Алька сидел у самого окна, за четвёртой партой. Солнце трепетало слюдяными бликами на шероховатой бронзе школьного стола. У доски что-то терпеливо и устало объясняла Римма Филипповна. Почти никто её не слушал, только Соня Филатова пыталась что-то записывать в тетради, да тихий троечник Женька Ерашев послушно водил взглядом по доске, вслед за указкой. Но глаза его были всё-таки рассеянные и остекленевшие. Алька догадывался, что Женька только и думает, как поскорее выскочить из душного кабинета, из школы навстречу майскому солнцу.
Все остальные взгляды были устремлены за окно, в зелёные переплетения тополиных веток. Деревья почти вплотную росли у окон школьных кабинетов, и учителя несколько раз высказывались по поводу того, что "нужно спилить это безобразие, толку от них никакого, а пуха и пыли сколько угодно". Но многие младшеклассники (и не только они) имели полную противоположность взглядов. Ребята выражали свой протест в самой рациональной для них форме: вставали на защиту "зелёных товарищей". Ребят разгоняли, грозя "неудами" и исключениями (которые, кстати, не помогали), но мероприятие было сорвано.
Алька сам участвовал в обороне. Часть шестиклассников, четвероклассников и даже второклашек собиралась на школьном дворе. Алька был среди них. Он не мог не встать в сумрачно-решительные ряды мальчишек и девчонок, закрывающих своими спинами могучие шероховатые стволы. Он не мог не защитить тополя от равнодушия и брезгливости взрослой жизни. Алька понимал, что, заслоняя своим хрупким телом дерево, он защищает не только его, но и множество детских радостей, связанных с тополями.
Вот бежит весёлый второклассник. За его спиной на одной лямке подскакивает лёгкий синий ранец с белым крестом. Почти как Андреевский флаг, только наоборот. Мальчишка приближается к старому тополю и ставит у его узловатых корней свой "Андреевский" портфель. В тихом дворе слышны звонкие щелчки открываемых замочков. И мальчишка бережно достаёт из портфеля белого невесомо-бумажного голубка. И зацепляет его чуть помятым крылом за тоненькую веточку на стволе. Может быть, он просит у тополя помощи? А может быть, просто поздравляет его с наступающим летом.
Алька вздрогнул. Он узнал мальчишку - он всегда появлялся рядом, чуть только начиналась оборона. Молчаливо вставал сбоку от Альки, насуплено смотрел из-под тёмно-пшеничной чёлки - немного виновато на ребят, неприязненно - на учителей и "спильщиков".
Ребята его уважали за твёрдость, за нешуточную настроенность. Он, как и Алька, понимал всю серьёзность происходящего. Наверное, не каждый с таким рвением вставал на защиту, как этот мальчишка-тополёк. И если рядом был Тополёк, все ребята твёрдо знали - они отстоят жизнь деревьев до победного конца.
Алька смотрел на Тополька с некоторой завистью. И иногда ловил себя на том, что рвётся к нему всей душой. Тополёк почти всегда был среди друзей. Альке нравилось следить за ним и за тем, как он доброжелательно рассказывает что-то окружающим его приятелям и спокойно улыбается, слушая наперебой отвечающих ребят. Сам же Алька не мог найти общего языка с одноклассниками. Это огорчало его, но не сильно. Алька не любил шумного окружения. Но он бы не жалел, если бы оказался на месте Тополька.
-- Егоров, ты в каких заоблачных далях витаешь? - совсем несердито спросила Римма Филипповна, возвращая Альку к реальности.
-- Я не витаю, я здесь, -- Алька с трудом оторвал взгляд от удаляющейся спины Тополька.
-- Да, мы все здесь, -- поддержал Сенька Савельев, минуту назад пристально и отчуждённо смотревший в окно.
-- Только учебный процесс практически не усваивается, -- доверительно сообщил Женька Ерошев.
-- Ох, Ерошев, кто бы говорил, -- отозвалась Ленка Зацепина, жуткая зануда, по мнению Альки.
В классе поднялся неровный гул. Большинство девчонок, поддерживая Ленку, кричали, что мальчишки ни в какую погоду не могут усвоить школьную программу. Мальчишки же ответствовали, что "в такую погоду ни один нормальный человек не усвоит и фразы из слов учителя".
-- Ребята, ребята! Не шумите! - Римма Филипповна восстановила тишину и очень тихо, совсем непедагогично, добавила: -- Я понимаю, вы устали. Я тоже очень уставшая, поэтому давайте просто посидим в тишине до конца урока. Можете поговорить, только вполголоса, не очень громко...
