Наблюдая с высоты деревьев, фонарных столбов и крыш домов за серой и унылой жизнью бездомного пса, я, постепенно всматриваясь в его странный и печальный облик, и анализируя его слова и поступки, была покорена его удивительной душой. И с каждым днём моё сердце всё более и более наполнялось щемящим чувством сострадания, и, наконец, этот грязный лохматый пёс окончательно поселился в моей душе, и уже больше, никогда, не покидал пропитанное одиночеством моё маленькое сердце. Даже теперь, когда я его потеряла навсегда, он продолжает жить в моей душе, и моё маленькое сердце, тоскуя по нему, очень часто ночами скулит, подобно щенку, оставленному чьими-то злыми руками на холодной и сырой земле.
Два года назад, когда этот бездомный пёс появился в нашем переулке в самом центре столицы, местные собаки, вместо того, чтобы прогнать его со своей территории, наоборот, сразу же прониклись к нему уважением, а маленькая собачонка, которая была подругой вожака стаи бездомных собак, только завидев незнакомого пса, стремглав подбежала к нему, обнюхала его с ног до головы, и спросила: "Как тебя зовут?"
Он ответил: "Не знаю, но мне кажется, что меня зовут Филиппом".
"Ну, а где ты родился, помнишь?" - спросил вожак стаи, старый облезлый пудель, также обнюхав незнакомца с ног до головы.
"И этого я не знаю. Помню лишь только какой-то шум, крики, потом кто-то взял меня, завернул во что-то тёплое, и я согрелся и заснул, а когда проснулся, снова услышал шум и крики, была ночь, меня положили на что-то мокрое и холодное, а когда рассвело, то я увидел вот этот самый переулок с огромными мрачными домами".
"Да, грустная история" - вздохнули собаки и разбежались по своим делам.
Так с тех пор и скитается по столичным улицам и переулкам бездомный пёс Филипп. И может всё было бы и ничего, и даже более того, могла бы его жизнь сложиться и в лучшую сторону, да, только страдал пёс Филипп страшной болезнью, которую в народе называют, ностальгией, и от которой не было ему покоя ни днём, ни ночью.
Днём пёс Филипп беспрерывно бегал по улицам и переулкам, вынюхивая следы своей неуловимой родины, будто гнался за ней, вот-вот, кажется, завернёт в следующий переулок, да, и застигнет родину врасплох. Но родина всегда ускользала. А может быть здесь, её и никогда и не было?
А ночью Филиппу всегда снилась родина, то в образе грязного переулка с деревянными домами, то покосившемся забором, то большим зелёным кустом, и замирало во сне сердце Филиппа, и так тревожно и радостно становилось в его душе, и превращался он во сне в маленького беспомощного щенка, и пытался поглубже зарыться в тёплую шерсть, лежащей рядом огромной собаки, но всегда врывался в его сон зловещий шум огромного города, и нежный тёплый образ родины вновь ускользал.
Где искать родину? Да, и возможно ли её найти?
"Ностальгия, - размышлял пёс Филипп, уткнувшись мордой в жёлтые листья ранним сентябрьским утром, с которого я и начну описывать Филипповы поиски родины, - пожалуй, самая невыносимая болезнь. И вот, что странно, вокруг сотни, тысячи живых существ живут вдали от родины, живут в этом страшном огромном грохочущем городе абсолютно спокойной довольной жизнью, совершенно забыв о том, что родились не здесь, даже более того, спроси у них об их родине, так они, пожалуй, и постесняются её, и даже, глазом не моргнув, отрекутся от неё, гордо сказав, что они коренные жители столицы. Многое мне не понятно в этом мире. Неужели, я одинок в своей тоске по родине, неужели, это просто болезнь, а не что-то большее? А если это болезнь, то значит, её можно и вылечить, и потом всю оставшуюся жизнь спокойно жить и не тосковать по родине. Неужели всё так просто? Не хочу в это верить! Ностальгия - это не болезнь, а, наверное, одно из главных чувств души всех живых существ, чувство родины".
Филипп приподнял морду, понюхал воздух, и посмотрел вокруг.
Хрустальное сентябрьское утро повисло в воздухе, и лёгкий прохладный ветерок срывал с деревьев жёлтые листья, и они, издавая тихий прощальный шелест, падали на землю, прямо под метлу дворника, которая их безжалостно сметала в грязные кучи, и опавшие жёлтые листья, перемешиваясь с осколками бутылок, с окурками, с обёрточной бумагой, быстро забывали о том восхитительном времени, когда они беззаботно смеясь, и болтая друг с другом, жили на ветвях деревьев, радуясь и солнцу и дождю.
Возле скамеек не шелохнувшись, задумчиво стояла стая голубей, и одинокий воробей прыгал между ними как будто среди статуй. Но вот чьи-то ноги, пробежав, спугнули воробья, и он мгновенно взвился ввысь, а за ним и статуи голубей, ожив, слегка подпрыгнули, но не собираясь улетать, опустились на землю, и вновь превратились в статуй. И теперь лишь жёлтые листья, подгоняемые ветерком, толкая друг друга, пробирались сквозь окаменевшую стаю голубей. Куда они спешили? И зачем? Неведомо было никому. Ни псу Филиппу, ни одиноким прохожим. И только дворник, продолжая размахивать метлой, сердито посматривал на разгулявшуюся толпу жёлтых листьев, и, успокаивая себя, думал о том, что и эту разгулявшуюся толпу листьев, настигнет его метла, и отправит гнить в грязную кучу.
А пёс Филипп, поворачивая свою грязную и грустную морду то направо, то налево, созерцал картину унылого городского пейзажа, всматриваясь то в одну ничего незначащую деталь, то в другую.
А невидимый художник, создавая свой неведомый шедевр, то вдруг добавит на фоне серого дома летящую ворону, то нарисует чёрную кошку, перебегающую дорогу медленно выезжающей из двора машине, то изобразит мужчину и женщину впопыхах целующимися, и тут же разбегающимися в разные стороны, а потом невидимый художник, внимательно всмотревшись в свою картину, вдруг чем-то раздосадованный, нервно стирает все, только что, нарисованные детали. И вот нет уже ни летящей вороны, ни чёрной кошки, ни машины, ни прохожих, и даже статуи голубей стёрты его безжалостной рукой с унылого городского пейзажа.
Неприятно стало на душе у пса Филиппа, наблюдавшего за работой этого неудовлетворённого собой невидимого художника, и он решил, что пора пробежаться до помойных ящиков, и чего-нибудь перекусить. Он тяжело приподнялся, стряхнул с себя жёлтые листья, и, принюхиваясь к прохладному осеннему воздуху, перебежал на другую сторону переулка, и, поглядывая то в одну сторону, то в другую, засеменил по тротуару.
Филипп не останавливаясь, повернул морду. Сзади бежал Бобик.
"Привет" - неохотно ответил Филипп.
"На помойку?" - спросил Бобик.
Филипп, молча, кивнул.
"И я туда же" - весело протявкал Бобик, и побежал рядом с Филиппом.
А вот и огромная куча мусора, расположившаяся возле свежевыкрашенных помойных ящиков. Чего здесь только не было?!
Филипп откопал кусок засохшего сыра, и, ухватив его зубами, отошёл немного в сторону от помойки. Бобик нашёл консервную банку из-под тушёнки, и, расположившись рядом с Филиппом, стал усердно её вылизывать. Завтрак прошёл в полном молчании.
Когда же после съеденного сыра на душе у пса Филиппа немного полегчало, ему захотелось говорить.
