М.А.Булгаков, заканчивая свой роман специально делает его формально подобным "Мёртвым душам" Н.В.Гоголя, как бы не заканчивая вторую часть. Для пущей убедительности аналогий с творчеством своего любимого писателя он и последнюю главу называет созвучно с известной его пьесой. Хотя сам он поведёт тут речь о противоестественной для настоящего художника дружбе-сожительстве с властью.
Именно вот эту порочную связь называет он здесь "Удачная женитьба", озаглавив этим выражением финал своего романа.
В июне месяце стало еще жарче, чем в мае
(это самое обыкновенное явление свойственное практически каждому календарному году, какой смысл запоминать столь очевидную истину, знать не о жаре упоминает тут М.А.Булгаков, а о необычайно холодном мае и следом ещё более прохладном июне, чтобы читателям было легче в будущем вычислить точный год, который описывает здесь писатель).
Мне запомнилось это, а остальное удивительным образом смазалось в памяти. Обрывки кое-какие, впрочем, сохранились. Так, помнится дрыкинская пролетка у подъезда театра, сам Дрыкин в ватном синем кафтане на козлах
(летом сидеть в ватнике можно только по причине холодной погоды; автор здесь опять экспериментирует со своими читателями, проверяя на них свой метод изложения содержания от противного; в романе "Мастер и Маргарита" множество людей будет носить летние пальто и страдать от духоты, когда автор будет маскировать промозглую погоду в Москве 1926-го года)
и удивленные лица шоферов, объезжавших дрыкинскую пролетку
("удивлённые лица шофёров" подсказывают читателям о том внимании, которое обращает Иван Васильевич к творчеству Максудова, так как прежде он здесь появлялся значительно реже).
Затем помнится большой зал, в котором были беспорядочно расставлены стулья, и на этих стульях сидящие актеры. За столом же, накрытым сукном, Иван Васильевич, Стриж, Фома и я
(описание распределения ролей режиссёром среди актёров после утверждённого текста пьесы).
С Иваном Васильевичем я познакомился поближе за этот период времени и могу сказать, что все это время я помню, как время очень напряженное. Проистекало это оттого, что все усилия свои я направил на то, чтобы произвести на Ивана Васильевича хорошее впечатление, и хлопот у меня было очень много
(о хлопотах придворного летописца, подхалима и лизоблюда пишет М.А.Булгаков, когда рассказывает о производимом Максудовым "хорошем впечатлении").
Через день я отдавал свой серый костюм утюжить Дусе и аккуратно платил
ей за это по десять рублей
(здесь автор указывает читателям на конкретные материальные плоды того, что Максудов согласился на все требования цензуры Ивана Васильевича; жалование, которое назначили Сергею Леонтьевичу позволяет ему содержать дорогую прислугу).
Я нашел подворотню, в которой была выстроена утлая комнатка как бы из картона, и у плотного человека, у которого на пальцах было два бриллиантовых
кольца, купил двадцать крахмальных воротничков и ежедневно, отправляясь в
театр, надевал свежий
(самая будничная привычка воспитанных людей к гигиене и чистоте большевиками обращена в некий классовый признак барства, который запросто может подвести человека под обвинение в антисоветизме, что, естественно, обогащает каких-то спекулянтов, зарабатывающих немыслимые деньги на торговле крахмальными воротничками; конечно, М.А.Булгаков метафорически указывает читателям на то, что советская власть, монополизировав весь рынок, только помогает проходимцам становится богачами).
Кроме того, мною, но не в подворотне, а в государственном универсальном магазине были закуплены шесть сорочек: четыре белых и одна в лиловую полоску, одна в синеватую клетку, восемь галстуков разной расцветки
(только производство технологически более сложной швейной продукции, для которой, в отличие от накрахмаливания воротничков, требуется оборудование, остаётся у государственных предприятий, но и они не радуют глаз разнообразностью, отличаясь лишь расцветкой).
