Два человека стояли на обочине дороги. Тот, что постарше, опирался на палку или, скорее, трость с изогнутой ручкой. Легкий ветерок шевелил редкие седые волосы.
- Да, где-то здесь все и было. Давай-ка, Боря, пройдемся. Видишь вон там лесочек?
- Вижу, дядь Жень. Только, может, не стоит вам по полю скакать? Кочки, глина...
- Стоит, Боря. Пятьдесят лет здесь не был. Может, и не буду уже никогда.
- Ишь, разбегались, - мужчина помоложе шикнул на маленькую мышку, юркнувшую под колесо стоящего рядом автомобиля, и протянул пожилому руку. - Пойдемте, Евгений Захарович. Сами вы через канаву точно не перепрыгнете.
Минут двадцать они медленно брели по полю, огибая небольшие кучки прелой соломы и лужицы, оставшиеся после недавнего дождя. Наконец, метрах в тридцати от опушки пожилой остановился и устало огляделся вокруг:
- Да, именно здесь. Правда, тут раньше кустарник был. И лес побольше. Мехвод наш Леня Ломадзе местечко это на свой манер обзывал - Паишвили. Смешно было. Командир его всё поправлял - Пошили. А оно, вон как, правильно Пашиле называется. Названия тут конечно - обхохочешься - Кальтениняй, Кряжяй, Канапукай, - Евгений Захарович покачал головой и указал тростью на западный край опушки. - Оттуда мы выскочили. А здесь гусеницу правую потеряли...
- И что, не нашли? - хохотнул Борис.
- А чего ее искать - сама под катками нашлась. Командир наш... фамилия у него Фомин была, Александр Фомин, его за глаза Николаичем звали - нам, пацанам, он совсем взрослым казался. И звание у него еще было такое интересное, сейчас вспомню... воентехник... ну да, точно, воентехник 2-го ранга, лейтенант по-нынешнему... Так вот. Командир наш опытный был, и в Польском походе, и на Финской повоевал. А мне в июне едва девятнадцать стукнуло - молодой, горячий, снаряды в руках так и порхали - я у взводного заряжающим был. Повоевать хотелось - первый-то бой мы пропустили, за 55-м полком шли. А сюда нас только на четвертый день бросили. Да так бросили, что за десять минут от взвода ничего не осталось, лишь наш БТ охромевший.
- Вам что, в гусеницу прилетело?
- Да нет. Звено разошлось, мы и встали. Видно, только это нас и спасло. Пушка немецкая на пригорке стояла, лупила, как на полигоне. Заранее, видимо, пристрелялись, знали, где мы пойдем. Я там потом аэростат углядел - висел всё утро над лесом. Командир вдоль опушки хотел проскочить, чтобы побыстрее к шоссе, пока немчура не очухалась, но... не срослось, короче. Мы-то в распадок успели, а задние нет, так и остались на поле. Горели как факелы.
Старик тяжело вздохнул и поворошил тростью сухую траву.
- Жалко парней - ни одного фашиста не завалили - погибли разом. А нас фрицы то ли не заметили, то ли решили, что если без гусеницы, значит, всё - подбиты уже. Вылезли мы ходовую чинить, да только командир, как увидал позади костры из бэтэшек, запрыгнул на башню и углядел-таки это орудие клятое. Ох, и злость нас взяла, в танк обратно нырнули и как засадили немчуре три снаряда подряд, чуть ли не очередь получилась. Разнесли фрицев вдребезги - колеса от пушки в одну сторону, сапоги и каски в другую. Выскочили наружу, радуемся. Ну, прямо как дети. И вот тут-то нам прилетело. Откуда, не знаю, но рвануло так, что едва не оглох. Леню всего осколками посекло, а командиру - в плечо и ухо порезало. Один я целехонек и не контузило даже. Схватил Николаича в охапку и к лесу. Возле березы пристроил, перевязал, как мог. Сижу рядом, понять пытаюсь, что дальше. Матчасть со свернутой башней в поле стоит, Ленька - тот всё, отмучился джигит наш, командир без сознания лежит, стонет. Достал я, значицца, из кармана сухарик, жую, а вкуса не чувствую, металл один на зубах, в горле комок, слезы из глаз льются. Тут слышу, пищит кто-то рядом. Голову поворачиваю, а там мышка, в локоть мне тычется.
- Просто мышка?