"Меня, Бобик, давно охватывает, - начал Филипп, - какая-то всеобщая бездомность. Как будто чувство бездомности, которое не смогло себя проявить во всех домашних собаках нашего района, набросилось на меня, проникло в мою душу, и стиснуло её своими огромными острыми зубами, и целыми днями моя душа кровоточит. Понимаешь, Бобик, каково это?! И мне, порой кажется, что у меня вообще не было родины. Что нет на земле того места, где я родился. Будто бы случился когда-то провал во времени, и я именно в этот самый провал, взял и вышел, вон хотя бы из-за угла того серого дома, вышел уже совершенно взрослым псом. А ты, Бобик, помнишь, где родился?"
Бобик, грустно взглянув на пустую консервную банку, и недовольно вздохнув, протявкал: "Ерунда это всё, Филька. Главное, чтобы еды было много, а родина, что это такое?! Куст, под которым родился?! Ну, и что дальше? Так и сидеть под этим кустом, умирая с голоду?! Да мне эта помойка дороже любой родины! Пойдём, лучше ещё чего-нибудь поищем вкусненького".
"Эх, Бобик, Бобик, помойная твоя душа. Ничего-то ты не понимаешь" - тяжело вздохнул пёс Филипп, толкнув носом консервную банку.
"Ну, ты не очень-то! Подумаешь, непонятый какой! - возмутился Бобик, - Меня может тоже никто не понимает. И у меня на душе кое-какая боль имеется! Я может от неразделённой любви, страдаю, да, только не хнычу. А эта боль, будет поневыносимей твоей тоски по родине, и может, я в один прекрасный день не выдержу, и утоплюсь, молча, утоплюсь, так, что ни одна собака не узнает, отчего я утопился. Вот это будет серьёзно, и даже возвышенно! А он, видите ли, страдает по кусту, или лавке, под которой родился..."
Но пёс Филипп уже не слышал последних слов Бобиковой речи, чувство родины вновь заныло в его душе, и приказывало ему снова и снова носиться по улицам, переулкам и дворам в поисках, может быть даже не самой родины, а лишь случая, который подтолкнул бы его на правильный путь в его бесконечной беготне за родиной.
Так и мы часто врываемся в пыльные чужие улицы, и носимся по ним в поисках случая, или даже нескольких случайностей подряд, потому что, если и должно что-то произойти важное в нашей жизни, то оно поначалу, всегда появляется в виде маленьких случайностей, которые мы часто и не замечаем, и всё бежим и бежим куда-то, пожираемые страхом, что не успеем во время добежать до того места, где с нами случится важное событие в нашей жизни, после которого мы станем счастливыми и довольными, и даже не будем ведать о том, что главный-то случай в нашей жизни, так и не дождался нас на соседней улице, которую мы даже и не заметив, пробежали мимо.
А Бобик, презрительно взглянув на удаляющего пса Филиппа, подошёл к мусорной куче, и внимательно стал внюхиваться в разнообразие запахов, которые щекоча нос, проникали в его душу, и рисовали в его голове такое обилие яств, которое, пожалуй, можно было сравнить лишь с царской трапезой в честь празднования победы в какой-нибудь очередной битве.
Пёс Филипп остановился возле двухэтажного домика, принюхался, и, подняв голову, увидел в одном из окон, сидящего на подоконнике худущего чёрного кота, который старательно умывался.
"Идея!" - подпрыгнув от радости, гавкнул Филипп.
А всё дело в том, что этот образ чёрного котишки, который пёс Филипп случайно заметил в окне, проникнув в его голову, достал оттуда другой образ, образ бездомной кошки Марфы, давно прослывшей в этом районе столицы, за искусную гадалку и прорицательницу. И если пёс Филипп смог, то он ударил бы себя лапой по голове, за то, что как же он раньше не додумался разыскать Марфу, и выпытать у неё, хоть какие-нибудь, пусть даже незначительные сведения о своей родине.
Филипп знал по слухам, что эту бездомную кошку Марфу, часто видели в одном из дворов в квартале от той улице, где он сейчас стоял, охваченный идеей, которая довела его душу до нервной дрожжи.
Пёс Филипп, оглядевшись, рванул вдоль двухэтажного домика с чёрным котишкой в окне, и, завернув за угол, исчез в кустах. Дальнейший путь пса Филиппа было трудно отследить, поэтому я, зная, где жила кошка Марфа, полетела напрямую, поднявшись над крышами домов.
И вот, через минут пять, после того, как я влетела во двор, где жила Марфа, и села на ветку липы, во двор ворвался пёс Филипп, и, остановившись, стал разглядывать ветви тополя, а, когда, наконец, он увидел на одной из веток чёрный пушистый комок, то громко прогавкал: "Марфа слезай! Поговорить надо!"
" Чего тебе надо? Говори" - недовольно промяукал чёрный комок, и страшно сверкнул глазами.
"Да, слезай ты, наконец, дело есть" - проскулил Филипп.
"Ну, что у тебя за дело ко мне?" - уже немного помягче, но всё же, с оттенком властности, промяукала Марфа.
"Подскажи, Марфа Захаровна, как мне родину свою отыскать. Совсем извёлся я без родины" - грустно проскулил пёс Филипп, не поднимая головы, и поджав хвост.
"Родину, говоришь?" - с ухмылкой промяукала старая бездомная кошка Марфа, и, подойдя ближе к псу Филиппу, обнюхала его и сказала: "Вопрос сложный. А ну-ка, покажь лапу".
Пёс Филипп поднял левую лапу. Марфа, внимательно обследовав грязную лапу пса Филиппа, вздохнула, и приказала ему поднять другую лапу. Филипп от каких-то неясных предчувствий закрыл глаза, и заглянул в мрачную глубину своей души, и там он увидел, как маленькая искорка надежды, вспыхнула и превратилась в маленькое пламя, размером с пламя свечи, Филиппу показалось, что как будто и в правду, кто-то со свечкой бродит во мраке его души, пытаясь найти подходящее место для того, чтобы разжечь в душе Филиппа, костёр, и испепелить его несчастную душу, огнём Надежды, Веры, и может быть даже, Любви.
Филипп открыл глаза, так и не разглядев незнакомца, который без спросу залез в его душу, и нагло бродил по ней со свечкой в руке. Он сел на задние лапы, и покорно вытянул перед Марфой, две свои грязные передние лапы.
Марфа, также внимательно изучив правую лапу пса Филиппа, вздохнула, немного задумалась, и, наконец, промяукала: "Ясно одно, что родился ты не в столице".
"Ну, об этом я и сам догадывался. Тошно мне жить здесь, среди этих улиц. Я здесь себя чувствую чужим и никчёмным" - тяжело вздохнул пёс Филипп, и почувствовал, как свечка в его душе погасла, и незнакомец, забравшийся в его душу, перестал бродить, и, спрятавшись во мраке его души, притих.
"Да, тошно тебе, может быть, отчего угодно. И от этой неизъяснимой тошноты в твоей душе, тебя и родина не спасёт, - мудро промяукала бездомная кошка Марфа, а затем, немного подумав, улыбнулась и добавила, - Ты знаешь, я думаю, что тебе надо разбудить в твоей душе любовь. И как раз об этом мне сказали линии на твоих лапах. Дело в том, что именно сегодня ты встретишь её, ту самую главную и единственную свою любовь, и она тоже, увидев тебя, сразу же поймёт, что встретила, наконец, главную любовь в своей жизни".
"Как сегодня?! Да, мне никак нельзя! Мне сейчас некогда!" - загавкал, вскочив и нервно завертевшись, пёс Филипп.
"Как это некогда?! Ты, что дурь-то несёшь!" - прошипела кошка Марфа.
"Ну, некогда! Родину надо сначала найти!" - не унимался, раздражённый таким поворотом событий, Филипп.
"Успокойся, найдёшь ты свою родину. Скоро, совсем скоро найдёшь" - промяукала Марфа, и, отвернувшись от пса Филиппа, направилась к тополю.
"Так подскажи, где же она, моя родина?" - проскулил Филипп, и, поджав хвост, поплёлся вслед за Марфой.
