Если посмотреть на этот городок с облачной высоты, то покажется, будто кто-то, прощаясь со своим умершим детством, нес на помойку свои старые кубики, да пожалел их, и просто бросил на чистое поле.
Половина того городка светилась бледными огоньками по вечерам, другая - по утрам, ибо в одной части люди жили, а в другой выла чуть живыми машинами дремучая ткацкая фабрика, построенная Бог знает в какие времена. Там, где две части жизни этого городочка пересекались, высилась церковь со срезанными куполами. Поговаривали, что эту церквушку не давил краснозвездный сапог атеизма, и куполов в своей отсутствующей жизни она и не имела. Церковь строилась на средства бывшего владельца ткацкой фабрики, но едва она была подведена под купол, как случилось несчастье - прямо в ней повесился его родной сын. Отчего повесился молодой человек, никто не знал, но, как водится, поговаривали о любовной истории. Может, оно и было правдой, может - нет, уже никто не узнает. Как бы там не было, теперь на этой странной церковке висела положившая конец всем спорам табличка с надписью "Клуб".
В те годы во всех уголках Руси посмеивалось слово "самодеятельность". Перед показом фильма в каждом кино демонстрировали журналы, полные пляшущих лесорубов, кувыркающихся заводских рабочих и поющих трактористов.
Была самодеятельность и в этом клубе, называлась она красиво и величественно - Народный Театр. Молодежь с ткацкой фабрики ставила в нем разные спектакли, главным образом по пьесам Федора Дулинца, местной знаменитости, слава о котором не доходила даже до соседнего городка.
Но, какими бы наивными не были пьесы, городские жители сопровождали спектакли театра бурной рекой аплодисментов. Дело было даже не в том, что другого театра в городке не было, и они готовы были радоваться любому, даже захудалому зрелищу. Артисты в самом деле играли замечательно, ведь воплощение в образы художественных героев было для них единственным выходом из мира, наполненного кряхтением старых железяк и забот о хлебе да дровах. Убегая из непролазной каждодневности, они столь плотно сживались с образами, что не могли расстаться с ними и после спектакля. Ваня Гавриков, например, когда возвращался после репетиции домой и принимался топить печку да таскать воду, помогая своим родителям и шести братьям и сестрам, все равно чуял себя царем. Тяжесть ведер, даже если в них была не чистая вода, а дурно пахнувшие помои, все равно его не смущала. В такие моменты он просто переименовывал себя из "обычного царя" в "царя, ушедшего в народ", в чем находил особую трогательность. "Всего-то и надо было царю, что воду научиться носить, дрова рубить, да вокруг себя на народ смотреть. Но он не сумел, его прибили, и правильно сделали! А я - сумел!", думал он, вспоминая, конечно, не настоящих царей, а свою роль в спектакле.
Лучшим актером здесь был Данька Никифоров. Ведь театр дал ему ответ на тот вопрос, который он тщетно старался решить с самого детства. В те годы первые каждая новая газета всегда смотрела на своего будущего читателя глазами героя, который всегда был изображен на ее первой полосе. Дальше шел длинный рассказ о том, что он совершил, и за что ему должны быть благодарны все-все люди на земле, включая даже обитателей этого захудалого городишки. Потом по этому рассказу мальчишки обязательно сочиняли игру, в которой победитель был определен заранее.
Впрочем, не всегда. Если тот герой нигде не сражался и не убил никого из врагов, его тотчас же выбраковывали. В такие дни ребята ходили хмурые, то и дело говоря друг другу что-то вроде "Подумаешь, вагон угля нарыл, это ума не надо! Меня вот отец тоже заставляет уголь с улицы в дом таскать, и что из того?!". Зато если герой воевал, а, тем более, если погиб, игра получалась что надо. Тут же извлекались деревянные сабли и винтовки, в ход шли сделанные из палок кони.
Часто игре предшествовал спор о том, кому быть героем, иногда кончавшийся киданием жребия, но чаще - дракой. В последнем случае победителем выходил ловкий Данька, не столько из-за силы своих рук, сколько из-за ума. Ему удавалось так стравить спорщиков, что они, наградив друг друга тумаками, отправлялись домой, размазывая по лицу сопли, а иногда и кровь. Оставались лишь те ребята, которые были согласны признать героем его, после чего игра начиналась.
В одной из игр ребята, изображавшие врагов, должны были, в конце концов, залезть в "окоп" и обнаружить там мертвого Даньку, сжимающего в руке елочную шишку - гранату. Но, когда первый из них, самый робкий мальчишка городка, Коля Митрофанов, заглянул за куст, прикрывавший "окоп", то сразу же завизжал от страха. Как и было условлено, Даня лежал на дне "окопа", сжимая елочную шишечку, но лежал он совсем не так, как положено мальчишке, пусть и изображавшего убитого пограничника. Его лицо было бледно-серым, не похожим на самое себя, нос заострился, в углу рта застыла струйка окровавленных слюней. Широко раскрытые глаза стеклянным взором смотрели в небо, а слабенький ветерок трепетал покорные волосы на его неподвижной голове.
- А-а-а!!! - кричал Колька, хватаясь за голову, и раскачиваясь из стороны в сторону.
- Чего? - спросили подбежавшие со всех сторон "враги".
- Он... Он... - только и мог выдавить из себя Коля.
Мальчишки сперва хотели осмеять своего робкого сотоварища, который, будь все по-настоящему, никогда бы не был первым. Ведь он даже маленьких собачонок боится!
Но как только они подошли к окопу сами, стало уже не до веселья.
- Помогите! Помогите! - кричали они, но никто из взрослых на помощь не спешил. Знали, что дети - играют, и крик они тоже приняли за кусочек игры.
Наконец, самый смелый, Ванька Решетников подошел-таки к Дане и принялся его трясти:
- Данька, очнись, что с тобой?! Ну, кончай, кончай дурить! Поиграли и хватит! - кричал он в самое ухо друга.
Все было бесполезно. Голова Дани бессильно моталась из стороны в сторону, как у тряпочного Петрушки. Войдя в раж, Ваня уже изо всех сил хлестал Даню по щекам, но не помогало и это.
- Дохтура! Надо позвать дохтура! - сообразил кто-то находчивый, - Может, все обойдется! Я слыхал, что теперича дохтура и мертвяков оживлять умеют!
Идея понравилась. Ребята вскочили на ноги, соображая, как им быстрее добежать до доктора. И тут Ванька получил легкий толчок в спину, от которого сразу же сел на землю. Он обернулся - перед ним стоял "мертвец", только уже с розовыми, горящими щеками и живыми, смеющимися глазками.
