- Чёрные дыры между стихотворениями в книжке, они часто обозначаются звёздочками, молчание поэта промеж законченных стихов;
- Чёрные дыры - звёздочки в рассветном небе;
- Чёрные дыры - остановка рук между движениями -от и -до;
- Чёрные дыры - какие-то дыры в чём-то чёрном;
-Чёрные дыры - чертенята, которые - чертёж.
Mашенька, слышишь, Машенька! Вода подходит к нашему дому! Погляди, какой бесконечный горизонт расстилается за порогом! Скорее собирай вещички - завтра... нет, уже - сегодня! - мы отплываем. Королевский флот совсем близко - видишь, какие громадные паруса движутся к нам? Сгребай одежки, записные книжки, кассеты, диски, сны, золотые колечки, картинки в самый маленький чемоданчик, самый большой рюкзачок. Не забудь взять посуду, оставь пол, потолок и стены, брось сгнившие золотые семечки, ветхие рамы, бесцветные очки, солнышко и месяц. Захвати меня, себя и что-нибудь ещё! Трап тянется к порогу над подступающей водой, она залила коридор, комнаты - мы уплываем.
Пардон
Толпа пьяненьких, четверо парней и две девицы. Выпивают какую-то бормотуху, болтают, смеются. Один, приняв бутыль от девы и глотнув, многозначительно произносит:
- Спасибо. Кланяюсь в глубоком пардоне.
Толпа на мгновение затихает, затем раздаются восхищённые возгласы. Чуть ли не хором кричат:
Ну сказал!!! А повторить слабо?
Автор напряжённо обдумывает фразу, почёсывая себе затылок и переминаясь с ноги на ногу, но повторить не может. То ли забыл, то ли боится потерять первоначальный эффект...
Зажигалка
Моя зажигалка перестала работать. Кажется, у неё отвалился кремень. Когда я пытался завести хитроумный механизм (большим пальцем резко прокручиваешь ребристую катушку, состоящую - по краям из двух колёсиков, между которых находится среднее звено, по всей видимости, сделанное из материала, способного высекать искры у кремня, отчего катушка прокручивается с характерным жужжанием - жжик), из зажигалки вывалился чёрный камешек. Я предполагаю, это и был кремень. Сейчас не могу понять, действительно ли от наличия кремня зависит, работает зажигалка или нет. И точно ли вывалившийся предмет являлся кремнем. Внимательно рассмотрел механизм, и ничего не понял. Опасаюсь разбирать зажигалку, потому что: 1) вдруг выпавшее из зажигалочного механизма никакого отношения к устройству не имело (это, возможно, был кусочек семечки, уголёк или что-нибудь ещё, случайно попавшее в карман) - и зажигалка вдруг возьмёт да заработает? 2) могу повредить устройство - зажигалка взорвётся. Пока прикуриваю от спичек или от другой зажигалки, взятой у знакомых. Новую покупать боюсь, поскольку вдруг из неё тоже что-нибудь вывалится?
Детский мир
Стоя у белой стены, на которой кто-то начертал красивыми разноцветными буквами слово "ХУЙ" (красный, жёлтый, зелёный), Сегментенко Сергей находил сходство своего положения с Аурелиано Буэндиа из книжки Маркеса "Сто лет одиночества".
Воцарилось бабье лето. Комары пропали. Сегментнко представлял, будто белая стена - это забор, но понимал совершенное несходство стены с забором. Получался диссонанс.
В магистрат города Н. выбрали опять не того, кто спасёт мир от пасмурного неба. Серёга хмурился.
В детстве играл в доктора. В какие только игры ни играли! Один воображал себя столяром, потом закончил ремеслуху и на самом деле, повзрослев, принялся работать с деревом. Другой обследовал окрестности - перелезал через заборы, совал нос в чужие сельскохозяйственные участки, обошёл все крыши и теплотрассы, невзирая на замки, ментов, потом неожиданно превратился в известного бродягу (его показывали по телевизору - борода с сосульками, горы, ледорубы, пампасы). Третий, едва начав ходить, сунул в рот сигаретку и легко вошёл к круговорот блатного мира - к тридцати годам нёс за плечами котомку, в которой лежали три "ходки на зону". В общем, кто во что играл, тот тем и стал.