Наконец разбился звонкой трелью спасительный звонок. Класс опустел почти мгновенно. Только перескакивали с парты на парту шелестящие обрывки солнца. Ветер шевелил листы позабытой тетрадки...
Алька открыл дверь своими ключами. На кухне тихо разговаривали родители. Дверь клацнула металлическим рычажком.
-- Александр, это ты? - басовито донёсся папин голос.
-- Это я, -- ответил Алька и поразился своему спокойствию.
Он не поедет. В самом деле, он просто не поедет. А если заставят, Алька упрётся ногами и руками, вопьётся зубами в дверной косяк, в конце концов, прицепит себя наручниками (были у него такие, давно ещё приносил папа) к батарее, но не поедет! Ни за что!! Обычно не дано третьего, но сейчас не было дано и второго. А иначе как же потом держаться за руки в оборонительной цепи? Зачем встречаться взглядом со смелым и весёлым Топольком?
Ну не может же он не может! Как вы не понимаете? Как?!
Алька с досады ударил ногой по мягкой обшивке гостиного кресла. Впрочем, сейчас обшивка не казалась такой уж мягкой. Да и не разумно это было, конечно. Алька взвыл, схватившись за правую ногу, запрыгал на другой и чуть не смахнул со стола вазу с тюльпанами.
Папа на кухне что-то неразборчиво проговорил насчёт разгрома квартиры. В комнату влетела перепуганная мама:
-- Что произошло?! Крушение?
-- Да чего там, запнулся маленько, -- сказал Алька с подвывающими интонациями, всё ещё держась за ногу.
-- О, господи. Иди в комнату, на диван. Я сейчас лёд принесу.
-- Заче-е-ем? У меня что, перелом?
-- А вдруг? - мама изобразила на лице что-то среднее между состраданием и страхом.
-- Вот ещё! Я в полном порядке! - и Алька бодро попрыгал на двух ногах, хотя на правую словно сто кирпичей уронили.
Мама пожала плечами и вышла из комнаты.
В Алькиной комнате было солнечно и тепло. На столе лежали раскрытые учебники, перемешанные и раскиданные как попало - готовились к сдаче в библиотеку. Портфель встал на своё законное место - между столом и книжной полкой. Алька сел за стол и уставился в окно, так же, как в классе. Только за окном маячили не тополиные ветки, а молодого шумливого клёна. На них перьистыми взмахами разворачивались лёгкие листья.
-- Оленёнок, ты почему обедать не идёшь? - из-за двери выглянула мама.
-- Не хочется, -- тихо сказал Алька, а в животе заворчало.
-- Нет уж, дорогой, мы так не договаривались. Поднимайся со стула и шагай на кухню.
Алька вздохнул и покорно отодвинулся от стола.
Через неделю родители улетели в Анапу. Недовольные из-за сорвавшихся планов. Планы сорвал Алька.
После школьной встречи, на следующий день аварии с креслом, у Альки с родителями (точнее с мамой) состоялся разговор, непредвиденно приобретший не совсем мирные формы.
Начинался он примерно так:
-- Саша, ты уже составил список вещей, которые возьмешь с собой? - осведомилась мама, склонившись над Алькой, читающем книгу.
-- Куда? - как можно спокойнее спросил Алька, не отрывая взгляда от страницы.
Мама, кажется, удивилась.
-- Как куда? Мы послезавтра улетаем на юг, в Анапу.
-- Д-да?
-- Ты так спрашиваешь, будто совершенно об этом забыл, -- мама начала проявлять первые признаки нетерпения.
-- А я и не знал, -- ровным голосом сообщил Алька.
-- Ой, ну что ты за глупости говоришь! Я тебя ещё месяц назад предупредила!
Алька промолчал. Он прекрасно помнил, как мама во всех красках описывала все прелести южной жизни. Блеск синего моря и мелкий горячий песок. Алька восторга мамы не оценил и расстроился ещё больше, узнав, что поездка приходится на начало июня. Многие не поймут: "Ну, июнь, ну и что особенного? Куча пуха от тополей, сплошная пыль и духота." Конечно, многие предпочтут отдых на море.
Но не Алька. Он видел море, когда впервые поехал в Одессу к бабушке. К виду простирающегося до горизонта моря он отнёсся без эмоций. Во многих книгах можно встретить: "Навстречу ему распростёрлось море, и он понял, что полюбит синие просторы на всю жизнь." Но море не стало мечтой Альки. Алька любил небо, его мягкий рассеянный свет и белую кудрявость облаков, похожих на клочья тополиного пуха или растрёпанных весёлых щенков. Любил тополя и их звонкое цветение, когда по улицам озорно несутся, подгоняемые ветром, невесомые котята пуха. И тополя, и облака были частичкой его жизни, неотрывной и дорогой.
