день, 22 апреля 1847г., когда поэту пришло официальное назначение, Шевченко арестовали. Вскоре его отправили в долгосрочную ссылку в далекую киргизскую степь.
  
  В ссылке Шевченко с нетерпением ждал писем от Варвары Репниной. В одной из корреспонденции к Федору Лизогубу поэт спрашивает о княжне и просит: "Скажите ей, как увидите, или напишите, пусть мне пришлет хоть одну строчку; ее прекрасная добрая душа частенько наведывает меня в неволе". Варвара Николаевна начала действовать.
  
  Рассчитывая на то, что шеф жандармерии граф Орлов приходился ей, хотя и дальним, но все же родственником, княжна пишет ему ходатайство, умоляет чиновника разрешить Шевченко рисовать. Но царский верноподданный отвечает княжне сурово: переписка со ссыльным Шевченко и многочисленные просьбы смягчить судьбу простого солдата доказывает, что она излишне им прониклась. Княжна прекращает переписку с Тарасом, но не перестает интересоваться его судьбой. Поздней осенью 1849 г. Шевченко подает весточку о себе из Оренбурга: "Я очень, очень часто в моем одиночестве вспоминал Яготин и наши ласковые и тихие беседы..." За десятилетний период ссылки поэта сохранилось восемь его писем к Репниной и шестнадцать ее к Шевченко.
  
  Возвращаясь в 1858 г. из ссылки, Тарас Григорьевич после многолетней разлуки, несколько раз навестил в Москве "давно не виденного друга" - пятидесятилетнюю Варвару Николаевну. В дневнике поэт писал: "Она изменилась, располнела и вроде бы помолодела. Ударилась в ханжество, чего я раньше не замечал. Она, конечно же, постарела, но время пощадило ее внешность".
  
  До конца своих дней Репнина жила в Москве. Со временем за долги княжна была вынуждена продать дом в Лефортово. Жила, переезжая с квартиры на квартиру; занималась благотворительностью. На склоне лет княжну навестил ее троюродный внучатый племянник по матери граф Сергей Дмитриевич Шереметев. Описывая ее внешность, Шереметев вспоминал, что она, как старинный портрет, была художественна и выразительна в своей простоте: доброжелательный и проникновенный взгляд, лицо отражает силу воли и твердость духа, но одновременно смирение и сердечную доброту.
  
  Варвара Николаевна Репнина-Волконская пережила своего кумира и умерла на восемьдесят третьем году жизни - в 1891 г. Похоронена на кладбище московского Алексеевского монастыря. Она хотела стать для Тараса Шевченко музой. Но как писал поэт: "Любовь - господняя благодать", - и если Бог не послал эту благодать, то тут уже силой ничего не поделаешь.
  
  Опубликовано grifanya в Втр, 15/03/2011 - 14:00
  Источник: Женский журнал
  
  АННА ЗАКРЕВСКАЯ
  
  
  
  Портрет Анны Закревской. 1843 г.
  
  В селе "Берёзовая Рудка" на Полтавщине уже при въезде бросается в глаза красивая белая ограда с вписанной в нее беседкой. Миновав большие кованые ворота и густую еловую аллею, вы попадете на территорию поместья Закревских.
  
  В двухэтажном дворце сейчас располагается аграрный техникум. Но здание, построенное почти два столетия назад в стиле необарокко, практически не изменилось - ни снаружи, ни внутри. Металлические решетки ступенек в античном стиле, украшенная изысканной резьбой парадная лестница, огромный танцевальный зал... Именно в нем, на балу, Тарас Шевченко повстречал свою настоящую любовь - 21-летнюю красавицу Анну Закревскую. Она была женой хозяина дома. Но Платон Закревский никакого "криминала" в дружбе гостя и жены не замечал, так что Шевченко на протяжении пяти лет беспрепятственно бывал в Березовой Рудке.
  Во время пребывания в поместье молодой Тарас нарисовал радушных хозяев дома. Портрет Анны Закревской считают одной из лучших работ Шевченко-художника. Темноволосая красавица до сих пор улыбается туристам со стен Березоворудского музея, который расположен во флигеле усадьбы - там, где останавливался на ночлег поэт.
  
  Шевченко и Анна полюбили друг друга. Это было сильное и взаимное чувство, разрывавшее их молодые души не один год. Шевченко и Анна Закревская тайно встречались на приёмах в Березовой Рудке и в прилегающем к имению парке.
  
  Парк, по которому прогуливались влюбленные, тоже остался практически таким же: дубрава, березовая аллея, яблоневый сад, живописный пруд с двумя искусственными островками. Уединиться можно в беседке или "озоновой аллее". Она так густо засажена туями, что, зайдя в нее, невозможно надышаться свежим до головокружения воздухом.
  
  На зиму Закревские приезжали в Петербург, где встречи Тараса и Анны продолжались.
  Летом 1845 года у Анны родилась дочь София. Это была дочка Тараса, но он её так никогда и не увидел. Не хотел видеть дочь и её "формальный" отец - Платон Закревский. Он отослал девочку в парижский пансионат, а жену своими укорами довел до смерти. Когда Тарас вернулся из ссылки, Анны уже не было в живых.
  
  Тарас Шевченко и Екатерина Пиунова
  
  Фрагменты из дневниковых записей относятся к времени возвращения Тараса Шевченко на большую землю из ссылки. Возвращался Шевченко пароходом по Волге. В Нижнем Новгороде ему пришлось застрять на зиму, в ожидании разрешения следовать дальше в Москву и Петербург. В эпизодах "Дневника", который Шевченко вел с 12 июня 1857 по 13 июля 1958 года, мы читаем о его увлечение актрисой Екатериной Пиуновой (1841-1909).
  В последствие, дневник Шевченко, подарил своему другу М. Лазаревскому в день именин и больше его не вел. А может быть и вел, но снова кому-нибудь подарил. Так что можно считать, за счастье, что дневник оказался в надежные руках М. Лазаревского.
  Судя по датам, Сантифолии Пиуновой было 16 лет.
  