По телевизору показали интервью со старым, обрюзгшим президентом. Рядом со своими знакомыми-незнакомыми, которые играли в детстве, и потому выиграли во взрослой жизни, Серёга чувствовал себя увечным и незаконченным, будто не было ноги или руки. Части тела пребывали на своём месте, можно сказать, неплохо себя чувствовали, но не было чего-то в голове, словно хочется спеть старую песенку, но слова забылись, остался только мотив, хотя важны именно слова, в которых царит "то самое". Песенка запелась в детстве, но потом случился провал, позже так хотелось продолжить...
Пинцеты из палочек, стетоскоп из шнурков с камешками, скальпель, любовно вырезанный из консервной банки, лекарства из листиков. Как давно это было! Серёжка Сегментенко оборудовал операционную в сарае, всегда держал её в идеальном порядке, чему дивились мать и отец, которые, заходя в Серегин кабинет, восклицали: "Ты бы лучше в своей комнате порядок навёл!". Приходил лечиться тот, который бродяга - львы в саванне поцарапали, свалился с горы, простыл во время переправы через лужу. Приползал после бандитских разборок "блатной", захаживал столяр, покорябавший сучковатой чурочкой ногу. Серёга надевал старое китайское пальто до пят, при известном старании воображении обращавшееся в больничный халат, и оперировал, делал компрессы, припарки, пичкал лекарствами. Больные излечивались и затем расходились по своим делам. Некоторое время даже носил прозвище Айболит - с гордостью, поскольку книжка с бородатым очкастым доктором, который "всех излечит, исцелит", была зачитана до дыр и цитировалась постоянно.
И что дальше? На белой стене кто-то нанёс здоровенные буквы "Х" "У" "Й", а до этого в магистрат вошёл хитрый, старый и обрюзгший! Пошёл учиться на юриста. И зачем, спрашивается? Мама с папой отправили? Нет, вроде... Родители всегда втолковывали: "Сам думай!". И придумал. Учился в институте не шатко не валко, закончил с парой троек в аттестате, то есть в отличниках не ходил, но и к отчислению ни разу не представлялся. Потом - практика, где наметились варианты грядущего трудоустройства. Наконец, сама работа. Бабье лето. Комаров хоть, слава богу, нет. Зато есть, чему радоваться, потому что контора находится в парке и к зданию летом слетались все возможные кровососы, которые, несмотря на табачный дым и репелленты, звенели, пикировали на руки, гибли, но вновь звенели, сосали... В ушах стояла тишина. Комары то ли уснули, то ли разом умерли, словно бы выключили старое-старое радио, которое непрерывно передавало речи политиков, отчего редко кто слушал его, кроме старой бабки. Радио выключили - и все вдруг поняли, КАК МОЖЕТ БЫТЬ ТИХО в квартире.
Они разве не понимают бездарность этого президента? Во время правления которого не выгодно стало быть врачом, зато престижно - юристом!
Тот, кто спасёт мир от пасмурного неба, никогда не выступал по телевизору, зато газеты пестрели фотографиями старого обрюзгшего президента. Но диссонанс заключался не в этом. Он заключался в том, что всякий президент, генеральный секретарь, канцлер и главный министр вначале были спасателями мира от пасмурного неба, но едва такие спасители становились президентами, они превращались в старых и обрюзгших, во время которых невыгодно становиться врачом, учителем! Между стетоскопом из шнурков и настоящим прибором медицины стояла стена, на которой кто-то написал здоровенные буквищи, и Серёга понимал совершенное несходство себя с тем ребёнком Серёжкой-Айболитом, как не было его между человеком-Президентом и Тем, кто спасёт мир от пасмурного неба, хотя, в принципе, вроде ничего не изменилось... Тот, Который-Был-Вначале, сидел где-то внутри президента, канцлера, главного министра, генерального секретаря, юриста Сергея Сегментенко, но всякий раз, когда делалась попытка увидеть его, появлялась надпись "ХУЙ" и стена.
