Отрывки из книги "Лик войны"
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Посвящённую Первой Мировой войне книгу "Лик войны" Илья Эренбург написал в 1919-м году. Первое издание - София, 1920 год. Потом она переиздавалась в 1923-м (Берлин), 1924-м (Москва), 1928-м (Москва, 8-й том собрания сочинений Эренбурга, выпускавшегося издательством "Земля и Фабрика").
Последнее и первое с 28-го года переиздание: Эренбург И. Г. Лик войны. Воспоминания с фронта, 1919, 1922-1924. Газетные корреспонденции и статьи, 1915-1917. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге. 2014.
По этому, последнему, изданию и приводятся отрывки.
Отбор отрывков был сугубо субъективен - то, что мне понравилось и то, что у меня хватило терпения и желания набрать.
Из главы "Внешний лик".
I
Обыкновенно на вопрос - что видно на войне? - отвечают: "ничего". Мне кажется, что это не совсем точно - на войне видно "ничто", пустота, небытие. Бурая, нагая земля, правильные ряды неживой проволоки, тонкие линии, расчерченные, будто на плане, окопов. Ни деревца, ни былинки - всё вырвано, расщеплено, обращено в прах. Где-то в норах люди, но их не видно: ничто живое, движущееся, дышащее не может показаться, не смеет ступить на эту обречённую землю. Человек, ещё живой и трепетный, переживает свой посмертный час.
II
Как красочна и занимательная война на картинах старых баталистов Франции или Голландии! Вздыбленные кони, бьющиеся по ветру знамёна, клубы дыма - барабанщик бьёт призыв, у полководца гордое лицо и величественный взмах руки, солдаты в изумрудных или малиновых мундирах бегут к победе. Война, похожая на детскую забаву или на старомодную оперу!
Часто, идя по размытым дождём окопам, глядя на серых солдат, на пушки и пулемёты, я думал: найдётся ли художник, который сможет передать облик этой войны? Теперь передо мной собрание "военных" рисунков Леже. Странные, таинственные рисунки. Да, я этого не видел никогда, но это, только это, я и видел. Леже - "кубист"; он порой чрезмерно схематичен, порой страшит бесконечным раздроблением всего зримого мира, но распятый, искромсанный жестоким ножом и где-то в последнем создании воссоединённый, глядит на меня лик войны. В этих рисунках нет ничего личного, отдельного, как нет на войне Жана, Карла, немцев или французов, но все мы, только человечество и человек. А может быть, нет и человека, ведь все рисунки говорят об единственной госпоже машине. Солдаты в касках, крупы лошадей, трубы походных кухонь, колёса орудий - всё это лишь отдельные части великого механизма. Нет красок: всё на войне теряет свой цвет от пушек до лиц солдат, уподобляясь пыли. Прямые линии, правильные плоскости, рисунки, похожие на чертежи, - отсутствие произвольного, капризного, увлекательного, неправильного. На войне нет места прихоти. Хорошо оборудованный завод для истребления человечества. Маленькие колёсики, мы кружимся и замираем, не в силах объять взглядом величественного здания. Эти листочки - обрывки планов, срисовал их Фернан Леже, добродушный нормандец, а самого зодчего и правителя верующие зовут "Князь Тьмы".
...
IV
Увидев первый танк, я смутился - было в нём что-то величественное и омерзительное. Быть может, когда-то на земле существовали такие исполинские насекомые. Он был (для маскировки) пёстро расписан, и его бока походили на футуристические картины. Он полз очень медленно, переступая, как гусеница, через окопы и ямы, сметая проволоку и кусты. Чуть шевелились усы - трёхдюймовые орудия и пулемёты. Сочетание архаического и ультраамериканского, Ноева ковчега и автобуса XXI века. Внутри люди - двенадцать пигмеев, которые наивно думают, что они им управляют. Я видел, как перед атакой девять танков ползли на немецкие окопы. По ним открыли ураганный огонь, но будто не замечая этого, они продвигались, неизбежные, неминучие и непостижимые. Вот исполнилось пророчество: люди вызвали к жизни злых духов, но уже не могут отогнать их прочь.
