Украсть не трудно. На место положить - вот в чем штука. Имея в кармане браунинг в кобуре
(пистолет в кобуре носить в кармане незаметно очень сложно, как мог Максудов, таким образом, перемещаться по городу?),
я приехал к моему другу
(вариант с кражей пистолета - это, на мой взгляд, какой-то неосуществлённый поворот сюжета романа "Мастер и Маргарита").
Сердце мое екнуло, когда еще сквозь дверь я услыхал его крики
(разными голосами говорит друг Максудова, то кричит, то шепчет; про утерянное оружие шепотом, про подозрение на водопроводчика криком):
- Мамаша! А еще кто?..
Глухо слышался голос старушки, его матери:
- Водопроводчик...
- Что случилось? - спросил я, снимая пальто
(пистолет в кобуре ещё как-то можно укрыть под полами пальто).
Друг оглянулся
(информация о потере именного пистолета чревато серьёзным наказанием и обвинением в халатности или предательстве)
и шепнул:
- Револьвер сперли сегодня... Вот гады...
(такое впечатление, что автор так и не смог определиться, как ему логично и доходчиво объяснить появление и возврат пистолета; то ли по взаимному согласию друзей, то ли действительно кражей)
- Ай-яй-яй, - сказал я.
Старушка-мамаша носилась по всей маленькой квартире, ползала по полу в коридоре, заглядывала в какие-то корзины.
- Мамаша! Это глупо! Перестаньте по полу елозить!
- Сегодня? - спросил я радостно. (Он ошибся, револьвер пропал вчера, но ему почему-то казалось, что он его вчера ночью еще видел в столе.)
- А кто у вас был?
- Водопроводчик, - кричал мой друг
(этот крик предназначен явно другим людям, то есть соседям или для прослушивающих устройств, которые наверняка должны быть установлены в квартире человека, симпатизирующего подобным Максудову писателям; так сказать, для отвода глаз).
- Парфеша! Не входил он в кабинет, - робко говорила мамаша, - прямо к крану прошел...
- Ах, мамаша! Ах, мамаша!
(словно какой-то постановочный сюжет изображают два друга, даже в отношении матери; сценарий с потерей пистолета на случай будущего обнаружения уже действует по полной программе; он начался ещё до прихода Сергея Леонтьевича)
- Больше никого не было? А вчера кто был?
- И вчера никого не было! Только вы заходили, и больше никого.
И друг мой вдруг выпучил на меня глаза
(его удивление говорит о том, что Максудов как-то дал ему понять о возвращении оружия за ненадобностью).
- Позвольте, - сказал я с достоинством.
- Ах! И до чего же вы обидчивые, эти интеллигенты! - вскричал друг. - Не думаю же я, что это вы сперли
(здесь проясняется обоюдная договорённость друзей, не хватает только полной согласованности, что заставляет меня предположить отсутствие выбора у самого М.А.Булгакова).
И тут же понесся смотреть, к какому крану проходил водопроводчик. При этом мамаша изображала водопроводчика и даже подражала его интонациям.
- Вот так вошел, - говорила старушка, - сказал "здравствуйте"... шапку повесил - и пошел...
- Куда пошел?..
Старушка пошла, подражая водопроводчику, в кухню, друг мой устремился за нею, я сделал одно ложное движение, якобы за ними, тотчас свернул в
кабинет, положил браунинг не в левый, а в правый ящик стола и отправился в
кухню
(друг, очевидно, преднамеренно уводит свою мать с собой на кухню, давая возможность положить браунинг на место, получается, что весь этот спектакль нужен для единственного зрителя - матери друга).
- Где вы его держите? - спрашивал я участливо в кабинете.
Друг открыл левый ящик и показал пустое место.
- Не понимаю, - сказал я, пожимая плечами, - действительно, загадочная история, - да, ясно, что украли.
Мой друг окончательно расстроился.
- А все-таки я думаю, что его не украли, - сказал я через некоторое время, - ведь если никого не было, кто же может его украсть?
Друг сорвался с места и осмотрел карманы в старой шинели в передней. Там ничего не нашлось.
- По-видимому, украли, - сказал я задумчиво, - придется в милицию заявлять.
Друг что-то простонал
(Максудов решил немного покуражиться над приятелем).
- Куда-нибудь в другое место вы не могли его засунуть?
- Я его всегда кладу в одно и то же место! - нервничая, воскликнул мой приятель и в доказательство открыл средний ящик стола. Потом что-то пошептал губами, открыл левый и даже руку в него засунул, потом под ним нижний, а затем уже с проклятием открыл правый
(не понимая, зачем шутить такими вещами, возмущённо материться друг на Максудова).
- Вот штука! - хрипел он, глядя на меня. - Вот штука... Мамаша! Нашелся!
