Урманбаев Ержан Бахытович : другие произведения.

Глава 13. Я Познаю Истину. Начало главы. Герасим Николаевич.

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Версия сибирского аборигена
   Глава 13. Я ПОЗНАЮ ИСТИНУ
  
   Примечание.
  
   Само название главы 13 обыгрывает цитату Конфуция о познавших. Истину людях и о том, что теперь стало пониматься Истиной.
   Ничего нет хуже, товарищи, чем малодушие и неуверенность в себе
  
  (вот название тому, что происходит с Максудовым, когда исполняет требование Ивана Васильевича).
  
  Они-то и привели меня к тому, что я стал задумываться - уж не надо ли, в самом деле, сестру-невесту превратить в мать?
   "Не может же, в самом деле, - рассуждал я сам с собою, - чтобы он говорил так зря? Ведь он понимает в этих делах!"
  
  (очевидно, что Сергей Леонтьевич уговаривает свою совесть принять условия директора, тем самым как бы заложив душу дьяволу)
  
   И, взяв в руки перо, я стал что-то писать на листе. Сознаюсь откровенно: получилась какая-то белиберда
  
  (ещё одна характеристика предлагаемого Максудову варианта постановки его пьесы по лекалам Ивана Васильевича).
  
  Самое главное было в том, что я возненавидел непрошеную мать Антонину настолько
  
  (благочестивая Святая Антонина, принявшая христианство всем сердцем, то есть новую идеологию - коммунизм, в качестве актрисы, жертвующая жизнь ради её идеалов - это действительно выглядит, как полный бред),
  
  что, как только она появлялась на бумаге, стискивал зубы. Ну, конечно, ничего и выйти не могло. Героев своих надо любить; если этого не будет, не советую никому браться за перо - вы получите крупнейшие неприятности, так и знайте
  
  (фактически это значит, что новых героев своей пьесы Максудов терпеть не может, а ведь они составляют граждан нового советского строя, очень скоро в 1936-ом году И.В.Сталин объявит их членами новой человеческой общности "советский человек").
  
  (Максудов фактически получил распоряжение Ивана Васильевича сочинить новую пьесу, что и пробует делать он, но у него пока ничего не получается).
  
  "Нет, пусть они меня позовут", - думал я
  
  (после неформальной аудиенции у Ивана Васильевича Сергей Леонтьевич должен получить официальную резолюцию, распоряжение с планом действий и конкретными требованиями к нему).
  
   Однако прошел день, прошел другой, три дня, неделя - не зовут. "Видно, прав был негодяй Ликоспастов
  
  (М.А.Булгаков как бы нечаянно роняет слово "негодяй" в адрес Ликоспастова, сознательно невербально формируя у читателей, отрицательное отношение к другу Максудова),
  
  - думал я, - не пойдет у них пьеса. Вот тебе и афиша и "Сети Фенизы"! Ах, как мне не везет!"
  
  (в СССР можно было арестовать миллионы людей, но нельзя было отменить запланированных мероприятий, поэтому наличие имени Максудова на афише гарантировало ему будущую постановку, единственное, что было не ясно, на каком материале её будут реализовывать)
  
   Свет не без добрых людей, скажу я, подражая Ликоспастову
  
  (вновь и вновь обращая свою мысль к высказываниям Ликоспастова, и соединяя их в тексте с народной мудростью поговорок и пословиц, автор подчёркивает незаметно для читателей своё истинное отношение к данному персонажу, выстраивая дружескую приязнь Максудова к Ликоспастову).
  
  Как-то постучали ко мне в комнату, и вошел Бомбардов. Я обрадовался ему до того, что у меня зачесались глаза
  
  (то есть он едва не прослезился).
  
   - Всего этого следовало ожидать, - говорил Бомбардов, сидя на подоконнике и постукивая ногой в паровое отопление, - так и вышло. Ведь я же вас предупредил?
  
  (Максудов не выполнил два предупреждения Бомбардова: о отце вице-губернаторе и о вооружённом столкновении в пьесе)
  
   - Но подумайте, подумайте, Петр Петрович!
  
  (после обращения к Бомбардову по имени и отчеству становится ясно, что именно он называется "Администратором Учебной сцены" и занимает пост в окошечке, куда носил записки от Ильчина Максудов, когда получил возможность посещать Независимый Театр по контрамарке)
  
  - восклицал я. - Как же не читать выстрел? Как же его не читать?!
   - Ну, вот и прочитали! Пожалуйста, - сказал жестко Бомбардов.
   - Я не расстанусь со своим героем, - сказал я злобно.
   - А вы бы и не расстались...
   - Позвольте!
   И я, захлебываясь, рассказал Бомбардову про все: и про мать, и про Петю, который должен был завладеть дорогими монологами героя, и про кинжал, выводивший меня в особенности из себя
  
  (сознательно вносит путаницу автор в сознание читателей, Петя Бахтин и есть герой его пьесы и обладатель монологов, в отличие от появления новых сцен с матерью вместо сестры и кинжалом вместо пистолета).
  
   - Как вам нравятся такие проекты? - запальчиво спросил я.
   - Бред, - почему-то оглянувшись
  
  (он опасается присутствия свидетеля, который сможет донести на него об уничижительных по отношению к словам Ивана Васильевича высказываниях),
  
  ответил Бомбардов.
   - Ну, так!..
   - Вот и нужно было не спорить, - тихо сказал Бомбардов, - а отвечать так: очень вам благодарен, Иван Васильевич, за ваши указания, я непременно постараюсь их исполнить. Нельзя возражать, понимаете вы или нет? На Сивцев
  Вражке не возражают
  
  (Бомбардов прямым текстом учит Максудова лукавству, откровенному обману; впрочем, в СССР на каждом шагу люди говорили на публике официально одно, а думали и осуществляли совершенно другое).
  
   - То есть как это?! Никто и никогда не возражает?
   - Никто и никогда, - отстукивая каждое слово, ответил Бомбардов, - не возражал, не возражает и возражать не будет
  
  (в этих словах заключена вся мудрость режима советской власти в СССР - непререкаемая ортодоксальная истина, которой обладал её главный носитель - И.В.Сталин, вождь всех народов, фактически безгрешный идол).
  
   - Что бы он ни говорил?
   - Что бы ни говорил.
   - А если он скажет, что мой герой должен уехать в Пензу? Или что эта мать Антонина должна повеситься? Или что она поет контральтовым голосом?
  
  (контральто - это женский бас, в романе "Мастер и Маргарита" так изъясняется писательница с псевдонимом Штурман Жорж)
  
  Или что эта печка черного цвета? Что я должен ответить на это?
   - Что печка эта черного цвета
  
  (упоминание кочегарки, через которую зашёл к Ивану Васильевичу Максудов, должно заострить внимание читателей на этом факте использования чёрного хода в качестве парадного).
  