- Ну, ты и напугал нас! - вздохнул Ваня, все еще сотрясаемый дрожью.
- Ой-йей-йей, - качал головой Коля.
- Понимаете, я вдруг подумал, что может почувствовать герой после того, как погибнет? Что он увидит? Вот до того задумался, что все само собой и вышло...
- Как - само собой? - округлил глаза Ваня, - Настоящий мертвяк был, не сойти с этого места! Мы в том году дедушку хоронили, он точь-в-точь таким был!
Ребята принялись расспрашивать своего героя о том, как у него все так ловко получилось, а потом игра неожиданно приняла новый оборот - каждый стал пробовать изобразить из себя мертвеца. Но ни у кого не вышло. Просили и Даню повторить свой номер, но у него не выходило. Он уже перестал чуять себя погибшим героем, а изобразить смерть просто как фокус, у него не вышло.
- Эх ты, ну как же так! - вздыхали ребята.
С тех пор все согласились, что погибших героев станет играть лишь он, Данька. И Данила не обманул надежд друзей, всякий раз он обращался в мертвеца, ничуть не отличимого от того, который остался лежать на далеком бранном поле.
Так в Данькиной душе и зародился вопрос, можно ли стать навсегда таким вот умирающим и снова оживающим героем. С ним он и пришел в народный театр.
Все произведения Федора Дулинца были, под стать времени, посвящены Революции и Гражданской Войне. В каждой из пьес обязательно находилось место трагическому герою, стать которым мог лишь Даня. За свою творческую жизнь в этом театре он "умер" и "воскрес" сотню раз, сменив сотню имен, но оставшись при этом все тем же Данькой. Он сделался маленькой знаменитостью, земляки рукоплескали ему. Школьные учителя неизменно прощали ему пробелы в знаниях, разве что, за исключением учителя истории, бывшего унтер-офицера флота. Но в последнем не было нужды - историю Даня любил, ведь в ней он находил неисчислимое множество гибнувших героев, которых еще предстояло сыграть в своей долгой жизни.
После школы он, как и другие ребята его городка, отработал год на своей фабрике. Фабричное начальство тоже видело успехи Данилы, и поэтому, чтоб не мешать его театральной жизни, подобрало для него самую легкую работу - табельщика. К тому же со свободным рабочим днем.
Наконец, наступил тот день, которого они все ждали, но явление которого не породило никакой радости. Стол в Ванькиной комнате был заставлен водкой, на печке ждал едоков чугунок с горячей картошкой. Они прощались с малой родиной, расставание с которой, по общему мнению, было сурово необходимым. Из парней на фабрике оставались лишь дурачок Леша, не пригодный ни к какой учебе, да горбун Пашка, которого с горбом все одно никуда не примут.
Водка уронила свои слезы в подставленные стаканы.
- Я в морское буду поступать, - сказал Коля.
- Думаешь, примут? - усомнился Ваня.
- Не примут, так в артиллерийское пойду, в танковое. На худой конец - в пехотное, - твердо ответил Николай.
- А я и думать не буду, - твердо сказал Иван, - Сразу в пехотное направлюсь. Ведь пехота - основа всей армии, только она и воюет по-настоящему, остальные рода войск ей лишь помогают!
- Но зачем тогда мы столько трудились, спектакли ставили? - спросил Даня, - Неужто никто со мной в театральный не пойдет?!
- Нет, - ответил Володя Штукин, - Театр - это игра, подготовка к жизни. Там мы чужие жизни, все одно что тулупы, на себя мерили. А теперь настала пора самому своей жизнью жить!
- Как же я без вас играть стану? - взмолился Даня, - Я же привык уже, знаю, как вы кого покажете, и сам приноравливаюсь!
- Ну что же, - пожал плечами Иван, - Артист на то и артист, чтобы уметь играть свою роль где угодно и с кем угодно. Но вот я, к примеру - все одно, не артист. Даже если в училище и самодеятельность будет, все одно в нее не пойду!
- Как? Ты же так хорошо играл! - удивился Данила.
- Играл... Ну и что? Ты когда-нибудь видал, как родится что добрая бабочка, что злой шершень? Сперва червячок, похожий на малыша, потом он обращается в куколку. В конце концов, куколка лопается, и из нее вылетает бабочка. Или шершень. Не в том суть. Вот и я чую, что когда играл в театре - все одно, что был куколкой, живущей в самой себе и чужими жизнями. Теперь же я вылупился, и стал... Нет, конечно не бабочкой, скорее - злым военным шершнем, очень молодым пока только, - усмехнулся Ваня.
В училище он ехал не один, вместе с ним туда отправлялся Сашка Лопухов, с которым они решили, что будут там жить так, чтобы все поровну. Даня завидовал им, но все равно не помышлял о том, чтобы изменить свой путь.
- А давай ты с нами?! - неожиданно предложил Сашка, - Твое мастерство там ох как пригодится. Например - в разведке. Притворишься мертвым, противник и не посмотрит на тебя, а ты оживешь, и узнаешь, где у него что спрятано!
Даня лишь усмехнулся и махнул рукой.
Наконец, все отправились в дальнюю дорогу. Какое-то время ехали все вместе, в одном вагоне, обменивались шутками и мечтами. Но когда сошли Ванька и Сашка, их компания погрустнела, и потом лишь молча пила "на посошок", прощаясь с очередным уходящим человеком. До конца доехали лишь Данька и Колька. Поезд ввез их в нутро огромного города, помещенного под свинцово-серый небесный купол, и выплюнул на платформу.
Несколько кварталов они прошли вместе, и прощальные глаза друзей жадно впивались друг в друга. Им не хотелось расставаться с последними частицами своего прошлого, и на последнем перекрестке они простояли минут десять. На углу была пивная, в которую Даня предложил зайти, но Коля на это усмехнулся:
- Все, братец. Это вам, артистам, можно, а нам, морякам, ни-ни!
Дороги разошлись. Даня проводил глазами синюю куртку друга. Прошло мгновение, и казалось, что еще можно вернуться к прошлому, опять собраться компанией в своем городке, и отправиться в Народный театр. Но нет, Коля уже скрылся в городской дымке, а родной городишка остался за спиной, и там теперь пусто и безлюдно. Остались лишь Лешка, который смеется на фабрике каждому челноку, да Пашка, угрюмо бродящий по улочкам, которые после отъезда друзей сделались ему ненавистны.
Слово "театр" всегда отзывалось в мыслях Дани чем-то живым, быстрым и интересным. Тем большее было его удивление, когда в большущем здании театрального училища он уловил запах бумаги и чернила, хорошо знакомый ему по работе табельщиком. Еще больше он удивился, когда первым вопросом, обращенным к нему, было предложение показать паспорт.