  * * *
  13 октября 1857. Пиунова, была естественна и грациозна. Легкая, игривая роль ей к лицу и по летам. (Шевченко сватался к Пиуновой 30 января 1858)
  
  6 января 1858. Пиунова сегодня в роли Простушки (водевиль Ленского) была такая милочка, что не только московским, петербургским - парижским бы зрителям в нос бросилась.
  
  11 января 1858. М.С. Щепкин, уезжая из Нижнего, просил меня полюбить его милую Тетясю, то есть Пиунову, и я буквально исполнил его дружескую просьбу.
  
  26 января 1858. Встретили масленицу катаньем за город. Я предложил это удовольствие милейшей Пиуновой с семейством. Она согласилась... И на обратном пути она все пела известную свадебную или святочную песню:
  
  - Не ходи, девка молода, замуж,
  Наберись, девка, ума-разума,
  Ума-разума, да сундук добра,
  Да сундук добра, коробок холста.
  Жидовское начало в русском человеке. Он без приданного не может даже полюбить.
  
  3 февраля 1958. ..Вчера я уведомил Пиунову об этом с намерением увидеться и поговорить с нею, но политика не далась. Возлюбленная моя явилась, поздравила именинницу и через полчаса уехала. И я успел, и то в передней, пожать и поцеловать ей руку и не проговорить ни слова. Лукавое создание! Теперь я тебе не западню, а капкан поставлю. Посмотрим, кто кого перехитрит.
  
  5 февраля 1958. После музыки зашла речь о театре и о таланте моей возлюбленной Пиуновой. Сначала слушал я с удовольствием расточаемые ей похвалы, но потом так мне грустно стало...Не ревность ли?
  
  18 февраля 1958. Какое возвышенное прекрасное создание эта женщина (Марко Вовчок)! Не чета моей актрисе (Пиунова). Необходимо будет написать ей письмо и благодарить ее за доставленную радость чтением ее вдохновенной книги.
  
  22 февраля 1958. Третий раз вижу ее (Пиунову) во сне и все нищею... Сегодня представилась мне она грязною, безобразною, оборванною, полунагою и все-таки в малороссийской свитке, но не в белой, как прежде, а в серой, разорванной и грязью запачканной. Со слезами просила у меня милостыни и извинения... Я, разумеется, простил ее и, в знак примирения, хотел поцеловать, но она исчезла...
  
  24 февраля 1958. У меня все как рукой сняло... Дрянь госпожа Пиунова! От ноготка до волоска дрянь!
  
  19 мая 1858. Г. Снеткова 2-ая - просто кукла. Как бы хороша была в этой роли моя незабвенная Пиунова.
  
  * * *
  Из воспоминаний Пиуновой:
  Ведь мне еще шестнадцати лет не было! Ну что я понимала! Мне казалось, что в Тарасе Григорьевиче жениховского ничего не было. Сапоги смазные, дегтярные, тулуп чуть ли не нагольный, шапка барашковая самая простая, и в патетические минуты Тараса Григорьевича хлопающаяся на пол в день по сотне раз... Да, только все это представлялось и вспоминалось, а душевном мире, об уме великого поэта позабыла, разуму не хватило!
   Автор: Прокуратов
   Литература " Рассказы
  
  ...И ДРУГИЕ
  
  В1858 году Шевченко окончательно разочаровался в интеллигентных барышнях и ему со всем пылом поэтической души вдруг захотелось простую бабу - грубую, потную, но зато покорную и влюбленную, как дура.
   18 марта в Москве Шевченко уже засматривается на молоденькую жену историка Максимовича: "И где он, старый, антикварий, выкопал такое свежее чистое добро? И грустно, и завидно". Хотелось себе такого же. И тогда в гениальной голове батька нации вызрел фантастический план - раз панночки меня не хотят, на зло всем женюсь на крепостной!
  
   Впервые в полном объеме проект этот созрел в письме к дальнему родственнику, тоже носившему фамилию Шевченко - Варфоломею, хлопотавшему, кстати, и о покупке хаты для Кобзаря: "Чи сяк, чи так, а я повинен оженитися, а то проклята нудьга скине мене з свiта".
  
   В качестве невесты Тарас подобрал служанку Варфоломея - некую Харитину Довгополенко, которую видел только мельком: "Чи Хариту ще не приходив нiхто з нагаєм сватать? Якщо нi, то спитай у неї нишком, чи не дала б вона за мене рушникiв. Ярина сестрi обiцяла найти менi дiвчину в Керилiвцi; та яку ще вона найде? А Харитина сама найшлась".
  
   Рассудительного Варфоломея, выбившегося в люди из простых крепостных, предложение это повергло в ужас. Тарасу он ответил: "Чоловiк ти письменний. Дiло твоє таке, що живучи над Днiпром на самотi з жiнкою, часом може треба б похвалитися жiнцi, що оце менi прийшла така и така думка, то оце я так i так написав, та и прочитать їй. Що ж вона скаже?"
  
   Однако эти вполне разумные доводы Кобзаря не смутили: "Забув ти ось що: я по плотi й духу син i рiдний брат нашого безталанного народа, так як же себе поеднати з собачою панською кровью?"
  
   С сентября 1859 года по самый июнь 1860 в каждом письме к родственнику Тарас Григорьевич требует, чтобы жена Варфоломея уговаривала Хариту выйти за него замуж. Но пока шла эта дипломатическая переписка, бойкая селянка успела завести себе другого ухажера. В мае Варфоломей радостно отрапортовал Кобзарю, что Харита "зробилась грубiянка, без спросу шляється, завела романси з писарем... отака iсторiя". В ответ на это Шевченко только философски заметил: "Шкода, що ота Харита зледащiла, а менi б луччої жiнки i не треба".
  
   Однако писарь дурной девке нравился все-таки больше, за него она впоследствии и вышла. Поэта же "мадмуазель" Довгополенко просто боялась, считая "паном", и подозревала, что выкупив из крепостничества, он "закрепостит" ее на весь век. А ведь так хочется "погуляти".
  
   После такого фиаско, казалось бы, можно и поостыть, но прекраснодушный автор "Катерины" уже нашел себе новый предмет страсти. Причем, прямо в Петербурге. Мать его знакомого Николая Макарова привезла в северную столицу из Нежина некую Лукерью Полусмакову.
  
