Торопцев Александр Петрович : другие произведения.

Лесков и Ницше

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 4.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Сравнительное описание двух параллельных творческих миров: Лесков и Ницше

Александр Торопцев

  
  
  

Лесков и Ницше

  
  

Сравнительное описание двух параллельных творческих миров

  
  

Глава I.

  

Необходимое введение

  
   В мировой истории и в истории мировой культуры существует множество параллельных миров, сотворенных в разных странах разными народами и авторами. Близнецами можно назвать, естественно, с некоторыми оговорками, Римскую и Московскую империи, Сыма Цяня и Плутарха ("Сравнительные жизнеописания", как метод осмысления исторического материала), Платона, точнее, платоновского да и ксенофонтовского Сократа и Мэн-цзы (диалог, как средство познания и как тончайший педагогический прием), Пифагора, Конфуция и Будду (школа-братство с Учителем во главе), Каутилью и Шан Яна (практическое пособие для сильных правителей)... Лермонтова и Врубеля (смятение чувств, доведенное до психологического излома), позднего Босха и позднего же Платонова (инверсия, как средство отчаявшихся), Фолкнера и Шолохова (Йокнапатофа и Дон, "Нагорная победа" и "Шибалково семя" - человек на стыке двух миров, уходящего, но не ушедшего, и приходящего, но не пришедшего), Варю Панину и Эллу Фицджералд (первозданная глубина звука, как невольное откровение природы) и так далее.
   Мы не будем исследовать причины данного явления, это - предмет отдельного увлекательного рассказа из области творчества, мы напомним лишь известную со времен Конфуция мысль о том, что все мастера искусств (либо народы - творцы истории своих стран) творят себя и одновременно свои мечты, свои идеалы. Известная легенда об Учителе, который учился играть на дудочке, говорит, что мыслители прошлого догадывались о существовании в природе творчества некоего метода, с помощью которого, проработав соответствующим образом любое произведение искусства, можно узнать буквально все физические, физиологические, психологические, психические характеристики, а также тайны, заветные мечты, неутоленные и утоленные страсти автора. Более того, древние мудрецы наверняка могли бы разработать этот метод уже в V - IV веках до н.э., или в крайнем случае в IV - I веках до н.э., когда человечество в очередной раз накопило богатейший запас знаний и в очередной же раз пришло время серьезных обобщений, которые обычно вынуждают ученых создавать всевозможные методики обработки тех или иных материалов, той или иной информации.
   Во второй половине Первого тысячелетия до н.э. попытки систематизировать знания были сделаны в Поднебесной, на Индостане, в Междуречье, Средиземноморье. Но, удивительно, наверняка зная о существования метода (назовем его именем Конфуция) исследования произведений искусства, никто из мыслителей прошлого не рискнул разработать его. Почему же?
   Потому что данный метод позволяет, грубо говоря, просвечивать все внутренности авторов, что не этично, не эстетично и интересно лишь тем, кто желает использовать результаты просветки в корыстных целях. Вероятнее всего, именно эти три причины явились моральной преградой, не позволившей ученым древности разработать данный метод, а нашим современникам создать компьютерную программу, с помощью которой любой желающий мог бы за считанные секунды получить исчерпывающую информацию об авторе любого произведения, что, в свою очередь, открыло бы безграничные возможности для искусствоведов, литературоведов, философов, историков, руководителей разных рангов, а также ответственных за безопасность страны офицеров и генералов.
   ...Хорошо известно, какими сложными были судьбы Лескова (1831 - 1895 годы) и Ницше (1844 - 1900), какими напряженными были творческие биографии этих людей, говоривших, по нашему мнению, об одном и том же, но разными средствами. Известно также, что и того, и другого не понимали многие заполитизированные критики, литературоведы, ученые, писатели, не говоря уже о политиках и издателях. И тому, и другому критики приписывали то, о чем немецкий философствующий поэт и русский писатель не думали и не помышляли.
   Ницше, по ложной версии этих "доброхотов", якобы очень добреньких, явно не глупых, но стесненных внешними ковами, предстает перед нами как "представитель волюнтаризма", творчество которого "использовали идеологи немецкого фашизма", а "основные реакционные выводы определили главное его развитие" - к идеологии немецкого фашизма, одним из идейных источников которого якобы и явилась философия Ницше. Это мнение об одном из оригинальнейших мыслителей Второго тысячелетия н.э. являлось доминирующим, если не единственным в течение всего XX века. С ним же думающее человечество вступило в Третье тысячелетие, может быть, потому, что мыслители так и не разработали всеобъемлющий объективный метод исследования произведений писателей и философов, позволив тем самым обзывать таких замечательных мастеров мысли и слова грязными (не заслуженными - потому и грязными) терминами, используя уродливый метод цитирования.
   Приблизительно тоже самое произошло и с Лесковым. Его не понимали, не хотели понимать, его обзывали, не печатали, но, слава Богу, его не обозвали предтечей фашизма, хотя могли бы: Екатерину Измайлову вполне можно было назвать и фюрером, и даже террористкой-камикадзе, а мягкотелого Левшу - той слабовольной почвой, на которой фюреры и плодятся.
   В нашей работе мы постараемся логически обосновать заявленную нами "параллельность", схожесть творческих миров Ницше и Лескова, а заодно и убедить читателя в необходимости разработки метода Конфуция.
  
  

Глава II.

Очарованный странник и Заратустра

  

А. Общие рассуждения

  
   И Лескову, и Ницше было чуть больше сорока лет, когда первый из них написал рассказ "Очарованный странник", а второй - поэму "Так говорил Заратустра". Хороший возраст для подведения некоторых итогов, для расставания с восторгами, очарованностями и даже с кое-какими разочарованиями
   Говорят, что древние греки в сорок пять лет брили бороды, считая, что с этого момента лицо обретает устойчивые черты, то есть, по версии греков, человек становится самим собой. Неплохое, однако, наблюдение!
   Наши герои и герои их произведений (Головану было за 50, Заратустре - за сорок) находились на зыбком пограничье возраста "бритья бороды". Но мы запараллелили очарованного странника и пророчествующего отшельника, конечно же, не только по возрастному принципу, и, чтобы обосновать, а то и предвосхитить дальнейшие рассуждения об этих, на наш взгляд, очень похожих литературных героях (литературных близнецах!), мы напомним читателю о некоторых особенностях истории Руси-России, а также территории, духовно вскормившей Ницше.
   Еще древние китайцы говорили: "земля - корень всех существ, прекрасных и безобразных...", а значит, любой серьезный разговор о тех или иных существах, тем более существах разумных, тем более писателях (индийцы со времен Махабхараты называют творчески одаренных, проявивших свою одаренность людей дваждырожденными, приравнивая их к представителям высшей варны брахманов), нужно начинать с земли.
   Территория, на которой была создана Российская (лучше сказать - Московская) империя, принципиально отличается от Западной Европы, Малой Азии, Передней Азии, Центральной Азии, Поднебесной, как и от других, не соседствующих с ней цивилизационных центров Земного шара тем, что:
   1. Она не породила ни одной мировой монорелигии и ни одного сколько-нибудь значительного ответвления монорелигии;
   2. Она не породила ни одного пророка;
   3. Она не стала почвой ни для одного религиозного братства, ордена;
   4. Она не санкционировала ни одного Крестового похода, ни одной религиозной (Священной) войны;
   5. Несмотря на это, Российское пространство, по общему признанию специалистов, являлось оплотом Православной веры московского толка, ортодоксального и тем не менее мирного.
   Какое это имеет отношение к параллелям между "Очарованным странником" и "Так говорил Заратустра"?
   - Самое прямое.
   Любой говорящий - пророчествует. Другое дело, что каждый пророчествует по-своему. Как можно активно пророчествовать в стране, которая не терпела и не терпит пророков? Российское пространство терпело только блаженных. И то не долго, и потому что голос блаженных на Руси обладал очень крутой кривой затухания в пространственно-временном поле и уже поэтому не мешал жить тем, кто привык жить без пророков и даже без тихонько пророчествующих, но при этом - с вождями, князьями, царями, императорами, императорствующими генсеками, президентами и, естественно, с Богом.
   В данной работе мы можем лишь констатировать некоторые особенности, порожденные Российской территорией, не углубляясь в причинно-следственные нити этого, даже по меркам Истории Земного шара глобального явления, пока слабо исследованного поэтами и философами, прочими человековедами и землеведами.
   Знал ли, размышлял ли Лесков об этих особенностях Российского пространства, работая над "Очарованным странником", мы сказать определенно не можем, не имея в наличии точных свидетельств, но косвенные, "интуитивные" свидетельства у нас имеются: это все творчество Лескова, который не только лучше всех писателей Золотого века (то есть качественнее, душевнее) знал русскую землю, но и чувствовал ее внутренние токи, порождающие все русское, все российское, порождающие русскую "человечкину душу".
   Западноевропейское пространство принципиально отличается тем, что:
   1. Оно не склонно в силу объективных причин, в том числе и географических особенностей, к рождению прочной в пространственно-временном поле державы имперского типа. Иллюстрируя это утверждение, можно вспомнить агонизирующие попытки Римской империи прибрать к рукам всю Западную Европу и печальный результат этого страстного желания; столь же неудачную попытку Карла Великого создать империю; а также многовековую возню императоров "Священной Римской империи", пытавшихся сшить не сшиваемое; мытарства Габсбургов, фиаско Наполеона; совсем уж безумный взрыв немецкой нации, лидерам которой в XX веке показалось, что они могут создать в Старом Свете Германскую империю.
   Мозаичность Западноевропейского пространства определило и все остальные особенности этого региона Земного шара.
   2. Обитатели Западной Европы склонны к дроблению любых идей: государственных, религиозных, морально-этических, эстетических;
   3. Эта склонность, в свою очередь, явилась одной из причин а) мощного разветвления Католической церкви, б) рождения всевозможных орденов и сект, в) формирования у подавляющего большинства населения этого региона психологического состояния, которое легко воспринимает очередного пророчествующего, а то и пророка, а то и духовного обновленца, Учителя, создателя очередной религиозной идеи.
   . . . . .
   Чтобы у читателя не появилось нехорошее ощущение о том, что автор данных строк как-то выделяет одну территорию... мы вынуждены сделать важное заявление: мы не делим людей на плохих и хороших. Более того, мы считаем, что существует вселенский закон, который гласит: жизнь соткана из идеальных нитей, но любая суперпозиция этих идеальных нитей, любой срез жизни, любой поворот жизненного калейдоскопа идеальным не является, к великому сожалению для любителей всего идеального. Это - жизнь. Это - земля. При всем нашем уважении к древним китайцам, мы должны слегка подправить их: земля потому-то и рождает прекрасные и безобразные существа, что она является не первопричиной всех существ, но одним из следствий, суперпозицией идеальных нитей, то есть земля не может быть идеальной по нашему определению. Она такая, какая она есть. Она рождает качество. Синий цвет не может быть плохим или хорошим. Это - синий цвет. Свою плохость или хорошесть он проявляет только во взаимодействии с иными цветами. Мудрые (то есть сильные, добрые и умные одновременно) правители должны как можно точнее знать качество земли, которая рождает их граждан, с тем, чтобы умело и с меньшими потерями управлять ими, делая их жизнь достойной. А уж мыслители и писатели эту составляющую жизни, то есть землю, на которой живут их герои, должны знать и чувствовать на самом тончайшем - душевном - уровне, как Лесков и Ницше, например.
   . . . . .
   Очертив легкой штрих-пунктирной линией социально-психологические портреты западноевропейского человечества и российского человечества, мы имеем право перейти к теме данной главы, к очарованному пророчествующим синдромом Головану (он говорит - значит пророчествует на том уровне, который даровал ему его родитель) и к Заратустре, очарованному тем же синдромом, но находящемуся на иной почве и уже поэтому имеющему возможность пророчествовать смело, в утвердительной форме, афористично, поэтично.
   Да, Голован и Заратустра говорят об одном и том же, но "своими словами", и, более того, рассказы инока очень хорошо иллюстрируют мысли отшельника, пресытившегося своей мудростью и сказавшего "великому светилу": "...Мне нужны руки, простертые ко мне" (Ницше, Сочинения в двух томах, т.2, стр. 6), а напористая, упрямая вера несчастного "пророка" очень по-русски, то есть по-писательски (на Руси с философами всегда было туговато, зато писателями Русь была богата и тем и рада - тоже ведь землей рожденное качество Русской земли), во-первых, обрамляется житейской вязью головановых историй, во-вторых, расширяюще пронизывает идеи поэта, а вместе с ними и образ пророчествующего Заратустры, а вместе с ними и еще более несчастный образ бедолаги-сверхчеловека, оживляет, именно оживляет его, хотя и не делает ни идеи, ни Заратустру, ни бедолагу-сверхчеловека даже чуточку счастливее.
   Эти два чудесных мира сосуществуют в мире и согласии, быть может, потому что им не суждено было ... даже знать о существовании друг друга, не говоря уже о том, что им посчастливилось не встретиться друг с другом на жизненном пути. Если бы - вдруг! - Голован и Заратустра по какой-либо случайности встретились, может быть, они бы и подрались, и искалечили бы друг друга, устроив "перепор", как это часто бывало в истории людей (да и в истории идей) всякий раз, когда на жизненном пиру оказывались за одним большим столом западноевропейское и восточноевропейское человечества. Пока, слава Судьбе, этого не произошло, хотя ... наша работа может сыграть не хорошую роль сводника, и мы, сознавая это, все-таки не можем отказать себе в удовольствии продолжить разговор, провоцирующий.
   В конце концов, и Заратустра, и Голован, и Ницше, и Лесков не были этакими трусоватыми агнцами, скорее наоборот, они, каждый по-своему, будоражили ... нет, не сонливых, не умиротворенных, не тихо отчаявшихся, но - увлеченных своими идеями, закованных в свои же собственные идеи. Немецкий поэт-философ и русский писатель-землевед-человеколюб пытались, если так можно сказать, "размагнитить" увлеченность, увлеченных. Это - сложнейшая задача. Особенно, если учесть, что увлечений во второй половине XIX века было много, мелких и крупных.
   Видимо, осознавая это, и Лесков, и Ницше отправляли своих героев в странствия, именно в странствия, а не, скажем, "в люди", в отшельнические скиты, в путины паломнических путей, в героические морские либо сухопутные путешествия, в военные походы и так далее. Конечно же, без этой атрибутики жизни XIX века (а значит, и писательской атрибутики) ни тот, ни другой обойтись не могли, но и то, и другое, и третье... являлось второстепенным, если не третьестепенным в их творчестве. Главным были странствия, странники.
   Не очень внимательный читатель может возмутиться: "В чем, собственно, разница между путником, путешественником, первопроходцем и странником?!" Разница огромная и принципиальная для темы нашего разговора.
   Странник странствует по Свету, не имея четкой конечной цели, а значит, и пути. Путник, путешественник, паломник, отшельник (как уже пришедший куда-то) имеют конечную цель и путь.
   Практически, все писатели XVIII - XX веков путешествовали со своими героями по сложным дорогам идей (духовных, социальных, душевных). Эти, подчас, путанные, идеи увлекали героев, и читателей, и человечество в целом, намечали маршруты движения, а то и логику движения. Логика была разной, но почти всегда жесткой. А значит, и маршруты, пути были жесткими. Странникам такие пути не по душе. Они - странствуют, бродят по Белому Свету свободнее, чем даже цыгане, душевно огороженные, если не окованные табором. Нельзя сказать, что странствия хаотичны, бесцельны, схожи с этакой беспечной броунадой. Нет. Странники и странствующие духом писатели имели цель более объемную, нежели писатели путешествующие, более глубинную, а значит, и более миролюбную (!) в сердцах и душах своих. Пугающая воображение охватность, глубина и, главное, миролюбие странствующих настораживали даже самых сильных творческого мира сего. Быть может, поэтому так мало было в XVIII - XX веках, как и всегда ранее, на Земном шаре "странствующих духом": писателей, философов, художников... На Руси, например, лишь Лермонтов имел таковую склонность, но слишком слабую, легко развеянную по вселенной его же собственным стихотворением "Смерть поэта", да наш герой Лесков, не растерявший это качество ума, души и сердца до конца дней своих.
   И все. Если говорить строго, то, действительно, на Руси больше не было странствующих духом писателей. Были гениальные художники слова в Золотом веке, в Серебряном веке. Среди них было не мало тех, кто по складу духа мог бы стать "странствующим духом" (Шолохов и Клюев, Платонов и Есенин, Солженицын и Шукшин, Пастернак и Гумилев, и Блок, и Хлебников. Но они таковыми не стали. Плохо это или хорошо? Это - никак. Не стали и ладно. Им и своего хватало вполне. Так должно быть. Так правильно, коль скоро так было всегда и во всех странах.
   "Человек - существо общественное", а не этакое вселенское, надсоциальное, наднациональное, то есть нереальное. Человек реален во всех своих проявлениях, главным из которых является именно его социальность. И это социальное не может не довлеть над людьми, над любым человеком, чем бы он ни занимался, как бы он не стремился вырваться из жесткого кокона социального в своих чувствах, действиях, в своих произведениях, в своей строке, где бы он не жил.
   В Междуречье творчество чуть религиознее, на Индостане - чуть психологичней, в Поднебесной - чуть поэтичнее, в Великой Степи - чуть приземленней, в Центральной Азии - чуть астральней, в Средиземноморско-европейском мире - чуть социальней, но и там, и сям оно не может не быть социальным. Другое дело, что перечисленные "чуть" окрашивают это всечеловеческое в свои неповторимые тона. Но, повторимся, социальное, общественное оказывает мощное воздействие, давление на всех людей, и особенно, - на творческие личности, именно поэтому всегда и везде странствующих духом было единицы из сотни тысяч. И это правильно. Это - "человечкина душа" (Лесков), "человеческое, слишком человеческое" (Ницше). Это нельзя оценить по двух бальной системе: хорошо или плохо, а значит, и о героях нашего сравнительного анализа можно сказать так: они не хуже и не лучше, они - "странствующие духом".
   Читатель вполне обоснованно может возразить: "Какой же Заратустра странник, если у него есть а) идея - "Сверхчеловек", б) цель - "Сверхчеловек", в) путь - пророчество, проповедование? Он являет собой ярко выраженный образ путника, который по версии самого же автора данной работы, принципиально отличается от странника!"
   Чтобы обосновать наше возражение на это возражение, мы должны отправиться вместе с Заратустрой в его странные странствия.
  

Б. Странные странствия Заратустры

  
   А действительно, странно странствовал пророчествующий герой немецкого поэта-философа!
   Десять лет он "наслаждался своим духом и своим одиночеством, не утомлялся этим", затем утомился, пресытился мудростью своей (одинокой - А. П. Т.), захотел опять стать человеком и решил "закатиться", то есть, по-русски говоря, решил спуститься на землю, спустился, вошел в лес и "перед ним неожиданно предстал старец"...
   Очень важная деталь: старец предстал неожиданно. Таких неожиданных встреч у Заратустры будет очень много. Человек, пресытившийся своей мудростью одинокой, уже после первых трех-четырех неожиданностей должен был понять, что все его последующие передвижения будут заполнены неожиданными встречами, а значит, движение его будет по духовной сути своей хаотичным. Таким оно и было. Но данный факт еще не дает нам возможности твердо говорить о том, что Заратустра не путешествовал, а странствовал. В конце концов, любой первопроходец знает заранее, как много неожиданного он встретит на пути своем! На пути своем, следует запомнить это, на пути своем.
   Мудрый старец пытается остановить несущего огонь в долины (то есть идею людям) Заратустру, вроде бы тоже не глупого. Из словесной перепалки их явствует, что Заратустра любит людей, несет им дар (идею), не дает милостыню, знает, что Бог мертв и производит впечатление много познавшего на вершине горы человека. Более того, за 10 лет отшельничества Заратустра создал в своем одиноком воображении образ сверхчеловека, и это духовное действо так потрясло его и возбудило, что он решил "учить о сверхчеловеке".
   Вроде бы пока все объяснимо. В самом деле, и такое может быть. Пожил человек в одиночестве 10 лет на горе, духом возвысился и, возвысившись, отправился учить полюбившихся ему людей о сверхчеловеке. Может случиться и такое.
   Но!
   Кого собрался учить о сверхчеловеке умудренный Заратустра, который (это очень важно!) позже скажет: "Неравенство для не равных"? - "Множество народа, собравшегося на базарной площади: ибо ему было обещано зрелище - плясун на канате"! Разве это учеба?! Разве может толпа, то есть нижнее в пирамиде не равных, понять суть и назначение сверхчеловека? Учить можно и нужно обучаемого. Толпа в силу своего положения не способна постичь истины, которые доступны только тем, кого судьба (или нечто, некто еще) посеяла на вершине пирамиды не равных. Заратустра обязан был это знать, отправляясь в свой путь учительствующего и пророчествующего. Он это, похоже, не знал, коль скоре он учил не обучаемых.
   "И весь народ начал смеяться над Заратустрой". И поделом ему. И не понятно, чему удивлялся Заратустра!
   Мы назвали Заратустру несчаствующим, то есть одновременно несчастным и тем, кто оказывается слишком близко от невольного источника несчастий. ( Кстати многие герои Лескова были таковыми)
   Уже осмеянный народом не обучаемым Заратустра обрушивает на толпу целую гору "Я люблю тех ...". Он - любит. Он провозвестник молнии, то есть сверхчеловека, он сам сверх человечнее сверхчеловека, потому что он уже знает того, кого еще нет, а народ его не слушает - вот незадача!
   Толпа не поняла и не приняла Заратустру, и он объяснил это так: "Очевидно, я слишком долго жил на горе, слишком часто слушал ручьи и деревья: теперь я говорю им, как козопасам..."
   (Здесь уместно было бы напомнить, что и Голована никто не понимал. Оба они будто с Луны свалились на Землю грешную, в мир людей. Оба являли собой наивность, простоту и бескорыстие. Оба они были не от мира сего, белыми воронами, обоих мир людей выживал из рядов своих).
   Чтобы окончательно разобраться с обоснованием своего упрямого ответа (Заратустра - странник, а не путник), мы напомним читателю о том, что все последующие маршруты и встречи "пророка" были хаотичны, неожиданны и бесцельны, что все они лишь разочаровывали его, что ни одна из встреч не принесла ему удовлетворения, что все это он мог предусмотреть, что, даже предусмотрев это, он не смог бы остановить себя, остаться на горе со своими зверьми, в своей пещере, так как был он странник, а странников неудачи не пугают, ибо у них нет цели, и в странствиях они больше живут, чем ищут, они просто живут, странствуя, и странствуют, живя.
   Заратустра "был привычный ночной ходок и любил всему спящему смотреть в лицо" (Стр. 15) Всего-то. Эта странная любовь свойственна лишь матерям да истинным странникам, которым вполне достаточно для полного счастья лишь смотреть на мир. В этом истинные странники чем-то похожи на тех людей, которые еще не перешагнули Рубикон неолитической революции и жили, бродя по Земному шару, внимательно разглядывая Землю и собирая те ее дары, которые она приготовила, вырастила сама, без людского вмешательства, без людского насилия. Чудовищное по сути своей "нельзя ждать милостыни от природы, ее нужно взять своими руками" резко изменило мир. Человек стал насиловать природу. Человек сделал это насилие смыслом жизни. Чем больше природы изнасилую, тем больше рожу детей, тем больше они изнасилуют природу. Звучит пафосно и кощунственно. Но - по-человечески. Людям нравится насиловать природу. Со времен неолитической революции они только этим и занимаются: насилуют природу, в том числе и самих себя, и себе подобных, и тело природы насилуют они и радуются, и дух, и душу свою насилуют они, оправдывая самыми изощренными словоизлияниями это безумное, бездумное насилие, эту бездушную радость насильников и даже собственную логику оправдания, которая с каждым мгновением, то есть с каждым актом насилия становится все изворотливее, изощреннее, все ... не логичнее, потому что нельзя оправдать никакой логикой поведение подпиливающего сук, на котором сидит горе-пильщик.
   Странность странствий, странничеств Заратустры состоит в том, что он получил от природы, в нашем случае от Ницше, действительно, странное воспитание, может быть, самое достойное для человека разумного, но все же странное воспитание, которое оставило (с какой-то целью или по небрежности?) сорокалетнего мудреца, пророчествующего, учительствующего, в сверх тончайшей пограничной зоне между двумя состояниями человеческого духа: дореволюционном, когда ему было достаточно смотреть спящему в лицо, смотреть на природу и брать от нее лишь то, что она сама ему предложила, перед ним выложила, и послереволюционном, когда человеческий дух восстал против природы, частицей которой он являлся, и решил насиловать ее, а вместе с ней и самого себя, не догадываясь (по сю пору, между прочим, не догадываясь!), что это решение имеет одно очень опасное свойство, которое, слегка перефразировав немецкую поговорку, можно передать следующей формулой: сказав А (то есть решив насиловать), человек обязан сказать Б (то есть принять решение насиловать чем чаще), а сказав Б, он попадает в не отпускающую, не излечимую зависимость, то есть становится, попросту говоря, жутким маньяком-насильником. Вся пост революционная история человечества являет собой нескончаемый, неравномерно-непрерывный процесс беспечного насилия над природой, процесс эпидемоносный, лавинообразный, процесс, о котором автор поэмы "Так говорил Заратустра" и главный ее герой не могли не знать, знали наверняка. И только это знание, а также любовь смотреть всему спящему в лицо явились, на наш взгляд, творческим стимулом, породившим в душе Ницше, по всему видать, очень доброго человека, этакий странный образ странничествующего в тончайшем духовном пограничье странного "пророка" ищущего человека, способного понять и впитать идею "пророка".
   В этом его странность. Он знает, что синдром пост неолитический излечить нельзя. Он знает, что пастух есть, потому что есть стадо, потому что стадо было порождено в тот давний миг, когда собиратель решил переквалифицироваться в насильника, который тут же рявкнул злое: "Земля должна принадлежать тем, кто ее обрабатывать, то есть насилует!" Он знал, что стадо есть следствие. Он знал это.
   Получив пинок от народа Заратустра "увидел новую истину" и понял, что говорить нужно не толпе, а спутникам. Они, мол, поймут. Если их найдешь.
   Если посмотреть на мытарства Заратустры, на его движения лишь с одной стороны, то можно ... и ошибиться, и забыть о пограничье, в котором метались автор и его герой. Вроде бы логически точно ведут себя они оба: не получилось с народом, нужно попробовать со спутниками.
   Ницше! Автор "Антихриста"! Пошел по пути Будды и Конфуция, Сократа и Пифагора, и Иисуса Христа! Почему? Потому что с учениками легче договориться? Их легче убедить? С ними легче прославиться? Да, да и нет! Заратустра, созидающий, ищет спутников, созидающих, которые "ищут новые ценности на новых скрижалях" и вроде бы (читай стр. 16) действительно хочет вместе с ними (а то и во главе их) прославиться, как творец пока не существующего образа сверхчеловека. Казалось, никаких нет быть не может! Если бы не одно очень сильное "но" - если бы не угнетающее все сильнее и сильнее сомнение Заратустры.
   "Если бы я мог стать мудрее!...
   Но невозможного хочу я: попрошу же я свою гордость идти всегда вместе с моим умом!
   И если когда-нибудь мой ум покинет меня - ах, он любит улетать! - пусть тогда моя гордость улетит вместе с моим безумием!" (Стр. 17).
   Сомневающийся пророк - разве это пророк?! Разве это путник?! Разве можно идти к цели, сомневаясь, во-первых, в самой цели (а цель ли это вообще?), во-вторых, в пути, в-третьих, в себе самом, в своем собственном уме, который, ко всему прочему, любит улетать из своего гнезда, то есть из головы Заратустры. "Иди туда, не знаю куда. Принеси то, не знаю что" - это еще не страшно, это можно и принести, если голова есть на плечах. А если ее нет? Если не понятно, будет ли она через мгновение, через час, завтра?! Что же это за путник такой, в самом деле?
   Вот почему мы слово "пророк" по отношению к Заратустре Ницше ставим в кавычках, сомневаясь, что пророки, даже литературные, могут быть сомневающимися.
   Вот почему мы не можем присвоить Заратустре звание путника, оставляя его в пределах странствующего странного "пророка".
   Но для сомневающихся в искренности и в истинности нашего утверждения мы совершим с читателем пробег по основным точкам странствий главного героя поэмы Ницше.
  

В. Был ли у Заратустры путь?

  
   Итак, основные вехи заратустровых странствий.
   1. До тридцатилетнего возраста Заратустра обитал на родине и на озере его родины (Стр. 1)
   2. На горе он провел 10 лет (1).
   3. Спустился с горы и неожиданно встретился со старцем. Разговор со старцем окончился безрезультатно. "Они разошлись в разные стороны, старец и человек, и каждый смеялся, как смеются дети".
   (Ницше сам большой ребенок, детей вспоминает часто. И это не спроста. Ребенок - существо странствующее. В своих странствиях он чем-то напоминает человека времен до неолитической революции, то есть собирателя знаний, сведений о мире. Он еще не знает, как будет использовать это свое богатство, знания)
   5. Удивление Заратустры. Учение о сверхчеловеке (4).
   6. Разочарование. Сомнение. Опять учение. Все радуются, но Заратустра печален. "Они не понимают меня: мои речи не для их ушей..." (5).
   7. Падение канатоходца (6).
   8. Заратустра и мертвый (8).
   Читатель еще не удивлен тем, что маршрут движения Заратустры по сценарию автора поэмы, мягко говоря, не продуман, хаотичен. Но и сам Заратустра словно бы не замечает этого.
   9. Пробуждение в лесу (9). Речи Заратустры к своим ученикам
   10. В горах, окружавших город "Пестрая корова". Встреча с молодым человеком, естественно, случайная и неожиданная (30 - 32).
   11. Разочарование. Расставание с учениками.
   12. Возвращение в горы. Проходят годы. Разговор со зверьми.
   (Следует обратить внимание на отношения между Заратустрой и зверьми. Уже с первых страниц поэмы можно понять, что "пророк" и его звери понимают друг друга лучше, чем "пророк" и люди. Вспомнив соответствующие мотивы в рассказе "Очарованный странник", можно сделать такой же вывод и по поводу Голована и животных: быстро он находил с ними общий язык, пусть иной раз и силой: дикого зверя доброй сказкой не приручишь!).
   13. Прогулка по лесу с учениками и танцы с девушками, появившимися Бог весть откуда (77 - 78). "Девушки ушли, он сделался печальным". Опять печальным.
   14. Поездка по морю (79 и далее).
   15. Полет в будущее и возвращение. (85).
   16. Блаженные острова. Рассказ о беседе с огненным псом. В очередной раз печально качает головой Заратустра и удивляется, ведь ученики "едва слушали его: так велико было их желание рассказать ему о людях с корабля, о кроликах и о летающем человеке".
   17. Упрямо сопротивляясь своему печальному настроению, Заратустра (96 - 97) вспоминает слова прорицателя об унынии среди людей, о напрасности всякого труда и так далее и становится вновь печальным и унылым, три дня не принимает пищи, питья, не имеет покоя, теряет речь. Затем он просыпается и начинает очередную речь, видимо, на что-то еще надеясь.
   Эта речь похожа на бред выздоравливающего.
   18. Встреча (99 - 103) с калеками и нищими и разговор с горбатым на Большом мосту, после чего Заратустра обратился с глубоким негодованием к своим ученикам и сказал:
   "поистине, друзья мои, я хожу среди людей, как среди обломков и отдельных частей человека"...
   ( На страницах 99 - 100 "пророк" говорит о том, о чем всю жизнь писал Лесков!)
   И в этом разговоре с друзьями Заратустра, как часто бывало с ним, "вдруг остановился и стал похож на страшно испугавшегося... "Но минуту спустя он уже опять смеялся и сказал добродушно..."
   Такие перепады душевного состояния свойственны, во-первых, больному человеку, а во-вторых, не уверенному в себе, в своем учении.
   Горбатый собеседник на большом мосту делает очень интересное наблюдение:
   "Но почему говорит Заратустра иначе к своим ученикам, чем к самому себе?"
   Он не ответил на свой вопрос, но сама постановка вопроса говорит о его сомнениях в сути сказанного "пророком".
   На протяжении всей поэмы Заратустра то говорит, убеждая слушателей, чаще - учеников, то приходит в болезненное уныние, не веря самому же себе, сомневаясь в себе и, главное, в учении Ницше и в тех, кого он, по строгому заданию сомневающегося автора должен переубедить. Но возможно ли подобное?!
   19. И вновь, после сильной, эмоциональной проповеди "О человеческой мудрости" (103 - 105) , "пророк" уходит "в свое уединение".
  

