Текст приводится по изданию: Эренбург И. Г. Лик войны. Воспоминания с фронта, 1919, 1922-1924. Газетные корреспонденции и статьи, 1915-1917. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге. 2014. С. 109-123.
В квадратных скобках воспроизводятся подстрочные примечания.
В первом издании книги (София, 1920) глава сопровождалась примечанием:
"Я выпустил некоторые записи этой главы, главным образом затрагивающие отношения между офицерами и солдатами. Факты, описанные в них, не могли быть до сих пор беспристрастно проверены, а в атмосфере гражданской войны всякое не только ложное, но даже одностороннее освещение причин развала русской армии является слишком мучительным и тяжёлым для многих".
Во втором издании (Берлин, 1923) также было примечание:
"Рукопись "Лика войны" была мной сдана для первого издания осенью 1919 г. в Киеве. Из этой главы были тогда выпущены некоторые записи, касавшиеся жестоких порядков, царивших до революции в русских бригадах, а также издевательств французов над русскими солдатами после революции. К сожалению, оригинал рукописи пропал и я не могу теперь восстановить пропуски. Впрочем, солдаты, вернувшиеся в 1920-1921 гг. из французского плена, в русской печати сообщили достаточное количество однородных фактов. Моя же книга - не история, и эта глава носит в ней эпизодический характер".
(Оба примечания воспроизведены по указанному современному изданию, с. 109).
Согласно комментариям современного издания, по которому приводится глава, текст в нём напечатан по последнему прижизненному изданию (Москва, 1928), сверенному с изданиями софийским и берлинским. При этом "цензурно-идеологическое купирование текста двух первых изданий восстановлено" (с. 321). В данной главе, как указано в комментариях, "восстановлены IX-XVII и примеч. автора" (с. 326).
Итак, текст главы:
Русские во Франции
(глава из книги "Лик войны").
I
Блуждая без еды, прячась днём, крадучись мимо караульных, ползком на животе, через двойную преграду траншей, под огнём, избитые, голодные, полуголые, порой раненые - они что ни день приходят к нам. Это - русские, бежавшие из плена. Рассказ любого походит на фантастический роман, а этих рассказов я слыхал уже сотни. Бегут из Бельгии, из Эльзаса, из Австрии. Переходят Альпы и Вогезы. Переплывают Рейн, Маас и Изонцо. Переползают через окопы и проволочные заграждения. И рассказывают об этом просто и деловито, не понимая своей отваги. "Ушёл - всё тут"...
В шикарном госпитале на Елисейских полях лежит казак. Вокруг него юлят две дамочки. Фельдшер - за переводчика.
- Так что я вижу на четвертый день - большая речка. Который "Рай" по-ихнему (Рейн). Пришлось переплыть. В ухо затекло, теперь болит. Ну вышел я, бельё расстелил и сам сел на солнышке. Просушка...
Дамы щебечут:
- Рейн? Он переплыл Рейн! Спросите его - он, наверное, первый пловец?
Казак, удивлённый вопросом, чуть презрительно усмехается.
- Плавать?.. Не приучен я к этому... Тоже... Баловство...
- Ты знаешь, Мари, я могла бы увлечься им. Это - настоящий варвар, - в упоении шепчет дама.
Их награждают крестами, показывают важным персонам, заставляют в сотый раз пересказывать, как они бежали. Они не гордятся, не поддаются тщеславию и только об одном просят - "скорей бы в Россию": будто там ждёт их светлая, радостная жизнь. Их не выпускают без присмотра. Посольство боится революционной пропаганды. Им сказали, что в Париже много русских, но это всё - воры и убийцы.
- Вы, господин, из беглых воров будете? - спрашивает меня высокий скуластый пермяк. И, видя моё смущение, успокаивает:
- Что же, и среди таких хорошие люди бывают. Мимо нас много проходят, которые из Сибири... А вы, господин, не знаете, когда нас в Россию повезут?
Потом рассказывает:
- Поручик наш - сердитый, очень драться любил. "Понял?" - спрашивает. "Так точно ваше благородие!" Так что в зубы. "Получил?" - "Так точно, ваше благородие!" А в плену, в штате [То есть в городе - примечание Ильи Эренбурга] ихнем, офицер немецкий - сердитый. "Русс?" - "Так точно, ваше благородие!" В зубы. "Получил?" И ещё, ещё. Вот, господин, посмотрите - три зуба на войне потерял.