"Этого я тебе подсказать не могу. Скажу лишь одно. Когда ты очутишься на своей родине, ты почувствуешь, как у тебя защемит сердце, а потом в твоей душе разольётся тепло, и тебе захочется плакать, вот, тогда знай, что ты находишься на своей родине. Понял?" - с чувством промяукала бездомная кошка Марфа, и запрыгнула на дерево.
"А как же попасть туда?!" - недоумённо проскулил пёс Филипп.
"Вот пристал! Необъяснимо, говорю тебе, это, знаю только то, что это скоро, очень скоро произойдёт. А вот, кстати, и она идёт, твоя Единственная. Ну как, хороша?!" - промяукала Марфа, растянувшись на ветке огромного тополя.
В этот момент во двор вошла стройная, худенькая рыжая собачка. Увидев Филиппа, собачка в нерешительности остановилась, а когда она ощутила на себе ошарашенный взгляд незнакомого пса, то её охватило такое чувство стыда, что она решила незамедлительно покинуть этот двор, и бежать, куда глаза глядят. Но тут с ветки тополя раздалось властное мяуканье кошки Марфы: "Эй, красавица, иди-ка сюда! Не бойся, не съедим!"
И кошка Марфа, подобно чёрной пантере спрыгнула с дерева, и села рядом с псом Филиппом, который безуспешно пытался взять себя в лапы, но его лапы в эти минуты не готовы были принять на себя ответственность за растерявшуюся душу пса Филиппа, более того, если бы это было возможно, лапы бы оторвались от несчастного тела пса, и бросились бы бежать с этого двора, подобно четырём бегунам на длинную дистанцию, где каждая из лап, изо всех сил старалась бы обогнать остальных, и не для того, чтобы прийти первой на финиш, а просто бежать и бежать в надежде, когда-нибудь исчезнуть в бесконечности.
И пока лохматое тело пса Филиппа, раскачиваемое четырьмя лапами, не находило себе места, худенькая рыжая собачка просеменила по двору, и подойдя к кошке Марфе, села и робко спросила: "Вы гадалка Марфа?"
"Ну, я" - промяукала Марфа, облизывая свою лапу.
"Мне посоветовали к вам обратиться. У меня горе, меня хозяева бросили, и я хотела бы узнать свою дальнейшую судьбу" - проскулила рыжая собачка, искоса поглядывая на пса Филиппа.
"Ну, что ж давай лапу, посмотрим" - промяукала Марфа, и ехидно улыбаясь, взглянула на Филиппа.
Пёс Филипп, усмирив свои разгулявшиеся лапы, сел, и стал вертеть головой, пытаясь отвлечь себя, разглядыванием домов, которые окружали двор.
Собачка, опустив голову, протянула Марфе свою худенькую лапку.
"Значит так, зовут тебя Василисой, правильно?" - вглядываясь в лапку собачки, промяукала Марфа.
"Да, Василисой" - ответила, удивившись, собачка.
"С хозяевами ты прожила девять месяцев, а затем у них родилась дочка, и они переехали на новую квартиру, так?" - продолжала вещать Марфа, читая линии на собачкиной лапке.
"Да, они позавчера переезжали, тут-то меня и бросили" - заплакала Василиса.
"И так, порадовать мне тебя нечем. Судьба у тебя печальная, радости, конечно, будут, но мало. Главное надежду не теряй, тогда, возможно, радости будет побольше. Возможно, и домашней жизнью ещё насладишься, но умрёшь бездомной, но это ещё не скоро. А ещё будет у тебя любимый, кстати, вот, можешь познакомиться с ним, звать его Филипп" - промяукала довольная собой кошка Марфа.
"Ты, что Марфа Захаровна, нельзя же так!" - гавкнул пёс Филипп, подпрыгнув от неожиданности.
"Молчи, пёс безродный, я дело говорю" - прошипела Марфа, а затем, обращаясь к Василисе, продолжила: "Вот Василиса, не так уж всё плохо, вдвоём оно веселей будет. Хотя и немного чокнутый у тебя избранник, но пёс ничего, душевный. Ну, а в остальном, как сумеете, так и проживёте".
На этом кошка Марфа, закончила вещать свои пророчества, в которые, как вы заметили, она изящно вставляла, будто бриллианты, фразы, насыщенные житейской мудростью, хотя качество этих бриллиантов у меня сразу же вызвало сомнение, но впрочем, я могла и ошибаться, ведь я исхожу в данном вопросе только лишь из своего личного опыта, а он у меня в основном был, почерпнут из огромного количества книг, которые я в минуты тоски читала, когда жила в доме у известного художника, а у него был на всё узко-академический взгляд, и всякие там, постмодернистические бредни о бытие он презирал, и книг с более современным взглядом на жизнь в его библиотеке не было. Простите, я отвлеклась.
И так, кошка Марфа, свалив на двух бездомных собак свои пророчества, повергла их души в такое смущение, что они, понурив головы, несколько минут прибывали в полном оцепенении, а она же, довольная собой, встала и величаво направилась к одному из подъездов, где стояло её личное блюдце, в которое каждое утро наливалось молоко одной сердобольной старушкой, целыми днями сидящей у окна в квартире на первом этаже.
"Ну, надо же какая история вышла" - прогавкал Филипп, стряхивая с себя оцепенение, и растерянно взглянув на Василису.
"А я как послушала Марфу, вроде и полегчало на душе" - вздохнув, протявкала Василиса, но увидев, как пёс Филипп, отвернувшись от неё, встал и пошёл прочь, она в испуге вскочила, и, побежав за ним, спросила: "А вы куда?"
"У меня много дел" - ответил пёс Филипп, даже не обернувшись.
"Филипп, нам теперь надо быть вместе. Вы же слышали, что Марфа сказала" - догнав пса Филиппа, и заглядывая ему в глаза, проскулила Василиса.
"А ты больше слушай этих гадалок, они тебе ещё не такое расскажут" - прогавкал Филипп, и побежал быстрее.
"Филипп, ну, как же так?" - заскулила Василиса, и по её рыжей мордочке потекли слёзы.
Пёс Филипп остановился, поглядел на плачущую Василису, и недовольно вздохнув, сказал: " Ну, что ещё за глупость! Нашла, отчего плакать. Ладно, успокойся, пойдём на помойку, что-то есть захотелось".
И Василиса, сразу перестав плакать, завиляла хвостом, и, подпрыгивая, побежала за псом Филиппом.
День пролетел незаметно. Филипп и Василиса посетили все помойки района, а между принятием пищи, несколько раз выходили на широкий проспект, и сев в тени какого-нибудь дерева, молча, смотрели на грохочущий поток машин, и людскую суету.
Василиса была счастлива, она постоянно прижималась к псу Филиппу, и с её мордочки не сходила блаженная улыбка.
А Филипп был хмур и задумчив, его голова разрывалась от вопросов, на которые он не желал отвечать, но вопросов становилось всё больше и больше, и тогда вопросы из головы перекочевали в его душу, а в душе пса Филиппа властвовала ностальгия, и она жестко топила в бездонном омуте тоски любые вопросы, не касающиеся поисков его родины.
Вечер упрямо наползал, загоняя солнце за высотные дома на окраине столицы, и убегающие солнце, подобно раненному зверю измазало небо кроваво-красным закатом, и на фоне заката дома стали больше походить на гнилые чёрные клыки какого-то невообразимо ужасного чудовища, невообразимого настолько, что я, сидя на самой верхней ветке дерева, могла увидеть лишь нижнюю челюсть раскрытой пасти этого чудовища, а верхняя челюсть скрывалась где-то высоко в небесах.