   - Какая же она получится на сцене?
   - Белая, с черным пятном
  
  (Максудову Бомбардов объясняет то, что надо писать, как требует руководство, внося изменения позже во время постановки на свой страх и риск в контекст, лукаво используя двусмысленность многих символов).
  
   - Что-то чудовищное, неслыханное!..
  
   Примечание.
  
   Тут в диалоге между Максудовым и Бомбардовым М.А.Булгаков разместил своё личное отношение к порядкам, которые установили в СССР большевики.
   "Чудовищное и неслыханное" относится ко всей советской власти.
  
   - Ничего, живем, - ответил Бомбардов
  
  (он утверждает, что человек ко всему может приспособиться, даже к такой вывернутой логике выражения содержания на сцене).
  
   - Позвольте! Неужели же Аристарх Платонович не может ничего ему сказать?
   - Аристарх Платонович не может ему ничего сказать, так как Аристарх Платонович не разговаривает с Иваном Васильевичем с тысяча восемьсот восемьдесят пятого года.
  
   Примечание.
  
   В 1885-ом году И.В.Сталин в возрасте 5 лет повредил руку и превратился в инвалида, что в последующем могло поспособствовать тому, чтобы обратить его в психически больного человека - параноика.
   Вероятно, М.А.Булгаков посчитал возможным утверждать, что после этой травмы И.В.Сталин потерял возможность вести интеллектуальную человеческую речь, обратившись в мстительного обиженного на весь мир оборотня?..
  
   - Как это может быть?
   - Они поссорились в тысяча восемьсот восемьдесят пятом году и с тех пор не встречаются, не говорят друг с другом даже по телефону.
  
   Примечание.
  
   Описываемые в романе события происходят в 1924-ом либо в 1930-ом годах, 20 октября. Отсюда следует, что В.И.Ленин и И.В.Сталин говорить по телефону уже никак физически не могут, так как Ленин умер 21 января. Известно также, что они не могли толком общаться несколько лет, предположительно с конца 1921-го года, из-за болезни вождя.
  
   - У меня кружится голова! Как же стоит театр?
  
  (разве может государство существовать в условиях, когда правительство не общается друг с другом?)
  
   - Стоит, как видите, и прекрасно стоит. Они разграничили сферы. Если,
  скажем, Иван Васильевич заинтересовался вашей пьесой, то к ней уж не
  подойдет Аристарх Платонович, и наоборот. Стало быть, нет той почвы, на
  которой они могли бы столкнуться. Это очень мудрая система
  
  (такая система открывает дорогу произволу, оставляя вне всякой критики руководителей, что естественным путём ведёт в итоге к полному хаосу).
  
   - Господи! И, как назло, Аристарх Платонович в Индии. Если бы он был здесь, я бы к нему обратился...
  
  (образ гениального и справедливого вождя В.И.Ленина будет присутствовать всё время существования советской власти, как укор вечно ошибающимся его последователям, которые год за годом вне его мудрого внимания будут совершать бесчисленные глупости)
  
   - Гм, - сказал Бомбардов и поглядел в окно
  
  (сомнение вызывает возможность вернуть человека с того света).
  
   - Ведь нельзя же иметь дело с человеком, который никого не слушает!
   - Нет, он слушает. Он слушает трех лиц: Гавриила Степановича, тетушку Настасью Ивановну и Августу Авдеевну
  
  (Гавриил Степанович - руководитель службы безопасности в стране, Ф.Э.Дзержинский, фактически "око государево"; Настасья Ивановна - неграмотная знахарка, домашний лекарь; Августа Андреевна - личный секретарь, Н.С.Аллилуева, жена).
  
  Вот три лица на земном шаре, которые могут иметь влияние на Ивана Васильевича. Если же кто-либо другой, кроме указанных лиц, вздумает повлиять на Ивана Васильевича
  
  (эти люди только снабжают его информацией, но никакого участия в принятии решений не принимают),
  
  он добьется только того, что Иван Васильевич поступит наоборот.
   - Но почему?!
   - Он никому не доверяет.
   - Но это же страшно!
  
  (вероятно, эти проявления психики личности И.В.Сталина характеризовались академиком В.М.Бехтеревым, как паранойя)
  
   - У всякого большого человека есть свои фантазии, - примирительно сказал Бомбардов.
   - Хорошо. Я понял и считаю положение безнадежным
  
  (получается безнадёжна существующая действительность пока во главе её находится человек с такими фантазиями).
  
  Раз для того, чтобы пьеса моя пошла на сцене, ее необходимо искорежить так, что в ней пропадает всякий смысл, то и не нужно чтобы она шла!
  
  (разговор касается бессмысленности существования при советской власти)
  
  Я не хочу, чтобы публика, увидев, как человек двадцатого века, имеющий в руках револьвер, закалывается кинжалом, тыкала бы в меня пальцами!
  
  (речь идёт, конечно, о том, что нельзя время повернуть вспять и перенести нормы языческих феодальных времён в современную жизнь)
  
   - Она бы не тыкала, потому что не было бы никакого кинжала. Ваш герой
  застрелился бы, как и всякий нормальный человек
  
  (нормальные интеллигентные образованные люди, с прежним нравственным воспитанием, должны умереть и исчезнуть).
  
   Я притих.
   - Если бы вы вели себя тихо, - продолжал Бомбардов, - слушались бы советов, согласились бы и с кинжалами, и с Антониной, то не было бы ни того, ни другого. На все существуют свои пути и приемы
  
  (то есть для нормального существования надо выучить специальные "пути и приёмы", диктуемые властью, вместо того, чтобы говорить то, что ты думаешь).
  
   - Какие же это приемы?
   - Их знает Миша Панин, - гробовым голосом ответил Бомбардов
  
  (Миша Панин раньше, в революционную бытность, умел устраивать какие-то каверзы против самодержавия, в прошлом у него есть явный опыт по устранению своих партийных противников, поэтому его методика имеет влияние на Ивана Васильевича и произносится "гробовым", то есть мёртвым голосом).
  
   - А теперь, значит, все погибло? - тоскуя, спросил я.
   - Трудновато, трудновато, - печально ответил Бомбардов
  
  (никак не должно остаться без каких-нибудь, либо положительных, либо отрицательных, последствий внимание Ивана Васильевича).
  
   Прошла еще неделя, из театра не было никаких известий. Рана моя стала постепенно затягиваться, и единственно, что было нестерпимо, это посещение
  "Вестника пароходства" и необходимость сочинять очерки
  
  (разве может быть нестерпимым единственное, что позволяет вам не умереть с голоду, занимаясь любимым делом).
  
   Но вдруг... О, это проклятое слово!
  
