Ушаков Игорь Алексеевич : другие произведения.

Семейная сага (роман-коллаж) часть 2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Продолжение романа.


Игорь Ушаков

  
  

СЕМЕЙНАЯ САГА

(романоллаж)

ЧАСТЬ 2

  
  
  

* * *

  
   Елена Степановна. 1932, 22 августа
   Сегодняшний разговор с Катей поверг меня в отчаяние. Я-то думала, что у них с Михаилом дружная, хорошая семья, а тут выясняется, что Катя, оказывается, его не любит...
   У нас с ней давненько не было такого откровенного разговора по душам. Уж, пожалуй, с ее детства, когда она любила ластиться ко мне и поверять свои девчачьи тайны. А потом наступил этот "трудный" возраст, когда она, как, наверное, и вообще все дети, стала отчуждаться, болезненно реагировать на мои замечания и советы. Ну, я и перестала, как она говорит, "вмешиваться в ее личную жизнь".
   А сегодня, когда Миша ушел на свою вечернюю учебу, она подошла ко мне, села рядом, ткнулась мне щекой в плечо и молчит. Я ее погладила по головке, как маленькую. Смотрю у нее глаза слезами налились, чуть сдерживается, вот-вот зарыдает. Я молчала, боясь нарушить то состояние редкого единства матери и взрослой дочери. И тут она сама раскрылась мне, как на исповеди. Рассказала мне и про Анатолия, и про Кирилла, и про Василия... А потом уж и про ее роман с Ильей, где она сама была во всем виновата - она мне так и сказала. Много и восторженно говорила она про Михаила, но тут разрыдалась и долго не могла успокоиться:
  
   - Мама! Мамочка! Ну, что я с собой могу поделать: нет у меня к нему чувства! Не испытываю я трепета от его ласк, да он и ласкать-то по-настоящему не умеет. Грех сознаться, что я без ненависти вспоминаю Илью, который так подло бросил меня. Но ведь я сама настаивала на том, чтобы уехать с ним. Да и грехопадение мое состоялось с ним по моей, нежели по
   его воле...
   - Не горюй, доченька! Жизнь - сложная вещь... Мало у кого она складывается безупречно, а может, и вовсе ни у кого...
   - Но ведь вы-то с папой жили душа в душу! Все только радовались, глядя на вас!
   - Ох, доченька... Не говорила я тебе никогда и, наверное, не сказала бы, если бы не этот наш разговор... Да, любил меня Сенечка... Но по-своему... Он ведь изменял мне, как кобель какой! Сколько слёз я своей подушке доверила, сколько ночей бессонных провела! Хотела и сама ему изменять начать, но не смогла: все мне были противны, непривлекательны и глупы. Да и найди умного и красивого - все одно: на сердце будто замок висит. Я ведь однолюбка...
   - И ты его прощала?! Как ты могла?
   - Любишь - простишь... А любила я его беззаветно, беспамятно... Потому и мучилась. Да и он каждый раз после очередного согрешения каялся, умолял простить, плакал, как ребенок, клялся в вечной любви. Понимала я, что природа у него такая: он и уйти от меня ни к кому никогда не уйдет, и без флирта прожить не может! Мужикам ведь проще - им не рожать и детей не нянчить... А ведь приходила ко мне одна, видите ли, забеременела от него! Что ее на аркане к нему тянули что ли? Сказала я ей тогда: "Иди, милочка, говори с Михаилом сама, если он, действительно, ко всему, что ты тут порассказала, причастен. Я его не неволю. Захочет - пусть к тебе уходит!"
   Но ты отца не осуждай: для вас с Ксеней он был замечательный отец! А всё это его баловство... Ну, кто не без греха?
   - Мамочка, родная, а мне-то что делать? Мне иной раз даже кажется, полюби Михаил кого, мне на душе спокойнее будет!
   - Не горюй, не горюй, моя доченька! Стерпится - слюбится...
   - Да я уже пыталась себе это внушить! А что как не стерпится? А что как не слюбится? А жизнь-то одна! Так что же, приносить ее в жертву, да еще и святую из себя корчить?
   - Испытай еще одно лекарство, Катенька: нужно тебе ребеночка завести. Он все склеит, поначалу все обязательно наладится, а там глядишь, бесы в тебе и поулягутся.
   Посидели мы с ней допоздна. Отошла моя дочурка, даже вроде повеселела. Это хорошо - как раз к Мишиному приходу. Ох, дай Бог ей счастья! Хоть свечку ставь, да где нынче поставишь! Да и Богово ли то дело?..
  
  
   Михаил. 1933, 15 июня
   Сегодня у меня произошло огромное событие в жизни: у меня родился сын! Я, конечно, очень волновался за Катеньку, когда мы вместе с Еленой Степановной вчера отвезли ее в роддом. Ведь хоть и говорят, что это рутинная процедура, но ведь раз на раз не приходится, могли быть и какие-то осложнения. Но все было хорошо: родился мальчик, около трех с половиной килограммов, здоровенький. У Кати тоже все хорошо.
   Родила Катя рано утром, где-то сразу после четырех. Когда мы с ее мамой утром около восьми пришли ее навестить, она уже была на ногах. Я покричал снизу и она, в серовато-синеватом больничном халатике, подошла к окну на третьем этаже. Через закрытое окно жестами она что-то нам показывала. Потом показав, что напишет записку, и показав пальцем по направлению ко входу в роддом, пропала.
   Мы поняли ее, и пошли к входной двери. Там через некоторое время около вахтера появилась медсестра и стала раздавать посетителям записочки от молодых мамаш. И мы получили свою от Катеньки. Оказывается как раз, когда она стояла у окна, в палату пришла медсестра и сказала, чтобы все быстренько писали записочки. Катя написала, что мальчик здоровенький, а она себя чувствует нормально.
   Мы были счастливы! Елена Степановна даже как-то подсознательно перекрестилась, хотя она обычно этого не делает.
   Она пошла домой, а я побежал на работу. После работы и лекций, я забежал домой, перекусил и пошел
   бродить по городу. Сейчас в Ленинграде белые ночи: такой зыбкий и чудный свет будто бы растворен в воздухе. Ходил бы и ходил до утра, да завтра на работу... Но я все равно не могу спать от счастья: у нас с Катенькой сын! И имя она ему хорошее придумала: Сергей...
   У меня есть любимое место неподалеку: на набережной Лейтенанта Шмидта, у Сфинксов. Вот и сегодня я пришел туда. Сфинксы зачаровывают меня своей сопричастностью с вечностью, своей каменной мудростью. Они всегда наводят на какие-то философские размышления о бренности бытия... Это место для меня стало каким-то особенным. Может, вот таким же местом для верующих людей является церковь? Видимо, всем людям нужно иметь место для тайного общения с сокровенными глубинами собственной души...
  
   Мост лейтенанта Шмидта.
   Рядом на берегу
   С грустной улыбкой Сфинксы
   Молча Неву стерегут.
   Сколько они пережили?..
   Тысячи, тысячи лет...
   Скольким векам размозжили
   Этой улыбкой хребет...
   Годы, столетия льются:
   Войны, миры, революции...
   Только они не отмечены
   Поступью времени вечного.
   Но почему же на лике
   Грусти мелькают блики?
   Грусть ли по родине милой
   Камень сердец защемила?
   Может, волна проронила
   Весточку с синего Нила?
   И рвется каменный идол
   В страну, где стоят пирамиды.
   ­
   В осени северной стынет,
   Мечтая о знойной пустыне...
   Трудно вдали от родины -
   Там, где даль синенебья!
   Здесь душат домов уродины,
   Чужие стоят деревья...
  
   Мост лейтенанта Шмидта.
   Рядом, на берегу
   С грустной улыбкой Сфинксы
   О Ниле мечту берегут...
  
  
   Катерина. 1933, 16 июня
   Вчера я родила сына... Слава Богу, кончились эти тяжелые дни беременности! Родился Серёжа рано утром, на рассвете. Хотя рассвет в белые ленинградские ночи, это понятие условное.
   Не знаю почему, я сразу же окрестила сына Сережей. У нас в родне нет ни одного Сергея, насколько я знаю. Да и среди знакомых тоже. Правда, уже несколько лет многие называют Сергеями своих сыновей в честь Есенина. Не знаю, почему мне это имя нравится... Да и важно ли это? Звучит хорошо и полное имя - Сергей и даже Сергей Михайлович, и уменьшительное - Серёжа - мне очень нравится.
   Признаться, когда мне его первый раз принесли, чувство было какое-то странное: запеленатый, одна мордашка торчит, красная, страшненькая. Рот корчит, крякает по- утиному. К груди его поднесла, он зачавкал, заурчал как котенок, потом втянулся и только ровно сопел, пока сосал. Вот тут-то во мне начало просыпаться что-то теплое, инстинктивное, даже отдавать его сестре не хотелось, но что поделаешь!..
   Когда потом приносили еще, то очень ждала, всматривалась в его личико, в его мутные еще глазки... Вот он - мой сын!
   Утром ко мне приходили мама с Мишей. Миша
   покричал с улицы, я подошла к своему окну, они меня сразу увидели. Мишенька мой чуть не прыгал от радости. Может, мама права? Может, у нас с ним все станет хорошо? Как я этого хочу! Потом пришла сестра и сказала, чтобы мы быстро писали записки, она их передаст вниз. Я только и успела написать, что у нас с Сережей все хорошо, что он красивый мальчик. А какой же он еще для отца с матерью?
  
  
  
   Михаил. 1933, 18 июля
   Позавчера получил телеграмму из Заволжска от Павла: умерла мама... Вчера с утра уже был дома... Встретил меня Павлик, сильно подросший, повзрослевший. Когда я вошел в комнату, то увидел маму, лежащую в гробу на столе. Она мне показалась будто живой, просто заснувшей, только очень бледной и осунувшейся: щеки еще больше впали, нос обострился... Потом я уже перестал что-либо различать: слезы застили мои глаза. Мы стояли с Павликом рядом, я положил руку ему на плечо и крепко прижал его к себе. Он содрогался от рыданий, я тоже едва сдерживал себя... Мы так долго стояли вместе, я беззвучно плакал, слезы текли по моим щекам...
   Зеркало, висевшее у ее кровати, было завешено темной тканью. Занавески единственного окна нашей полуподвальной комнатенки были опущены. На комоде горела свеча. В полумраке комнаты суетилась, причитая, мамина родственница, кажется, двоюродная или троюродная ее сестра. Вообще-то после революции мы порастеряли родственников. Многие стали нас чураться после того, как моего отца забрали чекисты. Да и родственников у нас было немного.
   Мы с Павлом пошли улаживать похоронные дела, благо, что наша двоюродная тетка могла остаться при маме. Свидетельство о смерти мамы Павел уже получил. Он пошел договариваться о телеге, чтобы отвезти гроб на кладбище, а я пошел к тому же Филиппычу, который все еще продолжал работать на кладбище. Филиппыч истинно опечалился, узнав о кончине моей матушки, вспомнил и отца моего добрым словом. Нашел он опять хороший участок, добавив: "А коли Платон Андреич сыщется - кто знает, все под Богом ходим! - и ему местечко будет рядом с женушкой его... Ведь как любили они друг друга! Жили по-божески. Какая завидная была супружеская чета! Залюбуешься! Жить бы им да поживать долгие годы на радость детям... Ан нет, эва как жисть-то вывернулась..."
   А сегодня были похороны. Гнедая лошаденка понуро дотащилась до кладбища, будто и сама сопереживала с нами. Встретил нас Филиппыч, повел к месту. Наступило время прощания. Мы с Павлом подошли к гробу... Тут и я не смог сдержаться и зарыдал, закусив себе аж до крови правый кулак... Потом застучали молотки могильщиков, заколачивающих крышку... Потом гроб опустили в свежевырытую могилу... Мы с Павлом бросили первые комья земли... Потом гулко застучала земля, сбрасываемая лопатами могильщиков... Потом на могильный холм Филиппыч приладил жестяную табличку, какие сейчас в ходу вместо креста: "А.Г. Макарова. 3/IV 1890 - 16/VII 1933"...
   Вечером я взял с собой Павла, и мы поехали в Ленинград - не оставаться же ему одному после такой тяжелой утраты. А с нами ему будет легче. К тому же у него и школа еще не закончена - остался десятый класс. А нам он не в тягость, я думаю, никто не будет против, я всех смогу содержать. Да и Елене Степановне не будет особых лишних хлопот: какая разница готовить на четверых взрослых или на пятерых? А через год Павел кончит школу, пойдет работать и нам станет совсем легко. А пока вся ответственность на мне, но мне это даже нравится: делать все возможное для любимых людей, что может быть лучше?
   Вот едем сейчас с Павлом в прокуренном махрой плацкартном вагоне. Он уже заснул: больше всех намаялся за эти тяжелые дни... А я сижу, не спится.
   Сегодня перед отъездом пошел я к тому прудику с ивушками, который я так любил еще с детства. Посидел там, на стволе уже состарившейся, но все еще бодрой на вид ивы, которая своим стволом почти касалась воды - будто напиться тянется. Вспомнил нашу нелегкую, но радостную заволжскую жизнь, отца своего с мамой, свои дни рождения, как
   Павлик родился. Потом проснулась горечь воспоминаний, как забирали отца...
   Стучат колеса, отбивая монотонный такт. Очень грустно...
  
   Ивы плачут над прудом -
   Это мой родимый дом.
   По проселочной дороге
   Не пройти - увязнут ноги.
   Покорежена изба -
   Как хозяйская судьба...
  
   Рубища замест одежды...
   Уж какие тут надежды!
   Ивы плачут над прудом...
   Это - мой родимый дом.
  
  
  
   Павел. 1933, 5 октября
   Живу я у Мишки. Вернее, в его семье. Я учусь в десятом классе. Вот скоро кончу школу, Мишка обещал мне помочь на работу хорошую устроиться.
   Катерина, Мишкина жена, мне очень нравится. Она и добрая, и ласковая. А вот в классе девчонки все какие-то надменные. От них и слова ласкового не услышишь. Только "Пашка" да "Пашка", "Чё пялишься?" да "Што губы-то развесил, лопух?" Дуры!..
   От Кати какое-то тепло идет... Третьего дня сижу я на табуретке, делаю свои уроки на завтра. Подошла она сзади, через плечо мое в книжку мою смотрит.
   - Ну, что вы сейчас проходите-то?
   - Да про индустриализацию...
   - А-а... Ну, учи-учи, Павлик! Я тебе мешать не буду, вот посмотрю немного, про что читаешь, да и пойду по делам.
   Она подошла ближе, и я чувствую, как она животом своим ко мне прислоняется, а он горячий, как утюг. У меня аж дух захватило! Жар по телу разбегается, а уши, так те вообще, как в огне. Как-то не по себе, а отодвинуться не могу
   - приятно... Даже наоборот немного откинулся назад, чтобы это тепло поплотнее к себе прижать. А Катя не отодвигается... Потом потрепала меня по затылку и ушла...
   И каждый день теперь я сажусь за уроки и жду, когда же Катя придет опять читать мою книжку через мое плечо. Я даже хитрость небольшую придумал: книжку, которую читаю, я ближе к себе пододвигаю, чтобы ей пришлось побольше наклоняться...
   Сводит она меня с ума! Никто из наших школьных девочек ей и в подметки не годится. Катя и умная и деликатная... Вот настанет время, найду я себе такую же подругу, на всю жизнь! А почему и нет? Ведь Мишке-то повезло, нашел свою Катерину... А чем я-то хуже?
   Ну, а пока буду Катю любить, как своего ангела! Она же мне за сестру старшую.
  
  
  
   Михаил. 1933, 10 октября
   Кажется, я понял, что люди называют семейным счастьем! Что еще нужно?
   Красивая и умная жена, которая меня любит. Она, по-моему, успокоилась после всех своих жизненных невзгод и переживаний. Она так внимательна и ласкова ко мне. И этот маленький, тепленький комочек - Сережка, которого она мне подарила. Я никогда не думал, что смогу возиться с малышом-несмышленышем часами. Хотя это неверно, он не несмышленыш. Он уже много понимает. И интересно, какие умные, да просто мудрые у маленьких детей глаза. Кажется, что они все понимают, что им говорят, только вот сами ответить не могут!
   А как я люблю Елену Степановну, эту добрую и мудрую женщину, которая восполняет во мне ту пустоту, которая образовалась в моей душе после смерти моей мамы. Насколько это тактичный и все понимающий человек!
   Ксеничка - такая ласковая и отзывчивая девочка. Я люблю ее, как любил бы свою младшую сестренку. Мы с ней
   так дружны! Она часто просит меня помочь решить какую-нибудь задачку, и я с радостью это делаю. Жаль только, что времени у меня самого мало на семью!
   Павлик тоже хорошо прижился в нашей семье. Он хороший получился паренек, учится вот только все еще без интереса, а ведь уже десятый класс! Пора бы понять, куда тебя тянет.
   По-моему, он просто влюблен в мою Катеньку. Да в нее и невозможно не влюбиться! Она над ним слегка подтрунивает, чем повергает его постоянно в смущение.
   У меня почти не остается времени на писание стихов. Правда, я теперь когда иду на работу - а идти мне минут двадцать пять, сочиняю что-нибудь на ходу, а потом, когда прихожу на работу, записываю все на каком-нибудь клочке бумаги, который попадется под руку. А еще лучше получается, когда я поздно вечером возвращаюсь с учебы: спешить особенно не нужно, можно слегка расслабиться... Тогда тоже в голове слагаются стихи...
   Я очень полюбил Ленинград. Да и как его можно не любить?
  
   Ночь. Тишина.
   Отшуршали шины машинные,
   Пешеходов галоши отшлёпали тоже.
  
   Над Невою ночные джины
   Разбросали фонарные рожи.
   С одноглазого неба вымело
   И луну, и блестки окон.
   Льёт осеннее, чёрное вымя
   Чёрное своё молоко...
  
  
  
   Катерина. 1933, 15 октября
   Сегодня, как почти и во все предыдущие дни, подошла сзади к Павлику, когда он делал уроки. Наклонилась над ним, задев его ухо грудью. Он весь аж вспыхнул. Мне нравится с ним играть, как с котенком. Конечно, он совсем
   еще мальчик... Но так приятно чувствовать, как он млеет и балдеет от меня! Наверное, я нехорошая женщина! А с другой стороны, что в этом плохого? И мне хорошо, и парень получает какое-то представление о жизни. А то ведь они с Михаилом - два сапога пара.
   Так вот подошла я к Павлику, положила ему руку на плечо, погладила его немного, а потом спрашиваю:
   - Павлик, а ты с девочками уже целовался?
   - Не-а...
   - А что так?
   - Да я и не умею...
   - А чего тут уметь? Хочешь, покажу?
   Он, бедолага, аж задохнулся и впялился в меня, не моргая. Были мы дома одни, мама куда-то ушла, Ксенька убежала к подружке, Сережка спал, а Михаил всегда приходит поздно. Я пересадила его на диван и сама села рядом.
   - Теперь разверни меня к себе. Вот так. Обними меня своей правой рукой за спину. Смелее, смелее! Прижми меня посильнее...
   Потом я сама нашла его губы и легонечко поцеловала так, чтобы его не испугать. Он робко ответил.
   - Ну, вот почти получилось! У тебя хорошие губы - мягкие, нежные. Давай теперь повторим, но все надо делать немножко сильнее.
   Как и должно было быть, на второй раз все вышло у Павлика, как надо. Он раскрепостился и уже начал сам целовать меня, теряя голову. Мне с ним было хорошо. Я даже подумала - может для самооправдания? - что делаю благое дело для Павла: надеюсь, он не будет такой холодной рыбой, как Михаил!
   Потом я сказала:
   - Ну, дорогой мой, на первый раз хватит! Ученик ты хороший. Как-нибудь повторим пройденное, как говорят в школе. А теперь приди в себя и делай уроки!
  
  
  
   Павел. 1933, 30 октября
   Катя уже несколько раз, когда мы оставались вдвоем одни, учила меня целоваться. Вот и сегодня мы опять целовались с ней. Мне нравится, что она все делает так просто, безо всякого напряжения, будто и взаправду учительница. Мне с ней очень хорошо. Но меня начали мучить сомнения и угрызения совести: ведь она же Мишкина жена. Это же, наверное, нехорошо... Посоветоваться бы с кем, что мне делать? А вдруг я в нее влюблюсь, а она братова жена? А может, уйти мне надо из дома от греха подальше?.. Вот кончу школу, пойду работать, сниму где-нибудь угол и буду жить отдельно.
   Но с кем посоветоваться? С Михаилом - глупо. Что я ему скажу, мол, жена у тебя хорошо целуется? С мамой Катиной, Еленой Степановной? А что я ей скажу? Нет, наверное, нужно все решить самому.
   А что с Катей делать? Она чуть что, поманит меня пальцем, а когда я подхожу к ней, спрашивает: "Ну, что школьник, не забыл еще мои уроки?" и мы целуемся с ней... Иногда в коридоре иногда на кухне, когда дома никого нет... Мне страшно: а что как Мишка узнает? Что я ему скажу? Нет, нет, надо собрать волю и прекратить это! Я чувствую, что это нехорошо: ну, "поучился" - да и будет...
  

* * *

   ПРИТЧА О ПРОРОКЕ:
   Магдалина и юный Иоанн
  
   И ходил Пророк по земле Иудейской и творил добро, исцеляя прокаженных и калек, изгоняя духов нечистых из бесноватых и воскрешая умерших. Много чудес сотворил он, многих обратил в свою веру. Долгими вечерами он, собрав учеников своих, среди коих была где-нибудь в уголке неприметном и притаившаяся Магдалина, читал им свои проповеди да рассказывал нравоучительные притчи. По ночам, когда все ученики спали праведным сном младенцев, Магдалина прокрадывалась и возлегала на ложе Пророково. Но частенько, устав от дел праведных за день, он засыпал мертвецким сном, и тогда Магдалина напрасно пыталась достучаться до его сердца, придя к его ложу ...
   Кровь Магдалины играла, как молодое вино - вся жизнь заключалась для нее в любви. И не в той Пророковой любви к ближнему, а в обычной плотской любви, хотя и освещенной пламенем чувства. Она презирала тех женщин, что отдавались мужчинам за деньги. Для нее любовь плотская была естественным выражением чувства к любимому человеку. И не видела она в этом никакой греховности.
   Но это едва и не привело к побиению ее камнями толпой обезумевших иудеев, обвинивших ее в прелюбодеянии. Слава Всевышнему, во время на площади появился Пророк и, подойдя к Магдалине, произнес спокойным, но твердым голосом: "Да пусть бросит первый камень тот, кто сам без греха!" Как побитые псы, все тут же разошлись, поджав хвосты, а Пророк добавил им в след: "Не судите, да несудимы будете..."
   Магдалина испытала буквально взрыв благодарности к этому сильному и мудрому человеку и с тех пор следовала за ним неотступно, внемля его проповедям и удивляясь его доброте.
   И вот однажды настала ночь, и пришла Магдалина к ложу Пророка и спросилась лечь в ногах его, на что получила благоволение.
   Среди ночи пробудился Пророк оттого, что что-то жжет неведомым огнем его тело. Хотел было подняться, да не смог: будто тяжестью какой его придавило. И почувствовал он на щеке своей жаркое дыхание, и слова ласковые запали ему в ухо. И узрел он - более мыслию, нежели взглядом - Магдалину, склонившуюся над ним и опирающуюся руками на плечи его. И отдался он ей безропотно, а она творила дело свое страстно и умело. Подумал Пророк: "Истинно говорю, коли сотворил Господь женщину женщиной, то не грешно то, что она делает сейчас со мной".
   С той поры она при первой возможности проникала ночью на ложе Пророково, даря ему себя.
   Пророк любил Магдалину той просветленной любовью, которая отрывает человека от суетности жизни земной, возвышает его. Магдалина нужна была Пророку не столько как женщина для утоления страстей греховных, сколько как душевный друг. По натуре он был человек стеснительный, а потому был хотя и ласков, но скуп на мужские ласки.
   А в Магдалине бурлили страсти и искали выход на волю... Не могла она понять, почему Пророк по ночам с ней хладен, как лед, никогда сам не приласкает, а только отвечает - и то, как бы нехотя - на ее страстные призывы.
   Ожесточилось сердце Магдалины, потому как не могла она жить без любви, а коли нельзя напиться из родника чистого, но жажда мучит, то и из болотца придорожного взалкаешь.
   Ходя с учениками Пророковыми, присмотрела Магдалина любимца Пророкова - Иоанна, юнца еще совсем зеленого. Наблюдала она за ним и видела, что робеет он перед ней, млеет, и кровь ему в лицо ударяет, когда она ему слово какое молвит. И решила Магдалина, что молодое семя быстрее старого прорастет, а недостаток опыта любовного у юнца скорее благо, нежели недостаток, ибо из сырой глины слепить любой сосуд можно.
   И вот однажды ночью, когда уснули все ученики Пророковы вместе с Пророком, встала Магдалина тихохонько и возлегла рядом с Иоанном. Спал он, словно дитя, дышал ровно и спокойно. Положила Магдалина руку свою на тайное его место и почувствовала всю силу желания Иоаннова даже во сне глубоком. Примкнула уста свои к устам Иоанновым, пробудился тот, а она его обвила своим телом, как лианой. И тут разверзлась она, как пучина морская, и поглотила юного праведника. И уже больше не выпустила его из жаркого плена, пока он, опустошенный, не обмяк...
   На следующую ночь повторила она все то же, но на этот раз Иоанн не спал, а ее дожидался и сам набросился на нее, аки лев голодный на газель раненную. Полночи, не смыкая глаз, провели они в жарком ристалище, а под конец Магдалина ушла спать опять в ноги Пророка...
   Пророк, между тем, все эти ночи спал спокойно, и поутру у него никаких не возникало ни сомнений, ни подозрительных помыслов. Был он поглощен своей исполинской целью - спасением душ человеческих.
   Иоанн же чувствовал себя настолько грешным, что не мог взглянуть в чистые очи Пророка. Но тот был так усердно занят деланием добра, что зло чужое было для него и слишком далеко и почти безразлично.
   Иоанн понимал в глубине души своей, что предает он Пророка, который был ему как брат старший, но совладать с собой не мог: очень уж его Магдалина околдовала. Иногда, когда она ночью не восходила к нему на ложе, он понимал, что она тешит своими играми любовными Пророка, и не было ревности в сердце его, ибо Магдалина была для Пророка как жена. И это даже придавало сердцу
   Иоаннову спокойствия: ведь он не срывает плодов с древа чужого, а лишь поднимает паданку, которая все равно с древа уже пала на землю, так что если не им, то каким-то другим червем попорчена будет.
   Магдалина же чиста была перед собой: она ни у кого ничего не крала. Пророк получал от не все, что мог или что хотел. А помышляла она так: излишки хоть в землю зарой, хоть оголодавшему отдай - греха в том нет.
   Блажен, кто находит оправдания деяниям своим, сколь скверны б они не были! Получает тот много, а даже малым раскаянием не платит. Таким, возможно, и Господь многое прощает: ведь не со зла, а по неразумению творят... Да и вообще - на все воля Господня!
  