Пёс Филипп лежал рядом с Василисой в одном из дворов нашего района, и тоскливо созерцал серые прямоугольники домов, он ощущал, как от этих домов исходило какое-то неприятное чужое тепло, от которого ему всегда становилось холодно и одиноко.
А вот уже и луна поплыла над городом, и столичные дворы стали погружаться во тьму. Деревья заснув, перестали шелестеть листвой. Одинокий жёлтый лист упал на рыжую мордочку Василисы, и Василиса, вздрогнув, ещё ближе пододвинулась к псу Филиппу, и уткнулась носом в его лохматую тёплую шерсть.
Пёс Филипп положил голову на худенькую рыжую спинку Василисы, и заснул.
Огромный город погружался в сон, и только широкие проспекты, подобные горным рекам продолжали грохотать, унося потоки машин.
"Филипп, Филипп проснись" - проскулила Василиса, толкая своим носиком Филиппа.
"Ну, чего тебе?" - недовольно прорычал Филипп.
"Филипп, - заскулила Василиса, - мне приснился страшный сон. Я, будто бы вошла в сарай, а там колбасы копчёные на верёвках висят, очень низко висят, и я перегрызла одну верёвку, и схватила зубами колбасу, и тут дверь в сарай как заскрипит, и вдруг весь сарай погрузился в непроглядную тьму, и с разных сторон стали раздаваться злобные крики, я зажмурилась и проснулась. Мне страшно, Филипп. В квартире, где я жила мне никогда не снились страшные сны".
Василиса, свернувшись в клубочек, засунула свою мордочку под лапу пса Филиппа.
"Сон-то у тебя какой-то бездомный, - стал шепотом рассуждать пёс Филипп, - ведь и трёх дней не прошло, как тебя хозяева бросили. Не надо, Василиса, всё так близко к сердцу принимать, ведь жизнь у тебя только начинается. Ты, Василиса, теперь свободная личность, куда вздумается тебе, туда и побежишь. А вспомни, что ты делала, живя у хозяев, небось, на задних лапках стояла, тапочки подносила, я бы удавился от такой жизни. В бездомности, Василиса, много своей прелести есть, надо только побыстрее привыкнуть к свободе, надо впустить эту свободу к себе в душу, тогда и мир вокруг тебя станет другим. А по весне щенят нарожаешь, с ними всё на свете забудешь".
"Я привыкну, Филипп, обязательно привыкну" - ответила Василиса.
"Ну, вот и хорошо, - вздохнул Филипп, и продолжил, - а мне сейчас тоже сон снился, будто стою я, Василиса, в каком-то переулке, грязном, не асфальтированном, и лужи всё кругом, большие такие лужи, и дома в этом переулке старые деревянные, и вдруг как будто кто-то меня позвал, голос вроде и не знакомый, но что-то в нём родное звучало, я только хотел оглянуться, но ты меня разбудила".
"Ты, Филипп, наверное, в деревне родился, вот тебе и снится такое" - задумчиво ответила Василиса, вынимая свою мордочку из-под лапы Филиппа.
"Нет, Василиса, пейзаж-то он вроде и деревенский, но ты понимаешь, я ещё запах почуял, а запах это был особенный, городской, будто бы город совсем рядом. Я думаю, может окраина города мне снилась. Как ты думаешь?" - спросил пёс Филипп.
"Может и окраина. Красивый у тебя был сон, Филипп" - ответила Василиса.
"Что сон?! Мне бы живьём родину увидеть, полюбоваться бы ею, понюхать, да, может ещё и поплакать, а потом, если бы, даже, умереть тут же сказали, так и умер бы. Эх!" - горько вздохнул пёс Филипп.
"Ничего, Филипп, не переживай, найдём твою родину, я тебе буду помогать, я теперь всегда с тобой буду" - лизнув пса Филиппа в нос, воодушевлённо прогавкала Василиса.
"Эх! Василиса, хорошая ты, собака, - прогавкал пёс Филипп, лизнув маленькой ушко Василисы, - но расстаться нам всё равно придётся. Понимаешь, я должен один искать свою родину, ведь её почувствовать должен, а если мы будем вместе, то твои чувства ко мне будут заглушать чувство родины, и может так случиться, что я пройду мимо своей родины, даже не заметив её".
"Хорошо, Филипп, - смирившись, проскулила Василиса, - пускай будет по-твоему, но только ты потом обязательно найди меня, и забери к себе на родину. И мы с тобой, тогда придём на то место, где ты родился, сядем, и будем плакать. Правда, Филипп, мы будем плакать?!"
"Будем, Василиса, обязательно будем! А теперь спи" - улыбнувшись, ответил пёс Филипп, и снова положил свою морду на худенькую рыжую спинку Василисы.
Василиса, уткнувшись носом в тёплую шерсть Филиппа, улыбаясь, заснула.
А когда рассвело, Филипп, проснувшись, осторожно встал, и ушёл от спящей Василисы.
Его терзали какие-то неясные предчувствия, как будто внутри его зёрнышко надежды, вдруг раскрылось, и из него появился росток, который вытягиваясь и покрываясь листьями, занял собой всё пространство души пса Филиппа, и наконец, этот росток надежды превратился в дерево уверенности, уверенности в том, что, сегодня, случится что-то очень важное, что поможет отыскать ему свою родину. Филипп шёл, сам не зная куда, он только чувствовал, что надо идти и идти, что возможно, эта утренняя прогулка, не просто прогулка, а путь к родине.
Василиса, проснувшись, испуганно огляделась вокруг. Чужие серые дома безразлично смотрели на неё, на эту маленькую бездомную собачку, никому не нужную и лишнюю, мешавшую даже своему новообретённому единственному любимому псу Филиппу.
"Серёженька! - воскликнула молодая женщина, обращаясь к, плотного телосложения, мужчине, который шёл рядом с ней, - Смотри какая миленькая собачка и совсем одна, она, наверное, потерялась. Серёженька, давай возьмём её к себе?"
Мужчина, не останавливаясь, взглянул на Василису, и недовольно буркнул: "Бери".
Молодая женщина, захлопав от радости в ладошки, позвала Василису идти за ними.
Василиса не заставила себя долго упрашивать, и побежала за молодой парой.
Подойдя к подъезду мужчина, широко распахнув дверь, исчез во тьме. Молодая женщина, держа дверь открытой, ласково обратилась к Василисе: "Заходи, заходи, моя миленькая. Как же тебя назвать? Вика! Точно! Я буду звать тебя Викой!"
Василиса по кличке Вика, завиляв хвостиком, нырнула во мрак подъезда, а за ней и молодая женщина исчезла во тьме, хлопнув дверью.
А Филипп, всё бежал и бежал, попадая то на одну улицу, то на другую, то врывался в тихие унылые дворы, и тщательно обнюхав скамейки, вновь выбегал на ещё пустынные тротуары улиц, и вот, наконец, он остановился возле продуктового магазина. И в это самый момент, из магазина вышел неряшливо одетый человек с бутылкой в руке. Человек остановился, взглянул на ясное осеннее небо, и, как-то по-особенному легко, вздохнул.
Внутри у Филиппа защемило, будто бы было в этом человеке с бутылкой в руке, что-то от его таинственной родины.
А человек, налюбовавшись восхитительным осенним небом, не торопясь, побрёл по переулку. Пёс Филипп пошёл за ним.
Они шли в это тихое осеннее утро, собака и человек, торжественно неся в своей душе ощущение радости, и хотя радость человека не была похожа на радость собаки, но для меня, летящей над ними, они как бы слились в единый организм, который в каком-то особом упоении, шёл, ковыляя на своих шести конечностях по тихому переулку, и было совершенно неважно то, что две передние конечности несли душу, пребывающую в предвкушении вобрать в себя забвение, которое содержалось в живительной влаги портвейна, а четыре остальных конечности несли душу, уже пребывающую в неизъяснимом блаженстве от того аромата своей таинственной родины, который исходил от этого, идущего впереди, человека.