  (это может значить только то, что сама постановки пьесы в требуемом Иваном Васильевичем виде вызывает у Максудова содрогание и омерзение)
  
  Уходя навсегда, я уношу в себе неодолимый, малодушный страх перед этим словом. Я боюсь его так же, как слова "сюрприз", как слов "вас к телефону", "вам телеграмма" или "вас просят в кабинет". Я слишком хорошо знаю, что следует за этими словами
  
  (за такими словами следует необходимость под угрозой неминуемой кары принять и исполнить некоторую неприятную процедуру, обязанность, которую уже избежать не удастся).
  
   Итак, вдруг и совершенно внезапно появился в моих дверях Демьян Кузьмич, расшаркался и вручил мне приглашение пожаловать завтра в четыре часа дня в театр.
   Завтра не было дождя. Завтра был день с крепким осенним заморозком
  
  (следуя расписанию М.А.Булгакова, завтра - это 21 сентября 1924-го или 1930-го годов).
  
  Стуча каблуками по асфальту, волнуясь, я шел в театр.
   Первое, что бросилось мне в глаза, это извозчичья лошадь, раскормленная, как носорог
  
  (ясно, что М.А.Булгаков иронизирует по поводу того, что И.В.Сталин в страхе за свою безопасность очень редко выезжал из Кремля),
  
  и сухой старичок на козлах. И, неизвестно почему, я понял мгновенно, что это Дрыкин
  
  (то есть в городе больше никто не может использовать в качестве личного транспорта извозчиков).
  
  От этого я взволновался еще больше. Внутри театра меня поразило некоторое возбуждение, которое сказывалось во всем. У Фили в конторе никого не было, а все его посетители, то есть, вернее, наиболее упрямые из них, томились во дворе, ежась от холода и изредка поглядывая в окно. Некоторые даже постукивали в окошко, но безрезультатно
  
  (никакое стремление приобрести билет в Театр ни в 1924-ом, ни в 1930-ом годах не заставил бы стучать людей в окошко представителя советской власти, единственное, что могло заставить людей пренебречь страхом, было желание узнать какое-нибудь известие о своих арестованных родственниках).
  
  Я постучал в дверь, она приоткрылась, мелькнул в щели глаз Баквалина, я услышал голос Фили:
   - Немедленно впустить!
   И меня впустили. Томящиеся на дворе сделали попытку проникнуть за мною
  следом, но дверь закрылась. Грохнувшись с лесенки, я был поднят Баквалиным
  
  (Максудов идёт в здание через тот самый замысловатый вход из главы 11, где сидели Катков с Баквалиным в смежной с Ф.Ф.Тулумбасовым комнатке, а люди падали из-за неожиданного препятствия в дверях, специально устроенного на контрольно-пропускном пункте (КПП) в Кремль)
  
  попал в контору. Филя не сидел на своем месте, а находился в первой комнате
  
  (в честь редкого посещения конторы Иваном Васильевичем все обычные служебные мероприятия отменены, а люди со страху вырядились, кто во что горазд).
  
  На Филе был новый галстук, как и сейчас помню - с крапинками; Филя был
  выбрит как-то необыкновенно чисто
  
  (значит обыкновенно Тулумбасов ходил небритым и без галстука).
  
   Он приветствовал меня как-то особенно торжественно, но с оттенком некоторой грусти. Что-то в театре совершалось, и что-то, я чувствовал, как чувствует, вероятно, бык, которого ведут на заклание, важное, в чем я, вообразите, играю главную роль
  
  (очевидно, что раз ради обсуждения пьесы Сергея Леонтьевича явился сам Иван Васильевич, то все сотрудники рядом с ним чувствуют себя неловко, боясь своих излишних прошлых откровенностей и чрезмерной открытости собственных проделок).
  
   Это почувствовалось даже в короткой фразе Фили, которую он направил тихо, но повелительно Баквалину:
   - Пальто примите!
  
  (в этой фразе звучит желание льстиво и подобострастно выслужиться в глазах Максудова)
  
   Поразили меня курьеры и капельдинеры. Ни один из них не сидел на месте, а все они находились в состоянии беспокойного движения, непосвященному человеку совершенно непонятного
  
  (всем гражданам бывшего СССР и любой бюрократической организации известна показная суета, воцаряющаяся в ней при прибытии высокого начальства и ожидаемых гостей, и ничего непонятного в том нет).
  
  Так, Демьян Кузьмич рысцой пробежал мимо меня, обгоняя меня, и поднялся в бельэтаж бесшумно
  
  (самый приближенный к местному руководству курьер или ответственное лицо, обслуживающее потребности руководителей, он бежит сообщить начальству, что Максудов явился, ведь всё это мероприятие собранно ради обсуждения его пьесы).
  
  Лишь только он скрылся из глаз, как из бельэтажа выбежал и вниз сбежал Кусков, тоже рысью и тоже пропал. В сумеречном нижнем фойе протрусил Клюквин и неизвестно зачем задернул занавеску на одном из окон, а остальные оставил открытыми и бесследно исчез. Баквалин пронесся мимо по беззвучному солдатскому сукну и исчез в чайном буфете, а из чайного буфета выбежал Пакин и скрылся в зрительном зале
  
  (весь эскорт обеспечения безопасности и обслуживания Ивана Васильевича налицо; в их действиях легко просматриваются согласованные действия службы личной охраны высшей власти, и ничего сколько-нибудь беспорядочного в этих перемещениях нет).
  
   - Наверх, пожалуйста, со мною, - говорил мне Филя, вежливо провожая меня
  
  (Тулумбасову лично вменено в обязанность начальством, сопровождать столь важного гостя, для замыливания глаз Ивану Васильевичу своим внимательным отношением к любому дебютанту, на всякий случай, чтобы не было к чему придраться ни одному свидетелю визита в Независимый Театр самой важной в стране персоны).
  
   Мы шли наверх. Еще кто-то пролетел беззвучно мимо и поднялся в ярус. Мне стало казаться, что вокруг меня бегают тени умерших
  
  (М.А.Булгаков вскользь ненавязчиво поминает всех людей, исчезнувших в застенках НКВД, рискнув подняться сюда, в Кремль, и поверив благим намерениям руководителей СССР; вокруг него снуют вполне живые люди, но Максудову мерещатся совсем другие, которые прошли здесь раньше его).
  
   Когда мы безмолвно подходили уже к дверям предбанника, я увидел Демьяна Кузьмича, стоящего у дверей. Какая-то фигурка в пиджачке устремилась было к
  двери, но Демьян Кузьмич тихонько взвизгнул и распялся на двери крестом, и фигурка шарахнулась, и ее размыло где-то в сумерках на лестнице.
  
  Примечание.
  
