Сегодняшний разговор с Катей поверг меня в отчаяние. Я-то думала, что у них с Михаилом дружная, хорошая семья, а тут выясняется, что Катя, оказывается, его не любит...
У нас с ней давненько не было такого откровенного разговора по душам. Уж, пожалуй, с ее детства, когда она любила ластиться ко мне и поверять свои девчачьи тайны. А потом наступил этот "трудный" возраст, когда она, как, наверное, и вообще все дети, стала отчуждаться, болезненно реагировать на мои замечания и советы. Ну, я и перестала, как она говорит, "вмешиваться в ее личную жизнь".
А сегодня, когда Миша ушел на свою вечернюю учебу, она подошла ко мне, села рядом, ткнулась мне щекой в плечо и молчит. Я ее погладила по головке, как маленькую. Смотрю у нее глаза слезами налились, чуть сдерживается, вот-вот зарыдает. Я молчала, боясь нарушить то состояние редкого единства матери и взрослой дочери. И тут она сама раскрылась мне, как на исповеди. Рассказала мне и про Анатолия, и про Кирилла, и про Василия... А потом уж и про ее роман с Ильей, где она сама была во всем виновата - она мне так и сказала. Много и восторженно говорила она про Михаила, но тут разрыдалась и долго не могла успокоиться:
- Мама! Мамочка! Ну, что я с собой могу поделать: нет у меня к нему чувства! Не испытываю я трепета от его ласк, да он и ласкать-то по-настоящему не умеет. Грех сознаться, что я без ненависти вспоминаю Илью, который так подло бросил меня. Но ведь я сама настаивала на том, чтобы уехать с ним. Да и грехопадение мое состоялось с ним по моей, нежели по
его воле...
- Не горюй, доченька! Жизнь - сложная вещь... Мало у кого она складывается безупречно, а может, и вовсе ни у кого...
- Но ведь вы-то с папой жили душа в душу! Все только радовались, глядя на вас!
- Ох, доченька... Не говорила я тебе никогда и, наверное, не сказала бы, если бы не этот наш разговор... Да, любил меня Сенечка... Но по-своему... Он ведь изменял мне, как кобель какой! Сколько слёз я своей подушке доверила, сколько ночей бессонных провела! Хотела и сама ему изменять начать, но не смогла: все мне были противны, непривлекательны и глупы. Да и найди умного и красивого - все одно: на сердце будто замок висит. Я ведь однолюбка...
- И ты его прощала?! Как ты могла?
- Любишь - простишь... А любила я его беззаветно, беспамятно... Потому и мучилась. Да и он каждый раз после очередного согрешения каялся, умолял простить, плакал, как ребенок, клялся в вечной любви. Понимала я, что природа у него такая: он и уйти от меня ни к кому никогда не уйдет, и без флирта прожить не может! Мужикам ведь проще - им не рожать и детей не нянчить... А ведь приходила ко мне одна, видите ли, забеременела от него! Что ее на аркане к нему тянули что ли? Сказала я ей тогда: "Иди, милочка, говори с Михаилом сама, если он, действительно, ко всему, что ты тут порассказала, причастен. Я его не неволю. Захочет - пусть к тебе уходит!"
Но ты отца не осуждай: для вас с Ксеней он был замечательный отец! А всё это его баловство... Ну, кто не без греха?
- Мамочка, родная, а мне-то что делать? Мне иной раз даже кажется, полюби Михаил кого, мне на душе спокойнее будет!
- Не горюй, не горюй, моя доченька! Стерпится - слюбится...
- Да я уже пыталась себе это внушить! А что как не стерпится? А что как не слюбится? А жизнь-то одна! Так что же, приносить ее в жертву, да еще и святую из себя корчить?
- Испытай еще одно лекарство, Катенька: нужно тебе ребеночка завести. Он все склеит, поначалу все обязательно наладится, а там глядишь, бесы в тебе и поулягутся.
Посидели мы с ней допоздна. Отошла моя дочурка, даже вроде повеселела. Это хорошо - как раз к Мишиному приходу. Ох, дай Бог ей счастья! Хоть свечку ставь, да где нынче поставишь! Да и Богово ли то дело?..
Михаил. 1933, 15 июня
Сегодня у меня произошло огромное событие в жизни: у меня родился сын! Я, конечно, очень волновался за Катеньку, когда мы вместе с Еленой Степановной вчера отвезли ее в роддом. Ведь хоть и говорят, что это рутинная процедура, но ведь раз на раз не приходится, могли быть и какие-то осложнения. Но все было хорошо: родился мальчик, около трех с половиной килограммов, здоровенький. У Кати тоже все хорошо.
Родила Катя рано утром, где-то сразу после четырех. Когда мы с ее мамой утром около восьми пришли ее навестить, она уже была на ногах. Я покричал снизу и она, в серовато-синеватом больничном халатике, подошла к окну на третьем этаже. Через закрытое окно жестами она что-то нам показывала. Потом показав, что напишет записку, и показав пальцем по направлению ко входу в роддом, пропала.