"Ты чего за мной увязался?!" - прохрипел человек, заметив идущего за ним пса.
Филипп, в растерянности, остановился, и жалобно посмотрел в глаза человеку.
"Ну, ладно, не бойся, пошли ко мне, я тут колбаски купил, угощу" - прокашлявшись, сказал человек, и присев, нежно погладил грустную морду пса Филиппа.
И они пошли дальше, только теперь, пёс Филипп, шёл рядом, и его морда была совсем рядом с левым карманом пиджака, в котором лежал кусок колбасы, только что, купленный в магазине.
Наконец, они подошли к дому, и, открывая дверь в подъезд, натолкнулись на толстую маленькую старушку.
"Ах, ты пьянь! Опять не на работе!" - зло прогремела старушка, нарушив блаженную тишину двора.
"Да, я, Акимовна того... у меня отгул сегодня" - растерянно пробурчал человек.
Старушка, презрительно отвернувшись, плюнула, и пошла своей дорогой.
"Как же тебя зовут-то?" - задумчиво проговорил человек, поднявшись на второй этаж, и открывая дверь в свою квартиру.
Филипп, виляя хвостом, осторожно вошёл в коридор, и в нерешительности сел возле двери в туалет.
"Да, проходи ты, не бойся, я один живу" - улыбнувшись, сказал человек, подталкивая пса Филиппа рукой.
Филипп прошёл в комнату, и остановился перед старым полированным сервантом. Сервант имел ещё вполне приличный вид, и только одна деталь неприятно действовала на любого, кто впервые видел его, а дело всё в том, что за стеклянными дверцами, где обычно люди выставляют сервизы и хрусталь, ничего не было, и пёс Филипп увидел там только своё отражение в пыльном зеркале, которое выполняло роль задней стенки серванта.
"Что не нравится, брат?" - спросил человек, заметив то, как пёс внимательно разглядывает сервант, и добавил: "Это, так сказать, ураган жизни прошёлся, но я не жалею, всё равно хрусталь без дела стоял. Ладно, пойдём на кухню, выпьем".
Пёс Филипп послушно побрёл на кухню. Человек поставил на пол маленькое блюдце, и налил из бутылки портвейн.
"Меня Семёном зовут. Так, что давай за знакомство махнём" - сказал человек, налив себе полный стакан.
Пёс Филипп осторожно понюхал вино, резкий запах ударил в нос, но Филиппа мучила жажда, и пришлось выпить.
"Закуси" - покряхтывая после выпитого стакана, сказал Семён, кидая псу кусок колбасы.
Затем Семён налил себе ещё полстакана портвейна и, выпив, сказал: "Тяжело, псина, жить на этом свете. Ты, конечно же, думаешь, что я не прав, а может даже, вообще ничего не думаешь, а живешь себе своей собачьей жизнью, и считаешь, что так оно всё и должно быть. Ну, и правильно. Хотя с какой стороны не посмотри на эту жизнь, всё дрянь!"
Пёс Филипп сочувственно вильнул хвостом. И хотя Филипп, по своей натуре не был пессимистом, но если бы его понял человек, то он бы ему рассказал о своей собачьей жизни в далеко не радужных красках, но в конце своего рассказа, он всё-таки постарался бы найти слова, которые бы несли в себе надежду на то, что всё ещё может измениться к лучшему.
А Семён налил себе ещё полстакана портвейна, выпил, закусил колбасой, и, бросив кусок колбасы псу Филиппу, сказал: "От меня год назад жена ушла. Как сейчас помню, возвращаюсь я из пивной, а она чемодан собирает. "Куда это ты?" - спрашиваю её. А она молчит. Собрала чемодан, да, так молча, и ушла, а я, потом на столе записку нашёл: "Уезжаю на родину, в деревню. Прощай навсегда". Она у меня ещё в молодости по деревне своей тосковала, так, брат, тосковала, что смотреть было больно, и вот, наконец, не выдержала. Не приросла! Ведь мы, псина, как растения, для каждого своя почва требуется, и свой климат каждому подавай. Я вот тоже нездешний, но только я прирос, прижился. Но ты не думай, что я свою родину забыл, что больше не тоскую по ней. Нет, брат, тоскую! Мне ночами часто моя деревня снится. Луга снятся. Знаешь, какие у нас луга?! Бескрайние!"
Семён ещё немного выпил, и продолжил: "Я прошлым летом чуть было на родину не уехал, билет купил, а пока ждал поезд, распил с одним проезжающим бутылочку, а время ещё оставалось, так мы вторую взяли, а дальше уже я не помню. Так тогда на родину и не уехал. Да, что я тебе всё это рассказываю, ведь ты же, псина бездомная, ничего не понимаешь в нашей боли человеческой, в нашей тоске. Ты ж ни родителей своих не помнишь, ни родины. Да, какая у тебя родина?! У тебя под каждым кустом, под каждой скамейкой родина!"
Филипп встал и недовольно прорычал.
"Что рычишь, не согласен? Ладно, не обижайся, пойдём в комнату я тебе на пианино сыграю" - вставая из-за стола, сказал Семён, и, пошатываясь, пошёл в комнату.
Семён, порывшись в куче старых газет, нашёл мятую нотную тетрадь, раскрыл её, поставив на полочку для нот, а затем, глубоко вздохнув, открыл крышку, и стукнул пальцем по одной клавише.
Пёс Филипп, вздрогнул и испуганно стал вглядываться в полированную поверхность боковой стенки пианино, там, как вы догадались, он увидел себя, только изрядно почерневшего. И Филипп подумал о том, что это не просто отражение его лохматого туловища, а что чёрный пёс, который сейчас смотрит на него из пианино, ни кто иной, как его почерневшая от тоски Душа, а звуки издаваемые инструментом, это стон его Души.
Но тут его размышления о Душе прервала речь захмелевшего Семёна: " У меня, брат, жена была учителем музыки, вот и я немного научился бить по клавишам. Но я то, что?! Вот она, так, брат, играла! Бывало, сядешь на диван, закроешь глаза и слушаешь. И ты знаешь, иной раз, вдруг в воображении родина всплывёт, речку нашу, что за деревней протекает, вдруг ясно так увидишь, поверхность воды рябит от лёгкого ветерка, и уточки на ней покачиваются, а по берегам ивы, и всё шелестит, волнуется. А за рекой поля бескрайние, а на самом горизонте чёрные точки движутся, это трактора, и слышно, как они тихо, тихо так, стрекочут, и весь этот образ родины, пронизанный музыкой, становится всё ярче, всё ближе, и тут уже не выдерживаешь, и, прикрывшись ладонью, плачешь и плачешь".
Семён замолчал и попытался сыграть полонез Огинского, но на пятой ноте споткнулся, затем он начал сначала, но, после трёх попыток, так и не продвинувшись дальше пятой ноты, тяжело вздохнув, сказал: " Нет, брат, не получается. Пальцы Душу не чувствуют, а в музыке без этого никак нельзя".
Затем Семён попытался сыграть что-то другое, но захмелевшие пальцы упорно отказывались слушать его Душу, и тогда он, захлопнув крышку, облокотился на пианино, и погрузился в молчание.
И из-за того, что Душа Семёна в эти минуты, не смогла себя выразить в борьбе с непокорными клавишами, чёрному псу, олицетворяющему почерневшую Душу Филиппа, не удалось вволю навыться, и он съедаемый тоской, ушёл с полированной стенки пианино.
Пёс Филипп, охваченный какой-то неясной тревогой, начал ходить по комнате, обнюхивая пол, наконец, он подошёл к Семёну и стал принюхиваться к его грязным ботинкам, и тут его пронзило предчувствие того, что сейчас случиться что-то очень важное и радостное для него, будто бы откроется дверь и ввалиться в квартиру его родина, вместе с деревьями, с деревянными домами и с запахами, от которых засияет его почерневшая Душа.