И богатырь с кроткими детскими глазами показывает мне беззубую челюсть.
- Хоть бы скорее везли нас!
II
Васильке Кудрявцеву четырнадцать лет. Он был год на войне, ранен, у него Георгий. При отступлении из Галиции попал в плен. Немцы прежде всего посекли малость, потом отправили вместе с другими к Лиллю на работы. Ваське не понравилось. Решил бежать. Подбивал других - боятся. Переполз через немецкие траншеи.
- Уж подходил, да на грех угодил в канаву с водой. Шум поднялся какой! Стреляют и те и эти. Думаю - пропал. Бежать пустился и пою - вот как французы в лагере пели: "Алон абан дан ла Париж" [Искажённо воспринятая на слух строчка Марсельезы]. Добежал.
Подкрепившись рюмкой коньку, Васька потребовал, чтоб его вели "к самому главному французскому генералу". А в штабе дивизии вытащил из сапога записную книжку. В ней было точно указано расположение немецких батарей, складов и штабов, а расстояние вымерено шагами. И ещё попросил:
- Завтра в полдень по этому лесу три выстрела дайте. Знак такой. Тогда товарищи переправятся. Говорил я им, а они хоть и большие, да трусы.
Действительно, на следующий день явились восемь беглецов. Ваське французы дали крест. Он изучает французский язык, ест пирожные и мечтает о торжественном возвращении домой. Только одно его смущает, - он тихонько признался мне:
- Мы питерские, - на Охте живём. Тятенька сапожным делом занимается. Сознания у него до удивительности мало. Когда я с Георгием на побывку приехал, он перво-наперво меня выпорол, а потом уже хвастаться пошёл. И теперича опасаюсь...
III
В парижском кафе француз-репортёр интервьюирует двух русских, бежавших из плена. Иван Хоботов - простой мужик, из вятских; Геннадий Лукашкин - с претензиями: до войны служил писарем в Царицине. Сегодня утром, желая придать себе европейский облик, он решил купить пенсне. Зрение великолепное, и в магазине ему предложили монокль. Лукашкин обиделся:
- Я и за целый заплатить могу...
На его коротком круглом носу пенсне никак не держится. Лукашкин надевает его в особенно торжественные минуты и, вежливо улыбаясь, говорит:
- Культура...
- Давно мы бежать задумали. Французы с нами находились, так я от них допытался, что здесь фронт недалече. Ну, а Иван - всё своё: "Мы лучше к нашим". Известное дело - человек без просвещения, прямо из Кобленца в Вятку захотел. Неделю шли мы. Ночью идём, а днём прячемся. Благополучно через немецкие позиции перебрались. Потом бегом - и к французам. Спрыгнули, а там, прости господи, чёрные. Не знал я тогда, что у французов свои арапы имеются, струсил. А Иван - тот крестится, говорит: "Прощай, Геннадий!" Чуть они нас не прикололи. Бог спас - белый с ними. Я к нему: "Рус, рус". А всё от книжного недополучения...
Француз хвастается Парижем. В Лукашкине подымается патриотизм.
- Сколько автомобилей здесь!
- У нас в Царицине купец-любитель верблюдов завёл и бега верблюжьи устраивает.
На верблюжьи бега француз ничем ответить не может. Он спрашивает:
- Почему они решились на такой отважный поступок?
Здесь Хоботов, всё время молчавший, говорит:
- Да как это - "почему"? Домой захотелось...
IV
Бежавшим приходилось долгие месяцы ждать и томиться во Франции. Порой они видели в этом чью-то злую волю. После революции, когда отношения особенно обострились, в Бресте, в ожидании транспорта, обретались понапрасну. А в одно прекрасное утро французы нашли записку: "Мы убежали из немецкого плена не за тем, чтобы попасть во французский".
Они тайком забрались на какой-то транспорт, который и увёз их в Архангельск.
V
Марсель встретил русские бригады с музыкой и цветами. Солдаты молодцевато шагали и пели. Они не могли никому рассказать о своём страшном пути...
