Трудно, но зато интересно мы, россияне, живем. Мало того, что постоянно живем во время перемен, так еще и то, что осталось позади, никак не хочет фиксироваться и стабилизироваться, а все меняется и меняется. К счастью, в этом изменении начинают проступать контуры правды. Словно бы под ногами стали появляться маленькие островки, и идти по болоту вперед можно увереннее.
Очевидно, что объединяет нас общая история и общая судьба. У каждого есть еще и своя личная история, связанная с малой родиной, с местом, где родился и вырос. Время прошлое своей идеологией сильно искривило историю общую, и так трансформировало у всех личную, что понимание многого приходит только в зрелые годы. Приходит с вместе с той правдой, которую открывает время.
Вот и мне, чтобы осознать в каком удивительном месте родился, пришлось дожить почти до пятидесяти лет. А родился я на левом берегу Невы в рабочем поселке Невдубстрой, расположенном между Синявинскими высотами и Невским пятачком. От поселка всего восемь километров до легендарной крепости Орешек, что находиться рядом с не менее известным городом Шлиссельбургом. Во времена моего детства и юности место это было очень неприглядным. Поселок окружали воронки, траншеи и маленькие холмики со скромными пирамидальными памятниками с красной звездочкой наверху. Мы, дети, воспринимали это как естественную часть окружающей нас природы, почти как кусты. Деревья же расти не хотели. Должно быть земля, израненная бомбами и снарядами, опаленная порохом, перенасыщенная железом и человеческим прахом, была не в состоянии вскормить дерево. Болела она; долго болела - больше тридцати лет. В эпицентре боев, на Пятачке, не поправилась и до сего дня. Подумать только! Целых три года война непрерывно убивала людей, уродовала и землю, и леса, и берега Невы. В этот, теперь почти лунный пейзаж, с обилием кратеров в виде воронок от снарядов и бомб, неплохо вписывалась электростанция, похожая на громадный страшный черный крейсер, надрывавшийся и чадящий черным дымом изо всех своих восьми высоченных труб, в тщетной попытке плыть по суше.
Только после того как электростанция сожрала почти весь торф с окрестных болот и ее остановили, а земля поправилась и стала вскармливать деревья, открылась удивительная красота места моего рождения. В это же время стало известно количество погибших в наших краях и то, что Пятачок - печальный рекордсмен по числу сложивших головы солдат на единицу площади. На каждый квадратный метр его приходиться четыре жизни.
Пришло понимание, что родился и жил в центре громадного кладбища, на котором лежит почти полмиллиона наших и тысяч двести немцев. И еще понимание того, что народ после четырех лет страшной войны жил и выживал здесь только потому, что не вспоминал об этой войне, не думал, не говорил о ней и старался не видеть ее следов. Работал инстинкт самосохранения, и память не желала возвращаться в ужасное прошлое. Я дожил до совершеннолетия, а о войне мне за это время рассказали только два человека.
Преддверие 9-го мая. Мы, ученики девятого класса средней школы, два дня в неделю, четверг и пятницу, работаем слесарями в механическом цеху электростанции. Работаем мы с сентября, ко всему привыкли, остыли даже по отношению к бесплатному автомату с газированной водой, от которого не отходили первые два месяца работы, устанавливая рекорды по количеству выпитой газировки. К нам тоже привыкли и уже давно считают за своих.
Восьмое мая - день рабочий, но все выглядят празднично. Больше половины рабочих цеха - фронтовики. Сегодня они важные и торжественные, и почти не матерятся. Мы видим, ощущаем, что война для них - событие какой-то исключительной значимости. Цепляемся ко всем по очереди: расскажи да расскажи про войну. Отреагировал на наши приставания только стропальщик Филиппов, невысокий сухонький человек с глубокими морщинами на лице и вечной "беломориной" во рту. Причем отреагировал как-то странно - молча задрал вверх рабочую куртку. Мы затихли, рассматривая страшное синеватое углубление в боку.
- Осколок. Больше месяца в госпитале. Думал, не выживу, - сказал он. Опустил куртку и пошел по своим делам. Все остальные отмахиваются от нас и рассказывать ничего не желают, но почти каждый отправляет к токарю Жукову. Говорят, что он - самый главный герой войны, майор, танкист, у него четыре ордена, и он брал Берлин.
Мне все это непонятно. Ну ладно, отец не рассказывает. Был в плену, что здесь интересного расскажешь? А эти закончили войну победителями, и от них тоже ничего не добиться.
К Жукову подходить нам страшновато, уж очень он не такой как все. Не курит, не балагурит, мало с кем общается. Молча приходит на работу, работает у своего станка и также молча уходит. Он единственный из всех токарей работает в комбинезоне. Должно быть, до сих пор ощущает себя танкистом.