   По свидетельству Тургенева, это была молодая, свежая и неотесанная девка с чудесными русыми волосами, не очень красивая, но по-своему привлекательная. На лето ее отдали в прислугу жене Пантелеймона Кулиша, жившей на даче в Стрельне. Там нежинская девка проявила себя с лучшей стороны - вставала поздно, ходила нечесанной и неумытой. Вообще она была очень ленивой и неопрятной, к тому же любила деньги, сплетни и не очень берегла свою девичью честь, путаясь, с кем попало. Именно такую служебную характеристику выдала Тарасу Александра Кулиш, когда тот пришел свататься к ее прислуге.
  
   Но все это не смутило народолюбца-теоретика и он даже передал будущей невесте букварь и крестик, который та, убедившись, что он не золотой, выбросила на помойку.
  
   30 июля 1860 года поэт лично появился в Стрельне, торжественно неся букет полевых цветов. Шевченко попросил Лукерью выйти в сад и, уединившись в беседке, приступил к долгому разговору. По всей видимости, зрелище было довольно комическое, так как вся дворня ходила мимо забора и смеялась. По крайней мере, у Александры Кулиш, на свадьбе которой молодой поэт был когда-то боярином, сердце разрывалось на части при виде этой картины, а вся округа уже через полчаса знала от Лукерьи об одержанной ею победе и о том, что она сомневается, идти замуж или нет.
  
  
  
  Лукерья Полусмак
  
   Шевченко накупил ей тканей, шляпок, туфель, перстней, белья, серег с медальонами, кораллов, Евангелие в белой оправе с золотыми краями, дорогого белого сукна казакин, стилизованный под украинскую свиту, серое пальто. Сам сделал для нее записную книжечку с рубриками прихода и расхода. На весь этот идиотизм только за один день 3 сентября было потрачено более 180 рублей! Любивший прибедниться Тарас, с тридцати четырех лет называвший себя не иначе как стариком, бегал теперь по Петербургу, как одуревший от страсти молодой бизон из сводолюбивых Соединенных Штатов, которые он так любил, ожидая оттуда нового "Вашингтона з новим i праведним законом". Все моральные изъяны своей избранницы он объясни "рабством", - утверждая, - что воля и достаток изменят ее к лучшему.
  
   Сама же невеста, не лишенная чувства прекрасного, много рассказывала, как они собираются устроиться, и, между прочим, что ее жених говорит, будто на Украине зимой скучно, а потому она будет ездить в Париж или Петербург, чтобы избежать тоски, проживая на собственном хуторе! "Вот как судьба потешается над людьми, - комментировала ситуацию одна из знакомых поэта - Лукерья в Париже!"
  
   Тарас Григорьевич снял своей возлюбленной комнату на Офицерской улице, но та, совсем утратив чувство реальности, стала возмущаться, что квартира досталась ей без прислуги. Когда однажды Шевченко рассердился на непорядок в доме, Лукерья бегала жаловаться знакомым, что не пойдет замуж за поэта. А когда ее спросили, как все будет, ответила:
  
   - А так i буде, що заберу усе, що вiн менi дав, а за його таки не пiду! Такий старый, поганий та сердитий!
  
   Вся эта комедия закончилась в один день. Зайдя к Лукерьи в необычное время (может, что-то и заподозрив), Великий Кобзарь застал возлюбленную в пылких объятиях обыкновенного лакея, ни черта не смыслившего ни в поэзии, ни в национальных идеях.
  
   Застигнутая на горячем, невеста храбро ответила: "Xiбa ж би я за тебе, такого старого та поганого пiшла, коли б не подарунки, та не те, щоб панiєю бути". По другой версии любовником "нежинской ведьмочки" оказался не лакей, а домашний учитель, специально нанятый поэтом для повышения образовательного уровня будущей супруги.
  
   Финальную точку, однако, поставила сама наглая девка, на очередной припадок влюбленности Тараса ответившая безграмотной, но полной чувства собственного достоинства нотой: "...твоеми записками издесь неихто не нужаеца". Все подарки, на сумму около тысячи рублей, были у нее торжественно отобраны.
  Сохранился перечень этих подарков:
  
  "5 шляпок, 2 пары туфель, 2 перстня, 3 комплекта белья, серьги с медальоном, Евангелие в белой оправе с золотыми краями, дорогое белое сукно казакин, серое пальто... А еще и за квартиру 14 рублей, и за ключ, ею потерянный, 1 рубль..."
   Крах народно-эротической утопии заставил Шевченко вновь попытать счастья у представительниц высших классов. Завидев как-то на мольберте портрет Лукерьи собственной работы, Тарас нервно схватил его и, швырнув на стол, сказал своему приятелю Черненко: "А що, Федоре! Як на твою думку: чи не попробувати ще раз? В останнє? Не довелося з крiпачкою, з мужичкою, то може поталанить iз панночкою..."
  
   "Панночкой" оказалась сорокалетняя старая дева - давняя знакомая Кобзаря Надежда Тарковская, сестра богатейшего украинского помещика и коллекционера. Однако и тут поэта ждал жестокий отлуп. Разозленный Шевченко посвятил Тарновской следующий "лирический шедевр":
  
   Прокинься, кумо, пробудись,
   Та кругом себе подивись!
   Начхай на ту дiвочу славу
   Та щирим серцем, нелукаво
   Хоч з псом, сердего, соблуди.
  
   Трудно утверждать, подразумевал ли он под этим псом себя или обыкновенного Бровка, но отсылать в зоофильском виде "элегию" не решился и последнюю строчку заменил на более приличную: "Хоч раз, сердего, соблуди".
  
  В 1858 году он окончательно разочаровался в интеллигентных барышнях и ему со всем пылом поэтической души вдруг захотелось простую бабу - грубую, потную, но зато покорную и влюбленную, как дура. Причиной перерождения послужил неудавшийся роман с пятнадцатилетней актрисой Катенькой Пиуновой.
  