Говорили речи, подносили букеты. А через несколько дней разразился первый бунт. Ожесточённые солдаты убили ненавистного им офицера. Девять расстреляли, многих посадили в тюрьму....
Боясь "растлевающего" духа, русское начальство всячески пыталось изолировать своих солдат от французов.
Русским было запрещено продавать вино. Конечно, все напитки они втридорога доставали через французов. Но когда русские солдаты приходили на отдых в деревню, будь то даже ночью, начальство барабанным боем собирало жителей и предупреждало: пришли русские, им нельзя продавать вина. Непонимающие высокой политики, французские крестьяне решили, что так могут предупреждать лишь о приходе разбойников. А потом, какие же это люди, которым страшно подать стакан вина? Запирали покрепче ворота и с опаской посматривали на русских дикарей.
Плохую роль сыграли и переводчики - французы, знающие русский язык. С солдатами они обращались возмутительно. Один раз при мне переводчик начал ни с того ни с сего ругать площадной бранью степенного солдата, застывшего в страхе. Отвратительные и без того слова звучали особенно гнусно в устах иностранца. Я не выдержал и спросил, почему он позволял себе так говорить с русскими? Француз пожал плечами:
- Но с ними иначе нельзя. Спросите об этом ваших же офицеров...
Эти переводчики своей грубостью возмущали солдат против французов, и они же рассказами о дикости и зверстве русских восстанавливали против них жителей.
VI
Вначале русские с благожелательным любопытством подходили к французам, потом отношения испортились. Русские почувствовали презрение и оскорбились. К тому же многое во французском характере не понравилось нашим. Жаловались:
- Есть у нас деньги - они с нами, нет - до свиданья...
- Поставлю я бутылку - сидит, как увидит донышко - слова не скажет, простыл след. Разве мне вина жалко? Обидно мне, будто я не человек...
ОН говорит: "товарищ". А какой он товарищ? Нет у них этого. Каждый сам по себе...
- Больно заносчивые. Увидал кашу - это, говорит, только свиньи едят. Я вот тоже видел, как они улиток жрут, а такого слова не скажу.
- Нас ругают: "грязные! свиньи!" А вы поглядите: сам напомажен, а целый год в бане не был. Только видимость одна. Они грязь не смывают, а внутрь загоняют...
Французы, в свою очередь, естественным, разумеется, непониманием русских нравов ещё более обостряли рознь.
Наши солдаты на одном передовом посту завели обычай каждый день ругаться с немцами. После обеда это происходило. Покажется немец утром или вечером - сейчас же его убьют. А в полдень ничего, и сами выползают. Начинают ругаться: кто - по-русски, с толком, а кто - "швейн". Поляки среди немцев были, тоже по-русски здорово ругались. Так целый час забавляются. Раз увидал это француз-адъютант.
- Что же вы не стреляете?
- Нельзя, потому мы ругаемся.
Француз сам выругался, схватил винтовку и ранил одного немца. Русские возмутились:
- Не дело это. Теперь они на нас подумают...
Много недоразумений было из-за пленных. Русские к ним относились ласково, давали суп, табаку. Французы толковали это как симпатию к бошам. Вот одна из происходивших часто сцен.
Русские ведут в штаб пленного немца. По дороге - француз. Он начинает ножом отрезать пуговицы с шинели немца.
- Ты это, собственно, зачем?
- Сувенир.
- Вот что выдумал! Это ты оставь. Не лето теперь. Без пуговиц ветер гуляет. Слышь? Оставь его!
Через минуту - драка. Французы негодуют: "русские дружат с бошами". Русские неохотно сдавали пленных французам. Это - наши. Мы взяли. А они, небось, где сидят, да ещё над ними куражатся. Пустой народ!
VII
Несмотря на недружественные чувства, русские многому научились во Франции.
- Это у нас все норовят драться. А у них скажет: "мон женерал" и всё выложит, как следует. Так прямо стоит - и никаких. В кафе ещё придёт, а там хоть полковник, хоть генерал сам - всё равно сидит, кофе пьёт.
Умиляла французская вежливость:
- Зайдёшь в лавочку - сейчас тебе: "мосье". Приятно. У нас я хоть на сто целковых куплю, никто мне такого слова не скажет.