Алька искоса мельком глянул на маму, затем в окно. "Помогите, жеребята..." Облака бежали к светлой полосе горизонта. Они и вправду были похожи на маленьких белогривых лошадок. Как в песне про облака.
--...Саша! Я тебя спрашиваю? Ты меня слышишь или нет?
-- Что?
-- Ты хочешь поехать со спортивной сумкой или с портфелем?
Алька вдохнул поглубже и ответил без промедления:
-- Мам, я не поеду.
...Ох, что тут началось! Мама в первую секунду просто остолбенела. Смотрела на Альку и ничего не говорила. Наверное, это длилось несколько мгновений, но Альке показалось, что прошла целая вечность, прежде чем мама вновь обрела дар речи. И грянул гром посреди ясного неба. Алька переждал бурю без слов. Не стоит здесь приводить мамин монолог об ужасном воспитании, поведении и отношении к родителям... Каждый знает - каково это, когда на тебя сыплется град упрёков и многообещающих намерений.
-- Я тебя совсем не понимаю, -- горько сказала мама. - Ты упускаешь такую возможность, такой замечательный отдых. Неужели тебе дороже этот дурацкий пух?
Алька стремительно взвился в душе, вспыхнул безоглядной злостью. Но тут же погасил в себе опасное пламя. И, подавив дрожь в голосе, почти шёпотом сказал:
-- Он не дурацкий.
Это звучало упрямо, хотя и тихо. Так, наверное, отвечают перед лицом любой опасности: "Я не сдамся." И в голосе та же сталь и неприступность ощерившегося перед нападением человека.
* * *
С утра прошёл дождь. Мелкий, тополиный. Нанёс на пыльный асфальт влажные штрихи чёрной блестящей краски. Побарабанил по свежим листьям клёнов, задел тополя мокрой ладонью, чиркнул зеркальными осколками по развешанному белью, легкомысленно оставленному дедом.
Алька под дождь не попал. Он стоял в невозможно длинной очереди за хлебом и, глядя в окно на стремительные всплески капель, с досадой думал, когда же это кончится (не дождик, а очередь).
...По известному закону, как только Алька выскочил из булочной, по крышам звонкой дробью прошлись прощальные бусины. И на Альку хлынул солнечный запах тополиных листьев.
Дома встретил его удивлённый дед, не привыкший ещё к проворности внука. Родители договорились, что Алька поживёт у него две с небольшим недели, пока они будут отдыхать на море (правда, мама сказала что "это будет не отдых, а сплошные нервы").
-- Ты куда в такую рань успел слетать, пострелёнок? - в голосе деда скользнула чуть заметная растерянность.
Алька довольно качнул плетёной сумкой и выложил на стол хлеб и пакет молока. Дед обрадовано охнул...
На улице только разгорался день, когда Алька ступил ногами в тонких плетёных сандалетах на тротуар. Тополя обрадовано шумели, раскинув зелёные пахучие руки. К подошвам сандалет прилипали стрелки лопнувших тополиных семян. А по асфальту вдоль поребриков проносились невесомые клочья пуха. Иногда по взвихрившимся спиралям воздуха они подлетали до уровня Алькиной головы и весело чиркали Альку по щекам и носу. Словно приветствовали его, радовались тому, что он остался в городе, чтобы вместе с празднично наряженными тополями встретить первые июньские грозы.
Алька тихонько смеялся. Отдувал от лица пушистых белых мух. Он всё ещё думал о том, как четыре дня назад перед самым самолётом мама прикоснулась к его пружинистым волосам и сказала вполголоса:
-- Прости меня, Оленёнок. Я теперь понимаю, как важно для тебя остаться здесь в июне. Счастливо тебе отдохнуть.
-- И вам, -- сдавленно прошептал Алька, не поднимая на маму блеснувших глаз. И только спустя четверть минуты глянул на удаляющиеся спины родителей. Сквозь склеившиеся ресницы огненными звёздочками грело солнце...
Алька, сам не замечая, улыбался, вспоминая это ласковое прощание. И не было прежней солёной и застывшей обиды на маму и её слова. Пушистым одуванчиком щекотала тёплая радость оттого, что мама поняла его, Алькину верность тополям и июньскому солнцу. Поняла, что не может Алька без них, и никогда не предаст свою сказку. И Алька был благодарен ей за это понимание.