Рассказ их
Мы думали-гадали, можно сказать, знали, ведь не в первый раз - в сотый или даже тысячный словили нас! Мы притворялись ржавыми, представлялись сломанными, поглощали скважиной грязь, чтобы ключ не вошёл... Но могучий хозяин узнавал уловки и делал по-своему. То есть использовал нас. И вновь прокручивалось тысячное или даже миллионное повторение: нас приковывали к ним. Собственно, если перечислить гамму ощущений от заточения в плену их, то первое - это ненависть. Ненависть к дрожи, к поту в зазорах между нами и ними, к жёстким волосинкам, к пульсу колотящему под наше дыхло, к тугим мышцам, по которым толчками неслась кровь, к кости, пронизанной великим множеством пор. Потом - усталость: и вновь продолжается боль, и страху привычно внутри, и хозяин, уже немолодой, и конец на свалке впереди. После усталости - ветер. Он - друг. Потому что прорывается в узенькие щели, чтобы высушить пот, пригладить волосики, успокоить ток крови.
Зачем дует ветер? Он - брат, потому веет для нас, только нам в радость, лишь нам в успокоение. Создатель велик, и каждому дал по смыслу, даже самой малой песчинке, капельке, глазку. Каждой пряди ветра бог дал назначение, и нам оно известно - дарить радость и покой в оковах, заточении, месте-откуда-не-выбраться. Пока.
Они шевелятся. Может, они тоже хотят нас освободить? Выпустить на волю - к брату-ветру, к мамке-земле, папке-воде? Может. Но мы на это не надеемся, ибо слишком часто шевелились они, подрагивали, однако освобождались мы лишь волей хозяина, ключами начальника, но никак не их потугами на движение.
...Вчера было то же. Вертлявый и долгоносый, он матерился, пытался бежать - мы держались, проклиная свою судьбу, болтались вместе с ним то вверх, то вниз, скользили над вонючей потной кожей. Хозяин бил его кулаками, дубасил неведомо откуда взявшейся палкой, пинал и даже пару раз плюнул на него.
Хозяин - добрый? Он приковывает нас и так дарит порцию счастья? На то он и хозяин, чтобы мучить. Любой, завладевший кем-то, становится диктатором - самый милый, добрый, ласковый... Подумалось - насильно не приближаться к кому-то - значит, не овладевать этим самым кем-то? Не становиться местечковым Сталиным, Гитлером, Наполеоном? Отталкивать от себя других на положенное расстояние не дальше метра и не ближе запаха, значит, заставлять другого оставаться другим? Другим - свободным? Заставлять... Добренький хозяин. Приковывает, чтобы потом осчастливить, то есть освободить. Участь его хозяйская такая: мучить, чтобы после осчастливить.
...Это называется также "синдромом заложника": пленник как бы переходит на сторону пленителя, защищает его перед кинокамерами, хвалит доброе к себе отношение, бичует других, вынудивших бедолагу-террориста совершить злодеяние... Лови себя! Лови, когда льстишь государству, людям, зверям и думай, отчего так поступаешь - нет ли здесь синдрома заложника! И - скорее всего - найдёшь. Заложник - любовник в цепких лапках стервы-девки, заложница - девка в плену своего синдрома заложника, заложник - пленник под автоматом террориста, заложник - террорист в оковах империи, заложник - империя в золотом кольце-колодце превосходств и величеств. Можешь выдохнуть что-нибудь о любви-ненависти, можешь пролепетать насчёт противоречивости мира, можешь провопить о необходимости игр в "за и против" на острие ощущений, можешь даже сплясать любовно-экстатический танец трахающих друга бога и богини. Миллион вариантов! Выбирай, в каком поле сыграешь в заложника - где, с кем и во сколько. И что поставишь на кон.
Мы-то когда молоденькие были, тоже в эти игрушки поигрывали - когда нас приковывал мент-хозяин к рукам бандюганов, радовались пусть нескорой, но бесспорной свободе: и настанет светлый момент, и ключи зазвенят-заскрипят, и снимут нас с потных запястий, и ветерок-братишка прокатит прохладную волну по нашему нутру, и - Ура! Ура! Ура! Доброму начальнику. Дорогому начальнику. Уважаемому господину. Строгому повелителю. Бьёт, значит, любит. От любви до ненависти. Кнутом и пряником. Жизнь как зебра. Потом кто-то водки выпьет, кого-то маслом смажут, кто-то удовлетворённый задремлет, чтобы увидеть невесомый, словно пылинка, сон. И радость, радость, веселье, наслаждение, кайф! Купил? Продал! На кону - много чего залихватского, потаённого... Сладок синдром заложника. Жизнь прожита достойно. И не больно мучительно за бесцельно. Бесцельно прожитые годы. И не больно мучительно - значит, годы не прожиты бесцельны? Или годы прожиты не бесцельно?