Эмоциональная философия!

   Может ли быть философия эмоциональной? На этот вопрос нельзя ответить одной фразой, однозначно, небрежно. Сам термин философия (любовь к мудрости, к знаниям, в переводе с греческого), появившийся в Элладе на рубеже VI - V веков до н.э., несет в себе печать двойственности. Любовь, например, это прежде всего чувство, эмоция. Наукой и научными методами околдованные люди уверены, что и любовь можно упаковать в некие, насквозь просчитываемые матрицы, описать строгими формулами, что и чувства, и эмоции можно обнаучить. С другой стороны мудрость - тяготеющая к научному мышлению.
   На рубеже VI - V веков до н.э. в разных регионах Земного шара был накоплен богатейший "любомудрый" багаж знаний.
   "Семь мудрецов" и сотни не менее мудрых и интересных мыслителей Эллады, так называемые досократики, да и Сократ, и его сверстники, Пророки Израиля, безвестные творцы системы чарвака на Индостане, Джина ("Победитель", основатель джайнизма) и Вардхамана (Махавира), Гаутама Будда ("Просветленный"), Канада (настоящее имя Улука, основатель системы вайшешика), Капила (система санкхья), Джаймини (миманса), Лао-цзы, Мо-цзы (Мо Ди), Конфуций и десятки известных мыслителей Древнего Китае, где было создано 9 философский систем, сотни, тысячи неизвестных, обитавших в разных странах философов, произведения которых не дошли до нас - лишь упоминания о них дошли до нас, тот же Анахарсис и другие мыслители Великой Степи, о которых мы ничего не знаем из-за отсутствия письменных источников, - все эти перечисленные и не перечисленные поклонники "любомудрия" действительно собрали бесценный материал, то есть мысль, бесконечную в своем самовыражении, в стремлении объять изнутри и снаружи мир. Каждый из них говорил, между прочим, о "человеческом, слишком человеческом", о "человечкиной душе", о самых важных житейских, социальных, гносеологических проблемах. Говорили они, в принципе, об одном и том же, но на разных "эмоциональных языках". Можно сказать так: философия начиналась с эмоций. Эмоционально не спокойные, осененные свыше способностью по-своему ветвить и по-своему же украшать мысль сотворили множество уникальных по изящности форм и ветвистой глубине ... нет, не систем в строгом, современном понятии этого слова, а именно мыслей, грубо говоря, кирпичиков для чего-то, для кого-то.
   Для чего же? Для кого же?
   Ученики и последователи перечисленных мыслителей приняли этот дар просветленных душ, конечно же, с благодарностью и, начиная с Платона (в греческом мире) стали конструировать и строить философские здания, системы, то есть стали превращать эмоциональное любомудрие в науку.
   Вряд ли стоит винить за это их, как нельзя винить ребенка, который в своем развитии проходит через следующие стадии самопознания, то есть познания себя в мире и мира в себе:
   1. Материнская, грудная, когда мир ассоциируется с матушкиным теплом, голосом, матушкиной же пищей, когда все остальное, не матушкино, воспринимается человеком, как звезды в предрассветном небе, может быть, нужные, а может быть, и не нужные (в представлении младенца) для полного счастья;
   2. Ознакомительная, семейно-бытовая, когда быстро расширяется сфера жизненных интересов, прав и обязанностей, еще очень ласковая сфера, где все приятно позвякивает, нежно погугукивает, греет, усыпляет;
   3. Накопительная, когда человек к своему искреннему удивлению приходит к выводу о том, что мир огромен, в мире много всего не понятного, но очень интересного. В этом возрасте человек обеими руками хватается за все, что он видит, слышит, чувствует, что он быстро хочет узнать;
   4. Эмоционально-познавательная, когда человек, уже получивший кое-какие знания, уже почувствовавший в сердце своем удивление и восторг ("Как прекрасен этот мир"!), делает первые и уже потому гениальные шаги к познанию мира изнутри. Каждый человек уникален и уже в этом он гениален, хотя далеко не каждому удается услышать, увидеть, почувствовать, проявить и реализовать свою гениальность, которую легко обнаружить именно на эмоционально-познавательной стадии развития человека. В этом временном интервале чаще всего человек поражает своей удивленностью, неожиданной способностью к творческому мышлению, оригинальнейшими прозрениями духа, души и разума...Только в этом возрасте он может крикнуть на весь мир: "Ой, корова, наверное олень!" Какая сильная фраза, брошенная на автобусной остановке близ небольшой деревушки пятилетним мальчиком, как много может сказать она об этом человеке, склонном а) к аналитическому мышлению, б) способному удивляться и не скрывать свое удивление, в) доброму, г) в меру сомневающемуся, испытывающему искреннюю радость познания и осмысления познания...
   5. систематизирующая, когда наступает не всем приятная (и не всем нужная и полезная!) пора упорядочивать знания...
   В VI -V веках до н.э. человечество в очередной раз приблизилось к этой стадии познания и самопознания, и эмоциональная философия надолго уступила лидирующие позиции философии научной, систематизирующей знания, разводящей ученых по школам и направлениям, направляющей адептов тех или иных школ в определенные русла, которые со временем превратились в течения, хоть и ветвящиеся периодически, но глубокие, выбраться из которых сложно даже опытным мудрецам.
   Этот процесс систематизации затронул не только философию, но и религию, и другие гуманитарные дисциплины. Более того, некоторые гениальные находки "эмоциональных философов" быстро превратились в религиозные (буддизм, даосизм, конфуцианство...) системы. А, с другой стороны, истоки средневековой схоластики, например, берут начало в позднеантичной философии, главным образом, Прокла, грубо говоря, препарировавшего Платона, учение которого, весьма далекое от самой мысли создать некую религию, мощно будировало отцов церкви еще во времена расцвета патристики (II - VIII века) и перенявшей у нее эстафету схоластики.
   Философия и теология, и теософия, даже в том смысле, который обрел этот термин у Е. П. Блаватской (женщине простительны некоторые, в том числе и терминологические вольности, то есть слабости), в главном синонимичны, если вспомнить, что в начале было слово, то есть мысль, которую в одинаковой степени любили и любят все боги и все люди и которая является опорным актом познания: мира и всех его богов и себя самой, то есть мысль во всем ее великолепии.
   Мысль, только мысль ценна в познании. Только мысль рождает мыслителей, мудрецов, в какой бы сфере деятельности они не служили этой своей душевной, или духовной, или разумной Родине, то есть мысли, проявляемой себя либо в эмоциональной форме, либо в рациональной, иррациональной, религиозной, мистической, - любой иной. Мысль универсальна в силу своей "сферической сущности". Любое, даже сложнейшее и запутаннейшее учение подвластно ей, то есть мысль может раскодировать, упорядочить и изложить в доступной для любого думающего человека форме любые, говоря грубо, мыслительные навороты, то есть так называемые философские, религиозные и теософские системы, часто огороженные мощным частоколом словесных ухищрений и уловок, за которым обычно смирно, как бедные родственники, дожидаются своих приверженцев первозданные мысли, рожденные эмоциями не спокойных людей, естественно, еще и одаренных, и добрых, а не тупых и злых, эмоции которых часто порождают не только понятийный и терминологический хаос, но и неуравновешенность в душах не глупых обывателей, а это приближает людей, общества, страны к всевозможным взрывам, в том числе и социальным, и национальным.
   Взрыв - это выплескивание наружу всего, тупо упорядоченного. Взрыв - это счастье хаоса, скрытого в любом организме. Хаос - это то, что не может не быть упорядоченным. Мысль - это порядок. Порядок может существовать на разных уровнях: индивидуальном, то есть атомарном (на нем служила мысли эмоциальная философия), молекулярном (на нем работали основатели школ, братств в VI - II веках до н.э., государственном (на нем раболепствовали те, кто находился рядом с тронами римских, иранских, индийских, китайских императоров), мировом (творцы и "охранники" мировых религий, а также идеологических систем, типа так называемой марксистско-ленинской философии).
   Мысль должна обеспечивать порядок, надежность и прочность, то есть она обязана следить за собственной чистотой, индивидуальностью, уникальностью и ясностью.
   На каждом уровне мысль имеет свои права, обязанности, возможности и средства воздействия на приемника (человека), или преемника, или приемника-передатчика, или на ретранслятора, обработчика, систематизатора... но ясно, что все порядковые уровни мыслительного процесса находятся не в подчинении, но все же в зависимости от того уровня, который мы назвали эмоциональным и на котором мысль в полной мере отвечает еще одному нашему утверждению о том, что мысль есть опорный акт познания.
   Чтобы не обидеть обрабатывающих иные порядковые уровни познания, мы обязаны сделать оговорку: и там, и здесь мысль может быть первозданной, как первозданен наш многоуровневый мир. Другое дело - жизнь. Она в своем развитии, в своем движении от эпохи к эпохе ставила и ставит перед людьми, способными не просто жить, но жить творя, совершенно разные в зависимости от стадии развития задачи. Не углубляясь в далекие дали, можно вспомнить две исторические параллели. Хорошо известно, что Римская империя до III - II веков до н.э. особо не нуждалась в поэтах, философах, драматургах-трагиках, скульпторах и даже в архитекторах... Московская империя, движение истории которой в пространственно-временном поле во многом параллельно с движением истории Римской империи, тоже не нуждалась во всякого рода говорунах до XVII - XVIII веков, хотя, конечно же, она имела уже и Курбского, и Грозного, и Аввакума и так далее.
   И только в III - II веках до н.э. Римскому государству с пятисотлетней историей пригодился, а то и понадобился сначала комедиограф Плавт, затем историк Полибий... И только во второй половине I века до н.э. эры Риму вдруг понадобились философы, лучше сказать - философствующие писатели.
   Трудно себе представить активно пишущим историю Русского государства какого-нибудь Рюриковича или боярина, или простолюдина в IX - XV веках. В XVI веке этим делом занялся Андрей Курбский, первый русский пишущий диссидент. А неистовый его оппонент, Иван IV Грозный, разве не являет собой яркое доказательство мысли о том, что всему свое время! Там, где он шел в ногу со временем (Казань, Астрахань, централизация государства...) все у него шло более или менее не плохо. Но увлечение борьбой за Балтийское море (Ливонская война) было явно преждевременным. Время его и поправило. Или, например, русский язык! Именно Иван Грозный смело, по-царски стал обогащать его простонародной речью, став, по сути дела, основоположником литературного русского языка, на котором еще долгие 2,5 века никто не решался писать. Время не пришло.
   Аналогичных примеров множество, но, не отвлекаясь от главной цели нашей работы, мы возвращаемся к эмоциональной философии, которая, как сказано выше, надолго уступила первенство философии научной. Вот уже 2,5 тысячи лет сохраняется это положение в мире мысли. В эти двадцать пять веков на Земном шаре жили и творили тысячи, десятки, а то и сотни тысяч прекрасных мыслителей. Они без устали и страха, а часто без какой-либо надежды на вознаграждение, создавали всевозможные системы, либо препарировали старые, либо занимались экзегетикой, либо критиковали все, что ни попадя, забывая о том, что, критикуя Мысль, они пытаются разрушить не разрушаемое, что, разрушая любое строение, любую систему, они ставят себя в сложнейшее положение ... разрушающих себя, что, разрушая себя, нельзя надеяться на созидательные находки.
   Они будто бы не опасались ничего.
   Существует несколько видов опасностей.
   Опасно постоянно строить. Потому что, во-первых, может закончиться строительный материал, во-вторых, можно, если материала очень много, набить руку и в этаком отупело-набитом состоянии строить всю жизнь одно и тоже, лишь бы побольше да побыстрее, в-третьих, если даже строится нечто разнообразное, например, разно этажное, избыток построенного может сыграть с увлеченным строителем роль огромного рюкзака, который замедлит, а то и остановит движение, то есть остановит жизнь, которую остановить нельзя, сделает строителя рабом построенного, этаким смотрителем, охранником, ремонтником п р о ш л о г о, в-четвертых, если даже и с этой работой строитель управится легко и у него есть средства и время продолжать строительство, то снежный ком нарастет, рюкзак увеличится, ценностей прибавится и в конце концов все созданное и построенное превратится в предмет всеобщей зависти, чернеющей с каждым вновь построенным объектом и порождающей дикую злобу не умеющих создавать, но умеющих воевать и брать.
   Опасно постоянно критиковать, то есть разрушать. Потому что жизнь есть созидание жизни, и все ценное в жизни ценно именно созидательным импульсом, а если этот импульс разрушается, то разум разрушающего теряет способность хранить и развивать в себе созидающий импульс, порыв, позыв, то есть способность жить, созидая жизнь.
   Опасно систематизировать, потому что чрезмерная тяга к систематизации захламляет первозданные, то есть истинные знания, взращивает над ними громадные горы знаний вторичных.
   Вспомним, Будда, Лао-цзы, Сократ, Христос... были, прежде всего, первичны и не многословны, породив первозданные знания. Уже первые "систематизаторы", ученики, сказали гораздо больше, чем сказали их Учителя. Но первозданного они не родили за редким исключением. Затем явились люди, которые, во-первых, продолжали на свой манер систематизировать первичное, то есть сказанное Учителями, во-вторых, систематизировали вторичные знания, создавая знания третичные. Ком разрастался с каждым поколением систематизаторов, превращаясь в огромную пирамиду знаний о знаниях. Со времен Иисуса Христа, например, эта пирамида выросла приблизительно на 60-70 слоев знаний о знаниях. Со времен Сократа, Будды и Лао-цзы на пятнадцать слоев больше. Горы продолжают расти, превращаясь в неподъемные вериги для любителей познавать и приближая человечество к страшнейшему по своим последствиям потопу - информационному потопу, который сметет на своем пути все знания, что случалось на Земном шаре не раз.
   Опасно постоянно познавать, потому что накопляемые знания имеют свойство требовать систематизации знаний со всеми вытекающими отсюда последствиями, обозначенными выше.
   ...Много опасного подстерегает человека думающего, одаренного тягой к познанию и средствами самовыражения, на его жизненном пути, то есть на его маршрутах познания. Многие из подобных путешественников догадываются, а то и знают наверняка, об опасностях познания, но остановить себя они не могут, отправляясь в свои, часто изнурительные походы, возвращаясь то и дело к людям с огромными тюками знаний: редко - первичных, первозданных, чаще - вторичных, третичных и так далее. "Нате вам, дорогие земляне, подарок!"
   Эмоциональная философия в предыдущие 2,5 тысячи лет дала не так уж и много личностей, а значит, и первозданных знаний. Оно и понятно: созданного древними египтянами, месопотамцами, центральноазиатами, индостанцами, китайцами, степняками, малоазийцами, греками ... хватит для осмысления и систематизации еще надолго.
   И все же несколько мощных всплесков эмоциональной энергии в этот период имели место. Они украсили мир познания уникальными шедеврами. Песносказители V - XV веков, храмотворцы, эпос, фольклор, сказка. Поэзия. Поэтика (чудесные трактаты о поэтическом искусстве были написаны в той же Индии, Персии...). Нет-нет. Эмоциональное искусство в эти века не дремало, и если смириться с мыслью о том, что любое творение мастера любого вида искусства начинается с философского осмысления некоей идеи, или темы, или чувства, а уж затем воплощается теми или иными средствами в произведении, то можно признать, что гении эмоционального искусства в этом временном интервале творили мощно, раскованно, а то и зло, напористо (вспомним те же висы да саги) - особенно в V - XV веках, которые вполне можно назвать очередной юностью человечества. Юность по задумке эмоциональна, поэтична, быстра на слово. Юность творит, удивляясь. Удивление невозможно спланировать, систематизировать. Но мы все же вынуждены еще раз повториться: шедевров эмоциональной философии в обозначенном нами временном интервале было создано не так уж много. С некоторыми оговорками в этот ряд можно поставить Цицерона, Сенеку, Марка Аврелия, Боэция, Монтеня, Гельвеция (Об уме), ал-Газали, Мухйи Гюльшани, некоторых других исламских мыслителей, Нагарджуну, неизвестно автора "Панчатантры", некоторых других мыслителей индийского мира, некоторых китайских, японских мыслителей... Сколько всего? Может быть, 50 - 60 человек. Максимум 100. На весь Земной шар. За 25 столетий. По 2 - 4 мастера эмоционального любомудрия за сто лет. Много это или мало? В VIII - III веках до н.э. (мы об этом уже писали) гениев эмоциональной философии было в несколько раз больше только в Средиземноморском ареале. А если учесть демографическое состояние планеты в Эпоху мудрых (так мы называем VIII - III века до н.э.) и в любое последующее пятивековье, особенно в ближайшие к нам пять столетий, когда философов развелось на Земном шаре как звезд на небе, при этом мастеров эмоциональной философии среди них было совсем мало, то станет ясно, как сложно творить на эмоциональном уровне.
   Чем же принципиально отличается эмоциональное мышление, эмоциональная философия от научного мышления, научной философии, кроме того, что первое не склонно систематизировать знания?
   Эмоциональное мышление склонно к афористичности, и это влечение вполне объяснимо. Мысль не терпит многословия, в то время как многословие нуждается в мыслях. Внимательный читатель легко убедится в том, что все написанное Ницше, особенно поэма "Так говорил Заратустра", соткано из кратких, как удар бича в умелых руках, глубоких, образных фраз.
   Эмоциональное мышление индивидуально, потому что эмоция (естественно, не стадионная, не трибунная, не театральная) - индивидуальна.
   Его невозможно планировать, с ним невозможно экспериментировать. Эмоциональное мышление на роль подопытного кролика не годится. Оно живет от удивления к удивлению, хотя бывает, что в каком-то состоянии мыслитель попадает в мощное энергетическое поле, в котором происходит нечто странное, сближающее случаи, охи, удивления, рисующее с их помощью красивые линии афористичных и при этом стянутых некоей общей идеей мыслей. Таково творчество Ницше. Такова его поэма "Так говорил Заратустра".
   Афоризмы по заказу не пишутся. По заказу не влюбляются, а лишь флиртуют. Иной раз женятся при этом, живут и даже умирают в один день, но любить друг друга по заказу не любят.
  