* * *

  
   Катерина. 1934, 2 июня
   Несмотря на все наши финансовые трудности, Михаил отправил меня с мамой и Сережей на дачу. Сам с нашими "школьниками" - Павлом и Ксенией - остался в городе. Мама пару раз в неделю мотается домой в город, готовит там обед на два-три дня. Павлик иногда приезжает после школы, привозит продукты.
   С Михаилом у нас установились странные отношения. Сначала после родов я, ссылаясь на боли и усталость, долго не подпускала его к себе. В конце концов, пришлось мне уступить, но мне не удавалось даже имитировать какую-либо радость от нашего общения. Он мою холодность воспринимал сначала, видимо, как продолжение моих недомоганий после родов, но потом стал раздражительным и даже грубым. Понять его можно: Сережке уже год, а я все, как рыба холодная. Понятное дело, мужику баба нужна... Но что поделать? Никакой у меня к нему тяги нет.
   Мои "уроки целования" с Павлом зимой практически прекратились. А я к нему не просто привыкла, а по-моему, просто по-своему его полюбила... Да, он мне нужен, мне с ним хорошо. Жаль только, что он еще совсем мальчик...
   Вот тебе и на! Опять допрыгалась Катерина Белая! Это же надо: замужем за одним, а люблю другого! Но что я могу с собой сделать? Ну, может, время вылечит?
   Сегодня мама уехала в город, а Павлик привез продукты. Он вошел, а я в это время кормила грудью Сережу. Павлик смутился немного, попятился назад, но я сказала, чтобы он проходил в комнату. Когда я кончила кормить, то запахнула халатик и отнесла Сережу в кроватку, а потом подсела к Павлику на диван.
   Я решила для себя, что надо кончать свой роман с Павлом, и распрощаться с ним. Он сидел какой-то встревоженный, напряженный, чуть сдерживая, как мне показалось, рыдания. Я взъерошила ему волосы, спросив, что случилось, он ответил:
   - Катя, я много думал... Это, наверное, нехорошо... Ну, ты понимаешь... Это надо кончить... Но ты не сердись на меня, я тебя очень люблю...
   Тут он зарыдал, уткнулся своим лицом мне в грудь, плечи его начали конвульсивно вздрагивать. Я стала его утешать. Его признание ошеломило меня: значит, и он влюбился в меня? Значит, и ему тяжело, как и мне?
   Я стала как-то бессвязно утешать его, подняла его лицо и стала целовать его в мокрые от слез глаза, но он продолжал беззвучно рыдать. Тут я не знаю, как-то само собой получилось, что мой халат распахнулся, я прижала лицо Павлика к своей груди. Он начал целовать меня безудержно, продолжая плакать. Во мне что-то зажглось внутри и, сжигаемая этим греховным огнем, я потеряла разум...
   Когда мы очнулись, Павлик смотрел на меня какими-то безумными глазами, повторяя: "Что же теперь будет? Что же теперь будет?" Я пришла в себя и поняла, что все зашло так далеко, что обратного пути у меня нет. Я сказала Павлу, чтобы он успокоился, что значит это рок такой у нас с ним, что да, это не хорошо, но от себя не убежишь, что я его тоже люблю. Надо пока подождать, а потом, может быть, станет яснее, что нам делать. Но теперь у нас с ним общая тайна, он не должен показывать вида, что между нами что-то такое особенное было. Он молча кивал головой с отрешенным видом.
   Когда он уехал, я сидела в задумчивости, пока Сережа спал. Эх, Катька, Катька, дурья башка! Ну, почему у тебя все, не как у людей? Загнала себя в какой-то безвыходный тупик: спишь с двумя братьями!..
   Ну, а что сделаешь? Сердцу не прикажешь!.. Хотя не начни я этих "уроков целования", глядишь, и было бы все путём! Вот и побаловалась невинной игрой!
   А может, все это неизбежно? Ведь жизнь-то одна, другой не будет! Ну, а хочу ли я этого серого и беспросветного существования с хорошим, но нелюбимым человеком?
   И понимаю я умом, что Павел и мизинца Мишиного не стоит, но люб он мне. И пусть он не блещет, как Михаил, пусть не пишет стихов, что из этого? Я же хочу быть не женой поэта, а просто женой, бабой, которую ждут в постели, которую целуют до одури! А если и Павел любит меня, значит, так тому и быть. Вот надо Сережу взрастить, а потом видно будет.
  
  
   Павел. 1934, 2 июня
   Сегодня свершилось то, чего я и хотел, и одновременно боялся. Катя мне отдалась... Как и во время всей этой ее "поцелуйной школы", она опять сделала со мной то, на что я никогда бы и не решился.
   Сначала я аж обомлел, когда увидел, как она кормит грудью Сережку. Когда мы целовались, она учила меня, как нужно ласкать грудь, чтобы девушке это понравилось. Но сегодня я увидел то, что не видел никогда, хотя и ощущал через платье.
   Я уж было собрался сказать, что хочу через месяц, после выпускных экзаменов съехать с нашей квартиры, которую Михаил снимает, и начать жить самостоятельно, но не успел. Почему-то я разрыдался. Катя стала меня утешать, а потом все происходило, как в бреду...
   Когда я очнулся, меня обуяла паника: что я наделал? Что мы наделали с Катей? Как дальше жить? Я понял, что я люблю ее, но не могу предавать Михаила. Катя, будто читая мои мысли, стала очень спокойно и трезво мне говорить, что
   против судьбы не попрешь, и что было, то было. Что мы теперь повязаны одним общим тайным грехом. И еще она сказала, что если мы любим друг друга, тогда то, что произошло - совсем не грех. Что нужно выждать какое-то время, а там как-нибудь все и образуется. А пока, мол, молчок!
   Что же делать? Смогу ли я смотреть в глаза Михаилу? А впрочем, я-то здесь при чем? Это же все Катя понатворила!.. Хотя нет, я же достаточно взрослый человек, не дитя несмышленое, своя голова на плечах...
   Но Катерина права: всем будет лучше, если это сохранится в тайне. Что толку в том, что я покаюсь Михаилу? Он меня не простит. А ведь я ему стольким обязан! Он помогал нам с мамой, он привез меня в свою семью, а я, как свинья последняя, польстился на его жену. Да пусть Катерина тысячу раз неправа, но я-то каков?..
   А теперь мы, как соучастники преступления, одной веревочкой повиты. Придется делать так, как Катя велит. Она умнее, она опытнее.
  
  
  
   Михаил. 1937, 20 июня
   Сегодня мне позвонила в фотолабораторию, где я все еще подрабатываю, Лиля Савицкая, жена Валерия, моего друга по военной академии. После первого же курса по спецнабору его взяли на работу в НКВД. Помню, что он очень этим гордился и рассказывал, какая у него интересная и увлекательная работа: "Представляешь, Мишка, работаю, если и не Шерлоком Холмсом, то уж не менее чем Ватсоном!"
   Лиля, плача в трубку, сказала, что Валерий в очень тяжелом состоянии психической депрессии, и она просит меня придти к ним. Я, не раздумывая, поехал вечером к ним, уйдя даже с последних лекций.
   Застал я Валеру, отходящим от тяжелой попойки. Глаза его были красные и опухшие, как от слез. В комнате висел густой запах водки или самогонки. Валера лежал на диване, а Лиля суетилась вокруг него, отпаивая его огуречным рассолом да крепким чаем.
   Он очень обрадовался моему приходу. Я сел на краешек дивана, он взял мою руку и заговорил со мной. То и дело Лиля вставляла свои реплики.
   - Миша, дружище, как здорово, что ты пришел! А я вот, видишь, чуть живой, ха-ха!
   - Какое там "ха-ха"! - всхлипывала Лиля. - Пришел опять домой к обеду сам не свой, достал пол-литра "сучка", налил в тарелку, покрошил ржаного хлеба и ел ложкой будто тюрю, молча...
   - Ну, Лиля, Лилечка! Мне после моей "работы" в горло больше ничего не лезет!
   - Что, Ватсон, дела запутанные разбираешь? - Спросил я, решив сбить некоторое напряжение, витавшее в воздухе.
   - Эх, Миша, Миша... Не дела, а тела... И запутанные проводами, чтобы не сопротивлялись... Меня же из следственного отдела "повысили", перевели в "расстрельный взвод", дали лишнюю "шпалу" на гимнастерку...
   И тут Валерий, под всхлипывания Лили, рассказал мне о последних месяцах своей работы в НКВД. Его как-то вызвали к начальству и сообщили, что его направляют выполнять некое спецзадание, повышая при этом в чине. На следующий же день его направили со взводом в какой-то подземный каземат. Там в одной из камер уже стояли с завязанными глазами и скрученными за спиной руками пять "врагов народа". Их нужно было расстрелять. Во взводе были уже "поднаторевшие" солдаты-палачи. Перед самым расстрелом один из "врагов" успел крикнуть: "Да здравствует товарищ Ста..." Пуля не дала ему договорить. После этого расстрела Валерия рвало, как после сильного отравления. Солдаты подали ему стакан водки, которая полагалась каждому, участвовавшему в экзекуции...
   На следующий же день, он пошел к начальству и попросил вернуть его на прежнюю работу. Он получил резкий отказ, который завершился словами: "...Кроме того, не забывайте, что у вас есть семья - жена, дети".
   С тех пор он, приходя домой, напивался до потери сознания, а на утро шел опять на "работу". Лиля обо всем знала, хотя Валерий был предупрежден, что о характере его
   работы никто не должен даже догадываться, даже жена.
   - Мишка, Мишенька, Михрютка мой дорогой! Мотай отсюда, как можно скорей! Подумай о своей семье! НКВД смотрит на нашу академию, как на источник вербовки кадров для себя. Ты говорил, что тебя какой-то твой старый друг приглашал в Москву работать в каком-то научном военном учреждении. Вот и поезжай! Поезжай к чертовой матери отсюда, и чем скорее, тем лучше!
   А я?.. А вот сопьюсь вдрибадан, может, меня разжалуют, оставят в покое. А неровён час - и сам во врагах народа окажусь! А эти изверги... Ты же знаешь, у них теперь половина героев Гражданской во врагах ходит! Хотя и те сами тоже были изверги порядочные... "Борцы за идею!" - И о грязно выругался. - Помнишь, как они всю царскую семью с детьми уничтожили?
   Беги, беги отсюда, куда глаза глядят!
  

* * *

   Встреча с Валерием оставила у меня тяжелый след на душе. Но он прав, надо из академии уходить, пока не поздно. А ведь я и сам хотел с ним пойти в НКВД: было бы легче семью прокормить. Да вот Бог уберег... Что я говорю, какой Бог? Кого он и когда уберег?!
   Сегодня самый разгар белых ночей. Катя с Еленой Степановной на даче. Я зашел домой, предупредил Павла с Ксеничкой, что приду поздно, а сам пошел погулять по городу. Нужно придти в себя и составить план бегства из этого энкавэдэшного капкана...
   Опять меня привело к Сфинксам. Я сел на ступени, открыл тетрадку для стихов, которую захватил с собой, но долго сидел, не шевелясь, глядя в серебристо-серую воду Невы... Я был потрясен рассказом Валерия. Невольно вспомнился арест отца. Может, и его вот так же безжалостно убили где-нибудь в подвале?..
   Я много думал, сидя на холодных ступеньках, сходящих к воде... У меня сложилось большое стихотворение, которое я никому показать не могу. Даже Катерине, а то она испугается
   за мою судьбу из-за моих крамольных мыслей...
  
   Поздний вечер.
   Через двор с конвоем -
   трое взрослых,
   пятеро подростков.
   Их вели дорожкой боковою.
   Выглядело все и буднично, и просто.
   Вся семья былого самодержца.
   Каждый взят - детей считая - на прицел.
  
   Сам с достоинством особым держится -
   ведь мужчина! (И к тому же офицер.)
   Говорит жене:
   "Не плачь...
   Не надо!"
   Сына гладит по ершистым волосам.
   А солдат его легонько в бок прикладом -
   мол, давай, иди быстрей и сам!
   (Ведь солдат-то знал, что в путь последний
   шли и бывший царь, и маленький наследник.
   Вот пошто девчонок в тот же путь -
   даже тот солдат не мог смекнуть.)
   Правду понимал и гражданин Романов,
   улыбаясь дочерям и сыну для обмана...
   Жаль, что не завязаны глаза...
   Не причудятся святые образа,
   Матерь Божия не улыбнется напослед,
   и Христос не ниспошлет свой тихий свет...
  
   Грохнул залп - и вся восьмерка наповал...
   Запах пороха наполнил весь подвал.
   Гражданин Романов замертво упал -
   Николай Второй и впрямь кровавым стал...
   Кровь сочится из кровавых спин...
   Стал кровав и Николая сын...
  
   И от четырех кровавых дочерей кровь
   ручьями льётся до дверей...
   И жена кровава...
   И служанка...
   Ничего
   и никого
   для Революции не жалко!
   Только чья-то, видно, дрогнула рука:
   первым залпом не добили царского сынка...
  
   Детский стон -
   всей Революции укор!
  
   ...Комиссар
   достреливал
   в упор...
  
   Может быть, печать проклятья Каина
   с той поры над Русью неприкаянной?
  
   Может, с той поры мильоны Авелей
   Каины
   по тюрьмам раскровавили...
  
  
   Жертвы завтрашние...
   Господи,
   Спаси их!
   Помоги!
   Сними проклятие с России!..
   ***
   Был июль...
   Звезда
   на небе светлом,
   пулею пронзившая ночной покров...
   Над расстрельным взводом веет тёплым ветром.
   Под ногами -
   кровь,
   кровь,
   кровь,
   кровь,
   к
   р
   о
   в
   ь...
  

* * *

  
   Городская соната, скерцо:
   МОСКВА
  
   Сейчас, в конце тридцатых, Москва ошеломляет приезжего невероятной суетой, сонмом снующих туда-сюда озабоченных людей, не совсем опрятными улицами. Изредка этот человечий муравейник будто рассекают, как огромные тараканы, черные лимузины, мчащиеся от одного госучреждения к другому.
   Город обрел много новых зданий, среди которых выделяется модернистский Ле Корбюзье со своими стеклянными коробками, столь неестественными для сурового московского климата, да несколько помпезных конструктивистских зданий, как например, Дом Правительства и Гостиница "Москва".
   А московское метро! Не зря москвичи гордятся им, оно, и правда, лучшее в мире. И дело не в том, что все станции московского метрополитена - истинные произведения архитектурного искусства. Это метро и самое удобное в мире: поезда ходят регулярно и очень часто в течение всего рабочего времени, кругом чистота и порядок. Причем все это поддерживается как бы само собой - никакого обслуживающего персонала, никаких понукал и погонял.
   От такой ослепляющей чистоты и красоты ни у кого из пассажиров даже мысли не возникает бросить на пол что-либо, даже малюсенький входной билетик метро. Возможно, ветки московского метро не такие густые, как в Лондоне и Нью-Йорке, но дайте время - Москва "догонит и перегонит", как это сейчас принято говорить.
   Как и прежде, чарует своей неизбывной древней красой Кремль. Правда, вместо двуглавых орлов на башнях появились пятиконечные звезды, выглядящие несколько нелепо, напоминая макушки новогодних елочек. Да и Кремлевские куранты бьют что-то невразумительное, поскольку старую мелодию "сломали", а новой не удосужились обзавестись: умелые мастера-часовщики перевелись. Но к этому диссонирующему "тим-дирльям-тим-дирльям-бам-бам-ба" все как-то попривыкли, и полночный перезвон курантов, завершаемый "Интернационалом" воспринимается, как естественное завершение еще одного прожитого дня.
   На месте славного храма Христа Спасителя теперь образовался провал, заполненный водой, который быстренько превратили в плавательный бассейн "Москва". Была идея воздвигнуть на этом месте помпезный Дворец Советов в виде нечеловечески огромной статуи Ленина, у которой внутри должны размещаться различные публичные учреждения: в голове - библиотека ниже - современные кинозалы, на уровне живота - рестораны... А острые языки шептали ехидно, что в задней части здания-скульптуры разместится огромная общественная уборная. Но, не дай Бог, если эти даже шепотом произнесенные слова достигнут всеслышащих ушей славных советских чекистов... Страшно даже подумать!
   Но прожект этот благополучно приказал долго жить. Видимо, побоялись ставить этакую махину на зыбком месте: а что как гробанётся на жилые дома? И остались в память об этом только несколько почтовых марок, выпущенных загодя, когда проект только лишь был утвержден.
   Красная Площадь, которая всегда была центром первопрестольной, по-прежнему сияет своей красотой. Храм Василия Блаженного все также привлекает гостей столицы своими несуразными ярмарочно-балаганными пестрыми куполами, но уже без крестов. Но, слава Богу, что хотя бы без красных звезд!
   Лобное Место, как и встарь, напоминает обладателям голов, что голова на то и нужна, чтобы ее хозяин не угодил на плаху.
   Но, конечно же, главное нововведение на Красной Площади - это Мавзолей. В нем лежит набальзамированный наподобие египетских мумий вождь пролетарской революции - Владимир Ленин. Буквально круглыми сутками от открытия до закрытия в
   Мавзолей стоит длиннющая очередь, уходящая своим концов аж в Александровский сад (по небрежению властей пока еще не переименованного на революционный манер). Человеческую натуру не переделать: запретили Христа, разрешите Ильича! Ведь хоть в кого-то веровать народу нужно!
   Особенно неузнаваема Москва в дни революционных праздников: День Октябрьской революции, День Сталинской конституции, Первое Мая... Через все главные магистральные улицы натянуты кумачовые транспаранты с советскими лозунгами, все уличные фонари украшены алыми флагами, из уличных репродукторов льется бравурная музыка, долженствующая повысить праздничное патриотическое настроение.
   А народные демонстрации? Стройными рядами, с заранее назначенными партийными правофланговыми, с песнями, с флагами, с портретами любимых вождей и с огромными букетами бумажных цветов народ со всех концов столицы стекается к Красной Площади. Время от времени специально назначенный "поминальник" через микрофон с усилителем выкрикивает что-нибудь вроде: "Товарищу Сталину - сла-а-а-ва-а!" или "Да здравствует партия большевико-о-ов!"
   И колонны демонстрантов радостно откликаются громовым, хотя и не недостаточно отрепетированным: "Уррра-а-а!"
   У самой Красной Площади, на Манежной площади, демонстрантов ждут партийные регулировщики с неизменными красными повязками на левом рукаве. Они знают, какая колонна должна пройти вслед за какой. Они опрашивают, не случилось ли в рядах демонстрантов затесаться незнакомому человеку.
   А потом колонны быстрым шагом, почти бегомпроходят мимо Мавзолея, на трибуне которого стоят вожди партии и государства и непременно сам товарищ Сталин...
   Ах, как замирает сердце у тех, кому повезло попасть в колонну, проходящую у самого Мавзолея, и хорошо разглядеть корифея всех времен и народов, любимого товарища Сталина! Потом долго можно рассказывать друзьям-приятелям: "Я самого Сталина видел!"
   Но вот пройдена Красная площадь... Женщины с детьми, которые упросили взять их посмотреть Сталина, возвращаются домой. Ближайшие станции метро закрыты, да и у дальних толчея, регулируемая милиционерами... Мужчины, почти поголовно, растекаются по близлежащим пивным да закусочным. У многих с собой четвертинки московской, а кому не повезло, тот ходит "стреляет", к кому бы примкнуть "третьим" на поллитровку.
   Потом и эти возвращаются по домам, а там начинается обычный праздничный "гудёж". Обычно собираются с соседями, в складчину. И опять тосты за любимого вождя, за сам праздник. Когда народ уже слегка подвыпьет, начинаются песни. Обычно это песни из кинофильмов, слова песен многие знают, потому что день-деньской только и слышны из настенной "тарелки" эти песни да имитация народных песен в исполнении хора Пятницкого. И пошло-поехало: "Широка страна моя родная...", "... Москва моя, Москва моя, ты самая любимая...", "Эй, вратарь, готовься к бою..."...
   А назавтра - опять работа. Подъем по будильнику: у кого станок, у кого служба, у кого школа...
   Хорошо живется! Весело! Все чувствуют локоть друг друга, все полны энтузиазма: "Эх, хорошо в стране советской жить!"
   Да здравствует товарищ Сталин!
  
  

* * *

  
   Катерина. 1938, 2 июня
   Михаила пригласил его старинный друг еще по Заволжску на работу под Москву, в Мытищи, в какой-то исследовательский военный институт. Военным трудно менять работу, но Мишин друг оказался большой шишкой, чуть ли не заместителем наркома, и помог ему перевестись.
   Мне не очень-то хотелось переезжать: жилье нам дали в военгородке, а это значит, жизнь, как в большой деревне: все на людях. А у меня с Павлом расцвел бурный роман. В Ленинграде мы как-то приспособились, находили время, когда можно было остаться одним дома или раствориться где-нибудь в пригороде с Сережей вместе. Михаил это даже поощрял, поскольку предполагалось, что Павлик будет помогать мне возиться с Сережей. Вообще-то, Михаил и впрямь святой... Как жаль, что не люблю я его! Но что поделаешь...
   Павел стал мне просто необходим. Я должна его видеть, чувствовать его рядом, обладать им. Я понимаю, что путь мой и нечестный, и чреватый неприятностями, но я его сознательно выбрала. Павел тоже не идеал, он не очень-то интересен, как человек, но он влюблен в меня, а я в него.
   Любовь слепа... Или, как сейчас говорят, любовь зла, полюбишь и козла. А тут такой хорошенький козлик попался!
   Павлик, по-моему, уже привык к своей роли. Он уже освоился настолько, что с Михаилом ведет себя естественно, без ощущения греха или даже предательства. Ну, это моя заслуга: я и ему внушила, что жизнь нельзя превращать в сплошную жертву.
   Михаил же ко мне не то чтобы охладел, но ходит какой-то подавленный, живет, как по принуждению. Может, догадался до чего? Но я стараюсь все делать шито-крыто, и даже стала к нему теплее и ласковее, чем раньше. Может, Павел, лопух, как-то себя выдал или, не дай Бог, покаялся перед братцем в своих грехах? С этими мужиками глаз да глаз нужен!..
  
  
   Елена Степановна. 1938, 4 июня
   Вот мы и в Москве! Ну, не совсем в Москве - до Москвы на электричке минут двадцать. Мытищи, военгородок. Перевели Мишу на новую службу. Жаль было Ленинградом расставаться. Свыклась я уже, приятный город, если бы не противная погода, особенно поздней осенью да зимой.
   В четырехкомнатной квартире живем три семьи. Соседи - славные такие люди: муж с женой, молодые еще, хотя и постарше моих, да еще пожилой уже мужчина - тихий такой, задумчивый.
   Комнаты наши смежные. В дальней комнате разместились Катя с Мишей и Сережей. В большой, проходной комнате - я, Ксеничка и Павлик. Павлу отгородили шкафом угол около двери, чтобы он не мешал своим присутствием женской половине. Одним словом, разместились очень удобно.
   По вечерам, когда Сережу отправляют спать, все мы сидим за большим круглым обеденным столом, и каждый делает свое дело - кто занимается, кто просто что-нибудь читает, а е сижу с ручным шитьем - нашла себе работенку надомную в местной пошивочной мастерской.
   Миша все сделал так, чтобы я себя чувствовала себя
   хозяйкой: деньги с получки все отдает мне, даже сам, когда нужно вдруг, просит их у меня. Я как-то сказала, что мне неловко даже как-то, а он говорит: "Так лучше, Елена Степановна, ведь вы корень нашей семьи. Пусть все это понимают". Я ему в ответ, что не гадала, не чаяла, а получилось вот, что даровал мне Господь на старости лет сыночка. А он в ответ мне, что, мол, совсем вы не старая - вы такая красивая и сильная, а что правда - так это то, что я вас за мать почитаю.
   Рада я за него: зарабатывать он стал побольше, нет необходимости при нашей-то скромной жизни прирабатывать. Да и негде здесь, слава Богу - военный городок!
  
  
   Михаил. 1938, 5 июня
   Сегодня к нам в отдел приняли новую сотрудницу. Это очень молодая красивая женщина, видимо умная и интеллигентная. Мне она сразу понравилась: длинноногая, с широко распахнутыми глазами, светящимися какой-то радостью. Я поймал себя на том, что оценивающе рассматриваю ее с головы до ног: ее светло каштановые волосы, спадающие на плечи, грудь, которая натягивала пуговки на ее блузке, изящный изгиб спины, красивые бедра и стройные длинные ноги... Такого со мной еще не случалось. И я задумался, что во мне переменилось?
   Моя семейная жизнь вошла, вроде бы, в обычную колею... Катерина отличная хозяйка, все в ее руках спорится, Сережку она любит... Но вот наши с ней отношения совершенно изменились... Она холодна и бесстрастна. Я не могу сказать ничего плохого: она так же внимательна ко мне, как и раньше, даже ласкова иногда, но вот ночью она либо избегает близости, либо делает все так, будто исполняет обязанности...
   Грешным делом, я невольно часто вспоминаю Наташу Семиглазову. Я помню этот ошеломляющий ее натиск, постоянное желание обладать мной, несмотря на то, что я был всегда поначалу скованным и даже пассивным. Но ей удавалось растопить меня. Она и меня доводила буквально до исступления.
   Наташа, наверное, понимала, что мысли о Кате мешают мне быть с ней самим собой. Но она умела сделать все, как
   надо. Я же, как ни стараюсь, мне не удается сделать то же самое с Катериной... Может, я что-то делаю не так?
   Неужели так у всех? Неужели и Наташа охладела бы ко мне после нескольких лет супружеской жизни? Я понимаю, что бурная страсть может затихнуть, но ведь естественные отношения между мужчиной и женщиной должны продолжаться?.. Пусть это будет не пожар, а костер, но ведь должен же быть хоть какой-то огонь!
   Катя ставит меня в такое положения, будто я ее домогаюсь. Я начинаю чувствовать себя каким-то безудержным самцом... Да, я ее желаю почти постоянно, я ведь нормальный мужик, мне нужна женщина с теми естественными эмоциями, которых я от нее жду. Но ответа от нее я не получаю...
   Да и сам хорош! И Наташа в голове мелькает, а теперь вот эта новенькая появилась - Оля, или Оленёнок, как ее все называют. Она, и правда, напоминает грациозную газель...
   Ну, что-то я не в ту степь попёр... Где же моя вечная любовь к Катерине?
   А может, дело в том, что Катя все еще любит этого своего Илью? В это слабо верится. Я уверен, что она с ним больше никогда не встречалась. И я уверен, что у нее никого нет: она все время дома, с Сережкой. Может, пройдет еще время, и наши отношения войдут в нормальное русло?
   Я очень этого хочу. Ведь я так ее люблю! Или любил?.. Нет, нет! Люблю! У меня, кроме нее, никого не было и нет.
  