У человека без шапки, невзирая на то, какая была погода, сидящего на углу в центре города рядом со стойкой с развешанными на ней шнурками, я приобрел две банки желтой ботиночной мази и чистил утром желтые туфли, беря у Дуси щетку, а потом натирал туфли полой своего халата.
Примечание.
Сапожнику, в силу его услужливого положения, шапка раньше не полагалась по статусу. М.А.Булгаков, вставляя в свой роман повсюду прислугу, указывает читателям на то, что большевики ничего не изменили в отношении эксплуатации человека человеком и классового разделения людей, в быту - Амалия Ивановна, Дуся, на службе - люди с зелёными петлицами, Фаддей, и даже, как здесь, в свободном обществе на улице.
В очередной раз, упоминая жёлтые ботинки, автор даёт понять читателям, что Максудов теперь состоит на довольствии в специальном советском распределителе, где все служивые люди получают своё обмундирование.
Таким хитрым способом - бросающейся в глаза буффонной яркой обувью, писатель объединяет людей, состоящих на службе у советской власти.
Эти неимоверные, чудовищные расходы
(что есть чудовищного в 20-и воротничках, 6-и сорочках, 8-и галстуках, 2-х банках крема для обуви и расходах на прислугу, - любой молодой человек во все времена тратит на свою внешность значительно больше денег)
привели к тому, что я в две ночи сочинил маленький рассказ под заглавием "Блоха"
(М.А.Булгаков обыгрывает название пьесы В.В.Маяковского "Клоп")
и с этим рассказом в кармане ходил в свободное от репетиций время по редакциям еженедельных журналов, газетам, пытаясь этот рассказ продать
(сам факт того, что он пробует свой труд продать, доказывает возникновения у него права на звание штатного писателя).
Я начал с "Вестника пароходства", в котором рассказ понравился, но где напечатать его отказались на том и совершенно резонном основании, что никакого отношения к речному пароходству он не имеет. Долго и скучно рассказывать о том, как я посещал редакции и как мне в них отказывали. Запомнилось лишь то, что встречали меня повсюду почему-то неприязненно
(отношение литераторов диктуется признанием автора советской властью).
В особенности помнится мне какой-то полный человек в пенсне, который не только решительно отверг мое произведение, но и прочитал мне что-то вроде нотации.
- В вашем рассказе чувствуется подмигивание, - сказал полный человек, и я увидел, что он смотрит на меня с отвращением
(очевидно, что человек говорил Максудову о заигрывании с существующей властью, о льстивом подхалимаже, что и вызвало его отвращение к Сергею Леонтьевичу).
Нужно мне оправдаться. Полный человек заблуждался. Никакого подмигивания в рассказе не было, но (теперь это можно сделать) надлежит признаться, что рассказ этот был скучен, нелеп и выдавал автора с головой; никаких рассказов автор писать не мог, у него не было для этого дарования
(очень самокритично Максудов судит себя, отрицая вовсе своё дарование).
Тем не менее произошло чудо
(всякое обыкновенное событие, которое происходит с человеком, Максудов объявляет чудом, то есть при советской власти любое действие становится проявлением высших сил и ничего нельзя добиться естественным путём).
Проходив с рассказом в кармане три недели и побывав на Варварке, Воздвиженке, на Чистых Прудах, на Страстном бульваре и даже, помнится, на Плющихе
(эти адреса должны быть известны старожилам и архивариусам Москвы, как места, где располагались известные в те года издательства способных свободно мыслить литераторов),
я неожиданно продал свое сочинение в Златоустинском переулке на Мясницкой
если не ошибаюсь, в пятом этаже какому-то человеку с большой родинкой на щеке
(вероятно, такая заметная примета принадлежала какому-то известному человеку в 1920-ых годах).
Получив деньги и заткнув страшную брешь, я вернулся в театр, без которого не мог жить уже, как морфинист без морфия
(тут М.А.Булгаков уподобляет привязанность Максудова к Независимого Театру порочному пристрастию к наркотикам, то есть отрава публичного признания и славы делает его хронически и неизлечимо больным человеком).