   20. Однако вернемся к странствиям Заратустры.
   После страстной проповеди (О человеческой мудрости), которая пронизана нарастающим с первой строки поэмы и здесь уже достаточно сильно ощущаемым, хотя еще и не навязчивым разочарованием, Заратустра ("Самый тихий час") уже не в силах скрыть это разочарование обращается к слушателям, ученикам своим:
   "Что случилось со мною, друзья мои? Вы видите меня расстроенным, изгнанным, повинующимся против воли, готовым уйти - ах, уйти подальше от вас!" (105).
   И далее он пытается убедить друзей своих в необходимости ухода, не убеждает их. Им овладевает великая скорбь. И вдруг он громко заплакал, "и никто не мог утешить его! Ночью же ушел он один и оставил друзей своих" (107).
   21. Часть третья начинается с того, что Заратустра отправляется на корабль, который берет всех, кто хочет покинуть Блаженные острова, и по пути он ("Странник") вспоминает вечные свои странствия и пытается определить свое отношение к странствиям. Мысли этой главы (108 - 110) могут стать великолепными эпиграфами, во-первых, к "Очарованному страннику" Лескова, во-вторых, ко многим, если не ко всем произведениям русского писателя, странствующего духом.
   И эта глава, эти мысли, рожденные в афористическом упоении, ведут Заратустру к очередному разочарованию, к слезам и даже к самобичеванию:
   "Ах, ты, любвеобильный глупец Заратустра, безмерно блаженный в своем доверии! Но таким был ты всегда: всегда подходил ты доверчиво ко всему ужасному..." (110).
   Как много главных героев Лескова доверчиво подходили ко всему ужасному!
   И вновь горько плакал Заратустра от гнева и тоски...
   Мы не можем сказать о героях и персонажах произведений Н. С. Лескова, что они также часто занимались самобичеванием, были подвержены такой же частой смене настроения, что они также часто и горько ревьмя ревели, как случалось с Заратустрой, но это не значит, что русский прозаик был менее чувствительным немецкого поэта. Здесь делом в другом.
   Ницше не потехи ради обязал "пророка" часто плакать, затем смеяться, затем уходить в уединение, чтобы, подпитавшись там верой, упрямством, упорством и, в конце концов, силой воли, душевной стойкостью, возвращаться к людям, проповедовать, учить их о сверхчеловеке в надежде чему-то научить их, а затем, вновь разочаровавшись во всем (в своих проповедях, в учении, вере, в способности людей постичь его сердце и душу), вновь плакать и уединяться. Это синусоидальное вальсирование Заратустры и афоризмов Ницше вполне могло обойтись без постоянного рева, если бы автор выбрал танцевальным залом какой-нибудь дворец благополучного короля, но мысли поэта мечутся по крутым волнам океана жизни в небольшом кораблике, команда которого (Заратустра, ученики, друзья, редкие случайные попутчики) состоит из людей обыкновенных, вынужденных жить в этом не спокойном водоеме, ж и т ь, прежде всего ж и т ь, а уж в свободное от жизни время имеющих кое-какую возможность слушать "пророков" о жизни своей, о том, какою прекрасною она может стать и какими прекрасными они могут стать, хотя бы в тот момент, когда слушают.
   Какую же пытку придумал для Заратустры немецкий философ! Его "пророк" (хоть и в кавычках), мудрый человек, способный чувствовать пророчески, предвосхищая, предвидя в том числе и чувства свои, на крайний случай, способный учиться на собственном опыте мог бы после двух-трех встреч с народом убедиться в бесцельности своих проповедей, в абсолютной устойчивости Человека, как некоей системы ценностей, и Толпы, как некоей системы ценности. Но нет. Заратустра, хоть и мудр, но не предусмотрителен, может быть, потому что слишком он любвеобилен, упрям, может быть, потому что слишком уверен в своей правоте... Странными качествами наделил своего "пророка" Фридрих Ницше. Эти "но" и "слишком" вынуждают его главного героя слишком часто разочаровываться и, как следствие этого, - плакать, плакать. Вот незадача-то приключилась с добрым человеком Заратустрой и добрым человеком Ницше.
   Герои Лескова так часто не ревут, потому что они живут и жизнью своей, делами, какими-то очень обыкновенными, приземленными, проповедуют высокие истины. Да и у Ницше народ, толпа не ревет, живет, как может, как Бог разрешил. Плачет только Заратустра, который, живя, проповедует им те же самые истины, что и герои Лескова, проповедующие не словом, но деяниями своими. Это - принципиальная разница в творческом подходе двух авторов. Но она оправдана тем, что один из них - философствующий поэт немецкой земли, а другой - приземленный русский прозаик. Они, говоря об одном и том же, не могли использовать одинаковые средства. Только в средствах разница между ними. И это правильно. Ницше не мог отправить своего "пророка" на какую-нибудь стройку девятнадцатого века, чтобы "в труде вместе с рабочими и крестьянами", всегда потный, с бугристыми мозолями на ладонях, он стал настоящим ... Нет, опыт двадцатого века доказал, что в этом самом труде не только пророком, пусть даже и не очень сильным, но и "настоящим коммунистом" стать было очень сложно.
   (Кстати сказать, Лесков и Ницше провидели то, к чему может привести и к чему привела Толпу чрезмерная увлеченность слишком горячих людей социалистической идеей. Об этом мы поговорим в отдельной главе).
   Ницше прекрасно понимал, что "пророк" с огромной совковой лопатой в мозолистых руках не добьется своей цели, не убедит обитателей Западной Европы в своей правоте, в своей к ним безраздельной любви. Поэтому он создал образ этакого пророчествующего челнока. Это точный ход. Людям, просто живущим, постоянно действующий "пророк" не нужен. Люди должны много работать. И в работе они должны соскучиться по доброму слову, по смелому слову, по любвеобильным, бескорыстным, чудаковатым, по чудесному. Только соскучившись по всему этому, "человеческому, слишком человеческому", по "человечкиной душе", они вновь обретают способность не только слушать, но и слышать, хотя бы не долго. Ницше тонко чувствовал эти волны, эти приливы и отливы человеческого в людских сердцах.
   Лесков, преследуя те же цели, выбрал свои средства, методы и пути. Его герои - герои русской жизни - проповедовали, то есть напрямую пытались вдолбить пусть даже самые высокие истины близстоящим в исключительных случаях. Обычно они просто жили, совершали те или иные поступки, которые воздействовали на окружающих и на читателей точно также, как воздействовали на слушателей и на читателей проповеди Заратустры. Наивны и в наивности своей мудры, упорны и нерасторопны, беспомощны и любвеобильны, беззащитны и не осторожны, хрупки и одновременно упрямы были герои Лескова. И точно таким же был Заратустра. И все эти качества делали героев Лескова иной раз дерзкими, резкими, даже социально опасными и злыми поневоле. И Заратустра в своих проповедях был дерзок и зол, когда плотину его чувств прорывало, когда доверие к носителям этого "человеческого, слишком человеческого" подрывалось, а то и рвалось в клочья.
   Отправляя "пророка" в челночные экспедиции от вершины горы к людям и обратно, автор поэмы повествует о встречах и проповедях своего героя в притчах-загадках.
   Мы не будем в данной работе разгадывать все загадки, пробираясь сквозь буреломы символов Ницше, хотя сама по себе эта задача достойна внимания, но одну загадку мы попытаемся осмыслить.
   Челночные притчи об увиденном и пережитом вечно плачущим Заратустрой заканчиваются привычными разочарованиями его, тоской, как, например, притча "О призраке и загадке", в финале которой "пророк" очутился среди скал, "один, облитый мертвым лунным светом". Он увидел здесь пастуха, "Изо рта которого висела черная, тяжелая змея".
   Известно, что в Вавилоне, в Ветхом Завете змея является символом злобы и хитрости. В Египте - олицетворением мудрости. В античном мире змея почиталась. Недаром бог врачевания Асклепий изображался с посохом, обвитым змеей. В Элладе змей вообще не боялись и даже разрешали детям играть со змеями, а богатые женщины носили змей на шее для прохлады. Некоторые племена Апеннинского полуострова вели свои роды от змеи. Парфяне уважительно относились к змее.
   Отвращение и страх к змее появились во времена поздней античности под влиянием христианства.
   Важнейшее место принадлежит змею в архаических и космогонических мифах народов Евразии и Америки.
   В Австралии самым ранним образом Небесного Змея является образ Змея-Радуги, который связан с плодородием, прародительницей-землей и дождем. Этот символ Змея-Радуги широко распространен в мифологическом творчестве многих народов Юго-Восточной, Восточной и Южной Азии.
   У разных народов Земного шара змея, помимо уже сказанного, это:
   Охранитель источников и водоемов,
   Символ плодородия,
   Один из атрибутов греческой богини мудрости Афины,
   Целитель,
   И так далее...
   "Кто этот пастух, которому заползла в глотку змея? Кто этот человек, которому все самое тяжелое, самое черное заползет в глотку?"
   С пафосом вопрошает Ницше, явно намекая на то, что этим пастухом является его Сверхчеловек, который обязан будет принять важнейшее решение в тот не приятный момент, когда "все самое тяжелое, самое черное заползет ему в глотку". Но что же, по мнению поэта, является самым тяжелым и самым черным да еще имеющим облик змеи?
   Ницше прекрасно знал Античность, Библию, мифологию. Ему наверняка было известно, что символ змея не только не однозначный, но и сложнейший в мировой культуре, многогранный, противоречивый. И все это - сложное, многогранное молодому пастуху, именно молодому, только начинающему жить, жизни не знающему, но уже пастуху (!) в рот забралось, и все это ему нужно проглотить и переварить, а если проглотить не удается, то все это его может умертвить.
   "Откуси ей глотку!" - Заратустра нашел выход, впрочем, известный в истории человечества хотя бы со времен Александра Македонского, который (тоже ведь молодой пастух!), разрубил "Гордиев узел" (тоже ведь нечто змееподобное, путанное, сложное).
   Что такое Гордиев узел? Это - опыт многочисленных народов, которые со времен легендарного царя Миноса (а то и раньше, наверняка - раньше), хурритов, Гильгамеша, Саргона I, Мины (Мэне) и так далее вплоть до Дария III Кодомана пытались организовать жизнь на огромной и сложнейшей во всех отношениях территории от Балканского полуострова и долины Нила до Аму-Дарьи и Инда, от устья Тигра и Евфрата до Кавказа. Около 3 тысяч лет продолжался напряженный поиск. За это время здешние обитатели накопили богатейший опыт, а также множество трудно разрешимых проблем.
   Молодой пастух Александр сын Филиппа (в его войске действительно было много македонских пастухов) обязан был, ворвавшись в Малую Азию, либо проглотить и, если удастся, переварить клубок противоречий и проблем, иными словами распутать Гордиев узел, либо, не распутав его, погибнуть, либо сделать то, что ему вполне мог посоветовать Заратустра: разрубить мечом, то есть уничтожить все проблемы единым махом и начать отсчет новому опыту.
   "Молодой пастух" и Александр Македонский поступили как верные поклонники Ницше: первый откусил голову змее и вдруг перевоплотился на глазах Заратустры ("Передо мной стоял преображенный, просветленный, который смеялся! Никогда еще на земле не смеялся человек так, как он смеялся!"), второй разрубил Гордиев узел и первое время тоже смеялся и радовался. Ницше не стал пересказывать биографию "молодого пастуха", "преображенного, просветленного", не довел ее до логического завершения то ли второпях, то ли - скорее всего - не зная, какой она будет, судьба бывшего пастуха.
   21. Покинув корабль, Заратустра ходит по разным дорогам, "разглядывая" жизнь и по привычке огорчаясь:
   "Все измельчало!" (119)
   И по привычке же он сказал очередную речь "Об умаляющей добродетели". И говоря людям, "роняя много слов" им, он восклицает:
   "...Они не умеют ни брать, ни хранить"
   (А могут ли брать и хранить герои Лескова, тот же Голован, Ахилла, Левша?!)
   И в этом, очередном прозрении Заратустра подписывает себе приговор как "пророку". Какой же он "пророк" (даже в кавычках), если, отправляясь "в люди", он не предувидел этого?! Нет, Заратустра не "пророк". Скорее он народник, "землеволец", а то и народоволец, не воинственный, хотя в отчаянье своем иной раз слегка злобный, но ведь большинство героев Лескова тоже являются этакими беспартийными и невольными, не революционными народовольцами, очень добрыми в сердце своем и опять же слегка бестолковыми.
   Уместно было бы напомнить о том, что русское "Хождение в народ" активно началось в 1874 году и продолжалось не долго. Уже в конце этого года народники были разгромлены, хотя движение продолжалось и в 1875 году. А в 1877 году, в октябре, участников движения судили. Идея поднять народ на борьбу против царя еще не остыла в горячих головах, и во второй половине 70-х годов XIX века "Земля и воля" организовала много поселений в русской глубинке. Все участники "хождения в народ" были чем-то очень похоже на Заратустру, родившегося, надо сказать, после этих событий, о которых Ницше мог и не знать... хотя трудно предположить, что столь крупные события могли быть проигнорированы мастером мысли.
   Другое дело Лесков! Уже в 1864 году, 16 лет спустя после выхода в свет "Манифеста Коммунистической партии", он написал роман "Некуда", одним названием ответив и Карлу Марксу, и его великому другу, и русским революционерам, а к 1873 - 1874 годам гений "русской человечкиной души" напишет столько и так пронзительно ясно о русском человеке, что только ленивый, бездумный чурбан мог, прочитав Лескова, поверить в целесообразность и пользу разных экспериментов с русским народом, типа "хождений в народ"...
   "Земля и воля" потерпела сокрушительное фиаско именно потому, что члены этой организации (все чуточку Заратустры по духу) не знали народ и не поверили Лескову. Обиделись на него кровно. За свое бестолковое неверие они и поплатились.
   Заратустра был рожден в 80-х годах XIX века. Он был таким же наивным как русские народники, но все же чуточку осторожнее их: он не призывал прямо и зло к революциям, он лишь "проповедовал" там, где его проповеди хотя бы уж могли быть выслушаны. Русские люди его слушать не стали бы, как не слушали они народников. Впрочем, эти размышления могут навести читателей на иной вывод: а не знал ли Ницше историю "Земли и воли" и "Народной воли"? Не писал ли он своего Заратустру под впечатлением происходящего в России и не только в России?
   Идеи социального обновления общества носились вихрями революций по Европе, и не только вихрями революций носились они по Старому Свету, но и будоражили умы великих мыслителей и измельчавших обывателей.
   О, обыватели! Как часто вы вводили в заблуждение величайших мыслителей, сначала вызывая к себе гнетущую сердце, разум и душу жалость, затем будируя у смелых и добрых людей неистребимое желание помочь обездоленным и измельчавшим, затем взрывали их изнутри своим якобы готовым крушить все старое, якобы решительным видом, бряцали некоторое время оружием, пока вам, о, обыватели! не надоедала эта канитель, и вы быстро брались за соху, делали придурковатые лица, мирились со всем и со всеми и работали себе на здоровье. Сколько было таких случаев в истории. Вам-то, обывателям, ничего, с вас как с гуся вода, вас много. Всех вас не перевешаешь, не перестреляешь, да и надобности такой никогда не было, вешать и стрелять всех обывателей, скорее наоборот: вас, производителей материальных благ, берегли как зеницу ока, стреляя и вешая менее придурковатых, а то и совсем не глупых "зачинщиков", организаторов, попавшихся когда-то на вашу удочку. Конечно, иной раз, когда вы слишком расплодитесь, есть у вас такая страсть - безудержно плодиться, - то вас и пороть можно безжалостно, и отправлять толпами на бойни войн и революций и гнобить на этих бойнях сотнями тысяч и даже миллионами, чтобы таким образом сбалансировать население с возможностями матушки-земли, на которой вы проживаете. Да, пороть вас периодически нужно. И это куда правильнее, чем то, что предложили вам совсем уж горячие и наивные люди во главе с Марксом, Энгельсом и прочими оторванными от жизни теоретиками, вдруг решившими поиграть в практические игры. Они предложили вам, обывателям, стать пастухами, забыв известную издревле истину о том, что пастухов должно быть гораздо меньше, чем овец, хотя бы в семь-шесть раз меньше, что пастухов и овец невозможно уравнять ни потребностями, ни способностями, ни тем более трудом.
   Девятнадцатый век был самым несчастным веком для мыслителей, потому что им, чудакам, показалось, что они могут не только мыслить, но и воплощать собственные идеи в жизнь, переделывать по своему усмотрению природу человека, которую, надо сказать, в силу разных причин подзабыли, а точнее говоря, знали гораздо хуже тех же древних греков.
   Хуже. Гораздо хуже - потому что у мыслителей XIX века был опыт предшественников, опыт веков и поколений, стран и народов, великих людей и периодически мельчающих обывателей... Удивительно! Герои XIX века действовали так, будто им не ведом был опыт предшествующих веков и их героев! Обидно. Особенно обидно, когда речь идет не об исполнителях, а о мыслителях. Исполнителю проще. Он бросается на баррикады и амбразуры как берсерк. Но мыслители-то о чем думали? Почему и они не смогли разобраться в человеке, в обывателе, в толпе обывателей?!
   Ницше уже знал обо всех европейских революциях XIX века, он мог бы догадаться о том, что обыватель в них почти не участвовал в полном смысле этого слова. Ну, покричали, поубивали попавшихся под руку, повоевали малость, а дальше что? Войнами и революциями сыт не будешь. Надо работать... Э-э, да что говорить! Западной Европе относительно повезло. Революционные войны времен Наполеона, 1830, 1848, 1870 - 1871 годов, а также внутренние на континенте войны, хоть и опустошительные и разорительные, не нанесли странам и народам того сокрушительного поражения, которое могло ожидать Старый Свет в том случае, если бы идеологам и теоретикам социализма и коммунизма, других, не до конца продуманных учений, например, того же анархизма, удалось бы одурманить массы. Не удалось. Массы, то есть народы европейских стран, а также Российской евразийской державы, в тот век не дали себя одурачить. Они не одурели в 1864 году, когда Лесков написал роман "Некуда", в 1873 - 1874 годах, когда им были написаны другие произведения о русской "человечкиной душе", которую так до конца и не поняли ответственные за ее благополучное состояние люди ни в XIX веке, ни в XX веке. Они не одурели и в 80-х годах, когда Ницше написал поэму "Так говорил Заратустра", своего рода гимн пусть и не русской, но все же очень стойкой душе, может быть, даже просто душе человеческой, а не какой-то там русской, немецкой, персидской, арабской, китайской ... - просто человеческой душе, которая сопротивляется не слишком человеческому всеми своими силами, всеми имеющимися у нее средствами, методами, способами.
   "Человечкина душа!"
   "Ах, если бы вы сбросили с себя всякое полухотение и решительно отдались бы и лени и делу!
   Ах, если бы вы поняли мои слова: "Думайте, пожалуйста, все, что хотите, - но прежде всего будьте такими, которые могут хотеть!
   Любите, пожалуй, своего ближнего, как себя, - но прежде всего будьте такими, которые любят самих себя -
   - любят великой любовью, любят великим презрением!"
   Так говорил Заратустра, безбожник" (123).
   Так любят себя алкаши всех стран и народов, но ... как много "Ах", как близко это "Ах" к отчаянью прозревающего, пробирающегося к "человечкиной душе", "к человеческому, слишком человеческому"! Или к отчаянью уже прозревшего, понявшего главное качество "человечкиной души": она такая, какая есть, и никакие Марксы, Бакунины, Кропоткины, Заратустры и иже с ним ее не переделают?!
   Понять-то Ницше, может быть, и понял, что человека, толпу, народы не переделаешь. Убить-то можно, искоренить, вырубить под корень можно, но переделать нельзя. Только смириться с этим философ и его Заратустра не могли, вероятнее всего, по очень простой причине, тоже очень человеческой: ни тот, ни другой уже не могли выйти за рамки образа, родившегося в оголенной, по-детски не сформировавшейся, хрупкой, болезненной и потому особенно упрямой душе - философа-поэта.
   ( Не все читатели согласятся с тем, что Ницше был большой ребенок, что и в неспокойном сердце Заратустры было много детскости, детского. Мы поговорим об этом в отдельной главе, надеясь на взрослое терпение читающего эти строки)
   22. После не совсем удачного "хождения в народ" "пророк" сбежал от зимы на гору Елеонскую (123 - 126), где пытался он успокоить себя после очередной неудачи с не понимающими его людьми.
   23. "Медленно проходя среди многих народов ... Заратустра вернулся окольным путем в свои горы"... и неожиданно очутился у ворот большого города. Разговор с шутом, которого народ называл "обезьяной Заратустры", закончился весьма странно. Шут с презрением говорил о городе, предостерегал "пророка". Тот набросился на свою "обезьяну", отчитал его. Эта сцена очень напоминает лагерные сценки между всегда готовой угодить шестеркой и вечно недовольным паханом, бугром. Хорошо известно, что Ницше Бог миловал, на зону он не попадал, у хозяина не кантовался ни разу. Но сценку между "обезьяной Заратустры" и ее паханом он написал блистательно. "Пророк", отчитав шестерку, сказал:
   "Мне противен также этот большой город, а не только этот шут. И здесь и там нечего улучшать, нечего ухудшать!" (128).
   Затем Заратустра дал на прощанье поучение своему шуту: "Где нельзя уже любить, там нужно - пройти мимо!" (128)
   "Пророк", казалось бы, находится совсем близко от величайшей истины: и там, и сям, и везде нечего улучшать, нечего ухудшать, некого любить, а значит, нужно пройти мимо - мимо мира людей.
   Но этого-то сделать он не мог, может быть, потому что еще окончательно не повзрослел ни он сам, ни его "родитель".
   24. Продолжая свой путь, Заратустра оказывается в городе "Пестрая корова", где он говорит "Об отступниках" (128 - 131).
   25. Возвращение на гору, в пещеру, и долгая проповедь, а лучше сказать, исповедь кое-что познавшего и желающего, исповедуясь, "закрепить материал". (131 - 156).
   26. Болезнь Заратустры (чем-то напоминает эпилепсиформный приступ). Беседа со зверьми. Дума Заратустры. (156 - 168).
   Так заканчивается Часть третья.
   27. Часть Четвертая и последняя. После изнурительных путешествий близкий к трагическому отчаянью Заратустра, преодолевший болезнь, выздоровление, осмысливший увиденное и прочувствованное, остался в своей пещере, "и снова бежали месяцы и годы над душой Заратустры"... (170).
   Ницше сжалился над "пророком", уже поседевшим от усталости и не способным странствовать, но еще не насытившимся проповеднической деятельностью, и пошел на хитрость. Он стал засылать к Заратустре разных людей, которые бродили в окрестностях его горы, кричали, призывая на помощь. "Пророк", человек добрый, гостеприимный, привечал их: сначала - прорицателя, затем - королей, затем "совестливого духом", "чародея", "священника" ("старого папу"), "самого безобразного человека", "добровольного нищего" и даже собственную тень пригласил он в свои апартаменты.
   На следующий день в пещере состоялся разговор с гостями. Следует признать: ничего значительного в "Четвертой части" не произошло по сравнению с первыми тремя частями, хотя строка у Ницше по-прежнему афористична и, невидимая сцепка мыслей безукоризненно строга, и печальная нота отчаявшегося "пророка" надрывно пронизывает финальный склон поэмы, но нет в нем того "Zu Ende", который мог бы придумать гениальный сюжетист, нет в нем того склона, о котором сам Ницше писал устами Заратустры:
   "Не высота: склон есть нечто ужасное!
   Склон, где взор стремительно падает вниз, а рука тянется вверх. Тогда трепещет сердце от двойного желания своего.
   Ах, друзья, угадываете ли вы и двойную волю моего сердца?" (103)
   Угадываем ли мы двойную волю сердца Ницше в финале? Трудно сказать, не слукавив. Воля-то, похожа, вся иссякла уже в финале третьей части, когда по сути завершились странные странствия, странничества поэта и философа, и его героя.
   Зачем нужна была автору Четвертая часть поэмы? Чтобы в очередной раз разочароваться, отчаяться, уйти, оставив самою возможность вернуться?
   "А почему бы и нет?" - ответит читатель, и мы не будем спорить с ним, мы лишь напомним, что главной нашей целью являлся ответ на вопрос: "А был ли у Заратустры путь?", на который сам Заратустра, мечущийся в своих странствиях между людьми и толпами людей, а также фигурами мыслей, очерченных тончайшим мастером афоризма и притчи, ответил отрицательно!
   У него не было пути, жесткого маршрута, точной цели, потому что слишком сложной была у него сверхзадача: убедить самого себя (!) в правоте своего учения о сверхчеловеке, в том, что сверхчеловек:
   а) необходим человеку, толпе и человечеству в целом,
   б) он может появиться на свет Божий,
   в) людям, толпе и человечеству будет от него великая польза,
   г) людям нужно как следует подготовиться к новой жизни, то есть не только быть достойными сверхчеловека, но и в какой-то степени самим стать сверхчеловеками, то есть не овцами, не пастухами, а ... кем же?!
   В поэме, посвященной сверхчеловеку, учению о сверхчеловеке, автор так и не сформировал четкий образ, психологический, душевный, духовный, социальный портрет сверхчеловека, то есть, по сути дела, он не создал учения о сверхчеловеке!
   Ему искренно хотелось этого, он бросал, не жалея, пожилого человека Заратустру в странствия, не объяснив ему ни целей, ни хотя бы наметки маршрутов, а тот, наивный, как и сам автор, мыкался, пытаясь попасть туда, не зная куда, найти то, не зная что, доказать кому-то, не зная кому, то, не зная что. Добрейший "пророк" Заратустра честно исполнял волю мечущегося в странном многограннике слишком сверхчеловеческих мечтаний автора, он выполнил свой долг до конца еще в Третьей части, но когда Ницше попросил его продолжить мытарства, то есть беседы с людьми, он, как истинный средневековый рыцарь, принял еще один - не последний! - бой. Провел его с честью и достоинством и ушел, чтобы вернуться.
   Так бродят по земле, по вселенской воле только странники, для которых странствия являются смыслом существования, либо заказанным Природой смыслом, либо заданным волей творца.
   Так бродило по пространственно-временному полю, в нашем случае - по Земному шару, человечество по путаным дорогам истории.
   Мы утверждаем, что Земной шар являет собой единый социально-психологический организм, постоянно меняющийся от эпохи к эпохе, от века к веку, от десятилетия к десятилетию. Представив себе нашу планету в виде шаровидного калейдоскопа и "покрутив" его либо по хронологическому принципу, либо "вразброд", можно, во-первых, увидеть постоянно меняющиеся объемные полотна, испещренные причудливыми пятнами - территориями государств, во-вторых, обнаружить некие повторяющиеся темы общей идеи земношарных волнообразных преобразований, в-третьих, сфокусировав взгляд и тонким лучом постранствовав по эпохам, странам, землям, можно выделить удивительные параллельные миры.
   Заратустра Ницше очень похож на Конфуция и Лао-цзы, на Сократа и Пифагора, на Будду и Спитаму Заратуштру (Зороастра), на библейских пророков и степняка Анахарсиса, на Ликурга, на Иисуса Христа и на того же Сенеку, на многих других мыслителей разных стран и времен, которые честно пытались найти нечто сверхмудрое, все объясняющее, все упорядочивающее, а значит, и все просвечивающее, диагностирующее. Хотя бы уж диагностирующее. Сколько было таких сверхнаивных мудрецов в истории человечества вплоть до Ницше! А скольким из них удалось, диагностируя, проповедуя, призывая, добиться желаемого? Таковых было, к величайшему сожалению, очень мало. Конфуция не принимали, выпроваживали самые разные правители. Ликург ушел сам. Лао-цзы ушел сам. Сократу помогла "уйти" толпа, демос, народ. Пифагора сожгли. Пророков гнали от себя как прокаженных. Гаутама (Готама) Будда покинул царский дворец, уединился со своими учениками. Спитама Заратуштра вынужден был покинуть Родину. Мани был брошен в тюрьму, где и завершил свой жизненный путь. Луций Анней Сенека (Сенека Младший) выпил яд по принуждению Нерона, своего воспитанника. Анахарсиса убил родной брат, царь скифов Кадуид. Иисуса Христа распяли. Цинь Шихуанди приказал закопать живьем 400 ученых-конфуцианцев, сжечь все частные библиотеки. Трагические судьбы библейских пророков представляют собой прекрасный (но очень уж печальный) материал для драматургов и поэтов. Что судьбы! Как мало произведений дошло до наших дней и от пророков, и от греков, и от китайцев, индийцев, мудрецов Центральной Азии!..
   Ницше знал об этом, отправляя Заратустру в его бесцельные странствия.
   Впрочем, так уж ли они были бесцельны, коль скоро мы пишем о них? И мы не первые, и не последние, и не лучшие из тех, кто восторгался творчеством немецкого философа-поэта. И наверняка Ницше писал не для того, чтобы кого-то в чем-то убедить - это дело последнее для крупного художника-мыслителя, а потому что он не мог сдержать в себе тот восторг, который испытывает любой художник, мыслитель, поймавший строку, почувствовавший душой и сердцем ее упругую, выбрирующую плоть, ее напряженные линии, ее цветомузыку, ее мигрирующий из образа в образ, из звука в звук, из слова в слово потаенный, не для всех открытый, но там, в своей потаенности, чистый смысл, очищающий, облагораживающий, возвышающий пусть и не до сверхчеловека, но именно до человека, способного испытать хоть толику того восторга, в котором находился мыслитель, "поймавший свою строку".
   Жизнь, а значит, и творчество удивительны тем, что человеку нужно не так уж и много для полного счастья, а он, прекрасно понимая это, хочет тем не менее гораздо больше, и все больше, больше... и живописцу, например, совершенно ясно, что гениальнее наскальных изображений человечество еще ничего не написало, еще ни одному художнику не поддалась такая стремительная грация линии, вроде бы скупой, и наивной, и примитивной, но - летящей, ж и в у щ е й ! Вот жизнь. Вот творчество. Нужно мало, а хочется много. Как примирить эти линии жизни?
   И нужно ли их примирять? Пожалуй, нет. Зачем человечеству еще одна профессия? Зачем человеку ломать себя? Пусть пишет картины, ваяет, сочиняет - чем бы дитя не тешилось, лишь не бунтовало по всякому поводу. Это - так. И люди давно смирились (может быть, еще до Джосера, Гильгамеша, Шицзин ...) с тем, что лучше иметь много разных писателей и мыслителей, которых в любой момент можно и прикопать, а то и закопать глубоко под Землей, чем бездельников и бунтарей, с которыми разговаривать можно только на их языке - языке войны, а делать этого не хочется, иной раз из-за сытой лени.
   Две тысячи лет назад Лукреций воскликнул:

Суха теория, мой друг, но древо жизни пышно зеленеет!

   Хорошо сказано. Жизнь, которой для полного счастья нужно не так уж много, пышно зеленеет, и эта причудливая пышность, этот вечно зеленеющий изыск несказанно радует не только все живое, но и всех, творческих одаренных людей, эксплуатирующих это пышное качество, находящих в нем и постоянно пышнеющие темы для своих творений, и самооправдание: какова жизнь, таковы и мы, творческие люди.
   Не стоит винить их. Пусть пишут эту вечно зеленеющую и каждый раз по особому пышность. Чем бы они не тешились, "лишь бы не было войны", лишь бы занять их чем-то, хоть чем, например, продажными и отупляющими детективами, которые на нашем веку уже похоронили в ворохе бумаг, живьем похоронили, как китайская земля несчастных конфуцианцев, десятки талантливых писателей и писательниц.
   Впрочем, эта тема для других работ. Нас же волнует Ницше, который наверняка мечтал найти и передать нам свое пышное древо мыслей. Удалось ли ему сделать это? Несомненно. Смог ли Ницше найти сюжетные новые линии? Нет. Но он и не стремился к этому, и это ему было не нужно. Нашел ли он своего героя?
   На этот вопрос мы однозначно ответить не рискнем. Потому что образ, несомненно, есть. В мировой литературе такого сильно сомневающегося, упрямого, странствующегося героя найти трудно. С другой стороны, Ницше, как мы уже говорили, не очертил строгой, пусть и поэтической нитью образ сверхчеловека, который, в свою очередь, мог бы оттенить, осветить с разных сторон не простой образ Заратустры. Да, образ сверхчеловека оседает в сознании этаким живым (живым все-таки!) облаком, постоянно меняющимся и внешне (от робкой пушинки до грозовой тучи, от розовой утренней или вечерней ленивой рыхлости над горизонтом до стремительно бегущей по небу лохматой шапки), и внутренне (то словно бы дитя - это облако, беспечное и ранимое, наивное и капризное, то словно бы окончательно овзрослело оно, уверенным, слишком уверенным строгим, мрачным в уверенности своей стало, нависая смогом над головами читающих людей).
   Не привыкший подчиняться чужому мнению человек может не согласиться с нами и гордо крикнуть: "Так это и есть образ!" "Образ кого? - спрашиваем мы и всех не согласных с нами, и самих себя. - Сверхчеловека?" В принципе, и такое может случиться с тем, кто рискнет проникнуть в самою идею сверхчеловека, смыслом рождения и существования которого должно стать ... что? - Возвышение над "человеческим, слишком человеческим"? Но можно ли возвыситься над сферой? Нет. Сферу (каковой и является "человеческое, слишком человеческое", то есть все, чем наградила природа "человечкину душу", именно в с е, а в с е есть сфера, потому что только сфера способна разместить в себе все "плюсоминусовое", не обидев при этом ни "плюсовое", ни "минусовое"), сферу можно лишь объять. Даже обнять нельзя сферу - ее можно только объять. То есть, если речь идет о "человечкиной душе", о "человеческом, слишком человеческом" и вообще о жизни, которая тоже сферична на микро и макро уровнях, сферу можно лишь окутать точно такой же сферой, поглотить ее своим объятием и задушить, либо, как это случилось с планетой Земля, дать ей новый шанс, странную возможность проявиться свои способности в мягко объятом защитной сферой состоянии.
   Справилась ли Земля со своей сверхзадачей, с той возможностью, которую ей предоставила Судьба, объяв ее сферой? Во времена Ницше многие оптимисты отвечали на этот вопрос утвердительно, потому что они еще не знали о злых возможностях неисчерпаемости микромира, о том, что Александр Эдмон Беккерель откроет в 1896 году радиоактивность солей урана, а в 1903 году он, да еще Пьер Кюри, да еще Мария Склодовская-Кюри, которые на пару ввели сам термин "радиоактивность, получат Нобелевскую премию, что явится дополнительным стимулом, толчком для более активных исследований микромира. Справилась ли Земля, как частица Жизни, с задачей ... какой?! Быть может, она была объята защитной сферой только для того, чтобы в очередной раз продемонстрировать Жизни безграничные возможности микромира.
   Ницше мог знать, а мог и не знать, но лишь догадываться о том, что над человеком, над частицей жизни, над сферой, пусть и небольшой, невозможно возвыситься. А это, в свою, очередь, могло привести философа к потрясающему выводу: если сферу можно только объять, то жизнь и любую частицу жизни, даже бесконечно малую, объять нельзя, потому что объятая сферой жизнь может уйти в бесконечную малость и там "жить" себе на здоровье.
   Мы не имеем возможности и, главное, права утверждать с абсолютной уверенностью, что знал Ницше, о чем он догадывался, работая своего Заратустру и сверхчеловека, но волнующаяся, волнуемая откуда-то изнутри, может быть, из той самой бесконечной малости строка автора поэмы, ее волнительная удивленность, ее легкая склонность к разочарованиям и даже к отчаянию, ее любознательная торопливость и подталкиваемая этой любознательностью столь же быстрая, искрометная страсть выплескивать познанное читателю, освежая любопытных фонтанчиками мыслей (афоризмов), в которых есть все (мы писали об этом), но в которых нет твердолобой уверенности в том, что над человеком, над толпой, над человечеством можно возвыситься, что жизнь можно объять, дает нам право предполагать, что "родитель" Заратустры мог догадываться о невозможности возвышения над человеком... даже сверхчеловеку.
   "Так говорил Заратустра" - это, конечно же, не учение о сверхчеловеке, а исповедь отчаявшегося, но безгрешного (!) странника, познавшего в полной мере тоску разочарования.
   Да, Ницше, Заратустра и сверхчеловек Фридриха Ницше прежде всего безгрешны, как безгрешен любой добрый странник, даже нищенствующий странник, молчаливый совсем, прикасающийся к жизни лишь в блаженные для него секунды подаяния. Подошел, попросил, подали, пожил, отошел и ушел от жизни до очередного подаяния.
   Для Заратустры подаянием служили те мгновения, когда люди одаривали его возможностью говорить им. Для сверхчеловека, витавшего где-то рядом, совсем близко, недосягаемо близко, подаянием служила надежда: "А вдруг люди прозреют душой и сердцем и позволят сверхчеловеку выйти на люди из своего "недосягаемого близко", из своей бесконечной, беспечной малости?!" Сверхчеловеку было проще, потому что его никто не видел, не мог видеть, да и хотел ли кто-нибудь видеть его?! Заратустре было куда сложней, как нищенствующему страннику, вынужденному периодически покидать самого себя и "ходить в народ" за подаянием для ... сверхчеловека, в существование и смысл существования которого не глупый "пророк" не очень-то и верил, именно как странник, не имеющий пути, цели, сверхзадачи...
   "Сверхчеловек - смысл земли".
   "Человек - это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, - канат над пропастью".
   "В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и гибель".
   Если бы жизнь не имела этого странного тяготения в микро и макро миры, если бы человек лишен был этого чудесного качества жизни и не представлял бы собой сферы, которую одновременно и постоянно "растягивают", пытаются взять на разрыв оба этих тяготения в микро и макро миры, то, вероятно, он бы мог служить канатом, мостом, этаким тором между сверхчеловеком и животным. Но, к сожалению, мы имеем, что имеем, то есть жизнь, устремленную в микро и макро пространства, одинаково богатую там и здесь, одинаково мощную, живучую.
   Ницше, формируя образ сверхчеловека, пытаясь найти пути к нему, не учитывал этого качества жизни, но, как крупнейший интуист, видимо, догадывался о его существовании. Только этим можно объяснить его сомнения и разочарования, его частые приступы отчаяния.
   Но оставим на время странствующего "пророка" и отправимся вместе с Н. С. Лесковым по хаотичным маршрутам жизни Голована.
  

Г. Был ли путь у Голована?