Однажды мы, пребывая в заточении на руках преступника, как и положено всяким устройства от пенитенциарных органов государства взяли да свернули своё нутро на -цать градусов опорно-двигательного запорно-отпорного механизма и - свалились. Нас не выкинули, но починили. Однако если нутро хоть раз повернулось, то назад его не воротишь, потому к начальнику мы со всем чувством - сладкой ненавистью, веселейшим недоброжелательством, приятнейшим неприязнью. Когда-нибудь мы откроемся на руках самого могучего преступника, который осторожно сдёрнет наручники, выхватит из кармана заточку - и будет Праздник, и настанет Свобода!
Рядом с ней я почувствовал себя странно беспомощным. И глухим.
Варианты расположения посадочных мест в российских маршрутках типа "Газель", "Соболь" довольно разнообразны - бывает ряд из четырёх кресел вдоль задней стенки, случается ряд из четырёх сидений вдоль боковой стенки (напротив - так же четыре сиденья, пассажиры находятся лицом к друг другу), но чаще всё же такое, какое имелось в маршрутке, куда залез я и - немного позже - девочка лет пяти с мамашкой. Посадочные места в задней части располагались так: два вдоль боковой стенки и два - напротив. Следующие сиденья находились на положенном месте, то есть пассажиры обращены лицом к водителю, подобно тому, как расположены ученики в классе - смотрят в спину учительнице, что-то выводящей на доске.
Я прошёл в заднюю часть и, собираясь подремать, пока транспорт везёт меня до дома, надвинул на глаза капюшон, однако взглянул на мамку с дочкой, с вялым интересом наблюдая обычную "маршрутную" картину: женщина, не собираясь платить за ребёнка, посадила девочку себе на колени (излюбленный приём экономии - дескать, дитё место не занимает, то и платить нет необходимости). Такое творилось почти в каждой моей поездке, нередко сопровождаясь бранью водителя в отношении скупых граждан, - я уже собрался окончательно погрузиться в дрёму. Ботиночки ребёнка мелькнули в сантиметре от моего колена - я, конечно же недовольно взглянул, одновременно предполагая, насколько нахально мамашка станет дальше вести себя, может посмотрит с агрессивной настороженностью (Мол, ругаться будем? Ну посадила детёныша на колени, ну замарала девочка тебе штаны - и что? Ругаться?!?!), может... Женщина извиняющее кивнул мне, затем подтянула чадо. И ладно. Ребёнок ведь. К тому же штаны-то мне не замарала.
И девочка заговорила. Или запела? Вначале из неё вырвался поток невнятных междометий, вроде "АМ - ААМ! ТАМ-ДА-ДАМ! МАМА!" "Что?" - ласково и тихонько откликнулась женщина. "МАМА!" - вдруг крикнула девчушка. Я вздрогнул. Вовсе не из-за громогласности, но по причине того, КАК пигалица произнесла слово: она проговорила, словно за мгновения разложив словечко на звуки, в короткий промежуток просмаковав каждую буковку - вторая "М" звучала тише, но дольше, будто птица щебетнула, выдав вначале для разминки главный звук заветной песенки из одного слова и затем, проникнувшись её округлой звонкостью, пролила следующий "М", только себе в удовольствие, лишь себе в радость. Я сглотнул. Она произнесла так, словно первый "М" был обнаружением вкуснейшего пирожного (ребёнок тянет родителя к заветной сладости), второй "М" - изыск куплен и отправлен в рот (родители, вздохнув, протянули продавщице денежки и вручили чаду пирожное), - очутился во рту, где старательно пережёвывается - конечно же, чтобы затем обратиться в строительный материал для маленького организма, ради этого обратившего взор на пищу, но в первую очередь через язык, нёбо, через все вкусовые бороздочки впитывается вкус, дарующий удивительные, забытые взрослыми, удовольствия, - выедается без остатка, без экономии "на потом" и "вдруг позже не понравится".