  
   Ксения. 1939, 12 мая
   Мне уже пятнадцать... Мы переехали из Ленинграда под Москву - Мише дали новую работу. Живем мы очень дружно, семья наша мне ужасно нравится. Миша такой замечательный человек! Я полюбила его, как старшего брата, он мне всегда и во всем помогает. Счастливая Катька! Какой у нее замечательный муж!
   А я тоже влюбилась. Мама говорит, что эти нормально для моего возраста. Мальчик из нашего класса, на полгода моложе меня, но очень высокий, физически развитый и очень красивый. Зовут его Константин. Они с братом занимаются
   какой-то японской борьбой, а это требует очень хорошей физической подготовки. Костя - чемпион по гимнастике в Мытищах. Говорят, его на следующий год пошлют выступать на первенство Московской области. Он может выполнить на кольцах "крест", что не все спортсмены-гимнасты могут сделать. Он умеет колоть грецкие орехи, зажав их между большим и указательным пальцами. А когда в школе у нас делали медицинскую проверку и просили нас сжимать динамометр в ладони, то он сжал его так, что тот сломался!
   Я тоже хочу стать гимнасткой, а еще лучше - балериной. Мы с Костей выступали однажды на школьном вечере, где он меня держал на ладонях вытянутых вверх рук. Он все пытался научить меня делать "стойку" на его руках, но я не смогла. Струсила - очень уж высоко! А ведь на полу у меня стойка получается очень хорошо. Ну, да потренируемся, на следующий год, может, и получится!
   У Кости еще есть старший брат, его тоже Миша зовут, как Катиного мужа. Он-то и увлек Костю заниматься японской борьбой. Дело в том, что Миша с детства немножко хромает, переболел чем-то, поэтому его часто обижали мальчишки. Тогда он решил стать сильным. И теперь он хоть иногда и с палочкой ходит, но его лучше не тронь! Они с Костей каждый день чуть ли не по часу стучат ребром ладони по камню или по дереву. Им ничего не стоит резким ударом руки разбить деревянный брусок или даже кирпич.
   А однажды была такая история. Три хулигана вечером подошли к Михаилу и хотели снять с него часы - видели, что человек хромает да с палочкой идет. Он двоим ударил по предплечьям и сломал руки, те завыли и убежали, а третьему завернул руку за спину и отвел в дежурное отделение милиции! Вот такой у Кости брат!
   Костя мне очень-очень нравится. Я думаю, что когда мы вырастем, мы обязательно поженимся.
  
  
   Михаил . 1939, 25 июля
   Сегодня вызвали к военкому нашего института, который сообщил, что меня направляют с ответственным заданием на Халхин-Гол. Я последнее время занимался так называемым "акустическим оружием" - звуковой имитацией движения танковой колонны в темноте, целью которой является спровоцированный огонь вражеской артиллерии по пустому месту. Идея примитивная, но оказалась очень эффективной: из двух динамиков расположенных на грузовиках на относительно большом расстоянии друг от друга транслируют запись шума от танковой колонны, меняя громкость и создавая иллюзию приближающихся танков, а меняя громкость в динамиках создается эффект перемещения танков, например, справа налево.
   А направляют меня туда под видом командира орудийного расчета.
   "Маньчжурская кампания", как ее иногда называют, уже идет более двух месяцев. Вот и мой черед наступил... Поеду заниматься "наукой" на фронте!
  
  
   Катерина. 1939, 27 августа
   Михаил уже почти месяц на фронте - воюет с японцами на Халхин-Голе. Мне стыдно признаться, что я даже обрадовалась, когда он объявил о том, что его посылают в Монголию. Нехорошо, конечно, - мужа на фронт, а жена радуется. Но я почему-то уверена, что с Михаилом ничего на войне не случится: он ведь направлен командиром орудийного взвода. Насколько я понимаю, пушки всегда стоят за линией фронта и палят оттуда по врагу.
   Михаил пишет бодрые, иногда даже забавные письма. Как я и предполагала, его служба вполне безопасная, хотя в газетах много пишут о зверствах японцев и об их издевательствах над военнопленными. Но ведь сначала нужно в плен попасть! А Михаил как он пишет, служит в безопасном месте.
   А то, что Михаила нет дома, упрощает мои отношения с Павликом, которые зашли уже очень далеко. Мы стараемся быть очень осторожными, но Павел совсем потерял голову. Иногда он ночью потихоньку, чтобы - не дай Бог! - никто ничего не услышал, приходит ко мне. Конечно, никто в мою спальню никогда не войдет, но все же ко всему примешивается какое-то дополнительное будоражащее волнение...
   Правда, однажды Сережа проснулся, наверное, сон страшный приснился, и прибежал ко мне, а Павел-то был как раз у меня. Хорошо, что он лежал у стенки, Сережка ничего не заметил, уткнулся в меня и тут же засопел, засопел и глубоко заснул. Отнесла я его обратно в его кроватку, но с Павлом уже больше ничего в эту ночь не получилось...
   Но скоро все это кончится... Говорят, что самураев вот- вот вышибут из Монголии. Как мне быть дальше? Я так привыкла к этой жизни с Павлом...
   Что же я наделала? Неужели не судьба мне жить так, как все живут? Все понимаю, что не так, что не по-людски... Но жизнь-то она одна! Что же так ее и жертвовать постоянно?
   А ради чего жить, ежели не жить?
  
  
   Елена Степановна. 1939, 5 сентября
   Сегодня я была свидетельницей ужасного! Но все по порядку, а то собьюсь. С утра Ксения пошла в школу, а Сережу Катя отвела в садик. Потом она вернулась, и они с Павликом сели за стол заниматься, как всегда. Я взяла продовольственные карточки и пошла в каптерку отовариваться, да с полдороги вернулась - очки забыла. А за этими жуликами глаз да глаз нужен - чуть что и выстригут лишний купон.
   Я вошла в нашу комнату, посмотрела на тумбочку около кровати, где обычно кладу очки, не нашла их там, а потом вспомнила, что вчера я на ночь сказки Сереже читала, наверное там и оставила. Я влетела в Катину комнату и застала там Катерину на кровати с Павлом, когда они... Нет, я это даже не могу вымолвить! Они моментально вскочили и разбежались, в спешке приводя себя в порядок. Я, конечно, ничего не сказала Павлу, все же он не сын мне, а вот с Катериной имела долгую строгую беседу.
   Она мне честно сказала, что "это" у них началось уже давно, еще в Ленинграде, что она так и не полюбила Михаила, а вот с Павлом ей очень хорошо. И Павел по-настоящему любит ее.
   Я прямо растерялась и не знала, что даже сказать... Это же все ужасно! С одной стороны, мне Катерину жалко, а с другой, - это же полный разврат: спать с братом мужа! Я
   сказала ей, что презираю ее за это, за предательство Михаила, за совращение молодого еще Павла. Но ведь она моя дочь, ее не проклинать надо, а постараться как-то помочь... Да и что делать с Михаилом? Если он не знает и не догадывается об истине при всем его простодушии, может, лучше попытаться все свернуть и прекратить?
   Катя вся в слезах умоляла меня ничего не говорить Мише. Обещала, что она поговорит с Павлом, что они попытаются прекратить свои ненормальные взаимоотношения.
   Боже мой! Что же творится-то? Какой срам! Ведь все это происходит, когда Михаила нет дома - он на фронте, воюет с японцами на Халхин-Голе!
  
   Что же мне делать? Покрывая Катерину, я становлюсь ее пособницей, а раскрыв все Мише, я только сломаю их семью! Может, положиться на волю Божью? Дай-то Бог, образумятся неразумные!
  
  
   Павел. 1939, 5 сентября
   Какой позор... Я не знаю, как мне теперь смотреть в глаза этой святой женщине - Елене Степановне! Да и она избегает меня. Ну, что же я этого заслужил...
   Нет, что-то не так! Катерина не права, думать только о себе нельзя. Я не имею права поступать так по отношению к Михаилу! Ведь он на фронте, воюет с японскими самураями, а я тут предаюсь, черт знает чему, с его женой!
   Мне уже почти двадцать один. Я должен сам отвечать за свои поступки. Я должен сам решать, что делать. Может, пойти в военкомат и попроситься добровольцем в Монголию?
  
  
  
  
   Михаил. 1939, 22 сентября
   Лежу я в госпитале с контузией. Домой ничего не пишу, чтобы не волновать зря домашних: ведь все обошлось!
   А произошло вот что.
   Вот уже больше месяца я был на фронте. Наши "акустические эксперименты" оказались не такими успешными, как мы ожидали. Был я прикреплен к одному орудийному расчету со своей акустической установкой. И вот однажды японцы начали сильный артобстрел, видимо, перед атакой. Мне в таком случае было предписано сворачивать установку и ехать в штаб, но под таким шквальным огнем это было немыслимо. Так и оказалось, как мы ожидали: муравьиная масса врагов уже катилась на наши позиции. Наши дрогнули и начали отступать.
   Соседние расчеты замолчали, может, их поубивало, может, просто побежали, не знаю, некогда было интересоваться. Оставшись одни, мы продолжали огонь, даже ускорив темп стрельбы. Вдруг какая- то шальная пуля сразила командира расчета. Я остался единственным из комсостава - времени на раздумье не было, и я принял командование, благо, что за этот месяц насмотрелся, как надо действовать, и многое уже понимал. Самураи были все ближе и ближе. Уже послышался их истошные вопли: "Банзай!" Тут упал и подносящий. Я бросился на его место и стал подавать снаряды.
   В это время со стороны наводящего разорвался снаряд, и он аж взлетел в воздух, рухнув бездыханным. Меня, к счастью, загородило орудие, а то бы и меня постигла та же участь. Но в ушах загудело, видимо, взрывной волной и меня хорошо шибануло.
   Сознаюсь, меня обуял страх, но рассудок подсказывал: бежать уже поздно, без защитного щита орудия меня изрешетят пулями... Я стал судорожно впихивать снаряды в орудие, закрывать замок и палил, палил по врагу, практически не целясь. Они были уже буквально в нескольких шагах, но почему-то вдруг дрогнули и побежали назад. Я продолжал стрелять им в след, как ненормальный. Я уже не чувствовал тяжести снарядов, потерял счет времени. И тут я пропал... Последнее, что я помню, это взлетавшую к небу землю...
   Очнулся я оттого, что кто-то тряс меня за плечо. Я, видимо, попытался сопротивляться, но услышал: "Браток, браток! Очнись! Это свои! Спасибо, что продержался! Без тебя не знаю, что и было бы!"
   Ну, а потом госпиталь. Сегодня пришел командир
   артполка и сказал, что меня представили к медали "За отвагу". Я в ответ пошутил: "Да я просто струсил и не побежал, как все!" "Все бы так трусили!" - Ответил он мне и потрепал по плечу. Оказалось, что Вася, мой подносящий, был ранен в грудь и лежит в том же госпитале, а вот наводящий, погиб...
   Ну, вот теперь и письмецо домой можно написать, хотя голова и не совсем еще хорошо варит...
  
  
  
  
   Павел. 1939, 17 декабря
   Сегодня пришла повестка из военкомата. Забирают в армию, посылают воевать с белофиннами. Я даже рад. Может, когда вернусь, кончится это сумасшествие с Катей. Я уже извелся: и с ней очень хорошо, люблю я ее, и в то же время Михаилу в глаза смотреть стыдно, а Елена Степановна меня, по-моему, просто презирает...
   Катя, узнав, что меня забирают, просто с ума сходит.
   Уже и Михаила всего издергала - "сделай что-нибудь" да "сделай что-нибудь". А что он может? Вон и сам только вернуться с войны контуженный...
   Да и чем я лучше других? Нет, надо идти! Да что я, собственно, рассуждаю? Можно подумать, что у меня есть другой выход!
   А вот приду из армии, когда война кончится, то обязательно начну жить отдельно.
  
  
  
   Михаил. 1940, 8 января
   Кажется, сбывается моя мечта! После возвращения из госпиталя в военный исследовательский институт, где я работаю, вызвали меня к начальству и сообщили, что меня, как уже "понюхавшего порох", рекомендовано направить на важный участок - преподавателем-инструктором в летное училище по самолетному оборудованию при Военно-воздушной академии.
   Я, конечно, согласился, размечтался, что, может, хоть вторым пилотом полетаю. Но не тут-то было. Классы, классы, классы... Учу будущих пилотов на примитивных тренажерах пользоваться радиоаппаратурой и прочими приборами. Да и сама аппаратура тоже примитивная: высотомер, измеритель топлива, радиосвязь да, пожалуй, и все. Курсанты меняются, не успеваешь к лицам привыкнуть...
   Явно готовимся к войне... С кем? Ведь с японцами все закончили, с финнами тоже, с немцами - Пакт о ненападении...
   Но кроме немцев, на горизонте врагов не видно.
   А полетать на самолете ужасно хочется. Но боюсь, что и здесь медкомиссия не пропустит: у них очень жесткие критерии отбора.
   А работы много, устаю. Да и в училище приходится из Мытищей ездить на электричке. Как-то не люблю я преподавать - руками или головой работать привычнее, чем языком воздух сотрясать...
  
  
   Катерина. 1940, 28 января
   Вот уже почти два месяца, как Павел на фронте... Я очень за него боюсь. Хоть его и назначили каким-то вестовым при штабе, но ведь в Финляндии так опасно. Это не открытые враги, а всякие финские "кукушки": идешь себе с конвертом в штаб, а тебя снайпер с дальнего дерева - бабах! - и наповал! Такие страсти даже наши пишут в газетах! Вон какие-то белофинские шюцкоры незаметно забрались на крышу дома, где располагался наш штаб, бросили в трубу связку гранат, а сами, как с трамплина, сиганули с крыши и скрылись в лесу...
   Павел часто пишет, но пишет, конечно, нам всем. Хорохорится. Видно, у них у всех порода такая макаровская - никогда не покажут, что им трудно. Присылает Сережке вырезки из фронтовой газеты - рассказы в картинках про Василия Тёркина. Ну, в газете-то армейской все замечательно обстоит: красноармеец одним махом чуть не сто белофиннов убивахом. На бумаге все всегда отлично. А вот в соседнем доме уже похоронку получили...
   Господи! Да я тебе свечку поставлю: огради Павлика от смерти! И верить начну, как мама: она вон сначала, когда Михаила отправили на войну с самураями, поставила свечку на комоде в углу, хоть у нас, конечно, никаких икон отродясь не
   бывало.
   Вернулся бы! Я даже оставлю его, откажусь от своей любви... Лишь бы жив остался!..
  
  
  
   Елена Степановна. 1941, 22 июня
   Сегодня утром Левитан объявил о нападении на нас фашистской Германии... Встала я по "тарелке", как всегда утречком. Сегодня воскресенье, все еще спали... И тут: "Говорит Москва! Сводка Главного командования Красной Армии... С рассветом 22 июня 1941 года регулярные войска германской армии атаковали наши пограничные части на фронте от Балтийского до Черного моря..."
   Я растолкала всех, собрались все у репродуктора. Левитан второй раз прочел сводку. Ждали мы этого, конечно, ждали, а все равно, как снег на голову.
   А у нас с Сереженькой на сегодня уже были куплены билеты на теплоход в Заволжск, должны ехать к моим сестрам. Билеты на это воскресенье были взяты давно, когда Сереженька был еще в детском санатории в Закарпатье. У него оказалась при очередной проверке положительная реакция Перке, вот врачи и посоветовали послать его в легочный детский санаторий в Карпаты. Миша смог с трудом устроить его туда. Слава Богу, что Сережа вернулся за два дня до начала войны, а то говорят, что немцы продвигаются очень быстро и уже к середине дня захватили и часть Западной Белоруссии, и часть Закарпатской Украины...
   А чтобы закрепить Сережино лечение, меня решили послать с ним сразу, как он вернется, на Волгу. И вчера мы уже были в полном сборе. Да и сборы-то у нас простые: пара моих платьев да пара летних Сережиных костюмчиков... И вот на тебе - война!
   Но Миша по-деловому сказал, что надо обязательно ехать, в Москве может быть опасно. У немцев хорошая авиация и они наверняка начнут бомбить Москву. Хорошо, что билеты на утренний рейс, пока еще не началась паника.
   К одиннадцати утра мы уже были на теплоходе. Вот сидим мы в каюте. С нами едет еще одна пара, видимо, из
   важных персон: мамаша с сыночком. Мальчик сверстник Сережи, капризный, избалованный. Вечно всем недовольный. Мамаша этакая краля, при длиннющих наманикюренных ногтях, с перманентом. Кормит сыночка своего вареной курицей чуть не силком, помидоры откуда-то ранние... Это в июне-то!
   Кто же такие? Миша хоть и военный, а на его зарплату не больно-то разгуляешься. Вот и в дорогу нам дали по бутерброду с вареной колбаской да картошки отваренной в небольшой кастрюльке. Как было раньше, так и осталось: у кого густо, а у кого пусто! Какой там коммунизм! Правда, радио послушать так все мы живем прям-таки в Царствии Небесном! Ну, да Бог с ними! Не в том ведь счастье, чтоб брюхо набить!
   Думаю все про Катерину с Михаилом. Жаль мне его... Такой хороший человек: вон ведь какую семью на себя взвалил и тянет, улыбается, всем доволен. За Катю мне иногда так больно и стыдно становится, что едва сдерживаю себя. Но что поделать? Одна надежда - прости, Господи, за грешные мысли! - может, бедствие это всеобщее повлияет, образумит. Ведь пошлют обоих на фронт - и Мишу, и Павла. Будет время и Кате подумать, какую она для себя жизнь выбирает. А так ведь с двумя братьями напересменку спать - это же негожее дело! Ох, Миша, Миша! Святой ты человек...
   Я вся в своих мыслях, а Сережа взялся читать. Хороший мальчик, я его так люблю! Не зря говорят: "Первый внучонок - последний ребёнок". Он и зовет-то меня "Мама". Это еще с детства пошло. Когда мы с ним в Озерках под Ленинградом на даче жили. У всех детей мамы, ну и у него, значит, я стала мамой! Так и начал меня мамой называть, а Катя приезжает - и она мама! Пытались ему растолковать, да мал еще был: решил, что у него две мамы - одна большая, а другая - маленькая. Так и звал нас поначалу: меня - "Мама О-о", а Катю - "Мама А-а", как он тогда выговаривал "большая" и "маленькая" на своем птичьем языке.
   Сидит и читает "Дона Кихота"! Это ж надо представить - первая книга в жизни и сразу Сервантес. Сейчас бьется над первой страницей. Перечитывает предложения по несколько раз, меня про слова новые спрашивает. И я уверена,
   что ведь осилит! Он упорный. Ну, а мне вот и делать нечего: отобрал книгу внучек!
   Что дальше-то будет? Когда нас провожали, сказали, чтобы мы не торопились обратно. Надо дождаться, пока наши немца в шею выгонят из Советского Союза. Думаю, долго ждать не придется: ведь у наших армия хорошая, самолетов-танков полно, да и в Сталина мы верим. С таким вождем не пропадем!
  
  
  
   Катерина. 1941, 25 июня
   Что за напасти! Ну, почему все так происходит?! Только вернулся Павлуша с финской, слава Богу, здоровый- невредимый - ему опять повестка из военкомата! Просила я Михаила: помоги, постучись в двери к своим знакомым. Он сначала молчал, а потом мне сказал: "Катя, началась война. Серьезная война. Вопрос о том жить нам свободными людьми или попасть под фашистское иго. У нас с Павлом есть долг - защищать Родину, свой дом, вас... Я ничего не буду делать, если бы я даже и смог... Как мы будем смотреть другим в глаза? Я и сам жду повестку со дня на день".
   Павлика забрали еще вчера. Я, провожая его, не плакала, только в каком-то истерическом порыве при всех, даже при Михаиле, обняла его и крепко-крепко поцеловала в губы. У меня предчувствие, что я больше никогда его не увижу...
   А плакала я уже потом, вечером. Даже не плакала, а полубеззвучно выла, стиснув зубы. Я ушла на улицу и бродила вдали от дома по пустырю.
   По-моему, Михаил о чем-то догадался, что это больше, чем просто сестринская любовь к его брату. Да ну и пусть... Мне не до этого сейчас. А спросит - все ему расскажу, как на духу!
   Чуть было не рассказала обо всем ему сегодня, когда он пришел домой. Но он был чем-то сильно огорченный. Я спросила его, в чем дело. Он ответил: "Меня не взяли... Подожди, Катя, не спрашивай меня пока ни о чем... Сказали, им здоровые нужны..."
  
  
  
   Михаил. 1941, 13 августа
   Получили сегодня первый солдатский "треугольник" от Павла. Он пишет, что уже на передовой. Его, как и на финской определили вестовым - видимо, посмотрели где-то его личное дело. Я порадовался за него: на войне везде опасно, но все же вестовой - это не в окопе под пулями лежать. Катя сегодня опять устроила сцену с упреками, что я не уберег Павла.
   А как уберечь? И чем мой брат лучше сотен и тысяч таких же, как он? Я ведь тоже еще раз попытался: пошел к начальнику академии, в которой сейчас работаю, и попросился на фронт. А что мне сказали? "Мы высоко ценим ваш патриотический порыв. Но пока берут только совершенно здоровых. А вы еще от прежней контузии не совсем отошли. Придется подождать. К тому же вы здесь нужнее. Вы понимаете, как важно сейчас подготовить как можно быстрее и как можно больше опытных летчиков? Вы ведь по образованию специалист по электрооборудованию? Нам сейчас такие специалисты нужны позарез!"
   Сказали, что буквально на днях академия эвакуируется в Приуральск. Уж скорее бы. Соскучился по Сережке, наверное, уже здоровый вымахал - в этом возрасте тянутся вверх быстро! Да и без Елены Степановны пусто... А особенно по ней Ксеничка скучает. Как только обоснуемся в Приуральске, тут же вызову Елену Степановну с Сережей из Заволжска.
   А пройдет полгодика - опять на фронт попрошусь. Я же вполне смогу служить в авиачасти техобслугой.
  
  
  
   Павел. 1942, 19 ноября
   Лежу я в госпитале в Приуральске, куда меня перевели из прифронтового госпиталя. Это Михаил похлопотал об этом, а то могли в Казахстан послать. А здесь хорошо, со своими!
   Врачи удивляются, каким чудом я выкарабкался! А дело было так. Уже входил я в землянку к командиру полка с очередным донесением от комбата, как сзади - шарах! Больше ничего не помню. Очнулся только на вторые
   сутки уже в медсанбате. Открыл глаза, надо мной улыбающееся лицо Вари - медсестры... И какими судьбами она тут-то оказалась?
   С Варей у нас был еще до того небольшой роман. Ну, что значит роман? Ничего особенного: там не разгуляешься - она в санчасти, я - вестовым при штабе полка. Ну, целовались по укромным местечкам да обнимались, вот и всё. Варя - хорошая девушка. Ей всего-то едва восемнадцать стукнуло, пошла добровольцем на фронт. Сама из какой-то сибирской глухомани, из деревенской семьи. И десяти классов даже не кончила, обманула в военкомате, чтобы записали.
   - Ну, что, милок? Ожил? А врачи уж и не чаяли! Тебя же осколком со спины насквозь прошило! На полтора сантиметра выше сердца, слава Богу, а то бы каюк! Говорят, пол-легкого потерял, но жить будешь. Ты у меня живучий!
   Она часто приходила ко мне, вся такая прямо светящаяся. С ней было так хорошо... Сядет, бывало, около койки на стул, возьмет мою руку в свои руки и болтает всякую милую чепуху.
   Однажды, когда меня уже собрались выписывать, пришла, села, как всегда рядом, да как заплачет навзрыд. Мои соседи по палате деликатно отвернулись. А она стала целовать мое лицо, мокрое от ее же слез, и сбивчиво зашептала:
   - Ты меня не забывай, родной мой! Я свыклась с тобой. Ты мне пиши, вот тебе адресок мой. И вот фоточка моя тебе на память. А ты мне свою пришли, когда на ноги совсем встанешь. Отвоевался ты, поди. Посылают тебя в тыловой госпиталь на поправку. Приедешь туда - не забывай меня, хорошо? И пиши мне, пиши! А я тебе обязательно отвечать буду... Полюбился ты мне.
   Я молчал, в горле у меня ком стоял. Я тоже чувствовал к Варе какое-то возвышенное, почти святое чувство. Я представлял себе, как было бы хорошо уехать с ней после войны в далекую Сибирь, начать жить вместе с ней, нарожать кучу детей, жить легко и свободно, без чувства вины, без презрения к самому себе!
   Тут она опять сбилась на скороговорку:
   -Я тебя буду ждать, всю войну буду ждать. Я себя сохраню для тебя. Я ведь и с тобой девичества своего не потеряла, а уж как я тебя люблю! И ты меня жди, хорошо? Я знаю, там, в тылу, полно всяких кралей, но ты жди меня, жди! Ведь мы поженимся с тобой, правда, Павлушенька ты мой ненаглядный... Правда?..
   Пишет она мне, часто пишет, в госпитале все удивляются - никто столько солдатских "треугольничков" не получает! И когда время-то выкраивает там, на фронте? Я-то здесь лежебокой, а и то не успеваю отвечать. Послал ей свое фото, как она просила.
   А тут опять попал, как в водоворот... Как из него выплыть? Как только появился я в приуральском госпитале, у меня каждый день то Катя, то Ксеня, то Елена Степановна. И Михаил заходит навещать. Я, конечно, им безумно рад всем. А вот как вести себя с Катей и не представляю. Она, когда мы одни остаемся, плачет от радости, что я вернулся. Говорит, что вот только Сережа вырастет, она ему все объяснит и разведется с Михаилом... Говорит, что она с ним все равно жить не может. Я пытаюсь ее урезонить, сказать, что надо бы нам прекратить наши отношения ради всех: ради Михаила, ради мамы, ради сына... А она на это резко так спрашивает меня: "Уж не связался ли ты с какой "фронтовой подругой"? Больно рассудительный стал!"
   Да, запутался я совсем... И Кате прямо ничего сказать не могу, и с Варей не знаю, что делать...
  
  
  
   Катерина. 1942, 10 декабря
   На прошлой неделе Павла, наконец, под расписку отпустили домой. Будет долеживать дома. Он уже довольно хорошо себя чувствует, ходит, даже на улицу выходит, когда надо идти на процедуры в госпиталь. Правда, без посторонней помощи он это делает только последнее время. Обычно я хожу с ним. Пытаюсь поцеловать, приласкать, но он какой-то холодный...
   Вчера стала я его гимнастерку перевешивать в гардеробе, чувствую, что-то у него в нагрудном кармане. Достаю, смотрю - фотография какой-то школьницы. Думала, наверное, из школы какая подружка ему прислала в письме.
   А потом случайно нашла его планшетку, которую он привез с войны - вестовому такая положена. Открыла планшетку, а там!.. Огромная пачка писем! Стала я их читать и у меня аж волосы на голове зашевелились! Он, оказывается, роман крутил с медсанбатовской сестрой! Ну, и тихоня! А мне ни гу-гу. А письма-то не только в прифронтовой госпиталь, но и на этот адрес, в Приуральск! Значит, он ей и отсюда писал! Прочитала я письма и поняла, что у них это всерьез.
   Ну, уж нет! Я своей семейной жизнью, можно сказать, пожертвовала, с матерью отношения испортила... Вот только Михаил пока ничего не знает и, может, даже ни о чем не догадывается. А Павел Платонович, видите ли, решил искать счастья на стороне! Нет уж! Забудешь у меня свою фронтовую б...дь!
  
  
  
   Павел. 1942, 12 декабря
   Сегодня, когда мы остались с Катей вдвоем, она устроила мне страшную сцену ревности, с криками и даже с матерными словами. Такого с ней никогда не случалось, хотя и поводов я никаких раньше не подавал.
   Она нашла Варины письма, ее фотографию... Она при мне разорвала фотографию на мелкие кусочки, а письма бросила мне в лицо:
   - Что, связался с малолеткой на фронте? Там что, помоложе б...ей выбирают, чтобы за вами ухаживать? Скоро папочкой надеешься стать? На каком она уже месяце? И может, ты не один у нее муженек? Может, усыновишь "сына полка"? Как это там: "Нам не страшен серый волк, нас ведь делал целый полк", да?
   А про меня подумал? Я ради тебя всем пожертвовала...
   Тут она совсем разревелась... Я не знал, что мне делать. Я стал ее утешать, что-то обещать... Я проклинал себя за слабохарактерность...
   Катерина сказала, чтобы я поклялся, что больше не буду переписываться с Варей. И я пообещал... Да какая там, к чертовой матери, слабохарактерность! Это просто полное
   отсутствие характера! И из-за этого станет несчастным еще один человек... Опять предательство... Что же у меня за судьбина такая?.. Я же не хочу никому зла...
  
   Катерина. 1943, 8 января
   Сегодня была я дома одна, вдруг стук в дверь. Открываю и вижу: стоит молодая девушка, в холодном демисезонном пальтишке, в береточке, с небольшим чемоданом, перевязанным брезентовым жгутом. Я сразу догадалась, вспомнив фото: это Варвара, фронтовая Павлова любовница. У меня и мысли не возникло ее в квартиру впустить. Спрашиваю:
   - Вам кого?
   - Мне ваш адрес дали... Здесь живет Павел Макаров?
   - Здесь... А вы кто?
   - Я его знакомая... Мы вместе воевали, в одной части... И переписывались... Он мне из госпиталя писал. Я вообще-то медсестра.
   - Ну, а я его жена. Приятно познакомиться! Меня зовут
   Екатерина, а вас?
   - Варвара... Варвара Белкина...
   Смотрю, девушка растерялась, не ожидала такого оборота. Ну, думаю, нужно побыстрее все кончать, пока Павел из госпиталя не пришел, где он был на процедурах.
   - Понаслышана я про вас от Павла. Он тут каялся, просил прощения за свои фронтовые грешки... И о чем же таком вы с ним мечтали, милочка моя?
   - Да как сказать... Мы хотели пожениться после войны...
   - Ну, дорогуша, во-первых, война еще не кончилась, а во-вторых, он женат. До войны еще был женат! Так что обманул он вас!
   Варвара стояла, будто громом пораженная. На глазах у нее заблестели слезы отчаяния.
   - Так что, дорогая фронтовая подруга, - я нарочно выбрала слова пообиднее, - забудьте про Павла и навсегда, забудьте этот адрес, не пишите больше ему никаких писем. У нас с ним сыну уже почти пять лет, а вы про "поженимся после войны"! Так что прощайте. Дай вам Бог, как говорится,
   удачи на вашем, извините, женском фронте. Но про Павла забудьте!
   Я захлопнула перед Варварой дверь. Боялась только одного: вдруг она не успеет уйти, и ей встретится Павел... Я прислонилась ухом к фанерной двери и с облегчением услышала, удаляющиеся шаги. Я быстренько оделась и побежала к госпиталю, чтобы задержать там Павла, а потом повести его домой какой-нибудь окружной дорогой, чтобы, не дай Бог, не встретился бы он с Варварой! Главное успеть до Сережиного прихода из школы, а то у него ключа нет, а мама стоит в длиннющей очереди в каптерку отовариваться по карточкам, когда она придет, неизвестно.
  
  
  
  
   Павел. 1943, 22 марта
   Скучаю я по Варе. Уже почти четыре месяца от нее ни слуха, ни духа... Катя со мной такая ласковая добрая, ластится ко мне, а я ей ответить ничем не могу: пропало у меня желание... Все про Варю думаю, разные ей ласковые имена придумываю. Думаю, вот приедет, как обещала ко мне, я всем скажу, что уезжаю с ней в Сибирь, куда-то под Красноярск. Варя рассказывала, что там, в долине, где их деревня, какой-то необыкновенный для Сибири климат: помидоры и огурцы за лето вырастают. А помидоры такие здоровенные и сочные, что их даже в народе зовут "бычье сердце". Такие больше нигде в России не встречаются. Но что там помидоры! Даже арбузы растут, правда, не дозревают, но их солят, и Варя говорила, что вкусноты необыкновенной: мужики такими солеными арбузами "водочку закушивают", как она выразилась.
   А вчера сон цветной видел. Видел себя, будто со стороны: иду я босой за бороной, землю отваливаю, борозду веду ровную, глубокую. Лошадка каурая только пофыркивает. Я иду почему-то с длинной седой бородой, в длинной русской рубахе, не подпоясанной. А рядышком на завалинке хорошего большого сруба сидит Варя с кучей детишек мал-мала меньше, мне улыбается. А за мной грачи идут по борозде, червячков выискивают. Вдруг один из них - тяп! - меня за
   пятку!
   Проснулся я от этого, а жаль сон бросать, уж больно мне хорошо там, в нем, было, хочу опять заснуть, Варечку увидеть. Но сон прошел, как рукой сняло. Да и понял я, что не себя я видел, а Льва Толстого, прямо как у нас в школьном учебнике по литературе был! Да и впрямь, с чего бы сейчас боронить-то бороной, когда советская власть столько тракторов понаделала!
   Как там она, Варенька? Жива ли? Все-таки фронт, что ни говори... Нет, наверное, жива, письма мои назад не возвращаются, значит, получает их. А вот что молчит? Может, завелся кто у нее? Она ведь девушка и видная, и характером привлекательная. Такую любой полюбит! А она, вон, меня выбрала... Неужто забыла или изменила мне?..
  
  
  
   Сережа. 1943, 5 апреля
   Не помню, кто из нас придумал испытывать себя на храбрость. Мол, сейчас война, поэтому нам нужно вырасти храбрыми. Началось все это еще в прошлом году. Сначала мы лазили на трубу котельной. Она высоченная, выше нашего пятиэтажного дома. Нужно было залезть на самый верх, а потом еще заглянуть внутрь. Ужас, какой страх!
   А прошлой осенью с наступлением сумерек ходили на кладбище - тут неподалеку - собирать малину. Малина-то вкусная, но страшно: все время мерещится, что мертвяки из могил вылезают.
   А вот теперь новое испытание кто-то придумал, кажется, Кирька-Конопатый. Живем мы в бывшем студенческом общежитии около сортировочной станции. Постоянно по путям курсирует маневровый паровозик и перетаскивает вагоны с места на место. Так вот, каждый должен был в свой черед лечь между рельсами и ждать, когда над тобой проедет паровоз , обычно с двумя-тремя прицепленными товарными вагонами. Хотя это очень страшно, некоторые смельчаки делали это по два-три раза. Сам Кирька, я видел, ложился под паровоз три раза.
   Мне было так страшно, что я оттягивал свою очередь и вообще надеялся, что это всем наскучит, а до меня так очередь и не дойдет. Но не вышло. Сегодня и мне пришлось...
   Лег я на живот на шпалы между рельсами, весь к земле приник, руки по швам протянул, как по стойке "смирно", жду с замиранием сердца, когда же этот проклятый паровоз надо мною проедет. Лежу-лежу... Начал считать про себя, но от страха сбился со счета. Прошел, наверное, час... Сердце стучит аж в пятках...
   Вдруг что-то касается моего плеча. Я замираю совсем... Но оказывается, это подошел все тот же Кирька и сказал: "Вставай, Серега, паровоз пошел не по той ветке. Но ты молодец, не сдрейфил!"
  
  
  
  
   Катерина. 1943, 19 апреля
   Жизнь идет размеренно-однобразная. Я продолжаю учиться в мединституте, куда я поступила еще до перевода Павла в Приуральский госпиталь. Времени свободного остается довольно много, так как дается много часов на домашние задания: зубрим по-латыни названия всяких органов вплоть до каких-то ничего не значащих костных бугорков на черепе. Мне все это дается легко, благодаря моей памяти, про которую многие говорят, что она у меня феноменальная.
   Обычно я беру с собой Павла, и мы идем на улицу, садимся там на бортик детской песочницы, он дышит свежим воздухом - это необходимо для его легких, а я долблю ненавистную латынь.
   Вот и сегодня мы вышли на улицу. Теплынь! Настоящая весна. Я предложила Павлу пройтись. Пошли потихонечку. У нас рядом кладбище - ну просто тебе Парк культуры и отдыха: по краям все заросшее, кусты малины, а внутри аккуратные тропиночки, деревья.
   Павел идет какой-то печально-виноватый. Я решила взять быка за рога:
   - Что всё свою фронтовую потаскуху вспоминаешь?
   - Не надо, Катя, это ты зря!.. Варя очень хорошая девушка. Она не похожа на других. Она чистая и невинная,
   ну, как... как...
   - Как Святая Богородица! Одному только Господу-Богу отдалась, да и то непорочно, ха-ха!
   - Нет, мы с ней очень дружили, но у нас ничего такого не было... Мы ждали, вот война кончится...
   - Павлик, дорогой мой! Выбрось ты ее из головы, тебе жить легче будет. Ведь если бы любила, небось, за столько времени хоть разочек написала бы! Ну, кто ты? Старший сержант в отставке, а там вокруг нее в медсанбате капитанов да майоров - пруд пруди! Свято место пусто не бывает, а уж не свято - тем более.
   - Может, ты и права, Катя... Вообще, кроме тебя, нет у меня настоящих друзей... Я тебе очень благодарен за это.
   - Ну, вот и ладно. Вспомни, как нам с тобой было хорошо! Я ведь тебя и по сию пору люблю больше всех на свете.
   Обняла я его за плечи, поцеловала в щечку. Верну я его, верну! Но на сегодня, решила я, хватит. Главное не перегнуть палку. Все опять наладится. Все опять будет хорошо.
  
  
  
   Михаил. 1943, 12 июля
   Война далеко еще не кончилась, но принято решение "наверху" нашу академию передислоцировать обратно в Москву.
   Меня опять назначили начальником эшелона. Видимо, мой первый опыт, когда мы ехали в эвакуацию в Приуральск из Москвы, показался удачным - я был тогда замом начальника эшелона. Кроме того, многие избегают и лишней ответственности, и лишних хлопот. Но ведь кто-то должен это делать! Я не привык отказываться.
   Едем всей нашей прежней семьей, включая Павла. Он, было, собрался, когда совсем поправится ехать куда-то под Красноярск, там живут родители девушки, с которой он познакомился на фронте. Это он мне по секрету сказал. Хотел устроиться там работать и дожидаться ее возвращения с войны. Но почему-то его планы поменялись, я не расспрашивал, а он сам мне ничего больше не говорил.
   Ну, да он человек взрослый, сам во всем разберется. Я вот думаю, что ему нужно в мою академию поступать: фронтовик, тяжелораненый, медаль "За боевые заслуги" после ранения получил. Прямой путь в военную академию, да и я смогу помогать ему в учебе - ведь как-никак, а большой был перерыв после школы.
   Сейчас я весь в заботах об эшелоне: составляю план размещения сотрудников и их семей, слежу за переоборудованием "телячьих вагонов" под перевозку людей, планирую дорожный рацион, договариваюсь с железнодорожным начальством о графике движения... Дел по горло.
   Мне самому предложили с Катей и Сережей занять половину купе в одном из двух плацкартных вагонов "для командования", но я отказался. Во-первых, я не могу бросить Елену Степановну с Ксеней одних, а во-вторых, мне сподручнее ехать в середине эшелона и быть с остальными людьми, чтобы лучше понимать их нужды. В результате мы все, включая Павла, разместились в уголке "теплушки", а всего в нем едет четыре семьи, тоже по четыре-пять человек. В тесноте, да не в обиде!
   Главное, что возвращаемся в Москву! У всех приподнятое настроение. Хотя ожидается, что еще возможны фашистские бомбардировки, но этого никто не боится. Все говорят о том, что даже в тяжелое время боев под Москвой в городе продолжали строить новые станции метро. И потом ведь Сталин никуда не уезжал из Москвы, продолжая командовать из Кремля, хотя все правительство эвакуировалось в Куйбышев.
   Да, трудное время! Но у России вся история такая, не легкая. Все время враги, то татары, то шведы, то ляхи, то французы, то немцы!.. А стоит, Матушка-Русь, держится, хоть и поистрепана вся...
  
   Ты и радость моя, ты и грусть,
   Бесшабашная, нищая Русь!..
   Капли слёз - твои купола.
   Крест, как меч, небеса раскроил пополам,
   И колотят уныло колокола...
   Тьма и мрак... И монгольского ига мгла...
   Жар пожарищ от края до края пылал...
   Всё ты сдюжила и перемогла!
   И надув парусами церквей купола,
   Вопреки и назло, ты, как вечность, плыла.
   И звонили во здравие колокола:
   Ты смогла даже то, что и смочь не могла!
   Только всё же, как слёзы, церквей купола...
   И какая-то на сердце тихая грусть...
   И, как вечность, плывет неизменная Русь.
  
  
  
  
   Сережа. 1943, 25 августа
   Со мной произошло чудо: я увидел настоящую сказочную фею! Мы только приехали из Приуральска, из эвакуации в Москву. Папе дали отличную двухкомнатную квартиру даже со своим умывальником. Это в семейном общежитии военной академии. В Приуральске мы все жили в одной комнате - папа с мамой, бабушка, Ксенька и дядя Павел, когда его выписали из госпиталя. А здесь - две комнаты на пятом этаже!
   И вот спускаюсь я однажды по лестнице вниз. Лестница у нас такая: в середине дыра для лифта, а самого лифта нет. А навстречу мне поднимается удивительная девочка: красивая, ужас! Глаза голубые, ресницы офигенные, светлые косички с белыми бантиками, матросочка с белой юбочкой, носочки беленькие... Я посмотрел на нее и обмер. И она посмотрела на меня и улыбнулась. Что со мной случилось, не понимаю. Я как будто одурел! Я остановился и смотрел ей вслед, пока она не скрылась на четвертом этаже.
   Я разузнал, что зовут ее Алла Бойко, что живет она почти под нашей квартирой.
   Теперь мы часто встречаемся на улице, но я с ней ни разу не заговорил. Как-то не получается. Правда, иногда по вечерам сидим мы, мальчишки и девчонки, на длинной скамеечке около входа в дом. Девчонки с одной стороны, мальчишки с другой. На этой скамейке днем старушки сидят, отдыхают и о чем-то говорят. А мы вечером сидим, всякую чепуху друг другу рассказываем. Но ни разу не получилось, чтобы я и она оказались рядышком.
   Я очень люблю играть в футбол. Играю я вратарем. Меня все зовут "тигром", как Алексея Хомича. Я бросаюсь за мячом тоже, как Хомич. И даже ходить начал немного вперевалочку, как он. По-честному, он больше похож на орангутанга, а не на тигра, но вратарь потрясающий! Меня принимают играть даже старшие ребята, все знают, какой я вратарь.
   И вот, когда Алла проходит мимо, то я могу вытворять такие чудеса! Я смело бросаюсь под ноги этим здоровым парням и выхватываю у них мяч из-под самых ног. А недавно я взял пеналь, когда играли двор на двор.
   По-моему, Алла замечает меня, когда я играю в футбол. Мне кажется, что между нами натягивается тоненькая ниточка. А может, мне только кажется. Или хочется, чтобы так было...
   Иногда она идет по улице, я иду следом за ней и смотрю ей в спину. И она вдруг оборачивается, а я тогда нарочно смотрю в сторону, а сердце мое стучит быстрее, чем всегда. А если вдруг наши глаза встречаются, то у меня начинает сладко сосать под ложечкой...
  
  
  
  
   Михаил. 1943, 12 сентября
   Вот мы уже в Москве, вернулись из эвакуации. Наши перешли в наступление, по крайней мере, отогнали немцев от Москвы. Пока еще оконные стекла заклеены крест-накрест полосками из газетной бумаги, но надеемся и их скоро снять.
   А вообще война идет пока с переменным успехом. Враг оказался сильнее и организованнее, чем нам говорилось по радио в начале войны. Конечно, в нашей победе никто не сомневается, но понятно, что достанется она нам огромной кровью...
   Сережка совсем большой, пошел во второй класс, хотя там ему делать нечего - он бегло читает, знает наизусть массу стихов, благодаря Елене Степановне, умеет считать даже в уме, знает латинский алфавит - это он у Кати с Ксенией научился: обе учатся в медицинском институте.
   Павла, как участника и инвалида войны удалось без конкурса устроить в Военно-воздушную академию. Его приняли без всяких разговоров, хотя сдал он слабенько, но он - участник войны. Хоть наград он особых и не заслужил, но желтая "лычка" тяжелораненого у него всем видна. Ну, и я замолвил словечко, хотя его бы, почти уверен, и без моего вмешательства приняли.
   Он немного странный парень, но возможно сказалось сильное ранение - он ведь чудом выжил! Он очень привязан к нам, Катерина его любит, как младшего брата, переживает за него. Правда, иногда мне кажется, что она чересчур с ним как- то по-женски ласкова. Да и он в ее присутствии млеет, уши горят, как флаги... Надо бы Кате сказать, что не стоит парня испытывать - влюбится еще, чего доброго! Это ей все просто забава - она еще в школе любила парнями крутить-вертеть, а потом над ними же надсмехалась.
   А вообще мне повезло с семьей, не могу нарадоваться: Елена Степановна - просто золото! Ксеничка - воистину мне, как младшая сестричка: ласковая, добрая, благодарная. Павел тоже хорошо вписался: Ксеня относится к нему, как к родному брату.
   С Катей какие-то нелады у меня продолжаются. Я невольно вспоминаю все время Наташу Семиглазову, думаю, как могла бы сложиться моя жизнь с нею. А тут еще эта Оля-Оленёнок!.. За ней все вьются как мухи над медом, а она приклеилась ко мне. В столовую - со мной, я на лестницу покурить - и она, как хвост. С одной стороны приятно, лестно, а с другой... Я уж ей говорю: "Оленька, неудобно, я же женатый человек, у меня сыну десять лет". А она на это отвечает: "Вот и хорошо, я тебя и не боюсь, а мне защита нужна
   от этих "ухажеров"!" И взяла теперь моду у других спрашивать: "Вы не видели моего женатика?" Сначала все хихикали, а потом привыкли: ну, что, право, она мне в дочери годится! И мне с ней хорошо, какое-то тепло от нее исходит. Но все это не то... Мне нужна любимая женщина рядом, все время...
   А моя семейная жизнь? А какая нормальная семейная жизнь в таких условиях может получиться: на шесть человек всего две комнаты. Да и Сережа совсем взрослый парень, ему с нами в одной комнате спать нельзя. Как мы ни комбинировали, ничего лучшего не придумали: Елена Степановна с Ксенией на одной кровати в маленькой комнате, там же и Сережа, а мы с Катей в столовой, где за шкафом в другом углу спит Павел. Хотя это тоже ужасно... Ну, а что еще можно придумать? Ведь все мы, кроме Елены Степановны и Сережи, по вечерам сидим, занимаемся - все учатся, а я диссертацию решил писать, пока готовлюсь.
   В таких условиях не до исполнения "супружеского долга". Может, поэтому Катя со мной и такая бесстрастная. Да, поневоле вспомнишь Наташу, ее жаркое тело, ее неистовые поцелуи...
  
  
  
  
   Катерина. 1944, 8 июля
   Кажется, Павел капитулировал! На Варвару он в глубокой обиде, она не отвечает на его письма. Он, оказывается, даже ей в Сибирь в деревню писал, но и оттуда нет ответа. Конечно, не говорить, же ему, что я трижды письма от Варвары находила в нашей ячеечке в общем почтовом ящике, что на первом этаже... Письма ни о чем - я их все прочитала, прежде чем разорвать, но все равно от нее. Впрочем, там были такие за душу берущие слова, что не дай Бог, попались бы они на глаза Павлу!
   Как-то Павел решил мне душу излить, опять стонал, что мы с ним грешим, а у него, мол, был свет в окошке да погас. Я его, чтобы выбить дурь из его башки, сказала, что иного и ожидать было нечего: молодая, красивая баба,
   мужиков вокруг полно вьется... Как ей устоять?
   Да, здорово мне повезло, что тогда мне удалось перехватить Варвару! Иначе Павел бы точно пропал из моей жизни.
   По-моему, я его все еще сильно люблю. Но иногда возникает мысль, что это просто играет во мне чувство собственницы: даже если он мне и не очень-то нужен, все равно он - мой! Да нет, нужен он мне, нужен! Никого другого у меня ведь и нет.
   Недавно, когда остались одни, я вспомнили свои "уроки". Опять завела Павла так, что он голову потерял. Ну, я же знала, что молодость свое возьмет - нужна я ему!
   Но происходило все в спешке, он все время боялся, что кто-нибудь придет. Может, из-за этого у него все плохо получалось. Он даже расстроился, но я его успокоила, сказала, что после сильной контузии половые потенции восстанавливаются медленно. Он, вроде, моим аргументам поверил. А я-то сама боюсь, что у него это связано с переживаниями из-за Варвары.
   Ну, ничего, буду постепенно "лечить" его.
  
  
  
  
   Сережа. 1 сентября, 1944
   К началу нового учебного года папа подарил мне несколько кляссерных альбомов для марок и большую карту Мира, которую повесил на стену над моей кроватью. Я не понял, зачем мне так много пустых альбомов, но вечером, когда папа пришел с работы, он достал из ящика своего письменного стола огромную коробку из-под монпансье, полную марок!
   Мы сели с ним за наш огромный обеденный стол и разложили на нем все это богатство. Я уже копил марки, и папа знал об этом, поэтому такой подарок для меня был бесценным. Я увидел такие марки! Там были даже марки таких стран, о которых я даже никогда не слышал, а некоторые из государств даже уже и не существовали вовсе. Как это звучало: Шлезвиг-Гольштейн, Вюртемберг, Ньяса,
   Германская Зюйд-Африка, Королевство Сардиния... Маркам Королевства Сардинии было уже почти сто лет, если не больше, они были рельефные, тисненые с профилем тогдашнего короля. На них еще даже и клей тогда не наносили.
   Папа сказал, что он советует мне все марки стран, которых уже нет, поместить в один самый маленький кляссер и никогда никому их ни на что не обменивать, потому что эти марки ценности страшной!
   Потом он объяснил, что карта мне для того, чтобы я маленькими булавочками с флажками отмечал, какие страны у меня в коллекции есть. Он мне сказал, что коллекционировать марки просто так, не имеет смысла - их сотни тысяч, не хватит ни времени, ни денег, ни терпения. А вот собрать хотя бы по одной марочке каждой страны - это уже достижимая цель. К тому же заодно и географию выучу!
   Потом мы с ним вместе сделали одну страничку моих будущих альбомов. Папа взял энциклопедию, нашел "Лихтенштейн" и на отдельном маленьком листочке размером с большую марку папа написал: Княжество Лихтенштейн. Столица - Вадуц. Площадь - 157 кв.км. Население - 24 тыс. чел.
   Он вставил этот ярлычок в кармашек кляссера, а под ним разместил несколько марок Лихтенштейна. Он сказал, что место справа от ярлычка стоит оставить, чтобы потом найти и нарисовать маленький флаг страны и вставить туда.
   Потом он сказал мне, что мы поедем в выходной на Кузнецкий мост к филателистическому магазину, где "барыги" продают и обменивают марки, и купим несколько марок экзотических стран, например, острова Фиджи, Святой Маврикий, Бутан, Гоа - что удастся. Он подвел меня к карте, показал эти и некоторые другие крохотные государства и колонии и кое-что рассказал мне о них.
   Эх, скорее бы настало воскресенье!
  
  
  
   Ксения. 3 сентября, 1944
   Сегодня выходной, к нам приезжал в гости Костя Рыбаков. Он сильно возмужал, стал еще красивее. Все такой же скромный и добродушный парень. Его у нас дома все любят, Сережка от него просто без ума. Костя привез Сережке настоящий футбольный мяч и пошел на несколько минут поиграть с ним футбол. Сережа был вратарем и уж такие вытворял чудеса, чтобы понравиться Константину! Потом во дворе собрались мальчишки и начали играть, разбившись на две команды, а Костя вернулся к нам.
   Мы посидели вместе со всеми, выпили воскресного чайку, а потом пошли в кинотеатр "Динамо" на какой-то трофейный фильм. В кино он нежненько взял мою руку, наши пальцы сплелись, и мы просидели так до конца фильма... О чем был фильм я и не помню.
   Я так люблю Костю! Он такой нежный, внимательный. Сейчас он заканчивает летное училище, станет летчиком. Я думаю, что когда он кончит училище и получит направление, то я поеду с ним.
   Он живет по-прежнему со своими родителями в Мытищах. Его брат, Михаил, женился, у него уже маленький сынишка.
   Я тоже очень хочу поскорее уехать и начать свою собственную жизнь. Неудобно на Мишиной шее сидеть - я ведь совсем взрослая. Да и трудно Мише - экую семью один на своих плечах тащит! Хоть и семижильный он, но и его пожалеть надо. А ведь кроме него, никто не работает. Правда, Павел получает что-то как слушатель академии.
   Живем мы довольно тесно, все в двух небольших комнатах. Я с мамой сплю на одной кровати в маленькой комнате. В той же комнате спит и Сережа на детской еще кровати, у которой сделали дырку в задней стенке, куда он протягивает ноги и кладет их на табуретку
   Посреди большой комнаты стоит большой дубовый стол, который путешествует всюду с нами. Он громоздкий, с толстыми резными ножищами, но очень удобен для нашей семьи: мы все одновременно можем за ним обедать, а по вечерам все сидим за тем же столом со своими занятиями. Мы с
   Катей зубрим наши медицинские учебники, Миша пишет свою диссертацию, Павел готовится к завтрашним занятиям в академии, а Сережка обычно сидит и читает: он все уроки быстро делает сразу после школы. Мама сидит тут же и что-нибудь шьет или строчит на своем "Зингере" у окна, выходящего на балкон. Машинка хоть и очень старенькая, но очень надежная и удобная, на колесиках, ее, куда хочешь, можно легко передвинуть. А Миша ей еще сварганил что-то вроде настольной лампы - прямо такая рука с локтем-шарниром: можно так согнуть, что освещает, что надо.
   Из "тарелки", которая висит на стене, все время льется какая-нибудь музыка или говорят последние известия. Иногда и интересные спектакли передают. Тогда невольно отрываешься от своих дел и слушаешь. Но нужно сказать, что этот постоянный шум никому не мешает, мы к нему привыкли. Даже трудно представить себе жизнь без радио: мы с ним просыпаемся и с ним же ложимся спать.
   За вечер мы несколько раз пьем чай, устраивая перерыв. Миша наловчился колоть сахар на мелкие-мелкие кусочки. Получается, что мы пьем чай почти "вприглядку". Но иначе на скудный карточный паек не проживешь: на всем приходится экономить.
   Но зато как дружно мы живем! Когда у меня будет своя семья, я обязательно нашу жизнь устрою вот так же: всегда все вместе, всегда каждый готов помочь другому. Правда, у нас-то сейчас только Миша может помочь каждому из нас, даже нам с Катей: он иногда объясняет нам значения некоторых иностранных слов, включая медицинскую латынь. Но не мудрено, он самоучкой освоил немецкий, французский и английский: говорит, что ему очень это нужно для написания диссертации.
   А какой это праздник, когда мы все вместе садимся за этот наш стол делать пельмени! Пельмени - это наше семейное блюдо. Мама раскатывает тонюсенькие листы из теста. Миша нарезает коньячной рюмкой махонькие кружочки, Катя накладывает в заготовки пельменей мясной фарш - буквально с горошину на каждый пельмень, а остальные - Павел, Сережа и я заняты менее ответственной работой: мы лепим сами пельмени. Пельмешки получаются маленькие, размером с вишню, но зато этих пельменей мы иногда делаем штук пятьсот!
   А штук в пять закладываются вместо мяса либо катышки черного хлеба, либо просто смятая бумажка. Сколько бывает бурного веселья, когда кому-нибудь достается "пустой" пельмень! Однажды все пять таких фальшивых пельменей достались Павлу. Все мы хохотали до слёз, особенно Катя. Но потом все поняли, что она, раскладывая пельмени по тарелкам, умудрилась рассмотреть все фальшивки и положить их Павлу. Когда он это понял, то надулся, вышел из-за стола и ушел в маленькую комнату, откуда его с уговорами привела обратно мама, отругав предварительно Катю.
   Вот так мы живем. Дружно, весело. Сегодня у нас тоже были пельмени. Костя вместе с нами лепил пельмени. Потом мы всей семьей сидели за нашим огромным столом. Косте очень понравилось у нас. Он потом сказал, что хотел бы жить в такой семье. Ну, что ж, вот будем жить отдельно, кто нам мешает наладить такую же семью? Может, и маму с собой возьмем - поможет нам попервоначалу. А потом я малыша хочу... Как тут без маминой помощи?
  
  
  
  
   Катерина. 1944, 7 сентября
   Мне постепенно удается опять вернуть Павла к обычным нашим взаимоотношениям. Когда мы остаемся одни, он уже смелее и раскрепощеннее, но все же что-то не то, что- то не то... Видать, сломала в нем что-то Варвара. Но признаться, и во мне что-то хрупнуло. Еще не сломалось, но трещинка какая-то появилась.
   Самое неприятное во всей этой ситуации, что мы все время находимся под неусыпным оком мамы. Да и Михаил ведет себя так, будто он обо всем знает или, по крайней мере, догадывается.
   Да... Что-то такое я закрутила, что ниточку и не распутать и не оборвать... Все мечтаю о жизни, о перемене. А разве это жизнь?
  
  
  
  
   Сережа. 1944, 17 сентября
   Мне очень нравится Алла. Мне хочется видеть ее каждый день, хочется заговорить с ней, но на это у меня не хватает смелости. Каждый день, когда у нас мало уроков, я выхожу на балкон с биноклем и начинаю смотреть в сторону Масловки, где расположена женская школа, в которой учится Алла. Девчонки обычно идут стайкой, о чем-то болтают, размахивая портфелями. Бинокль у меня слабенький, театральный, но я и в маленьких фигурках сразу же угадываю Аллу. Когда они подходят к дому, я уже могу разглядеть ее лицо. А лицо нее удивительное: она почти всё время улыбается, а глаза ее будто светятся.
   Когда девчонки входят в подъезд, я выхожу на нашу лестницу и дожидаюсь, пока Алла не появится на первом этаже. Тогда я начинаю медленно спускаться вниз и встречаю ее где-нибудь на полпути. Я даже не всегда смотрю при этом в ее сторону, но сердце все равно выскакивает из груди!
   Иногда она заходит к своей подруге Галке Бутковской, которая живет на втором этаже. Тогда я ее не встречаю на лестнице, и у меня на весь день испорчено настроение.
   А сегодня... Что было сегодня! Мы иногда играем в довольно нелепую детскую игру - "ручеек". Это, конечно, игра для первоклашек, но у нас это получается почти как приглашение на танец на балу. Игра простецкая. Все строятся парами друг за другом, держась за руки и подняв их в виде арки. Кто-то один остается без пары - нужно, чтобы было нечетное число - проходит, нагнувшись и, выбрав кого-то, берет его за руку и ведет за собой в хвост очереди. Делается все в быстром темпе, так что со стороны похоже, будто кто-то чулок выворачивает наизнанку!
   Играем чаще всего так, чтобы мальчишек и девчонок было поровну, причем выбирать можно мальчику только девочку, а девочке - только мальчика. Начинается этакое "немое объяснение в симпатиях". Ну, в общем-то, это не так, поскольку если будешь выбирать одну и ту же девочку, то тебя потом задразнят.
   Я обычно в эту игру не играю, как-то стесняюсь. Да и
   кого я могу выбрать, кроме Аллы, а до нее мне и дотронуться страшно! Но сегодня я встал вместе со всеми, и Алла была тоже. Когда у меня уводили партнершу, наступала моя очередь выбирать. Я выбирал, кого попало. И вдруг, когда была очередь Аллы выбирать, она выбрала меня! Она тянула меня за собой за руку в хвост "ручейка", и я, согнувшись, бежал за ней. "Ручеек" был довольно длинный, и когда мы бежали, ее юбка несколько раз скользнула по моему лицу, отчего меня каждый раз как будто электрической искрой долбало... Когда мы встали в самом конце, я посмотрел на нее. Она была разгоряченная, щеки у нее горели, и она, оттопырив нижнюю губу, несколько раз сдувала волосы, падавшие ей на лоб. Ее горячая, немного потная рука крепко сжимала мою...
   И так повторилось еще два раза. Я не находил себе места от нахлынувшего на меня восторга! Мне хотелось, чтобы эта игра продолжалась бы вечно. Но вскоре кто-то принес волейбольный мяч, и началась игра в кружок.
  
  
  
  
   Елена Степановна. 1944, 20 сентября
   Опять я в глубоком расстройстве... Опять Катерина начала свои "игры" с Павлом. Опять я их застала во время того, как они занимались любовью. Я ничего не видела, но когда открыла входную дверь, то вдруг услышала, что Катя крикнула: "Мама! Сюда не входи!" и прикрыла дверь в нашу с Сережей и Ксеней спальню. Я поняла, что что-то неладно, прошла в большую комнату.
   Я села за стол, стоящий посреди комнаты, но никак не находила себе места. Через некоторое время из маленькой комнаты быстро выскочил Павел и вышел из квартиры. Спустя буквально минуту, за ним вышла немного смущенная, как мне показалось, и раскрасневшаяся Катерина. Она вошла в большую комнату, где я сидела и спросила меня: "Ну, что?"
   Я, конечно, опять выложила ей всё, что я о ней думаю. Она молчала, опустив глаза, а потом промолвила: "Мама, я всё знаю... Я всё понимаю..."
   Я стала говорить, что все это не просто грязно, а подло: Миша в командировке, значит, его и обманывать не грех?! А если бы Сережа застал их в такой ситуации?
   Катерина молчала, как воды в рот набрала... Да и что скажешь?
   Я не знаю, что мне с Катериной делать... Как я переживаю за Мишу!..
  
  
  
  
   Михаил. 1944, 22 сентября
   Что-то стало мне казаться, что у Павла с Катериной не совсем нормальные отношения: не такие, как у брата с сестрой. Да и смущается Павел как-то, когда я его что-нибудь про Катерину спрашиваю, да и сам с ней старается при мне с ней не разговаривать.
   Да и с Катериной продолжается что-то неладное. Она и никогда-то особенно пылкой со мной не была, а теперь и вовсе. Отношения наши начали ломаться давно, пожалуй, еще до Сережкиного рождения. Потом после родов она год, если не больше, ссылалась на недомогания. Но дело даже не в постели. Что-то треснуло в наших взаимоотношениях, и трещина эта все шире и все глубже...
   Но я и подумать не могу, что все это из-за Павла. Может, спросить ее все же, что происходит? А что сказать? Начнешь говорить с ней, скажет, что я с ума сошел. И правильно скажет: разве это мыслимое дело - подозревать собственного брата и ее?
   Впрочем, у Кати и раньше были "взбрыки", еще до нашей женитьбы: то всё хорошо, а то вдруг она от меня устает и бросается в сторону. Может, это сущность женской натуры? Кто знает, как другие-то живут? Ведь "на миру" у всех всё прекрасно, никто сор из избы не выносит. А как на самом деле? И ведь ни с кем на эту тему не поговоришь, не посоветуешься.
   Жаль, Валерия Савицкого рядом нет. Сели бы, выпили, поговорили. Он единственный, кому я бы мог открыть свои сомнения. И он единственный, кто бы правильно меня понял.
  
   Мы современны - это верно.
   От всех мы прячем, словно скверну,
   Порывы страстные души.
   Мы современны - это скверно!
   Как было б хорошо, наверно,
   Жить дикарем в лесной глуши,
   Быть искренним, любить безмерно,
   И быть себе хотя бы верным,
   И чувств друг к другу не глушить...
  
  
  
  
   Сережа. 1945, 5 мая
   Сегодня по Ленинградскому шоссе гнали колонны пленных немцев. Окна нашей школы выходят как раз на шоссе. Мы открыли их и смотрели, а потом учительница отпустила нас с урока, и мы побежали на улицу. Шли фрицы хоть и строем, но кто в лес, кто по дрова: не в ногу, одеты кое- как. Не то, что наши! Красноармейцы с винтовками шли по бокам длиннющих шеренг, ведя этих извергов, которые жгли наши города и села и убивали советских людей.
   Мы с ребятами страшно возмущались, когда старые женщины подбегали к шеренгам "фрицев" и совали им, кто кусок хлеба, кто вареную картофелину... Как можно кормит врагов?! Тем более, в достаточно голодное время, когда и сами-то досыта только изредка наедались.
   Я пришел домой и рассказал обо всем своей бабушке. Рассказал и про то, как мы с ребятами прямо кипели от гнева. Моя бабушка сказала мне:
   - Сереженька, это трудно объяснить, но попробую... Нельзя жить, будучи ожесточенным. Нужно уметь прощать. Иначе ты перестанешь быть человеком.
   - А они нас разве прощали? А разве они наших не убивали?
   - Мне их по-своему жалко: ведь это же солдаты, их не спрашивают, когда посылают на фронт. Страшны не солдаты, страшны те, кто ими управляет и заставляет преступать человеческие законы.
   - А те солдаты, которые убивали женщин, стариков и детей?
   - Не все убивали. Поверь мне: не всякий человекможет убить беззащитного... Конечно, среди тех, кого гнали по улицам, были и такие, которые заслуживают самых суровых наказаний. Но разве ты смог бы уничтожить всех этих пленных, зная, что среди них есть пятьдесят хороших добрых людей, которые не заслуживают суровой кары?
   - Ну, если пятьдесят, то не стал бы...
   - А если их было бы на пять меньше?
   - Нет, наверное, и если было бы сорок пять, то не стал бы...
   - Ну, а тридцать? А двадцать? А десять? Вот так ты и дойдешь до того, что нельзя, чтобы хотя бы один невиновный погиб незаслуженно. А кого казнить, кого миловать - это военный суд решит.
   - Ну, ладно не надо их убивать, но зачем эти женщины давали им хлеб, отрывая этот кусок от себя и от своей семьи?
   - Представь себе, что ты бы попал к врагу в плен. И там чья-то мать оказалась к тебе милосердна. Может, она представила, что такое же могло произойти и с ее сыном. Разве ты не был бы ей благодарен за это? Разве у тебя не наступило бы раскаяние, если ты что-то делал не так? А потом во все времена считалось, что к врагу, сдавшемуся нужно проявлять милосердие...
   Я не со всем был согласен, что говорила мне моя бабушка, но в чем-то она глубоко права: надо учиться быть добрым.
  
  
  
   Михаил. 1945, 10 мая
   Вчера по радио объявили об окончании войны. Ликованию нет предела, на улицах незнакомые люди поздравляют друг друга, обнимаются. Был грандиозный салют, а вечером народное гулянье допоздна. Даже Сережка весь вечер проболтался по улицам. Рассказывал, что они были с приятелями на Красной Площади. Народу там было, сказал он, как на стадионе во время матча "Спартак" - "Динамо". Это я
   представляю!
   Павел был вчера при всем параде: гимнастерка с желтой лычкой на рукаве, на груди медаль, а не обычная планка. Я ему в чем-то завидую. Как я ни рвался на фронт, меня не пустили: ни разу не смог пройти медкомиссию. У меня еще случаются головокружения безо всякой причины, и часто побаливает голова. Последнее-то скрыть легко, а вот пройти по прямой с закрытыми глазами или достать до кончика носа - это для меня все еще проблема. Говорят, что последствия контузии все еще дают себя знать и даже сказали, что "не удивляйтесь, если у вас начнутся головные боли". Куда уж мне удивляться! Они меня уже давно мучают, да я никому не говорю.
   Я понимаю, что я не годен к службе в действующей. Но все равно на медкомиссии два года назад я со зла выпалил им:
   "А знаете, это лучшая форма избежать призыва: рваться в бой, а на комиссии умышленно не смочь пройти с закрытыми глазами по прямой! Смотрите в оба, умный человек об этом догадается!" На это мне председатель комиссии молча постучал пальцем по моей истории болезни...
   Но я все время переживаю, что мне так и не удалось выполнить свой долг перед моими родными, перед моей страной, перед памятью моего отца...
   Вечная память!
   Тем, кто головы сложил на поле брани...
   Тем, кто замучен в звериных застенках...
   Тем, кто погиб от каторжного труда...
   Тем, чьи души растаяли дымом по небу...
   Вечная память вам...
   И низкий поклон от нас,
   ныне живущих...
   Низкий поклон
   И от тех, кто родится потом
   От нас, ныне живущих...
   Вечная память! И низкий поклон...
  
   Сережа. 1945, 1 июня
   Меня послали в пионерский лагерь под Москву. Я в лагере первый раз, и мне нравится. Все очень интересно, у меня много новых друзей. Мы играем в футбол, ходим купаться на речку. У нас отличные пионервожатые.
   Но сегодня со мной произошел случай, который заставил меня глубоко задуматься над вопросом: кто я? Об этом случае я никому никогда не расскажу, потому что мне за него будет стыдно всю жизнь. Может, только бабушке. Она у меня мудрая, и успокоит и посоветует, как жить дальше. Для себя я решил, что с этого дня я зверей - и домашних, и диких - обижать не буду, буду делать им только добро. А дело вот в чем.
   Около нашей лагерной столовой постоянно вертелась беспородная собака с отвисшими едва ли не до земли сосцами. Она была голодна вечно - отбросов было мало, все съедала сама кухонная обслуга. А ей, бедной собаке, еще кутят надо кормить...
   Мы обычно выносили малюсенькие объедочки и давали ей. Принимала она пищу от нас со страшным самоуничижением: сгибалась кренделем, прижимала уши и хвост и ходила кругами. За это собаку ту мы прозвали "Подхалимом". Когда мы бросали ей еду, она обычно резко хватала ее еще на лету, как чайка, и неслась прочь.
   Однажды во время одного такого кормления "Подхалима" кому-то захотелось несчастную собаку догнать и почему-то излупить прутьями. Все мы заранее запаслись прутьями, и как только собака схватила брошенный ей кусок и метнулась в сторону, мы гурьбой бросились за ней. Собака неслась в сторону леса, мы за ней. Бегал я быстрее всех, поэтому вскоре мы уже только вдвоем с "Подхалимом" неслись по лесной тропинке.
   Собака была настолько истощена, что мне удалось ее настичь. Я бежал за ней и на ходу начал лупить ее прутом в каком-то безумном исступлении...
   Собака остановилась, замерла, прижалась к земле, а потом перевернулась кверху брюхом... Я увидел глаза беззащитной собаки, в которых была мольба о милосердии. Я застыл, как вкопанный. Меня охватила какая-то паника, раскаяние, в общем, что-то ужасное. Потом я бросился на землю и истерически зарыдал. Мне было мучительно стыдно, больно, тошно...
   И вдруг я почувствовал, как теплый ласковый язычок лижет мою соленую от слез щеку. Собака при этом поскуливала, как бы жалея меня. Я ее обнял, и мы еще долго плакали вместе. И она продолжала слизывать мои слезы...
   Я вспомнил те бабушкины слова, которые она говорила мне про пленных немцев. Я начал понимать, как сильна сила прощения. Даже собака, по отношению к которой я был так жесток, простила меня! Я постепенно успокоился, обнимая собаку. Она ласкалась ко мне, и я гладил ее, гладил, обещая больше никогда не делать ей больно. Я с ней разговаривал, как с человеком, и мне казалось, что она всё-всё понимает...
  
  
  
  
   Павел. 1945, 17 июля
   Вот уже неделю мы на Кавказе, в Чимитаквадже, или как тут все называют, - в "Чимитке". Мы - это группа моих друзей, слушателей Военно-воздушной академии, в которой я учусь: Витя Захаров, Олег Орлов, Петька Сартаков да Револьт Трахтенберг. С нами поехала и Катя с Сережей: уговорила Михаила, что так им с Сережей в компании будет веселее.
   Все ребята от нее без ума - она веселая, всех заводит, бегает, как мальчишка, в море ныряет с высокого выступающего над водой камня. Это она еще в Заволжске научилась: у нас там крутые берега с глубокой водой под ними.
   В общении со всеми она очень смела - то во время танцев обнимет партнера, то голову ему на плечо положит, а то и поцелует в щечку, по окончании танца. Но танцует, правда, только с нами, со своими. Танцы здесь каждый вечер. Ну, а что еще и делать? Не книжки же читать!
   Живем мы весело, все пятеро в одной комнате, спим на привычных солдатских кроватях. Виктор - признанный лидер,
   он хороводит. Парень он с сильным характером, командует всеми, кроме меня - этому мешает мое фронтовое прошлое. Но я не прочь, когда мною командуют - привык уже... Олег - человек очень образованный, из интеллигентной семьи, говорит по-немецки, играет на пианино танго и фокстроты. Петька он и есть Петрушка, всех вечно веселит, хотя порой и глуповато.
   Револьт, которого мы зовем "Рёва", добрый парень, но над ним все потешаются. Однажды ему под одеяло запустили полоза, так он, бедняга, вскочил, как ошпаренный, и вопил в истерике: думал, что это настоящая змея к нему в кровать заползла. А однажды ему вместо компота поставили стакан, в котором была намешана горчица, а сверху для вида положили сухофруктики из настоящего компота. Вот была потеха! Но он отходчивый, потом быстро всех простил. Ну, да при его комплекции поневоле станешь отходчивым - его, как говорится, соплей перешибить можно!
   В академии он, потому что у него отец был какой-то герой Гражданской, да и сына назвал в честь революции и Ленина. Правда, Виктор как-то пошутил: "А у тебя буква "Т" в имени, не в честь ли Троцкого?" Револьт аж вспыхнул весь, надулся и выбежал из комнаты. Тут Петр рассказал историю про своего друга, которого родители вообще назвали "по-иностранному" - "Мэлсор", что означало в сокращении Маркс-Энгельс-Ленин-Сталина-Октябрьская-революция".
   Олег добавил, что он знал парня, которого звали "Трактор", а одна его знакомая звалась до войны "Индустриализация". Потом, правда, когда пришло время получать паспорта одумавшиеся родители упросили "Трактора" поменять на Трофима, а "Индустриализацию" на Елизавету, поскольку ее все равно сокращенно звали "Лиза". А Петр божился, что он знал одну семью цирковых дрессировщиков, которые сына назвали в честь своего любимого слона "Чанг". Якобы он спросил их, а как же будет отчество у их внучки: "Чан-говна"? Посмеялись мы все вдоволь!
   С Катей побыть одному никак не удается, все время ребята вокруг. Да тут еще около нее генерал вьется, с которым они с Сережей сидят за одним столом в столовой. А
   мне опять не хватает ее ласк - привык к ее ласкам! Правда, Варю вспоминаю часто, но уже без прежней горечи. А все же жаль, что не приехала она тогда в Приуральск! Не попал бы я, правда, в академию, да на кой мне она нужна?
   Катя здесь с Сережей в отдельной палате. У Сережи образовалась хорошая компания: еще два мальчика погодка его возраста отдыхают со своей мамой, так он к ним прибился. Катя видит его только в столовой да в их комнатке, где они спят. Катерину это, конечно, устраивает: свобода полная! Правда, она часто берет Сережу с нами на пляж, но ему скучновато, и он рвется к своим новым друзьям.
   Катя все время в толпе поклонников, к которым присоединились и мои друзья. Это меня немного раздражает: сама меня приучила к своему вниманию, а теперь мной пренебрегает! Она совсем не обращает на меня внимания. Да еще этот генерал... Что-то они часто с ним прогуливаются вместе. Правда, Сережа всегда с ними. Но я-то Катерину знаю! Она мастер!
   Вон Михаил десять лет ни о чем не догадывается. А может, все знает, да плюнул?
  
  
  
  
  
   Катерина. 1945, 19 июля
   Михаил послал нас с Сергеем на Кавказ в дом отдыха Военно-воздушной академии. Хотел послать в Крым, но я уговорила его, чтобы он послал нас на Кавказ, куда собралась большая группа слушателей академии - друзей Павла. Все же в компании веселее. Он согласился со мной, хотя, по-моему, был не совсем доволен. Я все думаю, не поговорила ли с ним мама из желания сделать всем добро? Вечно родители во все лезут! Я уж скоро сама бабушкой стану, а меня все учат уму-разуму!
   Когда мы приехали в Чимитку то в столовой нам с Сережей долго не могли найти, где нас посадить. Тогда один симпатичный солидный уже человек, который сидел один за столом, предложил нам подсесть к нему. Он представился по имени, кивнув как-то по-военному головой, потом отодвинул
   мой стул, чтобы мне было удобнее сесть, затем усадил и Сережку. Оказалось, что это известный в академии профессор - генерал Георгий Удальцов.
   Вот уже больше недели, как мы знакомы: встречаемся за столом по три раза в день. Иногда он подходит к нашей компании на пляже. Все приятели Павла сначала вскакивали, как по команде, но он им строго запретил это делать: "Здесь, на отдыхе, правила, как в бане - нет ни рядовых, ни генералов! Все без лампасов и без золотых погон".
   Частенько мы с пляжа ходим с ним вместе, порой выбирая не самый короткий путь. Мне кажется, что я ему нравлюсь. Он очень рассказывает о своей очень интересной и насыщенной жизни. Он воевал, у него куча орденов, только что Героя Советского Союза нет. Командовал он на фронте, кажется, авиаполком. Правда, генерала он получил уже после войны, когда его назначили начальником факультета в Военно-воздушной академии.
   Он меня очаровал!.. Вот это настоящий мужчина! За ним, наверное, как за каменной стеной! Что еще нужно женщине? А каков он сам: подстать своей фамилии! Брови как крылья, волос вороной, фигура статная. Ему, он мне сказал, исполнилось пятьдесят, то есть он ровесник моей мамы. Но когда он стоит рядом со всеми этими Петями-Олегами, то он выглядит, как хороший спортсмен среди школьников.
   Фронтовой офицер, а играет на пианино так, что даже Олег при нем тушуется. Читает на трех языках - немецком, французском и английский, на немецком свободно говорит.
   Пишет смешные эпиграммы, неплохо рисует.
   Оказывается, он хорошо знает моего Михаила, хотя тот работает и на другом факультете. Отзывался о нем, как об очень перспективном ученом.
   Сережка с него глаз не сводит, заворожено слушает его рассказы, особенно про войну. Он называет его "дядя Георгий", потому что Удальцов объяснил, что "Жора" звучит для него немного вульгарно. Ну и, действительно, какой он "Жора"? Он - Георгий-Победоносец!
   Да, уж не влюбилась ли я в него?.. Да нет, просто я устала от этих напряженных и двусмысленных отношений с Михаилом и Павлом? Вот бросить бы все к черту и умчать хоть на край света вот с таким Победоносцем! Представляю, как на него бабы вешаются!
   Да и я сегодня не удержалась. После ужина я пошла укладывать Сережку. Он у меня молодец - в девять уже дрыхнет, как медвежонок, и так до самого утра. Правда, встает рано, около шести, но меня не будит, а тихонечко книжку читает. Зная, как он их быстро буквально проглатывает, я взяла ему целых три тома Жюля Верна, но первую книжку он буквально проглотил в первую же неделю.
   Уложила я Сережу, выхожу из своего номера, чтобы пойти на танцы к своим парням, а навстречу по коридору мне попадается Георгий: у него номер в самом конце, угловой с балконом на море. Остановились.
   - Куда, изволите спросить, красавица путь держит?
   - На танцы...
   - Не наскучили ли вам эти ежедневные однообразные времяпровождения?
   - Ну, а чем еще заняться можно? Вот сына уложила, освободилась...
   - А не хотите ли ко мне зайти? Угощу вас рюмочкой прекрасного грузинского винца, кинзмараули. Слыхали?
   - Нет, не слыхала. И вообще я не пью.
   - А я вас не пить зову, а попробовать, если угодно - пригубить настоящего вина, которого вы больше нигде и не попробуете. Это мне друг из Тбилиси прислал. Говорят это любимое вино самого Сталина!
   - Ну, если Сталина, то другое дело! - Отшутилась я.
   Зашли к нему в номер. С нашим номером, а тем более с тем, где мои парни живут, не сравнить: трюмо, широченная деревянная кровать, около нее коврик. На тумбочке около кровати в беспорядке лежат книжки на иностранных языках, узнала я пару из них немецких. Над центром спинки кровати - бра. Занавеси на окнах тяжелые, плюшевые, как в театре. Через балконную дверь на морском горизонте видна полосочка уже почти догоревшего заката. Честно говоря, даже
   сердце защемило: живут же люди!
   - Георгий Александрович, а не скучно одному-то в таких хоромах?
   - Во-первых, если не на публике, то зовите меня просто Георгием, хорошо? А во-вторых, я не один, а с вами. - И он с хитрецой так улыбнулся.
   - Ну, хорошо, Георгий, я имею в виду, вы здесь отдыхаете один, без друзей...
   - Ну, даже и от хороших друзей иногда нужно отдохнуть...
   Я стала его расспрашивать, как он проводит время, почему его иногда не видно на пляже, а вечером он никогда не появляется на танцах.
   - Ну, на танцах мне делать нечего, только стенки подпирать, а я это дело не люблю...
   - Ну, почему же стенку-то подпирать: вы мужчина видный, с вами любая за честь сочтет потанцевать....
   - Ну, спасибо, Екатерина, за комплимент. А на пляж я хожу, но не провожу там день-деньской - скучно! Иногда, когда все жарятся на пляже, я прошу, мне открыть клуб и играю там на пианино. Вот приходите как-нибудь послушать. Я очень люблю Шопена и много из него знаю. Вам он нравится?
   - Георгий, и вы, если не на людях, говорите мне "ты".
   Мне будет и удобнее, и приятнее, ладно?
   - Хорошо, Катя, договорились. Вот у нас с тобой и первый заговор произошел! - Улыбнулся он. - Ну, а ты-то Шопена любишь?
   - Да, я очень люблю его "Лунную сонату"...
   - Ну "Лунная" - это, правда, Бетховена... Но я могу тебе и ее сыграть, правда, только первую часть. Я очень ее люблю, "Лунную"! Давно уж ее не играл, ну, да простишь мне некоторые огрехи...
   Он подошел к столу, взял бутылку вина, откупорил ее и налил в два тонких чайных стакана примерно по четверти. Один из стаканов он подал мне.
   - Ой, как много!
   - А ты пей потихонечку, смакуй. Вино легкое, как
   виноградный сок. Не бойся!
   Я начала потягивать вино. Оно мне очень понравилось. До этого я пила только портвейн, да и то рюмку, максимум две за вечер, а кислятину эту, что красную, что белую - терпеть не могла. Это вино было, действительно, совершенно иного рода. Оно было и сладковатое и терпкое, пилось легко. Я и не заметила, как постепенно опустошила свой стакан.
   - Ну, что, понравилось? Я же говорил! Давай еще немножко подолью. Ты не стесняйся! Мои друзья знают мою слабость к хорошим винам: мне по одной бутылке не присылают. Так что если не хватит - откроем еще одну!
   - Ну, что вы, Георгий, нам и этой не осилить.
   Я заметила, что несколько раз видела его с мольбертом. Он ответил, что немного рисует для души. Рисунки у него чисто любительские, но рисование доставляет ему большое наслаждение. Он показал мне несколько своих акварелей. Я узнавала места и даже догадывалась, с какой точки он делал рисунок. Мне они показались очень хорошими. Были среди рисунков и несколько обнаженных женских фигур.
   - А кто вам позировал?
   - А зачем? У меня все держится в голове! А с натуры я делал зарисовки только моей жены.
   Я сразу вспомнила Илью, как он рисовал меня обнаженную, вовсе и не раздевая меня. Но то, что можно вот так нарисовать по памяти, меня поразило. Мы продолжали пить за нашей беседой, и тут я заметила, что Георгий достал из-под стола вторую бутылку и откупорил ее. Неужели мы уже одну бутылку так незаметно выпили?
   - Георгий, а жена у вас очень молодая? - Как-то невпопад спросила я.
   - Нет, мы с ней почти одногодки. Но за свои пятьдесят лет я повидал немало красивых женщин. А забыть красивую женщину трудно!
   - А какие женщины вам нравятся больше всего?
   - Вопрос трудный для ответа. Ведь женщина - это не манекен для ношения нарядов. Иная и не так красива, но интеллигентна, интересна и умна... У меня отношение к
   женщине - это, прежде всего, отношение к личности. Но конечно, сначала обращаешь внимание на лицо, фигуру, походку... Тут уж ничего не поделать - как говорится, половые инстинкты срабатывают.
   - А какого возраста женщины интереснее всего?
   - Ну, Екатерина, ты мне прямо интервью устроила!.. Ну, что ж отвечу: больше всего люблю я женщин твоего, бальзаковского возраста: вы уже все знаете и все умеете, а в то же время, еще так свежи и привлекательны! Ну, чего смутилась?
   Тут меня, что называется, понесло! Я совсем потеряла голову. Этот мужчина действовал на меня опьяняюще! От него веяло такой удивительной силой, уверенностью и в то же время таким обаянием, что я стала терять голову.
   - А я вам нравлюсь? - Вдруг совершенно неожиданно для себя спросила я его.
   - Прежде, чем ответить на твой вопрос, я спрошу тебя: а я тебе нравлюсь?
   - Очень!
   - Ну, и ты мне нравишься очень, Екатерина. Был бы помоложе, да был бы один - не задумываясь, предложил бы тебе и руку, и сердце, и полный пансион, но потом бы запер в хрустальный замок и никому-никому не давал бы даже одним глазком на тебя взглянуть!
   У меня захватило дух. Меня бросило в краску. Я чувствовала, что теряю над собой контроль и начинаю сходить с ума. Мелькнули мысли о Михаиле, о Павле, но тут же ушли... "Пляжный роман"? Да плевать! Такое случается раз в жизни. А вдруг что-нибудь серьезное? На этом мои мысли окончательно запутались...
   Я встала со стула и подошла к нему... О том, что было потом, у меня осталось очень расплывчатое воспоминание. Я вознеслась от какого-то одурманивающего восторга буквально на седьмое небо. Я была счастлива, как никогда. Такого не было даже с Ильей!
   Потом Георгий проводил меня к танцплощадке к моим друзьям. Как раз, когда мы подходили, раздалась завершающая Утесовская песенка, которую всегда почему-то играли
   напоследок на танцплощадках и катках по всей стране: "...Доброй вам ночи, вспоминайте нас..."
   Тропинка с танцплощадки к корпусам санатория была единственная. Мы с Георгием встали сбоку и ждали, когда подойдут "мои пажи", как он их назвал. Вот они и появились своей дружной компанией.
   - Ну, вручаю вам вашу красавицу в целости и сохранности. - Сказал им Георгий. - А я сегодня ее совратил: дал я ей попробовать чуть-чуть настоящего грузинского кинзмараули. Ну как, Катерина, вкусное было винцо?
   - Очень! Я такого еще никогда не пила! - И я взглянула на Георгия с улыбкой, понятной только ему. - Спасибо, Георгий Александрович!
   До корпуса мы шли все вместе. Мои мальчики слушали, как генерал, рассказывал им эпизод, произошедший во время предыдущей смены. Был тогда один Герой Советского Союза, который на пляже загорал, прислюнявив к груди вырезанную из газеты звездочку. "Зачем это делаешь?" - Спросил Георгий. "А чтобы всем даже на пляже видно было, что я Герой Советского Союза!" "А-а-а..." - Сказал Георгий, взял у того газету, оторвал две полосы и прикрепил сбоку к своим ногам: "Хорошая идея! Я вот тоже хочу, чтобы мои генеральские лампасы тоже мог каждый видеть на пляже!" Ребята от хохота держались за животы. А я шла и все больше влюблялась в Георгия...
  
  
  
  
   Ксения. 1945, 15 августа
   Сегодня к нам в гости приходили друзья Павла из академии, с которыми он ездил на Кавказ: Виктор Захаров, Олег Орлов, и Револьт Трахтенберг. Как сказала Катя, когда они вошли: "Знакомьтесь, это мои верные пажи!" Она и правда, вела себя, будто королева, приказывала направо и налево, целовала их в щечки. Прямо, то ли мамочка для них, то ли старшая сестра!
   Все трое обратили внимание на меня и стали со мной заговаривать о разных вещах, острили, каламбурили. Все они моего возраста, моложе Павла лет на шесть. Они пошли в
   академию прямо после средней школы. Павла они все очень уважают за то, что он воевал.
   К концу вечера Катерина осталась без внимания "пажей" и, по-моему, даже немного расстроилась и немного фырчала на меня. Но ведь я же здесь не при чем: они сами выбрали меня для своих разговоров. Катя занялась какими-то разговорами с Павлом.
   Ну, что сказать о ребятах? Когда мы первый раз встретились взглядами с Виктором, я почувствовала, что у меня ёкнуло сердце. Он очень симпатичный, похож на Маяковского: такое же умное и волевое лицо. Олег Орлов мне тоже понравился: такой тонкий, ироничный, галантный. Револьт, или "Рёва", как зовут его ребята, умный, но какой-то высокомерный, все у него идиоты. Он напомнил мне Джингля из "Пиквикского клуба", хотя он, видимо, не мошенник.
   Потом пришел с работы Миша. Ребята стушевались, заторопились уходить, но он их не отпустил. Мама пошла на общую кухню на этаже, поставила чайник. Попили чай "с таком", практически даже без сахара. Но разве это важно! Миша молодец, он умеет общаться с людьми. Катька как-то заметила, что ему все равно, с кем общаться: с дворником он дворник, с профессором - профессор. А по-моему, это неверно: Миша просто всегда остается самим собой, умея общаться на равных с любыми людьми.
  
  
  
  
   Катерина. 1945, 21 августа
   С Георгием наши отношения бурно развивались после того незабываемого вечера 21 июля у него в палате санатория. Я даже число это запомнила, хотя при всей моей памяти на цифры, именно даты я не запоминаю.
   Мы провели еще несколько раз вместе, иногда накоротке, но каждый раз для меня все проходило бурно и безоглядно. Он даже сказал мне, что такой женщины, как я, у него никогда еще не было. Перед отъездом он дал мне свой телефон и сказал, чтобы я ему звонила. Если подойдет жена, чтобы просила какого-нибудь Николая Иваныча или Василия Петровича, словом, будто ошиблась номером. Если же он снимет трубку и на мое приветствие ответит, например: "Нет, Колян, сегодня никак, мы с женой..." или что-нибудь в этом
   роде, то это значит, что он не может со мной говорить, жена дома.
   Сегодня я позвонила часов в семь вечера из уличного автомата. Он подошел сам.
   - Здравствуй, Гера! Это я!
   - Здравствуй, здравствуй, Екатерина Великая! Рад тебя сегодня слышать.
   - А ты знаешь, почему я звоню?
   - По-моему, догадываюсь!
   - Правда?
   - Правда, правда! У нас с тобой сегодня в некотором роде юбилей: месяц нашего, как бы сказать, "тесного знакомства".
   - И ты помнишь?..
   - Такое не забывается! Я чувствовал, что ты позвонишь и даже вечерок свой освободил на всякий случай: разрешил жене к ее матери в Царицыно съездить, навестить старушку... А вот ты и позвонила! Умница!
   У меня в глазах даже круги цветные стали разбегаться. Я опять потеряла голову, мне захотелось тут же, немедленно повидаться с Георгием, почувствовать его уверенные мужские руки, раствориться в жгучем поцелуе...
   - Я к тебе приду! Жди! У тебя подъезд второй этаж седьмой, квартира 43? Жди! Что-что? Хорошо, хорошо: я иду на консультацию!
   Дом Георгия, который все называли "генеральским", находился минутах в пяти ходьбы от нас. Я забежала домой, села за книги, потом чертыхнулась и сказала, что мне нужно съездить срочно к Любе, моей институтской подруге за конспектом, чтобы подготовиться к завтрашним занятиям. Михаил молча кивнул, даже не глядя на меня. Павел посмотрел вопросительно, но я уже была в дверях, а когда вышла в коридор, то с часто стучащим сердцем быстро- быстро пошла, почти побежала по коридору к лестнице...
   Вот и "генеральский" дом. Вахтерша, сидевшая у лифта, прекратила вязание, строго поверх очков зыркнула на меня и спросила, к кому это я собралась. Я ответила, что иду к профессору Удальцову Георгию Александровичу на консультацию. "Ну, иди, иди, - ответила она, - седьмой этаж, квартира 43". Я вошла в лифт, сердце мое рвалось наружу, я с трудом нашла нужную кнопку и понеслась ввысь, на седьмой этаж, как на седьмое небо!
   Не успела я позвонить, дверь открыл Георгий, в шикарном плюшевом халате шлепанцах на босу ногу. Я это быстро отметила, даже съязвив про себя, что он уже готов во всеоружии. Мы обнялись, поцеловались, потом я скользнула в ванную, спросив, каким полотенцем можно воспользоваться после душа. Он сказал, что можно взять его, и показал мне на огромное махровое полотенце с синими полосочками.
   Дальше было то чудо, к которому я уже так привыкла, что мне трудно представить, как можно без этого жить...
   Мы сели друг против друга за небольшой обеденный стол, который был уже накрыт, на нем стояли вазочка с каким- то вареньем, на тарелке лежало несколько эклеров, сыр... Извинившись, Георгий пошел на кухню ставить чайник.
   У меня было время оглядеться. На комоде, который стоял в столовой, я увидела фото в витиеватой серебряной рамочке: Георгий, видимо, со своей женой - старой уже и не очень-то красивой женщиной. Фотография была, наверное, трех или пятилетней давности. Глядя на это фото, я поняла, что Георгия влечет ко мне: красота, молодость, энергичность. И правда, как, наверное, трудно и безрадостно жить с такой мымрой! Во мне проснулся восторг победительницы: разве Георгий не видит этой огромной разницы, просто пропасти между мною и его женой? Может, его останавливает от решительных действий то, что я замужем, что у меня есть ребенок? Я ведь никогда не говорила ему, что готова за ним хоть на край света.
   Да и пересудов, которые начнутся в академии, если он решит остаться в Москве, я тоже не боюсь! А уж чего мужику то бояться? Вон даже начальник академии генерал- полковник Сокольничий поменял свою старуху на молоденькую лаборанточку из той же академии. Да она ему во внучки годится! И ничего.
   А как чудесно было бы жить с таким человеком, как Георгий! Ничего, что он намного старше меня он все еще крепкий и здоровый мужчина, который даст сто очков вперед и Павлу и, особенно, его друзьям-молокососам. К тому же Георгий умен, остроумен, галантен. А жить в таких шикарных условиях!.. Об этом можно только мечтать: ни штопанных-перештопанных одежек, ни этой скудности домашней обстановки... Да, мы бы составили с ним отличную пару - сплав зрелости и молодости...
   За всеми этими мыслями и застал меня Георгий, вернувшийся с чайником. Затем он опять вернулся на кухню, откуда вернулся с заварочным чайником и двумя чашки без блюдечек. Потом он подошел к серванту и достал оттуда початую бутылку вишневого ликера, разлил чай, добавил по две чайных ложечки ликера и сел напротив меня:
   - Сахар по вкусу! Я предпочитаю чуть-чуть. Возраст!
   - Не стыдно тебе, Гера, про возраст говорить? Ты же совсем молодой мужчина!
   - Мерси боку, мадам!
   Наступила небольшая пауза. Я обдумывала, с чего бы начать этот жизненно важный для меня разговор. Я почувствовала себя сильной и уверенной, но нужно было найти правильные слова.
   - Гера, а это - в рамочке на комоде - ты со своей женой?
   - Да, это три года назад, когда мы с Дуняшей отмечали нашу серебряную свадьбу. Мы же с ней познакомились еще на Гражданской.
   - Гера, я не знаю, как начать... Ты знаешь, что я тебя очень люблю. Ты тоже любишь меня... Я готова бросить все к чертовой матери, забрать Сережку и придти к тебе...
   - Но я же женат, Екатериночка!
   - Ну, и что? И я замужем... пока!
   - Ты не понимаешь... Дуняша мне очень дорога... Она совершенно исключительный человек. Я никогда ее не брошу ни ради кого!
   - Но ведь у тебя была масса женщин, со всеми ты спал!
   А у нас с тобой - настоящая любовь!
   - Прости меня, старого циника, но спать с женщиной и быть ее мужем - это разные вещи. Я ведь с другими женщинами не изменяю своей Дуняше, - тут он как-то с усмешкой крякнул, - а просто сравниваю их с нею и каждый раз убеждаюсь, что мой первоначальный выбор был правилен!
   - Я что-то не понимаю, что ты говоришь...
   - Мы живем с Дуняшей уже почти двадцать восемь лет вместе. У нас есть сын и дочь, у которых уже свои семьи. У нас есть внуки... Наконец, у нас с ней есть прошлое, какого уже никогда не будет ни с кем другим! Никогда! Так уж устроена жизнь...
   - А как же я?..
   - Ты мне очень нравишься, Екатерина, и ты об этом знаешь. Но ты слишком все серьезно воспринимаешь. Я не хочу тебя мучить. Давай останемся друзьями и разойдемся...
   - "Как в море корабли"?..
   - Да, "как в море корабли"... Так будет легче и тебе, да и мне. Ты же понимаешь, что мы расставили все точки над "и". После этого любая наша новая встреча будет мучительна для каждого из нас.
   ... Когда я шла домой, то я была совершенно потеряна. Уже были густые сумерки. Я шла по дорожке Петровского парка, которая вела к моему дому, но, не дойдя до конца, повернула и побрела обратно. Мне нужно было время собраться с мыслями, придти в себя... Я подумала: а на что я надеялась? Это же наивно думать, что зрелый мужчина вдруг все бросит, поставит под удар свою семью, свою удачную карьеру, свою репутацию среди коллег и друзей и бросится за молодостью.
   Одумайся, Катерина! Да, это удар, но удар не по жизни, а по мечте. От этого никто еще не умирал. Возьми себя в руки! С этими мыслями я резко повернула обратно и уверенно зашагала по направлению к нашему дому.
  
  
   Павел. 1945, 7 ноября
   У нас с Катей опять во всю раскрутился роман. Собственно, это не роман, а тщательно скрываемая греховная связь. Если уж называть все своими именами, то мы с ней
   любовники. Тьфу! Мне всегда казалось, что от этого слова как-то дурно пахнет, а теперь вот и сам туда же!
   Иногда Катя просто сходит с ума. Вот и сегодня. Пошли мы всей семьей после салюта, который смотрели с балкона, прогуляться по Ленинградскому шоссе, где по праздникам происходит настоящее народное гуляние.
   И вот только мы вышли из подъезда, вдруг Катя говорит: "Ой, я забыла кофточку взять, а на улице прохладно! Павел, давай сбегаем вместе, а потом всех догоним, а то мне одной будет страшно".
   Пошли мы, я ни и чем и не догадывался. Быстро поднялись по лестнице к нам на пятый этаж, вошли в квартиру. Катя тут же заперла входную дверь на ключ: "Это на всякий случай!" А потом увлекла меня на мой диван.
   Мне было хорошо, но я все время боялся, что кто-то вернется, и нас опять застанут врасплох. Вообще, мне это все, честно говоря, не очень нравится. Все время страх, все время ощущение вранья и предательства. Даже радости от этих жгучих минут с Катей стало меньше: все исподтишка, все в спешке, где попало...
   Все уже кончилось, а она не торопилась. Я сказал ей:
   - Пойдем, нас ведь ждут!
   - Глупенький, могли же мы их не найти? Вот дай отдышаться, и пойдем!
   Там, где мы договорились встретиться, наших уже не было: ясно - не дождались. Мы с Катей вышли на аллейку Ленинградского шоссе, и пошли в сторону Белорусского вокзала: это обычный маршрут всех гуляющих. Действительно, около стадиона "Динамо" мы встретились со своими. Катя спросила:
   - Ну, что же вы нас не дождались?
   - Да мы ждали на Стрельне!
   - Как на Стрельне? А разве мы не у Петровского
   Дворца договорились? - быстро нашлась Катя.
   Кажется, и на этот раз все обошлось, хотя Елена Степановна не проронила ни слова и, как мне показалось, шла с поджатыми губами. От нее ничего не скроешь... Она умная женщина, обо всем догадывается со своим тонким чутьем...
  
  
   Сережа. 1946, 18 сентября
   Лежу в гипсе уже ровно месяц. Замотали мне в гипс всю правую ногу и дальше - аж почти до самой груди... Живот так перетянули, что чуть поем, начинает болеть. Мама мне ножницами выстригла кусок гипса до пупка, наверное, теперь нормально. Правда на третью неделю стала подошва левой ноги чесаться. Мама сделала маленькую дырочку около пятки и вязальной спицей чесала мне подошву. Ух, как приятно было! А еще через неделю у меня страшно заболела ступня и пальцы под гипсом. Никакой пирамидон не помогал, я не мог спать, ногу стало дергать, как будто она - это сплошной нарыв. Тут мама опять ножницами да кусачками сняла мне гипс по щиколотку. Нога у меня была уже какого-то почти зеленоватого цвета, потом приходили врачи, делали, какие-то уколы, хвалили маму, что она во время освободила мою ногу, а то уже началась гангрена. Потом почти сутки была боль еще похуже прежней - похоже было на то, как отогреваются замерзшие руки после игры в снежки, только в сто раз сильнее.
   А произошло вот что: восемнадцатого августа я упал с высоченного дерева у нас во дворе. Был выходной и к тому же День авиации. Вот я и отметил "полетом" праздник!
   Мы с ребятами полезли на дерево ловить каких-то букашек-таракашек. Мне, конечно, нужно было залезть выше всех. А дерево, которое стоит у нас во дворе - это какая-то странная "сухопутная ива". Она никакая не плакучая, у нее просто листочки длинные и узкие, как у ивы. Она тянется вверх, а ее ствол почти у самой земли раздваивается. Очень странная ива. А может, это вовсе и не ива.
   Залез я высоко, почти на самую верхушку, аж до уровня нашего пятого этажа. Через открытую балконную дверь увидел маму и помню только, как крикнул: "Ма-ма-а!" Вдруг раздался треск, а потом все пропало... Говорят, что меня без сознания отнесли в академическую медсанчасть, там наложили гипс, а очнулся я уже где-то к вечеру дома. Рядом сидела заплаканная бабушка и держала мою руку. Когда я открыл глаза, она крикнула: "Катя! Катя! Пришел в себя!"
   Тут же из другой комнаты примчалась мама.
   Рассказали, что со мной приключилось, сказали, что у меня вколоченный перелом шейки бедра. Мама мне объяснила, что если бы мне не повезло, и перелом был бы не вколоченный, а простой, то было бы очень плохо: моя нога стала бы бездействующей. Бабушка сказала, что меня Бог бережет. Я на это пошутил: "Передай ему от меня привет и большое спасибо". Правда, Бог не уберег до конца: я себе сломал еще два ребра, заработал несколько трещин в тазу и даже в челюсти, плюс сотрясение мозга, отчего теперь часто болит голова.
   Это то, что я помню о первом дне после моего "полета". Потом пошли обычные дни. Я не хотел отставать от своего класса, мама сходила в школу и договорилась, что я буду делать все домашние задания - и устные, и письменные, а в конце второй четверти у меня будет что-то вроде экзамена по всем предметам. Дело в том, что врачи сказали, что мне разрешат ходить только в начале декабря.
   Но все это фигня. Самое страшное, это то, что происходит у нас дома... Очень часто дома остаемся мы втроем: мама, дядя Павел и я, а остальные расходятся по своим делам. Тогда они переносят меня в большую комнату, где около входной двери за ширмой стоит кровать, на которой спят папа с мамой. Там, и правда, хорошо: кровать мягкая, широкая, воздуха много, а если открыта балконная дверь, то, как раз, видно то дерево, с которого я звезданулся.
   После этого мама с дядей Павлом уходят в маленькую комнату, где всегда спим мы с бабушкой. Мама говорила мне, что они идут туда заниматься. Я сначала удивлялся: ведь там нет стола, только моя и бабушкина кровать да ножная швейная машинка "Зингер", которой, как говорит бабушка, в обед сто лет.
   Потом мне стало не нравиться, что дядя Павел и мама выходят оттуда какие-то раскрасневшиеся и взбудораженные. Я уже большой, мы с мальчишками обсуждаем все эти взрослые дела и все знаем. У нас даже поговорочка такая есть: "Ну, конечно, детей приносит аист!"
   Иногда я нарочно громко кричал, звал маму, чтобы она
   дала мне попить или еще за чем. Она обычно отвечала: "Иду, иду!", но приходила позже. Меня это злило, я нервничал. А однажды, когда я притворился спящим, я видел, как дядя Павел снимал презерватив... Я знаю, что это такое: однажды Юрка стащил у своих родителей несколько штук, мы наливали в них воду и бросали в окно на прохожих из коридорного окна на шестом этаже.
   Так вот, когда я увидел то, что увидел, мои сомнения кончились. Я понял, что происходило в маленькой комнате. Я начал откровенно злиться на маму по любому поводу, чтобы она поняла, что я все знаю. Я огрызался и грубил дяде Павлу. Но мало, что изменялось: они продолжали уединяться в той комнате. Может, они не понимали?
   Я не знал, как мне быть, а потом решил писать записки папе и класть их ему под подушку, когда меня опять переносили на родительскую постель. Записка была всегда одного и того же содержания: "Папа, дядя Павел не должен жить с нами. С.".
   Поскольку ничего не помогало, сегодня я прямо сказал маме, когда она мне опять предложила перенести меня в большую комнату, что я никуда не пойду. Я начал тихо презирать ее за то, что она делает, а дядю Павла я просто возненавидел. Мне было очень обидно за папу. Неужели он ничего не подозревает? Но ведь не мне же говорить своим родителям обо всем этом?
   Надо посоветоваться с бабушкой. Ведь папа все время шутит, что он только деньги зарабатывает, а глава семьи у нас она.
  
  
  
  
   Елена Степановна. 1946, 12 ноября
   Сегодня пошла "выгулять" Сережу первый раз на улицу. Он уже начал ходить по дому, хотя и на костылях. Сначала он даже стоять не мог - от долгого лежания у него кружилась голова - ведь пролежал он в гипсе больше трех месяцев. На улице зима, скользко. Поэтому мы только вышли из подъезда и сели на лавочку. Он молчал-молчал, а потом и говорит:
   - Ба, мне нужно тебе что-то сказать...
   - Погоди, Сережа, вот придем домой, расскажешь, а то наглотаешься с непривычки холодного воздуха, не дай Бог, захвораешь.
   - Не-а. Дома я не могу, потому что это секрет только для тебя...
   - Ну, давай, говори, но побыстрей!
   - Ба, а почему мама папу не любит?
   - Ну, с чего ты взял, глупенький?
   - Я знаю, я видел...
   И тут я рассказал про все мои прежние наблюдения, которые так истерзали мою душу. Конечно, я не про все говорил своими словами, но бабушка все поняла, как-то погрустнела и сказала:
   - Хорошо, что никому сам ничего не сказал. Ты должен быть в стороне от этой истории. Я самая старшая, мне и надлежит в доме порядок блюсти. Я подумаю, что сделать. И я тебе обещаю, что поговорю со всеми. Успокойся, все будет хорошо. У тебя очень хороший и добрый папа. И мама у тебя хорошая. Просто у взрослых не такая простая жизнь, как у вас, детей. Вот вырастешь, тогда многое поймешь сам... Будь таким, как твой папа. Думай о том, чтобы всегда оставаться человеком. Многие живут, не думая о душе, но их всегда за это Бог наказывает.
   - Ба, а ты веришь в Бога?
   - Не знаю, внучек... Я верю в то, что в человеке должен быть Бог. Вот твой папа в Бога не верит, а Бог в нем есть. Ведь главное не в церковь ходить и не крест носить. Главное быть добрым, честным и милосердным человеком. А там, есть Бог или нет... Какая разница?
   Пошли мы домой. Сережа замолчал, видно, обдумывал, что я ему сказала. Он уже большой, все понимает.
   А я подумаю, что и как сделать, с кем и как поговорить... Бедный мальчик!..
  
