Тимофеев Сергей Николаевич : другие произведения.

Просто сказка...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


  

ПРОСТО СКАЗКА...

  
   Гроза застала Владимира в лесу. Небо как-то все сразу затянуло тучами. В чаще, и без того темной и загадочной, стало совсем мрачно. Сначала отдельными каплями, а затем все сильнее и сильнее забарабанил дождь. Притихший было лес вдруг ожил, наполнился ровным шумом падающих мириадов капель. Временами из серо-свинцовых туч вылетал огненный трезубец и на миг озарял пространство яркой бело-синей вспышкой. Оглушительно грохотал гром, словно разгневанный Перун решил выместить на ком-то свою неистовую злобу.
   Владимир решил немного переждать. Торопиться ему было некуда, до станции рукой подать, да и трястись мокрым в переполненной электричке не очень-то хотелось.
   Но дождь, видимо, и не думал прекращаться. Он все лил и лил с прежней силой; казалось, вообще не будет конца этому небесному потоку.
   Терпение Владимира истощилось. Обрушивая на себя горы воды с намокшей листвы, он все же направился к станции. Деревья то отступали, то снова выплывали из полутьмы, но лес продолжался и продолжался, хотя Владимир давно уже должен был выйти на Петров покос. От этой большой лужайки, где всегда было много земляники, начиналась тропка, ходьбы по которой до станции - минут двадцать.
   "Что за чертовщина", - подумал он. Лес больше не казался загадочным, а превратился в какое-то мрачное враждебное существо с многочисленными глазами и мохнатыми лапами...
   Долго мыкался Владимир, пока ему, наконец, не повезло: он наткнулся на громадную разлапистую ель. Пушистые лапы надежно преграждали путь дождю, и ему удалось, сломав несколько нижних лап, развести небольшой костер. Кое-как обсушившись, он настелил оставшийся лапник и, удобно расположившись на нем, стал смотреть на веселые язычки пламени. Невеселые мысли постепенно уходили, монотонный шум дождя убаюкивал, запах свежей смолы одурманивал, он прислонился к теплому шершавому стволу и заснул...
  
   Вот так, незаметно, и очутился наш герой в сказке. Только он об этом пока не знает. Ну да ничего, скоро узнает... как под елью заговоренною, не попросившись, спать ложиться.
   Сказано ведь старыми людьми, людьми бывалыми, охотниками, звероловами, рыболовами, грибниками, а то и просто влюбленными в старину нашу, незримо для суетного глаза сохранившуюся, не каждому показывающуюся: "Попросись". Заблудился-заплутал, набрел на пустую заимку, где все для такого случая припасено-приготовлено, попросись. Скажи: "Дедушка-домовой, прими на постой", да поклонись низенько - голова, чай, не отвалится. Положи в укромное место хлебушка да еще какой снеди от ужина - да и спи себе спокойно. И как уходить - приберись чистенько, поклонись, поблагодари за прием ласковый.
   То же и в лесу, и на реке - где придется. У дерева разрешения спроси, у лесовика, у водяного, у баенника, у овинника, у полевика... да и у кого там еще, - чисти-нечисти у нашего народа в сказках-сказаниях до скончания веков припасено. Каждому свое место отведено, каждому свое, особое, слово молвится.
   Спит пока герой наш?.. Пусть его...
   И как только не попадали в сказку. Тут тебе и зеркало чудесное, и ураган, и дверь потаенная за холодильником, и платяной шкаф... Все и не вспомнить. А и не надо. У них своя сказка - у нас своя. Добрая ли? Знамо, добрая. Веселая ли? Ну уж это кому как скажется. Поживем - увидим... Пока же...
  
   ...Проснулся он от веселого птичьего гомона. Легкий дымок еще выбивался из-под крошечных угольков - остатков вчерашнего костерка. Восходящее солнце еще не успело целиком войти в свои права, и в лесу царил сизоватый полумрак. Владимир вылез из-под своего зеленого убежища на полянку и сразу же обрушил на себя целую гору смеющихся капелек - утренний душ. Невдалеке виднелся просвет и, направив к нему свои стопы, Владимир скоро вышел из леса.
   Необозримо широкий луг приветствовал его сказочно богатой россыпью цветов-самоцветов, и в каждой чашечке алмазом сверкала капелька росы.
   Вдоль леса тянулась дорога с глубоко ушедшими в землю колеями от тележных колес. Неподалеку виднелась деревушка, и Владимир, невольно поежившись от утренней свежести, скорым шагом подался в ее направлении, рассчитывая если не на ранний автобус, то хотя бы узнать дорогу. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как едва не наткнулся на старика весьма необычного вида. Нет, ничего особенного в нем не было, старичок как старичок, одежка обычная - потертый пиджачишко нараспашку, тщательно выглаженные ядовито-зеленого цвета брюки-галифе, вот только обут он был вместо традиционных в таких случаях ботинок-скороходов или кирзачей в лапти, а по дороге за ним тянулась длинная сеть, густо облепленная репьями, подсохшей тиной и кое-где чешуей.
   Дед, видимо, страдавший от отсутствия собеседника, приметил недоуменный взгляд Владимира и не преминул этим воспользоваться.
   - Заплутал, значит, милой, - констатировал дед, - ну да сам вижу - заплутал. Ты не печалуйся особо, здесь многие плутают, не ты первый, не ты последний. Знать, опять лешой проигрался, - и, заметив недоуменный взгляд Владимира, охотно пояснил. - Тут намедни мужики наши видели, белки там, зайцы, лисы, даже лоси, - косяком в соседний лес шли, что твоя рыба на нерест. Вот и выходит, опять наш лешой соседнему в карты проигрался. Так-то он ничего, азартен вот больно. Парамоном звать. Как проиграется, так в лес лучше носа не казать - закружит-заводит, света белого не взвидишь. Настроение дурное срывает на ком ни попадя.
   - Я... - Владимир попытался было объяснить, что он и в самом деле заблудился, и что ему бы про автобус до ближайшего города или хотя бы дорогу узнать, до станции, но дед продолжал, очевидно радуясь так удачно подвернувшемуся собеседнику.
   - Так вот я что и говорю. Лес он держит в строгости, тут худого слова не скажу, но как поманят его игрой, сам не свой становится. Тут уж лучше по домам сидеть. Вот, старики сказывают, случай был. Объявился тут мужик. Справный такой, при усах и бороде - все при нем, хоть и пришлый. Сам-с-усам, в общем. Он и говорит: я, говорит, кого хошь куда провожу, да обратно выведу, и никакие лешаки мне не указ. Хотите - об заклад побьемся. Ну вот хоть на корову. Уж больно коровы у вас знатные - у нас таких нету. По чести сказать, нас и коров-то нету, все козы. Я козу и поставлю на кон. Ангорскую. Шерсть у нее - любо-дорого посмотреть. Но только одну. Потому - у меня одна только и есть. И что ты думаешь? Нашлись-таки непутевые, побились об заклад. Повел он их в лес. Вы, ну, остальным-то говорит, пока заклад готовьте, да стол, а мы тут пройдем недалече - болотце тут есть, грибов-ягод там видимо-невидимо - да в обеспечение слов по лукошку ягод да грибов принесем. А Парамон в те поры как раз опять проигрался... Вот я и говорю: повести-то он их повел, да так и бродят где-то с той поры... А может и не бродят, может где осели, кто ж знает? Земли, чай, на всех хватит. Ну да к чести мужиков наших, тех, что остались, они как стол собрали, так и сели сразу, ждать не стали. А коли бы стали...
   Дед хотел махнуть рукой, но сеть за что-то зацепилась, и он сердито ее дернул.
   - Так-то вот, - продолжал он. - Я, ведь, молодец, испокон веков здесь живу, лучше всех про все знаю. Потому - любознательный. Вот и рыбку половить - тоже очень даже запросто. Пока хозяйка моя по хозяйству - прясть горазда, лучше ее во всей округе не сыскать - так я на речке промышляю. Али на море... Но больше на речке, далековато до моря-то...
   "Вот тебе и раз, - подумал Владимир. - Откуда здесь море? Отсюда до ближайшего водохранилища - сто верст. Да и насчет реки... Что-то не то говорит дед".
   Но додумать не успел.
   - Прясть-то, оно, конечно, ничего, да уж больно ругаться любит. Хлебом не корми. И откуда слова-то берутся? Другой скажет два-три, и кончились, а эта как заведет, так как из дырявого мешка, пока места живого не оставит - не остановится. И что самое обидное, - дед хмыкнул носом, - все соседа в пример мне ставит. Тот, мол, не как некоторые, у которых руки в угол смотрят, а завсегда с уловом. Щука там, караси, пятое-десятое... А ты? Хоть бы пескаря когда принес на потеху. А где я ей пескаря-то возьму? - загорячился дед. - Река хоть широкая, да мелкая, в ином месте перейти - штанов не намочишь, а на ямах водяной рыбу баламутит, сети рвет. Море, опять же, большое... А что сосед, так этот Фомка, послушать его, и на долото рыбу удит. Вот недавно учудил. Подался он на море, сети ставить. Не прошло и времени - бежит обратно, руками машет, что твоя мельница. Прибежал, собрал мужиков, рассказывает. "Забросил, говорит, сеть, жду. Ну, попервой ничего не вытянул, врать не буду. Честно сказать, и во второй раз тоже. Ну парочка судачков там пудовых, стерлядки десяточек, так, пустяки. Тяну в третий раз - опять пусто. Что, думаю, за день такой? Видно, придется несолоно хлебавши домой возвращаться. Да только гляжу - прыгает что-то в сети. Карасик. Махонький такой, с ладошку, а хвост у него - во! - Дед, рассказывая, привычным жестом рубанул себя по локтю. - Что, думаю, за диво такое? Дернул за хвост, легонько так, а чудо возьми да как гаркни: "Ты, говорит, хрыч старый, рукам воли не давай. Ишь как дернул - чуть красы девичьей начисто не лишил. Ты коли поймал, так желание загадывай, а не то так дерану... Вишь вон ивняка вокруг сколько." Глаза навыкате, плавники растопырила, кричит, ругается... Ну, говорит, не стал я дожидаться, пока до ивняка дело дойдет, бросил ее в воду - да задал стрекача". Рыба у него заговорила, - фыркнул дед. - И ничего. Как начнет врать, так его слушают, уши развеся. А как меня коснется, так не иначе как Щукарем кличут...
  
   Сколько им там еще идти, до деревеньки-то? Ну да сколько бы ни было, а мы пока оставим их и возьмем с книжной полки Гоголя.
   "Выражается сильно российский народ! и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему в род и потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света. И как уж потом ни хитри и ни облагораживай свое прозвище, хоть заставь пишущих людишек выводить его за наемную плату от древнекняжеского рода, ничто не поможет: каркнет само за себя прозвище во все свое воронье горло и скажет ясно, откуда вылетела птица..." "Мертвые души", том первый. Ни убавить, ни прибавить...
  
   Так-то вот. А может, не за любовь к рыбалке дедка встречного Щукарем прозвали? Давайте-ка немного пофантазируем. Сами для себя растолкуем прозвище, и не важно, правильно ли, нет ли.
   Откроем-ка "Историко-этимологический словарь современного русского языка". Посмотрим... "В этимологическом отношении не вполне ясное слово... может быть, восходит к немецкому слову, означающему "чучело"..."
   А теперь словарь Владимира Ивановича Даля, Казака Луганского.
   Щука - ловкий человек, пройдоха. Пройдоха - хитрый плут, от которого ничто не уйдет. Щучить - ругаться.
   Вот и выходит: дедок-то наш, хоть и одет неказисто, хоть и ругают его все, а сметлив, хитёр по-житейски... Ну чем не дед Щукарь из "Поднятой целины"?
   И пусть его, что слово иноземное на самом деле значит "страшилище", "пугать". Ну какая же щука из сказок наших пугало? Она и Емеле помогает, и Ивану-царевичу, и в заговорах русских народных ключи от сундука со словами заветными охраняет... А то что известно оно на Руси с XV века, а распространение получило с XVII - так может быть, прежнее ее название, нам неизвестное, как раз и близко к нашему толкованию?..
  
   Ну а пока мы словари смотрели, наш герой и встреченный им дед, пришли, наконец, в деревню, на удивление архаичную. Все избы были чрезвычайно аккуратные, словно намедни срубленные, богато изукрашенные резьбой, какая, как думалось Владимиру, до нашего времени сохранилась разве что в Кижах, - с изображениями цветов, птиц, зверей невиданных, не похожих одно на другое. Едва ли не в каждом дворе - колодец-журавль, опять-таки отличный от соседних. На улочке же - глядь-поглядь - и тебе куры, и гуси, и утки, и индюки, и козы привязанные, и свинья в луже развалилась, и следы пребывания стада недавние... Яблони, вишни, ветви свои через заборы протягивающие, кустарники всякие-разные - все что угодно, кроме... Кроме следов автомобильных! И гаражей, столь обычных для наших деревень-поселков, к каждому дому, даже плохонькому, прикорнувших - тоже нет! Но не успел Владимир удивиться да подумать, к чему бы это, - дорогу преградило поваленное дерево.
   - А это - от Емели опаска, - охотно объяснил дед. - С тех пор как поймал свою щуку, летает на печке как оглашенный, живность пугает. Всем обществом просили - уймись, - не унимается. Молодой еще, непуганый, без царя в голове... Вот и приходится... Ну да вот и он сам, гляди-ка, легок на помине.
   Из-за ближайшей избы вылетела печка и, прежде чем Владимир успел рассмотреть ездока, исчезла, оставив после себя клубы пыли, дыма и пряный запах свежих пирогов.
   - Ишь, супостат, - восхищенно пробормотал дед.
  
   Вот так, молодец. Емеля... печка... Столбов нет привычных, с проводами. Ни тарелок спутниковых, ни антенн телевизионных...
  
   На резном крылечке одной из изб показалась старушка, одетая в украшенный шитьем полушубок и грозно взглянула в их сторону. Из-за спины выглядывало зажатое в руках веретено. Дед втянул голову в плечи и покорно засеменил к избушке, а Владимир, лишившись своего словоохотливого спутника, побрел дальше, не зная толком, что предпринять и как ко всему относиться.
  
   Что ни говори, а трудновато так-то, с налету, поверить... Во что? В невероятное? Так вот же оно, рядом... Привыкай, молодец, привыкай... А чего привыкать-то? Для таких случаев самое верное - сон. Снится - и вся недолга...
  
   Но не успел он сделать и пару шагов, как в глаза ему бросилась странная вывеска: "Ямщицкая гоньба. Данило и Гаврило". Вывеска размещалась над крыльцом солидной, кряжистой трехэтажной избы, расположившейся на перекрестке. Чуть поодаль крыльца возвышался невысокий столб с указателями на все четыре стороны: "Киев". Еще один указатель с надписью "7 верст" был направлен вверх. Рядом с крыльцом висели картины, писаные маслом: ступа во главе журавлиного клина; Садко на носу ладьи, почему-то с гармошкой вместо гуслей; богатые сани-росшевни на фоне колосящихся овсов. Было еще одно изображение, неоконченное, какое-то странное существо среди облаков, напоминающее свинью с крыльями, и слова: "Нехай щастить". Внизу каждой картины стояла подпись, по всей видимости, художника, - ВАКУЛА.
   "Будь что будет", - решил Владимир и зашел в избу.
   Две двери вели из сеней внутрь. На одной висела табличка "ДАНИЛО И ГАВРИЛО", на другой - "ваня". Первая дверь была чуть приоткрыта и из-за нее раздавались возбужденные голоса. Владимир осторожно заглянул. Всю стену против двери занимали массивные счеты с не менее чем килограммовыми костяшками, которые старательно передвигал какой-то мужик, по всей видимости один из братьев. Второй стоял рядом и что-то неторопливо, размеренно говорил. Рядом со счетами притулилась лестница, чтобы двигать верхние костяшки. Пол был устлан богатым персидским ковром, на массивном дубовом столе возвышалась на вид полутораметровая статуя Пегаса, с почти таким же размахом крыльев. Под потолком висел деревянный орел, весьма приблизительно вытесанный из дерева. Судя по тому, что костяшки были сдвинуты лишь на нижней поперечине, дела у "Гоньбы" если и шли, то шли неважно.
   - Опять же овес учти, - пробормотал сидевший мужик. - Овес нынче дорог.
   Второй, крякнув, потащил было отодвинутую влево костяшку опять вправо, но вдруг остановился.
   - Погодь-ка, - почесал он затылок. - А ежели ковром-самолетом, а?
   - Тогда пижму разводить надоть, от моли.
   - От моли, кажись, ноготки надоть, а пижма - она от мух...
   - От мух - росянка да пауки...
   Не желая мешать, вздохнув, Владимир отправился к "ване".
   За массивным столом красного дерева, на котором разместились кринка свежего молока, кипа свежей бересты, письменный прибор из малахита и самовар, восседал дородный детина с рыжеватой шевелюрой. Одет он был в богато расписанную рубаху навыпуск, атласные штаны и громадных размеров лапти. Еще в комнате присутствовал изукрашенный изразцами камин, на котором были в беспорядке разбросаны для просушки онучи. На стене позади детины красовалось светлое пятно.
   - Шкуру медвежью собираюсь тут повесить. Вот только в лес собраться никак - дел невпроворот. Далеко ли путь держим? - как-то безразлично спросил детина и пододвинул к себе кусок бересты.
   - Да я... - замялся Владимир, не зная что сказать. И тут же нашелся. - Мне бы в город... - И сразу добавил: - В столицу.
   - В Киев, значитца, - протянул детина и нехотя встал. - Ну, пойдем.
   Позади к "Гоньбе" приткнулась конюшня. Несмотря на слова Ивана о невпровороте дел, замок ворот был слегка тронут мхом. Иван пнул дверку рядом с воротами, они вошли и остановились против двух великолепных коней золотистого цвета с пышными, ниспадающими едва ли не до земли гривами.
   - Эвона, - откровенно любуясь конями, сказал Иван. - До Киева любой - десять гривен. Как прибудешь - отпускай, обратно сам домчится. Ну, конечно, ежели найдешь кого-нибудь к нам... Тогда одну гривну себе оставишь.
   У Владимира десяти гривен не было. Он ломал голову, как получше выбраться из сложившейся ситуации, но тут за яслями кто-то зашевелился, и Владимир понял, что те два отростка, которые он поначалу принял за прислоненные метлы, оказались на самом деле ушами.
   - А на этом можешь ехать бесплатно, - угрюмо проворчал Иван. - Только я бы не советовал. Хлебнешь горюшка.
   Владимир заглянул и увидел самого-пресамого настоящего Конька-Горбунка, на спине с двумя горбами да с аршинными ушами, настороженно косившего на него черным глазом.
   - Иной море перейдет, порты не намочит, а иной - посреди чиста поля в репьях, - продолжал между тем Иван. - Ничего не могу сказать - и умен, и говорлив, и обязателен, со всеми знаком, со всеми за ручку... или что у него там?.. а как за ворота - так тут тебе и пожалуйста... Да что там далеко ходить: вот, давеча. Повез одного молодца в Киев, ну, как тебя, да и оказался под Черниговом. Как - ума не приложу. А там как раз Илюшенька с силой поганой разбирался. Ну и попали под горячую руку... Оба...
   Но Владимир не слушал, он во все глаза смотрел на Конька. Точь-в-точь как тот, которого он однажды видел в детстве, когда мама повела его в игрушечный магазин. Там был почти такой же, только плюшевый, но все равно очень красивый. Бурой масти, с пышной гривой и хвостом, с огромными, черными, очень живыми глазами. Но денег у мамы на такой подарок не было... Лучше бы уж не брала его с собой. Сколько ночей потом снился ему Конек!.. Сколько слез тайком было пролито!.. Ну скажите, положа руку на сердце, ну разве мог Владимир поступить иначе?..
   - Согласен! - радостно воскликнул он.
   - Ну, тогда по рукам, - покровительственно произнес Иван. - Договор писать не будем, слово надежнее, так чего зря бересту переводить?..
   ...и не прошло и получаса, как уже бодро пылил по дороге, гордо восседая на Коньке. Ехать же на нем было удобно до чрезвычайности - словно в мягком начальственном кресле.
   Горбунок оказался, правду сказать, на редкость болтливым.
   - Как величать-то тебя, молодец? - спросил он, едва миновав крайнюю избу.
   - Владимиром.
   - Красным Солнышком, значит. Как и нашего князя. Вот ежели б тебя звали Иваном, тугонько б тебе пришлось. У нас ведь что принято? Как Кощей девицу сворует, али там к Бабе Яге съездить, али Горыныч не особо озорует - Ивана непременно посылать требуется. Ну, то есть как Ивана? Это ежели Добрынюшка в отъезде, - тот против змеев большой дока. А вот на Соловьев, тут больше Илюша мастер. Да только где ж ему всюду-то успеть? Там, глядишь, рать объявилась, опять же нечисти всякой-разной развелось... Алеша же, он... кхм... хоть и из первых богатырей будет, а тоже по большей части занят... А царевичей возьми, так те больше к Кощею ездят. Да только проку большого тут нет: добудут себе каку царевну, полцарства там, да на печь, править. Вот намедни Горыныч у нас неподалеку объявился. Уже с десяток Иванов к нему биться отправились, да так без следа и сгинули, съел, видать, или еще чего. Мой-то, видел, какой злой ходит? Скоро его жребий ратью идти. Всего-то и надежды у нас на Владимира-князя, - может, подсобит каким воином знатным, Вольгой Святославичем, Михайлом Потыком, Ставром Годиновичем, или еще кто заезжий под рукой окажется...
   Дорога тянулась, Конек баял, время шло, солнышко, припекая ласково, плыло по небу синему, чистому, и тут...
   Земля сотряслась, да так, что Владимир едва не свалился. Нечто подобное туче пронеслось над ними, опустилось впереди на дорогу, - земля опять содрогнулась, - и исчезло с глаз.
   - Илюшенька поскакал, - заметил Конек, предупредив вопрос Владимира. - Слыхал, небось, как в народе говорят: чуть повыше леса стоячего, чуть пониже облака ходячего. Жаль, не догнать - куда мне против его коня... Хоть бы в Киев подался, глядишь, и окажет помогу беде нашей, а то жалко Ивана. Он хоть и непутевый, да свой.
   Владимир подосадовал на себя: не успел ничего разглядеть, а ведь может быть больше и не доведется встретиться. Но тут их догнала печка. Самая обыкновенная русская печь. Без мотора и парусов. Без колес. В общем, без ничего, что могло бы приводить ее в движение.
   - Почто не торопитесь? - спросил Емеля.
   Ну вот уж этого персонажа Владимир рассмотрел хорошо. Черные кудрявые волосы, столь же черные с хитринкой глаза и, вместе с тем, простецкое мужицкое лицо, ничем особым не выделяющееся, вот разве что веснушками. Мягкие сафьяновые сапожки, под стать самому князю, да холщевые портки, туго перетянутые в поясе атласным кушаком. Драный полушубок, поверх опять же атласной, шитой золотом рубахи. На голове лихо заломленный лисий треух. И полное блюдо румяных пирогов под рукой.
   - Торопиться - лихо нажить. Тише едешь - дальше будешь, - ответил Конек. - Далеко ли путь держишь?
   - Да вот, порешил на Лукоморье податься, - Емеля лениво почесался и взглянул на Владимира. - К коту.
   - Сказки слушать? Чего ж и не послушать... Всего и забот-то: лежи себе на печи, да ешь калачи... Вон ряху какую наел, в ворота не пролезет... - добавил Конек тихонько.
   Емеля от возмущения приподнялся и сел.
   - Нет, вы только послушайте, люди добрые! - заявил он, имея в виду, очевидно, самого себя, что тут же и подтвердил: - Ну, и ты, мил человек... Что Щукарь наплел, про то всем ведомо, а как оно на самом деле было, никто и знать не хочет.
   - А как оно было на самом деле? - не удержался Владимир.
   - Вот послушай. - Емеля поерзал, устраиваясь поудобнее. - В вершу он попал, еще таким вот... - Он по привычке раскинул руки как можно шире, потом спохватился и спрятал левую руку за спину. - Вот таким... - Показал он растопыренные большой и указательный палец правой руки. - Щуренком... Ну что с ним таким делать? Я его и так выбросить хотел, а он возьми да и скажи человеческим голосом: "Ты меня от гибели верной спас, не могу я в долгу оставаться, потому - не простая я рыба, а волшебная. Только маленькая еще, на многое не способная. Ну да подрасту, подучусь. Ты желание загадай, да меня добрым словом помяни - тут тебе все и исполнится. Ну а теперь, давай, пускай меня в воду, и смотри, поаккуратнее, опять в вершу свою не угоди попасть". Посмеялся я тогда, бросил его в воду и пошел себе. Знать бы где упасть... Поначалу-то я об нем и не вспоминал. Однажды только. Дровишек надо было по зиме домой привезти. Нагрузил я сани, да и вспомнил некстати про рыбешку. Ну, про то, что "ступайте сани домой сами", - все слышали, а вот про то, что надобно впереди саней идти да дорогу им указывать... Только это я уже позже понял, когда в сугробе чуть не с головой завяз... И пошло с той поры, не одно - так другое. Подрасти-то он подрос, а ума-от не нажил, может, об лед когда крепко стукнулся или еще что... Печь вот эта сколько дров требует, - не напасешься, все руки в кровь стер... - Он внимательно осмотрел свои широченные ладони без единого мозоля. - В общем, житья не стало. Как помянешь его добрым словом, так все и сбудется - вкривь да вкось. Вот надысь, пришел на реку и вижу - стоит, щучина, посредь кувшинок. Эх, думаю, вот бы оглоблю подлиннее, я б тебе показал... Не успел подумать - вот она, в руках. Жаль, думаю, никто не видит, как я тебе сейчас за всю помощь твою... Размахнулся, ка-а-ак дам!.. И ведь забыл совсем, о чем подумал. На беду, сосед позади проходил. Ему и дал... Разодрались... Вот и решил я - на Лукоморье. К коту. Тот по рыбьей части большой дока. Глядишь, присоветует чего... Ну, бывайте здоровы, авось и свидимся еще. - Емеля хлестнул печку березовым веником и разом умчался, как и при первой встрече оставив после себя клубы пыли, дыма и запах пирогов.
  
   Вилась себе дорога, петляла по лугам да перелескам, а как смерклось, вызвездило, месяц - бараньи рожки на небо чистое взошел, юркнула в темный лес и скрылась с глаз. Обступили дорогу сосны-ели, дубы вековые с непременными дуплами чуть не в человеческий рост распростерли ветви саженные, а березки, приветливые при свете дня, отвернулись, нахмуренные-насупленные. Сбиться со стежки казалось немудреным, но Горбунку она была, по-видимому, знакома как пригоршня овса.
   - Прикорнуть бы, - жалобным голосом произнес Конек. - Я, чай, не ковер-самолет, а дорога неблизкая. Отужинать.
   - Чем? - удивился Владимир. Он совершенно забыл о переметных сумах, которые заботливо приготовил им на дорогу Иван.
   - Как это чем? - в свою очередь удивился Горбунок. - В лесу да голодным спать ложиться?.. А грибы, а ягоды, а мед?..
   Владимир не нашелся, что сказать. Он вдруг почувствовал, что у него и впрямь слипаются глаза - усталость да необычность происходящего, впечатления сверх короба брали свое, и он, отказавшись от ужина, прикорнул на мшанике, взяв предварительно с Конька слово разбудить его пораньше или при случае.
   А случай не заставил себя долго ждать. Не успел Владимир задремать (как ему показалось), как Конек принялся толкать его копытом.
   - Что?..
   - Тише, - ткнулся Горбунок ему в ухо мягкими влажными губами. - Ти-ше!.. Не ровен час, станичники пожаловали. Вона, глянь, только с опаскою!..
   Среди дерев и кустарников, далеко ли, близко ли, горел огонек. Невеликой такой, ровно светляк зажег.
   - Не было, не было, - бормотал Конек, - а тут разом и полыхнуло. Коли папоротник расцвел, так это еще полбеды, а вот коли разбойнички лихие пожаловали - так тут и вся беда.
   Какой-такой папоротник, захотелось поначалу спросить Владимиру, август на дворе. А папоротник, если и цветет, так на Иванов день, в начале лета, двадцать четвертого июня по старому стилю, или когда там его во времена князя Владимира праздновали? Да и праздновали ли вообще? Или у них, в сказке, свой календарь, ни на какие другие календари не похожий?.. Или идет здесь все своим чередом, другим порядкам заповеданным?.. А огонек-то не мерцающий, не похожий на костер...
  
   Пусть пока герой наш крадется себе к огоньку, а мы опять отвлечемся. Непростой вопрос задал он, ох, непростой. Хотя бы потому, что каков был календарь наших предков до того, как Русь велением князя приняла христианство, мы не знаем. По принятии же веры введено было сразу и церковное, и гражданское; первое начиналось с 1 марта, а второе - с 1 сентября. Откроем Повесть временных лет или ранние летописи: Нестор и неизвестные летописатели начинают год со дня Пасхи, счет же ведут и числам месяцев, и дням недели, и праздникам. Это было причиной спора о начале года на соборе в Москве, в княжение Симеона Гордого, при митрополите Феогносте, и собором определено (1348 г.), чтобы церковный и гражданский год считать с сентября. Спасибо Вам, Терещенко А.В., за подсказку в томе третьем "Быта русского народа" (Санкт-Петербург, 1848 г.).
   Что же касается праздника, тут попроще. Купало - летний бог, и праздник ему отмечался славянами в день летнего солнцестояния. Густинская летопись, составленная на Украине в первой половине XVII века, среди прочих славянских идолов именует его "богом обилия". Впрочем, относиться к ее сведениям следует с осторожностью и поискать источники понадежнее.
  
   Это было оно!.. Торчавшее из расщелины пня. Ослепительно сияющее, сделанное, казалось, и впрямь из чистого золота, но необыкновенно легкое, прекрасное, как весенний луг, перо Жар-птицы или, как подумалось Владимиру, рассматривавшему его, но никак не решавшемуся взять в руки, какого-нибудь огненного павлина. Размером приблизительно с гусиное. "Цены ему нет на поплавок при ловле ночью", - почему-то подумалось Владимиру. Он все же осторожно протянул руку, и тут кто-то неожиданно ткнул его под локоть из-за спины.
   - Ма-ма!.. - прошептал Владимир сбившимся голосом, машинально схватил перо и взвился в воздух на добрую сажень.
   - Ря-я-ту-у-у-йте-е-е!.. - заорал кто-то сзади и тоже подскочил.
   Ночной лес ожил. Захохотало, заухало со всех сторон. Послышался треск ломающихся ветвей, кто-то или что-то свалилось с ближнего дерева, закачались ветви, раздался кустарник. Дунул Владимир во всю мочь, не разбирая дороги, подальше от пня этого, от полянки, только пятки засверкали, а за ним - точно гонится кто-то, протягивает лапы кривые, когтистые, вот-вот догонит, завывает голосом жутким: "Сто-о-о-й! Верни-и-и его-о-о-о!.."
   И, как это обычно бывает, зацепился за корень и со всей мочи грохнулся оземь. Преследователь, запнувшись за Владимира, кубарем покатился в траву. И, конечно же, это был Конек.
   - Что... это... было?.. - еле смог спросить Владимир Горбунка, сердце которого бешено колотилось, дыхание сбилось, а душа, ушедшая в пятки, не торопилась покидать свое убежище.
   - Где?.. - только и спросил также запыхавшийся и испуганный Конек.
   - Ну... там...
   - Да никого не было, окромя нас...
   - А кричал да завывал кто?..
   - Так мы же и кричали, и завывали...
   - А чего ж ты...
   - Чего, чего, - вздохнул Конек. - Не утерпел ждать, вот чего. А потом упредить хотел. Чтоб не брал. Не к добру оно. Али не слыхал, что с моим Ванькой-то приключилось? А вот меня б послушался...
   Но Владимир, буркнув про себя: "Как бы не так!", бережно спрятал находку между билетом Московского общества "Рыболов-спортсмен" и записной книжкой.
  
   Утро застало их все еще в лесу. Наскоро позавтракав тем, что заботливо положил им Иван и умывшись в лесном ручье с хрустальной, очень холодной, но очень вкусной водой, Владимир и Конек продолжили путь и трусили по лесной дороге (если быть точным, то трусил Горбунок, а Владимир сонно глазел по сторонам), пока не очутились неподалеку от странного дерева, стоявшего чуть особняком. Могучий вековой дуб, с гнездом вместо верхушки, сложенным из толстенных бревен и дерев, вырванных аж с корнем. Посередине ствола, от гнезда до земли, проходила здоровенная трещина, образовавшаяся, по-видимому, совсем недавно.
   - И что же за птица здесь живет? - удивился Владимир.
   - То не птица, а Соловей, - отозвался Конек. - Кабы не Илюша, пришлось бы круг делать, стороной объезжать. А Илья - тот до них строг. Как услышит, где безобразничают, сразу туда. Одолеет, проучит по заслугам, да в Киев, князю везет. Потом, правда, отпускает. Их, Соловьев-то, мало осталось, беречь надоть. Князь даже книгу завел, красным атласом перевил, записывает, где какой водится, для учета. И для порядку кольца княжеские выдает, чтоб носили, не снимая. Ну, и чтоб отличать, который новый объявился, а который нет. Вот только Соловьи эти, по складу характера своего, редко унимаются. Ну да Илюша по второму разу не спущает. Он что делает? Для Соловья первое дело - посвистеть, они тем друг перед дружкой и выхваляются. Тут всех важнее курские. Так Илюша им по глиняной свистульке выдает, для позору. Кому на год, кому на два, кому еще на сколько - в зависимости от провинности. А кто откажется да взъерепенится - того в поруб, басни слушать...
  
   Дорога разошлась в две стороны. На большущем камне, густо поросшем мхом, едва угадывались стрелки и надписи "Лукоморье", "Киев" и "7 верст". Последняя стрелка указывала в небо. Судя по всему, камень пользовался чрезвычайной популярностью у ворон.
   Конек, на что-то засмотревшийся, едва не налетел на него.
   - Понаставили, проезду не стало, - обиженно запрядал ушами Горбунок, сворачивая налево.
   - А кто? - поинтересовался Владимир.
   - Да в народе разное говорят. Кто бает - волхвы, кто - лесовики, а кто - княжьи люди. Вот проку в этих камнях никакого. Все равно по их указаниям никто не ездит, каждый свою дороженьку знает, - ответил Конек и внезапно остановился. Прямо перед ними на дороге ясно просматривался след куриной лапы устрашающих размеров - около двух аршин в длину. А тут еще где-то неподалеку пронзительно верещала сорока, да большой иссиня-черный ворон пролетел над ними, угрюмо каркнув: "Кошмар-р-р".
   - Ой, беда, беда, - запричитал Конек. - Только этого нам и не хватало. Не одно лихо - так другое. И что же нам теперь делать?..
   - А езжайте далее без боязни - избушка давненько пробежала, с полдня будет, - раздалось откуда-то сбоку.
   Владимир обернулся. Рядом стоял невысокий старичок с пышной седой бородой, одетый в простую, без вышивок и украшений, полотняную рубаху, без пояса, сероватого цвета и такого же цвета порты. Обут в обыкновенные лапти. А в руках то ли посох, то ли обыкновенная палка - не разберешь. Вот взгляд был необычен - сама доброта.
   - Спасибо тебе, старичок-лесовичок, - весело крикнул Конек и потрусил дальше.
   Обиделся Владимир. Ему так хотелось поговорить, порасспросить - все в этом мире сказки представляло для него интерес. Конек, понятно, перевидал здесь всех на своем веку. Ну да что там говорить...
   - Не печалься, - Горбунок словно мысли читал. - Это я так сказал, что лесовичок. А в народе бают: чертов дед. Али попросту леший. Али еще кто. Коварный народец. Сегодня помог, а завтра, глядишь, в болото заведет, заплутает - не выберешься. Пуще же всего мороку любят насылать. Идешь по лесу, кличешь, а он тебе из разных мест отвечает. Обморочит, заведет да бросит. Бывает, конечно, наоборот, из чащи выведет, грибов, ягод на обратном пути понаставит, а коли глянешься, то и желание исполнит. Да только все больше морочит...
   А лес тянулся и тянулся. Сквозь тесно переплетенные сучья и пышные кроны пробивались клочки голубого неба. Почти не слышно было птиц, лишь изредка перекликались между собой вороны да ронжи. Вдоль дороги густо разрослись громадные папоротники, цветущие, как известно, лишь раз в году - на Ивана Купалу - ослепительно красивыми цветами. Тут уж не зевай: кто сорвал цветущий папоротник, тому покоряются все клады земные, любой замок отомкнет волшебный цвет. Росли также разрыв-трава, плакун и еще бог весть какие колдовские растения. Все это объяснял Конек, чтобы хоть как-то скрасить путешествие...
  
   Увы, хоть и появляются время от времени сообщения из всяких-разных садов-питомников о том, что зацвел у них папоротник, и даже обещают предъявить его на всеобщее обозрение со дня на день, но обещания так и остаются обещаниями. А ученые в один голос утверждают - не цветет папоротник никогда, ни в Иванову ночь, ни в какую-любую другую. Потому - относится он к тайнобрачным растениям, размножающихся спорами. Так откуда же взялась в народе эта легенда?..
   Дадим волю своей фантазии, пусть расправит крылья. Есть в наших лесах два вида папоротника - ужовник и гроздовник. Непросто найти их - прячутся они от взгляда человека. Редко находят их. И есть у этих папоротников лист особый, вытянутый, с бутончиками, в которых хранит он свои семена-споры, напоминающий по виду побег с цветками. И цвета подходящего - бурого. Чем не источник легенды об огненном жар-цвете, в полночь раскрывающемся из уголька или человечка прыгающего? Но не нашлось смельчака, вызов силе нечистой бросившего, вот и сгорел цветок, опал, оставив после себя лишь палочку-уголек... Ну а про то, что гроздовник да ужовник в народе по-иному кличут - волшебной разрыв-травой, про то вспомним, когда время придет...
  
   - ...Семь верст до небес, да все лесом - это про муромские сказано. Гиблые места, сплошные болота. А все ж находятся, не смельчаки - сребролюбцы, которые туда за богатством ходят. Мало кто возвращается с золотом, да и те молчат, как добыли. Говорят, счастьем своим за золото платят, молодостью, любовью, а кто не согласится, передумает, так там и остается. Может, и неправда это...
   - Далеко еще до Киева? - спросил Владимир.
   Насколько ему было известно из былин, где-то там обитали могущественные колдуны, волхвы-книжники, которые могли бы вернуть его назад из сказочного измерения. Хоть и хотелось подольше остаться здесь, посмотреть, пожить, но ведь спохватятся, искать будут: шутка ли сказать - человек пропал. Впрочем, существовала и иная причина: поднадоел этот угрюмый лес да однообразная дорога.
   - Далече, - просто ответил Конек, не пускаясь, вопреки обычаю, в длинные рассуждения.
   И тут, справа от дороги, обнаружилось громадное дерево с громадным дуплом.
   - А здесь вход в иные царства: Медное, Серебряное, Золотое, Хрустальное да еще не помню уж в какие, - скосил глаз Горбунок.
   И Владимиру вдруг страшно захотелось хоть одним глазком взглянуть на эти царства - ну прямо мочи никакой нет.
   - Горбуночек, миленький, - взмолился он. - Пожалуйста, давай посмотрим, хоть немножечко, и сразу назад. Ну давай, а?
   - Ох, не лежит у меня сердце к такой забаве, беду чует, - вздохнул Конек.
   - Да что с нами может случиться? У меня и фонарик есть, - с этими словами Владимир достал записную книжку, выхватил из нее перо Жар-птицы и поднял над головой - лучами солнечными озарило оно мрачный лес...
  