V
Сотни художников расписывают пушки и грузовики, изготовляют цветные ковры, которыми застилают батареи, прикрывают ветвями или холстом дорогу. Вот искусственное дерево, пустое внутри, вот изображение издохшей лошади. Ночью, впереди наших позиций, или подменят настоящую берёзу или конский труп, в них будут наблюдательные пункты. Сначала всё красили в бурый, защитный цвет, но очертания грузовиков всё же выделялись. Теперь художники (из молодых) разбивают стену на отдельные яркие куски, благодаря чему теряется абрис всей массы. Издали видны бесформенные пятна. Каждый день придумывают всё новые ухищрения, приспособляясь к желтизне пикардийской глины, к мелу Шампани, к зелени Аргоннский лесов. Быть незаметным, врасти в землю, или, вернее, обрасти ею - вот единственная цель этого странного маскарада, где за малейшую оплошность в костюме приходится платить жизнью. Люди походят на насекомых, которые живут в земле и, на минуту показываясь наружу, принимают её облик.
А недалеко от мастерской маскировки, в другом здании, сидят люди с лупами и расшифровывают странные планы, похожие на рисунки Пикассо. Это - фотографии, снятые с аэропланов. Зоркие птицы снуют над прячущимися насекомыми, изобличают их. Вот опытный глаз разыскал тонкую линию окопа, вот отметил чёрную точку - не батарея ли?.. Сличают сотни карточек, выслеживая каждое подозрительное пятнышко. И ещё глубже прячутся бедные люди, и ещё незаметнее - серее, без знамён и барабанов, с затянутыми материей пуговицами, с приспущенными огнями - проходит по земле героиня маскарада.
VI
В туманном Кале идёт работа исступленная, неустанная. Днём и ночью бьётся это сердце войны. Вот пекарня - двести тысяч хлебов для армии каждый день выходит из гигантских печей. Вот сапожная мастерская - старые сапоги, изодранные на фронте, здесь обновляются, перекраиваются. А вот завод ручных гранат. Грандиозные склады - сотни пароходов подвозят сюда муку из Канады, цейлонский чай, зеландский сыр и людей - очередную трапезу войны. Магазины снабжения, в которых всё - от тяжёлого орудия до маленького зеркальца, от аппаратов, измеряющих скорость ядовитых газов, до почтовой бумаги с незабудками. Две тысячи триста отдельных частей автомобилей различных систем, которые выписываются по N дивизии. Тысячи рабочих собраны в эти мастерские и магазины. Перекиньтесь по ту сторону Ла-Манша или поезжайте в Лион, в Шербур, в Сант-Этьен - на заводы орудий, снарядов, грузовиков, аэропланов - вы всюду найдёте неистовое пламя печей, рёв и номерам. Заказы N617 для танка крупного калибра в N армию, руль 1301 мотоциклетке в штаб скрежет машин, потные, задымлённые лица рабочих. Бои - лишь итоги этой работы, победы - лишь подсчёт отлитых снарядов и доставленных баранов. Знамёна, награды, рассказы о героизме - это голоса былого, война в них припоминает свою юность. Теперь она переменила пращу Давида на длинные каталоги складов Кале и Булони.
...
IX
Глаз может забыть зрелище войны, трупы и скелеты, куски мяса, пустыню, кладбища. Ухо может забыть её звуки, грохот тяжёлых снарядов, мяуканье и визг мелких, треск гранат, дробный стук пулемётов, рёв солдат, идущих в штыки, стон оставленных перед линиями раненых. Но если исчезнут образы, если замолкнут голоса, всё же останется в памяти неистребимый, преследующий до последнего часа запах войны. Горелая земля, человеческие испражнения и выползающие из земли трупы издают в душный июльский день сладковатый отвратительный запах - его не забыть. Мнится - смерть наклонилась, чтобы поцеловать, и дышит в лицо гнилью, тлением, трупным смрадом.
Из главы "Война и жизнь".
IX
Страшен меч войны, но он бессилен перед тупым молотом человеческого труда. Пока живут - трудятся. Смерть говорит - я приду в 12 часов. Но человек за книгой, за сохой, у станка - отвечает - теперь ещё 11-ть, я живу и тружусь.
Возле Армантьера на фабрике шла работа. Показались немецкие гусары. Стреляли. Работницы оставались у станков. Сейчас снаряд может попасть в здание. И потом, кому теперь нужен этот батист? Всё равно - наше дело работать.