Дрожь прошлась по телу пса Филиппа.
И вдруг Семён, резко встав из-за пианино, большими шагами направился к входной двери, а когда он открыл дверь, то обернувшись, сказал псу Филиппу, который уже бежал за ним: "Сиди здесь. Я сейчас сбегаю, займу денег, и мы сегодня же с тобой поедем на мою родину, в деревню. Нечего нам, брат, в этой столице делать. Я здесь, как оторванная ботва, засыхаю".
И Семён, застегнув пиджак и поправив воротник рубашки, вышел из квартиры и закрыл дверь, оставив растерянного пса Филиппа во мраке грязного коридора. Филипп, немного постояв, лёг возле резиновых сапог, и тут же заснул. Но сразу же, был разбужен вернувшимся Семёном, который заняв денег, радостно влетел в квартиру, и, схватив резиновые сапоги, стал запихивать их в рюкзак. Затем Семён, собрав ещё кое-какие вещи, нашёл кусок верёвки и, обвязав шею пса Филиппа, вывел его из квартиры.
Они быстро спускались по лестнице, и пёс Филипп, в одно мгновение, перестав быть бездомным, думал про себя, радостно виляя хвостом: " Вообще, это не плохая вещь, быть при хозяине".
Все события до этого момента происходившие, я лично сама видела и слышала, то сидя на ветке дерева, то на крыше дома, а всё что происходило в квартире Семёна, я наблюдала, сидя в открытой форточке, сначала на кухне, а затем, выглядывая из-за грязной шторы, которая беспрестанно колышась от сквозняка, то открывала передо мной душещипательную сцену, разыгранную Семёном и псом Филиппом возле пианино, то закрывала, и я слышала лишь звуки и голос, что производило на меня даже большее впечатление, так как я сразу же вспоминала свою беззаботную жизнь в доме у художника, а дело всё в том, что его мама очень любила слушать по радио спектакли, при этом часто роняя слёзы, и я, в свою очередь тоже обливалась слезами, сидя в своей большой клетке с деревянным ящиком на задней стенке, где я, забравшись через круглое отверстие, ночами спала на мягкой тряпочке.
Ну, так вот, я всё это говорю к тому, что сейчас мои описания дальнейших событий будут иметь налёт некоторой выдуманности, так сказать, лёгкий полёт моей фантазии. Вы же понимаете, что я никак не могла позволить себе такую разудалость, чтобы взять и махнуть с псом Филиппом и с Семёном на его родину. Поэтому дальнейшие события основываются на пьяных разговорах со своими собутыльниками Семёна, вернувшегося через две недели со своей родины, причём он повторял свой рассказ, неоднократно, каждый раз добавляя новые и новые детали. Ну и, конечно же, главную роль сыграло моё длительное изучение характера пса Филиппа, и моё пристальное всматривание в его душу, которое велось мною, естественно не с помощью глаз, а с помощью моей утончённой чувствительности к таинственным движениям и дыханию душ других существ, которые незримо соприкасаются друг с другом, просто многие этого не ощущают.
И так Семён, закинув на плечо рюкзак, шёл, нет, можно даже сказать порхал над опавшими жёлтыми листьями, которыми был укрыт узенький тротуар переулка. А пёс Филипп, то спрыгивая с тротуара на проезжую часть, то вновь запрыгивая на тротуар, и постоянно толкая Семёна, пытался изобразить из себя выдрессированную домашнюю собаку, при этом для пущего эффекта, он слегка погавкивал на встречных прохожих.
Затем они сели на троллейбус, и доехали до железнодорожного вокзала.
На вокзале Семён купил билет на электричку, побродил среди шумной разношерстной толпы, и присел на скамейку в ожидании поезда.
Семён поднял голову и посмотрел на физиономию говорившего. Физиономия говорившего говорила сама за себя.
"Чего надо?" - грубо спросил Семён.
"Да, ты не шуми. Я тебя сразу приметил, вижу свой мужик. Я чего предлагаю? Ну, чтоб время скоротать, давай скинемся на бутылочку" - наклоняясь к Семёну, прошептал ценитель собак.
Семён сверкнул раздражённым взглядом, а Филипп, почуяв что-то недоброе, зарычал.
"Понял, понял" - произнёс незнакомец, пятясь назад, и сразу же исчез в толпе.
Семён посидел ещё некоторое время на скамейке, созерцая довольным взглядом привокзальную суету, и нежно поглаживая грязную лохматую спину пса Филиппа, который положил свою счастливую морду на его колени, а затем Семён и Филипп медленно направились к подъехавшей к платформе электричке.
Все четыре часа, которые они провели, трясясь в полупустом вагоне, они дремали, и лишь изредка, Семён, поглядывал в окно на название станций, чтобы понять, долго ли ещё до его родины.
Наконец электричка прибыла на конечную станцию, и Семён с псом Филиппом вышли на платформу. Над ними висело ласковое безоблачное небо родины, а из-за домов вылезал красный диск луны. Пёс Филипп никогда не видел, чтобы луна была такого необычного цвета, а когда он оглянулся назад, то даже присел от невероятного по красоте зрелища. Малиновый закат разлился по небу, и на фоне этого заката огромная чёрная стая птиц пронеслась над городом.
"Смотри, брат, какая красота! А ты чего это весь трясешься?" - поглаживая пса Филиппа, удивился Семён.
Пёс Филипп молчал, да, и что он мог сказать, разве понял бы его Семён. Впрочем, Филипп и сам ещё ничего не понимал. Его охватило какое-то неясное, но ошарашивающее чувство того, что он находится не просто на родине Семёна, а что это и его родина тоже.
"Ладно, брат, пойдём на автобус" - задушевно произнёс Семён, дёрнув за поводок ошалевшего пса Филиппа.
"Куды лезешь?! Людям места нет, а он с собакой прёт! А ну выходи!" - прокричала старушка-кондуктор, когда Семён попытался подсадить пса Филиппа на ступеньки автобуса.
Семён отошёл с псом Филиппом в сторону, и, развязывая верёвку на шее Филиппа, сказал: "Да, брат, видать, здесь нам с тобой не проскочить. Ну, ничего, ты, главное от вокзала далеко не уходи. У меня друг детства в колхозе работает шофёром, мы с ним завтра за тобой на машине приедем. Понял меня? Жди здесь".
И Семён, обняв пса Филиппа, и нежно погладив его по спине, схватил рюкзак и прыгнул в автобус.
Филипп, пошатавшись возле вокзала, решил, что неплохо бы пробежаться по городу, и пока ещё не совсем стемнело, исследовать его, и может быть даже найти что-нибудь вкусненькое на ужин.
И где-то примерно через час беготни по тихим улицам провинциального города, когда маленькие деревянные домики на его окраине стали тонуть вечерней мгле, пёс Филипп свернул в один из переулков, и вдруг его вновь охватило чувство близости родины, но теперь это чувство было в тысячу раз сильнее, до звона в ушах, до мурашек по телу, и Филипп бежал и бежал, сворачивая то в один переулок, то в другой.
"Да, что ж это я ношусь, как бешенный?" - подумал про себя пёс Филипп, и остановился, озираясь вокруг.
Ночь уже окончательно утопила город во тьме, и тишина властвовала над улицами и домами, и даже шелест листвы не нарушал её царственный покой.
Филипп, немного успокоившись, медленно прошёлся по какому-то маленькому узкому переулку, и, наткнувшись на куст, вдруг почувствовал, как в его измученной душе разлилось удивительное умиротворяющее тепло, и ему стало так хорошо и уютно возле этого почти голого куста, и уже больше ничего не хотелось искать, и пёс Филипп лёг и сразу же уснул.