Сами заражались учтивостью. Любили заходить в кафе компанией и угощать друг друга по очереди кофеем. И то, что хозяйка улыбается, и то, что они пьют не чай и не водку, но кофе, приводило их в торжественное настроение. Пили и благодарили друг друга: "мерси".
Дивились, что французы много пьют, а никогда пьяных не видно.
- Устройство! Меня возьми - выпью, так тошно станет, беспременно полезу драться. А он пьёт и песенки поёт - и ему весело, и глядеть одно удовольствие...
Очень их порадовали француженки.
- Я вот в Шалоне с одной сговорился, а подступить боюсь. Не наша баба. И шляпка на ней, и всё говорит, говорит... Такую не облапишь.
А парижском кафе видел я двух русских и с какой-то уличной девицей. Один выругался - товарищ цыкнул на него.
- Так она же по-русски не понимает.
- Всё-таки при ней неудобно.
Оба чинно улыбались. Вероятно, бедная барышня никогда не сидела с такими церемонными кавалерами.
VIII
С бельгийцами и англичанами мало сталкивались. Но когда приходилось быть вместе - ладили. Особенно дружили с арабами и неграми. После одной неудачной атаки, где на самом тяжёлом участке находились русские и тюркосы, шли вместе араб и русский. Объяснялись:
"Рус - капут. Араб - капут. Француз - тра-ла-ла".
Среди русских было много башкиров-мусульман. Когда солдат-мулла хотел достать в Париже некоторые принадлежности для богослужения, его отправили к тюркосам. Мулла, знающий арабский язык, разговорился с солдатами. Сначала они перепугались, потом страшно обрадовались: так далеко есть магометане и ещё знают их язык!
Этот мулла рассказал мне, что как-то сенегалец-марабут поделился с ним своими сомнениями: "Почему Аллах не сделал нас белыми?"
- Я показал ему, что я тоже не белый, а жёлтый. Видно, Аллах любит и белых, и жёлтых, и чёрных. И знаете, что он мне ещё сказал: "Аллах - добрый; он - чёрный или жёлтый, только не белый".
IX
Когда осенью 1916 года в Шампани проходил я как-то по окопам один, отделившись от офицеров, солдаты на каждом шагу меня спрашивали:
- Что, насчёт замиренья не слышно?
В офицерском собрании, при штабе бригады, было светло и весело. Играл оркестр. Пили шампанское "за победоносную армию", "за государя". У окон, на дворе толпились солдаты. Мало кто интересовался тем, что они думают. Пели и пили. А молоденький прапорщик, пугливо озираясь, шептал мне в углу:
- Вы знаете, что творятся безобразия?.. Что солдат порют?.. Надо обратиться к французскому командованию, пусть оно запретит порку. Иначе будет плохо, нас всех перебьют...
Вечером генерал Гуро говорил мне о том, что в русской армии "прекрасная дисциплина, и что она непобедима".
А в передней русский вестовой, прощаясь со мной, показал на север, где были русские войска, и сказал:
- Так что ничего из этого не выйдет!...
Я тогда спросил его, над чем он ставит крест: над пятым особым полком, над победой или, может быть, над всей Россией?..
X
По парижским бульварам носились мальчишки, выкрикивая: "Abdicarion du Tzar!" [Отречение царя - фр.] Солдаты ничего не знали. Известия о революции от них скрывали дней десять. С позиций они отправлялись на отдых. По дороге узнали обо всё от французов. Была минута - мог разразиться дикий, бессмысленный бунт из-за какой-то гнилой капусты и упрятанных денег. Но победила великая радость и любовь, которая в те дни переполняла сердца всех русских людей.
Французы боялись отголосков революции и решили обезвредить русские части, послав их немедленно в бой. Бригады, которые в течение всей зимы были на позициях и заслужили отдых, после долгих переходов и недельной передышки были кинуты в бой.
Идти? Не идти? Этот вопрос уже подымался. Цели пали и принудить теперь никто не может. Издали революция казалась особенно прекрасной и величественной, солдатам мерещилась новая жизнь. Кто знаете, как трудно было идти на смерть в те весенние дни!.. На восточном фронте царило затишье. В России праздновали. Далеко на чужбине, в белесоватой Шампани, русские люди пошли в атаку.