Германский офицер:
- Убирайтесь все! Вам могут убить здесь.
Но работницы дружным хором:
- Мы уйдём как всегда - в шесть часов.
Когда началась эвакуация Вердена, жителям окрестных деревень приказали покинуть родные места. До этого дня они оставались под обстрелом; рискуя жизнью, лт продолжали свои обычные дела.
Но, услышав приказ, возмутились:
- Не хотим ехать.
- Да ведь погибните здесь вместе с вашими фермами.
- Когда ещё... а пока картошку копать надо, не время теперь уезжать.
В Пикардии я видел старого мельника. У самой мельницы стояла английская батарея. Мельник как будто не замечал ни работы артиллеристов, ни немецких снарядов, разрывавшихся в ста шагах он него. Он заботился только о том, чтобы солдаты не вытирали рук о чистые мешки. Он интересовался только тем, когда снова можно будет пустить мельницу.
X
Ипр. Просторная площадь перед разрушенными сводами рынка. Случайно уцелевшая статуя средневековой дамы по-прежнему задумчиво улыбается среди зияющих дыр и обгорелых сводов. Каждые пять минут тяжёлый снаряд с рокотом и гулом падает на мёртвый город. Жителей давно нет, а солдаты прячутся в погребах и землянках. Но посредине площади, рассматривая развалины, мирно беседуют два английских солдата.
- Эти рынки и здания суда в Руане - лучшие образцы гражданского зодчества готики.
- О, да! Я очень рад, что попал в Ипр. Надеюсь, что удастся побывать и в Руане.
Рвётся снаряд, он они, не шелохнувшись, что-то записывают в свои книжечки.
В Амьене только что прибывшие с позиций шотландские стрелки разглядывают какой-то памятник.
- Скажите, пожалуйста, кому он поставлен?
Француз солдат в удивлении даже отплёвывается:
- А кто его знает? Стоит.
Англичане спрашивают?
- А как пройти в собор? А когда его можно осматривать?
Идут, шагая под холодным колючим дождём. Француз недоумевает:
- Чудной народ! Другие вернутся, в кафе пойдут, к девицам. А эти - прямо в собор или в музей. Станут у дверей и стрекочут. Ну что тут занятного?
Теперь, если я снова увижу у ворот флорентийского баптистерия или в залах Лувра табуны англичан - чрезмерно любопытных, с красненькими Бедекерами, - я вспомню этих "туристов" и постараюсь не сердиться.
XI
Иногда смерть отступает перед самыми обычными делами. "Всевластная", она робеет перед привычкой или будничной заботой, почти перед анекдотом.
В окоп кинули камень с запиской:
"Сегодня в полночь я перебегу к вам. Не стреляйте. Я эльзасец".
Прибежал. Немцы открыли по нему огонь. Мокрый, переполз через канал. Еле спасся, дрожал, слова не мог вымолвить. Французский офицер велел дать ему рюмку рома. Перебежчик завопил:
- Нет, нет. Я член Кольмарского общества трезвости. У нас прекрасное общество: две читальни, столовая... и ещё четыре отделения.
Когда Верден был поспешно очищен от населения, в нём остался только старый сторож мэрии. Немцы слали в город 350-мм. снаряды. Знаете, чем занимался в эти дни сторож? Он расклеивал на стене мэрии объявления о свадьбах, которые по закону должны быть вывешены за две недели до венчания. Те, что дали объявления, давно убежали. В городе одни солдаты, выходить из погребов опасно, но сторож знает только своё дело.
В маленьких французских городках существует особая профессия "соглашателей". Потеряет кто-нибудь кошелёк или сбежит собака, "соглашатель" ходит по улицам, бьёт в барабан и сообщает о пропаже. Недавно я был в Компьене. На город падали снаряды. По пустым, вымершим улицам спокойно шествовал старичок с барабаном и выкрикивал:
- Госпожа Лебрюн потеряла золотую брошку с трёмя изумрудами. Вернувшему будет выдано пятьсот франков.
Из главы "Трусость и храбрость".
I
Храбрость почитается главной воинской доблестью, трусость - смертным грехом. За храбрость дают ордена, за трусость расстреливают. Это деление мне представляется случайным, а трусость и храбрость на войне лишь преходящими, друг друга сменяющими состояниями. Порой храбрецами овладевает паника, а любой трус способен на героический поступок.