   Шевченко увидел ее в Нижнем Новгороде в пьеске "Москаль-чаривнык". На поэта, свихнувшегося на всем национальном, украинская плахта Катеньки подействовала, как вывешенные сушиться дамские панталоны - на распаленное воображение фетишиста. Шестого января он совсем раскис и восторженно записал в дневнике: "Пиунова сегодня в роли Простушки (водевиль Ленского) была такая милочка, что не только московским - петербургским, парижским бы зрителям в нос бросилась. Напрасно она румянится. Я ей скажу об этом. С роли Тетяны (в "Москали-чаривныке") она видимо совершенствуется, и, если замужество ей не попрепятствует, из нее выработается самостоятельная великая артистка".
  
   Логическим следствие этого мудрого вывода стало для Кобзаря почему-то предложение выходить за него замуж. Наверное, он все-таки не очень хотел, чтобы из Катеньки "выработалась" великая артистка. Но та подумала, артистично покрутила хорошеньким носиком, почитала вместе с Тарасом Григорьевичем любовные стишки, да и потихоньку съехала с темы, вызвав у поэта гневную запись в дневнике: "Дрянь госпожа Пиунова!"
  
   18 марта в Москве Шевченко уже засматривается на молоденькую жену историка Максимовича: "И где он, старый, антикварий, выкопал такое свежее чистое добро? И грустно, и завидно". Хотелось себе такого же. И тогда в гениальной голове батька нации вызрел фантастический план - раз панночки меня не хотят, на зло всем женюсь на крепостной!
  
   Впервые в полном объеме проект этот созрел в письме к дальнему родственнику, тоже носившему фамилию Шевченко - Варфоломею, хлопотавшему, кстати, и о покупке хаты для Кобзаря: "Чи сяк, чи так, а я повинен оженитися, а то проклята нудьга скине мене з свiта".
  
   В качестве невесты Тарас подобрал служанку Варфоломея - некую Харитину Довгополенко, которую видел только мельком: "Чи Хариту ще не приходив нiхто з нагаєм сватать? Якщо нi, то спитай у неї нишком, чи не дала б вона за мене рушникiв. <...> Ярина сестрi обiцяла найти менi дiвчину в Керилiвцi; та яку ще вона найде? А Харитина сама найшлась".
  
   Рассудительного Варфоломея, выбившегося в люди из простых крепостных, предложение это повергло в ужас. Тарасу он ответил: "Чоловiк ти письменний. Дiло твоє таке, що живучи над Днiпром на самотi з жiнкою, часом може треба б похвалитися жiнцi, що оце менi прийшла така и така думка, то оце я так i так написав, та и прочитать їй. Що ж вона скаже?"
  
   Однако эти вполне разумные доводы Кобзаря не смутили: "Забув ти ось що: я по плотi й духу син i рiдний брат нашого безталанного народа, так як же себе поеднати з собачою панською кровью?"
  
   С сентября 1859 года по самый июнь 1860 в каждом письме к родственнику Тарас Григорьевич требует, чтобы жена Варфоломея уговаривала Хариту выйти за него замуж. Но пока шла эта дипломатическая переписка, бойкая селянка успела завести себе другого ухажера. В мае Варфоломей радостно отрапортовал Кобзарю, что Харита "зробилась грубiянка, без спросу шляється, завела романси з писарем... отака iсторiя". В ответ на это Шевченко только философски заметил: "Шкода, що ота Харита зледащiла, а менi б луччої жiнки i не треба".
  
   Однако писарь дурной девке нравился все-таки больше, за него она впоследствии и вышла. Поэта же "мадмуазель" Довгополенко просто боялась, считая "паном", и подозревала, что выкупив из крепостничества, он "закрепостит" ее на весь век. А ведь так хочется "погуляти".
  
   После такого фиаско, казалось бы, можно и поостыть, но прекраснодушный автор "Катерины" уже нашел себе новый предмет страсти. Причем, прямо в Петербурге. Мать его знакомого Николая Макарова привезла в северную столицу из Нежина некую Лукерью Полусмакову.
  
   По свидетельству Тургенева, это была молодая, свежая и неотесанная девка с чудесными русыми волосами, не очень красивая, но по-своему привлекательная. На лето ее отдали в прислугу жене Пантелеймона Кулиша, жившей на даче в Стрельне. Там нежинская девка проявила себя с лучшей стороны - вставала поздно, ходила нечесанной и неумытой. Вообще она была очень ленивой и неопрятной, к тому же любила деньги, сплетни и не очень берегла свою девичью честь, путаясь, с кем попало. Именно такую служебную характеристику выдала Тарасу Александра Кулиш, когда тот пришел свататься к ее прислуге.
  
   Но все это не смутило народолюбца-теоретика и он даже передал будущей невесте букварь и крестик, который та, убедившись, что он не золотой, выбросила на помойку.
  
   30 июля 1860 года поэт лично появился в Стрельне, торжественно неся букет полевых цветов. Шевченко попросил Лукерью выйти в сад и, уединившись в беседке, приступил к долгому разговору. По всей видимости, зрелище было довольно комическое, так как вся дворня ходила мимо забора и смеялась. По крайней мере, у Александры Кулиш, на свадьбе которой молодой поэт был когда-то боярином, сердце разрывалось на части при виде этой картины, а вся округа уже через полчаса знала от Лукерьи об одержанной ею победе и о том, что она сомневается, идти замуж или нет.
  
   Шевченко накупил ей тканей, шляпок, туфель, перстней, белья, серег с медальонами, кораллов, Евангелие в белой оправе с золотыми краями, дорогого белого сукна казакин, стилизованный под украинскую свиту, серое пальто. Сам сделал для нее записную книжечку с рубриками прихода и расхода. На весь этот идиотизм только за один день 3 сентября было потрачено более 180 рублей! Любивший прибедниться Тарас, с тридцати четырех лет называвший себя не иначе как стариком, бегал теперь по Петербургу, как одуревший от страсти молодой бизон из сводолюбивых Соединенных Штатов, которые он так любил, ожидая оттуда нового "Вашингтона з новим i праведним законом". Все моральные изъяны своей избранницы он объясни "рабством", - утверждая, - что воля и достаток изменят ее к лучшему.
  