Мы поняли ее, и пошли к входной двери. Там через некоторое время около вахтера появилась медсестра и стала раздавать посетителям записочки от молодых мамаш. И мы получили свою от Катеньки. Оказывается как раз, когда она стояла у окна, в палату пришла медсестра и сказала, чтобы все быстренько писали записочки. Катя написала, что мальчик здоровенький, а она себя чувствует нормально.
Мы были счастливы! Елена Степановна даже как-то подсознательно перекрестилась, хотя она обычно этого не делает.
Она пошла домой, а я побежал на работу. После работы и лекций, я забежал домой, перекусил и пошел
бродить по городу. Сейчас в Ленинграде белые ночи: такой зыбкий и чудный свет будто бы растворен в воздухе. Ходил бы и ходил до утра, да завтра на работу... Но я все равно не могу спать от счастья: у нас с Катенькой сын! И имя она ему хорошее придумала: Сергей...
У меня есть любимое место неподалеку: на набережной Лейтенанта Шмидта, у Сфинксов. Вот и сегодня я пришел туда. Сфинксы зачаровывают меня своей сопричастностью с вечностью, своей каменной мудростью. Они всегда наводят на какие-то философские размышления о бренности бытия... Это место для меня стало каким-то особенным. Может, вот таким же местом для верующих людей является церковь? Видимо, всем людям нужно иметь место для тайного общения с сокровенными глубинами собственной души...
Мостлейтенанта Шмидта.
Рядом на берегу
С грустнойулыбкойСфинксы
Молча Невустерегут.
Сколько онипережили?..
Тысячи, тысячилет...
Скольким векам размозжили
Этойулыбкойхребет...
Годы, столетияльются:
Войны, миры, революции...
Только онинеотмечены
Поступью временивечного.
Но почемужена лике
Грустимелькаютблики?
Грустьли по родине милой
Каменьсердецзащемила?
Может, волна проронила
Весточкус синего Нила?
И рвется каменный идол
Встрану, где стоят пирамиды.
Восенисевернойстынет,
Мечтая о знойнойпустыне...
Трудно вдалиотродины -
Там, где дальсиненебья!
Здесь душатдомов уродины,
Чужие стоятдеревья...
Мостлейтенанта Шмидта.
Рядом,на берегу
С грустнойулыбкойСфинксы
ОНиле мечтуберегут...
Катерина. 1933, 16 июня
Вчера я родила сына... Слава Богу, кончились эти тяжелые дни беременности! Родился Серёжа рано утром, на рассвете. Хотя рассвет в белые ленинградские ночи, это понятие условное.
Не знаю почему, я сразу же окрестила сына Сережей. У нас в родне нет ни одного Сергея, насколько я знаю. Да и среди знакомых тоже. Правда, уже несколько лет многие называют Сергеями своих сыновей в честь Есенина. Не знаю, почему мне это имя нравится... Да и важно ли это? Звучит хорошо и полное имя - Сергей и даже Сергей Михайлович, и уменьшительное - Серёжа - мне очень нравится.
Признаться, когда мне его первый раз принесли, чувство было какое-то странное: запеленатый, одна мордашка торчит, красная, страшненькая. Рот корчит, крякает по- утиному. К груди его поднесла, он зачавкал, заурчал как котенок, потом втянулся и только ровно сопел, пока сосал. Вот тут-то во мне начало просыпаться что-то теплое, инстинктивное, даже отдавать его сестре не хотелось, но что поделаешь!..
Когда потом приносили еще, то очень ждала, всматривалась в его личико, в его мутные еще глазки... Вот он - мой сын!
Утром ко мне приходили мама с Мишей. Миша
покричал с улицы, я подошла к своему окну, они меня сразу увидели. Мишенька мой чуть не прыгал от радости. Может, мама права? Может, у нас с ним все станет хорошо? Как я этого хочу! Потом пришла сестра и сказала, чтобы мы быстро писали записки, она их передаст вниз. Я только и успела написать, что у нас с Сережей все хорошо, что он красивый мальчик. А какой же он еще для отца с матерью?
Михаил. 1933, 18 июля
Позавчера получил телеграмму из Заволжска от Павла: умерла мама... Вчера с утра уже был дома... Встретил меня Павлик, сильно подросший, повзрослевший. Когда я вошел в комнату, то увидел маму, лежащую в гробу на столе. Она мне показалась будто живой, просто заснувшей, только очень бледной и осунувшейся: щеки еще больше впали, нос обострился... Потом я уже перестал что-либо различать: слезы застили мои глаза. Мы стояли с Павликом рядом, я положил руку ему на плечо и крепко прижал его к себе. Он содрогался от рыданий, я тоже едва сдерживал себя... Мы так долго стояли вместе, я беззвучно плакал, слезы текли по моим щекам...