Наконец, собирается нас команда человек пять, и мы, подбадривая друг друга, идем.
Жуков - человек на вид очень простецкий, невысокого роста, плотного телосложения, покатые плечи, лицо круглое с мягкими русскими чертами. И всегда на этом лице присутствует какая-то грусть.
Мы подходим, некоторое время стоим в нерешительности, один из нас, наконец, решается:
- Дядя Леша, расскажите про войну?
Жуков останавливает станок, с полуулыбкой смотрит на нас и говорит:
- Ребята, вы задали вопрос, на который невозможно ответить. Представьте себе, вы задаете вопрос семидесятилетнему старику: мол, расскажи про свою жизнь. Ведь он растеряется. Воевал я, ребята, танкистом; средняя жизнь танкиста на фронте полгода. Дальше - или погиб, или не годен к строевой. Я воевал два года и только на фронте прожил целых четыре жизни. Рад бы, но на ваш вопрос ответить не могу. Спросите что-то конкретное.
Мы обрадовались. Вот он - фронтовик, готовый нам что-то рассказать, и тут же задали следующий вопрос:
- Дядя Леша, а на войне было страшно?
- Конечно, было, и не раз, - ответил Жуков, продолжая доброжелательно смотреть на нас.
- Дядя Леша, а расскажите про самый страшный случай на войне?
Тут Жуков несколько помрачнел и на некоторое время задумался. С полминуты мы молчали, наконец, он начал рассказывать:
- Было это в Пруссии. Командовал я тогда танком. Вызывает нас командир полка и объясняет задачу. Окружили наши войска группировку власовцев. Это самые страшные враги Советской страны. Немцев Гитлер обманул, и они воюют с нами по недоразумению, а власовцы - сознательные наши враги, ненавидящие Советскую власть и нас. Поэтому приказ мой такой, в плен никого не брать, уничтожить всех. И чтобы я ни слышал, ни одного выстрела, давить гусеницами.
Жуков замолчал.
- Так что же здесь страшного? - спросил кто-то из нас.
- Страшно всё. Все страшно ребята... Страшно было отмывать машину от человеческой крови, страшно было вынимать человеческие руки и ноги из траков... Страшно ребята, что люди иногда хуже зверей... Если мне снится что-то страшное, то снится это.
Он снова замолчал, задумавшись, и вдруг встрепенулся:
- Ребята, не берите никогда чужого. Я не могу этого объяснить, но за это будет обязательно наказание и наказание жестокое. Я же вам сказал, что прожил на фронте четыре жизни и наблюдал странную закономерность - гибли те, кто брал чужое. Кто не брал, выживали.... Ведь мы, танкисты, - первые мародеры. Мы первые входили в города.... А европейские города богатые, вы даже не представляете, ребята, какие богатые... Старики всегда предупреждают новобранцев, но мало кому удается устоять от соблазнов. Думаю, что я выжил только потому, что сразу поверил старикам и устоял.... Привез я из Германии только одну вещь - красивый перламутровый аккордеон.... Ведь я немного играю.... И достался он мне случайно, да и то после объявления Победы.
Мы вежливо поблагодарили и пошли. Странно, но рассказ в тот момент не произвел на меня особого впечатления, но в душу запал. Может быть, необычностью, а может, тем, что не поверить дяде Леше было невозможно. Однако тогда нам и понять было невозможно, что самым страшным на войне может оказаться, когда убиваешь ты, а не тебя.
Действительно, на нас производили впечатление только те ситуации, где четко было видно разделение на черное и белое, на своих и чужих. То, что мир устроен очень непросто, то, что в мире много относительного, то, что даже добро и зло не абсолютны и люди не контрастны по отношению друг другу, а где-то вообще в полутонах, - нам тогда это было, конечно, неведомо.
Видимо, у человека в сознании и подсознании много разных уровней, и вся информация, накопленная в жизни, совершенно неосознанно распределяется по этим уровням. Приходит время и всплывает какой-то уровень, и расшифровывается то, что храниться в нем.
Многое из того времени ушло в дымку небытия, а этот рассказ Жукова с годами вспоминается все чаще и чаще.
1964 год, начало января. Ленинград готовился отпраздновать двадцать лет со дня снятия блокады. Готовились и мы, ученики десятого класса школы, находившейся всего в километре от места, где наши форсировали Неву. Учительнице литературы пришла в голову интересная мысль - своеобразно отметить праздник. Она попросила нас взять интервью у ветеранов войны и написать очерки. А в то время большинство взрослого мужского населения нашего городка были участниками войны, и поэтому каждый получил своего ветерана, пока в виде половины тетрадного листочка с необходимой информацией. Мне повезло, я держал в руках адрес человека, который участвовал в прорыве блокады и форсировал Неву именно здесь, рядом с Кировском, в районе деревни Марьино. Это был главный врач кировской городской больницы Маслов.
