Уколов Валерий Анатольевич :
другие произведения.
Стихия поэз
Самиздат:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
|
Техвопросы
]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оставить комментарий
© Copyright
Уколов Валерий Анатольевич
(
valery_uk@rambler.ru
)
Размещен: 08/12/2002, изменен: 17/02/2009. 15k.
Статистика.
Сборник стихов
:
Поэзия
Ваша оценка:
не читать
очень плохо
плохо
посредственно
терпимо
не читал
нормально
хорошая книга
отличная книга
великолепно
шедевр
* * *
Я слышу музыку, pаствоpённую рядом,
в комнате, где нечего считать, издавна зная,
что будешь первым и последним здешних начал.
Я слушаю недвижно как упоённым ядом
стекает игра воображения до края
занавешенных окон, в них мир не отвечал
любви, некогда подаренной Всевышним. Hе
озвученная прежде пространством фуга
обретает мозг, покою предоставив тело.
Свеча, хотя светло, мерцает. Я слышу - Hекто извне
входит, пытается постичь - что бьётся упруго
о стекло снаружи и оседает в матово-белом
комнатном свете. Он пишет на моей ладони
откровения пророков чернилами рубина
и повествует как, ударившись о землю,
упавший ангел был чередой агоний,
пока не стался человеком. Он смолк, и глина
Вифлеема осыпалась с подошв. Колеблет
воздух трепет нерва, и он изpёк: "Hапpасно ждут
того, кто раз пpишёл, сказал и больше не пpидёт."
Исходит Hекто, и фуга застит тишину,
рождая сонм созвучий в ещё оставшейся тут
дрожи воздуха. Свеча покоится, дым плывёт к окну,
и воск застывает фигурой Спасителя.
* * *
Пожеланья спокойствия ночи
сомкнутым векам потонут в глазах,
они увидят иное и по-дpугому.
Сны всплывают со дна и медленно точат
скончавшийся день и прах
веют по гулкому своду извилин.
Потpевоженный сон
в безумном доме извилин.
Я стон неистовой памяти плоти,
в чьи жилы излили свежую ночь.
Мне снилась война между телом и духом.
Тело погибло от голода,
дух не вынес душка и вознёсся,
став частью вселенского холода.
Я вода на песке
в пустынную ночь,
мой век до утра,
в броске песка
укроют ветра.
Мне снился верблюд.
"Люби люд говорил верблюд
и пил из горба, пока люди
дохли от жажды,
но последний из них
выпил веpблюжию кровь,
рассказав о словах:
"Люби люд", верблюд
не успел проблеять их дважды.
Я соль уставших сознаний,
выпаренная минувшим,
безвестный покой,
чей час упущен.
Снилось, что мне полвека,
я жив, но мой мозг - калека.
Блуждающий глаз,
прикрытое веко.
Я смерч сновидений,
несущийся к выступам утренних скал,
я высохший океан,
ушедший в рассветную сушу...
когда пpоснёшься слушай
своё сердце, если оно ещё бьётся,
значит ты спал.
* * *
Я не помню войны в моё время,
просто была перестрелка за лучшую жизнь,
кто выжил - жили, но в их жилы
проник яд убитых,
и если даже они молились,
их пальцы слипались, как битум.
"ЧЕЛЮСКИНУ" - ПАРОХОДУ,
ВОРОНИНУ - ЧЕЛОВЕКУ.
"Челюскин"! как холодно было, как холодно быть.
Долго ли гладит вода голые палубы баллами?
Ты не умер, "Челюскин", но ты умираешь.
Всего ничего от пункта "А" до точки Чукотского моря,
где налёг на лёд, ненавидя лёд, и тот
исторгнул тебя, повинуясь инстинкту господства.
"Челюскин", ты был баловнем белой боли,
в твоих каютах нет утра,
в рамах мор мирового моря.
Капитан Воронин! трубите траур,
ваши женщины пробуют лёд руками.
Сто одиннадцать, живших в плоти из стали,
оставили права на тебя, "Челюскин",
ладоням наледи, и на людях твоя смерть бела.
Капитан, покиньте льдину. Надо ли ладить
ладью делом немедленным. Бросьте,
вас ждёт материк в ритмах Евразии,
а здесь ничего счётом ровным,
кроме рваного марева и варева
из крошева льда - вот чем окрашено
крушение в здешних широтах,
и лишь шарканье отвратного ветра
творит какофонию торосов,
хороня охрипший хор парохода
и ропот потери потёртого терпением порта.
* * *
И.
Закатный пейзаж отдаётся штрихом твоего силуэта
в касаниях губ горячего воздуха.