  
   1. Лесков начинает свой рассказ очень по-русски. Случайные попутчики заводят на палубе небольшого корабля разговор, очень русский: о правительстве, чиновниках, вольнодумстве, "избранных", апатии русского мужика, о пьянстве, о самоповешении по причине алкогольной скуки или скуки "периферийной", что, в принципе, одно и тоже, потому что периферийная скука (если человек вдруг задумался о ней, молчаливо) обязательно приводит несчастного в винную лавку. Самый что ни на есть русский разговор случайных попутчиков.
   И Ницше начинает поэму с гибели канатоходца. Это не одно и тоже: гибель, смерть по естественной причине и самоубийство, которое христианство не приветствует и приветствовать не может, хотя и отменить не в силах. Человек! Его отменить нельзя.
   Но гибель канатоходца вполне можно причислить к этакому изысканному способу самоубийства. Почему бы и нет?! В конце концов, существуют разные профессии, в которых риск минимален, а то и отсутствует совсем. Паши землю - живи долго. Не торопи события. Не ходи по канату, не пей на периферии водку, и то, и другое ведет к одному и тому же финишу.
   "Молодец из семинаристов" (Н. С. Лесков. Собрание сочинений, М., 1957, т. 4, стр. 336) - это, конечно же, чисто сюжетная уловка, с помощью которой Лесков выводит читателя на главного героя, мирно и молча слушавшего болтовню попутчиков, пустяшную. И только в тот момент, когда люди затронули важную тему о мучениях на том свете самоубийцы, за которого якобы и молиться никто не может, а без молитвы - какая жизнь на том свете, новый пассажир, бывалый человек, богатырь, уже поживший, вступает в разговор и ... проповедует собеседникам не то чтобы свое учение (на Руси, мы об этом говорили, пророков и учителей не терпят, либо терпят лишь в исключительных случаях и то не долго), но свое представление о жизни, то есть читает им своего рода курс бытовой, житейской философии, читает не как лектор или, не приведи Господь, как пророк, но как тончайший знаток русской жизни, русского человека, любителя разных баек.
   Перед тем, как отправиться в странствия господина Флягина, то бишь Голована, мы воспроизведем его портрет.
   "Это был человек огромного роста, с смуглым открытым лицом и густыми волнистыми волосами свинцового цвета: так странно отливала его проседь. Он был одет в послушничьем подряснике с широким монастырским ременным поясом и в высоком черном суконном колпачке. Послушник он был или постриженный монах - этого отгадать было невозможно, потому что монахи ладожских островов не только в путешествиях, но и на самых островах не всегда надевают камилавки, а в сельской простоте ограничиваются колпачками. Этому новому нашему сопутнику, оказавшемуся впоследствии чрезвычайно интересным человеком, по виду можно было дать с небольшим лет за пятьдесят, но он был в полном смысле слова богатырь, и притом типический, простодушный, добрый русский богатырь, напоминающий дедушку Илью Муромца в прекрасной картине Верещагина и в поэме графа А. К. Толстого. Казалось, что ему бы не в ряске ходить, а сидеть бы ему на "чубаром" да ездить в лаптищах по лесу и лениво нюхать, как "смолой и земляникой пахнет темный бор".
   Но, при всем этом простодушии, не много надо было наблюдательности, чтобы видеть в нем человека много видевшего и, что называется, "бывалого". Он держался смело, самоуверенно, хотя и без неприятной развязности, и заговорил приятным басом с повадкою"(386 - 387).
   Не нужно быть слишком русским человеком, а можно быть просто русским человеком, чтобы увидеть в образе конэсера Голована того, пусть и не сверхчеловека (на кой черт он русским людям, скажите на милость?!), но чудо-богатыря, защитника, мудреца, советчика, которого со времен налетчиков пачинакитов боготворила любая русская деревня, поселение, позже село.
   Ницше не смог и не захотел рисовать "физический портрет" сверхчеловека. Каков он, в самом деле, на вид? Это - Геракл с хваткой Давида, умом Соломона, душою Сократа, планами Пифагора, сердцем Фидиевского Зевса, добролюбием Будды, уверенностью Наполеона, спокойствием Бенджамина Франклина... а может быть это - "бич Божий Аттила", умственно и сексуально распущенный, или безрассудно злой губитель отцовского рода Атауальпа, или строитель пирамид и других сооружений из человеческих черепов Тимур, которого "благодарные соотечественники (еще бы им не быть благодарными!) назвали "Человеком века", а может быть, это Бабур, поэт-воин-строитель в одном лице, или кто-то еще? Кто? А может быть, Ницше специально оставил нам решение этой задачи: догадайся, мол, сама?
   Нет, он не схитрил, он не дал словесное описание физического, психологического, духовного, душевного портрета своего "закадрового", но тем не менее главного героя, потому что у него читатель был иной.
   С русским человеком так поступать не рискнул бы в Золотом веке ни один писатель.
   Русские люди кота в мешке не покупают. И на мякине их не проведешь. И всякие литературные уловки авторов на них действуют в лучшем случае как реклама на рубеже XX - XXI веков: пока не увижу собственными глазами, не понюхаю, на зубок не попробую - ни в жизнь не куплю, как не рекламируйте. Но это - товар, это все преходящее.
   Здесь дело иное. Здесь человек. Зачем, спрашивается, мне его байки слушать, если не вижу, кто он, да откуда родом, да из каких чинов? На Руси не принято глаза друг от друга воротить в разговоре.
   Лесков это понимал. И другое он понимал: Русь истомилась в ожидании какого-то чуда, какого - она и сама не знала. Может быть, и человека доброго, сильного и смелого ждала Русь. Скорее всего человека. Но какого?
   Во второй половине и особенно в последнее десятилетие XX века вельми далекие от понимания русской "человечкиной души" люди стали напраслину наводить на русского человека. И такой он, и сякой, и безбожник, и ленивец, и себя не помнящий, и зверовидный, революционно повадный, и вообще хрен его знает какой - то есть самый что ни на есть уродец социально-психологический, уродец, создавший руками и ногами своими одну из величайший в истории человечества империй, причем с наименьшими для всех народов этой державы потерями. На рубеже XX - XXI веков даже модным стало в писательском мире этакое юродствование словесное, издевальство над тем, что еще совсем недавно кто-то со страхом, кто-то с гордостью, с осознанием собственной значимости, силы, силищи, называл русским духом, русским человеком, который, чего греха таить, подустал слегка, утомился от трудов праведных, захотел отдохнуть, не понимая, что История не терпит отдыхающих и уже этим она отличается от пляжных регионов Земного шара, что отдыхать она разрешает только людям, но не народам, что отдыхающие народы обречены Историей на смертный приговор, обжаловать который не в силах ни Господь Бог, ни тем более, сверхчеловек. Это - жизнь. Либо работай, либо умирай. Третьего народам не надо.
   Писатели и мыслители рубежа XX - XXI веков тоже порядком подустали. "Обмельчали все". Захотелось им, уставшим, отдохнуть, барахтаясь в теплой мелкой воде, они забыли древнюю истину о том, что пляжная жизнь засасывает хуже болота. Она их и засосала, но не убила, коварная, а предоставила им возможность умирать медленной смертью, медленно удушая себя своей собственной строкой, настолько медленно, что процесс этот очень сложно диагностировать. Барахтаясь в пляжном мелком тепле, современные писатели искренно веруют в свой талант, пишут некоторые не мало и не плохо, но почти все ни о чем, потому что, засасываемые своим жизненным теплом, они стремительно теряют чувство жизни, чувство русской "человечкиной души". А без этого чувства русскому писателю один путь - в Некуда.
   Не будем ругать их за эти невольные потери, хотя бы потому что и в XIX веке, Золотом, не так много было писателей и мыслителей, которые чувствовали русскую "человечкину душу" так, как чувствовал ее Н. С. Лесков. Но и не пожалеть мы не можем ни писателей, ни читателей, которым почему-то захотелось отдохнуть от жизни.
   (Прыжки в Двадцатый век нам необходимы еще и для того, чтобы понять, кто же все-таки прав: Лесков, упрямо стоявший на позициях медленных реформ, или его оппоненты слева, тащившие Россию в революцию, в Некуда, или все-таки в какое-то Куда-то, или его противники справа, холуйски прислуживавшие царскому правительству... Кто же был прав? Кого можно с большим правом назвать пророком? Чьи герои более точно отражали суть русской души?).
   Лесков прекрасно понимал, какого человека будут слушать случайные спутники. Богатыря они будут слушать, доброго, скромного, бывалого, то есть пожившего уже. Он начал свою "проповедь" с рассказа о необычном для добропорядочного законопослушного христианина-обывателя случае, о необычном человеке: попике в московской епархии - прегорчайшем пьянице.
   Поповку Лесков тоже знал изнутри. Все описанные им служители Православной церкви чем-то похожи друг на друга и на этого прегорчайшего пьяницу - нет-нет, не склонностью к горячительным напиткам, а человечкиной душой. Все они в произведениях Лескова больше люди (это тоже отдельный разговор), чем обыкновенные верные служители церкви.
   Русскую Православную церковь некоторые исследователи называют чуть ли не Ортодоксальной за строгое соблюдение ею обрядов и канонов Православия. Мы, ни с кем не споря по этому вопросу, считаем, что русская церковь всегда отличалась, во-первых, политическим тактом и чутьем (она, например, не субсидировала и не спровоцировала Русь на крестовые походы против монголов и Золотой Орды, что оберегло Восточную Европу, зажатую в жестком кольце сильных врагов, от больших бед), во-вторых, упрямой самостоятельностью даже во времена данной зависимости от Орды, в-третьих, завидной лояльностью по отношению к иноверцам и к раскольникам. Именно лояльность, хоть и завидная, но все же умеренная, явилась главной причиной того, что на Руси и в России не было ни одного крупного взрыва на религиозной почве, не говоря уже о религиозных войнах, которые полыхали злобным огнем, например, в XV - XVII веках, практически, во всех регионах Земного шара от Островной Европы до Японии, от Скандинавии до Индокитая. Русское государство сия беда миновала. И это хорошо.
   Рассказав "сопутникам" историю странного попика, Голован-богатырь, во-первых, привлек внимание к себе "живинкой", во-вторых, побывал в московской епархии, в-третьих, слишком уж оживил, опростил попика, чисто по-русски заботящегося о загробном покое своих прихожан, всех.
   Вот какие они, попики! И понимают, что молиться о самоубийцах нельзя, чтобы лишний раз не провоцировать отчаявшихся, не желающих жить, и жалеют наложивших на себя руки. Сомневаются то есть. Подстраиваются под неумолимую волю сильно ослабевших от жизни, не желающих жизни.
   А Ницше не сомневался ли после каждого "хождения в народ" своего Заратустры? Сомневался.
   2. Голован, зная русского человека, для которого дело всегда было выше слова, ненавязчиво, осторожно, как бы случайно выводит слушателей на свое дело:
   " - Я конэсер-с, конэсер, или, как простонароднее выразить, я в лошадях знаток... (391)
   Это - ход опытного учителя, вещателя, лектора. Голован рассказывает случаи из жизни, байки о том, как он лошадей усмирял, даже самых неусмиримых, дико строптивых, как он всех побеждал, даже англичанина Рарея, "бешеного "усмирителя". Вот - байка, бытовуха, обыкновенная история, можно сказать, примитивная совсем, для учеников начальных и средних классов. Изысканный читатель Двадцать первого века, поморщив носик, пискнет многозначительно: "Фи, какая проза. Лошади да навоз!" и займется какими-нибудь слащаво-прыщавыми, мармеладно-шоколадными Лолиточками, вся беда которых состояла в том, что их не пороли вовремя, когда они поперек скамьи умещались и вся суть жизни которых умещалась в рамках риторического для сексуально озабоченных писателей и читателей вопроса: "Дать или не дать?" Такой читатель имеет право жить и читать. Такие лолиточколюбы существовали всегда. Не о них речь. Не к ним обращались Лесков и Ницше, не им писали они свою "науку жить по-человечески".
   Что же говорил, проповедовал русский писатель в "рареевской байке", в других сценках "Очарованного странника", в других произведениях, какого сверхчеловека лепил и прославлял? Человека дела, мастера, к тому же патриота. Найди дело, делай его и тебе будет хорошо, и всем будет хорошо. Вроде бы так. Но попробуй-ка скажи это русскому человеку, русской толпе на площади перед церковью, русскому человечеству второй половины XIX века в литературной строке! Ой, не поймут! Ой, осмеют! В лучшем случае пожалеют, по головке погладят, как не в меру блаженного.
   Лесков шел другим путем. Голован не усмиримого коня усмирил, англичанину нос утер, затем ром с ним пил, напугал его до смерти своим видом - победил. Молодец, Голован! Так их, англичан "лечить" надо. Байка, "скаска", примитив, лубок - но еще одна грань "человечкиной души", "Человеческого, слишком человеческого" проявилась четко. Попик был "добрым, слишком добрым", и потому о нем слава пошла по Руси. Конэсер дело знал, свой секрет англичанину за большие деньги не выдал, на работу к нему не пошел - молодец. Между прочим, эта тема у Лескова вторится. Незабвенный Левша - яркое тому подтверждение.
   Лесков, Лесков! Уже в 60 - 80-е годы XIX века он проповедовал величайшую из истин любого уважающего себя народа: народ силен и могуч не болтунами, пораженными вирусом трибуномании, но мастерами своего дела. Звучит слегка коммунистически, но, во-первых, это мы так сказали, а не гений русской "человечкиной души", а, во-вторых, японцы, например, впитав эту мысль, живут себе на здоровье, мастеров плодят и воспитывают, по-лесковски очень мудрые.
   3. Голован обаял аудиторию, завладел слушателями и отправился с ними в странствия по своей жизни, которая началась в Орловской губернии, в "очень значительных имениях" старого графа, началась с того, что Голован, совсем еще юный, из-за форейторского озорства старенького монаха случайно засек.
   Опять смерть.
   Смерть! Нет более страшного события в жизни человеческой, в жизни любого живого существа. Как бы не храбрились некоторые философы, обрабатывая тему смерти, как бы не успокаивали себя и других, мол, и за этим пределом, промежуточным финишем, что-то есть, а значит, и там, в этом "что-то", люди существуют, и там существовать можно, жить - не жить, а существовать, как бы не успокаивали себя подобными размышлениями мудрецы, а смерть им одолеть не удалось. Это - непобедимое, самое страшное испытание для всех, хотя известно, что берсерки и прочие зомбированные моралью, либо обычаями, либо духовными, душевными установками люди спокойно отправлялись в свое Некуда, внешне вроде бы не жалея об этом, даже радуясь: китайские воины эпохи "Сражающихся царств", гражданских войн в империях Цинь и Хань, японские самураи, индийские раджпуты и так далее.
   Но ни Лесков, ни Ницше берсерков и самураев не имели в виду, описывая гибель "старенького монаха" и канатаходца. Почему оба они отнеслись так хладнокровно к страшному акту? Странным кажется отношение двух крупнейших мастеров слова к смерти. В конце концов, и тот и другой вполне могли бы обойтись без летальных исходов (так уж ли они нужны?), но не обошлись. И мы честно признаемся в своей беспомощности на данном этапе сравнительного описания, надеясь в ходе дальнейшего исследования понять, почему оба писателя отнеслись столь равнодушно, если не холодно, то прохладно, к гибели двух симпатичных персонажей.
   ... Жизнь в имении старого графа завершилась после того, как Голован отсек хвост кошке, которую "сама графиня ласкала" и которая голубят Голованиных таскать приноровилась. Выпороли его за такое неучтивое отношение к знатной кошке, да "с конюшни долой и в аглицкий сад для дорожки молотком камешки бить" отправили. Бил камешки Голован, бил, надоела ему такая канитель, и сбежал он от хозяев вешаться.
   "Голубокошачья тема" русскими и другими писателями планеты осваивалась в том веке не смело, хотя она достойна более пристального внимания дваждырожденных. Кошка - красивое животное, слов нет! Но и голубь - птица прекрасная. А уж те, кто голубя полюбил, готов за него голову оторвать любому зверю, знатному или безродному безразлично. Поступок Голована - понятен, простителен, если не сказать больше, вспомнив, какое место голубь занимает в Священном писании, в мировой культуре, истории!
   По Закону Моисееву голубь - чистая птица.
   Спаситель проповедовал своим последователям: "Будьте мудры как змеи, и просты, как голуби (Мф. X. 16)
   В виде голубином Дух Святой сошел на Спасителя при крещении (Мф. III. 16)
   Голубь возвратился к нему (Ною) в вечернее время ... и вот свежий масличный лист во рту у него..." (кн. Бытия. VIII. 11).
   Не будем обижать кошку. В Древнем Египте она являлась священным животным, выступала как одна из ипостасей бога солнца Ра, восхваляя которого, в Стране Нила говорили: " Ты великий кот, мститель богов".
   Голован вряд ли мог знать историю и мифологию Древнего Египта, но в том эпизоде он, во-первых, защищал слабого (это ли не участь сверхчеловека!), во-вторых, был прост, как голубь, и чист в помыслах своих, искренен. Да, этого, пожалуй, будет маловато, чтобы рискнуть приписать Голована к "сверхчеловекам", но ... как он ведет себя дальше?!
   4. Он вдруг очень легко (для сильного человека!) решает наложить на себя руки, и лишь цыган с бело-пребелыми зубами спасает его.
   Заратустра был далек от мысли о самоубийстве. Он лишь ревьмя ревел после очередного разочарования в людях. Голован, разочаровавшись, отчаявшись, реветь не стал, решил уйти из жизни. Не получилось. Он принимает спасение просто. Живу и хорошо. Буду жить дальше.
   Голован запросто ворует для цыгана графских лошадей и также запросто расстается со своим спасителем, хитрецом.
   Какой он в этом эпизоде? - Искренний. Наивный. Таким же был и "пророк" Фридриха Ницше.
   Голован идет к заседателю. Тот за взятку пишет ему отпускной вид и советует идти в Николаев, где Голован попадает в няньки.
   Высокое доверие оказал бездомному бродяге барин, огромный-преогромный. Почему же? Потому что - и тут барин оказался прав! - человек, который голубят жалеет, может и дитя выходить.
   Добрым человеком был Лесков, мудрым. Да, похоже, осталась доброта его и мудрость в книгах его. Ровно сто лет спустя после выхода в свет "Очарованного странника" в подмосковном поселке, что в сорока километрах южнее Московского Кремля, посадили в тюрьму двух блаженно влюбленных, очарованно влюбленных в голубей братьев-пацанов, которые за птиц ноевых, чистых готовы были пойти на все: воровали они зерно для хозяйских голубей (своих по бедности у них не было), дрались, хулиганили, кошек казнили зло, изощренно, дохулиганились и на зону загремели. А там голуби были только в небе и то редко. Там нельзя было взять воркующее в такт сердца твоего чудо в ладони, поцеловать голубя в клюв, осторожно уложить его под рубашку, пусть и не стиранную давно, и слушать, сердцем своим слушать дыхание спокойное нежной птицы, и сердцем своим ощущать тепло голубиного пуха, и радостную упругость живого крыла. Там, на зоне, ничего этого не было, и тосковали братья за тысячу верст друг от друга по голубям своим родным - хозяйским, и сначала одного брата убили на зоне за 33 дня до освобождения, а потом, через год, и другого брата на зоне убили за 33 дня до освобождения, и мать их тронулась умом, и больше никто не тронулся умом, потому что ... почему?
   Добрым человеком был Лесков, мудрым. Он Головану жизнь большую дал, чтобы людям Голован приглянулся, да полюбился, чтобы подобрели люди, да не губили они влюбленных в голубей, чистых птиц, ноевых. Да только впрок не пошла наука его, ни влюбленным, ни тем, кто людей по разным зонам жизни распределяет, ни тем, кто людей, по одному и тому же образу рождаемых разными матерями, к смерти приговаривает и приводит приговор в исполнение.
   Читатель может разохаться: "Зачем в разговоре о Лескове и Ницше нужно разводить эти сентиментальности?" Что можно ответить охающим?
   Как убедить людей ответственных в том, что в голубиной любви проку гораздо больше, чем в приговоре суда, чем в смерти на зоне, что голубь - благодарная птица - когда-нибудь, когда низринется на Землю очередной потоп, может и не вернуться к новому Ною?! Как убедить людей в том, что Голован и подмосковные два брата-пацана ближе к сверхчеловеку, чем те, которые над ними суды устраивали?! И ближе они к "пророку" Заратустре, гораздо чаще находившего общий язык со своими зверями, чем с людьми.
   Сентиментальными были все они. Почему? Может быть, потому что и сверхчеловек должен быть сентиментальным?
   5. Плакала, конечно, тюрьма и по Головану, влюбленному в голубей и людей единой любовью человеческой, а то и сверхчеловеческой. Но на радость читателям в тюрьму он так и не попал, может быть, потому что дел у него много было в миру, либо тюрем в XIX веке было не так много, как в следующем столетии в Московской империи, либо по иной какой причине, лишь Лескову ведомой.
   Воспитывать девочку стал Голован. Радостное дело для сильного человека. Только бы взрослые не мешали важным делом заниматься, но мешали они ему, дитя не поделив да еще и воспитателя в судьи назначив, не спросив его согласия.
   Заратустра по поводу этих взрослых, мешавших Головану, говорил ("О ребенке и браке"):
   "...Ты молод и желаешь ребенка и брака. Но я спрашиваю тебя: настолько ли ты человек, чтобы иметь право желать ребенка?
   Победитель ли ты, преодолел ли ты себя самого, повелитель ли чувств, господин ли своих добродетелей? Так спрашиваю я тебя.
   Или в твоем желании говорят зверь и потребность? Или одиночество? Или разлад с самим собою?
   Я хочу, чтобы твоя победа и твоя свобода страстно желали ребенка. Живые памятники должен ты строить своей победе и своему освобождению..."
   Мы не будем цитировать всю главу, надеясь, что читатель помнит ее, и смысл ее, и цель ее, и адресат, но даже придирчивый читатель согласится с тем, что рассказ о Головане-воспитателе очень хорошо было бы предварить в качестве расширенного эпиграфа главой Ницше "О ребенке и браке", что тот и другой мастер в этих строках говорили об одном и том же. Трудно сказать, поумнели бы герои рассказа Лескова, прочитав эти две страницы Ницше или нет, но ясно одно: если бы вместо Голована воспитателем стал бы Заратустра, то финал этого рассказа его огорчил бы, и опять были бы слезы, и разочарование, и отчаянье, и уход на гору, в пещеру, уход в свое "Я". Головану в этом плане было чуточку сложнее. Он тоже стремился в свое "Я", но он не знал точно, где это "Я" находится. Беда с этими русскими! Они гордятся (и по праву, заслуженно) своим русским духом, но далеко не всегда могут осмыслить в полноте своей свое собственное "Я", его возможности и перспективы. Тяжело так жить, не зная...
   Ницше на этих двух страницах, как и в других произведениях, может показаться суровым, но суровость его мудра и требовательна одновременно, и уже этим он гораздо добрее тех, которые ищут в любви "много коротких безумств" и всего того, что строго осмеивает немецкий мыслитель, о чем в ненавязчивой форме - намеками - пишет Лесков, рассказывая "воспитательную историю" Голована. Последнему - сложнее пробиваться к истинам, пробиваться к душам заблудших влюбленных.
   Голован "судил" взрослых своим судом: простым, чистым, присудил он ребенку быть с матерью... А уж прав он или не очень прав, можно понять, внимательно прочитав страницы 408 - 416 Лескова и 49 - 51 Ницше.
   6. Затем, естественно, через трактир, как и положено на Руси, не в Германии же странствовал Голован, попал он после долгого пивания чая с кренделями на реку Суру, в степь, и началась его степная эпопея.
   Началась она с поединка... Лескова и Ницше. Случайно или не случайно, но сюжетные линии "Голован - воспитатель - судья" и "Хан Джангар" в "Очарованном страннике" следуют друг за другом, и главки "О ребенке и браке" и "О свободе смерти" в поэме немецкого философа тоже следуют друг за другом!
   Роскошная степная живопись Лескова в сценках от хана Джангара до финала сцены "наперерор" (стр. 417 - 427) говорит как раз о той проблеме, которую высветил афористичной строкой в главке "О свободной смерти" (51 - 53) Ницше. Случайно это или нет? Конечно же, случайно...
   Русский писатель медленно, исподволь, художественными средствами реалистического рассказа, обволакивая читателя живописными деталями пейзажа, пестрой степной толпы ведет нас к возможности сделать самому выводы, высказанные Ницше в главке "О свободной смерти". В то время как немецкий гений, зная цену поэтическому афоризму, сразу же забрасывает читателя мыслями, приглашая его на соразмышления, сораздумия с автором, будируя воспоминания, сцены из прожитого и прочитанного, среди которых вполне могут быть сцены, похожие на лесковский "перепор".
   Жизнь.
   Конэсер Иван Северьянович Флягин толк в лошадях знал, и люди, собравшиеся на берегу реки Суры, "где стоят конские косяки", знали цену лошади, и цену жизни знали дети степей, не совсем еще одичалой.
   "Умри вовремя - так учит Заратустра.
   Конечно, кто никогда не жил вовремя, как мог бы он умереть вовремя? Ему бы лучше никогда не родиться! - Так советую я лишним людям... "(51)
   Так посоветовать мог бы любому, не достойному прекрасной кобылицы коновод хан Джангар, особенно тому, кто красоту понимает, лошадь любит, а решиться отдать за красавицу деньги, а то и все остальное, а то и жизнь, боится.
   "Но даже лишние люди важничают еще своей смертью, и даже самый пустой орех хочет еще, чтобы его разгрызли.
   Серьезно относятся все к смерти; но смерть не есть еще праздник. Еще не научились люди чтить самые светлые праздники..." (51).
   Нет, уважаемый поэт. Уже Чепкун с Бакшеем в "перепоре" доказали, что они, если еще не научились, то научатся, готовые учиться.
   Голован каракового жеребенка увидал, "какого и описать нельзя", и взволновался. А уж как описывает он жеребенка своим слушателям - сказка, чудо какие слова он находит - читайте. И Савакирею, "что во всех Рынь-песках первый батырь считался", тоже жеребенок караковый мозги замутил.
   "Своею смертью умирает совершивший свой путь, умирает победоносно, окруженный теми, кто надеются и делают священный обет.
   Следовало бы научиться умирать; и не должно быть праздника там, где такой умирающий не освятил клятвы живущих!
   Так умереть - лучше всего; а второе - умереть в борьбе и растратить великую душу..." (Ницше, 51).
   Как пороли друг друга Голован и Савакирей, как по-язычески страстно хлестали они себя из-за каракового жеребца! Языческого много в строках Ницше и Лескова. Языческого неповиновения в с е м у. И даже здравому смыслу, и законам государства: ведь и Голована, и Савакирея за убийство отправили бы на каторгу. Они это хорошо знали. Нет, не боюсь я каторги. Буду биться до конца за каракового жеребенка. Авось, противник... даст слабинку. Нет. Никаких авось не будет. Только - смерть. Моя или его.
   Это даже не борьба. Бороться с оружием в руках можно за родину, за родичей, за женщину какую-никакую, влюбившую в себя бойца, борца, но драться из-за, но драться из-за каракового жеребенка, да насмерть - такой смерти не предусмотрел в поэме даже Ницше.
   Запорол Голован соперника насмерть, приблизил себя в совсем уж чистой, опрощенной, лишенной всех предрассудков страсти к звериной дикой красоте, к каким-то монстрам, может быть, даже к сверхчеловеку.
   7. Мы не имеем права навязывать читателям своего мнения, но, сравните сами, последующие странствия Голована действительно странным образом параллелят с мыслями странствующего "пророка". Почему так получилось? Может быть, потому что любой странствующий не может мыслить о жизни в ее символическом, вторичном самовыражении, а мыслит только первичными образами?
   Голован в 23-летнем возрасте попадает в Рынь-пески. Вот что он услышал там: "Ты, нам, Иван, будь приятелем; мы тебя очень любим, и ты с нами в степи живи и полезным будь, - коней нам лечи, и бабам помогай". А чтобы он не горевал в степи, они ему жену, потому еще одну жену выдали на разживу. То есть - отнеслись они к невольному страннику, беглецу по-человечески. Правительству не выдали, накормили, напоили, женами обеспечили. Чего еще надо убийце, не сверхчеловеку, оказавшемуся в безвыходной ситуации? Ему предложили жить так, как некоторые добродетельные по Ницше живут и не жалеют о жизни своей.
   "... Сидят в своем болоте и так говорят из тростника: Добродетель - это значит сидеть смирно в болоте. Мы никого не кусаем и избегаем тех, кто хочет укусить; и во всем мы держимся мнения, навязанного нам" (68).
   Ух, как ругает таких добродетельных Ницше! Как не хочется жить в пустынном житейском болоте Головану! Как они похожи, Ницше и Голован! Проявляют они, правда, эту похожесть по-разному, но и возможности у них разные: и по жизни, и по таланту, и по социальному положению.
   Голован терпел-терпел, да в бега подался от такой жизни, болотно-обеспеченной, да схватили его и подщетинили, то есть пятки нарубили и в них малость щетинки пихнули, так что только на карачках ему ползать можно было (428).
   У немецкого философа дела куда лучше обстояли. Он и не запарывал никого насмерть, и любимым делом занимался, пусть и в моменты, когда не мешала болезнь. Писал Ницше страстные речи о таких нехороших людях, которые "благодетельно болотствуя", то есть в болоте живя и радуясь, не выпускали из него Голованов, и в чем-то сам мыслитель был похож на Голована...
   8. Пять лет Голован жил у Емгурчи, затем у Агашимолова еще пять лет.
   Да так и не привык жить у них, женами преданно обласканный. Случай ему помог на волю русскую вырваться, крестив перед этим Агашимолову татарву.
   По поводу крещения "азиятов" у опытного Голована своя теория выработалась, не совсем благочинная с точки зрения православных христиан, добрых в сердце своем.
   "Азията в веру приводить надо со страхом, чтобы он трясся от перепугу, а они им бога смирного проповедывают. Это попервоначалу никак не годится, потому что азият смирного бога без угрозы ни за что не уважит и проповедников побьет "(440).
   9. Побег - встреча с "чувашинами" - рыбацкая артель - тюрьма - имение старого графа - порки - решение графа пустить Голована на оброк.
   Все приключения Голована вплоть до получения им "законной бумаги", то есть паспорта, являют собой яркий пример "беспутства", хаотичности его жизни, хотя совсем уж бесцельной ее не назовешь. Иван Северьянович бежал из графского дома от тоски, и она же его чуть не свела в могилу (кстати, самоубийство и даже попытка самоубийства есть акт бесцельности жизни, отсутствия пути, тупиковости), далее его вели по русским и степным просторам сплошные случайности, или, лучше сказать, русское бесшабашное "куда выведет нелегкая".
   Да, неистребимое его желание вырваться из Рынь-песков, а затем из рук Агашимоловых, может показаться читателю наличием у Голована и цели, и сверхзадачи, и даже жизненного пути: все десять лет в плену он думал о родине, о бегстве. Но думы пленника и удачное его бегство назвать путем, целью мы не можем, и вот почему.
   В нашем понимании патриотизм, любовь к родине, верность вере предков являются не векторными величинами сложного человеческого "Я", а ... состоянием души, которая может творить с человеком чудеса, вынуждать его совершать величайшие подвиги. Но целью патриотизм, любовь, верность быть не могут, хотя бы потому, что ни то, ни другое, ни третье нельзя заказать, загадать, спланировать, воспитать и так далее. С этим качеством души человек рождается. Помните, случаи из жизни некоторых малых, обитающих в хорошо замкнутых пространствах племен?! Ученые Нового времени (и путешественники) не раз в предыдущие пять веков вывозили из таких замкнутых пространств представителей этих племен, предоставляя им на своей родине все, что, по мнению так называемого цивилизованного человека, должно было сделать их счастливыми.
   Как правило, подобные эксперименты заканчивались летальным исходом. Тоска по Родине в считанные месяцы убивала несчастных.
   Голован выдюжил, но не потому, что тяга к родине была целью его жизни, а потому что она была его жизнью. Разница очень большая, принципиальная. Жизнь не может быть целью жизни. Это - данность природы или Бога. Патриотизм, любовь, вера в веру предков - это составляющие сферы жизни, а может быть, того, что является причиной жизни.
   Цветок тянется к солнцу, все живое тянется к источнику жизни, и это тяготение нельзя назвать ни целью, ни путем, ни любовью. Это - состояние жизни. Это жизнь в жизни, жизнь жизни, даже не способ, ни средство, ни путь, но именно жизнь жизни. Это не акт сознания, воли, духа, не акт благодарности, либо иных чувств. Это проявление жизни.
   Нельзя назвать акт проявления закона всемирного тяготения ни патриотизмом летящего к Земле яблока, ни его волей, ни любовью, ни верой, ни целью, ни путем, ни сверхзадачей... Это нечто иное, названное учеными всемирным тяготением.
   Голован в стремлении к Родине являлся тем самым камнем, который не может не лететь туда, куда его тянет без ведома его и желания.
   10. Ярмарочная слава.
   Это хорошо, что Голован на ярмарку пришел. Есть о чем поговорить. Его знание, чувствование лошади было не просто натренированностью человека, с малых лет жившего в конюшне. Мало ли таких случаев в истории, в жизни людей бывало. Мало ли балерин училось у Петипа, а Анна Павлова единственной была. Мало ли студентов в XX веке училось на разных мехматах, но Понтрягиных они выпустили не так уж и много. Атмосфера помогает ускорить процессы проявления дваждырожденности, но она не способна сама рожать дважды, даровать счастливчикам возможность родиться дважды.
   "К коням я ... имею дарование и готов бы его всякому, кому угодно, преподать, но только что, главное дело, это никому в пользу не послужит" (Лесков, 450).
   Внимательный читатель должен заметить явную близость этой мысли к тому, о чем говорил Заратустра! Более того, Голован в своем осмыслении жизни и людей в ней продвинулся дальше мечущегося в своих странствиях "пророка"!
   "- отчего же это не послужит в пользу?
   - Не поймет-с никто, потому что на это надо не иначе как дар природный иметь, и у меня уже не раз такой опыт был, что я преподавал, но все втуне осталось..."(450).
   Обладая могучим даром сверхконэсера, пусть еще и не сверхчеловека по меркам Ницше, он в отличие от немецкого философа понял, что учить о сверхконэсере можно только родившихся сверхконэсерами!
   Развивая мысль лесковского героя, Ницше (если бы ему довелось прочесть "Очарованного странника") и другие подобные же философские произведения русского гения "человечкиной души", мог бы не заставлять Заратустру учить о сверхчеловеке всех, кого ни попадя.
   Беда с этими философами. Столько схем они начертали, начиная с великого Платона, столько ума вложили в эти схемы, а коснись дело жизни, они лапки кверху и начинают мороку разводить да метаться со своими героями, да речи их чужими, давно "прожитыми" мыслями набивать.
   Вспомним уже цитированную нами фразу.
   "Следовало бы научиться умирать; и не должно быть празднества там, где такой умирающий не освятил клятвы живущих!"
   Мощно сказано, зачем кривить душой. Но сказано философом, который, хоть и приближался к смерти во внеочередном потоке, быстром слишком, но смерть видел как гражданский человек. То ли дело Наполеон, по судьбе, по свершениям военным и мирным личность, явно приближенная к тому образу, который Ницше назвал сверхчеловеком. Он-то видел смерть. Он с ней на ты говорил, и о себе он имел право говорить такие слова, совсем в тоне "пророка" Ницше:
   "Кажется, я самый храбрый на войне человек, который когда-либо существовал". Это он правильно сделал, что начал фразу со слова "кажется", ведь точно также о себе могли бы сказать и Рамсес II , и Александр Македонянин и готский полководец Тейя, и сотни великих драчунов. Человеческая история богата событиями и великими людьми. Наполеон - один из них, но не единственный...
   "Надо хотеть жить и уметь умирать!" - воскликнул он однажды на поле боя.
   "Будьте всегда добрыми и храбрыми".
   И совсем уж в духе еще не родившегося "пророка" Заратустры говаривал великий Корсиканец:
   "Невозможное есть только пугало для робких, убежище для трусов". Или "мужество нельзя подделать: это добродетель без лицемерия", или "лучше всего наслаждаться собой в опасности", или "праздность для меня жесточайшая мука", или "добродетель заключается в силе, в мужестве; сильный человек добр, только слабые злы" или " всегда один среди людей", или... да многое можно прочесть у Наполеона, у того же Александр Македонянина, Чингисхана ("Яса" и "Джасак"), Тимура, Бабура...у других великих исполнителей воли истории, заказа истории. Их мышление в меру образно и очень конкретно, потому что оно шло вслед за жизнью "первичной", у них такое было образование - первичное, жизненное. Они познавали человека в деле и своими высказываниями (не учением, а именно высказываниями, учениями заниматься им было некогда) они вносили свою значительную лепту в ч е л о в е ч е с к у ю и с т о р и ю, курс которой никем еще не написан, но которая даст (а вдруг да напишут!) людям думающим богатейший материал по человековедению, человекознанию, дисциплинам, тоже не освоенным пока.
   Большая часть философов (не все, не все) имела в силу разных причин "вторичное", то есть классическое образование, книжное, очень замечательное. Многие из этих философов честно делали свое книжное дело и лишь редко кто смог, книжно образованный, вырваться из пределы книжных миров (книжных теплиц) на просторы жизни. В последние 100 - 150 лет это удалось Ницше, хотя - и Наполеона мы вспомнили не зря - его мысль имеет оттенок книжности, вторичности.
   Это - приговор? Ни в коем случае. Это - качество. Нельзя обвинять невинного. Книжный мир, а значит и книжное образование по-своему прекрасны, как прекрасна порою бывает для родительского сердца игрушка ребенка, сконструированная из нового конструктора. Книжный мир - это наш опыт, знания... - истины известные, аксиоматичные.
   И все же оговорка нужна. Книжный мир, книжные знания обладают весьма слабым иммунитетом против страшнейшего особенно для людей XX века "вируса вторичности" знаний. Эта вторичность проявляется по-разному. В данном случае, сравнивая мысли Наполеона и Ницше о жизни и смерти, она проявилась ... в образной силе: Наполеон исходил из "первоощущений", дарованных ему личным опытом, и потому мысль его чуть более конкретна и свежа. Ницше работал под воздействием, а лучше сказать, в состоянии восторга, вызванного "книжными ассоциациями", и потому мысль его, не менее убедительная, изысканная, напряженная, волнуемая (особенно волнует она книжных людей), но чуть менее искренна она. Чуть-чуть. И тот, и другой - гении. Гениям можно не волноваться. Их не испортит житейская грязь и "книжная тепличность". На то они и гении, чтобы служить опровергателями любых словесных штормов, источниками которых являются любители разных анализов и сравнительных описаний. Анализаторство - удел книжников, но, возвращаясь к "Очарованному страннику", мы завершаем очередной анализаторский виток утверждением о том, что Лесков в силу своей приземленности творил в образе Голована первичное, то есть жизнь, рождаемое жизнью.
   Упрямый читатель и на это может возразить: "Любой бытописатель пишет жизнь, то есть первичное, а значит, и книга является носителем первичного знания, то есть знания жизни, а значит все предыдущие рассуждения о "вирусе вторичности" не выдерживают критики".
   С данным возражением трудно не согласиться, если бы не наши постоянные оговорки о том, что мы не против книги, литературного познания мира, жизни и даже мы не против чрезмерного увлечения этим процессом, который имеет (дай "вирусу вторичности" волю) лавиноопасную сущность, и уже этим он страшен. Жизнь - знания о жизни - знания о знаниях жизни - знания о знаниях о знаниях - ... через каждое тире объем знаний (тот самый рюкзак за спиной, о котором мы уже писали с опаской) катастрофически увеличивается, катастрофически.
   11. Три года Голован работал конэсером у князя, одолеваемый выходами, то есть запоями, по-русски утомительными, хотя и не мешающими до поры до времени ему свой "долг природы исполнять совестливо: ни за что я того, кому служу, обмануть не мог" (453).
   Природа! Ницше пытался написать образ сверхчеловека. Лесков писал Голована и других героев, которые жили по природе своей. Это сложно, жить по своей природе, особенно, если она добрая, не обманная, чистая, простая. Куда проще воду мутить, то есть душу свою загрязнять, чтобы, не слушая ее, в мутной воде под себя грести, себя ублажать, от людей отрывая, людей тихо презирая и ненавидя.
   Голован долг природы свято исполнял. И в этом он приближался к чему-то высокому, может быть, к ницшеанскому сверхчеловеку.
   Но однажды был очередной выход, встреча с магнетизером, встреча с Грушей, цыганкой, растрата, да Грушина история, да Голованова к ней задумчивая любовь, застенчивая.
   Цыганка та не первая была в русской литературе, и нельзя сказать, что она всех литературных цыганок лучше была, но не даром Лесков ввел ее линию в сложный сюжет головановых мытарств. Время пришло Головану влюбиться, и уж влюбиться он должен был страстно, яростно, и, влюбившись, он должен был остаться самим собой, пусть и не сверхчеловеком в полном смысле, но очень сильным, очень добрым.
   Цыганку Лесков выбрал неспроста для Головановой любви, хотя выбор у автора был большой, хотя бы в Степи, где знатная масть бабья сформировалась в предыдущие пять-шесть тысяч лет, с тех времен, когда лошадь одомашнив, человечество стало гулять по распахнутому, распашистому, в некоторых местах распаханному степном коридору со множеством дверей да ворот с юга, с севера. Здесь, в Степи между Волгой и Дунаем, надолго не задерживались племена и народы, киммерийцы да скифы, сарматы да готы, гунны да болгары, авары да печенеги, иудеи да половцы, монголы да прочие тюркские племена. Здесь след свой житейский, в том числе и генный след, оставили угрофинны, когда-то обитавшие, скуласто-носастые, на территории от Скандинавии до Арала и от Югорского Камня до Венгерской равнины, и славяне, и варяги, и обитатели Кавказа, а то и египтяне (по версии Прокопия Кесарийского воины Страны Нила доходили до Каспийского и Черного морей, а по мнению Геродота Колхи были родом из Египта), ну уж если не египтяне, то воины Дария (а в его войске кого только не было, практически, вся Передняя Азия, да Северо-Восточная Африка...) оставили свой след. И греки, и римляне, и обитатели средневековых итальянских городов ... кто только в южнорусских степях не побывал! Кто только не ласкал здесь местных женщин, ласками своими, а то и грубостью, и даже жестокостью, мужицким отчаявшимся зверизмом ваяя сложнейший и прекраснейший, многогранный образ Степнячки.
   Женская масть здесь особенная еще и потому, что, согласно утверждениям того же Геродота, именно в этих краях обитали амазонки... Не приведи Господь, конечно, мирному доброму человеку-мужчине влюбиться в какую-нибудь амазонистую мегеру - вся жизнь мужицкая на перекосяк пойдет.
   У Лескова выбор был большой. Даже в социальном отношении. Например, он мог бы влюбить героя в дочь знатного прасола, либо в дворяночку, а то и в княжну - для особого писательского куража, но ему понадобилась цыганка. Почему же? Потому что на цыганочек в русской литературе опять спрос пошел, мода? Нет. Если бы Лескова тяготила мода, он бы Голована влюбил в какую-нибудь пропащую "землеволку" или "народоволку". Не влюбил. И правильно сделал. Ему нужна была на бабья придурь ("И я могу ходить в народ, пойдешь со мной, коли влюбился"), и не изнеженные дамочки, очень нужные в салонной литературе, и не слишком уж огрубевшие под крепким мужицким словцом простолюдинки. Ему нужна была для Голована женщина, в большей степени сохранившая в себе ту чарующую первозданность, которую почувствовать способен лишь тот, кто сам в большей степени сохранил в себе первозданность, то есть в нашем случае Голован, сверхконэсер, дитя природы, еще не потерявший вкус ко всему первичному, первозданному, не замутненному цивилизационной "чистотой", отфильтрованной, очищенной, безвкусной, как дистиллированная вода, и уже потому готовой впитывать быстрее воды живой, первозданных источников, всякую житейскую грязь.
   Цыгане! Кто только не чертыхался, обиженный ими. Обижают иной раз зазевавшегося. И не так уж редко. Но не в этом суть их жизни, смысл существования цыганского племени, а в том, что оно сохранило в себе гораздо больше, чем любой другой народ планеты, пусть и взлетевший в космос, ту первозданную человечину, которая, во-первых, сделала человека человеком, во-вторых, со времен неолитической революции несет в себе до неолитические принципы жития, сопротивляясь всеми силами новым законам, обычаям, порядкам, десять тысяч лет будоражащих человечество, ринувшееся, совершив неолитическую революцию, в погоню за прогрессом. Десять тысяч лет сопротивляются цыгане этому току жизни, не хотят покидать Райский сад духовный, живут, не насилуя природу, в том числе и природу человека, а собирая то, что природа сама им дарит, либо уступает, как излишки.
   Цыгане являются носителями того мировоззрения, того духа, той воли, которые не позволяли человечеству обрабатывать Землю, насиловать Природу. "Нет! - говорят сильно обиженными цыганами насильники. - Цыгане обманщики, лентяи, попрошайки, беспринципные злыдни. И не надо переосмысливать Священное писание, не позволим!"
   Что можно ответить этим добреньким насильникам, исполосовавшим лицо Земли вдоль и поперек? Можно ли с ними спорить, ругаться, а то и драться, пытаясь доказать им азбучные истины о жизни в до неолитическом земном раю Адама и Евы, которые делали то, что позволяла им делать матушка-природа, и которые, вкусив плод познания, крикнули: "Нельзя ждать милостыню от природы, нужно брать у нее все, в том числе и ее самою, собственными руками"?!
   Можно ли и нужно ли спорить с этими людьми, вот уже несколько тысяч лет кряду систематически разрушающих и уничтожающих в себе самих опыт предков, обитавших в эпоху, предшествующую неолитической революции?! Можно ли и нужно принимать всерьез гордое пыхтение "компьютерных мальчиков" и их взрослых учителей, провозглашающих при любом удобном случае свое превосходство над якобы отсталыми народами, к представителям которых они всякий раз обращаются в случае крайней необходимости, например, к врачам, сохраняющим методы лечения, заимствованные у далеких предков?! Нужно ли напоминать так называемым передовым народам о том, что все фундаментальные первозданные знания о Природе дошли до нас - оттуда же?! Можно ли и нужно исправлять "в свете решений и постановлений" вождей неолитической революции и их славных предков цыганское племя могучее?!
   Нам кажется, что этого делать нельзя, что в цыганском образе жизни кочевом сокрыта великая надежда человечества, так и не обретшего пока некоего устойчивого счастья. Где оно таится, в чем его суть, каково он на вид, на вкус и цвет, мы, как и все наши читатели, пока не знаем, но надеемся, что когда-нибудь появятся на Земле люди, которые найдут то, что вот уже десять тысяч лет пытаются найти потомки безвестных героев неолитической революции. И мы уверены, что в этом поиске устойчивого счастья веское слово скажут цыгане, дарящие людям ... память о первозданных ценностях.
   Первозданность цыганского народа проявляется не только в умении цыган облапошить простаков и выудить у них червонец-другой, а то и третий, и десятый, а то и последний - это баловство Природы, и любой человек имеет право на баловство. И русские писатели любили баловаться в том числе и с цыганами - в этом большой беды нет. Впрочем, и проку в этом баловстве большого нет.
   Другое дело - искусство цыган: танец, песня, танцопение. Вот где природная первозданность дает о себе знать, вот что волновало в цыганах всегда и всех. Люди рубежа XX - XXI веков имеют счастье видеть и слышать пусть и слегка затертые пластинки и фильмы, в которых пели и танцевали цыгане, еще не избалованные столичной жизнью. На рубеже XIX - XX веков пела в Москве несравненная Варя Панина...
   Мы не станем предаваться восторгам воспоминаний, но, чтобы читатель понял, о чем идет речь, советуем послушать старые пластинки (они еще есть кое-где), на которых записаны романсы в исполнении этой гениальной певицы. Известно, что цыганкам ставить голоса было некому и не на что. Есть голос - пой, нет голоса - занимайся другим делом. Третьего было не дано цыганкам, как и певицам другим национальностей, служившим песне на рубеже XIX - XX веков. Есть в тебе мощное, первозданное, исходящее из глубин потаенных души твоей - будешь петь. Нет - уходи. Эту первозданность человек чувствительный обязательно услышит в голосе великой Вари Паниной. Эта первозданность, видимо, и водит цыганских танцоров по таборному песенному кругу до сих пор. Только все меньше и меньше можно встретить среди них таких, какою была Варя Панина.
   Одаренная этой первозданностью цыганка Грушенька влюбила в себя Голована намертво.
   13. Злополучный треугольник - Голован, Грушенька, князь - прожил отпущенную ему автором жизнь, затем Иван Северьянович попал в неловкую ситуацию, когда ему нужно было лишить жизни свою любимую.
   Слишком уж сверхчеловеческую задачу поставила цыганка перед Голованом влюбленным ночью, на обрывистом берегу реки. Нож она у него достала, убить им себя попросила. Убить любимую, первозданной любовью любимую!
   "А что тут такого?! - удивится воспитанный на образцах западноевропейской литературы человек молодой, да красивый, да имеющий право любить и влюблять в себя по уши разных девочек-красавиц. - Было дело, убивали. Кармен убили, Джульетту, да мало ли их было, изменниц, всех не пересчитаешь".
   Но с Грушенькой дело было иное. Она никому не изменяла. Она любила князя, жалела и ценила Голована, ощущая его любовь и преданность, но князь изменил ей, променял ее на деньги. И не смогла стерпеть этого цыганка. "Не убьешь, - сказала она Головану. - меня, я вам всем в отместку стану самой стыдной женщиной".
   Нашла она по-цыгански точно Голованову слабинку: либо шлюхой стану, либо убивай меня. Тот, кто внимательно читал поэму "Так говорил Заратустра", не даст нам слукавить: Грушенька предложила Головану задачу, достойную сверхчеловека! Как же ее решает первозданно влюбленный Голован, чистый и простой, как голубятки его?
   "Я весь задрожал, и велел ей молиться, и колоть ее не стал, а взял да так с крутизны в реку и спихнул..."(497), - сказал он своим слушателям, а те "впервые заподозрили справедливость его рассказа и хранили довольно долгое молчание" (там же).
   Почему же они не поверили Головану?
   Потому что в этом эпизоде он повел себя явно не по-русски. Хотя некоторые отчаявшиеся писатели еще со времен Н. В. Гоголя стали приучать русский народ убивать детей своих, возлюбленных и друзей... но на Руси делали это (речь идет о XIX веке) с явной неохотой. Глупое дело, никчемное: сначала рожать, а потом убивать, сначала влюбляться, а потом любимых собственными же руками убивать. Не хорошо это.
   Надо честно сказать: ни Гоголю, ни другим писателям подобные эпизоды не удались, хотя долгое время школьники Московской империи писали в своих сочинениях оправдания сыноубийце и автору сыноубийцы. Это школьники, народ доверчивый. Позже многие из них понимали, что оправдывать не оправдываемое грешно. Но можно ли оправдать Голована, вынужденного волей автора решать задачу сверхчеловека, решать ее по-сверхчеловечески?! А кто сказал, что Лесков его оправдывает, что Голован себя оправдывает, народ его оправдывает?
   Ни автор, ни его герой, ни слушатели не опустились до Н. В. Гоголя и упомянутых школьников. И до Проспера Мериме, Шекспира, и так далее. Зато Лесков и не слукавил в этом случае, и герой его не слукавил: колоть-то он не стал, а лишь в реку с крутизны спихнул, хотя ... как бы мы здесь не слукавили!
   Желание-то убить, коль спихнул, было, а значит, и Голована можно причислить к литературным убийцам. Не надо кривить душой.
   Спихнул. Виноват Голован, и судить его надо по всей строгости.
   Другое дело - силища первозданной Грушеньки! Сломала она Голована. Влюбился он в идеал, да не русский, психологически сложный, не затемленный цивилизационными налетами и уже поэтому привлекательный для наивных людей, а влюбился Голован в цыганку, в ее первозданное... но это же силища магическая! Это магнетическая сила. Лесков намекает о магнетизме, модном в те времена, в рассказе о последнем запое, выходе, Голована. Не своей волей вышел он из запоя и пить бросил совсем. Магнетизер ему помог. Магнетизер еще был рядом, а уж ослабленный его волей Голован Грушеньку встретил, женщину магической, магнетической красоты и силы.
   Известно, что излеченные от алкоголизма люди, хоть и чувствуют себя гораздо лучше, но теряют при этом какую-то живинку, частицу души какую-то, очень важную. Как эта живинка называется, мы точно не знаем, может быть, пока она никак не называется, не исследованная учеными, но она существует в природе человека, она несет в себе некую стержневую, опорную нагрузку. "Человек с торпедой" внешне выглядит вроде бы хорошо, но некая лащеность, тихая, робкая, невнятная, едва заметная, тончайшей пленкой или кремом от алкогольного "загара" словно бы нанесена на его лицо, вроде бы и довольное жизнью да не совсем довольное, не всем довольное. И в глазах "зашитого" серебрится та же невнятность, та же слабинка.
   В таком ослабленном, невнятном состоянии Голован столкнулся с Грушенькой. Конечно же, цыганка молодая с ума сводила многих, а князя она чуть не разорила совсем. Но то - князь. Потомственно защищенный, имеющий цель в жизни, пусть и бесшабашную, но цель; себе на уме, и ум-то у князя бесшабашного весь постнеолитический, стойкий в своей бесшабашности. А какой ум у Голована, обессиленного опытным магнетизером, по-детски еще наивного, не сформированного, неподдающегося давлению той среды, для которой высшей истиной является "общественное мненье, на чем вертится свет"?! Ум у Голована первозданный был, бесхитростный.
   И в этом сверхконэсер был очень близок к цыганке, и эта душевная близость их к первозданному сыграла свою роль в той сцене трагической. Грушенька не могла полюбить Голована, могла лишь жалеть его. Но первозданная злость и обида, и отчаянье возроптали в ней. Она была не в себе. Она крикнула ему такое, что он, то же отчаявшийся быстро, понять, принять не мог и не смог бы. Она разрушила его идеал. Что ему оставалось делать?
   Спихнуть ее с обрыва, чтобы маяться всю оставшуюся жизнь. Ницше не осмелился сделать из Заратустры убийцу, пусть и невольного, нечаянного. Его "пророк" лишь рыдал навзрыд, когда в очередной раз убеждался, что людей проповедями не перевоспитаешь, что их вообще ничем не перевоспитаешь. Лесков не имел права распускать нюни вместе с Голованом и другими героями. Его бы не поняли - потомки, то есть читатели более поздних времен. Современники поняли бы. Слез в русской литературе было в Золотом веке не мало, и заламывания рук, и топанья ног и ножек, и мудрствованья застольного, и прочих эмоций, очень театральных и эффектных, и жданных: нравилось это все, писательское, русскому человеку. Не всегда ему нравилась языческая прямота, "правда жизни в искусстве", ему больше нравилась "правда искусства в искусстве".
   Лесков вынудил Голована, с виду человека православного, совершить чисто языческий поступок, в плохом смысле языческий. Но сверхъязычница Грушенька подвигла его на это.
   Мы не собираемся оправдывать Голована, мы пытаемся понять, как он мог такое совершить, и как этот подвиг оценить: то ли случайным порывом гнева безрассудного назвать это, то ли актом сверхчеловеческого, то ли - как?
   14. И вновь отправился сверхконэсер в странствия, да в солдаты по случаю попал, да подвиг по случаю совершил, да в офицеры был произведен, и уже по этому случаю узнал Голован, что он вовсе и не убийца...
   15. Затем по случаю же он справщиком служил в адресном столе. Разонравилось.
   16. Искал место кучера, не взяли, "говорят, ты благородный офицер, и военный орден имеешь, тебя ни обругать, ни ударить непристойно" (502). И подался Голован в артисты, демона изображал, да одного артиста оттрепал за то, что тот к девушке приставал, и выгнали его из театра.
   17. Затем Голован у той девушки жил, да устал жить на ее шее и в монастырь пошел.
   Но и в монастыре он в кучерах остался и, судя по последним страницам "Очарованного странника", Голован вряд ли в монастырской жизни удовлетворения найдет.
   И дело тут не в том, что дух одолевать его стал ("все свое внушает: "Ополчайся!"), а в том, что для странника, тем более очарованного, монастырь не может стать ни целью, ни путем, ни преградой. Разве что очередным перекрестком.
   Желание конэсера "помереть за народ" (513) тоже нельзя назвать некоей жизненной программой, потому что смерть, какой бы ни была она "щедрой", иной раз, даже на войне, уступает жизни и ее щедрости.
   Лесков заканчивает повесть, не завершив жизненный путь главного героя и не подведя итог его странствиям.
   Но и Ницше не подвел итог странствиям Заратустры. Вот два финала:
   "Проговорив это, очарованный странник как бы вновь ощутил на себе наитие вещательного духа и впал в тихую сосредоточенность, которой никто из собеседников не позволил прервать ни одним вопросом. Да и о чем было его еще больше расспрашивать? повествования своего минувшего он исповедовал со всею откровенностью своей простой души, а провещания его остаются до времени в руке сокрывающего судьбы свои от умных и разумных и только иногда открывающего их младенцам" (513)
   " - И еще раз погрузился Заратустра в себя, опять сел на большой камень и предался мыслям. Вдруг он вскочил. -
   "Сострадание! Сострадание к высшему человеку! - воскликнул он, и лицо его стало, как медь. - Ну что ж! Этому - было свое время!
   Мое страдание и мое сострадание - ну что ж! Разве к счастью стремлюсь я? Я ищу своего дела!
   И вот! Лев пришел, дети мои близко, Заратустра созрел, час мой пришел. -
   Это мое утро, брезжит мой день: вставай же, вставай, великий полдень!" -
   Так говорил Заратустра и покинул пещеру свою, сияющий и сильный, как утреннее солнце, подымающееся из-за темных гор" (237).
   Оба финала "открыты", оба финала говорят, что и до них, и после них было и будет странствие.
  