   ...Нет, не Владимир случайно выпустил перо из рук. Словно шепот прошел по лесу, склонились вековые дубы, зашумели грозно корявыми сучьями: кто-то дерзновенно посмел нарушить их покой. Резкий порыв ветра вырвал перо, и оно исчезло в дупле, словно и не было его. Владимир застыл. Он потерял единственное доказательство своего необычайного приключения. Что же теперь делать? Чем похвастать перед друзьями-приятелями? Коснулась его крылом птица-обида, да что там коснулась - правду сказать, - клювом, да по темечку.
   Конек вздохнул, видя его столь горестное состояние, и принялся осторожно приближаться к дуплу. Приблизившись, он, со словами: "Ну, держись!..", прижал уши и прыгнул во мрак.
   Полыхнули в стороны летучие мыши, корни так и норовили хлестнуть по лицу; Владимир зажмурил глаза, одной рукой крепко вцепился в гриву, а второй принялся махать, стараясь отвести ветви, один раз, случайно схватившись за что-то, едва не вылетел из седла, но, в общем-то, даже не успел заметить, как оказался на твердой поверхности.
   - Это и есть Медное царство? - разочарованно спросил он, оглядевшись. - А я-то думал...
   И действительно, их окружал обычный пейзаж среднерусской полосы, а над головой, словно бы в издевку над здравым смыслом, ласково светило солнышко.
   - Это и есть, - спокойно подтвердил Конек. - Вон, видишь гору и стену на горе? За той стеной все медное: и терем, и трава, и деревья. Даже стражники там медные. Ну, подались, что ли? Авось подскажут, как отсюда выбраться.
   - Погоди-ка, погоди... Так ты не знаешь обратного пути? - удивился Владимир.
   - Небось не каждый день здесь бываю. Редко когда кто сюда просится, а вот обратно, ежели не помогут... - Конек не договорил.
   Гриб боровик, росший рядом с пеньком, возле которого они стояли, принял облик маленького старичка, вскарабкался на пенек и, сняв шляпку, поясно поклонился Владимиру.
   - Добрый путь, свет Иван-царевич, давненько тебя дожидаемся. Вишь, какая беда у нас приключилась, - начал он.
   - Да не царевич он, и даже не Иван, - довольно бесцеремонно вмешался Горбунок.
   Старичок удивленно посмотрел на него, на Владимира, дернул себя свободной рукой за бороду, затем, видимо обидевшись, со словами: "Извините, ошибся", надел шляпку и пропал.
   - Ну зачем же так, - укоризненно произнес Владимир. - Все-таки пожилой человек...
   - Да кабы я не вмешался, он бы службу попросил справить. Ведь предупреждал же, - непокой жароптицыным пером накличешь. А коли царевна понадобилась, так и наверху есть из кого выбрать. А то и по старинке: лук, стрела, честным пиром да за свадебку.
   Из этого Владимир понял только, что за службу ему полагалось, как это обычно бывает в сказках, полцарства и царевна.
   - Какую службу? - поинтересовался он. - А то, может, и справились бы...
   - Что я тебе, волк, что ли, службы служить? Через заборы всякие лазить да обращаться во что ни попадя? - буркнул Конек. - А служба у них у всех известная - поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Ну, в том смысле, что ничего толком объяснить не могут. Вот послушай, что люди говорят.
   Случилось, что задумал царь Харитон сына своего младшего, Ивана, оженить. А тот, правду сказать, ленив был. С печки на полати перелезть - и то труд великий. Но и царь оказался настойчив - так пристал, что стало Ивану пуще смерти на печи лежать. Вот и отправился он в путь-дороженьку, все как полагается. Волка встретил... Тут и попался им старичок-грибовичок. Такого понаплел - на коне не перепрыгнешь. А Иван и рад слушать, уши развеся. В общем, согласился он сослужить службу старичкову. Как раз пойти туда, не знаю куда, принести то, не знаю что. Сколько они с Волком по лесам шастали - про то сказка ведает, да только нашли они наконец избушку Бабы-Яги. Та встретила, как полагается, напоила-накормила, в баньку сводила, а потом уж и о деле. "Знаю, говорит, что тебе надобно. Есть это у меня - конь особый, богатырский. Только за него отработать надобно. Пастухом. Тридцать лет и три годика с четвертью". "Да ты что, старая, ошалел царевич, не царское это дело - лошадей пасти". Ну, в общем, до утра рядились и сговорились на десяти гривнах. Вышли на двор, подводит его Баба-Яга к сараю на курьих ножках, отворяет и говорит: "Вот он, конь богатырский. Забирай и ступай себе с миром". Глянул царевич - батюшки-светы! Вырезан конь из дерева черного, с крыльями, а из богатырского у него - только размер. Хотел он было отказаться от уговора, да глядь-поглядь, нет ни избушки, ни сарая, одно чудо это деревянное осталось.
   Делать нечего, корячились-корячились они на пару с Волком, но доставили-таки требуемое к старичку-грибовичку. А тот глянул и сморщился: "Такого, говорит, и желал видеть, но только без крыльев. Обмишурился ты. Попробуй еще разок".
   Очень не хотелось Ивану к Бабе-Яге возвращаться, однако ж пришлось. Сторговались на этот раз на пятнадцати гривнах, и получил Иван кафтан атласный, золотом расшитый. Только старичок опять заупрямился. "Такой, говорит, хотел, но только с пуговицами перламутровыми. Не способен ты, говорит, к поручению этому, дам тебе задание попроще". И приводит его на поле, а в те поры, надо сказать, как раз страда завершалась... "Где-то здесь, говорит, - и поле сжатое со стогами да копнами ручкой так обмахнул, - Кощей иглу потерял..." Тут уж Иван не стерпел и дослушивать не стал. Схватил орясину, что под руку попала... Чуть не день грибовичка того промеж стогов гонял...
  
   Впрочем, чего жалеть прошлогоднего снега? Старичка-то давно и след простыл. А вот гора - гора осталась во всей красе, прямо посреди равнины, окруженная лесами, частью и сама поросшая. И откуда она взялась здесь такая? Ровно созорничал кто, насыпавши. А где-то там, на самой вершине ее, смутно угадывалась крепость. Да так высоко, что, казалось, подпирают ее башни небо синее, а редкие облачка плывут у самого основания стен. К крепостице, петляя, вела дорога, отсюда казавшаяся ухоженной, торёной. Но это только отсюда. А вблизи...
   Традиционно разбитая телегами, заваливаясь то вправо, то влево, где отсвечивая залысинами песка, а где - ежиками торчащей вкривь и вкось колючей растительности, зияя ямами и неожиданно вставая на дыбы кочками петляла дорога по склону, обозначенная с обеих сторон... Поначалу Владимир не поверил своим глазам, а затем недоумение его сменилось веселым удивлением. На жерди, чуть выше человеческого роста, висело как будто днище от бочки, с приблизительным изображением трехголового огнедышащего змея черной краской на желтом фоне. Изображение окаймлялось красной полосой, и такой же красной полосой было перечеркнуто наискосок. В общем - дорожный знак "Змеям запрещено". Чуть далее висел знак "Бабе Яге прохода нету", еще далее - "И Кащеям тоже нету", "Коврами-самолетами не пользоваться", "Сапоги-скороходы тут сымать". И еще множество, разгадать смысл которых было не так-то просто. Ну, скажем, сгорбленная бабушка с клюшкой могла означать "Поворот дороги", но что, скажите на милость, могло означать изображение, как показалось Владимиру, зайца с фингалом под глазом? "Бесплатный проезд запрещен?"...
  
   Ну, пусть себе поднимаются. Мы же задумаемся, откуда могла взяться посреди ровного места гора? Да просто пришла. Не верите? Улыбаетесь? Тогда возьмем "Книгу Марко Поло", к примеру. И узнаем, что "в 1275 г. по р.х. в Бодаке [Багдаде] был калиф и ненавидел он сильно христиан; днем и ночью раздумывал, как бы обратить всех христиан своей страны в сарацинов, а не то перебить их всех". И вот ведь что удумал злокозненный правитель. Узнал он, что в одном из евангелий говорится, "если у христианина веры с горчичное зерно, так по его молитве к господу богу две горы сойдутся". Вот и повелел устроить испытание на предмет горы с условием: что ежели не сдвинут они гору, то быть им всем либо обращенными в иную веру, либо обезглавленными, по выбору. И гору указал самую большую из тех, что рядом находились, чтобы не ходить далеко самому. Сроку же дал десять дней. И вот пробил назначенный час. "...Собрался на равнине весь народ, христиане и сарацины, стал тут башмачник на колени перед крестом и простер руки к небу; много молился он спасителю, чтобы гора та сдвинулась и не погибло бы жестокою смертью столько христиан. Кончил он молиться, не прошло и получаса, гора тронулась и стала двигаться..." Не убеждает? Красиво не соврать - правды не сказать? Тем более, что европейцы знали о странах азийских во времена Марко Поло? Мог и приукрасить итальянец свое повествование. Допустим. Ну а как же тогда быть с Николаем Владимировичем Ханыковым, русским востоковедом, исследователем Средней и Передней Азии? Читаем в "Описании Бухарского ханства" (1843): "Я знаю по крайней мере десяток гор, которые мусульмане заставили притти от окрестности Мекки; таковы, например, гора Савалан в Азербайджане и гора Чупаната у Самарканда". А вы говорите - не бывает. Вера горами движет... (Тем же, кто не поверил, можем сказать - цитаты правильные, слово в слово. Что же кроется за ними - поверьте, маленькое литературное исследование стоит того, чтобы им заняться. А приведет оно ум пытливый и к Лескову, и к отреченной русской литературе, и к Феофану Прокоповичу, и в Александрию Египетскую, узнаете, кто был тот башмачник... Но чу...)
  
   ...пока мы по книжки листали, наши путешественники достигли стен крепостицы. Без приключений достигли, почти без приключений. Почти потому, что в царстве этом подземном тридевятом не только реки молочные текут промеж кисельных берегов, как поведал Конек (что могло оказаться преувеличением), но и облака из пломбира (что оказалось чистейшей правдой).
  
   Стена оказалась сложенной из могучих стволов, поверху обшитых некогда медными листами. Высотой саженей в двадцать, неухоженная донельзя: от времени листы покрылись зеленым, часть исчезла, и вместо нее на дереве прочно обосновался мох. Кое-где виднелись следы жука-типографа. На воротах с трудом угадывался богатый рисунок: тут тебе и витязи, и цветы, и ладьи, и Фениксы-Сирины-Алконосты, и чего только еще там не было. На одной из скоб сиротливо повис, зацепившись дужкой, громадный амбарный замок. Ключ от него висел рядом, прямо под табличкой, тронутой паутиной: "Самодержавие ничейное. Царствуйте, кто хотите". По обеим сторонам ворот возвышались покосившиеся стражи - потрескавшиеся деревянные истуканы с громадными булавами и щитами - когда-то, должно быть, весьма грозные на вид.
   - Глянь-ко, поглянь, - прошептал Конек. - С такими не поспоришь. Даст дубиной по голове - и вся недолга. Ты не гляди, что заколдованы...
   Но Владимира разобрало любопытство. Не обращая внимания на причитания и сетования Горбунка, он спешился, подкрался к стражу, стоявшему с правой стороны и легонько толкнул его. Рука неожиданно провалилась вовнутрь трухлявого дерева.
   - Эх ты, трусишка, пошли! - Владимир распахнул ворота, и они вошли во двор.
   Прямо перед ними находился терем. Высокий, с широким балконом на втором этаже, куда вела ажурная лестница, с лоджией на третьем, с аккуратными маковками, он, если бы его удалось перенести в наше измерение, заслуживал Кижей и таблички: "Памятник старины. Охраняется государством". И был он, вопреки утверждениям, сложен из бревен, правда, красноватого оттенка. Каковой оттенок носило все, здесь присутствовавшее: и деревья, окружившие терем пышным садом, и трава, и цветы, и колодец, и, возможно, вода в нем.
   Владимир еще раздумывал, стоит ли подниматься наверх, а если да, то брать ли с собой Горбунка - все-таки конь, хоть и маленький - но тот уже бодро вскарабкался по лестнице, копытом отворил дверь, исчез внутри и что-то прокричал. Владимир ласточкой взлетел наверх, запнулся, последние ступени преодолел на четвереньках и робко заглянул. Первое, что бросилось ему в глаза, была дворовая прислужница, застывшая у лестницы, ведущей на третий этаж. Стояла она так, видимо, давно, поскольку была покрыта солидным слоем пыли. Владимир осмотрел ее и осторожно потыкал пальцем. Как и стражи, она была вытесана из дерева, но куда как более искусно, а открытые части тела покрыты расписанным воском.
   - Диво, диво-то какое! - раздался опять сверху голос Конька. Владимир поспешил на голос.
   Большая просторная горница с расписными стенами и потолками. Застывшая в разных позах челядь, изредка принцы или бояре, - Владимир судил по нарядам, - длинные лавки у стен, ларцы с инкрустацией слоновой кости, какие-то шкафы, столы, стулья.
   Горбунок у раскрытого окна таращился на девушку, очень-очень красивую, но, увы, также деревянно-восковую.
   - Что это с ними? - поинтересовался Владимир, приблизившись и будучи не в силах оторвать взгляд от девушки.
   - Знамо что, заколдованы. А вона и спаситель явился - не запылился, - выглянул Конек.
   Владимир также взглянул в окно. У ворот на разгоряченном богатырском коне гарцевал витязь, грозным голосом призывая стражей распахнуть настежь ворота из уважения к его царскому сану, или же пусть пеняют на себя. Те не откликались по вполне понятной нам причине.
   Конек сильно толкнул Владимира.
   - Ну-ка, живо полезай ко мне в ухо. Негоже тебе встречать Ивана-царевича в таком виде.
   - Да, но... - засомневался Владимир, слегка ошеломленный подобным предложением.
   - Живей, живей! - поторапливал Конек, и Владимиру ничего не оставалось, как подчиниться. Не понимая, возможно ли ему выполнить повеление Горбунка, он все же, зажмурив глаза, ткнулся головой в мягкое ухо и так грохнулся лбом об пол, что из удивленно открытых глазах посыпались искры.
   - Так-то лучше, - услышал он голос Конька и осмотрел себя. На нем вместо прежнего одеяния появился шитый золотом алый кафтан да мягкие сапожки того же цвета сафьяна.
   - Вот теперь можно и гостя встречать, - удовлетворенно заметил Горбунок и засеменил по лестнице к воротам. Владимир поспешил за ним.
   Витязь, по-видимому, так и не дождавшись ответа, ехал по дорожке. Заметив приближающихся Владимира и Конька он спешился и застыл, положив правую руку на седло, а левую на рукоять меча.
   Владимир поясно поклонился, стараясь при этом не упасть - каблук у сапожек оказался до крайности неудобен. Горбунок же просто мотнул головой, что должно было означать приветствие. Царевич в ответ едва склонил голову.
   - Свет Иван-царевич, Владимир, тезка князю нашему, - представил их друг другу Конек, а затем обратился к Ивану: - А ты, Ваня, за какой надобностью пожаловал? Уж не за невестой ли часом? Тогда опоздал малость...
   - Вот ведь напасть какая, - опустил голову царевич. Он, похоже, был знаком с Горбунком. - Не везет, да и только. Объявится свободная царевна - так поди Бабе-Яге слугой по гроб жизни али со Змеем Горынычем биться. Добро бы до первой крови, а то ведь насмерть. Или вот с Кощеем. А как с ним биться? Условия-то спервоначалу неравные. А тут, говаривали, и девица-красавица, и царство свободное. Владей - не хочу. Всего и делов-то - собраться да приехать. А тут - на тебе! - опоздал малость... Что случилось-то? Соперник какой опередил?.. Уж не вы ли? - глянул он на наших путешественников, нахмурив брови. - Вот ты, молодец. Володимир-то Володимером, а чьих кровей будешь? Какого царства?
   Владимир оторопел, не зная, что и сказать в ответ. Из Московского? А есть ли она сейчас, Москва, даром что в сказке свое времяисчисление? Юрий Долгорукий, отобравший селение у Кучковичей и по этой веской причине считающийся его основателем, насколько ему помнилось из курса истории, потомок Красного Солнышка, возрастом на полтора столетия младше... С другой стороны, он где-то читал (это для него "где-то", но мы-то с вами знаем, что у историка нашего дореволюционного, Андрея Экземплярского), что Олег, путешествовавший с малолетним Игорем из Новгорода в Киев, ставил на своем пути города и веси, среди которых и была Москва...
   - Да какие они тебе супротивники!.. - словно из-под земли вырос старичок-грибовичок. - Так, недоразумение одно. А царевну, как на духу говорю, Кощей заколдовал. Молвил слово крепкое, запер его замком кованым, а ключ от замка тово спрятал под Алатырь-камнем на острове Буяне. Вот послушайте, как дело было...
  
   Как из стран, лежащих за морем, широкиим,
   Из-за гор, покрытых снегом, да Карпатскиих,
   Выезжал Кощей, удалый добрый молодец...
  
   Начало было многообещающим. Продолжение оказалось превыше всех ожиданий.
   В то время, как одна, неизмеримо большая, часть Владимира с упоением слушала рассказ старичка (почему, будет сказано далее), другая вдруг машинально начала подсчитывать события, о которых он велся. Итог злодейств кощеевых получился следующим.
   Девять раз Кощей заблудился, восемь раз - подрался, семь раз - оказался на княжеском пиру. Один раз, после княжеского пира, заблудился и подрался с мельницей (о, великий Сервантес!). Затем, в ореоле славы, явился к царевне, которой, в отличие от Кощея, кроме своей красоты и похвастаться-то было особенно нечем, и зачем-то посватался. Но у царевны день явно не задался. С утра она встала не с той ноги и наступила кошке на хвост, укололась веретеном, пошла по воду - наступила на грабли и утопила в колодце ведро, соль рассыпала - всем ведь известно, что обыденную домашнюю работу царевны привыкли выполнять сами. В результате Кощей получил полный афронт, обиделся, и заколдовал ее словом крепким. Затем одумался, представив, что может с ним случиться, если девица расколдуется, и спрятал ключ подалее.
   Скорее всего, в повести старичка не было ни единого слова правды. Но рассказывать он умел, как никто другой. Когда он говорил про лес, через который ехал Кощей, Владимир явственно ощущал себя в лесу. Когда про драку - у Владимира начинали болеть бока. Когда про пир... Слова лились песней, музыкой, их хотелось слушать и слушать. Неудивительно поэтому, что Иван-царевич застыл, раскрыв рот, а Конек - развесив уши. Неудивительно также, что когда старичок закончил свой рассказ и исчез, они оказались повязаны страшной-престрашной клятвой оставить прочие дела и посвятить себя всех без остатка благородному делу расколдовывания. И пустились они в путь-дороженьку, почему-то понурив головы и избегая смотреть друг на друга.
   Они уже спустились с горы, когда перед ними внезапно возник тот же старичок.
   - Погодьте, погодьте, - забормотал он, - ишь, прыткие какие. Как же без дороги-то? Вот я вам помогу, дам вам репьячок-проводничок; куда он покатится, туда и путь держите, никуда не сворачивайте - прямо в царство Кощеево и попадете.
   С этими словами старичок оторвал от штанины репейник и бросил его на дорогу. Вернее, попытался бросить, поскольку коварная колючка тут же вцепилась ему в отворот рукава.
   - Вот незадача, - старичок оторвал его другой рукой и вновь бросил, с тем же успехом - только теперь репей прицепился к другому рукаву.
   - Эка ведь, - старичок тряхнул рукавом, и колючка снова оказалась на портчине, на своем первоначальном месте.
   - Ну ладно, - вздохнул грибовичок, - дам я вам тогда клубочек волшебный.
   Как и следовало ожидать, конец клубочка зацепился за что-то глубоко в кармане, и от портов потянулась золотая нить. Старичок едва волком не взвыл.
   - Кыш, окаянная! - пискнул он, оборвал нитку, бросил клубочек на дорогу и исчез, даже не попрощавшись. А клубочек словно живой покатился по дорожке и, будто назло нашим путешественникам, привел их в лес, в самую чащу.
   Смеркалось; но яркий маленький огонечек уверенно бежал впереди, указывая путь во тьме, как вдруг...
   Неясная тень мелькнула впереди и схватила клубок.
   - Попались, голубчики! - злорадно проскрипел чей-то голос.
   - Отдай! - бросился Владимир. Иван-царевич и Конек последовали за ним и... оказались в огромном болоте. Освещенное мертвенно-бледным светом, оно было ужасно. Корявые деревья и коряжины казались злыми существами, вылезшими на свет из еще более подземного, но уже не такого привлекательного, мира. Неподалеку, посреди топи, водили хоровод русалки, болотники, аржанники и еще какие-то странные существа, похожие на обугленные пни. Вокруг них поднимались ядовитые испарения, сквозь которые то тут, то там мелькали призрачные болотные огоньки. Заметив прибывших, нечисть с визгами и воплями, от которых кровь стыла в жилах, бросилась к ним, схватила, потащила в трясину. Тщетно отбивались Владимир и Иван-царевич, - нечисти оказалось слишком много.
   - Оставьте их! - вдруг раздался повелительный скрипучий голос, и толпа с недовольным гомоном схлынула в разные стороны. На большом пне сидел старик с длинной седой бородой, волосы пополам с тиною, облепленный ряской и чешуей, устремив на пленников внимательный взгляд красных глаз.
   - Болотный дед, - шепнул Горбунок Владимиру. - Пропали наши головушки.
   - Гой еси, добры молодцы. Далеко ли путь держите? - как-то недобро ласково спросил старик.
   - Дорога наша лежит в царство Кощея. А едем мы к нему заколдованную царевну выручать, - с поклоном ответил Иван-царевич.
   - Жаль мне вас, молодцы, и царевну жаль, да что поделаешь. Не видать вам царства Кощеева. Кто в болото попал, тот навеки пропал, - болотный дед противно захихикал, оглаживая бороду. - А вот тебя, молодец, я что-то не признаю, - обратился он к Владимиру. - Об Ивашке наслышан, длинноухого каждая жаба знает, а ты какого рода будешь?
   Владимир задумался. Как объяснить, откуда он сюда попал? И сказал первое, что пришло в голову:
   - Волшебник я. Прибыл к вам из-за моря-океана, поглядеть на ваше житье-бытье, себя показать.
   - Гляди-ка, - поразился болотный дед. - Аж из самого заморя-окияна. Себя показать. Ну так покажи, коль за тем прибыл. Потешишь душу - живьем отпущу.
   У Владимира уже возник план. Ну, не то, чтобы план, а так... Конечно, в обычном мире... А здесь сказочный... И, может быть, одно-единственное желание...
   - Горбуночек, миленький, верни мне мою одежду, - прошептал Владимир.
   - Что это вы там шепчетесь? - подозрительно осведомился дед. - Коль удрать задумали - сей же час русалки защекотят.
   - Нет-нет, - поспешно сказал Владимир. - Мне для колдовства кое-что надо.
   - Ну, тогда ладно. Вот только торопись, скоро солнце взойдет, а я страсть как его не люблю, так что поспешай - не то в трясину.
   Горбунок тем временем подставил ухо, и Владимир осторожно, чтобы не повторить предыдущей ошибки, ткнулся в него. Убедившись, что на нем прежняя одежда, он сунул руку в карман, вытащил коробок и чиркнул спичкой.
   - Ишь, чудо заморское, - восхитился дед. - А вот одежа твоя... тьфу. Ну-кась, повтори, а не то - в трясину.
   - Ну что ты заладил - в трясину, в трясину... Сейчас.
   При недолгом свете спички Владимир успел заметить то, что и надеялся увидеть, - что из-под пня выбиваются пузырьки газа и, не мешкая, бросил горящую спичку на лопающиеся пузырьки. И его одно-единственное желание исполнилось - сказка все-таки, - пень, начиненный метаном, окутался поначалу снизу паром, из которого вырвался вдруг яркий сноп огня. Болотный дед, вцепившись в него, со свистом, пронзительным воем и выпученными глазами унесся куда-то ввысь, а глазевшая на "колдуна" нечисть с визгом бросилась наутек...
  
   ...Как они вновь оказались на дороге, про то неведомо. Перед ними стоял маленький человечек в обычной крестьянской одежке с всклокоченными волосами и бородой, усыпанной репьями.
   - Клубочек ваш я не отдам, - произнес он ласковым голосом. - Но и без подарка не отпущу. Попадете в беду - пригодится. К Кощею же прямо по этой дороге и попадете.
   Сказал, и не стало его. С глаз пропал, а у Владимира в руках оказалась небольшая деревянная шкатулка.
   - Кто это был? - обратился Владимир к всезнающему Коньку.
   - Колдун какой-то местный, - буркнул Конек. - Ты подарок-от его подале убери, не открывай пока. Не ровен час, случится что...
   - А как ты узнал, что колдун?
   - Чего тут узнавать-то? Ты лапти его видел? Правый на левую ногу обут, а левый - на правую.
   - Так может он того... - Владимир замялся, подбирая нужное слово. - Подгулял...
   - Да где там подгулял! - неожиданно встрял Иван-царевич. - У него и глаза разного цвета: один синий, другой зеленый.
   - А чего ж вы с ним? То есть, я хотел сказать, чего ж вы ему клубочек отдали?
   - Была охота копыта бить, - поморщился Конек. - Попадется какой-нибудь нестандартный - наплачешься. Дорогу узлом завяжет.
   - Как так? - не понял Владимир.
   - А вот так, - опять вмешался царевич. - В прошлом годе это случилось. Как раз на свадьбу побратима моего, Ивана коровьего сына. Зимой. Я тогда дружкой жениха был. Тогда свадебный поезд аккурат при въезде в село у крайней хаты остановился. Потому - колдуна как-то впопыхах пригласить забыли. Вот он и осерчал. Крепко встали, ни тпру, ни ну. Ни тебе отъехать, ни объехать. А мороз, правду сказать, завернул - птица на лету замерзает. И, что обидно, вот она, хата колдунова, шагов двадцать, да и хозяин, по всему видно, дома - огонь в окошках, дым из трубы... Тут мужики и осерчали шибко. Сейчас мы, говорят, живо его обратаем, самому бока намнем, а сруб по бревнышку раскатаем... Ну, на худой случай забор повалим, что ли... Замерзли. Пошли они, а мы смотрим: шагов пять до ворот осталось, а они свернули - да в обход, вдоль забора. Обошли дом, глядят на нас, а мы - на них. Ничего понять не можем. Вдругорядь - то же самое. Тут уж почти все, кто в санях сидели, не удержались... Часа два вокруг бродили... Вот ведь что учудил - рядом дом, а не войдешь...
   - Кончилось-то чем? - нетерпеливо перебил Конек.
   - Чем, чем... Постояли, покричали. Повинились... Замирились, в общем, с хозяином, он и отворил проезд. Пирогов ему дали, сбитня, того-сего... Да только замерзло все, в камень обратилось... Я же говорю - мороз...
  
   Уже рассвело, когда наши путешественники выбрались из леса. Дорогу им преградила широкая река. На небольшом мостке сидел, опустив хвост в воду, большой задумчивый волк и мечтательно созерцал облака. Владимир и Иван подъехали ближе.
   - Что, приятель, рыбу ловишь? - улыбнулся Владимир.
   Вместо ответа волк резко выдернул хвост из воды. На солнце блеснула чешуей небольшая плотвичка, которую серый мгновенно подхватил на лету и проглотил.
   Владимир едва не упал с Конька от удивления.
   - Как... так...
   - А вот так, - волк победоносно взглянул на него. - Патрикеевна, спасибо ей, надоумила.
   И серый поболтал хвостом, отчего по воде пошли пузырьки и круги.
   - Вот зимой плохо. Рыба, вишь, все больше по дну ходит, хвост не достает. Опять же холодно. Да и мужики от проруби гоняют...
   Волк не докончил. Взвыв, он вскочил и пулей бросился в лес. На хвосте у него висел крупный рак.
   Из реки выглянул довольный своей проделкой водяной - кочка, густо покрытая тиной, нос картошкой, толстые, словно пиявки, губы, глаза что раковины-перловицы. И странная отметина на голове.
   - Ишь повадился, браконьер серый. Ужо гляди у меня... Сказано тебе - в нерест на два крючка, в остальное время - на десять. И больше чего - ни-ни... Совсем озверел, - пояснил он нашим путешественникам. - Мало того, что снастью неразрешенной ловит, так еще приловчился хвост об траву натирать. Анисовую. Так, говорит, лучше клюет. А зимой, покуда я спал, мешок налимов в проруби наловил. Ну, там где бабы белье стирают. Наловил, и у мужиков на горилку сменял. Так они с медведем того... Лешего подняли и давай гонять по лесу. Чего он, мол, зверье в карты проигрывает, добычу... А того не понимают, что сезонные миграции способствуют перекрестному опылению, - видимо процитировал кого-то водяной, сморщив лоб и пожевав губами, словно пробуя произнесенное на вкус. - Грек тут у нас один завелся. Ехал, понимаешь через реку, и увидел рака. Ишь, какая невидаль - рак! Ну и полез. А там омут, сажен пять... Вот и остался у нас. Грамотный больно, заел всех. Уж я и так, и этак пытался от него избавиться, чего только ни делал, кому только ни предлагал - отказываются... Может... - И он с надеждой глянул на отведших глаза в сторону путешественников. И тут же, погладив шрам на голове, неожиданно заорал на Ивана-царевича: - Ты б стрелять научился, прежде чем лук в руки брать! Не видишь, где река, а где болото! Утоплю в следующий раз!.. - И скрылся под водой.
   - А я что? Я ничего... - сконфуженно пробормотал Иван. - И вообще, это не я был... А так, другой Иван... Какой-то... Вовсе мне и незнакомый...
   Конек задумался.
   - Речка эта Смородиной зовется. И мост на ней один, да и тот Калиновый. Хоть неподалеку, а все не то - змеи живут там, чего доброго, съедят.
   - Так ведь он сам ведун, - встрял Иван, кивнув на Владимира.
   - И то верно! - Горбунок разом встряхнулся и вихрем помчался по берегу.
  
   Что же вы такое, речка Смородина да Калинов мост?.. Сколько исследователей, столько мнений. Вот, например, что говорит известный филолог, профессор русского языка и словесности Киевского, а затем Санкт-Петербургского университета А.И.Соболевский. Что речка Смородина (точнее - Смородинка), протекает в северной части Орловской губернии близ древнего города Карачева и в Смородинской волости Фатежского уезда Курской губернии. Академик РАН, авторитетный российский археолог и историк Б.А.Рыбаков (автор прекраснейших работ по истории Руси и славян)полагает, что "...былинная река Смородина и город Углич соответствуют летописной реке Снепороду (современная Самара) и городу Углу". Еще один исследователь, Ю.Александров (найдите его статью в журнале "Знание - сила" N 6 за 1969 год), взяв за основу былину об Илье Муромце и Соловье-разбойнике в записи Гильфердинга (был такой русской историк, к сожалению, не переиздававшийся), указывает реку Свапу в Дмитровском районе Курской области. Многие производят название реки от "смород" - смрад, неприятный, удушливый запах, а название моста от "калина" - сильно нагретый. Отделяет река эта мир живых от мира мертвых, только чудища могут переправляться по мосту... В песнях народных, в былинах, в заговорах, "говорит человеческим голосом, за слова ласковые и поклоны низкие пропускает молодцев, других же обиды топит"... А кто хочет, пусть представит себе (есть и такие исследователи) тихую речку-реченьку, с берегами, поросшими смородиной, да с витым-перевитым калиною деревянным ажурным мосточком... А куда нас тем временем дорожка привела?
  
   И впрямь, до Калинова моста оказалось рукой подать. Зато картина, открывшаяся их глазам, была настолько необычна, что Владимир от удивления даже рот раскрыл.
   Сам мост не представлял из себя ничего особенного - обычный бревенчатый мост с грубо сколоченными перилами. Вход на него преграждал шлагбаум - здоровенная лесина, Владимир прикинул - сантиметров под сорок диаметром - по всему виду ель. С одной стороны к бревну был примотан здоровенный булыжник, с другой к нему был привязан крепкий канат, петлей накинутый на скобу, вбитую в массивный столб в человеческий рост. К этому же столбу был прибит скворечник, снизу которого висел холщовый мешок с большой, в ладонь, сургучной печатью. На столбе сидел огромный ворон и, склонив голову набок, внимательно рассматривал пришельцев.
   Перед мостом сидели за шахматной доской, размером приблизительно сажень на сажень, мужичок в атласной рубахе и Змей, игравшие в тавлеи (для тех, кто случаем не знает - в русские шашки. И еще скажем, не вдаваясь в подробности, что игра эта упоминается, например, в Ипатьевской летописи XV века и Домострое).
   Владимиру показалось, что он видит перед собой ожившего динозавра. Туловище размером с комнату в однокомнатной квартире, крупная рыбья чешуя цвета свежего мха, головы - нечто среднее между коровьей и бегемота, но не всамделишных, а таких, какими их обычно рисуют в мультфильмах. Чудище сидело, растопырив задние лапы и обвив себя хвостом, словно кошка. Передние лапы были скрещены на груди, и Змей быстро крутил большими пальцами. Одна голова сосредоточенно уставилась на доску, а две других о чем-то перешептывались позади нее, поглядывая то на доску, то на думающую, при этом время от времени деликатно хихикая. И такой он был весь домашний какой-то, плюшевый... Прелесть, одним словом, а не чудище.
   Сделав ход, Змей довольно поерзал.
   - Вишь, тезка мой, - сказал Иван-царевич, - меньшой Иван. Поди ж ты, должно быть снова прогневил царя-батюшку, вот его опять и послали... куда-нибудь.
   - Лягай! - вдруг крикнул Горбунок и распластался на земле, прежде чем Владимир успел понять, что, собственно, от него требуется.
   Над ними со свистом пролетел какой-то снаряд и так ударил в стену примостившейся неподалеку приземистой избушки, что у нее вылетели стекла. Из избушки вылетели еще два мужичка. Постарше игравшего, покряжистей, закатывая на ходу рукава.
   - Умом тронулся? - заорали они. - Что за беда приключилась? Семь раз стекла вставляли!
   - Да вот, заперли меня, - прокричал в ответ Иван-меньшой. - Обидно стало!
   - То не лихо, - махнули рукой мужички и скрылись в избушке. Затем один из них выглянул. - Обидно ему... Завтра же отправляйся за стеклом, да найди себе хорошего учителя, а то так скоро всю избу по бревнам раскатаешь. Или во что другое играй... в домино там, в лото... А то еще за грибами сходи, трав пособирай... Но чтоб тихо, без всяких-разных... и чтоб рукавицы не метать...
   - А я читал, что они сражаться должны; мой меч - твоя голова с плеч, ну и так далее.. - склонился Владимир к уху Конька.
   - Сражаться... - Горбунок тряхнул гривой. - Кабы дело каждый раз до смертоубийства доходило, где ж Горынычей напасешься? А Ваня-то, поди, чуть ли не каждый год куда-то ездит.
   - Вот они и порешили, - добавил Иван-царевич, - в игру эту сражаться, дабы обоим целыми быть. На щелбаны поначалу. Потом, правда, передумали. Силушки-то у обоих немеряно...
   Горыныч неожиданно проиграл, вскочил и с шумом и плеском исчез под мостом. По воде часто-часто пошли пузыри, видимо, все три головы обвиняли друг друга в постыдном поражении.
   - Что ж Горыныча обидел? Поддаться не мог? - насупился Иван-царевич. - Ему ж раз выиграть - на неделю разговоров.
   - А так вот с ним и надо, окаянным, - произнес Иван. - Мало того, что о три головы думает, так ведь еще и подсказывать норовит. Глаз да глаз за ним нужен. Да и поддаваться как-то не с руки... Только начну, как сразу мысли нехорошие в голову лезут, злиться начинаю... Братьев беспокою... А ты, свет Иван-царевич, небось опять за яблоками молодильными? Каждый год ездишь...
   - Оказия, вишь, вышла, - отмахнулся царевич и спешился. Владимир последовал его примеру. - Опять. С другой стороны - царь, он и есть царь, на него не угодишь. То ему сорт не тот, то червивые, то вообще земляные. А в этот раз, кричит, груши привез... За это я тебя, кричит, злодея, враз оженю. Будешь знать, как над старостью издеваться. Вот прям сейчас на Марье Моревне и оженю, а сам рушник мне тычет, где она сама себя вышила. Глянул я на изображение и понял - счастье мое в яблоках молодильных... Да что ж мы все обо мне да обо мне... Ты-то как?
   - А как я? Да никак. Надоело на службе царской - спасу нет. Чуть слово поперек и пожалуйста - езжай за тридевять земель, диво дивное во дворец доставить. Вот здесь и пристроился избушкой - чего понапрасну-то ноги бить? Отдохну, порыбачу сколько надобно, - и к царю. Извините-подвиньтесь мол, ваше величество, да только опоздал я, кончилось диво дивное, вами заказанное. Через год обещали... Ну и мост, опять же, доглядать помогаю.
   - Так пошто ж его сторожить-то? Чай, не украдут.
   - Украдут - не украдут... А ты послушай, коли временем богат, - Иван широко махнул рукой и присел на бревно, служившее, видимо, лавочкой. Царевич и Владимир сели на другое, напротив. Конек встал рядом с Владимиром. - Прибыл к нашему царю-батюшке волхв заморский. У тебя, говорит, товар, у нас - купец. Сватаю, говорит, дочь твою среднюю, Доброславу, за сына короля нашего, Мил... Милдреда... Миледи... Тьфу, пакость! Пропади они пропадом, имена их иноземные. Ну, пусть Ваней будет.
   - ...Говорил ведь, три тавлеи бить надобно, а он - одну, одну... - донеслось из-под моста.
   - Ась? - обернулся Иван, затем, видя, что обращаются не к нему, продолжал: - Так вот. Портрет показал, каким-то Рафаэлло писанный. На зернышке маковом. Думали поначалу - издевается. Ан нет - достал он стекло дивное, через которое посмотришь, и все большим кажется. Вот, скажем, муравей. И не видно его, а как в стекло то глянешь - ровно таракан. Через стекло то и рассмотрели. Да только диво это вовсе и не дивом оказалось. Пришел тут к царю-батюшке кузнец один, Левшой прозывается, на работу устраиваться. Кузнец, я тебе скажу, всем кузнецам кузнец. Что хочешь - враз сделает, только опиши поподробнее. Одно плохо - к напиткам слаб. Он почему в бега подался? Народишко больно озлился. Он, понимаешь, как лишку хватит, так кует, что ни попадя. Всех блох в деревне подковал, - да что там подковал - шпоры делать начал. Вот и посуди: одно дело, когда тебя просто кусают, а другое - когда еще и лягают, и пришпоривают...
   - ...Говорил ведь, дамку ставь, а он - успеется, успеется...
   - О чем бишь я? - снова отвлекся Иван. - Ах, да. Так вот. Долго ли, коротко ли рядились, а по рукам ударили. Вышли на двор, вот тут-то наш Еремей-царь и спохватился - а дары-то богатые где? Противу правил сватовство такое! Без даров богатых сватов засылать негоже! А колдун ему и говорит: "Ты не взыщи, царь-государь, но сам знаешь, совет добрый, он многих даров стоит. Вот, к примеру, царство твое. Всем царством царство, и богатое, и привольное, и все-то в нем есть. Порядку только нету. И дорог. Да и казны, правду сказать, тоже нету. Вот я тебя и научу, как, используя международный финансовый опыт, закрома твои царские пополнить..."
  
   Ох, погоди, Иван, дай дух перевести. Интересен рассказ твой, да больно длинный. Что еще там за земляные яблоки? Картофель, что ли? Ну, тогда и неудивительно, что осерчал батюшка-царь. Как тут не осерчать? Смотрим Терещенко А.В., "Быт русского народа", том первый, Москва, 1847 год.
   "Наши предки долго не знали картофель, и он перенесен в Россию в конце XVIII в. Это перуанское произведение удобно усвоилось с нашим климатом. Но простой народ не везде охотно употребляет в пищу, считая чертовым яблоком. Есть уезды в восточной части России, где крестьяне даже боятся сажать его, думая навлечь на свои поля неблагословение Божие. Они уверены еще, что картофель предназначен для потребления одной нечистой силы; что картофель родится с головой и глазами, наподобие человека, а потому кто ест картофель, тот ест души человеческие. Старообрядцы утверждают, что картофель есть тот запрещенный плод, который вкусили первые два человека, поэтому кто ест его, тот не слушается Бога, нарушает Его святые заповеди и никогда не наследует царствия небесного. Были примеры, что правительственные меры не могли убедить земледельцев к разведению картофеля, и этому причиной раскольники и суеверы, поселившие в них отвращение и страх..."
   Тем же, кто интерсуется историей, рекомендуем найти и прочитать все семь томов. Небольшие они, страничек по сто - сто пятьдесят, но очень интересные, уж поверьте...
  