- Никифоров, - сказал человек, листающий паспорт, - Что-то не припомню я таких артистов...
- Ну и что? - удивился Даня, - Артистов у меня в роду нет, но вот я хочу стать артистом!
- О-хо-хо, - вздохнул человек, - Напрасно. Не всех детей актеров сюда принимают, а Вы вот неизвестно откуда, а хотите! Будто других институтов нет. Сельскохозяйственный, например, или педагогический. Ну, медицинский там.
- Где поступать? - спросил Даня, не обратив внимания на советы негостеприимного незнакомца.
- Там, - указал он рукой.
Даня вошел в кабинет. На него взглянули сразу два десятка глаз. Он поразился их равнодушию, которого никогда не встречал у жителей своего городка. Данила закрыл глаза и представил, что он стоит на сцене своего Народного театра, а вокруг рассыпаны жадные очи его земляков, напряженно цепляющих глазами его фигуру и вслушивающихся в тишину, предшествующую выступлению.
- Монолог представьте, пожалуйста, - сказал равнодушный голос из породы тех, которые на вокзалах объявляют отправление поездов.
И Даня начал рассказывать предсмертный монолог одного из своих героев. Перед закрытыми глазами он видел толпу народа, вслушивающуюся в каждый его шепот, в каждый звук. На самом же деле перед ним скучали равнодушные члены комиссии, которые за сегодняшний день услышали таких монологов больше сотни.
Но Данила уже обратился в своего героя, и слова сами собой лились из него. Перед собой он видел железный блеск чужого меча, который вот-вот опустится ему на шею. Меч со свистом полетел к нему, и Данила рухнул на пол, чувствую, как разделилось его тело и горячая кровь струится по груди.
Надвинулось черное облако тишины, которое, подобно молнии, разрезали яростные крики:
- Врача, врача!!!
- Воды, воды!!!
Данила сперва не понял, при чем здесь врач и вода. Но постепенно до него дошло, что эти слова тесно связаны с ним. Трагический герой незаметно растворился, и Даня ощупал свою голову. Вроде, на месте. Он поднялся.
- Молодой человек, Вы как? - тревожно спросил один из экзаменаторов.
- Что - как? - не понял Данила.
- Ну Вы нас и напугали! - вздохнула высокая рыжая женщина, - Мы уже решили, что Вы в самом деле...
- Скажите, молодой человек, только честно. Вы действительно так вжились в образ своего героя, или просто очень хотите поступить в институт, и от страха потеряли сознание? - ехидно поинтересовался бородатый профессор.
Даня пожал плечами, а профессор огляделся по сторонам и шепнул Даньке на ухо:
- Тогда, будьте любезны, повторите еще разочек!
Данила мысленно вернулся в плоть своего героя в тот миг, когда его голова еще прочно смотрела со своих плеч. Снова засверкала вражья сталь, и многолюдная толпа устремила на него свои взоры. Слова опять хлынули из него неукротимым потоком, игнорируя раздававшиеся со стороны дам крики "Довольно! Хватит! Мы Вас принимаем!".
Бледное, мертвое тело рухнуло на пол, а когда оно вновь обрело жизнь, бородатый профессор быстро подошел к нему и пожал руку:
- Молодец!
После были еще экзамены. Сдавали песни и танцы. Данила пел, как водосточная труба в ветреный день, а танцевал не лучше бочки на колесиках. Но эти недостатки были уже не в силах ему чем-либо повредить, и он со спокойной душой дошел до теоретических экзаменов - истории и сочинения. Сочинение он написал, а вот профессора-историка поразил своими знаниями так, что тот, утерев пот со лба, солидно произнес: "Впервые вижу такого толкового артиста".
Даниле дали место в общежитии, и началась учеба. Он мог бы радоваться своей новенькой жизни, если бы...
Если бы другими студентами были его веселые земляки, друзья детства, с которыми он когда-то ставил незатейливые революционные спектакли. Но те, кого он встретил здесь, увы, не походили на тех простодушных ребят. Встречался с ними он лишь на занятиях, где представал в какой-нибудь роли, и они обращались к нему со словами, положенными по их ролям. Но после занятий, когда каждый студент снова возвращался в свою плоть и кровь, сокурсники обращали на Даню внимания не больше, чем на плевательницы, расставленные в институтских коридорах.
Данька замечал, что у них протекала какая-то своя, неведомая ему жизнь. Временами они, не скрывая своей радости, куда-то шли, где, должно быть, весело и интересно. Но он оставался в одиночестве. К нему не обращались даже с такими приглашениями, которые делаются исключительно из вежливости и рассчитаны на обязательный отказ.
За год своей учебы он не подружился и с соседями по комнате. Его рассказ о далеком городке с Народным театром, о людях того мира, был встречен бронеподобным молчанием. В дальнейшем Даня не слыхал от них никаких слов, кроме как "Закрой дверь!", "Погаси свет!", "У тебя на плите чайник кипит!".
Проводить свободные часы под неприветливыми взглядов сокурсников было тошно. Он уходил в город. Сперва встречался с Колей и радовался красоте его морской формы. Дане казалось, будто от нее пахнет водорослями дальних морей, диковинными подводными зверями, и где-то среди ниток, из которых сшита форменная тужурка, навсегда застыл свет тех звезд, которые он никогда не видел. На самом деле все эти мысли были, конечно же, фантазией - Коля пока еще не выходил никуда, кроме как на ялике в речку Фонтанку.
Их встречи делались все реже и реже. Колю стискивала военная строгость, оставлявшая для вольной жизни лишь редкие часы увольнений. Очень скоро исчезли и эти часы - Коля познакомился с девушкой и, конечно, стал отдавать свои вольные минуты ей.
Данила тоже познакомился с девушкой Верой, студенткой педагогического института. Она обучалась на учителя младших классов, и потому была пропитана какой-то детской наивностью, из-за которой верила каждому слову Даньки. На свиданиях Даня дарил ей плюшевые игрушки, и она много рассказывала про характер каждого плюшевого мишки или плюшевого зайца, которые для Данилы были все на одно лицо (или, вернее - мордочку).
- Этот мишка грустный. Должно быть, после первой спячки проснулся, отправился за медом, а меда - нет, пчелы еще не наносили. Ведь зима была. А тот мишка, что ты в прошлый раз - веселый, он, наверное - осенний. Но оба они добрые-добрые, и видно, что никого из лесных зверей не обидят... - рассказывала Вера.