Он был необыкновенно счастлив в этот день и оставил меня обедать
(естественно, друг очень рад, что судьба Сергея Леонтьевича стала складываться без применения его оружия, легально).
Ликвидировав висевший на моей совести вопрос с револьвером, я сделал шаг, который можно назвать рискованным, - бросил службу в "Вестнике пароходства"
(очень скоро ему придётся вернуться на прежнюю службу, так как даже "чудовищно маленькая сумма" не могла освободить человека при советской власти от обвинения в тунеядстве).
Я переходил в другой мир, бывал у Рудольфи и стал встречать писателей, из которых некоторые имели уже крупную известность. Но все это теперь как-то смылось в моей памяти
(дальше Максудов обо всех писателях напишет конкретно, таким образом, М.А.Булгаков проверяет избранную манеру написания романа - от противного),
не оставив ничего, кроме скуки, в ней, все это я позабыл. И лишь не могу забыть одной вещи: это знакомства моего с издателем Рудольфи - Макаром Рвацким
(в главе 4 никакого Рвацкого не предполагалось: и редактором, и издателем журнала "Родина являлся Рудольфи).
Дело в том, что у Рудольфи было все: и ум, и сметка, и даже некоторая эрудиция, у него только одного не было - денег
(но раньше Рудольфи выдал аванс из собственного кармана; это прямое противоречие, возникает некоторое несоответствие образа, определённо положительный момент, приближающий героя к массовому читателю).
А между тем азартная любовь Рудольфи к своему делу толкала его на то, чтобы во что бы то ни стало издавать толстый журнал. Без этого он умер бы, я полагаю
(наличие ума и сметки характеризуется суммой капитала; желание издавать толстый литературный журнал, а в 1920-ых годах рекламная периодика не была толстой, это источник дополнительных затрат; ещё точнее - это хобби, страсть, грозящая Рудольфи в СССР гибелью, что косвенно подсказывает автор).
В силу этой причины я однажды оказался в странном помещении на одном из бульваров Москвы. Здесь помещался издатель Рвацкий, как пояснил мне Рудольфи. Поразило меня то, что вывеска на входе в помещение возвещала, что здесь - "Бюро фотографических принадлежностей".
Еще страннее было то, что никаких фотографических принадлежностей, за
исключением нескольких отрезов ситцу и сукна
(какое отношение к фото могут иметь куски ткани?),
в газетную бумагу завернутых, не было в помещении
(нечто вроде известных "Рогов и копыт" описывает автор; под прикрытием, подпольно действует в СССР типография, издающая такую литературу, которую пишет Максудов).
Все оно кишело людьми. Все они были в пальто, в шляпах, оживленно разговаривали между собою. Я услыхал мельком два слова - "проволока" и "банки", страшно удивился, но и меня встретили удивленными взорами
(в предпринимательской среде слово "проволока" обозначает затягивание банками платежей; играет словами М.А.Булгаков).
Я сказал, что я к Рвацкому по делу. Меня немедленно и очень почтительно проводили за фанерную перегородку, где удивление мое возросло до наивысшей степени.
На письменном столе, за которым помещался Рвацкий, стояли
нагроможденные одна на другую коробки с кильками.
Но сам Рвацкий не понравился мне еще более, нежели кильки в его издательстве. Рвацкий был человеком сухим, худым, маленького роста, одетым
для моего глаза, привыкшего к блузам в "Пароходстве", крайне странно. На нем
была визитка, полосатые брюки, он был при грязном крахмальном воротничке, а
воротничок при зеленом галстуке, а в галстуке этом была рубиновая булавка
Примечание.
М.А.Булгаков ещё в 1929-ом году в работе "Тайному другу" так описывает Рвацкого:
"Маленького роста, в вишнёвом галстуке с фальшивой жемчужной булавкой, в полосатых брюках, ногти с чёрной каймой, а глаза..."
Это некий "джентльменский" набор, взаимопротиворечащих предметов одежды, вероятно, обеспечивающих внимание непредвзятого читателя и путающих обыкновенного, как бы глубокомысленной бессмыслицей, с целью пока ещё несформировавшейся характеристики редактора, который должен был по идеи писателя публиковать роман.
Попытка изобразить образ то ли опустившегося интеллигента, то ли предприимчивого выскочки, который согласно поговорке из грязи пытается забраться в князи. Что-то вроде портрета современного "нового русского".
Очевидно, что грязный воротник незачем крахмалить, красная булавка незаметна на зелёном галстуке.
В итоге, роман мастера опубликован не будет и образ Рвацкого благополучно исчезнет из "Мастера и Маргариты".
А из этого эпизода вырастут афиши о выступлении Воланда в Театре Варьете: "Дверь открылась, и капельдинер втащил толстую пачку только что напечатанных афиш. На зелёных листах крупными красными буквами было напечатано..."
Рвацкий меня изумил, а я Рвацкого испугал или, вернее, расстроил,
когда я объяснил, что пришел подписать договор с ним на печатание моего
романа в издаваемом им журнале
(изумление - это свойство для человека положительное, характеризующее располагающее к себе впечатление; испуг и расстройство, наоборот, свойство для человека отрицательное, характеризующее отталкивающее от себя впечатление; автор так определяет отношения между Рвацким и Максудовым, кто и в ком нуждается больше).
Но тем не менее он быстро пришел в себя, взял принесенные мною два экземпляра договора, вынул самопишущее перо, подписал, не читая почти, оба и подпихнул мне оба экземпляра вместе с самопишущим пером. Я уже вооружился последним, как вдруг глянул на коробки с надписью "Килька отборная астраханская" и сетью, возле который был рыболов с засученными штанами, и какая-то щемящая мысль вторглась в меня.
Примечание.
24 мая 1919 года по приказу С. М. Кирова в Астрахани был расстрелян крестный ход, а затем и священники (митрополит Митрофан и епископ Леонтий), его проводившие. По официальной версии советской власти это происшествие называлось контрреволюционный мятеж.
М.А.Булгаков, сатирически упоминая здесь провинциальный город Астрахань, пишет о стихийном сопротивлении крестьян в российской провинции произволу советской власти. Ассоциации с коробками патронов ("Килька отборная астраханская") и воинским обмундированием ("сильнейший запах сапожной кожи") по идее писателя должны были как-то обозначиться при предварительной читке романа. Автор, таким образом, готовил свои метафоры для своего "закатного" романа.
- Деньги мне уплатят сейчас же, как написано в договоре? - спросил я.
Рвацкий превратился весь в улыбку сладости, вежливости.
Он кашлянул и сказал:
- Через две недели ровно, сейчас маленькая заминка...
Я положил перо.
- Или через неделю, - поспешно сказал Рвацкий, - почему же вы не
подписываете?
- Так мы уже тогда заодно и подпишем договор, - сказал я, - когда заминка уляжется.
Рвацкий горько улыбнулся, качая головой.
- Вы мне не доверяете? - спросил он.
- Помилуйте!
- Наконец, в среду! - сказал Рвацкий. - Если вы имеете нужду в деньгах.
- К сожалению, не могу.
- Важно подписать договор, - рассудительно сказал Рвацкий, - а деньги
даже во вторник можно.
- К сожалению, не могу. - И тут я отодвинул договоры и застегнул пуговицу.
- Одну минуточку, ах, какой вы! - воскликнул Рвацкий. - А говорят еще, что писатели непрактичный народ.
Примечание.
Так близок мне этот разговор безденежного автора или изобретателя, который расстается с единственной своей собственностью плодом творческих мук - рукописью, техническим секретом, и жадным бизнесменом, нэпманом, по определению 1920-ых годов, который каждую секунду мечтает надуть наивного творца.
Я думаю этот диалог можно рассматривать, как остроумную миниатюру, по ходу работы над романом пришедший в голову к писателю. Никакой особой связи с содержанием текста он не имеет.
Единственное, на что тут стоит обратить внимание это прикрытая форма обозначения дня недели, в который происходит встреча Рвацкого и Максудова. Исключая недели и дни, автор оставляет только один день - понедельник. Видимо, М.А.Булгаков, таким образом, изучал на читателях во время домашних читок то, насколько хорошо он прячет реальный день недели и дату, происходящих событий.
И тут вдруг тоска изобразилась на его бледном лице, он встревоженно оглянулся, но вбежал какой-то молодой человек и подал Рвацкому картонный билетик, завернутый в белую бумажку. "Это билет с плацкартой, - подумал я, -
он куда-то едет..."
Краска проступила на щеках издателя, глаза его сверкнули, чего я никак не предполагал, что это может быть
(огонь в глазах так называемого редактора Рвацкого, может означать лишь ярость человека, который вынужден предпринимать самые крайние меры ради своего спасения, конечно, ему не хочется оставлять здесь неоконченных дел).
Говоря коротко, Рвацкий выдал мне ту сумму, которая была указана в договоре, а на остальные суммы написал мне векселя. Я в первый и в последний раз в жизни держал в руках векселя, выданные мне. (За вексельною бумагою куда-то бегали, причем я дожидался, сидя на каких-то ящиках, распространявших сильнейший запах сапожной кожи.) Мне очень польстило, что у меня векселя
(снова возникает знакомое ощущение из 1990-ых годов, когда в соседнем подъезде легко фабриковались ценные бумаги с любыми степенями защиты).
Дальше размыло в памяти месяца два. Помню только, что я у Рудольфи возмущался тем, что он послал меня к такому, как Рвацкий, что не может быть
издатель с мутными глазами и рубиновой булавкой
(разве не всплывают в памяти наших современников образы молодых людей в малиновых пиджаках с толстыми золотыми цепями на шее при чтении этого описания?).