В первый месяц войны на маленькую станцию близ Тулона прибежала старушка с какой-то бумагой. Неграмотная, она, волнуясь, молила начальника станции сказать, в чём дело, чувствуя, что это касается её сыновей. В бумаге говорилось о том, что Мариус, Жан и Виктор, такие-то, "умерли трусами". Начальник станции презрительно выругался. На ошалевшую от горя мать посыпались насмешки, негодующие обвинения, проклятия.
Это был малый отголосок нашумевшего дела 15-го корпуса, сформированного в Марселе. При первом наступлении на Мюлюз в Эльзасе полки панически бежали. Многих расстреляли. Северяне заговорили о природной трусости всех южан. Потом оставшиеся в живых отличались отвагой. Если бы трёх сыновей бедной старухи не расстреляли "для острастки", они привели бы в восторг честного начальника станции тремя военными крестами.
II
Страх почти всегда вне сознания. Боятся не самого опасного, но скорее беспричинно. Спокойствие, уверенность в своей безопасности тоже рождаются случайными субъективными ощущениями.
Конечно, каска до некоторой степени предохраняет голову от шрапнели, от мелких осколков и камней. Но что значит этот маленький шлем, когда приходится идти под заградительным огнём? И всё же каска успокаивает солдат, а если случайно на них остались кепи, они волнуются и трусят.
На дороге между двумя высокими откосами под артиллерийским обстрелом как-то спокойнее и уютнее, чем в ровном поле. На самом деле, быть может, и опаснее, так как неприятель берёт под обстрел дорогу. Зато не видно разрывов.
Ещё забавно чувство безопасности в городе, хотя бы совершенно разрушенном. Дома, уцелевшая порой вывеска создают иллюзию мира и привычной жизни. Я был под сильным обстрелом в развалинах Арраса. Английские солдаты прогуливались по городу. Они только (снова самообман) жались ближе к стенам. Снаряды падали на ближнюю площадь. Я стоял у почти уцелевшего дома с вывеской "Cafe Estaminet". Я не воспринимал обстрела. Мне казалось, что я в городе, сейчас могу зайти в кафе, а этот грохот - гул пролетающих экспрессов, спектакль или какие-то военные занятия.
Идти под обстрел легче, чем сидеть на одном месте. Помню, возле Вими я с "анзаками" (новозеландцы) пробирался под обстрелом к холмику, откуда можно было наблюдать атаку. Справа и слева падали снаряды. Мы быстро шли. Потом забрались в свежую воронку и навели бинокли. Обстрел продолжался. И от того, что мы не меняли места, казалось, что мы обречены, ждём, пока, наконец, снаряд не отыщет нас. Я вылез и пополз вперёд. Страх сразу исчез. Я иду - значит, я ухожу от опасности. Это не верно, даже нелепо, но в страхе всё - наивность, каприз, суеверие, всё, кроме разума.
III
Мы были у Дарданелл тогда. На утро была назначена атака турецких позиций. Уж не первый раз, а как не по себе было. Весь вечер сидели молча, даже наш Тартарен и тот нос повесил. Жить, видно, очень хотелось. Да, так вот вечером прибегает вестовой из штаба:
- Нет ли среди вас кого-нибудь, кто знает турецкий? В штаб требуется переводчик.
Господи! Как взволновал он нас! Турецкий язык! Чёрт побери! И никто не знает. А ведь это в штаб... Ведь это значит - жить. Один из наших, Гарас - храбрый парень был, убили в ту атаку - подбежал к вестовому:
- Я испанский знаю.
- Говорят тебе, турецкий.
- Ну ты спроси там, может быть, и испанский нужен.
Стали перебирать, кто какой язык знает. Так всю ночь. Ну, а потом обошлось...
Это - "трусость". А рассказал мне это зуав. У него военный крест и две медали. Его полк славился своей отвагой.