В. Выводы

  
   Итак, подведем некоторые итоги нашим сравнительным впечатлениям и размышлениям.
   1. Заратустра и Голован являют собой яркий тип странствующих людей. У того и другого нет плана, маршрута, цели, сверхзадачи.
   2. Заратустра проповедует всем, кому ни попадя, учение о сверхчеловеке, точно не уяснив для себя же самого, кто же это такой и кого и как можно и нужно учить о сверхчеловеке. Заратустра живет, проповедуя, то есть живет проповедями.
   3. Голован проповедует, живя, то есть проповедует жизнью, делами своими.
   4. Оба они искренно желают людям добра, оба чисты и просты в своих помыслах.
   5. Оба они наивны, бескорыстны и беззащитны. Оба претерпевают от людей всевозможные беды. Один при этом постоянно плачет, отчаиваясь. Другой на вид терпеливее, но переживает в себе.
   6. Оба обладают значительной степенью детскости.
   7. Оба не застрахованы от внутренних взрывов. У Заратустры они проявляются в словесной форме, у Голована - в форме конкретных деяний.
   8. Оба приходят куда-то, чтобы уйти.
   9. Оба так и не поняли, что идти им некуда, что везде их ждет один и тот же подарок, то есть жизнь, то есть поле для бесконечных странствий.
   Уже перечисленного достаточно, чтобы почувствовать в сердце своем трогательное душевное сходство (если не единение) столь разных людей немецкого "пророка" и русского конэсера.
   Финалы поэмы и рассказа могут навести некоторых читателей на мысль о том, что Заратустра и Голован, "сделав свое дело, могут умереть", что смерть того и другого близка, но и этот вывод не будет противоречить нашему утверждению о схожести этих героев.
  

Глава III

  

Социальное в творчестве Лескова и Ницше

  

А. Что делать "новым людям"?

  
   Девятнадцатый век принципиально отличается от своих соседей еще и тем, что массовой реальностью стало вызванное промышленной революцией расслоение общества в развитых странах и явление на свет так называемого рабочего класса.
   Здесь следует оговориться. Мы не считаем верной и всесильной теорию Маркса - Ленина в глобальном смысле, хотя признаем за ними высочайшую эрудицию, упрямую волю, несгибаемую веру, которая, как известно, надломилась у Энгельса во время его поездки в США на склоне лет, и которая сыграла исключительную роль в победе большевиков в России. Эта победа ввела многих, в том числе и нами уважаемых исследователей и знатоков творчества Лескова в заблуждение.
   "Драма Лескова-публициста состоит в том, что "жизнь", так сказать, "не подтвердила" его воззрений на развитие России, хотя он-то был как раз знаток ж и з н и, человек реальности, человек опыта, пришедший в литературу "из недр", - написано Л. Аннинским в очерке "Почва правды", предваряющем книгу "Честное слово", в которой собраны некоторые публицистические произведения Н. С. Лескова и которая вышла в 1988 году, когда далеко не всем было ясно, что Россия пришла-таки в лесковское "Некуда", когда те, кто это понимал, старались сдерживать в себе свое понимание и знание.
   Честно заблуждавшихся в XX веке было ничуть не меньше искренно верующих в идеалы социализма и даже коммунизма, и по-крупному, по-лесковски, и по-ницшеански, винить этих людей нельзя, и не потому, что победителей якобы не судят, а потому что идеи, провозглашенные партией-победительницей и магически подействовавшие на самых разных людей, издревле будоражили человечество. Эти истины вполне можно назвать вечными - вечными, но обладающими одной странной и страшной особенностью, тоже вечной, коль скоро сами они вечные: возрождаясь время от времени, они конструктивны в очень коротком временном интервале, и в этом смысле они, конечно же, не вечны, не прочны, и эту-то особенность упустили из вида все искренно поверившие в идеалы и столь же искренно заблуждавшиеся.
   Но вернемся к заявленной в начале главы теме.
   Массовое явление на белый свет "рабочего класса" стало быстро и качественно менять жизнь. Владельцы промышленных предприятий не могли обойтись без руководителей нижнего и среднего звена: звеньевых, бригадиров, мастеров, начальников участков, а также изобретателей, рационализаторов и так далее. Но где, скажите на милость, владельцы предприятий могли взять этих людей в XIX веке?! В дворянском сословии, в купечестве, среди ремесленников? Нет. Дворяне и представители высшей знати на такую грязную работу идти не собирались, детей от этого огораживали. Их на промышленные предприятия палками загнать было не возможно и даже богатыми перспективами: поработаешь сначала токарем, потом начальником участка, цеха, станешь замом директора завода, директором. Проявишь себя, пойдешь выше. Ну, уж нет! Не дворянское это дело, проявлять себя в заводской обстановке. У купцов своих дел прибавилось. Ремесленников явно не хватало. Значит, нужно было брать на эти должности людей из народа. И давать им кое-какое образование. А куда деваться, если стране нужны мощная боевая техника, огнестрельное оружие, корабли, пароходы, паровозы...
   Конечно же, наша схема примитивна. Но если бы нам удалось проследить динамику роста количества "новых людей" (в России их удачно назвали разночинцами) в высокоразвитых странах от десятилетия к десятилетию на протяжении XIX века, то мы убедились бы в том, что процесс этот проходил лавинообразно, не управляемо, не контролируемо, причем - кроме США - в замкнутой, весьма стесненной атмосфере.
   "Новые люди" очень скоро почувствовали свою значимость, свою быстро растущую роль в обществе. Да, вы правы, "новые люди" стали появляться еще в эпоху Великих географических открытий, а заметно проявили они себя в Европе во время Великой Французской революции. Но, образно говоря, этот взрыв был скорее актом неповиновения совсем еще юных "новых людей", чем делом зрелым, серьезным. Взрослые люди дерутся не так часто. Серьезные взрослые люди побеждают мирными средствами, если они у них имеются, хотя бывают и исключения из этого правила, и биографии некоторых отцов-основателей США яркое тому подтверждение. Бывает, что и седовласые старики спешат на баррикады. Но, во-первых, история США XVIII - XIX веков имеет одну глобальную особенность, которую можно обозначить словом экстенсивность, во-вторых, мы говорим о движении истории Старого Света, относительно замкнутого пространства, где забурлила новая жизнь, где "новые люди" стали возвышаться и в сознании своем, и делами своими, и знаниями, и амбициями.
   Конечно же, зная наперед историю того столетия, власть предержащие наверняка хотя бы уж попытались бы предпринять какие-то организационные шаги с тем, чтобы сдемпфировать нарастающие с каждым десятилетием удары снизу, то есть от этих самых "новых людей", и может быть, им удалось бы каким-то образом ублажить этих людей.
   Да, история - великая упрямица. Она в любом случае сделала бы то, что сделала, но с меньшими потерями, если бы власть предержащие воспользовались советами таких мыслителей, как Лесков и Ницше, упрямо твердивших о реформах, которые нужно было проводить постоянно. Не воспользовались. И это не странно. Это обыкновенно. Это по-человечески. Вспомнив судьбы Александр Македонянина, Дария III и диадохов, Цезаря и Августа, Цинь Шихуанди и Лю Бана и других подвижников Истории, можно прийти к выводу о том, что людям, даже высокопоставленным, посеянным на "критическом пространственно-временном поле", свойственна торопливость и некая даже бестолковость. Очень странно вели себя повелители и другие ответственные за миропорядок люди в XIX веке. Это мягко говоря.
   Мы не будем утомлять читателя пересказом этих странностей. В конце концов заинтересованные люди могут ознакомиться с историей того столетия по многочисленным трудам ученых, писателей, мемуаристов, теоретиков войны и государства. Таких трудов действительно много. Пишущих людей было много. Может быть, слишком много. Но, удивительно, почему-то Лесков и Ницше оказались теми мыслителями, мнением которых пренебрегли и старые, знатные, породистые, "стоящие у тронов", и новые, к тронам рвущиеся.
   Чтобы обосновать это утверждение, мы предлагаем отрывки из произведений того и другого и наши короткие комментарии к ним.
   Ницше. "Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов".
   463.
   Безумие в учение о перевороте. Существуют политические и социальные фантазии, которые пламенно и красноречиво призывают к перевороту всего общественного порядка, исходя из веры, что тогда тотчас же как бы сам собой воздвигнется великолепнейший храм прекрасной человечности. В этой опасной мечте слышен еще отзвук суеверия Руссо, которое верит в чудесную первичную, но как бы засыпанную посторонними примесями благость человеческой природы и приписывает всю вину этой непроявленности учреждениям культуры - обществу, государству, воспитанию. К сожалению, из исторического опыта известно, что всякий такой переворот снова воскрешает самые дикие энергии - давно погребенные ужасы и необузданности отдаленнейших эпох; что, следовательно, переворот хотя и может быть источником силы в ослабевшем человечестве, но никогда не бывает гармонизатором, строителем, художником, завершителем человеческой природы. - Не умеренная натура Вольтера, склонная к упорядочению, устроению, реформе, а страстные безумия и полуобманы Руссо пробудили оптимистический дух революции, против которого я восклицаю: "Раздавить гадину!" Этим духом надолго был изгнан дух просвещения и прогрессивного развития; подумаем - каждый про себя, - можно ли снова вызвать его к жизни!" (стр. 440).
  