   - ...За фук надо было брать, за фук... - надрывался под мостом Горыныч. Иван только вздохнул.
   - "Оброк там, десятина, это все, конечно, хорошо, но мало. А ты вокруг-то обернись. Носит мужик бороду - бери с него забородную подать, соль в щи сыплет - солевую, монеты медные-серебряные на ассигнации замени, из бересты... Да что там далеко ходить? Рек у тебя в царстве видимо-невидимо, мостов на них - пруд пруди, а леса... Но о лесе потом. К мостам вернемся. Здесь бревно заменить, здесь жердь, ледолом, опять же, подправить. Так нешто ж все за здорово живешь? Вот и введи подать мостовую, на ремонт текущий да грядущий. А уж чтобы никто задарма через мост не проехал, не прошел, о том позабочусь".
   Горыныч под мостом, похоже, докричался до рукоприкладства, а Иван, тем временем, продолжал.
   - Призадумался Еремей. Долго думал, пока колдун ему ендову вина заморского не преподнес. Мол, помогает решение принять. Нужное. И, не соврать, царь как отведал, так и повеселел. Молодец, говорит, голова! Забирай Доброславу, да и устраивай с мостами-то. Только смотри у меня, народ не забижай. С пешего там, с конного, с телеги - с каждого свой спрос. Список составь. Сам гляну. Воронов научи, чтобы сидели у моста, цену оглашали. С людишками, с ними тяжеле. Глянешь на иного, человек человеком, а как при должности поставишь, дня не пройдет - проворуется. Ну, это я так, к слову, наболело... А что ты там говорил насчет леса?..
  
   Да не все разом! - сказал хмельной казак, который полез на коня, прося помощи святых угодников, и перекинулся через седло наземь. К чему это? А вслед за Иваном. Так уж повелось, что как начнет русский человек чего рассказывать, так и пошло у него: слово за слово, да "кстати сказать", да "а вот еще случай..." Уж и вопрос забыл, и тему переменил стократ, а вяжется рассказ, ладно вяжется, и нет ему ни конца, ни краю.
   Глянем пока, что у нас там с податями. Ну, бородатых не только Петр Великий не жаловал. В елизаветинской Англии тоже деньгу драли, во Франции - не пускали в суды, в Америке (в штате Массачусетс, 1830), решили проблему кардинально - за решетку, и вся недолга.
   За цвет глаз в Башкирии придумали деньги драть, при том же Петре. В Армении в конце двадцатого века ввели налог на пыль, а в России существовал налог на полоскание белья (берегись, домохозяйки!).
   Впрочем, есть чему и поучиться. Налогу на тень (Венеция, 1993), налогу на воздух (Византия), налогу на соломенную труху и на порыв ветра (Англия),налогу на солнце (Испания), налогу на... общественные туалеты (Веспасиан, 70-е гг. н.э. - "non olet" - деньги не пахнут). Сколько их еще...
   Да и деньги из бересты... При Екатерине II еще на Руси-матушке введены были, не из бересты, конечно, из бумаги. А в Китае так и вообще в VIII веке н.э., даже Марко Поло о них упоминал. Из чего только их не делали! Вот, к примеру, на русской Аляске - из кожи...
   Впрочем, пора и нам дух перевести, негоже Ивану уподобляться. А любопытных отсылаем к книге Брызгалина А.В. и др. "Налоги. Люди. Время", Екатеринбург, 2008.
  
   - ...Вот и до Смородины добрался колдун тот. Скворешник вон на жерди поставили, ворона посадили. Семь дней нить золотую к мосту тянул. Это мне Горыныч рассказывал. Он за ним по пятам ходил, в три головы примечал-заглядывал, а все без толку. Ладно, думает, нить эту потом сниму да переплавлю. Цепь себе сделаю. Сразу на три шеи. Саженную. Пора и нам, Змеям, в люди выходить. А после осрамился. Колдун как работу закончил, объяснять принялся, что к чему. Ну я-то по-ихнему не разумею, так он свой ковер-самолет за толмачом послал. Тычет колдун этот в скворешник и талдычит что-то по-своему. А толмач в слезы: "Не в силах уразуметь я речь его. То ли он умом тронулся, то ли я. Ты, говорит, молнию на небе видал? А искры, что с шерсти у кота сыплются? Это, говорит, все одно и то же. Умные люди, говорит, из города Лейдена, банку специальную придумали, чтобы молнию в нее ловить. Ну вот как вы капусту да огурцы в кадушке держите, так они молнию. Я банку эту на горе высокой к самому небу на шесте поднял, чтоб поближе да посподручней ловить было..." - Это он не соврал, сам видел. То есть жердь саму не видел, - гору видел; он ее, всю как есть, сверху донизу чертополохом засадил да ежами заселил, чтоб людишки не безобразничали. - "А по нити золотой молния из банки, когда надобно, сюда сама доберется, и ка-ак даст больно, ежели кто без спросу через мост переправиться пожелает".
   - Надоело мне слушать нелепицу, - продолжил рассказ Змея Иван, - да и решил я его... того... Ну, в общем, иноземец ведь, кто его искать будет? Дороги, опять же, как дедами заведено - одни направления... А из направлений - эвона... А коли кто и будет, скажу - утонул. Рыбу ловил, и упал с лодки прямо в омут, а там течение... Хотел я помочь, да не успел малость... О чем бишь я? Так вот, говорю, Идолище ты Поганое, землю нашу к рукам прибрать метишь? Вот и глянем сей час, кто на рати крепок. Выходи, басурман, биться один на один! Он спокойно так, через толмача, и отвечает. Биться так биться, и что-то там под скворешником поелозил.
   Я - в рать, вот тут как раз промашка и вышла. Как наступил на нити эти золотые... свет во всех шести глазах померк, уж и не ведаю, что далее-то было. А только когда в себя пришел, гляжу, мост-то мой едва ли не в саженях десяти, коломенских. Вот как отбросило!.. Заплакал тут я слезищами пудовыми от обиды, а иноземец и говорит: в следующий раз полезешь биться - в зоопарк тебя сдам. Или в парк национальный, юрского периода. Пока же зачисляю тебя на службу царскую. Будете на пару с вороном мост держать. Он - за денежками приглядывать, ты - на тот случай, коли грозы долго не будет. А чтобы не проворовались оба, надзор за вами поставлен будет, много вас тут, хищников, охотных до добра чужого, развелось. Вот братья мои доглядать и посланы, - закончил рассказ Змея Иван. - Ну, и я иногда при них... Правду сказать, Горыныч чаще народ за полцены на горбу перевозит, на харчах-то царских не особо разжиреешь.
  
   Повезло тебе, Горыныч, что не изжарился совсем, с банкой этой лейденской. Вот что пишет профессор Мушенбрек (ему чаще приписывают открытие первого электрического конденсатора) о своих опытах: "Хочу сообщить вам новый и страшный опыт, который никак не советую повторять. Я делал некоторые исследования над электрической силой и для этой цели повесил на двух шнурах из голубого шелка железный ствол, получавший через сообщение электричество от стеклянного шара, который приводился в быстрое вращение и натирался прикосновениями рук. На другом конце свободно висела медная проволока, конец которой был погружен в круглый стеклянный сосуд, отчасти наполненный водой, который я держал в правой руке, другой же рукой я пробовал извлечь искры из наэлектризованного ствола. Вдруг моя правая рука была поражена с такой силой, что все тело содрогнулось, как от удара молнии. Сосуд, хотя и из тонкого стекла, обыкновенно сотрясением этим не разбивается, но рука и все тело поражаются столь страшным образом, что и сказать не могу, одним словом, я думал, что пришел конец... " (Владимир Карцев, "Приключения великих уравнений").
  
   Видимо, услышав что-то о полцены, ожил ворон, до того черной статуей возвышавшейся на столбе.
   - Иван-царевич, та-ак... ну что ж, имя распространенное, куда ни каркни, в Ивана попадешь. Вот ежели б Аполлинарий, али там Хорлампий какой... А так... Резану давай. Впрочем, раз царевич - так и от гривны не обеднеешь. Человек, да конь, да всадник, ишшо три гривны. - Ворон склонил голову, раскрывши клюв. - Так нет же, добавим, для порядку, еще три. И с этого, длинноухого, гривна, вот же ведь дальнобойщик выискался. А ты, молодец, какого роду-племени будешь? - каркнул он на Владимира.
   - Так я того... - растерялся Владимир и ляпнул, неожиданно для самого себя: - Инженер я...
   - Иноземец, значица, - раздумчиво почесал клюв ворон. - Тогда валютой клади. По курсу. Что там у вас за деньги ходят?.. А, не важно, тоже гривну клади. Вон оно, дупло-то, туда и ложь.
   - Да не иноземец он, - встрял Конек. - Наш он, русич. Слов вот только заморских где-то поднабрался и сорит ими, что из дырявого мешка.
   - Наш, говоришь, русич... - Ворон почистил клюв и наклонил голову, подумал. - Все одно гривна, - решительно каркнул он. - Вконец распустились, скоро и мову родную не услышишь. Это, как его, волюнтаризм какой-то получается.
   - Выручай, Ваня, - шепнул Горбунок царевичу. - Не при деньгах мы сегодня. Вернем опосля. С процентами. А не то - листочков с деревьев нарвем, в царстве-то Серебряном.
   - Ну истинно ребенок, - хрипло рассмеялся Ворон. - Уши до неба отрастил, а ума не нажил. Вот ведь простота. Один, что ли, такой сообразительный? Какое там тебе серебро? Окстись. Порастащили все уже. Без тебя. Мельхиор единственно остался, да олово, да люминий.
   - Да на, мздоимец! Вот и куна тебе сверху, мироеду, на мыло. Лишний раз в баню сходишь, - протянул деньги Иван.
   - А ты не лайся, не лайся, - деловито заметил ворон, ловко ухватив когтями куну и пряча ее под крыло. - Остатнее туды ложь, - кивнул он на дырку в скворечнике. - Много вас тут ходют, чисто как демонстрация какая. Того пусти, этот задарма норовит - мол, от боярина такого-то, да подмигивает: ты мне услужишь, так и я тебе услужу, вот и квиты, а не то - так шиш; другой вином угощает... Предшественник-то мой и спился, насовал цветов разных в хвост, распушил - павлин, да и только, - сидит на дубу, да в дуду играет... Сослали сердешного, куда Макар телят не гонял. Сам-то рассуди, коли умом не обносился: убыток у государства - и народишку лишенько, а государство богатое - так и у людишек кажный день щи скоромные... А что не у всех, так то не наша забота. Сверху виднее, кому да что. Говорят ведь: кто смел - тот два съел, а иной Фомка и на долото рыбу удит.
   - Учит-учит, а сам куну содрал, - шепнул Владимир Ивану, но ворон услышал.
   - Ты б, милай, помолчал, коли государственных дел не разумеешь! Вот глянем сейчас, что ты за птица! - Ворон достал из-под крыла очки и водрузил на нос, затем извлек оттуда же блестящий камешек и вперился в него, слегка наклонив голову. Некоторое время он молчал, оцепенел, а затем вдруг клюв его начал краснеть. Глазки его разгорелись, перья начали топорщиться, а Владимиру вдруг показалось, что он слышит едва различимые звуки канкана. Прошло еще время, ворон очнулся, скинул с себя оцепенение, щелкнул клювом, что-то невнятно пробормотал, спрятал камень, а взамен уставился в другой. - Русалки, понимаешь, что с них взять? Нечисть, одно слово, - обращаясь скорее в никуда, чем к кому-либо, произнес он. - Так, инженер, говоришь... Посмотрим... Слово иностранное, означает: класть здания, но не избы рубить... Землю мерить, но не шагами... Горами ведать, но руды не знать... Ясненько. Фока - на все руки дока, да руки не туда смотрят. Ты б, молодец, хоть в пастухи подался, все прок бы какой был. Сейчас еще глянем... Так... ель заговоренная... Ушастый... Перо... Ну да, так и есть. Ты вот что, еще гривну гони, мне в собственность, за совет мудрый.
   Владимир вопросительно взглянул на Конька, затем на царевича. Тот пожал плечами и протянул ворону монету.
   - Мы на земле пожили, на ус мотали, сами до всего дошли, - птица непроизвольно потерлась клювом о дерево моста. - Все как есть расскажу, всю правду, ничего не утаю, к бабке ходить не надо, а ежели что не так, то и на картах можем, и на гуще кофейной, позолоти ручку, служивый... Нет, не то. О чем, бишь, я? А, вспомнил. Ель та, - ну ты понимаешь, о чем я? - Ворон игриво подмигнул, - заговоренная. Давно это было. Лешой там жил, Боровик. Всем взял: как свистнет, лес клонится, как водить возьмет - из трех сосен не выйдешь, медведя запросто ломал... Сыновья вот подкачали. Как говорится: из лука - не мы, из пищали - не мы, а попеть-поплясать - против нас не сыскать. Окромя карт, да костей, да зелья проклятущего и знать ничего не знали. Уж и лаялся Боровик, и дубьем окорот давал, все не в прок. Плюнул он, да и говорит: "Вы, детинушки, как хотите, а я вас выделяю. Дам каждому по роще, живите, как хотите, ко мне же и дорогу забудьте!" Сказано - сделано. Все поделил по чести - по совести, одна та ель и осталась. А сыновья-то хоть и в делах не горазды, а каждый к себе дерево тянет. До драки дошло. Поглядел отец, и молвит: "Вот ведь окаянные, ни себе, ни людям". А ночь-то рябиновая была. Сбылись слова Боровика, заклятьем наложенным стали. Кто ночью рябиновой заночует под ей, так аккурат в тот час, как слова были сказаны и сгинет, а не то чужак явится. Вот ты и появился...
   Что путь в Киев держишь - толково, хвалю. Там старцы-пещерники укажут, как обратно возвернуться. Умом сильно горазды. Основатель-от их, пещерников энтих, звать как вот только не припомню... Пришел, выкопал себе пещерку, да и поселился. К нему спустя время еще один, дай, мол, я у тебя тут заночую. Ну, первый-то, он сказки читал, знает, чем это переночую кончается. Ты, говорит, здесь живи, а я себе новую выкопаю. Посмеялся второй, - раскусил ты меня, хотел я как та лиса домишко задарма поиметь. Уж не серчай, кто старое помянет... А пещерку я себе сам выкопаю. Давай лопату. К слову сказать, все одно не вернул потом... Стали они жить-поживать, народишко потянулся. Каждому лопату дай, каждому местечко отведи получше, чтоб воды грунтовые ни-ни, да с потолка не капало. Весь холм изрыли ходами подземными.
   Прослышал про то князь наш, Красно солнышко. Бояр прислал, сцапали они главного первоначальника, да в палаты княжеские, ответ держать. По какому такому праву рымскому строительство затеяли? Да где разрешение, да налог на землю, да проект согласованный с главным архитектором княжеским, да пятое-десятое... Все княжество обокрали, в разор ввели! А первоначальник и говорит: "Здрасьте-мордасти, слуги царские. Каку-таку землю княжескую? Вон она, гляньте, вся как есть в целости-сохранности. Вся на поверхности. А что до пещерок тех, так изыскательством руд не занимался, кладов не искал, кодекс земельный чту. А что до пещерок... Так вот, глядите, порты. А вот дырки в портах. А порты у него, правду сказать, неважнецкие были. Прямо-таки дыра на дыре. Так вот, говорит, я тому, кто рухлядь пошил да полотно ткал, все как есть до копеечки отдал-расплатился, а уж дырки - извините-подвиньтесь. Моя работа. Да и где ж енто слыхано, чтобы за дырки платить? Не сыр, чай, швейцарский. Вот и рассудите по чести, по совести". Переглянулись бояре княжеские, почесали бороды аршинные. Вот ведь как, шельмец, повернул. И землю не захватывал, и самостроем не занимался, да еще порты свои драные приплел. Ну как тут с него подать брать? По какому такому закону?
   Вот и вышла промеж них распря, чуть не до драки. Уж больно до добра чужого охочи, мда... А как его взять-то? Насельники эти пещерные не дураки стать. Они там шампиньоны выращивают, трюфеля, светлячков разводят, чуть что - закрыли лазы, да и ищи-свещи. У них там под землей ну чисто лабиринт критский. А вдруг еще и Минотавра завели, али полканов? Тут один боярин, из молодых, еще молоко на губах не обсохло, а он туда же, политику государственную решать. "Даешь, кричит, реформы! Довольно жить по старине, давай Правду Ярославову принимать всем, значит, референдумом!" Ну тут уж все не стерпели и давай его всем обществом мутузить. "Вот тебе, орут, референдум, Стенька, понимаешь, Разин, вот тебе Правда Ярославова!" Сам князь не стерпел. "Подать, кричит, сюда супостата! Вот я ему сейчас ночь Варфоломеевскую устрою!" Намяли, короче, ему бока. А первонасельник не будь дурак, - пока бояре промеж себя лаялись, к себе ушел. По-англицки. Так и кончилось все ничем. А Ярослава, ну, сына княжого, Красно солнышко все же, не ровен час, сослал подале, аж в Новгород. Там, дескать, вече есть, вот пусть и орут, душу отводят...
  
   Далеко не всегда, как свидетельствуют наши летописи и исторические документы, отношение к подвижникам веры было почтительным. За примерами далеко ходить не придется, возьмем первый - первый не только по упоминанию (в Печерском Патерике) такого отношения, но и первый относительно удачный пример кладоискательства.
   Жил в пещерах Киевских инок Феодор. И вот ископал он однажды "множество серебра и сосудов драгоценных; хотел сперва уйти с ними, но раскаялся и зарыл их. Мстислав, сын великого князя Святополка-Михаила, сведал о том и требовал сокровища от Феодора, который ему отвечал: "еще при жизни св. Антония слышал я, что в сей пещере было древнее Варяжское хранилище, и что она потому самому названа Варяжскою. Правда, что я видел там много золота и сосудов Латинских, но Бог отнял у меня память, и теперь не знаю, где они скрыты мною". Мстислав велел мучить святого Феодора, и будучи шумен от вина, пустил стрелу в друга Феодорова, святого Василия, который вынув ее у себя из тела и, бросив к ногам юного князя, сказал, что скоро Мстислав будет сам уязвлен ею". Нетрудно догадаться, что пророчество вскоре исполнилось...
   Ну а раз уж мы Патерик Киево-Печерский вспомнили, так почему бы не обратиться к еще одной загадке, оставленной нам в наследство Нестором-летописцем, насельником Печерским? Почему бы не дать начальную ниточку любознательным, пока ворон свой рассказ ведет, может, найдется тот, кто потянет за нее да и распутает клубочек?
   Не одни иноки печерские под землей скрывались. Вот что читаем мы в Начальной летописи под 1096 годом.
   "Теперь же хочу поведать, о чем слышал четыре года назад и что рассказал мне Гюрята Рогович новгородец, говоря так: "Послал я отрока своего в Печору, к людям, которые дань дают Новгороду. И пришел отрок мой к ним, а оттуда пошел в землю Югорскую. Югра же - это люди, а язык из непонятен, и соседят они с самоядью в северных странах. Югра же сказала отроку моему: "Дивное мы нашли чудо, о котором не слыхали раньше, а началось это еще три года назад; есть горы, заходят они к заливу морскому, высота у них как до неба, и в горах тех стоит клик великий и говор, и секут гору, стремясь высечься из нее; и в горе той просечено оконце малое, и оттуда говорят, но не понять языка их, но показывают на железо и машут руками, прося железа; и если кто даст им нож или секиру, они взамен дают меха. Путь же до тех гор непроходим из-за пропастей, снега и леса, потому и не всегда доходим до них; идет он и дальше на север".
   О каком народе идет речь, не только в летописи, но и в легендах-былинах-сказаниях северных, в поговорках-пословицах русских? Сколько копий сломано в обсуждениях? Что за племя неведомое, чьи познания (по уверениям некоторых) превосходят познания мифических атлантов?.. Кому суждено разгадать тайну сию?..
  
   - А что до Киева... - продолжал между тем ворон, - не брал бы перо, не знал бы горя. К орлу тебе нужно. Длинноухий довезет, он знает. Но без помощи моей не обойтись. Орел этот - меньшой мой брат, и по возрасту, и по разуму. А так мы из разных отрядов, хоть и птицы. Без слова моего с тобой и говорить не станет. Горд, а тем паче ленив. Мышей совсем не ловит. Подойдешь к нему, значит, скажешь: "Юстас - Алексу"... Нет, не то. Скажешь так. "По здорову живи, сильномогутный орел-птица. Кланяется тебе брат твой старшой, да шлет в подарок..." Сейчас, погоди, запамятовал, много вас тут шляется... - Ворон извлек из-под крыла свиток, развернул, поправил очки на клюве и принялся зачитывать. - В скоростях писал, мог что и пропустить. "Во-первых, кафтаном алого сукна, золотом шитым (три штуки), - зачем ему кафтаны, птице-то? Да уж раз написано, пусть останется. - Медом сытным, на изюме заморском сваренном, да с пряностями, бочка (три штуки)"...
   - Да где я все это возьму? - удивился Владимир.
   - Не перебивай! - строго заметил ворон. - По дороге купишь. Запоминай. - И принялся зачитывать список дальше.
   Свиток оказался длинный, и Владимир почти начисто его сразу же и забыл, в голове осталось лишь: "полцарства (три штуки)", "пардус (три штуки)" и "инкубатор с птицефермой и дворовыми постройками (одна штука)".
   - Ну а потом как водится, - закончив чтение, хрипло прокаркал ворон. - Ажно в горле пересохло. Стараешься тут для вас, за безмездно... Так вот. Представишься, беду свою изложишь, ну и договоритесь там, как он тебя на землю верхнюю из царства подземного вынесет.
   Тут грамотей-ворон оставил своим вниманием Владимира и воззрился на Иванов. Те о чем-то вполголоса переругивались, размахивая руками, словно мельницы-ветряки. Только и слышно было: "А вот пусть скажет, петух индейский!.." - "Слушай ты его больше, как решил - так и поступай. Народ что говорит? Долгая дума - лишняя скорбь. Чем думать, так делай". Воспользовавшись этим, Владимир наклонился к Коньку.
   - Да где ж я все это возьму? - жалобно прошептал он.
   - Нам самое главное через мост перебраться, - так же шепотом ответил Конек. - А там поглядим.
   Ворон же, видимо обидевшийся на "петуха индейского", напустился на Ивана-царевича.
   - Ты кого позорить вздумал? Ты еще мамкам-дядькам мечом деревянным шишки наставлял, когда я уже!... Ого-го!.. Высоко летал, далеко видал. К Кощею тебе надобно? Добро же!.. Ты у Кащея в остатний раз когда был? Сколько с тех пор воды утекло?.. Да вся и утекла! Вся как есть! Братья-то его, - кивнул он на Ивана сторожевого, - клепсидру вдребезги разнесли. Не был ты у него, как на духу скажу, не был! То к Черномору занесет, то к Тугарину, а туда же, герой-молодец. Ты слушай его больше, - обратился он к Ивану сторожевому. - Он тебе такое наговорит, - на коне богатырском не перепрыгнешь. То ему батюшка яблоки молодильные закажет, - нет, чтобы своих Платонов там, Невтонов, Мичуриных завести-выростить, - воровать, оно куда легче, вся порода у них вороватая, - то о царевнах плести что-то начнет - дубы вянут... А впрочем, мне-то что? Езжай, Ваня, сын царский, езжай. Тут уже съездил кое-кто до тебя, - ворон то ли закаркал, то ли захихикал. - Как вернулся, катастрофу экологическую устроил, когда порты в Смородине от сраму отстирывал. Сколько рыбы тогда кверху брюхом всплыло - и не перечесть!
   - Не каркай попросту-то, - заметил Иван сторожевой и обратился к царевичу. - Сам поведаю. Правду он говорит. Не ездил бы ты к Кощею. Вот сказок, небось, начитались, а Кощей - он мужик справный. Хозяйство, опять же, ведет. А жизнь личная не задалась, не везет ему, что кляча твоя столетняя. Стоит ему только приглядеть девицу красную, да тройку порезвей выбрать, да ночку потемней... Народ и смекнул. Кощей - он же не последний парень на деревне, абы кого не украдет. Так стоит ему только с девицей-красавицей под венец собраться, а уж какой-никакой принц-королевич тут как тут. Отдавай, мол, а не то голова с плеч долой. Кощеюшке-то что? Он мало того что бессмертный, так еще и бессребреник, и характером добр. Мухи-комара зимой не обидит. Сам еще свидетелем при свадьбе записывается.
   А девица? Ревмя ревет, хочу за Кощея, и все тут. Да только кто ее спрашивает? За русу косу, и в чулан, вот и вся недолга, пока не образумится, воле отца-батюшки перечить не станет.
   Видел бы ты, сколько тут царевичей-королевичей перебывало. В очередь записываются, по ночам цифирь арабскую на руках ставят.
   Кощей и изучил борьбу заморскую. Но прозванье у нее нашенское, исконное, не иначе как ироды окаянные слова наши похитили, своих не хватат. Название же борьбы той - корыто.
   Вот я и говорю, грех со мной какой приключился.
   Колдун тут у нас один завелся. Все что ни есть ценного, себе забирает, а сам кому ларец, а кому и шкатулку вручает. Дескать, от Кощея спасение. Сманил он меня, как есть сманил. Принял я ларец тот, каюсь, да и подался к Кощею без очереди. Пришел, он и глазом моргнуть не успел, а я уже: "Двое из ларца, одинаковых с лица". Выскочили они, с дубинами. Один, правду сказать, неказистый какой-то удался, видать, в детстве болел много. Зато второй ничего. Дородный. Такого в орало впрячь - он тебе за день десятин десять подымет, да потом еще ночь гулять будет. Вот этот-то детина и махнул своей дубиной. Отчего ж не махнуть, коль дубина есть? Кощей-то возьми и присядь. Так вот вся дубина второму братцу и досталась.
   А Кощей как вскрикнет зычным голосом: "Стойка деда Афанасия!", схватил ухват... Какой же витязь против ухвата? Мы ж к тебе с добром пришли, так и ты бы к нам с добром... С кистенем там, с булавой. А так мы не в силах. Верст с десять нас гнал...
   - М-да, - раздумчиво произнес Иван-царевич, почесывая затылок. - Незадача. Нехорошо как-то выходит. Я, по правде сказать, за супружницей и послан... Вишь ли, царь-батюшка внуков зреть желает. А где ж внуков взять, коли я и не женат вовсе? Но отец ни в какую. Или, говорит, внуков подавай, али там внучек, не то - наследства лишу. Насовсем. Вот и попал я как кур в ощип. Девица мне одна красная приглянулась. Всем взяла: и лицом, и статью, а талия такая - вдвоем не обоймешь. Одна беда - крепостная. Я уж с боярином ее и так, и сяк, наконец, сговорились, по рукам ударили. Батюшка ей на радостях полцарства дает, так что она нонче вроде как принцесса, в замужество за меня она согласная... Оно ведь и хорошо, что роду-племени не царского: не избалована, наследственность лучше... И что ж ты думаешь? Оплошка приключилась. Не сказал я толмачу, чтоб он договор тот прочитал да вольную, а сразу палец в сургуч - и приложил. А боярин тот, кулак-мироед, говорит: "По закону, князем нашим установленному, раз уж твоя подпись на бумаге имеется, так выполняй уговор по совести. Поначалу деревню у меня купи, что в грамотке прописана. Москвой прозывается. Уж не взыщи, где она - знать не знаю, ведать не ведаю. Самому обманом всучили. А вот как купишь, так честным пирком да за свадебку". Толмач мне и цену прочитал за глухомань ту, - аж в глазах зарябило, хоть порты последние сымай, - да делать нечего. Слово-то дадено. Вот и правлю к Кощею путь. Он, говорят, в долг дает. Ох уж бояре мне эти!.. Вот вернусь, оженюсь, стану царем - устрою им опричнину! Посмотрим, как они Лазаря запоют!
  
   Кстати, о Москве. Вот уже не первый раз поминается она в рассказе, а на вопрос, могли ли во времена Владимира князя слышать о ней, однозначный ответ дать сложно. Поэтому обратимся к специалистам.
   "Как и всякий другой древний город, ставший замечательным в истории своего государства, Москва подала повод к составлению о начале и начальной истории ее разных догадок, сказаний и легенд.
   Некоторые основание ее приписывают Олегу, указывая как на доказательство этого мнения на слова Нестора: "Се же Олег (882 г.) нача городы ставити и устави дань словеном, кривичем и мери". Проезжая из Новгорода в Киев, Олег остановился на р. Неглинной, при впадении ее в р. Москву, и поставил тут городок, который впоследствии достался суздальскому вельможе Кучку. Предание об этом Кучке известно. Юрий Долгорукий, по пути из Киева во Владимир (Залесский), проезжая теми местами, где по Москве-pекe раскинуты были прекрасные селения Степана Ивановича Кучка, остановился там. Владелец этой вотчины не оказал князю должного почтения и даже отзывался о нем с некоторым презрением, почему Юрий приказал казнить его и бросить в пруд, а двух сыновей его, Петра и Якима, и дочь Улиту отправить в Суздаль, где последняя насильно выдана была в замужество за Юpьева сына Андрея (Боголюбского). Юрию понравилась вотчина Кучка, и он приказал на горе, где ныне Кремль, поставить небольшую ограду или городок, который и назвал по реке Москвой; другой городок приказал поставить за первым, там, где потом сооружен был Знаменский монастырь, и назвал его, будто бы по прозвищу сына своего Андрея, Китаем. Москва одновременно называлась и Кучковым: так, в летописи про Михалка и Всеволода Юрьевичей под 1176 г., когда они приглашены были в Суздальскую землю племянниками своими Ростиславичами на совместное княжение, говорится: "Уя (схватила) и болезнь велика на Свине, и идоша с ним до Куцкова, рекше до Москвы". - Фантазии составителей сказаний о происхождении Москвы углубляются даже в более седую, библейскую древность, и производят название города от Мосоха; некоторые - от бывшей там деревни Мскотовы, иные - от множества мостов, наконец - считают название Москвы финским".
   ("Великие и удельные князья Северной Руси в татарский период с 1238 по 1505 г.", Андрей Экземплярский. С.-Петербург, 1890 г.)
  
   - Опричнину? Это хорошо. Ты нас с братьями в первые записывай. Да еще мужика одного, Малютой звать. Он в плечах - что твоя оглобля коломенская. Как осередь зимы на кулачки, один из первых будет. Направо махнет - улица, налево - переулочек. В том смысле, что домов не остается. Чисто Муромец. Только вот что делать будешь, как не даст в долг-то?
   - А слово я волшебное знаю. Как же не даст?
   - И что ж за слово такое?
   Царевич и произнес. Да как произнес!
   С дубов листья попадали, березки к земли припали, вода в Смородине всколыхнулась, - Змей наутек бросился, - у Горбунка уши обвисли. Иван только крякнул.
   - Ты бы царевич, того, поостерегся. Слово, видать, не про нас говорено. Как бы чего худого не вышло.
   - Зато вишь каково? Действует, как из Царь-пушки. Да, еще что? Тот калика, что поведал его мне, уж больно неказист был, вот я и запамятовал, как правильно-то молвить. Не знал - не гадал, что понадобится. К кому только не обращался потом - ни один книжник растолковать не смог. Сам посуди. То ли "пожал уста", то ли "пожалуй ста". Как же уста пожимать, ежели целуют в них? Да и пожаловать мне нечего, не то что ста, - одному; вскорости сам лапти обую. Вот и говорю то так, то эдак, но изредка, абы урона какого не нанести. А пока не забыл, вот тебе еще четыре гривны за всех нас, мироеду, в ящик, да тебе куну, что порядок блюдешь. Только не забудь в следующий раз бесплатно пропустить, коли обратно этой дорогой возвращаться придется...
   - Сам хорош, - обиделся Ворон, внимательно прислушивавшийся к разговору. - Опричнину он заведет... Ты еще силки пораскинь. Глаза б мои не глядели! - И сунул голову под крыло.
   - Вот еще беда со мной приключилась. - Царевич непроизвольно положил руку на рукоять меча. - Батюшка, когда в дорогу снаряжал, калиту дал только чтоб в один конец; обратно, говорит, где хошь денег найди, хоть на паперти стой, привык за спиной отцовской прятаться... Еду я себе, еду, солнышко пригрело, разморило, знамо, прилег на минутку, просыпаюсь - на тебе, - нет калиты на поясе, одна веревочка осталась... И думаю я: ни назад тебе дороги, ни вперед. Что делать? Тут старичок-лесовичок возьми да и появись. Наслышаны мы, мол, про беду твою, земля, она слухами полнится... Обидели тебя люди лихие, так и ты их обидь. Неподалеку здесь ель есть, могучая, разлапистая, мимо не пройти, узнаешь, и дупло в ней. Или сосна?.. Сам разберешься, не малой, чай. Так вот. В том дупле люди лихие мошну спрятали, с гривнами. Найдешь - твое счастье. И сгинул с глаз долой. Ну, он еще там приметы указал, да только ни к чему они оказались. Нашел я дупло то по приметам, глянул, а там дятел. Как дал он мне клювом по шелому - почитай целый день в голове звенело. Да нешто один? Я только в девятом кошель и нашел, а в первых восьми - все дятлы...
   - Погодь-ка, погодь... Силки... Силки... Так у меня ж там сети на излуке пораскинуты. Мало мне, что Черномор со своими богатырями по реке маневром ходит, так еще и этот... - И Иван сторожевой метнулся по берегу вдогонку улепетывавшему Змею, что-то крича.
   С ближайших деревьев слетели последние листья.
   - Вот ведь научил слову сокровенному на свою шею, - покачал головой царевич, - эдак он теперь весь лес изведет, мост да избушку по бревнышку раскатает. Давай-ка мы от дела такого подальше, по-аглицки... - И, осторожно глянув по сторонам, тронул коня, а где-то поодаль завязалась перепалка.
   - А я говорю, нечего сети ставить, рыбнадзора на тебя нет, - в три горла надрывался Горыныч.
   - Сейчас вот вытащу, так поймешь, где есть фарватер, а где нет, угорь трехголовый!.. - в свою очередь орал Иван, пока наши герои перебирались по мосту на противоположный берег и подавались себе дальше.
  
   Отъехали они всего с версту, как Конек внезапно остановился.
   - Послушай, Иванушка, что ты там про девку красну баил? Что выручать ее едешь? Так к терему-то медному зачем пожаловал?
   - А у тебя уши длинные, а ум короткий. Батюшка ведь только на словах добро дал, а сам вдаль зрит. Да только зрение у него - очки носить пора. Как поведал мне старичок-лесовичок один, что ты тут с молодцем каким-то вперед подался, так я и подумал, уж не батюшка ли соглядатая за мной послал. Вот и пришлось скоморошничать. А принцессы те, ну, что из царств подземных, - обратился царевич к Владимиру, - хоть и царских кровей, да с востоку. Женишься на такой, и жди родственников. Приедут ордой, - все съедят-выпьют под чистую, да еще и с собой возьмут. В степях живут, кроме как лошадей да юрт каких-то, - не ведаю, что за зверь такой, - юрт, и нет ничего. Правда, биться мастаки - семеро одного не боятся. А коли что не так пошло - впереди всех драпают, пешего на скакуне арабском не догонишь. Ежели же еще и телегу с добром за оглобли прихватил - тю, ищи ветра в поле. Вот сам и рассуди, жениться на такой, али нет. А красота она что, с лица не воду пить.
   - Зачем же им здесь терема построили? - удивился Владимир. - Если их все равно никто замуж не берет?
   В разговор вмешался Горбунок.
   - Ты, Ваня, все старым живешь, а земля слухами полнится. Восток - он разный бывает. Люди-то вот что сказывают.
   Принцесса та, что в медном тереме живет, самой Хозяйки Медной Горы дочка. Вот и представь себе, что получит муж ее: окромя царства наибогатейшего - каменьев-самоцветов немеряно и руд медных хоть лопатой в сто рук греби. Да еще теща, красавица-чародейка. Но в том-то вся и загвоздка. Больно строга и своенравна. Чуть что не по ней - по самые подметки в глыбу малахита - и вся недолга. Кому ж охота?
   Про серебряную девицу сам знать должон. Помнишь, как новгородцы да белозерцы чудь белоглазую гнали? Племя то и землями бескрайними владеет, и рудников серебряных не счесть. А эти лапотники что? Их хлебом не корми - дай мечом с помахать, по делу и без дела. Вот и домахались. Чудь та под землю ушла, вместе с богатством своим. Поговаривают, что и по сей день слышно, как они под землей живут, переговариваются, песни поют. С такими-то богатствами отчего ж не жить? А ушкуйникам этим, рыбоедам, одни бабы каменные на горах и остались.
   А золотое царство - одна столица чего стоит. Недаром Магаданом Солнечным прозывается. Кто побывал - сказки плетет, что, мол, глаз не оторвать, до того красив. Золото вокруг. Вот помыкаются-помыкаются по Руси, да обратно туда - больно золоту силушка великая притягательная дадена. А просторы там какие, а богатства земельные? Чем хошь торгуй - хошь водою черною горючею, хошь воздухом смрадным горючим, а хошь лесом - вовек не перерубишь. Пушнина, рыба...
   Вот и смекай, для чего тут терема поставлены. А что тебе страннички, калики перехожие на ушко нашепчут... Так они как подопьют, у них семь верст до небес, да все лесом. Здесь же агитация наглядная. Вот, мол, женишок дорогой-названый, какая жизнь тебя ждет-поджидает. Что сыр в масле кататься будешь, что кот на маслобойне. Принцесс-то видел? Одна другой краше, такую любой за себя возьмет, да не про всякого пойдет. А ты - орда, орда... По старинке живешь, право слово...
  