   Сама же невеста, не лишенная чувства прекрасного, много рассказывала, как они собираются устроиться, и, между прочим, что ее жених говорит, будто на Украине зимой скучно, а потому она будет ездить в Париж или Петербург, чтобы избежать тоски, проживая на собственном хуторе! "Вот как судьба потешается над людьми, - комментировала ситуацию одна из знакомых поэта - Лукерья в Париже!"
  
   Тарас Григорьевич снял своей возлюбленной комнату на Офицерской улице, но та, совсем утратив чувство реальности, стала возмущаться, что квартира досталась ей без прислуги. Когда однажды Шевченко рассердился на непорядок в доме, Лукерья бегала жаловаться знакомым, что не пойдет замуж за поэта. А когда ее спросили, как все будет, ответила:
  
   - А так i буде, що заберу усе, що вiн менi дав, а за його таки не пiду! Такий старый, поганий та сердитий!
  
   Вся эта комедия закончилась в один день. Зайдя к Лукерьи в необычное время (может, что-то и заподозрив), Великий Кобзарь застал возлюбленную в пылких объятиях обыкновенного лакея, ни черта не смыслившего ни в поэзии, ни в национальных идеях.
  
   Застигнутая на горячем, невеста храбро ответила: "Xiбa ж би я за тебе, такого старого та поганого пiшла, коли б не подарунки, та не те, щоб панiєю бути". По другой версии любовником "нежинской ведьмочки" оказался не лакей, а домашний учитель, специально нанятый поэтом для повышения образовательного уровня будущей супруги.
  
   Финальную точку, однако, поставила сама наглая девка, на очередной припадок влюбленности Тараса ответившая безграмотной, но полной чувства собственного достоинства нотой: "...твоеми записками издесь неихто не нужаеца". Все подарки, на сумму около тысячи рублей, были у нее торжественно отобраны.
  
   Крах народно-эротической утопии заставил Шевченко вновь попытать счастья у представительниц высших классов. Завидев как-то на мольберте портрет Лукерьи собственной работы, Тарас нервно схватил его и, швырнув на стол, сказал своему приятелю Черненко: "А що, Федоре! Як на твою думку: чи не попробувати ще раз? В останнє? Не довелося з крiпачкою, з мужичкою, то може поталанить iз панночкою..."
  
   "Панночкой" оказалась сорокалетняя старая дева - давняя знакомая Кобзаря Надежда Тарковская, сестра богатейшего украинского помещика и коллекционера. Однако и тут поэта ждал жестокий отлуп. Разозленный Шевченко посвятил Тарновской следующий "лирический шедевр":
  
   Прокинься, кумо, пробудись,
   Та кругом себе подивись!
   Начхай на ту дiвочу славу
   Та щирим серцем, нелукаво
   Хоч з псом, сердего, соблуди.
  
   Трудно утверждать, подразумевал ли он под этим псом себя или обыкновенного Бровка, но отсылать в зоофильском виде "элегию" не решился и последнюю строчку заменил на более приличную: "Хоч раз, сердего, соблуди".
  
  А кроме этих женщин в разные периоды жизни Тараса были Глафира, Агата Рускова, красавица -поповна Феодосия, польская швея Дзюн Гусиковська и многие другие.
  
   Источник: "Олесь Бузина. В КОГТЯХ КРЕПОСТНЫХ ПОМПАДУРШ"
  