Помню также, как екнуло мое сердце, когда Рудольфи сказал: "А покажите-ка векселя", - и как оно стало на место, когда он сказал сквозь зубы: "Все в порядке". Кроме того, никогда не забуду, как я приехал получать по первому из этих векселей. Началось с того, что вывеска "Бюро фотографических принадлежностей" оказалась несуществующей и была заменена вывескою "Бюро медицинских банок"
(мне кажется, М.А.Булгаков рассказывает здесь о том, что честная журналистика времён 1920-ых годов, то есть искусство фотографии, быстро оборачивалась для репортёров проблемами со здоровьем; или, называя вещи своими именами, на редакцию было совершено нападение).
Я вошел и сказал:
- Мне нужно видеть Макара Борисовича Рвацкого.
Примечание.
Очевидно, что Святой Макарий - Митрополит Всея Руси (ок. 1482-1563), открывший в Москве первую типографию, является прямым прототипом Макара Борисовича Рвацкого.
Отлично помню, как подогнулись мои ноги, когда мне ответили, что М.Б. Рвацкий... за границей.
Ах, сердце, мое сердце!.. Но, впрочем, теперь это неважно
(что может тронуть душу Максудова, разве что только сочувствие или зависть; Рвацкий условия договора исполнил верно, а нарочитое многоточие даёт повод думать о печальной судьбе редактора).
Кратко опять-таки: за фанерной перегородкою был брат Рвацкого. (Рвацкий уехал за границу через десять минут после подписания договора со мною - помните плацкарту?)
(ещё один эксперимент со временем, происходящих в романе действий)
Полная противоположность по внешности своему брату, Алоизий Рвацкий
(имя брата Рвацкого благополучно перекочует в закатный роман, обозначая, как и здесь, человека, который, сочувствуя идеям свободы и демократии, пытается приспособиться к жизни при советской власти),
атлетически сложенный человек с тяжкими глазами
(глаза первого Рвацкого были мутными; трудна стала жизнь порядочных людей; разве можно иначе воспринимать их финансирование выпуска журнала с романом Максудова и оплату гонорара автору; на контрасте внешности и поступков братьев Рвацких М.А.Булгаков запутывает и осложняет восприятие сюжета цензорами),
по векселю уплатил.
По второму через месяц я, проклиная жизнь
(как может проклинать жизнь, литератор, получая гонорара за никому неизвестную рукопись),
получил уже в каком-то официальном учреждении, куда векселя идут в протест (нотариальная контора, что ли, или банк, где были окошечки с сетками).
К третьему векселю я поумнел
(то есть, понимая ненадёжность в условиях советской власти предприятия и людей, которые платят ему деньги),
пришел к второму Рвацкому за две недели до срока и сказал, что устал.
Мрачный брат Рвацкого впервые обратил на меня свои глаза и буркнул:
- Понимаю. А зачем вам ждать сроков? Можете и сейчас получить.
Вместо восьмисот рублей я получил четыреста
(естественно, что согласно договора ему выплатили за полмесяца половину месячного оклада)
и с великим облегчением отдал Рвацкому две продолговатые бумажки.
Ах, Рудольфи, Рудольфи! Спасибо вам и за Макара и за Алоизия
(что может означать эта фраза кроме искренней благодарности за покровительство и финансирование Максудова в тяжёлый период жизни, а также выражение откровенной симпатии названным господам).
Впрочем, не будем забегать вперед, дальше будет еще хуже.
Примечание.
Святой Алоизий Гонзага(1566-1591) в истории Христианства стал известен своей гибелью во время милосердного оказания помощи больным во время эпидемии чумы в Риме. То есть М.А.Булгаков здесь подчёркивает жертвенность служения Алоизия Рвацкого в условиях СССР.
Впрочем, пальто я себе купил.
И наконец настал день, когда в мороз лютый я пришел в это же самое помещение
(опять отвлечённо М.А.Булгаков показывает, как вовремя пришлась Сергею Леонтьевичу оплата его рукописи).
Это был вечер. Стосвечовая лампочка резала глаза нестерпимо. Под лампочкой за фанерной перегородкой не было никого из Рвацких (нужно ли говорить, что и второй уехал). Под этой лампочкой сидел в пальто Рудольфи, а перед ним на столе, и на полу, и под столом лежали серо-голубые книжки только что отпечатанного номера журнала. О, миг! Теперь-то мне это смешно, но тогда я был моложе
(каждый пишущий человек слагает поэмы о первой своей публикации, конечно, Максудову не просто смешно - он наполнен восторгом).
У Рудольфи сияли глаза. Дело свое, надо сказать, он любил. Он был настоящий редактор