   Скоро сказка сказывается, споро дело делается... Стучат-перестукивают копыта, где травушку-муравушку примнут, где пыль приподнимут с дороги понаезженной, телегами побитой. А с беседой доброй и путь короче. Настала пора солнышку красному за моря-леса в терем свой небесный возвращаться, месяцу-месяцовичу порядок земле держать. Вот и стали путники наши на ночлег пристраиваться у опушки лесной, дерев закраины, возле ручейка звонкого.
   Побежали-пожурчали огоньки по лапничку да по дровишкам, что Владимир с Коньком собрали пока царевич коня своего богатырского расседлывал, благо валежника валялось вдосталь. Веселее стало, как огонь принялся. Чего уж там, какие рожицы выписывает отблеск на лицах, да все переменчивые!
   - Эх-ма, - протянул Горбунок, устраиваясь у костра, ну словно кошка легла - передние ноги под себя вобрал, задние набок, хвост вдоль тулова. - Кабы сейчас повечерять чем... Цельный день ведь росинки маковой во рту не было...
   - А чего ж не повечерять-то? - удивился, присаживаясь, Иван. - Вот прямо сейчас и перекусим. Только вот скатерку-самобранку достану да расстелю. А эт-то мы мигом.
   - Самобранку, говоришь? - недоверчиво протянул Конек. - И где же ты чудо такое заморское ухватил? Что-то я и не припомню, когда остатним разом видывал. Погодь-погодь, - даже приподнялся он, когда царевич, вытащив из-за пазухи кафтана тряпицу, свернутую в узелок, бережно разостлал на траве и огладил ладонями. - Ты что ж, басурман, шутки строишь?.. Где это видано, чтобы кусок дерюжный за скатерть выдавали? Али посмеяться решил? Ни тебе росписи красной, ни тебе шитья златом-серебром...
   - А ты не спеши, скоро хорошо не родится. Вот послушай, что с батюшкой моим приключилось. Поглянулся ему как-то раз немчин заезжий. Правду сказать, и мне он глянулся. Рассказчик, каких поискать! Такие пули лил - мое почтение. И все-то у него гладко выходило. Наш мужик-сказочник он что? Сказал - что медведя заломал, соврал - в три версты объезд. А немчин соврет, вверх глянешь - шапка свалится, а слово к слову подогнано - иглы не проткнешь. То он на Луну летал, про жителей тамошних баил, то про плавания свои, как он острова сырные нашел, то клюквой его чуть не убило... Ну да не о том речь... Во-от...
   Уж уезжать он собрался, в Неметчину свою, пир батюшка закатил горой, отпускать все не хотел, иди, говорит, ко мне в летописцы, историю царства моего писать. А я как представил: а нут-ка немчин согласится? Ведь понапишет же... Но тот ни в какую. Не поминайте, баит, лихом, а на прощанье я тебе, царь-государь, подарочек преподнесу. В странствиях, баит, заморских своих, довелось мне в славном городе Брюсселе побывать, там мне скатерку кружевную подарили, да не простую - самобранку. Вот тут она, в ларце. Только вот подарили с условием, что передаривать ее не с руки, а продать можно, хоть за грош ломаный. Ну, гроша ломаного мне не в надобность, не нумизмат, чай, а вот людишки твои дворовые поговаривали, ефимок у тебя золотой имеется, неразменный. Ну, такой, что хоть ты его хоть в корчме пропей, хоть за столом карточным оставь, он все одно к хозяину возвернется. Мне бы такой, нужон очень. Я ведь, грешным делом, страсть иногда люблю беса потешить. Случается - до исподнего. А так - и память о тебе, царь-батюшка, и польза кака-никака.
   Поменялись они, а наутро, как уехал немчин, батюшка меня и позвал. Я ему, говорит, шельмецу, пятак медный неразменный вместо ефимка подсунул, все одно проиграет, с него станется. А мы в прибытке остались, смекаешь? Давай-ка мы с тобой отутренняем, капусткой да с огурчиками, а? Достал скатерку из ларца... Ох и лепота, правду сказать! Кружево витое, переплетено мудрено, тут тебе и корабль по волнам бежит, и берег морской, и город стенами из моря встает, и солнце, и месяц, и чего только нет... Расстелил ее батюшка, поахали мы на работу заморскую. Ну, да с лица не воду пить, махнул рукой батюшка, давай-ка нам, скатерка самобранная, для начала по огурчику солененькому, хрустящему, с ледничка, да капустки, чтоб с клюквою, тмином, пряностями индейскими, кваску по жбанчику...
   Не успел произнести, как скатерка та - порх - и в окно. Только и видели, как бахромой плетеной помахала. Взъярился батюшка, объегорили, мол, подкузьмили, я с немчином по-честному, по-благородному, по-царски, одним словом, а он со мной шутки-прибаутки творить? Скатерку неразменную подсунул? Поймать, лиходея, да на кол! А где ж его поймаешь? По нашим-то дорогам...
   Погоревал-погоревал, да делать нечего. Не судьба стать... А только глядим, ввечеру, явилась - не запылилась. Влетает в опять в окно, и прямо на стол - шлеп! А на ней - батюшки-светы! - и впрямь, капуста с огурцами... Волнами вся ходит, пищит чего-то не по-нашенски. Батюшка - толмача. Тот и перевел. Так, мол, и так, говорит, аж из самого Брюсселю капусту ту доставила, как ни есть брюссельскую. И огурцы оттудова же. А за квасом сей минут, вот только отдышусь, да слетаю...
   Хотел батюшка попервоначалу ее на тряпки пустить, осерчал больно, топал, кулаками махал, а как в ухо толмачу съездил, вроде остыл маленько. Челядь-то глаза да рты поразевала, а потом за бока схватилась, гогочут, удержу нет. Но один из дворовых смекнул, что делать, что сказать. Есть, говорит, царь-батюшка, посад один, Ивановский, глухомань-глухоманью, а девки спорые живут. Ткать-шить мастерицы, супротив них в целом свете не сыскать. Ведуньи, одно слово! Вот ты б туда скатерку эту и послал, да злато-серебра на шитье, они б тебе и услужили. Почесал батюшка затылок, пораскинул так и эдак, рукой махнул. Делай, мол, что хочешь, хоть обратно в Брюссель пошли, только убери ты орясину эту с глаз долой.
   Сослужили-таки девки Ивановские службу царскую. Всю ту прелесть заморскую по ниточке-веревочке раскатали, да обратно и сплели по своему. Неказисто вышло - не беда, что ж с того? Зато и щи тебе мясные, и юшка наваристая, и пельмешки без спешки, и бок бараний с гречей...
   - Так-таки без изъяну малого?.. - не поверил ему Конек.
   - Ну, - протянул Иван. - Не без того. Недосол там, пересол, - дело обычное, житейное. Кто ж без греха?.. А отведай-ка пирожка с вязигой, - протянул он пирог Коньку, - с ушами съешь.
   Тот единым махом проглотил солидный кус и остолбенело воззрился на царевича.
   - Так ведь он того, не с вязигой, с грибами...
   - Тоже не беда, с кем не бывает?.. Опять же супа с фазаном откушай, с приправами да картошечкой... Редкость. Из-за моря завезена, а очень к нашему климату пришлась. Поначалу невзлюбили ее, сильно животом маялись, как ботву варили... Бунтовали...
   - Да ладно тебе рассказывать, - нетерпеливо перебил его Конек. - Картофеля твоего только ленивый не сажает. Редкость... Только смотри, чтоб без лука. Не люблю я его, слезу вышибает.
   - Ну так окрошки возьми, - как-то слишком поспешно отодвинул Иван мису с супом к Владимиру и заменил ее новой. Владимир глянул. Фазана не было и в помине; зато плавало два здоровенных, прямо-таки огромных боровика и головка лука, размером с два кулака. Вздохнув, он запустил в суп деревянную ложку, прислушиваясь к перебранке сотоварищей.
   - Какая же это окрошка - с лисичками?.. Ты сам поглянь, во, и во, и во... - Да нет же, желтки это, как есть желтки... - А это что по-твоему, как не груздь?.. - Так ведь белок яичный, белок... - Подберезовики, рыжики... - Картофель... - Луку-то, луку наложил, ложку не пропрешь... - Репа то... - Репа?.. - Ну одна головка и была, одна-единственная, сейчас я ее выйму... - А эта?.. - И эту выйму...
   Очень хотелось Владимиру дослушать, чем дело закончится, но воздух чудо как свежий да чистый, ароматы травяные медвяные да пьянящие, стрекот насекомых ночных неумолчно-звонкий да убаюкивающий... Сморило молодца, пришел сон из семи сел, а дремота-лень из семи деревень.
   Проснулся же он от того, что, казалось, насквозь мокрый Конек, должно быть в утренних росах катался, осторожно шевелил его копытом, приговаривая: "Вставай, подымайся, путь-дорога кличет". Поодаль Иван-царевич седлал коня, напевая: "Стой-постой, мой добрый коню, ось тебя я засупоню!" Вставать, честно говоря, не хотелось, а хотелось валяться на этой мягонькой... Владимир неожиданно вскочил и с изумлением огляделся. Все окрест, - и как только он вчера мог не заметить? - покрывал сплошной изумрудно-зеленый ковер. Стебельки переплетались, ласково прижимались друг к дружке, оглаживаясь-прихорашиваясь листиками. Да еще - вот чудо-то! - от давешней усталости и следа не осталось. Тело налилось чудесной легкостью и силой, вот бы сейчас кольцо в земле - так взял бы, да перевернул матушку-Землю!
   - Что... как... не может быть... - изумленно пробормотал Владимир.
   Конек с Иваном недоуменно переглянулись.
   - Чего не может?
   - Ну как... устал я вчера сильно... а это.. сегодня...
   - Так вот ты про што, - протянул Конек. - Чему ж удивляться-то? Ночку на траве-мураве пролежал, и удивляется.
   - Мураве?
   - Да как нравится, так и зови. Хоть горшком, только за ухват не берись. А коль не знаешь, так спроси. Стыдно должно быть, столько лет на земле живешь, а земли-то и не ведаешь. Травушку-муравушку всяк знать должон, потому, сила необычайная ей дадена.
   Владимир еще раз вгляделся. Да нет, сомнений быть не могло. Траву эту только слепой не видел. Во всяком дворе ее пруд пруди, куда ни наступи - на нее попадешь. И - волшебная?
   - Что, неказиста? Не глянется? Так слушай, что ведуны да знахари бают. Траву эту и топтун-травой, и ведьминой травой, и травой-муравой именуют, а латыняне так те вообще, полигонум, говорят, авикуляре. Топтуном-то люди ее прозвали, дескать, куда ни пойдешь - везде ее полно, за ноги цепляется. Уж ругали ее, костерили вдоль и поперек. Обиделась на них травка. Ухожу, дескать, от вас, поминайте лихом. И ушла. Вся как есть ушла. А куда нонче бедному крестьянину податься? Подумала-подумала, сердешная, и поднялась на Лысую гору, что под Киевом. Там на шабаш ведьмы сбираются, людишкам туда ходу нету. Вот и отдохну. Но промашка вышла. Слетелись ведьмы - батюшки-светы! - то горы их лысая была, что твое колено, а то вся в зелени, спасу нет! Озлились. А ну, кричат, вертайся да людишек за ноги хватай, а не то козлами-баранами стопчем да выедим. Правду сказать, этого добра у них что головастиков в пруде. На них и добираются на гору-то эту. Опять задумалась травка. Кому ж охота съеденным быть? Погоревала-погоревала, да и подалась в путь обратный. Ползет себе, думы горькие думает. Совсем уже было порешила в речку топиться, водорослем-тиною стать. Да человек ей добрый встретился, пригрел-приютил сиротинушку. А сердечко у травки отходчивое оказалось. Тем более что людишки как увидели, какие плеши на земле образовались, да как без листочков-то махоньких неуютно-некрасно стало, сами пришли в ножки поклониться. Так и там, мол, не по злобе ругались, по дурости своей. Ты уж вертайся, кто старое помянет... С тех пор и живет она рядышком, силу земли-матушки впитывает, да окормляет ею человека-зверя разного. Болезни лечит, кто знает свойства ее целебные, но не всякому откроется. Любовью лишь за любовь платит.
   Владимир присел и погладил листки-стебелечки. Так вот ты какая, травиночка-невеличка, всякому зрима да не каждому ведома...
  
   Настала пора и нам слово обещанное исполнить, к травам сказочным вернуться, посмотреть, так ли они волшебны? А раз уж зашла речь о траве-мураве, с нее и начнем, пусть первой будет в нашей колдовской копилке.
   Трава-мурава, она же спорыш, она же горец птичий. Используется в народной медицине многих стран: от лихорадки (Алжир), при нервном истощении (Австрия), для снижения кровяного давления, лечения туберкулеза, от чахотки и ушибов, при некоторых заболеваниях почек и печени.
   Тирлич-трава, собираемая под Иванов день на Лысой горе, что под Киевом. Как считают чародеи, дает способность к превращению. Она же золототысячник, трава мудрого кентавра Хирона, которой лечил он раны героев. В настоящее время используется больше для улучшения аппетита.
   Царские очи, что от суда неправедного спасает, в любом деле помога, жизнь семейную счастливой делает. Росянка круглолистная, не только от комаров избавляет, но и от простуд, бронхита, туберкулеза.
   Дягиль кудрявый (он же дудник лесной). "Кто ест ту траву, тот человек никакой не боится порчи; если пойдешь на пир - грызи этот корень хоть раз на дню всю неделю, и всякой боли избудешь; носи тот дягиль на голове - и люди будут тебя уважать". И его используют в разных странах: при неврозах и бессоннице (Польша), гастрит и ревматизм (Западная Европа), при кашле, зубной боли, жаропонижающее (Корея, Россия).
   Сколько же их трав волшебных? Видимо-невидимо. Едва ли не каждая. Потому - не станем долее говорить о них - времени не хватит. Те же, кто загадки любит, пусть поищет, например...
   "Есть трава Екумедис, растет на старых росчистках, собою мохната, листочки мохнатые ж с одной стороны, ростом в пядь. А кто ее ест порану - и тот человек никакой болезни не узрит..."
   "Перенос трава, собою мала и темна, цвет ворон, а как отцветет, то с стручками, в ней семечки. Та трава добра от змей, и уж спит от нее, и всякая нечисть противится (ей) не может. А семя положив в рот, пойди в воду - вода расступится..."
   "Есть трава Нукокея, растет по березникам, синя и пестра, листочки долгоньки, что язычки, а корень надвое, един мужеск, другой женск. А коли муж жену не любит, дай ему женск, - станет любить... а жена мужа не любит, дай ей мужеска... - станет любить..."
   В помощь же им пусть будет книга Флоринского В.М. "Русские простонародные травники и лечебники", изданная в 1879 г. в Казани. Только помните: к каждой траве свой подход нужен, свое время, свой заговор...
  
   - Ну что вы там мешкаетесь, не в болото, чай, попали, - позвал их Иван-царевич, уже сидевший в седле. - Чего стали как рак на мели? Аль травы не видали?
   - А ты не гони, - тотчас отозвался Конек. - Скоро поедешь - не скоро доедешь. Прытко бегают, так часто падают...
   И вновь побежала-повьюжила путь-дорожка. Где змейкой полевой, а где и прямоезжая. Долго ли, коротко ли - про то сказка ведает. Да только кончилась леса окраина, испугалась стежка открывшейся равнины, стала таиться-прятаться между холмами, тенью их укрываться. Казалось бы, ну что здесь такого страшного приключиться может? Ан нет, вот тут-то конфуз и случился.
   Свернул проселок, лужа и обнаружилась. Лужа как лужа, ничего в ней особого, то ли после дождичка в четверг осталась, то ли испокон века образовалась, преградила дорогу, на солнышке нежится. Неширокая-неглубокая на вид, какая преграда для коня богатырского? Вот царевич и не стал сворачивать, знамо, не царское это дело - лужи объезжать. Вот и подался прямо. А водица та грязь непролазную скрывала, по брюхо коню. Не обошлось, знать, без козней силы вражьей. Владимир с Коньком глазом моргнуть не успели, а Иван уже завяз. Да так аккуратно въехал - ровно вкопал кто. Въехал и стоит, как памятник самому себе, ни тпру, ни ну.
   - М-да, - раздумчиво протянул Конек, обойдя его кругом. - Дела-а-а... Прям как в народе говорят: из князи в грязи. Пошел по вязье, да и сам увязнул. Ума не приложу, что делать-то...
   - Аль умом пообносился? - обидчиво заметил царевич, поняв, что без посторонней помощи ему никак не выбраться. - Мелешь, окаянный, всю дорогу, без умолку, ветряк не догонит. Вконец уболтал. Твоя вина, вся, как есть твоя. Тебе и думать, как с бедой справиться.
   - Смотреть надо было, а то глаза, небось, на версту поперед тебя ехали. А еще к Кощею собрался. Тот тебя не то что вокруг пальца обведет, так угостит - нагишом домой пойдешь. Тут думай - не думай, все одно. Ишь как засосало... Без помоги не обойтись...
   - Да где ж ты возьмешь, помогу-то? Кругом куда ни глянь - ширь полей да равнин русских, ажно дух захватывает... - повел руками царевич, словно в стремлении обнять кого.
   - Видать, мухоморов на ночь много отведал, - мотнул головой Конек. - Даль ему посредь холмов помстилась. Ты поперед шири под ноги глянь, а раньше бы глядел - так и не встрял бы. Чего руками машешь, чай, не ворон ловить. Дорога-то колеей обита, знать, телеги частенько по ней ездят. Может, и деревенька тут где затаилась... Ты, давай, покричи слово свое волшебное, авось поможет. Только погодь, уши к земле приложу...
   Гаркнул царевич от безысходности, во всю силушку легких гаркнул. Подождали несколько времени...
  
   Конек как в воду глядел. Послышался неясный гомон, затем из-за ближнего пригорка показалась стайка мужиков, о чем-то перебранивавшихся и размахивавших руками. Одеты они были ни дать, ни взять статисты со съемок фильма-сказки. Домашнего холста порты, рубахи ладные, льняные, с вышивкой, свежие онучи, парадные лапти, легкие зипуны... У всех котомки на правом боку, у двоих за красными кушаками топоры, аккуратные шапочки на головах.
   Ближе подошли, глянули, поклонились поясно.
   - Здоров будьте, люди добрые. Далеко ли путь-дорогу держите? Не вы ли, часом, кликали? Что за хворь-беда приключилась? - как-то разом загомонили они, а Владимир, разинув рот, недоверчиво смотрел на них.
   Двое возрастом помладше, едва растительность над губами появилась, трое постарше, средних лет, двое еще чуть старше. А молодцы - хоть сейчас в Преображенский полк. Кряжистые, крепкие, Вольги Селяниновичи, да и только. Вот только смурные немного, видать спали плохо, по причине комаров. Никак не мог Владимир в себя прийти, что не чудится ему все, не кажется, наяву видится.
   - Иван я, сын царский, царевич, значит, царства Двунадесятого. К Кощею дело имею. А это вот Владимир, - и замялся, не желая, видимо, позорить товарища по путешествию "инженером" перед мужиками. - Из Москвы он, - наконец нашелся Иван, отводя глаза в сторону. - В Киев ему, к мудрецам. - И снова замялся. - Опять же, лошадь...
   Конек свысока глянул на зардевшегося царевича, но промолчал и гордо отвернулся.
   - Роман, Демьян, Лука, Иван и Митродор Губины, близнецы-братья, Пров, Пахом, потому как старшой по годам и разуму, - скороговоркой произнес на вид самый пожилой селянин, по очереди тыкая в остальных пальцем, последним задерживаясь на себе. - Так что за беда?
   - Али сам не зришь? - накинулся царевич на Пахома. - Ехал прямо да и попал в яму. Ввалился, как мышь в короб.
   Мужики снова нестройно загомонили, гурьбой неспешно обошли завязшего Ивана и столпились кружочком. И, как то обычно бывает, сразу же взяли быка за рога - перешли от частного к общему. Частная проблема, она частная и есть, ни славы от нее, ни поживы. Другое дело - общая. Общая - она от слова общество, стало быть, всему обществу важная и нужная. А раз так, тут не до частностей. В общем, забыли мужики про Ивана. Начисто забыли. А про яму - нет.
   - Засыпать ее надоть... Кум что говаривал, дня не проходит, чтобы кто в эту ямищу распроклятущую не влетел...
   - Так нельзя же засыпать-то, с живым человеком? Достать сперва надо...
   - Как же ты его достанешь, коли не засыпал сперва?..
   - Да ты погодь, погодь, ежели бы я поначалу засыпал, он бы и не утоп?..
   - Утоп - не утоп, про то бабка-ворожея ведает. Вон, Ермолай-мельник, шел себе улицей, да и наступил на грабли. Откуда, спрашивается, им взяться? Сам же и потерял. Так и тут. Может, на роду у него написано, где воробью по колено, там молодцу по пояс.
   - Да ты погодь, погодь...
   Ну а уж от "да ты погодь, погодь" до "ужо постой!" рукой подать. И как, скажите на милость, после этого не возникнуть драке? Сцепились вроде Лука с Иваном, остальные разнимать полезли, вот тут-то и началось. Потеха приключилась, не из лихости неуемной, не из чувства острого за обиду неправую, - из желания единственно мир учинить.
   - Слышь, мужики, погодите... Ну нельзя же так... Да погодите, что скажу! - надрывался Иван-царевич. Он явно не прочь был принять участие в миротворении, только вот болотина не пускала.
   А те и не слышат - заняты. То один вылетит из кучи-малы, то другой; шмякнется на землю, посидит, головой повертит, смахнет рукавом под носом, и давай обратно в потасовку, замирять.
   - А ты, молодец, не желаешь поразмяться? - обратился Конек к Владимиру, и, заметив отрицательный жест последнего, заметил: - Твоя правда. Им человека из беды вызволять надобно, а они потеху устроили. Чисто дети малые. Теперь раньше полудня не жди. Знамо - на полдни обед...
   И, словно вняв Коньку, драка постепенно пошла на убыль, а затем и вовсе сошла на нет. Мужики еще некоторое время попереругивались, вяло попихивая друг дружку со словами: "А ты хто такой?", после чего, совсем уже утихомирившись, вновь гурьбой подошли к луже.
  
   Вот тут-то мы и остановимся, поговорим о боях кулачных, забаве исстародавней народной. Уже Нестор в своей Повести упоминает об этой "забаве", называя ее "бесовской". И вправду, как не боролись с ней... Кстати, кто? Ну, во-первых, церковь - погибших в кулачном бою запрещалось отпевать и хоронить на кладбищах. Во-вторых, государство - см., например, Указ от 24 дня 1726 г. ...а все не в прок, говоря словами И.А. Крылова.
   Да и что может быть хорошего в драке? "Как скоро противники станут друг против друга, то немедленно начинается кулачный бой. И в короткое время бойцы до того остервеняются, что поражают своих противников руками и ногами в лицо, живот, грудь и другие чувствительные места (называемые нашими предками причинными местами - вот и говори после этого о честном поединке, если разрешены удары ниже пояса!). Нередко бывает, что ногие бойцы лишаются жизни на месте боя, а победители приобретают от всех похвалу и одобрение". Так пишет в своих заметках о России барон Герберштейн, оказавшийся случаем в гостях у великого князя Василия Ивановича.
   И что же? А вот что.
   "Когда начинаются кулачные бои, на них сосредоточивается внимание всего населения. Бросается общественное дело, бросается всякая работа по хозяйству дома. Член Правления Губкредит союза А.И.Быков рассказывал мне, что как-то на мяслянице ему пришлось быть в Большой Верейке по служебной командировке. Собралось порядочно народа, но перед самым открытием заседания все вдруг поднялись и стали выходить.
   - Куда же вы, товарищи? - обратился к ним, ничего не понимая, А.И.Быков.
   - Как куда? А у нас же сегодня кулачный бой, разве не знаете? Сейчас начнется, - удивленно и обиженно заявили члены собрания, и все как один поспешно оставили зал заседания. Собрание, конечно, не состоялось".
   Еще? Пожалуйста.
   "...мы немедленно отправились в здание старой школы, где назначено было организационное собрание по открытию мелиоративного товарищества. Нас ожидали, но собралось всего человек двадцать.
   - Почему же так мало? - спрашивает Пашкевич собравшихся.
   - Да немножко не во время собрание то, - отвечают крестьяне. - Вот пройдут бои, тогда придут записываться. Интересуются товариществом многие, дайте только боям пройти.
   Собрание прошло быстро, скомкано, в надежде, что все детально разберется потом, на свободе, после боев. Бывшие на собрании крестьяне чуть не каждую минуту смотрели в окна на двигавшиеся теперь уже довольно густые толпы кулачников, стягивавшихся все к тому же Подгоренскому мосту. По окончании собрания все присутствовавшие поспешно записались в члены мелиоративного товарищества... после чего все участники собрания чуть не бегом направились к месту боя..."
   А дальше что? А вот что.
   "Высокие, здоровые, уже немолодые бородачи, у которых руки были как оглобли, кулаки по доброму горшку, они били по чем попало, стараясь свалить противника с одного удара, чтобы он лягушкой распластался на снегу, и от их ударов уже несколько человек выбыло из строя и окровавленные, с разбитыми лицами, выползали кое-как на четвереньках из толпы на простор. Тут на свободе они отлеживались прямо на снегу, приходили в себя и некоторые поднимались и снова бросались в бой".
   Чем же "сердце успокоится"? А вот чем.
   "По окончании боя многие... разъезжаются по домам с поломанными ребрами, с выбитыми и подбитыми глазами, оглушенные на одно или на оба уха от разрыва барабанных перепонок, и чем больше таких искалеченных людей дает бой, тем больше он возбуждает разговоров... а если в результате боя бывает одно или два убийства, то эти случаи входят, так сказать, в летопись данного села..."
   Это с одной стороны. А с другой...
   "Сами бойцы о своих членовредительствах рассказывали с шутками, восторгаясь только что закончившимся боем, который в этом году, по их словам, особенно удался. Каждый теперь на свободе рассказывал кого он ударил, кто его ударил и как ударил. Рассказывал страстно, с увлечением, как охотник о том или ином инетерсном случае на охоте, как спортсмен".
   Вот и пойми ее, загадочную русскую душу... Кстати, не забыть, материал взят из "Известий Воронежского краеведческого общества", 1925 г., N 3,5,6; статья Г.Н.Фомина "Кулачные бои в Воронежской губернии".
  
   - Вот что, мужики скажу, - начал Пахом, - потому как старший. - Нос у него распух и цветом стал - ну что твоя слива. - Делу время, потехе час. Ежели, скажем, дождь пойдет, не к ночи буде помянуто, совсем пропадет царевич-от. Давайте-ка, Роман с Демьяном, в село дуйте, где кум Романов живет, ведите-ка сюда Ивана меньшого, разумом большого. Может, он чего путного присоветует. Не пойдет - под микитки ведите. А остальные - геть до лесу, тащите ваги, да потолще. И живо мне, одна нога тут, другая там.
   Глянулись меж собой мужики, плечами пожали, мол, дело Пахом говорит, обмишурились, да и подались, куда сказано было. А старшой, - чего понапрасну ноги бить? - прилег на травку рядом с Коньком.
   - И давно вы так-то вот? - спросил Конек.
   - Да за сегодня пятый раз ужо, - Пахом осторожно потрогал нос. - Вот ведь окаянные, кажинный раз по сопатке норовят.
   - Чего ж не поделили? Отчего пря-то?
   - Видишь, кум Романов позвал баньку ему срубить. То есть сруб он уже сам поставил, тот осел, пора перекладывать. А одному несподручно. Потому - без головы мужик, меры не знает. Баня размером получилась, что хоромы княжеские. Под стать котлу... Но о котле потом. Так вот. Мы и подрядились, как не помочь всем обчеством? Тем паче - в деревне живем по соседству. Меду наварил. Знатного. С него и началось. То есть как? А так. Колышками место обозначили, где класть - отметили, пометили бревна, ну, в каком порядке класть, - отметили. Вместо пары дней неделю ставили. Вот раз вечеряли, кум Романов возьми и расскажи про сельчанина ихнего, Козьму Скоробогатого. Как поимел, мол, Лихо, так житья ему совсем не стало, даром что мужик тороватый. Ну да после про Козьму.
   Вопрос, казалось бы, нехитрый вовсе: кому на Руси жить хорошо. Ан нет, у кажного свое мнение особенное объявилось. Сам посуди.
   Пахом сорвал травину и принялся ее жевать с задумчивым видом. Царевич тем временем навострил уши.
   - Роман, тот сразу за посадника горой стал. За городничего, то бишь. Чем жизнью обижен? Князем поставлен, перед князем и ответ держит, никому иному в ножки не кланяется. Как в народе говорят? Посадское брюшко отрастил. Посадское дело поясом крепко, ну, понимай, чтоб брюхо не лопнуло. А я так скажу: неровен час ошепчет кто? Пошлет князь ревизора, тот всю поразнюхает-повысмотрит, не представившись, по-аглицки, да и доложит, как самому надобно, коли в цене с градоначальником не сойдутся. Вот сам и решай, кто главней, ревизор али городничий. Потому жизня у посадника, скажу, что на бочке пороху.
   Демьян же за тиуна огнищного вступился. Тот, говорит, всем житным людям голова. Судит-рядит по чести - по совести. Все законы ему ведомы, как хошь растолкует. Ну да каждый крючок свой кусок ловит. Шапку перед ним ломают, на все праздники в красный угол зовут. Рожа - на лошади не объедешь. Одно плохо, на всех не угодишь. Вот, случай рассказывали. Нашли как-то два мужика кошель с деньгами. Разодрались, как водится, поделить не могут. К огнищному отправились. За ними народ - глянуть, как судья дело решать будет. Тиун и спрашивает, мира промеж себя, мол, хотите? Те в один голос, хотим, как не хотеть. Коль разделю по совести да примирю обоих, перед всем народом спрашиваю, обиды таить не будете? Переглянулись люди, зашептались. Что это с тиуном, да кто ж на суд такой обиду затаит? Так вот, говорит, решение мое: деьги мне сейчас нужнее вашего, и ступайте себе по домам. А калиту в карман положил. Мужики оторопели, затем глянулись и порешили в оборот его взять... Не тут-то было. Я, говорит, по совести решил? По совести. Примирил? Примирил - оба согласно в кулачную лезете. Чего ж вам еще надобно?.. Народ за бока похватался. Суд, кричат, по форме - судей и кормит. Ты скажешь - чем не жизнь? На глазах у всех из сапог в лапти переобул... Так ведь сказал слово поперек посадника, едва головы не лишился. Имение описали, в ополчение забрили.
   Вот Лука - тот волхвов сильно уважает. И то сказать, кто первый колдун на селе? Ни тебе свадьбу сыграть, ни тебе пахать-сеять, ни друго како дело без него не обходится. Кто косой махать, а мы волхвовать. Все обо всех знает. Вот и кланяются ему кто чем может: снедью там всякой, а кто и денежкой. Попробуй не поклонись, со зла и порчу наслать может. Ан и у него житьишко-то не очень. Все, небось, слыхали?.. Как Олегу-князю волхв один напредсказывал? Тот к нему с душой, по-человечески, так мол и так, я кукушкам не верю, а ты знахарь бывалый, тайны тебе ведомы, так и скажи, сколько мне еще землю матушку собой украшать. Порадуешь предсказанием, и я тебя уважу. А волх, правду сказать, недалекий попался, опять, может, съел чего-нибудь. Возьми да и ляпни: как только конь твой помрет, так и ты следом. Осерчал князь. Ату, кричит, его, окаянного. С неделю денно-нощного гоняли бедолагу, аки зайца. Не споймали. На Дон, люди говорят, подался, с обиды-то.
   А Губины братья и того хлеще. Купцу, гомонят, лучше всех живется. С одной стороны глянуть - вроде так оно и есть. Хоромы купеческие с теремами каменными за версту видать. Лавок с товаром красным не перечесть, ладей белопарусных не изведать, почет-слава по белу свету гремит. Да и кто не слыхал хоть о Садке новгородском, о Никитине Афоньке, что за три моря хаживал? Ну а ежели с другого боку подойти? Случись чего и пожалуйста: едет купец из Саратова, бороду гладит, а денег нет. То людишки лихие по лесам, по логам схоронились, да возы отбили, то ушкуйники по рекам-волокам созорничали, то с товаром не угадал - торговал кирпичом, да и остался ни при чем. Недаром говорят: купец, что стрелец: попал, так с полем; а не попал, так заряд пропал...
   Пров за князя-царя вступился...
   - Чем же это тебе князь не угодил? - грозно вопросил царевич. - Аль крамолу измышляешь?
   - А то и замыслил, что житье-бытье царское вскм только с парадного крыльца ведомо. Царям же, по мнению моему, за работу их неблагодарную молоко бесплатно за вредность давать надобно. Всяк иной государь на его место норовит, даже самое залежащее, себе землицы прибавить желают. Вот и получается: с сильным замирись, слабому попускай, не ровен час, с кем другим слабым сговорится. Правда ли нет, не ведаю, да только про всяких там иноземцев говорят, цари у них больно не живучи. Поправит-поправит, плюнет, и в пустыню, а то путешествовать. Надоели, мол, хуже горькой редьки, сами разбирайтесь. Это они, кстати сказать, боярам своим, подданным то есть, те совсем жалобами своими да претензиями житья не дают. Всем же батюшкой не будешь... Семейной жизни и вообще нету. Ни тебе по любви жениться не может, как третий сын - так дурак-дураком. Так и суди сам, хорошо ли князю ему али плохо...
   Пахом замолчал, сунул в рот другую травину.
   - Ну а сам-то ты про кого думаешь? - спросил Конек.
   - Думаю?.. - удивился Пахом. - Да я не думаю, знаю. Ну конечно же боярину думскому.
   - С чего это?..
   С мужика разом слетело самодовольство.
   - Как же... Ужель не видишь?.. - с места в карьер загорячился он. - Сидит себе в палате думской, бока-бороду поглаживает, кивает согласно - и все недолга. Главное, знать что князю по душе и поперек слова молвить не мочь. Сказал князь: "Пойдем половцев бить!", наморщить лоб, просветлеть и важно молвить: "Да-а-а-а, вестимо, бить пойдем, отчего ж не побить". А ну как передумал, замиримся, мол, опять-таки важно: "Да-а-а-а, вестимо, замиримся, отчего ж не замириться".
   - Так зачем дума нужна, коли она все время соглашается? - не понял Конек.
   - Вот тебе и на, - удивился Пахом. - Кто ж говорит, что все время. Они заранее промеж себя договариваются, кто соглашается, а кто сомневается. Те, кто "за", уговаривают тех, кто "не уверен", а в итоге все по-царски и выходит. К слову сказать, все друг с дружкой так или иначе родством повязаны, со стороны туда ходу нету. Один за одного горой стоят. Иначе нельзя. Наказать кого - это что ж получится, и остатних можно?.. - Мужик неожиданно оборвал нить рассуждений. - Тут кум возьми да и скажи: чем попусту лаяться, не лучше ль подраться? В шутку сказал, так просто, не со зла. Так мы ж за чистую монету совет тот взяли...
   Пахом снова осторожно потрогал нос.
   - Вот ведь пакость какая.
   - А что ты про яму-то начинал, про котел? - спросил царевич.
   Мужику торопиться было некуда.
   - Баба тут стояла, каменная. То ли половцы поставили, то ли латыняне, кто ж его знает. Полезная баба была, не смотри что без рук. Для разъезду полезная. Вот едут навстречь две телеги. Телеги две, а дорога одна. Смекаешь? Один другому в жисть не уступит. Это ж слезать надоть, волов оборачивать... Здесь и разъезжались. Кто справа, кто слева... Так он и ее приспособил. Я, говорит, аккурат посеред двора фонтан выкопаю, и ее поставлю, пускай как в Европах будет. Пора нам, говорит, в Европы окна рубить. Выкопал он ее, под ней котел чугунный и обнаружился. Обрадовался Иван Скоробогатый, еще больше, говорит, разбогатею, второе стадо коров прикуплю. Уволок все к себе, яму не засыпал, а колеи дорожные сровнял, из двух одну сделал, мол, испокон веков так было. Кум Романов тут и подсуетился. Ты бы, говорит, дело доброе сделал. Продал бы мне котел-от, для баньки. А Иван, правду сказать, мужик незлобливый да некорыстный шибко. Прикинул он, на сколько ему клада должно хватить, да и говорит: бери, говорит, даром. Я, мол, не боярин, шубу с плеча пожаловать не могу, а чугун забирай. Вот сейчас занесем ко мне в дом, он, к слову, на двух быках до двора его пер-то, и как только на воз взгромоздил, ума не приложу, занесем, ты выйдешь, я опростаю, да тебя и позову. Тогда и забирай. На том и порешили. В общем, поперли они котел. А тот, вот не сойти с места, пудов в двадцать...
   - Так уж вдвоем да двадцать пудов потащили? - усомнился Иван.
   - Как на духу говорю, как есть двадцать, чтоб онучи расплелись, ежели хоть на фунт приврал... Прут, пот с них, хоть сейчас солеварню ставь, - продолжил рассказ Пахом, заплетая правую онучу. - Да и зацепились крышкой за косяк, вишь, снять-то ее и не подумали. Оно и правильно: чего второй раз ноги бить... Слетела крышка, накренился котел, из него и выпал... Кто б, вы думали? Мужик!.. Здоровый, что твой сарай... Рыжий, морда наглая, сам в рубахе красной, атласной, расписным кушаком подпоясанный, в сапогах с хрустом... У этих глаза на лоб да рот нараспашку. Поднялся мужик, отряхнулся, глянулся - и к куму. Тот как подумал, что эдакий-то боров в лоб сейчас за обиду приварит, нырнул под котел и задал стрекача. Однова чугун унес, даром что вдвоем карячились. Так до самой хаты и драпал.
   - И Иван что? - полюбопытствовал Конек.
   - Не замай. Не любо - не слушай, а... м-м-м... Уж не знамо, что там промеж Ивана да мужика того вышло, Скоробогатый с той поры все больше помалкивает да ревмя ревет, аки белуга, в три ручья. Гость-то Лихом оказался. Пристроился на печи, корми-пои его... За что? Ну вроде как спас, вторым родителем значица стал. Вот с той поры и пошло-поехало, запрягать не надо. То справный мужик был, Иван-от, хозяйством, а тут... Чуть не каждый день - проруха-наказание. Репа удалась - всю кроты обобрали, подсолнух взялся - вороны повыклевали, зайцы всю капусту да морковь как есть извели, да еще медведь пришел по ульи - под чистую выгреб... Да где же эти лодыри?.. - неожиданно вскипел он. - Их только за смертью посылать!
   И словно укоризной его словам неразумным, сгоряча сказанным, показались лодыри. Четверо тащили два здоровенных длинных бревна, двое - оглоблю, на которой болталось посередине что-то крупное.
   - Не пойму что-то, разе ж я их на охоту посылал?.. - пробормотал Пахом.
   Роман с Демьяном приблизились и грохнули оземь мешок, в котором что-то шевелилось и невнятно подвывало, а также два ведерных жбана.
   - Ну и где вас нечисть носила? - напустился на них Пахом. - Пошли проведать, да и остались обедать? Так, что ли? Что это приперли? Где Иван?
   - Так ты это, Пахом, остынь, погодь ругаться-то, - развел руками Роман. - Все как есть принесли. Что заказывал. Давай-ка, подсоби мешок развязать...
   Из мешка вывалился облепленный какой-то соломенной шелухой мужик, глянул невидящим глазом, помотал головой.
   - Пахомушка, родненький, вот уж не чаял встретиться. Думал, исхитили супостаты... Дай я тебя облобызаю, - потянулся он к старшому, раздумал, улегся на бок и захрапел.
   - Как же это... - пробормотал непонимающе Пахом. - Да что же это... С утречка, как уходили, здоровый был. И где ж он так подгулять-то успел, а?
   - Давай все по порядку, - обратился Роман к Демьяну, - у тебя слово за слово вперебой идет, а у меня за каждый плетень цепляется.
   - А чего давать-то, - протянул Демьян. - Пришли мы, значит, к хате Ивановой, а его и близко нету. Мы - к куму Романову. Так, мол, и так, беда приключилась, помощь надобна, где мудреца нашего сыскать? Кум и отвечает. А он, говорит, с Иваном Скоробогатым сговорился, что Лихо с его хаты сведет. Подчистую. Словно и не было. Тот ему чего только не сулил на радостях, клялся всю жизнь за батюшку родного держать, хозяйства-богатства разные... Да и спохватился. Как же ты, говорит, изведешь напасть-то? Чай, не таракан. Иван и поведал думу свою. Я, отвечает, его перепью. Как есть перепью. Угощу-ка я его медом хмельным, а там и об заклад побьюсь: кто первый с ног свалится, тот просьбу супротивника должон исполнить. Любую. Понятно? Чего ж тут непонятного, говорит бедолага, очень даже понятно. Да только как же ты его окаянного перепьешь? Он ведь тоже не лыком шит, не из бревна делан. Балда ты, Иван отвечает, как есть балда. Целиком. Помнишь Василису Премудрую на пиру? Не столько пьет, сколько мимо льет, то в рукав, то под стол. А как под столом озеро образовалось, рукавом-от махнула, так и радуга тебе появилась, и лебеди поплыли... Ну, да дело это нехитрое. Там гостям что лебеди, что цапли - уже все одно было... А справишься? усомнился Иван. Отчего ж не справиться, говорит, двух воевод накормил, так неужто одно Лихо не напою?.. Взял ведро меда, подумал-подумал, второе прихватил, да и отправился...
   - Ишь ты, чего удумал, - покачал головой Пахом. - Ну-ну... Как сам он - вижу, а лиходей-то что?..
   - Не запряг еще, не нукай, - почесал бороду Демьян. - А давно, кума спрашиваем, биться пошел?.. Так уж, почитай, отвечает, часа четыре как минуло. Неужто, ахнули мы, не сдюжил, одолела его сила вражья? Как же, говорит, одолела, аль не слышите?.. Переглянулись мы, не поймем, чевой-то. Прислушались. Батюшки светы! А с дальнего конца села песня разудалая несется, в два голоса, да звонко так... Мы - туда. Где под тыном, собачкой малой, где на цыпочках, от колодца к забору, добрались, одним словом. Выглянули осторожненько в ворота открытые. Глядим - глазам своим не верим. Примостились двое поединщиков на крылечке резном, обнялись, ковшами размахивают, песни поют. Да красно так поют, ажно слезу вышибает. Тут и Роман не стерпел, щас, говорит, спою, а как про ворона черного затянули... Еле утихомирил. Ну, в общем, чего долго воздух-то молоть? Обошли мы избу, значица, с тылу, ждем, когда Ивана по нужде потянет. Мешок с тына соседнего стянули, оглоблю опять же... Так и обротали молодца. Прихватили у кума пару жбанов, с медом да с квасом ледниковым, да бегом сюда... Вот и весь сказ.
   - Да-а-а, - протянул Пахом. - Яснее солнца ясного сказ твой. Небось, дальше кума и не ушли... Ну а вы, робятушки, - обратился он к остальным четверым, бросившим свои бревна еловые опричь Ивана и с недоверчивыми улыбками слушавшими рассказ Демьяна, - пошто задержались? Постой, постой, и уходили - с двумя топорами, а вернулись с одним. Что за чуда-юда такая приключилась?
   - Лешой попутал, как на духу говорю - лешой, - нехотя отозвался Митродор. - Только подошли мы к леску тому, да к дороге Муромской...
   - Какой такой Муромской? - удивился Пахом. - Муромская - она в верхнем миру, что ты мне тут плетешь?
   - А так Муромская. Три сосны при ней. Вот ежели пойтить по ней на восход, непременно в Тмутаракань угодишь. Там небо с землей сходится. Так ты прямо-то не иди, в ворота, а сверни да в калиточку. Тут тебе и мир верхний откроется...
   - Сам удумал? - поинтересовался Демьян. - Али подсказал кто?
   - Чья бы корова, - огрызнулся Митродор. - Иди вон народ уху варить учи. Мне купец заезжий рассказывал...
   - Погодь, погодь, опосля про купца врать будешь, - осадил его Пахом. - По делу молви.
   - Так я и говорю. Три сосны - оно примета верная. И все три на заглядение, сухостой, а крепкие на вид, что твой шлагбаум. Мы во мнениях и разошлись, какие две из трех взять, а какую оставить...
   - Вот непутевые! - всплеснул руками Пахом.
   - Да чего уж там, помирились... Лешой, вернее, и примирил. Ну, тот, который и топор... того... В общем, вышел он на шум из-за дерев, да и говорит: вы, говорит, ребятушки, мне сейчас все зверье пораспугаете. Давайте-ка я вас рассужу. Взял он топор один, Прову протянул. Метай, мол, его подальше, со всей силушки. Кто первый найдет, тому первое слово, кто второй - второе... А остальные уж не взыщите. Пров и метнул. Не в чисто поле, а в чащу лесную, да не со всей силушки, а со всей дури своей непомерной... Только мы было искать, - засомневались. Как же это второй найдет, коли первый уже нашел?.. Мы - к лешому, разъясни, мол, а того уже и след простыл. Туда-сюда, потыкались-помыкались, делать нечего. Срубили две лесины...
  