   Лесков во многих публицистических трудах говорил о том же. С почти конфуцианской уверенностью он утверждал, что не путем переворота крушения всего общественного порядка, не путем революционного взрыва, а именно путем реформ, просветительской и воспитательной работы, то есть, говоря слова Ницше, путем прогрессивного развития, можно возвести страну в целом и ее народ на достойную высоту.
   Не зря Лескова обзывали "постепеновцем", "либералом", сторонником "порядка" и "умеренности". Не случайно его не понимали "нетерпеливцы", злобно отпихивая писателя от себя. Они не понимали его и в XX веке, когда в Российской империи власть захватила партия большевиков.
   Не понимали Лескова и так называемые "охранители", и издатели консервативных журналов ("Русский вестник" М. Н. Каткова, "Русский мир" и так далее). Не понял его приятель и член общества "Земля и воля" А. И. Ничипоренко, говоривший после ареста в 1862 году в своих показаниях, что Лесков "своим образом мыслей имел вредное влияние" на "его понятия". Не понимали Лескова цензура и III Отделение, задержавшие в 1864 году апрельскую и майскую книжку "Библиотеки для чтения", которая печатала самый что ни на есть антиземлевольский" роман "Некуда". Не понял Лескова даже А. М. Горький, написавший теплую и мудрую работу о "кудеснике русского слова"... Его не понимали - ну это бы ладно, с кем не бывает! Но, не понимая гения "русской человечкиной души", они (то есть, практически, все литераторы, и знатоки, и ценители русской литературы, и чиновники, и люди государственные), побаиваясь, а то и страшась его слова, ненавидели Лескова.
   Например, крупнейший идеолог легального народничества Н. К. Михайловский (1842 - 1904) в связи с выходом в свет второго, посмертного собрания сочинения Лескова, вынес жесточайший приговор автору "Некуда", "Соборян", "Очарованного странника", "Левши"... назвал его писателем, "лишенным чувством меры", нанесшим "явный ущерб художественной правде" и не имеющим никакого права называться классиком русской литературы. А, например, М. А. Протопопов (1848 - 1915) вообще обезумел, назвав статью о Лескове "Больной талант": то ли сам слегка приболел в те дни, то ли ... нет, наверняка, он был здоров, как овцебык, и назвал он так свою работу, датируемую 1891 годом, с умыслом.
   Кто такой, в самом деле, этот Протопопов для русской литературы? Никто. И, как критически мыслящий человек и уже потому не глупый, он прекрасно знал себе цену, мириться с этим, как любой, не очень даровитый, но тщеславный человек, не хотел. Подобное часто случается с подобными людьми. Писательски, то есть первозданно, чувствовать мир не могу, так хоть покритикую тех, кто может мыслить и писать, и чем жестче, чем нахальнее, а то и безумнее будет моя критика, чем значительнее будет предмет критики, тем значительнее буду я, критик. Надо же придумать такое заглавие для статьи о Лескове! Надо же быть таким бесчувственным и самоуверенным!
   Надо же ... и пожалеть Протопопова, как сделал мудрый Лесков в своем письме к слабоумному критику, о котором теперь вспоминают лишь шибко дотошные литературоведы и которому великий писатель такие слова писал: "Критике вашей недостает и с т о р и ч н о с т и . Говоря об авторе, вы забыли его время и то, что он есть дитя своего времени... Я бы, писавши о себе, назвал статью не больной талант, а трудный рост", и которого великий Лесков благодарил за общий тон статьи, хотя и решительно возражал против основных ее положений (С.с., т1, стр.VIII).
   Вот как случается в русской литературной жизни! Автор лучших в XIX веке произведений о "русской человечкиной душе" вроде бы как извиняется перед каким-то критиком, благодарит его за что-то, за "общий тон", вместо того, чтобы обозвать его каким-нибудь русским резким словом... Э-э, нет. Не таков был Лесков, всеми презираемый. Лишь в исключительных случаях он взрывался, проявлял несдержанность. Да и нельзя ему, изгою, было лезть на рожон: замяли бы совсем. Он это понимал. Не на луне жил. Он переживал. Обиду копил. Держал ее в себе. А она его изнутри томила. Болезнь ему готовила...
   Трудный рост. Трудно росла, поднималась до уровня Лескова сама русская земля, цены себе не знавшая и до сих пор ее не познавшая.
   Но оставим на время эмоции (на время, потому что нам, в отличие от писателей XIX - XX веков пока - пока! - вроде бы нет большой нужды сдерживать эмоции и по христиански подставлять направо-налево свои щеки, пока - пока? - не часто битые) и вспомним публицистические произведения, в которых Лесков отстаивал свою, очень схожую с конфуцианской, точку зрения на развитие Российской империи.
   "Нужно пролить в массы свет разумения, нужно очистить их вкусы, нужно указать им другие наслаждения..." ("Честное слово", стр. 33)
   Так завершает очерк "Вопрос об искоренении пьянства в рабочем классе" сторонник постепенного, не спешного, трудоемкого воспитания, улучшения, возвышения рабочего класса. Ни слова о революционных переворотах, о свержении существующего строя, о плохих правителях...
   Но почему же этого человека не любило III Отделение?!
   "... Нет людей, которые бы не стоили человеческого внимания" (стр.51)
   "Пишущий эти строки, конечно, далек от всякой мысли оправдывать известные наклонности чиновников, еще далее от намерения безусловно защищать их нравы; но он не может разделять мнения о необходимости бесконечного преследования их, без предоставления им способов повести новую жизнь..." (стр. 51)
   "Когда честный труженик получает за труды свои должное воздание, за небольшие труды - немного, как и следует, а за большие - много и вполне по заслугам, тогда н е т для него счастия: тогда только оценены его заслуги и труды; тогда он получает, так или иначе, только надлежащую плату за них. Этого-то единственно, а ничего другого, т. е. не лишнего вознаграждения, не счастия, желает себе и другим человек, вполне развитый, сознающий свои права и обязанности, сознающий свое человеческое достоинство. При таком сознании невозможно желание большего, чего-либо иного, кроме правильного вознаграждения за свои труды. При таком сознании человек не просит для себя счастия, ни у бога, ни у людей. Он знает, что потому-то, между прочим, и велико число несчастливцев, что есть счастливцы, которые получают много, пользуются разными благами случайно, по воле судьбы, счастья, а не всегда за труды, не по заслугам и достоинствам..." (стр. 74 - 75). И далее в этой же статье "С Новым годом!", вышедшей в "Северной пчеле" 31 декабря 1861 года:
   "Мы знаем, конечно, что в мире большой недостаток, недочет в общем благосостоянии, но ведь это не без причин, как не без причин и то, что есть счастливцы... Устраните эти причины, и вы устраните пролетариат, пауперизм и вообще всякого рода общественное зло..." (стр.77).
   И опять ни слова о том, что честным труженик может стать только в результате переворота, революционного взрыва.
   Революция!
   Неполные полтора века (1775 - 1918 годы) были в истории Земного шара, пожалуй, самыми революционными. К тому времени, когда жили и творили Лесков и Ницше, социальные ураганы пронеслись над Америкой и Старым Светом, Индостаном, Китаем и Японией... Казалось бы, мудрые люди, анализируя эти бурные события, а также аналогичные события предшествующих веков, должны были более или менее четко познать основные причины революций и выработать некие способы и средства сдерживания мощных ударов, объективных по внутренней сути, неизбежных и уже поэтому требующих пристального внимания теоретиков и практиков государственного строительства. Да, такие рассуждения могут привести нас в болото идеалистов-утопистов. Да, человек, толпа, общество гораздо сложнее, чем хотелось бы тем, кто стремится ими управлять, непредсказуемы, не подвластны регламентации, строго математическому расчету, прогнозированию.
   Столько веков и тысячелетий копило человечество опыт, столько умных правителей и мыслителей ломали головы над одной из самых важнейших проблем жития, над тем, как упорядочить жизнь человека, общества, государства, сделать граждан счастливыми, общества - мобильными в средствах и способах самовыражения, - государства - прочными в пространственно-временном поле! Столько было предложено теорий и схем государственного строительства со времен Аменемхета I, египетского фараона (2000 - 1970 годы до н.э.), сторонника сильного централизованного государства, автора "Поучений", адресованных его сыну Сенусерту. Какой богатейший материал мог бы быть в руках теоретиков и практиков! К сожалению, мыслители XIX века не владели в полном объеме государственной историей Земного шара, теорией государства. В Западной Европе и в других регионах планеты еще неизвестны были в полном объеме труды того же Аменемхета, а также Махабхарата, Артхашастра, работы основоположников фа цзя, "школы законников", Конфуция - яростного противника этой школы, и так далее, и так далее. С другой стороны, у того же Ницше, как и у других европейских ученых, были прекрасные возможности изучить эту проблематику по истории Древней Греции, Древнего Рима... Почему мыслителям XIX века показалось, что они знают и могут больше, чем Платон, Аристотель, чем сам опыт предшествующих поколений? Почему они бросились создавать новые теории, новые утопии от анархистской до коммунистической? Неужели им казалось, что они действительно создают нечто вечное, нечто более значительное, чем было сделано до них? Да, им так казалось! Они были уверены в этом. Бурное развитие промышленности, достижения в науке и технике были, видимо, основной предпосылкой поражающей воображение спеси практически всех мыслителей Девятнадцатого века, упустивших в своих размышлениях многое.
   Они упустили из вида человека, общество, государство в своем динамичном развитии от одного состояния к другому, третьему, четвертому... Мы постараемся объяснить свою мысль самым примитивным образом. Начнем с вопроса, почему человек революционен по сути? Ответ прост: потому что жизнь периодически ставит его в злобно-недовольную ситуацию, выбраться из которой ему мешают другие люди, довольные этой же ситуацией и готовые драться за сохранения этой ситуации насмерть. Чтобы проиллюстрировать этот ответ, представим себе такую историю.
   На необитаемом острове высадились сто пар счастливых молодоженов в возрасте от 18 до 22 лет. На острове жизнь поставила их, очень разных, в одинаковые условия, то есть, говоря языком легкоатлетов, на стартовую линию, и сказала: "Бегите, ребятки! Кто сколько пробежит, тот того и достоин, тот и получит достойное его вознаграждение!".
   Через двадцать лет жизнь, главный судия, подводит итог интересного пробега: кто-то из бегущих занял первое место, кто-то - второе, пятое, тридцать восьмое, семьдесят шестое, сотое. Одна из пар заработала, скажем, 10 млн. долларов. Другая - 9 млн. долларов, третья - 7... последняя пара заработала и получила, согласно условиям пробега, скажем, 10 тысяч долларов. Разницу чувствуете?!
   Но жизнь продолжается, то есть ставит перед нашими островитянами куда более сложную, уже не арифметическую, но алгебраическую задачу: как распорядиться деньгами, как жить дальше?
   Нормальные люди (а мы имеем в виду только таких) деньги пустят в дело: на образование детей, на хорошую их женитьбу, на достойное обустройство жизни детей и своей жизни, пустят они деньги в оборот... Конечно же, найдутся и такие, которые промотают все - ну это их личное дело. Мы же говорим о серьезных людях, о серьезном новом этапе жизни островитян, на котором происходит социальное расслоение некогда "равной сотни пар".
   Что говорили об этом этапе всякие утописты, особенно, марксисты, или, как их величал Н. С. Лесков, "красные дурачки"? Они убеждали (в основном самих себя) слабохарактерных в том, что второго этапа в жизни так называемого коммунистического общества не будет, быть не должно! Возможно ли это? По-человечески ли это? Согласится ли кто-нибудь из наших островитян начать второй этап гонки, вновь заняв равное для всех место на линии старта? А вы согласитесь? А кто же в таком случае согласится?
   Чудаки эти Маркс и Энгельс и все, кто поверил в их чуждую человеку, обществу, государству идею! Чудаки.
   Люди XX века, россияне, хорошо знают, как бегали наши сограждане на первом этапе, на втором, третьем... как добрались они до четвертого этапа (чуть подробнее об этом читайте в главе "Лесков, Ницше и религия"), начавшегося в 80-х годах, когда всеми без исключения бегунами была построена "Материально-техническая база", то есть, грубо говоря, испечен пирог, который нужно было кому-то срочно поедать, чтобы он не испортился. Поедаем. Пока еще не съели (сегодня 05.02.2003). Пока еще не придумали новую государственную идею (о ней тоже чуть позже), способную, если не выстроить большинство граждан в стартовую линейку, то уж хотя бы разрядить напряжение между двумя пластинами общественного конденсатора: между богатыми, родом из 1917 года, и бедными...
   Да, эта схема слишком примитивна, но она постоянно действует в жизни людей, и ее-то забыли почти все главные действующие лица, то есть главные герои революций XIX века. Многим из них почему-то показалось, что революции должны и могут не только изменить мир, но и навсегда упорядочить его, облагородить человека, общество, государство, то есть качественно переделать их.
   Эти славные герои не понимали, что любая революция всего лишь высаживает победителей на наш остров, что другого пути у победителей нет. У побежденных, кстати, есть несколько путей: либо гибель, либо бегство, либо "перекрашивание", перевоплощение, перерождение (такое случалось постоянно в истории революций, в том числе и в истории ВОСР, о последствиях которой говорили задолго до нее и Ницше, и Лесков).
   Мы не считаем себя, упаси Боже! умнее героев революций 1775 - 1918 годов, а тем паче теоретиков всевозможных политических и антиполитических учений, и, более того, мы почему-то уверены в том, что "островная история" им была известна. Но, если это так, то мы вправе задать им и себе вопрос: а зачем же в таком случае они устраивали революции, писали всякую галиматью о человеке, обществе, государстве, о великой пользе насильственных переворотов, о каких-то утопических социализмах и даже коммунизмах? Ответить на эти вопросы можно очень жестко: они делали все это из неудовлетворенного тщеславия, надеясь победить, занять в самом начале "пробега" по нашему острову, по стадиону жизни, прочные лидирующие позиции со всеми вытекающими отсюда последствиями.
   Так нельзя говорить об уважаемых людях? Согласны. Но другого ответа найти мы не можем. Либо они не знали о существовании нашего острова (то есть о "человеческом, слишком человеческом", о "человечкиной душе"), либо, зная, изощренно лукавили.
   Жизнь соткана из идеальных нитей, но в жизни идеального нет, в чем легко убедиться, вычленив из этого объемного, постоянно развивающегося в пространстве и во времени ковра жизни любой из его фрагментов и беспристрастно его исследовав.
   Не идеален атом и даже мечущийся по странным законам электрон. Не идеален человек и даже мечущаяся по странным, тоже пока не познанным желаниям душа.
   Идеальными могут быть только схемы жизни разных дурачков (белых, красных, зеленых и т.д.), во множестве своем искренних.
   Почему так получается, почему так устроена жизнь, сплетенная из идеальных замыслов, надежд, мечтаний и не идеальная совсем? Почему? Кто повинен в этом, в чем кроется первопричина этого? Видимо, в том, что нити идеального, первозданного, несут в себе разные, в том числе и противоположные и противоборствующие качества. Например, построенные на старте члены нашей сотни пар вроде бы имеют равные друг перед другом условия и возможности победить, но в силу известных причин они не способны прийти к промежуточному финишу (а все финиши в жизни людей промежуточны) столь же ровной "стартовой" линией, а значит, уже в этой неспособности кроется причина разидеализации любой, даже самой мудрой теории жизни человека, общества, государства.
   Думается, что и эта мысль была известная теоретикам и практикам, героям обозначенного нами временного интервала. В конце концов, идеи легизма, то есть идеи школы фа цзя, провозглашавшие равенство всех перед законом (закон един для всех) и уже этим признающие саму возможность равенства для всех, и идеи конфуцианства, основанные на неравенстве людей и на уверенности Конфуция в том, что сложнейшую пирамиду государства можно содержать в полном порядке с помощью моральных норм, воспитания и образования граждан, в XIX веке были известны многим революционно настроенным, не сдержанным людям, героям и антигероям.
   Им также было известно, что Конфуцию и многочисленным его ученикам не удалось на деле продемонстрировать "всесильность" идей Учителя, идеальных, надо сказать. И сторонникам другой идеальной идеи - фа цзя - не удалось это сделать. Почему же? Потому что и ту, и другую идеальную идею постоянно разрушали такие идеальные люди, как наши островитяне, мечущиеся по этапам жизни, личной, общественной и государственной, и мечтающие жить по-человечески, то есть по своим желаниям.
   Человеческие желания! Камень преткновения всех теорий, всех великих государственников. Ни одному из политических и государственных деятелей планеты людей не удалось победить полностью и окончательно человеческие желания, то есть "человеческое, слишком человеческое", "человечкину душу". Ни одному. Даже самым удачливым из них. Даже Саргону Аккадскому и Приаму и его победителям, даже Ашоке и Периклу, Аттиле и Цезарю, Августу и Карлу Великому, Тимуру и Бабуру, Аурангзебу и Петру Великому, даже Чингисхану ... - никому. Даже тем, кто, казалось бы, сделал в жизни все, что хотел. Человеческие желания, эти туго сплетенные змеевидные, очень ядовитые нити, сгубили все, созданное тем же Александром Македонянином, Юстинианом, Чингисханом... сразу же после их смерти, либо чуть позже, либо еще при их жизни.
   Человеческие желания - мощная завеса на путях к цели для теоретиков и желанный, любимый предмет исследования для мыслителей и писателей. Эти, последние, в своих изысканиях иной раз восходили на величайшие вершины познания человека, общества, государства, но, к сожалению, в XIX веке, таких восхождений было не много. И виною тому, по нашему мнению, являются революции, породившие не только героев и антигероев истории во множестве, но и дифференцировавшие мыслительный процесс, процесс творчества, заковавшие его в партийные кандалы. Взгляд у всех героев и антигероев того столетия был слишком уж целевой, узконаправленный на победу. А победа не любит инакомыслящих, потому что она прекрасно понимает свою "промежуточность", невечность. Она-то понимает. И делает все, чтобы победители об этом не догадывались. Еще хуже дело обстоит с поражением. Оно мечтает победить любой ценой, и, естественно, оно терпит только тех, кто по ее мнению, ведет его, поражение, к победе.
   Именно поэтому не у дел остались такие осмыслители темы "Человек. Общество. Государство", как Гельвеций (его работу "Об уме" знают в настоящее время далеко не все студенты и выпускники гуманитарных ВУЗов), как Лесков, надолго отправленный в изгои, Ницше, записанный чуть ли в духовные праотцы фашизма.
   Человеческие желания.
   Лесков и Ницше являлись противниками насильственных переворотов, и эта позиция не устраивала никого. Обидно, однако. Вот несколько выдержек из статьи "С Новым годом!"
   "Да и смешно было бы требовать не только создания, в самое короткое время, общественного благосостояния, но и мгновенного, быстрого устранения условий и обстоятельств, противодействующих жизни правильной и счастливой. Хорошо уже то, что возможно и даже необходимо устранения таких условий и обстоятельств. Остальное - дело времени, а также трудов, заслуг. Кроме даровых сил природы, Провидение ничего не дает даром и случайно: оно бесконечно правдиво, и потому все то, что есть у нас действительно хорошего, полезного, благотворного и прочного, то п р и о б р е т е н о или нами самими, или нашими отцами, и приобретено з а к о н н ы м образом, честными и полезными трудами, действительными заслугами.
   Но люди возразят нам на это: даже великие умы, гениальные государственные люди, испокон века, целые тысячелетия, хлопочут об общем благосостоянии, ежедневно создают для этой цели новые теории, придумывают меры, иногда даже жертвуют собой для достижения общего благосостояния, а оно не только не осуществилось, но даже и не составляет еще предмета общего, единодушного желания.
   Правда, оно не осуществилось, но зато осуществляется. Взгляните на мир - м и р и д е т в п е р е д; взгляните на нашу Русь - и н а ш а Р у с ь и д е т в п е р е д " (стр. 77 - 78).
   "Не приходите в отчаянье от тех сил и бедствий, которые еще преследуют человечество даже в самых передовых странах мира; не пугайтесь, что еще далеко не одни нравственные законы правят миром и что произвол и насилие н е р е д к о и в о м н о г о м преобладают в нем: н е р е д к о и в о м н о г о м , и н е в с е г д а и н е в о в с е м . Всмотритесь в то, что совершается перед вами, и вы увидите, что между злом и добром, между ложью и правдой, между произволом и правом идет не только ежедневная, но и ежемгновенная борьба, и теперь не то, что было прежде: теперь дело правды, истины, добра и правды чаще прежнего берет верх и одерживает блестящие победы над произволом, над ложью и неправдой. Вникните в эту борьбу, и вы убедитесь, что она необходима, и благотворна, и рано или поздно кончится решительным торжеством нравственных, б л а г и х начал. В этой-то борьбе и вырабатываются и крепнут лучшие начала; в этой-то борьбе и слабеют ежедневно и уничтожаются ежеминутно начала, враждебные добру и правде. Эта-то борьба и есть лучшее доказательство, что мир человечества не неподвижен, что он не гибнет и не дряхлеет, а, напротив, крепнет и растет как духом, так и телом, что он и д е т в п е р е д и п о й д е т в п е р е д!" (стр. 78 - 79).
   "Когда же и на сколько мы достигнем такого благосостояния и такой жизни, т.е. жизни полной и счастливой, богатой разумом и любовью, единственно достойной человека? Или никогда, или не скоро, или скоро. Это в нашей воле. Чем более мы будем учиться и размышлять, как вслух, так и про себя, тем скорее и лучше уразумеем мы условия нашего благосостояния и пути к жизни полной и разумной; чем более будем мы трудиться, тем скорее приобретем средства к такой жизни...(стр.82).
   Язвительный читатель уже понял, что Лесков в этой статье также утопичен, как и творцы коммунистических учений. "Терпенье и труд все перетрут" - вот его кредо. Но эта утопическая статья вовсе не является научной разработкой, версией, а то и теорией жития российского человечества, а то и программным документом создаваемой писателем в глубоком подполье партии. Это - всего лишь новогоднее пожелание, успокоительное, оптимистическое. Это - подсказка мудрого человека для сограждан, своего рода добровольный путеводитель: хотите следуйте моему совету, хотите нет, хотите просто трудитесь и детей рожайте, хотите устраивайте революции, надеясь на случай, на удачу, на победу.
   "Живя такою жизнью, мы не только не промотаем отцовского наследства, но оставим многое для своих наследников и лучше обеспечим участь их, нежели отцы и деды наши обеспечивали нас своим счастием. Во всяком случае, чем труднее будет нам, тем легче другим, а в том числе и детям нашим" (стр. 82).
   Заметьте, Лесков обращается здесь к семьянину, а не к тем, у кого руки чешутся, тянутся к флагам и ружьям, кто призывает на борьбу обывателя. Писатель именно о нем, обывателе, и печется, уговаривая его не лезть в пекло социальных бурь.
   Как же относится к аналогичной проблеме немецкий философ?
   "Человеческое, слишком человеческое". 450.
   Новое и старое понятие правительства. Разделять правительство и народ так, как будто в их лице борются и приходят к соглашению две отдельные сферы сил, более сильная и высокая и более слабая и низкая, есть остаток унаследованного политического сознания, которое еще и теперь точно соответствует исторически установившемуся соотношению в большинстве государств. Если, например, Бисмарк называет конституционную форму правления компромиссом между правительством и народом, то он руководится принципом, разумность которого обусловлена исторически (и тем же, впрочем, обусловлен и придаток неразумия, без которого ничто человеческое не может существовать). В противоположность этому теперь следует научиться - согласно принципу, который возник только из головы и уже должен делать историю, - что правительство есть не что иное, как орган народа, а не какой-либо опекающий и почитаемый "верх" в отношении к воспитанному в скромности "низу". Прежде чем принять это доселе неисторическое и произвольное, хотя и более логическое, понятие правительства, следует учесть его последствия: ибо отношение между народом и правительством есть самый могущественный прототип, по образцу которого непроизвольно строится отношение между учителем и школьником, хозяином дома и слугами, отцом и семьей, военачальником и солдатом, мастером и учеником. Все эти отношения, под влиянием господствующей конституционной формы правления, теперь немного перестраиваются: они становятся компромиссами. Но как они должны преобразиться и переместиться, изменить название и сущность, если головами всюду овладеет указанное самоновейшее понятие! - на это, впрочем, понадобится, быть может, еще целое столетие. Притом более всего желательны осторожность и медленное развитие" (т.1., стр. 435).
   "...Не насильственные новые распределения необходимы, а постепенные пересоздания образа мыслей; справедливость должна стать во всех большей, инстинкт насилия должен всюду слабеть" (стр. 436).
   Подобных отрывков, обосновывающих наше утверждение о том, что и Лесков, и Ницше являлись сторонниками постепенных государственных реформ, "постепенного пересоздания образа мыслей", очень много в разных сочинениях философа и прозаика. Мы надеемся, что читатель либо поверит нам на слово, либо вспомнит или прочтет заново и того, и другого и убедится в нашей правоте.
  

Б. Отношение Лескова и Ницше к социализму.

  
   Ницше. "Человеческое, слишком человеческое". 437.
   Социализм в отношении его средств. Социализм есть фантастический младший брат почти отжившего деспотизма, которому он хочет наследовать; его стремления, следовательно, в глубочайшем смысле слова реакционны. Ибо он жаждет такой полноты государственной власти, какою обладал только самый крайний деспотизм, и он даже превосходит все прошлое тем, что стремится к формальному уничтожению личности; последняя представляется ему неправомерной роскошью природы, и он хочет реформировать ее, превратив ее в целесообразный орган коллектива. В силу своего родства он всегда появляется поблизости всякой чрезмерно развитой власти, как старый типичный социалист Платон - при дворе сицилийского тирана; он приветствует цезаристское могущественное государство века (а при случае и содействует ему), потому что, как сказано, он хочет стать его наследником. Но даже это наследство было бы недостаточно для его целей, он нуждается в такой верноподданнической покорности всех граждан абсолютному государству, какая еще не существовала доселе; и так как он уже не может рассчитывать на старое религиозное благоговение перед государством, а, напротив, непроизвольно должен содействовать его устранению - потому что он стремится к устранению всех существующих государств, - то ему остается надеяться лишь на краткое и случайное существование с помощью самого крайнего терроризма. Поэтому он втайне подготовляется к террористической власти и вбивает в голову полуобразованных масс, как гвоздь, слово "справедливость", чтобы совершенно лишить их разума (после того, как этот разум уже сильно пострадал от полуобразованности) и внушить им добрую совесть для той злой игры, которую они должны разыграть. - Социализм может послужить к тому, чтобы особенно грубо и внушительно убедить в опасности всякого накопления государственной власти и в этом смысле внушить вообще недоверие к государству. Когда его хриплый голос присоединяется к боевому кличу "как можно болше государства", то сначала этот клич становится шумнее, чем когда-либо; но скоро с тем большей силой доносится и противоположный клич: "как можно меньше государства!" (стр. 446 - 447).
   Лесков в романе "Некуда" и даже в самом названии романа, дал убийственную художественную характеристику социализму (хотя задача мастера была куда более локальна), простить которую люди, а особенно самые активные из них, никогда не смогут. А так как охотно верящих да и активных сторонников социализма в Российской империи было и всегда будет много, то можно лишь пожалеть гения "русской человечкиной души" и всех, кому близко его творчество.
   Лесков не стремился к построению строгих, фундаментальных зданий государственного устройства и не критиковал с научной точки зрения ни социалистическое учение и его творцов, никакие другие учения. Он критиковал их с точки зрения художника, изнутри познавшего жизнь и "человечкину душу", имевшего близкий к абсолютному "человечкин слух", точно угадывавшего то, что подойдет человеку и что его натура не воспримет ни за какие коврижки.
   Разве могли герои произведений Лескова стать, например, "настоящими коммунистами", "двадцатипятитысячниками", героями советских пятилеток, верными и вечными строителями коммунизма? Могли, конечно. Если бы жизнь заставила. Но добровольно, по собственному желанию - вряд ли.
   Герои Лескова, вероятнее всего, оказались бы в "Белом движении", либо повторили бы путь Григория Мелехова или каких-нибудь красных командиров, павших в 1937 году, или странствующих по бедности эмигрантов (впрочем, бедствовали за границей далеко не все)...Лесков писал людей слишком обыкновенных, не твердолобых, чтобы они могли поверить, не притворившись, и притвориться, не поверив, каким, собственно говоря, он и сам был, не притворенным, не притворившимся и не способным притворяться, за что и страдал, а, страдая, порою дерзил, когда не выдерживали тормоза душевные.
   Только в несдержанном состоянии такой с виду степенный и рассудительный, не любивший драки и перевороты человек мог написать в "Леди Макбет Мценского уезда" о Сонетке и Фионе: "...Такие женщины очень высоко ценятся в разбойничьих шайках, арестантских партиях и петербургских социально-демократических коммунах" (т., стр. 134)
   Каково было читать подобное о себе членам этих коммун, прочим социал-демократам и тем, кто симпатизировал им на всякий случай?!
  

В. Выводы

  
   Не имея желания убивать нашего читателя цитатным бомбированием (лучше сказать, зомбированием), мы на основе уже сказанного осмелимся сделать следующие выводы:
   1) Лесков и Ницше являлись противниками революций и переворотов, считали, что улучшать государственное устройство нужно а) постепенно, б) законными средствами и гуманными способами, в) комплексно, то есть одновременно улучшать и человека, и общество, и государство.
   2) Оба они догадывались о сложности этого пути, о его "маловероятности", но это не поколебало их веры в реформы.
   3) Немецкий философ и русский прозаик в одинаковой степени не понимали, не воспринимали социалистическую идею. Каждый из них по-своему выступал против этого учения.
  
  
   Еще в 1988 году Л. А. Аннинский писал в статье "Почва правды": "Драма Лескова-публициста состоит в том, что "жизнь, так сказать", не подтвердила его воззрений на развитие России..."
   Точно такие же слова можно сказать и о Ницше: его антисоциалистические мысли не нашли отклик в душах тех же российских революционеров.
   Невнимательный читатель может и впрямь поверить этому приговору, но, надо помнить, что и Лесков, и Ницше были не вождями народных масс или революционно настроенных несдержанных групп людей, призывавших толпы идти туда-то или куда-то, а были они мыслителями, предупреждавшими сограждан по Земному шару о грозящей им опасности. Опасность была. К немецкому философу и к русскому прозаику не прислушались, избунтовались, извоевались, наработались на войну, а не на себя!, потеряли (Россия, Германия, другие страны Европы) "демографический темп", особенно Россия, то есть, грубо говоря вкус к жизни потеряли они, истрепались, устали. И ... территорию, которая была ядром, опорой, центром государственного, экономического, культурного и военного развития Московской империи, то есть так называемое Золотое Кольцо, где совсем недавно было густо рассыпано "золото русской пробы", то есть русскоязычное население, также опорное в Империи, стали населять инородцы, а это, в свою очередь, означает, что в XX веке в России, увлекшейся социалистической идеологией (даже не идеей, а идеологией!), проиграл народ - русский народ, народ-основатель Империи, народ, построивший в этой державе при активном содействии украинцев, белорусов, евреев, татар практически, все, чем в 2003 году, когда пишутся эти строки, богата страна, народ, в который по-писательски был влюблен Лесков, народ, который не прислушался к своему гению, увлекся опасными измами и поставил себя на край пропасти.
   С немецким народом, к которому в первую очередь обращался Ницше, дело обстоит не намного лучше. Но это тема другой работы.
  

Глава IV.