- Ну да, просто мышка, маленькая такая, мышонок. Смотрит на меня глазками-бусинками, чуть не на задние лапки встает. А я ни-чо не соображаю, на автомате отламываю кусочек от сухаря и кладу перед мышем на землю. Он этот сухарик обнюхивает, хвостом машет, потешно так, как собака. А потом - юрк в траву. Гляжу, он уже от меня в метре, опять на задние лапки встает и смотрит. А потом снова в траву и снова глядит - будто обратно меня зовет, к танку. Встал я, подложил Николаичу шлем под голову и пошел за мышонком. А там уже громыхает вовсю - видимо, добрались-таки наши к шоссе, давят пехоту фашистскую. Я же, как только из кустов выбрался, сразу в траву и упал. В распадок наш дура немецкая въехала, то ли трёшка, то ли четвёрка - сразу в дыму и не разобрать, дистанция метров двести. На рожон мне лезть ни к чему, отполз потихоньку назад и вдруг чувствую - уперлась нога во что-то. Обернулся, смотрю - штука какая-то длинная с ручками, с одной стороны раструб, а с другой набалдашник торчит. И мышонок мой рядом сидит, лапками мордочку трет. Глянул на меня и опять в траву улизнул. А в голову мысли странные лезут, словно бы это уже и не я, а кто-то другой. И вот этот самый другой кладет себе эту хреновину с ручками на плечо, планку какую-то наверх вытягивает и потихоньку-полегоньку приподнимается из кустов на одном колене. А сам я в тот же момент замечаю, что по лощине, куда распадок выходит, еще БэТэха ползет, медленно так, с остановками. Мать честная, да это ж комдив наш Иван Данилович. Не удержался полковник, опять пошел в бой вместе со всеми. Я его танк по номеру на броне узнал, краска свежая, цифры большие, так что и двойка, и единичка видны мне были отлично. И немец его тоже приметил, башню чуток довернул, ну, думаю, сейчас плюнет снарядом и всё - крышка комдиву.
- И что, неужели попал?
- Нет, не попал, даже выстрелить не успел. Палец мой что-то под ручкой взвёл, за крючок потянул, и ка-ак шан-да-рахнуло. Слава богу, я шлем не снял, но и то звон в ушах был такой, что хоть стой, хоть падай. Дуля какая-то из трубы вылетела и немцу прямо под башню. Огонь, грохот, боеукладку рвет к чёртовой матери, башня метров на тридцать в сторону улетела, катки - еще дальше. А я стою, рот разинул и только воздух глотаю, крикнуть хочется, а не могу. И тут у меня в голове будто щелкнуло что-то, словно пар из чайника вышел. Сел я на землю, уши руками закрыл, а потом меня рвать начало. Сейчас бы сказали, что это адреналин выходил, а тогда никому до этого дела не было, всех по первому разу выворачивало наизнанку. Вот так для меня, короче, тот бой и закончился.
- А командир, который в лесу остался? С ним-то что было?
- Не знаю, Боря, не знаю. Отсекли меня фрицы от леса. У них кроме танка еще и пехота была. Как очухались, сразу из всех стволов зашмаляли. В мою сторону, да к лесу поближе. Еле убег тогда. Круг сделал, вернулся потом в то место, где командира оставил - ан нет его, пропал Николаич, только шлем в траве и бинты окровавленные.
- Ну а комдив?
- А что комдив? Уцелел в том бою наш Иван Данилович. Потом, правда, чуть под трибунал не попал - из всей нашей 28-й танковой к вечеру только тридцать машин и осталось, а через еще неделю мы стали совсем безлошадными. Но ничего, отбился он как-то от прокуроров. Ну а потом совсем высоко поднялся, в чинах до комфронта дошел. Жаль только, погиб в 45-м, отсюда недалеко, в Восточной Пруссии. Видно, судьба у него такая была - голову в этих местах сложить, от шального снаряда.
- Так это что, дядя Жень, выходит, дивизией у вас сам Черняховский командовал?
- Он самый - Иван Данилович. Хороший он был мужик, помню, что переживал сильно не только из-за потерь, но и что раненых и убитых всех не собрал. Много их тогда у нас числилось, пропавших без вести. Правда, у соседей таких было еще больше. Об одном до сих пор жалею. Ведь так и не нашел я потом своего командира, Александра Николаевича. Ни во время войны, ни после.
- Ничего, может, когда и отыщется.
- Может быть, всё может быть, - покачал головой старик. - Ну что, Боря, пойдем потихоньку обратно? Замучил тебя я, небось, рассказами стариковскими? Нет? Ну и ладно. Дело сделал, теперь и помирать можно, хоть и не хочется. Пойдем, Боря, пойдем потихоньку...