   А вот что касается трех сосен: Казалось бы, и песня есть, и сосен в Муромских краях видимо-невидимо, а легенды, с ними связанной, не нашлось. Как ни странно, даже известное всем выражение "в трех соснах заблудиться", также не имеет хорошего объяснения своего происхождения, хоть и встречается оно даже в солидном труде М.И. Михельсона, изданного в 1896-1912 гг., "Ходячие и меткие слова". За исключением цитат из М.Е. Салтыкова-Щедрина, где три сосны связываются с пошехонцами, нет источника, к которому можно было бы отнести возникновение данной поговорки. Более того, даже в анекдотах о пошехонцах, собранных и изданных Василием Березайским (кстати, пользовавшимися популярностью и неоднократно издававшимися), анекдота о соснах нет.
   Неужели же так и останемся без какой-нибудь муромской легенды? Может быть да, а может быть и нет. Есть, как нам кажется, сказка-быличка, языком своим да содержанием очень хорошо передающая первозданную прелесть этого края. Нам кажется, а вам решать.
  
   "... Могучи и темны вековечные леса вокруг древнего города Мурома. Живет в них зверье непуганое, хитрости человеческой никогда не знавшее.
   Идет через муромские леса широкий царев тракт. А от него ныряют в дремоту буреломов заросшие бурьяном стежки-дорожки. Кто их протоптал? Куда ведут они? Никто не знает.
   Но... Чу! Стук копыт по старой дороге. Всадник. Ветки хлещут по шапке собольего меха. Поворот, другой... Замерцал вдруг в чаще огонек. Цок-цок - вынес измученный конь на поляну, к черному от старости домику.
   Спрыгнул с коня добрый молодец. Тишина кругом, собака не залает, не скрипнет колодезный ворот...
   - Эй, хозяева! Принимай государева человека на постой! Заплутал я...
   Отворил ему дверь старичок в потертом егерском мундирчике, свечой дорогу осветил:
   - Кто будешь-то, сказывай.
   - Императорский курьер, еду с Москвы в славный Cвияжск-город, что на Волге.
   Треснул в печи уголек, хлопнула ставенка на ветру... Вот и самовар на столе запыхтел. Как не быть тут разговору? Поправил курьер на боку саблю справную.
   - А что же ты тут, дедушка, охраняешь? Кругом на сто верст - ни души, глухомань.
   - То верно, - вздыхает старик, - да оставлены мы здесь царевым указом для сбережения путников от колдовства здешних мест. Каждому проходящему должен я поведать одну историю. Вот и ты, вьюнош, слушай...
   Стояла когда-то у этой дороги помещичья усадьба, а при ней, значит, пруд с лебедями да утками. Старый помещик умер. Дети его не захотели жить в такой глуши, уехали в столицы. А усадьбу бросили.
   Бежали дни, годы летели. Обветшал дом. Зарос ряской и тиной пруд. И завелись в нем русалки - водяные нимфы. Днем их не сыскать, не выкликать, а как ночь - они тут как тут. Хороводы водят, песни поют... Да сладко так поют, что твой ручеек звенит! Но единожды в году, в ночь, когда расцветает пахучий ландыш, собираются русалки на маленьком островке посреди пруда и строят там сказочный терем: из водяных брызг плетут они нить тонкую, а нить та - чисто серебро. Ей-ей, не вру! И стоит этот чудо-терем серебряный ровно до рассвета. Потом исчезает, тает, как дым, вместе с царевнами водяными.
   Много нашлось среди людей охотников до русалочьего серебра. Пробирались они тайком к пруду, дожидались ночи заветной - и к терему! Не ведали люди, что серебро то от прикосновения рук человеческих таяло тут же и опять водою болотною обращалось. Заговоренное, видать, оно... Охотник же с того дня сам не свой становился. Людей сторонился, по лесам бродил, все искал чего-то.
   Вот и повелел государь-батюшка поставить здесь заставу сторожевую, чтобы прохожих всех назад поворачивать. Вот и ты, государев человек, чай пей да спать ложись. Поутру выведу я тебя на большой тракт, и поедешь себе дальше... А прямой дороги тут нет, запомни!
   Поднялся молодец, в пояс старику поклонился:
   - Благодарствуй, дедушка, за приют и угощение. Только не останусь я на ночь. Депеша моя уж больно спешная...
   Сказано - сделано. Снова поскакал курьер тайною дорогою, все глуше и глуше. Уж и звезд не видать... Вдруг всхрапнул добрый конь, да потянул седока своего куда-то в сторону от пути. А из полумрака лесного пахнуло вдруг влагой болотной, зазвучала песня нежная... Странное оцепенение овладело вдруг юношей. Как будто сон сказочный увидел. Провел он рукой по лицу, как паутину липкую сдирая...
   - Шалишь! - крикнул в черноту лесную. - Наслышан я про баловство ваше колдовское! Но со мной это не пройдет...
   Твердой рукою повернул курьер коня на прежний путь. И вскоре стихло вдали эхо лошадиных копыт. Только листва шелестела вслед путнику, ласково так, заманчиво..."
  
   Послышался странный нарастающий звук. Что-то стремительно со свистом и воем пронеслось над головами и исчезло за холмом прежде, нежели кто успел разглядеть летящий предмет.
   - Так вот я и говорю, - задумчиво продолжил Митродор. - Срубили мы две лесины, а самим обидно стало, хоть плачь. Вот Лука и предложил: пень там стоял, трухлявый, за что корнями держится, мы и согнули две березки, приспособили, чтобы ежели кто на пень тот присядет, лешой, скажем, так они бы и распрямились... Да разве ж он присядет... Опаслив больно.
   - Погодь, мужики, - вмешался царевич. - Я тут, можно сказать, погибаю, а вы все среди себя разговоры разговариваете. Пора бы уж и честь знать.
   - И то верно, - пробормотал Пахом. - А нут-ка, ребятушки, навалимся дружно, да и подсобим человеку. Не будем Ивана дожидаться, сами болотину одолеем.
   - Как же ты ее оборать будешь, чай не бусурман какой, тут сметка нужна, - загомонили непонятливо мужики.
   - Как, как, вестимо, не кверху каком, разумом. Помните, как давеча в двунадесят девятом царстве-государстве Егорий храбрый царевну в тереме поцеловал?.. Память у вас девичья.
   - Ты не попрекай попусту-то, - обиделся Лука. - Дело говори.
   - А я и говорю дело. Два первые задания пустяшные оказались - ну, там, корабль летучий построить, оброк с нечисти за десять лет собрать, я и сам толком не помню. Да и что там помнить? Их только ленивый и не выполнит. Третье же не в подъем. Потому - дочь отдавать не хочет. Посажу я, говорит, царевну в терем высокий на горке крутой. Сам рядом сяду, бдить буду, чтобы без обману. В окно глядеть станем. Вот ты на коне подъедешь, прыгнешь, до ставень достанешь, дочку поцелуешь, тут и свадебку сыграем. А как не допрыгнешь да не поцелуешь - не взыщи, взашей со двора провожу. Но Егорию ума не занимать стать. Ты, молвит он про себя, царь, хитер, да и я не вчера родился, знаю, с какой стороны к корове подходить. Взял он кузова с двух телег, оглоблями их скрепил промеж себя - помост такой получился, длинный. Положил под окном терема так, чтобы царю видно не было, под них бревно в обхват. С мужиками сговорился, уговорил с десяток. Вы, говорит, как я взъеду на одну сторону кузовов да рукой махну, прыгайте с забора на другую сторону. Но не раньше. И все одинако...
   Пахом замолчал.
   - Чего стал-то? - забеспокоились мужики. - Удалась затея-то? Али нет?..
   - Ну не то чтобы совсем не удалась... Частично, - признался Пахом. - Хотя задумано было на славу. Взъехал он, махнул рукой, мужики сиганули, все как один, взлетел Егорий... Лошадь в одну сторону, он - в другую... Высоконько взлетел... Воспарил, можно сказать, аки птица...
   Пахом снова замолчал.
   - А царевна что? Поцеловал али нет?..
   - Ну, когда он вверх летел, царь с царевной возьми и высунься из окошка, поглядеть, что такое непонятное творится... Вот он и поцеловал, на возвратном пути-то, да только не царевну, а царя... Промашка малость вышла.
   - Погоди, мужики, - обеспокоился Иван-царевич. - Вы это, того, и меня хотите таким-то образом осрамить?..
   - Не боись, мил человек, авось кривая вывезет. Давай, мужики, а то так и до свету не управимся. Ты, молодец, - обратился он к Владимиру, - вместе с Лукой встаньте вот сюда и подоприте ногами, да поплотнее, - он указал на бревно, которое Губины уложили вдоль лужи. Второе бревно они подсунули, несмотря на робкие протесты царевича, под брюхо его коня так, что вышло некое подобие катапульты. - Хорошо... Вы сюда станьте, да обоймитесь покрепше, - указал он место братьям, - а вы, - обратился он к Роману с Демьяном, - полезайте к ним на плечи. Так... А мы с тобой, Пров, туточки их править будем, когда они, значит, сиганут. Нам главное брюхо коневое из грязи высвободить, а там оба бревна подсунем, да и подымем разом. Все готовы?.. - И он махнул рукой.
   В теории план был безупречен, не то - на практике. Роман с Демьяном чуть присели перед прыжком и... Если Роман все же подпрыгнул, то Демьян не удержал равновесия, а может Митродор покачнулся, но мужик с коротким возгласом слетел прямо в растопыренные руки Прова с Пахомом и повалил их на землю, пролетев мимо бревна. Зато на бревно угодил Роман, только не ногами, а их навершием, его подбросило, он снова взлетел и, сбив кинувшихся его ловить братьев, покатился вместе с ними по траве. И в довершение ко всем бедам, лесина, которую придерживали Владимир с Лукой, выскользнула и коварно ударила по ногам, свалив на землю и их.
   Шум поднялся несусветный. Глотку драли все, включая царевича, хотя он и пострадал менее всех - его лишь немного задели вылетевшие из-под бревна шлепки грязи. В перебранке никто толком и не заметил, что Иван разумник в себя пришел, хлебнул кваску с ледника и с изумлением взирает на происходящее, бормоча: "Погодь, мужики, погодь, погодь..."
   И неизвестно, сколько бы продолжалась эта свара, если бы он не подскочил вдруг к жбану с медом, не поднял его над головой и не гаркнул голосом молодецким:
   - Погодь, говорю, а не то вот как есть все сей же час наземь выплесну! Устроили, понимаешь, побоище Мамаево!
   Побоище разом притихло.
   - Ты это, Иванушка, - произнес кто-то заискивающим голосом, - ты это того, охолонись маленько. Ну нельзя же так сразу: наземь выплесну. Пошумели немножечко, погорячились, с кем не быват?..
   - С вами уже неделю цельную быват! Все село перебаламутили... Говорите, пошто звали-тревожили.
   Мужики опасливо выпихнули вперед Пахома. Тот выпятил грудь колесом, набрал побольше воздуху, вытянул вперед руку, напыжился, потом, вдруг как-то сникнув сразу, словно сдувшийся воздушный шарик, кивнул в сторону царевича и коротко произнес:
   - Завяз...
   Иван, поставив жбан на землю, принялся осматривать место происшествия. Он дважды неторопливо обошел вокруг лужи, постоял немного, протянул: "Мда-а-а..." Затем еще трижды обошел в противоположном направлении. Мужики гурьбой двигались за ним. Опять остановился, опять постоял, затем обратился к царевичу:
   - Шапку сыми...
   - Чего? - не понял тот.
   - Шапку сыми...
   - Эт-то еще зачем? - удивился царевич.
   - Надобно. Мне кидай.
   Иван снял шапку и бросил ее Ивану; золотые волосы-кудри тут же подхватил шальной ветерок. Разумник, поймав шапку, повертел ее в руках и протянул, раздумчиво глядя куда-то под конское брюхо: "Завя-я-яз..."
   Мужики почтительно внимали.
   - Что бревна есть, это хорошо, - заявил, наконец, авторитетно Иван. - А вот что бурдюков да веревок взять не догадались, то плохо. Сейчас бы мы его вмиг опростали. По половецкой методе.
   - Какой-такой половецкой?.. - заинтересовались все сразу.
   - А такой, - Разумник поднял слегу, на которой его принесли, и пустился в пространные разъяснения. - Половцы они как чрез реки переправляются?
   - Известно как, - загомонили мужики. - Как все. За гриву конскую себе держится, вот и плывет.
   - Вот сколько лет прожили, а ума не нажили. Кони-то они тоже не все плавать умеют, тады что делать?..
   - Да как же это так - не все? - взволновались мужики. - Не люди, чай, все и умеют.
   Иван окинул их укоризненным взглядом.
   - Не все, - объявил он истину в последней инстанции. - А ежели кто умеет, так недалеко и недолго. И спорить тут нечего. Вот половцы и удумали. Берут бурдюк, мех по-нашему, надувают его, завязывают, на нем и плывут, а к другому, что впереди себя толкают, оружие там привязано, юрта, еще чего по мелочи... Глядишь, и переплыли. Хошь - реку, хошь - море. Привязываем, к примеру, сюда мех, - начал он показывать свою задумку на жерди, - в мех просовываем кишку длинную, шест - под коня. К меху крепим один конец веревки, сами держим другой. Затем дуем в кишку. Мех надувается, всплывает с той стороны коня, цепляем его, - и другой конец веревки вытягиваем. Заводим так две-три, лучше - четыре. Дальше сами поймете, али растолковать?..
   - Чего уж там растолковывать, - буркнул Пахом. - Не дети малые. Ты бы вот лучше разобъяснил, без мехов-то как быть?
   - Сдюжим, - успокоил его Иван. - Лишь бы голова не оторвалась. А ну-ка, мужички, хватай бревна да тихонько так по бережочку да по грязи этой непролазной к боку конскому и пододвиньте, но чтобы не задеть. Давай-давай, чего стали, как рыба в вершу? Повертайся живее!..
   Братья Губины переглянулись, недоуменно пожали плечами, но сделали, как велел Разумник.
   - Добро, - оценил тот. - Как, значит, просвет покажется, так и пихайте на ту сторону со всей мочи. А кто двое там станьте, принимать будете. Теперь ты, - обратился он к царевичу. - Волосья поплотнее на кулак намотай - и тяни.
   Все разинули рты, а Иван-царевич тупо воззрился на лошадиную гриву.
   - Да что ты плетешь такое? - загомонили мужики. - Аль умом пообносился?.. Где ж это видано, чтобы себя за волосья из болота тащить?!
   Громче всех надрывавшийся Роман и не заметил в гневе праведном, как Иван незаметно так приблизился да и ущипнул его пониже спины. От всей души ущипнул, словно рублем одарил. Бедный мужик вспорхнул на несколько саженей, а когда приземлился, не говоря худого слова полез на Разумника с кулаками.
   - Остынь, остынь, - осадил его Иван и объяснил вытаращившим глаза мужикам: - Видали? То-то же! Тут знать потребно, куда какую силушку приложить, чтобы, значит, польза от нее наибольшая была. В смысле подъема. Вот, к примеру, щипок. Невелика хитрость - а сработало на диво! И тут поможет, ежели голова на плечах имеется, чтобы, значит, было, за что тянуть... Давай, молодец, тяни, а вы готовьтесь бревна толкать.
   Поняв, видимо, что если ничего не предпринимать, то сидеть ему здесь и слушать препирательства да умствования мужицкие до скончания века, Иван-царевич ухватил себя за вихор и дернул изо всей мочи, да так, что слезы из глаз брызнули в три ручья.
   - Да чего уж там, - радостно загомонил сход, было засомневавшийся в своей правоте. - Любому ясно - нельзя это такое, чтобы самого себя да за волосы из болота вытягнуть. Спокон века не бывало такого. Обман да расстройство одно...
   - Ты, молодец, их не слушай, - принялся успокаивать Ивана Разумник. - Не всякому дураку клад дается... То есть, я хотел сказать: дело мастера боится. Ты не рви сгоряча - лысину сотворишь. Ты потихоньку, полегоньку, да и тяни, ну словно вот как сеть перебираешь. Удил когда? Вот и давай, а на этих неча рот развевать, с их умом только по грибы. Давай, давай!..
   И снова потащил царевич, тянет-потянет... а вот возьми, да и начни потихонечку подниматься над седлом. Владимир, Конек, мужики - все глазам своим не поверили, сгрудились вокруг лужи, не может быть такого, никогда не было - и посейчас не будет, ан нет же, никуда от правды-истины не денешься, вон он, зазор-от, между портами да спиной конской, все больше да ширше делается...
   - Э, э, куды понесло? - взволновались вдруг разом уверовавшие в успешное окончание трудного дела мужики. - Лошадь-то почто бросил?.. Скотину бессловесную... Разе ж так можно?
   Позабыли о словах своих, чуть назад временем сказанные, советы наперебой подавать стали, что да как. А Иван стоит-посмеивается, так-то, мол, нам смекалки не занимать стать, одной шапкой двоих накрыл.
   Царевич же тем временем в седло вернулся, обхватил ногами коня своего, и ну снова тянуть. Заворчала недовольно болотина, забурлила пузырями, зачавкала, тут уж не зевай, мужики, не оплошай с бревнами. Не оплошали. Едва лишь промежду брюхом конским да жижей черной полоска светлая развиднелась, они бревна туда и подсунули. А там уж - дело нехитрое, взялись дружно ввосьмером, крякнули, подняли страдальца, да и вынесли его из грязи на землю твердую.
   Все бы хорошо, смрад вот только пошел - хоть онучей носы затыкай. Знамо, испачкались, пока тащили. А царевич Иван пуще всех. Разумник топор взял, подвесил, крякнул.
   - Так, мужики, тут за пригорком пруд есть, айда туда. Негоже в таком виде по дорогам шляться. Еще воронье налетит, совсем спасу не будет. Жбаны вот только опростать надобно, пригодятся, пустые-то...
   И пока все дружно плескались в пруду, Владимир мог наблюдать, как то один, то другой мужик, воровато глянув на остальных, не наблюдает ли кто, норовил дернуть себя за макушку.
  
   Ну до чего же не везет барону, так сказать, нашему, Карлу Иерониму фон Мюнхгаузену! Ведь и всего-то делов, что человек, попав в безвыходную, казалось бы, ситуацию, не растерялся, а использовав подручные средства ("рука-то у меня, ого-го, слава Богу, сильная, а голова - мыслящая"), спас и себя, и лошадь свою, вытащив обоих из болота.
   Иное дело сэр Исаак Ньютон. Как рассказывают доверенные источники, сидел себе этот сэр под яблоней, сидел, долго сидел (по-нашему, так от работы отлынивал, как у них, сэров, заведено), пока, наконец ему на макушку яблоко не грохнулось. Добро бы спелое, а так - кислятина, зубы сводит. Вот он, осерчав на весь мир, и придумал свои законы, с той самой поры жить людям мешающие. Решит человек что-нибудь полезное для общества сделать, вот, скажем, двигатель, чтоб энергию давал, а сам ее не потреблял, бежит радостный, готовый весь свет осчастливить, "Эврика!" кричит, а ему сразу, как ушат воды холодной - "не может такого быть, сэр Исаак Ньютон своими законами запретил. Особенно третьим!"
   Это люди правильно сделали, что законам этим имя открывателя присвоили. Чтобы знали потомки, кто им так насолил из-за одного несчастного яблочка.
   Так неужто в целом свете так и не нашлось никого - за все человечество против Ньютона вступиться? Да нет, не перевелись еще богатыри да витязи на шаре земном!
   Вспомним, пожалуй, самый первый из нашумевших, столкнувший лбами многих авторитетов, "двигатель Дина" (американского изобретателя, патент N 2886976). Этот двигатель, как и целое поколение его потомков, назван инерцоидом, за способность передвигаться, отталкиваясь от самого себя.
   Принцип его движения прост - во славу Мюнхгаузена и вопреки Ньютону. Не верите? Проделайте простейший опыт. Положим на пол линейку, длиною, скажем, метр. Сядем на стул с роликами около одного ее конца и начнем что есть силы молотить кулаками по стулу. Если удачно молотить, то ваша замкнутая система (вы и стул) рано или поздно окажется у противоположного конца линейки.
   Что же касается Норманна Дина, то он пошел дальше. Видели вы когда-нибудь метателя молота? На Олимпиаде, скажем, или другом каком соревновании? Для тех, кто не видел, скажем, что молот - это такое ядро на цепочке. Берет его человек, раскручивает, и метает куда подальше. Чей молот не нашли в разумных пределах - тот и выиграл. Положим, однако, что человек его не метает, а просто крутит. Тогда на руку, на цепочку и на самого человека действует так называемая "центробежная" сила (и, поверьте, немалая). Пока человек стоит в центре - все хорошо, но стоит только кому-нибудь подобраться и толкнуть его (то есть вывести из состояния равновесия) - и он полетит... Да еще как полетит!.. Вот Дин и придумал систему гирь, крутящихся вокруг центрального стержня под действием электромотора, которые способны поднять в воздух благодаря самим себе, ну, скажем, слона... Да что там слона - что угодно поднимут! Или все-таки не поднимут?..
   А знаете, сколько их, инерцоидов создано? И работающих, и нет? Сколько у Дина оказалось последователей? И в чем секрет инерцоида?
   Или вот, хотя бы, промелькнувшая в научных журналах (журналы называются "Science" ("Наука") и "Phisics Today" "Физика сегодня") статья Джека Висдома о том, что если бы Мюнхгаузен, приложив соответствующую силу, тянул себя за волосы рывками на шаре по касательной - то непременно вытащил бы себя. Потому что тело, дернувшее самое себя на поверхности шара по касательной, так смещает свой центр тяжести, что при возвращении в исходную точку это смещение полностью не компенсируется.
   Еще примеры? Пожалуйста, сколько угодно.
   Стою я себе, держу в руках обыкновенную лампочку от обыкновенного карманного фонарика. К лампочке припаяно два провода, свободно висящих в воздухе. И никуда-то эти проводки не подсоединены, а лампочка горит... Не верите? Спрячемся за авторитет Ощепкова Павла Кондратьевича, ученого, выдающегося изобретателя и рационализатора. Он-то и придумал такую лампочку... Свет дающую за счет разной подвижности электронов в различных металлах при одинаковой температуре. Свидетели утверждают, что лампочка горела... Только вот горела ли?..
   А вот пирамида В.К. Селищева, "концентрирующая полезную энергию Космоса". Берем изготовленную из соответствующего материала пирамиду, помещаем шар в ее центр и на вершину - и концентратор готов. Полезные же свойства его (ее) в частности таковы, что полезные животные (коровы там, овцы, козы) тут же начинают доиться в пять раз больше, а вредные грызуны совершенно перестают размножаться и через некоторое время, осознав, что им грозит полное вымирание, в ужасе удирают со всех лап.
   Все еще не верите? Пожалуйста, обратитесь к статье Виктора Петрова "Вечные двигатели прежде и теперь", размещенной на Интернет-проекте журнала "Техника - Молодежи".
   Ну, раз уж разговор зашел о физике, то как же не припомнить еще одного "притеснителя" человечества. Установившего, что никакое материальное тело не может двигаться со скоростью, равной или превышающей скорость света в вакууме. Да-да, господин Эйнштейн, о вас речь! И вовсе не извиняет вас то, что впоследствии, терзаемый, наверное, муками совести, изобрели вы специальное отделение вашей теории относительности, где сами свое же заблуждение и поколебали.
   И у вас нашлись последователи. Чего стоит теория торсионных полей, отнявшая столько времени и сил, всколыхнувшая мир и нашу родную Российскую Академию Естественных Наук. академик Шапов Г.И. и его единомышленники разработали теорию и внедрили в практику двигатели, основанные на действии торсионных полей. Замечательные и удивительные поля! Родились они чуть позже нашей Вселенной, поскольку носителями их является реликтовое (т.е. очень-очень старое) нейтрино, называемое некоторыми торсионом. Интересные эти поля тем, что переносят информацию из любой точки Космоса в любую мгновенно, не перенося при этом энергии. Потому что пространство наше "прямолинейное", а "закрученное"...
   Впрочем, на тему эту - как "нарушить" законы физики, можно говорить до бесконечности. Толстенные тома писать... Наше же цель проще - пробудить интерес в любознательном читателе. Ему и рекомендуем прочитать для начала Я. И. Перельмана - "Занимательная физика", Н. Гулиа - "Удивительная физика", статьи А.В. Бялко. А еще лучше - изобрести что-нибудь самим, "вопреки" самым-пресамым незыблемым постулатам.
   И да здравствует барон Мюнхгаузен!
  
   - А что, молодцы, - вопросил Разумник, едва все, кое-как отмывшись и отстиравшись от вонючей липкой грязищи, - далеко ли путь держите? Да не вы, - махнул он рукой в сторону мужиков, - кум Романов поведал про спор ваш бестолковый. Они, говорит, еще спозаранку, как разодрались, к князю направились. Нехай объяснит им, дескать, хорошо ли там ему живется али нет. Ну так я вам вот что скажу. До неба высоко, до князя далеко, повертайте-ка взад. Неча попусту ноги бить, людей от дел отвлекать государственных. Погодите до завтрашнего утра, авось что в головах-то и прояснится. Куда вы на ночь-то глядя? Закат ужо не за горами стать.
   - К орлу мы, - отозвался Конек.
   - К орлу? Добре, - ничуть почему-то не удивился Иван. - Как от него, так и вы к нам давайте, погостевать. А не то ввечеру совет военный соберем, поход, значит, объявлять будем. Лихо, вишь, у нас развелось, окаянное, мужикам проходу не дает...
   - Каким мужикам? - удивился Пахом. - Разе ж он... оно... - тьфу, пакость какая, и не поймешь вот так-то сразу, не то мужик, не то баба... - еще кому в насельники напросилось?
   - Одному напросилось, - отрезал Разумник, - и то в достаток. А ну как разгуляется да во вкус войдет?.. Тогда все с сумой да по миру...
   - Погодьте, мужики, погодьте, - встрял Конек. - Что это такое значит: как от него?.. Нешто он недалече?
   - Вестимо недалече, - согласно кивнул Иван. - Вон там, в рощице, его и найдете. Ручей там широконький, водицей уж больно сладок. Вот он там себе гнездо и устроил. Отдохну, говорит, а то все слетай да слетай, на свет на верхний вынеси. Совсем, мол, спасу не стало. Чуть не каждый день ни свет ни заря заявляются. Так я у вас тут спрячусь чуток. Авось не найдут.
   - Вот то-то и оно, что отдохнуть человек решил, а ты уж язык и распустил: вон он, в лесочке прикорнул, - укоризненно заметил Пахом.
   - Так я ж не со зла - он уж дён с десять как отдыхает. А людям нужда до него имеется. Опять же, не встречные-поперечные какие, одним миром... гм... мазаны...
   ...Гнездо... Ох, и гнездышко себе орел свил. Да что там свил - прямо-таки отгрохал. Тех стволов, что натаскала птица, рачительному хозяину не на один год хватило бы. Сеном с соломой, что повсюду едва ли не возами торчало промеж дерев, тоже не поскупился. Сам хозяин мирно дремал, прикрыв голову крылом, в размахе, прикинул Владимир, метров с пять-шесть, не менее. Обычный орел, похожий на беркута, вот только размерами явно не обиженный.
   - На трудовые доходы не больно так-то понастроишься, - буркнул Конек, трижды обойдя гнездо кругом. - А он таких гнездышек, поди, в кажинном царстве-государстве не по одному свил.
   - О, - послышалось глухо, но внятно, из-под крыла. - Явилось, не запылилось, чудо длинноухое. Конкурент. Тут, понимаешь, дни-ночи не спишь, от работы прямо помираешь, резану к резане складываешь, имуществом обзаводишься благоразумно, недвижимостью, а этот во всю жизнь не то что на конюшню там себе какую завалящую - на стойло, и то не заработал. А туда же - критикует...
   - Вот я и говорю, - не остался в долгу Конек. - С трудов праведных не настроишь палат каменных. Чтой-то не больно я охотников вижу, за свою-то мошну путешествовать.
   - Потому и не видишь, - отозвался орел, - что живешь по старинке. А у нас сервис - на высоте. Как в прямом, так и в переносном смысле.
   - Какой-такой сервиз? - не понял Конек.
   - Не сервиз, а сервис, - высунул голову из-под крыла орел. - Обслуживание, то есть, если по-нашему. Вот про тебя по сию пору легенды ходят, как ты посла половецкого возил.
   - А как возил? - обиделся Конек. - Как обещался, так и возил. С ветерком.
   - Да так. Посла того на твердой земле болезнь морская одолела. Версты обеда провезти не мог...
   - Сам-то хорош. Про тебя тоже сказывают... Как ты царевича на свет верхний доставлял. Все ендову спрашивал. Аккурат до середины пути только и долетели. А там обоих из земли-матушки вынимали. По пояс ушли.
   Владимир вопросительно взглянул на Конька.
   - Истинная правда, - заверил его тот. - Он ведь себе за правило что взял? Ну, то, которое сервизом обозвал. Путь, говорит, неблизкий, так что бери-ка ты с собой, мил человек, вина побольше, да мяса пряного. Вот как я голову, значит, вправо поверну, так ты мне ендову подноси, а как влево - жаркое. Чтобы силушку восстановить. Ну и себе можешь, так сказать, за компанию. Вот пока они до полпути-то долетели, у царевича в глазах уже герб царьградский обозначился. Видал герб-то?.. Ну, орла их двуглавого... Так он и тыкал то ендову, то мясо, но все больше ендову...
   - Вот за слова твои лихие, - окрысился орел, - коли за тем прибыл, сам и полетишь, ушми махать будешь. Вишь какие отрастил.
   - Вот и попал крылом в небо, да в самую середку, - отозвался Конек, едва обернулся к Владимиру и хитро ему подмигнул. - С оказией мы. Проезжали недалече, вот и решили навестить. От Ворона поклон передать.
   - С чегой-то он вдруг, - поинтересовался орел. - Столько лет глазу не казал, а тут вдруг поклон...
   - Чего не знаю, того не знаю, - произнес Конек. - Знаю только, что стал он птицей важной, высокого, можно сказать, полета. Самим царем по службе финансовой главным поставлен. Доглядать, что да как. Потому, должно быть, про тебя и вспомянул... Да, к слову сказать, он тут докладать к царю собрался, так что, может, и сам заглянет попроведать...
   - Погодь, погодь, - как-то разом встрепенулся орел обеспокоенно. - Да ты што мелешь-то? Какой-такой доглядатель царский?.. Вот сказанул - с разбегу не перепрыгнешь...
   - А мне и прыгать нечего, - отрезал Конек. - Пусть тот прыгает, у кого рыльце в пушку да крылья клеем намазаны. Развели, понимаешь, мздоимство, некуда копыто поставить...
   - Да какое-такое мздоимство, - вконец растерялся орел. - Разве ж обслуживание себе в угоду?.. Об людях забочусь... Как есть об людях. А что до мытника этого, так кто ж ему поверит, негоцианту? У самого клюв в пуху по самый хвост... Он, ить, даже язык-то свой вороновый позабыл, все больше по-вороньи каркает... Где ж ему вера-то?..
   - Ты-то чего встрепенулся? - хитро прищурился Конек. - Раз чист перед царем, так и беспокоиться нечего.
   - Как так нечего? На чужой роток не накинешь платок. Понаплетут невесть что, обмажут дегтем - ввек не отмоешься... Впрочем, чего это я, и в самом деле? Давно ведь к царю-батюшке собирался, по делу важному... Чего ж тянуть?.. Ну, бывайте здоровы, а я полетел.
   - Постой, - обеспокоился Конек. - Как так полетел? Никуда, вроде, не собирался, спал, понимаешь, себе спокойненько, а тут враз на тебе - полетел!
   - А так и полетел. По нужде великой. Меня, может, все время совесть мучает, что я от царя-батюшки, что мне яйца родного к сердцу ближе, прожект на предмет пополнения казны скрываю.
   - Да не обеднеет царь твой батюшка до завтрева-то. Куда ж на ночь глядя лететь? Пока долетишь, пока то да се... Они уже и ужинать сядут. Так что все одно утра ждать придется.
   - Не откладывай на завтра... Ну, сам ведаешь.
   - Точно тебе говорю, точнее не бывает. А мы как завтра в путь-дорогу тронемся, с рассвету самого, так за тобой и заедем.
   - И что ж у вас за беда?
   - Да вот собрались мы в Киев, к старцам-пещерникам. Разъяснить кое-что надобно. А мужики здешние прямо-таки раками вцепились: не пустим, говорят, без трапезы, заодно и наши заумки старцам отвезете, что решить не можем.
   - Мужики, значит... - раздумчиво протянул орел. - По делу, значит... Тогда вы вот что, - решил он. - Решайте дела ваши с мужиками, да так ненавязчиво, вроде как к слову пришлось, шепните им. Орел, мол, нас завтра в царство верхнее доставит. Задарма. И без сервиса. Бессребреником, мол, стал...
   ...Вот так и обошлись наши путешественники без половины царства (три штуки), платьев-кафтанов там разных и прочего (тоже три), чем им Ворон кланяться заповедывал. Сговорились.
   А у мужиков, тем временем, обсуждение проблемы Лиха шло полным ходом. Миновав сени, донельзя захламленные хозяйственным скарбом, пару раз наступив на грабли (первым, к слову, наступил Конек), Владимир со своим провожатым, поднырнув под низкую притолоку, очутились в довольно-таки просторной горнице. Пара окон пропускали достаточно света, чтобы рассмотреть всю творившуюся обстановку. Большая русская печь справа от двери, длинный мощный стол, за которым на лавках примостились селяне, лавки же вдоль стен, полки с глиняной и деревянной утварью, еще пара дверей в соседние комнаты, половики домотканого полотна, прислоненный к печи ухват, развешанные пучки трав, подкова над притолокой, светлецы. Обычная сельская изба, каких много.
   На столе - подле каждого кружка, деревянная миса, ножи. Кринки с медом, бражкой, квасом и сбитнем, пироги, хлебы, разносолы и свежие овощи, рыба, куски мяса, какие-то птички-невелички, похожие на дроздов.
   Хозяин, кум Романов, и большая часть гостей сидели рядком вдоль стола, обняв каждый за плечи соседей, и нудно тянули, глядя на кринки: "Не шуми, мати-зеленая дубравушка, не мешай мне, молодцу, думу думати..." Чуть поодаль Демьян показывал Луке как правильно плести лапти, но лыко у него явно не вязалось. Рядом с ними дородный мужик, уронив голову на могучие кулаки, всхлипывал огромными слезищами и что-то то ли невнятно бормотал, то ли причитал.
   Первым вошедших потирающего лоб Владимира и трясущего головой Конька приметил Пахом.
   - А вот и они, - толкнул он локтем всхлипывающего. - Я же говорил, возвернуться. Сейчас мы дело твое вмиг додумаем да обрешим. Садитесь к столу, угощенья отведайте, а не то голодной куме все хлеб на уме... М-да, - протянул он, едва Владимир с Коньком принялись воздавать угощению должное, - дела-а-а... Лихо-то оно, вон какое оказалось... И не своими руками портит... Прудик-от, в котором нонче стирались, вон его, - кивнул он на плачущего, - Козьмы оказался. Сазанов он в нем разводил. Как услыхал, что мы ему на помощь всем миром, значит, прийти порешили, так и подался рыбки к столу наловить. Пришел, а там вся рыбка как есть кверху брюхом... Даже лягушек не осталось. Вы-то как с орлом? Удачно?
   - Задарма, - сразу же исполнил просьбу того Конек. - Задарма, то есть, взялся доставить. Так и передай мужикам, говорит. Ежели кто захочет в мир верхний, пусть приходит.
   - Мы бы с радостью, - пожал плечами Пахом. - Да куды ж этого девать? Обещались... Так как же с Лихом-то будем, а?
   - Всем миром навалимся, глядишь, и одолеем, - пробормотал Конек сквозь пережевываемый пирог. - Намнем бока супостату.
   - Негоже эдак-то, - отозвался Пахом. - Семеро на одного - где ж тут слава?.. Опять же, и по одному негоже - больно уж умом крепок, да и силушкой не обделен...
   - А коли мы вот с молодцем вдвоем управимся? Чего дадите за победу славную?
   - Отец родной! - внезапно дурным голосом возопил Кузьма. - Да что хошь бери, только одолей! Бабу отдам, латынскую!..
   - Да ты что! - шепнул Владимир Коньку. - С ума сошел?
   - Ты не зевай, давай, - отозвался тот. - Поднесли, так пей. Гостю почет - хозяину честь. Не пропадем...
   - Али позабыл? - спросил он Владимира, когда они, воздав должное богатому столу, двинулись под напутствия мужиков на рать. - Корочунов подарок-то? Коробочку-шкатулку? Не потерял?
   - Да нет, - испуганно ухватился за карман Владимир. - Не потерял.
   - Крепче держи. Только без меня - ни шагу. Как знак подам, ну, там, копытом постучу раза три-четыре, тогда давай.
   ...А усадьба-то, усадьба у Кузьмы Скоробогатого показалась - любо-дорого глянуть. Крепкий ладный бревенчатый дом с резными расписными ставнями и крылечком, все петухи да звери заморские, с какой стороны ни взгляни - все разные. Сад-огрод тоже справный. Здесь тебе и дерева всяки-разны фруктовы высажены, да с толком, рядком-ладком: вот тебе, пожалуйста, яблони, вот груши, вот вишня, картошки соток эдак шесть, капуста, морковь, огурцы - чего только нет. И все ухожено, с любовью, со знанием. Журавль-колодец - от живого не отличишь. И аккурат посреди сада-огорода - баба латынская, - Владимир глазам не поверил, - копия Венеры Милосской в натуральную величину.
  
   Ну как тут не подосадовать! Своих каменных баб - пруд пруди, а он Венеру притащил. Кстати, а кто они, эти наши бабы каменные, по всей матушке-Руси разбросанные?..
   Первое письменное свидетельство о них принадлежит арабу Ибн-Фадлану, побывавшему в Х веке в низовьях Волги. Писали о них Низами (великий азербайджанский поэт и мыслитель): "Все племена кипчаков сгибаются вдвое перед этой статуей. Пешком ли, верхом ли зайдут, - поклоняются ей как творцу. Всадник, если подгонит к ней коня, оставляет в ее честь стрелу из колчана. Пастух, если окажется со стадом, кладет к ногам идола овцу". И фламандский монах-францисканец Вильгельм Рубрук в 1253-1255 г. посещавший хана монгольского. И в "Книге Большого Чертежа" (свод географических и этнографических сведений о России XVII века). Да мало ли еще где...
   Название же свое они получили от созвучия тюркского слова "баба" - предок, и славянского "баба" - толстая женщина. Статуи эти, правду сказать, действительно "баб" напоминают, даже если изображают бородатых и устатых воинов.
   Изучать их серьезно начали приблизительно с середины XIX столетия, однако загадкой они, по большому счету, остаются до сей поры. Неясно было (да и остается), кто и с какой целью их создал, и кого они, собственно, изображают.
   Приведем лишь некоторые толкования.
   Некоторые археологи считают, что они являются олицетворением убитых врагов. Другие - что они отзвуки существовавшего некогда культа предков. Третьи (не смотря на отсутствие захоронений под ними), считают их надгробными памятниками-стелами павшим воинам.
   Но раз уж мы попали в сказку, то мы поинтересуемся в первую очередь мифами и поверьями, с ними связанными. И обнаружим, что легенд таких (записанных и опубликованных), крайне мало. Казалось бы, такое раздолье - одни потаенные клады чего стоят! - и... Впрочем, судите сами, насколько эти легенды поэтичны.
   Вот вам первая. Собрались как-то богатыри-великаны, сели на солнце и стали в него плевать. Не стерпело обиды солнце, и обратило всех их в камни. Нравится?
   Или другая. Жали как-то баба с дочерью зерновые. Мать работящей была, а дочь - лентяйная. Тут, как назло, случилась непогода: дождь, ветер, план по сбору урожая горит синим пламенем, не стерпела мать, сказала в сердцах дочери: "Чтоб ты окаменела!" И стало так.
   В той или иной форме сюжеты эти путешествуют из одного рассказа в другой. Но стоило ли затевать этот разговор, если нет у нас чего-нибудь покрасивее? Конечно, нет. Вот и приводит вкратце легенду, и отсылаем читателя к книжке замечательной Супроненко П.П. "Легенди Козацького краю" (Запорiжжя, МП "Берегиня", 1995).
   Ехал как-то чумак степью (если кто не знает, чумак - это такой торговец солью), остановился он возле могилы отдохнуть. Распряг своих волов и отпустил их пастись. А сам, утомившись, прилег отдохнуть. На каменную же бабу, что рядом стояла, внимания не обратил: мало ли их в степях-от таврийских? Только дремать начал - чу! - голоса рядом послышались. Глянул осторожненько.
   И глазам своим не поверил. К бабе его каменной из могилы соседней воин каменный пришел. Вот и завели они промеж себя разговор. Воин спрашивает, а она рассказывает. Во-первых, о происхождении своем.
   Одни, говорит, приписывают меня сарматам или гунам, другие монголам или скифам. Некоторые считают, что оставили нас фины или болгары. Другие - вроде бы нас установили половцы и печенеги.
   Во-вторых, о родне своей.
   Было у нее, говорит, немало сестер и родственников. А сейчас она не знает, что с ними. Слышала, что где-то в Сибири, за горами Уральскими, есть очень далекая и богатая родственница - золотая баба!
   В-третьих, о судьбе своей, женской.
   Разбежались, говорит, наши братья и сестры кто куда. И раньше мы не очень любили встречаться - больше одиночество нам по душе... Мы охраняем тишину. Рассказывала, в каких местах побывала. Возили ее по степи, объявили святой. Называли колдуньей. Если кто-то исцелялся от болезни, приписывали ей целебную силу. Ставили ее и верстовым столбом, и в простой ограде приходилось стоять. В конце концов, оказалась она в степи: умер здесь один путешественник, а ее оставили могилу охранять...
   На том и окончим. А кому интересно, тот пусть книгу в руки возьмет. Так вот!..
  
   Неприятности ожидали их прямо в сенях.
   - Ты держи ухо востро, - напутствовал Владимира Конек, едва они, осторожно приоткрыв дверь, шагнули внутрь. - Не то неприятностей на свою шею не оберешься.
   Сказать не успел, у него на холке очутился хомут, упал откуда-то сверху, а на навостренные уши - связка сухого чертополоха. Да и Владимир, едва сделал шаг, как поскользнулся, свалился на полураскрытый мешок, из которого сполохом полетели куриные перья, а со стены на него свалилось с дюжину березовых и дубовых веников, приготовленных для бани. Так и ввалились они в горницу, сопровождаемые грохотом обрушающегося хозяйства: один в репьях, другой в перьях.
   За столом, на лавке, восседал нонешний хозяин. Ражий детинушка в два обхвата, в ситцевой сероватой в крупный красный горошек рубахе, подхваченной под солидным пузом кушаком, холщовых темно-серых портах, неспешно поедал стоявшую перед ним в мисах и кувшинах снедь. Рыжий он был до невозможности - рыжей рыжего, борода лопатой, всклокоченная шевелюра, густые брови, крупные губы, оттопыренные уши, пронзительные глаза - что твоя деревянная ложка, - красавец, да и только. Могучей дланью детина захватывал из мисы соленый крепкий огурец, обмакивал его в кислое молоко, обертывал в блин и чинно отправлял в узкую между усами и бородой щель. Тут же стояли мед, квас и еще что-то по мелочи.
   Недружелюбно глянув в сторону ввалившихся, Лихо буркнуло:
   - Понимаю, этикетов там всяких-разных не кончали, а что стучать надобно, опричь войти - знаете. Но чтобы вот так... Правду в народе говорят: заставь дурня кланяться, так он лбом сваю вколотит.
   - Да и ты видать, политесом неграмотный, раз так гостей встречаешь. Хоть бы у Бабы Яги поучился, - ядовито заметил Конек, пристраиваясь напротив Лиха на лавке. - Та хоть, прежде чем на лопату, так накормит-напоит да в баньку сводит. Чудо одноглазое...
   - Какое-такое одноглазое? - удивилось Лихо. - Что я, Кутузов там, али Нельсон адмирал?
   Настал черед удивится и нашим путешественникам. Только вот причины у них были разные: Конек прежде, судя по всему, не слыхивал об упомянутых личностях, Владимир же никак не мог привыкнуть к сказочно необычному смешению людей и событий.
   - Ты гляди, опять неучи заявились, - свысока начало ликбез Лихо. - Книги греческие читать надоть, тогда и знать будете. Кутузов вождем скифским был. Когда царь персидский войной на скифов пошел, так он со всеми своими вояками деру дал. Царь за ним. Но Кутузов-то похитрее оказался. Завел войско персидское в степь голодную, оставил три сундука, железом обитые, да и след простыл. Обрадовался царь: "Покорились скифы, дары богатые шлют". Открыли сундуки, три дня мучались, железо сбивая, а там комар, муха да стрела. Призвал тогда царь своих звезочтеев, а они и говорят: "Суть даров скифских такова: нас как комаров в болоте, как мух вокруг меда, стреляй - всех не перестреляешь". Задумался царь, степь ведь кругом, а никого не видно. Не ведаю, что бы дальше случилось, да только весь скот, что с собой гнали, дочиста подъели. Вот и пришлось им, несолоно хлебавши, лапти поворачивать. Отощали на пути обратном так, что и сказать-то негоже, что твои жерди - голодно ведь. Но дары скифские не бросили, так в сундуках и тащили. Все ж таки трофей военный.
   И Нельсон адмирал тоже персам салазки загнул. Те уже, почитай, всю страну покорили, так нет же, им еще и море подавай. Мало им того, что море и так покорно было: они его пороли зачастую, а чуть что - в колодки. Ну и не стерпел адмирал такого обращения. Пошел он к правителю тамошнему, да и говорит: "План у меня есть, как супостата одолеть. Хороший план, нарисованный". А правитель в ту пору в городки играл. Вот он и говорит: "Ты потом приди. Не видишь, что ли, к играм Олимпийским готовлюсь. А то еще в сборную не возьмут. Иди, иди, не ровен час, битой огрею". Но Нельсон ни в какую. Пошел, оттолкнул рюхи, да и встал в город. Хотел его было правитель битой, да тренер отсоветовал, руку, мол, собьешь, мишень уж больно крупная. Делать нечего, выслушал, махнул рукой, мол, делай, что хочешь, и попал нечаянно Нельсону в глаз. Глаз перевязали, вылечили, а прозвище осталось, ну словно звание воинское.
   План же был прост, как Колумбово яйцо: зажать ладьи персидские в узком месте, подобно как заяц лису меж двух берез. А перс - он же человек дремучий, вам под стать, книг не читает, сказок не ведает, возьми и полезь в узину. Застрял, вестимо. Вот тут Нельсон его в хвост и в гриву. Начисто.
   - А кто такой Колумб? - Владимира разобрало донельзя.
   - Что я вам, неучам, ментор, что ли? - Лихо победно глянуло на пришлецов. - Коли знание получить хотите, так отправляйтесь в Царьград. Там вивлиофика есть. Как ворота минуете, ну, над которыми щит Олега висит, ежели еще не украли, третий поворот направо, до скотного двора. Найдете по запаху, не обмишуритесь. От него налево, до базилики, а там спросите, любой укажет. Смотрителя зовут Максим, фамилия ейная греческая, с трудом говорится - Кам-мер-ер. Скажете - от меня. Мы с ним почту завели. Голубиную. Вот только то ястреб, то охотник, а не то, опять же, весна...
   Конек, дотоле сидевший разинув рот, насупился.
   - Ты нам тут голову не морочь Нельсонами всякими-разными. Мы к тебе по делу посланы, от обчества. Всем миром тебя просят, уймись...
   - Хто? - вскинулось Лихо. - Обчество? А я, по-вашему, кто? Голь перекатная? Без роду-племени?.. Сиротинушка... - вдруг запричитало-заподвывало оно. - Нету у меня на всем свете белом ни отца, ни матушки, ни братика, ни сестрички, все меня гонят-прогоняют, охулку кладут. И никто-то меня, одинешенького, не накормит, не напоит, словцом ласковым не пригреет... - захрустело оно очередным огурцом.
   - Ты горемыкой-бедолагой не прикидывайся, - совсем осмелел Конек. - Ты дело говори: какой мужикам ответ давать будешь?
   - А я и говорю дело. Бабу Ягу он помнит... А помнишь, что лиса перепелке сказывала? Ты меня вперед рассмеши, потом напугай...
   - Рассмеши его, - буркнул Конек. - И так гостей встретил - обхохочешься...
   - Верно говоришь, - воздело толстый указательный палец Лихо. - Ну, яблочка там наливного да блюдечка у меня нет, помидорчиком солененьким обойдемся.
   Достав круглый плотный помидор из одной мисы, он пододвинул другую, бросил первый во вторую, немного пошевелил в руках и поставил на стол. Миса тотчас же засветилась слегка зеленоватым светом, загудела-заиграла невнятными голосами.
   - Сейчас, сейчас погромче сделаем, - бормотало Лихо, потирая пальцем край мисы.
   Звуки сделались громче и явственнее, замелькали тени. Лихо хрюкнуло, еще раз, еще, а потом зашлось булькающим, каким-то заразительным детским смехом. Оно трясло бородой, наклонялось, хлопало себя ручищами по коленам, приговаривало: "Так его, так его..." Словом, веселилось вовсю.
   Владимир незаметненько заглянул в плошку. Там суетились, отмахивались, мельтешили, куролесили, спотыкались, дрыгались, дергались и невесть что еще вытворяли в сенях они с Коньком. В репьях и перьях.
   - Во-во, - грустно заметил Конек. - Я и говорю - обхохочешься...
   - Так под ноги же смотреть надоть, - сквозь смех, утирая обильные слезищи, едва выговорило Лихо. - Да по сторонам. Хорошо, счастье ваше при вас осталось. Там еще капканы стояли. Отверстые. На медведя...
   - Взвеселилось, - тихо, обращаясь к Владимиру, проговорил Конек. - А еще попугаться обещалось... Давай, доставай шкатулку заветную.
   Владимир достал ларец Карачуна и поставил его на стол. Раньше он не рассматривал его, а теперь удивлению его не было предела. Вся резная, редкостной красоты росписи, поверху изображения Алконоста и Сирина... А дальше... Владимир не поверил своим глазам. По одной стороне вились египетские иероглифы, по другой - шумерская клинопись, по третьей - что-то арабской вязью, на четвертой почему-то было написано "Добро пожаловать", а на дне изображен календарь майя.
   - Открывай, - пнул его под столом копытом Конек.
   А как открыть-то, ежели даже щели нет? Владимир принялся искать кнопочку заветную, нажимать на птичек, на иероглифы, на "Добро пожаловать"...
   - Да просто он открывается, - опять пнул его Конек. - Возьми да и открой.
   Владимир взял и просто открыл.
   И тут... Посреди избы возникла баба. Но какая!.. С лица воды не пить, с этого - море выпить, глядеть - не наглядеться, собой дородная, статная, подбоченившись, в расшитом красным по белому сарафане, все с курицами-петухами, теремами, солнцем-луной-звездами, по низу утки с утятами. Такая не только коня, что там конь, всю рать половецкую на скаку остановит; в избу горящую войти, да что там в избу, детинец горящий по бревнышку раскатает...
   - Так, - не предвещающим ничего хорошего, но, правду сказать, медовым, очень певучим голосом протянула баба. - Так... Скотина не поена, не кормлена, изба не прибрана, не метена, печь не топлена. Огород бузиной позарос, весь плетень в тени. Дядька киевский, Константин Макарович, рощу березовую извел на грамотки берестяные, плакается, мол, заберите меня отсюда, наскучила ему жизнь столичная, опять в деревню хочу, на просторы вольные... А они бражничают...
   - Какая бузина? - не поняло Лихо. - Какой дядька в Киеве? Кто ты? Звать-то тебя как?
   - А звать меня не надо, - произнесла баба, - я и так уже здесь.
   - Да нет, - пробормотало Лихо, - ты хто?
   - Хто? Кощей в пальто! Мало ему, так он еще лошадь в избу притащил. А ну копыта со стола!..
   Как-то незаметно закатались рукава сарафанные, в руках появился ухват.
   - Сейчас начнется, - прижал уши Конек. - Ох и удружил же нам Карачун. Это же жена сварливая.
   И скрылся под столом. Владимир счел нужным последовать его примеру.
   - Илюша... Добрыня... Алеша... - послышался слабый голос. Затем звук удара ухватом, дружный топот и звук опрокидываемых лавок.
   - Ничего, отсидимся, - как-то неуверенно произнес Конек. - Ты бы вот только шкатулочку-то не забыл. А теперь сиди. Авось отобьемся.
   - А кто это? - шепотом спросил Владимир.
   - Да вот, понимаешь, слухи в народе ходят, - так же шепотом ответил ему Конек. - Жил-был мужик один. Родители, Иван да Марья, нет, чтобы имя ему дать нашенское, исконное, ну, там, Аполлинарий, Хорлампий, Аристид там, Фемистоклюс, решили назвать его по-гречески, - Ахренопений. А имя, оно жизть определяет. Как назвали, так и проживешь. Вот и случилось. Баба-то, сам видишь, краснее красного, с лица не то что воду пить - море выпить можно. Сватались к ней, что твоя стая воронья, а только никто ей не глянулся, кроме мужика того. Ну, красным пиром да за свадебку. Вот и вышла промашка. Норовом-от молодая оказалась прямо-таки свирепым. Чуть что не по ней - за ухват, а то и за оглоблю. Прежние женихи-то, которые промеж себя договорились не иметь злобы супротив того, кого она в мужья выберет, как-то сразу и подались по краям-странам разным. Мол, дела у них, саранча картофель подъедает, опять же свекла колосится, страда на носу... А жизть у мужика, у Ахренопения этого, хоть в петлю лезь без мыла. Судьба... Вот и решил он, чем так, лучше эдак. Только заснула его благоверная, он ее раз, - и в колодец. Все, думает, отмучался. Так ведь нет же, дня не прошло, стук в дверь. Открывает, а там колодезный. С его, значит, женой на руках. Ты, говорит, опосля приди, нежели чего думать будешь. Забирай, говорит, свое добро, и чтобы духу ее здесь не было, а не то воду верст на десять вниз опущу, огурцы-помидоры позавянут. Сказал - и сгинул с глаз, а жена-то и осталась. Только глаза открыла, мужик уже на крыше сидит, орет, плачет, а она за оглоблю по привычке-то. Счастье его, Карачун мимо проходил. Шепнул слово, вот тебе и ларец-шкатулка с приданым.
   Поверху стола раздавались удары ухватом и вскрики: "Вот тебе, окаянный!", "Ай", "Вот тебе, душегуб", недоуменное "Ай, а почему душегуб?", "Вот тебе, бесстыдник!", "Какой бесстыдник?.. Ой"
   - Смирно сиди, - прошептал Конек. - А то и нам достанется. На орехи. Авось пронесет.
   И пронесло.
   Скрипнула дверь.
   Раздался старческий голос.
   - Да уймись же ты, баба зловредная, сладу с тобой нет.
   Звуки ударом ухвата стихли.
   - А тебе, Лихо, с мужиками лад заключать. Как хочешь, а заключать. Уважили тебя, повеселили-напугали, ответ держи.
   И снова скрипнула закрываемая дверь.
   Владимир с Коньком опасливо выглянули из-под стола.
   - Ну чего уж там, вылазьте, - произнесло несколько помятое Лихо с наливающимся фиолетовым под правым глазом. - А как уважили вы меня, век не забуду и с мужиками замирюсь, так я вам сам за то про Колумба расскажу, неча зазря в Царьград дорогу бить.
   Жили тут два народа за границей - литы и латы. Соседями. Всем похожи, всем обходительны, грамоту сильно любили. Вот по причине этой самой грамоты и вышел у них, понимаешь, казус... Белли... Обо всем договорились, в одном разошлись - с какой стороны яйца надобно об стол лупить. С тонкой, али с толстой. И так их это раззадорило, до драки дошло. Нам-то какая разница? Яйцо - оно и в Орде Золотой яйцо. Что Емелей об пень, что пнем об Емелю - все едино. А у них не так все быть должно, а по-грамотному. Как же ж здесь без войны-то? Одни белую розу себе на стяг нацепили, чем мы, мол, хуже королей там всяких-разных галльских? У них лилия нарисована, а у нас роза будет. Чтоб не цеплялись, не сказали - права, дескать, книжные нарушают, символы царские - и те своровали. Опять же роза - цветок с характером. Красная-то собой красная, а нут-ка сядь на нее? Где сядешь, там и слезешь...
   Тут и супротивники их не оплошали. А мы что в поле за обсевок, кричат. У них белая роза будет, а у нас красная, ворогам назло. Сказано - сделано. Собрали дружины с обеих сторон - и ну друг дружке леща отвешивать. Тридцать лет и три года бились, пока Колумб тот самый к ним не пожаловал. Он их и разобрал, по чести, по совести. Вы, говорит, правы, что те, что другие. Как так, спрашивают. Не бывало такого в белом свете, чтобы все правы были. Кто-нибудь завсегда правее оказывается. Так я, отвечает, и есть как раз правее. Подайте сюда яйцо, нет, лучше сразу корзину. Принесли, ждут-гадают, что дальше будет. А он им, вы бы, чем глазеть, заставили стоять яйцо. Хоть одно. Те в гогот. Нашел, кричат, чем удивить. Это мы зараз! А как десятую корзину побили, призадумались, дух из них вон. К Колумбу подступили. Давай, говорят, отгадку, щучий сын, вишь, народ обессилел, так и без курей остаться недолго. Что, он им в ответ, незадача? А я вот... Взял он два яйца. Одно с тонкого конца легонечко так по столу тюкнул, второе - с толстого. Да и поставил рядышком, любуйтесь, мол.
   Глядели-глядели умники, почесали лбы, друг к дружке на грудь бросились, лобызаться да мириться. А чего ж не лобызаться? Вышло-то, как и сказал им Колумб: и те правы, и другие, а он правее всех оказался. Виват, кричат, вот мы сейчас академию наук организуем, не хуже чем в Греции, а ты у нас главным академиком будешь. По яйцам. Пока. А там труды научные, то, се... Колумб же ни в какую. Обиделся, должно быть. Эти, пока мирились, в суматохе помяли его маленько. Мне бы, говорит, еще ума где поднабраться, потом уж в академики. Выпросил себе в заслугу корабли, да и подался восвояси, за тридевять земель киселя хлебать...
   Так вот и одолели Владимир с Коньком Лихо. Сдержал, а может, и сдержало оно слово свое даденное. Замирилось с мужиками. Старец киевский про то сказывал, он-то и оказался Ахренопением. Всем миром Лиху избу поставили, землю отвели. А Кузьма Скоробогатый на радостях скотины дал, бабу греческую. И ведь справным мужиком Лихо оказалось. Гнаться за ним - порты порвать. Да еще нашел он или оно Карачуна, выпросил шкатулочку. Открыл. Слово за слово - да и до свадебки дело дошло. Жена та сварливая нравом переменилась. Детки у них пошли - один краше другого: в мать красотой, умом да сноровкой в отца. Одна, говорят, за царевича заморского замуж вышла, королевной стала. Впрочем, сказка сказывается, а дело делается. Наша же путь-дороженька дальше лежит.
   К орлу.
   Орел же, заложив крылья за спину, расхаживал вокруг гнезда и, судя по вытоптанной напрочь траве, ночь далась ему нелегко.
   - Ну и где вас там носит? - едва завидев наших путешественников рявкнул он. - Солнце уже над елями, а они и ухом не ведут. Особенно этот... - Он воззрился на Конька. Правду сказать, солнце только едва-едва робким первым лучом окрасило небосвод. - Государство, можно сказать, погибает, а они спят! Так все прахом пойдет, а им и горя нету!
   - А ежели не секрет, - спросил Конек, - что за думу удумал?
   - А то и удумал. Удумал, как царство наше богачее сделать. Ты сам глянь: все мужики как есть с бородами. Так надо брать быка за рога, а с мужика - за бороду. Вон немчины, все как есть лысые, то есть не носят тебе ни бороды, ни усов. И живут себе припеваючи. А у нас-от? По усам течет, в рот не попадает. Отсюда что? Голодают. А как полезет кто через стол поросенка там молочного кус ухватить, так обязательно бородой в соседа мису влезет. Отсюда что? Пря. Вот пусть и платят за право ношения. Три шкуры.
   - Так ты еще за лапти три шкуры драть предложи.
   - И то верно, - обрадовался орел. - Только ты помолчи пока. Сам скажу. Потому - авторитетом пользуюсь. Не то, что этот посланник ваш финансовый.
   - Так как же мы полетим на нем? - удивленно спросил Владимир у Конька. - У него же перья гладкие...
   - Не бось раньше страха-то, у нас сервис, - отозвался орел и полез в гнездо, закопошился. - Что мы, Никитки какие?
   - А что за Никитки? Не слыхал, - заинтересованно спросил Конек.
   - Уши до небес отрастил, а не слыхал, - отозвался орел. - Вот попомните слова мои вещие. Первым русским летуном назовут. Мужик есть один сказывают. Помстилось ему во сне, что ежели крылья человеку приделать, то летать он сможет. Ума-то палата. И пошла-поехала по всей деревне-селу напасть на птицу домашнюю. Утром глянь - птица как птица, все при ней, а ввечеру - вся как есть без хвоста. Думали, грипп птичий одолел. Восплакали плачем великим. Ан нет же. Дознались-таки, кто виной всему. Хотели всем миром в оглобли взять, так Никитка заперся в хате, бочку меда пряного выставил и ждет себе. А как общество отведало да оглобли-от отставило, разговоры промеж себя пошли, он им и крикни: не замайте, мол, мужики, пух-перо ваше на дело общественское пошло. Скоро, кричит, об деревне-селе нашенской слух пойдет, по всей Руси великой. Всех созову на погляд. Ну, мужик он народ отходчивый, а тут еще и мед. Вот и решили всем миром, что ежели по всей Руси, то ладноть, можно и птицу бесхвостую потерпеть. Все бы ничего, да только он не только птицу всю как есть ободрал, бортников, и тех обидел. Все соты с пасек уволок, воск вытопить. Ну да и то ему простили, раз уж Руси слава.
   Скрепил он тем воском перья, пеньковые петли приделал, чтобы руки, значит, встревать, пару-тройку раз с крыши прыгнул, приноровиться. Ему бы с печки на полати, а он с крыши. Возгордился. Мне, мол, теперь море по колено. Мужиков созвал, как и обещано было. Щас, говорит, такое устрою, ввек не забудете. И ведь устроил. К слову сказать, читал он гдей-то, грамотный бо, что в горах чем выше, тем холоднее. А раз так, потеплее оделся. Тулуп надел, порты ватные, треух, валенки, ну чисто дитя, - орел издал саркастический клекот, - любому же ясно: чем ближе к солнышку, тем теплее... Ну да ладно.
   Замахал он крыльями, полетел. Мужики рты поразинули, глазам своим не верят. И тут - на тебе - валенки летят. Спали, значит. Баба шла, с коромыслом, так один ей аккурат в ведро и угодил... Разлилось все. Лаялась люто. Цельную половину дня потом с коромыслом за летуном энтим гонялась... А второй старосте деревенскому достался. Тот тоже: дайте мне самострел, кричит, сейчас я ему дам дрозда! Но тут ему и треух достался... А мужики уже об заклад бьются, что вернется следующим: порты али тулуп. Ан не угадали. Сам же летун и вернулся. Может руки устали, а может с птицей там столкнулся, опять же метеорит... В реку как есть и вернулся. Сколько рыбы поглушил - не счесть, с водяным подрался...
   Орел опять закопошился.
   - А дальше, дальше-то что было? - донельзя заинтересованный рассказом орла спросил Конек.
  
   Вот тебе и раз - мужик да летает, ровно твой Икар. Как тут не вспомнить картину знаменитую "Никитка - первый русский летун". А был ли он на самом деле? Говорят, был... Откроем-ка еще одного историка русского, Забелина Ивана Егоровича, "Историю города Москвы" (М., 1902). Есть у него и другие книги, знанием богатые, но о них как-нибудь в другой раз.
   "В 1695 году, апреля 30 дня, закричал на Ивановской площади мужик караул и сказал за собою государево слово, и приведен был в Стрелецкий приказ и распрашиван, а в распросе сказал, что он, сделав крылья, станет летать, как журавль. По царскому указу предложение было принято.
   Сделал себе крылья из слюды, истритив на это 18 рублей. Начальник Стрелецкого приказа боярин Троекуров с товарищами и с другими любопытными лицами вышел из приказа и стал смотреть, как полетит мужик. Устроив крылья, мужик по обычаю перекрестился и стал мехи надувать, хотел лететь, да не поднялся, сказал, что крылья сделал тяжелы. Боярин на него раскручинился. Мужик бил челом, чтоб ему сделать крылья иршеные (род замши), на которые издержано еще 5 рублей. И на тех не полетел. За то ему было наказанье - бить батогами, снем рубашку, а деньги на нем доправить, продав все его имущество".
   Есть и еще один любопытный случай в русской истории, также связанный с попытками человека воспарить, аки птица. Как же тут и о нем не вспомянуть.
   В рукописи известного русского антиквара Сулакадзева А.И., отрывки из которой были опубликованы в 1901 году в журнале "Россия" (называлась она, кстати, "О воздушном летании в России от лета 906 по Р.Х.") сказано: "1731 год. В Рязани при воеводе подьячий нерехтец Крякутной фурвин сделал как мяч большой, надул дымом поганым и вонючим, от него сделал петлю, сел в нее, и нечистая сила подняла его выше березы, и после ударила о колокольню, но он уцепился за веревку, чем звонят, и остался тако жив, его выгнали из города, он ушел в Москву, и хотели закопать живого или в землю или сжечь".
   Будем, однако, надеяться, что все обошлось и единственным наказанием изобретателю и его изобретению стало забвение. До приблизительно 1910 года, когда интерес к авиации перестал исчерпываться способом казни изобретателей, а в одном из иностранных журналов даже была помещена копия страницы из русского журнала с рассказом о первом аэростате. Факт получил признание, и термин "фурвин" прочно вошел в обиход воздухоплавания.
   До 1956 годов. Рукописью Сулакадзева заинтересовались академики и неожиданно для себя обнаружили в рукописи подчистки (ее исследовали в инфракрасном свете). А именно: первоначально вместо "нерехтец" было написано "немец", вместо "Крякутной" - "крщеной" (крещеный), вместо "фурвин" - "Фурцель". То есть, получалось, что вместо нашего родного подьячего в воздух поднялся какой-то неведомый крещеный немец Фурцель!
   А в 1958 г. исследовательница Покровская В.Ф., по-видимому, окончательно расставила все точки над "ё". Во-первых, антиквар ссылался на записки своего деда, воеводы Боголепова, никаких следов которых обнаружить не удалось. Во-вторых, казалось странным то, что воевода так хорошо запомнил факт, относившийся к самой ранней поре его детства. А в-третьих, как сказали бы теперь, деловая репутация самого Сулакадзева выглядела несколько сомнительной, поскольку он, помимо собрания древних рукописей, не чурался их подделки. Так и случилось, что этот документ был официально признан подделкой...
  
