На следующий день я опоздал на репетицию и, когда явился, увидел, что рядышком на стульях на сцене сидят Ольга Сергеевна (актриса, игравшая героиню)
(ненароком Максудов или, вернее, сам М.А.Булгаков называет имя Святой княгини Ольги (умерла в 969-ом году), правившей Киевской Русью, принявшей христианство ещё до принятия Крещения Руси, понятно, что этим писатель подчёркивает то, что главной героиней пьесы и романа является сам ещё блуждающий в потёмках язычества народ России)
и Вешнякова (гостья), и Елагин, и Владычинский, и Адальберт, и несколько мне неизвестных и по команде Ивана Васильевича "раз, два, три" вынимают из карманов невидимые бумажники, пересчитывают в них невидимые деньги и прячут их обратно
(в конце романа М.А.Булгаков, понимая собственную неуязвимость и уже не опасаясь разоблачения, так как вокруг него никому не приходили в голову ассоциации Независимого Театра с Правительством СССР и Кремлём, используя гротеск, изображает весь российский народ в образе несчастных людей, обречённых целыми днями считать гипотетические деньги в своих несуществующих бумажниках).
Когда этот этюд закончился (а поводом к нему, как я понял, служило то, что Патрикеев в этой картине считал деньги), начался другой этюд. Масса народу была вызвана Андреем Андреевичем на сцену и, усевшись на стульях, стала невидимыми ручками на невидимой бумаге и столах писать письма и их заклеивать (опять-таки Патрикеев!)
(ещё одна печально сатирическая картина, когда весь советский люд пишет либо письма в заключение, либо доносы в милицию, либо бесконечные объяснительные во все инстанции).
Фокус заключался в том, что письмо должно было быть любовное
(все эти труды эпистолярного жанра должны были быть написаны по требованию советской пропаганды и правоохранительных органов от чистого сердца и с абсолютной честностью).
Этюд этот ознаменовался недоразумением: именно - в число писавших, по ошибке, попал бутафор
(подобными "ошибками" заполнялись тысячи формуляров с отчётами о выполнении плана по разоблачению вражеских антисоветских группировок).
Иван Васильевич, подбодряя выходивших на сцену и плохо зная в лицо новых, поступивших в этом году в подсобляющий состав, вовлек в сочинение воздушного письма юного вихрастого бутафора, мыкавшегося с краю сцены
(вероятно, в представлении М.А.Булгакова И.В.Сталин, пропустив через лагеря или ГУЛАГ весь советский народ, хотел создать идеальное общество, безропотный послушный механизм, в котором каждому человеку было заранее известно его назначение).
- А вам что же, - закричал ему Иван Васильевич, - вам отдельное приглашение посылать?
Бутафор уселся на стул и стал вместе со всеми писать в воздухе и плевать на пальцы. По-моему, он делал это не хуже других, но при этом как-то сконфуженно улыбался и был красен
(несчастные человеку, случайно попадавшему в советскую страну или в лагеря, ничего не оставалось, как молча подстраиваться под произвол всевластного правителя).
Это вызвало окрик Ивана Васильевича:
- А это что за весельчак с краю? Как его фамилия? Он, может быть, в
цирк хочет поступить? Что за несерьезность?
(со стороны манипуляции Ивана Васильевича как раз и являются самым настоящим цирком)
- Бутафор он! Бутафор, Иван Васильевич! - застонал Фома, и Иван Васильевич утих, а бутафора выпустили с миром
(очередная сатирическая уловка М.А.Булгакова, потому что, очевидно, какой же Иван Васильевич гениальный режиссёр, если не может сам отличить бутафора от профессионального лицедея?).
И дни потекли в неустанных трудах. Я перевидал очень много. Видел, как толпа актеров на сцене, предводительствуемая Людмилой Сильвестровной (которая в пьесе, кстати, не участвовала), с криками бежала по сцене и припадала к невидимым окнам.
Дело в том, что все в той же картине, где и букет и письмо, была сцена, когда моя героиня подбегала к окну, увидев в нем дальнее зарево
(речь идёт о том, что время остановилось в состоянии гражданской войны, когда за окнами горят пожарища, а в Кремль льстивым потоком текут письма несчастных граждан советской страны).
Это и дало повод для большого этюда. Разросся этот этюд неимоверно и, скажу откровенно, привел меня в самое мрачное настроение духа
(этюдом, как мне представляется, М.А.Булгаков называет "Записки покойника", которые он пишет во время активной и непрерывной работы над своим "закатным" романом).