  
  
  
   Катерина. 1946, 4 декабря
   Сегодня мама, когда мы остались дома одни, позвала меня на балкон, чтобы поговорить без лишних ушей. Она тут же закурила, что она обычно делает или когда очень устает, или когда сильно нервничает. По ее виду я догадалась, о чем будет разговор. Скорее всего, ей что-то рассказал Сережа... Мне этот болван, Павел, признался, что Сережка, кажется, видел, как тот снимал презерватив. Вот идиот, поверил, что парень спит и не поостерегся. В конце концов, мог бы это сделать и в уборной!
   Может, Сережка давно до всего догадался? Ведь не зря же я эти таинственные записки нахожу под Мишиной подушкой, когда убираю постель.
   Так оно и вышло. Мама говорила о моих отношениях с Павлом. С мамой хорошо, с ней можно говорить обо всем открыто, и она спокойно и внимательно меня слушает, даже если не согласна со мной. Другая бы мать разоралась, руками размахалась - вот и весь разговор. У нас было иначе, но, тем не менее, разговор был тяжелый и очень для меня неприятный:
   - Мама, а что же мне делать? Сделала я, как ты советовала, родила Михаилу сына. Он-то счастлив, а у меня ничего не прибавилось. Сережку-то я люблю, души не чаю, а Миша как был, так и остался какой-то чужой...
   - Я не знаю, что тебе делать, но то, что вы вытворяете с Павлом - это недостойно, это грязно! В конце концов, разводись с Михаилом и выходи замуж за Павла, если уж у вас такая неуёмная любовь. Ведь ты понимаешь, что сейчас ты ведешь себя, как последняя шлюха! А какие раны ты наносишь сыну? Ты об этом подумала?
   - Да как я за Павла выйду замуж? Кто он? Он и академию не кончил. Он и прокормить семью не сможет!
   - Значит, ты считаешь допустимым вместе с Павлом сидеть на шее Михаила и при этом изменять ему с его собственным братом?! Хоть ты мне и дочь и я люблю тебя, но скажу, что порядочные женщины так не поступают!
   В это время хлопнула входная дверь: Ксения пришла из
   института. Разговор наш с мамой, к моей радости, закончился. Но я поняла, что загнала себя в угол.
   Но что делать? Разводиться с Михаилом глупо: как я проживу с Сережкой одна? Хоть Михаил в свое время и настоял, чтобы я окончила мединститут, но я и года не проработала, ушла из-за какого-то дурацкого конфликта с заведующей. Жила потом, как все офицерские жены, за мужниной спиной.
   Павел сам - ни кола, ни двора, слушатель академии. Себя-то еще прокормит, а уж на нас с Сережкой у него силенок не хватит.
   Вот подвернулся бы кто-нибудь вроде Георгия- Победоносца! Я бы и минуты думать не стала! И уж стала бы верной женой.
  
  
  
   Михаил. 1946, 8 декабря
   Ну, оказалось, что мои подозрения не столь уж беспочвенны. Вчера, когда я пришел с работы, со мной беседовала Елена Степановна. Она сказала мне, что беспокоится о судьбе моей семьи и считает, что не может не сказать мне о некоторых неприятных фактах. Она сказала мне, что отношения Катерины и Павла выходят за допустимые рамки, что чем быстрее это пресечь, тем будет лучше для всех, а в первую очередь, для Сережи.
   До чего же деликатна эта женщина! Она смогла в необидной и интеллигентной форме намекнуть мне о таком, что я просто обалдел. Она сказала, что берет тяжелый разговор с Катериной на себя, а мне, как старшему брату, надлежит поговорить с Павлом.
   И вот около восьми вечера я предложил Павлу прогуляться вдвоем, сказав, что у нас с ним есть о чем поговорить.
   Когда мы вышли, я долго не знал с чего начать. Павел шел, понурившись, будто догадываясь, о чем пойдет речь. И что-то мне его даже стало немного жалко: приехал совсем пацан, а тут взрослая женщина стала им крутить. Ну, конечно, и своя голова на плечах должна быть, но в таком возрасте это еще не полноценная голова, а так, придаток к спинному мозгу!
   - Павел, твои отношения с Катериной выходят за рамки приличия. Ты - мужчина, подумай над ответственностью за свои поступки. В отношениях между нормальным мужчиной и нормальной женщиной, за все отвечает мужчина. Ты уже не семнадцатилетний мальчик. Понял?
   Он молча кивнул. Вид у него был потерянный. Я помолчав добавил:
   - Надеюсь, это наш последний разговор на эту тему.
   Я был потерян, раздавлен, уничтожен, унижен... И это родной брат! Ведь это же немыслимое предательство! Даже не просто предательство, а двойное предательство, в результате которого я потерял сразу двух близких мне людей - жену и брата...
   Я развернулся и пошел, куда глаза глядят. Не мог я после этого разговора придти домой. Ноги меня дотащили почему-то до пивной, которая нелепо стояла напротив Петровского дворца, на противоположной стороне от Ленинградского шоссе. Была эта пивная на скрещении пяти улиц, вернее, улочек, поэтому в народе называли ее "На пятачке". Мы туда частенько захаживали с коллегами по академии выпить по кружечке пива с солененькими сушками.
   Пивная уже закрывалась, но я хорошо знал" начальника пивной", поскольку тот жил в нашем доме и даже в нашем крыле.
   - Васильич, угости кружечкой пивца!
   - Ну, Платоныч, только тебе, а то ведь вздрючат меня по первое число, если узнают, что я после полдевятого торгую...
   - И будь другом, еще сто пятьдесят...
   - Не положено, Платоныч!
   - Знаю, знаю, но сегодня, будь другом, сделай исключение. Я же знаю, что у тебя под прилавком всегда есть. Заплачу сверху...
   - Что с женой нелады?..
   - Будешь много знать, скоро состаришься... Наливай!
   - Да я уж и так не молод, Платоныч. Ну, выпей, выпей, дружок. Может, полегчает.
   Домой я пришел уже после одиннадцати. Развезло
   меня с голодухи... Где-то я упал, перепачкал китель... Ай, как не хорошо! А вдруг, не ровён час, военный патруль? Потом не отмоешься...
   Пришел, снял сапоги, гимнастерку да брюки - и в постель... Хорошо, что выпил... Я тут же заснул, избежав ненужных взглядов и разговоров...
   Хорошо, что сегодня воскресенье, а то на работу в таком воде и не явишься. Башка разламывается...
  
   Льет дождь
   Беспробудно.
   Бьет дрожь,
   Словно в бубен.
   За что ж
   Эти будни?
   Чем дальше -
   Тем хуже:
   Страшная
   Стужа,
   И кашель
   Натужен.
   Стакан
   Всё не выпит.
   Тоска -
   Криком выпи.
   Оскалом -
   Улыбки...
   Надежда,
   Молимая:
   Как прежде,
   Люби меня!
   Но где ж ты,
   Любимая?..
  
  
  
  
   Павел. 1946, 8 декабря
   Я встал сегодня едва ли не раньше всех, хотя ночью почти не спал. Сказал Елене Степановне, что мне надо пойти в библиотеку. Хотя, какая к черту библиотека - сегодня выходной!
   Вышел на улицу. Холодрыга. Ну, да если очень уж замерзну, можно зайти в метро отогреться. Домой возвращаться страшно, вернее, стыдно. Надо побыть одному, хотя от этого не становится легче.
   Вчера произошел этот ужасный разговор с Михаилом... Он не сказал ни слова конкретно, но было понятно, что он все знает. Потом он куда-то ушел, оставив меня одного. А потом, когда он после нашего разговора вернулся домой вдребезину пьяный часа через три...
   Нет, надо что-то делать. Что значит страшно? Что значит неудобно? Нужно было об этом раньше думать! Надо поговорить с Катей... Когда я вернулся, Катя собиралась с Еленой Степановной в каптерку отовариваться. Я попросился им помочь, Катя промолчала, а Елена Степановна сказала, что, конечно, идем с нами. Очередь была длиннющая, и она сказала нам с Катей, мол, погуляйте полчасика в парке. Похоже, что она поняла, что мне надо поговорить с Катей и даже поняла, о чем.
   Я набрался решительности и сказал Кате, что наши отношения зашли так далеко, что продолжать все, как было, мы не имеем ни права. Во всяком случае, пока я не закончу академию, ни о чем больше не может идти и речи, а там можно будет пожениться и уехать куда-нибудь, хоть к черту на рога и жить там спокойно без этой всеобщей нервотрепки.
   Катя психанула, сказала, что до окончания академии еще ждать да ждать. Я спросил ее, а что она предлагает, на что она ответила, то я мужчина, мне и предлагать, а ее дело - соглашаться или не соглашаться.
   Тут вернулась Елена Степановна, и наш разговор на том и кончился. Но для себя я решил, что надо, действительно, поступить по-мужски. У меня созрел план... Эх, жаль, что не могу с Мишкой посоветоваться - он бы наверняка
   что-нибудь мудрое сказал! Ладно, надо записаться на прием к начальнику академии, говорят он хороший мужик.
  
  
  
  
  
   Катерина. 1947, 1 января
   Жизнь у меня дала трещину. Кто послабее, давно бы уж в петлю залез на моем месте... Михаил стал мне совсем чужим, Георгий исчез с горизонта, Павел тоже совсем потерял себя после того, как мама "засекала" нас. Домой приходит только на ночь. Со мной не разговаривает, заявил как-то за ужином, что ему обещают место в общежитии, и он в начале января должен туда переехать.
   Я зла на весь мир... Хочется всем мстить. А за что, собственно? За то, что собственными руками сломала себе жизнь?
   Вчера справляли мы Новый год у дальних Мишиных родственников - Буслаевых, Юрия и Екатерины. Катя Мише приходится какой-то троюродной или четвероюродной сестрой, одним словом, седьмая вода на киселе, как мама говорит. Юрий, хотя и всего полковник, но занимает какой-то важный пост и живет в том же "генеральском" доме, где и Георгий, но в другом подъезде.
   На Новый год, кроме меня с Мишей, и человек восьми соседей, пригласили и других наших дальних полуродственников уже по маминой линии - Марию Ласточкину с ее мужем Гурием. Тут вообще голову сломишь, какая это родня: она сестра первого мужа тети Клавы, маминой сестры.
   Ее зовут Матрена Егоровна, но она себя переименовала в Марию Георгиевну, чтобы звучало не так по-простолюдински. Признаться, ей больше к лицу была бы фамилия Бегемотова, чем Ласточкина, поскольку она безобразно толста и неповоротлива.
   В прошлом Матрена-Мария - актриса-неудачница, высшим достижением которой было чтение по радио в течение года каких-то нанайских сказок. Но гонору у нее, как у Народной артистки! Да и ведет она себя, будто особа голубых кровей: жесты плавные, властные, а своего Гурия совсем с дерьмом смешала: сделай то, подай это...
   Муж ее, Гурий Иванович, симпатяга парень. Жена его лет на пятнадцать старше своего муженька. Мама рассказывала, что Мария окрутила своего "суженого-ряженого", когда тот был еще совсем юным восемнадцатилетним студентом Московской Консерватории, где он учился в одной группе со Святославом Рихтером. Когда Гурий закончил учебу, она женила его на себе, отбив его у молодой красавицы и умницы Любови Белозёрской. Конечно, тридцатилетняя баба может запросто закружить голову мальчику-девственнику! Но вот они уже чуть не двадцать лет живут вместе. Теперь она выглядит даже не как мать Гурия, а почти как бабушка, ха-ха!
   Гурий же моих лет, очень приятной наружности, в манерах своих даже элегантен. Преподает в балетном училище при театре Станиславского и Немировича-Данченко. На такого должны все молодые студенточки сами вешаться! Интересно, он, наверное, страшный повеса, думала я.
   Перед наступлением Нового Года, посидев немного за праздничным столом, устроили танцы. Гурий играл веселенькие мелодии, импровизировал на любую тему. Потом сели за стол, выпили за старый год, потом за наступающий, а после боя часов со Спасской башни - и за уже наступивший. После этого, начался общий галдеж, все встали из-за стола и разбились на парочки и тройки, о чем-то возбужденно беседуя.
   Квартира у Буслаевых огромная. Есть даже темный чуланчик для домработницы, огромная кухня. Балкон с видом на Петровский парк, где сквозь голые зимние деревья виднеется вдалеке Петровский дворец.
   Я приклеилась к Гурию и, судя по всему, он был не против: галантности его не было предела, он все время заглядывал мне в глаза и гладил ручку. Наверное, тот еще ловелас! Вышли на балкон, он тут же набросил на меня свой пиджак, поскольку было холодно, и даже аккуратненько обнял меня за плечи.
   Потом мы вернулись с балкона, и я предложила ему пойти посмотреть квартиру. Вот тогда-то мы и набрели на чуланчик, который оказался открытым. Я включила выключатель и под высоким потолком зажглась тусклая лампочка без
   какого-либо абажурчика. Мы вошли внутрь, я притворила дверь, мы начали о чем-то вполголоса шушукаться и хихикать, не помню над чем. Потом я спиной будто бы случайно зацепила выключатель, свет погас, я почувствовала Гурия рядом, обняла его и поцеловала. Он, сопя, как паровоз, видимо, от возбуждения, ответил мне тем же.
   В моей голове пронеслись в один миг вся горькая цепочка моих любовных неудач - Анатолий, Илья, Михаил, Павел, Георгий... И мне захотелось тут же, сейчас же отомстить всему миру! Но Гурий вдруг стал отодвигать меня от себя и говорить:
   - Катя, Катюша, не надо! Это грех... Ты мне очень нравишься, но меня Машенька за это проклянет... Меня Бог накажет...
   Я отпрянула от него, открыла дверь и вышла из темноты на свет. Он еще эту жирную корову "Машенькой" называет, идиот! Гурий вышел за мной, притворив дверь, продолжая говорить мне:
   - Катюша, не сердись на меня, я ведь Машеньке обет верности дал, когда мы венчались в церкви. Она мне сказала, что если я ей изменю, меня Бог покарает. Она даже запретила мне с Любонькой моей видеться или даже переписываться... Это невеста моя была, мы с ней обручены были, а уж как любили друг друга!..
   - И ты, Гурка, веришь в весь этот бред? Да эта старая ведьма тебя стращает этим несуществующим Богом, чтобы держать тебя, как собачонку, на поводке!
   - Не говори так, Катюша, не гневи Бога!
   - Да пусть наказывает! Вот она я, давай, спускайся с верхней полки, Господи! - сказала я, подняв глаза к потолку. - Нет его, нет его, этого вашего Бога! Да и Михаил мне то же самое говорит: это все выдумки для слабонервных. Эх, Гурий!..
  
   Мы вернулись ко всем. Наше отсутствие замечено не было. Да хоть бы и было: я сегодня чиста перед всеми, даже - тут я хмыкнула - перед Богом.
  
  
  
   Павел. 1947, 3 января
   Еще в середине декабря я записался к начальнику академии на прием по личным вопросам, который бывает раз в неделю по пятницам. Подготовился, как полагается - не зря же в армии служил вестовым да адъютантом. Нарисовал план нашей квартиры: один, как есть, а второй - как вроде бы намечается: Сережа с родителями в одной комнате должен быть, поскольку все еще излечивается от своих травм, Елена Степановна с Ксенией во второй комнате, а мне, натурально, просто нет места.
   Пришел я к начальнику при полном параде: и медаль, и гвардейский знак, и желтая лычка на рукаве. Изложил я все четко, хоть и заикался сильно, но очень помогли мои схемки, которые я заготовил. Начальник академии спросил меня, на каком фронте я воевал, как получил ранение, не следствие ли контузии мое заикание.
   Потом на моем рапорте что-то написал в уголке, позвал адъютанта и сказал всего одно слово: "Срочно!"
   Потом немного еще со мной поговорил, рассказал, что он служил командиром авиаполка на том же фронте, но в сорок третьем, когда Военно-воздушную академию вернули в Москву, его откомандировали в тыл, назначив начальником академии. Потом он поднялся, протянул мне руку и сказал: "Желаю вам успехов" и пожал мне руку. Когда я выходил из кабинета, адъютант начальника хитро так подмигнул мне, и я понял, что все уже решено.
  
  
  
   Катерина. 1947, 25 января
   Павлу дали общежитие... Наверное, Михаил воспользовался своими связями, иначе кто бы стал думать о каком-то курсантишке!
   Он часто заходит к нам, иногда не один, а со своими друзьями. Ему-то хорошо - сбежал и все тут, а я осталась одна... Михаил ведет себя вроде нормально, внимательный, предупредительный, но я-то понимаю, что все сломано навсегда! Мама немного успокоилась, но укоризна в ее глазах так и осталась. Сережка немного поутих, но все равно иногда волчонком смотрит. Теперь льнет к отцу; они много времени проводят вместе. То с альбом с марками возятся, то в зоомагазин за какими-то живородящими рыбками ездят, то на футбол на стадион "Динамо" ходят вместе...
   Одна Ксения - невинное дитя! Живет в своем мире, ее ничьи тревоги и заботы не затрагивают. Понятно - у нее началась своя жизнь.
   И все же без Павла мне плохо... Я не знаю, в конце концов, что такое любовь... Но почему же у меня не получилось ничего такого, что было, например, у мамы? А было ли у нее? Может, человек придумывает для себя то, что хочет и внушает себе, что именно так, как он придумал, и было?
   Ну, хорошо, даже если это так, то почему же я для себя не могу придумать жизнь, которую я хочу?
  
  
  
  
   Елена Степановна. 1947, 8 мая
   Сегодня к нам приходил Ксеничкин Константин, принес огромный букет цветов. Они о чем-то долго говорили с Ксенией, потом он заглянул ко мне, попрощался и ушел. Ксеничка пришла ко мне в слезах. Бедная девочка: Костя сделал ей предложение, а она так и не сказал ему ни "да", ни "нет"... Я ее понимаю: выбор трудный между Виктором и
   Константином, оба очень хорошие мальчики.
   Костю Рыбакова я лучше знаю, и его маму встречала, когда мы жили еще до войны в Мытищах. Но он для меня, как был хороший мальчик, так и остался мальчиком. Виктор, по моим представлениям, солиднее, взрослее. Но что тут скажешь? Вон у меня Збруев тоже был солиднее моего Сенички, а разве могла я сменять Сеню на видного купца с деньгами и положением? Нет, никогда! Сердцу не прикажешь... Что я могу посоветовать? Пусть сама решает...
   А пока я приголубила ее, приласкала, но она ни о чем меня не спрашивала, а я ей ничего не сказала.
  
  
  
  
   Ксения. 1947, 9 мая
   Сегодня праздник - День Победы. Пришел Виктор ко мне с букетом цветов и сделал предложение... Вчера Константин, сегодня Виктор... Они что, сговорились, что ли?
   Я этого ждала и боялась одновременно. Ждала, потому что Виктор мне очень нравится, я даже просто влюблена в него, а боялась, потому что у меня живет ощущение какого-то предательства по отношению к Константину.
   Я и Вите, как и Косте, и не отказала, и не дала согласия. Я ответила, что мне нужно подумать, посоветоваться с мамой, что он мне очень нравится, но я так сразу не могу. Виктор очень хороший парень, он все понимает.
   Он сказал: "Хорошо, Ксеничка", дал мне в руки цветы, улыбнулся, немного виновато и откланялся. Он знает про Костю, и, мне кажется, понимает, чем вызвана моя нерешительность. Ну, да что же я могу с собой поделать? Они оба - и Костя, и Витя - мне очень нравятся. Был бы это восьмой или девятый класс, я бы с ними обоими дружила! Но ведь сейчас нужно выбирать одного и на всю жизнь...
  
  
  
   Михаил. 1947, 12 мая
   Ходил я сегодня в Большой на "Хованщину". После пластинок, которые мне давным-давно ставила Наташа, я и полюбил Мусоргского! "Борис Годунов" и "Хованщина" стали моими любимыми операми, я был на них уже много раз. Очень люблю и "Картинки с выставки", особенно в оркестровой обработке Мориса Равеля. Из других опер я люблю "Фауста". Очень хороша музыка к "Кармен", но сама история этой чувственной самки с ее животными инстинктами мне претит... А вот Мусоргский, вернее Мусоргский, как мне объяснила в свое время Наташа, для меня так и остался "первой музыкальной любовью".
   Хожу я в оперу один, поскольку Катя оперу не любит, предпочитает оперетту. Я с ней сходил пару раз на оперетту, но не смог даже до конца высидеть, сбежал в буфет, где - благо не было очереди - купил бутылочку пива и наслаждался в тишине и в одиночестве до конца представления. Катя
   театры вообще не очень жалует, но в "Немировича" похаживает с Павлом и его друзьями по академии.
   Сегодня на "Хованщине" во время последнего антракта я спустился со своего третьего яруса на уровень партера, чтобы полюбоваться залом снизу, и столкнулся ... с Наташей Семиглазовой! Могу сказать, что рад я был страшно, как будто встретил очень родного человека. Мы обнялись, она погладила меня ладошкой по щеке, будто проверяя, что я действительно существую, взяла меня за руку, и мы начали фланировать по фойе вместе со всеми. Она привела меня в буфет, где подошла к одному из столиков и сказала: "Жорик, познакомься, это мой школьный приятель, Миша!" Тот, кого она назвала дурацким именем "Жорик", оторвался от стакана с пивом, поднялся и представился: "Семиногов!" Я чуть удержался, чтобы не упасть от напавшего на меня смеха: сменила Наташа Семиглазову на Семиногову! Уж хоть бы Осьминогова нашла... С трудом удержавшись, чтобы не расхохотаться, я ответил так же официально: "Макаров". Антракт подошел к концу, раздался первый звонок, я рванулся на свой третий ярус. Наташа успела мне прокричать вдогонку: "Мы тебя подождем у выхода!"
   После спектакля, когда я вышел из Большого, то на ступенях меня поджидали Наташа со своим Жориком. Они, оказывается, живут совсем рядом, на углу улицы Горького и Страстного бульвара, в "Доме с балериной". Про эту скульптурную балерину на верхушке дома шутят, что Пушкин на своем пьедестале наклонил голову, чтобы не подглядывать ей под юбку. Ну, да чего не придумают столичные острословы и мастера злословия! К тому же, я думаю, что именно Пушкин в данной ситуации не потупил своего взора.
   Как только я подошел, Наташа сказала: "Жорик, ты поезжай домой один, а мы с Мишей пойдем пешком и по дороге поболтаем: как-никак почти двадцать лет не виделись!" Жорик со словами: "Честь имею" и, козырнув как-то по-юнкерски, как в фильмах про революцию, пошел, не оборачиваясь, к ожидавшему его в отдалении черному ЗИЛу. Я так и не понял, кто он - киноактер или высокого ранга начальник. Но ведь не царский же офицер! Хотя вряд ли
   киноактер - при такой-то машине да еще с шофером!
   Мы шли с Натальей по тихой, почти ночной Москве. Прохожих на улице Горького было мало. Она взяла меня под руку и прильнула ко мне. Мне стало, признаюсь, ужасно приятно, как в те далекие года! Мы долго шли молча. Потом она сказала:
   - Боже, как давно это было! Семнадцать лет тому назад!
   - По-моему, это было даже где-то в начале мая...
   - Нет, Мишенька, это было двадцать восьмого апреля. Я тот день запомнила на всю жизнь... Какая я была тогда святая и чистая! Как и моя любовь к тебе...
   - Наташа, ты для меня всегда была и навсегда останешься святой и чистой...
   - И ты для меня, Миша... Ведь мы были первыми друг для друга... Впрочем, что значит "первыми", - вдруг взорвалась она. - Мы же не скаковые лошади на ипподроме! Ты для меня был единственным! И останешься навсегда единственным...
   - Ну, что ты, Наташа...
   - Да, да, да! Если бы ты сейчас предложил мне уйти с тобой, я бы ни на секунду не раздумывая, бросила бы все эти министерские коврижки, все эти никому не нужные лимузины, всю эту "светскую" суету... И ушла бы, ушла бы хоть на край света - в глухомань, в нужду... Лишь бы с тобой!
   - Наташа... Я тоже часто вспоминаю про тебя... Видишь, даже встретились мы на Мусоргском, и это неспроста. Каждый раз - а хожу я на Мусоргского очень часто - я вспоминаю тебя.
   - Мишенька, ты не понимаешь... Я брошу Жорика, я отрекусь от всего, чтобы быть с тобой...
   - Наташа, ты всегда жила жизнью, как бы это правильнее сказать, аристократической, что ли, светской. Я не смогу тебя обеспечить тот уровень жизни, к которому ты привыкла... Я не неудачник, но я обычный советский военнослужащий. К тому же на мне семья, у меня растет сын...
   - Нет, ты ничего не понимаешь...
   Она замолчала, о чем-то глубоко задумавшись. Вдруг она неожиданно спросила:
   - А ты все еще с Екатериной?..
   - Да...
   - Брось ты, извини за выражение, эту... эту... - подбирала Наташа уместное, но приличное слово, - эгоистичную самку... Да что там выбирать выражения! Просто суку! Она же ногтя твоего не стоит! Она никогда тебя не любила, она любит только себя!..
   - Наташа, дорогая! Я всё понимаю, что ты говоришь. И не в Кате дело... Я опустошен до предела... Я сам сейчас ничего не стою. Я любой женщине могу принести сейчас только несчастье. Я часто думал о тебе, я жалел, что у нас все тогда оборвалось... Вернее, что я тебя так подло бросил... Мне очень жаль, но возврата к прошлому нет: ты никогда не простишь мне мое предательство тогда в далеком тридцатом году, когда я бросил тебя... А я всегда буду терзаться своим предательством...
   - Может, ты и прав... Но как-то жаль, что жизнь проходит... Нам с тобой уже почти под сорок, а ощущения, что жизнь получилась, так и нет...
   Мы уже подошли к ее дому. Через улицу, под старомодными фонарями стоял в своей обычной задумчивой позе Александр Сергеевич...
   Наташа посмотрела на меня каким-то просветленным взором, взяла меня своими ладонями за щеки и поцеловала в губы. Потом, сказала:
   - Прощай, мой единственный на всю жизнь... Дай Бог тебе счастья! Может, еще и перекрестятся наши дороги... Но помни меня, Миша! Я всегда любила только тебя, да и сейчас люблю!
   С этими последними словами она юркнула в свой подъезд. Я постоял немного, а потом пошел в сторону Маяковки, чтобы там сесть на метро и поехать домой.
   На душе у меня скребли кошки. Я страшно жалел, что не сказал Наташе чего-то важного. Но чего? Я почти с ужасом думал, что я могу больше никогда в жизни ее не увидеть. Это приводило меня почти в паническое состояние... Ощущение почти смерти близкого человека.
   Но что я мог сделать? Принять ее предложение и
   умчаться с ней на край света? Даже если бы я смог сделать невозможное - а я ведь не могу предать ни Сережку, ни Елену Степановну, ни, в конце концов, Катерину - даже если бы я смог это сделать, что бы это была за жизнь с Наташей? Каждый из нас жил бы не чувством, а воспоминанием о чувстве. А потом, как могут жить вместе тот, кто предал, и тот, кого предали?..
   Я дошел до Маяковской, но не вошел в метро, а пошел дальше, до Белорусской. Мне нужно было побыть одному...
   По пути зашел в магазин, купил бутылку массандровского портвейна. Перед самым домом сел на скамейку, где обычно вечерком сидят кумушки-старушки и перемывают косточки, и прямо из горлышка выпил всю бутылку. Домой пошел побыстрее, чтобы не опьянеть и не свалиться на улице... Я ведь совершенно не умею пить - а тут, как-никак, целая бутылка крепленого...
   На душе кошки скребут. И правда, уже почти сорок... Лучшая половина прошла... И любовь моя единственная, заслонившая все в моей жизни, оказалась несостоявшейся... Катерине я не нужен. Но вот я приду и скажу ей все, что я о ней думаю! Все, что происходит между ней и Павлом - это ее штучки! Она его окрутила, а он, щенок зассанный, не удержался! Как это у Шолохова? Ах, да: "Сучка не захочет, кобель не вскочит"! Нет, сейчас же, сейчас же все ей в глаза скажу!.. Вот только в пьяном виде не стоит, пожалуй: потеряется смысл, будет вроде пьяного бреда... Нет, до этого опускаться не стоит.
   Эх, Наташа, Наташа!.. Может, упустил я с тобой настоящую жизнь?
  
   Закатное небо рубили домов топоры.
   Венера уже свой фонарь на небе зажгла.
   И в это время внезапно, как ветра порыв,
   навстречу женщина шла...
   Какое-то странное всколыхнулось чувство,
   будто под ногами стало пусто,
   будто наткнулся на риф...
   И стало уже не до рифм!
   Идет женщина,
   а я вижу ее такой же девчонкой,
   какой знал много-много лет назад.
   Нет, не такая немного -
   в глазах появились грустинки,
   и лучики около глаз поблекли,
   стали морщинками.
  
   Но я вижу девочку, как тогда,
   такую же близкую и одновременно далекую.
   И сам почувствовал себя мальчишкой...
  
   Но все же, зачем это воспоминание,
   Оживившее и разбудившее
   какие-то утихшие чувства?
  
   А может, это так и нужно,
   чтобы проверить и оценить
   настоящее,
   прошлое
   и будущее?..
  
  
  
  
  
  
   Ксения. 1947, 14 мая
   Что же мне делать? Что же мне делать?.. Виктор или Константин? Один привлекает меня своей мужской силой, а второй - силой первой моей девичьей любви...
   Я пыталась говорить с мамой. Она сказала мне; "Ксеничка, в таких вопросах не советуют! Следуй велению своего сердца!"
   Я и к Мише пришла с тем же вопросом, как к своему старшему брату. Он мне сказал: "Ксеничка! Ведь никто не может решить этот вопрос за тебя. Ведь, любой совет другого человека - это "если бы я был на твоем месте, то я бы выбрал"... Но ведь каждый, кто советует, он на своем месте, а на твоем месте - только ты! Только ты сама можешь принять окончательное решение. Так что не спрашивай больше никого: сколько людей, столько и мнений. Положись на свою интуицию, свои чувства, свой рассудок".
   "Мудрый он человек! Сказал, по сути, то же, что и мама, но как-то все по полочкам разложил... Но что же мне делать, что же делать?" - Думала я.
   Взвесив все, я решилась и поехала на Ярославский вокзал, чтобы поехать в Мытищи, к Рыбаковым и сказать Косте, что я согласна быть его женой.
   Я купила билет и села в электричку. Оказалась она со всеми остановками... Я и так-то не решила твердо, что же мне делать, а тут: "Москва-третья"... "Лосиноостровская"... "Лось"... "Перловская"... "Тайнинская"... Что ни остановка, то новые сомнения, новые колебания!
   "Следующая станция - Мытищи". - Объявил машинист по поездной радиосети. Я сорвалась со скамейки и едва успела выскочить на платформу... Я брякнулась на скамейку, у меня от нервного напряжения тряслись руки и ноги в поджилках. Я сидела на скамейке, и слезы текли по моим щекам. Мне было просто жалко саму себя: что же мне делать? Что же мне делать?..
   Я посидела-посидела, а затем перешла железнодорожные пути, купила обратный билет и поехала в Москву... Я выбрала Виктора.
  

* * *

  
   Времена года:
   ЗРЕЛОСТЬ
  
   Вот и отгуляло буйное лето... Отцвели последние осенние цветочки, поморило зноем траву, пожухла она, будто пригорюнилась. Правда лес еще бушует красками: желтое, красно- оранжевое, зеленое. Осень, она как женщина в свои сорок: уже и морщинки у глаз появились, и талия не та, что раньше, и кое-где лишние складочки появились, но нет, полна она жизненной энергии, новой еще не виданной красоты, ума необычайного... А иногда и вовсе, как бес какой-то вселяется в природу: солнце, как в июне, теплынь невероятная, снова пичужки оживают и верещат на радостях. Словом - юный май опять на дворе! Кратковременны эти вспышки, но тем и притягательны, тем и привораживают. И не зря называют эту пору "бабье лето". И правда, приходит на ум женщина того "осеннего" возраста, в которой вдруг, пусть и ненадолго, просыпается задор, блестят глаза, движения ее легки, и она зачаровывает вас так, как не может того сделать юная красна девица.
   Осень приносит плоды того, что долго и кропотливо выращивало для нас лето. Все, что цвело - отцвело и созрело, плоды висят сочные, маняще, зовущие к сбору урожая. А все, что даже успело перезреть, - попадало наземь, не дожидаясь ни холодных злых порывов ветра, ни жестоких обжигающих морозов зимы.
   Хорошо в это время поехать за город, побродить по лесу, пособирать случайных грибов, хороших отборных боровичков, не в корзину даже, а просто в пригоршню, или же набросать их в узелок из носового платка. Не для жарки даже и не для сушки, а так, показать домашним, порадовать их глаз. Найти позднюю ягоду, почти уже засохшую, а от того и еще более душистую и желанную...
   А если есть дачка, пусть не каменные хоромы, а небольшая развалюшка с терраской и, конечно же, непременно с рассохшейся печкой, сложенной когда-то еще при царе-Горохе, то поехать туда. Сойти с обшарпанной электрички и узкой змейкой-тропинкой пойти от платформы прямиком через редкий осиновый лесок. Отпереть висячий замок на двери - замок не от воров, а от тех варваров, которые войдут, нагадят, перевернут все вверх тормашками, да и уйдут, оставив на полу бутылки из-под выпитого... А потом!.. Положишь в печурку бересты, сверху прутиков сухих, а на них пару полешек, подпалишь их, да и присядешь на корточки, глядя на разгорающийся огонь... И вот уже затрещали поленья. Сквозь многочисленные щели в печи поползли заметные струйки дыма, идущего не вверх, но вниз. А ты сидишь и вспоминаешь догорающее лето...
   А позже, когда уже и дом натоплен к ночи, и все уже угомонились, выйдешь на не застекленную терраску, сядешь на ступеньки и, закинув голову вверх, отыскиваешь на иссиня-черном безлунном небе знакомые звездочки: вон Орион, вон Стожары, вон Волосы Вероники, вон Лебедь... Уж про Медведиц и не упоминаю, они первые в глаза лезут.
   Моменты этой, начальной поры осени, незабываемы и как-то удивительно неизбывно грустны. Какое-то чувство, похожее на ожидание момента расставания с хорошим другом, уезжающим куда-то за тридевять земель, надолго, на год, на два, а может, и навсегда... И вот никак не можешь вдосталь наговориться, насмотреться на него...
   Потом наступает пора нудных проливных дождей, то назойливо моросящих без перерыва, кажется, что днями, то вдруг ливень такой, что хоть потопа жди. Но такие дожди обычно коротки. Чем-то они даже похожи на летние грозы, но в летней грозе присутствует какая-то пьянящая атмосфера шаманского танца, какая-то волнующая, хотя временами и грозная радость жизни. А здесь свинцовое небо выливает на тебя неусмиримые потоки воды, как бы говоря, что лучше тот моросящий дождь, чем я, все разрушающий и все потопляющий...
   Но проходит и это... Прав был Царь Соломон, сказавший "Пройдет и это". Невелика мудрость, конечно, да вот сформулирована красиво!
   И вот уже у красавицы осени поутру там и сям появляются заиндевевшие прядочки, которые, правда, легко пропадают с первыми же лучами уже не такого жаркого солнца. Но время идет, и вот уже снежная седина покрывает осеннюю землю, она не тает за день, поскольку холодный ветер сдул покров теплого воздуха, защищавшего землю. Снежные пряди эти лежат еще не везде, да и те, что легли, за два-три солнечных дня все же сходят на нет.
   Но дни все короче, все меньше спасительного тепла достается Земле...
   Прошло и это... Прощай, осень!
  
   Да, цвела весна рассветом,
   Но прошло, прошло всё это...
   Жило в пышных красках лета,
   Но прошло, прошло всё это...
   Лист янтарный гонит ветром.
   Но пройдет, пройдет и это...
   В этом мире все не вечно.
   Только время бесконечно.
  
  

* * *

  
  
  
   Михаил. 1947, 9 октября
   Прямо, как в шестнадцать лет! Чувствую, что мне не хватает любви! Правда, чисто плотская любовь, как и всегда, мне мало интересна: без истинной духовной связи эти чисто животные "случки" меня не интересуют. Утолить "половой
   голод"? Разве что! Но это дело нехитрое... После того, как наши отношения с Катериной сломались все мои принципы дали трещину. Я уже дважды "грешил" с молоденькими женщинами-лаборантками из нашей академии. Они как почувствовали, что у меня что-то неладно дома! Но я сразу говорю, чтобы никаких планов на мой счет не строили: я и разводиться не собираюсь, да и даже если, то уж второй раз не женюсь: спасибо!
   Ведь и Олечка пыталась мною овладеть, хотя делала она все искренне, почти по-детски. Попросила она меня как- то проводить до метро "Динамо", я согласился - это недалеко. Дошли до Северного входа, почему-то пошли дальше, дошли до касс кинотеатра "Динамо". Она и говорит: "Миш, пойдем на восьмичасовой? Кино, говорят, хорошее, трофейное". - "Не могу. Мне домой надо, Оля".
   Прошли мимо касс, она меня держит под руку и поворачивает в динамовский парк. Вошли, пошли по аллейкам, потом сели под кустом сирени или акации на скамеечку. И тут она разрыдалась, говорила сбивчиво, ее лицо было близко-близко, а огромные глазищи смотрели на меня умоляюще и жалобно. Она, захлебываясь скороговоркой, выпалила, что она меня любит, что ей хорошо со мной, потому что я умный, сильный и справедливый...
   Я ее успокоил, как ребенка, стал говорить, что я совсем не сильный, просто жизнь у меня была трудная, и я привык бороться, а не хныкать. Я обнял ее за плечи и начал тихонько поглаживать ей плечо, пытаясь ее успокоить. Тут она не сдержалась, прильнула ко мне и стала безумно меня целовать. Я был не готов к такому бурному натиску... Потом и меня захлестнула эта головокружительная волна. Я обнял ее и почувствовал ее податливое и трепещущее тело...
   Но здравый смысл проснулся и остановил меня. Конечно, ничего страшного не произошло бы: в парке было много гуляющих. Но я понял, что нельзя расслабляться и давать потакать Оленьке в ее иллюзорных мечтах, нельзя давать ей возможность подумать что-то не то. Я, отстранившись, быстро начал опять ее успокаивать и говорить ей, что она хорошая, добрая, красивая и ей нужен кто-то действительно сильный и красивый, что она обязательно найдет свое счастье.
   Когда она успокоилась, я проводил ее до Южного вестибюля метро. Уже внутри вестибюля, она посмотрела на меня как-то, как мне показалось, виновато и сказала: "Спасибо, Миша..." - "За что?.." Она не ответила, а только порывисто поцеловала меня в губы и, не оглядываясь, побежала на эскалатор...
   А вот на платоническую любовь мне повезло. Меня просто покорила Катя Буслаева: умная, интеллигентная, выдержанная и к тому же очень красивая. Она приходится мне троюродной сестрой. Мы довольно часто встречаемся семьями, они заходят к нам, мы бываем у них. Я чувствую взаимную симпатию, перехватываю ее взгляды, понимаю, когда ее реплики говорятся вроде бы всем, а предназначены мне одному...
   У нас с ней отношения, как у брата с сестрой. Как это здорово, что не нужно ничего скрывать, что не нужно играть и обманывать: ни у нее, ни у меня за душой нет никаких "греховных" помыслов! Я и Юре, ее мужу, сказал, что мне очень нравится его жена, и что я рад, что у меня нашлась сестра да еще такая умная и красивая. Он, по-моему, все прекрасно понял и не подумал ничего плохого.
   Ни я, ни она даже и не помышляем о каких-либо плотских отношениях: это ни мне, ни Кате Буслаевой не нужно. Она у меня не вызывает никаких желаний, мне просто очень хорошо с ней, приятно видеть ее, приятно слышать ее голос...
  
   Я рад, что в этой жизни гнусной,
   В толпе сплошных полулюдей,
   В угаре призрачных идей
   И в окруженьи правды грустной,
   Где только власти торжество,
   Где любят, вовсе не любя,
   Я встретил божество -
   Тебя.
  
  
  
  
  
   Катерина. 1947, 7 ноября
   Михаил, по-моему, совсем потерял голову от Кати Буслаевой. Меня это почему-то сильно злит. Казалось бы, у нас с ним все уже определенно лопнуло, по крайней мере, с моей стороны, но что же происходит? Какая-то ревность к нелюбимому человеку. Опять же "собственность"? Но эту Катьку я ненавижу! Эти ее томные глаза, загадочные улыбки... Знает, как можно мужика охмурить!
   Как-то на днях зашла я к Буслаевым в воскресенье. Встретил меня Юрий в дверях: "Проходи, проходи! Вот не ждал! А я тут один сижу: Катька укатила в Загорск к подруге!"
   Зашла я, сняла пальто, Юрий предложил чаю, я не отказалась. Он пошел на кухню ставить чайник.
   Он вообще-то кобель порядочный, все об этом знают. Да и я сама на себе чувствую его масляный, липкий взгляд... И тут я подумала: отомщу-ка я всем за мою "поруганную честь" - и Катьке, и Мише, и Павлу. Почему я одна из всех страдаю?
   Я вышла на балкон, было свежо, почти прохладно. Юрий вышел за мной, "Зябко!" - сказала я. Он вышел в комнату и принес мне Катину пуховую шаль, накрыв мне плечи.
   Странные эти мужики! Прямо тебе рыцари: была бы я не Михаилова жена, давно бы меня уже в постель уволок! Я поежилась под шалью, он обнял меня легонечко, я прислонилась к нему... Ну, а дальше все пошло по известному сценарию...
   Месть моя удалась! Я еще его напоследок кобелём обругала. Он весь был какой-то потерянный, жалкий. Ничего, дружок, чтобы месть была полной, я еще и Кате твоей расскажу, как ты без нее на жену друга набросился!
   А вообще-то, месть местью, а кому и за что я отомстила? У Мишки с Катей, я уверена, ничего нет и не будет - оба блаженные. Павлу? Так он никогда и не узнает. Кому же? Так вот и получается, что только себе самой! Вот так месть!
  
  
   Михаил. 1948, 23 февраля
   Сегодня опять были с Катериной в гостях у Буслаевых, отмечали День Красной Армии. Катерина начала свой обычный флирт с Юрием. Остальные гости все были чем-то заняты. Мы с Катей Буслаевой оказались одни, без какой- либо компании. Катя предложила мне выйти, проветриться, я согласился. Она нашла Юрия, заигрывающего с моей Катериной, и сказала ему, что мы выйдем прогуляться.
   Мы оделись и вышли. Падал мягкий, ласковый снег, который звонко скрипел под ногами. Мы шли долгое время молча, Катя взяла меня под руку и держалась за меня крепко- крепко, будто ища какой-то защиты от кого-то.
   Потом она заговорила:
   - Со мной недавно говорила твоя Екатерина...
   - О чем она могла с тобой говорить? Вы ведь такие разные люди!
   - Она сказала мне, что Юрий подонок и бабник, что он меня не любит...
   - Ну, Катенька, не принимай это близко к сердцу. Я думаю, что Юрий нормальный мужик, ну, заигрывает с женщинами, но я думаю, дальше этого не идет.
   - Но твоя Екатерина рассказала мне, как он соблазнил ее...
   - Ну, что тебе сказать...
   - Знаю, знаю, Екатерина твоя - тоже тот еще подарок!
   Тут она замолчала, потом остановилась, повернулась ко мне лицом и вдруг разрыдалась:
   - Миша!.. Спаси меня! Мне надоела вся эта грязь, все эти измены. Хочешь, я брошу к чёрту Юрия, заберем Сережу и будем жить с тобой? Я Юрия не люблю, да и он меня не любит. Он за любой юбкой готов приударить. В этом твоя Екатерина права. Я ему просто удобна: скандалов за его похождения ему не устраиваю, да вдобавок еще "на безрыбье" он просто использует меня... Пойми, что для меня это каждый раз просто-напросто насилие!
   Я знаю, что у тебя, может, нет ко мне настоящей любви, той, которая все сжигает в своем пламени. Но тебе со
   мной будет все равно лучше, чем с твоей Екатериной... Она тебя совсем не любит. Да ты и сам это знаешь...
   - Успокойся, успокойся, Катя... Ты все преувеличиваешь. Юрий такой же, как и другие. А Катя... Ну, что с ней поделать?
   - Нет, нет, я больше так не могу... И детей у нас с ним нет. Он панически боится потерять свою свободу и удобства этакой холостяцкой жизни женатого мужчины. Смешно, да? - Сказала она, продолжая заливаться слезами и всхлипывая. - У меня в жизни нет никакой отдушины. Вся моя жизнь - пустота...
   - Катенька, Катюша, ну, успокойся! Ты добрая, светлая, чистая. Все будет хорошо. Не может быть, чтобы у такого человека, как ты, все было плохо. А нам вместе, если мы даже и решились бы на совместную жизнь, не было бы хорошо так, как ты думаешь: нельзя любовь заменить состраданием и чувством благодарности. Давай мы и дальше будем любить друг друга, как брат и сестра. Мне большего и не надо, да большего я и не заслуживаю...
   Мы вернулись вскоре. Остаток вечера мы провели вместе. Я старался делать все, чтобы Катеньке было легче справиться со своим ужасным настроением.
  
  
   Не печаль глаза, не надо!
   Время лечит всё и вся...
   Только сердца канонаду
   Вот никак унять нельзя!
  
   Мы с тобою - вне пространства.
   Мы с тобою вне времён.
   Остальное, как ни странно,
   И без лиц, и без имён...
  

* * *

  
  
   Притча о Пророке:
   ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ
  
   Настал же день опресноков, в который надлежало заклать пасхального агнца, и послал Пророк Петра и Иоанна, сказав:
   - Пойдите, приготовьте нам есть пасху.
   Они же сказали ему:
   - Где велишь нам приготовить?
   Он сказал им:
   - Идите в город, и при входе вашем в городские ворота,
   попадется вам навстречу человек, несущий кувшин воды. Последуйте за ним в дом, в который войдет он, и скажите хозяину дома: Пророк вопрошает тебя, где комната, в которой бы он мог есть пасху с учениками своими? И покажет тот человек вам горницу большую и уже устланную, где вы и приготовьте.
   И пошли ученики Его, и пришли в город, и нашли того, про которого Пророк сказал им, и приготовили пасху.
   И собрались ученики с Пророком своим в саду Гефсиманском, и принялись за трапезу пасхальную.
   Пророк долго оставался в неведении касательно отношений между Магдалиной и юным Иоанном, поскольку они тщательно скрывали все от глаз его и глаз учеников его. Однако тайное рано или поздно становится явным. Первым заметил сие Иуда и заболел душою за Учителя. Опечалился он, что грешная земная жизнь неотвратно уводила Пророка прочь от его же собственного учения, погружая его в суету мирскую.
   Прозрел, в конце концов, и Пророк, заметив взгляды вязкие и неотвязные, коими обмениваются Магдалина с Иоанном. И решил он испытать Иоанна, сказав:
   - Брат мой наилюбимейший, приди, возляг на грудь мою, как раньше ты это делал.
   Смутился Иоанн, но отказать Пророку не смог, пришел и возлег на грудь его.
   - Какой недуг тебя мучит, брат мой? Ты весь, как в огне... Дай налью тебе кубок вина холодного, от коего полегчает.
   Взял Иоанн кубок серебряный в руку правую, а рука дрожит, едва вино не выплескивается на белый хитон Пророка. Пьет Иоанн, а зубы по кубку стучат, будто холод его пронзает, а не жар. Не выдержал Иоанн пытки такой, вскочил и убежал.
   И тут подошел к Пророку Иуда и сказал ему шепотом:
   - Есть у меня слово к тебе, Пророк. Выйдем в сад, где нет ни лишних глаз, ни ушей лишних...
   Вышли они в сад, и тут Иуда, склонив голову, говорил:
   - Ты Учитель наш, твое учение нам, твоим ученикам, всем в души проникло, да и среди людей распространяется оно, как по сухой степи огонь, подгоняемый ветром. Скоро не останется и уголка на земле, где бы не нашло учение твое своих последователей.
   Но сам ты, того не ведая, отходишь от самого себя, от учения своего, погружаешься в суету житейскую. А ведь кто, как не ты, учил нас, говоря: "Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть".
   Завяз ты, как конь с повозкой в топи болотной, в своих отношениях с блудницею Магдалиной. А теперь узнал ты и то, что Магдалина предала тебя с младшим твоим братом, Иоанном. Мирские невзгоды заслоняют для тебя учение твое, и не в силах ты совладать с собой.
   Гибнет, гибнет идея, ради которой все мы готовы пожертвовать всем, даже жизнию своей. Что же делать нам? Что делать тебе? Только великая жертва с твоей стороны, со стороны Учителя нашего, может спасти наше общее дело. Только смерть мученическая твоя может возвеличить твое учение и позволит сохранить имя и образ твой светлыми и незапятнанными в веках.
   И у меня есть план, который ты должен принять ради бессмертия учения твоего, которое уже стало и учением нашим. Ты должен стать святым, ты должен стать знаменем для своего собственного учения... А что нужно, чтобы стать святым? Ты и сам знаешь: нужно чтобы тебя убили твои враги и чтобы кто-нибудь из твоих самых близких людей предал бы тебя в руки врагов твоих. Люди своекорыстны, но они не могут не любить тех, кто жертвует собой ради них. Стань жертвою, Пророк!
   И чтоб ты не думал, что я отправляю тебя на заклание одного, ради спасения нашего учения, я - как твой самый верный ученик - тоже жертвую собой. И делаю я это потому, что вера в твою невинную мученическую смерть будет сильнее, если будет известен и злодей, который тебя предал. Вот им-то в глазах людских и стану я. Именно я предам тебя за деньги римским стражникам, которые схватят тебя и предадут тебя казни. И чтобы убедить толпу в моем предательстве, я после того, как распнут тебя, пойду и повешусь, будто в раскаянии, выбросив при этом деньги на дороге под древом, на котором я прилажу свою петлю.
   Вот и будет красивая притча для последователей твоего прекрасного учения: жертва -Учитель и предатель - Ученик. Так и войдем мы с тобой в историю навеки, хотя и по разные стороны от линии, разделяющей Добро и Зло...
   Ну, готов ли ты отдать жизнь свою за светлую идею, Пророк?..
   - Да... Прав ты, Иуда, нет у меня выхода иного...
   - Так что мужайся, Пророк! Готовься к подвигу жизни своей! Сейчас я уйду и приведу стражников. Они уже ждут меня за вратами сада, ибо решил я все сделать ради нашей общей теперь веры, в которую обратил ты нас, даже если ты откажешься в последнюю минуту. Чтобы указать стражникам на тебя, я подойду к тебе и поцелую тебя, это будет им знак. А заодно, Пророк, это еще усилит будущую притчу о моем предательстве - это войдет в историю как "поцелуй Иуды"...
   Выслушав Иуду, Пророк, не отпуская руки его, вернулся вместе с ним за трапезный стол и говорил он своим ученикам:
   - Наступил, братья мои, срок расстаться мне с вами: призывает меня Отец мой к себе. Не далее этого вечера, попаду я в руки злодеев, вершащих неправду. И предаст меня целующий меня.
   - Уж не я ли? - спросил Иуда, еще не отошед от Пророка.
   - Ты сказал, не я сказал, - молвил Пророк.
   - Да и вы, остальные, меня предадите...
   Тут Петр вскочил и вскричал:
   - Я, я не предам тебя!
   - Прежде, нежели пропоет петух, трижды ты отречешься от меня!
   При разговоре этом Иуда Искариот, незамечен, вышел вон. Но уже вскоре он вернулся и, подойдя к Пророку, поцеловал его. Тут же из-за кустов на Пророка набросились стражники, возложили на него руки свои, взяли его, связав веревками, и потащили прочь...
   И только у Иоанна мелькнула неправедная мысль. Да, он нарушил одну из заповедей Пророка: "Не возжелай жены ближнего...". Но ведь если же не станет того ближнего, то и жена ближнего станет уже не женой, а лишь одной из женщин, желать которую и владеть которой не есть грех...
  
  

* * *

  
  
  
   Павел. 1948, 8 марта
   Опять у нас с Катей началась бурная жизнь... После какого-то затишья она опять обрушила на меня свои безудержные ласки. А я по слабоволию не противлюсь, хотя внутри все время сидит какое-то нехорошее чувство: неправильно все это!
   Но если признаться, то хорошо, что она есть. Без женщины не проживешь, а найти кого-то мне психологически трудно: мешает воспоминание о Варе и страх перед ревностью Катерины...
   Ну, да недолго осталось ждать: вот скоро уже окончу академию, получу назначение и уеду. Даже если будут оставлять в Москве - все равно уеду! Постараюсь начать новую жизнь. Ведь мне уже тридцать лет, пора подумать о семье, о детях. Да и жизни нормальной хочется, чтобы любить не украдкой, не по-воровски, а честно. Да и это предательство по отношению к Михаилу нужно прекратить...
  
  
  
  
   Катерина. 1948, 9 апреля
   Михаил защитил кандидатскую. Меня удивило, что на титульном листе он сделал надпись от руки: "Моей Катюше". У меня сразу же мелькнула мысль о Кате Буслаевой! Меня он давно уже, кроме как "Катя" или "Катерина", по-другому не называет, а тут, видите ли, "Катюша"!
   Сегодня дома устроили небольшой праздничный ужин, на который пригласили несколько человек из академии, включая научного руководителя Михаила и оппонентов. Все домашние, кроме мамы были отпущены "погулять", чтобы под ногами не болтались. Мама была главной по хозяйству - без нее я, конечно, не справилась бы.
   Говорили много приятных тостов о Михаиле. Он, видимо, действительно очень одаренный человек. Но вот пил он слишком много, вскоре был совсем пьян. Слава Богу, гости рано разошлись, потому что к концу вечера Михаила совсем "развезло".
   Я стала расспрашивать его про его отношения с Катей Буслаевой, хотя вижу, что она от него, вроде бы, отвязалась.
   Он что-то начал бормотать, потом расплакался. Говорил, что она святая, что у них ничего не было и быть не может. Потом он начал упрекать меня, говорить, что я сломала ему жизнь. Из его слов я поняла, что он все знает про нас с Павлом. Все знает и молчит! Ну, хоть бы врезал мне когда, пощечину дал, а то все святого из себя корчит! Устала я, устала...
  
  

КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ

  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"