IV
Убеждение, героизм, подвиги - это для отдельных и немногих. А воюют миллионы. Для них - принуждение. Чтобы солдаты оставались месяцами в окопах под обстрелом, чтобы они выбегали вперёд под пулемётный огонь, чтобы учёные, фермеры, рабочие, лавочники кололи штыками, нужна не ненависть к врагу, не любовь к родине, а насилие. Каждый солдат знает - выхода нет. Или он повинуется, идёт вперёд - тогда, может быть, смерть, а может быть, и жизнь. Или он бежит назад - тогда верная смерть, бесславная и горшая. Третьего не дано. Отбросьте этот принудительный аппарат, и вместо миллионных армий останутся немногие тысячи героев или любителей приключений. Остальные - не трусы, нет, они обыкновенные люди. Они увидят дорогу с верным исходом: "жизнь". В минуту слабости уйдёт первый, за ним сначала робко, стыдясь, второй, третий, потом неудержимой лавиной понесутся остальные.
V
Во всех армиях много "самострелов". Чтобы уйти хоть на время с позиций, люди простреливают себе руку. В госпиталях врачи сейчас же распознают характер раны. Некоторые доносят. Недавно из Шалонского госпиталя в Военный Трибунал были отправлены девять самострелов. Старший врач одного лазарета рассказал мне следующее:
- Привезли ко мне "самострела". Я осмотрел руку, говорю ему: "Вы это сами"...
Не отпирается. Я спрашиваю:
- Почему вы это сделали? Я видел ваш "ливрэ милитер" [фр. Livre militaire - воинская книжка]. Вы три раза были ранены, у вас два креста. Словом, вы не просто трус. Расскажите мне, и будьте спокойны, я не донесу.
- Я не знаю, трус я или не трус. Два года я делал то же, что и все. Я ходил в разведку, сидел в форте Домон, отбивал атаки. Вчера вечером я почувствовал вдруг, что больше не могу. Вот осёл остановится, бейте, крутите хвост - не пойдёт... не может, и всё тут... И таким раем показался мне госпиталь. Лежать на койке, чтобы тихо было, спокойно. Хоть один день. Потом пусть расстреляют - всё равно. А больше не могу... Вот и сделал...
...
XIV
На английском фронте у Ланса. Нужно пройти по шоссе. Кажется, его сильно обстреливают.
Я вижу возле домика французского солдата, который чинит изгородь.
- Что, стреляют?
Солдат равнодушно отвечает:
- Не знаю. Я в отпуску.
Там, на фронте, он интересуется, падают ли снаряды. Здесь он поправляет забор, который, быть может, через час вместе с ним рухнет под снарядом.
Он приехал в отпуск, он у себя, он не на войне. Снаряды его не интересуют, смерть его не касается.
XV
Батальон канадцев под сильным заградительным огнём идёт на подмогу атакованным англичанам. Краснолицые, обветренные, они спокойно и стройно идут.
Почти у всех трубки. Снаряды беспрестанно падают то налево, то направо по шоссе.
Солдаты, будто не замечая их, не ускоряя и не замедляя шага, идут дальше.
Во вот жёлтый дым скрыл их. Проходит полминуты. Снаряд вырвал несколько рядов. Санитары наклонились над лежащими. Остальные вновь выстраиваются, идут вперёд.
Один, видимо только засыпанный землёй, поднимается, догоняет товарищей и закуривает трубку.
Из главы "Религия".
II
Тёплый октябрьский полдень. На просторной площади перед Версальским дворцом, рыжей от павших листьев, выстроен батальон запасных. Это - парижане, большей частью рабочие. После долгих дипломатических объяснений аббат получил разрешение сказать напутственное слово. Солдаты греются на солнце, крутят папиросы и, слушая о духе святом, лукаво посмеиваются. Вместе с аббатом приехали две дамы-патронессы. Проповедь кончена. Дамы вынимают мешочки.
- Кто хочет получить образок с изображением богоматери Лурдской?
Одни подходят сразу, другие неуверенно, колеблясь. Рядом со мной два солдата советуются: брать - не брать? Одного я знаю: это - слесарь, по убеждению крайний анархист и "вольнодумец". Он ворчит:
- На кой чёрт? Знаем все эти чудеса!
Товарищ уговаривает:
- А как знать?.. Угольщика на улице Беллони знаешь?.. Ну вот, пуля попала у самого сердца в образок и не пробила его... И все говорят, что это помогает... Как знать?
- Ну, на всякий случай возьму, - бурчит анархист. Со смущённой улыбкой берёт образок и прячет его тщательно во внутреннее отделение кошелька.