С тяжелым сердцем я должен признаться, что все мои усилия пропали даром и даже, к моему ужасу, дали обратный результат. С каждым днем буквально я
нравился Ивану Васильевичу все меньше и меньше.
Наивно было бы думать, что все расчеты я строил на желтых ботинках, в
которых отражалось весеннее солнце
(в начищенных до блеска модных туфлях шествует Максудов по разорённой Гражданской войной Москве, среди тысяч обездоленных людей, как он совсем недавно был сам).
Нет! Здесь была хитрая, сложная комбинация, в которую входил, например, такой прием, как произнесение речей тихим голосом, глубоким и проникновенным
(тут автор ненароком признаётся читателям, что он уже по требованию властей произносит пропагандистские речи на разных заседаниях трудящихся масс).
Голос этот соединялся со взглядом прямым, открытым, честным, с легкой улыбкой на губах (отнюдь не заискивающей, а простодушной)
(так всегда смотрят политические деятели на встречах с избирателями и населением, когда хотят внушить какую-то свою корыстную мысль о своём простодушии и честности).
Я был идеально причесан, выбрит так, что при проведении тыльной стороной кисти по щеке не чувствовалось ни малейшей шероховатости, я произносил суждения краткие, умные, поражающие знанием вопроса, и ничего не выходило
(автор проговаривается в том, что он так и не выучился лгать убедительно, несмотря на всю свою располагающую к себе внешность).
Первое время Иван Васильевич улыбался, встречаясь со мною, потом он стал улыбаться все реже и реже и, наконец, совсем перестал улыбаться
(пока Максудов оставался ещё свободным человеком с наличием собственного мировоззрения, Иван Васильевич считал возможным замечать его присутствие, но, обратившись в правоверного строителя коммунизма, Сергей Леонтьевич стал ему неинтересен).
Тогда я стал производить репетиции по ночам. Я брал маленькое зеркало, садился перед ним, отражался в нем и начинал говорить:
- Иван Васильевич! Видите ли, в чем дело: кинжал, по моему мнению, применен быть не может...
(не размышления над новыми сюжетами в поисках вдохновения терзают душу Максудова, а желание убедить Ивана Васильевича в чём-то совершенно очевидном, то есть отговорить его использовать в современной пьесе средневековый кинжал)
И все шло как нельзя лучше
(обычный метод выражения мысли в произведениях М.А.Булгакова, противореча себе, начинать за здравие, а заканчивать за упокой).
Порхала на губах пристойная и скромная улыбка
(благопристойная и заискивающая),
глаза глядели из зеркала и прямо и умно, лоб был разглажен, пробор лежал как белая нить на черной голове. Все это не могло не дать результата, и, однако, выходило все хуже и хуже
(знать кинжал играет в этой драме принципиальную роль, коли усилия Сергея Леонтьевича не дают никакого результата).
Я выбивался из сил, худел и немного запустил наряд. Позволял себе надевать один и тот же воротничок дважды
(как же мучился он прежде со своим пристрастием к чистоте и аккуратности, когда у него в комнате жила кошка и совсем не было денег на покупку воротничков и сорочек).
Однажды ночью я решил произвести проверку и, не глядя в зеркало, произнес свой монолог, а затем воровским движением скосил глаза и взглянул в зеркало для проверки и ужаснулся.
Из зеркала глядело на меня лицо со сморщенным лбом, оскаленными зубами и глазами, в которых читалось не только беспокойство, но и задняя мысль.
Примечание.
Перед читателями само собой по замыслу М.А.Булгакова должна возникнуть неприглядная физиономия загнанного в угол зверя, с морщинистым от бессилия лбом, с бегающими глазами, со ртом, обнажающим в оскале зубы, с коварной выражением глаз, в которых читается несогласие со всем происходящим.
Трудно понять почему никто из серьёзных булгаковедов не заметил тут образа несчастного писателя, не находил в этом маленьком эпизоде ключевой момент всего романа.
