Ув Александерас : другие произведения.

Шамаханская царица

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  Шамаханская царица.
  Сказка для научных сотрудников, еще не определившихся, младшие они или старшие.
  
  
  - Ты не забыл, какое сегодня число? - строго спросила Залина, наливая в чашку кипяток. Поскольку ее, веселенькая, с подсолнухами стояла у плиты, то эта явно предназначалась мне. Чашка с крутым кипятком без признаков сахара и кофе, что должно означать высшую степень серьезности.
  День рождения, похолодел я! Нет-нет, сегодня июнь, а не ноябрь.
  Первый поцелуй?! Первая встреча у неё дома? Первая, первая...
  - Ну?
  Кипяток напомнил о пыточных средствах из средних веков. Веревки, деревянные колодки, длинные щипцы и кипяток...
  - Саша, перестань тормозить, сегодня восьмое. Пятница!
  - Да! - уверенно подхватил я. - Пятница, восьмое! Еще больший ужас, чем пятница, тринадцатое. Все, молчу!
  Залина укоризненно посмотрела на меня и, качнув черными, коротко подстриженными волосами, повернулась к плите. Даже ее плечи были недовольны.
  Вымаливая прощение, я подошел к девушке и тихонько коснулся губами шеи.
  - Я помню,- проворковал я. - Конечно же я помню! Сегодня вечером мы едем за тридевять земель к твоим родителям бить челом и виниться.
  - Можешь им так и сказать.
  - И скажу. Бухнусь в ноги и скажу: простите меня, окаянного, что хочу разорвать матримониальные узы...
  - Наоборот, матримониальные означают брачные.
  - Ну тогда семейные. Разорвать и вырвать из отеческого гнезда кровинушку, усладу, отраду и жадно воспользоваться ее красотой и молодостью.
  - Только отцу это не говори. Он за такие слова тебя сразу в оборот возьмет. И пойдут клочки по закоулочкам.
  Залина чуть повернулась, подставляя губы для поцелуев. Мы столкнулись носами, цапнули друг друга за губы и засмеялись.
  - Понимаю, старая школа. Суровый солдатский дух, строгий контроль с его стороны и полное подчинение с твоей. Вход строго по расписанию и пропускам.
  - Помнишь, что я тебе говорила?
  - Конечно же помню! Особое воспитание, верность традициям, и вообще, не стоит сильно обращать внимание на какие-то причуды.
  Девушка повернулась ко мне полностью, отчего пола ее мягкого пушистого халата съехала в сторону, открывая тело. Сцепила руки за моей спиной и прошептала прямо в мои губы.
  - Вы поладите, нисколько в этом не сомневаюсь, любимый. Я уверена в тебе.
  Ее губы были шероховатыми и сладкими. Той неосязаемой сладостью, которая растворяет мысли и погружает в забвение, которая наполняет тихим неутомимым восторгом, и которая наверняка является основной частью амброзии, напитка богов.
  
  
  Мы выехали в семь вечера. Полуголодные, потому что поужинать Залина не дала.
  'Нечего время терять! Пятница, на носу праздники, все из города бросятся, знаешь, какие будут пробки?! Да и накормят нас там до отвала, не переживай. На вот бутерброд'.
   В самом деле, в пробках стоять не хотелось. Я резво взял в зубы бутерброд и последовал за, надеюсь, будущей женой.
  Но в пробке постоять пришлось. Как обычно, два самых бессовестных не смогли определить, чья машина быстрее, ткнули друг друга крыльями, рассыпая вокруг осколки фар, после чего намертво стали, выстроив за собой вяло двигающуюся и сигналящую очередь в добрый километр длиной.
  Но на ближайший час я удовлетворился куском французской булки с ветчиной, листом салата и плоским ломтем порезанного вдоль огурца, поэтому жизнь казалась вполне уютной. Тем более, впереди столпились многодневные, подпитанные праздниками выходные, рядом сидела Залина, тонкая, острая на язык, своенравная, женственная, все понимающая - то есть, самая лучшая и притом самая красивая девушка на свете - чего еще желать?
  Правда, где-то на периферии сознания гуляли всякие мыслишки по поводу ее родителей, но мысли эти, разбавленные вечером пятницы, предвкушением свободы после напряженных рабочих дней ворочались, булькали неторопливо и осторожно, иногда сменяясь образами: папа, любящий традиции и сидящий на ковре с кривым ятаганом над сочными, в пару кусками баранины. А позади него - торчащие колья с черепами прежних просителей руки дочурки.
  Или Папа с тонким заостренным лицом и набриолиненными волосами, зачесанными назад. В строгом деловом костюме черного цвета, с коричневым шарфом, элегантно заправленным под ворот белоснежной рубашки. На каждой руке по кольцу с крупным бриллиантом.
  'Это и есть он?' - немигающим глазом смотрит он на дочь, потом на меня. - 'Подойди ко мне, мой мальчик'. Тонкая кисть протянута для поцелуя.
  'Да, дон Папо' - смиренно говорю я и склоняюсь к сухой руке.
  Или Папа, сидящий на узком троне, с тусклой золотой короной на лысой голове, сухой и сморщенный, с зелеными светящимися глазами и говорящий скрипучим деревянным голосом. 'Дочечку мою захотел, недобрый молодец? Что ж, принесешь молодильные яблочки - отдам за тебя. Ни вопрос...'
  
  Залина шевельнулась, проводила взглядом очередного наглеца, прущегося в обход очереди по газону справа, и погладила мою руку, лежащую на рычаге коробки передач.
  Черные волосы, густые ресницы, тонкий с горбинкой нос - чем не Шамаханская царица? Нет-нет, просто такой образ загадочной, неотразимой и красивой восточной девушки без всяких злодейских и членовредительских наклонностей.
  Как-то получалось, что разговор о ее родственниках никогда не длился долго, да и при чем тут родственники, когда двое испытывают друг к другу намного больше, чем просто влечение. Ну, предположим, окажется она чеченкой с огромной родней, с черными горячими бородатыми братьями, танцующими по утрам зикр и стреляющими из автоматов, не сданных после последней войны. А отец, обветренный, с недалекой крестьянской мудростью - полевым командиром в папахе и камуфляже. Что, собственно изменится? Моя готовность устроить ее и свое счастье?
  Впрочем, Залина как-то обмолвилась, что в ней много разной крови намешано: украинской, татарской, русской, поэтому перспектива гонять по лесам в камуфляже, защищая поруганную честь жены или обычаи предков уменьшалась до совсем невидимой внутренним оком величины.
  - Чему ты хихикаешь? - спросила Залина, улыбаясь. - Признавайся.
  - Думал о твоей семье. О законах гор. О том, что мне нужно было взять с собой костюм с галстуком.
  - Я знаю, - сказала она, положив свою руку на мою и нежно сжимая. - Ты же все понимаешь. Без слов. И уже, наверное, все просчитал.
  - Не все, - признался я.
  - Люблю тебя.
  - Я тоже, - ответил я и переключил рычаг передач, потому что передний автомобиль, мигнув красным, тронулся вперед.
  
  
  Мы проехали с час по федеральной трассе М10. Поток машин то разбегался по полосам, то сходился в один, сжимаемый знаками 'ремонт дороги' и 'объезд'. Затем съехали вправо на какую-то менее федеральную и более просторную дорогу, потерявшую вскоре часть асфальта. Пришлось снизить скорость, чтобы не добить и так уж не новый 'Пежо'.
  Потянулся лес, редкий и монотонный, приукрашенный по русской душевной природе, не терпящей однообразия, кучками пластикового и бумажного мусора.
  За лесом взяли свое поля, недозасеянные чем-то, вытянулись заборы, весьма основательные, за которыми едва виднелись цветные затейливые крыши. Потом островок богатства и порядка иссох, сменился дачами, в которых царствовал русских размах и дух предприимчивости, прилепивший кривые серые доски на недоконченный ряд кирпичей или отжившее свой век в городе, с облезшей краской окно на аккуратную, недавно окрашенную мансарду.
  Затем, предваряемый знаком, что в ста метрах поворот на какую-то глухомань, снова начался лес.
  Возник позади и сверху какой-то стрекот, гул и низко, едва не задевая верхушки осин и берез, пролетело над нами нечто юркое и темное. Я попытался посмотреть, что, но узкая дорога с неровной сырной обочиной и лопнувшим от времени покрытием требовала внимания.
  - Наверно, военные, - заметил я и поправил регистратор. - У МЧС-ников обычно расцветки яркие, а это какое-то однотонное. И мрачное. 'Черная акула'?
  Залина в ответ неопределенно кивнула.
  - Низко как пошла. А помнишь то видео, где Су-24 над дорогой вплотную пролетает? Их подвиг не забыт, страна равняется на своих героев.
  Залина задумчиво молчала.
  - А ведь здорово как! Азарт, кураж, вызов! Будь я летчиком, я бы обязательно...
  - Следующий поворот наш, - сказала Залина. - Держи штурвал ровнее, летчик, и не теряй высоту.
  Позади просигналили, заставив вздрогнуть. Черная 'Ауди' требовательно прижалась к нам, призывая пропустить. Я сбавил скорость и довернул чуть вправо. Черный корпус, судя по буквам 'АМР' - депутатской машины, проплыл мимо, наддал и ушел вперед. А затем свернул на нашем повороте.
  - За ним?
  Залина сосредоточенно кивнула.
  Я убрал руку с рычага передач и положил на руку девушки. Пусть не переживает, все пройдет, как нужно. Родители, конечно, поначалу будут против, потом скрепя сердце согласятся, что это неизбежно и естественно, когда дочь выходит замуж. Затем примирятся и с тем, что жениха выбирали не они. И напоследок признают, что я ничем не хуже остальных...
  Странно, что депутатская машина свернула именно на эту невзрачную, давно не ремонтировавшуюся дорогу, уж точно не ведущую к местной Рублевке. Впрочем, через километр выдвинулись справа из леса серые бетонные плиты старого забора, на котором, судя по огрызкам, когда-то имелась колючая проволока, проплыл шлагбаум с пустой брошенной будкой рядом и асфальт сменила бетонка. Видимо, какая-то брошенная военная часть, сиротливая собственность Министерства Обороны, ныне подлежащая продаже. Вот и началась суетливая езда черных автомобилей с московскими номерами.
  За старой воинской частью бетонка не кончилась, а углубилась в лес. От нее отделилась другая, с плитами, явно покрашенными раньше в зеленый цвет. Затем, третья, с такими же древними пятнами выцветшей краски.
  - Ух! Знаешь, что это? - спросил я. - Это старые советские дороги для ракетных комплексов. Я читал, они были зеленого цвета, чтобы не выделяться на фоне леса и чтобы их не засекли американские...
  Девушка думала о чем-то о своём.
  - ...спутники, - докончил я и спросил. - Нам далеко еще?
  - Нет, уже нет.
  Если близко, то это мог быть только какой-нибудь военный засекреченный городок времен СССР. Такой маленький военный поселок, изолированный от мира, с десятком-другим домов, баней и одним магазином на всех. Получается, что ее родители - из военных?.
  - Ты жила здесь раньше? - спросил я.
  - Нет. Меня из Киева никуда и не вывозили. Берегли. Тут дед живет, ну и родители последнее время. Здесь я была всего пару раз. Вот туда поверни.
  Мы съехали с бетонки на простую грунтовку, щедро присыпанную временами ржавой прошлогодней хвоей. Грунтовка лезла через лес, извиваясь, становясь то шире, то уже. Подступили деревянные крашеные заборы и дома, обшитые досками, с верандами и покрытыми мхом шиферными крышами. Лес обзавелся соснами и елями, поредел, приобрел благочинность. Местность сделалась похожей на дачный поселок, в котором, причем, обитают дачники ленивые, любящие уединение, прогулки по извилистыми тропинкам вдоль сосен и чаепития с длинными разговорами на верандах под вечер. Какое-нибудь областное советское Переделкино.
  Залина показала, где, и я остановил машину у старых дощатых ворот с калиткой и жестяным ящиком для почты с едва угадываемым выцветшим номером '39'.
   - Вот и приехали, - сказала девушка, притянула меня к себе и поцеловала длинно и нежно. - Пошли, откроем ворота.
  
  За воротами обнаружилось удивительное. Метрах в ста впереди, у солидного трехэтажного домища-терема из сруба, с многоскатной крышей, балкончиками и лестницей-пандусом, на асфальтовой площадке стояли серый джип и обогнавшая нас недавно черная 'Ауди'.
  - Это к деду, - пояснила Залина, среагировав на мой недоуменный взгляд. - К нему постоянно кто-то приезжает консультироваться. Помнишь, я рассказывала, что у него много связей? Не обращай внимания, мы не к нему.
  Ну да, подумал я. Бывший чиновник из правительства на пенсии. Или даже член Политбюро. Живущий в лесу, неподалеку от старой ракетной базы. Разумеется, обращать внимание не стоит, поскольку ничего необычного в этом нет.
  - Поставь машину во-он там.
  Метрах в пятидесяти от теремка, в окружении елей стоял другой дом, обшитый вагонкой. Выглядел он не менее затейливо - с террасой над правым углом первого этажа, с подобием башни над левым, с угловатым третьим этажом и сложным узором разноразмерных окон.
  На площадке рядом ветшали старенькие 'Жигули'.
  - Сам понимаешь, нравы у моих родителей строгие, - напутствовала меня Залина, - поэтому эти выходным придется поспать в разных местах.
  - Ну что ты, ты же знаешь - я сторонник строгой морали и всех нравственных устоев. И вообще, девушка, приличная девушка не должна потакать своему ухажеру и спать с ним...
  - Как-как? - спросила Залина. - Говоришь, не должна потакать? Хорошо-хорошо...
  - Ты не дослушала, дорогая - я еще не дошел до исключений.
  - Нет-нет, ты совершенно прав, и воздержание - именно то, чего нам так не хватает. Мы еще поговорим об этом, когда вернемся домой, - хитро улыбнулась Залина.
  - И-и, - только и смог уныло ответить я.
  - Не отвлекайся. И вообще, расслабься. Вокруг природа изумительная, там дальше пруд есть, а еще дальше - река... впрочем, с тебя и пруда хватит. Отдыхай, наслаждайся чистым воздухом, книжки читай, тут приличная библиотека. В общем, отдохни пару дней от общества жены.
  - Бе-бе-бе,- скривил я нос.- А что жена будет делать в это время?
  - Жена будет колдовать над нашим будущим, - в тон мне ответила Залина. - Ну все, хватит дурачиться, пошли.
  
  Мы поднялись по скрипучим ступеням, задержались в прихожей, выбирая себе обувь из тапочной россыпи на тумбе у стены, и вошли в пустой просторный холл со множеством дверей.
  - Э-эй, - крикнула Залина. - Есть кто-нибудь живой?
  - Есть, есть,- послышался голос, затем шаги и в холл, пришаркивая, вошла невысокая пожилая женщина не очень приятной наружности.
  - Кто это к нам пожаловал? - прищурилась она. - Да никак Залиночка?
  - Здравствуй, бабушка! - весело проговорила моя девушка, обняла ту и повернулась ко мне. - Вот, познакомься, Саша.
  - Здравствуйте.
  - Здравствуй, здравствуй, - бабушка, похоже, была косовата, потому что смотрела несколько вбок. А кроме того кривила губы и сутулилась.
  Видимо, она занималась до того чем-то хозяйственным - поверх темной юбки был накинут не очень чистый полотняный фартук.
  - А где мама? Где все?
  - Сейчас, Залиночка, сейчас, - засуетилась бабуля, закряхтела, сунулась в одну дверь со стеклянной вставкой, затем в другую. Но мама уже входила сама, красивая, высокая, темноволосая, строгая, в длинном до пят фиолетовом платье, расшитом ниже колен серебряным узором.
  Залина подступила к маме, поцеловала ее горячо в щеку, потом обернулась, счастливая, на меня.
  - Здравствуй, дочечка, - произнесла чинно мама. - Когда приехала?
  - Да вот только что приехала, - подала голос бабуля. - Поди ж ты, как расцвела, красавица-то. Загляденье, ну сплошное загляденье!
  - Одна?
  - Вот, - наконец, смогла подать голос Залина, - познакомься, мамуля, это - Саша. Он меня и привез.
  Мама, не меняясь в лице, оглядела меня, затем, после короткой паузы протянула руку. Кисть была чуть опущена, так что я на секунду замер, решая, пожать ее или все же поцеловать. Но я не успел склониться, чтобы галантно запечатлеть поцелуй, мама убрала руку и повернулась к Залине.
  - Наверное, устала с дороги? Пойдем, дочка.
  - Саш, - Залина сделала шаг ко мне и протянула руку, чтобы забрать сумку со своими вещами, которую я держал до того, - побудешь тут пока без меня?
  Затем она улыбнулась маме и запорхнула в открытую дверь. Мама последовала было за ней, но в дверях задержалась.
  - Аглая, - степенно изрекла она, - похлопочите, чтобы шофера, как вас там, Саша, накормили. Не возвращаться же ему в ночь. Пусть переночует у нас.
  
  На секунду я обомлел. А потом мама закрыла за собой дверь и отвечать стало некому.
  Я с трудом повернулся к выжидающе замершей бабульке. Хотелось бежать за будущей тещей, доказывать, требовать и объяснять на пальцах дважды два.
  - Ну чо, пойдем, что-ли? - процедила бабка.
  Объяснять ей явно не имело смысла. Требовать Залину - тем более. Я глубоко вздохнул.
  В конце концов, для чего мы сюда ехали? Правильно, отдыхать, дышать свежим лесным воздухом, спать в тихом месте, вдали от цивилизации, вдали от ночного освещения, бикающих на разные лады автомобильных сигнализаций и топота соседей сверху. Вот и нужно этим заняться.
  - Пойдемте, - согласился и последовал за старушкой.
  
  
  Баба Аглая.
  
  Чудесно утро в тихой комнате загородного дома, когда солнце, застряв в кроне стоящих неподалеку сосен, теряет свою слепящую яркость и, деликатно просочившись через стекло, мягко и нежно заигрывает с пылинками да заодно пригревает сонного паучка у подоконника.
  Мир сворачивается до пространства небольшой комнаты с наклеенными на стены и потолок выцветшими обоями, до массивного дубового шкафа, до этажерки с книгами и журналами, судя по простой бумаге, выпущенными бесчисленное количество лет назад. До полок, прибитых на стену и вмещающих всякую полезную в хозяйстве всячину, включая глиняный кувшин, до совершенно целого венского стула; мир сгущается, выпускает из себя, как кажется поначалу, древность, но на самом деле это - постоянство, первый признак вечности. Именно такой она бывает - без признаков современности, с кусочками разных времен, соединенных в одно тихое и солнечное целое.
  Возможно, это потому, подумал я, откидывая от себя тяжеленное пуховое одеяло и спуская ноги со скрипучего дивана на теплый дощатый пол, что вокруг лес. Тихий лес, не пущенный на пиломатериалы алчными соотечественниками. Без заводов поблизости, ферм, интенсивного земледелия и асфальта. И как только его оставляют в покое, он становится настоящим лесом. В котором дремлет вечность.
  Где-то за стеной тикало мерно и равномерно и мне представились настенные часы-ходики с маятником и гирьками.
  Я пошевелил пальцами ног и потянулся.
  Лес, полудикий и чужой. Дом, где цивилизация растеряла большую долю своих приспособлений и удобств. Тихое солнечное утро, предвестник длинного дня, свободного от суеты.
  А может оттого так хорошо, что здесь исписанная временем книга цивилизации словно бы сократилась до первых глав. Дальше - пустота, чистые страницы. И можно снова заполнять их своими смятенными попытками понять мир. Который на самом деле не требует понимания - достаточно просто жить в нем. Быть его частью.
  Или же, сказал я себе, умиленный пафосной картиной, которая изобразилась в уме, благостно так оттого, что вокруг нет людей. Или их совсем мало. И на твое личное пространство никто не посягает. Пусть на короткое время ты перестаешь быть встроенным в общественно-полезные или общественно-бесполезные механизмы. Становишься свободен в поступках.
  Да. Про поступки подумалось очень кстати. Я посмотрел на часы и резво дернул с дивана.
  
  В доме еще спали. Я тихонько спустился на первый этаж, вышел на крыльцо и вздохнул полной грудью чистый утренний июньский воздух, полный ароматов хвои и какой-то цветущей яркой зелени.
  На стоянке компанию вазовской девятке составляла еще одна машина, кто-то приехал ночью.
  Я осмотрел поросшую травой лужайку перед домом и обнаружил невдалеке беседку, прячущуюся за ближними деревьями. Затем завернул за угол и внимательно рассмотрел терем с 'Ауди' и джипом перед ним.
  Половина восьмого - достаточно ранний час для выходного дня, наверное, именно поэтому никто их здешних обитателей мне не встретился. Разве что кот. Толстый укормленный котяра серого цвета с черными полосками - породы дворовая нахальная, насупившись, медленно трусил по тропинке мне навстречу, даже и не думая отворачивать. Если бы не врожденная деликатность, заставившая меня сделать шажок влево, котяра, наверное, спихнул бы меня на траву. Невозмутимо он проследовал мимо меня.
  'Ах ты ж котовье мурло', - сказал я ему вслед, на что кот только дернул кончиком хвоста.
  Я еще немного посмотрел животинке вслед, а затем, выбрав одну из тропок, ведущую от дома вглубь леса, побежал по ней легким неспортивным бегом.
  Да, знаю, я не спортсмен, просто мне нравится бегать, когда представляется такая возможность. В городе особо не побегаешь: утром, до работы хочется спать, вечером, после - есть. На работу я добираюсь велосипедом. Значит, остаются выходные.
  Тропка, переплетаясь с другими тропинками, завела меня в еловый лесок, описала полукруг, повела вдоль зарослей ежевики, потом сунулась в какую-то чащобу, где суетливо запетляла. Стало совсем сумрачно и я остановился, чтобы оглядеться.
  Возможно, забор существовал только со стороны дороги, а дальше окультуренное пространство плавно перетекало в неухоженный лес.
  Я высмотрел просвет и пошел к нему напрямик через подлесок. Чутье не подвело - передо мной открылся пруд, не очень большой пруд с заросшими деревьями пологими берегами и камышами в дальнем углу. Там, куда я вышел, густо рос папоротник и трава, но далеко справа находилось хорошо натоптанное местечко с песком.
  Я вернулся на тропку и последовал по ней. Совсем скоро она повернула, по всем признакам, к жилью. Мне же хотелось взглянуть на реку, поэтому я выбрал очередное ответвление и свернул в него. Где-то она явно была, эта речка, потому что тянуло речной свежестью и даже слышался плеск воды, но тропка опять повернула назад. Я опять свернул вправо, но быстро уткнулся в очередную колюче-непролазную чащобу. Пришлось возвращаться.
  Через минуту обнаружилось, что по соседней тропке, метрах в двадцати от меня бежит еще кто-то. Я остановился. Тот тоже остановился. С виду - маленький мальчик, лет семи или даже меньше. В белой рубашке-балахоне. Рассмотреть подробнее мешали еловые ветки, которые тут вырастали совсем низко и клонились чуть ли не до самой земли.
  Я сделал пару шагов. Мальчик тоже. Я свистнул ему, чтобы не дурачился. Тот молча стоял на своей тропинке, не обращая на меня внимания, но едва я сделал шаг вперед, он повторил.
  Ладно, подумал я, сейчас проверим, как ты бегаешь, и припустил, стараясь не обращать внимание на странного мальчишку. Какое-то время тот держался прямо, а затем, когда лес поредел, отстал.
  
  У крыльца мне встретилась бабушка Аглая. Она смерила меня оценивающим взглядом, задержав его на ярких спортивных трусах до колен и футболке с надписью "Я в них верю!"
  - Спортом занимался?
  - Да, пробежался немного, - сказал я, отдышавшись. - На пруд и до речки.
  - Как? До речки? - переспросила она с каким-то неожиданно чрезмерным интересом. - И на речке был?
  Она даже замерла, будто боялась пропустить мой ответ.
  Эге, подумал я, эге... вот тебе и речка. Видно, непростая, раз бабулю так завело.
  - Нет, - ответил я. - До речки не добрался. Заросло там у вас, сплошной бурелом. Хозяина нет.
  - Видел что?
  - Пруд видел, лес видел. Красивые очень места. Густые.
  Бабуля, казалось, потеряла ко мне интерес.
  - Когда поедешь? - равнодушно спросила она. - Сейчас, или позавтракаешь сначала?
  - Позавтракаю, - ответил я. - С удовольствием позавтракаю. Только зачем мне уезжать без Залины, я без нее никуда. А что у вас на завтрак?
  - Если печешься о Залине, то можешь спокойно отправляться. Она с отцом вернется.
  - Не-а, - улыбнулся я. - Ну как же я могу отсюда ухать, из такой-то красоты! А когда завтрак?
  Аглая отвернулась, пробурчав что-то нечленораздельное и нелестное.
  