И приснился ему сон.
Будто он ещё совсем маленький щенок играется с двумя другими, такими же, как и он, щенками, а рядом лежит большая красивая собака, и ласково улыбаясь, наблюдает за ними. Вдруг Филипп, бросив играть, начинает внимательно смотреть на большую собаку, он понимает, что это его мама, и он хочет запомнить её образ, будто бы чувствует, что никогда её больше не увидит. И вдруг образ лежащей рядом мамы начинает расплываться, Филипп, испугавшись, бросается к ней, и, уткнувшись в тёплую шерсть, плачет, но вот он начинает чувствовать какую-то пустоту вокруг себя, открывает глаза и видит, что вокруг никого нет. Ему становится страшно, и он снова закрывает глаза, и снова плачет, но уже совсем по-другому.
"Эй, ты чего в грязи валяешься? Болен, что ли?" - сквозь сон слышит пёс Филипп, и тихо прорычав, открывает заплаканные глаза.
Перед Филиппом на фоне утреннего неба стоял старый чёрный пёс, весь взъерошенный, и местами облезлый, толи от старости, толи от болезни. Пёс внимательно всматривался в морду Филиппа, вдруг что-то блеснуло в его усталых гноящихся глазах, и он, вильнув хвостом, воскликнул: "Да, ты не Филька ли случайно?"
"Ну, дела! - прохрипел старый пёс, - я ж тебя ещё слепым щенком помню, ты изо всех щенят выделялся своим белым пятном на морде. Да, тяжёлые времена были. А я думал, что вас тогда во время облавы всех порешили. Как же ты уцелел?"
"Не помню, - ответил, опустив морду, Филипп, - ничего не помню, ни родителей, ни братьев. И где родился, не знаю".
"Да вот на этом самом месте, где ты сейчас стоишь и родился. Под этим самым кустом, Туча тебя третьим родила" - ответил старый пёс, с какой-то особой теплотой произнеся последние слова.
"А ты кем мне приходишься?" - спросил, заволновавшись, Филипп.
"Я то? Да, так, никем. Я твою маму, Тучу, любил тогда, а она даже и не догадывалась. Она в ту пору была в Волчка, в отца твоего, влюблена, - тут старый пёс оглянулся и вскрикнул, - Берегись!"
Раздался выстрел, и старый пёс рухнул возле Филиппа.
Пёс Филипп растерянно смотрел на лежащего в крови старого пса, и в его голове даже не появилась мысль о бегстве, и когда после второго выстрела его тело пронзила острая боль, он просто медленно опустился на то самое место, где немногим более года назад появился на свет, и, прижавшись к своей, только что обретённой родине, уснул навсегда.
Подул лёгкий ветерок, и маленький озябший жёлтый листочек упал на тёплую и счастливую морду пса Филиппа.
МЫ БУДЕМ ПЛАКАТЬ.
Рассказ бездомной канарейки.
Наблюдая с высоты деревьев, фонарных столбов и крыш домов за серой и унылой жизнью бездомного пса, я, постепенно всматриваясь в его странный и печальный облик, и анализируя его слова и поступки, была покорена его удивительной душой. И с каждым днём моё сердце всё более и более наполнялось щемящим чувством сострадания, и, наконец, этот грязный лохматый пёс окончательно поселился в моей душе, и уже больше, никогда, не покидал пропитанное одиночеством моё маленькое сердце. Даже теперь, когда я его потеряла навсегда, он продолжает жить в моей душе, и моё маленькое сердце, тоскуя по нему, очень часто ночами скулит, подобно щенку, оставленному чьими-то злыми руками на холодной и сырой земле.
Два года назад, когда этот бездомный пёс появился в нашем переулке в самом центре столицы, местные собаки, вместо того, чтобы прогнать его со своей территории, наоборот, сразу же прониклись к нему уважением, а маленькая собачонка, которая была подругой вожака стаи бездомных собак, только завидев незнакомого пса, стремглав подбежала к нему, обнюхала его с ног до головы, и спросила: "Как тебя зовут?"
Он ответил: "Не знаю, но мне кажется, что меня зовут Филиппом".
"Ну, а где ты родился, помнишь?" - спросил вожак стаи, старый облезлый пудель, также обнюхав незнакомца с ног до головы.
"И этого я не знаю. Помню лишь только какой-то шум, крики, потом кто-то взял меня, завернул во что-то тёплое, и я согрелся и заснул, а когда проснулся, снова услышал шум и крики, была ночь, меня положили на что-то мокрое и холодное, а когда рассвело, то я увидел вот этот самый переулок с огромными мрачными домами".
"Да, грустная история" - вздохнули собаки и разбежались по своим делам.
Так с тех пор и скитается по столичным улицам и переулкам бездомный пёс Филипп. И может всё было бы и ничего, и даже более того, могла бы его жизнь сложиться и в лучшую сторону, да, только страдал пёс Филипп страшной болезнью, которую в народе называют, ностальгией, и от которой не было ему покоя ни днём, ни ночью.
Днём пёс Филипп беспрерывно бегал по улицам и переулкам, вынюхивая следы своей неуловимой родины, будто гнался за ней, вот-вот, кажется, завернёт в следующий переулок, да, и застигнет родину врасплох. Но родина всегда ускользала. А может быть здесь, её и никогда и не было?
А ночью Филиппу всегда снилась родина, то в образе грязного переулка с деревянными домами, то покосившемся забором, то большим зелёным кустом, и замирало во сне сердце Филиппа, и так тревожно и радостно становилось в его душе, и превращался он во сне в маленького беспомощного щенка, и пытался поглубже зарыться в тёплую шерсть, лежащей рядом огромной собаки, но всегда врывался в его сон зловещий шум огромного города, и нежный тёплый образ родины вновь ускользал.
Где искать родину? Да, и возможно ли её найти?
"Ностальгия, - размышлял пёс Филипп, уткнувшись мордой в жёлтые листья ранним сентябрьским утром, с которого я и начну описывать Филипповы поиски родины, - пожалуй, самая невыносимая болезнь. И вот, что странно, вокруг сотни, тысячи живых существ живут вдали от родины, живут в этом страшном огромном грохочущем городе абсолютно спокойной довольной жизнью, совершенно забыв о том, что родились не здесь, даже более того, спроси у них об их родине, так они, пожалуй, и постесняются её, и даже, глазом не моргнув, отрекутся от неё, гордо сказав, что они коренные жители столицы. Многое мне не понятно в этом мире. Неужели, я одинок в своей тоске по родине, неужели, это просто болезнь, а не что-то большее? А если это болезнь, то значит, её можно и вылечить, и потом всю оставшуюся жизнь спокойно жить и не тосковать по родине. Неужели всё так просто? Не хочу в это верить! Ностальгия - это не болезнь, а, наверное, одно из главных чувств души всех живых существ, чувство родины".
Филипп приподнял морду, понюхал воздух, и посмотрел вокруг.
Хрустальное сентябрьское утро повисло в воздухе, и лёгкий прохладный ветерок срывал с деревьев жёлтые листья, и они, издавая тихий прощальный шелест, падали на землю, прямо под метлу дворника, которая их безжалостно сметала в грязные кучи, и опавшие жёлтые листья, перемешиваясь с осколками бутылок, с окурками, с обёрточной бумагой, быстро забывали о том восхитительном времени, когда они беззаботно смеясь, и болтая друг с другом, жили на ветвях деревьев, радуясь и солнцу и дождю.