В тихом парке было солнечно, лишь в тени под кронами деревьев жёлтой галькой были разбросаны по земле и траве солнечные пятна. Шелестели зеленью тополя-великаны. Им робко подражали молодые лопочущие топольки-ребята. И в этом смешанном шёпоте было что-то таинственное и немножко гордое. Алька влился в эту мелодию всей душой, и в нём зазвенели упругие струнки тополиного сока. В слаженной мелодии тополей не было помех и ошибок. Но... внутри у Альки вдруг что-то сбилось, и в музыку вплелась тревожная нотка. Что это? Алька почувствовал нервами близкую беду. Но что плохого может произойти в такой солнечный день?
...У старого тополя темнела тонкая мальчишечья фигурка. И не было у Альки сомнения, что этот скомканный силуэт принадлежит Топольку. Он не ошибся. Бесшумно и растерянно встал у шероховатого ствола, глядя на острые мальчишечьи плечи, вздрагивающие, словно от озноба.
Тополёк почувствовал Алькино присутствие и резко обернулся так, что дрожащими искрами метнулись в сторону горькие капли.
-- Ты... что здесь делаешь? - спросил Алька, чувствуя, как глупо и неестественно звучит его вопрос.
-- С ним... разговариваю, -- прошептал Тополёк и, плотнее прижавшись к дереву, напрягся, приготовившись к насмешкам.
Но смешно не было. Он был теперь совсем не похож на того весёлого Тополька, которого встречал Алька на школьных переменах. И Альку полоснула тревожная жалость к съёжившемуся от человеческого равнодушия беспомощному мальчишке.
Алька осторожно присел рядом с Топольком и несмело дотронулся до его плеча:
-- А-а-а... тебя как зовут?
Тополёк быстро и просяще вскинул влажные тёмно-зелёные глаза, отвёл взгляд.
-- Толик.
"Толька-Тополёк", - тепло подумал Алька.
-- Толя... Тополёк... -- Алька вдруг испугался своей открытости, но в лице Тополька что-то изменилось. - Тебя кто-то обидел, да?
Алька больше всего боялся, что сейчас Тополёк встанет и уйдёт, не оглядываясь. И это будет его, Алькина вина. Но Толька ещё ниже опустил голову и горько прошептал:
-- Тебе-то что?
-- Как... что? Я же не могу вот таким тебя здесь оставить.
-- Почему? - в его глазах мелькнула слабая надежда. Или мольба о помощи?
-- Потому что тебе плохо. И станет ещё хуже, если не помочь.
На лице Тополька ясно читалось, что хуже быть уже не может.
-- Тебе-то что?
Алька наконец взорвался:
-- Ну как что?! Ты сидишь на весь свет обиженный, а мне радоваться, да?! А если ты решишь утопиться?! А если ты простудишься?! Я потом виноват буду, да?!..
Алька не сразу понял, что произошло. Словно в темноте резко загорелся яркий огонёк. Этим огоньком был смех. Смеялся Толька.
Смех этот был звонкий, хотя и не очень смелый. Он был похож на упругие струнки лучиков, недавно дрожащие и в Альке. Алька понял, что не хватало Тольке такой вот пружинки, чтобы сразу забыл он о своих печалях.
Но до конца всё-таки не забыл. Оборвал смех и снова чуть затвердел.
-- Ты бы хоть думал, когда говоришь, -- хмуровато посоветовал Толька.
-- Ага, "думал". Зато ты думаешь, доводишь человека до паники.
Тополёк неопределённо повёл плечом. Наклонился, будто поправить сандалеты хочет. У его ног кружился тополиный снег.
-- А меня Алька зовут, -- шёпотом сказал Алька и посмотрел вверх, на небо, сквозь густые переплетения тополиных веток.
Толька молчал. И после долгого молчания спросил тихо-тихо:
-- Алька, а что делать, когда родители совсем не понимают?
Альку прошило страхом от макушки до пяток. Неужели и у него такое же? Толька, не дождавшись ответа, сказал:
-- Они меня в лагерь отправить хотят. А я не хочу. Понимаешь?
"Понимаю!" -- отчаянным криком зашлись мысли Альки. Он снова ощутил на себе то ощущение слабости и досады, когда нет созвучия.
-- Я понимаю, и они поймут. Только позже. И вы помиритесь, и всё будет, как раньше, -- вполголоса заверил Алька.
-- Правда? - в глазах Тополька отразились белые лоскуты солнечных облаков.
Было тихо. Молчаливо замерли тополиные ладони. По листьям и стволам мельтешили жёлтые блики, отражаясь в зеркальных оконцах луж утреннего дождика. Белая тополиная метель кружила над нагретым асфальтом, задевала узкие стрелки травы, поднималась ввысь, стремясь обернуться прохладным туманом облаков.
И в этой солнечной тишине Алька зажмурился и сказал: