В дверь стучали. Властно и повторно. Я сунул револьвер в карман брюк и слабо крикнул:
- Войдите!
Дверь распахнулась, и я окоченел на полу от ужаса. Это был он, вне всяких сомнений. В сумраке в высоте надо мною оказалось лицо с властным носом и разметанными бровями. Тени играли, и мне померещилось, что под квадратным подбородком торчит острие черной бороды. Берет был заломлен лихо на ухо
(очень характерная деталь одежды, она будет один к одному, дословно перенесена в главу 1 романа "Мастер и Маргарита").
Пера, правда, не было
(Максудов после заполнения протокола ждёт со дня на день ареста, поэтому он думает о самоубийстве и крадёт пистолет, чтобы не сдаваться живым и без сопротивления чекистам; ужас обоснован ожиданием прихода конвоиров).
Короче говоря, передо мною стоял Мефистофель. Тут я разглядел, что он в пальто и блестящих глубоких калошах, а под мышкою держит портфель. "Это
естественно, - помыслил я, - не может он в ином виде пройти по Москве в
двадцатом веке".
- Рудольфи, - сказал злой дух тенором, а не басом
(говорит Рудольфи тенором, то есть голосом Фауста, значит пришёл не представитель Ада чекист, а человек, такой же, как и сам Сергей Леонтьевич, пришёл друг).
Он, впрочем, мог и не представляться мне. Я его узнал. У меня в
комнате находился один из самых приметных людей в литературном мире того
времени, редактор-издатель единственного частного журнала "Родина" Илья
Иванович Рудольфи.
Примечание.
Позже автор напишет, что у Рудольфи не было денег. Конечно, невозможно содержать частный журнал без финансов. Мне кажется, что отсутствием денег М.А.Булгаков указывает на бескорыстное служение идее своего героя.
Название журнала символично, так Булгаков обозначает оставшуюся в одиночестве свободную журналистику, то есть как бы "самиздат". Все официальные средства массовой информации взяты под жесткий контроль советской власти, естественно, что журнал с таким названием не может функционировать в СССР в частных руках.
В образе за словами "злой дух" и "Мефистофель" писатель прячет лик Святого Пророка Илии, раскрывая его очистительную праведную роль в романе только в имени своего персонажа. Пророк Илья в истории Христианства славен своей непримиримой позицией относительно идолопоклонников и язычников.
Я поднялся с полу.
- А нельзя ли зажечь лампу? - спросил Рудольфи.
- К сожалению, не могу этого сделать, - отозвался я, - так как
лампочка перегорела, а другой у меня нет.
Злой дух, принявший личину редактора, проделал один из своих нехитрых фокусов - вынул из портфеля тут же электрическую лампочку.
- Вы всегда носите лампочки с собой? - изумился я.
- Нет, - сурово объяснил дух, - простое совпадение - я только что был в магазине
(разве придёт в голову нормальному человеку покупать электрические лампочки перед тем, как идти к кому-нибудь с визитом; понятно, что он знает положение вещей и в курсе предыдущих событий, когда сгорел или был разбит осветительный прибор; вести допрос легче в полутёмной комнате, когда лампа слепит глаза допрашиваемого человека; очередная метафора автора, указывающая тех, кто гасит свет, а кто его зажигает).
Когда комната осветилась и Рудольфи снял пальто, я проворно убрал со стола записку с признанием в краже револьвера, а дух сделал вид, что не заметил этого
(Булгаков, таким образом, пробует показать то, что уничтожаются компрометирующие Максудова документы, составленные при недавнем допросе).
Сели. Помолчали.
- Вы написали роман? - строго осведомился наконец Рудольфи.
- Откуда вы знаете?
- Ликоспастов сказал.
Примечание.
Ненароком в фамилии какого-то пожилого литератора спрятал М.А.Булгаков образ Иисуса.
Спас - общепринятое сокращение от слова "Спаситель".
Таким образом, автор обозначил в романе человека, в котором воплощена у него роль бескорыстного добра и преданности.
- Видите ли, - заговорил я (Ликоспастов и есть тот самый пожилой), - действительно, я... но... словом, это плохой роман
(то есть роман антисоветский).
- Так, - сказал дух и внимательно поглядел на меня. Тут оказалось,
что никакой бороды у него не было. Тени пошутили
(а вот и подтверждение от автора в том, что гость - Фауст).
- Покажите, - властно сказал Рудольфи.
- Ни за что, - отозвался я.
- По-ка-жи-те, - раздельно сказал Рудольфи.
- Его цензура не пропустит...
- Покажите.
- Он, видите ли, написан от руки, а у меня скверный почерк, буква "о" выходит как простая палочка, а...
(не уверен всё-таки до конца Максудов в госте, он боится конфискации рукописи, у него пока существует единственный рукописный экземпляр).
И тут я сам не заметил, как руки мои открыли ящик, где лежал злополучный роман.
- Я любой почерк разбираю, как печатное, - пояснил Рудольфи, - это профессиональное... - И тетради оказались у него в руках.
Прошел час. Я сидел у керосинки, подогревая воду, а Рудольфи читал роман. Множество мыслей вертелось у меня в голове. Во-первых, я думал о Рудольфи. Надо сказать, что Рудольфи был замечательным редактором и попасть к нему в журнал считалось приятным и почетным. Меня должно было радовать то обстоятельство, что редактор появился у меня хотя бы даже и в виде
Мефистофеля
(для возникновения путаницы в голове читателя, как бы случайно повторяется автор, но совсем недавно он уже написал, что тени пошутили, бороды не было, Рудольфи приходит не в виде Мефистофеля).
Но, с другой стороны, роман ему мог не понравиться, а это было бы неприятно... Кроме того, я чувствовал, что самоубийство, прерванное на самом интересном месте, теперь уж не состоится
(читатель изначально знает, что самоубийство состоялось, Булгаков пишет о внутреннем подъёме Максудова, о том, что перед ним забрезжила надежда на благополучный исход),
и следовательно, с завтрашнего же дня я опять окажусь в пучине бедствий
(в реальности пришёл недолгий звёздный час Сергея Леонтьевича Максудова, дальше он попадёт в высший свет советской литературы).
Кроме того, нужно было предложить чаю, а у меня не было масла
(разве масло такой уж необходимый ингредиент чаепития; у Максудова ничего кроме кипятка дома нет, даже самого чая).
Вообще в голове была каша, в которую к тому же впутывался и зря украденный револьвер.
Рудольфи между тем глотал страницу за страницей, и я тщетно пытался узнать, какое впечатление роман производит на него
(если человек "глотает" страницу за страницей, то ничего дополнительно узнавать не требуется).
Лицо Рудольфи ровно ничего не выражало.
Когда он сделал антракт, чтобы протереть стекла очков
(нельзя назвать серьёзным перерывом время, требующееся на протирку очков, так Булгаков очеловечивает образ Рудольфи),
я к сказанным уже глупостям прибавил еще одну:
- А что говорил Ликоспастов о моем романе?
- Он говорил, что этот роман никуда не годится, - холодно ответил Рудольфи и перевернул страницу. ("Вот какая сволочь Ликоспастов! Вместо
того, чтобы поддержать друга и т.д.")
(не годится для печати ни в одно советское средство массовой информации и издательство; как утверждал сам Рудольфи, он здесь появился как раз из-за рекомендации Ликоспастова, а разве кто-то явиться ночью читать дурно написанный роман)
В час ночи мы выпили чаю, а в два Рудольфи дочитал последнюю страницу
(в девять часов Сергей Леонтьевич вернулся домой, в два часа закончил чтение Рудольфи, в романе 400 страниц, написанных трудно различимым почерком, можно представить насколько захватывающим для читателя оказалось произведение).
Я заерзал на диване.
- Так, - сказал Рудольфи.
Помолчали.
- Толстому подражаете, - сказал Рудольфи.
Я рассердился.
- Кому именно из Толстых? - спросил я. - Их было много... Алексею ли Константиновичу, известному писателю, Петру ли Андреевичу, поймавшему за
границей царевича Алексея, нумизмату ли Ивану Ивановичу или Льву Николаичу?
(разве может оскорбить русскоязычного писателя и человека сравнение с такой фамилией, как Толстой? - это высший комплимент!)
- Вы где учились?
Тут приходится открыть маленькую тайну. Дело в том, что я окончил в
университете два факультета и скрывал это.
- Я окончил церковноприходскую школу, - сказал я, кашлянув
(известно, что из-за слабого зрения писатель-сатирик Аверченко Аркадий Тимофеевич не закончил гимназию и имел единственно законченное образование в церковно-приходской школе; быть может, Булгаков под образом Максудова изобразил именно его?).
- Вон как! - сказал Рудольфи, и улыбка тронула слегка его губы
(признак ироничного обращения, некоторой насмешки над автором рукописи по поводу того, что людям приходится кичиться для собственной безопасности отсутствием образования).
Потом он спросил:
- Сколько раз в неделю вы бреетесь?
- Семь раз.
- Извините за нескромность, - продолжал Рудольфи, - а как вы делаете, что у вас такой пробор?
- Бриолином смазываю голову. А позвольте спросить, почему все это...
- Бога ради, - ответил Рудольфи, - я просто так, - и добавил: Интересно. Человек окончил приходскую школу, бреется каждый день и лежит на полу возле керосинки
(Рудольфи говорит Максудову о том, что образованный человек, каким явно выглядит хозяин, ежедневно внимательно следящий за своим внешним видом, не должен думать о самоубийстве, на том свете никому не важна внешность покойного гражданина).
Вы - трудный человек! - Затем он резко изменил голос и заговорил сурово: - Ваш роман Главлит не пропустит, и никто его не напечатает. Его не примут ни в "Зорях", ни в "Рассвете".
- Я это знаю, - сказал я твердо.
- И тем не менее я этот роман у вас беру, - сказал строго Рудольфи (сердце мое сделало перебой), - и заплачу вам (тут он назвал чудовищно маленькую сумму, забыл какую) за лист
(написав "чудовищно малую сумму", Булгаков приписывает "за лист", что может означать только то, что сумма для Сергея Леонтьевича огромна, это заставляет замереть сердце Максудова; это обычная метафоричная форма изъяснения Михаила Афанасьевича, ведь совсем недавно хозяин комнаты хотел покончить все счёты с жизнью, какая ему разница какова величина суммы?).
Завтра он будет перепечатан на машинке.
- В нем четыреста страниц! - воскликнул я хрипло
(хрипит от радости, от избытка благодарных чувств, уже не за деньги, а за возможность тиражирования).
- Я разниму его на части, - железным голосом говорил Рудольфи, - и двенадцать машинисток в бюро перепечатают его завтра к вечеру
(двенадцать профессиональных машинисток за рабочий день могут с помощью переводной бумаги подготовить около 48 экземпляров книги; такую скоропалительность печати можно объяснить только угрозой запрета и конфискации оригинала романа).
Тут я перестал бунтовать и решил подчиниться Рудольфи
(ещё бы он не подчинился такому чудесному исполнению желаний!).
- Переписка на ваш счет
(а за чей ещё счёт может быть собственноручная перепись текста, автором которого вы сами и являетесь?),
- продолжал Рудольфи, а я только кивал головой, как фигурка, - затем: надо будет вычеркнуть три слова - на странице первой, cемьдесят первой и триста второй.
Я заглянул в тетради и увидел, что первое слово было "Апокалипсис", второе - "архангелы" и третье - "дьявол". Я их покорно вычеркнул; правда, мне хотелось сказать, что это наивные вычеркивания, но я поглядел на Рудольфи и замолчал".
Примечание.
На первой странице вычеркнут эпиграф: "Коемуждо по делам его..."
Это немного изменённая цитата из "Откровения святого Иоанна Богослова" или Апокалипсиса, глава 22, стих 12: "Сё, гряду скоро, и возмездие Моё со мною, чтобы воздать каждому по делам его".
Исходя из того, что в книге 400 страниц, любой человек может сам вычислить пропорцию и найти исчезнувшие слова, на 71-ой странице это окажется деверь Агапёнова Василий Петрович, то есть "архангел", на 302-ой это Плисов, то есть "дьявол".
Например, в моём издании (Москва. "Художественная литература". 1992. М.А.Булгаков. Собрание сочинений в пяти томах. Редакционная коллегия: Г.С.Гоц, А.В.Караганов, В.Я.Лакшин, П.Н.Николаев, А.И.Пузиков, В.В.Новиков) роман "Записки покойника" располагается в четвёртом томе с 400-ой страницы по 542-ую. Следовательно, страница 71-ая авторского экземпляра будет располагаться с 426-ой страницы по 427-ую в главе 5, а 302-ая - с 508-ой по 509-ую в главе 13.
"- Затем, - продолжал Рудольфи, - вы поедете со мною в Главлит. Причем я вас покорнейше прошу не произносить там ни одного слова
(темп, который предлагает Рудольфи Максудову, не оставляет сомнений в том, что дни его сочтены).
Все-таки я обиделся.
- Если вы находите, что я могу сказать что-нибудь... - начал я мямлить с достоинством, - то я могу и дома посидеть...
Рудольфи никакого внимания не обратил на эту попытку возмущения и продолжал
(нет времени обращать внимание на человеческую глупость):
- Нет, вы не можете дома посидеть, а поедете со мною.
- Чего же я там буду делать?
- Вы будете сидеть на стуле, - командовал Рудольфи, - и на все, что вам будут говорить, будете отвечать вежливой улыбкой...
(Максудов должен молча согласиться со всей идиотской критикой представителей советской цензуры его романа)
- Но...
- А разговаривать буду я! - закончил Рудольфи.
Затем он попросил чистый лист бумаги, карандашом написал на нем что-то, что содержало в себе, как помню, несколько пунктов, сам это подписал, заставил подписать и меня, затем вынул из кармана две хрустящих денежных бумажки, тетради мои положил в портфель, и его не стало в комнате
(Рудольфи составляет с Сергеем Леонтьевичем договор на публикацию в журнале романа, платит аванс, забирает рукопись).
Я не спал всю ночь, ходил по комнате, смотрел бумажки на свет, пил холодный чай и представлял себе прилавки книжных магазинов. Множество народу входило в магазин, спрашивало книжку журнала. В домах сидели под лампами люди, читали книжку, некоторые вслух
(честолюбивые мечты о славе автора после публикации романа в журнале явно посещают Максудова).
Боже мой! Как это глупо, как это глупо!
(глупо то, что, написав правду, Максудов рассчитывал на то, что его роман в СССР станет, говоря современным языком, бестселлером)
Но я был тогда сравнительно молод, не следует смеяться надо мною.