Вчера в радикальной газете было требование запретить раздачу религиозных изображений. Завтра в клерикальной газете будет описание проводов в Версале и высокие слова о том, что Франция вернулась к богу. А я гляжу на этих людей, которые поют непристойные песни о святой деве и которые ни за что не расстанутся теперь с крохотными образками, гляжу и думаю не о "религиозном возрождении". Нет, я вспоминаю Али-Ша, доброго сенегальца, который подарил мне "гри-гри" - три немецких зуба в оправе:
- Это от пули. Носи на сердце, и пуля не тронет.
Из главы "Цветные".
I
Любопытные. Они выглядывают из теплушек. Все страшно непонятно и интересно. Огромный вокзал, и под стеклянными сводами десятки ревущих чудовищ. Вот привезли 155-мм. орудия - недоумевают, что это? Сегодня утром они прибыли на пароходе из своей Сенегалии. Они ещё не устали. Не научились безразличию. Они выходят из вагонов, прекрасные головы гордо закинуты назад, на овальных нежных лицах светящиеся глаза. У многих из них на руках обезьянки, такие же подвижные и любопытные. Только холодно и неграм и мартышкам; зябко жмутся они друг к другу.
Но вот они заметили на перроне земляков. Один с марлей вокруг головы, другой без ноги, третий густо и непрерывно кашляет. Новенькие что-то кричат им на своём резком, гортанном языке. Те отвечают. Я не понимаю слов, но я чую, что они спрашивают друг друга: "откуда?.."
Спросите любого парижанина - откуда и почему здесь сенегальцы? Они искренне ответят вам: "защищать Францию", или: "прельстились жалованьем", или, наконец: "любят драться". А сенегальцы вам расскажут, как в глухую деревню, среди лесной чащи, где они били зверя и закидывали уду, пришли белые. Белые схватили марабута (духовное лицо) и сказали: "Или давайте нам солдат, или мы повесим марабута". И увели их с собой, погнали на пароход, потом сюда...
А те трое уже были там. Они знают, что значит эта странная вещь с большим носом, на которую, улыбаясь, смотрят молоденькие. Они знают теперь, почему сенегальцев зовут "ударными войсками".
Они знают дождь и сырые окопы. Знают, что скоро издохнут эти обезьянки, солдат погонят под огонь и те, что вернутся, будут зябнуть, чахнуть и ждать конца. Ибо нет обратного пути в далёкую прекрасную Сенегалию.
II
В Сан-Рафаэле лагерь сенегальцев. За фешенебельными отелями на пустынном берегу моря - африканская деревушка. Новичков учат. О, как они прилежны, как стараются передать каждый жест начальника. Зачем - они не знают, но какая выправка, как маршируют, как изображают атаку!
Учат унтер-офицеры и адъютант. Крохотные и уродливые "белые" - они стараются быть величественными. Они беспощадно жестко. Горе тому, кто не поймёт, что значит это движение руки. Всё начальство - из "иностранного легиона" - немецкие дезертиры, испанские контрабандисты, французы-убийцы, главным образом убийцы, коллекция уголовных: торговцы белым товаром, громилы, палачи. Сенегальцы слишком послушны, слишком кротки, чтобы их могли посылать на смерть обыкновенные люди, для которых убийство ещё стало профессией.
Есть и другие учителя. Девочка лет двенадцати вечером учит сенегальцев читать. Они с увлечением хором повторяют урок, и то, что из букв выходят слоги, из слогов - слова, им кажется чудом. На книжке написано: "Начальное руководство для колониальных войск". Сенегальцы с улыбкой удовлетворения читают:
- Франция - любящая мать всех туземцев.
III
Спросите, сколько ему лет. Он подумает и ответит: "90". Другой скажет: "50", третий - "10". Почти все не знают своего возраста. Они умеют считать до десяти и показывать пальцами, сколько у них детей. Они не знают толком, где они. "У белых во Франции". "Нет, это не Франция, а Марсель". С кем воюют? "Не знаю". "С немцами". "Нет. Капрал сказал, что не с немцами, а с бошами". "С белыми". Почему? "У принца Пакаре (Пуанкаре) отняли золото", "забрали Англию", - "потому, что всегда война".