  ТАРАС ШЕВЧЕНКО И ИМПЕРАТРИЦА
  
  В литературоведении, как дореволюционном "прогрессивном", так и в советском, и уж тем более в современном украинском, Шевченко изображают поэтом-вольнодумцем, несгибаемым борцом с самодержавием, пострадавшим за свои убеждения. Приговор, вынесенный поэту Императором Николаем I, действительно был суров. Но причина строгости не в свободолюбии Тараса Григорьевича. Дело в другом. Об этом до сих пор не любят вспоминать профессиональные шевченковеды, но факт остается фактом: из крепостного состояния Кобзаря выкупила (при посредничестве Карла Брюллова и Василия Жуковского) Императрица Александра Федоровна, супруга Николая I. Данное обстоятельство не помешало, однако, Тарасу Григорьевичу сочинить на Государыню гнусный пасквиль (ставший составной частью поэмы "Сон"). Сочинить, скорее, по глупости, в какой-то мере случайно. Шатаясь по молодежным компаниям, поэт заводил разнообразные знакомства. Попадал он и в кружки злоязыких либеральных недорослей, где необычайной популярностью пользовались сатирические стишки антиправительственной направленности. Чтобы позабавить новоявленных приятелей, взялся за такое сочинительство и Шевченко.
   Позднее, оказавшись на Украине, он развлекал подобными произведениями своих тамошних знакомых либералов, некоторые из которых (о чем Тарас Григорьевич, вероятно, не знал) состояли в тайном Кирилло-Мефодиевском обществе. В 1847 году указанное общество было разгромлено жандармами. При обысках у членов организации изъяли листки с поэзиями Шевченко (в том числе с поэмой "Сон"). Материалы следствия были предоставлены Императору. Говорят, Николай I от души смеялся, читая направленные против себя шевченковские строки, и хотя называл поэта дураком, но совсем не был расположен наказывать его. Однако, дойдя до места, где поливалась грязью Императрица, Государь пришел в ярость. "Положим, он имел причины быть мною недовольным и ненавидеть меня, но ее-то за что?" - спрашивал монарх. Шевченко был арестован и доставлен в столицу. Опасность он осознал не сразу. По свидетельству очевидцев, всю дорогу из Киева в Петербург Тарас Григорьевич беспрестанно хохотал, шутил, пел песни. К тайному обществу он не принадлежал, стишкам своим, по всей видимости, большого значения не придавал, а потому воспринимал арест как забавное приключение, будучи уверен в скором освобождении. Только подвергшись строгому допросу в Петропавловской крепости, Кобзарь понял, чем грозит ему оскорбление Императрицы. Он признает "неблагопристойность своих сочинений", называет их "мерзкими", высказывает "раскаяние в гнусной неблагодарности своей к особам, оказавшим ему столь высокую милость". Но покаяние запоздало.
  Поэт уже восстановил против себя как Императора, так и руководителей следствия. Управляющий III Отделением Леонтий Дубельт и шеф жандармов Алексей Орлов не скрывали презрения к нему. И если большинству подследственных по делу о Кирилло-Мефодиевском обществе при вынесении приговора было оказано снисхождение, то Тарас Григорьевич, за проявленную им неблагодарность, единодушно был признан никакой милости не заслуживающим. Его наказали по всей строгости закона. "За сочинение возмутительных и в высшей степени дерзких стихотворений" Шевченко был определен рядовым в Отдельный Оренбургский корпус, получив, правда, при этом право выслуги в унтер-офицеры. И, как указывалось в документах III Отделения, "бывший художник Шевченко, при объявлении ему Высочайшего решения об определении его рядовым в Отдельный Оренбургский корпус, принял это объявление с величайшею покорностью, выражая глубочайшую благодарность Государю. Императору за дарование ему права выслуги и с искреннейшим раскаянием, сквозь слезы говорил, что он сам чувствует, сколь низки и преступны были его занятия. По его словам, он не получил никакого воспитания и образования до того самого времени, когда был освобожден из крепостного состояния, а потом вдруг попал в круг студентов, которые совратили его с прямой дороги.
  Он обещается употребить все старания вполне исправиться и заслужить оказанное ему снисхождение". После вынесения приговора "несгибаемый борец с самодержавием" одно за другим строчил покаянные письма и заявления. Он рассчитывал добиться смягчения своей участи, очень надеясь на прежние связи в столичном обществе. Но слишком уж неприглядно смотрелся Тарас Григорьевич. Отплатившему злом за добро не было оправдания. "Не даром говорит пословица: из хама не будет пана", - прокомментировал случившееся Петр Мартос, издавший в 1840 году первую книгу Шевченко, его поэтический сборник "Кобзарь". Карл Брюллов только пожал плечами и отказался предпринимать что-либо для своего бывшего ученика. Не заступился и Василий Жуковский. Даже Виссарион Белинский, кумир тогдашних российских демократов, осудил Кобзаря. "Наводил я справки о Шевченко и убедился окончательно, что вне религии вера есть никуда негодная вещь,- писал "неистовый Виссарион" Павлу Анненкову. - Вы помните, что верующий друг мой говорил мне, что он верит, что Шевченко человек достойный и прекрасный. Вера делает чудеса - творит людей из ослов и дубин, стало быть, она может и из Шевченко сделать, пожалуй, мученика свободы. Но здравый смысл в Шевченке должен видеть осла, дурака и пошлеца, а сверх того, горького пьяницу". Белинский не читал поэму "Сон", но предполагал, что этот пасквиль "должен быть возмутительно гадок". Знаменитый критик не ошибся.
   "Цариця небога,
   Мов опеньок засушений,
   Тонка, довгонога,
   Та ще, на лихо, сердешне,
   Хита головою.
   Так оце-то та богиня!
   Лишенько з тобою" и т.д.
  
  Так высмеивал Шевченко женщину, благодаря которой получил свободу. Даже некоторые современные шевченковеды признают, что тут Тарас Григорьевич переусердствовал. Императрица была довольно красива и меньше всего похожа на "высохший опенок". Впрочем, не это сравнение являлось самым оскорбительным. Как известно, во время мятежа декабристов Александра Федоровна вместе с детьми едва не попала в руки мятежников, собиравшихся вырезать всю Царскую Семью. В результате перенесенного нервного потрясения Государыня заболела нервной болезнью - иногда у нее непроизвольно дергалась голова. Вот это увечье своей благодетельницы и поднял на смех Тарас Григорьевич. Кто-то из великих заметил, что смеяться над физическим уродством может только моральный урод. К этому замечанию прибавить нечего.
  
   Источник: Александр Каревин - киевский историк и филолог.
   Окончил исторический факультет Киевского университета им. Тараса Шевченко.
   Автор книги "Русь нерусская".
  
  
   УИЛЬЯМ ШЕКСПИР
  
  
  Да, это правда: где я не бывал,
  Пред кем шута не корчил площадного.
  Как дешево богатство продавал
  И оскорблял любовь любовью новой!
  
  Да, это правда: правде не в упор
  В глаза смотрел я, а куда-то мимо.
  Но юность вновь нашел мой беглый взор, -
  Блуждая, он признал тебя любимой.
  
  Все кончено, и я не буду вновь
  Искать того, что обостряет страсти,
  Любовью новой проверять любовь.
  Ты - божество, и весь в твоей я власти.
  Вблизи небес ты мне приют найди
  На этой чистой, любящей груди.
   (Сонет 110)
  В своих произведениях Уильям Шекспир много места отводит вопросам любви. Любовь дарит поэзии вдохновение, но от нее получает вечность. О силе поэзии, способной победить Время, говорится во многих сонетах (15, 18, 19, 55, 60, 63, 81, 101).
  Отдельной личности (Смуглой леди) посвящены сонеты 127-154. В этих сонетах автор воспевает новый тип красоты, и этот тип звучит вызовом традиции, восходящей к небесной любви Ф. Петрарки, противопоставлен его ангельски-белокурой донне. Шекспир подчеркивает, что, опровергая штампы петраркизма, его "милая ступает по земле". Примером может служить сонет 130.
  
  Ее глаза на звезды не похожи
  Нельзя уста кораллами назвать,
  Не белоснежна плеч открытых кожа,
  И черной проволокой вьется прядь.
  
  С дамасской розой, алой или белой,
  Нельзя сравнить оттенок этих щек.
  А тело пахнет так, как пахнет тело,
  Не как фиалки нежный лепесток.
  
  Ты не найдешь в ней совершенных линий,
  Особенного света на челе.
  Не знаю я, как шествуют богини,
  Но милая ступает по земле.
  
  И все ж она уступит тем едва ли,
  Кого в сравненьях пышных оболгали.
  
   (перевод С. Маршака)
  
  Хотя любовь и воспета Шекспиром как незыблемая в своей ценности, сошедшая с небес на землю, она открыта всему несовершенству мира, его страданию, которое готова принять на себя.
  
  Я умер бы, от всех невзгод устав,
  Чтоб кровную не видеть нищету,
  И веру справедливости без прав,
  И праздного ничтожества тщету,
  И не по чести почестей черед,
  И на цветущей девственности сор,
  И силу, что калекою бредет,
  И совершенство, впавшее в позор,
  И в соловьином горле кляп властей,
  И глупость в облаченье мудреца,
  И праздник лжи над правдою страстей,
  И честь добра под пяткой подлеца.
  
  Я умер бы, судьбы не изменя, -
  Но что ты будешь делать без меня?
  
   Перевод Михаила Дудина
  
   ЕДИНСТВЕННАЯ МУЗА УИЛЬЯМА ШЕКСПИРА ЭНН ХАТАУЭЙ
  
  Около Стратфорда, в Шоттери, показывают "дом Энн Хатауэй" (достаточно богатый по тому времени дом с садом), до 1846 года принадлежавший потомкам её брата. Считается, что в этом доме она родилась и выросла, однако эта легенда может быть и поздней. С 1890 года в доме Анны Хатауэй находится музей, в садике которого воздвигнуты скульптуры на сюжет шекспировских произведений.
  
  
  Известно, что Уильям и Энн поженились в ноябре 1582, когда ему было 18 лет, а ей 26. В приходской книге епископа Вустерского сохранилась запись от 28 ноября 1582 года с поручительством двух свидетелей о законности брака между Шекспиром и Хэтауэй. В момент брака Энн была беременна старшей дочерью Сюзанной, которая родилась в 1583 (запись о крещении 26 мая того же года).
  Внимание привлекают и необычные обстоятельства брака Уильяма и Энн. Предполагают, что Шекспир мог соблазнить великовозрастную девицу и затем под страхом мести её родных был вынужден жениться; но никаких доказательств этого нет. Другие считают, что Энн была женщиной нестрогого поведения и сама соблазнила юношу, а затем, забеременев, заставила его жениться, но и это чистые предположения.
  В 1585 Энн родила Уильяму близнецов - Хэмнета и Джудит. Сын Хэмнет умер в 11-летнем возрасте в 1596, а обе дочери пережили отца, как и сама Энн.
  
  
  
  В период с 1586 по 1613 Шекспир жил в Лондоне, жена его осталась в Стратфорде, лишь последние 3 года они вновь провели вместе. В своё завещание Шекспир включил знаменитое распоряжение оставить жене вторую по качеству кровать со всеми принадлежностями.
   Вдова Шекспира пережила его на семь лет. Она дожила до того дня, когда смогла увидеть памятник, установленный ему в стратфордской церкви.
   Медная доска на ее могильной плите, в алтаре, слева от плиты ее мужа, сообщает нам, что она "ушла из сей жизни августа 6 дня; 1623. Будучи 67 лет от роду". Латинская эпитафия под этой надписью увековечивает память о матери - дарительнице жизни и млека. Из приходской книги мы узнаем, что она была похоронена 8 августа.
   Сьюзан (дочь Шекспира) умерла 11 июля 1649 г. в возрасте 60 лет и через шесть дней была предана земле справа от своего мужа в том же алтаре - Дагдейл записал эпитафию, позднее стершуюся, а еще позднее восстановленную.
   Джудит дожила до Реставрации. 9 февраля 1662 г., менее чем через две недели после того как ей исполнилось 77 лет. Она была похоронена, как предполагают, на церковном кладбище. Пережила своего брата-близнеца Гамнета на 66 лет. В этом роду женщины жили дольше мужчин. В 1693 г. Даудел сообщил предание, согласно которому "жена и дочери" Шекспира "хотели, чтобы их положили в одну могилу с ним", но, "боясь проклятия", никто не посмел "тронуть его могильную плиту".
  Историки предполагают, что шекспировский сонет 145 посвящён жене Энн.
  В переводе Маршака этот сонет выглядит так:
  
  Я ненавижу, - вот слова,
  Что с милых уст ее на днях
  Сорвались в гневе. Но едва
  Она приметила мой страх, -
  
  Как придержала язычок,
  Который мне до этих пор
  Шептал то ласку, то упрек,
  А не жестокий приговор.
  
  "Я ненавижу", - присмирев,
  Уста промолвили, а взгляд
  Уже сменил на милость гнев,
  И ночь с небес умчалась в ад.
  
  "Я ненавижу", - но тотчас
  Она добавила: "Не вас!"
  
   ШКОЛА ДЛЯ ЖЁН И ЛЮБОВНИЦ
  
  Жена-муж-любовница - самое распространённое трио поневоле в мире, которое бывает легко и просто переходит в дуэт. А вот кто останется в нём, будет зависеть от того, кто и сколько сделает промашек.
  
  Ситуация такая. У мужа появилась новая большая любовь. И естественно, что рано или поздно жена всё равно догадается про соперницу. Тайной может остаться простой поход "налево" для разнообразия, а вот распирающее мужчину изнутри большое и светлое чувство, когда-нибудь проявится. И вот тут начинается самое интересное. В мире не так много женщин, способных в данной ситуации на благородство. Просто разделить имущество, поговорить с детьми о случившимся и сохранить хорошие отношения с бывшем мужем и поздравлять друг друга по праздникам, мало кто сможет. Реакцией женщины, которую обидели, станет бескомпромиссная война. Любовница находится с другой стороны баррикад.
  
  А теперь разберём ошибки, которые не стоит делать, если такая ситуация произошла.
  
  Первая ошибка. Истерика.
  
  
  Жены.
  Гормон стресса слезами, конечно, можно вывести. А слезинки, картинно текущие из уголков глаз, конечно, сделают жену хрупкой, беспомощной, и на душе мужа зародится небывалой силы чувство вины. Но надо быть объективным: красиво плакать наши женщины пока не умеют. А если и умеют, то только лишь на экранах. В жизни же - слезы ручьём, всхлипы с присвистом, красный нос, горловые хрипы, потрясание ребёнком и сковородкой опухшие глаза, разбитая посуда. И муж начинает понимать, что пора отсюда убегать как можно скорее.
  
  Любовницы.
  Истерить Вам рано. На что шли, Вы знали. Если есть желание заплакать, то потренируйтесь выпускать вышеописанные картинно текущие слезинки. И ни в коем случае не впадайте в истерику! Дома, скорее всего, он наелся истерик под завязку. Допустим, дома рыдают и разбивают посуду, здесь тоже плачут, то, что ему тогда делать и куда податься? Или вариант, что там не рыдают совсем? В этом случае, Ваши слезы не успеют и высохнуть, а он уже укроется крылом внезапно обросшей достоинствами супруги искать покоя и тишины.
  
  Вторая ошибка. Чувство вины.
  
  Жены.
   Он, конечно, виноват. Даже больше - он чувствует это, и жить ему с этим до конца жизни. И ещё, если он - здравомыслящий человек, то оценит адекватно степень своей вины. Вам нужно договориться о разумной финансовой и моральной компенсации и на себя и на детей. Но если он неадекватно всё воспринимает, то давлением на чувство вины, возможно, Вы и удержите его, но есть одно но, ваш супруг из нормального мужчины в загнанное существо станет превращаться. А на фоне постоянно обостряющегося чувства вины возникнет и чувство острого психического расстройства. Закончится всё тем, что он попадёт в клинику неврозов и Вам до конца дней своих придётся носить ему передачи.
  
  Любовницы.
  Вина Ваша нисколько не меньше его. Конечно, если Вы шли на отношения с женатым человеком с открытыми глазами. И он вряд ли в чём-то успел перед вами провиниться. И может задуматься, если Вы предпримете попытки вызвать в нём чувство вины. Но, возможен и другой вариант. Если Вы начнёте давить на его чувство вины перед Вами за любую мелочь, то в нём ещё сильнее активизируется чувство вины перед семьёй, которую он оставил. Если жена грамотно сманипулирует им и вместо обвинений начнёт его активно жалеть, то Вы, я думаю, догадаетесь, что будет далее?
  
  Третья ошибка. Тотальный контроль.
  
  Жены и любовницы.
  Если человека, лишить личного пространства (обнюхивать, обшаривать, непрерывно проверять телефон, компьютер, карманы, соседей, друзей), то когда-нибудь он придёт к выводу, что нужно устранить причину, нарушающую его личные границы. А мужчина, который работает среди нескольких женщин, может пахнуть чужими духами совсем по невинным причинам.
  
  Четвёртая ошибка. Потрясание ребёнком.
  
  Жены.
  Ребёнок не должен становиться инструментом манипулирования, ни при каких обстоятельствах. Во всём мире психологи утверждают, что ребёнок, из-за которого муж и жена живут вместе, когда вырастет, приобретёт комплексы. Пусть лучше родители живут порознь, но любят его, чем жить в постоянной атмосфере накалённости.
  
  Любовницы.
   Ни одного мужчину, ни один ребёнок в мире не удержал. Выучите наизусть эту фразу, которую любят повторять наши мамы. А так же прочитайте рекомендации для жены, они тоже к вам относятся.
  
   10 заповедей любящей женщины
  
  Психологами было отмечено 10 примеров "неправильного поведения".
  
  1. Первый и, возможно, самый главный раздражитель - нотации и истерика. Предаваясь такому состоянию, вы станете объектом раздражения или просто не будете услышаны. Ничто так не разрушает отношения, как постоянное недовольство ситуациями, жизнью и поведением своего мужчины.
  
  2. Не пытайтесь менять человека по своему подобию - воспринимайте и любите его таким, каков он есть, старайтесь обращать больше внимания на его положительные стороны, чем на недостатки, которые вполне могут и не являться таковыми.
  
  3. Несмотря на свое сильное желание круглые сутки быть вместе с любимым, поймите, что он, находясь с вами рядом также продолжает испытывать естественные потребности, например, желание увидеть друга, пойти на футбол, или на рыбалку. У него вполне могут быть свои уголки души, где он сможет чувствовать себя комфортно, как и у вас. Часть времени проводите отдельно и тогда радость встреч будет искренней, а встреча - желанной.
  
  4. Не проявляйте признаки беспомощности. Почувствуйте самостоятельность и самодостаточность. Не докучайте мужчине бесконечными звонками - это хороший способ вызвать негативную реакцию. Позвонив, выясняйте самое главное и не занимайте время несущественными вопросами.
  
  5. Старайтесь быть разной, поначалу это может казаться сложным и странным, но через время вам понравится эта игра. Помните, что внутренне вы всегда останетесь верной себе.
  
  6. Традиционная ошибка женщин - любовь к сплетням и слухам. Это дорого может обойтись. Никогда не выносите личные проблемы из дома, старайтесь решать их только с любимым. Не лишним будет упомянуть, что присутствие мужчины в кругу ваших подруг явно неуместно - подумайте, насколько некомфортно он будет себя чувствовать в этой обстановке.
  
  7. Не ревнуйте. Ревность - признак вашей неуверенности и желания овладеть любимым как вещью, запереть его на все замки и любоваться им с утра и до вечера. Обычно ничего хорошего из этого не выходит. Постоянные подозрения на счет его задержек с работы, чтение личных sms ставят под угрозу будущее отношений.
  
  8. Не думайте, что ваша страсть к хождению по рынкам или магазинам с таким же энтузиазмом принимается и вашим мужчиной. Один-два совместных шоппинга могут испортить самые крепкие отношения. Желательно ходить по магазинам с подругами. Можно пойти вместе с любимым, но только если вы точно знаете, что не задержитесь, выбирая кофточку или помаду.
  
  9. Никогда не заставляйте слишком долго ждать себя. Тяжело найти человека, который был бы в восторге от опозданий на час с лишним.
  
  10. Не настаивайте на том, чтобы ваш мужчина безоговорочно и незамедлительно поделился с вами собственными чувствами и мыслями. Если он не настроен на откровенную беседу - лучше перенести её на потом. Придерживаясь этих непростых правил, вы существенно повысите шансы на успех у мужчины, который вам дорог.
  
   Источник: http://www.chuvstvnet.ru
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"