   - Дальше? - орел снова издал саркастический клекот. - Ну, про то что его баба коромыслом полдня гоняла, я уже говорил. Со старостой же, Кулибиным его звать, он замирился. Паче того, вместе думать стали, как человеку полететь можно. Даже план изобрели. А чтоб никто не догадался, об плане этом, по-латынски назвали его - дельтой. Пять сосен уже срубили... Холст тканый у баб ветром снесло, поначалу на них думали, потом окстились. Не они это. Им перья нужны, а народ ушлый стал, бдит птицу. Вот они и выписали себе Ленарду-иноземца, что-то там такое винты крутить, - орел хмыкнул. - Нет чтобы взять кувалду да гвоздь потолще. А Ленарда эта иноземная, правду сказать, их обоих за пояс заткнет. Вишь, что удумал. Ежели, говорит, мельницу-ветряк на землю положить да крылья-маховики ей как следует раскрутить, так на ней и летать можно... Баламуты. Так каким классом лететь будете? А то все не по делу. Аз, буки или веди?
   - Так у тебя еще и класс есть? - удивился Конек.
   - А ты как думал? Еще раз повторюсь, специально для длинноухих, я птица высокого полета, и сервис у меня на высоте. Не сервиз. Сервиза у меня нету.
   - А царевич тот, ну, который... Он каким классом летел?
   - Буки. Седло на спине.
   - А веди?
   - Без седла.
   - Так ведь соскользнуть же можно?
   - Можно. Потому и веди. Почти задарма.
   - Тогда подавай-ка нам аз.
   Орел зарылся в гнездо и вытащил порядочных размеров клетку, сделанную из толстых стволов какого-то темного дерева: шагов эдак с десяток в длину и с пяток в ширину. Внутри клетки располагались столики и кресла, все сплетенное из соломы, потому - мягше, объяснил орел. А дерево это, мне человечек один обеспечил, Никитиным зовут. За три моря хаживал, ума не наживал. Он и обеспечил. Ученый только больно. Вот, к примеру, как вы. Железное, говорит, дерево. Какое же оно железо, ежели оно дерево? Тут слепому ясно. И орел, сев на своего любимого конька на предмет знаний, мог вести свою повесть до скончания века, но тут встрял обеспокоенно Горбунок.
   - А ты не уронишь? Путь-то неблизкий.
   - Тебе бы, ушастый, подучиться где, - глянул орел с высоты своего роста. - Умных людей бы возил, может, и сообразил чего. А так - одно безобразие и бессмысленность в голове. К клетке энтой ремни приделаны, специально для лап, окромя ушей и хвоста. Вот ежели я рухну, что вряд ли, тогда и вас прихвачу. А так - сплошное наслаждение окружающим видом. Облаками там, небом, мной... Давай, залазь, да ремни пристегивай.
   Ну, хочешь - не хочешь, а дело-то делать надобно. Залезли наши путешественники, примостились кое-как.
   - Ты что, вот это ремнями называешь? - буркнул Конек, вертя в копытах обрывок ветхого кушака, узлом-бантиком привязанный к креслу.
   - А ты что хотел? Крокодиловой кожи тебе ремни подавай? Задарма? Привязались? - Орел как-то очень ловко впорхнул в петли на шею и хвост, две оставшиеся петли приспособил на лапы. - Питание и там всякое прочее в полете не обеспечивается. Елену Прекрасную, стюардессу, значит, колдун злой в лягушку обратил. Царевич требуется. На выручку. Все, хватит болтать! Амба! Каюк! - И он взмахнул крыльями.
   - То есть как это - амба, да еще и каюк? - обеспокоенно спросил Владимир.
   - А так! Слов-от половецких понахватался, вот и щеголяет ими к месту и не к месту. Амба - значится приготовились, а каюк - взлетаем. Ты ложку взял?
   - Зачем? - удивился Владимир. - Ты же сам слышал, никакого сервиса.
   - Ну-ну, - хмыкнул Конек и тут же задремал.
   А земля, земля уходила из-под ног. Стали игрушечными кустики, затем деревья, затем избы, мужики, что глазели на улетающих, превратились в восковые фигурки, размером сначала со спичку, а затем и вообще с зернышко... В зернышко превратились избы, пруд усох до капли пролитых чернил, речушка вытянулась стрункой... Да нет, не стрункой, ниточкой, случайно оброненной швеей и подхваченной ветром... Впереди же... Впереди же были облака... И очень голубое, неправдоподобно голубое небо... И солнце. Выезжающее в колеснице, запряженной тремя прекрасными конями, а может быть, клячей, заряженной в полуразвалившуюся телегу, и держащее путь по этому неправдоподобно голубому небу подземного царства...
   Но тут они вошли в царство облаков, а когда миновали сырость промозглую и вновь встретило их небо синее солнышком приветливым, и где-то в стороне возникла маленькая темная точка. К ней-то и направил свои крылья орел.
   - Что это? - удивленно спросил Владимир.
   - ВВЦ, - коротко ответил Конек.
   - Чего-чего?
   - Не чего-чего, а остров летающий, имени Второго взятия Царьграда, нос иноземцам утереть. Чтоб не зазнавались.
   - Ничего не понимаю... - пробормотал Владимир.
   - Так и не поймешь, пока не поведаю. Только повесть моя издалека начинается. Ну да время у нас пока есть. Слушай.
   Жил-был в стране заморской, царстве-государстве три одиннадцатом, царь-государь Ерофей Палыч. И была у него дочка-красавица, Екатерина Матвеевна, всем взяла - и умом, и статью, и характером на диво. От женихов отбою не было, письма-то какие писали жалостливые: "А еще скажу вам, разлюбезная Екатерина Матвеевна...". Но она - ни в какую. И ведь сама даже не знает, какого-такого жениха ей надобно. Вот царь от дум тяжких - времечко-то под гору катится, не воротишь, а уж и внуков пора бы нянчить - впал в кручину тяжкую. Хотел было бросить все свое царство-государство, да на рыбалку... Ан нет. Осенило его, что оглоблей по темечку. "Объявить..." - гаркнул он молодецким голосом, да тут же голос-от и сорвал, остальное дьяки думские дочитывали. По бумажке.
   В общем, придумал Ерофей, что ежели кто корабль ему летучий соорудит, тому он руку Екатеринину и отдаст. Ну и пол-царства там, естественно, с видами впоследствии на все, коли жить молодые ладно будут. Дочка поначалу надулась, как так, говорит, без меня меня замуж выдавать? Но затем и сама призадумалась: кто ж такой будет тот молодец, который штуку хитрую соорудить сумеет? А коль не пригож, так и развестись недолго, и пол-царства судом царским отсудить. Там у них как раз один из рода боярского Шемяк обретался, судьею.
   Многие ринулись счастья искать, да так никто и не выискал. Ни с чем возвращались, разве что ноги избили, да одежонку пообтрепали. Ты, говорят, царь-государь, задания нереальные даешь. А это, как его, волюнтаризм. И дружно все подались восвояси. Окромя одного. Эх, и молодец же! Во всем Екатерине под стать. Она как его увидела, к отцу бросилась. Батюшка, родимый, согласная я, с первого взгляда согласная. Но тот ни в какую. Мне, говорит, вожжа под мантию попала, пусть строит, а там честным пирком да за свадебку.
   Делать нечего, поплакались молодец с девицей друг дружке в жилетку - он во дворе, она в тереме - помахала она ему платочком, да и отправился Федот, молодца того так звали, на поиски счастья своего.
   Несколько дён всего-то и проискал - в болото влез. Так влез, что и вылезти не может. Куда ни пойдет - трясина да кочки, камыш да ряска. Слегу потерял. А без слеги-то совсем погибель. Маялся он, маялся, на болотника наткнулся. Сидит тот, сердешный, на пеньке, хвост в воду опустивши, другой пенек перед собой приспособил, лягушек на него посадил, и они для него квакают. То по очереди, то все вместе. Совсем завял, бедняга. Увидел Федота, встрепенулся. Ну, кричит, вот радость-удача пришла. Вот сейчас и повеселимся, вот я тебя сейчас и утоплю. И к молодцу.
   - Да ты погодь топить-то, - охолонил его Федот. - Ты чего сидишь кислее кислого? Лягву мучаешь.
   А болотный подплыл на пеньке своей к молодцу, глянул на него эдак жалобно, да и говорит:
   - Скука-тоска меня снедает, человек добрый. Сам посуди: какие в болоте развлечения? Танцы там, то-се... Народ-то у вас какой пошел? Ты к нему с открытой душой, а он... Только пятки сверкают. Оскорбляют. Ни рыба, кричат, не мясо. Я уж им и гать своротил, и клюкву начисто ободрал - ничего не помогает. Ну не понимают шуток, и все тут. Вот и приходится в трясину тащить. Так не по злобе же, а так, развлечения ради. Ты вот первый, кто со мной за ой как долгое время заговорил, а и тебя утащить надобно. Потому - хоть какая, а забава.
   - Ну а коли я тебя от скуки-кручины навек изведу?
   Болотный аж с пенька свалился, со смеху. Тогда, говорит, проси, чего хочешь, все для тебя сделаю.
   - Русалки, - говорит Федот, - у тебя есть?
   - Откуда ж здесь русалкам быть? - ошалел болотный. - Русалки, они все по рекам-омутам, прудам-озерам обитают. А у нас одни болотницы.
   - Хороши?
   - Не то слово. Любой русалке сто очков вперед дадут.
   - Ну так позови штук пять-шесть.
   Глянул болотный недоверчиво, однако позвал. Приплыли болотницы, окружили Федота. Глянул он, и впрямь девицы-красавицы, любую хоть сейчас в жены, только вот хвост да кожа зеленая. А в остальном - все при них.
   - Чего, - загомонили, - звал? Защекотать, что ли? Сам утопить не мог?
   - Цыц! - прикрикнул на них болотный. - Сейчас он вам речь скажет, про то, как от скуки всех нас извести. Небось, пиявками все развлекаетесь? Кто кому куда посадит?
   - Вот с этого можно и начать, - сделал рукой утверждающий жест Федот. - Про спортивные соревнования слыхивали? Ну, про олимпиады там, бег марафонский, турниры рыцарские, опять же чемпионаты аглицкие по футболу?..
   - Чего-о-о? - выпучил глаза болотный. Болотницы последовали его примеру.
   - Вот темнота, лесу не знают. Живете тут себе в болоте, тиной заросли. А мир слухами полнится. Вот возьмем, к примеру, греков. Игрища они придумали, олимпийские, даже гору в честь них назвали, чтобы, значит, вместо того чтобы друг дружку за просто так мутузить, али там драпать от кого, али еще что... Ежели набили - дурак дураком, не удрал - того хуже... Вот они и удумали качества эти в доблести возвести. Ну, чтобы и овцы целы, и волки сыты. Как бы тебе это попроще-то объяснить? Вот выстроили они себе хоромы такие, каменные. Сплоховали только. Крышу забыли сделать, углов вообще нету, круглая, что твой блин. Пусть их, своего ума не дашь. Садятся они теперь по кругу и ждут, когда двое друг дружку мутузить начнут. А те и рады стараться. Лупят один другого почем зря. По правилам. Правила же таковы: ногами не пинаться, за порты не хватать. Можно только в лоб приварить, али там нос расквасить. Коли же ты в глаз засветил, тут тебе и победа присуждается. Венок на шею, из крапивы тамошней - тьфу, чисто как бабе - под белы ручки, да в мастерскую, статуй с него лепить. А второму, чтоб ему не обидно было, денег дают, сколько унесет.
   - Постой, постой, - ошеломленно пробормотал болотный. - Да ты тут столько набрехал, не в подъем.
   - Собаки брешут, - отрезал Федот. - А я тебе, чуде трясинному, свет, можно сказать, в конце тоннеля указую. Иноземец мне один рассказывал. Он сам там побывал. Участвовал. Синяк под глазом казал. А ты брешешь... Дальше слушай. И настолько их эти самые игрища раззадорили, что решили они их каждые четыре года устраивать. В обязательном порядке. А чтобы никто не забыл, все войны там, хозяйство, урожай - все прахом. И ежели кто нарушит - тому всем миром, значит, напомнить, чтоб впредь неповадно было. Вот случай у них был. Пришли к ним враги ихние, из-за моря. Турки, кажись, али египтяне... не помню. Воевать пришли. А народу-то и нет - все на игрищах. Другой бы взял себе что надо, ну, как трофей военный, да и обратно, извиняйте, мол, за беспокойство, не со зла мы, так, повоевать пришли, а вас нету, мы уж тут сами... Эти же честные оказались. Биться так биться, и нечего ваньку валять. Пошли искать. С ног сбились. А как же не сбиться-то? Народу нету, спросить не у кого... Но-таки нашли. Вздохнули с облегчением. Ну, говорят, наконец-то. Выходите на рать в чисто поле, а то дома заждались, пора и честь знать. Повоюем немного, да и в сторону. А грекам не до них. Какая война? - орут. Не до вас сейчас! Тут вчерась Диомида-борца на допинге поймали, цикуту выпил! Дистанцию-от, марафонскую, за сорок две версты посчитали, ее Ахилл выиграл, да только думал, что выиграл... Судья возьми и отнеси палку финишную еще на сто сорок две сажени, ее первым Патрокл и пересек, пока Ахилла в мастерскую несли. Шум, гам!.. Друг друга за бороды таскают, пасквили пишут, оратор ихний главный, Цицерон, с какой-то Катериной подрался, мне, кричит, теперь все едино, я без драхмы единой остался, - они там пари на деньги заключают - по мне хоть Карфаген разрушить, пропади он пропадом...
   Федот разошелся, словно сам участвовал в игрищах, орет, руками машет, чуть в трясину не влез, и только тогда опомнился, когда почувствовал, что его настойчиво теребят за зипун.
   - Да ты, мил человек, - едва ли не просительно произнес болотный, - охолонись маленько. Баишь ты, правду сказать, ладно. Только к нам-то это какое отношение имеет?
   - Так ведь самое прямое. Мы вот прямо сейчас и у вас здесь спорт заведем.
   - Это что же, - не понял болотный, - я своим болотницам должон лещей отвешивать?
   - Не, мы так не согласные, - загомонили болотницы. - Давай его за зипун, и концы в воду.
   - Ну зачем же сразу лещей? Другие виды игрищ имеются. Вы вот, к примеру, как плаваете? - обратился он к болотницам.
   - Вестимо как, - недоуменно переглянулись девушки. - Какой куда надо, та туда и плывет. Головой вперед. Что мы, раки, что ли?
   - Да я не про то. Как бы лучше сказать-то... Опять же, что больше на десерт предпочитаете?
   - Чего?..
   - Ну... вкусненькое.
   - Так по-разному. Когда пирог из тины, когда рыбки свеженькой, а то раков наловишь. Салатик там из камыша да рогоза... Ах, вот еще сочок клюквенный али там квасок - самое что ни на есть вкусненькое.
   - О! - поднял палец кверху Федот, обращаясь к болотному. - Вот тебе и приз. Ну, награда победителю.
   - Кто больше лещей отвесит?
   - Да что ты пристал к этим лещам!.. Забудь ужо. Вода чистая есть где?
   - Ну как не быть. Озерцо тут, недалечко, сажен эдак десятка два в длину, да с десяток в ширину.
   - Сгодится. Вот на нем можно и устроить игрище. Наливаешь три чаши квасом клюквенным: большую, среднюю и малую. Сам на одном конце на пне сидишь, бдить-рядить будешь, на другом девки твои. Как ты, значит, знак подашь, ну, там, к примеру, дубьем по воде, пусть они взапуски и плывут к чашам-то. Кто первая - той большая чаша, кто вторая - помене, ну а третьей совсем малая. Только чур товарок не топить и за хвосты не дергать.
   - Так чего ж взапуски-то? Квасу, чай, на всех и так хватит.
   - Одно дело так, другое - супротивничество. Ведь кто первый приплыл, тот, значит, плавает быстрее всех, честь ему и хвала, второй - тот чуть похуже, а последний... ну, тоже сойдет.
   - Мудрено все как-то... Да и то сказать, как же мы на озерцо то сунемся, ежели оно наше общее с соседским болотником, Мшиной кличут, а мы с ним в разладе крепком? Он же, лиходей, мою жабу, что лучше всех на всем болоте квакала, к себе сманил.
   - Вот и кстати. Вот и замиритесь. Потому, спорт - он мир. Другое игрище на этот случай имеется. Двустороннее. То есть он со своей стороны выставляет, ты - со своей. А ну, девки, тащите жерди да сети, наверняка с реки потаскали. Ты колдовать-то умеешь? - обратился он к болотному, пока девки поплыли исполнять его повеление.
   - А то как же? С малых годов. Вот как сейчас помню...
   - Да ты погоди вспоминать-то. Давай-ка сначала дело сделаем. Шар нам нужон, кожаный, непромокаемый. Примерно размером с мою голову. Справишь?
   Болотный пожал плечами, выдернул из хвоста чешуйку, что-то пошептал и на ладони у него появился шар, как Федот заказывал.
   - На, держи.
   Только Федот взять его хотел, а шар возьми и ухни в болото, что твое пушечное ядро. Одни круги по воде пошли. Воззрился молодец на болотного.
   - Ты чем, колдун нестандартный, шар-то наполнил?
   - Вестимо чем, песком да землицей. Подкову положил, чтоб потяжелей было.
   - От незадача. Смолоду, видать, запуган. Воздух вовнутрях быть должон, воздух! Чтобы плавать мог.
   - Так бы сразу и сказал. А мне почем знать?
   Второй шар вышел на славу. Тут и девки вернулись, притащили жерди да сеть. Полдня не прошло, как соорудили они ворота. Только необычные. Обычные, они на петлях, двор стерегут, а эти - ну чисто бредень.
   - Так, - когда все было готово, распорядился Федот. - Ты, - обратился он к одной болотнице, - вон туда вставай, - и на эти самые ворота показывает. Та ни в какую. Это что же, говорит, я в сеть полезу? Да ни в жизть.
   - А ты и не лезь, - терпеливо объяснил Федот, - ты сеть эту защищать должна, ко мне развернись, вот так хорошо. А ты, - обратился он к другой болотнице, кидая ей мяч, - попасть должна.
   - Куда попасть-то?
   Ну, тут уж Федот сам позеленел.
   - Как куда! - рявкнул он так, что все лягвы, сидевшие и наблюдавшие с открытыми ртами, дружно спрятались в тину. - В сетку! Чтоб она не поймала! Игрище такое, заморское! Как уж там оно по-иноземному зовется, не помню, а наше прозванье дали - "убей рака"!
   Долго ли, коротко, объяснил кое-как Федот правила игры заморской, да так объяснил, что болотный совсем одурел.
   - Нет, говорит, девки, не будем мы его в трясину топить. Изведет он нас премудростью своей вконец. Без него было плохо, а с ним житье - как встал, так и за вытье. Хоть из болота беги. Так что давайте-ка мы его выпроводим подобру-поздорову. Сами решим, затевать нам игрища, али нет. Ты куда путь-то держишь? - спросил он Федота.
   Поведал Федот ему тайну сердца своего, ничего не утаил.
   - Надо же, - задумчиво протянул болотный, когда Федот закончил свой рассказ, - первый раз такое слышу. Правду сказал. Вижу, что правду. Другие-то, что до тебя упокой в болоте нашем нашли, все врали. Заплутали, мол, по недомыслию, по глупости. Слухи ходят, что посеред трясины нашей островок имеется, а на островке том сокровища несметные зарыты, да меч-кладенец, да цвет папоротников, да разрыв-трава, что любые замки отворяет, да конь богатырский под спудом схоронен. Что глупость, о том спору нет, но все больше алчности. Помогу я тебе. Держи для начала, - и он протянул Федоту слегу. - Не простая слежка, путеводная. Как перекинешь ее с кочки на кочку, так она мостком перекинется, где не достанет - длиннее станет, где длиннее окажется - укоротится. В провожатые змейку тебе дам, она и в темноте светится, не собьешься. Как до края болота дойдешь, в том месте две березы увидишь, из одного корня растущие. Рядом - родник, воды ледяной. Меж ними тропка. По той тропке и ступай. Как выйдешь к селу, на большой реке оно стоит, сразу на верфь ступай, там мужики ладьи да ушкуи делают. Дуб у них там растет, сразу увидишь. Под дубом тем клад заговоренный. Как клад возьмут, к тебе приступят, чем, мол, тебя, добрый молодец, отблагодарить? Ты и скажи: сделайте мне, мастера-корабельщики, корабль дивно изукрашенный, да смотрите, чтобы все дерево в дело пошло. Сам стружку-щепки подбирай, да в яму, что из-под клада вынутого останется, и складывай. Как закончат мастера дело, так ты ночью ямку-то и запали. Уголечек вывернется, да по дорожке и покатится. За ним ступай. Ну а дальше сам увидишь, что к чему.
   Дал болотный Федоту завет, как клад заговоренный добыть, змейку в провожатые, и уплыл себе на пеньке своем.
   По слову его и случилось все. Нашел молодец тропку заветную, к селу вышел, верфь нашел, где мужики ладьи ладили, добыл клад заговоренный, они ему и сладили, корабль-от. Да какой!.. Высокой, ладный, весь резьбою покрытый, весла в два ряда, мачт, опять же, две... Не корабль - диво дивное. И, как сказано было, запалил ночью ямку со стружкой-щепой, вывернулся уголек красной звездочкой, да и покатился себе легонечко, лужицы обходя да ручеечки перемахивая.
   Долго ли, коротко ли шел Федот, про то сказка ведает, да только заслышал он шум-веселье с музыкой, с песнями, да, видать, с танцами-плясками. Подкрался осторожненько, глянул из-за куста. Батюшки светы!
   На поляне возвышался терем, да не простой - с пристройками и флигелями. Двухэтажный. Бревенчатый, богатой резьбы, с куполами-луковками, портал с саженными дверями, окованными серебром-золотом, крылечко - любо-дорого посмотреть. Над дверями аршинными буквами: "Без стука не входить", справа табличка: "Ценность знатная. Охраняется лично царем", слева: "У нас сегодня" и что-то неразборчивое.
   Посреди же поляны огонь полыхает, даром что вечер ранний. Столы расставлены, снеди на них - войску царскому на цельный поход хватит, аж гнутся-прогибаются. И чего там только нет... Ну да не о том речь. Два помоста деревянных сколочено, скамьи перед ними расставлены. А уж нечисти - счесть не пересчесть. Все туточки. Слетелись на сборище свое очередное, годовое, отчет-ответ держать, на других посмотреть, себя показать, кто каких людям пакостей понатворил-понаделал. С правой стороны от Федота, там мавки, утопленницы, русалки, ведьмочки, что помоложе, промеж себя красу выявляют. Шастают по помосту туда-сюда под цыганский напев, с топотком, с песнями, а мужская, значит, часть, что на них глазеет, оценки им выставляет. Тут тебе и баенники, и овинники, и лешие, и водяные, и еще невесть кто, все как один глазищи таращат.
   С левой же стороны иная картина образовалась. Там все больше нечисть постарше, посерьезнее, приемами колдовства-знахарства обмениваются. Эти в трех соснах заблудят, из сапог в лапти переобуют, любую порчу-сглаз наведут. Многонько Федот понаслушался: и как свадебный поезд остановить, и как хозяина из избы выжить, и как урожай градом побить, и как корову без молока оставить, и много еще чего.
   Да не за здорово живешь общаются. Поощрения всякие-разные за дела нечистые раздают всем обществом. Козлов-котов-боровов черных-пречерных, книги-снадобья-травы колдовские, метлы-ступы-мази для полетов... Одной ведьмочке, по ошибке, вместо козла козу подсунули. Так она голосила-голосила, всех в лесу перебаламутила, пока ей вдобавок еще и гармонь-трехрядку не присудили.
   Сколько празднество это продолжалось, про то Федот не сказывал. Да только вскоре на один из помостов, пошатываясь, вскарабкался Вий с чашей меда в руках.
   - Подымите... - начал он и смолк.
   Нечисть бросилась поднимать ему веки. Струхнул Федот, а как не струхнуть? Вот заметит сейчас, окаянный - и пиши пропало. Пойдут клочки по закоулочкам.
   - Да не веки, олухи! - остановил их Вий. - Веки я и сам могу. Да только я и с закрытыми глазами лучше вас вижу. Чаши поднимите. Тут вот предложение поступило. От группы, значит, товарищей. Поскольку план наш по злодействам-негодяйствам выполнен и даже перевыполнен, отпуск нам полагается, на недельку-другую. Отдохнуть, силушки поднабраться. А там и вновь за работенку нашу нелегкую.
   Нечисть дружно взревела. Даешь, кричат, отпуск.
   - А и местечко я тут присмотрел, от Лукоморья недалече. Островок там есть, Змеиный называется. Гадюк там, кобр, мамбы черной - не счесть, комаров-мошкары - тучи, мухоморы-поганки - ввек не перебрать. Что ни пляж - песок зыбучий. Славно отдохнем.
   Но нечисть чтой-то засомневалась.
   - У Лукоморья, говоришь? Вот ведь нашел ближний свет. Да туда, почитай, семь лаптей железных истопчешь, семь посохов железных изотрешь, была охота ноги бить... Нет уж, отдыхать - так давай где-ничто поближе.
   - Вот ведь дурни! - поразился Вий. - Да кто ж вам велит ноги бить? Перед вами же терем, всем места хватит. На нем и полетим. И отель тебе, и ковер-самолет в одном лице.
   - А ведь и верно, - почесала в затылках сотней рук-лап-копыт нечисть. - Так чего сидим, кого ждем?
   И дружно, отпихивая друг дружку локтями, ринулась занимать горницы да светелки. Вмиг опустела поляна, словно и не было никого. А последняя ведьма, задержавшись на крылечке, махнула рукой, - исчезло все, и помосты, и лавки, и клетки опустелые, - пробормотала что-то, да за дверь. Поднялся вверх терем, поднялся и сгинул с глаз долой под ухарские песни, несшиеся изо всех окон. Ну да Федот не зевал, приметил, что сделать надобно, чтобы, значит, постройку деревянную в небо поднять. А уж как обратно спустить - сам догадался.
   Вернулся он тем же путем-дорожкой, забрался в корабль свой, да и полетел к царю-батюшке за невестой. Чуть не забыл... Довелось ему над болотом тем пролетать, где водяного спорту обучал. Глянул он вниз - так и есть. Сцепились болотники с русалками на чистом-то месте, где ристалище организовали, знать, договорились-таки примириться. Но не довелось. Вот один другому под микитки и норовит, а тот в лоб засветить, русалки друг дружку за волосья таскают да за хвост, визг стоит, болото перебаламутили, орут что-то несусветное, одним словом, баталия Полтавская.
   - Тьфу ты, - огорчился Федот. - Видать, бобр этот болотный только и усвоил из спорта, что бой кулачный. Ну и пусть их: того вот только не уразумели, что в ссорах да во вздорах пути не бывает. Знать бы где упасть, так про турнир рыцарский лучше бы рассказал.
   И дальше полетел.
   - Ну а с ВВЦ-то что? - поинтересовался Владимир.
   - Да ты погоди. Сейчас и до него доберемся. Вернулся Федот к терему царскому, а там народу уже собралось видимо-невидимо. Вестимо, каждому охота есть на диковину глянуть. Весь двор заполонили. Ну да и сам Ерофей Палыч не стерпел: растолкал народ, руками машет, давай, мол, спускайся, предъяви чудо чудное, диво дивное. Только корабль посеред двора опустился, народ и попер через борта-то, царь первый лезет, ногами отпихивается. А Федот ему: "Нет, говорит, вы постойте-погодите, вашество... Сначала уговор исполним, потом и корабль ваш весь, как есть станет быть". Оторопел Ерофей. "Ты что ж это, кричит, щучий сын, слово царское под сомнение ставишь?" - "Как можно, - Федот отвечает, - слово царское, оно крепче камня крепкого, да только истосковался я по Екатерине Матвеевне - спасу нет. Подавай мне невесту мою, ладу-любушку, и полцарства, а не то не открою тебе слов заветных, чтобы ладью сию в небо синее поднять".
   Видит Ерофей, деваться ему некуда. "Пошли, кричит, окаянный. Вот прям сейчас и оженю, чтоб впредь неповадно было!" И оженил. "Подать, кричит, карту царства-государства мово, да карандаш иноземный". И все, понимаешь, горлом берет, знать совсем невтерпеж ему стало. Схватил карту, черкнул карандашом, да к Федоту: "Говори слова заветные, как ладью сию в небо поднять да спустить обратно на землю-матушку". Сказал молодец, Ерофей и припустил, едва карту отдать успел. А то, что черкнул неловко, так, что Федоту с Екатериной из всего царство пару деревенек всего и досталось, того и не заметил, второпях-то. Ну да молодым и то не в обиду. Дело молодое. Совет да любовь - чего им еще надобно? Собрались накоротке за пару-тройку деньков, и подались в вотчину отведенную. Сидят себе на телеге, ногами машут, друг дружкой не налюбуются.
   А еще, надо сказать, Федот от ума своего недюжинного, летало придумал. Ну, чтоб если с кораблем что случится, то с него б безбоязненно сигануть можно было и без малейшего повреждения на землю спуститься. Взял он для того у баб полотна белого, тканого, веревки пеньковой, привязал, мудрено так, веревки по краям полотна, нижние концы к поясу прикрепил. Собрал полотно в кучу, кучу в суму запихнул, суму на спину повесил. Поднялись они с Ерофеем, Федот и говорит: "Ну, ежели что, не поминайте лихом". И полез на борт. Ноги уже спустил, а не решается, прыгать-то. Оно и понятно - высоконько, чуть что не так - только место мокрое и останется. "Ты, Ерофей, молвит, толкани-ка меня легонечко, но поперва над прудом зависни, все падать мягше будет". "Да ты не боись, не боись, отвечает Ерофей, оно по первости страшно, опосля привыкнешь. А ежели что, так я собственноручно памятник тебе поставлю, на холме, рядом с Велесом и поставлю. Из дуба. В рост, значит, натуральный. Праздник введу, память тебе вечная будет в этот день. Выходной всему царству-королевству". "Это как же, не понял Федот, я, значится, в лепешку, а народ по этому поводу гулять будет? Не-ет, на энто я не согласный. Тоже удумал". И обратно полез. Тут его Ерофей тихонечко так и подтолкнул. Полетел Федот, ну ровно твоя лягва, руки-ноги растопырил, орет что-то невнятное, но, судя по голосу, суровое. Царя-батюшку поминает через каждое слово.
   Тут у него из сумы летало и выпало. Глядит народ, глазам своим не верит. Распахнулось оно над Федотом шатром белым, он за канаты свои ухватился и парит, аки орел небесный. Не падает. И уже что-то другое кричит, мужикам-от. А те не слушают. Лупят друг дружку по спинам по чем зря, ликуют, что, мол, теперь ужо погоди, теперь мы как птицы могем... И по домам на радостях подались, мед-пиво пить. Забыли совсем про Федота по такому поводу.
   Ну, потом уж Федот осмелел. Ерофей тоже опробовал. Понравилось. А как зять дорогой с дочкой-красавицей в свою вотчину отбыли, так царь совсем дела государственные забросил, да с луком-стрелами на корабле за птицей-зверем гоняться принялся. Чуть утки там перелетные али журавлиный клин покажутся, он хвать самострел, суму на плечи, в корабль шасть, рукой эдак махнет, крикнет: "Поехали!", и в небо. Вот через то беда с ним и приключилась. Главный боярин-от его, ума-то нету, что удумал. Ну, удумать-то удумал, так сиди молчи, за умного сойдешь, нет, надо же было ему с царем-батюшкой мыслями своими поделиться. А тот и рад слушать, уши по плетню развесил. "Слышал я, боярин сказывает, мне немчин один в тайне великой поведал, что у них там, в иноземщине, то лягвы с неба падают, то рыбы, то греча, прям в горшках, еще теплая, то дождь вином чистым выдержанным, то монеты золотые. Монеты те показывал, золотые, вином угощал. Не поверил я поначалу-то. Да только потом засомневался. Вот ты сам погляди, говорит этот бургер, молонья в небе. Из чего она, по-твоему? Не ведаешь? То-то же. А молонья, она из золота чистого. Вишь, как блестит? Слыхал, что ежели высмотреть, где она в землю ударит, так там обязательно клад объявится. Как на духу говорю. Потому - случаев таких записывать, бересты не хватит со всех ельников ваших. Вот и подумал я, царь-батюшка, а что если прав немчин? Тут ведь что получается: кабы на корабль твой чугун повесить, поболее, ну, или там на палубу поставить да привязать покрепше, да молонью в него поймать, так, может, она золотишком и рассыплется? Рыть-копать-мыть не надобно, знай летай по небу, богатство собирай".
   Засомневался все же Ерофей. "Ты, говорит, немчину не больно-то верь. Лягвы у него с неба валятся... Греча в горшках... Сам, небось, видел, где молонья в сарай там, али в скирду угодит - вот тебе и подался красный петух по застрехам..." - "Земля слухами полнится, не унимается тот, дым без огня не бывает. Может, и соврал чего, ну да ладно не приврать - и правды не сказать. А молонью-от не руками ж голыми хватать, а в чугун". Уломал-таки.
   Вот дождался Ерофей грозы, чугун приспособил, ждет. Только молонья глянулась, как он ей навстречу поспешил. Ловит-ловит, никак поймать не сподобится. Все рядом да рядом. Почесал царь голову, и смекнул, что, может быть, подманить ее, окаянную, надобно. Бросил он в чугун несколько золотых, да в самые тучи и подался. Как в воду глядел. Только он, значит, в небо, в самую середку забрался, тут она и случилась. Аккурат в чугун и бабахнула. Уж не знаю, золотая там, али не золотая, а только корабль задрожал весь, ровно зверь-подранок, да и вниз на всех парусах. Дымом черным заволокся.
   Видит Ерофей, дрянь дело, сиганул на летале, прямо в окно терема своего царского угодил. Не сам, конечно, ветром занесло. А корабль летучий так и сгинул с глаз долой. Погоревал-погоревал царь-батюшка, хотел было боярина того в острог сослать, где там... Его уже и след простыл.
   Корабль же тот, надобно сказать, аккурат в сад-огород мужику одному угодил, ну, тому, кто сейчас на ВВЦ живет, Демиду, по батюшке Яковлеву. Мужик тот справно жил, с царем на дворе да только без царя в голове. Прослышал он где-то, что ежели, к примеру, рядом с помидором там, али огурцом, траву какую посадить, так они вырастают - ого-го! - не в подъем. Одна загвоздка. Трава к кажному должна своя быть, да высаживать ее с заговором-наговором надобно, опять-таки своим, да время подобрать, да фазу луны... Вот он и принялся хозяйствовать - половину огорода извел. Крапиву, правда, вырастил знатную, аж по самый конек, на крыше-то. Ох, чуть не соврал. Репа однажды ему удалась. Такая вымахала, чуть не всей деревней тащили. Не осилили, окапывать пришлось. Сладили кое-как. Так пока вилами-лопатами махали, все вокруг истоптали, поди разгляди, что за траву рядом высеивал.
   Вот ему в крапиву чудо летающее и угодило. Поначалу не заметил Демид, а как обнаружил, глаза вытаращил, что за счастье ему такое привалило, прямо-таки с неба свалилось. И так прикидывал, и эдак - ладья, она ладья и есть, ей по воде плавать надобно, а не в огороде пугалом торчать. Озерцо-то вроде недалече, рукой подать, да не дотащить. На дрова хотел, рука не поднялась на резьбу узорчатую. Почесал голову, плюнул осердясь, и знать позабыл. Нехай себе в крапиве стоит.
   Сколько годков минуло - про то сказка ведает. А только случилось через ту деревеньку немчину заезжему проезжать, из... из... не упомню никак. Вот как самого звали - помню. Барон фон Тузомшлёп. А куда его занесло - начисто отшибло. Князь его ихний послал, путь Великий Шелковый разведать, да что за народ там живет, да как бы с ними торговлю определить. А шелк - нитка, сказывал, такая. Червяк какой-то есть, ты его листвой кормишь, особенной, а он тебе с задней-то стороны нитку и выдает. Из нитки той, сказывал, одежды знатные выделывают, не нашим чета. И носят-то их ханы да вельможи, а ежели кто из простых наденет - тому голова с плеч. И червяков этих по-особому содержат, стражи понаставлено - видимо-невидимо, чтоб, значит, украсть невозможно было. Я, делом, столько червей обсмотрел, и листьями кормил, и травой, и чего только не пробовал - один гумус идет. Ну слепому ясно - брешет как сивый мерин.
   Остановился он случаем у Демида: телега его, вишь, поломалась. А Демид - он лучший на деревне по дереву. Для него телегу там, сани, избу - раз плюнуть. Ну, после окончания дела-то, вестимо, за стол. Яковлевич только во вкус вошел, а барон этот уже лыко не вяжет. Такие пули лить стал, мое почтение. Но сказывать мастак. Заслушался Демид. А тот и рад.
   Вот вы, говорит, мужики сиволапые, а у нас в Неметчине куда ни глянь - везде чудеса. Что он там про них плел - уши вянут. Вот тут он и сказани: остров, мол, у них есть, как есть летающий. Только вот как кличется позабыл. Ну да это и не важно. Вот где люду ученого не перечесть. Кажинный как минимум академик. Куда глаз ни кинь - всюду вивлиофики, потому, все хозяйством занимаются, книжки пишут, читать, правда, не читают - времени нет, зато все-то у них схвачено. Вот, к примеру, мизгирь. Сидит себе, мух-бабочек ловит. Так нет же, один из этих самых академиков сети его рыболовные плести приспособил. Другой - кротов колодцы рыть, третий - кукушку на часы солнечные посадил. А еще один свиней огород копать учит. Ты, говорит, ямку сделай, да труфель туда брось, гриб такой - первое свинячье лакомство. Ямку засыпь, шаг сделай, да новую-то и выкопай. Как закончил - пускай свиней, шесть раз по сто. Так они тебе весь огород перекопают. Не понял Демид. Зачем же мне, говорит, свиней пускать, ежели я через каждый шаг яму копать буду? А удобрение? - немчин спрашивает. - Забыл? Вот то-то и оно.
   Взяло тут Демида за живое. Мне твои академики не указ, кричит, да кулаком этак по столу, у меня свое диво летучее есть. А ну пошли. Пошли они, ну и, как водится, заблудились. Крапива высокая, мед, опять же, выстоявшийся... Обстрекались, пока нашли, ровно рой пчелиный невзначай потревожили. Глянул фон этот, рукой махнул, да обратно по тропке проторенной отправился. Знать, уел его мужик простой. А может, крапива. Вернулись в дом, Тузомшлёп кваску принял, обмотался рушничком мокрым, один нос торчит, острый, что твой клюв, и на лавку завалился. Непривычный, видать, к меду нашему. А Демид ничего. По хозяйству там, прибрался, на крылечке посидел, спел от души на всю деревню...
   Поутру барон прочухался, глаза продрал, коней запряг, в телегу починенную, ехать собрался. Только напоследок Демиду, за работу его знатную, помимо барыша, слова заветные шепнул, чтоб корабль тот летучий, ежели он только не подделка какая, в небо поднять да на землю спустить. Да Яковлевич и не послушал его толком, рукой махнул. Куда, мол, нам в небо, со свиным рылом в калашный ряд. Человек - он по земле ходить должон, на то ему и ноги дадены. А птице перья, то есть нет, не перья, конечно, крылья. Вот и пущай летает. Пожал плечами Тузомшлёп, мужику счастье привалило - сам не хошь, так продай, мошну недурную взять можно. Ну да хозяин барин. И уехал себе в свою Неметчину.
   А Демид про разговор тот и думать забыл. Потому и пострадал. Послала его как-то раз баба его, Маланья... Ох, баба, вот баба, так баба... Хозяйка, каких поискать. Вот однажды блинов напекла, на свадьбу... Ну да ладно. В другой раз расскажу. Так вот. Послала его Маланья крапиву эту самую выкорчевать с глаз долой. Раскричалась. Ты, шумит, что хошь делай, агроном липовый, а пока всю травищу как есть не изведешь, запомни, всю, до стебелька единого, домой лучше не вертайся. За немчином своим поезжай, даром сколько меду извели - страсть одна. Кричит, руки в боки, на ухват поглядывает.
   Куды ж бедному крестьянину податься? Забрался он на корабль, прислонился к мачте, думы горькие думает. Потом ходить начал. Руками размахивает, жену передразнивает. Возле дома, вишь, слова поперек не сказал, - а как скажешь, тут и ухвата отведать недолго, - а тут разошелся. Ишь, кричит, но вполголоса, неровен час, хозяйка услышит, крапива ей не по нраву. Иные вон из крапивы шти варят, салаты там... С немцем езжай, как же, поехали!..
   Махнул он эдак рукой... Чует, затрясся корабль, аки тур подраненный. Струхнул Демид, невдомек ему, что слово заветное произнесено. Упал ничком на палубу, в мачту вцепился, побелел весь, орет, рятуйте, мол... Где там! Ладья даром что корни пустила - дерево-то свежее на постройку пошло, да силища в ём неуемная - поднатужилась-поднапружилась, да и пошла себе потихонечку-полегонечку к небесам подниматься. Да не одна - десятин с собою прихватила - не сосчитать. И деревню, и пруд, и леса-луга-пашни, все как есть.
   Шуму было, как обнаружилось, во всю Ивановскую. Побить мужики Демида хотели, а делать-то все одно нечего. Место, где земля их прежде была, водой быстренько заполнилось, ключей-родников там подземных невесть сколько оказалось. Вот и летают с той поры. Куды ж деваться? Слова-то, чтоб обратно вернуться, забыты накрепко. Потужили-погоревали, делать нечего. А как отошли маленько, Демид им сказочку немецкую рассказал, про остров их летающих да про академиков. Ну там, академики - не академики, а остров нашенской ВВЦ и назвали... Не сразу, правда, после обсуждения длительного...
   - Вот и прибыли, - перебил рассказ Конька орел. - Приготовьтесь, сейчас посадку совершать будем. Вон, видите, пятачок за гумном, песком посыпаный, это специально сделано. Для меня.
   Промахнулся орел. То ли навык потерял, то ли уболтал его Конек повестью своей долгой, да только зазевался-зацепился он когтями за землю, перевернулся и, проехав несколько бороздами, уткнулся до половины клюва. Клетку шарахнуло, обитатели ее полетели вверх тормашками, ажно искры из глаз посыпались, а тут еще голос насмешливый раздался, даром что птица ответить не могла по причине тяжкого своего положения:
   - Гляди-кось, явились - не запылились. Слышь, Демид, встречай гостей дорогих-незваных, ендову летающую. Эк его клювом угораздило, что твое рало... Веди быка, цепляй к хвосту, сейчас пахать будем.
   На крыльце, сопровождаемый скрипом двери, возник Демид, и у Конька с Владимиром разом отвисли челюсти. Снизу вверх вырисовывались сверкавшие глянцем сапоги, штаны с лампасами в обтяжку, жилетка-косоворотка (также в обтяжку) с ослепительно белым треугольничком в нагрудном кармане, цветок шиповника в петлице и галстук-бабочка. Увенчивала фигуру традиционная борода лопатой, широкий растопыренный нос картошкой, широко открытый рот, выпученные глаза и торчащие густые космы. Но вместо потока бранных слов, с крыльца раздалось грозное: "А-а-апчхи!", пригнувшее к земле близкие кусты и ветром пошелестевшее по траве в сторону недалекого леса. Только тут наши путешественники обратили внимание на кисет с нюхательным табаком - крошечный вышитый мешочек, совершенно потерявшийся в заскорузлых ладонях, размером с лапу взрослого медведя.
   Демид тем временем важно прошествовал к проштрафившемуся орлу, чистившему клюв от набившейся земли, обдав присутствовавших густым запахом аниса.
   - Это надо же, - авторитетным тоном заявил он. - Вы только погляньте, люди добрые. Аккурат в самую точку. Всю заросль мне начисто свел.
   - Какую такую заросль? - недоуменно бормотнул орел.
   - Не какую такую, а бамбуковую.
   - Какую-какую?
   - Бамбуковую, курья твоя башка! У нас тут мужик один соседний, из бывших служивых, медведя себе заморского раздобыл, пока тебя носило невесть где, коалой прозывается. Так он теперь на участке своем вкалипты высаживает, потому - медведь тот только ими и питается. Ну а я, чтоб не отстать, пандой. Тоже медведем, и тоже заморским. Так вот эта панда тоже не лыком шита - окромя бамбука ничего не признает. Да только в моем медведе прок больший, потому - удилища из этого самого дерева делать можно. Понял теперь? Мы тут, спасибо немчуре, цивилизацией стали.
   - Чего-чего? - вконец обалдел орел, а вслед за ним и Конек с Владимиром.
   - Ну, окном в Европу.
   Если цивилизацию орел еще худо-бедно снес, то теперь на него было жалко смотреть - выглядел он хуже некуда.
   - Окном...
   - В Европу, - назидательно поднял палец вверх Демид. - Бывает окно в избу, а бывает - в Европу. - Впрочем, видно было, что кто-то когда-то что-то мужику об этом рассказывал, нечто прочно на текущий момент забытое, в чем он не мог бы сознаться ввиду очевидной собственной значимости при дальнейших расспросах. Яковлевич и сам понял это, поскольку поспешил пуститься в пространные разъяснения.
   - Цивилизация - это цивилизация, - авторитетно заявил он. - Точно так же как Европа - это Европа. И спорить тут не о чем. А еще культура. У них там развалин исторических - пруд пруди, и все культурные.
   - Нашел чем удивить, - фыркнул Конек. - Да мы по этой самой культуре, ну, по развалинам то есть, любой Европе сто очков вперед дадим.
   - Опять же языки иностранные знают, - продолжал Демид, не обратив внимания на невежественное замечание Конька. - У любого спроси, он тебе на иностранном и ответит. Оружие свое кирпичом не чистят. Грамоту в академиях и университетах пишут, а не как у нас, - он кивнул в сторону забора, на котором виднелись свежие затесины. - Облаять человека там запросто невозможно, это у них запрещено, на это у них суды есть, и пресса, - мужик полез пятерней в бороду, видимо, исчерпав свои познания о цивилизации. Потом вдруг вспомнил. - Да. А еще политес у них. Это как вести себя по-культурному. Пятерней, к примеру, в тарелку не лазить, ежели она чужая, и о бороду ее не вытирать, опять же, об чужую. Бабе уступать должно. Не во всем, правда, - дорогу там уступить, работу по хозяйству... На службе государственной мзду не брать. Дают, - отвернись, чтоб человеку срам глаза не выел, подставь так незаметненько кармашек растопыренный, - и тебе покойно, и приносящему не обидно. Родню не забижай. Сам в люди выбился - родне помоги... - Он опять потеребил бороду. - А еще дороги у них - любо-дорого посмотреть. Замощены камнем, ведут тебя прямо из Царьграда... ну, там в другой какой город никуда не сворачивая, на каждом перекрестке указатели стоят, куда дорога ветвится, ни тебе ухабов, ни рытвин... Едешь себе на телеге да на натуру любуешься...
   - Нет, ну ведь брешет же, - чуть не расплакался Конек. - Где ж это такое видано, чтоб без ухабов?
   - И от всего этого, - закончил важно Демид, не обратив внимания на слова Конька, - то бишь от цивилизации, культуры и политесу, есть у них повсеместное богатство и процветание.
   - Да полно врать-то, - неожиданно вскипел орел. - Какое там повсеместное богатство!.. Прощелыги все безденежные, вот что я тебе скажу, а уж я-то знаю! Кому и знать-то, как не мне? Потому - я птица полета высокого, далеко вижу, можно сказать, прямо державная птица. У меня, может, всей этой твоей Европы на две головы хватит! И без них ведаю, как богатство добыть да цивилизацию обустроить! Я, может, к самому князю со своим прожектом...
   - И что же ты такое удумал? - скептически улыбнулся Демид.
   А удумал орел то, чем в наше время уже давно никого не удивишь - лотерею. Правда, называл он ее по-старинному - конаньем, бросанием жребия. По его словам выходило следующее. Стоит, к примеру, корова, десять резан. Ну откуда у пахаря-ратая такие бешеные деньжищи возьмутся? Иное дело - пол-резаны. Собери двадцать человек, дай каждому по палочке с особыми чертами и резами (по пол-резане за палочку), такие же в мешок положи, потряси хорошенько, одну вытащи. С чьей знаки совпадут, того и корова. Так и получается: мужику - корова, а тебе - чистый прибыток в девять с половиной резан. Тут каждый раскошелится. Кому ж неохота корову за бесценок?
   Любо-дорого вещала державная птица. Перья растопырила, глаза горят, когти землю дерут. Убедительно. Яковлевич ажно рот раскрыл от удивления. И быть бы ему посрамленным со своими цивилизациями, да только взяло его не к месту сомнение.
   - Ты погоди горло драть-то, - осадил он орла. - Не на митинге. По-нашему, вече. Ты корову-то за сколько купишь?
   - За десять, - гордо ответил тот.
   - А отдашь за сколько?
   Орел призадумался.
   - Вот то-то и оно, - подытожил рассудительно Демид. - Вот ежели б ты пятьдесят мужиков взял, то была бы польза... А двадцать - никакого тебе проку не будет.
   - То есть как это не будет? - тут же вскипел орел. - А ежели у меня, скажем, коровы вообще нету? Повинюсь, обмишурился, мол, да и верну монету победителю, а уж остальные - не взыщите, ошибиться каждый может...
   - Побьют, - со знанием дела ответствовал Демид. - В пух и перья. Такое дело без коровы никак нельзя. Мы с тобой по-другому поступим, ежели ты меня в долю возьмешь...
   Тут он спохватился и подозрительно глянул на Владимира и Конька.
   - Да чего ж это мы все в огороде стоим, пожалуйте в избу, - приторно-ласково обратился он к последним, стараясь одновременно незаметно наступить орлу на коготь сапогом. - Хлеба-соли отведать.
   Впрочем, довел он только до крыльца, затем остановился и хлопнул себя ладонью по лбу - аж зазвенело.
   - Как же это я забыл, - притворно сокрушаясь, он покачал головой. - Маланья! - позвал жену. - Привечай гостей дорогих, а мне тут с птицей в одно место надобно... Ты мне камень привез, что обещался?
   - Я обещался? - выпучил глаза орел.
   - Ну да. Покатый, для сада моего, по образцу заморскому. Сад камней, прозывается, - принялся растолковывать он Коньку и Владимиру. - Берешь площадку чистую, посыпаешь песочком речным да и ставишь на нем каменья. Хитро ставишь, а не абы как. Так ставишь, чтоб с какого места ни взглянуть, все видеть, окромя одного.
   - Не понимаю, - мотнул головой Конек. - Ну, там, яблони, вишни, груши... Смородина, наконец... Это я понимаю. Но чтобы камни... Зачем?
   - А это для того, чтобы посредством созерцания и погружения, распознавая нутро свое, ощущать себя неотъемлемой частью мироздания во всей полноте его существования и величия, - одним махом выпалил Демид явно заученную фразу.
   - Че-го? - оторопел Конек, но тут подоспела Маланья.
   - Совсем с ума спятил, - напустилась она на мужа. - Люди... - Она осеклась. - Ну, неважно... с дороги, устали, а ты лясы точишь, ум за разум сбиваешь. Собрался по делу, так иди! И без тебя знаю, как гостей принять да уважить. Про баню не забудь! Чтоб была ввечеру.
   И повела Конька и Владимира в избу.
   - Какой-такой камень я тебе обещался? - продолжал недоумевать позади орел.
   - Да погоди ты с камнем своим, давай поначалу дело до конца обмозгуем...
   ...На длинном столе (и откуда что взялось!), не успели наши путешественники глазом моргнуть, появились блюда с дымящимися пирогами, начиненными рыбой, грибами и курятиной, ажурными блинами, настолько тонкими, что всю горницу было видно на просвет, баранина с гречей, караси... Отдельно стояли две кринки с молоком, кринка со сметаной, запотевший кувшин с квасом, плошки с медом, хлеб... Да и сама хозяйка, как показалось, обернувшись вокруг самое себя, вдруг преобразилась - в нарядном сарафане, с кикой, накрашена-нарумянена - глаз не отвести!.. Поклонилась поясно, улыбнулась приветно.
   - Прошу к столу, гости дорогие, отведать яств наших немудреных...
   И присела скромненько в уголочке, сложив белы ручки на колени.
   Стоит ли говорить, что Владимир с Коньком, воздали столу должное, сколько смогли?.. Вряд ли.
   А потом началось. Конек, даром что волшебный и отнекивался по этой причине до последнего, был послан сначала по воду до ближайшего ключа, а затем на мельницу (остров летающий оказался не таким уж и маленьким!). А Владимир, наколов дров, имел случай убедиться, что сказочные сорняки в огороде ничуть не уступают обычным...
   Вечером была баня. Царская, можно сказать. И когда только Демид успел растопить ее? С дубовыми вениками, с духом еловым, с квасом на печку-каменку, с обливанием водой ледяной... Помолодел Владимир, даром что и так молод, сбросил с себя годков эдак - сколько? - Конек. Ввек бы вот так парились, да нельзя - до урочного часа терпит баенный посторонних в своих владениях, а потом... Лучше уж и не думать, что потом.
   И сеновал, с остатками прошлогоднего укоса, но от этого не менее дурманящий...
   И неясное бормотание, прерываемое вскриками за стенами во всю ночь: "А я тебе говорю, можно и вообще без коровы!" - "Какая ж ты державная птица, ежели азов промышленности не понимаешь? Обязательно должно быть корове, и даже не одной. Тогда мы не токмо что село или там два, все княжество обхватить сможем!" - И слова какие-то неясные: "пул", "кумпанство", "ганзея", "гривна-товар-гривна"...
   Рано поутру, едва занялась заря, орел поднял их громким стуком в дверь овина.
   - Нечего прохлаждаться, полетели, - заявил он хриплым невыспавшимся голосом. - Путь неблизкий. Завтрак ваш вот, - он кивнул себе на спину, где виднелась пара корзин, покрытых белыми вышитыми рушниками, - в полете позавтракаете. Хозяев беспокоить незачем, я за вас уже распрощался...
   Будь Владимир с Коньком повнимательнее, они могли бы заметить прятавшегося в тени, отбрасываемой углом овина, Демида, нетерпеливо переминавшегося с ноги на ногу и отчаянно махавшего руками, подавая какие-то знаки.
   Но делать было нечего, и наши путешественники, взобравшись на спину к орлу, изо всех сил подталкивавшего их крыльями и тем только мешавшего, приступили к изучению содержимого корзин.
   Впрочем, полет их длилися вовсе не долго. Державная птица, спеша словно на пожар, поведения лказалась совершенно безобразного: ничуть не утруждая себя заботой о пассажирах, она разметывала в стороны облака и ранние стайки зазевавшихся птиц, покрывая за один взмах могучих крыльев солидные расстояния. В общем, не успели наши путешественники толком проснуться, как очутились на какой-то тропинке посреди леса.
   - Туда вон идите, - махнул орел и тут же сорвался назад, унося с собой едва початые корзины.
   К счастью, меж деревьями виднелся просвет.
  