Русские наступали с исключительным героизмом. Они захватили форт Бримон, от которого зависела судьба Реймса, но, не поддержанные никем, были вынуждены его очистить. Общее наступление союзников кончилось полной неудачей. В русских частях потери были велики - треть выбыла из строя. В далёкой Франции, где потом кляли и поносили русских, осталось много сиротливых восьмиконечных крестов. Теперь я часто думаю: не были ли счастливее всех нас те, что умерли в светлое утро Красной Пасхи, видя радостное зарево, не переступив порога рокового года?
XI
Долина Иль-де-Франса, зелёные уплывающие холмы, яблони и сливы в цвету. Весна.
Сегодня праздник - первое мая. Над блистающими касками, над серыми рядами солдат весёлыми ручьями льются красные флажки. Дрозды кричат, и на солнце жарко.
Крестьяне в изумлении и ужасе смотрят - что это: праздник? бунт? Рядом со мной деревенский кюре. Тщетно он пытается разобраться в происходящем, спрашивает меня, просит переводить речи. Красные флаги - значит, бунт; но нет - все офицеры и командир полка с ними. Играют "Марсельезу"... О, это патриотическое празднество! Но вот "Интернацинал" - "c'est la lutte finale" [Строка из Интернационала: "Наш последний и решительный бой" - фр.] - это бунт, конечно, анархисты! Что они говорят? Нужно воевать с Германией, победить? Тогда не бунт. Ещё что? Немцы - братья? Почему же командир с ними?... Бедный кюре, - не он один запутался в этих противоречиях.
Но в это утро не страшно грядущего, ибо слишком много в сердцах любви, "побеждающей страх". Командир полка обнимает солдата. Я гляжу на лица солдат торжественные и просветлённые, будто они в церкви на пасхальной заутрени. Этот полковник сказал солдатам, что он человек старый, монархист, любит Россию и будет верен новому строю. Они поняли и верят. Им трудно покрыть тёмное "вчера", ему тяжело новое и непонятное "сегодня" - эти флаги, и песни, и странные речи. Но сейчас их всех объединила любовь к дальней России, страждущей, неуспокоенной, взыскующей правды.
Солдат К. взошёл на трибуну. Хочет говорить, но волнуется, голос дрожит.
- "Пролетариат!"... - и плачет.
И я понимаю, что бывают минуты, когда можно повторять скучные, газетные фразы с великим трепетом, как затаённую молитву.
XII
Солдатское собрание. Обсуждается самый страшный, роковой вопрос - об отношении к офицерам. Один солдат говорит:
- Вот теперь вышла "амнистия", а значит - это отпущение. Так по-моему, постановим им амнистию - чтоб старое всё простить. Теперь по-новому будем жить, а то - что грехи старые вспоминать!
- Другой:
- Мы должны к ним первые пойти и руку дать. Потому что нам легче. Не мы их били, а они нас.
Раздаются и иные голоса.
- Простить, говорите? А вы, товарищи, вспомните, как пороли нас. Он говорит: - а снимай-ка портки, а всыпьте ему горяченьких! Простить - больно скоро захотели. Не зажило ещё...
Так пока говорят только самые ожесточённые. Иногда на них цыкают, слушать не хотят. Но порой эти напоминания о недавних обидах, эти призывы к мести производят большее впечатление, чем все доводы и все речи.
XIII
Революцию солдаты восприняли не только как политический и социальный переворот, но как перемену всего быта, как духовное перерождение. Появилась жажда книг, стремление к хорошей чистой жизни. Разрешили продажу крепких напитков, но солдаты постановили не допускать пьянства и, несмотря на все соблазны, в первые два месяца революции не было никаких безобразий. Эта забота о самосовершенствовании бывала порой наивна и умилительна: комитет запретил в своей чайной и читальне непристойно выражаться...
Какая-то огромная работа происходила внутри серых тёмных людей. Впервые что-то копошилось в их не привыкших к мышлению мозгах. Они ещё не понимали происходящего, не находили слов, чтобы передать свои чаяния и томления.