А Данила думал о дальнейшей жизни. Женятся, отправят их в какой-нибудь городок, может даже и в родной. Вера станет детишек учить, а он - руководить Народным театром, если он там есть. А если нет - придется создавать, что еще интереснее. Обязательно отыщет среди людей, которые на первый взгляд запутаны в своих ежеминутных делах и вроде как лишены всяких талантов, великий самородок. Этот талант сделается для него вроде как духовным дитем, новым Данькой, и когда-нибудь он с гордостью проводит своего "крестника" в Театральный институт. Так и живет все на свете, само себя поддерживает и в новом поколении всякий раз опять порождает.
Вот только если война случится, тогда плохо. А это слово уже давно гуляет по ушам, забирается в самую душу. Его, конечно, на фронт заберут, а кем? Ведь не артистом же! Не артист на войне нужен, а артиллерист. Там все по-настоящему случается, и если умрешь с металлом в животе, то на ноги уже никогда не встанешь! Ох уж эта война, капля яда, примешанная к вину жизни их поколения! И хочется про нее не думать, да никак...
Во время перерыва к Даниле подошел его сокурсник по имени Валерий.
- Мы сегодня вечером к Мацевый собрались, - сказал он, - Ты тоже приходи!
Данила удивился. Слова Валерия были самыми радушными. В них чувствовалось пожелание того, чтобы Даня и в самом деле - пришел.
- Конечно, приду! - ответил он.
В доме Мацевых из коробки патефона неслась какая-то модная музыка, которая вплеталась в полумрак, аккуратно разбавленный трепетным свечным пламенем. Свечи стояли на столе, уставленном бутылками с невиданными винами и заваленном фруктами, которые Данила видел впервые в жизни.
- Заморские? - спросил он у сокурсницы Лики, указав на стол.
- Ха-ха-ха, - засмеялась Лика, взглянула на Данилу, как на заблудившегося в деревне медвежонка, и больше ничего не сказала.
"И чего меня сюда понесло? Куда они ходят, и так было несложно догадаться. Чего я тут не видал? Хфруктов этих, или винища этого, пусть и заморского", огрызнулся про себя Даня. Он заметил, что собравшиеся смотрят на него не больше, чем на выглядывающую из-за портьеры луну. Они разбрелись по уголкам, о чем-то беседовали, и явно относились к Даньке, как палец к занозе.
- Ты знаешь, Роза Будкер к тебе неровно дышит, - неожиданно услышал он над самым ухом голос Валеры.
- Роза Будкер? - не поверил своим ушам Данька. Роза была дочкой известнейшего театрального режиссера, и держала на определенной дистанции даже тех, кого считала "своими". Даньки же в ее жизни вовсе не было, и ему всегда казалось, что относится она к нему не лучше и не хуже, чем к кирпичу, выглянувшему из-под разбитой штукатурки.
"Наверное, это они такую шутку придумали, розыгрыш. Над кем же еще посмеяться, кроме как надо мной?! Так что надо держать ухо востро" - сообразил Данила, а к Валерию теперь присоединился Зюзик.
- Эх, всегда везет таким как ты! С Розой тебе все театры будут открыты, хоть МХАТ, хоть БДТ! И, непременно, главные роли - восхищался Зюзик.
- Семечко таланта наконец-то унесло с холодных камней на рыхлую, вкусную землю! - подпевал ему Валера.
- Вон она! Подойди к ней! - подтолкнул Зюзик.
Данька застыл в нерешительности. Но уже в следующее мгновение все разрешилось само собой. С пластинки полилась медленная, тягучая музыка, и студенты, разбившись на пары, принялись танцевать. Лишь одна Роза застыла на месте, бросая вопросительные взгляды в сторону Данилы.
И Даня сделал этот шаг, оставив за спиной родной городок, разлетевшихся по свету друзей и Веру с подаренными ей плюшевыми мишками и зайцами. Но Данила, конечно, не почувствовал, как несколько шагов по блестящему паркетному полу сделались прыжком через лишенную дна пропасть.
Роза раскрыла свои объятия, и они принялись танцевать. Благо, что в институте Даньку более-менее обучили этому искусству.
- Мне нравятся твои объятия. Я в них таю, - шептала Роза, - Так обнимать - это тоже талант, искусство! Расскажи мне, когда ты умираешь на сцене, а потом оживаешь, то чуешь, будто что-то с тобой сделалось по-другому?
- Да, есть такое...
- Сколько же раз ты менялся?! Ой-ой-ой...
Данька навсегда запомнил тот танец. Его вихрь зародил для Данилы новую жизнь, которой суждено поглотить его, не оставив в прежнем мире и малой частички разбитой души русского самородка. Но в тот миг эта новая жизнь, как всякое новорожденное создание, казалась умилительной и слабой. "Какой у нее таинственный взгляд! Сколько в нем, должно быть, всего сокрыто! Роза, несомненно, походит на большую таинственную книгу, которая своим существованием порождает нестерпимую жажду ее прочесть! Постичь бы загадку ее души! На это не жаль и жизнь свою потратить...", размышлял Данила, вспоминая открытые глаза Веры, сквозь которые виднелась вся ее распахнутая душа.
Танец продолжался, а внутри Дани будто бы возникли весы, на которых взвешивались два дальнейших пути его жизни, одному из которых предстояло остаться здесь, а второму уйти в мир снов и, может, горьких вздохов. Он может жениться на Вере, уехать в Богом забытый город, и сделать жизнь, похожую на другие, как один оловянный солдатик из миллионной партии похож на своих "братьев". Но может и сотворить что-то необычное, сделать себя известным, про кого не говорят "мы" или "они", но кого называют исключительно по имени-отчеству, или по любимому псевдониму. И ворота этого пути - здесь, рядом, прямо перед ним.
"Надо же, Вера - светлая а Роза - черная. Но у Веры все цвета какие-то холодные, белые. Белизна волос, синева глаз. А Роза - горячая, прямо-таки огненная! Выходит, я сейчас выбираю между светом и жаром", удивлялся своим мыслям Данила, уже сделав свой выбор в пользу таинственного жара и отбросив прозрачный свет.
Роман протекал бурно, ведь его подогревал жар, исходивший из Розы. Одновременно Даня заметил, что Роза еще сыграла в его жизни роль какой-то волшебной палочки. Она будто расколдовала его однокашников, и теперь Даня повсюду встречал радушие и дружескую теплоту. Его вместе с Розой приглашали на все вечеринки, где поили невиданными винами, угощали толстыми сигарами и рассказывали о Париже. Правда, такие встречи его ничуть не радовали. В нутре будто что-то хрустело и ломалось, становилось до боли жалко земляков, особенно - своих былых друзей, простодушно и честно игравших революционных героев в спектаклях по наивным пьесам Федора Дулинца. Они не знают, и никогда не узнают, что у жизни есть двойные стены и двойная крышка (или двойное дно?..).