Я схватился за голову, понял, что зеркало меня подвело и обмануло, и бросил
его на пол. И из него выскочил треугольный кусок. Скверная примета, говорят,
если разобьется зеркало. Что же сказать о безумце, который сам разбивает
свое зеркало?
(разбитое зеркало сулит человеку смерть, значит, человек сам разбивающий зеркало желает себе смерти сам)
- Дурак, дурак, - вскричал я, а так как я картавил
(раньше Максудов писал в главе 12, что Иван Васильевич говорит "чуть картавя", это характерная черта принадлежит в истории СССР В.И.Ленину, которому как бы подражает директор Независимого Театра, а также теперь невольно копирует его и сам Сергей Леонтьевич),
то показалось мне, что в тишине ночи каркнула ворона
(М.А.Булгаков обыгрывает тут понятие "накаркать", подразумевающие напасти, которые приносят пророчества злых людей, как то, что принесли картавые люди, подобные В.И.Ленину, в Россию),
- значит, я был хорош
(насколько он был хорош читателям известно),
только пока смотрелся в зеркало, но стоило мне убрать его, как исчез контроль и лицо мое оказалось во власти моей мысли и... а, черт меня возьми!
(конечно, у М.А.Булгакова именно он, черт, постоянный образ настоящего большевика, забирает всех порядочных и совестливых людей на тот свет, предварительно совращая их душу)
Я не сомневаюсь в том, что записки мои, если только они попадут кому-нибудь в руки, произведут не очень приятное впечатление на читателя. Он подумает, что перед ним лукавый, двоедушный человек, который из какой-то корысти стремился произвести на Ивана Васильевича хорошее впечатление
(эти и последующие слова прямо подтверждают корыстное стремление Максудова произвести на Ивана Васильевича хорошее впечатление).
Не спешите осуждать. Я сейчас скажу, в чем была корысть
(но М.А.Булгаков просит не осуждать ни его, ни всю советскую интеллигенцию за их двуличие, потому что других возможностей у них в те годы не было).
Иван Васильевич упорно и настойчиво стремился изгнать из пьесы ту самую
сцену, где застрелился Бахтин (Бехтеев), где светила луна, где играли на
гармонике
(Бехтеев - это метафорический образ России, российской интеллигенции, луна - светило сил Зла, нечисти, советской власти, гармоника - инструмент, противопоставляемый автором роялю, как оружие в руках враждующих классовых противников).
А между тем я знал, я видел, что тогда пьеса перестанет существовать
(в этой сцене заключена кульминация всей задуманной Максудовым драмы о истории Российской революции).
А ей нужно было существовать, потому что я знал, что в ней истина
(определённо знает Сергей Леонтьевич то, что является истиной о Октябрьском перевороте 1917-го года).
Характеристики, данные Ивану Васильевичу, были слишком ясны. Да, признаться, они были излишни. Я изучил и понял его в первые же дни нашего знакомства и знал, что никакая борьба с Иваном Васильевичем невозможна
(у Сергея Леонтьевича Максудова, как и у самого Михаила Афанасьевича Булгакова с первого дня знакомства с И.В.Сталиным, никаких сомнений в личности этого человека не было).
У меня оставался единственный путь: добиться, чтобы он выслушал меня
(это нужно для того, чтобы автор смог в непосредственном контакте обмануть, внушить Ивану Васильевичу посредством личной симпатии мысль о необходимости постановки спектакля в таком виде).
Естественно, что для этого нужно было, чтобы он видел перед собою приятного человека. Вот почему я и сидел с зеркалом. Я старался спасти выстрел, я хотел, чтобы услышали, как страшно поет гармоника на мосту, когда на снегу под луной расплывается кровавое пятно. Мне хотелось, чтобы увидели черный снег. Больше я ничего не хотел.
Примечание.
Максудов хотел:
1. Внушить к себе хорошее отношение.
2. Рассказать о самоубийственном для государства Октябрьском перевороте.
3. Перенести трагедию Гражданской войны на театральную сцену.
4. Страшный чёрный пепел от пожарищ на бескрайних просторах белоснежной России.