IV
Большинство - идолопоклонники, но много мусульман. У всех амулеты: клыки кабанов, немецкие зубы, забавные деревянные божки. Дамы - рьяные католички, занимаются обращением негров на путь истинный. Очаровательная маркиза З. уговаривала одного сенегальца:
- Позволь тебя окрестить. Я подарю тебе золотой крестик и много пирожных.
- А это не больно?
При большом стечении дам высшего общества - графинь Х. и виконтесс У. - сенегальца крестили в церкви Мадлен.
Час спустя, сидя в светлой кондитерской Румпельмайера, негр, очарованный великолепием церемонии, обилием пирожных и добротой маркизы З., шептавшей о "сладчайшем Иисусе", вынул маленького уродливого идола плодородия.
- Возьми, вот это бог. Я дарю тебе его, дарю за то, что ты - добрая. Проси у него, чтобы больше мужчин было и детей...
V
В Марселе, возле порта - ярмарка. Здесь всеми способами надувают "низшие расы": сенегальцев, малайцев, аннамитов. Оловянные кольца с яркими стёклышками, золочёные кошельки, ленты. Вокруг палаток - толпы сенегальцев. Они благоговейно взирают на все эти блага культуры и охотно дают за них все свои су.
Рулетка. Ставка - два су. Выигрыш - три, пять или (это почти невозможно) десять леденцов. Рядом лавочка, и в ней, без всякого риска, на два су дают десять таких же конфет. Высокий сомалиец в третий раз ставит. Он растерянно улыбается, глядя на хитрую машину. Достаёт ещё монету, вздыхает, от волнения закрывает глаза. Наконец-то!.. И он убегает, сжимая в руке три ярко-зелёных леденца.
Впрочем, белые заботятся не только о развлечении чёрных, но и о спасении их души. Среди лавочек и балаганов - барак "Армии спасения". Негры, аннамиты, несколько индусов - видно, думавшие, что здесь цирк или кинематограф - растерянно переглядываются. Их учат петь псалмы. Потом сухощавая добродетельная дама говорит проповедь.
У входа один малаец хитро подмигивает мне:
- Добрый капрал говорит: над много убивать. Добрая дама говорит: не надо убивать. Я говорю: надо немного убивать.
И по его усмешке я вижу, что этот понятливый ученик уже разгадал нашу сложную культуру.
VI
В Сан-Рафаэле возле каждого дома - столики. Обыватель, купив дюжину бутылок пива, открывает "кафе" для сенегальцев. Сенегальцы приходят кампанией, очень вежливы, и платят столько, сколько спрашивают. А так как спрашивают много, то берут на всех - одну бутылку. Пива чуть-чуть на донышке, - зато сидят за столом, да ещё часто вместе с хозяевами. Угощают хозяйку и в упоении скалят свои сверкающие зубы.
Француженки ими увлекаются. Светские дамы ходят под вечер в лагерь глядеть на их игры. Молодые сенегальцы, голые, в узких поясках, борются друг с другом, кувыркаются в траве, купаются. Действительно, они очень красивы, с девическими стройными телами.
Негры тоже заглядываются на белых женщин. Но они слишком простосердечны и наивны. Какая-то мастерица строит чёрному глазки; он удивлённо смотрит на неё. Она толкает его - он вежливо сторонится. Это - новичок. Пожившие несколько месяцев во Франции уже умеют закатывать белки и целовать ручку.
В Марселе я встретил сомалийца, который покупал в палатке грошовую брошку и клетчатую нижнюю юбку. Он объяснил мне, что это для "дамы", которая прислуживает в кафе. Он принесёт ей это сегодня и предложит стать его женой. После войны он повезёт её в Сомали. Это - свадебные подарки. Прямо, ясно и понятно.
Порой за прямоту приходится жестоко расплачиваться. Возле Сан-Рафаэля жила молодая крестьянка. Муж на войне. Она сошлась с сенегальцем. Муж вернулся в отпуск, нежданно, вечером. Сенегалец выбежал на встречу.
- Тебе что?
- Я - муж.
- Нет, теперь я муж.
Француз кинулся на него. Защищаясь, негр отбросил мужа, да так удачно, что тот к утру помер. "Убийство сенегальцем французского сержанта". Убийцу судил военный суд. На суде он пытался объяснить:
- Тот прежде был. А потом она сама меня взяла.