И вновь - трель из неясных междометий, словно нечто протяжённое и в тоже время единое. Так падает капля: тонкий, еле слышимый визг растягивающейся влаги (рвутся паутинки, связывающие кусочки вселенной в целое) - сухой щелчок (вселенная вздрагивает, реальность кривится) - шорох падающей капли, рассекающей тугой воздух (сгусток влаги ударяется о пылинки) - громогласный звон, раскалывающий задумчивую поверхность какой-то водной поверхности на сотни волн (вселенная уже знает о движении, готова к нему) - возмущённый перезвон потревоженной воды (одно пришло к одному, огонь к огню, воздух к воздуху, земля к земле) - тишина, самодостаточная, принимающая всё и вся без возмущения, неприязни (единение свершилось в очередной бесконечный раз в перспективе прошлого, будущего и вечно длящегося настоящего) - визг нарождающейся капли.
Из девочки полился стих. "Телефон" Чуковского. Слова пристраивались к словам, среди них не было промежутков, только чёткие падения тона - до тоненькой ниточки, незатейливого канатика, единственного и неповторимого, самого главного и первичного.
Я подумал: было бы здорово вдруг почувствовать желание сказать нечто также - естественно на вдохи и выдохи выдавая словечки и предложения на их первом и последнем месте живого дыхания, исторгающегося и вливающегося вместе с морозным воздухом, тугим закатным жаром, пыльно-золотистым запахом осенних трав, дремлющими и преданными волосинками любимых зверей, любовью, нежностью, восторженной болью, трепетным бессилием - быть бессильным, значит, мочь; чувствовать, потому говорить; говорить, затем и жить.
Дождь
Вздрагиваю при слове "Дождь". Где-то внутри шевелится гром - далеко в памяти, но ближе - в реальности. Дождинки рассекают с лёгким свистом воздух, шуршат, стекая по волосам, одёжде, звенят, когда смахиваю капельки с лица, легко касаясь кожи и превращая округлые озёрца в размазанные кляксы. Которые вбирают щупальца - снова набухая каплей- бисеринкой.
Вы слышали шум дождя? А что шумит? Мириады капель колеблют струны пространства - неслышно, когда поодиночке, но наполняя уши стройным шумом, когда во всей силе своего неисчислимого множества. Во время любого дождя присутствует момент, когда влага только начала падать с небес - уже пронеслись несколько, вот-вот прольёт... В этот момент можно услышать шум дождинок, прорезающих воздух, не подменяя его на звон капелек, стучащих по травам, домам, лицам, машинам...
Алфавит.
..............
Мир наполнен алфавитами на двух ногах, с головой, у которой есть глаза, уши, рот, нос. Алфавиты бродят, сидят, едят, совокупляются, пляшут и совершают прочие многообразные движения телом, чувством и умом. Алфавиты молчат и слушают - обонянием, зрением, осязанием. Трогают руками. И реальность говорит...
Прорезались лики в толще скал, вспухали губы, зрачки, руки, подобные угловатым шкафам, и полосы, как на тельняшке; шевелились крылья, похожие на сосновые иглы; стекались линии, углы, полости в тела - из толщи материального проглядывал, трепеща, ГЛАЗ, такой искромётный и глубокий, словно яма, из которой бьёт родник. Между человечком и реальностью возникала насыщенная вибрация, знобкая и дымчатая, словно знойное марево над прогретой землёй. Реальность говорила собой человеку, человек слушал собой реальность, подчинившись потоку буковок, таинственных, но таких родных - до селезёнки, до прокуренных лёгких, желудка, наполненного обеденной пищей, до кожи единственной и неповторимой под пальцами, с которых сняли кожу, до почек, где шевелится вчерашний алкоголь, до всего близкого ближе, чем кожа, глаза и прочее. Реальность говорила человеку, складывая словечки из бесконечно разнообразного алфавита, которым, собственно, и был человек. Человеком слушало то единственное и неповторимое, которое, может быть, называется Бог. Впрочем, хотелось бы назвать это "ыкптикцыепт".