Вскоре Данила вместе с Розой отправились к ее родителям.
Режиссер Соломон Будкер принял Данилу в своем кабинете, заставленном кожаными креслами. Вместо того, чтобы расспрашивать своего возможного зятя о его жизни, он почему-то сам обратился к нему с речью.
- Я часто думаю о том, чем все кончится. Было рабовладение, капитализм, теперь, говорят, у нас - социализм. А что за ним? Говорят - коммунизм. Хорошо. Но каков он будет - коммунизм? Работать при нем станут машины. Захотелось тебе, скажем, рубаху. Взял телефон, позвонил на фабрику, рассказал, какая рубаха тебе нужна. Специальная машинка тебя выслушает, даст приказ другим машинам, и они за две секунды сделают такую рубашку, какую ты хочешь. А потом еще какой-нибудь специальный механизм ее к тебе домой привезет и на тебя наденет. Неплохо, правда? - режиссер засмеялся, разбрасывая вокруг себя слюнные брызги. Вместе с ним пришлось засмеяться и Дане, - А ты, как полагаешь, каков он будет - коммунизм? А?!
- Не думал как-то, - пожал плечами Данька, который и в самом деле умел лишь упиваться словом "коммунизм", но к мыслям о том, чтобы перенести свое сознание в ту недоступную его жизни эпоху, он относился, как к чему-то запретному, вроде яблока Евы.
- Работать не надо, войн не будет. Все это хорошо. Но чем же человек будет тогда заниматься, что делать? Ведь он так устроен, что совсем ничего не делать не может. Попробуй-ка просидеть, сложив руки и мысли, хотя бы час!
Даня лишь вопросительно посмотрел на собеседника. Тот растягивал свои толстые губы в улыбку, и Данька не мог понять, смеется он над людьми вообще, над людьми вроде Даньки или над самим Данькой?
- Так вот, никто не знает, что люди в ту пору станут делать. А я - знаю! Они будут играть! - Будкер поднял к потолку указательный палец, - Мир станет по-настоящему театром, а люди - актерами. Наша эпоха, как и все прежние - лишь заготовка материала для будущих пьес. Когда же то светлое время настанет, то нового материала уже не найдется. Откуда ему будет взяться, когда кругом - одно довольства, нет ни боли, ни страданий! И станут играть людей прошлого, жить их жизнями, но с одним большим различием - никогда не доводить их до конца. Не страдать, когда другие страдали, не умирать, когда другие умирали. И жизни можно будет менять, как перчатки. Вчера ты побывал Наполеоном, сегодня - Александром Македонским, завтра - Юлием Цезарем, по своему желанию. И интересно, и безопасно. Если тогда бессмертие придумают, то как раз вовремя подоспеют. Сейчас оно большинству не к чему, все одно на войнах кучу народа побьют. Да и для тех, кто уцелеет, жизнь тоже будет не сахар. Одно дело, полвека у станка отстоять, а другое - вечность. Кому нужно получать себе вечность, чтобы сразу же пойти на завод и отдать ее другому, государству? А тогда ее никому отдавать не придется, при себе останется, без остатка!
Выпученные глаза режиссера смотрели на Данилу, как два крохотных телескопа. Через них вместо невысокой фигуры возможного зятя он созерцал само будущее. Будкер так упивался своими словами, что его было уже не остановить. Хлебнув сока из стоящего рядом стакана, он продолжил:
- Конечно, отношения людей друг с другом сделаются другими. Глубоких чувств уже не будет. Ну какие же глубокие чувства могут быть между мужчиной, который на один день Цезарь и женщиной, которая на два часа - Клеопатра? Уже на другой день они ведь станут иными людьми, с иными судьбами, и любви их тут же придет конец. Кто-то скажет, что это - плохо, но я отвечу, что нет. Где глубокие чувства - там глубокие беды, тяжкие страдания. Замечено, например, что ребенка-калеку всегда любят больше, чем здорового, сильного ребенка. Но кем лучше быть, нелюбимым здоровяком или любимым калекой? Я думаю, что первое!
Теперь перейду к нам, актерам. Зачем мы нужны сейчас, когда до коммунизма еще ой-ой-ой? Да затем, что мы - своего рода авангард, разведка, изучающая будущее. Мы на своей жизни смотрим, как оно там будет, и показываем другим, тем, кому еще предстоит когда-нибудь научиться жить в игре, как живем мы! Вот она - великая тайна нашего ремесла!
Режиссер неожиданно умолк, словно мощная мысль, выплывшая из глубин его сознания, мигом задавила все остальные думы. Даня собрался с мыслями и решил сказать то, что рвалось из его глубины:
- Как Вы относитесь к нашему браку с Розой? - спросил он.
- Молодой человек, - усмехнулся Будкер, - Вы спрашиваете, как я отношусь к Вашему браку после того, как я открыл Вам нашу главную тайну?
Этот ответ вопросом на вопрос все-таки был больше похож на утверждение.
С тех пор в институте Даня появлялся лишь для того, чтобы получить зачетку с аккуратно написанными буквами "отл.". Остальное время он играл в театре Будкера, куда тот взял его сразу же после свадьбы. Сперва Даня не радовался тому, что отныне вместо боевых героев ему то и дело приходится играть разнообразных римских и греческих героев-любовников из пьес, которые писал сам Будкер. Свои пьесы он всегда создавал на античный лад. Но вскоре привык, тем более, что его роль как и прежде была - главной, а от потоков рукоплесканий закладывало в ушах. Роза играла вместе с ним, оплакивая честного и славного "любовника", зверски убитого негодяем - "мужем". Ее всегда веселило, что Даня, играющий в театре роль ее любовника, в реальной жизни наоборот - ее муж.
Спектакли делались известными, развозились с гастролями по всем главным городам страны. Выглядывая из окошка очередного театра на билетные кассы, Данька всякий раз дивился толчее, которая образовывалась там.
Довелось играть и перед правителями, которые скромно восседали на царской ложе и лишь иногда бросали сдержанные аплодисменты. Казалось бы, во время этого спектакля царская ложа должна была обратиться в полюс волнения и страха, а Даньке полагалось бы забыть свою роль, и, замерев в неподвижности, жадно разглядывать те лица, за созерцание которых многие жители страны не задумываясь, отдали бы половину своей жизни. Но ничего такого не случилось. Вжившись в роль Марка Антония, Данька даже не чувствовал близости высокопоставленных людей. Он воспринимал зал как очередное собрание рассыпчато-аморфных "зрителей", необходимых лишь для того, чтобы хлопать в ладоши да приносить цветы.
- Скоро будет война, - сказал однажды Будкер. Голос его был равнодушно-будничным, словно он говорил об очередных гастролях в Киев, - Но не бойтесь. Вам, Даниил, бронь я сделаю, это обещаю. Таким людям на фронте делать нечего, они для будущего нужны. Если их на войне потерять, то тогда и воевать ни к чему, лучше сразу сдаться.
Даня согласился со словами своего тестя, ибо уже в самом деле считал себя человеком будущего, заброшенным в прошлое лишь для того, чтобы своей жизнью произвести здесь разведку.
Через пару дней Даня, сыграв свою роль, и поднявшись на ноги после положенной "смерти" под рукоплескания зрителей удалился со сцены. За кулисами он зачем-то ущипнул себя за ухо. Больно! Значит - живой! Он направился в гримерку супруги.
За оклеенной афишами дверью его взору предстали два голых тела, мужское и женское, и он не сразу сообразил, что женское тело принадлежит его жене, Розе. Второе тело было артистом, игравшим в сегодняшнем спектакле ее законного мужа. От неожиданности Данила пошатнулся, а потом застыл на месте и воткнул в любовников свой острый взгляд, который по ощущениям Данила походил на нож. Может, он и действительно походил, только артистов им не пронять, они привыкли и к не таким взглядам. Роза, несмотря на свою наготу, первая пошла в наступление:
- Ну чего, убьешь за это?! Так убивай!
Данила снова отшатнулся. Только сейчас он понял, до чего актерская жизнь изменила все его представления. "Убить" для него теперь означало только лишь дотронуться до своей "жертвы" картонным мечом, или направить в ее сторону деревянный пистолет и дождаться закулисного щелчка. Убить по-иному его руки уже не могли.
- Нет. Я уйду от тебя!
- Уходи! Только куда же ты пойдешь? Прямо на фронт?!!
- На какой фронт? - не понял Даня, - Нет же войны!
- Как нет, когда есть! Вчера началась! - словно табуреткой по голове ударила его Роза.
Даниле осталось лишь ретироваться, оставив свою "законную" в объятиях соперника. На душе у него сделалось гадко - наверное, еще ни один мужик на свете не поступал так при измене своей "благоверной". В его душе шевелилось что-то давнее, заложенное в него еще жизнью в родном городе. Но одновременно с этим по голове Данилы, словно молоток, стучало звонкое слово "война".
Даня направился к своему тестю.
Будкер сперва ему улыбнулся, но сразу же нахмурился.
- Война, говоришь?! Ну и что?! Или Вы, молодой человек, не запомнили, что я Вам говорил при нашей первой встрече? Мы - люди будущего, авангард, первые ряды. Разве нас должно волновать, чем сейчас заняты люди настоящего, какие у них войны и революции! Там, за стеной, жизнь одна, а у нас здесь - совсем другая!
- Но что же с нами будет? Ведь враги со всех сторон прут, я слышал!
- Ох! Вы - сама наивность, молодой человек! Будто земли у нас мало, где-нибудь мы уж найдем себе пристанище. У немцев все одно людей не хватит, чтобы ее пройти от края до края. Да и русские будут воевать, сопротивляться. Худо-бедно, а когда-нибудь немцев все же остановят!
Даня отвел глаза. Он впервые услышал о своем народе, как о чем-то чужом, чего не жалко, и с ужасом осознал, что он сам давным-давно думает почти так же. После этого он уже не стал говорить об измене жены. Было и так ясно, что скажет ее папаша. "Мы - люди будущего, мы играем разные роли. Разве бывают такие роли, чтобы навсегда, чтобы нельзя было перестать ее играть? Жена - точно такая же роль, как и твоя роль Аполлона, как ее роль Клеопатры. Жизнь-игра будущих веков тем и отличается от серой жизни нынешних поколений, что в ней можно будет легко менять роли, и играть кого угодно. Разве не ясно! Если нет - то Вы - не человек будущего, и в нашем театре Вам делать нечего", несомненно, проговорил бы он.
Даня остался в театре и продолжал быть игрушечным мертвецом, в то время, как западный край страны наполнялся мертвецами настоящими. Как было не замечать войну, если за окном уже выли самолеты и лязгали танковые гусеницы, шагали в сторону заката нестройные колонны добровольцев?! Разве что, наглухо занавесить окна и двери театра, и не выходить со сцены, не вылезать из своей древней-древней роли!
Данила отправился бродить по городу, поражаясь, до чего тот изменился за последние времена. Повсюду грязные, пропитанные землей люди ковыряли землю, рыли окопы. По краям городских улиц громоздились каменные пирамидки надолб, змеилась колючая проволока. Что-то нехорошее виделось во всем этом.
На углу одной из улиц он встретил Веру.
- Вера! - крикнул ей вдогонку Даня, вспомнив, что когда-то давно так и забыл про назначенное с ней свидание.
Вера даже не повернула головы. Она куда-то спешила, и праздно шатавшегося человека она, конечно, сразу приняла за чужого, даже не взглянув в его сторону.
Данила вернулся в театр, где почти на пороге столкнулся с Будкером.
- Все, война сюда катится. Что здесь будет, я не знаю. Может, враги возьмут город, может - нет. Но ясно одно - бежать отсюда надо. Чем скорее - тем лучше. Я уже все подготовил, вылетаем завтра на аэроплане. В город Куйбышев. Дальше будет видно, если война и туда доберется, есть еще Средняя Азия, Ташкент.
Данила кивнул головой. Последняя ниточка, связывавшая его настоящую жизнь с прошлой, с треском разорвалась. Вера его не заметила, не заметил и этот город, поглощенный своей войной. Никто из прохожих даже не глянул на него, знаменитость, чье лицо когда-то смотрело на них с сотен афиш.
Бегство проходило, как ему и положено, быстро и деловито. Сперва рабочие перекидали в брюхо самолета содержимое двух грузовиков, потом по лесенке в него поднялась и труппа, два десятка актеров во главе с Будкером. Уже когда заревели моторы, и перед крыльями нарисовались призрачные круги винтов, Даня подумал, что он не сделал того, что мог бы. Он мог бы увести с собой Веру, устроить ее в театр хотя бы секретаршей или билетершей. Но тут же сообразил, что вряд ли Будкер позволил бы ему увозить с собой кого-то. Скорее всего, он бы прочитал ему длинную нотацию, изобиловавшую сочетаниями "старые люди" и "новые люди", на этом разговор бы и закончился.
Театр переехал на волжские берега, в город Куйбышев. Даня продолжал играть античных героев, и, что удивительно, на их спектаклях в зале всегда были зрители. Многие из них носили военную форму, даже с орденами, но по тому, как щегольски на них эта форма сидела, можно было сразу понять, что эти люди никогда не были и близко к тем местам, где свистят пули да рвутся снаряды. Теперь Данила находил упоение лишь в своих ролях, да в спирте, который он пил все время между спектаклями. Роза совсем от него отдалилась, обратившись в заповедную область мира, от которой нельзя избавиться, но которая и не манит к себе. Обнимал и целовал ее он теперь исключительно во время спектаклей, когда ему было положено по роли, написанной Будкером.
Неожиданно к нему стали приходить письма. Первое было из дома, из почти забытого городка в центре Руси. Родители рассказывали, что дурачок и горбун, последние ребята, которые остались на ткацкой фабрике, добровольно отправились на фронт, и, конечно же, погибли в первом бою.
Данила представил себе, как погибли Лешка и Пашка. Лешка, конечно, весело шел вперед, смеялся над свистом вражеских пуль, как будто они были Божьими пташками и не несли в себе холодные комки смерти. А Пашка молчал, и тоже шагал на врага, будто этот путь между смертей и взрывов вел его к новой жизни, в которой он уже не будет горбатым.
Актер-трагик вышел на середину комнаты, и решил изобразить гибель дурачка и горбуна. Но, как он ни старался, ему не удалось изобразить смеха над смертельными птицами и веры в новую жизнь. Так уж устроен наш человек, что даже самое сильное его воображение не в силах нарисовать картину того, где никогда не был. Данила выпил стакан спирта, сказав при этом заупокойные слова, которые слыхал когда-то в детстве.
Следом пришло письмо с фронта, написанное незнакомым почерком. В нем говорилось, что Ванька и Сашка погибли, почти одинаково. Первый принял смерть от осколка вражеского снаряда, когда вел своих солдат на штурм высоты Љ 214, второй - на высоте Љ 216. Перед атакой в числе людей, которым они завещали сообщить о своей гибели, если она случится, и Ванька и Сашка почему-то назвали Даниила.
Даня опять подвинул в сторону пьянящий стакан, и попробовал изобразить их смерть. Но, только представив себе ощетинившуюся огненными струями горушку, он тут же в нерешительности отошел, и снова сел за оплеванный столик. Нет, не мог он вжиться в души людей, которые не только шли к окутанным смертельными нитями горкам, но и вели за собою других. Что они обещали своим солдатам после смерти, и куда их вел пример, показываемый командирами?
Даня осушил залпом стакан спирта. Он задумался о людской славе, о своих друзьях, которых история будет вспоминать лишь в нутре неясной цифры, вобравшей в себя многие миллионы погибших, героев и не героев, одинаково растворившихся на просторе окровавленной земли. А он, лишь изобразивший смерть каких-то мифических и полумифических, часто - даже мерзких персонажей, возможно, золочеными буквами останется в книге людской памяти. Вместо горделивой радости воображение такой книги теперь рассекало его душу каленым прутом стыда.
Вскоре начался спектакль. Играл Данька все хуже и хуже, его "мертвецы" теперь уже не выглядели такими мертвыми, как прежде. Они чуть-чуть шевелились, даже моргали глазами, всем своим видом показывая неистинность своей смерти. Публика пока ничего не замечала, прежняя слава Данилы заставляла ее воображение дорисовывать картину до прежнего идеала. Но сам Данька возвращался со спектаклей уже без прежней радости и сам себе напоминал муху с оторванными крыльями.
Еще одно письмецо пришло через неделю. Погиб и Коля, морской офицер, так ни разу и не вышедший в море. Его сняли с притиснутого к берегу, лишенного родной стихии корабля, и отправили на сухопутный фронт, в артиллерию. Там он и нашел свою смерть, когда отстреливался из пистолета от вражеских солдат, подобравшихся к его батарее вплотную. Его смерть, видимо, была быстрой. Противник сразу же заприметил на фоне белого снега его черную, одетую в морскую форму, фигуру. Раздался выстрел - и он рухнул возле своего орудия, держась мертвой рукой за нагрудный карман, в котором навсегда сокрыта фотокарточка его любимой. Смерть их разлучила за какое-то мгновение, быть может, за то самое, когда Данила сделал еще один глоток своего спирта.
Представлять себя в роли Николая Данила не стал. Понимал, что все одно, не выйдет. Он просто выпил за упокой, и налил себе еще кусачей и пахучей жидкости. В ее парах прошел весь остаток дня, среди них безнадежно затерялся очередной спектакль, в конце которого он, вместо того, чтобы изобразить мертвеца, просто растянулся на сцене и тихонько уснул.
Проснулся он только глубокой ночью. Огромный зал был ужасен в своей пустоте, и Даня отметил, что еще никогда не замечал, до чего может быть страшен простой зрительный зал, когда он совсем пуст. "Видать, таким же пустым я увижу и свой городок, если доживу до конца войны и вернусь в него", отметил артист. Данила вздохнул, и направился за кулисы и дальше, к себе в комнату. По дороге ему попалась газетка, и он прихватил ее с собой, чтобы почитать. Теперь он уже не мог запереть свою жизнь стенами театра, как советовал Будкер. Война прорвалась в нее, залезла в самую душу, и теперь та была полна неявными, блеклыми картинами далеких боев и смертей.
Даня зачем-то раскрыл свою газету на вторую полосу и ужаснулся глянувшей с нее фотографии. Перед ним раскинулись каменистые руины, окруженные грудами сухих мертвых тел. Сначала он даже подумал, что такими не могут быть даже мертвецы, и решил, что они - искусственные, сделанные из картона. То есть такие, каких можно было сделать в мастерской его театра. Но надпись под снимком упорно указывала, что все на нем - настоящее, и мертвые тела когда-то, когда Данила покидал тот город, были живыми людьми. "Ведь Вера, Вера там осталась!", ужаснулся Данила, вспомнив о своей былой любви. Душа загорелась подобно факелу, вид безжизненных тел отчего-то подул на нее подобно ветру, раздув уголек, казалось угасшей любви.
Даня стал внимательно всматриваться в фотографию, разглядывая каждого мертвеца, и отыскивая на них памятные черты. Но все они были на одно лицо - завернутые в какое-то тряпье, с впалыми глазами и похожими на деревянные прутья руками и ногами, на вид - бесполые. Среди них можно было одинаково найти и Веру, и родную мать, и самого себя.
Артист продолжал изучать фотографию, впившись ногтями в газету и воспользовавшись увеличительным стеклом. Конечно, Веры он не находил, но вместе с тем почему-то чувствовал, что она - там, среди них, если и не здесь, то в другом месте. Не мог же фотограф снять все развалины и всех мертвецов, которыми был полон тот город! У него бы не хватило ни пленки, ни годов жизни...