Иван Васильевич, в теорию которого входило, между прочим, открытие о том, что текст на репетициях не играет никакой роли и что нужно создавать характеры в пьесе
(никакие слова обыкновенных людей не имеют значения),
играя на своем собственном тексте, велел всем переживать это зарево
(всё происходящее вокруг надо толковать целесообразно собственной утопической теории, дожидаясь, когда зарево, то есть гражданская война, закончится само собой).
Вследствие этого каждый бегущий к окну кричал то, что ему казалось нужным кричать.
- Ах, боже, боже мой!! - кричали больше всего
(естественно, что в православной христианской стране с мольбой о помощи люди испокон веку обращают молитвы к Господу и Спасителю).
- Где горит? Что такое? - восклицал Адальберт.
Я слышал мужские и женские голоса, кричавшие:
- Спасайтесь! Где вода? Это горит Елисеев!! (Черт знает что такое!)
(фамилия последнего дореволюционного хозяина дома, где располагался известный всей стране гастроном, была неформальным названием торговой точки, синонимом изобилия и торговли в СССР, сам Григорий Григорьевич Елисеев, санкт-петербургский купец-миллионер вряд ли бы смог настолько прославить своё имя, как сделала это советская власть и молва, превратившая этот дом во всесоюзную достопримечательность, то есть своей популярностью он обязан чертям-большевикам, которых здесь упоминает автор)
Спасите! Спасайте детей! Это взрыв! Вызвать пожарных! Мы погибли!
(новая метафора, конечно, автор пишет о духовном спасении, обращаясь к Иисусу или Спасителю всего сущего на свете)
Весь этот гвалт покрывал визгливый голос Людмилы Сильвестровны, которая кричала уж вовсе какую-то чепуху:
- О, боже мой! О, боже всемогущий! Что же будет с моими сундуками?! А бриллианты, а мои бриллианты!!
(самодеятельная вставка Ивана Васильевича, реализуемая посредством энтузиазма добровольной помощницы Пряхиной для демонстрации корыстной сути народной души, хотя в те годы уже никаких значимых богатств на руках населения не было в принципе, да и при самодержавии широкая российская натура не шибко переживала о своём барахле)
Темнея, как туча, я глядел на заламывавшую руки Людмилу Сильвестровну и думал о том, что героиня моей пьесы произносит только одно:
- Гляньте... зарево... - и произносит великолепно, что мне совсем неинтересно ждать, пока выучится переживать это зарево не участвующая в
пьесе Людмила Сильвестровна. Дикие крики о каких-то сундуках, не имевших
никакого отношения к пьесе, раздражали меня до того, что лицо начинало дергаться
(сам факт такого изменения произведения с прямым очернением образа народного духа России, вызывает у Максудова нервный тик).
К концу третьей недели занятий с Иваном Васильевичем отчаяние охватило
меня. Поводов к нему было три. Во-первых, я сделал арифметическую выкладку и
ужаснулся. Мы репетировали третью неделю, и все одну и ту же картину. Картин
же было в пьесе семь. Стало быть, если класть только по три недели на
картину...
(быть может, М.А.Булгаков под неделями подразумевал пятилетки, тогда получится, что эта драма может быть поставлена лишь через 105 лет после Октябрьского переворота, в 2022-ом году, то есть практически никогда)
- О господи! - шептал я в бессоннице, ворочаясь на диване дома, -
трижды семь... двадцать одна неделя или пять... да, пять... а то и шесть
месяцев!! Когда же выйдет моя пьеса?! Через неделю начнется мертвый сезон, и
репетиций не будет до сентября! Батюшки! Сентябрь, октябрь, ноябрь...
Ночь быстро шла к рассвету. Окно было раскрыто, но прохлады не было. Я приходил на репетиции с мигренью, пожелтел и осунулся
(работа над долгожданной постановкой его пьесы превратилась для Максудова в пытку, когда он вынужден всё время смиряться с абсурдными требованиями Ивана Васильевича и от своего имени воплощать на сцене нечто ужасное).
Второй же повод для отчаяния был еще серьезнее. Этой тетради я могу доверить свою тайну: я усомнился в теории Ивана Васильевича. Да! Это страшно выговорить, но это так
(сама преступность содержания фразы писателя настолько безусловна в 1930-ых годах, если его соотнести к И.В.Сталину, что даже само подозрение человека в таких мыслях обрекало его на неминуемое осуждение за создание антисоветской организации).
Зловещие подозрения начали закрадываться в душу уже к концу первой недели. К концу второй я уже знал, что для моей пьесы эта теория неприложима, по-видимому. Патрикеев не только не стал лучше подносить букет, писать письмо или объясняться в любви. Нет! Он стал каким-то принужденным и сухим и вовсе не смешным. А самое главное, внезапно заболел насморком
(честный ироничный человек, которым всегда является шут, не может овладеть искусством лести, мастерством поклёпов и кляуз, без потери профессионального лица и хронического заболевания слюноотделения, которым он уже заразился раньше, когда "плаксиво" катался на велосипеде перед Иваном Васильевичем).
Когда о последнем обстоятельстве я в печали сообщил Бомбардову, тот усмехнулся и сказал:
- Ну, насморк его скоро пройдет. Он чувствует себя лучше и вчера и сегодня играл в клубе на бильярде. Как отрепетируете эту картину, так его насморк и кончится. Вы ждите: еще будут насморки у других. И прежде всего, я думаю, у Елагина
("насморком" М.А.Булгаков обзывает раболепное уничижительное поведение подданных тирана, которые, вызывая слезами и нытьём жалость властителя, получают для себя возможность за счёт выделяемых советской властью, якобы для избранных заслуженных людей, льгот и блата право вести праздный образ жизни).
- Ах, черт возьми! - вскричал я, начиная понимать
(упоминанием нечисти, автор направляет движение мысли читателя к источнику "насморка").
Предсказание Бомбардова и тут сбылось.
Примечание.
Пророчества Бомбардова, так восхищающие Максудова, это банальные для советского периода истории СССР процедуры, как при аудиенции у Ивана Васильевича, или поведение, как здесь. В деталях Петр Петрович всё время ошибается из-за своего весьма ограниченного ума. Так происходит и при свидании с директором Независимого Театра и в попытке объяснить его логику в отношении распределения ролей в спектакле.
В реальности Ивана Васильевича волнует содержание драмы, а не проблемы состарившихся основоположников, как "вещал" прежде Бомбардов. В репетициях звучат фамилии исключительно тех артистов, которых он назвал "молодыми", то есть переделки пьесы имеют вполне конкретный содержательный характер и к возрасту лицедеев отношения не имеют.
Подобострастное поведение большинства советских граждан по отношению к властьпредержащим товарищам вообще очень распространённое явление в СССР.
Через день исчез с репетиции Елагин, и Андрей Андреевич записал в протокол о нем: "Отпущен с репетиции. Насморк". Та же беда постигла Адальберта. Та же запись в протоколе. За Адальбертом - Вешнякова. Я скрежетал зубами, присчитывая в своей выкладке еще месяц на насморки. Но не осуждал ни Адальберта, ни Патрикеева
(разве приличному человеку придёт в голову с осуждением относиться к людям, которые могли в условиях бесчисленных запретов получали возможность жить на широкую ногу?).
В самом деле, зачем предводителю разбойников терять время на крики о несуществующем пожаре в четвертой картине, когда его разбойничьи и нужные ему дела влекли его к работе в картине третьей, а также и пятой
(ненароком М.А.Булгаков пересказывает содержание драмы "Чёрный снег", говоря о пожарах, продолжающихся в четвёртой картине, возникнув от зарева в картине первой, и о "разбойничьих делах", то есть о войне и грабежах, прописанных в картинах третьей и пятой).
И пока Патрикеев, попивая пиво, играл с маркером в американку, Адальберт репетировал шиллеровских "Разбойников" в клубе на Красной Пресне
(это произведение Шиллера повествует о том, что нельзя добиться успеха в жизни ни путём разбоя, ни путём предательства),
где руководил театральным кружком
(снова, как бы нечаянно роняя слова "американка", "разбойники", М.А.Булгаков намекает на политическое противостояние СССР и западного мира).
Да, эта система не была, очевидно, приложима к моей пьесе, а пожалуй, была и вредна ей. Ссора между двумя действующими лицами в четвертой картине повлекла за собой фразу:
- Я тебя вызову на дуэль!
(раньше даже упоминание о столкновении вызывало у директора Независимого театра полное неприятие в главе 12)
И не раз в ночи я грозился самому себе оторвать руки за то, что я
трижды проклятую фразу написал
(прежде в пьесе шум противостояния раздражал Ивана Васильевича, а не Сергея Леонтьевича).
Лишь только ее произнесли, Иван Васильевич очень оживился и велел принести рапиры. Я побледнел. И долго смотрел, как Владычинский и Благосветлов щелкали клинком о клинок, и дрожал при мысли, что Владычинский выколет Благосветлову глаз
(в фамилии каждого своего персонажа М.А.Булгаков скрывает дополнительную информацию, выказывая своё авторское отношение, поэтому наличие среди актёров человека величающегося Благосветлов - это подсказка о том, что в труппе есть порядочные люди).
Иван Васильевич в это время рассказывал о том, как Комаровский-Бионкур
дрался на шпагах с сыном московского городского головы.
Но дело было не в этом проклятом сыне городского головы, а в том, что Иван Васильевич все настойчивее стал предлагать мне написать сцену дуэли на
шпагах в моей пьесе.
Примечание.
М.А.Булгаков словом "дуэль" называет конфликт, который должен неизбежно случиться между СССР и западным миром. Воспоминаниями об отрочестве Комаровского-Бионкура он проводит аналогию с войнами прежних лет.
Естественно, что миролюбивые натуры Стеньки Разина и руководителей Октябрьского переворота целесообразно противопоставить кровожадным империалистам Европы и Америки.
Я отнесся к этому как к тяжелой шутке, и каковы были мои ощущения, когда коварный и вероломный Стриж сказал, что просит, чтобы через недельку сценка дуэли была "набросана"
(понятно, что требование исходит от Ивана Васильевича и полностью меняет фабулу всей драмы С.Л.Максудова, перенося конфликт и сюжетную завязку из революционного общественного катаклизма в России в сферу классового мирового идеологического спора между материалистами и идеалистами, от революции 1917-го года к империалистическим войнам за сферы влияния).
Тут я вступил в спор, но Стриж твердо стоял на своем. В исступление окончательное привела меня запись в его режиссерской книге: "Здесь будет
дуэль"
(очевидно, что эту запись могут внести только один человек - Иван Васильевич, сам Фома Стриж на протяжении всего романа полностью лишён собственного мнения).
И со Стрижом отношения испортились
(со Стрижом у Максудова не было никаких отношений, автор пишет о том, что разрушился так долго и муторно выстраивавшийся механизм сотрудничества с директором Независимого Театра).
В печали, возмущении я ворочался с боку на бок по ночам. Я чувствовал себя оскорбленным.
- Небось у Островского не вписывал бы дуэлей, - ворчал я, - не давал бы Людмиле Сильвестровне орать про сундуки!
(как бы оговариваясь, Максудов приписывает Фоме инициативу беготни по сцене с импровизированными воплями о зареве за окном, хотя читатели знают, что это было распоряжением Ивана Васильевича)
И чувство мелкой зависти к Островскому терзало драматурга
(то есть Максудов с ностальгией вспоминает времена самодержавия, когда никто не позволял вносить изменения непосредственно в сюжет пьесы, и его зависть, конечно, "мелкая", чем подчёркивается то, что не таланту писателя Островского завидует, а условиям, в которых тот существовал).
Но все это относилось, так сказать, к частному случаю, к моей пьесе. А было более важное. Иссушаемый любовью к Независимому Театру
(к России),
прикованный теперь к нему, как жук к пробке
(в закрытой бутылке, которой представляется М.А.Булгакову Советский Союз за "железным" занавесом коммунистического режима, все насекомые собираются возле пробки в надежде когда-нибудь вырваться на свободу),
я вечерами ходил на спектакли. И вот тут подозрения мои перешли, наконец, в твердую уверенность
(уверенность в желании кончить жизнь самоубийством).
Я стал рассуждать просто: если теория Ивана Васильевича непогрешима и путем его упражнений актер мог получить дар перевоплощения
(то есть любого человека можно путём внушения и насилия переделать духовно в соответствующее желанию режиссёра или диктатора состояние),
то естественно, что в каждом спектакле каждый из актеров должен вызывать у зрителя полную иллюзию
(люди под таким давлением власти должны жить не в реальном мире, а в выдуманном).
И играть так, чтобы зритель забыл, что перед ним сцена...
(последняя фраза по замыслу М.А.Булгакова, должна вынудить самого читателя обратить своё внимание на самого себя и окружающий его мир, потому что зритель - это весь советский народ, а сцена - это их собственная жизнь...)