Возле скамеек не шелохнувшись, задумчиво стояла стая голубей, и одинокий воробей прыгал между ними как будто среди статуй. Но вот чьи-то ноги, пробежав, спугнули воробья, и он мгновенно взвился ввысь, а за ним и статуи голубей, ожив, слегка подпрыгнули, но не собираясь улетать, опустились на землю, и вновь превратились в статуй. И теперь лишь жёлтые листья, подгоняемые ветерком, толкая друг друга, пробирались сквозь окаменевшую стаю голубей. Куда они спешили? И зачем? Неведомо было никому. Ни псу Филиппу, ни одиноким прохожим. И только дворник, продолжая размахивать метлой, сердито посматривал на разгулявшуюся толпу жёлтых листьев, и, успокаивая себя, думал о том, что и эту разгулявшуюся толпу листьев, настигнет его метла, и отправит гнить в грязную кучу.
А пёс Филипп, поворачивая свою грязную и грустную морду то направо, то налево, созерцал картину унылого городского пейзажа, всматриваясь то в одну ничего незначащую деталь, то в другую.
А невидимый художник, создавая свой неведомый шедевр, то вдруг добавит на фоне серого дома летящую ворону, то нарисует чёрную кошку, перебегающую дорогу медленно выезжающей из двора машине, то изобразит мужчину и женщину впопыхах целующимися, и тут же разбегающимися в разные стороны, а потом невидимый художник, внимательно всмотревшись в свою картину, вдруг чем-то раздосадованный, нервно стирает все, только что, нарисованные детали. И вот нет уже ни летящей вороны, ни чёрной кошки, ни машины, ни прохожих, и даже статуи голубей стёрты его безжалостной рукой с унылого городского пейзажа.
Неприятно стало на душе у пса Филиппа, наблюдавшего за работой этого неудовлетворённого собой невидимого художника, и он решил, что пора пробежаться до помойных ящиков, и чего-нибудь перекусить. Он тяжело приподнялся, стряхнул с себя жёлтые листья, и, принюхиваясь к прохладному осеннему воздуху, перебежал на другую сторону переулка, и, поглядывая то в одну сторону, то в другую, засеменил по тротуару.
Филипп не останавливаясь, повернул морду. Сзади бежал Бобик.
"Привет" - неохотно ответил Филипп.
"На помойку?" - спросил Бобик.
Филипп, молча, кивнул.
"И я туда же" - весело протявкал Бобик, и побежал рядом с Филиппом.
А вот и огромная куча мусора, расположившаяся возле свежевыкрашенных помойных ящиков. Чего здесь только не было?!
Филипп откопал кусок засохшего сыра, и, ухватив его зубами, отошёл немного в сторону от помойки. Бобик нашёл консервную банку из-под тушёнки, и, расположившись рядом с Филиппом, стал усердно её вылизывать. Завтрак прошёл в полном молчании.
Когда же после съеденного сыра на душе у пса Филиппа немного полегчало, ему захотелось говорить.
"Меня, Бобик, давно охватывает, - начал Филипп, - какая-то всеобщая бездомность. Как будто чувство бездомности, которое не смогло себя проявить во всех домашних собаках нашего района, набросилось на меня, проникло в мою душу, и стиснуло её своими огромными острыми зубами, и целыми днями моя душа кровоточит. Понимаешь, Бобик, каково это?! И мне, порой кажется, что у меня вообще не было родины. Что нет на земле того места, где я родился. Будто бы случился когда-то провал во времени, и я именно в этот самый провал, взял и вышел, вон хотя бы из-за угла того серого дома, вышел уже совершенно взрослым псом. А ты, Бобик, помнишь, где родился?"
Бобик, грустно взглянув на пустую консервную банку, и недовольно вздохнув, протявкал: "Ерунда это всё, Филька. Главное, чтобы еды было много, а родина, что это такое?! Куст, под которым родился?! Ну, и что дальше? Так и сидеть под этим кустом, умирая с голоду?! Да мне эта помойка дороже любой родины! Пойдём, лучше ещё чего-нибудь поищем вкусненького".
"Эх, Бобик, Бобик, помойная твоя душа. Ничего-то ты не понимаешь" - тяжело вздохнул пёс Филипп, толкнув носом консервную банку.
"Ну, ты не очень-то! Подумаешь, непонятый какой! - возмутился Бобик, - Меня может тоже никто не понимает. И у меня на душе кое-какая боль имеется! Я может от неразделённой любви, страдаю, да, только не хнычу. А эта боль, будет поневыносимей твоей тоски по родине, и может, я в один прекрасный день не выдержу, и утоплюсь, молча, утоплюсь, так, что ни одна собака не узнает, отчего я утопился. Вот это будет серьёзно, и даже возвышенно! А он, видите ли, страдает по кусту, или лавке, под которой родился..."
Но пёс Филипп уже не слышал последних слов Бобиковой речи, чувство родины вновь заныло в его душе, и приказывало ему снова и снова носиться по улицам, переулкам и дворам в поисках, может быть даже не самой родины, а лишь случая, который подтолкнул бы его на правильный путь в его бесконечной беготне за родиной.
Так и мы часто врываемся в пыльные чужие улицы, и носимся по ним в поисках случая, или даже нескольких случайностей подряд, потому что, если и должно что-то произойти важное в нашей жизни, то оно поначалу, всегда появляется в виде маленьких случайностей, которые мы часто и не замечаем, и всё бежим и бежим куда-то, пожираемые страхом, что не успеем во время добежать до того места, где с нами случится важное событие в нашей жизни, после которого мы станем счастливыми и довольными, и даже не будем ведать о том, что главный-то случай в нашей жизни, так и не дождался нас на соседней улице, которую мы даже и не заметив, пробежали мимо.
А Бобик, презрительно взглянув на удаляющего пса Филиппа, подошёл к мусорной куче, и внимательно стал внюхиваться в разнообразие запахов, которые щекоча нос, проникали в его душу, и рисовали в его голове такое обилие яств, которое, пожалуй, можно было сравнить лишь с царской трапезой в честь празднования победы в какой-нибудь очередной битве.
Пёс Филипп остановился возле двухэтажного домика, принюхался, и, подняв голову, увидел в одном из окон, сидящего на подоконнике худущего чёрного кота, который старательно умывался.
"Идея!" - подпрыгнув от радости, гавкнул Филипп.
А всё дело в том, что этот образ чёрного котишки, который пёс Филипп случайно заметил в окне, проникнув в его голову, достал оттуда другой образ, образ бездомной кошки Марфы, давно прослывшей в этом районе столицы, за искусную гадалку и прорицательницу. И если пёс Филипп смог, то он ударил бы себя лапой по голове, за то, что как же он раньше не додумался разыскать Марфу, и выпытать у неё, хоть какие-нибудь, пусть даже незначительные сведения о своей родине.
Филипп знал по слухам, что эту бездомную кошку Марфу, часто видели в одном из дворов в квартале от той улице, где он сейчас стоял, охваченный идеей, которая довела его душу до нервной дрожжи.
Пёс Филипп, оглядевшись, рванул вдоль двухэтажного домика с чёрным котишкой в окне, и, завернув за угол, исчез в кустах. Дальнейший путь пса Филиппа было трудно отследить, поэтому я, зная, где жила кошка Марфа, полетела напрямую, поднявшись над крышами домов.
И вот, через минут пять, после того, как я влетела во двор, где жила Марфа, и села на ветку липы, во двор ворвался пёс Филипп, и, остановившись, стал разглядывать ветви тополя, а, когда, наконец, он увидел на одной из веток чёрный пушистый комок, то громко прогавкал: "Марфа слезай! Поговорить надо!"
" Чего тебе надо? Говори" - недовольно промяукал чёрный комок, и страшно сверкнул глазами.
"Да, слезай ты, наконец, дело есть" - проскулил Филипп.
"Ну, что у тебя за дело ко мне?" - уже немного помягче, но всё же, с оттенком властности, промяукала Марфа.
"Подскажи, Марфа Захаровна, как мне родину свою отыскать. Совсем извёлся я без родины" - грустно проскулил пёс Филипп, не поднимая головы, и поджав хвост.