Зеркало, висевшее у ее кровати, было завешено темной тканью. Занавески единственного окна нашей полуподвальной комнатенки были опущены. На комоде горела свеча. В полумраке комнаты суетилась, причитая, мамина родственница, кажется, двоюродная или троюродная ее сестра. Вообще-то после революции мы порастеряли родственников. Многие стали нас чураться после того, как моего отца забрали чекисты. Да и родственников у нас было немного.
Мы с Павлом пошли улаживать похоронные дела, благо, что наша двоюродная тетка могла остаться при маме. Свидетельство о смерти мамы Павел уже получил. Он пошел договариваться о телеге, чтобы отвезти гроб на кладбище, а я пошел к тому же Филиппычу, который все еще продолжал работать на кладбище. Филиппыч истинно опечалился, узнав о кончине моей матушки, вспомнил и отца моего добрым словом. Нашел он опять хороший участок, добавив: "А коли Платон Андреич сыщется - кто знает, все под Богом ходим! - и ему местечко будет рядом с женушкой его... Ведь как любили они друг друга! Жили по-божески. Какая завидная была супружеская чета! Залюбуешься! Жить бы им да поживать долгие годы на радость детям... Ан нет, эва как жисть-то вывернулась..."
А сегодня были похороны. Гнедая лошаденка понуро дотащилась до кладбища, будто и сама сопереживала с нами. Встретил нас Филиппыч, повел к месту. Наступило время прощания. Мы с Павлом подошли к гробу... Тут и я не смог сдержаться и зарыдал, закусив себе аж до крови правый кулак... Потом застучали молотки могильщиков, заколачивающих крышку... Потом гроб опустили в свежевырытую могилу... Мы с Павлом бросили первые комья земли... Потом гулко застучала земля, сбрасываемая лопатами могильщиков... Потом на могильный холм Филиппыч приладил жестяную табличку, какие сейчас в ходу вместо креста: "А.Г. Макарова. 3/IV 1890 - 16/VII 1933"...
Вечером я взял с собой Павла, и мы поехали в Ленинград - не оставаться же ему одному после такой тяжелой утраты. А с нами ему будет легче. К тому же у него и школа еще не закончена - остался десятый класс. А нам он не в тягость, я думаю, никто не будет против, я всех смогу содержать. Да и Елене Степановне не будет особых лишних хлопот: какая разница готовить на четверых взрослых или на пятерых? А через год Павел кончит школу, пойдет работать и нам станет совсем легко. А пока вся ответственность на мне, но мне это даже нравится: делать все возможное для любимых людей, что может быть лучше?
Вот едем сейчас с Павлом в прокуренном махрой плацкартном вагоне. Он уже заснул: больше всех намаялся за эти тяжелые дни... А я сижу, не спится.
Сегодня перед отъездом пошел я к тому прудику с ивушками, который я так любил еще с детства. Посидел там, на стволе уже состарившейся, но все еще бодрой на вид ивы, которая своим стволом почти касалась воды - будто напиться тянется. Вспомнил нашу нелегкую, но радостную заволжскую жизнь, отца своего с мамой, свои дни рождения, как
Павлик родился. Потом проснулась горечь воспоминаний, как забирали отца...
Стучат колеса, отбивая монотонный такт. Очень грустно...
Ивы плачутнад прудом -
Это мойродимыйдом.
По проселочнойдороге
Не пройти- увязнут ноги.
Покорежена изба -
Какхозяйскаясудьба...
Рубища заместодежды...
Ужкакиетутнадежды!
Ивы плачутнадпрудом...
Это - мойродимыйдом.
Павел. 1933, 5 октября
Живу я у Мишки. Вернее, в его семье. Я учусь в десятом классе. Вот скоро кончу школу, Мишка обещал мне помочь на работу хорошую устроиться.
Катерина, Мишкина жена, мне очень нравится. Она и добрая, и ласковая. А вот в классе девчонки все какие-то надменные. От них и слова ласкового не услышишь. Только "Пашка" да "Пашка", "Чё пялишься?" да "Што губы-то развесил, лопух?" Дуры!..
От Кати какое-то тепло идет... Третьего дня сижу я на табуретке, делаю свои уроки на завтра. Подошла она сзади, через плечо мое в книжку мою смотрит.
- Ну, что вы сейчас проходите-то?
- Да про индустриализацию...
- А-а... Ну, учи-учи, Павлик! Я тебе мешать не буду, вот посмотрю немного, про что читаешь, да и пойду по делам.
Она подошла ближе, и я чувствую, как она животом своим ко мне прислоняется, а он горячий, как утюг. У меня аж дух захватило! Жар по телу разбегается, а уши, так те вообще, как в огне. Как-то не по себе, а отодвинуться не могу
- приятно... Даже наоборот немного откинулся назад, чтобы это тепло поплотнее к себе прижать. А Катя не отодвигается... Потом потрепала меня по затылку и ушла...