Вот после какого-то витиеватого оратора из писателей, щеголявшего кстати и некстати иностранными словами, выходит хмурый скуластый солдат:
- Все говорили, хочется и мне сказать своё слово. А что сказать - не знаю. Потому что - ночь во мне, тьма. Отдали меня в ученье, в полотёры - за две рубахи и за штаны. Били, били, да ничему не научили. Вырос я, жених уже, а только милостыню просить, потому что тьма одна. И возвели меня в воинское звание; а какой я солдат? Думаю, вот герман придёт, а я бомбы кинуть не умею. Бросил, а она не рвётся. Другой раз взял, постучал, бросил - она и разорвалась. А унтер за это в зубы. Потому что тьму в нас держали, не выпускали наружу. А теперь исходит она из меня, и всё говорить, говорить хочется. Будто не жил я прежде. Вот слово моё. Простите, товарищи.
Он кланяется на четыре стороны, смущённо улыбаясь.
XIV
Обсуждали все вопросы, переустраивали весь мир. Больше всего говорили о "замирении" и о земле. На одном собрании порешили отобрать землю у господ. Молчавший до того капитан Э., грузин, не выдержал:
- Вот у меня пэрсик есть. Отец мой посадил. Выйду я утром и гляжу - это мой пэрсик, и весь он в росе, и сорву себе пэрсик. А вы мой сад отобрать хотите. Разве это справедливо?
Солдаты смущены и молчат. Митинг - в саду старинного замка. Падает цветущий снег каштанов, майское солнце дрожит среди листьев. Хорошо. А вот, как же - обидели капитана? Наконец один солдат решает:
- Вы не сомневайтесь, господин капитан, персик мы вам оставим!
Все поддакивают и, довольные выходом, облегчённо вздыхают. Быть может там, в далёкой Грузии, другие солдаты уже срубили персик старого капитана. Но слишком прекрасно это весеннее утро, чтобы не сделать, хоть на словах, всех счастливыми и примиренными.
XV
"Разложению" русских бригад немало способствовали французские власти и бульварная пресса. "Matin", "Petit Parisien" и другие листки всячески натравливали население на русских. С первых дней революции ни заговорили о "предательстве России".
Русских солдат, которые возвращались после апрельских боёв, французы встречали криками "бош!", "russes aves boches", "ruses kapout!" [Русские с бошами; русские капут - фр.]. Обвинение в германофильстве предъявлялось всем русским. Сначала солдаты терпели, потом обозлились. Говорили:
- Ты как услышишь "бош" - так в морду.
Враждебное чувство к русским проявлялось на каждом шагу. Особенно страдали от него раненые. В одном лазарете врач француз ударил по лицу нашего солдата, в другом русских поместили вместе с немцами на особый режим, в третьем не давали отпусков и так далее.
С каждым днём отношения, и без того не дружеские, обострялись и скоро русские начали смотреть на французов, как на врагов.
Некоторые предлагали просить о включении русских бригад в английскую армию. Но общим лозунгом стало: "В Россию!"
Если вспомнить, что обессиленная Франция тогда переживала тяжкий час; что с восточного фронта прибывали дурные вести, а главное - немецкие части; что, наконец, французы крайне впечатлительны и нервны в своих отношениях к другим народам, - станет более понятно всё рассказанное мной. Но, конечно, не менее понятны чувства русских крестьян, не разбиравшихся в политике и в дипломатии, но чуявших вокруг себя общую ненависть и презрение.
XVI
Из Парижа начали приезжать большевистские агитаторы из эмигрантов. Они укрепились в комитете одного из полков. Работали как всегда - умело и энергично. Они опирались на ненависть к французам и к офицерам, на жажду вернуться домой. Интересно отметить, что интернационалисты и сторонники классовой войны - они казались тогда патриотами и пацифистами. Вдали от родины солдаты острее чувствовали любовь в ней. "Большевики" (из солдат) говорили:
- Если уж воевать, то не с французишками. Надо требовать, чтобы нас отправили на русский фронт.
О войне говорили, как толстовцы:
- Грех убивать. Вот ты стреляешь, убьёшь, а у него жена, дети дома...
Среди солдат были "большевики" трёх типов; я определили бы их - "мечтателями", "ожесточёнными" и - ставшим классическим словом - "шкурниками".