Религия. Лесков и Ницше

А. Общие рассуждения

  
   "Граждане XIX века", испытав на себе мощное давление научно-технического прогресса, промышленной революции, столь же мощного демографического бума, а также дифференциации жизни и общества, слегка растерялись, скрыли эту растерянность друг от друга и, чтобы скрыть ее от самих себя, стали придумывать во множестве разные объяснения мироздания и всех его составных частей, в том числе и "людскую часть": как появилась жизнь на Земле, как она - жизнь - образумилась и обзавелась существами разумными, как эти существа существовали, прогрессировали, учились жить и объяснять жизнь, как допрогрессировали они до XIX века н.э. Не стоит обижать иные времена: и в Древнем мире и в Средневековье на Земном шаре жили неспокойные существа, пытавшиеся разобраться в сути явлений природных и общественных. Многие из них догадывались, что в фундаментальных трудах, таких как "Библия", "Махабхарата" и так далее, все о Мироздании, о Жизни уже сказано. Но почему-то им, существам разумным, неспокойным, эта догадка не грела душу. В XIX веке некоторые ученые стали несмело высказывать свое мнение в пользу этой догадки, но большинство мыслителей продолжали искать свои объяснения, свои теории Мироздания. Этот век породил в массовом (!) сознании быстро ставшую модной идею о поступательном, прогрессивном движении истории планеты "от простого к сложному", от этакого примитивно-дебильного состояния человека, общества, человечества в целом к человеку, обществу, человечеству "прогрессивному". На первый взгляд эта идея и ее модность мало того, что безукоризненны, но и "всесильны, потому что верны". Действительно, разве можно (особенно с точки зрения интеллектуалов XIX века) сравнить "обитателя бочки", Сократа, Пифагора с каким-нибудь Гегелем, Контом, Шопенгауэром, Марксом, Энгельсом и другими мыслителями, написавшими толстые труды, расписавшими в них жизнь во всех ее проявлениях?
   На наш взгляд, идея поступательного, прогрессивного движения жизни в пространственно-временном поле верна лишь отчасти. Например, демографическая динамика поступательна: население Земного шара действительно неуклонно увеличивается. Может быть, также неуклонно увеличивается "количество жизни", то есть "количество живого вещества", хотя в этом еще предстоит разобраться ученым, потому что увеличение "людской массы" (в настоящее время она составляет приблизительно 400 млн. тонн) сопровождается уменьшением общей массы некоторых животных и растений, микроорганизмов. К чему может привести эта динамика, догадаться не сложно, хотя мыслителей Девятнадцатого века подобные проблемы интересовали очень мало. Очарованные достижениями науки, техники, промышленности, находившиеся под магнетическим воздействием революционных бурь, они не заметили, как в их сознание пробралась душевная зараза, имя которой спесь. Такое случается с людьми, попадающими из грязи в князи. Спесь одолела мыслителей от Гегеля и Шопенгауэра до Ницше, ослабленного к тому же изматывающей болезнью, от анархистов до коммунистов, во главе с мальчишески задиристым Марксом, создавшим в этом задиристом состоянии совсем уж примитивную схему движения истории Земного шара от одной общественно-экономической формации к другой (от дебильной к коммунистической, якобы не дебильной в понимании мужа баронессы фон Вестфаллен). Пожалуй, только религиозные мыслители не поддались злому искушению по вполне понятным причинам. Они не имеют права отвергать Бога, они обязаны доказывать и обосновывать первичность Бога, создавшего человека не для того, чтобы тот, постоянно прогрессируя, мог вырваться за Божественную асимптоту, за тот Предел, о котором мечтали многие сочинители мифов, в том числе и греческих мифов. Как им хотелось верить в то, что и человеку можно проникнуть в область бессмертного, как им хотелось в этом бессмертном пожить, постоянно прогрессируя по настоящему, а не приближаясь к недоступной асимптоте, к недоступному Богу! Ограничив свое мышление этой объемной Божественной асимптотой, религиозные мыслители поставили перед собой сложнейшую задачу постоянно прогрессировать в замкнутом пространстве, очерченном Божественной сферой, которая - да! - может быть бесконечной в макро и микро мире, но которая все-таки ограничивает человека, безграничного в своих устремлениях. Видимо, понимая опасность этих устремлений, религиозные мыслители во все времена и во всех странах старались сдерживать человека, общество, государства от искушений вырваться за пределы асимптоты, а так как теологи и все служители церкви тоже люди (может быть больше люди, чем простые обыватели), то и им свойственно стремление к легким победам, в нашем случае, к легким внушениям. Именно поэтому они (теологи и рядовые служители церкви) часто упрощают свою задачу, прикрываясь Богом, который есть все. Именно поэтому они и придумали для себя великолепный ход, то есть идею превалирования веры над знаниями. Сначала вера в Бога, потом все остальное. И чем глубиннее вера, тем ... меньше знаний необходимо верующему! Это в самом деле удобно. Нет необходимости давать обывателю азы теории пределов с ее головокружительной радостью для способного понять Божественность асимптоты и с ее смоговой душевной болью для тех, кому сложно проникнуть в бесконечность приближающейся к асимптоте кривой, в вечность этой бесконечности, в ее необъятность. Зачем чудить - когда нужно лишь поверить, чтобы быть счастливым?!
   Так-то оно так на первый взгляд. Но если вспомнить, как пышно разветвились к XIX веку, практически, все монорелигии, продолжая ветвиться, то можно признать, что проблем у теологов, у духовных руководителей разных религиозных систем в том веке было не мало.
   Это самое атеистическое столетие в истории Земного шара поставило перед честными мыслителями сложнейшую задачу: как вести себя по отношению к религии, в нашем случае, к христианству, которое стало быстро терять авторитет в массах (этот процесс продолжался вплоть до третьей четверти следующего столетия, тоже атеистического), как и что можно и нужно писать людям, толпе, человечеству по этой важнейшей теме, можно ли найти быстро душевную альтернативу?..
   Нам, "гражданам XXI века" со стороны, естественно, виднее. Мы, глянув на Земном шар двух предыдущих столетий, можем абстрагироваться и признать, что все драки этих веков (религиозная полемика, социальные бури, мировые войны и так далее) гроша ломаного не стоили хотя бы потому, что они не решили ни одной вечной человеческой проблемы, а все победители (да и проигравшие) тех драк лишь хорошо или не очень хорошо, или совсем плохо решали свои насущные задачи, личные, семейные, общественные, государственные и межгосударственные, ничего общего не имеющие, повторимся, с вечными задачами, которые человечество решает с того момента, когда оно покинуло донеолитический райский сад. Нам, действительно, виднее. Мы можем уверенно сказать: "Зря вы, наши ближайшие предки, время проводили в библиотеках, корпя над своими "Капиталами", Манифестами", "Антихристами"... зря вы людей натравливали друг на друга, сами несдержанные, славолюбивые, - иной нужно было искать человеческий след в будущее, слишком много жертв заплатили люди обыкновенные за ваши "правды-кривды"...
   Такой приговор - это ведь тоже спесь, либо подростковая дурь, хотя бы потому, что историю, как и родителей, не выбирают, значит, историю, как и родителей, бранить не стоит, ее понять надо, исследовав внимательно все составляющие, все нити туго сплетенного каната жизни.
  

Б. Германия. Бисмарк. Ницше

  
   Исследуя "третий и последний период"( Г. Рачинский) творчества Ницше, мы можем заметить движение мысли философа от романтического скептицизма ("Заратустра - скептик", - говорил сам поэт) к удушающему волю к жизни ("волю к власти") агностицизму, приговорившему его, человека когда-то веселого и доброго, к мрачным скитаниям духа, закончившимся "Опытом переоценки всех ценностей", то есть той самой "Волей к власти", недописанной больным философом, но изданной здоровой его сестрой Елизаветой Ферстер-Ницше уже после смерти брата и приглянувшейся через некоторое время тем, кто будет орать злостное "Хайль!", маршируя по городам Европы. Это движение вполне объяснимо, во-первых, прогрессирующей болезнью Ницше, во-вторых, моральной, опять же прогрессирующей расхристанностью человека, общества, человечества в целом, в-третьих, нарастающей оторопью в германском обществе, вызванной историческими же событиями, в-четвертых, язвительным непониманием критиков (в том числе и бывших друзей и доброжелателей) творческих метаний "отца Заратустры".
   Мы не склонны слепо верить в любую из противоположных версий ("бытие определяет сознание", "сознание определяет бытия"...), определивших словесную перебранку мыслителей, перешедшую затем в баррикадную трескотню обывателей, которая в конце концов завершилась убедительной "победой" босоногих и голопузых в Московской империи, совершивших, стоит напомнить, в Двадцатом веке исторический подвиг. Мы не будем слишком уж умничать и заявлять о том, что истина, мол, находится где-то между этими якобы борющимися противоречивыми версиями. Мы не верим в постулат "жизнь есть борьба противоположностей", который так часто увлекал невинных в дикую, никому не нужную, обыкновенным людям ненужную борьбу. Мы считаем, что жизнь есть сосуществование многочисленных ее составляющих (нитей), что их бесконечно мигрирующие во Времени сплетения (если посмотреть на них со стороны, с далекой стороны, а не обожженным взглядом пострадавшего...) являются непрерывным, непрерываемым актом творения новых и новых "сценок бытия", связанных между собой некоей могучей "движущей силой жизни", ее причудливой логикой, ее первопричиной, ее безгранично щедрым спонсором, ее "блоком питания"... а то и, говоря общо, - самой жизнью, которая, во всяком случае, не есть борьба. Быть может, жизнь есть причина жизни - может быть, и такое! Но ни в коем случае жизнь не может быть борьбой, потому что у всякой драки есть причина. Разве любовь есть борьба? Разве можно объяснить неудержимое стремление зачать новую жизнь обыкновенной борьбой самки и самца, истосковавшихся по ласкам и оргазмам? Это же глупо - так думать! Это же проститутское мышление. Только проститутки мечтают лечь в постель с целями, безжизненными, антижизненными. Жизнь мудрее. Ее первопричины, ее живучесть, вечность, а жизнь вечна потому, что Бог вечен (это для верующих), потому что жизнь в бесконечном стремлении в бесконечную малость и в бесконечную "крупность", не теряет своих жизненно важных, жизнь дарящих, жизнь обеспечивающих свойств (это для неверующих), ее бесконечные же образы, ее неуспокоенность и страсть к самовоспроизводству, имеют не только некий смысл, но и бесконечно устремленный в "малость" и "крупность" (причем - одновременно) поток загадок и тайн.
   Человеку свойственно упрощать жизнь, объясняя некие ее проявления. Но так уж примитивно нельзя относиться к жизни и к себе самим. Любой здравомыслящий человек, поживший к тому же, легко опровергнет любой твердолобый постулат, типа "жизнь есть борьба противоположностей", "бытие определяет сознание" и так далее, но человек, общество, человечество в целом удивительны как раз не тем, что они могут опровергнуть подобную чушь, а тем, что они ее не всегда хотят опровергать, а часто - хотят в нее верить и верят!
   Почему подобное происходит в человеке разумном? Почему человек, сознающий свою мощь и силу, и интеллектуальный потенциал, и энергию своей воли, своего сознания, очень часто попадает под воздействие "бытия", быта, бытовухи? Почему столь часто в истории планеты можно встретить сильных героев, которые все делали наперекор "бытию"? Почему? Что чего определяет?
   Мы уже говорили о том, что в XIX столетии сначала интеллектуалы, а затем и массы народные подверглись мощному воздействию атеистического давления. Эта расхристанность быстро прогрессировала в том временном интервале, который начался для Ницше 3 октября 1859 года, когда он в письме к матери написал, вероятно, первый свой афоризм ("В человеческой жизни есть мгновения, когда мы забываем, что обитаем лишь в одной точке неизмеримой Вселенной"), и который завершился 3 января 1889 года апоплексическим ударом на улице и окончательным помрачением. За эти тридцать лет "прогрессивное" человечество проделало путь от стачек и забастовок лондонских строителей, поддержанных рабочими Франции, Швейцарии и некоторых других стран Европы; от создания 1-го Интернационала в 1864 году до создания в 1889 году 2-го Интернационала... Можно ли сейчас, спустя 138 - 113 лет, сказать, что эти Интернационалы и все, связанное с ними в истории людей, были действительно явлениями в жизни планеты? Можно-можно. Без них Девятнадцатый век представить себе сложно, хотя, конечно же, эта линия истории была всего лишь одной из многочисленных составляющих движения жизни планеты. В те же годы "передовые в техническом отношении страны" совершили скачок в создании крупных монополистических предприятий, что, в свою очередь, в еще большей степени расслоило, дифференцировало общество, отдалило верхи от низов, богатых от бедных, а это, в свою очередь, усилило социальную напряженность, в частности, в Европе, а это, в свою очередь, вынудило правительства искать пути сдерживания последствий грядущих социальных взрывов, а лучше сказать, - ликвидации причин этих потрясений. Путь верхи нашли обычный, они стали готовиться к внешним войнам, строить военные заводы, выпускать на них громадное количество стреляющего металла...
   Не заметить этого мог лишь абсолютно ленивый умственный увалень. Ницше ленивым не был. Он болел человечеством, это видно в любом его произведении. Но человечеству, увлеченному своими делами и разборками, было не до него, как, впрочем, ни до кого другого, кто бы осмелился писать о нем, о человечестве, правду. А правдой являлось броненосное самомнение, раздувавшееся мощным зобом с каждым новым крупным предприятием, с каждым спущенным на воду линкором. Человека можно понять. В начале Девятнадцатого века он изобрел, построил пароход и паровоз и начал быстро улучшать технические характеристики этих монстров, а в начале 60-х годов, то есть в самом начале творческого пути Ницше, быстро обретавшего свою строку, он, человек, построил первые броненосцы, в том же веке появился телеграф... а как прогрессировала артиллерия, огнестрельное оружие!
   Человек. Этот крохотный муравейчик. Это неспокойное дитя. Ходят слухи, будто еще в Средние века в Европе было изобретено автоматическое оружие, будто бы отставленное мудрыми правителями, гуманными очень, "на потом". Еще более упорные ходят слухи о том, что некий русский умелец будто бы представил российскому монарху проект пулемета за несколько десятилетий до того, как появился на свет знаменитый "Максим", удачно обстрелянный в Англо-бурской войне. Российский монарх отверг идею производства пулемета потому, что производительность труда на русских заводах была гораздо ниже, чем на заводах развитых стран. Оно и верно. Идею все равно рассекретили бы западные соседи и стали бы выпускать на своих предприятиях пулеметов в несколько раз больше, чем могли выпустить русские заводы. Второй-то пример - чистая русская беда. Головы есть - рук нет. Технологии нет. А первый пример - философия жизни. Человека не зря называют всего лишь существом разумным. Его разума хватает только на то, чтобы изобретать, строить, радоваться и в порыве радости вновь изобретать. В какой-то момент эта изобретательная радость захлестывает его и... читай Историю XIX - XX веков! Мы не можем с полным правом утверждать, что средневековые монархи в полной мере осознавали пагубность этого лавинообразного процесса изобретательного, но, листая двухтомник трудов Леонардо да Винчи, можно представить, что, доверившись этому гиганту мысли, человечество могло взлететь в космос не в 1961 году, а хотя бы двумя столетиями раньше.
   Нельзя не доверять тем, кто считает, будто лавинообразный процесс изобретательства, сопровождающийся столь же лавинообразным, бесконтрольным ростом самомнения, пугал сильных мира сего, обязанных сдерживать порывы людей, и толп, и человечества в целом, вынуждал их тормозить всякими способами (в том числе и военными, сокрушающими, уничтожающими, бесчеловечными) то, что мы называем прогрессом. А почему бы и нет? Вспомним некоторые идеи Архимеда, древних китайцев (хотя бы их фейерверки), индийцев, не говоря уже о египтянах... Почему человечество из античности ушло в техническую и технологическую спячку, продолжавшуюся около полутора тысячи лет? Почему?
   Может быть, потому что оно само либо его лучшие представители догадывались о синдроме самомнения?..
   Так или иначе, но в Девятнадцатом веке будто бы прорвало эту сдерживающую кем-то или чем-то плотину. Человек рванулся к изобретательству как давно не пивший алкоголик к водке. Каждое новое изобретение повышало производительность труда, это давало возможность увеличивать и абсолютно, и относительно количество людей умственного труда, в том числе и писателей, мыслителей, плодившихся в многообразии своем во всех странах, особенно, в Европе. Повышение производительности труда и провоцируемая им дифференциация труда и жизни в целом породили массу новых профессий, в том числе и весьма странных профессий, например, профессию профессионального революционера.
   Дифференциация, практически, всех процессов жизни, производства, творчества не могла не затронуть и философию, мыслитику вообще.
   Люди стали больше писать. Людей пишущих становилось все больше. Каждый изданный том очередного мыслителя или бытописателя, или даже литературно одаренного мемуариста возвышал в своих собственных глазах автора, а также тех, кто это произведение клеймил позором, либо хвалил до нежных слез. Словесное творчество не смогло уберечь себя от порока дифференциации. Мы говорили, что много строить опасно. Но гораздо опаснее много писать, потому что, "сколько людей, столько и мнений", и если каждому взбредет в голову свое мнение запротоколировать в строке, и у него будет такая возможность и такое желание, то ...
   Записанное, а тем более изданное книгой мнение любого грешника опасно не тем, что для этого тонкого или толстого книжного кирпичика нужно иметь место на полке всечеловеческих мнений, это полбеды, с этим можно справиться, хотя и сложно и все сложнее, но тем опасна книга, что она чрезмерно возвышает, завышает самомнение автора, даже самого бездарного... Это беда.
   Тридцать творческих лет Ницше ( У Лескова, кстати, были те же тридцать лет) приходятся на тот период истории западноевропейского человечества, когда эта беда уже дала о себе знать в религиозной сфере, в расхристианизации европейского человечества, что, в частности, выразилось в "Культуркампф", проводимой О. Бисмарком в 70- годах Девятнадцатого столетия в Германии.
   Во второй половине этого века Германия развивалась более чем успешно, опережая по темпам роста многие страны Старого Света. В 1862 году прусский король Вильгельм поставил во главе правительства представителя юнкерства О. Бисмарка, и тот "железом и кровью" начал проводить жесткую политику объединения Германии под гегемонией Пруссии. В 60-х годах Бисмарк провел военную реформу. Он сыграл решающую роль в победе Пруссии над Данией (1864 год), Австрией (1866 год) и Францией (1870 - 1871 годы), завершив объединение Германии на прусско-милитаристской основе. Казалось, в стране все шло хорошо.
   Но в 70-х годах Бисмарк начинает осуществлять целый ряд мероприятий против католической партии "Центр", вожди которой занимали в католической церкви страны главенствующее положение и твердо стояли на антипрусской сепаратистской позиции. Германское правительство объявило "борьбу за культуру", провело несколько антицерковных законов в 1871 - 1875 годах, и население относительно спокойно отреагировало на эти ходы. В феврале 1875 года были распущены все католические ордена и проведен закон о гражданском браке. Духовенство, поддержанное папой римским Пием IX, попыталось не подчиниться законам. Ответ Бисмарка был суров, начались репрессии.
   Однако сломить церковь не удалось. Знать, которой церковь всегда нужна была в качестве преданного замполита, не поддержала "железного канцлера", и тот быстро замирился с духовенством, отменив все законы, кроме двух: о гражданском браке и об изгнании иезуитов.
   В Германии продолжал действовать закон о гражданском браке. Это говорит, в частности, о том, что обыватель отошел от церкви на весьма значительное расстояние.
   Внимательный читатель уже заметил разницу между Бисмарком и Ницше в их противостоянии с католической церковью. Министр-президент (циничный политик, тонкий ценитель и "пользователь" "человеческого, слишком человеческого") стремился к целям и достигал их, используя любые средства и методы, о чем написаны горы книг. 28 лет он был на вершине власти и ушел в отставку в семидесятипятилетнем возрасте
   Бисмарк нанес страшный удар по католической церкви, по авторитету духовенства, и папа римский, и Ватикан, и кардиналы, и другие служители римской церкви рангами ниже, и некогда грозные иезуиты, и рыцари других орденов, и обыкновенные верующие не смогли адекватно ответить министру-президенту, например, отправить его на костер инквизиции. Но почему же?
   Потому что "борьба за культуру" являлась не прихотью гениального государственного деятеля, но своего рода подведением очередного итога процессу расхристианизации Старого Света, промежуточным финишем на очень сложной, ведущей народы Западной Европы не понятно куда и непонятно зачем дистанции.
   Законы о гражданском браке и об изгнании иезуитов, часто исполнявших роль опричников (чего уж скромничать), остались. А значит, в среде германских обывателей осталось прочное недоверие к религии. Этот факт нужно обязательно помнить, оценивая все, сказанное Ницше о христианстве. Более того, нужно признать, что политика Бисмарка предвосхитила безудержную смелость Ницше, а может быть, и раззадорила философствующего поэта. И более того, Бисмарка вполне можно было бы назвать первым ницшеанцем, если бы немецкий поэт ограничился поэмой "Так говорил Заратустра", где автор и "пророк" чем-то похожи на Бисмарка, не склонностью к слезливости, конечно же, а скептицизмом, всегда готовым для общей пользы уступить, сомневаясь в целесообразности самой уступки...
   На общее состояние немецкого поэта сильное влияние оказывала и динамика политической ситуации в Германии, которая (динамика) в любом государстве периодически проходит через следующие этапы: генерация новой государственной идеи, ее реализация, накопление богатств от результата этой реализации, потребление богатств. В зоне потребления обычно рождается новая государственная идея. Она может быть духовной, экономической, политической, внешнеполитической, внешнеэкономической, военной (помните, экономика военных походов у гуннов, готов, печенегов, викингов...). Но она обязательно несет в себе векторную, то есть направляющую силу. Каждый из этих этапов имеет свои отличительные социальные и психологические характеристики и приоритеты и продолжается в зависимости от самых различных причин от 10 до 30 лет. Очень хорошо чувствуют себя на каждом из этапов люди, соответствующие по своей внутренней конституции главной задаче этапа. Например, в зоне генерации идеи нужны генераторы - люди смелых идей и настроений, люди революционного типа (Наполеон, ленинская гвардия...). На этапе реализации лучше всего дело идет у так называемых "трудоголиков" (многие сталинские труженики снизу до самого верха). На этапе накопления неплохо идут дела у тех, кто может хорошо руководить отлаженным производством, то есть очень стабильные во всех отношениях товарищи, или господа - кому как нравится. На этапе потребления процветают в основном те, кто имеет жилку купеческую, или воровскую (по крупному воровскую, хотя и карманникам в этой зоне живется неплохо). Естественно, что на каждом этапе описанного нами витка нужны и важны все четыре основные для процветания государства в целом типа граждан, но, например, на этапе реализации генераторы идей нужны в меньшей степени и идеи их должны быть подчинены главной задаче этапа, оказывая посильную помощь в реализации идеи. Да и накопителей здесь много быть не должно, потому что еще не создана, хотя бы в основе, инфраструктура государства, и купцов не должно быть много, потому что торговать-то смело, с азартом еще нечем.
   Это, конечно, схема идеальная, в жизни все чуточку сложнее и гораздо интересней... Но принципиально эта схема действует, в чем легко убедится любой читатель, добротно освоив историю любого государства на протяжении, скажем, трех-четырех столетий.
   Ницше мы можем смело назвать ярко выраженным генератором.
   Но каком же этапе очередного государственного витка посеяла жизнь этого замечательного мыслителя?
   В начале Девятнадцатого века идея объединения раздробленных германских княжеств в единое государство была доминирующей и в сознании обывателей, и в мыслях многих знатных германцев. Революционные и военные бури того столетия оказывали двоякое воздействие на процесс рождения этой идеи и на ее реализацию, начавшуюся в 1819 году созданием Северогерманского таможенного объединения, в которое вошли Пруссия и соседние с ней государства. Чуть позже были созданы аналогичные объединения южногерманских, а затем и среднегерманских государств. В 1834 году был создан Таможенный союз из 18 государств во главе с Пруссией. Революция 1848 - 1849 годов не разрешила главный вопрос времени, то есть создания единого демократического германского государства. Всем в стране было ясно, что объединение неизбежно, но единства в выборе средств достижения цели да и в четком определении самой цели (то есть, какой же должны быть объединенная Германия?) не было, хотя бурное ускоренное на фоне германского мира развитие Пруссии могло подсказать всем мысль о том, что гегемония этого государства в объединительном процессе неизбежна.
   Не подсказала.
   Бисмарк возглавил правительство Пруссии в тот момент, когда новая идея не только окончательно оформилась, но и частично реализовалась. Ему осталось сделать последнее усилие, что он и сделал, одержав победы в войнах с Данией и Австрией.
   В дальнейшем Бисмарк вел себя как великолепный накопитель с хорошими задатками реализатора, которые, по мере продвижения германского государства по этапу накопления к этапу потребления естественным образом ослаблялись, забывались, но не забылись совершенно.
   Время накопителей продолжалось в Германии приблизительно в 1870 - 1890 годах. К этому времени созидательные возможности "объединительной идеи" в целом исчерпались. Германия, как и многие другие страны Европы, Земного шара (мир-то един, и с этим не поборешься), вошли в зону потребителей, которая завершилась Первой мировой войной, впрочем, в этой зоне уже не работал ни Бисмарк, ни наши главные герои Лесков и Ницше...
   Время накопителей не терпит возражений, в чем легко убедится советский читатель, знакомый с эпохой Брежнева Л. И.(1964 - 1982 годы), которая почти полностью заняла советский "этап накопления богатств", начавшийся приблизительно в 1960 - 1962 годы, когда в Московской империи, принявшей облик СССР, были в основном возведены все экономические, политические, идеологические, культурные, образовательные предприятия и учреждения, были определены все цели и задачи как раз до 1980 года, когда в целом была создана материально-техническая база, то есть материально-техническое воплощение той идеи, которую сгенерировала ленинская гвардия, реализовала сталинская гвардия, накопила брежневская гвардия и растаскивать по углам которую подрядились гвардейцы купеческого склада, и воровского нрава (а куда ж без них, грешных!).
   В самом деле, на этапе накопления возражать, искать новые идеи смешно, как смешно, например, во время скоротечной хлебоуборочной страды переучивать комбайнера работать. Потом, по зиме (тоже ведь время потребления) с человеком можно и занятия провести...
   Ницше, если и не догадывался о существовании в природе и в жизни государств кратко очерченных нами витков, то творил-то он, генератор, на изломе времени реализаторов и полностью в зоне накопителей! Нелегко ему было.
   С одной стороны, на его генерирующий, болезненно сильный ум наваливалась мощная волна людского духа, теряющего опору в христианстве и не понятно куда устремляющегося в поисках новых духовных истин (этот процесс тоже виткообразный, синусоидальный, только с куда большим периодом, нежели процесс, описанный нами).
   С другой стороны его пыталось убаюкать "время накопителей", и он, не поддаваясь искушению, отбивался от постоянных атак его приторной ласки своими скорострельными, часто яростными, иной раз сдавленными усталостью, физической и духовной, но всегда искрометными афоризмами.
   С третьей стороны, болезнь налетала на него, торопила мысль, пытаясь утопить ее в штормовых широтах зла. И он злился.
   И непонимание даже со стороны близких терзало его ум, душу, сердце...
   Мы зря пытаемся разжалобить читателя? А мы и не пытаемся этого делать. Зачем? Разве любой крупный мыслитель нуждается в снисхождении? Разве крупный, но только крупный! мыслитель не имеет права на ошибку?! И потом ... ошибся ли Ницше?
   Да, его "Антихрист", а также главы "Сущность религиозности" в книге "По ту сторону добра и зла", "Религиозная жизнь" в книге "Человеческое, слишком человеческое" слишком уж суровы по отношению к обывателю, к толпе, к значительной части человечества - то есть к тем, для кого вера в Бога Иисуса Христа была, есть и, как показал закат Двадцатого века, еще долго будет верой в нечто и д е а л ь н о е ... и эту суровость иначе как ошибкой не назовешь. Нельзя ругать ветер, потому что он ураганно воет за окном, мешает думать, страшит. Нельзя ругать женщину, мечтающую родить по любви, а не по прихоти родителей, нашедших идеального женишка. Надо быть слишком самоуверенным человеком, чтобы разбрасывать по тексту не терпящие возражения постулаты типа: "Христианская вера есть с самого начала жертвоприношение; принесение в жертву все свободы, всей гордости, всей самоуверенности духа и в то же время отдание самого себя в рабство, самопоношение, самокалечение" (т.2, стр. 278). Да, возможно так оно и могло быть в идеале, в том случае, если бы христианская вера полностью овладела бы человеком, толпой, обществом, а то и всем человечеством, причем именно в идеальном варианте. Но этого, к сожалению для Ницше, быть не могло по нескольким причинам.
   1. Человек существо не идеальное, и, видимо, поэтому ему понадобились духовные идеи, идеалы, религия, как средство сдерживания в себе неидеального.
   2. Практически, в любом нормальном человеке (толпе, обществе, человечестве в целом) сосуществуют три основные духовные идеи: атеистическая, языческая и единобожная.
   3. В зависимости от жизненных условий и "заказов времени и места" любая из этих идей может превалировать над остальными двумя подружками-сестренками, но никогда, ни при каких обстоятельствах невозможна ситуация полновластия, безоговорочного диктата любой из этих идей, а тем более духовное устранение, то есть духовное убийство любой из них.
   4. Духовная идея и духовенство исполняют роль политработника, необходимого для стабильности государства, в котором должен быть командир, начальник штаба и заместитель по воспитательной работе (Бог-Отец, Бог-Сын, Бог-Святой Дух).
   5. Все религиозные системы были созданы не по прихоти пусть даже очень великих людей, гениев, но по заказу жизни...
   Впрочем, сам Ницше это понимал лучше нас. В конце "Отдела третьего. Сущность религиозности" он и оправдывал, и признавал объективность и даже необходимость религии и религиозности.
   "...Философ будет пользоваться религиями для целей дисциплинирования и воспитания так же, как иными политическими и экономическими состояниями" (т.2, стр. 287)
   "Быть может, в христианстве и буддизме нет ничего столь достойного уважения, как искусство научать и самого низменного человека становиться путем благочестия на более высокую ступень иллюзорного порядка вещей и благодаря этому сохранять довольство действительным порядком, который для него довольно суров, - но эта-то суровость и необходима!" (там же, стр. 288).
   "...Если религии не являются средствами воспитания и дисциплинирования в руках философов, а начинают действовать самостоятельно и самодержавно, если они стремятся представлять собою последние цели, а не средства наряду с другими средствами, то это всегда обходится слишком дорого и имеет пагубные последствия" (там же, стр. 288 - 289).
   Эти мысли мог высказать не только "человек свободного ума", но человек, очень добрый (доброта, кстати, нуждается в свободе, без нее она как не умеющий плавать мальчик в океане). Однако, стоит помнить, что тот же Ницше писал в жестоком упоении и другое, причем, эти жесткие фразы, вкрапляемые в тексты разных сочинений, пугают добропорядочного обывателя, того же христианина, и сбивают с толку людей, желающих проникнуть в суть, в основную идею немецкого философа.
   Возьмем, например, работу "Антихрист". Автор начинает ее с "Предисловия", со слов:
   "Эта книга принадлежит немногим. Может быть, никто из этих немногих еще и не существует" (т. 2, стра.632).
   Это -прием, с помощью которого автор пытается ошарашить читателя, поиграть на его тщеславии (почему же я не могу принадлежать к "немногим", почему я "еще не существую"?! Я существую!!).
   В таком же ключе демагогическом, очень свойственном веку, который начался с двух революций (Американской и Великой Французской) и завершился Гражданской войной в России, Ницше пишет две первые главки "Антихриста".
   В третьей главке уже слышится иное.
   "Моя проблема не в том, как завершает собою человечество последовательный ряд сменяющихся существ (человек - это конец), но какой тип человека следует взрастить, какой тип желателен, как более ценный, более достойный жизни, будущности..." (там же, стр. 634).
   В четвертой главке он сам опровергает возможность реализовать свою же собственную идею!
   "Человечество не представляет собой развития к лучшему, или к сильнейшему, или к высшему, как в это до сих пор верят"...(стр. 634).
   Представляете, какая у него каша была в голове! Если человек не развивается к лучшему, то зачем же он писал этому "загнивающему человеку", этому умирающему человеку (человек --это конец!) так много искренних, яростных в своей искренности слов, мыслей, книг? Зачем?
   Подписав себе приговор, он не смирился с ним и набросился на христианство, как отчаявшийся бык на красную тряпку ловкого тореадора, и на жречество, на теологов, объявляя им войну. Зачем?! Если "человечество не представляет собой развития к лучшему", то по логике свободных умов выходит, что, уничтожив христианство, "уничтожитель" (либо само человечество) придумает нечто худшее христианства.
   А что же может быть хуже язычества, единобожия в качестве духовной опоры человечества? Что могло хотя бы гипотетически занять эту "должность"? - Только атеизм. Но пришла ли его очередь, и нет ли иных претендентов на святое место, которое пусто не бывает и не должно быть? (Анархизм, разбушевавшийся в описываемом нами временном интервале, мы в расчет не берем по понятным нормальному читателю причинам).
   Вполне возможно, что существует еще одна духовная система, способная исполнять роль замполитов и что Ницше изобрел ее в образе сверхчеловека. Но, к сожалению, он не дал четкого, ясного, функционального, психологического, физического, физиологического и социального описания своего претендента, и причиной тому является отсутствие данного образа в сознании философа и даже в мечтах, совсем не злых и не корыстных, о чем, впрочем, мы уже писали.
   И это незнание порождало хаос в его мыслях, растерянность, нарастающую агрессивность, отчаянное отторжение христианства и даже воинственную спесь, то есть все то, чем и отличается Девятнадцатый век, революционный. Ницше не смог или не захотел вырваться из этого жесткого кокона, бил христианство наотмашь, прекрасно зная (после "культурной борьбы" Бисмарка ему было это не знать!), что католическая церковь, либо кто-то из ее недобрых сторонников сможет да и захочет дать убедительный, спокойный ответ самому несдержанному Герострату христианства. Слишком часто в антихристианских афоризмах Ницше звучит мальчишеская запальчивость, часто срывающаяся на беспомощный фальцет, слишком часто это мальчишеское фальшивит, не в образах, а в той составляющей мысли (она у мастера сложна), которая несет в себе историологическую нагрузку. Здесь мы просто не можем проигнорировать цитатными средствами убеждения.
   "Антихрист. Проклятие христианству". 7.
   Христианство называют религией сострадания. Сострадание противоположно тоническим аффектам, повышающим энергию жизненного чувства; оно действует угнетающим образом. Через сострадание теряется сила...Повторяю: этот угнетающий и заразительный инстинкт уничтожает те инстинкты, которые исходят из поддержания и повышения ценности жизни: умножая бедствие и охраняя все бедствующее, оно является главным орудием dekadence - сострадание увлекает в ничто!" (там же, стр. 635 - 636).
   Разве можно до такой степени упрощать христианство и практику христианства! Разве одно сострадание привело к христианству "людей Севера", которые до похода на остров Линдисфарн сбрасывали со скал "своих лишних детей", затем, открыв "эпоху викингов", стали точно также расправляться с "лишними людьми" в Европе, Африке, Азии, захватывая их земли и быстро оевропеиваясь, охристианиваясь? "Люди Севера" сыграли важную роль в сдерживании натиска мусульман на Европу, потомки викингов и норманнов прекрасно зарекомендовали себя в Крестовых походах, генеральной репетицией которых послужило вторжение нормандцев на Альбион, поддержанное папой римским. А Реконкиста, Альбигойские войны, Инквизиция, Конкиста... "процессы ведьм"... очень сострадательным был замполит христианского толка в Средние и Новые века!
   Или, например, такая фраза: "Теперешний европеец по своей ценности глубоко ниже европейца эпохи Возрождения, поступательное развитие решительно не представляет собою какой-либо необходимости повышения, усиления" (стр. 634).
   Да, и нам симпатична мысль о том, что поступательное развитие не нуждается в необходимости повышения, усиления, это так. Глядя на Пирамиды, читая древних мыслителей всех стран и народов, читая, например, те же саги, можно смириться с этим приговором: раньше было лучше, хотя и с некоторой оговоркой, учитывающей тот факт, что, например, в Древнем мире не было саг, той же японской поэзии, индийской поэтики и так далее. С подобными постулатами вообще нужно быть осторожными. Время в своем виткообразном вальсировании по дорогам жизни дает людям, странам, народам возможность проявить себя, свой творческий потенциал. И каждая из эпох в истории человечества знаменита именно тем, что в ней родилась и была доведена до совершенства какая-то творческая идея, либо несколько творческих идей. Искусство бардов в Раннем Средневековье, Поэтический Ренессанс в VIII - XI веках, Храмостроительство в XI - XIII веках и так далее. Вероятно, существуют ученые, которым эта идея по душе и по силам и которые в скором времени смогут проследить за динамикой этих всплесков творческой энергии от эпохи к эпохе и сделать важные выводы о жизни людей на Земном шаре. Быть может, такие работы уже есть, и мы чистосердечно признаемся в своей некомпетентности. Так или иначе, но столь крупному мыслителю негоже разбрасывать по своим сочинениям явно не логичные высказывания.
   Чем же европеец эпохи Возрождения глубоко выше по своей ценности девятнадцативекового европейца? Тем, что он сжег на кострах Инквизиции несколько сот тысяч человек? Тем, что он дал волю рыцарским и духовным орденам, дрался и воевал чуть ли не ежегодно? Тем, что он дал миру гениев? Но и гении были во многом слабы по-человечески и не являлись прототипами сверхчеловека. Вспомним, как Леонардо да Винчи умолял властительного герцога Милана Людовика Моро дать ему, гению, хоть какую-нибудь работенку! Я и пушки могу изобретать, и другое убивающее орудие, я и то, и се могу, только возьмите меня и заплатите мне. Чем-то великий мастер был похож на проституток, плодившихся в Девятнадцатом веке как опята. В чем-то он был очень обыкновенный. Вы мне заплатите - я все сделаю. Все.
  

В. Россия. Лесков и религия

   Русскую церковь не обошли стороной два важных явления жизни планеты в Девятнадцатом веке: сумбурная атеизация и столь же сумбурная дифференциация общества, которая на российской почве проявилась в том числе и возникновением многочисленных сект. Церковь вела жесткую борьбу с сектантством, но, как весьма инертная, жесткая, малоподвижная система ценностей, справиться с ним и с атеизацией не могла и не смогла, даже при активной поддержке царского правительства. Мы не будем пересказывать динамику сложных взаимоотношений церкви с российским народом, с сектами, со старообрядцами, с атеистами, с интеллигенцией, которая интеллигентно тупила ясны очи, наблюдая за этими жизненно важными процессами, иной раз выступая на той или другой стороне - об этом можно прочесть в книгах Никольского, Голубинского, других историков Девятнадцатого века, историков церкви. Нас интересует Лесков.
   Он и в этом вопросе, церковном, оставался верен себе, отстаивая в своих произведениях, метод постепенного реформирования практических деталей жизни русской церкви. Именно реформирования жизнеустройства, а не реформации, в том смысле, в котором она понималась в XV - XVII веках в Европе и в других регионах Земного шара.
   Метод реформирования был близок не только Лескову, тем более в таком вопросе, но и многим думающим государственным и духовным лидерам огромной страны, и, казалось, они должны были легко понять, поддержать, а то и поблагодарить гения "русской человечкиной души" за его принципиально верный подход к церковной проблематике. Не тут-то было.
   Вспомним статью "Несколько слов по поводу записки высокопреосвещенного митрополита Арсения о духоборских и других сектах". Лесков в ней продемонстрировал язвительную смелость, тонкое понимание проблемы, чувство жизни, чувство реального и еще что-то, очень важное, постоянно ускользающее, теряющееся за границей душевной восприимчивости у тех, кто отвечал в его годы, и после него, и в Двадцатом веке за государственное устройство Московской империи, в частности, за религиозную составляющую российской жизни.
   "Главнейшим из мероприятий, предлагаемых митрополитом киевским, есть, конечно, выселение сектантов из среды православных и переселение их в особую местность с лишением права выезда и свободы деловых и общественных соотношений с несектантами. "Мера сия, по словам всемилостивейшего киевского архипастыря (стр.160), хороша тем, что, не представляя собою ничего жестокого и притеснительного, ведет прямо к цели"...
   Я опасаюсь, что рассуждение о нежестокости и непритеснительности этой меры многим покажется просто ирониею, и я не стану доказывать, что жесточе и притеснительнее этой меры н и ч е г о н е л ь з я в ы д у м а т ь, ибо выселить людей из одного места, перевести их в другое, поселить их там против воли и вдобавок еще связать ограничениями в праве промысловых сношений, - это в существе значит не что иное, как в к о р е н ь и х р а з о р и т ь и п о к р ы т ь и х п о з о р н е й ш и м б е с с л а в и е м п е р е д в с е м х р и с т и а н с к и м м и р о м..." ("Честное слово", стр. 209)
   Далее Лесков объясняет, почему же эта мера не осуществима. После чего он вновь возвращается к митрополиту киевскому, который "и сам сознает, что рекомендуемое им переселение народа нелегко, и на случай, "если предположение сие по каким-либо причинам не получит одобрения" (164), он предлагает другую меру (165): "временное, но бессрочное удаление в монастырь ересеначальников" ("Честное слово", стр. 211).
   Чуткий читатель легко поймет, как далеки были ответственные за религиозную составляющую российской жизни люди, типа митрополита киевского, от жизни, от людей, от чувства реального. Не мудрено, что они не понимали Лескова!
   "Бессрочное заключение людей в монастыри то же самое, что вечное заточение: это одно из тягчайших наказаний, каким заменяется только смертная казнь. Предоставляю каждому судить, насколько это сообразно мере вины и сродни евангельскому учению? Этою мерою ставится такая дилемма: "и л и измени своим убеждениям, и л и т ы н и к о г д а не выйдешь из монастыря, где все противно твоему духу и твоим мыслям!.." Дилемма страшная и гораздо более сродная римскому древне императорскому духу, чем духу любви евангельской" ("Честное слово", стр. 211).
   А вот как писатель завершает свою статью.
   "Отпадения от церкви совершаются не в одном нашем слое русского общества: они так же идут вверху, как и внизу: всем ведомо (кроме тех, которые ничего не хотят ведать), что в Петербурге, где ежегодно собираются все наши митрополиты, одновременно с ними прибывают из чужих краев особливые вероучителя, "имущии образ благочестия, силы же его отвергшиеся, поныряющие в домы и пленяющие женищь, всегда учащася и николиже в разум истина приите могущие" (2 Тимоф., 3, 5-7). Что же сделано всем сонмом наших иерархов против сих "поныряющих в домы и пленяющих женищь"?
   Ни-че-го!
   А тут, кажется, много бы можно сделать, и сделать в самом христианском духе: "учаще человецы растленны умом и неискусны о вере" ("Честное слово", стр. 213).
   Лесков предлагал всем заинтересованным лицам не простой, хлопотный, трудоемкий путь: воспитательный. Да, скажет, скептик, в этом русский писатель больше романтик, утопист, чем реалист, тонко чувствующий жизнь, ее токи, ее направления. Что можно ответить на это скептикам? Лидеры российской державы, в том числе и духовные лидеры пошли своим путем. Учить и воспитывать сограждан им было некогда. Да и охоты такой у них не было. Что получили они от своей лени? Они получили Григория Ефимовича Новых (Распутина), который родился по одним данным в 1864 или 1865 году, а по другим в 1872 году. Напомним читателю, что статью о митрополите киевском и его бредовых идеях Лесков писал в 70-е годы. Распутин уже родился. Он смог пробиться в люди, в столицу державы, в царскую семью только потому, что ему была приготовлена заботливыми лентяями, не желавшими работать с народом российским, прекрасная почва. Не прислушались к Лескову - получили Распутина, управлявшего империей в один из ответственных моментов ее истории. Что лучше?
   Впрочем, хорошо уже то, что российское руководство в Девятнадцатом веке отказалось от идеи митрополита киевского создать для сектантов этакие резервации, а их учителей отправить в бессрочные тюрьмы монастырские.
   Основными работами Лескова, в которых он касался религиозной тематики, художественные произведения: "Мелочи архиерейской жизни", "Соборяне", "Запечатленный ангел", "Владычный суд", "Некрещеный поп", "Архиерейские объезды", "Епархиальный суд", "Русское тайнобрачие", "Темняк", "На краю света"... Но и в других сочинениях, где эта тема не является главной, писатель часто возвращается к ней, будто ненароком. Вспомним сюжет о некрещеном попике в повести "Очарованный странник", в которой, кстати, религиозная линия присутствует, практически, во всех рассказах Голована, и, более того, она является своего рода невидимой скобой, духовно скрепляющей все сюжеты, всю непростую, мозаично вытянутую во времени и пространстве судьбу сверхконэсера. О том, насколько серьезно относился писатель к религиозной проблеме, говорит тот факт, что несколько лет кряду в разных журналах и газетах "многократно печатались статьи и заметки (Лескова - А. П. Т.), посвященные жизни русского духовенства..." (С. А. Рейсер, Примечания к т. 6 Собрания сочинения Лескова, стр. 663).
   Конечно же, Лесков много читал, прекрасно знал Новый завет, но главными составляющими познания темы являлись все же житейский опыт, русская действительность, реалии Девятнадцатого века и огромное желание самому разобраться в причинно-следственной сути проблемы и предначертать динамику преображений, метаморфоз житейского калейдоскопа.
   По натуре человек не злой Лесков в предисловии к произведению "Мелочи архиерейской жизни", в частности, написал, что он хочет "попробовать сказать кое-что в з а щ и т у наших владык".
   Наивным, однако, он был человеком! Прекрасно зная себя самого, свое отношение к писательской истине, Лесков тем не менее мечтает своей правдой защитить владык! Чудак-человек.
   Хорошо известно, что правда жизни в искусстве, как и правда жизни в жизни, является скорее атакующим оружием, чем оружием оборонительным, хотя бы потому, что она менее изворотлива, менее коварна и более искренна, как правило (мы не исключаем при этом изворотливость ниндзя, признавая и за ними искренность: мы изворотливы в атаке, говорят они открыто, учитесь быть изворотливыми, воюя против нас. Это по рыцарски). Правда искусства в искусстве - другое дело. Она все же больше обороняет, чем атакует, она приспособлена к маскировке, ко всевозможным уловкам в виде спецэффектов и даже ко лжи, она чуть более вторична, нежели правда жизни в искусстве. Правда первичнее лжи. Сначала была правда, а затем появилась ложь. Быть может, появившись, она имела сверхзадачу и цель защищать правду. Быть может, смыслом рождения и существования лжи была благородная цель. Все может быть. Но очень быстро эти благородные цели, сам смысл жизни лжи были ею забыты, и она превратилась в антипод правды. Это по жизни.
   В искусстве тоже самое: сначала была правда жизни в искусстве, потом появилась правда искусства в искусстве, а затем и искусство искусства в искусстве. Эти, вполне объяснимые и понятные метаморфозы не должны нервировать читателя хотя бы потому, что они объективны, они являются реалиями жизни. И более того, эти три реалии в искусстве могут нести в себе и атакующие, и оборонительные идеи в зависимости от разных причин. Но мы говорим о том, что правде все же чуть легче атаковать, а лжи - обороняться.
   Лесков был пропитан правдой. Он не мог отступить от нее. Она не позволяла ему финтить, укрываться всевозможными мозговыми накидками, прикидываться дурачком, врать во имя каких-то высших ценностей. Даже мечтая защитить, он писал правду, то есть волей не волей он нападал на тех, кого хотел защитить. Он писал священнослужителей такими, какие они были по жизни. А были они обыкновенными людьми со всеми сильными и слабыми качествами, со всеми недостатками своего времени, как и должно быть...по жизни, в жизни. Но только не в церкви. Церковь, все религии Земного шара искусственны. Это - прелестная сказка, которая должна ублажать и радовать душу и которая ублажает и радует человека, дает ему надежду. Сверхгениальное изобретение человечества. Лесков наверняка понимал это. Но не писать правду он не мог. Как же отнеслись к его правде те, кого мастер хотел защитить?
   Высшее духовенство приняло "Мелочи архиерейской жизни" в штыки. Для церкви эти мелочи мелочами не являлись. Она набросилась на Лескова, негодующе протестуя против такого подхода к теме. Все верно! Церковь можно понять. К церкви нужно относиться адекватно. Правда церкви все же ближе к правде искусства, а значит, правда жизни в произведениях о церкви, о священнослужителях должна уступить место правде искусства - для всеобщей же пользы, в том числе и для пользы писателей, разрабатывающих эту проблематику. Тут уж ничего не поделаешь.
   Реакция духовенства на "Мелочи ..." была легко прогнозируема. Но Лесков не ожидал этого, мастер жизненного, не искусственного. Он вынужден был оправдываться. В частности в письме И. С. Аксакову Лесков утверждал, что он не хотел осмеивать и "не осмеивал сана духовного, но я рисовал его носителей здраво и реально, и в этом не числю за собой вины... В одних "Мелочах арх. жизни" я погрешил (по неведению), представив архиереев, как писал мне один умный владыка, "лучше, чем они есть на самом деле". Вы говорите: "их надо дубьем..." А они дубья-то Вашего не боятся, а от моих шпилек морщатся..." (т.6, стр. 664).
   Судьба книги "Мелочи архиерейской жизни" и отношение к ней критиков, левых и правых, говорят, что и лидеры духовенства, и государственные деятели явно испугались правды жизни в строке Лескова. Книга вышла в 1879 году, затем в 1880 году и имела "значительный успех", то есть читателю она понравилась. Известно, что в те времена рабочие, крестьяне и бомжи книг не читали запоем, в массе своей. Главным "потребителем" книжной продукции являлись разночинцы, дворяне, еще не изленившиеся совсем, купеческие дочки, офицерские жены вместе с мужьями и представители духовенства, тяготеющие к моде. Очень серьезный читатель. Середняк. Если ему книга пришлась по душе, значит Лесков угадал настроение этого не глупого читателя, во многом определяющего то самое "общественное мненье", пренебрегать которым не рискнул бы ни один правитель, которое нужно было 1) сформировать, 2) держать на роли дурашливого, податливого клона, готового выполнять любой кульбит в угоду хозяину, 3) убить, если оно начинает расти, обретая черты самомнения, взрывоопасного по сути своей, 4) заменить новым, мягкотелым, отзывчивым на пожелания власть имущих.
   Все труды Лескова по религиозной проблематике потому вызывали отторжение, негодование, злобу ответственных за российский порядок лиц, что "кудесник слова", гений "правды жизни в искусстве" выходил слишком далеко за те рамки, в которых должно барахтаться "общественное мненье", и власть имущие поняли это моментально.
   О критике "Мелочей..." справа и слева коротко можно сказать так. И та, и другая стороны умело, а иной раз талантливо клоунадствующие, не выходили за выше очерченные рамки угодливого "общественного мненья", либо "партийного мненья", и били они Лескова крепко: левые ехидно и сдержанно, правые, признавая некоторые достоинства мастера, - зло, наотмашь. Особенно буйствовало духовенство: епископ уфимский Никанор, епископ ярославский Ионафан, протоирей Попов и так далее.
   Через десять лет после выхода первого издания Лесков рискнул включить "Мелочи..." в собрание сочинений, книга была напечатана тиражом в 2200 экземпляров и, естественно, она попала в цензурный комитет. И была задержана. Через месяц с не большим, 22 сентября 1889 года, резко отрицательное мненье высказала духовная цензура. А через неделю Главное управление по делам печати книгу запретило.
   Все попытки владельца типографии А. С. Суворина сохранить книгу успехом не увенчались. В 1893 году вырезки из тома, в котором Лесков поместил "Мелочи...", сожгли. Удалось спасти лишь 8 экземпляров. Лескову осталось жить чуть более 15 месяцев.
   Его не томили в тюрьмах, не ссылали на каторгу, не пугали физической расправой, в него не стреляли... Ему просто не давали писать то, что он хотел, как он хотел.
   Можно и не упоминать о том, как переживал Лесков. Не раз он говорил, что астма, мучившая его в последние годы жизни, сдавила его первый раз в тот день, когда он узнал от Суворина, что "Мелочи..." приговорены к казни через сожжение. (Кстати, и в этом, в слишком болезненном отношении к критике, к реакции официальных лиц на свое творчество, Лесков и Ницше были удивительно похожи).
   Лесков не писал научные антирелигиозные трактаты, не ругал церковь грубыми словами, не предрекал богам сумерки и гибель. Он писал священнослужителей правдиво, с неиспытанной многими русскими мастерами изящной словесности болью. Он писал "мелочи жизни". И что же?
   А вот что.
   "Мелочи архиерейской жизни" были полностью напечатаны через 77 лет после издания их в 1880 году! Семьдесят семь лет томилась эта книга в тюрьме. Семьдесят семь лет "Ответственные лица" (о духовных мы и не говорим) боялись книги, ее взрывоопасной правды. Согласитесь, это большой срок заключения, а значит, Лесков, разрабатывая проблематику церковных "мелочей", мелочей житейских, действительно нашел ее весьма болевые точки.
   Мы не имеем права утверждать, что он был антихристианином, да и Ницше таковым не являлся, скорее наоборот. Но - правда, в которую Лесков был по-писательски влюблен, не позволяла ему быть глубоко верующим человеком, что, в принципе, совсем не обязательно для доброго человека, мудрого писателя. Главное, нужно понимать объективную необходимость религии, церкви в жизни любого государства, ее стабилизирующее начало (и это понимал Лесков) и уметь не писать правду жизни в своих произведениях о церкви, о людях церкви - а вот этого делать Лесков не умел, не хотел. За что и получил астму.
   Не утомляя читателя описанием истории других "религиозных" произведений "кудесника слова", можно сказать коротко, что все они имели судьбу, в чем похожую на судьбу "Мелочей архиерейской жизни", но чуть более счастливую...
  

Г. Выводы

  
  
   1. Афористично осмысляя религиозную проблематику и даже не делая робкой попытки строгого научного ее анализа, немецкий мыслитель был противоречив и не сдержан, более метафоричен, чем объективен, более симпатичен, чем красив (красота - это прежде всего гармония, даже упорядоченность, даже порядок, а симпатичность - это все-таки каприз природы либо художника, и чем крупнее художник, тем каприз его более симпатичен).
   Лесков был сдержаннее и наивнее в данной проблеме, но тяготение к правде жизни в искусстве сослужило ему плохую службу.
   2. В своем антихристианстве Ницше не преодолел мощное давление времени и пространства, в котором он жил и творил. Но это непреодоление нельзя вменять ему в вину, хотя бы потому, что он даже в тех мыслях, которые мы считаем не совсем точными, а то и ошибочными, был по-детски искренен, смел и (как крупнейший художник слова) удачлив.
   Лесков также остался в дарованном ему судьбой пространственно-временном ареале. Он не смог и не хотел заниматься, разрабатывая эту проблему, пророчествами и оголтелой хулой. Но правдивые образы, созданные им в художественных произведениях, явились как раз беспощадными критиками состояния дел в русской церкви в тот период истории.
   3. Эта искренность, иной раз яростная, нами воспринимается не как призыв к уничтожению христианства, религии, религиозности (Ницше и Лесков понимали незыблемость этих составляющих "каната жизни"), а как предостережение, намек, не пророчество, а именно намек на возможные грядущие социальные и религиозные потрясения, к которым нужно заранее готовиться.
   Лесковские правдивые персонажи (практически, вся его поповка) являются своего род подсказкой для духовных лидеров: нужны реформы церковного жизнеустройства.
   4. И Лесков и Ницше считали, что плодотворными могут быть только реформы, медленные, осторожные...
  

Промежуточное заключение

( Или коротко о необходимом и достаточном)

   Как ни сложна элементарная математика для не любящих ее, она все же имеет важное преимущество перед гуманитарными составляющими познавательного процесса. Она 1) безапелляционно строга в доказательствах, что, однако, не мешает ей ветвиться, веерообразно множиться именно в доказательствах, в поисках не обязательно самых быстрых и прямых, но всегда божественно изящных, логически выверенных путей к истине, 2) безукоризненно точна в выводах, то есть в тех истинах, ради которых был предпринят тот или иной, более быстрый либо очень симпатичный, пусть и с виду путанный путь- тоже ведь математическая истина.
   Почему же в неподъемно сложной для нерадивых учеников элементарной математике так строго и просто обстоит дело с истинами, а в "жизненных, то есть общественных науках" все так сложно? А потому что математика покоится на тех богах, которых даже самые тупые и ненавидящие эту науку люди обязаны признать, принять. В геометрии, например, этими богами, изобретенными, следует сказать, гениальными из людей, являются точка (бог-отец), прямая линия (бог-сын) и некоторые логические сцепки, в том числе и аксиомы, как предтечи этих сцепок (бог-святой дух). Не трудно догадаться, что произойдет с планиметрией, если ученые подвергнут сомнению истинность этих богов, придумают новых, создадут с их помощью своим "метрии", а другие ученые отвергнут арифметических богов, а третьи - алгебраических...
   Начнется бесконечный спор адептов пока действующей элементарной математики с их противниками о том, чьи математические боги - боги, чья математика математичней, нужны ли вообще боги в математике и так далее.
   Этого нам только не хватало, как говорят в подобных случаях не глупые люди, хотя бы в общих чертах знакомые с историей Земного шара, которую можно представить себе в том числе и как нескончаемое, неравномерно-непрерывное противоборство различных этико-социальных, религиозных систем и на глобальном уровне (атеизм - язычество - единобожие), и на региональном уровне (иудаизм - буддизм - христианство - конфуцианство -...) и так далее вплоть до внутренней борьбы на индивидуальном, атомарном, точечном уровне.
   Человек - та самая точка, объективно существующая в конкретных координатах пространственно-временного поля. Она (то есть человек) никак не хочет поддаваться математической теоретизации, аксиоматизации и логизации. Бывали, конечно, особые случаи в жизни планеты людей, когда эта "живая точка" временно, но только временно! позволяла проводить над собой всевозможные эксперименты, но время быстро уходило, результаты экспериментов столь же быстро (на фоне вечности-то!) развеивались по вселенной.
   Если бы эта "живая точка" была неживой, то ее просчитали бы не сегодня, так завтра, ну послезавтра, но мы имеем то, что имеем, а имеем мы человека, слишком уж подвижного, даже в своих мнениях и самомнениях подвижного, не спокойного, как электрон. Мы имеем вечно мятущуюся, мечущуюся толпу "живых точек", чем-то похожую на комариный рой, зависший в предвечерний час над прудом, слегка продуваемом летним ветром. Висит этой рой живой над водой, дрожит, гудит, кружится, постоянно меняя форму, волнуется. То вдруг к воде ринется он, то влево дернется, то вправо, то замрет, будто обдумывая дальнейшие действия, а может быть вспоминая что-то интересное, и, быстро обо всем забыв, вновь бросается в пляску странную, в игру форм, движений и воображений. Руководит ли кто-то, или что-то этим роем, этим танцем жизни, назойливым, но хрупким? Можно ли влиться в комариный рой, в человеческую толпу да не на правах "живой точки", а на правах Бога, или героя, или сверхчеловека? Можно ли просчитать, предугадать волю комариного роя, человека, толпы?
   Можно ли доказать математически строго свою мысль или уж хотя бы обосновать свое мнение тому, кто не хочет и имеет право не хотеть прислушиваться к чужому мнению, а тем более менять собственное, родненькое мнение?
   Математикам проще!
   Для того, чтобы все читатели поверили в параллельность творческих миров Лескова и Ницше, необходимо и достаточно ... что?
   Чтобы все читатели внимательно прочитали нашу работу, вникли в наши обоснования? Э-э, нет. Этого и не достаточно, и не необходимо, хотя бы потому, что существуют тексты Лескова и Ницше, сложных и неоднозначных писателей, существует цитатный метод зомбирования, от которого мы сами не смогли отказаться, существует "общественное мненье, партийность, которую Лесков да и Ницше ненавидели, церковь, не простившая ни тому, ни другому искренности и правды, зато причислившая к лику святых Николая II, хоть и несчастного, но явно не святого, существует ситуация.
   Ситуация. Помните обрывок фразы из письма Лескова А. С. Суворину от 26 марта 1888 года, в котором писатель как бы между прочим бросает: "...уверовавшей в Иону, как современные дуры веруют в Иоанна (Кронштадского - А.П.Т.)". Об отце Ионе Лесков написал в 1875 и 1885 годах добрые хвалебные статьи. Вроде бы хороший был старец, основавший небольшой Троицкий монастырь в 1864 году в Киеве. Лесков не покривил душой, написав о нем статьи. Но в 1888 году он узнал о грязных делишках Ионы и написал об этих безобразиях Суворину. Естественно, письмо с таким выпадом против Иоанна Кронштадтского в те времена напечатано быть просто не могло. Оно увидел свет в 1927 году, когда ситуация в России изменилась не в пользу Ионы и Иоанна Кронштадтского, которого победители ВОСР, прямо сказать, не любили всегда, не включая его в энциклопедические словари и справочники доперестроечных времен. Сейчас имя Иоанна Кронштадтского вновь на слуху. О нем говорят уважительно. Он, мол, "имел при жизни славу "народного святого!". И выходит, что Лесков, знаток народной жизни, русского народа, ошибся в своей оценке "народного святого"? Ошибся или нет - не о том речь, но за это высказывание 1888 года Лескова могут наказать сейчас, в 2003 году.
   Некоторые дерзости Лескова наоборот соответствовали бы времени и ситуации, сложившейся на 18.02.2003. Вспомним выпады знактока русской жизни против "красных дурачков, любящих считать себя всегда и везде в опасном положении" (1863 год).
   "Все течет, все изменяется"?
   Нет, если смотреть на жизнь оком всеобъемлющим, проникающим одновременно и в микро, и в макро бесконечности, то жизнь покажется не меняющейся и куда-то текущей, а неспешно барахтающейся, переваливающейся из стороны в сторону, мигрирующей из микро в макро миры, меняющей рисунок калейдоскопических превращений ... известных всеобъемлющему оку и потому для него мало интересных. Недаром было сказано с великой грустью: "Ничто не ново под Луной".
   Ничто человеческое ни ново под Луной.
   Лесков, искренний, ни красный, ни белый, ни желтый ... никакой иной "дурачок", был бы и сейчас изгоем, потому что он мыслил слишком правильно, может быть, как сверхчеловек Ницше. Вспомним его статью о пожарах в Петербурге. Есть ли в ней хоть одна злобная строка, антипартийный выпад, лизоблюдство, подхалимство, есть ли в ней хоть одна, не отвечающая здравому смыслу мысль? Нет. Но почему же после нее все литературные партии предали анафеме человека, который предлагал в данной ситуации единственно верное и разумное решение: провести тщательное расследование?
   Потому что расследование никому не нужно было. Нужна была партийная сплоченность, будь она не ладна.
   Партийность, клановость появились на Земном шаре сразу же, как только Адам встретился с Евой. А уж когда они и их предки разрожались не в меру, партийность обрела устойчивое состояние.
   Русская литература была партийной всегда. Даже ВОСР не смогла искоренить это, для искусства вроде бы не обязательное и даже вредное зло.
   Лесков и Ницше были беспартийными. Уже поэтому врагов и недругов у них было гораздо больше, чем у любого нормального, то есть партийного, писателя, мыслителя.
   И, хотя ситуация вроде бы меняется, барахтаясь в огромном водоеме жизни, но ничего нового жизнь предложить давно уже не может (точнее - никогда не могла), а значит, беспартийных Лескова и Ницше по достоинству оценить могут только люди беспартийные, каковых в любой точке пространственно-временного поля всегда было до обидного мало.
   Также мало в мировой и русской литературе было талантливо пишущих "детей", то есть писателей и мыслителей с высокой и стабильной степенью детскости в душах и сердцах своих. Лесков и Ницше были именно такими "детьми". Заратустра - вечное дитя. Голован, Левша и, практически, все остальные герои Лескова - вечные дети, именно детскостью, не растаявшей, не замутненной, не защищенной, в корне отличающиеся от всевозможных Онегиных, Базаровых, Бульб, Болконских, Вронских, но не Герасимов, естественно, и не Шибалков и Григориев, по-детски тянувшихся в сердце своем к "человечкиному"...
   До обидного мало в русской, да и мировой, литературе "кудесников слова". Мы не разрабатывали (пока) эту, чисто художественную проблему творчества Лескова и Ницше, письмом которого уважаемые нами ценители и знатоки немецкого литературного языка искренно восхищаются, называя его чуть ли не самым чистым, объемным и богатым литературным немецким языком. Понятно, что эта составляющая нашего труда, то есть сравнительное описание литературных стилей Лескова и Ницше, требует серьезного изучения немецкой литературы хотя бы XVII - XIX веков, чем похвалиться мы в настоящий момент не можем, а значит, мы не имеем права браться за столь серьезное и благородное дело.
   Но интуиция и подсказка метода математической индукции позволяет нам предположить, что и эта составляющая "Сравнительного описания" выведет нас, либо того, кто нас опередит, все к той же мысли о схожести творческих миров немецкого философствующего поэта и русского надежно приземленного писателя.
  
   P.S.
   Далее нужно будет написать:
   а. Проблемы творчества в произведениях Лескова и Ницше.
   б. Стилистические особенности поэмы "So sprach Zaratustra" и некоторых произведений Лескова (например, "Соборяне", "Левша").
   в. Детскость. Лесков и Ницше.
   г. Двадцатый век. Лесков и Ницше.
   д. Окончательное заключение.
   1
  
  
   1
  
  
  
  
Оценка: 4.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"