Вины своей он так и не понял. Его расстреляли.
VII
Сенегальцы очень подружились с русскими солдатами. Их сблизили детское прямодушие, наивность, гостеприимство. Говорили каждый по-своему, друг друга не понимая, но могли за бутылкой пива, приветливо улыбаясь, часами просиживать вместе. Русские поясняли:
- Ты не смотри, что он чёрный. Душа-то у него какая, вот на что смотри.
После революции французы обвиняли русских в "революционной пропаганде" среди сенегальцев.
- Помилуйте, послужили они месяц вместе, и теперь сенегальцы требуют себе тоже "soviet".
Оказалось, что под словом "совьет" сенегальцы понимали отправку на родину.
Я знал одного русского солдата, который так подружился с сенегальцем, что посылал ему в госпиталь чай, колбасу и табак, приговаривая:
- Вот уж истинно!.. Сколько живу, а такого человека не видал. А только почему чёрный от?.. Премудрость...
VIII
Когда чёрные впервые слышат артиллерийскую канонаду, их охватывает невыразимый страх. Многие падают ниц, точно перед божеством. Но и потом этот страх не проходит. Пушки они зовут, как дети: "бум-бум", и при одном этим слове пугливо озираются. Они не боятся смерти и в рукопашном бою поражают всех отвагой; но "бум-бум" - это нечто непостижимое, таинственное и ужасное.
Трудно заставить негров выйти из окопа под артиллерийский огонь. Вот что мне рассказывал один сержант:
- Вы и представить себе не можете, какая с ними возня. Приходится с револьвером выгонять. А я вот что придумал. Это у Дарданелл было. Я перед атакой семь человек повесил, и говорю: вот что будет с вами, если вы не выйдете. С ними иначе - нельзя, - чтобы своими глазами видели. Ну и вышли.
IX
Зато когда выбегут, их никто не удержит. Скидывают обувь, бросают винтовки и с звериным ревом несутся вперёд. У них большие, тяжёлые ножи - ими они режут головы.
В плен не берут, и даже не понимают, что это значит. Когда сенегальцам поручили караулить поезд с пленными немцами, они спокойно и деловито всех перерезали.
У зарезанных выдергивают зубы: это - амулеты. Многие отрезают уши и нижут их в ожерелья. В госпиталь Фер привезли раненого сенегальца. Он держал что-то круглое в тряпке, думали - дыня или тыква. Когда начинались приступы боли, он зарывался под одеяло. К вечеру сестра полюбопытствовала и нашла голову немца. В бреду сенегалец ещё впивался в неё зубами и грыз убитого врага.
X
Там, в Сенегалии, остались их жёны. "Марабут" пишет за всех письма в африканскую деревню: "такие-то живы". Где-то чёрные жёны слушают, есть ли ещё в списке живых имя мужа. А в Марселе, на пустой площади, сидит сенегалец и, задумчиво глядя на чужое серое небо, заунывно поёт. Я слышу только странные звуки: "чхе-кха". Капрал переводит:
Там, где полная луна
И шумит жёлтый тростник,
У меня жена Айша...
XI
Сенегалец Аличи - любимец всего госпиталя. Он уже выздоровел, но его не выписывают. Кто сумеет лучше ухаживать за больными, чем эта терпеливая чёрная нянька? Он убирает палату, чистит картошку, играет с ранеными в карты и наслаждается. Одна беда: в этой пасмурной Франции так холодно, что бедный Аличи не может согреться! Он готов влезть в камин и скулит:
- Холодно...
Он раскладывает свои богатства - перочинный ножик, три перламутровые пуговицы и новенький карандаш. Он просит сестру:
- Напиши моё имя. Что ты написала? Значит, все могут узнать теперь, что я - Аличи?
- Аличи, а почему у тебя сзади такая затейливая косичка?
Аличи лукаво улыбается:
- Это "гри-гри", от злого духа и от "бум-бум".
- А если я ночью её тихонько отрежу?
Лицо Аличи сразу становится серьёзным и мрачным. Глядя на сестру в упор, он деловито говорит:
- Тогда я тебя убью.
P. S. от хозяина раздела (т. е. от Тягура).