  Кухня находилась на первом этаже, и к ней примыкала большая застекленная веранда с двумя диванами по углам и длинным овальным столом рядом с ними. Буфет у стены заполонили чашки, блюдца и прочие приборы, призванные на чайную службу.
  - Здесь садись, - ворчливо окликнула меня Аглая, и загремела столовыми приборами у маленького столика, приютившегося на самой кухне у окна, между узким шкафом и умывальником.
  Мне выставили тарелку с яичницей, еще брызгающейся горячими каплями жира, наплывшей на длинные поджаренные срезы ветчины, стакан сметаны и к нему большой ломоть ноздреватого белого хлеба.
  - Ну-у, - заметил я, врезаясь трехзубой вилкой в горячее мясо, - как можно куда-то уехать от таких завтраков? Да никогда!
  Аглая выжидающе молчала, глядя в сторону.
  - На свежем лесном воздухе, без бензиновой гари, на натуральных продуктах... кстати, сметана деревенская? Или магазинная? Какого числа брали?
  - Деревенская, а какая же еще!- воспламенилась Аглая. - Городское вы там у себя есть привыкли, а здесь все натуральное!
  - Значит, тут поблизости и деревня есть? - осведомился я.
  Аглая повернулась ко мне, уперла руки в стол и, скривившись сильнее, чем обычно, вызывающе произнесла:
  - А тебе, добрый молодец, что из того? Ешь давай, и собирайся. Небось, заждались уже в городе.
  - Знаете, - сказал я миролюбиво, - мне нравится ваша бескомпромиссность. Позвольте, я буду называть вас просто бабушкой Аглаей? Вот скажите, бабушка Аглая, по чем сметану берете? Знатная сметана! Такую сметанку да с пирогами... кстати, а где печь у вас? Или русской печи здесь нет, только эта маленькая плита?
  Аглая свирепо засопела.
  - А ведь русская печь это не только утилитарный инструмент для приготовления пищи, это средоточие русского дома, русского духа и русской жизни. Русская печь, с ее извилистым сложным дымоходом, с несколькими варочными камерами, с поддувалом, местом для спанья - многомерное устройство, которое соединяет пространства человеческих отношений...
  Тут я на мгновение замер. Пространства человеческих отношений - можно ли так говорить? Отношения могут быть пространственными?
  Все же заговаривать зубы не так просто, как кажется.
  - ... которое, я думаю, вы согласитесь, сшивает незримыми нитями в единый ряд символов чужеродные, несовместимые метафоры, через которые мы постигаем окружающий мир и, которое является, вне всяких сомнений, коммуникационным устройством для совмещения разнородных вербальных пластов...
  Дальше я выдохся.
  - Ну ты и наглец, - заметила Аглая, убирая руки со стола. - Что хотел-то сказать?
  Я перевел дух.
  - Ну, мне настолько понравилось, как вы готовите, любезная баба Аглая, что я рассчитываю на долгую и питательную еду в вашем обществе. Возможно, я даже буду просить... нет, умолять раскрыть секрет этой волнующей нежной яичницы, замершей в жарких и страстных объятиях ветчины...
  - Тебе чай или кофе? - спросила Аглая, отходя к плите за чайником.
  На мгновение я решил, что весь мой треп был напрасен.
  - Чай, - выдавилось из меня.
  - Давно с Залиной знаком?
  - С детского садика.
  - Чего? - переспросила бабуля. - С какого такого детского садика?!
  - Знаю, знаю, - оживился я, - она рассказывала, что ни в какой садик не ходила и родители ее воспитывали где-то на стороне. Просто мне кажется, что мы с ней знакомы с самого глубокого детства. Как если бы наши кроватки стояли рядом, и мы совершенно одинаково злобно фыркали над гадким несъедобным борщом, одинаковыми траекториями ерзали под одеялами, когда детей заставляли спать днем, и вместе донимали воспитательницу расспросами, почему баба Яга показывала на себе, вместо того, чтобы сразу засунуть деток в печь и получить без проволочек хрустящую румяную корочку.
  - Да, - согласилась бабуля. - Не сомневаюсь, что спрашивал. Любишь ее?
  - И она меня.
  - Она тут никоим боком. За нее не беспокойся, за себя говори - любишь ли ее. Не просто так, на месяц или год, а на всю жизнь.
  Я задумался.
  Разумеется, проще всего ответить гордо "да". А каково оно на самом деле, что если заглянуть внутрь себя, приотворить с трудом поддающуюся скрипучую дверь в подземелье собственной души, где рождается сиюминутное, где сгорают или вспыхивают предпочтения, невольные влечения и где угасают или превращаются во что-то иное чувства. Что увижу я там? И как вообще открыть будущее внутри себя?
  - Задумался? - спросила Аглая. - Нет ответа, или не хочешь говорить?
  Я виновато произнес:
  - Хочется сказать утвердительно, но мне для этого нужно время. Пусть небольшое.
  - То есть, ты сюда приехал, даже не зная ответа на вопрос, любишь ли ее?
  - Все я знаю! Я не могу ответить, буду ли я через много-много лет любить ее так же сильно, как сейчас. Вот что для меня важно, а не Ваши: любишь-не любишь!
  - Она с отцом и матерью привезла знакомить? - спросила Аглая.
  Я кивнул.
  - Ну что ж, знакомься, - усмехнулась Аглая. - Пробуй.
  Я подумал, что пробовать придется им, а не мне, но вслух сказал:
  - Спасибо.
  - За что? - удивилась бабка.
  - Ну как, за то, что согласились мне помочь. За вашу отзывчивость. За то, что вы есть, милые бабушки, живущие в избушках на краю леса... ну и за мое обаяние заодно...
  - Стоп, - сказал Аглая. - За речью-то следи. Я вовсе не согласилась тебе помогать. Просто я столько пожила на этом свете, что к чужим желаниям и хотелкам отношусь более чем спокойно. И то, что я не буду тебе мешать, не значит, что я согласилась потакать твоим намерениях. Советом помогу, не отказываюсь. Если не будешь мешаться под ногами.
  Я кивнул.
  - И еще. Я профессор философии, у меня с десяток монографий и научных статей - и если я еще раз от тебя услышу про метафорические пространства смыслов - засуну в печь. Понял?
  - Понял, понял! - поспешил согласиться я.
  
  
  После завтрака я поднялся в комнату, где ночевал, распотрошил сумку и задумался над вещами. Смартфон пока не нужен - я отложил его в сторону. Зато взял полотенце. И с полотенцем отправился искать ванную или душевую.
  Начал я с зала на первом этаже, того, со множеством дверей. Прежде всего, я открыл дверь, через которую ушла Залина с ее мамулей - и увидел обычный коридор, заканчивающийся еще одной лестницей на второй этаж. Осторожно, стараясь не скрипеть, я поднялся наверх, постоял немного, прислушиваясь к звукам, затем прошелся по коридору, пока не уткнулся в очередную дверь. Дверь была запертой.
  Я вернулся на первый этаж и обследовал его. Дом получался сложносочиненным, с беспорядочной планировкой, явно рассчитанной для того, чтобы его обитатели не путались друг у друга под ногами, и, живя под одной крышей, чувствовали себя словно в отдельных личных апартаментах.
  Я попробовал пробраться на третий этаж, но тот упорно избегал моего общества. И по всему получалось, что последнего этажа нет, а его жители добираются к себе извне.
  Зато я нашел вторую кухню с русской печью. Печь, скорее всего, топили зимой, сейчас она стояла холодная и пустая. Рядом находились помело, ухват и лопата. Широкая деревянная лопата, какой удобно пихать что-нибудь объемное и тяжелое в огонь. Я даже отодвинул полукруглую заслонку и заглянул в черное горнило. Под был чисто вычищен. Если туда и совали что-либо, к примеру, толстеньких испуганных детей, то следов не осталось никаких.
  В кухне имелась еще одна дверь, низенькая и массивная. Я с трудом отворил ее и, пригнувшись, вошел в сарайчик с широкими воротами на улицу. Два маленьких оконца под низким потолком освещали содержимое - четыре огромных колоды, стоящие на соломе у стены, напротив дверей. Колоды, высотой мне по грудь, пустые внутри.
  Если забраться внутрь, подумал я, то можно вполне устроиться с комфортом. И не бояться упасть, если такая ступа, к примеру, взлетит. А потом пролетит на над лесом, едва не задевая верхушки осин и берез.
  Я провел рукой по шероховатой, покрытой свежей черной гарью поверхности ближайшей.
  - Та-ак, - произнес знакомый скрипучий голос.
  Я вздрогнул и обернулся.
  - Шныряет, - констатировала баба Аглая, стоя в дверях.
  - Шныряю, - согласился я.
  - И полотенце с собой прихватил. Для легенды. Помыться, небось, ищешь.
  - Ищу, - согласился я. - Вас не хотел беспокоить, решил сам поискать.
  - Ну разумеется.
  Мы помолчали, глядя друг на друга.
  - Хорошие ступы. - произнес я. - Вместительные. На сколько пробега хватает?
  - Не понимаю. Если ты о колодах, то мы в них уголь для печи держим.
  - Ну разумеется, - теперь уж эти слова произнес я.
  Мы снова помолчали.
  - Я оттого так тихо шныряю, - заговорил я, - чтобы остальных не будить. Пусть выспятся. В том числе и детки. Такие маленькие, лет семи-восьми. В белых балахонах до земли.
  - Видел? - без интереса спросила бабушка.
  - Видел.
  - И что?
  - Не впечатлен.
  Баба Аглая скривила рот в улыбке.
  - Забавно, я ждала другой ответ. Теперь начинаю понимать Залину - такой задурит голову на раз.
  - Интересно только, откуда они берутся.
  - Ниоткуда. Это проекция личного пространства на коллективное бессознательное.
  По ее виду было непонятно, шутит она или говорит всерьез.
  - Полагаю, не успокоишься, пока всюду не засунешь свой нос? - продолжила она.
  Я с готовностью кивнул: 'Ага!'
  - В таком случае, сбегай на пруд, искупайся. Водички попей. Там есть два источника, только будь осторожен: в одном вода отвратительная, гадкая, не ровен час, несварение заработаешь. А во втором очень даже ничего. По виду и по вкусу они не отличаются. Вот когда попьешь, тогда и приходи. Я тебе нашу ванную покажу - чтобы не искал.
  - Намек понял, - повеселел я. - Я мигом, баб Яг... Ага...я.
  - Да что заладил, какая я тебе баба! Для тебя я Аглая Сигизмундовна. Запомнил?
  Я послушно кивнул.
  
  
  В этот раз к пруду я вышел совсем быстро, найдя прямую дорожку.
  В правой части просматривалось нечто вроде плотины - бревна, вбитые в дно для укрепления откоса, образовывали ровный ряд высотой не больше полуметра. Толстые деревья своими кронами закрывали небо, отчего там было сумрачно и мрачновато. В левой части пруда густо рос камыш, а за ним клонили к воде свои длинные гибкие ветви ивы. Там, где стоял я, начинался пологий песчаный спуск с редкими кустиками травы. До противоположного берега, находящегося метрах в пятидесяти от меня, лежала чистая вода, не тронутая ряской и болотной зеленью.
  Первоначальный расчет не оправдался. Я не увидел густую поросль и буйное цветение трав у одного источника, и трупики зверушек да птиц вкупе с пожухлой травой и обглоданными костями у другого.
  Здесь вообще не наблюдалось никаких источников, ручьев и луж. Только пруд.
  Я медленно двинулся вправо, обходя буреломы и лесную густоту и оглядывая землю вправо-влево и вперед. Остановился только у частокола. Я не ошибся - тут находилась плотинка-дамба. С левой, укрепленной бревнами стороны, лежал пруд, справа начиналось болотце с окнами воды, с неровными высокими кочками и густой травой. Я прошел по тропинке вдоль частокола, перешел в сосновый лес и повернул вслед за берегом.
  На этой стороне тоже не имелось никаких источников.
  Я обошел пруд, и вновь оказался на песчаном берегу.
  Было бы слишком просто найти эти родники или родник сразу. Будь они легко доступны, их давным-давно бы определили, распробовали, обозначили кувшинами, бадьями, натоптали бы тропинок и слух про чудодейственную воду поплыл бы по Руси во все ее дальние края.
  Вне всякого сомнения, источники спрятаны. Но где? В каком месте лучше всего прятать... воду?
  Я подошел к ровной, без волн и ряби глади пруда. Постоял, рассматривая как зависает и кидается в стороны глазастая стрекоза. Как появляются круги на поверхности, словно кто-то снижу пробует крохотным усиком. Как солнечные лучи проваливаются в теплую прозрачную глубину.
  А затем опустился на корточки, ближе к воде.
  Вода... в воде...
  Именно. Источники должны быть там, внутри!
  Пожертвовав кроссовками, я пошел по самой кромке воды, время от времени останавливаясь и опуская руки в воду.
  Ближе к плотине попался омут - я едва не провалился, пробуя руками дно. Впрочем, перед тем, как оступиться, мне показалось, что оттуда, из глубины приблизилось лицо с открытыми глазами, лицо, обрамленное волосами или водорослями.
  А у самой плотины я нашел его - слабый ключ, бурливший у самого дна. Я осмотрелся и пожурил себя за невнимательность - место можно было определить и не забираясь по щиколотку в воду. Здесь было нечто вроде заводи, маленький бассейн, закрытый с берега плотными кустами дикой малины и крапивы.
  Я прошел дальше, высматривая похожий рисунок берега, и нашел его у другого края плотины.
  Затем я сделал самое простое - нашел сучок потверже и поострее и, стиснув губы, засадил его в большой палец левой руки. Капелька крови появилась только со второго раза. Держа левую руку на весу, я погрузил правую в воду, туда, где клокотал маленький подводный ключ, сложил ладонь лодочкой и поднял наверх.
  Разумеется, это была уже разбавленная вода, но и такой, наверное, достаточно. Я капнул на ранку.
  Потом сказал:'Хм'.
  Затем перешел к первому источнику и проделал всю процедуру еще раз.
  Вторая капелька воды упала с мокрой руки на палец. И вновь ничего не произошло.
  Мне показалось, или в самом деле кто-то совсем близко рассмеялся?
  Неподалеку упала ветка и по воде пошли большие круги.
  Ну допустим, подумал я. Допустим, что вода никак не влияет на кровь. Скажем, не та группа, особая вредность пациента, да мало ли, может, звезды не так соединяются.
  Я опустил левую руку до самого дна и поводил туда-сюда. Потом вытащил и внимательно рассмотрел большой палец. После этого перебежал на другой край плотины и сунул руку в первый ключ.
  Ни-че-го.
  Возможно, я нашел не те самые источники, а какие-нибудь ложные, для отвода глаз особо интересующихся. Потому что, подобное богатство не должно попасть в руки нечестным людям, ибо, попавши, будет непременно скрыто и упрятано для приумножения нечестности. Так что вместо настоящих минеральных вод получите суррогат, обманку.
  Посомневавшись, я совершил еще один обход вдоль берега, но ничего нового не обнаружил. Имелось только два родника, скрытых под водой пруда.
  Я решил опустить руку в очередной раз, чтобы подержать ее подольше, но ранка успела подсохнуть и даже затянуться.
  'Странно',- не удержался я и сказал вслух. - 'Очень странно'.
  Оставался последний способ - испить из нужного родника. Вероятно, их вода насыщена какими-нибудь модными наночастицами, которые вступают в реакцию только с содержимым желудка, не реагируя на пальцы. Поэтому оценить живительную силу можно только внутренним путем.
  Вот только, какой источник правильный? Пить наобум, подтверждая леденящие душу народные истории о мертвой и живой воде, и о том, что нельзя пить из первых попавшихся луж, страсть как не хотелось. Я постоял, раздумывая, а потом решил сделать перерыв и искупаться.
  Да и откровенно говоря, давно тянуло окунуться в прозрачную чистую воду целиком, а не только мочить ноги. Стряхнуть с себя летний зной, пусть и не сильный, почувствовать, как отпускает, растворяется в воде торопливая озабоченность.
  Я отплыл подальше от берега, стараясь не забирать к омуту, почувствовал ногами холодную зябкую воду, перевернулся на спину - но вода не хотела держать, убегала из под меня, - снова перевернулся на живот и, млея от удовольствия, поплыл медленно и неторопливо.
  Позади снова раздался всплеск, словно в пруд плюхнулось нечто тяжелое: кто-то или что-то. Я оглянулся, но увидел только расходящиеся по поверхности круги.
  Несколько раз я оборачивался, ожидая, появится ли кто-нибудь из-под воды, но, похоже, упала большая ветка -никто кроме меня пруд больше не будоражил.
  Я поплавал еще немного, а затем вышлепал на берег, обессиленный, довольный и с большим желанием сжульничать.
  
  
  Возможно, что выпитое и в самом деле обладало каким-то свойствами, потому что дом был полон - голосами, скрипами и людьми. Какая-то девушка, длинноногая, с пышными коротко подстриженными волосами, в сарафане в цветочек, совсем коротком, с голыми плечами, девушка-восторг - спускалась по лестнице. Кто-то гремел посудой на веранде, где-то требовательно мяукал кот, в кухне трезвонил и буйствовал чайник.
  Мне не пришлось искать Аглаю Сигизмундовну, она выдвинулась сама из какого-то закутка, которых было полно в доме.
  - Спасибо, хорошо, - сказал я, не дожидаясь, пока она заговорит.
  - Вижу, вижу. А водичка как?
  - И водичка хороша. Хорошо упрятана, хороша на вкус - Ессентуки отдыхают, и действует хорошо.
  - И какую пил?
  - Обе, - усмехнулся я. - Подумал, зачем добру пропадать - ну и выпил. Смешал и выпил.
  А затем, видя как пристально Аглая Сигизмундовна разглядывает меня, продолжил:
  - В конце концов, нет никакого выбора и никакой двойственности, ибо модель дуализма, навязанная нам философией... - тут я вспомнил про профессоршу философии и осекся.
  - Ограничена, не так ли? - продолжила баба Аглая, не отрывая взгляда от моего лица. - И не отражает объективную реальность? И вообще, двоичное сложение - нуля и единицы, добра и зла, дает не нейтрализацию, а новый результат? Это хотел сказать?
  - Как-то так.
  Аглая Сигизмундовна усмехнулась.
  - Небось продрог? Иди, вытрись, а потом спускайся чай пить. Заслужил.
  
  
  Сестрица Аленушка.
  