   Этим символом выстелется благодарная Фрида перед милосердной Маргаритой, которое своё единственное право на желание, дозволенное "щедрым" Воландом, потратит на её освобождение.
   М.А.Булгаков, используя здесь такой узнаваемый христианский крест, пробует на читателях "Записок покойника" его узнаваемость, приписывая божьи признаки бесам и превращая в нечисть несчастных жителей страны. В образе какого-то чёрта он вставляет в сюжет какого-то прорвавшегося из внешнего мира Тулумбаевской очереди за билетами отчаянного человека, который хочет свои прошения передать лично в руки И.В.Сталина. Для того, чтобы он исправил ошибку подлых чиновников и бюрократов, вынесших обвинительный приговор невинным людям.
   Для всех граждан в государстве он был советской пропагандой разрекламирован, как самый справедливый человек на свете, надежда миллионов репрессированных людей на спасение своих родственников, легендарный представитель последней инстанции Истины в СССР, окруженный множеством обманщиков и врагов.
  
   - Пропустить! - шепнул Филя и исчез. Демьян Кузьмич навалился на дверь, она пропустила меня и... еще дверь, я оказался в предбаннике, где сумерек не было
  
  (автор, таким образом, обозначает то, что в этом помещении никогда не бывает дневного "божьего" света).
  
  У Торопецкой на конторке горела лампа. Торопецкая не писала, а сидела,
  глядя в газету. Мне она кивнула головою
  
  (тут чётко видно, что кабинет Торопецкой - это обыкновенная приёмная комната секретаря перед кабинетом директора, которым здесь является Михаил Панин).
  
   А у дверей, ведущих в кабинет дирекции, стояла Менажраки в зеленом джемпере, с бриллиантовым крестиком на шее и с большой связкой блестящих ключей на кожаном лакированном поясе
  
  (6 октября Максудов в главе 9 впервые зашёл в это здание и, наконец, 27 октября через три недели, он попадает в кабинет директора, чтобы руководство Независимого Театра вынесло вердикт о его пьесе).
  
   Она сказала "сюда", и я попал в ярко освещенную комнату.
   Первое, что заметилось, - драгоценная мебель карельской березы
  
  (у Гавриила Степановича была мебель из палисандрового дерева, то есть более дорогое, привезённое из Южной Америки, а не из российской Карелии; М.А.Булгаков ненароком указывает читателям иерархию советской власти, то есть Михаил Панин, а это его кабинет, занимает более низкое положение в управлении, чем управляющий материальным фондом)
  
  с золотыми украшениями, такой же гигантский письменный стол и черный Островский в углу
  
  (контраст между чрезвычайно дорогой бытовой мебелью, какими-то музейными экспонатами из золота и одним единственным чёрным Островским, путешествующим из кочегарки по кабинетам чиновников, придуман М.А.Булгаковым специально ради ироничной демонстрации уровня духовности завсегдатаев кабинетов Независимого Театра или работников Наркомата просвещения Российской Федерации).
  
  Под потолком пылала люстра, на стенах пылали кенкеты
  
  (как и в романе "Мастер и Маргарита" в помещении, куда входит Никанор Иванович в главе 15, сопровождаемый "людьми с золотыми трубами в руках", на стенах старинные осветительные приборы, вывешенные вероятно, из-за перебоев с электричеством).
  
  Тут мне померещилось, что из рам портретной галереи вышли портреты и надвинулись на меня
  
  (это значит, что все представленные в галерее работники Независимого театра присутствуют на данном собрании).
  
  Я узнал Ивана Васильевича, сидящего на диване перед круглым столиком, на котором стояло варенье в вазочке
  
  (Император Нерон).
  
  Узнал Княжевича
  
  (в галерее его портрета не было, но в его лице М.А.Булгаков отражает фигуру старожилов театра, приспособившихся как-то к новой власти),
  
  узнал по портретам еще нескольких лиц, в том числе необыкновенной представительности даму в алой блузе, в коричневом, усеянном, как звездами, пуговицами жакете, поверх которого был накинут соболий мех
  
  (в галерее были только две представительницы Независимого Театра женского пола - это Людмила Сильверстовна Пряхина и заведующая пошивочным цехом Бобылёва).
  
  Маленькая шляпка лихо сидела на седеющих волосах дамы, глаза ее сверкали под черными бровями, и сверкали пальцы, на которых были тяжелые бриллиантовые кольца
  
  (позже М.А.Булгаков назовёт эту женщину Маргаритой Петровной Таврической, пожилой, старше 60 лет, артистки Театра; мне представляется, что автор здесь снова экспериментирует с читателями, вставляя в роман совершенно абстрактную старуху, которой не было ни в галерее, ни в руководстве, но, быть может, он хотел показать то, что заслуженная артистка теперь служит заведующей пошивочным цехом под своей истинной, а не сценической фамилией?).
  
   Были, впрочем, в комнате и лица, не вошедшие в галерею. У спинки дивана стоял тот самый врач, что спасал во время припадка Милочку Пряхину, и также
  держал теперь в руках рюмку, а у дверей стоял с тем же выражением горя на
  лице буфетчик
  
  (то есть прислуга в лице доктора, официанта и офицеров-курьеров в полном составе присутствует здесь, более ни одного человека со стороны здесь нет).
  
   Большой круглый стол в стороне был покрыт невиданной по белизне
  скатертью. Огни играли на хрустале и фарфоре, огни мрачно отражались в
  нарзанных бутылках, мелькнуло что-то красное, кажется, кетовая икра
  
  (как обычно после подобных мероприятий в СССР руководителей ждало обильное угощение с выпивкой и закусками, так называемая в те годы, долгожданная неофициальная часть).
  
  Большое общество, раскинувшись в креслах, шевельнулось при моем входе, и в ответ мне были отвешены поклоны.
   - А! Лео!.. - начал было Иван Васильевич.
   - Сергей Леонтьевич, - быстро вставил Княжевич.
   - Да... Сергей Леонтьевич, милости просим!
  
  (Иван Васильевич поправляется через многозначительную паузу, что означает не случайность очередной его оговорки)
  
  Присаживайтесь, покорнейше прошу! - И Иван Васильевич крепко пожал мне руку. - Не прикажете ли закусить чего-нибудь? Может быть, угодно пообедать или позавтракать? Прошу без церемоний! Мы подождем. Ермолай Иванович у нас кудесник, стоит только сказать ему и... Ермолай Иванович, у нас найдется что-нибудь пообедать?
  
  (трудно даже представить себе, как Максудов один ест в присутствии всей этой казённой компании вершителей его судьбы, понятно, что трапезу ему предлагает директор, чтобы сразу поставить в ситуацию сконфуженного своим отказом человека; таким образом, проще получить от любого человека согласие на нужное вам действие)
  
   Кудесник Ермолай Иванович в ответ на это поступил так: закатил глаза под лоб, потом вернул их на место и послал мне молящий взгляд
  
  (затянувшаяся пауза тяготит всех присутствующих людей, и Максудову необходимо произнести очевидный ответ).
  