И каждый день теперь я сажусь за уроки и жду, когда же Катя придет опять читать мою книжку через мое плечо. Я даже хитрость небольшую придумал: книжку, которую читаю, я ближе к себе пододвигаю, чтобы ей пришлось побольше наклоняться...
Сводит она меня с ума! Никто из наших школьных девочек ей и в подметки не годится. Катя и умная и деликатная... Вот настанет время, найду я себе такую же подругу, на всю жизнь! А почему и нет? Ведь Мишке-то повезло, нашел свою Катерину... А чем я-то хуже?
Ну, а пока буду Катю любить, как своего ангела! Она же мне за сестру старшую.
Михаил. 1933, 10 октября
Кажется, я понял, что люди называют семейным счастьем! Что еще нужно?
Красивая и умная жена, которая меня любит. Она, по-моему, успокоилась после всех своих жизненных невзгод и переживаний. Она так внимательна и ласкова ко мне. И этот маленький, тепленький комочек - Сережка, которого она мне подарила. Я никогда не думал, что смогу возиться с малышом-несмышленышем часами. Хотя это неверно, он не несмышленыш. Он уже много понимает. И интересно, какие умные, да просто мудрые у маленьких детей глаза. Кажется, что они все понимают, что им говорят, только вот сами ответить не могут!
А как я люблю Елену Степановну, эту добрую и мудрую женщину, которая восполняет во мне ту пустоту, которая образовалась в моей душе после смерти моей мамы. Насколько это тактичный и все понимающий человек!
Ксеничка - такая ласковая и отзывчивая девочка. Я люблю ее, как любил бы свою младшую сестренку. Мы с ней
так дружны! Она часто просит меня помочь решить какую-нибудь задачку, и я с радостью это делаю. Жаль только, что времени у меня самого мало на семью!
Павлик тоже хорошо прижился в нашей семье. Он хороший получился паренек, учится вот только все еще без интереса, а ведь уже десятый класс! Пора бы понять, куда тебя тянет.
По-моему, он просто влюблен в мою Катеньку. Да в нее и невозможно не влюбиться! Она над ним слегка подтрунивает, чем повергает его постоянно в смущение.
У меня почти не остается времени на писание стихов. Правда, я теперь когда иду на работу - а идти мне минут двадцать пять, сочиняю что-нибудь на ходу, а потом, когда прихожу на работу, записываю все на каком-нибудь клочке бумаги, который попадется под руку. А еще лучше получается, когда я поздно вечером возвращаюсь с учебы: спешить особенно не нужно, можно слегка расслабиться... Тогда тоже в голове слагаются стихи...
Я очень полюбил Ленинград. Да и как его можно не любить?
Ночь.Тишина.
Отшуршали шинымашинные,
Пешеходовгалоши отшлёпалитоже.
НадНевоюночные джины
Разбросали фонарныерожи.
С одноглазого неба вымело
Илуну,иблесткиокон.
Льётосеннее,чёрноевымя
Чёрное своёмолоко...
Катерина. 1933, 15 октября
Сегодня, как почти и во все предыдущие дни, подошла сзади к Павлику, когда он делал уроки. Наклонилась над ним, задев его ухо грудью. Он весь аж вспыхнул. Мне нравится с ним играть, как с котенком. Конечно, он совсем
еще мальчик... Но так приятно чувствовать, как он млеет и балдеет от меня! Наверное, я нехорошая женщина! А с другой стороны, что в этом плохого? И мне хорошо, и парень получает какое-то представление о жизни. А то ведь они с Михаилом - два сапога пара.
Так вот подошла я к Павлику, положила ему руку на плечо, погладила его немного, а потом спрашиваю:
- Павлик, а ты с девочками уже целовался?
- Не-а...
- А что так?
- Да я и не умею...
- А чего тут уметь? Хочешь, покажу?
Он, бедолага, аж задохнулся и впялился в меня, не моргая. Были мы дома одни, мама куда-то ушла, Ксенька убежала к подружке, Сережка спал, а Михаил всегда приходит поздно. Я пересадила его на диван и сама села рядом.
- Теперь разверни меня к себе. Вот так. Обними меня своей правой рукой за спину. Смелее, смелее! Прижми меня посильнее...
Потом я сама нашла его губы и легонечко поцеловала так, чтобы его не испугать. Он робко ответил.
- Ну, вот почти получилось! У тебя хорошие губы - мягкие, нежные. Давай теперь повторим, но все надо делать немножко сильнее.
Как и должно было быть, на второй раз все вышло у Павлика, как надо. Он раскрепостился и уже начал сам целовать меня, теряя голову. Мне с ним было хорошо. Я даже подумала - может для самооправдания? - что делаю благое дело для Павла: надеюсь, он не будет такой холодной рыбой, как Михаил!
Потом я сказала:
- Ну, дорогой мой, на первый раз хватит! Ученик ты хороший. Как-нибудь повторим пройденное, как говорят в школе. А теперь приди в себя и делай уроки!
Павел. 1933, 30 октября
Катя уже несколько раз, когда мы оставались вдвоем одни, учила меня целоваться. Вот и сегодня мы опять целовались с ней. Мне нравится, что она все делает так просто, безо всякого напряжения, будто и взаправду учительница. Мне с ней очень хорошо. Но меня начали мучить сомнения и угрызения совести: ведь она же Мишкина жена. Это же, наверное, нехорошо... Посоветоваться бы с кем, что мне делать? А вдруг я в нее влюблюсь, а она братова жена? А может, уйти мне надо из дома от греха подальше?.. Вот кончу школу, пойду работать, сниму где-нибудь угол и буду жить отдельно.
Но с кем посоветоваться? С Михаилом - глупо. Что я ему скажу, мол, жена у тебя хорошо целуется? С мамой Катиной, Еленой Степановной? А что я ей скажу? Нет, наверное, нужно все решить самому.
А что с Катей делать? Она чуть что, поманит меня пальцем, а когда я подхожу к ней, спрашивает: "Ну, что школьник, не забыл еще мои уроки?" и мы целуемся с ней... Иногда в коридоре иногда на кухне, когда дома никого нет... Мне страшно: а что как Мишка узнает? Что я ему скажу? Нет, нет, надо собрать волю и прекратить это! Я чувствую, что это нехорошо: ну, "поучился" - да и будет...
* * *
ПРИТЧАО ПРОРОКЕ:
Магдалина и юный Иоанн
И ходил Пророк по земле Иудейской и творил добро, исцеляя прокаженных и калек, изгоняя духов нечистых из бесноватых и воскрешая умерших. Много чудес сотворил он, многих обратил в свою веру. Долгими вечерами он, собрав учеников своих, среди коих была где-нибудь в уголке неприметном и притаившаяся Магдалина, читал им свои проповеди да рассказывал нравоучительные притчи. По ночам, когда все ученики спали праведным сном младенцев, Магдалина прокрадывалась и возлегала на ложе Пророково. Но частенько, устав от дел праведных за день, он засыпал мертвецким сном, и тогда Магдалина напрасно пыталась достучаться до его сердца, придя к его ложу ...
Кровь Магдалины играла, как молодое вино - вся жизнь заключалась для нее в любви. И не в той Пророковой любви к ближнему, а в обычной плотской любви, хотя и освещенной пламенем чувства. Она презирала тех женщин, что отдавались мужчинам за деньги. Для нее любовь плотская была естественным выражением чувства к любимому человеку. И не видела она в этом никакой греховности.
Но это едва и не привело к побиению ее камнями толпой обезумевших иудеев, обвинивших ее в прелюбодеянии. Слава Всевышнему, во время на площади появился Пророк и, подойдя к Магдалине, произнес спокойным, но твердым голосом: "Да пусть бросит первый камень тот, кто сам без греха!" Как побитые псы, все тут же разошлись, поджав хвосты, а Пророк добавил им в след: "Не судите, да несудимы будете..."
Магдалина испытала буквально взрыв благодарности к этому сильному и мудрому человеку и с тех пор следовала за ним неотступно, внемля его проповедям и удивляясь его доброте.
И вот однажды настала ночь, и пришла Магдалина к ложу Пророка и спросилась лечь в ногах его, на что получила благоволение.
Среди ночи пробудился Пророк оттого, что что-то жжет неведомым огнем его тело. Хотел было подняться, да не смог: будто тяжестью какой его придавило. И почувствовал он на щеке своей жаркое дыхание, и слова ласковые запали ему в ухо. И узрел он - более мыслию, нежели взглядом - Магдалину, склонившуюся над ним и опирающуюся руками на плечи его. И отдался он ей безропотно, а она творила дело свое страстно и умело. Подумал Пророк: "Истинно говорю, коли сотворил Господь женщину женщиной, то не грешно то, что она делает сейчас со мной".
С той поры она при первой возможности проникала ночью на ложе Пророково, даря ему себя.
Пророк любил Магдалину той просветленной любовью, которая отрывает человека от суетности жизни земной, возвышает его. Магдалина нужна была Пророку не столько как женщина для утоления страстей греховных, сколько как душевный друг. По натуре он был человек стеснительный, а потому был хотя и ласков, но скуп на мужские ласки.
А в Магдалине бурлили страсти и искали выход на волю... Не могла она понять, почему Пророк по ночам с ней хладен, как лед, никогда сам не приласкает, а только отвечает - и то, как бы нехотя - на ее страстные призывы.
Ожесточилось сердце Магдалины, потому как не могла она жить без любви, а коли нельзя напиться из родника чистого, но жажда мучит, то и из болотца придорожного взалкаешь.
Ходя с учениками Пророковыми, присмотрела Магдалина любимца Пророкова - Иоанна, юнца еще совсем зеленого. Наблюдала она за ним и видела, что робеет он перед ней, млеет, и кровь ему в лицо ударяет, когда она ему слово какое молвит. И решила Магдалина, что молодое семя быстрее старого прорастет, а недостаток опыта любовного у юнца скорее благо, нежели недостаток, ибо из сырой глины слепить любой сосуд можно.
И вот однажды ночью, когда уснули все ученики Пророковы вместе с Пророком, встала Магдалина тихохонько и возлегла рядом с Иоанном. Спал он, словно дитя, дышал ровно и спокойно. Положила Магдалина руку свою на тайное его место и почувствовала всю силу желания Иоаннова даже во сне глубоком. Примкнула уста свои к устам Иоанновым, пробудился тот, а она его обвила своим телом, как лианой. И тут разверзлась она, как пучина морская, и поглотила юного праведника. И уже больше не выпустила его из жаркого плена, пока он, опустошенный, не обмяк...
На следующую ночь повторила она все то же, но на этот раз Иоанн не спал, а ее дожидался и сам набросился на нее, аки лев голодный на газель раненную. Полночи, не смыкая глаз, провели они в жарком ристалище, а под конец Магдалина ушла спать опять в ноги Пророка...
Пророк, между тем, все эти ночи спал спокойно, и поутру у него никаких не возникало ни сомнений, ни подозрительных помыслов. Был он поглощен своей исполинской целью - спасением душ человеческих.
Иоанн же чувствовал себя настолько грешным, что не мог взглянуть в чистые очи Пророка. Но тот был так усердно занят деланием добра, что зло чужое было для него и слишком далеко и почти безразлично.
Иоанн понимал в глубине души своей, что предает он Пророка, который был ему как брат старший, но совладать с собой не мог: очень уж его Магдалина околдовала. Иногда, когда она ночью не восходила к нему на ложе, он понимал, что она тешит своими играми любовными Пророка, и не было ревности в сердце его, ибо Магдалина была для Пророка как жена. И это даже придавало сердцу
Иоаннову спокойствия: ведь он не срывает плодов с древа чужого, а лишь поднимает паданку, которая все равно с древа уже пала на землю, так что если не им, то каким-то другим червем попорчена будет.
Магдалина же чиста была перед собой: она ни у кого ничего не крала. Пророк получал от не все, что мог или что хотел. А помышляла она так: излишки хоть в землю зарой, хоть оголодавшему отдай - греха в том нет.
Блажен, кто находит оправдания деяниям своим, сколь скверны б они не были! Получает тот много, а даже малым раскаянием не платит. Таким, возможно, и Господь многое прощает: ведь не со зла, а по неразумению творят... Да и вообще - на все воля Господня!
* * *
Катерина. 1934, 2 июня
Несмотря на все наши финансовые трудности, Михаил отправил меня с мамой и Сережей на дачу. Сам с нашими "школьниками" - Павлом и Ксенией - остался в городе. Мама пару раз в неделю мотается домой в город, готовит там обед на два-три дня. Павлик иногда приезжает после школы, привозит продукты.
С Михаилом у нас установились странные отношения. Сначала после родов я, ссылаясь на боли и усталость, долго не подпускала его к себе. В конце концов, пришлось мне уступить, но мне не удавалось даже имитировать какую-либо радость от нашего общения. Он мою холодность воспринимал сначала, видимо, как продолжение моих недомоганий после родов, но потом стал раздражительным и даже грубым. Понять его можно: Сережке уже год, а я все, как рыба холодная. Понятное дело, мужику баба нужна... Но что поделать? Никакой у меня к нему тяги нет.
Мои "уроки целования" с Павлом зимой практически прекратились. А я к нему не просто привыкла, а по-моему, просто по-своему его полюбила... Да, он мне нужен, мне с ним хорошо. Жаль только, что он еще совсем мальчик...
Вот тебе и на! Опять допрыгалась Катерина Белая! Это же надо: замужем за одним, а люблю другого! Но что я могу с собой сделать? Ну, может, время вылечит?
Сегодня мама уехала в город, а Павлик привез продукты. Он вошел, а я в это время кормила грудью Сережу. Павлик смутился немного, попятился назад, но я сказала, чтобы он проходил в комнату. Когда я кончила кормить, то запахнула халатик и отнесла Сережу в кроватку, а потом подсела к Павлику на диван.
Я решила для себя, что надо кончать свой роман с Павлом, и распрощаться с ним. Он сидел какой-то встревоженный, напряженный, чуть сдерживая, как мне показалось, рыдания. Я взъерошила ему волосы, спросив, что случилось, он ответил:
- Катя, я много думал... Это, наверное, нехорошо... Ну, ты понимаешь... Это надо кончить... Но ты не сердись на меня, я тебя очень люблю...
Тут он зарыдал, уткнулся своим лицом мне в грудь, плечи его начали конвульсивно вздрагивать. Я стала его утешать. Его признание ошеломило меня: значит, и он влюбился в меня? Значит, и ему тяжело, как и мне?
Я стала как-то бессвязно утешать его, подняла его лицо и стала целовать его в мокрые от слез глаза, но он продолжал беззвучно рыдать. Тут я не знаю, как-то само собой получилось, что мой халат распахнулся, я прижала лицо Павлика к своей груди. Он начал целовать меня безудержно, продолжая плакать. Во мне что-то зажглось внутри и, сжигаемая этим греховным огнем, я потеряла разум...
Когда мы очнулись, Павлик смотрел на меня какими-то безумными глазами, повторяя: "Что же теперь будет? Что же теперь будет?" Я пришла в себя и поняла, что все зашло так далеко, что обратного пути у меня нет. Я сказала Павлу, чтобы он успокоился, что значит это рок такой у нас с ним, что да, это не хорошо, но от себя не убежишь, что я его тоже люблю. Надо пока подождать, а потом, может быть, станет яснее, что нам делать. Но теперь у нас с ним общая тайна, он не должен показывать вида, что между нами что-то такое особенное было. Он молча кивал головой с отрешенным видом.
Когда он уехал, я сидела в задумчивости, пока Сережа спал. Эх, Катька, Катька, дурья башка! Ну, почему у тебя все, не как у людей? Загнала себя в какой-то безвыходный тупик: спишь с двумя братьями!..
Ну, а что сделаешь? Сердцу не прикажешь!.. Хотя не начни я этих "уроков целования", глядишь, и было бы все путём! Вот и побаловалась невинной игрой!
А может, все это неизбежно? Ведь жизнь-то одна, другой не будет! Ну, а хочу ли я этого серого и беспросветного существования с хорошим, но нелюбимым человеком?
И понимаю я умом, что Павел и мизинца Мишиного не стоит, но люб он мне. И пусть он не блещет, как Михаил, пусть не пишет стихов, что из этого? Я же хочу быть не женой поэта, а просто женой, бабой, которую ждут в постели, которую целуют до одури! А если и Павел любит меня, значит, так тому и быть. Вот надо Сережу взрастить, а потом видно будет.
Павел. 1934, 2 июня
Сегодня свершилось то, чего я и хотел, и одновременно боялся. Катя мне отдалась... Как и во время всей этой ее "поцелуйной школы", она опять сделала со мной то, на что я никогда бы и не решился.
Сначала я аж обомлел, когда увидел, как она кормит грудью Сережку. Когда мы целовались, она учила меня, как нужно ласкать грудь, чтобы девушке это понравилось. Но сегодня я увидел то, что не видел никогда, хотя и ощущал через платье.
Я уж было собрался сказать, что хочу через месяц, после выпускных экзаменов съехать с нашей квартиры, которую Михаил снимает, и начать жить самостоятельно, но не успел. Почему-то я разрыдался. Катя стала меня утешать, а потом все происходило, как в бреду...
Когда я очнулся, меня обуяла паника: что я наделал? Что мы наделали с Катей? Как дальше жить? Я понял, что я люблю ее, но не могу предавать Михаила. Катя, будто читая мои мысли, стала очень спокойно и трезво мне говорить, что
против судьбы не попрешь, и что было, то было. Что мы теперь повязаны одним общим тайным грехом. И еще она сказала, что если мы любим друг друга, тогда то, что произошло - совсем не грех. Что нужно выждать какое-то время, а там как-нибудь все и образуется. А пока, мол, молчок!
Что же делать? Смогу ли я смотреть в глаза Михаилу? А впрочем, я-то здесь при чем? Это же все Катя понатворила!.. Хотя нет, я же достаточно взрослый человек, не дитя несмышленое, своя голова на плечах...
Но Катерина права: всем будет лучше, если это сохранится в тайне. Что толку в том, что я покаюсь Михаилу? Он меня не простит. А ведь я ему стольким обязан! Он помогал нам с мамой, он привез меня в свою семью, а я, как свинья последняя, польстился на его жену. Да пусть Катерина тысячу раз неправа, но я-то каков?..
А теперь мы, как соучастники преступления, одной веревочкой повиты. Придется делать так, как Катя велит. Она умнее, она опытнее.
Михаил. 1937, 20 июня
Сегодня мне позвонила в фотолабораторию, где я все еще подрабатываю, Лиля Савицкая, жена Валерия, моего друга по военной академии. После первого же курса по спецнабору его взяли на работу в НКВД. Помню, что он очень этим гордился и рассказывал, какая у него интересная и увлекательная работа: "Представляешь, Мишка, работаю, если и не Шерлоком Холмсом, то уж не менее чем Ватсоном!"
Лиля, плача в трубку, сказала, что Валерий в очень тяжелом состоянии психической депрессии, и она просит меня придти к ним. Я, не раздумывая, поехал вечером к ним, уйдя даже с последних лекций.
Застал я Валеру, отходящим от тяжелой попойки. Глаза его были красные и опухшие, как от слез. В комнате висел густой запах водки или самогонки. Валера лежал на диване, а Лиля суетилась вокруг него, отпаивая его огуречным рассолом да крепким чаем.
Он очень обрадовался моему приходу. Я сел на краешек дивана, он взял мою руку и заговорил со мной. То и дело Лиля вставляла свои реплики.
- Миша, дружище, как здорово, что ты пришел! А я вот, видишь, чуть живой, ха-ха!
- Какое там "ха-ха"! - всхлипывала Лиля. - Пришел опять домой к обеду сам не свой, достал пол-литра "сучка", налил в тарелку, покрошил ржаного хлеба и ел ложкой будто тюрю, молча...
- Ну, Лиля, Лилечка! Мне после моей "работы" в горло больше ничего не лезет!
- Что, Ватсон, дела запутанные разбираешь? - Спросил я, решив сбить некоторое напряжение, витавшее в воздухе.
- Эх, Миша, Миша... Не дела, а тела... И запутанные проводами, чтобы не сопротивлялись... Меня же из следственного отдела "повысили", перевели в "расстрельный взвод", дали лишнюю "шпалу" на гимнастерку...
И тут Валерий, под всхлипывания Лили, рассказал мне о последних месяцах своей работы в НКВД. Его как-то вызвали к начальству и сообщили, что его направляют выполнять некое спецзадание, повышая при этом в чине. На следующий же день его направили со взводом в какой-то подземный каземат. Там в одной из камер уже стояли с завязанными глазами и скрученными за спиной руками пять "врагов народа". Их нужно было расстрелять. Во взводе были уже "поднаторевшие" солдаты-палачи. Перед самым расстрелом один из "врагов" успел крикнуть: "Да здравствует товарищ Ста..." Пуля не дала ему договорить. После этого расстрела Валерия рвало, как после сильного отравления. Солдаты подали ему стакан водки, которая полагалась каждому, участвовавшему в экзекуции...
На следующий же день, он пошел к начальству и попросил вернуть его на прежнюю работу. Он получил резкий отказ, который завершился словами: "...Кроме того, не забывайте, что у вас есть семья - жена, дети".
С тех пор он, приходя домой, напивался до потери сознания, а на утро шел опять на "работу". Лиля обо всем знала, хотя Валерий был предупрежден, что о характере его
работы никто не должен даже догадываться, даже жена.
- Мишка, Мишенька, Михрютка мой дорогой! Мотай отсюда, как можно скорей! Подумай о своей семье! НКВД смотрит на нашу академию, как на источник вербовки кадров для себя. Ты говорил, что тебя какой-то твой старый друг приглашал в Москву работать в каком-то научном военном учреждении. Вот и поезжай! Поезжай к чертовой матери отсюда, и чем скорее, тем лучше!
А я?.. А вот сопьюсь вдрибадан, может, меня разжалуют, оставят в покое. А неровён час - и сам во врагах народа окажусь! А эти изверги... Ты же знаешь, у них теперь половина героев Гражданской во врагах ходит! Хотя и те сами тоже были изверги порядочные... "Борцы за идею!" - И о грязно выругался. - Помнишь, как они всю царскую семью с детьми уничтожили?
Беги, беги отсюда, куда глаза глядят!
* * *
Встреча с Валерием оставила у меня тяжелый след на душе. Но он прав, надо из академии уходить, пока не поздно. А ведь я и сам хотел с ним пойти в НКВД: было бы легче семью прокормить. Да вот Бог уберег... Что я говорю, какой Бог? Кого он и когда уберег?!
Сегодня самый разгар белых ночей. Катя с Еленой Степановной на даче. Я зашел домой, предупредил Павла с Ксеничкой, что приду поздно, а сам пошел погулять по городу. Нужно придти в себя и составить план бегства из этого энкавэдэшного капкана...
Опять меня привело к Сфинксам. Я сел на ступени, открыл тетрадку для стихов, которую захватил с собой, но долго сидел, не шевелясь, глядя в серебристо-серую воду Невы... Я был потрясен рассказом Валерия. Невольно вспомнился арест отца. Может, и его вот так же безжалостно убили где-нибудь в подвале?..
Я много думал, сидя на холодных ступеньках, сходящих к воде... У меня сложилось большое стихотворение, которое я никому показать не могу. Даже Катерине, а то она испугается