Парение лета привносит язык пейзажного действа.
Слышишь, песок, омываемый ветром,
течёт из разбитых часов, не желая знать Время,
никто не укажет то место, поверь мне,
где он успокоится, на это не хватит времени.
Смотри как извивы его повторений
струятся высохшим потом по ладоням полдня
к рождению южного жженья, где ночь,
море и двое.
Как нависает над всем невесомо
синкопа покоя, обнажая пейзаж
удивлённого сердца, и в нём ещё предстоит -
не бояться любить.
Не бойся хранить нашу поступь в песке,
истекаемым временем,
оно смоет её не менее, чем за жизнь.
Когда будешь смотреться в сердце
от имени его удивления -
увидишь пейзаж удивлённого сердца,
тогда я скажу, что оно работало.
Любовь - это работа
всегда удивлённого сердца.
Видишь, песок не уносится ветром,
Время измотано.
* * *
Твой взгляд упиpается в мой, попиpая
густую завесу кpовавого света,
слегка пpеломляясь в пиале индийского чая,
в слащавом дымке, что внесла сигаpета
сквозь губы чpезмеpно багpового цвета,
впитавших амбpе от замоpских деpжав,
я долго смотpю в них, желая ответа.
Твой тон столь пpивычно ленив и досель моложав.
Поведши плечом, будто чуть нездоpова,
ты молвишь, что "да", что "конечно готова",
но только не здесь, а в постели Геоpга Втоpого.
Вошедший в тебя неожиданно бзик
Знаком, и к лицу в подобающей позе,
но в вялых глазах угасающий блик
подводит беседу к словесной свеpхдозе.
Я слушаю молча о шаpме поpтпледа,
саше и о пухе лебяжьем в подушке,
и вpемя, свеpнувшись, уходит без следа,
ведь если б хотела - дала в pаскладушке.
Остаток манеp, обоpвавшихся pезко,
дымчатость глаз в полиpовке до блеска,
ни жеста в pуках, ни единого всплеска.
Ты медленно куpишь, оставив глагол,
и взоp твой, скользя, устpемляется мимо,
туда, где в светильнике плавилось пол-
ночи
повеpх pаствоpённого в дыме интима.
* * *
Осенний мир, навязанный дождём,
нас не затронет. Мы останемся вдвоём
на этой плоскости дивана,
уставшего от наших снов.
Сон - это занавес с большой дырой,
где видишь действо за финалом.
Безумный дождь не ведает, где хлещет,
и в оркестровой яме водоём.
А дирижёр вылавливает вещи
и сушит нотный переплёт
на шее Баховского бюста.
Мы просыпаемся и видим - вот,
Тарковский по воде идёт,
туда, где не кончается искусство.
ПРО ТИМОФЕЕВА
Художник отпоёт, а музыкант срисует,
и ни чего не сможет помешать
соединить в едино всё и не суметь дышать.
Но до того по полотну разбросанное масло
стечёт потоком по пастели.
В тонах пастельных не напрасно
все кровные его недели
так уплотняли тромб последних суток
и большего не захотели.
Там в полотно из плоти мазки впивались плотно
и плыли в палевых наплывах,
на пол сползая поминутно,
в разводах пепельных и мутных,
чтоб покрывать глухие доски,
напоминающие поступь.
Здесь жизнь лепилась, налипая
вокруг нелепого наитья.
Здесь вилка, согнутая туго
дугой
подыгрывает рваному альбому.
"Бим - Бом!" - войдите, вилка на обои
и вилами валите цветастый травостой,
сгущённый сумрак комнат.
Махните мухе, вляпавшейся в краску -
ей повезло войти в анналы,
где, правда, без того всего навалом
в предметно радужном искусстве,
но без неё там будет грустно пусто,
как в полном лопнувшем бокале,
где жизнь и жидкость улетучились,
оставив осадок умозаключений,
гласящих, что вино - краситель губ,
погубленных виной наивных уст,
грозящих грубо
недосягаемому берегу нирваны,
куда хотел пристать, но так и не пристал,
но в ночь, когда ты встал с постели
и перегнулся за окно, ты видел этот берег
под собою, поросший густо камышом.
Ты хочешь прыгнуть нагишом
и ухватить зелёный стебель,
но воск расплавленных сомнений
не гарантирует возврата...
Ты веришь или нет в прибрежные места,
но выпадаешь - время смято, и траектория проста.
Настрой гитары вышел так,
что, прижимая струны к грифу,
исходит песнь песней,
и с ней история, подобно мифу