   - Или, может быть, какие-нибудь напитки? - продолжал угощать меня Иван
  Васильевич. - Нарзану? Ситро? Клюквенного морсу? Ермолай Иванович! - сурово
  сказал Иван Васильевич. - У нас достаточные запасы клюквы? Прошу вас
  строжайше проследить за этим.
   Ермолай Иванович в ответ улыбнулся застенчиво и повесил голову.
   - Ермолай Иванович, впрочем... гм... гм... маг. В самое отчаянное время он весь театр поголовно осетриной спас от голоду!
  
  (узнаваемая метафора М.А.Булгакова - в романе "Мастер и Маргарита" буфетчик Соков будет угощать осетриной второй свежести посетителей буфета, а тут Иван Васильевич произносит какую-то несуразицу; так автор проверяет на читателях восприятие своей шутки, откуда взяться царской рыбе в умирающей от голоде стране - только из каких-то запасов монарха)
  
  Иначе все бы погибли до единого человека. Актеры его обожают!
   Ермолай Иванович не возгордился описанным подвигом, и, напротив, какая-то мрачная тень легла на его лицо
  
  (словом "мрачная" М.А.Булгаков выделяет некое очень неприятное событие из прошлого времени, когда он выручил сподвижников Ивана Васильевича).
  
   Ясным, твердым, звучным голосом я сообщил, что и завтракал и обедал, и отказался в категорической форме и от нарзана и клюквы
  
  (в его голосе явно звучит раздражение оскорблённого человека).
  
   - Тогда, может быть, пирожное? Ермолай Иванович известен на весь мир своими пирожными!..
  
  (для живущего впроголодь Максудова всё это выглядит пыткой)
  
   Но я еще более звучным и сильным голосом (впоследствии Бомбардов, со слов присутствующих, изображал меня, говоря: "Ну и голос, говорят, у вас был!" - "А что?" - "Хриплый, злобный, тонкий...") отказался и от пирожных
  
  (всякий человек, попавший в подобную ситуацию, сразу ощущает издевательство в предложении еды; конечно, Максудов сознательно выведен из себя Иваном Васильевичем, чтобы ему было легче манипулировать психикой Сергея Леонтьевича).
  
   - Кстати, о пирожных, - вдруг заговорил бархатным басом необыкновенно
  изящно одетый и причесанный блондин, сидящий рядом с Иваном Васильевичем, -
  помнится, как-то мы собрались у Пручевина. И приезжает сюрпризом великий
  князь Максимилиан Петрович... Мы обхохотались... Вы Пручевина ведь знаете,
  Иван Васильевич? Я вам потом расскажу этот комический случай.
   - Я знаю Пручевина, - ответил Иван Васильевич, - величайший жулик. Он
  родную сестру донага раздел... Ну-с.
  
   Примечание.
  
   Если Пручевин жулик, то все кто с ним собирается тоже жулики. Следовательно, Герасим Николаевич Горностаев и сотоварищи тоже такой же проходимец.
   Он начал рассказывать какую-то историю о своём участии в афере, которую устроил Пручевин с великим князем Максимилианом Петровичем. Именно то, как объегорил Пручевин князя должно быть занимательным Ивану Васильевичу.
   Известно, что при самодержавии И.В.Сталин занимался криминальным ремеслом и часто добывал для жизнедеятельности партии деньги путём грабежа и мошенничества.
  
   Тут дверь впустила еще одного человека, не входящего в галерею, - именно Мишу Панина. "Да, он застрелил..." - подумал я, глядя на лицо Миши
  
  (внешний вид Миши Панина в романе описан М.А.Булгаковым столь устрашающим, мрачным, постоянно озабоченным поиском врагов, что можно представить, как люди избегали любой встречи с ним).
  
   - А! Почтеннейший Михаил Алексеевич! - вскричал Иван Васильевич,
  простирая руки вошедшему. - Милости просим! Пожалуйте в кресло
  
  (эта традиция расставлять и усаживать людей по соответствующим иерархии местам сохранится в российском правительстве до времён первого президента свободной демократической России Б.Н.Ельцина).
  
  Позвольте вас познакомить, - отнесся Иван Васильевич ко мне, - это наш драгоценный Михаил Алексеевич, исполняющий у нас важнейшие функции
  
  (всё это совещание происходит в кабинете Михаила Алексеевича Панина, старого ленинца Андрея Сергеевича Бубнова, наркома просвещения РСФСР, одного из семи членов Политического бюро большевистского ЦК, руководивших Октябрьским переворотом 1917-го года).
  
  А это...
   - Сергей Леонтьевич! - весело вставил Княжевич
  
  (он не понимает ёрнической усмешки Ивана Васильевича над Максудовым, поэтому всё время по глупости спешит подсказать ему верное имя-отчество, унизительно лебезя перед ним).
  
   - Именно он!
   Не говоря ничего о том, что мы уже знакомы, и не отказываясь от этого знакомства, мы с Мишей просто пожали руки друг другу
  
  (пьесу Максудова печатала Торопецкая, секретарша Панина, естественно, их знакомство ни для кого не было секретом; пауза с предложениями Сергею Леонтьевичу перекусить была вызвана отсутствием хозяина кабинета).
  
   - Ну-с, приступим! - объявил Иван Васильевич, и все глаза уставились на меня, отчего меня передернуло
  
  (реакция писателя на долгожданное и, казалось бы, вожделенное обсуждение его пьесы на самом высоком уровне подсказывает читателям истинное отношение М.А.Булгакова к существовавшей в СССР цензуре).
  
  - Кто желает высказаться? Ипполит Павлович!
  
   Примечание.
  
   Единственным человеком из галереи, кто бы мог оказаться этим холёным пижоном, явно бывавшим за границей, может быть только Плисов, так называемый заведующий поворотным кругом, как иронично обозвал соглядатая НКВД в Независимом Театре М.А.Булгаков.
   В истории Христианства Святой Ипполит Римский (около 170-около 235) известен, как ревностный поборник кафолической церкви, который словом и делом боролся с ересью и еретиками. Провозглашённый римским епископом, он стал первым в истории антипапой, который позже примирился с Папой Римским Понтианом на острове Сардиния, где они вместе приняли мученическую смерть.
  
   Тут необыкновенно представительный и с большим вкусом одетый человек с кудрями вороного крыла вдел в глаз монокль и устремил на меня свой взор. Потом налил себе нарзану, выпил стакан, вытер рот шелковым платком,
  поколебался - выпить ли еще, выпил второй стакан и тогда заговорил.
   У него был чудесный, мягкий, наигранный голос
  
  (то есть лживый),
  
  убедительный и прямо доходящий до сердца
  
  (автор снова обыгрывает тему Театра в образе секретного сотрудника НКВД, которых специально обучали в Высшей партийной школе навыкам артистизма).
  
   - Ваш роман, Ле... Сергей Леонтьевич?
  