Город наш небольшой и дом, в котором живет главврач, я знал. Вечером следующего дня уже подхожу к типовому четырехэтажному кирпичному дому, нахожу нужный подъезд и по бумажке сверяю номер квартиры. Какое-то время мнусь в нерешительности на крыльце и, наконец, решаюсь: быстро поднимаюсь на второй этаж и, испытывая некоторое волнение и неловкость, нажимаю на звонок. Дверь открыла пожилая женщина. Представился. Она так хорошо мне улыбнулась и так любезно пригласила пройти в квартиру, что волнение сразу прошло. Снимаю пальто, а женщина громким веселым голосом говорит:
- Вася! Это к тебе. Корреспондент пришел.
Захожу в гостиную. В кресле напротив двери сидит хозяин с журналом в руках и поверх очков смотрит на меня. Я поздоровался и сбивчиво попытался объяснить причину моего появления. Маслов улыбнулся, сказал, что он в курсе дела и предложил сесть в кресло напротив себя. Немного волнуясь, я открыл тетрадь, которую принес с собой, достал из кармана ручку и попросил его что-нибудь рассказать из своей фронтовой биографии. Маслов, подумав, сказал, что о себе говорить не будет, а расскажет о своем лучшем фронтовом друге. Здесь он запнулся, опустил голову, как-то ушел в себя и довольно долго молчал. Я же в это время его бесцеремонно рассматривал, и отметил, что главврач плотный, коренастый, круглолицый и с острыми, командирскими чертами лица.
Наконец, не поднимая головы, он начал говорить:
"Сразу после переправы на левый берег Невы в районе деревни Марьино фронтовой госпиталь, которым я командовал, вынужден был идти вплотную за наступающими частями. Фашисты ожесточенно сопротивлялись, и было слишком много убитых и раненных. В какой-то момент в районе Синявинских высот наступление приостановилось. Идущая впереди часть уперлась в мощный укрепрайон немцев под названием высота "Огуречик". Шквал огня косил наших бойцов. Три раза поднимались солдаты в атаку, и каждый раз вынуждены были отступать. Потери были такими, что еще одна неудачная атака - и на этом участке фронта наступать было бы не с кем.
Меня вызвал командир полка и сказал, что силы на исходе, но мы возьмем высоту, если бойцов поднимут в атаку служащие госпиталя и будут в белых халатах с красными санитарными крестами бежать первой цепью. Я вернулся в часть, вызвал своего заместителя, капитана медицинской службы Олейника, приказал ему взять санитаров и поднять бойцов в атаку. Олейник немного побледнел, он понял, что это почти верная смерть, но четко ответил: "Есть поднять бойцов в атаку!"
На душе было очень тяжело, я подвергал смертельной опасности своего друга, с которым вместе воевал целых два года. Олейник был сильным и смелым человеком и имел непререкаемый авторитет в госпитале; в нем я был уверен.
Атака развивалась успешно. Бойцам стало стыдно, что в первой цепи бегут служащие госпиталя, и скоро они обогнали санитаров, но Олейник продолжал бежать впереди всех, пули щадили его некоторое время. Он упал, не добежав метров двадцать до огневой точки немцев.
Пять пулевых ранений в грудь. Олейник умер на моих руках. Там же мы его и похоронили.
Место я заметил. В первый же год после войны нашел место захоронения и поставил памятник. Каждый год два-три раза бываю на могиле. Сижу, вспоминаю друга, вспоминаю этот самый страшный и кровопролитный день и бой за всю войну... Вообще, нас, медиков на фронте берегли. Это был единственный случай, когда нам приказали идти в атаку..."
Слушая живой, пахнущий порохом рассказ, я представлял себя на месте Олейника. Теперь эти могилы стали родными и близкими.
Короткая встреча, короткий рассказ о войне, и в душе что-то произошло. Что - я в то время понять не мог. После этой встречи стал другими глазами смотреть на памятники со звездочками, которые в изобилии окружали город Кировск. Памятники вдруг ожили, я стал видеть под каждым из них смелого и героического человека, похожего на капитана Олейника. А ведь с детства они воспринимались почти как часть природы, как приложение к кустам и траве.
А еще сейчас я понимаю, почему Маслов рассказал не о себе, а о своем друге, и глаза у него во время рассказа были подозрительно влажные. Совесть мучила его. Война определила этому человеку всю жизнь нести такой тяжелый крест.