И Данила ощутил сдавившее его со всех сторон одиночество. Неживые друзья, умершая любовь, пустой город, в который ему, быть может, еще суждено вернуться. Осталась лишь воображаемая жена, которая завсегда с кем-то другим. Еще ее отец, для которого он - вечный "молодой человек", подопытное существо, которое он стремится переделать в то, что считает "человеком будущего". Отчего-то Дане вспомнилась какая-то сказка, где вражья сила обманом схватила богатыря, и, связав его, усадила на вершину горы. А потом принялась убивать его народ, доставляя тем самым воину величайшее мучение, страдание от собственной беспомощности. Там, в сказке, витязь, конечно, освободился и одним махом перебил всех врагов, разметал вражью силу. Вот и он сейчас - такой же связанный богатырь, наблюдавших за смертями своего народа и бессильный что-нибудь сделать. Впрочем, какой он богатырь, если единственное, что он может сделать - это пригрозить супостату картонным мечом, оклеенным фольгой для большего сходства с реальностью?!
На другой день Данила столкнулся с Розой и ее отцом. У обоих было плохое настроение. Будкер сразу же обратился к Даниле:
- Мы - последний в стране театр, который еще, несмотря на войну, все-таки играет классический репертуар! И вот, нас заставляют ставить спектакль про какого-то летчика, который на горящем самолете врезался во вражеские танки! Какое здесь может быть искусство?! Что, мало еще театров, которые можно заставить играть эту злободневщину?!
- Папа, откажись, - сказала Роза, - У тебя же связи! - советовала Роза.
- Напрягал уже все связи, ничего не выходит! Придется играть... - вздыхал режиссер.
Началась подготовка к спектаклю. Театральная мастерская изготовила картонный макет самолета, который должен был стать главным действующим лицом в новой пьесе. Выражая свое презрение к новой постановке, Будкер убрал из нее женскую роль, и, таким образом, избавил свою дочь от необходимости участвовать в этом спектакле, далеком от классики.
На подготовку ушла одна ночь, и на другой день началась первая репетиция.
Репетиция, тем более первая - не спектакль, вжиться в образ на ней очень сложно, да и не к чему. На ней в изобилии решаются чисто технические вопросы - с какой стороны к кому подойти, кому когда начать свою реплику и когда закончить. Часто возникают споры, артисты ругаются друг с другом и с режиссером.
Так обстояли дела и на этот раз. Долго не могли решить, кто будет провожать взглядом героя, когда он выйдет на взлетную полосу. Должна была телефонистка, влюбленная в летчика, но ведь Будкер убрал из спектакля женскую роль! В конце концов, режиссер женскую роль вернул, но отдал ее не своей дочке, а начинающей артистке Нине.
Наконец, осталось отрепетировать главное - полет Данилы на горящем самолете в гущу вражеских танков. Огонь сделали из языков красной материи, а танки просто нарисовали на листе бумаги, отчего они вышли жалкими и плоскими. К главному действию на этом все было готово.
Данила уселся в кабину самолета. Запустили патефонную пластинку с шумом самолетного двигателя. Данька стал вживаться в роль.
В это мгновение он почувствовал жар, которым окуталось тело его самолета. Это было дыхание горячей смерти, отсекшей от него разом и прошлое и будущее. Позади - лишь равнодушная синева морозных небес, впереди - вражеские бронированные полчища, сверху похожие на тараканью стаю. Пути к бегству нет, едва ли прыжок с парашютом на голову рассвирепевшего врага способен сохранить живым его тело. Осталось лишь одно - позабыть о том, что еще несешь на себе исчезающую плоть, и перелить свою силу в душевный сгусток, который сильнее любого металла и любого пламени.
В этот миг Данила забыл про пустоту, которая еще вчера подбиралась к нему со всех сторон. Случилось чудо, и он вновь вернулся в себя, словно путешественник на ступени родного дома. Он опять был тем Данькой, который когда-то играл со своими друзьями в героев и влюбился в простоватую девушку Веру. Он отчаянно рвался к тому миру, где они снова все будут вместе, где он опять обретет свою потерянную любовь.
И Даня потянул бутафорский штурвал на себя. Скопище вражьих "тараканов" принялось отчаянно расти, и превращаться в большие серые тела танков и машин, которые с бешеной скоростью неслись ему навстречу. Даня разошелся в свирепом крике, заполнившем в один миг весь этот мир, крепко спутавшем небеса с землею. Следующая секунда уже не закончилась, она застыла, повисла в этом мире пылающей точкой, которая уже - не время. Радость русского героя сплавилась со смертью, и этот сплав в одно мгновение поглотил в себя весь мир и стремительно рванул ввысь.
Артисты сразу заметили, что с Данилой происходит что-то неладное, и как вкопанные застыли возле игрушечного самолета. В молчании они наблюдали, как он играет свою роль - так, как не играл никогда прежде, даже в самом начале своего сценического пути, когда силы и чувства были молоды.
Поглощенные отчаянной игрой его лица и пронзительным криком, они не удивились, когда в нутре фальшивого самолета застыло бледное, неживое тело. Чему же удивляться, когда такое бывало и прежде?! Пройдет минута-другая, и он поднимется, выползет из самолета, и, не обращая внимания на похвалы, отправится за кулисы - пить свой спирт.
Но прошел десяток минут, а Данька так и не поднялся. Мертвое тело продолжало равнодушно держаться за бутафорский штурвал и смотреть стеклянными глазами куда-то вперед, где стоял фанерный щит с приклеенными к нему рисунками вражеских танков.
Первым к нему подбежал Будкер. Он принялся трясти Даньку за плечо, тереть его уши. Тот покорно повиновался приходящим снаружи движениям, но, в то же время, оставался неподвижен.
- Доктора! - как резанный заорал кто-то.
Вскоре показался доктор, который, внимательно осмотрев "пациента", произнес слово "cadaver", которого, конечно, никто не знал. Но смысл этого латинского слова, разумеется, все сразу же поняли.
- Вот до чего он доводит, спиртик, - пробормотал Будкер.
Похоронили Данилу на местном кладбище, а вместо креста над его могилой водрузили бронзовую маску трагедии. Через год война закончилась, и Будкер вместе со своим театром навсегда покинул этот город, оставив могилу бесхозной.
Маску вскоре после войны отодрали местные мальчишки, в этих тыловых краях лишенные даже таких незатейливых игрушек, как неразорвавшиеся гранаты и патроны. А сама могила потихоньку заросла - сначала травами, потом - кустами, и, наконец, на ней выросла большая осина.