  (даже в этой оговорке молодой исполнительный служащий старается подражать своему всесильному боссу)
  
  Не правда ли? Ваш роман очень, очень хорош... В нем... э... как бы выразиться, - тут оратор покосился на большой стол, где стояли нарзанные бутылки, и тотчас Ермолай Иванович просеменил к нему и подал ему свежую бутылку
  
  (вот для каких услуг присутствует на совете буфетчик, тут он исполняет функции, так называемого в те годы, подавальщика или официанта),
  
  - исполнен психологической глубины, необыкновенно верно очерчены персонажи... Э... Что же касается описания природы, то в них вы достигли, я бы сказал, почти тургеневской высоты! - Тут нарзан вскипел в стакане, и оратор выпил третий стакан и одним движением брови выбросил монокль из глаза
  
  (конечно, любой писатель всегда описывает природу, но тургеневская высота есть в литературном творчестве, в описании человеческой психологии в разных жизненных обстоятельствах, а отнюдь не в каком-то особенном рассказе об окружающем нас животном и растительном мире).
  
   - Эти, - продолжал он, - описания южной природы... э... звездные ночи, украинские... потом шумящий Днепр... э... как выразился Гоголь... э... Чуден
  Днепр, как вы помните... а запахи акации... Все это сделано у вас мастерски...
  
  (перечисление штампованных школьных характеристик творчества разных писателей, их цитаты из учебников, должны показать читателям по желанию М.А.Булгакова, что его персонаж сам не читал никаких литературных трудов даже российских классиков)
  
   Я оглянулся на Мишу Панина - тот съежился затравленно в кресле, и глаза его были страшны
  
  (снова веет холодом от образа Панина, который сам чувствует уже будущую расправу над собой).
  
   - В особенности... э... впечатляет это описание рощи... сребристых тополей листы... вы помните?
   - У меня до сих пор в глазах эти картины ночи на Днепре, когда мы ездили в поездку!
  
  (из-за полного незнания темы заседания, но, желая выглядеть благодарной хозяину, она вспоминает какой-то прошлый их выездной вояж на Днепр, организованный им)
  
  - сказала контральто дама в соболях
  
  (Пряхина говорила высоким голосом; звуки и манера произношения речи является одним из излюбленных приёмов характеризовать своих персонажей М.А.Булгаковым).
  
   - Кстати о поездке, - отозвался бас рядом с Иваном Васильевичем и
  посмеялся: - препикантный случай вышел тогда с генерал-губернатором
  Дукасовым. Вы помните его, Иван Васильевич?
  
  (помогая своему куратору по поездкам на лечение в Швейцарию, Горностаев старается заполнить вынужденную паузу, вызванную тем, что чиновники ещё не определились, как относится к пьесе сам Иван Васильевич, чтобы в едином порыве осудить или восхититься этой работой)
  
   - Помню. Страшнейший обжора - отозвался Иван Васильевич. - Но продолжайте
  
  (много времени в прошлом провёл среди жуликов Иван Васильевич, если легко вспоминает происшествия, произошедшие с ними и с представителями высшей власти при самодержавии).
  
   - Ничего, кроме комплиментов... э... э... по адресу вашего романа сказать нельзя, но... вы меня простите... сцена имеет свои законы!
  
  (роман превращён цензорами в нечто совершенно иное, чем он был в начале, поэтому, хваля роман, Плисов автоматически ругает все внесённые его начальством изменения)
  
   Иван Васильевич ел варенье, с удовольствием слушая речь Ипполита Павловича.
   - Вам не удалось в вашей пьесе передать весь аромат вашего юга, этих знойных ночей. Роли оказались психологически недочерченными, что в особенности сказалось на роли Бахтина...
  
  (Иван Васильевич ругал этого персонажа вслух при Настасье Ивановне Колдыбаевой)
  
  - Тут оратор почему-то очень обиделся, даже попыхтел губами: - П... п... и я... э... не знаю, - оратор похлопал ребрышком монокля по тетрадке, и я узнал в ней мою пьесу
  
  (это черновой вариант, с которого диктовал Максудов свою пьесу Торопецкой, вероятно тогда же она оставила её у себя),
  
  - ее играть нельзя... простите, - уж совсем обиженно закончил он, - простите!
  
  (он обижен на себя, потому что так и не понял, каково мнение Ивана Васильевича, поэтому в конце скомкал своё выступление на всякий случай)
  
   Тут мы встретились взорами. И в моем говоривший прочитал, я полагаю, злобу и изумление
  
  (конечно, при стольких комплиментах роману, так неожиданно закончить полным неприятием пьесы).
  
   Дело в том, что в романе моем не было ни акаций, ни сребристых тополей, ни шумящего Днепра, ни... словом, ничего этого не было
  
  (никто и не утверждал, что эти пейзажи имели отношение к работе Максудова, но они иллюстрировали уровень таланта Сергея Леонтьевича, который не мог обидеть его).
  
   "Он не читал! Он не читал моего романа, - гудело у меня в голове, - а между тем позволяет себе говорить о нем? Он плетет что-то про украинские ночи... Зачем они меня сюда позвали?!"
  
  (про украинские ночи говорила дама, но люди толкуют Максудову другое, то, что он обязан беспрекословно править свой труд по первому требованию Ивана Васильевича, то есть собрание демонстрирует ему, как он должен себя вести впредь)
  
   - Кто еще желает высказаться? - бодро спросил, оглядывая всех, Иван Васильевич.
   Наступило натянутое молчание. Высказываться никто не пожелал. Только из
  угла донесся голос:
   - Эхо-хо...
   Я повернул голову и увидел в углу полного пожилого человека в темной блузе. Его лицо мне смутно припомнилось на портрете... Глаза его глядели мягко, лицо вообще выражало скуку, давнюю скуку. Когда я глянул, он отвел глаза.
   - Вы хотите сказать, Федор Владимирович? - отнесся к нему Иван Васильевич
  
  (играет внимательностью читателей М.А.Булгаков - в галерее был ещё портрет Севастьянова Андрея Пахомовича заведующего осветительными приборами театра, получается, что из числа представленных портретами людей здесь присутствует, вероятно, только Ипполит Павлович Плисов(?) или же Фёдор Владимирович и Андрей Пахомович - это одно лицо, как и Маргарита Петровна с Бобылёвой).
  
   - Нет, - ответил тот. Молчание приобрело странный характер.
   - А может быть, вам что-нибудь угодно?.. - обратился ко мне Иван Васильевич.
   Вовсе не звучным, вовсе не бодрым, вовсе не ясным, я и сам это понимаю
  
  (как нашкодивший мальчик, Максудов мямлит нечто обиженное капризное себе под нос),
  
  голосом я сказал так:
   - Насколько я понял, пьеса моя не подошла, и я прошу вернуть мне ее.
   Эти слова вызвали почему-то волнение
  
  (естественная реакция правоверных служащих явному самоуправству чужака).
  