Два человека возвращались к оставленной у дороги машине. На то место, где они только что были, выскочила маленькая серая мышка. Покрутилась немного, понюхала воздух, пискнула пару раз и... исчезла. Убежала куда-то по своим мышиным делам, словно её и не было.
---
В этом году осень в Москве наступила как-то особенно быстро. Буквально три дня, и деревья уже совсем голые, только вечнозеленые хвойные стыдливо прячутся среди своих засыпающих на зиму собратьев. Теперь этим елям и соснам всё оставшееся до весны время придется уныло смотреть, как дворники в ярких жилетах будут смахивать с дорожек опавшие листья, затем сгребать снег, разбрасывать "безопасные" реагенты, а потом снова смахивать, только уже не листву, а песок с оттаявшей ото льда брусчатки. И так до самого мая, пока березы с осинами вновь не нальются почками и не зашелестят заново рожденной листвой.
Два человека, один пожилой, другой лет на десять моложе, стояли перед каменным обелиском с пятиконечной звездой на фронтоне. Туча, повисшая над Даниловским кладбищем и над оградкой, внутри которой стояли сейчас эти двое, уже готова была пролиться дождем, но пока сдерживалась, словно бы не решаясь смыть грусть и тоску, отражающиеся на лицах стоящих.
- Ну что, Андрей, помянем Захарыча?
- Помянем, Борис Маркович.
Через десяток секунд небольшие пластиковые стаканчики снова наполнились беленькой.
- А знаете, Борис Маркович, я ведь никогда не видел его молодым.
- Откуда б ты его видел, вы ж познакомились в девяностых.
- Да нет, я о другом, - мужчина показал на изображение над надписью "Винарский Евгений Захарович. 1922 - 1997". - Фото я его в молодости никогда не видал.
- Ну не видал, и чего?
- Тут вот какое дело, Борис Маркович. Меня в 91-м на сборы призвали. И было у нас там одно упражнение - стрельба из РПГ-7. Сначала учебными, а потом боевыми, по мишеням-макетам. Так вот, беру я, как помнится, гранатомет, заряжаю всё как положено, встаю на колено и вдруг слышу, пищит кто-то рядом. Смотрю вниз, а там мышка маленькая, в сапог тычется и головой крутит, вроде как на мишень мне указывает. Глаза подымаю, а вместо коробки фанерной - танк. Настоящий танк, немецкий, с крестом. Вокруг дым, грохот, а он башню так медленно-медленно поворачивает и целится, гад, прямо в меня. Что за хрень, думаю. И тут мне кто-то как будто руку кладет на плечо и говорит спокойным таким преспокойным голосом: "Под башню ему бей, Андрюха. Никуда он теперь, сволочь, не денется". Чувство при этом такое, что, вроде, это дед мой двоюродный рядом стоит и советы дает. Выстрелил я, короче, попал. Встаю во весь рост и вижу - на земле парень сидит, очумелый, растерянный, на голове шлем, сам в комбезе, черном таком, танковом. А лицо у парнишки - ну точь-в-точь Захарыч в молодости, как на фото.
Борис Маркович как-то странно посмотрел на Андрея и тихо спросил:
- А как звали твоего деда?
- Да почти как меня. Только я Андрей, а он Александр. Фомин Александр Николаевич. Танкистом он был. Пропал без вести в начале войны в Прибалтике. Правда, уже в семидесятые удалось выяснить - в плен он попал, бежал, партизанил потом в Белоруссии. Погиб в 44-м, зимой, в конце январе. А как погиб, где, до сих пор неизвестно.
- Ну вот и нашелся твой командир, дядя Жень, - еле слышно пробормотал пожилой, поворачиваясь к обелиску.
- Что-что?
- Да нет, Андрюш, ничего. Попрощался я просто с Захарычем. На всякий, как говорится, случай, - Борис Маркович озабоченно посмотрел на небо. - Ну что? Может, пойдем потихоньку? Зонтов у нас нет, начнётся дождь, промокнем как суслики...
Двое шли вдоль могил, удаляясь от памятника всё дальше и дальше. Из-за надгробия со звездой выскочила маленькая серая мышка. Подбежала к небольшому стаканчику, накрытому пластинкой черного хлеба, аккуратно его обнюхала и... исчезла. Юркнула куда-то в траву, испугавшись начавшегося дождя.
Холодные капли стекали одна за другой по граниту, по выбитой в камне звезде, по фото, по надписи. Мокрыми дорожками. Будто слёзы, появившиеся только сейчас, когда ушли посетители. Слёзы, катящиеся по лицу молодого сержанта РККА в лихо заломленном шлеме...