"Мечтателей", как и вообще убеждённых в правоте своей идеи, было немного. Самый яркий из них -"товарищ Б." - напоминал мне сектанта. Н всё время боролся с какими-то "пережитками и предрассудками". Всякая мелочь его останавливала: "почему так устроено - надо всё переменить!" Он глубоко и крепко верил, что можно всё перестроить заново. Его планы были наивны и нелепы. Он в равной степени возмущался колониальной политикой и рукопожатиями. Хотел ввести эсперанто и многобрачие. Но во всё это он верил с чистотой ребёнка и с преданностью средневекового еретика. Большевизм пленил его свой радикальностью и прямолинейностью. Он придумывал проекты: "издать в Швейцарии брошюру о французских зверствах", "заботиться о физическом совершенствовании солдат" и пр. Спорить или просто слушать кого-либо несогласного с ним он не мог. Человек по своей природе мягкий, он готов был расстрелять на месте любого "неверующего", который усомнился хотя бы в пользе эсперанто. Его идеи мало постигались солдатами. Но бывали минуты, когда его подлинная жажда справедливости лучшей жизни заражала толпу. В особенности близки солдатам были мысли о том, что "все - равны" и что "война - грех".
"Ожесточённых" было гораздо больше. Я знал солдата Д. При первой революции, мальчишкой ещё, он попал в тюрьму за какую-то прокламацию. Городовые его избили. Потом, на войне, один прапорщик из студентов дал ему пощёчину. Нервный, озлобленный, он всё время ругал - кого? Кажется, всех! У него не было никаких политических воззрений, называл он себя "большевиков" и поддерживал всегда самые крайние предложения. Говорил истерично, выкриками, о порке, о мордобое - о том, как "офицерьё на пуховиках с девками спит и жрёт паштеты". На солдат производил сильное впечатление.
Раз я шёл с ним в Париже и Люксембургским садом. Он показал на девочек, игравших в серсо, и мрачно сказал?
- Ишь играют... чистенькие... я бы прирезал их...
Все остальные были "шкурниками", то есть самыми обыкновенными крестьянами, которые, намучившись за три года войны, решили, что можно, с помощью резолюций, уйти от смерти и вернуться к себе домой. Сначала они стыдились говорить об этом, но потом стали гордо звать себя "большевиками".
XVII
К июню месяцу назрел раскол. Одна бригада почти целиком восприняла "большевизм" и требовала, чтобы её отправили в Россию. Другая сопротивлялась. Вождём её был солдат К. - тот самый, который на майском празднике говорил о победе пролетариата. Но и среди "верных" полков шло брожение. Началось пьянство. Солдаты сами изнывали с тоски. Были два случая самоубийства...
Один солдат убил другого. Собрались убийцу повесить на дереве. Заседание полкового комитета - ночью. Стучат в окно.
- Почему пивную лавку закрыли?
- Да вы кто? какой роты?
- Ах, вы хотите имена снять, засадить нас. Не пройдёт это!.. Тоже! Комитетчики!.. разъелись! Как офицеры - ещё хуже!..
Через час - другие: "вторая рота пришла комитета разогнать". И так каждый день. Комитеты потеряли всякое влияние. Дело быстро шло к концу.
В июле произошло окончательное разделение на большинство "мятежных" и меньшинство "верных". Разместили по разным лагерям. "Мятежные" находились в Оверни, у местечка Ля-Куртин. Среди них царили развал и уныние. Пошло отчаянное пьянство. Окрестные жители смертельно боялись русских. Происходили такие сцены. Идут два пьяных солдата. Навстречу девушка-француженка. Она, завидев русских, - бегом назад.
- Ах, стерва!.. убегает!.. вот тебе! - И солдат стреляет по девушке.
Со скуки это. Целый день сидели полуодетые, играли на гармонике, резались в карты, пили и томились. Французы оцепили солдат, как прокажённых, никого не выпуская оттуда. Так шли дни...
В июле 1917 года я уехал из Франции. В Петрограде, изложил все события, я вместе с делегатами обеих бригад указал на необходимость немедленного возвращения русских войск в Россию. О том, что произошло, я знаю лишь по случайным и сбивчивым известиям. Было всё то, что и в России - одни солдаты сражались с другими, в кого-то стреляли и кто-то кого-то разоружал. Озлобленные и затравленные на чужбине, среди враждебного населения, они должны были все - и офицеры, и солдаты, и "верные", и "мятежные" - переживать акт за актом нашу великую трагедию.