  Кресла задвигались, ко мне наклонился из-за спины кто-то и сказал:
   - Нет, зачем же так говорить? Виноват!
   Иван Васильевич посмотрел на варенье, а потом изумленно на окружающих.
   - Гм... гм... - и он забарабанил пальцами, - мы дружественно говорим, что играть вашу пьесу - это значит причинить вам ужасный вред! Ужасающий вред
  
  (Иван Васильевич конкретно угрожает Максудову, что его упорное сопротивление внесению изменений в текст пьесы повлечёт серьёзные последствия).
  
  В особенности если за нее примется Фома Стриж
  
  (режиссёра может назначить только сам директор, а Максудов тут ни при чём).
  
  Вы сами жизни будете не рады и нас проклянете...
   После паузы я сказал:
   - В таком случае я прошу вернуть ее мне
  
  (дословно упрямо повторяя просьбу, несмотря на угрозу расправы).
  
   И тут я отчетливо прочел в глазах Иван Васильевича злобу
  
  (уже не скрывает своих чувств относительно автора и его пьесы Иван Васильевич, хотя совсем недавно он бодро предлагал свободно высказываться).
  
   - У нас договорчик, - вдруг раздался голос откуда-то, и тут из-за спины врача показалось лицо Гавриила Степановича
  
  (спешит отчитаться в своей предусмотрительности страшно прижимистый Гавриил Степанович; читателям должно быть понятно, что сама рукопись пьесы Максудову не нужна - она у него есть, он требует именно расторгнуть договор).
  
   - Но ведь ваш театр ее не хочет играть, зачем же вам она?
   Тут ко мне придвинулось лицо с очень живыми глазами в пенсне, высокий
  тенорок
  
  (раньше "высоким тенорком" говорил только один персонаж, это Гавриил Степанович)
  
  сказал:
   - Неужели же вы ее понесете в театр Шлиппе? Ну, что они там наиграют? Ну, будут ходить по сцене бойкие офицерики
  
  (вот и выскакивают герои его пьесы в соответствующих мундирах на сцену).
  
  Кому это нужно?
   - На основании существующих законоположений и разъяснений ее нельзя давать в театр Шлиппе
  
  (вероятно, как истинный меценат театрального искусства, Владимир Карлович Шлиппе и его сыновья на голом энтузиазме создали в Германии свой театр в 1920-ых годах вместе с эмигрировавшими из России белогвардейскими офицерами),
  
  у нас договорчик! - сказал Гавриил Степанович и вышел из-за спины врача.
  
   Примечание.
  
   Владимир Карлович (Рудольф Август Вольдемар) фон Шлиппе (22 апреля (4 мая) 1834, Москва - 24 ноября 1923, Дрезден) - русский государственный деятель, действительный тайный советник (1911), камергер (1889). С 1893-его года по 1905-ый губернатор в Тульской губернии.
   Избежав репрессий большевиков, испытав лишения, Владимир Карлович умер в Дрездене в эмиграции на руках у своих детей Фёдора, Бориса и Альберта.
   В письме Русского театрального общества (8 декабря 1901) от лица председателя этого общества, великого князя Сергея Михайловича, выражена благодарность тульскому губернатору за "просвещенное содействие Русскому театральному обществу по выполнению его задач в деле упорядочения и правильного развития русского частного театра".
  
   "Что происходит здесь? Чего они хотят?" - подумал я и страшное удушье вдруг ощутил в первый раз в жизни
  
  (об удушающей хватке советской цензуры пишет тут М.А.Булгаков).
  
   - Простите, - глухо сказал я, - я не понимаю. Вы играть ее не хотите, а между тем говорите, что в другой театр я ее отдать не могу
  
  (конечно, речь идёт не о другом советском театре, а о передаче пьесы Максудова для постановки за границу).
  
  Как же быть?
   Слова эти произвели удивительное действие. Дама в соболях обменялась
  оскорбленным взором с басом на диване
  
  ("бас на диване" - это Горностаев; голосами обозначает своих персонажей автор).
  
  Но страшнее всех было лицо Ивана Васильевича. Улыбка слетела с него, в упор на меня смотрели злые огненные глаза
  
  (уже не злоба, а ненависть к врагу горит в глазах всесильного владыки).
  
   - Мы хотим спасти вас от страшного вреда! - сказал Иван Васильевич. - От вернейшей опасности, караулящей вас за углом
  
  (конкретный механизм его уничтожения называет Иван Васильевич Сергею Леонтьевичу).
  
   Опять наступило молчание и стало настолько томительным, что вынести его
  больше уж было невозможно
  
  (весь состав этого высшего совета Независимого Театра во все глаза смотрит на Максудова, требуя от него очевидного покаяния и слов оправдания в том, что он и в мыслях не держал публиковать и ставить свою пьесу в Европе).
  
   Поковыряв немного обивку на кресле пальцем, я встал и раскланялся. Мне ответили поклоном все, кроме Ивана Васильевича, глядевшего на меня с изумлением
  
  (вот единственный человек, который поражён поведением Сергея Леонтьевича, с его точки зрения давно уже сломленного и согласного на всё писателя, тем более при прямой угрозе самого влиятельного человека в стране).
  
  Боком я добрался до двери, споткнулся, вышел, поклонился Торопецкой, которая одним глазом глядела в "Известия"
  
  (Максудов уходит, как побитая собака, бочком, спотыкаясь и пятясь, виновато глядя в глаза Торопецкой, которые она как-то невероятно скосила от напряжения и отсутствия высочайшего мнения),
  
  а другим на меня, Августе Менажраки, принявшей этот поклон сурово, и вышел.
   Театр тонул в сумерках
  
  (в конце октября темнеет рано, поэтому вся процедура обсуждения пьесы на совещании со старейшинами театра продлилось не более часа).
  
  В чайном буфете появились белые пятна - столики накрывали к спектаклю
  
  (спектакли в театрах традиционно начинаются в 19 часов, иногда в 18).
  
   Дверь в зрительный зал была открыта, я задержался на несколько
  мгновений и глянул. Сцена была раскрыта вся, вплоть до кирпичной дальней
  стены. Сверху спускалась зеленая беседка, увитая плющом, сбоку в громадные
  открытые ворота рабочие, как муравьи, вносили на сцену толстые белые
  колонны
  
   Примечание.
  
   Так сцена раскрывается в случае полного обновления декораций к новому спектаклю, когда происходит её переоформление под новый дизайн.
   Можно только предположить, что "зелёная беседка, увитая плющом" и "толстые белые колонны" обозначают балкон во дворце Ирода Великого, где прокуратор Иудеи Понтий Пилат будет судить Иешуа. Быть может, М.А.Булгаков показывает читателям, что постановки пьесы уже неизбежна?
  
   Через минуту меня уже не было в театре.
   Ввиду того, что у Бомбардова не было телефона, я послал ему в тот же
  вечер телеграмму такого содержания:
   "Приходите поминки. Без вас сойду с ума, не понимаю"
  
  (желание покончить счёты с жизнью мучает Максудова весь роман, конечно, он говорит о поминках одновременно и по себе, и по своему труду).
  
   Эту телеграмму у меня не хотели принимать и приняли лишь после того, как я пригрозил пожаловаться в "Вестник пароходства"
  
  (единственной причиной, из-за которой у него не хотели принимать телеграмму может быть только позднее время, ничего сколько-нибудь криминального в её тексте нет).
  
   Вечером на другой день мы сидели с Бомбардовым за накрытым столом.
  Упоминаемая мною раньше жена мастера внесла блины.
  
   Примечание.
  
   Здесь снова мелькает в тени облик живого ещё мастера, героя романа "Мастер и Маргарита", и его жены, Вареньки или Манечки.
   Или, быть может, Любови Евгеньевны Белозерской, второй жены писателя М.А.Булгакова?
   Автор словами "упоминаемая мною раньше" подчёркивает, что эти имена он произносит не случайно, и имеет в виду именно того самого мастера.
  
   Бомбардову понравилась моя мысль устроить поминки
  
  (если вам нравится идея самоубийства, то зачем срочно бежать на встречу?),
  
  понравилась и комната, приведенная в полный порядок
  
  (порядок холостяка - это собрать разбросанные повсюду вещи в одну кучу; он может нравится только бомжам).
  
   - Я теперь успокоился, - сказал я после того, как мой гость утолил первый голод, - и желаю только одного - знать, что это было? Меня просто терзает любопытство. Таких удивительных вещей я еще никогда не видал. Бомбардов в ответ похвалил блины
  
  (никакого угощения, кроме соседских блинов, у Максудова нет, накрытый скатертью стол пуст),
  
  оглядел комнату и сказал:
   - Вам бы нужно жениться, Сергей Леонтьевич
  
  (в последней главе романа автор назовёт "удачной женитьбой" возникающие в конце концов взаимоотношение Максудова с советской властью, то есть так М.А.Булгаков обозначил продажу своего литературного дара Ивану Васильевичу или, метафорически, Дьяволу).
  
  Жениться на какой-нибудь симпатичной, нежной женщине или девице
  
  (состояние комнаты столь запущенно, что у Бомбардова срываются стандартные в подобных случаях слова о необходимости в доме женщины, которая следила бы за порядком и чистотой в доме).
  
   - Этот разговор уже описан Гоголем
  
  (Гоголь писал об отказе от одиночества и бессмысленного существования, а не о месте жительства, превращённым хозяином в мусорную свалку),
  
  - ответил я, - не будем же повторяться. Скажите мне, что это было?
   Бомбардов пожал плечами.
   - Ничего особенного не было, было совещание Ивана Васильевича со старейшинами театра
  
  (сама суета в Независимом Театре с беготней кучи курьеров или людей с зелёными петлицами, отмена приёма граждан Бомбардовым, несмотря на толпу желающих с ним встретиться, полный состав представителей галереи, то есть элиты организации, говорит совсем не о рядовом событии этого вчерашнего собрания).
  
   - Так-с. Кто эта дама в соболях?
   - Маргарита Петровна Таврическая, артистка нашего театра, входящая в группу старейших, или основоположников. Известна тем, что покойный Островский в тысяча восемьсот восьмидесятом году, поглядев на игру Маргариты Петровны - она дебютировала, - сказал: "Очень хорошо"
  
  (тут можно вычислить возраст "дамы в соболях", получается в 1924-ом или 1930-ом году ей было бы не меньше 62-ух или 68-и лет, соответственно).
  
   Далее я узнал у моего собеседника, что в комнате были исключительно основоположники
  
  (М.А.Булгаков пишет о том, что ни одного случайного, безответственного человека вчера в кабинете Миши Панина не было),
  
  которые были созваны экстреннейшим образом на заседание по поводу моей пьесы
  
  (то есть принятие решения о пьесе Максудова после публикации в афише стало наиважнейшей для Независимого Театра премьерой),
  
  и что Дрыкина известили накануне, и что он долго чистил коня и мыл пролетку карболкой
  
  (М.А.Булгаков весь роман насмехается над фобиями дурно образованного И.В.Сталина, заставляющего дезинфицировать личное транспортное средство со всех сторон).
  
   Спросивши о рассказчике про великого князя Максимилиана Петровича и обжору генерал-губернатора
  
  (здесь автор заостряет внимание читателей на том, чем любопытен этот персонаж, повторяя звания людей, составляющих смысл этого интереса),
  
  узнал, что это самый молодой из всех основоположников.
   Нужно сказать, что ответы Бомбардова отличались явной сдержанностью и осторожностью
  
  (с каждым разом Бомбардов ведёт всё более откровенные разговоры с Максудовым, тут его рассказ о Горностаеве - это прямая угроза Сергею Леонтьевичу о том, что ему не укрыться от НКВД и за границей).
  
  Заметив это, я постарался нажать своими вопросами так, чтобы добиться все-таки от моего гостя не одних формальных и сухих ответов, вроде "родился тогда-то, имя и отчество такое-то", а все-таки кое-каких характеристик. Меня до глубины души интересовали люди, собравшиеся тогда в комнате дирекции. Из их характеристик должно было сплестись, как я полагал, объяснение их поведения на этом загадочном
  
  (ни в поведении людей, ни в самом заседании никакой загадки нет, очевидно, что собравшиеся приходили для внушительности цензурных требований к Максудову)
  
  заседании
  
  (интересует Максудова только один этот самый молодой основоположник, водивший компанию до Октябрьского переворота с великим князем Максимилианом Петровичем, с генерал-губернатором Дукасовым, которых хорошо знал Иван Васильевич, то есть Герасим Николаевич является потомком какой-то знатной фамилии).
  
   - Так этот Горностаев (рассказчик про генерал-губернатора) актер хороший? - спросил я, наливая вина Бомбардову.
  
   Примечание.
  
   М.А.Булгаков пробует использовать обыкновенную совместную выпивку, как метод которым Максудов пытается воспользоваться для заманивания к себе Бомбардова, чтобы выведать от него результаты состоявшегося совещания старейшин Независимого Театра.
   Вероятно, писателя не удовлетворил такой вариант трактовки эпизода, поэтому он в "закатном" романе никак не используется.
   Тем не менее, понятно, что разговорить человека с помощью сухого вина нельзя. Бомбардов заявился к Максудову не с целью выпить под предлогом поддержки, а с другой целью. Он, изображая из себя захмелевшего человека, якобы нечаянно рассказывает ему историю Герасима Николаевича Горностаева, которого под смертельной угрозой вынудили исполнять ежегодно служебные вояжи за границу для выполнения поручений НКВД.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"