  За большим, накрытым для чая и поражающим обилием еды, столом сидело трое: та девушка с лестницы, молодой человек, черноволосый, чернобровый, с тонкими мушкетерскиим усами и узкой мушкетерской бородкой, и еще одна девушка, похожая на Залину, только старше. Наверное, сестра.
   Аглая Сигизмундовна извлекла из буфета и поставила на свободное место большую круглую чашку с блюдцем, затем принесла из кухни банку с оранжевым вареньем и дополнила пузатую кремовую вазочку. Затем указала на диван с сидящей на ней девушкой с лестницы.
  - Садись. Познакомьтесь, это Саша, Залинкин ухажер.
  И ушла.
  - Здрасьте, - произнес я.
  Девушка, похожая на Залину - такая же темноволосая, с теми же чудными глазами, линией носа, только губы тоньше - налила в мою чашку заварку, кипяток и пододвинула прозрачную розетку с вареньем.
  - Не отчаивайся, - сказал она. - Залина, она такая. Бросит и не поморщится. Вот, когда меня оставляли, я никогда не переживала. Ну, подумаешь, бросил. Еще пожалеет.
  - И жалели? - спросил я.
  - Не знаю, - пожала та плечами. - Должны.
  - Как такую не пожалеть? - сказала другая девушка, запуская ложку в мою розетку с вареньем, - Я бы пожалела. А ты прощенье у Залины просил?
  Я взглянул на парня, отчего тот произнес: 'Сочувствую'.
  - Просил, - согласился я. - Как же не просить? Все просят и я просил. Без этого нельзя.
  - А 'не достанься же ты никому' кричал? - с любопытством спросила Залинина сестра. И тоже отправила ложку в мое варенье.
  - Но очень тихо. Фактически, про себя.
  Я тоже позволил своей ложке посетить розетку с вареньем. Варенье как варенье. Айва, похоже. А может, и не айва, а какие-нибудь райские яблочки. Впрочем, приятное - оно перебило вкус выпитой родниковой воды, после которой во рту появился и не уходил нехороший металлический привкус.
   - И несмотря на все это, - продолжил я, - она все равно бросила. Сегодня ходил топиться.
  Я оглядел стол. Все было устроено для солидного основательного чаевничания, привносящего смысл пятому часу дня и дающего новый стимул любить жизнь, новые силы для рассуждений, скажем, о роли интеллигенции в русской жизни, о том, что делать и кто виноват, то есть, о вещах совершенно абстрактных и далеких от еды на столе.
  Насладиться жизнью позволяли: нарезка ветчины и сырокопченой колбасы на длинном блюде, тонкие ломти сыра на тарелке рядом, опять же двух сортов, масло в маслёнке, прикрытой затейливой крышкой, под стать всему чайному сервизу. Паштет и что-то рыбное в вазочках, розетки с красной и черной икрой, тонко нарезанные ломти белоснежной булки в плетеной, с полотняной салфеткой на дне хлебнице. Пирог на серебристом подносе. Крендельки и плюшки в вазочке. Конфеты. Отдельно на малюсенькой тарелочке - пустившие сок кругляшки порезанного лимона.
  - На пруд ходил? - спросила Залинина сестра.
  Мое внимание занимал стол - ведь с утра я ничего не брал в рот, - и больше всего - черная икра, редкая и дорогая, поэтому я только кивнул.
  - Ну, нашел где топиться!- бросила вторая девушка.
  Я, наконец, высмотрел нож, подхватил пару кусков булки, пододвинул поближе масло и принялся за дело.
  - Девушку топлением не взять. И вообще, что за мода: чуть что, в воду бросаться?
  Усиленно жуя, я показал, что продолжаю внимательно слушать и полностью со всем согласен.
  - Будто бы вода чем-то поможет.
  - Неужели не поможет? - сказал я с набитым ртом. - А я так надеялся.
  Вторая девушка с любопытством разглядывала, как вслед за икрой я последовательно прибираю для бутербродов ветчину, сыр, паштет, фаршмак.
  - Мне тоже вот не помогает, - вставил обладатель мушкетерской бородки. - Хотя, я ее и не пил.
  Говорил чернявый с небольшим акцентом. И явно не был цыганом, как поначалу показалось.
  - Ты мало ее не пил. Поэтому и не помогает, - пожала плечами сестра Залины и одарила его ласковой улыбкой.
  - Я не пил ее достаточно, - ответил молодой человек и нежно посмотрел на нее.
  - Ты просто не знаешь, как правильно ее не пить, - ответила сестра Залины, не отрывая взгляда от своего собеседника. - Вот, спроси у него, он тебе расскажет.
  Еще немного, и они начали бы ворковать, как голубки.
  - Не обращай на них внимания, - рассмеялась вторая девушка. - Это все неважно, пить ее или нет, важен процесс.
  - Не скажи, - отозвалась Залинина сестра. - Важен выбор.
  - Важен не выбор, а выбираемый, - вступился чернявый.
  Ну да, ну да, подумал я. Болтайте, заговаривайте мне зубы, я тоже так умею. Вот только наемся...
  - А ты как считаешь, что важнее, выбор или процесс? - спросила у меня вторая девушка.
  - Разве это не одно и тоже?
  Они все засмеялись. Возможно, обидно засмеялись, но моя обидчивость была задавлена в зародыше удовольствием от обедо-ужина. Поэтому я не обратил внимания на смех, а налил вторую чашку чая.
  - Разумеется, еще и обаяние, - заметила Залинина сестра, ни к кому не обращаясь конкретно. Словно делилась впечатлением от варенья.
  - Возможно, везение, - сказала вторая девушка.
  Пришла очередь высказаться и молодому человеку.
  - Нет никакого везения и быть не может. Поймала бы кошка ворона, да везенья не хватило.
  - Полагаешь, расчет? - спросила Залинина сестра.
  Я перевел дух и откинулся на спинку стула, ожидая, когда горячий чай чуть поостынет.
  - Или даже нет, не расчет - предчувствие. Расчетом тут не пахнет.
  - Вот именно, - сказал чернявый, осматривая стол с явным намерением чего-нибудь подхватить себе. - Хотите историю? Еду в поезде. Напротив едет академик, один из столпов комиссии по лженауке, не один десяток Петриков съевший. И рассказывает удивительную историю, как в детстве он с другом переходил через полотно железной дороги...
  - Не хотим мы никаких твоих историй, Воронович - сказала Залинина сестра. - Мы знаем, чем все твои истории заканчиваются.
  Она произнесла имя или фамилию с ударением на первом слоге.
  - И знаем, для чего ты с академиками ездишь, - вздохнула другая девушка. После чего снова запустила ложку в мою розетку с вареньем.
  Перехватив мой взгляд, она изобразила лицом, мол, увы, такова жизнь.
  - Нет-нет, я доскажу. Так вот, переходят двухпутное полотно. В обе стороны, насколько хватает взгляда - пусто. Перешли одну колею, вступили на вторую - и тут у академика срабатывает то самое предчувствие. Он оглядывается и видит, как за ними проезжает поезд, товарняк. Медленно, как на сортировочной. И тихо. В окнах тепловоза - ни единого света...
  - А почему должен быть свет? - спросила сестра Залины.
  - Потому что уже начинало темнеть. Вечерело. Что, я разве не сказал?
  - Ты много чего не сказал, - произнесла вторая девушка. - И главное, при чем твоя история к предчувствию, о котором мы говорили?
  - Разве они не прямо соотносятся? - удивился Воронович и зачем-то посмотрел на меня.
  Я собирался приступить ко второй бутербродной части и никакие предчувствия меня не беспокоили. Разве только сама постановка вопроса. Поэтому я спросил.
  - А вот если бы академик не оглянулся, что-то изменилось бы?
  - Разумеется, - с готовностью отозвался Воронович. - Он не стал бы академиком.
  - Логично, - согласился я. - Это очевидный вывод.
  - Академик после того случая заинтересовался скоростью движения поездов на перегонах, скоростью звука, доплеровскими эффектами, втянулся и поступил на физтех.
  - Вот оно как, - удивился я. - Тогда, да, в самом деле.
  - Ну допустим что ты прав, - сказала вторая девушка. - В таком деле немудрено сделать ошибку.
  - Вот видишь, - усмехнулся Воронович. - И хотя всегда есть выбор, в данном случае он неочевиден.
  - Хватит про неочевидность, - взмолилась сестра Залины. - Воронович, оставь их, пусть себе объедаются. Пойдем гулять.
  Воронович кивнул и вслед за сестрой Залины встал из-за стола.
  - А вот блины! - возвестила, входя на веранду, Аглая Сигизмундовна. В вытянутых руках она держала блюдо с большой стопкой блинов, от которых шел пар. - Вы куда?
  - Пройдемся, нагуляем аппетит перед ужином, - сказала Залинина сестра.
  И они, взявшись за руки и демонстрируя нежность и прочие ми-ми-ми, ушли.
  Сигизмундовна осмотрела стол, посмотрела на меня, на блины, снова на меня, затем кивнула и тоже подалась вон.
  Мы с девушкой остались вдвоем.
  Вечерело. Деревянные стены поскрипывали, выпуская дневной жар. Стол наполнялся тенями, цвета размягчались в приятную вечернюю серость, с ощущаемой в ней свежестью близкой воды, серость, растворявшую дневной неупокой.
  Казалось, еще немного - и принесется издали редкий и тихий звон колокола от дальней сельской церквушки.
  - Хорошо обо мне поговорили, не так ли? - спросил я, присматриваясь к блинам.
  Моя собеседница засмеялась.
  - Не о тебе, о Залине.
  - А вот эта девушка, она очень похожа на Залину. Сестра? - спросил я
  - Сестра, - согласилась девушка.
  - А Воронович - ее муж?
  - Почему именно муж?
  - Мне так подумалось. Воронович... три дочери... одним словом - муж.
  Девушка усмехнулась и сразу же погасила улыбку.
  - Нелогично.
  - Так вы хотите от меня логики? - удивился я. - После нынешнего разговора? Кстати, вероятнее всего, вы - тоже сестра Залины?
  - И я сестра.
  - Замужем?
  - Отчего, как сестра, так сразу замужем?
  Мы улыбнулись друг другу. Получилось приязненно и душевно, как у добрых друзей.
  - А вот Аглая Сигизмундовна, она бабушка по отцу или по матери?
  - По коту.
  - Так и думал, - я решился и пододвинул к себе тарелку с блинами. - Кстати, хорошие у вас тут места. Очень. Воинская часть под боком. Секретность. Посторонним вход закрыт, а военные люди не любопытные, если нет приказа... Интересно, что тут раньше было, до военных? Ведь такое место нужно как-то оберегать от чужих взглядов.
  - Ты у всех так допытываешься? - с нежной улыбкой произнесла девушка. - И если они не отвечают, включаешь лампу, направляешь в глаза и начинаешь задавать наводящие вопросы? Привлекать перекрестные ассоциации и повторять одно и то же?
  - Как тогда узнать, что тебе нужно? - осторожно спросил я.
  - Может показаться, что для тебя важны вопросы, а не люди. Может, и Залина для тебя только повод, чтобы задавать вопросы?
  Я промолчал.
  - А не нужно спрашивать, - Девушка положила руку на стол и посмотрела мне в глаза. - Сами все расскажут.
  - Сами расскажут и сами все дадут? - осведомился я.
  - Это вредная и ложная теория, - ответила девушка, по-прежнему глядя мне в глаза. - Что тебе что-то должны. Сами расскажут и сами дадут только при одном условии. Если ты сделаешь так, чтобы захотели рассказать.
  Она засмеялась и подсела ближе, так что наши колени соприкоснулись.
  - Поэтому, рассказывай.
  - Рассказываю, - согласился я.
  Ее нога грела мою, отвлекая и заставляя думать, что мягкая, чуть шероховатая кожа, которую ты чувствуешь, она ведь не просто так, она - символ чужого внутреннего пространства, в котором ты оказался, точнее, в который тебя пустили. С какой-то целью. Вот эта цель будоражила и сбивала с толку. Вспомнилось, что самое маленькое внутреннее пространство - у шведок, а самое большое у американцев. И когда шведки разговаривают, по привычке располагаясь близко, очень близко от уроженца какой-нибудь Техасщины, то те лихорадочно соображают, домогаются ли их или провоцируют, чтобы потом настрочить заявление о сексуальном домогательстве.
  Собравшись с мыслями, я продолжил.
  - Однажды давным-давно в командировке на полигоне я сидел в кабине управления с оператором, девушкой с черными волосами и жгучими глазами. Я что-то ей объяснял, длинно и озабоченно - кажется, про принципы построения системы, и почему нельзя использовать именно этот режим в сочетании вот с теми настройками. Она сидела рядом на высоком металлическом табурете и кивала, так же длинно и так же озабоченно, как говорил я. А потом в какой-то миг я осознал, что наши бедра соприкасаются. Возможно, она просто села рядом, чтобы удобнее было работать с пультом. Следующей мыслью была, осознает ли она, что мы сидим очень близко друг к другу, гораздо ближе, чем могут сидеть чужие, незнакомые люди.
  Затем позвонил телефон, она отошла, а я перевел дух. Она говорила, кажется, с мужем о чем-то постороннем, мягко и очаровательно пришептывая. Потом вернулась на свой табурет. И села так, как прежде. Даже еще ближе. После этого наш разговор приобрел иной смысл, все эти переключатели и сигналы стали не важны, мы просто сидели рядом и переживали одно чувство - близости, даже родства. Это не было флиртом с ее стороны, просто приязнью, которую девушки умеют облечь в самые замысловатые формы... а я мог в ответ сделать только одно - притянуть ее к себе и поцеловать в тревожно замершие от предвкушения губы.
  Моя собеседница засмеялась.
  - Какой лихой поворот. Ну хорошо, мое колено тебя не впечатлило. И на мою попытку сделать разговор более доверительным ты ответил не менее задушевной и трогательной историей, которая непременно размягчит суровое сестринское сердце. Одно но - после такого разговора ты целоваться не полез. И намека не подал. Ох, чувствую, ты не прост, ой как не прост. Признайся, Саш, что вся эта история с Залиной была затеяна только для того, чтобы попасть сюда?
  - Не признаюсь.
  - Разумеется, ты мог после этого по настоящему полюбить Залину, - она не отрывала взгляда от моего лица, рассматривая его с каким-то неотрывным интересом. - Расскажи еще что-нибудь.
  - Что именно? Могу рассказать, о девушка без имени, о кризисе постмодернизма как показателе общего цивилизационного тупика двадцать первого века. Или о борьбе 'обновленцев' с 'попаданцами' и коллапсе современной русской фантастики, которая отчаянно пытается привнести смысл в общество всеобщего капитала и найти душевность в товарно-денежных отношениях и авторских правах, вместо того, чтобы вернуться к истокам.
  - И ты как истоковед и открыватель путей, готов указывать ей путь? А можно что-нибудь менее пафосное и более душевное? Девушке без имени хочется услышать что-нибудь еще, кроме легкой болтовни и отсылок к русским народным сказкам.
  - Хорошо. Сама напросилась.
  - Напросилась, напросилась, - с готовностью подтвердила она.
  - Тогда расскажу тебе две истории, чтобы было понятнее. Тем более, что Воронович со своим академиком все не дает покоя. Это будет история про детей, выпадающих на голову Фиглоку, и скелет на Луне. Может, слышала?
  Она с удовольствием раскрыла глаза и даже чуть подалась ко мне.
  - Эти рассказки периодически всплывают в разных местах, их с жадностью хватают провинциальные газетки, они украшают собой разделы о непознанном и поддерживают экзальтированных дамочек в возбужденном состоянии. А в Интернете они, вообще, топливо для множества страниц. Время от времени о них не слышно, а потом всплывают вновь - через год, пять или даже десяток лет.
  Вот первая история: в 1975-ом году в Дейтройте из окна четырнадцатого этажа выпал младенец. И упал на проходящего мимо человека по имени Джосеф Фиглок. Через год этот Фиглок проходит в том же месте, и ему на голову опять падает тот же ребенок.
  Сама понимаешь, какое это невероятное совпадение, связывающее вместе летающих младенцев и Фиглоков в одно целое, совпадение, про которое думаешь: ну вот еше совсем немного, и ты постигнешь тайные причины событий и поймешь смысл происходящего в мире. В том числе и предчувствий.
  Наши утверждают, что история была якобы напечатана в лондонской газете "Уик-энд' 19 мая 1976-го года. Ага, спохватываешься, вот где собака, то есть жураналисты порылись: уикенд, плотный воскресный обед, послеобеденное лондонское солнце, почтенная публика, желающая получить что-нибудь для лучшего переваривания плотного воскресного обеда. И получающая Фиглока.
  Но если разбираться, то оказывается, что печатал вовсе не Лондонский 'Уикенд'. И вообще, у англоязычных сага о том, как два раза младенец выбрасывался на тротуар, протестуя против жестокого обращения с детьми, звучит несколько по иному. Там все происходит в 1930-м году, а 14 этаж трасформируется в 'по забывчивости мамаши'. Что поделать, авторская и гражданская позиция переводчика наложили свои особенности на русский текст.
  Если копать дальше, то можно найти даже оригинал, и узнать, как все случилось на самом деле. Вот почти дословный текст из газеты, учитывающий национальные особенности перевода, а также дат, детей и дейтротских многоэтажек тридцать восьмого - именно тридцать восьмого, - года. И он настолько короткий, что запомнился без всякого труда с моей стороны: 'Совпадение в Детройте год назад. Выпавший из четвертого этажа ребенок упал на дворника Джосефа Фиглока, который подметал улицу. Оба пострадали, но не смертельно. Через две недели, когда Джосеф подметал в другом месте, на него снова упал и опять с четвертого этажа двухлетний Дэвид Томас".
  То есть, о том, что это был один и тот же ребенок, не говорится ничего. Очаровательная история теряет главную долю своей загадочности и превращается в банальный курьез, без всякой таинственности.
  И вот вторая историйка, про скелет. Она появилась в ноябре 89-го года, когда одна американская газета опубликовала статью о китайском астрофизике Кан Мао Пане, который заявил, что астронавты при полете "Апполона 11" в 1969 году сфотографировали на Луне скелет человека. В джинсах. Рядом со статьей размещалась та самая фотография.
  В отличии от первой, эта история не уходила корнями в далекое прошлое. И смысл ее не искажался. Просто в ноябре 89-го, через двадцать лет после полетов на Луну появилась вот такая, срывающая покровы, заметка.
  Ну и собственно, ради чего я об этом заговорил.
  Человек, хомо сапиенс, существо вредное и прагматичное. Поговорить о чудесном, о необычном, о том, что одна баба сказала - всегда пожалуйста, но только после сытной охоты, после мамонта, оприходованного и запротоколированного на заднем дворе пещеры, после того, как проверены все дубовые засовы на амбарах, и поставлены на капкан самодвижущие жернова - последняя модель, кабриолет, цвета 'металлик'. После того, как ублажена жена и усыплены дубинкой по голове дети. То есть, когда в целом закончена борьба за существование и планов на сегодняшний вечер нет.
  И истории, подобные вот тем двум, всякие удивителки и побасенки, выпадающие из общей картины мира, размывающие её - очень маленькая часть человечества. Точнее, должны быть маленькой частью, если считать по их реальной важности.
  Но на самом деле их много. Чересчур много для прагматичного и не верующего в чудеса землянина. И они подчас вырастают, выдуваются из всякой чепухи, вроде Фиглока. Как если бы кто-то нарочно их взращивает и подпитывает, удобряет, засыпает семена вновь и вновь, чтобы общий фон не уменьшался, а человечество постоянно жило с мыслью, что мир вокруг вполне даже волшебен и странен.
  Я замолчал и посмотрел на свою визави.
  - Надумано, - запротестовала девушка, скептически и одновременно взволнованно поводя плечами. - Вовсе не потому. Людям свойственна тяга к чудесам, это одно из качеств человеческой природы.
  - Которую кто-то умеренно культивирует. Как нужное свойство у привитого растения.
  - Глупости!
  - Оно все просчитывается - математическими методами.
  Девушка выжидающе смотрела на меня.
   - Более того, если копать глубже, в модель общества как сложной системы, то там вырисовываются совсем необычные вещи, плетение странных аттракторов, как если бы человеческая цивилизация вмещала в себе еще одну. Мир в мире, матрешка внутри другой.
   Я замолчал, улыбнулся самой мягкой своей улыбкой и взял в свою руку девушки.
  - А знаешь, сестрица Алёнушка, мне будет приятно иметь тебя в родственницах. Ты будешь олицетворять трезвый расчет и рассудительность. И мы будем ставить тебя в пример...
  - Я не Аленушка, - возразила она и высвободила руку из моей. - Я - Фрейя.
  Она задумалась, надолго задумалась, теребя рукам скатерть.
  Красивая, очень красивая девушка. С короткой стрижкой, делающей ее похожей на пажа, с озорными и одновременно мудрыми глазами, в которых скрывается, очень возможно, нежность и сострадание. С длинными тонкими холеными руками небожительницы. С редкими веснушкам на плечах. С ложбинкой, уходящей в вырез платье и открывающей две округлые линии...
  - Я Залине расскажу, как ты на меня пялишься, - обронила Фрейя.
  - Я сам расскажу. Кстати, где она?
  - Спит. Сил набирается. Ладно, - решительно сказала Фрейя, выбираясь из-за стола. - Поговорили, и душевно. Послушали разных сказок, попритирались коленками. И поняли... поняли... Впрочем, как говорится, утро вечера мудренее, поэтому оставим выводы на утро. Не знаю, как ты, а я пошла спать. Можешь оставаться.
  Она обвела взглядом стол, подхватила конфету, покрутила в руках, посмотрела на меня задумчиво, и вдруг сказала:
  - Угадай, в какой руке.
  Ко мне были протянуты сжатые в кулак руки.
  - Первая, первая, вторая... во второй руке.
  - Вторая правая или вторая левая?
  - Вторая вторая, - засмеялся я. - Ты взяла конфету, подержала, затем, наверняка, переложила. Вот в этой руке и есть. Не знаю, какая она у тебя, правая или левая.
  - Вот ведь прохиндей. - Она кивнула напоследок и ушла через одну из дверей. Захватив с собой и конфету.
  Вечер наступил окончательно и за порогом томилась близкая ночь, а по углам растекся мрак. Дом покрыла тишина, совершеннейшая тишина - даже с кухни не долетало ни звука. И сводный хор кузнечиков за окнами только подчеркивал ее.
  Душу подпирало мягко и нежно удовольствие - от разговора, от обильного стола, от тихого вечера, от предчувствий, от мира, полного тайн, чтобы об этом не говорил здравый смысл и бритвы Оккама.
  А может, и вовсе не от этого, а просто потому, что таким и должен быть мир вокруг - спокойным, неторопливым, теплым, с верандой и столом, соединяющим времена, людей, бутерброды и бесконечный чай в полупрозрачном матововом фарфоре. Мир, в котором люди вокруг приятны тебе и, похоже, бесконечно любимы. И в котором необыкновенно легко мешать раствор из разумного доброго вечного и строить из образовавшегося бетона все что угодно, хоть храм, хоть град, хоть многоэтажки для всеобщего и полного счастья.
  В конце концов, совершенно неважно, что возводить, потому что все уже выстроено, выкрашено в нужные цвета, подключено к водопроводу и канализации. И дорожки вокруг свежезаасфальтированы, вместе с клумбами, то есть, видно, что старались, и усердно. Важно найти дверцу к себе, которая открывается Туда. Найти среди завалов внутренней грязи, забытых обид, засохших укоров совести, истлевших договоров с собой. Разгрести эту кучу, сдуть пыль с прочных засовов, выковырять грязь из замочной скважины. И потянуть дверь на себя.
  А ведь оно так сложно - потянуть на себя. Преодолеть себя, когда гораздо удобне и проще бороться с другими, с теми, кто вовне, доказывать, какой ты хороший, сетовать, что раствор для всеобщего счастья не тот, обвинять окружение, времена, нравы, вместо того, чтобы разрубать чащи своей души, протаптывать и мостить к тому, что ждет тебя и других. Давным-давно ждет.
  Я икнул. Наверное, оттого, что совсем стемнело, все разбрелись кто куда и не намеревались соединяться за большим столом. А может, так действовала выпитая днем некипяченая вода из источника, не проверенного санитарными службами. Поражающая нервную систему, вызывающая судороги и спазмы совести.
  Ведь народная мудрость была права, ой как права. И тот каталог минеральных луж, отличающихся по форме источника - из большого копытного отпечатка, среднего, малого не на пустом месте родился. Видимо, имелись прецеденты.
  Я зевнул и для нейтрализации отравления отправился спать.
  И на удивление спал хорошо и беззаботно. Даже мальчик, стоявший в дверях, этому не помешал. Да, такой мальчуган в белом до ног, с длинными рукавами, спускающимися почти до самой земли, бледный вплоть до белизны и с широко раскрытыми черными пустыми глазами. Я увидал его, когда переворачивался глубокой ночью на другой бок.
  Он глядел на меня, застыв в лунном, протянувшимся белоснежным полотном от окна, свете.
  'А-а, - пробормотал я сонно. - Коллективное бессознательное. Очень хорошо, будешь комаров отгонять'.
  И судя по тому, что комары меня не беспокоили, с работой он справился.
  
  
  Чудесно утро в тихой комнате загородного дома, когда солнце, застыв в кроне стоящих неподалеку сосен, ослабляет свою слепящую яркость и, деликатно просочившись через стекло, мягко и нежно заигрывает с пылинками да заодно пригревает проснувшегося паучка у подоконника.
  Впрочем, паучок маялся и никак не мог выбрать, вить ли очередной километр паутины согласно утвержденного плана опаутинивания на третий квартал или плюнуть и, подвернув лапки, сладко просопеть следующий час.
  Ну вот, думал я, глядя на этого паучка, сейчас встану, побегу на пруд, опять увижу там ночного мальчишку, потом прибегу назад, а Яга... тьфу, Аглая, спросит, когда поеду, сейчас или после завтрака. И день начнет двоиться, как вчерашний, повторяться и окажется, что сегодня не воскресенье, а по-прежнему суббота. День сурка... Летнего сурка. Повторяющийся вечно день.
  Я хмыкнул.
  Очень возможно, что подобные мысли - последствия выпитой воды. И начало какой-нибудь трансформации. Трансформации, как любят у нас говорить, подчеркивая полную непонятность и запредельность явления, - на генетическом уровне.
  Потом проверил спину - не начали ли вспухать лопатки. Рогов не хотелось, хотелось крыльев.
  Затем я открыл сумку, извлек смартфон, оделся по вчерашнему и поспешил вниз.
  
  На веранде разговаривали. Я собрался было зайти подоброутриться, но что-то меня удержало и заставило перейти на очень осторожный шаг. А потом я и вовсе остановился.
  Скрипучий важный голос с нотками надменности вопрошал Аглая Сигизмундовну, а та держала ответ. Судя по интонациям ее голоса, очень возможно, что стоя смирно, руки по швам.
  - ...не глуп. Образован. Проницателен. И язык к тому же с дополнительными степенями свободы.
  - Да уж чую, как он тут наговорил. Все стены пропитались. А я думаю, откуда это так пафосом тянет! За версту можно почуять этот гуманистический позыв.
  - И главное, себе на уме, даже очень...
  - Все они себе на уме. Все образованы и проницательны. Коммуникативны и способны к обучению. Свободное владение компьютером и английский со словарем. Ты скажи мне, нога твоя костяная, зачем за водой посылала?
  - Посылала и посылала. Девочка в людях разбирается, кого угодно с собой бы не привезла.
  - Проверить захотелось? Проверяльщица чертова. А знаешь, чем все проверки заканчиваются?!
  - Так ведь он не просто так приехал, уверена! И знает намного больше, чем показывает...
  - Тридцать седьмой год вспомнить не хочешь? Начнут копать - мало не покажется. Все припомнят - и что земля хрен знает на кого записана, и аферы с военными полигоном. А все эти договора и откаты? И не посмотрят, то время, не то... и что, выпил он воды?
  - В том-то и дело, выпил. Нашел, смешал и выпил. Игошек сразу увидал - а их и после настройки не все видят. Я же говорю, перспективный мальчик.
  - Полагаешь, карга старая, - голос размягчился, уменьшил скрипучеть и приобрел определенную доброжелательность, - появился кандидат? Трансформация?
  - Ну это тебе виднее. Кстати, он и речку искал.
  Наступила пауза.
  - Нашел?
  - Нет.
  - Думаешь, он знает?
  - Про Смородинку? Возможно, и знает. Да толку-то, если не нашел.
  - Ну, допустим, допустим...
  - Ты допускай, допускай, а я пошла, - я сдвинулся с места и как можно тише продолжил спускаться по ступенькам. - Завтрак надобно готовить.
  - Погоди, Сигизмундовна, - скомандовал голос, но я уже не слышал продолжения, поскольку, стараясь не шуметь, удалялся от дверей на веранду.
  На улице я перевел дух, обошел дом - с другой, не верандиной стороны и направился к лесу.
  Разговор не выходил из головы. Как всякий подслушанный разговор, в котором перемывают тебе косточки. И после которого обычно загораются святым негодованием или же польщенно умиляются.
  Хотя после этого было неясно, загореться негодованием или же умилиться.
  А потом мне встретился вчерашний кот.
  Легкой кошачьей рысцой он двигался по тропинке мне навстречу, недружелюбно сверкая глазами.
  Я остановился, раздвинув ноги на ширину дорожки. По обеим сторонам росла трава, так что оставался один путь - через меня. Кот дернул хвостом, но продолжал рысить.
  У моей ноги он недовольно фыркнул, притершись к ноге, протолкнулся на ту сторону, и напоследок ощутимо стукнул по моей ноге хвостом.
  - Злобное недружелюбное котовье рыло! - послал я ему вслед.
  Кот победно выпрямил хвост.
  
  Сегодня я выбрал иной маршрут, взяв левее, чем вчера. В самом лесу, когда дома совсем скрылись из виду, я включил телефон. Не верилось, что будет работать геолокация, но попробовать стоило. Сомнения подтвердились - спутники, исправно работающие во всех других местах, здешний лес своими сигналами пробить не могли. Телефон тужился, напрягался, но определить местоположение не мог никак.
  Я сунул поглубже в карман ненужный аппарат, огляделся, запоминая место, и последовал по тропке. Минут через двадцать тропинка, описав полукруг, подвела меня ко второму дому.
  Я повернул назад и, пройдя по ощущению половину расстояния, свернул с дорожки в лес. Землю здесь устилала опавшая хвоя, редко рос папоротник, идти было легко.
  Я пересек еще одну тропку, вторую, остановился и прислушался. В кронах гонял ветер, изредка что-то потрескивало лесное и высохшее, птицы пробовали голоса, начиная петь и тут же замолкая - не иначе, как оценивали, насколько хорошо звучит. В общем, меня окружал обыкновенный ничем не примечательный лес.
  Озеро находилось справа от меня. Значит, речка должна быть левее, вот там.
  Я выбрал направление и шагал уверенно и быстро. Лес загустел, стемнело, появился жгучий и колючий подлесок и через очередной десяток минут послышался плеск текущей воды. А еще через десяток минут я вышел к озеру.
  Ошибки быть не могло, передо мной лежало вчерашнее озерко. Я повернул назад.
  Лес снова сгустился, ежевика цеплялась за кроссовки, крапива обжигала ноги, если я был недостаточно ловок. Потемнело небо, словно собиралась гроза, потянуло речной свежестью. А затем лес снова расступился, поредел и вдали показалась знакомая поляна, за которой находились дома.
  Это был он, тот самый, давным-давно выпестованный научной и не очень фантастикой, заворот пространства. Свертка, искривление трехмерности, пузырь иного измерения, настолько известные и описанные, что их впору преподавать в учебниках. Впрочем, с припиской, что фантастика тут как бы и не причем, поскольку явление это давнее и на Руси известное под названием 'леший водит'. А как еще назвать, когда знакомая тебе дорога выводит не на какую-нибудь Малую Муходерку, а на старую заимку, и линия передач, которая справа была, вдруг слева оказывается. Вестимо, леший водит. И не только тебя, а и соседа Василия Ивановича, свояка Леху, и всю семью Сидоровых, включая приехавших из города по грибы родственников. Что не так обидно.
  Иногда такие лешеводильные места исчезают, так что заезжие ученые из РАН с рамками и дозиметрами находят только грибы - на зависть Сидоровым, и уезжают восвояси с выводом про неуемную фантазию русского народа. А все просто - часть пространства была временно закрыта, свернута, изъята теми, кто имел в этом надобность, а потом развернута обратно.
   С пол-часа я мыкался туда-сюда, пытаясь определить, почувствовать барьер, не пускавший меня к реке, и не смог. Граница проходила совершенно незаметно. Без швов и заметных разрывов.
  А потом я увидел Фрею. Она стояла метрах в пятидесяти от меня.
  Я махнул ей рукой и пошел навстречу.
  - Я все жду, когда тебе надоест носиться туда-сюда, - сказал девушка.
  - Я наслаждался процессом. Красиво как оно закругляется.
  На ней были длинные спортивные штаны и футболка. Хорошая такая футболка, которая позволяла узнать и их размер - второй, и форму, и оценить, как они красиво расположены на её теле.
  Девушка щелкнула пальцами, чтобы я перевел взгляд выше, на ее глаза.
  - Извини, не мог удержаться. Красиво они так закругляются...
  - Будем говорить про закругления? - спросила она.
  Мы неторопливо пошли прочь от реки.
  - Красоту не скроешь, - заметил я. - Она всегда проявит себя.
  - На чужую красоту роток не разевай, - сказала она так, что захотелось разевать и как можно быстрее.
  Очень двусмысленный выходил разговорчик. Полезный, но двусмысленный. Ибо я имел ввиду речку. Она, похоже - то, что скрывалось под ее футболкой. Того самого очаровательного второго размера. Или же, что тоже очень вероятно, она говорила о том, что и я, зная, что я разрываюсь в сомнениях. В общем, тонкий разговор глубоко законспирированных разведчиков, играющих в 'он знает, что я знаю, что он знает...'
  - Ты чему смеешься?
  - Нашей беседе. Я подразумеваю речку. А ты, желая меня от этой темы отвести, намекаешь на совершенно другое. И получается, что мы говорим о разном. Или на разных языках.
  - А не может быть так, что ты ищешь другой смысл там, где его нет? И видишь то, что не существует в принципе? Скажем, богатая фантазия...
  - Понимаю. Трудное детство, деревянные игрушки. Прибитые к полу. И оттого мнится ступа вместо частного маленького вертолета. Склад ступ вместо прозаичных житейских коробов для угля на зиму. Обычные лесные ключи представляются источником живой и мертвой воды. Речка, скрытая кустами и чащобой, не находится вследствие банального приступа топографического кретинизма. А мальчик в лесу - деревенский, от неблагополучных родителей, с детства не в себе. Ходит, где вздумается, все его прикармливают. Аглая Сигизмундовна - просто профессор философии на пенсии. И реальность такова, какой мы ее видим. А не такая, какой ее хотят видеть другие...
  - А зачем твои игрушки в детстве прибивали к полу? - спросила Фрея.
  Я на пару секунд сбился с ритма, пытаясь унять смех.
  - Чтобы они не убегали.
  - Я так и думала. Ты ломаешь стереотипы. Точнее, свободен в выборе и суждениях. Да, собственно, это и было понятно, раз Залина приехала с тобой.
  - Но тем не менее, вам нужно было удостовериться. Проверить. Что Аглае, что тебе: как же я поступлю при очередном выборе? Не так ли?
  - Мы всех проверяем. То есть, не проверяем. Это вы так думаете, что проверка. Просто так получается. На самом деле это притирание...
  - Коленками, - вставил я.
  - И ими тоже. Со стороны кажется чудным, невпопадным. Иным. А это просто другое восприятие мира. Другая логика. Другие образные пространства, цепочки и метафоры. Другие намерения. Ты ведь вчера был ой как прав. Человечество состоит из плохо взаимодействующих цивилизаций. Не культур, а именно цивилизаций. Потому что цивилизация - не набор обычаев, правил и нарядов, а особый мир с иным складом ума, со своими богами, легендами и героями. С огромным невидимым основанием в виде мифов, страхов, надежд, желаний, молитв, проклятий и ожиданий, способным влиять на реальный мир. В виде ощутимой и мощной силы, способной крушить и творить.
  И они мало взаимодействуют друг с другом. Точнее, люди разучились совмещать и притирать свои культурные пространства.
  - Это хорошо или плохо? На стыке культур ведь рождаются новые. Мир совершенствуется... как бы совершенствуется.
  - Это плохо. Отсутствием постоянства. Именно поэтому мы принуждены сидеть тут.
  - Потому что в мире нет постоянства?
  Фрея сосредоточенно кивнула.
  - Теперь очень хорошо понимаю твою фразу, что люди пребывают в различных языковых пространствах. Твоя логика сбивает с толку.
  - Ты не знаешь того, что знаю я. Раньше было хорошо, очень хорошо, потому что людей было мало... ты знаешь историю Элевсинских мистерий?
  - Вкратце - да. Начались в бронзовом веке, окончились с приходом христианства. Трижды блажен тот смертный, кто испытал в своей жизни их. Апулей, кажется, так говорил. Или Плутарх. В общем, душераздирающая история.
  - Пиндар. Но они все говорили, восторженно и взахлеб.
  - А потом попали под раздачу христиан в рамках кампании за укрепление нравственности и вертикали власти. Ну и в целях оптимизации наркотрафика.
  Фрейся пожала плечами.
  - Полынь во время элевсинских мистерий пили только в классическое время, - с прежней серьезностью продолжила она. - До того все было проще. Приходили люди, узнавали и видели Нечто, рассказывали другим. Потом понадобился наркотик, чтобы получать искомое. А потом пришла новая вера и опыт стало получить трудно, очень трудно. Потому что другие, которых было много, очень много, страстно верили и жаждали иных чудес. И получали их. Поначалу.
  - Ох, понимаю к чему ты клонишь: совокупное влияние множества людей, сознаний, нацеленных на одну цель, изменяет реальность?
  Фрея остановилась, посмотрела кругом, а потом остановила взгляд своих больших очаровующих глаз на мне.
  - А здесь рядом - Смородинка... - торопясь и путаясь в мыслях, стараясь соединить их в цельный и ровный поток, проговорил я. - Странная река русских мифов, разделяющая миры. К которой невозможно подступиться... потому что люди больше не верят в нее и не желают тратить время на мысли о подобном... ох...
  - Ну ты понял? - спросила она. - Как важно иметь свободное и чистое восприятие.
  - Как важно быть серьезным... - пролепетал я.
  Она притянула меня к себе и поцеловала в губы - жарко, томно, страстно и совершенно целомудренно, как могла бы целовать жрица богини любви - образцово, безупречно и без намерения продолжить на ближайшем сеновале.
  После чего, взъерошив мои волосы, побежала по тропинке назад, легко и беззаботно.
  А я, растревоженный, смущенный и чуток ошалевший, потопал к дому.
  
  
  Иван Царевич.
  
  
  Утро уже передало все дела дню, солнце светило в полный летний накал, испаряя чересчур сильные эмоции и вытапливая игривые толстенькие мыслишки, поэтому к дому я пришел спокойным и по-прежнему любопытным. Более того, любопытство даже усилилось.
  На кухне Аглая распекала кого-то за нерасторопность и леность. Я собрался прошмыгнуть мимо, но то самое усилившееся любопытство заставило остановиться неподалеку от двери.
  - ... следить! Чешуя по всей кухне валяется, куда не ступишь! Иди, прибери!
  - Хорошо, бабушка.
  - И волосы не ухожены, страх один. Ну кто ж так волосы содержит!
  - Так ведь расчесываю, бабушка! И ночи не проходит, как расчесываю!
  Второй голос был мягким, нежным и убаюкивающим. Подумалось о блондинке, сложившей губки пухленьким сердечком и непонимающе хлопающей ресницами. Блондинке с такими завитыми локонами и невинно поданным вперед бюстом.
  - Только ведь они растрепываются, сердешные, не уследить-то за всеми, столько их много и такие они длинные, да волнистые, да плетучие, да завивные... один начнешь приглаживать, да другие своего просят, сердешные, и завидно им, и тоскливо, и желанно...
  Голос явно убаюкивал, усыплял, мне даже пришлось встрепенуться, чтобы сбросить подступившую вдруг дрему.
  - Тьфу, - бросила в сердцах Аглая, - срам потеряла. Иди, прибирись за собой, да хвостом то не верти, не верти!
  Я не смог преодолеть желание посмотреть, как вертят хвостом, и заглянул в кухню.
  У плиты стояла бледненькая, но вполне упитанная девушка-неформалка с длинными распущенными волосами зеленоватого оттенка и губами, напомаженными фиолетово-синей помадой. Длинная плотная юбка до полу полностью скрывала ноги. Виднелись только темносерые ботинки на толстой подошве, большие и широкие.
  Девушка что-то помешивала в кастрюле. Остро пахло свежей рыбой и болотной тиной.
  - Здрасьте, - игриво сказала девушка и улыбнулась мне.
  - Привет. А почему пирсинг не делаешь? - спросил я.
  - Еще один... - уныло вздохнула Аглая.
  - Все-все, не буду вас отвлекать.
  Девушка кокетливо вильнула бедрами и украдкой - чтобы не заметила Аглая, улыбнулась мне.
  
  Поскольку завтрак обещал быть не только рыбным, но и поздним, я, переодевшись, вышел на улицу. Нет, не поближе к соседнему дому-теремку. Просто так получилось.
  На стоянке кроме 'Ауди' стояло еще две иномарки. У дальней оперся на капот широкоплечий и накачанный, то ли шофер, то ли охранник. В классической одежде шоферов-охранников на отдыхе, то есть, в черных штанах и белой рубашке с расстегнутым воротом и без галстука.
  Я издалека поздоровался с ним и подошел ближе к терему. Первый этаж высоко поднимался над землей. Второй этаж нависал со всех сторон дома над первым, образуя большую терассу. Войти можно было через широкую лестница из бревен, с массивными перилами на мощных столбах. Типичный дом дореволюционного лабазника-купца, если бы не затейливые башенки второго этажа и островерхие крыши.
  Мое 'здрасьте' и любопытные взгляды могли вызвать подозрение, поэтому, предупреждая возможные вопросы охранника, я взбежал по лестнице, прошел террасу и потянул на себя половинку широкой, с матовыми стеклянными вставками двери.
  За дверью находился широкий светлый холл, в котором стояли два дивана - на одном сидел мужчина,- стол с раскиданными по нему журналами, висели на стенах картины, а по полу весело распластались ковровые дорожки.
  Я запустил 'здрасьте' еще раз, затем подошел ко второму дивану, еще раз окинул взглядом холл и сел на мягкое сиденье.
  Мужчина напротив, в серых штанах и белой футболке, которую подпирал животище, щекастый, со склонностью к лысине, холодно посмотрел, как я поерзав, оглядел картины, и отвел взгляд.
  Две я узнал наверняка - 'Иван-Царевич на Сером волке' и 'Три царевны подземного царства' Васнецова. Третья изображала пруд, точь-в-точь здешний, и, возможно, тоже была репродукцией Васнецовского полотна.
  Мужчина свел брови.
  Из холла выходило четыре коридора, два у передней стены, два у дальней. Очень хорошая задумка - гость никогда не будет знать из какого коридора в этот раз выскочит хозяин и каждый раз будет мучиться, оглядываясь. Как это только что сделал мужчина. Вероятнее всего, он ждал кого-то, причем ждал долго, и мой приход его явно не обрадовал.
  - А Он вообще сегодня не выходил? - участливо спросил я.
  Незнакомец смерил меня долгим буравящим взглядом.
  - Где-то я тебя видел... Ты ведь не здешний?
  Я отрицательно качнул головой.
  - Сколково? Нет, я там недавно был. 'Хруничева'? Точно!
  Я снова показал, что он ошибся.
  - Фрязино? По микросхемам?
  Сочувствуя, я развел руки.
  - Но отношение к этому всему имеешь? - с некоторым волнением спросил мужчина, обводя головой холл.
  Я долго не раздумывал. В таком деле главное ответить быстро и уверенно, чтобы не раскусили.
  - Разумеется, - успокоил я его. - Мы все здесь имеем отношение, посторонних нет.
  - И все же, - сказал он, теряя добродушие и приобретая начальственные нотки в голосе, - где я тебя мог видеть?
  'Молчите, - подумалось мне, - и сами все скажут. Нет, скажУт. С ударением на последнем слоге. СкажУт, возбУдят...'
  - Так и есть! В Думе! - Мужчина снова подобрел. - Ты ведь помощник у этого, как его...
  Помощник, так помощник. Я улыбнулся, мол, ну зачем же гадать.
  - Понял. Окей. А я гадаю - лицо знакомое. А твой где? Ты ведь без него приехал. Шифруется?
  Я вместо ответа снова изобразил многозачительную улыбку.
  - Хитрите. Да знаю я все! Будешь потом рассказывать, что из-за микросхем ездил. Или еще по какой фигне.
  Диван заскрипел.
  - Кстати, если что, я тоже по вопросу последней партии. Я ведь в комиссии по расследованию катастрофы 'Протона'. Должен сам знать - недавно заседание комитета проходило и всем материалы раздавали. В Роскосмосе уперлись, говорят, виноваты микросхемы.
  - У них всегда виноваты микросхемы, - заметил я. - Не разгильдяйство, не развал производства, а микросхемы. Эта песня известна.
  - Вот и я так считаю. Все партии, что Он, - мужчина кивнул головой в сторону второго этажа, - брал на проверку - без нареканий. Не знаю, как Он их определяет, но ни одной дефектной. Бабки свои зарабатывает честно. Китайцы недавно подкатывали, хотели разузнать, что у него за линия контроля, чье производство. А хрен что узнаешь. Не иначе ФСБ тут плотно сидит.
  Мужчина задвигался, потом забарабанил левой рукой по дивану. В его колючем взгляде читалось: 'Может и ты ФСБ-шник. Кто тебя разберет?!'
  - Знаю, что не ответишь, - выдавил из себя мой собеседник, - но спрошу - твой шеф Воду пил?
  'Воду' он произнес едва ли не благоговейно.
  Ах вот что, подумал я. Воды им надобно...
  - Честно отвечу: не знаю, - заверил я его.
  Тот недовольно вздохнул.
  - Верю. Верю. Не пил. Слухи ходят, что наверху кому-то досталось. Я по своим каналам выяснял - так никто не признается. Шифруются, паразиты. А с другой стороны, может и впрямь никому не дает - только посмотри, какие там в Кремле рожи. Ботокс сплошной и стимуляторы.
  Депутат злорадно усмехнулся.
  - Я бы тоже не давал. Мы не меньше право Воду пить имеем, чем эти. Не глупее. Но как бы узнать, кому Он Воду уже давал?
  - На мой взгляд критерий достаточно простой, - предположил я. - Способность внятно объяснить, для чего конкретно этому человеку нужно.
  Депутат с подозрением осмотрел меня. В его взгляде читалось: 'А ты-то откуда об этом знаешь? Небось, получал уже?' Но сказал он другое.
  - Да, смешно. Объяснить, зачем нужно. Будто и так не понятно. Если так пойдет, то любой придет и попросит. Не мы, элита, а народец. Электорат, глупый, не способный думать - за них телевизор думает. И им - воду?
  Тут послышались шаги и в холл вошел приятной наружности невысокий человек в кроссовках, серых спортивных штанах и том, что в спортивных магазинах называется толстовкой - куртке с длинными рукавами и капюшоном.
  - Михаил Антонович, - запел, заворковал вошедший. - Умоляю, не вините за задержку. Проходите быстрее, Он вас уже ждет.
  - Да, да, конечно.
  Михаил Антонович, утрачивая солидность, сорвался с места и затопал в коридор, из которого вышел незнакомец. А тот повернулся ко мне и обаятельно улыбнулся.
  - Здравствуйте, Саша.
  Вот это дружелюбие вкупе с широкой открытой улыбочкой тревожили. Лет двадцать назад такой располагающий к себе миляга заговорил одну страну до коллапса и последующего развала, а совсем недавно другой мил человек, обаятельно и душевно едва не довел дело до полной и окончательной модернизации.
  Незнакомец так же не отличался волосатостью, как и те двое, что усугубляло подозрения.
  - Не могу ответить тем же, - любезно произнес я, - потому что не знаю вашего имени-отчества.
  - Иван Берендеевич. Будем знакомы.
  - Значит, Вашего отца звали Берендей, - уточнил я. - Очень мило.
  Сын Берендея согласно кивнул, не теряя безмятежности и лучезарности.
  - Мне туда, за ним? - осведомился я, стараясь, чтобы мой голос звучал торжественно и возвышенно.
  Беренедеевич на секунду замер, потом засмеялся.
  - Да-а... теперь понимаю ее выбор.
  И прибавил:
  - Нет, зачем же гнаться по следам того, что уже окончено? Пойдемте лучше завтракать.
  Он двинул в ближний ко мне коридор и я, чтобы не отстать, поспешил за ним. Наш путь окончился на широком балконе второго этажа, у столика с самоваром и снедью. Балкон находился с тыльной стороны дома - внизу росла густая трава, метров через тридцать начинался сосновый лес и пахло нежно и ароматно хвоей, лесной влажноватой зеленью и чем-то таким грибным. Солнце скрывал большой деревянный навес, столик источал ароматы топленого сливочного масла, чего-то мясного, пряного и копченого, будоражил видом зелени в салатнице и горкой пирожков с румяной корочкой.
  Похоже, предстоял обильный русский завтрак ясным и чудным русским утром. И вероятно, с русским разговором, то есть, обо всем вообще и ни о чем конкретном.
  Иван Берендеевич пододвинул мне венский стул, сам заполнил другой, овладел ближайшим к себе глиняным горшочком, самым верхним пирожком из горки и зажевал аппетитно и заразительно.
  Я не стал ждать приглашения и тоже принялся за завтрак. Минут пятнадцать мы просто ели, не говоря ни слова и только улыбаясь друг другу, понимающе и приязненно. Затем Берендеевич отодвинул пустую тарелку, отхлебнул из чашки горячий чай и умиротворенно откинулся на спину стула.
  Я повторил движение со стулом чуть позже.
  Берендеевич молчал, удовлетворенно оглядывая окрестности. Только изредка прихлебывал чай.
  Молчал и я. Не нужно спрашивать, сами все расскажут.
  Мы помолчали еще.
  Но рассказывать не желали совсем.
  Берендеевич умиротворенно прикрыл глаза, отпив из чашки в очередной раз.
  И вправду, зачем рассказывать? А главное, кому? Донельзя любопытному жениху красавицы-дочки? С чего это вдруг, с какого-такого перепугу? Хотя, женишок и так достаточно узнал. А как не узнать, если все на поверхности, если все само в руки идет? Человеческая цивилизация достаточно сложная масса, чтобы из неё не начали отпочковываться, выкукливаться новые ветви с иными возможностями. Кто сказал, что эволюция человека остановилась? Может, она даже ускорилась, только это не биологическая, а какая-то иная эволюция. Биологическая сделала, что могла и отступила в сторону, дав место другой. Эволюции разума. Возможностей. Логики. И семейка эта, живущая вдали от людей, в месте не цивилизованном и очень даже любопытном вовсе не филиал Муходранской психиатрической больницы, отделение для выздоравливающих. Просто они мыслят иными категориями. Живут иными целями и иными разговорами.
  И как забавно получается - сколько лет радиотелескопы программы СЕТИ, важно и самозабвенно тратя электричество, буравят космос сигналами, ищут братьев по разуму. Кто-то, наверное, составляет краткий человеческо-инопланетный словарь, с фразами 'мы все братья'. А кто не братья, те - сестры... Заготавливает таблички и транспаранты. В то время, когда контакт, настоящий контакт возможен здесь на Земле. Внутри самого человечества, оказавшегося рыхлым и непонятным, вдруг тихо, без драм и деления имущества, образовалась другая цивилизация. Здешнепланетная, но иная. И контакт нужно налаживать не с зелеными человечками, скромнягами и добряками, мухи не обидевшими, а с теми, кто внешне не отличается от человека разумного. Но уже принципиально не людьми...
  Вот, к примеру, я второй день пытаюсь его наладить, а выходит, похоже, только одно. Большая проверка. Инициация.
  Но место знатное. Оказывается, они и с микросхемами что-то делают. Возможно, каким-то образом определяют будущий дефект. Впрочем, чего и не определить, если душа просит и руки могут... Или наоборот, руки просят, а душа может... Или как-то так.
  И остальное вполне ясно. Подачки властям. Депутатские заезды... хотя, депутат этот какой-то говорливый попался, выбалтывающий то, о чем по всем разумениям, должен был молчать. Но может, тут место такое, способствующее выбалтыванию, воздух, вода, опять же. И речка под боком. Та самая, Смородинка, река, соединяющая наш мир и иной. Причем, иной в самом натуральном и естественном смысле: осязаемый, материальный иной мир, находящийся где-то вовне нашего. В который возможно попасть или открыть усилием, скажем так, воли. Воль множества людей.
  Берендеевич улыбнулся каким-то своим мыслям.
  Нет, конечно, осталось неразгаданное. Почему они знают о скрытых возможностях человека и человечества в целом, а наука, ретивая трудолюбивая наука, сточившая не один ряд зубов над загадками мироздания, даже не догадывается? И что за очередная сила, способная рвать пространство? И почему...
  - Да, умение молчать, умно молчать, не очень свойственно человечеству, - произнес Иван Берендеевич.
  - Надеюсь, вы мысли не читаете? - поежился я.
  - К чему? И так все ясно.
  - Не все, - возразил я.
  - А что Вы хотели спросить или просить у Костея Сигизмундовича?
  Костея Сигизмундовича?! Значит, его зовут Костеем, не сломай язык, Сигизмундовичем?
  - Михаил Антонович, как и десятки сюда прибывающих предсказуем до кончиков носков, которые он меняет каждый день, не утруждая себя при этом мытьем ног. Его цель - живая вода, стимулятор для организма, чтобы продолжить травоядное существование: есть, пить, гадить. Причем, последнее получается лучше всего. А заодно устранять всех тех, кто этому препятствует. Вы же совсем не такой, помощник депутата...
  Вот это меня поражало больше всего. Шофер, брошенный жених, теперь - помощник депутата. Как все они ловко, одним-двумя словами могут вырвать тебя из твоего кокона, полного самомнения, важности, самонадеянности и поставить голым и растерянным в новом мире, в котором ты пока никто и в котором нужно утверждать себя по-новому. Доказывать, что никакой ты ни помощник, и разу не брошенный. В ходе чего определяется, что у тебя в середине - не то, что каждодневно демонстрируется восхищенному миру, а глубинное, настоящее, не для всех.
  В тот, первый раз я едва не вспыхнул на шофера. Во второй отшутился. А сейчас?
  - Я не помощник, вы же это знаете.
  - Ничего я не знаю, - пожал плечами Иван Берендеевич. - Человек то, что он говорит. Чем стремиться быть, а не то, что о себе думает. Совершенно неинтересно и глупо, что там думает о себе Михаил Антонович или какой-то помощник депутата. Важнее, кем он хочет стать, что движет им и каковы его цели.
  Интересно, подумал я, а вот сколько нужно жить, чтобы каждым следующим своим предложением перебивать твой ход мыслей, заставлять сомневаться, верны ли твои умопостроения и умозаключения? Технологическая цивилизация, венец природы, покорители пространства? А не хотите ли в собеседники существо, которое сотни, может, тысячи лет училось думать, а не строить коллайдеры и продавать брату по интеллекту разумное в соответствии с его рыночной стоимостью? Училось контролировать свои мысли, вить из них узоры, выковывать ключи, способные открывать потаенные двери природы. Быстрее и проще коллайдеров.
  - Цели? - усмехнулся я. - Ну, какие у меня могут быть цели. Добиться, чтобы кто-то произнес: 'благословляю вас, дети, идите и плодитесь'. Жить в согласии и мире долго и счастливо, садить весной и убирать осенью разумное, доброе, вечное, делать скидки постоянным и оптовым покупателям, под Новый Год устраивать распродажи. По мере сил ковыряться в тайнах мирозданья, из тех, что поближе. Вот, собственно, и все. А меня подозревают в чем-то другом. Глубоком и тайном. Ох, как ты не прост - это я слышу уже второй день. После чего поневоле подумаешь, а может, в самом деле, что-то такое затеять, чтобы оправдать доверие? Найти очередную недоломанную иглу, которая в яйце, которое в зайце и далее по нарастающей. Кстати, а Костей Сигизмундович и Аглая Сигизмундовна - часом не родственники?
  - Нет, отчества всего лишь одинаковые. Соотчественники. То есть, цели фактически нет?
  - Если вы о том, чтобы пробраться в логово Императора Галактики, обмануть систему охраны и проверки генетических отпечатков, обойти на каждом уровне часовых из личной Гвардии, выкрасть Золотой Ключ Времени и вернуть его в систему Двойной Персея, на планету Хромоквак, в руки последнего Хранителя, то да, этой цели у меня нет. Пусть они как-то сами, без меня.
  - То есть, для других ты трудиться не намерен?
  - Для каких, других? - осторожно поинтересовался я. - Для Михаило Антоновичеподобных - ни в какую, и не уговаривайте. И никакие слова про слезинку ребенка, про общее счастье для всех тут не помогут. Вот для таких, как Фрея - да, бескорыстно и с упоением. Для вас - после того, как вы произнесете сакраментальное 'я вручаю тебе нашу дочь'... ведь, вы - отец Залины? Хотя и до этих слов, тоже да.
  - А почему ты так уверен, что тебе отдадут Залину? Откуда, вообще, этот неспровоцированный романтизм?
  - То есть, слова про вручаю произносить не желаете ни в какую?
  - Возможно, ты был обманут природным очарованием моей дочери. В то время, как ее настоящая цель - искать людей, подобных тебе, и приводить сюда. А вовсе не бросать свою судьбу и свое счастье в руки не пойми кого.
  У меня перехватило дыхание.
  - Кто к тому же не хочет палец о палец ударить, чтобы вернуть Золотой ключ времени его законным владельцам.
  Я вспомнил, как однажды мы с Залиной ночевали в стогу сена. Так получилось, что в стогу - не рассчитали время, направление, шлагбаум, опущенный перед проходящим скорым, и вместо загодя выбранной по интернету гостиницы оказались при заходе солнца на развилке, ведущей в непонятный тридевятый район тридесятой белорусской области. Автомобиль, который довез нас до перекрестка, подвел жирную черту под всеми автомобилями мира - после него они кончились в принципе. Как явление. Возможно, их сразила бензиновая чума и теперь они стояли где-то, вереницы машин, покрытые внезапной ржавчиной и со спущенными шинами, не способными более держать воздух - главными признаками эпидемии. Большие пустые автобусы, легковушки, грязно-белые газельки, длинные фургоны дальнобойщиков и даже трактора, в которых можно уместиться между водителем и задним стеклом. Все они застыли где-то парализованной обездвиженной массой.
  А мы стояли на теплом асфальте и напрасно всматривались в сгущающуюся темень, ожидая чистый и ясный свет далеких фар.
  И мы решили ночевать в поле, под летними белорусскими звездами, в стогу, еще не просушенном до конца, так что из его середины тянуло острым и крепким травяным духом. И вообще, вести жизнь привольную и древнеславянскую, то есть, купаться ночью в речке, прыгать через костер на Ивана Купала и тырить картошку на колхозном поле, чтобы потом печь ее в углях.
  И вот когда мы окончательно угомонились в своем стогу и мне попалась под руку пуговица на Залинкиной рубашке, которая так и просила, чтобы ее расстегнули, Залина завела разговор. О том, что никогда не имеет точного ответа, то есть, о жизни, вселенной и всем прочем, что не поместилось в первые два пункта. Мне вспомнилась отчего-то Булгаковская Маргарита - впрочем, мужчины всегда ее припоминают, когда хочется привести своей девушке пример чистой и большой неправды.
  'Ну уж нет, - возразила Залина, - я не Маргарита. И вообще, эта парочка неприятна, потому что лишена главного - будущего. Но ты не переживай, если что, я ради своего суженого, то есть, тебя, могу и стекла побить. Да и вообще, много чего могу'.
  'Как это, лишена будущего?' - удивился я, опуская руку уже к третьей по счету пуговице.
  'Вот так и лишена, - сказала Залина, давая моей руке тумака. - Чтобы не отвлекался от разговора. Ведь у них все в прошлом, впереди только перспектива почивать на лаврах да зализывать душевные раны. А у нас будущее открыто. К тому же мы часть рода, я уж точно часть, и на мне лежит особый долг, хочу я того или нет, род этот продолжить'.
  Она прижалась ко мне и положила голову на грудь.
  'Человек всегда был существом общественным, и мог реализоваться только через общину или общество. А в определенных обстоятельствах очень важно поддерживать существование своего рода, я уверена, ты позже поймешь меня. Одиночки, подобные Мастеру - просто эгоисты, живущие для себя. К тому же Мастер слюнтяй и нытик. За него практически все сделала Маргарита, а он только жаловался да угрюмо сопел носом'.
  Она подняла голову ко мне и прижалась щекой к моим губам.
  'Скажи, ты готов ради меня прыгнуть выше головы? Конечно, я люблю тебя и без прыжков, просто вдруг однажды придется?'
  'Что ты там бурчишь? - ответил я, находя своими губами ее губы, - И что говорила насчет продолжения рода? Готов продолжать его хоть сию минуту. С любыми прыжками, ты же знаешь...'
  Сейчас я сидел в кресле ясным июньским днем и меня медленно покрывала испарина - то ли от выпитого чая, то ли еще от чего-то.
  - Очень мило, - с трудом произнес я. - Да у вас тут целая тайная организация для поиска и отсева кандидатов.
  - Не обманываю, и не собираюсь, - пожал плечами Залинкин папуля. - Вспомни, как вы познакомились. Ведь инициатива принадлежала ей, не так ли?
  - Мы стукнулись дверью, - признался я. - Одновременно. Точнее, я открывал дверь, а она собиралась войти в офис. Ну и ей попало по лбу. Я смутился, замер, а она, отталкивая дверь, двинула ею меня. После чего я сказал, что теперь как порядочный человек должен на ней жениться. А она ответила, что теперь как порядочная девушка должна мне отказать. Ну и началось.
  - Все у вас не как у людей. Но обрати внимание, как удачно она выбрала время и место.
  - Если вы к тому, что она долго и тщательно выбирала дверь, а потом выжидала у нее, то да, я растроган. Предположим, все было рассчитано. Предположим даже, что вся ваша история про кандидатов - правда, тем более, что совсем недавно я слышал нечто подобное.
  Впрочем, подумалось мне, поскольку здесь только и делают, что говорят, и, главное, всё - разное, нет никаких гарантий, что услышанное - верно. Вдруг, меня нарочно подводят к одной определенной мысли? С них станется.
  - Ну вот, я перед вами, что дальше?
  - Что дальше? - рассмеялся Иван Берендеевич. - Ты хочешь указаний? Чтобы за тебя вершили твое будущее?
  - Странно, а мне показалось, что вы хотите сказать, добро пожаловать в команду, новобранец, тебя выбрали. Ну и дальше про то, что легко не будет, что на мне лежит великая миссия, про надереть им задницу, ну и прочее про борьбу Добра со Злом.
  - Не скажу. Ни про выбрали, ни про добро пожаловать, ни, тем более, про Добро и Зло. Пропадает смысл выбора, если его навязывают извне. Как определить, к чему склонен человек, к чему способен, если не давать ему возможности проявить себя?
  - Очень мило, - сказал я. - То есть, вы хотите сказать, что я должен проявить себя?
  - Я ничего не хочу. Я рассуждаю - ты выбираешь смыслы.
  - Я это уже заметил. Второй день все, с кем я тут встретился, говорят параллельно мне. Что-то сообщают, делятся наболевшим, но все сказанное мало связано лично со мной. Как если бы ты смотрел сложный красивый фильм, потом вышел попить воды, пил долго и со вкусом, ну и пропустил важную часть. И когда вернулся - ничего не понимаешь. Они там на экране говорят в полной уверенности, что ты в курсе всего, с ними происходящего, что если ты и отлучался, то только на рекламу. А ты не улавливаешь никак, приходится сопоставлять - что было раньше и сейчас.
  - Тебя это удивляет? Вообще-то, человечеству свойственнен именно такой способ общения. Как между отдельными индивидуумами, так и в целом. Говорить параллельно, стремясь самоутвердится, а не понять собсеседника и его язык. После чего начинаются вопросы и удивление: почему нас не понимают? Но в твоем случае у непонимания другая причина. Не хочешь предположить, что говорят не только с тобой, с твоим верхним сознанием? Обращаются ко всему тебе. К твоим внутренним личностям, подсознанию, к тому, что лежит глубоко внутри тебя. И получают ответ.
  - Ловко.
  Меня это потрясло. И невольно вырвавшееся 'ловко!' было только первой непроизвольной реакцией. Говорить с твоим подсознанием! Представляю, что оно способно наболтать обо мне! И главное, ты ничем, никакими внутренними усилиями не можешь повлиять на процесс, твоя душа предательски, и, подозреваю, чистосердечно выболтает все сокровенное!
  - А что ты скажешь, если твой собеседник будет видеть близкое будущее и говорить, обращаясь к возможным вариантам, своими словами извлекая из пены будущего наилучший - а твоя реакция будет его создавать? Ты сочтешь такого собеседника не в себе?
  Я ошеломленно затих. Выходило слишком невозможно. Заманчиво, умно, красиво... и невозможно. Нет, ну неужели Они и на такое способны?
  - За... Залина тоже так умеет?
  - Отчасти. Она еще совсем молода.
  - Лет сто, не больше, - пробормотал я, не в силах совладать с услышанным. - Мне кажется, что я поторопился и сел за шахматную доску играть с гроссмейстером.
  - Пойдешь на попятную?
  - Нет... не уверен... но играть в таких условиях невозможно, результат очевиден.
  - Сдаешься?
  - Нет, беру паузу.
  - Бери, бери, - Иван Берендеевич кивнул и, потянувшись, встал со стула. - Отдохни, подыши свежим воздухом, подумай. Присмотрись. Прислушайся. К себе и другим.
  - Могу я увидеть Залину?
  - Нет, она на процедурах. И твои сомнения не развеет, не надейся. Не беспокой ее.
  - Но я ее увижу хоть когда-то?
  - Не задавай неприятных вопросов и не получишь неприятных ответов, - заметил Берендеевич, собираясь уходить. - Тебе уже сказала вчера Фрея.
  - Хорошо, хорошо. Только, Иван Берендеевич, погодите. Я все же задам этот вопрос, как бы вы на меня не смотрели! Вот эта река, Смородинка, она уже не в нашем мире?
  - Ты и сам это знаешь, - улыбнулся папенька Залины.
  - И вы все не можете туда попасть, потому что человечество в нынешнее время недостаточно собрано, чтобы своей верой и волей размягчать, пробивать пространство?
  - Вот видишь, вопросы и не нужны, когда сам знаешь на них ответ.
  - Но почему наука ничего об этом не знает? Почему за два тысячелетия...
  - За одно, - поправил меня Берендеевич. - Современная наука родилась в шестнадцатом веке, после Нютоновых 'Начал'.
  - ... никто не нашел, не определил, что так можно, что мы так умеем?!
  Иван Берендеевич пожал плечами, подхватил из вазочки обломок печенья, схрумкал его и пошел с балкона прочь. Но у дверей остановился и полуобернувшись, произнес:
   - Потому что оно не лежит на поверхности. Потому что лезть внутрь себя гораздо труднее, чем в недра природы. Потому что нужна дисциплина ума не одного, а многих людей. Да, собственно, Фрея тебе все рассказала. Феномены были возможны лишь на волне энтузиазма, когда скептицизм и деловая жилка людей еще не взяли верх.
  - И поэтому вы пишете про Фиглоков, Луну и планету Нибиру, расшатывая человеческое сознание, заставляя людей поверить в невозможное?
  Иван Берендеевич с заметным удовольствием улыбнулся.
  - И про Фиглоков тоже. Раз ты так думаешь, то скажу больше. Сколько уж пришлось в свое время порассказать! Аглая Сигизмундовна называет этот процесс изданием методичек. И про курьи ножки, и про царевичей, и про налево сказку говорит. Это все до сих пор гуляет, правда перевранное бозбожно.
   Только народец думает все больше про живую воду для себя и всей семьи, чем про то, что по-настоящему нужно. Ему, народу в том числе.
  Берендеевич кивнул еще раз и ушел окончательно. А я остался сидеть за столом, на балконе второго этажа странного дома. И, вообще, странного мира.
  Минут с двадцать я сидел и размышлял. Потом встал и прошелся по балкону. Постоял, рассматривая лес. Но природа уплывала, пряталась за мысли, так что кроме своих мыслей я ничего и не видел.
  Затем я тряхнул головой, расчищая картинку, и отправился вслед за Берендеевичем внутрь дома.
  Дом молчал, не выдавая своих обитателей. Затаился, коварно и осторожно прислушиваясь к моим неуверенным шагам.
  Я прошелся по второму этажу, увидел множество дверей, спустился на первый, ткнулся в первый коридор и нашел библиотеку.
  Библиотека приободрила: нет способа лучше узнать хозяев как через книги, которые у них приживаются. Да и тихая атмосфера конденсированной мудрости, пропитывающая все библиотеки, успокоит.
  Ступая по мягкому густому ковру большущей комнаты, я оглядел шкафы с дверками и без них, шкафы, закрывшие собой все стены до потолка, включая и простенки между окнами. Количество книг и их цветное разнообразие внушало.
  Я открыл первую попавшуюся. 'Пространство-время: явные и скрытые размерности'. Следущая была про топологию и тензоры, и глаз запинался за ряды формул и греческий алфавит в полном составе. Еще имелся труд по теории сложных систем и культурное пространство мифа. Сразу понималось, что читатели здесь основательные и серьезные, которым палец в рот не клади, а сразу начинай с парадигм и высших измерений.
  Я двинулся вдоль полок дальше и наткнулся на фантастику. За фантастикой последовала обычная художественная литература: толстые однотонные томики вперемешку с глянцем и броскими обложками нынешнего века. Потом стали попадаться дореволюционные издания с красивыми виньетками. Если бы я был историком, то, возможно, разомлел от удовольствия. А так только провел руку по древним корешкам, шероховатым и важным.
  Библиотека впечатляла объемом, но не содержанием. Это была обычная библиофильская библиотека, долго собираемая и, похоже, часто используемая. Безо всяких тайных книг и манускриптов. Для проверки я извлек несколько старых томов, но мне попались список дворянских родов Тверской губернии от тысяча восемьсот какого-то года, Отечественные записки, том одиннадцатый, и явно допетровский изборник, полный фит, ижиц и ётов, вследствии чего почти нечитаемый.
  Я еще раз оглядел ряды книг и отправился дальше.
  
  
  И серый волк.
  
  
  Через полчаса бесцельного хождения по коридорам я вышел во двор, в жаркое солнце.
  Автомобильная площадка перед теремом пустовала. Зато на лужайке за вторым домом наблюдалась идиллия. В кресле-качалке под плетеным из соломы зонтом дремала над книгой Аглая Сигизмундовна, наряженная в рубашку с высоким воротом и пуфами на плечах, а также в длинную серую юбку, из-под которой выглядывали какие-то совсем старообрядческие сапожки. Рядом с ней на таком же кресле подставляла солнцу приотрытую грудь и лицо Фрейя, одетая в совсем старомодное платье с оборками и буфами. На ее бедрах дремал кот, тот самый. Перед Аглаей и Фрейей на покрывале сидели, подобрав под себя ноги, сестра Залины и незнакомая мне девушка. Обе в платьях до пяток. В руке у каждой имелась чашка, кроме того вторая укрывалась от солнца белоснежным полотняным зонтом. Напротив лежал на боку Воронович в белом полотняном костюме. Поодаль возилась с корзинками утренняя зеленоволоска в своей юбке до пола, узкой и неудобной, и широких ботинках на толстой подошве, напоминающих ласты.
  Я спустился к компании.
  - Здравствуйте, Александр, - произнесла сестра Залины. - Присоединитесь к нам?
  Вторая девушка с любопытством подняла на меня взгляд.
  - Это Александр, - сказала сестра, - помнишь, давеча тебе рассказывала? Инженер, проводит в здешних местах изыскания.
  - Настенька, - незнакомка протянула мне руку, укрытую белоснежной ажурной перчаткой до локтя. Рука подразумевала поцелуй, и я вежливо поцеловал ее.
  - Надолго к нам? - спросила Настенька.
  - Да, да, - сказала сестра Залины, мило мне улыбаясь, - душечка, ты же не знаешь: здесь собираются проводить железную дорогу и пока всё не изыщут, не угомонятся.
  - Но как же лес? - удивилась Настя.
  - Вот так. Изрубят подчистую.
  После чего она зашептала Насте громко и отчетливо: 'Это именно он влюблен в нашу красавицу, но только у него недостаточно состояния, и папенька отказал. Представляешь, цест ле роман дадвентюрез энсембле , он собирался ее похитить, уже обо всем условился: лошади, люди, подкупленные городовые, но вместо этого явился к папеньке и сказал, что как порядочный человек не может поступить дурно, поскольку это противно моральным устоям и...'
  - Александр, - позвала меня Фрейя, приоткрыв глаза, - Прикажите подать чаю и подите сюда.
  Я подошел к Фрейе.
  Та позвала неформалку:
  - Марина, голубушка, принесите нам чаю!
  А потом негромко продолжила:
  - Вы позволите распорядиться мне? Тем более, что сегодня, похоже, на вас напал столбняк и вы разучились обращаться с хорошенькими девицами. И вообще, не стойте, не стойте, садитесь, прошу вас. Стоящий рядом мужчина вызывает в груди сомнения: это галантность или неумение обращаться с дамами?
  Я молча присел рядом с Фрейей. Кот на ее бедрах шевельнулся, приоткрыв один глаз, посмотрел на меня, вновь зажмурился.
  Предположим, подумал я, платья из какого-нибудь пра-пра-пра-сундука. Все чистенькое, раз в год старательно развешивается на солнце. В самый раз для дачи. Для летнего и жаркого денька. Но вот остальное... Не считать же, что они устроили этот спектакль для собственного развлечения. Никто не смеется, в шпаргалку за текстом не лезет. Чешут, словно так всегда говорили, естественно и ненатужно.
  Марина, просеменив, принесла нам чай в белый фарфоровых чашках на блюдцах, неуклюже присела в реверансе, и пошлепала ластами к корзинкам.
  - И как ваши изыскания, Александр? - чинно спросила Фрейя, смотря на меня наполовину насмешливо, наполовину серьезно.
  - Идут по плану, - сухо ответил я. - К сожалению, не так быстро, как хотелось бы. Возникли осложнения.
  - Вы же знаете, как все делается у нас на Руси, - произнесла Фрейя. - Не подмажешь, не поедешь.
  - Вы совершенно правы, - вальяжно вступился Воронович, поворачивая к нам голову. - Кстати, насчет подкупленных городовых. Вот, извольте сюжет: приезжаю в губернскую управу с какой-то безделицей, на пороге - городовой...
  - Мы знаем ваши сюжеты, Воронович! - встряла сестра Залины. - Они всегда заканчиваются бесчеловечно и двусмысленно.
  - Ах, бросьте, - отмахнулся Воронович. - Душечка, у вас чересчур живое воображение.
  - Нет, послушайте, неужто наш лес, - возмущенно воскликнула Настенька, - дивный прекрасный лес срубят? Пройдутся плугом по тем тропинкам, по которым мы бегали в юности, выкорчуют сосны, которым мы поверяли невинные девичьи тайны, развеют напрочь ту нежную доверительную атмосферу милых забав, шлейф которой стелется по сию пору и...
  Я с любопытством покосился на Настеньку. Та вертела в руках зонт, и увидеть выражение ее лица не удалось.
  - Что именно вас так заинтриговало? - шепнула Фрея. - Александр, ну же! Не томите.
  - Подумал, хорошо бы увидеть те самые сосны. Полные девичьих тайн, - негромко ответил я.
  - А я уж было решила, что Вас очаровала Настенька. Не правда ли, она прехорошенькая?
  Я уклончиво повел головой.
  - Судя по тому, - продолжила Фрея, - что вырез на моем платье и то, что он скрывает, вас сейчас уже нисколько не влечет, вы настолько близко к сердцу приняли ее слова?
  - Не настолько. Вырез вашего платья ничто не может затмить, - передразнил я её.
  Фрея улыбнулась одним взглядом. Точно такой же улыбкой, которой иногда одаривала меня Залина: слегка стиснутые губы, нарочитое лицо училки, застукавшей ученика с мелом в руке перед надписью на доске 'Марья Васильевна - дура!'. И при этом искрящиеся и исходящие весельем глаза: 'Пиши, мальчик, пиши!'
  Настя продолжала говорить.
  - ... свершившегося священнодействия, которое лежит в основе всякого чувствования справедливости и является непременным условием подъема личности!
  - Полноте, Настя, - произнес Воронович, принимаясь обмахивать себя белой шляпой, - слушать подобное решительно странно. Вы выступаете против прогресса, против естественного оздоровления жизни, скованной тяжкими цепями минувшего.
  Я с любопытством вслушивался в их диалог. Что они затеяли? О чем говорят на самом деле, что имеют ввиду? С этой компанией нужно держать ухо востро, искать в словах второй смысл. Если не третий.
  И тут я осознал, что мне ведь это нравится. Вслушиваться, пытаясь разгадать, в их необъяснимые словеса. Заставлять работать ум, доказывать, что ты - человек, а не просто существо, способное мыслить. Задирать голову к звездам, потому что это вовсе не обязательно. Прыгать выше головы - по той же причине, а еще для того, чтобы проверить себя, заглянуть в неизвестное, не боясь своей незначительности и слабости. Чтобы доказать, что вовсе ты не депутат. И тем более не какой-нибудь его помощник.
  - Что вы полагаете под словом прогресс, милостивый государь - с вызовом ответила Настя, - бесконечно однообразное служение машине? Вымученной идее, довлеющей над нашим умом?
  Фрейя подалась ко мне и шепнула: 'Александр, неужто вы не отзоветесь в полемическом запале? Промолчите, скрыв свою позицию гражданина и личности? На вас это так не похоже'.
  Мне захотелось легонько щелкнуть по ее довольному носу, чтобы не задавалась. Но я сдержался, продолжая настороженно слушать.
  - Но согласитесь, душа моя, - вяло возразил Воронович, - что прогрессу мы обязаны нашим процветанием, нашим жизненным комфортом. Вы же несете абстрактное слово действительности, включенной в отвлеченный термин.
  - Послушайте, Воронович, - вступилась сестра Залины, - Что дает нам ваш так называемый прогресс? Безжалостное разрушение старого мира, старого лишь по названию, но не по силам, по устремленности в завтра? К чему новомодные затеи, к чему этот пыл, эта решительность первооткрывателей, покорителей неизвестного? Вы тешите собственное самолюбие - не более, и в угоду прихотям ломаете здоровое целое.
  А может, это гипноз, подумал я. Такой особый, когда говорят не совсем бессмыслицу, и много, а понимание не приходит. И не должно приходить, потому что они словами усыпляют, отвлекают внимание, расслабляют. Сплошной поток слов, которые проникают прямо к центрам безвольности и подчинения.
  - Ах, оставьте, - буркнул Воронович. - Это досужие разговоры. Спросите чье угодно мнение и вам ответят, что прогресс неизбежен, что дорога будет построена и лес пущен на доски.
  - И даже Аглаи Сигизмундовны? - спросила сестра Залины.
  Аглая Сигизмундовна подняла голову и обвела всех сонным взглядом.
  - Кстати! - оживился Воронович - Аглая Сигизмундовна! Золотая наша, великолепная! Умоляю, оградите меня от нападок. Прошу Вас, ответьте им.
  - Голубчик, да что ж я могу поделать? Вы уж сами, сами, дружок, - ответила Аглая с новыми, неожиданными интонациями в голосе. - Будем надеяться, что все образуется. В голове не укладывается, что наш прекрасный чудесный лес будет пущен на доски. Разве такое возможно? Простите меня, но я не понимаю этого совершенно.
  - Да ведь надобно что-то делать, матушка! - произнесла Настя. - Нельзя сидеть вот так, ничего не делая.
  - Ты права, ты неопровержимо права, моя дорогая. Нужно надеяться на лучшее.
  Фрейя коснулась моей руки и, скрывая улыбку, показала взглядом, чтобы я не ел взглядом Аглаю.
  А я даже не думал об Аглае. Я мучительно перебирал варианты, пытаясь определить, во что они меня втягивают. Или провоцируют своим иносказательной и демонстративной игрой.
  - Между прочим, Александр, - произнесла Настя, после чего Фрейя удовлетворенно выдохнула. - Вы как практический человек и носитель этого непосредственного миропонимания, должны откровенно поведать о планах на лес.
  - Вот-вот, - сказала Софья.- Сохранится ли в целости наш прекрасный лес или неотвратимая поступь процесса раздавит его безжалостно и бесцеремонно?
  - Откуда ж ему знать? - спросил Воронович. - Он простой инженер, руководствуется высочайше утвержденными планами. Как там начертано, так и поступит. Не отклонится ни на полушечку.
  - Не говорите так, - заявила Настя, - мы знаем, что он порядочный человек и ни за что не допустит бесчестья и произвола. Я полагаю, Александр, вы отличаетесь от легкомысленных юнцов, которые шныряют в поисках развлечений вместо того, чтобы отдавать всего себя тяжкой работе по благоустройству своей души и внутреннего мира. Ведь это наш долг: воспитывать свою душу и являться примером для тех, кто слабее, ниже нас.
  У Фрейи на довольном лице явно читалось: 'Не допустишь бесчестья и произвола?'
  - И когда перед вами встанет вопрос, ломать ли старый мир, милый и уютный, обжитый и душевный или идти согласно правил, которым вы обучены, в которые верите, которые, возможно, уже пригрелись внутри вашей души, вы ведь не поступите бесчестно? Не погубите тех, кто волею случая зависит от вас? Не сломаете жизнь тех, кто волею судьбы на минуту стал зависеть от вашего решения?
  Я внимательно смотрел на Настю. Это сейчас было оно? То главное, о чем меня собирались спросить? На что я должен дать ответ?
  - Господа, господа, - сказала Софья - Полноте. Давайте играть в мяч!
  - С превеликим удовольствием! - Воронович бодро вскочил, подал руки Софье и Насте и все вместе они удалились в дальний конец лужайки.
  Аглая засопела, задремав. Или делая вид, что задремав.
  Я проводил их долгим взглядом и повернулся к Фрейе.
  - Что это сейчас было? К чему этот дореволюционный антураж?
  Та засмеялась, отчего кот на ее бедрах встрепенулся и, подняв голову, стал беспокойно оглядываться.
  - Антураж? Предположим, для остроты и силы восприятия. Чтобы сильнее вдавилось. Ведь память человечества всё, случившееся более ста лет назад, приукрашает, смягчает, делает романтичнее и рисованее. Но вы опять спрашиваете, Александр. Помните, вопросы предваряют будущее. А в ваших интересах желательно, чтобы оно было свободным и чистым.
  - Все-все, прости, больше спрашивать не буду. Собственно, это и был-то риторический вопрос - потому что и так понятно. Все эти прочувствованные речи о прогрессе иносказательны, меня о чем-то предостерегали, или даже, просили. Но вот о чем? Я как-то могу повлиять на ваше сообщество? Чем-то ему повредить?
  - Сказочник, - засмеялась Фрейя. - Тебе достаточно издалека махнуть платочком, и через минуту будет готов сюжет: рисунок платка, кем соткан, кем обронен. Появятся мушкетеры, лошади, кареты, подметные письма, тайна аббата, молоденькая незнакомка, корабль, уплывающий в Новый Свет. И все сам, все сам без малейшего усердия с нашей стороны.
  - Ты и говорить ухитряешься, как Залина, - заметил я. - Более того, я не раз ловил на мысли, что меня к тебе просто-напросто влечет. Это намеренно или просто вы все такие: чувственные, неотразимые и дразнящие?
  - Да, - не переставая улыбаться, сказала Фрейя, - я ошиблась, будет не одна молоденькая незнакомка, а несколько: хорошенькая аббатиса, дочь губернатора и придворная дама. И все сводят с ума. И все как на подбор.
  - Не все, только одна.
  - Это ничего не меняет. Сказка от этого не перестанет быть сказкой.
  Она явно хотела меня запутать.
  - Некоторые называют сказки методичками, - ответил я. - Небезосновательно. Так что я иду проторенной дорожкой.
  - Ну, как корабль назовешь, так он и поплывет.
  Все же, она меня запутала. Я вообще перестал понимать, что она имеет ввиду.
  - Что ты хочешь этим сказать, не успеваю за твоими мыслями.
  - А ты старайся за ними успевать, милый.
  - Обещаю, буду стараться.
  - Ну, тогда следи. Я не случайно упомянула о сказке, потому что ты пытаешься надеть на ситуацию, на необычность знакомый тебе шаблон. И суживаешь сознание, привязанное к сухой, отжившей своё схеме. Вместо того, чтобы расширить, дать ему свободу выбора.
  - Принимается, - согласился я.
  - И раз уж заговорил о методичках. Ты ведь не знаешь всего и видишь только одну сторону предмета. Фиглоки и сказки не просто средство что-то там изменить. В случае человечества, уверовавшего в прогресс, это очень сомнительно. Прими, что они - еще и способ общения. Между нами.
  Я мотнул головой и уныло выдавил:
  - Ладно, пусть это будет аксиомой, не требующей доказательств.
  - Когда-нибудь поймешь и рассмеешься, насколько оно логично и очевидно.
  - Ох, боюсь, это случится не скоро.
  Фрейя рассмеялась.
  - Хорошо, оставим про сказки.
  - Нет-нет, погоди, я готов слушать и слушать. Чтобы выудить смысл.
  Фрейя не переставала улыбаться.
  - Ну, если готов искать смыслы, то сообрази, в чем смысл такого сказочного персонажа как... как...
  - Баба Яга? - подсказал я. - Удивительной красоты женщина. Душевной красоты, разумеется.
  - Далась тебе Яга. Есть много других. Вот, скажем, в чем методический смысл доброго Серого Волка? Несмотря на то, что волк - животное древнее, злющее и себе на уме. Но всегда помогает. Безо всякой личной выгоды. Ответь, почему? Отыщи смысл.
  - Мда... умеете же поставить в тупик. Смысл волка? Пусть будет волка. Может, он помогает вследствие высокоморальных убеждений?
  Фрейя хмыкнула.
  - Хорошо, не убеждений! - поспешил сказать я. - Предположим, он на службе Его Величества и просто обязан помогать - так написано в его должностной инструкции.
  Я подумал, что сейчас Фрейя припомнит мне мушкетеров, камеристок и шпаги, но девушка только кивнула.
  - Вообще-то, - произнес я серьезно, - образ сказочных помощников глубже их проявлений. Если верить науке, то помощник - результат посвящения. Дополнительное качество или новое свойство, полученное в результате инициации. Ступень познания себя...
  - Открой в себе животное, - рассмеялась Фрейя. - Да, впечатляет. А если не верить науке?
  Я вопросительно замолчал.
  - А мне нравится вариант про инструкцию. Востребованная профессия, ничем не хуже других.
  - Профессия? Еще скажи, что место вакантно...
  Я прервался на полуслове. Вакантно? Серый Волк? Им нужен кто-то на должность Серого Волка?
  Фрейя загадочно улыбалась.
  - А что же Воронович? Не годится? Национальностью не вышел?
  - А Воронович - муж средней сестры, так, кажется, ты говорил? - девушка засмеялась, отчего кот на ее коленях фыркнул и встал на все лапы.
  - Про кота теперь даже боюсь подумать, - заметил я. - Он определенно шпион и наушник.
  Фрейя не считаясь с намерениями котяры улизнуть, подхватила его, прижала к груди и склонила голову, целуя его.
  - Кот - животное древнее и прикосновенное, - сказала она. - Любит, когда его обласкивают. Пойдет налево, песнь заводит, направо - сказку говорит. Нет, это просто кот. Гуляет, где хочет. Сегодня здесь, завтра - там.
  Девушка подняла голову и посмотрела на меня сияющими задорным взглядом.
  - Все видит и все знает. Только никому ничего не говорит. Но поцелуи понимает.
  Затем она выпустила зверюгу. Тот мягко опустился на все четыре лапы, потянулся и сел чесать за ухом.
  - Понимаешь меня?
  Мне показалось, что она имеет ввиду вовсе не кота.
  Девушка встала с качалки и потянулась, демонстрируя свое тело, ладное и хорошенькое.
  - До встречи, - насмешливо проговорила она и пошла к дому.
  А я остался наедине с котом и окончательно заснувшей, подхрапывающей Аглаей. Даже зеленовласка куда-то уплыла.
  Фрейя последними словами явно хотела обратить на что-то мое внимание.
  Кот потянулся и оглянулся на меня.
  - Хорошо, хорошо, - сказал я ему. - Беру вчерашние и сегодняшние слова обратно. Да, был неправ. Но, как ни проси, целовать не буду, хотя, полагаю, ты и сам не согласишься...
  Кот повел ушами и тихонько затрусил в сторону леса. 'Гуляет, где хочет. Сегодня здесь, завтра - там', - подумал я и медленно направился вслед за ним.
  
  
  Молодильные яблоки
  
  
  Я понял, отчего так чудесно утро в тихой комнате загородного дома, когда солнце свежеумытое, свежеяркое просачивается сквозь крону ближних сосен и врывается в еще отягощенный ночью сонный мир, освещая висящие в воздухе сонные пылинки, и сонного паучка у подоконника.
  Тишиной. Тишиной первого дня творения, когда прошлое еще не тянет своими поступками и ошибками назад, и впереди лежит нетронутая вечность с бездной возможностей. Только у меня имелись и ошибки, и поступки, а бесконечность впереди сузилась до тропочки, с которой не свернуть - иной дороги нет. Потому утро вышло совсем не чудесным, а озабоченным и тоскливым.
  Я проснулся и долго смотрел, как колышется паутинка у мутноватого, пыльного окна. А заодно размышлял.
  Мир опрокинулся и самое страшное в опрокинутом мире было то, что в прежнее состояние его уже не вернуть. Еще два дня назад я ехал окрыленным, уверенным в себе, намереваясь обаять и улестить, и выходные казались легким необременительным визитом к приятным людям. А сейчас в меня будто загнали пакет гвоздей - сомнения, тревоги, неуверенности и чувства неполноценности. Наверное, так чувствовал себя Тесей в середине Лабиринта. Где-то слышится сопение, пару раз мелькнула тень, причем тень непомерно огромная, после которой все прежние бахвальства 'Да я его одной левой!' схлынули враз, захотелось на солнце, захотелось брони покрепче, а меча подлиннее и потверже. И назад не вернуться - не позволяет что-то личное и требовательное, под названием стыд ли, гордость ли или просто упрямство.
  А больше всего страшило, что я больше не увижу Залину. Отчего-то колола такая беспричинная мысль - колола временами остро и больно. С красочными подробностями о том, что Залина увлекла меня только с одной единственной целью - привезти в это место.
  Я гнал гаденькое рассуждение, но все оно лезло то с одной, то с другой стороны.
  Ну и еще думалось про Волка. Что, мне предложат место проводника, помощника и консультанта для Иванов Царевичей? Или же как всегда имелось ввиду нечто другое? Особенно в сочетании со словами 'трансформация'?!
  Я поежился. Трансформироваться не хотелось ну совершенно. Ни в какие ипостаси.
  И почему бы не сказать еще вечером в пятницу, что мол, раз уж заявился к нам, то забудь обо всем, чему тебя учили и к чему привык. Мир как бы не совсем таков, каким кажется тебе и твоему опыту. И человечество не однородная единая масса, рвущаяся к светлому будущему и процветанию. И если пройдешь все проверки, включая детектор правды-кривды, скрип пенопластом по стеклу души и степень преломления чуда на твоей радужной оболочке, получишь вот такую работу.
  Хотя, почему они должны говорить именно так, как кажется наиболее простым и логичным мне, представителю человечества? За эти три дня я уже убедился, что существует совершенно другая логика, другие мотивы и другое понимание, как общаться с разумным существом. Другого вида.
  Когда часы показали восемь, я решительно разорвал нити сна, державшие меня на диване, и поспешил в день.
  В общей зале пили чай Аглая Сигизмундовна и мама Залины.
  Сигизмундовна как обычно была в чем-то бабье-ягьем, бесформенном и хозяйственном, а вот одежда Залининой мамы как и в прошлый раз приковывала взгляд: темный бордовый бархат до пола, расшитый, похоже, натуральным жемчугом.
  На мое доброе утро мама строго кивнула - как соседу, который вчера до одиннадцати вечера долбил стену перфоратором. Впрочем, нет, до десяти, потому что в ее взгляде проступали оттенки дружелюбия и интереса. А вот Сигизмундовна оживилась.
  - Доброе утро, доброе утро. Чего не весел, молодец? О чем закручинился?
  - О чем закручинился? - задумался я на мгновение. - О проблеме наемного труда в контексте отношений отцов и детей.
  - Вона как... - удивилась Аглая Сигизмундовна, двигая мне стул.
  - Да, - я сел за стол и налил себе чаю. - Кстати, а почему о матерях ни слова, ведь их не меньше первых и нешуточные страсти, раздирающие отцов и детей, касаются и их?! И это тоже меня тревожит.
  - Нормальным человеческим языком сказать не пробовал? - поинтересовалась Аглая.
  - А что, можно было?
  Я нашел на столе мед, набрал чайную ложку и размешал в чашке.
  - Мне кажется, меня вы прекрасно поймете, говори я на любом языке. Между прочим, хотелось бы увидеть за завтраком Залину.
  - Залина наказана, - спокойно произнесла ее мать, глядя мимо меня.
  - Вы знаете, я тоже сторонник нравственного воспитания детей, без сюсюканий и развращающего потакания их капризам. Хороший угол по силе воздействия будет посильнее любых увещеваний. Когда я женюсь, то первым делом мы устроим в доме образцово-показательный воспитательный угол для развития ребенка: с горохом и всем остальным...
  - Вчера чего не ужинал? - спросила Аглая. - Был где?
  - Так, прогулялся по окрестностям. Присматривал место для будущей железной дороги.
  Аглая посмотрела на мать Залины и та, скупо улыбнувшись, кивнула.
  - И нашел? - поинтересовалась Аглая.
  - Нашел, - согласился я. - Самому удивительно. После чего я в корне пересмотрел свое мнение о железных дорогах.
  Аглая пристально смотрела мне в глаза.
  Я радушно улыбнулся ей и перевел взгляд на маму Залины.
  - Прекрасное у вас платье. Честно говоря, не предполагал, что у Залины окажется такая мама - красивая и царственная.
  - Ну, красота Василисы подстать ее...- начала было Аглая, но Залинина мама оборвала ее на полуслове.
  - Аглая Сигизмундовна, а что, варенье из яблок закончились? Я не вижу его на столе.
  Сигизмундовна промолчала, глядя на Василису, как мне показалось, очень и очень вопросительно.
  - Тогда похлопочите, чтобы принесли яблоки для варенья. Кстати, как удачно, что шофер не уехал, вот пусть он и сходит к соседям.
  - За яблоками? - уточнила неодобрительно Аглая. - Зачем именно теперь его отправлять, к чему? Ты что, не видишь, как он напыжился? Он что-то вчера видел или понял и сейчас скрывает!
  - Именно поэтому, - с нажимом проговорила мама Залины. - Так надо, бабушка!
  - Вообще-то, я еще здесь, - заметил я.
  - Будь добр, помолчи, когда взрослые разговаривают, - одернула меня Василиса.
  Между ними явно начался поединок взглядами. Аглая сопротивлялась, к чему-то взывала, о чем-то напоминала, но Василиса непреклонно стояла на своем.
  - Хорошо, - сдалась Аглая. - Хотя я считаю, что это совершенно лишнее, пусть идет. Только Костею об этом скажешь сама.
  - А давайте я скажу? - предложил я, на что они обе зыркнули на меня так, что я решил дальше молчать.
  После чего Василиса прежним полувысокомерным полуотстраненным тоном произнесла:
  - Аглая Сигизмундовна, распорядитесь, чтобы он ступал немедля.
  - Послушайте, а нельзя сказать по-человечески, без шоферов и прочих профессий? - взмолился я. - Мол, вот тебе новое задание, иди туда, не зная куда...
  Василиса вдруг сделалась приятной, нежной и довольной. Она почти ласково на меня посмотрела, покачала отрицательно головой и добавила:
  - Нет, нельзя, мой мальчик. В этом весь смысл. И помни, что у тебя времени не так уж и много - до полуночи.
  Я перевел взгляд на Аглаю, и та скупо проговорила.
  - Она права. До полуночи. Так что ступай, ступай, - и прибавила язвительно. - За яблочками.
  - Но куда? Что за соседи?
  Аглая махнула рукой куда-то влево.
  - Сам разберешься, здесь недалеко.
  Я поспешно допил чай и выскочил из-за стола.
  
  
  Перво-наперво я взбежал на второй этаж. Искать дверь не пришлось, внутреннее чутье подсказало нужную. Я стукнул и вошел в комнатушку, уютную и располагающую к долгому чтению после обеда и не менее длинной неге по утрам.
  Даже если бы сама она не спала на кровати у дальней, наклонной стены, легко было догадаться, что здесь живет девушка - по всяким мелким безделушкам на письменном столе у окна и на полочках, по тому, в каком порядке расположены маленькие картины на стене, по рисунку обоев и занавесок на окне.
  Я присел на кровать и, переведя дух, негромко произнес.
  - Я знаю, что ты не спишь. Доброе утро.
  Фрейя выпростала руки из-под одеяла, потянулась, затем отодвинула от своего лица одеяло и протерла лицо ладонями.
  - Ты пришел мною овладевать? - спросила она.
  Я промолчал.
  - И даже когда он увидел ее совсем обнаженной, - Фрейя, дразнясь и играя, отодвинула от себя края одеяла, так что открылась грудь, - ничто не шелохнулось на его мужественном лице - только капелька крови из прикушенной губы стекла на подбородок... Кстати, ты знаешь, что переспать с двоюродной сестрой жены во многих сообществах не считается предосудительным, а даже поощряется для крепости семейных уз...
  - Меня отправили за яблоками, - сказал я. - Ничего не хочешь мне сказать?
  - Заодно и мне принеси парочку, - засмеялась Фрейя. - Любишь яблоки?
  - И сказали, что времени только до полуночи.
  Фрейя кинула взгляд на ходики на стене. Старые древние часы в виде домика, с гирьками на длинных цепях и маленькими дверцами над циферблатом.
  - Да у нас еще целый день впереди, и мы все успеем, - засмеялась она и потянула одеяло назад к подбородку. - А ведь я тебя ждала вчера.
  - Ты ведь не случайно сказала про кота, - сказал я. - Это был намек, чтобы я отправился за животным, которое гуляет по разным мирам. Ты хотела проверить, пройду ли я. Единственное, что я вчера не смог понять, за счет чего у меня получилось. Не за счет же собственных сил! А, оказывается, за счет вас! Вы своим присутствием, желанием, здешней атмосферой пробиваете проход туда. Да, такой особой атмосферой старого вокзала, в котором давным-давно нет поездов, но по-прежнему пахнет креозотом, углем и железом и в безлюдной тишине которого кажется, что вот-вот зазвенит колокол и включится женский голос со своим 'Внимание. На первый перрон прибывает...'
  И насколько я понимаю, сделать так, как я, у вас не выходит? Ведь вы тоже ходили за котом?
  - Насколько далеко ты прошел? - Фрейя села на кровати и подтянув к себе ноги, обхватила ее руками. Лицо ее преобразилось, наполнилось серьезностью и решительностью, только во взгляде сверкали еще искорки веселости.
  - Не очень далеко. Я нашел лестницу, мраморную лестницу, и остатки колонн, которые оплел плющ.
  Я помолчал и добавил:
  - Дорический ордер, если это важно.
  И снова замолчал.
  - Мне вытягивать слова из тебя клещами?
  - Вообще-то, я пришел торговаться, - неуверенно произнес я, теряя решимость под ее взглядом.
  - Я с самого начала была на твоей стороне, - заметила Фрейя. - Ты не знаешь всего. И выволочку, которую устроили Залине, и то, как она тебя защищала. Не знаешь, что я вступилась за нее, чтобы тебе разрешили остаться на пару дней.
  - В любом случае мне не хочется быть расчетливым торгашом, - сказал я. - Поэтому расскажу. Кот пытался от меня оторваться, замирал на месте, чухался, шевелил ушами, а потом сунулся куда-то в сторону. Подумалось, что он повернет обратно, и мы выйдем к дому, но он, ускорившись, помчал прямо. Я решил, что вот сейчас он и выведет меня к Реке и побежал вслед. Но почти сразу же зацепился за какую-то корягу и со всего размаху хлопнулся о поваленный ствол. А когда поднялся, лес вокруг неожиданно стал другим. Поредел. И через двадцать метров кончился вовсе. Далеко слева и внизу текла темная, покрытая туманом река, дальше начинался луг c короткой, выцветшей от жары и совсем не июньской травой, небольшие холмы и островки леса. Впереди лежали глыбы белого камня и начинались пологие ступени. Метрах в двадцати стояли три колонны, одна целая и две полуразрушенные. А дальше все, начинался обрыв.
  Я сразу понял, что уже на Той стороне - по близкому, очень близкому горизонту и фиолетовым полосам на небе невероятной синевы. Словно остатки северного сияния: все другие цвета растворились, выцвели, а эти полосы не успели из-за своей густоты.
  И еще понял по звукам - словно далеко-далеко кто-то играет то ли на свирели, то ли вообще на органе. Непонятная, еле слышимая - на границе слуха мелодия. Не различить, да и ты ее, собственно, и не ушами воспринимаешь, а подсознанием. И подсознание твое после нее хочет одновременно плакать, целоваться и радоваться. Жуткое ощущение нездешности.
  Я постоял там минут пятнадцать, не больше, потом меня вытолкнуло. Как выталкивает из сна в явь - ты стараешься уцепиться за ускользающие образы, вернуться, но не получается. Я почувствовал спиной прежний лес, чащобу, обернулся, чтобы проверить, и понял, что нахожусь окончательно и бесповоротно на этой стороне.
  И кот пропал.
  - Значит, обрыв... - задумчиво произнесла Фрейя. Затем, не стесняясь, скинула одеяло и принялась одеваться.
  Я поспешно отвернулся.
  - Ну что ж, пожалеем котище.
  - Подозреваю, - неуверенно начал я, - что кот тут и не при чем. Он ведь только способ настроиться, не так ли?
  - И впрямь, не причем. Кот - средство фиксации внимания. Обыкновенная животинка, шныряет только по этому миру и ни в какие другие носа не кажет. Потому что не знает, и не интересуется. Впрочем, нужно будет при случае у него спросить... Тебе сказали, куда идти?
  - Куда-то к соседям... Каждый раз разное - это значит, до меня был кто-то, кто туда проходил, - задумался я. - И ты точно так же его соблазняла и говорила, какой он милый.
  - Я тебе этого не говорила.
  - На словах - нет.
  - Хватит себя распалять. Я же знаю, что ты слишком умен, чтобы ревновать. Я поэтому и обмолвилась про прошлые разы, чтобы ты задумался над этим. Правильно задумался.
  - Ты права, - вздохнул я. - Ох, как права. Значит, я далеко не первый... И каждый раз мы, проверяльщики, попадаем в разные места.
  - Ты был вторым. Но об этом знает только он, я и теперь вот ты. Больше никто.
  Я удивленно посмотрел на Фрейю.
  - Никто? Ни Василиса Прекрасная, ни Иван Сигизмундович, ни даже баба Аглая?!
  - Ну, теперь тебе точно пора, - Фрейя открыла дверь. - Поцеловать на дорожку?
  - Я расскажу все Залине - она тебе устроит, поцеловать.
  Она промолчала немного, серьезно глядя на меня. Мне даже почудилась печаль в ее взгляде.
  - Будь осторожен, - продолжила она. - Скелет на Луне ведь на самом деле есть.
  - Как?? - обомлел я.
  - Астронавты, разумеется, не видели ничего подобного, но он есть. Можно ведь выскочить не на мраморную лестницу, а куда подальше.
  Я замер.
  Но Фрейя уже вернула себе прежнюю игривость.
  - Иди, иди. И помни, что я могу быть женой не хуже Залины.
  Мне показалось, что, несмотря на игривость, печаль в ее взгляде только усилилась.
  
  
  Я вышел из дома и быстро зашагал к калитке. На улице осмотрелся. Дощатый забор с облупившейся зеленой красной тянулся вправо и влево. Слева метров через сто он круто заворачивал, повторяя дорогу, и в этом месте висел еще один ящик для почты.
  Вблизи на нем обнаружились три жестяные цифры. Тройка, а чуть в стороне и выше нее - единица и ноль. Возможно, ящик когда-то имел номер три. Потом его решили использовать под номером десять. И замазали тройку краской. Но теперь краска слезла и получилось три - десять.
  Все равно, глупо. Кто в этом месте кроме самих хозяев оценит сказочное 'тридевятое царство, тридесятое государство'? Разве какой-нибудь случайный прохожий.
  Или не случайный.
  Я толкнул калитку и наткнулся на густую траву до пояса. Узенькая тропка вела от калитки в глубину разнотравья, крапивы и бурьяна. Я пожалел, что на мне только футболка с коротким рукавом, и, вздрагивая от жгучих крапивных касаний, стал продираться в тридесятую глушь.
  Пропетляв, тропка вывела на поляну, к разрушенному дому. Таких полным-полно на Руси - брошенных, с выбитыми ставнями, просевшей дощато-рубероидной крышей и покосившимися стенами. Но этот знаменовал следующий этап оптимизации русской деревни. Стены обвалились напрочь, осталась только какая-то одна, внутренняя, с ржавым рукомойником на высоте груди. В окружении горелых бревен возвышалась русская печь, целая и невредимая, с полукруглой металлической заслонкой на горниле. Еще одиноко торчал в зарослях крапивы дверной проем без дверей и стен.
  Не желая лезть в развалины, в битое стекло и ржавые железяки, я осмотрел печь издалека и пошел искать продолжение тропинки.
  Найденная через пару метров узенькая дорожка вначале ушла вправо, к лесу и владениям Сигизмундовичей. Я решил было, что вновь попаду, откуда вышел, но дорожка, круто завернув обратно, вывела на пологий склон. Выше проглядывалась труба печки, мимо которой я проходил.
  Дорожка, обойдя старый колодец, спускалась к небольшому саду, по виду - яблоневому.
  'Так просто?' - подумалось мне. - 'Печь - колодец - яблоня. Яблоня - колодец - печь... совсем как в сказках... Нет, не может быть'.
  Я подошел к колодцу, посмотрел внутрь, ухнул, потрогал намотанную на ворот сухую цепь, сухие стены, забывшие, как выглядит вода, и начал спускаться к саду.
  Но через пару метров остановился.
  Сад окружало поле, обычное брошенное поле, на котором островками поднимались сорняки и пробовали отвоевать местечко редкие тоненькие деревца. В просветах угадывалась дорожка. И по этой дорожке к саду шла девочка - до нее от меня было метров двести, не больше. Девочка как девочка, короткое светлое платьице, русые распущенные волосы.
  Но мне стало жутко. Именно от этой девчушки, даже и не глядевшей в мою сторону.
  Я остановился. Девочка прошла еще немного, затем наклонилась сорвать цветок. Потом еще один. После чего и вовсе сошла с дорожки в поле.
  Я осторожно двинулся вперед.
  Девочка выбралась на тропинку и снова зашагала к саду. Прежнее чувство ужаса - с замиранием, холодом и враз ослабевшими ногами окатило меня, и я замер.
  Не могу похвастаться тем, что не боюсь высоты. Еще и как. Особенно, когда подходишь на крыше к какому-нибудь парапету, за которым девять полновесных и полнодлинных этажей, и видишь, насколько ты высоко. И сразу же предательски дают слабину ноги, руки просят, чтобы на них не надеялись, потому что не устоят, и сам понимаешь, что с собой не совладать, потому что панический ужас глубины, открывающейся в метре от тебя, живой глубины, на дне которой ты обитаешь, - выше тебя и всех твоих сил.
  Но с этим страхом можно бороться, он просто нетренированный, недрессированный страх боязливого тела.
  А вот то, что залило меня сейчас, было основательнее и мощнее. Как голос природы, которому когда-либо придется подчиниться всем. Без черного балахона, без косы, с открытым лицом, в коротеньком желтом легкомысленном платьице - но так выходило еще страшнее.
  И стало понятно, что если пройдешь еще чуток, то встретишься с ней, Разрушительницей наслаждений и Разлучительницей собраний.
  У меня перехватило дух и я чуть осел. А потом, унимая бешено застучавшее сердце, отступил на десяток шагов назад.
  Девочка углубилась в поле.
  Я знал, что она вернется, но тем не менее снова попробовал подойти к саду. И тут же отбежал, весь в холодном поту и с готовым вылететь из груди сердцем.
  Отдышавшись, я рассмотрел сад с места, где стоял. Вне сомнения это был старый плодовый сад, запущенный и бесформенный. Без признаков плодов - все-таки, сейчас июнь.
  Попытался я разглядеть и девочку, но та тут же скрылась за островками густой и высокой травы.
  Выходило совсем непостижимо и странно.
  Да, самый лучший страж, это ты сам, твой страх, твоя боязнь остаться наедине с собой. И лучший способ что-либо укрыть - не возводить циклопические постройки, не громоздить многотонные блоки и замуровывать гранитными пробками входы, не зарывать в землю, сто двадцать шагов строго на юго-юго-восток от одинокой сосны. И даже не доверять нарочно для этого созданной церкви твоего имени.
  Ибо найдутся алчные и терпеливые, которые прогрызут ходы в обход монолитов - пусть на это и потребуются века. Которые рассчитают вплоть до миллиметра твои шаги и вырастят, если надо, нужную сосну. И которые найдут такие слова, что твои последователи первыми же кинуться искать запрятанное.
  Нет, достаточно просто поставить зеркало, чтобы приходящий боролся с собой.
  Но с другой стороны эта девочка, мающаяся дурью там, в траве, вовсе не мои сконденсированные комплексы. И страх, наплывающий острым нечеловеческим холодом, вовсе не загнанный в подсознание угол в детстве, в который тебя поставили зло и несправедливо, потому что плевался вовсе не ты, а Вовка, а ты защищал и... и... в общем, получалось неопределенно и нелогично.
  Идти к саду не хотелось вовсе. И я решил вернуться к дому, чтобы обследовать последовательность печка - колодец - сад с самого начала. Точнее, чтобы дать себе время поразмыслить.
  Я поднялся к колодцу и, периодически поглядывая на сад, осмотрел.
  Обычный высохший колодец. Глубокий - дно скрывалось в тени.
  Я попробовал цепь, послушал, как скрипит хлипкий ворот, осмотрел стенки, порядком поистлевшие.
  А затем отправился к дому. Возвращаться прежним путем, делая крюк, не хотелось, и я побрел по склону вверх, обминая заросли бурьяна и сбивая ногой отдельные колючие стебли.
  Часто бывает, что задумаешься о чем-то и незаметно для себя отклонишься в сторону. И выйдешь не туда, куда намеревался, а, скажем, метров на пятьдесят левее.
  Так вот, эту мысль я сразу же отбросил. Я шел прямо. Но вышел не к развалинам дома и печке, а далеко от них.
  Но здесь не было закручивания пространства, как перед Смородинкой. Похоже, меня отвлекли или запутали. Ну да, я шел прямо, думал о своем, а подсознательно меня что-то отвлекало, какой-то предмет или даже несколько. Как гололед, чуть присыпанный снежком. Ты даже не думал его замечать, но твои глаза выхватили едва проступающий лед, стукнулись к сознанию, занятому глубокими и важными мыслями о будущей зарплате, стукнулись еще раз, поняли, что бесполезно, и оттелеграфировали депешу вниз, к потному, голому по пояс подсознанию, кидавшему уголь в топку мышц. Подсознание дернуло один рычаг, другой, надавило гудок и ты машинально свернул к краю тротуара. Не отдавая отчета, почему.
  Нечто подобное случилось и сейчас. Только с гораздо большей силой.
  Я посмотрел на печь. Справа струился воздух, плыли очертания предметов и вообще, не находилось ничего интересного. Я с трудом заставил себя смотреть вправо - взгляд самим собой утекал, сознание расплывалось, ни в какую не желая сосредотачиваться.
  Я мотнул головой и попытался разглядеть пространство правее от печки. Мысли разбежались и голова сама собой повернулась влево.
  Так красиво и естественно это все происходило, что впору было восхититься.
  Я прошел немного к развалинам дома и попробовал посмотреть вправо боковым зрением.
  Там явно что-то имелось. А рядом с этим что-то помещалось нечто, назойливое и противное, заставляя отвернуть взгляд.
  Я закрыл глаза, развернулся и двинулся к источнику назойливости и противности. Внутри все клокотало, требуя открыть глаза и посмотреть, но я держался. Возможно, помогал пережитый недавно ужас - все остальное после него казалось несущественным.
  Через метров десять я открыл глаза и огляделся. Место, на которое взгляд не желал смотреть ни в какую, переместилось вперед и влево. А на кусте перед собой я увидел травяную куклу.
  Такой небольшой мерзкий пук травы, перевязанный выцветшей ленточкой, с торчащей скрюченной куриной лапкой и нашлепками из старых бумажных конфетных фантиков, от воды пошедших катышками.
  Подсознание отчего-то протестовало от такого набора, таких сочетаний и именно такого расположения и требовало немедля выбросить, а потом тщательно и долго мыть руки, лицо и полоскать горло.
  Какой красивый пример, подумал я. Пример того самого умения, сил, потраченных не на поиски очередного бозона Хиггса, а не на изучение внутренностей человеческого сознания. Нет, бозон Хиггса тоже важен, но вот эта штуковина, которую я держал, посрамляла все бозоны и всех Хиггсов, ибо демонстрировала удивительное понимание механизмов, которые действуют у нас в голове и которые мы пропустили, проскочили, углубляясь в дебри мироздания.
  Вот так просто - соединить обычные предметы и подсознание как по команде начинает вытворять с тобой невозможное, начинает искажать реальность, выдавая в разум неправильную картину мира. И главное, что ты даже не подозреваешь, что тебе отводят взгляд, умело и умно манипулируя.
  А если разместить подобные штуковины, обереги, чучелка или как их там называют, по периметру, то получишь неприкосновенное и скрытое ото всех пространство. Просто потому, что его не заметят, не увидят, не захотят увидеть.
  Я повесил куклу на прежнее место и задумался: ведь можно идти, закрыв глаза, пока не попадешь внутрь. Неудобно, но ведь способ? Но с другой стороны, почему не быть какому-нибудь подобному устройству, нейтрализующему наваждение? Скажем, для доверенных лиц...
  В лица не верилось совершенно, но проверить стоило. И я направился к развалинам дома.
  Еще меня смущала печь. Та самая печь из сказок, которая окармливала пирожками на пути к молодильным яблочкам. А потом прятала от погони.
  Я обошел очередную заросль крапивы, перебрался через завал из полусгоревших бревен и оказался в бывшем доме. Пол терялся среди земли, травы и щепок. Под ногами хрустели осколки стекла и кривые гвозди.
  В печи пирожков, к моему огорчению, не оказалось. Ни внутри, ни снизу, ни сбоку. А заговорить с ней я не решился. Нет, не потому, что беседы с неподвижными предметами психология еще не признала нормой, как в случае разговора с самим собой. Вдруг, печь окажется приверженкой пирожков с капустой и яйцами, а не с изюмом или повидлом? Как мы могли бы после этого смотреть друг другу в глаза? Или оказалось бы, что она не переваривает молочную яичницу - из взбитых яиц с молоком, с такой коричневатой поджаристой пенкой и сочным ноздреватым содержимым...
  Я сглотнул слюну.
  Вот именно, как можно рассуждать после этого с такой печью о мирозданье, о вечном, о путях развития...
  Недалеко от печи торчала пустая, без двери коробка с остатками пола, который уже понемногу завоевывала трава. Разочарованный печью, я перескочил к бывшему дверному проему.
  Мир за ним не расцветал радугами, не покрывался туманом, не расплывался цветными пятнами. Для проверки я протянул вперед руку, а потом и шагнул сам. Ничего не изменилось, разве что забурчало в животе. Размышляя над странностями мира, скупого на радуги и щедрого на бурчания, я обошел дверную коробку кругом. И снова прошел через деревянный четырехугольник. Желудок выжидающе молчал. Я вспомнил вредного кота, за которым несся, не разбирая дороги. Вспомнил невозможный небосвод другого мира. Или же нашего, только чрезвычайно далекого. Подумал о девочке, которая делала вид, что собирает цветы. Демонстративно и нахально.
  Кстати, она тоже ведь может оказаться какой-нибудь охранительной системой. И нет в действительности никакой девочки, а лишь паника подсознания, на которое опять надавили хитроумной штуковиной...
  Я окончил полукруг и снова очутился перед бывшими дверями. Чтобы пройти через них в третий раз. Почему в третий? Ну не знаю. Наверное, потому, что три - типичное сказочное число. Трижды три - девять... Три богатыря... Три поросенка... Три сестры...
  Я зажмурился, шагнул вперед и открыл глаза.
  Чутье не обмануло. Точнее, не чутье, а расчет. Если котов под рукой нет, можно сконцентрироваться на чем-нибудь ином. На пустом дверном проеме, например. И при нужном настрое, сосредоточенности - без напряжения, без усилия, без жадного желания, чтобы исполнилось, вообще, без желаний, а только с тихим пониманием, что все возможно, с каким-то новым ощущением, что ты вставляешь в дверь правильный ключ, внутри сработает переключатель и откроется новое зрение. Или начнешь воспринимать мир яснее, без шор и защитных внутренних щитков. Если получилось первый раз, то должно было сработать и во второй, тем более, что сейчас не нужно проталкиваться в иной мир.
  Пространство расширилось. Склон удлинился и в нем появился невысокий холм, поросший травой.
  При приближении к холму показалась площадка и обрывок старой дороги. К этому месту, похоже, когда-то ездили автомобили, но сейчас трава и кусты полностью скрыли, растворили путь. Куски асфальта сохранились только на площадке.
  Я спустился к асфальту и увидел большие серые металлические двери в бетонном обрамлении. Собственно, холм и образовывался тем, что здесь находился вход, обвалованный землей.
  С трудом отворив мощную половинку, я обнаружил бетонный коридор, камуфляжно размалёванный оттенками зеленой и коричневой краски, и ступени, ведущие вниз. В конце лестницы находилась еще одна металлическая дверь с мощными рычагами-запорами.
  Жалея, что я без фонарика или хотя бы лампы, я раздвинул рычаги и оттянул на себя нижнюю дверь. За ней начинался серый коридор, подсвеченный тускло светящими лампами в тяжелых ребристых стеклянных плафонах. У потолка шли ряды кабелей в металлических лотках с дырочками. Пол устилала керамическая плитка трех цветов. Как в общественных туалетах.
  Сразу у двери находились на подставке старый черный телефон и табличка над ним 'Оперативный дежурный'.
  Я прошел по коридору, отмечая ответвления и двери. Здесь не ходили мародеры и искатели тайн - пустые помещения удивляли чистотой, а отсутствие хлама говорило, что оборудование вывозилось неспешно и рачительно.
  Один из коридоров вывел на спуск, похожий на обычную лестничную клетку жилого дома без лифта. Только это был дом, опускающийся вниз. Полноценный трехэтажный дом.
  На нижнем этаже нашлась доска документации с планом выхода при пожаре, временами завтрака, обеда и ужина.
  При упоминании об обеде я снова сглотнул слюну.
  Коридор здесь имелся только один, перекрытый в дальнем конце массивной дверью с круглым штурвалом. А за дверью открылось громадное помещение, едва-едва освещаемое двумя тусклыми лампами. Пол, громадная платформа, висел на массивных металлических амортизаторах, с кольцами пружин и гидравлическими цилиндрами, и начинался в полуметре от входа. Глубоко в проеме тускло и радужно блестела вода. В зале пахло чем-то пряным и душистым. Плотный дух забивался в нос и от него хотелось кашлять.
  Вначале подумалось, что это ванные. Но вблизи оказалось, что они из дерева - массивные прямоугольные колоды в рост человека, с углублением во всю длину. Ближние были свободны. Но в последующих лежали люди.
  И третьей по счету была Залина.
  Как и остальные, она покоилась на спине, прикрытая до шеи покрывалом, с вытянутыми вдоль тела руками. За ней метра через три лежала девушка, затем последовательно два молодых человека, еще один постарше... я не стал доходить до конца зала, чтобы рассмотреть всех, а вернулся к Залине.
  На языке вертелось 'качается во тьме печальной', но пол, рассчитанный на ядерную войну, и не думал качаться.
  Я потрогал шероховатую поверхность ложа, тоже стоявшего недвижно и прочно, машинально провел пальцами по бороздкам коры и наклонился к лицу Залины.
  Этот сон был глубок, глубже обычного, потому что дыхания не чувствовалось вовсе. И грудь ее не двигалась.
  Я хотел дотронуться до ее плеча, но на пол пути остановил руку.
  Затем, закашлявшись от плотного цветочного духа, сел на бетонный пол. Прислонился к колоде спиной и подобрал колени.
  Вот и прояснилось странное 'спит, отдыхает, на процедурах, наказана'. Четыре непохожих оттенка одного состояния, четыре разных описания действительности, несводимой к простым ответам, к однотонности и одномерности.
  Удивительно и жутко.
  Жутко оттого, что шахматная доска, лежащая перед тобой, вдруг полнится новыми фигурами, новыми полями, расширяется до горизонта. Играть? Тут бы впору просить, чтобы не сразу погнали, а дали посмотреть и подержать в руках. Понять, что так - возможно.
  Жутко оттого, что все прежние намеки, словечки и забалтывания приобрели новый смысл. 'Не сломаете жизнь тех, кто волею судьбы на минуту стал зависеть от вашего решения?'
  Это ведь о нем, о поцелуе, которым я поначалу самонадеянно решил разогреть ее губы. Чтобы как в сказке красавица проснулась. Шевельнула бархатными ресницами, открыла глаза и одновременно с проступающим румянцем произнесла: 'Это ты, любимый?'
  Это ведь нам, взращенным на царевичах Елисеях и спящих красавицах, кажется, что мы поступаем мужественно, благородно, и, главное, дальновидно. А им? Что, если этот сон - их жизнь, способ очистить себя от мусора и глупостей нашего мира, от бездумности телевидения, крикливости газет, крика человеческой души, живущей не в ладу с собой и обязанной доказывать, доказывать, доказывать - другим и себе, что ты такой, как следует, что ты соответствуешь - вещам из рекламы, зарплате, положению, всему огромному миру вещей и отношений. Вместо того, чтобы соответствовать миру души и чувств.
  Что, если без этого сна они засыхают, чахнут среди нас. Этого ли я желаю моей девушке?
  Жутко оттого, что этот поцелуй может повлечь многое, что не вижу я по своей неразвитости - как цепная реакция костяшек домино, когда единственная упавшая валит с трудом построенный громадный узор. Это ведь лишь я полагаю, что разбудив ее, ничего не порушу, и заживем мы тихо, счастливо, никого не трогая. Построю железную дорогу к своему счастью, вырубив при этом гектар леса, и не простого, а волшебного. А может, они видят, чувствуют, знают, что ничего у нас не выйдет, сколько бы не пытались, и через десяток или меньше потерянных лет мы с Залиной расстанемся. Сотрем совместно прожитое время, словно его и не бывало. Могу ли я заглянуть на столько вперед в свою душу?
  А с другой стороны, с далекой еле видимой другой стороны - 'ты готов ради меня прыгнуть выше головы?'
  Вот и решай, как поступить правильно. И что вообще может считаться правильным...
  Кажется, я задремал, придавленный, изводимый тяжелым ароматом, наполняющим воздух.
  Болела спина и ноги. Я еле разогнул их и поспешил встать.
  Залом владела тишина, душила звуки в зародыше, строго смотрела на случайные капли воды, отчего те подали глухо, стараясь не шуметь, заползала в уши, тихо позванивая.
  Я двинулся в конец зала мимо рядов колод, попутно их разглядывая. В дальней стене находилась еще одна дверь, двойняшка первой. Но коридор за ней, с кафельной плиткой и масляной краской, быстро обрывался, дальше шли бетонные стены и пол.
  Подумалось, что этот ход ведет под терем старшего Сигизмундовича. Я не стал проверять, так ли это, а вернулся к Залине.
  Ничего не изменилось в ее лице, да, собственно, что могло измениться? Она спала, точнее, находилась в глубоком забытье, более глубоком чем ночное спанье. Я с минуту смотрел на нее, а потом решительно зашагал ко входу. Время безделья прошло.
  
  Наверху солнце, лежащее у самого горизонта, ослепило глаза красным светом. Воздух заструился, приобрел прозрачность и чистоту. Рваные облака над головой окрасились розовым и червленым, приобрели объем. Показалось, что там, среди них - целый мир, с широкими мраморными ступенями и колоннами, с колоннадами и портиками, площадями и залами, обвеваемый ветром и холодным воздухом. Удивительный безлюдный мир, летящий в поднебесье...
  Я мотнул головой - внимание цеплялось за облака, уплывало. Возможно, еще действовал воздух подземелья, наполненный травами и запахами. Я двинулся вниз, прошел колодец и сосредоточился на темном пятне сада, уже накрытого вечерними тенями.
  Как и в прошлый раз, появилась девочка, выбралась откуда-то из травы и, даже не посмотрев в мою сторону, зашагала к саду.
  Я поменял курс и пошел прямо на нее. Девочка медленно сделала еще пару шагов и в нерешительности замерла. Тогда я рванул.
  Поначалу бег давался нелегко, видимо, что-то было в той подземной атмосфере. Казалось, что я бегу медленно, очень медленно. Но потом трава слилась в одноцветный фон. Я несся, не разбирая дороги, что есть сил.
  Стал заметен рисунок на платье стоявшей девочки и даже складки ткани от сидения. Еще оказалось, что она босиком, с пылью, покрывшей ноги до щиколоток. И даже обнаружилась ровная линия загара на шее - дальше начиналась белая кожа спины.
  Откуда-то из глубины пришел томительный тяжелый ужас, грудная клетка и горло наполнилось тяжестью, затвердели. Что-то забилось в панике, требуя, вопя немедля вернуться, но я, стиснув волю и мышцы единой злой мыслью о Залине, лежавшей в полутьме на странном ложе, продолжал мчаться вперед.
   Оставшиеся несколько десятков метров я преодолел, почти не помня себя. А потом девочка обернулась и мир померк, свернулся в бесцветный мрак, как сворачивается звездное сияние в ничто черной дыры...
  
  
  Мы выехали сразу после обеда, хотя они и уговаривали остаться. На крыльцо вышли родители: Василиса Аркадьевна и Иван Берендеевич, вышла сестра Федора и бабушка, Аглая Сигизмундовна.
  Залина прощалась со своими. А я напихивал багажник сумками: с малиновым вареньем - на случай, если простудимся; из черной смородины - на зиму, когда витаминов не будет хватать, знаем мы эти ваши городские витамины, одна химия; с солеными огурцами - знаем мы эти ваши городские огурцы; с компотом - знаем мы эти ваши...
  -И смотрите, осторожнее на дороге. Сейчас столько аварий случается! - хлопотала Василиса Аркадьевна.
  - Василиса Аркадьевна, нужно меньше смотреть 'Дорожные войны', - сказала Федора, насмешливо наблюдая с крыльца за нашими сборами.
  - Мам, не беспокойся, Саша хорошо ведет, аккуратно.
  - Саша, Саша, мне кажется, вы сумки близко друг к другу ставите. Давайте, я газеты принесу, чтобы переложить.
  Иван Берендеевич покосился на супругу, убежавшую в дом, и спустился пожать руку на прощанье.
  - Рад был познакомиться, - произнес он. - Жаль, что недолго были, а то уговорил бы порыбачить. Утро, туман, вода, как стеклышко. Тишина, как в раю после ремонта. И круги на воде от рыбы. А уха?! В котелке, на углях, второго навара... настоящее мужиковское занятие, не то, что этой бабий треп за чаем.
  Я улыбнулся.
  - Хоть я и не рыболов, но вы меня почти убедили. Попробую в следующий раз, когда за грибами приедем. Если уговор в силе.
  - А то! В августе как раз пойдут настоящие белые да подосиновики. Так что ждем. Ты Залину не слушай - бери ее в охапку и давай сюда. Если отпуск не дают, то хотя бы на пару дней, за свой счет.
  - Хорошо.
  - Соберемся всей семьей. Заодно и крышу подправим. Ты, я понял, работы руками не боишься. Кстати, за помощь спасибо. Я давно собирался тот угол дома поднять, а вдвоем несподручно, обязательно еще кто-нибудь должен. От деда, сам понимаешь, пользы мало.
  - Ну да, - согласился я.- Маловато.
  - А втроем, сам видел, за полдня управились. Домкратом подцепили, почистили, подсунули бревно - и готово.
  Вернулась Василиса Аркадьевна с охапкой газет, которые она принялась рассовывать между сумками.
  - Залиночка, - позвала Аглая Сигизмундовна, - у меня к тебе маленькая просьба. В этой глуши мобильник не берет, а дома я буду дня через два, не раньше. Я дам тебе два номера, будь добра, позвони моим диссертантам - передай, что рецензии будут к пятнице, пусть не тревожатся.
  - Да, ба.
  - У одного защита на следующей неделе, так он изведет меня, пока я ему не напишу.
  - Залина, детонька - встрепенулась Василиса Аркадьевна, - а тебя в этой футболке не продует? Здесь полно Софьиных старых вещей, может, выберешь что-нибудь?
  - Ма, ну посмотри, как жарко!
  - Так это только на дорогу, а потом скинешь. С дедом попрощались? Кстати, а где Софья и Настя? Софья, Настя!
  Вышли из дома похожая на Залину Софья со своим мужем Стефаном.
  - И мы собираемся, - сообщила Софья. - Выедем через часик.
  - Так вы же завтра утром собирались? - всполошилась Василиса Аркадьевна.
  - Чего это на ночь вздумали? - сновала Аглая Сигизмундовна. - Вам же ехать отсюда сколько!
  - Стефан вспомнил, что обещал завтра утром быть. Да вы не волнуйтесь, мы к двенадцати уже дома будем.
  - Ох, Софья, только, пожалуйста, поосторожнее! И не гоните, прошу!
  Василиса Аркадьевна распространяла тревогу и заботу.
  - Может лучше поездом?
  - Мама, ну каким поездом?! Не беспокойся, все будет хорошо!
  Я пожал руку рассеянному Стефану, кивнул растрепанной Софье и пошел садиться. Залина уже устраивалась на переднем сиденье.
  - Может, молочка на дорожку? - спохватилась Василиса Аркадьевна. - Залина? Саша?
  Мы отрицательно закивали головой.
  - Василиса, - позвала Аглая Сигизмундовна, - там молока на один стакан осталось.
  - Как на один? А в белой кастрюльке, кипяченое?
  - Так я из него сегодня утром кашу сварила.
  Они обе на секунду замерли, смятенно глядя друг на друга.
  - Пусть тогда Федора в сельпо сходит, - распорядилась Аглая Сигизмундовна, - Федора, собирайся, они тебя подкинут. Заодно чай купишь, кончается.
   - Да-к, чего собираться, - отозвалась смеющаяся Федора.
  Непонятно, чего это она так веселилась. Не из-за молока ведь. Она задержала на мне свой взгляд и повеселела еще больше.
  - Я и так неплохо выгляжу. Самый раз для сельпо. - Она вытянулась, демонстрируя фигуру, крутанулась вокруг себя и засмеялась.
  - Хорошо, что про чай вспомнила, - деловито проговорила мама Залины, старательно смотря мимо меня. - Еще булку купи, поребриком.
  - Денег-то сколько брать?
  - Аглая, у тебя какие купюры? - Василиса Аркадьевна развернулась и степенно поплыла к дому. - Что-то ведь еще хотела... из головы совсем вылетело.
  Федора забралась к нам на заднее сиденье.
  - Скажешь, куда ехать, - заметил я ей.
  - Да, - задорно отозвалась она. - За воротами сразу направо, никуда не сворачивая.
  - И так до самого края Земли...
  - Нет, чуть ближе. Километра три или четыре. Может, пять.
  - А назад ты как?
  - Назад напрямик, через лес, там и двух километров не будет.
  - Не опасно? С булкой поребриком и пакетом молока?
  Федора засмеялась.
  - Я их спрячу. А в сельпо буду очень осторожна: дождусь, когда посетители выйдут, и попрошу, чтобы выдали мелкими порциями.
  - Проси стаканами, - вставила Залина. - Стакан молока и кусочек булки.
  - Если серьезно, - спросил я, - деревенские не буянят?
  - Нет, маньяков здесь нет, - ответила Федора и засмеялась опять. - Я сама маньячка.
   Из дома принесли полиэтиленовый пакет с надписью 'Ашан', деньги и я, помахав рукой, повел машину к воротам.
  На улице, как требовалось, свернул направо, вдоль старого, зеленого, с облезшей краской забора.
  - Соседи у вас кто? - спросил я, косясь на одиноко торчащую трубу, выглядывающую из-за досок. Дом, похоже, там совсем развалился.
  - Вы вчера не сюда разве ходили? - удивилась Федора.
  - Нет, а что?
  - Мне показалось, что после ужина вы именно в эту сторону направились.
  - Нет, мы пошли другим путем. И вовсе не гулять,- усмехнулся я и посмотрел на Залину. Та улыбнулась в ответ и положила руку на мою, лежавшую на рычаге коробки передач.
  - Мы дома были, - пояснила Залина.
  - Понятно. Милым одно на уме. Впрочем, тут и интересного ничего нет - сгоревший дом, развалины. Даже колодец пересох. Там дальше, внизу яблочный сад есть, только он давно ничего не родит.
  - Значит, правильно сделали, что не пошли, - заметил я, поворачивая руль вслед за изгибом дороги. - Кстати, не родит после того самого случая? Ну, когда Адам и Ева пообкусали за ночь все плоды, а потом заявился садовник, пришел в ужас и выгнал их со словами 'мерзавцы', 'селекционный экземпляр', 'чтоб ноги вашей' и еще парой нецензурных.
  Залина с Федорой переглянулись и засмеялись.
  - Может и себе мужа завести, - вздохнула Федора. - Будет развлекать да вечерами гулять не давать.
  - Заведи, заведи, - согласился я.
  - А я у Залины попрошу. На время.
  Я хотел ответить, но Залина выразительно показала мне кулак.
  Мы высадили Федору у маленького сельского магазинчика и, следуя ее указанию, проехали дальше.
  Начался лес и близко, едва не задевая кроны деревьев, прошмыгнуло юркое темное тело, похоже вертолет или легкомоторный самолет.
  - Смотри, как низко летит, - удивилась Залина.
  - Да, - рассеянно согласился я, продолжая следить за неровной дорогой.
  - В прошлый раз тебя было не унять.
  Я пожал плечами.
  Залина поправила регистратор, чтобы в случае чего запечатлеть для жаждущих зрелищ народных масс уникальные кадры.
  - Делать военным нечего, вот и летают, - пробурчал я. - Тянет к славе и известности. Вместо того, чтобы сидеть тихо и не напоминать людям о своей человеконенавистнической профессии.
  - Может, это депутаты летят, - заметила Залина.
  - Какие депутаты? - удивился я.
  Залина внимательно и с непонятной печалью смотрела на меня.
  - Ты совсем ничего не помнишь?
  - Все помню, - мрачно ответил я. - Рыбалку, домкрат помню. Кота... Депутатов точно не помню.
  - Не в духе? - спросила Залина и положила руку на мое плечо.
  - Не совсем.
  - Что так?
  - Да не знаю. Как-то депрессивно, беспросветно и тягостно.
  - Ого, даже так?! Плохо отдохнул? Родители не впечатлили?
  - Да нет, все нормально. И вот это самое отвратительное - что нормально, что вокруг - абсолютная и совершенная норма. Все эти разговоры - о молоке, каше, рыбалке, деньгах, кто пойдет в магазин...
  - Разве это плохо?
  - Наверное, хорошо. Очень хорошо. Но в этом 'хорошо' скрыта ничем не преодолимая тоска. И ужас. Словно чего-то лишился.
  Залина замолчала, вопросительно смотря на меня.
  Я помолчал, объезжая очередную отремонтированную яму, а затем сказал.
  - Да, лишился - огромного чудесного мира - вот он вспыхнул в отражении дверного стекла на случайной заправке обычнейшей дороги между Захудыринском и Новогрязино. Ты было сунулся в дверь, а там - просто толстяк в грязном фартуке. Режет ножом какую-то мясную дрянь. Какой свет? Нет никакого света, просто стекло грязное, проходите за столик, сейчас вас обслужат. А ты видишь по его глазам, что лжет он. Сыто и грязно лжет. Потому что поставлен здесь охранять вход в это отражение от таких, как ты. А как доказать, что тебе надобна вовсе не их еда, а то, что сияет за тем стеклом, и ты тот, именно тот, который им нужен, потому как мечтал о том мире, и, вообще, способный, и они не пожалеют, что взяли...
  - Может, ты влюбился? - задумчиво спросила Залина после недолгого молчания.
  - Я? В кого?
  - Не знаю. Скажем, в Федору.
  - Как же ты? - удивился я. - Как я могу влюбиться в кого-нибудь, кроме тебя?
  Залина улыбнулась и взъерошила мои волосы.
  - Ладно, ладно.
  
  Мы вернулись домой под вечер.
  В полупустые маленькие комнаты, в мир десятков телевизионных программ, в мир журналов на мелованной бумаге, объясняющих все на свете. Наноаэрозолей, освежающих воздух. Пленок, сохраняющих продукты свежими. Энергосберегающего света теплых тонов, приятных глазу. В мир порядка и восьмичасового рабочего дня с перерывом на обед. Мир коррупционных инноваций и наномодернизаций. Медлительных марсианских роверов и проектов станций на Луне.
  Обжитой уютный мир, не без недостатков, конечно.
  Только отчего же было так невыносимо в этом обжитом уюте?
  Я пощелкал телевизионным пультом, затем бросил, полистал старую 'Популярную Механику', но через минуту отложил и ее. Послушал, как камлает Земфира в своем последнем альбоме и отправился к Залине.
  Та прихорашивалась после душа.
  - Не можешь найти себе занятие?
  - Не могу, - уныло согласился я.
  - Тогда займись ужином. А я позже подтянусь... Или даже нет, давай сходим в ресторан, скажем в... все, вижу, больше не уговариваю. Эту неизбывную достоевскую тоску хрустом французской булки не перебить.
  Она поправила пояс на халате, потом с сомнением оглядела меня.
  - Если я предложу постель, ты тоже откажешься?
  - Да, - ответил я. - Пожалуй, это вариант. Сон - лучшее лекарство.
  - Ну тебя.
  - Я, наверное, лягу сегодня пораньше. Извини, За, ни на что нет настроения.
  - Ну тебя еще раз.
  Она пришла минут через пятнадцать. Расчесала волосы. Скинув халат, продемонстрировала мне, как хороша, потом продемонстрировала еще раз и юркнула под одеяло, ближе ко мне.
  - Я уже засыпаю, - полусонно отозвался я, с трудом выкарабкиваясь из тягучей вязкой тяжелой серости, обволакивающей тело и забирающейся в глаза.
  - Спи, спи, мешать не буду, - шепнула она, целуя меня.
  А потом добавила.
  - Ты совсем ничего не помнишь?
  - Что я должен помнить? - пробормотал я.
  - Выходные. Родителей. Сестер.
  - Ах, эту твою Федору...
  - Ее зовут не Федора. Фрейя.
  - Фрейя, - повторил я, одними губами, проваливаясь в сон. - Фрейя...
  
  Фрейя!
  Я резко выпрямился и ударился головой об дерево. Болели согнутые в коленях затекшие ноги. Тяжелый, наполненный почти тропическим цветочным духом воздух
  забивался в легкие, вызывая сухость и желание пить.
  Я с трудом поднялся и поочередно подрыгал ногами, восстанавливая кровообращение.
  Залина пребывала в прежнем положении на своем деревянном одре, бездвижная и безгласная, как и десятки других в этом подземном слабо освещенном зале.
  Но мне показалось, что именно её голос я слышал мгновение назад.
  Разумеется, Фрейя, а не Федора! И ясное понимание неправильности мира, пришедшее в последние секунды, подстегнутое словами 'ты совсем ничего не помнишь', похоже, пробудило, выкинуло назад в реальность.
  Если только, считать ее реальностью. Настоящей реальностью.
  Я посмотрел на свои руки, поднеся их к груди. Руки как руки...
  Сознание не утекало, не стремилось увлечься посторонними случайными образами, не меняло мир вокруг. Слабое утешение или доказательство натуральности бытия, которое как закрытое мягкое купе в поезде, мчащемся равномерно и прямолинейно: запертое наглухо окно, мягкая обивка и никакой возможности понять, стоишь ли ты на месте или движешься. Сон вокруг или реальность.
  Кажется, Эйнштейну эти закрытые наглухо поезда не давали покоя. Или же Галилею... впрочем, Галилею не давали покоя каюты, потому что цивилизация во времена Галилея до закрытых купе еще не додумалась. Или же додумалась, но потом категорически запретила со словами 'да, мы мерзавцы, но не до такой же степени'.
  И вот Галилей сидел в запечатанной каюте, с забитыми досками иллюминаторами и смотрел на рук... тьфу, смотрел по сторонам и думал, движется ли каюта с кораблем, мчит ли вперед весь его маленький мир или покоится в неподвижности сна. И что это означает для его просвещенного века: зло или благо.
  А потом пришел Эйнштейн и сказал, э-э, так дело не пойдет, лучше всего такие состояния вызываются купе. Или лифтами. Находящимися в свободном падении. Да, Эйнштейн знал толк в лифтах...
  Я мотнул головой, отгоняя наплывающую чепуху и бессмыслицу, и снова сосредоточился на руках. Потому что это самый лучший способ убедить себя в очередной иллюзии, ибо, как согласились Галилей с Эйнштейном, доказать ничего невозможно, нужно полагаться только на веру...
  Я посмотрел на Залину и отправился к выходу.
  На поверхности дул ветер, пригибал траву и тянул за собой ветви деревьев. Небо надо мной полнилось облаками, подсвеченными красным закатным солнцем. Непривычно чистыми, близкими и ясными. Да и остальное выглядело необычайно ярким и сочным. Словно мир, пока я дышал спертым воздухом подземного командного пункта, успели промыть два раза очистителем, потом протерли губкой, и омыли струей воды под давлением. И мир засверкал, наполнился глубиной, стал отчетлив и различим, без серых наплывов грязи и следов от разбитых душ.
  Пришли на ум картины эпохи классицизма, наполненные светом, красками и глубиной и пока я спускался с колодцу и темневшему внизу саду, меня не покидало ощущение, что я в каком-нибудь пейзаже, мясоедовском, поленовском или даже семирадовском.
  Девочка появилась точно по расписанию и в том же месте.
  Я продвинулся еще на десяток шагов и, пытаясь не обращать внимание на подступившую тревогу и потемневшее вдали небо - словно оттуда шла гроза, темная и зловещая, попробовал вызвать на разговор.
  Чему нас учили в свое время: правильно, нельзя брать с собой биту и большой словарь нецензурных выражений великорусского языка с примечаниями и комментариями. Следует подойти к мосту и просто улыбнуться. И тогда твое отражение в воде улыбнется в ответ. И все страхи исчезнут. Сказка окончится хорошо, пирожки, цветы, и что там еще, обретут своего хозяина. И наступит счастье. Для всех, включая пирожки.
  Но, похоже, мое отражение было злостным и недружелюбным. Ибо ни в какую не желало улыбаться. Только раз оно покосилось на меня, а потом принялось изображать, что важнее цветов нет ничего на свете. Это было равнодушие посильнее кассирного.
  А ведь и то не просто так дается: для него специально выращивают толстых теток, заставляют годами есть тортики с чаем, смотреть на свечу и медитировать на цветок лотоса. Стоя на бамбуковых шестах. А потом такая тетка садится за стекло с полукруглым отверстием и впадает в нирвану, когда, волнуясь и сбиваясь, ты пытаешься объяснить, что тебе нужен именно этот поезд, или этот самолет, или этот сеанс, и не может быть, чтобы мест не было, ведь всегда есть какая-нибудь бронь...
  Так вот, равнодушие девочки было еще сильнее.
  Я взывал к ее совести, чувству прекрасного, подростковому максимализму, предлагал помощь в сборе лекарственных трав. Разве что не обещал вечной любви.
  Девочка не отзывалась, а каждый шаг в ее сторону или сада отзывался во мне волной паники, окатывающей с головой.
  Через полчаса я сдался и отправился просить помощи у Фрейи.
  
  Нечто подобного, наверное, я ждал внутренне, потому что после первого испуга - с дрожью и холодком внизу живота, засмеялся. В конце концов, это было красиво, элегантной язвительной и одновременно зловещей красотой. Никаких теремов и домов не имелось и в помине. Вместо них густо и колюче росла трава, ограждая несколько старых дубов и старый с замшелыми плитами погост.
  Ни надписей, ни цифр - время стерло все, не оставив никакой возможности разобрать хотя бы имена на древних надгробиях.
  Я присел около ближайшего, косо торчавшего из земли, посмотрел на серое вечернее небо с клочьями белых облаков, разрываемых ветром, на темную густую массу леса и на свои предательски обманувшие руки.
  Вот кто определил, что лучший способ уничтожить сон и осознать себя, здравомыслящего и твердопамятного - посмотреть на свои руки? Ну какой может быть сон, если ты видишь их и они ничем не отличаются от того, к чему привык и с чем смирился - с теми же самыми заусенцами, царапиной от острого края вскрытой консервной банки и тем же рисунком родинок. Свои родные четырехпалые с изогнутыми когтями руки. Три пальца, покрытые серой мягкой шерстью - прямо и один вбок, чтобы хватать и цепко удерживать...
  Нет, четырехпалая рука не получалась. Руки ни в какую не хотели четырехпалиться и оставались обычными руками с человеческими пальцами. Несмотря на это я по-прежнему находился во сне. Странном сне, не отличимом от реальности.
  Тревожило одно - как из этого сна выйти и где я окажусь после: в квартире со спящей рядом Залиной или же в главной реальности? Той, в которой меня попросили принести яблок. Просто яблок.
  Всего-то.
  Яблокоманы чертовы.
  
  
  Кощей Бессмертный.
  
  
  Я вернулся к колодцу и после нескольких тщетных попыток вырваться из реальности, про которую думалось, что она - сон, решил воспользовался проверенным способом.
  При помощи девочки. Потому что ни щипки, ни кувырки, ни усилия того, что мне хотелось бы считать волей, не помогали. Мир ни в какую не желал блекнуть и утекать, как положено сну.
  И я, удерживая намерение крепко стиснутыми зубами, зашагал к саду.
  Метров через сто или даже меньше, когда беспричинным необъяснимым ужасом захлестнуло особенно сильно, сработал инстинкт самосохранения - сознание выключилось и мир померк.
  
  Я резко выпрямился и ударился головой об дерево. Болели согнутые в коленях затекшие ноги. Тяжелый, наполненный почти тропическим цветочным духом воздух
  забивался в легкие, вызывая сухость и желание пить.
  Вокруг ничего не изменилось. Ни Залина, ни лежавшие неподалеку ее родственники. Хотя, возможно, не родственники, а просто случайные прохожие. Шли мимо, а потом решили, дай-ка мы поглядим, что тут делается интересненького. И поглядели.
  И вот теперь лежат в беспамятстве сна. Как, возможно, лежу я.
  Да, именно так, потому что определить, в самом деле я проснулся или вижу очередной сон, возможности нет никакой!
  Еще я подумал про смолу и букашек. Про большой янтарный сгусток, захвативший липкой тяжелой массой зазевавшегося или чрезмерно любопытного мотылька. И он, парализованный, недвижный, способен только зыркать глазами, наблюдая желтоватую причудливую муть вокруг и странные, бесформенные тени в ее глубине.
  Я глубоко вздохнул, бережно погладил плечо Залины и отправился наверх, к свежему воздуху.
  На поверхности продолжался тот же самый вечер, который я уже видел два раза, с закатным солнцем и засыпающими миром. И темным пятном сада.
  Девочка наверняка гуляла возле него, стращая мир своим присутствием, тихая и безмолвная словно тень.
  К ней идти не хотелось ни в какую, и я сел у колодца поразмыслить.
  Просто так в сад не попасть. То есть, по земле не попасть. По земле...
  Подумалось о колодце за спиной. Не зря же он стоит в этом месте! Высохший, без капли воды колодец. Возможно, просящий: ну спустись в меня, воспользуйся мной!
  Я вскочил и первым делом заглянул в ночь, наползавшую из квадратного провала. И с удивлением увидел глубоко внизу желтое сияние. Там горел свет!
  Затем, попробовав, насколько сильно держит цепь и выдержит ли меня, начал спуск.
  
  Через пол часа или даже чуть менее я вновь взбежал по пыльным бетонным ступеням входа, покидая бывший командный пункт. Через колодец я попал в один из его коридоров, а тот, покружив, доставил к центральной шахте.
  Я поднялся на поверхность и вернулся на прежнее место.
  Похоже, что в сад дороги не существовало. Утверждение спорное, в котором я и сам до конца не был уверен, но что-то говорило, что так оно и есть - сад закрыт, запечатан плотно и основательно. Для меня, во всяком случае. Для меня сегодняшним вечером.
  Имелся еще вариант - любым способом отыскать Фрею и просить ее совета, но делать этого не хотелось. И не потому, что я вновь мог увидеть вместо двух домов и ухоженной площадки какой-нибудь заросший тиной пруд с омутом или каменную пустошь. И понять, что нахожусь в очередном сне. Нет, поиски Фрейи казались ненужными, отвлекающими от главного.
  Потому что главное, похоже, заключалось в ответе на вопрос, почему для меня закрыт вход в сад? Ведь если так усердно не пускают, с какой бы стороны не лез, то дело не в том, что ты недостаточно расторопен и не можешь найти лаз, а в том, что дверь заперта. На два ключа, засов и еще придавлена изнутри тяжелым бревном - что б уж наверняка.
  Но опять-таки, то, что я не нашел дорогу, не означает, что её нет вообще. Именно я не способен найти правильный вариант. Не смог, неловок, не оправдал доверия.
  От этой мысли бросило в жар и я на минуту сбился с мысли.
  Хорошо, подумал я, смиряя распалившееся чувство собственной значимости, предположим, что не оправдал. Как ни тяжело это признать. Что тогда? Вернуться назад и сообщить, что яблоками не разжился? Вопреки ожиданиям - как своим, так и всего прогрессивного человечества, взращенного на уверенности в том, что все походы в тридевятое царство тырить яблоки оканчиваются успешно. Обычно свадьбой.
  А вот ты не сумел. Впрочем, так будет честнее - по отношению ко всем. Не пытаться умолять, чтоб дали шанс, не пытаться прыгнуть через планку, которую ты вовек не перепрыгнешь, а сказать откровенно, через силу, что вот черта, за которую тебе не забраться никак. Разве что когда-нибудь потом, но не в данную минуту или в ближайший час.
  Да, они просчитались. И сам я переоценил себя. Но лучше сказать об этом честно и сейчас, чем усугублять ложь, твердить, да, способен, да, есть сертификат, что сертифицированный Добывальщик Молодильных Яблок второго уровня, и курсы проходил, вот только сейчас что-то не получилось... что-то с яблоками. Или с садом - не соответствует стандарту. Только не со мной...
  Нестерпимо захотелось увидеть Залину и я, бросив очередной взгляд на темную массу сада, отправился в подземелье.
  Губы девушки, как показалось, чуть приоткрылись. Мягкие теплые губы, полноватые в меру - в ту самую меру, когда хочется коснуться их своими и больше не отрываться, пробуя, чувствуя их полноту и податливость.
  Хотя, наверное, они сейчас прохладные и безжизненные.
  Страстно захотелось проверить это, но я удержался. Только склонился к ее лицу и тут же выпрямился, почувствовав головокружение. Мир на мгновение прервался, как прерывается телевизионное вещание, когда пропадает сигнал: мгновение бесцветного мельтешения, а потом снова картинка.
  Я поспешил выбраться на воздух. В наступившую летнюю ночь - с крупными чистыми звездами и розовой полоской на горизонте от только стекшего туда солнца. Над садом сверкала яркая звезда, венчая призрачную свечу из четырех бледных звездочек.
  Я пересек площадку перед входом и сел рядом с ним на траву. С тем человеком, что сидел тут и был частью быстрой легкой летней ночи.
  Некоторое время мы молчали, а потом молодой человек сказал приятным и совсем не скрипучим голосом, кивая на звезду.
  - Знаешь эту звезду?
  - Нет.
  - И даже не догадываешься?
  - Нет.
  - Днем ранее ты был более многословен.
  Темнота не давала рассмотреть лицо, на фоне теплой ночной тьмы проступал только черный профиль да вихры густых не очень длинных волос.
  - Каждому времени свои песни, - ответил я.
  - То есть, по-твоему, сейчас время молчаливых песен?
  - Время слушать.
  - Это - Вега. Венчающая лиру Орфея. Историю Орфея, разумеется, знаешь? - голос его, не высокомерный, не пронзительный, обычный юношеский голос раздвигал ночь и заставлял меня тревожно напрягаться.
  - Знаю. Согласен, она очень кстати - Орфей отправился за Эвридикой в Аид, но вернулся ни с чем.
  - Вообще-то, это только часть истории. Орфея разорвали вакханки из-за того, что он держал слово и демонстративно пренебрегал женщинами.
  - То есть, держать слово и пренебрегать не надо?
  - Хотя история, конечно же, гораздо полнее. Чего только стоят слова Хирона, учителя-кентавра: 'Без правды земля бесплодна'. Или песня, которой Орфей растрогал перевозчика Харона.
  Мы помолчали. Молодой человек смотрел в ночь, опираясь тонкими руками о землю, а я разглядывал далекую Вегу и думал об Орфее и песнях. Девочке я-то и не пел. Может, ей нужна была песня? И она терпеливо ждала, чтобы я противно, срывающимся голосом, не удерживая в горле ноты, затянул, как упоительны вальсы Шуберта и вечера...
  Молодой человек засмеялся. Наверное, своим мыслям.
  - И как символично, что именно лира Орфея висит над садом, - сказал он. - Над бесплодным садом, в котором ничего не растет.
  - Бесплодным?! - оторопел я.
  - Ты же слышал, как сказала Фрейя, когда вы проезжали на машине мимо. Сад давно не родит.
  - Но ведь она сказала во сне... в моем сне... я не подумал, что ее слова что-то значат!
  - Любое слово что-то да означает.
  - Получается, я ломился не туда... но девочка...
  - Ты видел девочку? И она тебя не пускала? Забавно. Вообще-то, там навешен оберег от чужих. Сильный оберег.
  - Но яблоки... где же тогда находятся яблоки?!
  - Выходит, ты не совладал с девочкой. Тебя, наверное, когда-то в глубоком детстве, в садике побила девочка? Отобрала игрушку, большая сильная девочка выше тебя, надавала подзатыльников, и ты ревел от обиды, от того, что не сумел, не ловок, не оправдал доверия... И теперь твое подсознание, когда сталкивается с трудностями, подсовывает толстых девочек из старшей группы?
  Говори, говори, подумал я. Никто ничего у меня не отбирал. Впрочем, чего это он болтает про доверие?
  - Почему ты не поцеловал Залину? - вдруг спросил молодой человек. - Неужели чужие люди приобрели такую значимость, что ради призрачной просьбы, ради неопределенного чужого покоя ты уничтожил собственное счастье?
  Я на несколько секунд задумался.
  - Вам никогда не доверяли в детстве подержать взрослую вещь? Когда, гордый от доверия, от того, что тебя сочли годным, с потными от волнения и счастья руками держишь на весу что-то тяжелое. Хотя эта грязная железяка вполне может побыть и на земле. И ничего ей не сделается. И вообще, ты способен преспокойно, как взрослый, сам приладить ее к двигателю и даже ловчее прихватить винтом. Но ты стоишь и держишь, понимая, что кроме того винта, который ты с такой легкостью можешь закрутить, есть другие, третьи, какая-то совершенно непонятная жужжащая штука, шестерни, трубочки... И все, что ты пока можешь, умеешь - только держать.
  - Нет, в моем детстве для ремонта автомобилей не пользовались детским трудом. Да и автомобили еще не придумали.
  - Вот из-за этих непонятных трубочек я и не поцеловал.
  Юноша хмыкнул и сказал:
  - Все-таки, как вы это умеете! Простое действие - не поцеловал, потому что почувствовал себя недостойным, облечь в замысловатый словесный выверт. В котором непременно появятся и судьбы мира, и смысл бытия, и что делать...
  - Вы не понимаете! - возмутился я. - Я пытаюсь объяснить, что иногда нужно смирить свою гордыню, самомнение, и поступить пусть во вред себе - лишь бы не разрушить хрупкий чужой мир.
  - Я об этом и говорю. Что иногда это так же трудно, как прыгнуть выше головы. И что так сердечно, с надрывом, обнимая мир душой, принимая его боль за свою, могут жить только здесь. За что и полюбил Россию. За ее русский дух.
  - Да ладно вам. Россия нынче не та, что раньше.
  - Такие люди есть, раз Залина тебя нашла? Есть. Значит, та.
  Я пожал плечами и осторожно спросил:
  - Вы не русский?
  - Нет. Немец, - юноша засмеялся. - Черт немецкий. В России, в отличие от просвещенной Европы случаи сжигания ведьм не так масштабны. И не столь идеологичны. Как здесь не жить?
  - Коррупция, - согласился я. - Что поделать. Сращивание преступности и государства. Это извечная наша беда.
  - Ваша беда, что вы чересчур рьяно принимаетесь за дело. Если комфорт, колбаса, то уж в самой своей крайности, чтобы лопалось: от бриллиантов, от золота даже в сливных бачках, от всей таблицы Менделеева в колбасе. Если душа, то уж лбом об пол, от стены, об образа - чтоб трещало. Чтоб проняло. Тебя, их, всё вокруг.
  Впрочем, пронимает. Не всегда, правда. Досадно, но от этого никуда не деться. Остается одно - ждать. Долго и неторопливо, просыпаясь, проверяя и снова укладываясь спать.
  Я подумал о двух или трех десятках деревянных лож в полутемном подземном зале и сказал:
  - Понимаю.
  - А я не очень, - сказал юноша, прикрывая глаза и явно наслаждаясь теплой июньской ночью. - Что ты говорил о математических методах, о вложенном мире? Фрейя была взволнована, рассказывая об этих твоих аттракторах. Ты знал о нас еще до знакомства с Залиной?
  - Не был уверен. А Залина подтвердила - обмолвками, уклонением от каких-то тем. По большому счету, всем своим существованием. Необычная она. Чересчур избыточна для нашего мира: красотой, задатками, устремлениями, ожиданиями. Поэтому я ждал нечто подобного.
  А началось все в институте. Мне в научные руководители достался Алексей Васильевич... хотя, фамилия неважна. Замечательный ученый, но одновременно с этим затейник и большой оригинал. Я попался ему под руку аккурат в то время, когда он полировал очередную свою модель социальной системы. По большому счету - человеческого общества. Он дал мне какой-то простенький набор индикаторов, в общем, кинул большую кость для диплома, а заодно, чтобы самому не заниматься мелочами. Хотя, это не мой профиль, потому что моя специальность - системы управления и... ладно, это тоже несущественно.
  Так вот, я получил по его модели набор красивых графиков, с зонами устойчивости, седлами, фокусами, понял, что они слишком упрощенные и начал баловаться параметрами. Чтобы результат более-менее совпадал с реальностью. В какой-то момент мне пришло в голову, что по-хорошему здесь чего-то не хватает, и в порыве студенческого максимализма я добавил еще пару переменных. Мы с ним поспорили на этот счет, но главное, результат идеально наложился на реальные временные промежутки. Небольшие только, в несколько десятков лет. Затем - пауза и снова совпадение. В общем, все это не имело значение, потому что Васильевич все забраковал, сказал, что такого просто не может быть, потом снова забраковал, затем через неделю сообщил, что полученные результаты не имеют вообще никакого истолкования и относятся к области мнимых решений и просил никому не показывать. А я никому и не показывал. А получилось вот что: человеческая цивилизация не просто неоднородна. В ней существует еще одна. Мир в мире, матрешка внутри другой. Правда, не постоянно, а как бы временами. Теперь понимаю, почему. Остальное время вы спите.
  Молодой человек рядом со мной подставил лицо звездному свету, словно загорая. Или слушая.
  - Ты, возможно, хочешь о чем-то спросить?
  - Да-да, - оживился я. - Транформация: что это такое?
  - Слово. Просто слово. Чтобы испугать. Заставить задуматься.
  - И многие пугались? - разочарованно отозвался я.
  - Пугались, - согласился юноша. - Девушки чаще, вы - реже.
  Значит, их было много.
  - Замкнутые сообщества всегда требовали подпитки со стороны. Свежей крови. Нет, разумеется, есть еще и второй смысл - трансформация, перестройка своих представлений, своих ожиданий, понимания себя.
  - Не сомневаюсь, что второй смысл. И не удивлюсь, если окажется, что там и третий, а потом и четвертый. Как обычно...
  - Что собираешься делать теперь? - спросил юноша, хмыкнув.
  Я опустил голову.
  - Не знаю. У меня по меньшей мере три варианта.
  - Второй отпадает: мы тебя разбудим и отправим восвояси. В сон, из которого ты не пробудишься. Использовать Фрейю тоже не выйдет, она слишком умна для манипуляций. Хотя, не исключаю, какое-то время ей будет интересно с тобой.
  - Нелицеприятно, но не поспоришь.
  - Остается первый. Попробовать еще раз пробраться к Смородинке. Но это опасно, Фрейя тебя не зря предупреждала.
  - Вы и это знаете? Интересно, кто-нибудь в этих местах говорил мне всю правду? Хотя, чего я спрашиваю, с кем сел играть...
  - Представь себе дом. С множеством дверей внутри. Даже не так - с миллионом дверей внутри, сотней миллионов дверей. С большим холлом на первом этаже, сразу при входе. Здесь ютится большая часть семьи, не подозревая, что можно расселиться по всему дому. И вот ты открываешь одну дверь, другую, третью. Закрываешь, снова открываешь. И видишь совсем иное, не то, что в первый раз.
  - Понимаю.
  - Ничего ты не понимаешь. Сотня миллионов - это очень много. При том, что какая-то часть семьи давным-давно живет за какой-то из них. А ключ от тех дверей утерян. Выброшен за ненадобностью кем-то, кто не знал про двери.
   И тебе приходится пробовать, просить других придержать ручку, пока ты возишься с замком... в общем, все неопределенно. И долго.
  - Не позавидуешь.
  - Как сказать.
  Мы замолчали.
  Лира Орфея там, наверху, сдвинулась наверх, к вершине неба. Возможно, она играла тихую хрустальную мелодию небес, заставляя трепетать души звезд, но сюда на Землю, твердую и прозаичную, не спускалось ни звука, и только мерцали разноцветно и непоследовательно огоньки далеких светил.
  Я подумал, что до полуночи осталось совсем немного времени, и поднялся с земли.
  - Рад был с Вами поговорить, - произнес я. - Мне пора.
  Молодой человек, не поворачивая головы, кивнул.
  
  
  Мы выехали сразу после обеда, хотя они и уговаривали остаться. На крыльцо вышли родители: Василиса Аркадьевна и Иван Берендеевич, вышла сестра Федора и бабушка, Аглая Сигизмундовна.
  Пока я напихивал багажник сумками, Залина прощалась со своими.
  - И смотрите, осторожнее на дороге. Сейчас столько аварий случается! - хлопотала Василиса Аркадьевна.
  - Василиса Аркадьевна, нужно меньше смотреть 'Дорожные войны', - сказала Федора, насмешливо наблюдая с крыльца за нашими сборами.
  - Ма, не беспокойся, Саша хорошо ведет, аккуратно.
  - Саша, Саша, мне кажется, вы сумки близко друг к другу ставите. Давайте, я газеты принесу, чтобы переложить.
  - Э! - возмутился я. - Может хватит устраивать спектакль?!
  Они разом замолчали, сменив демонстративную слащавость на нормальное выражение лиц.
  - В нем нет тяги к театральности, - засмеялась Фрея, - не судите его строго.
  - Ты забыла добавить, душа моя, что я слишком молод, но у меня еще есть шанс исправиться.
  - Кто-кто душа моя? - строго переспросила Залина.
  - Это аллегория. Кстати, ты не представляешь, что мне пришлось от нее вытерпеть. И, чувствую, еще придется.
  Фрейя, не переставая смеяться, погрозила мне пальцем.
  - Полагаю, мне следует сказать что-то, - произнес я, обращаясь к молчащим Василисе, Ивану Берендеевичу и Аглае Сигизмундовне. - Нечто вроде, о прощай, старый милый, прекрасный лес, тебя продадут на доски и построят на этом месте лесопилку, потому что, нельзя все время стоять на месте, и надобно что-то делать, и наша жизнь -это вечное стремление к новому, к счастью, открытиям, радости...
  - Чувствую, это надолго, - пробормотала Аглая Сигизмундовна.
  - Ну, или хотя бы упомянуть одиозное 'обещаю и торжественно клянусь', но вместо этого лезет на язык только 'в случае провала я раскушу ампулу с цианистым калием, но вас не выдам'.
  - Не так уж и мало, - заметил Берендеевич.
  - Возвращайтесь поскорее, детки, дел невпроворот, - ласково сказала Василиса.
  - Ты, наверное, - добавил ее муж, - хочешь услышать от меня какие-то слова? Важные для тебя?
  Я улыбнулся и покачал головой: 'Нет'. Потому что я их уже слышал. Теплой июньской полночью. Их сказал Кощей, когда, уходя, я сделал первый шаг. Он остановил меня и, не поворачивая ко мне головы, негромко произнес:
  - Пожалуй, пришла пора сказать эти слова. Тем более, ты их так хочешь услышать. Добро пожаловать в команду, новобранец! Ну, а остальное дополни сам...
   2012
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"