   - Ну и куда же нам теперь? - спросил Владимир.
   Росстань расходилась тремя дорогами. Две были пробиты тележными колеями, а третья, терявшаяся в кустарнике, густо заросла папоротником.
   - Знать не знаю, ведать не ведаю, - тряхнул гривой Конек. - Впервой я здесь. Да и то сказать, все дороги в Киев ведут, чай, мимо не проедем.Вот только камень указательный найти надобно, чтобы крюка не дать верст эдак в... - и Горбунок расставил уши в стороны.
   Владимир вздохнул, спешился и, сомнительно покачав головой, полез в кустарник.
   Камень, как и следовало ожидать, он обнаружил в густых зарослях крапивы. Ничем не примечательный валун, каких тысячи, приблизительно сантиметров на сорок выступающий из земли. На камне виднелись три стрелки с надписями, причем две казались полустертыми, как если бы кто-то намеренно пытался их стесать. Левая гласила: "В шинок", правая: "На погост". Зато центральная представала во всей красе: "Прямо поедешь - женату быть".
   Рядом же с камнем валялось здоровенное бревно с вырезанными на нем "Илюша, я пошел налево. Алеша", "Руслан + Людмила = Л" и "князь Владимир - дурак".
   - И спросить не у кого, - понурился Конек, когда Владимир поведал ему о результатах своих розысканий. - Впрочем, вон, кажется, идет кто-то. Скоморох, что ли?.. У него и сведаем.
   Действительно, по левой дороге к ним кто-то приближался странной танцующей походкой. При ближайшем рассмотрении этим кто-то оказался молодой человек, на взгляд - ровесник Владимира, одетый, как обычно в мультиках бывают одеты царские гонцы, в смешной шапке с богатым павлиньим пером набекрень. Он что-то напевал и выписывал ногами залихвтские кренделя; было видно, что ему чрезвычайно весело.
   - Вот приду я к ним, и так скажу: "Горе-злосчастье приключилось, сильномогучие богатыри. Похитил Змей Горыныч Милославу, дочь княжескую, да и унес незнамо куда. Выручайте, вступитесь за честь князя Владимира", - заявил он, глядя сквозь наших путешественников, очевидно их не замечая. - Где тут наш указатель? - И он полез в крапиву по проторенному Владимиром следу. Изломав заросли так, что валун стало видно, как на ладони, он пошарил по нему руками и громко прочитал первый попавшийся указатель: "В шинок".
   - Ну надо же, - непритворно удивился он. - Везде одно и то же... Не судьба, знать...
   И полез обратно.
   - Нет, ну кто так строит? - авторитетно заявил он, остановившись перед нашими путешественниками, впрочем, совершенно их не замечая. - Куда ни поглянь... везде и всюду... Без перерыва и выходных... Рюрика на них нету. Тот бы сразу порядок навел: с часу до полудни, до семи после полудни - и ни-ни кроме!.. И в строго отведенных местах!.. Человек - оно хоть и звучит гордо, а вместе с тем существо, с какой стороны ни глянь, слабое и соблазнам подверженное. Ибо... - Он указующе уставил перст в небо, но не закончил, и, как стоял, - прямо, аки столб, - рухнул плашмя на помятую заросль и захрапел.
   - Такого спроси дорогу... - заметил Конек. - Он тебе укажет... Что ж делать-то? Назад нам пути нету, налево - тоже. На погосте спросить?
   - То есть как на погосте? - недоуменно пробормотал Владимир.
   - А вот так оно иногда и бывает: женился - в кабак - на погост, - философски проговорил Конек, отвечая, по-видимому, своим мыслям. Затем тряхнул головой. - Вишь, как дела-то складываются... Что такое людям на ум взбрело - всё до последнего тянуть-откладывать? Сколько раз случалось, - не успеет мужик преставиться, как велит сыновьям по очереди на могилке его ночи проводить. Откроет он им, мол, каждому по месту заветному, где добро схоронено... А какое у завсегдатая кабаков добро? Вот, к примеру, случай был. Преставился один, наказ сыновьям дал. Все честь по чести. Отслужите, мол, награжу по-царски. Старшие сыновья, как водится, побоялись, а может, умом покрепше были. Младший же честно все три ночи отсидел. Ажно простудился: ОКТЯБРЬ все ж таки, дождь, ветер холодный, земля сырая... Вызнал место заветное, принес батюшке сундук о семью печатях... И что ж ты думаешь в сундуке том оказалось? Котел специальный, брагу варить... Сын-то потом общество все пытался организовать, чтоб хмельное - ни-ни... Да не собрал никого...
   - И что же нам теперь делать? - спросил Владимир.
   - Прямо подаваться, вот что. По дорожке неезженой. Женитьба - она ведь не сразу. Испытания там всякие, то, сё... Глядишь, и выкрутимся. Авось, кривая вывезет...
   Правду сказать, путь-дороженька в этот раз кривой и оказалась. Так легла петлями, словно огромный котенок поиграл с огромным клубком, а позже люди проложили по этой ниточке стежку свою. Чисто лабиринт Критский. И лес, как назло, кругом одинаковый. Не пугающий, не приветливый - просто одинаковый. Чуть в сторону от дороги - глянь-поглянь кругом - откуда ехал, куда шел? Ни заметки тебе, ни ориентира приметного, ни указателя. Словом, мучение, а не дорога.
   Долго ли, коротко ехали наши путешественники, да только выбрались они на большую поляну. Выбрались, а лес позади и сомкнулся. Была дорожка обратная - и нету ее. Ровно корова языком слизнула. А посреди...
   Посреди опушки стоял терем. Богатый, расписной, сразу видать - не простые хозяева живут. Трехэтажный, с мезонинами, с трубой печной. С флюгерами. С садом плодово-ягодным. С колодцем-журавлем. С прилепившимися крепкими ладными сараюшками.
   На могучих куриных лапах.
   - Так, - протянул Конек, опуская уши долу. - Приехали.
   Дверь терема распахнулась, и у Владимира сердце захолонуло. Однако, на пороге возникла не хозяйка, а ейный кот, сразу приведший на память булгаковского Бегемота. Этот тоже был иссиня-черный, почтенных размеров, с пронзительно-внимательными зелеными глазами. Неторопливо выйдя, он выгнул дугой спину, затем вознес к небу заднюю часть с дыбом вставшим хвостом и принялся драть передними лапами дерево порога. Закончив это занятие (и не сводя при этом внимательного взгляда полузакрытых глаз с наших путешественников), он величественно уселся, обвившись хвостом.
   - Фу-у, - выдохнул Конек. - Напугал...
   И тут же вздрогнул. Вздрогнул и Владимир, поскольку за их спинами раздался скрипучий голос:
   - И хто такой сюды пожаловал, а? Опять, небось, напои, накорми, в баньке попарь да ночевать устрой, да дорогу к царству Кощееву укажи... Не гостиница, чай. Понаедуть туть... Так еще и с этим ушастым притащился. Тьфу!
   Путешественники не смели обернуться и стояли столбами, поводя глазами из стороны в сторону.
  
   Стоп! Вот и прибыли наши путешественники к одному из самых-самых персонажей русских народных сказок. Давайте-ка, перед встречей с ним, познакомимся с некоторыми исследованиями, проливающими свет на его родословную. Не будем их ни комментировать, ни редактировать. Пусть читатель сам решает для себя, какая точка зрения ему ближе.
   Пойдем же "от старого Владимира до нынешнего Игоря..."
   Вот что пишет о ней В.И. Даль в своей книге "Поверья, суеверия и предрассудки русского народа".
   "ЯГА или яга-баба, баба-яга, ягая и ягавая или ягишна и ягинична, род ведьмы, злой дух, под личиною безобразной старухи. Стоит яга, во лбу рога (печной столб с воронцами)? Баба-яга, костяная нога, в ступе едет, пестом упирает, помелом след заметает. Кости у нее местами выходят наружу из-под тела; сосцы висят ниже пояса; она ездит за человечьим мясом, похищает детей, ступа ее железная, везут ее черти; под поездом этим страшная буря, все стонет, скот ревет, бывает мор и падеж; кто видит ягу, становится нем. Ягишною зовут злую, бранчивую бабу".
   А вот что М. Забылин, "Русский народ. Его обычаи, предания, обряды и суеверия".
   "Баба-яга (польск.- jedzi-baba; словак,- jezi-baba; чеш. -jezinka; га-лиц.- Язя) - мифологическое существо, играющее важную роль в народных славянских сказаниях. ПА. Лавровский ("Чт. в общ. ист.", 1866 г., N 11) производит слово яга из санскритского корня ah, auh, означающего - идти, двигаться, от которого происходит санскр. ahi, лат. anguis, слав, ежь и греч. Баба-яга является в двух мотивах: доброй старушкой, показывающей заблудившемуся молодцу дорогу и отсылающей его к своим братьям ветру, месяцу и солнцу. В других сказках Баба-яга, костяная нога, злая старуха, живет в дремучем лесу в избушке на курьих ножках, летает по воздуху в ступе, погоняя пестом и заметая след метлой. Она ворует детей, жарит и ест их, сторожит источники живой воды и прячет у себя медь, серебро и золото; у нее прут, которым можно все живое превратить в камень; она владеет огнедышащими конями, сапогами-скороходами, ковром-самолетом, гуслями-самогудами и мечом-самосеком".
   Далее - В.Я.Пропп. "Исторические корни Волшебной Сказки".
   "Яга - очень трудный для анализа персонаж. Ее образ слагается из ряда деталей. Эти детали, сложенные вместе из разных сказок, иногда не соответствуют друг другу, не совмещаются, не сливаются в единый образ. В основном сказка знает три разные формы яги. Она знает, например, ягу-дарительницу, к которой приходит герой. Она его выспрашивает, от нее он (или героиня) получает коня, богатые дары и т. д. Иной тип - яга-похитительница. Она похищает детей и пытается их изжарить, после чего следует бегство и спасение. Наконец, сказка знает еще ягу-воительницу. Она прилетает к героям в избушку, вырезает у них из спины ремень и пр. Каждый из этих типов имеет свои специфические черты, но кроме того есть черты, общие для всех типов. Все это чрезвычайно затрудняет исследование".
   Шеппинг Д.О. Мифы славянского язычества.
   "Олицетворение же земли в образе злой мачехи, или старой ведьмы-колдуньи, в нашей русской народной фантазии, сосредоточилось в особенности в Бабе-Яге, в ее позднейшей форме - уродливой и страшной людоедки.
   По атрибутам и признакам этого мифического существа, мы чуть ли не положительно можем считать Бабу-Ягу за стихийное изображение ветра, как помощника весеннего возрождения природы, почему и Баба-Яга, в ее древнейшем проявлении, как ветра весеннего периода, постоянно доброжелательна к стихийным богатырям, а с другой стороны, как разрушительная буря и грозная зимняя метель, она же переходит в злую ведьму.
   В лесах более всего слышится шум ветра, и Баба-Яга живет постоянно в лесу и имеет голос сердитый - вероятно, намек на тот же шум. Фантастическое ее жилище на курьих ножках, повертывающееся, подобно мельнице, по обычному приговору: "избушка, избушка, стань к лесу задом, а ко мне передом", - явная связь Бабы-Яги с конем-ветром и ковром-самолетом, которыми она снабжает своих любимцев; ее табуны, конные заводы и богатые конюшни, наконец, способность самой летать по воздуху, что совершается с большим шумом, так что издали слышен полет ее: "Баба-Яга, костяная нога, в ступе едет, пестом погоняет, помелом след заметает" (сравни последний стих с выражением: метелица метет), - вот более или менее главнейшие признаки ее стихийного значения.
   Вероятно, в значении зимней метели и вообще зимы представляется Баба-Яга колдуньей-людоедкой, подобно классическому мифу о Сатурне, съедающем собственных детей. Но если в наших сказках Яга съедает своих детей, то это уже позднейшая прикраса рассказчика, желавшего насолить чем-нибудь злой ведьме: но дочери Бабы-Яги в этом случае только замена спасенной жертвы, как камень, проглоченный Сатурном. Значение же спасенного сына его переходит у нас на бедную сиротку, или украденного ведьмой Ивашку, олицетворяющих собою стихию света и теплоты, которых зима напрасно старается проглотить и уничтожить.
   Нельзя еще не заметить, для полной характеристики Бабы-Яги, что она всегда представляется замужней старухой, хотя муж ее нам неизвестен, и у ней три дочери Ягишны, вероятно, разделяющие с матерью стихийное ее значение ветра, бури и метели. Яга также представляется постоянно в каких-то родственных отношениях с Кощеем бессмертным, Адом Адовичем и другими грозными олицетворениями зимнего солнца, почему и можно предположить, что, по космогоническому преданию, Баба-Яга в значении земли, в эпоху зимнего отдыха Природы, полагалась супругой чародейного супостата наших светлых богатырей. Таким образом, из божества ветра и воздушной стихии Баба-Яга переходит в лицо тождественное с мачехой-колдуньей, олицетворяющей зимнее состояние земли, в противоположность светлой героине летнего плодородия..."
   Далее (уже современные). В. А. Иванов. "Мифы языческой Руси".
   "БАБА ЯГА - первоначально - положительный персонаж древней русской мифологии, прародительница рода, хранительница его жизненного пространства, его обычаев и традиций, жизненного уклада, присматривавшая при этом и за подрастающим поколением. Одна из наиболее значимых берегинь. По мере насаждения на Руси христианства Бабе Яге, как и другим богам языческого мировоззрения, все в большей мере стали приписываться отрицательные черты и намерения.
   Из берегини рода Баба Яга трансформировалась в гнусную, зловредную старуху высокого роста на костяной ноге, с деревянной клюкой, с изогнутым в виде клюва носом и торчащими изо рта зубами, с растрепанными косматыми волосами. Иногда она изображается с носом, висящим аж через грядку. ("Сидит Баба Яга - костяная нога, ноги из угла в угол, губы на грядке, а нос к потолку прирос".)
   Пешком Баба Яга не ходит. Экипажем для ее передвижения служит, ступа. В ступе Баба Яга летает, пестом ее погоняет, след помелом заметает. Эта старая, злая и мощная колдунья, представляющая собою недобрый потусторонний мир, живет тем не менее преимущественно на этом свете. Ее жилище - это избушка на курьих ножках, стоящая к лесу передом, а к миру задом, что также служит выражением недоброго характера образа Бабы Яги. Забор вокруг избушки - из человеческих костей, а на заборе черепа висят. Ворота в заборе - рот с острыми зубами.
   Однако несмотря на весь ее страшный облик, все ее колдовское могущество, несмотря на ее злые намерения, обещание и стремление посадить пришедшего к ней человека на лопату, затолкать его в жарко протопленную печь и поджарить к обеду, она оказывает гостеприимство и Ивану-царевичу, и Ивану - крестьянскому сыну: и в бане выпарит, и накормит, и спать уложит, и даст путеводный клубок. (Ну чем не гостеприимная и заботливая бабушка?)
   Сказочному герою Баба Яга подскажет, где и как найти завороженное богатырское оружие, как одолеть Кащея Бессмертного и освободить красавицу из его плена. Дети, попавшие к этой страшной колдунье, всегда выходят победителями из самых, казалось бы, безвыходных положений. Все ее злое коварство идет прахом, и из похитительницы она превращается в дарительницу. И никого она никогда не съедает, т. е. и в сложившейся после принятия христианства трактовке образа Бабы Яги сохранилось влияние прежних представлений о Бабе-берегине".
   И, конечно же, академик Борис Рыбаков. "Язычество древних славян".
   "Совершенно исключительный исторический интерес представляют сказки, в которых врагами русского богатыря являются не Змеи, а змеихи, жены и сестры убитых змеев, или Баба-Яга, ездящая верхом на коне во главе своего воинства...
   В отличие от Змея, который выступает единолично, без сопровождающего его войска, являясь благодаря своей многоголовости как бы символом множественности нападающих, Баба-Яга располагает "ратью-силой несметной". Ее многочисленное войско "как бы оболок катится по краю неба". Богатыри побеждают войско Яги, и она проваливается в подземелье, куда за ней следует и герой сказки.
   В подземелье кузнецы, швеи и ткачихи готовят войско для Бабы-Яги. Богатырь убивает всех изготовителей ягиных воинов и побеждает саму Бабу-Ягу, которая иногда обороняется кузнечным молотом.
   В своем подземном царстве Баба-Яга обладает стадами скота и враждует с каким-то старым богатырем, которого она ослепила за потраву ее полей.
   Слепой богатырь по имени Тарх Тарахович живет во дворце на высокой Сиянской горе. Совместно с Бабой-Ягой действуют и ее дочери. Мужских враждебных персонажей сказки с участием Бабы-Яги не знают. Сама Яга ездит верхом на коне...
   В ряде сказок, где происходит бой на мосту, место Змеихи-матери занимает Баба-Яга, уже известная нам по вариантам сказок "о трех царствах", Баба-Яга гонится за богатырем, но ему удается задержать ее, бросая ей в огромную пасть то пять пудов соли, то стог сена, то поленницу дров.
   Иногда против Яги выступают быки и кони, пасущиеся в поле.
   Во всех сказках, где существует мотив преследования героя Бабой-Ягой, убежищем героя является кузница. Спаситель-кузнец не всегда носит традиционное имя Кузьмодемьяна, но весь ход событий одинаков с легендами о Кузьме и Демьяне (или Кузьмодемьяне): Баба-Яга в погоне за героем прилетает к железной кузнице (иногда огороженной тыном) и должна пролизать дверь. Кузнец хватает ее за язык клещами и бьет молотом. Различна судьба побежденного врага. Если Змея обязательно впрягали в плуг, то Бабу-Ягу кузнецы обычно перековывают на кобылу, но иногда тоже впрягают и пропахивают борозду "аж на сажень у вышки". Яга-кобылица не удерживается у своего хозяина и скоро гибнет.
   Связь Бабы-Яги с конями прослеживается в ряде сказок, где герою необходимо найти себе волшебного коня. Живет эта Яга "за тридевять земель в тридесятом царстве", "за степной [огненной] рекой". Дворец ее огорожен тыном, на котором торчат человеческие головы.
   Своих дочерей, числом до 12, она превращает в кобыл, а героя, ищущего коня, заставляет в порядке испытания пасти этот табунок Ягишен-кобылиц. Искомым волшебным конем для богатыря является невзрачный конек, сын Бабы-Яги. Герой иногда крадет коня и спасается бегством, а Яга преследует его только до пограничной реки, перейти которую она не может.
   Конная Баба-Яга, или Яга-кобылица, мать оборотней-кобылиц, - это, конечно, не та традиционная русская Баба-Яга, которая живет в избушке на курьих ножках в дремучем непроходимом лесу. Эта живет за степной рекой среди шелковых трав, у криничной воды возле моря, что неизбежно наводит на мысль об амазонках, живших у Меотиды..."
   Вот она какая, Баба-Яга! А наша?..
  
   - Житья никакого не стало, - сварливо произнес голос, а затем перед ними возникла и сама старуха.
   Вовсе даже и не страшная. Обычная, каких много. Одетая как-то по-домашнему, в длинную домотканую темного цвета (не разберешь, какого) понёву, кацавейку, с тронутыми сединой волосами, собранными сзади в пучок. В лаптях, надетых на вязаные теплые чулки. Никаких выпирающих зубов или свисающего носа - вот и верь после этого сказчоникам! - обычный нос, обычные глаза, обычное лицо. Да что там говорить - каждый может отыскать такую старушку среди своих родственниц или знакомых, на худой случай - соседей. За одним исключением. Чувствовалась в ней сила необычная. Не такая, что, скажем, у штангистов-тяжеловесов, и не такая, какая у боксеров. Исконная сила, исходящая от матери сырой земли, от солнышка ясного, от леса стоящего, от облака ходящего... Богатырская, можно сказать, сила, а то и поболе.
   В одной руке она держала лукошко с грибами, прикрытыми пучками трав, в другой - суковатую, изогнутую с одного конца, палку-посох, на спине свисала небольшая вязанка хвороста.
   Она присела на длинную скамейку, явившуюся вместе со столь же длинным столом прямо из воздуха, поставила лукошко, сняла с плеча хворост и не мигая уставилась на путешественников.
   - Значит, жениться решил, коли среднюю дорогу выбрал... - проговорила она. - А кто сам-то будешь, молодец, сват али жених?
   - Инженер он, - отозвался Конек, чем вогнал Владимира в легкую краску.
   - Да я не об имени спрашиваю. Имя, оно что? Взять, к примеру меня. Как в девках была, так Василисой Прекрасной звали, а как в замужество вышла, так Василисой Премудрой стала, сейчас вишь?.. Эх, да что зря говорить, - махнула она рукой. - Мои года, мое богатство...
   - А я не про имя, - насупился Конек. Он, видимо, пришел в себя от прежних страхов, видя, что есть его, по крайней мере, сразу, не собираются. - По имени он - Владимир, тезка князя нашего, и не жениться он, а в Киев стольный путь держит. К пещерникам. По делу. Да вот заплутали мы немного...
   - Ага, заплутали, - недоверчиво хмыкнула старуха. - Вот тут один до вас тоже заплутал... Была у меня печь. Знатная печь. И говорить умела, и готовить, и ежели по дрова съездить... Знать бы... Пустила окаянного, - одна ведь живу, а иногда ой как поговорить охота - и пустила, и напоила, и накормила, и в баньку сводила, а он влез на печь, спасибо не сказал - и поминай как звали. Вместе с печью... Так припустил, не догнить... Кто и надоумил?.. А оно и к лучшему, - вдруг решительно произнесла она, - лешой-то совсем стыд-совесть потерял, за каждое полешко по двенадцать белок требует. Стара я по деревьям-то лазать. Так я уж лучше хворостом...
   Баба-Яга почесала подбородок и подняла глаза на Владимира.
   - Так, ягодки, - проскрипела она. - Дорожку-то вы среднюю выбрали, и нечего мне тут тень на плетень наводить. Извольте ответ держать. Тебе, длинноухому, жена ни к чему, холостым пока походишь, все одно дома не бываешь, хозяйства не ведешь... Да и какой у тебя дом... А вот молодец... Молодцу невеста потребна. Муж без жены - полчеловека. Есть у меня на примете девицы-красавицы, умницы-мастерицы. Да только такую и заслужить надобно. Сослужишь службу - устрою счастье твое, а нет - не взыщи, сам дорогу выбрал.
   - Мне бы... - несмело начал Владимир, но Конек незаметно наступил ему на ногу - молчи, мол, нам бы только выбраться, а там - ищи ветра в поле.
   Но Баба Яга, видимо, заметила предостережение.
   - А чтобы не сбежал, от службы-то, один пойдешь, а длинноухого я себе оставлю. Не вернешься к назначенному сроку, - так я его на лопату и в печь, - добродушно улыбнулась она; впрочем, это не оставляло сомнений в том, что она способна выполнить свое обещание.
   - А я как же?.. - растерянно пробормотал Владимир.
   - А ты себе другого спутника сыщешь. Волка, например. Он тут где-то поблизости рыскает, от безделья, поди, уже мхом покрылся. Так каким слово твое будет, молодец?
   - Ну... Согласен я...
   - То-то... Тогда слушай. Привези-ка ты мне, инженер, вещицу волшебную - лучину-самосвет, что горит - не сгорает, то желтым светит, то синим полыхает. А с ней вместе гудок-самгуд, что никогда не устает, ревмя ревёт, ревёт-кричит, путь дать велит.
   - Ну и порученьице... - вздохнул Конек. - Никогда о таком не слыхал. Где и взять-то... Да и зачем оно тебе?..
   - Мало ли, что не слыхал. А взять... Я вот давеча слышала, девка одна лапти себе захотела, что сама царица носит, так женишок ейный прямо в Царьград... А зачем? Так ведь летают кто ни попадя, никакого уважения к старости. Ладно бы только птицы там, Горыныч, - им положено, что с них спросишь? А то и на метлах, и на свиньях, и на чем только не встретишь... Вот как-то по зиме. Собралась я по делу, на Кудыкину гору. Лечу себе, солнышко светит, морозно так, небо голубенько, облачков нету. И откуда не возьмись - тройка навстречу! Гривы распущены, глаза горят, копыта из воздуха искры высекают. Кони белые, что твой снег! А в санях дед примостился: тулуп красный, шапка красная, сапоги красные, морда красная - ну, сразу видать, из бани. Одной рукой девицу-красавицу обнимает, другой коренником правит. Едва не зашиб, окаянный... Глаза дома оставят, и прут, как на свадьбу... Или вот, намедни. Вижу - летят... Ковер-самолет... Здоровенный, золотом расшитый, человек сто на нем. Музыка у них, скатерти накрыты - свадьбу справляют. Профили у всех латынские, лопочут что-то не по-нашему... Я и глазом моргнуть не успела, как они меня за стол усадили, потчуют, зельем каким-то поят... До песен... Уж и не помню, как выбралась. Помню только, на возвратном пути пошалить захотелось, дай, думаю, промеж двух дубов проскочу...
   - И что? - поинтересовался Конек.
   - А то!.. Один там дуб оказался. О-дин!.. Глаза подвели... Ну да нечего мне здесь лясы точить! - вдруг осерчала она. - Отдохнешь, - сердито зыркнула она на Владимира, - заночуешь, - и в путь-дороженьку, службу справлять. А то ишь взялись языком чесать...
  
   ...Прощание выдалось нерадостным. Конек и Владимир понуро сидели за столом, посреди чисто убранной горницы, не притрагиваясь к богатым яствам, опустив глаза и лишь изредка, вздыхая, поглядывая друг на друга. Баба Яга посапывала (или делала вид) на печи. У правого локтя Владимира лежал объемистый узелок со снедью в дорогу да мошна с казной - сплошь неразменные гривны, куны и резаны - весьма практичная вещь: и потерять невозможно, и обратно возвращаются, разве только не подарить...
   - Пора, скололик, пора, - услышал Владимир и вздрогнул. - Времечко - оно быстро бежит, не догонишь. Годочек-то пролетит незаметненько, а ведь еще и службу сослужить надобно. Волка, - Баба Яга сделала ударение на первом слоге, - за изгородью отыщешь, здесь он где-то шастает, невдалеке. А нет - аукнешь. Впрочем, не маленький, сам знать должон.
   Владимир нехотя поднялся из-за стола, взял узелок и мошну, и, спиной чувствуя тоскливый взгляд Конька, вышел из избы, а затем и за ворота, сразу же гулко захлопнувшиеся. Ухнул засов.
   Горько вздохнул Владимир. И в самом деле, чему было радоваться? - Друга, а кем же еще стал ему Конек, пусть и временно, потерял, куда и с кем идти - неизвестно, что делать - в общем, тоже. А волк, он хоть и сказочный, все-таки волк. Хищник.
   Искать которого долго не пришлось.
   Не успел Владимир сделать нескольких шагов, как кусты осторожно раздвинулись, и перед ним появился волк собственной персоной. Обычный, он такого в зоопарке сто раз видел. Только неухоженный какой-то, тощий, хвост помелом. Впрочем...
   Волк поднялся на задние лапы, сложил передние на груди в молитвенной позе и стал чем-то похож на обедневшего дворянина с картины "Завтрак аристократа".
   - Разрешите представиться, - начал он тоном, полностью соответствовавшим его облику. - Волк. Санитар, так сказать, леса. Цвет, так сказать, и украшение здешних мест. В прошлом. А ныне бедствую. Потому как безработный. И голодный. Не будет ли, так сказать, добрый молодец настолько любезен, чтобы уделить, так сказать, малую толику содержимого своего узелка остро в ней нуждающемуся. Временно и взаимообразно. - Он шаркнул задней лапой, одновременно склонив голову. - Отслужу. Верой и правдой, так сказать.
   - Да-да, пожалуйста, - протянул ему узелок совершенно растерявшийся Владимир.
   - Премного благодарен. - Волк галантно принял подарок, важно прошествовал к ближайшему пню, изящно распахнул узелок, аккуратно расположил его содержимое, присел, побарабанил когтями, и неожиданно быстрым движением разом отправил все себе в пасть.
   - Прощеньица просим, - виновато произнес он, доставая из пасти узелок, - же не манж па сис жур... Так что у вас за нужда приключилась, милостивый государь? Какую докуку исполнять посланы? - И, внимательно выслушав короткий рассказ Владимира, почесал задней лапой за ухом и глубокомысленно заключил: - Совсем с ума сошла, старая... Ну да не печалься добрый молодец, так сказать. Помогу я тебе посильно, как и обещался, а не то пропадешь ни за грош. Только попервоначалу надобно нам соглашение составить, честь-по-чести, чтобы, так сказать, никто никого... Условия найма прописать...
   Владимир пожал плечами: надобно - так надобно...
   - Вот и славненько, - обрадовался волк. - Теперича надобно ворона ученого сыскать, чтоб оформил все по правилам. Непростое, скажу тебе, дельце... - Он задумчиво уставился в пень. - Ну да чего не сделаешь для друга верного, так сказать. - И волк негромко свистнул.
   Ученый ворон-стряпчий, по всей видимости, отсиживался нде-то неподалеку, поскольку явился на пне сразу после свиста. Привычным движением извлек традиционное пенсне и водрузил на клюв, затем разложил на пне чернильницу, перо и свиток.
   - Читать будем, или сразу подписывать? - хрипло осведомился он. - У нас все строго, в полном соответствии с римским правом. Так что рекомендую, так сказать, не тратить времечка понапрасну.
   - Да чего уж там, - подозрительно быстро согласился волк, сунул лапу в чернильницу и основательно припечатал внизу свитка. - Давай, молодец, и вся недолга. Сам говоришь, немного сроку тебе дадено.
   - Все-таки хотелось бы... хотя бы в общих чертах... - Владимир был несколько ошарашен столь неожиданным натиском.
   - Пожалуйста, - пожал плечами (или что там у него?) ворон, и принялся зачитывать, почему-то по-гречески, одновременно частично переводя на славянский, вставляя бесконечные "так сказать" и поясняя строгие формулировки своими словами. Закончив чтение-перевод обнадеживащим: "А кто старое помянет - тому глаз вон", он выжидающе уставился на Владимира, который из всего зачитанного понял только одно: своей подписью он обязуется поить-кормить-содержать волка на протяжении всего путешествия, не возлагать на него заведомо неисполнимых (по мнению высокой договаривающейся стороны, то есть самого волка) поручений, обеспечить ему восьмичасовой рабочий день с двумя перерывами на обед, пять рабочих дней в неделю и профсоюз (!). Сам волк должен был по мере своих (скромных!) сил и возможностей всячески способствовать выполнению возложенной на Владимира задачи, каковые силы и возможности определялись в каждом конкретном случае самой высокой договаривающейся стороной (волком).
   Из договора ясно было видно, что волк - первостепенный лодырь и нахлебник.
   Но что, скажите на милость, было делать Владимиру? Остаться без хотя бы и такого сотоварища? А потому единственным ему утешением стало то, что запрошенная вороном гривна за составление, оформление и надлежащее сопровождение (вплоть до Шемякина суда), будучи неразменной, вновь вернулась в мошну, не успел тот скрыться среди деревьев.
   - Ну вот, - подвел итог содеянному волк, - а теперь честным пирком да за свадебку. Я, кажется, уже прежде упоминал, что о чудо-лучине слыхом не слыхивал, хоть и побродил по свету не мало. Есть у меня братец родной - близнецы мы, так сказать. Тот тоже, навроде меня, вадемекумом служит. Надобно бы нам его попервоначалу отыскать да поспрошать. Одна только заминка - нанялся он надысь к какому-то королевичу в услужение, и где искать его - не ведаю. Ну да ладно, дорога тут одна, авось догоним, ежели поспешим.
   - Какая дорога? - недоуменно огляделся Владимир.
   - То есть как какая? Прямоезжая, вот она, - в свою очередь удивился волк и указал Владимиру на довольно ухоженный проселок меж двух елок, которого, - Владимир готов был в этом поклясться, - еще мгновение назад не было. - Только, молодец, отобедамши мы, неплохо б было часок-другой соснуть, - словно и не он мгновение тому назад утвержал обратное.
   - Нет, - резко ответил Владимир. Потакать волку во всем он не собирался. - Ты как хочешь, а я - как знаю. - И решительно зашагал по дороге. - Без тебя обойдусь.
   - Да ты погодь, погодь, - сразу заторопился за ним серый. - Ишь, какой горячий. Ну, не хочешь отдыхать - и не надо. Идем себе. Однако торопиться не надо. Путь, судя по всему, не близкий, а братца моего, ежели он только той же дорогой движется, мы обязательно нагоним.
   "Кто бы сомневался", - чуть с раздражением подумал Владимир, но промолчал.
   Прошло время, и он убедился в своих худших предположениях. Вопреки известной картине Васнецова про Ивана-царевича и Серого волка, а также одноименной сказки, его спутник не изъявил ни малейшего желания усадить молодца к себе на спину и помчаться как стрела. Наоборот, он неспешно плелся рядышком, всем своим видом показывая, как он устал и голоден, время от времени потчуя работодателя побасенками, начинавшимися: "Нанялся как-то к одному мужику работник..." Все эти рассказы, несмотря на их обилие, разнообразием не отличались и сводились приблизительно к одному: мужик, работавший за троих, оказывался по тем или иным причинам в дураках, а работник, исключительно из лучших побуждений предлагавший мужику то пообедать, то отдохнуть, - в неизменном выигрыше, поскольку следовал народной мудрости: "Тише едешь - дальше будешь", "поспешай медленно", "работой не удивишь", "утро вечера мудренее", "легко поел, легко и поработал", "не по еде работа", - и тому подобное, в зависимости от обрисовываемой ситуации, - и даже "После сытого обеда, я и к князю не поеду", - что, по всей видимости, являлось сентенцией собственной.
   Кроме того, он позволял себе время от времени погнаться за белкой, мышью или ежом, или же влезть всеми четырьями лапами в какие-нибудь ягодные заросли близ дороги. В конце концов, вконец потерявший терпение Владимир довольно-таки бесцеремонно извлек его из очередного куста за хвост, прервав тем самым довольное чавканье.
   Ближе к полудню показалась поляна, на которой что-то двигалось. Волк сразу засуетился.
   - Ты это, так сказать, глянь, что там такое, неровен час охотники, - бормотнул он и нырнул в кусты, прежде чем Владимир смог что сказать. Затем высунулся: - Ежели чего, - махни, я тут как раз и буду, - и снова исчез.
   ...На поляне среди молодых березок, резвилась пара медвежат, медведица, развернув узелок, что-то перебирала, медведь чинно восседал на пеньке. Близ дороги кучкой стояли четыре плетеных берестяных короба с лямками из лыка - два внушительных размеров и два поменьше. Завидев непрошенного гостя, медведь насупился и привстал; почуяв за спиной движение, медведица обернулась и зарычала. Несдобровать бы Владимиру, но тут, как и обешался, откуда ни возьмись, выскочил волк.
   - Здорово, Потапыч, - провозгласил он. - Свои мы, свои, не пужайся, не охотники.
   - А, это ты, серый, - проворчал медведь, нельзя сказать, чтобы слишком уж дружелюбно.
   - Я это, я, - заискивающе оскалился волк. - Вишь, совету твоему последовал, на работу устроился. Так что ты уж, пожалуйста, не трогай его, не замай. Как жизнь? - Волк был само воплощение доброты и участия. - Как сам, как жена, детишки?
   Медведь все еще исподлобья косился на Владимира.
   - С мужиком конфликтую, - по-прежнему ворчливо отозвался он, снова присел на пенек и досадливо всплеснул лапами. - Вишь ты, никак с ним не совладать. Слыхал, небось? Нет? Так вот. Отдал я ему делянку одну, тут, недалече. С условием: он ее раскорчует, от камней-сорняков очистит, засеет-сожнет, а я делить буду. Ну, в общем, все честь по чести, по совести.
   Сделал он свое дело, настал мой черед службу править, слово держать. Пришел я на делянку, гляжу - ох, как весело! Зеленая вся, сочная, ягоды красные, огнем полыхают, висят, глаз радуют, длинные такие, прямо-таки просятся в пасть. Но прежде таких, врать не буду, не видывал. "Что это, спрашиваю, за диковина такая?", а у самого уж и слюнки текут. "А это, отвечает, ягода такая заморская, перец чили обзывается. Отведай-ка". Ну, чи ли, там, чи ни, нам все равно. Загреб я ягод тех побольше, зажмурился от удовольствия, - и в пасть. Только хватанул, чую, ровно головню проглотил. Нутро ровно огнем опалило, слезы из глаз, воздух в груди сперло... Как уж до реки добрался, и не помню, помню только, водяной уж больно разорялся, как я к водице-то припал...
   Дальше - пуще. То он редьку посеет, то хрен, то щавель. А что мне с того корысти? Приступил было я к нему, ты, говорю, дельное какое выращивай, репу там, капусту, а пуще всего - малинником все засади. Или там пасеку. А он мне - ты, отвечает, в коммерции не смыслишь ничего, так не встревай. Не было промеж нами уговору, что сеять, а что нет...
   И опять засеял он поле - я и не слыхал о таком - ананасами. Пришло время - а мне и взять-то нечего: над землей - шишка колючая, чисто ёж, в земле - корень-веревочка. Ну, думаю, мужик, я тебя заломаю. За насмешку и подрыв авторитета. Подкараулил его, когда он на ярмарку собрался. Едет себе на телеге, везет что-то, песенки поет. Остановил я его посеред дороги, подвези, мол. А он не везет, обрадовался вроде как встрече. "Здорово, говорит, друг дорогой, Михайло Потапыч. Угощайся, свет". И потчует: в кадушке у него огурцы соленые оказались, а в корчаге - молоко парное. Я-то спервоначалу еще засомневался, с чего это он вдруг такой ласковый да приветливый. Потом только понял... - Медведь крякнул.
   - Да ты сказывай, чем дело кончилось? Заломал мужика, аль нет? - нетерпеливо заерзал волк.
   - Ну, не то чтоб заломал... Не успел, в общем... Ветрено стало, - туманно объяснил медведь.
   - И что теперь делать думаешь?
   - Думаю?.. Да пропади он пропадом со своей делянкой!.. Жил без нее, и дальше проживу. Впредь наука мне будет.
   - Ну да, - неопределенно протянул волк, скосив глаза в сторону коробов. Затем сказал: - Ну, прощевай пока, Михайло Потапыч. Путь у нас не близкий, подались мы. Авось, еще и увидимся. Здоровьица вам, и супружнице вашей, и деткам вашим.
   Сказал - и затрусил себе неспешно по дороге, даже не оглянувшись на Владимира.
   Впрочем, трусить-то он трусил, и вроде бы даже неспешно, да только догнать его Владимиру удалось лишь за ближним поворотом.
   Не успел он сказать и слова, как волк укоризненно заметил:
   - Чего отстаешь? Не видишь разве - Потапыч серчать начал. Прямо звереть, так сказать Он, когда сердит, спуску не даст, а вот лапой - может. Короба эти еще...
   - Какие короба? - поначалу не понял Владимир.
   - Какие, какие, - что рядом стояли. Знать, опять переезд затеял, и опять, стало быть, впустую. - Заметив недоумение спутника, пояснил: - Жизнь у него так сложилась. Страдает исключительно по собственной доброте... или по глупости. История эта давненько началась, много годочков утекло. Споймал он раз в лесу девчонку, по грибы-ягоды ходила, да и заблудилась. В избу привел. Я ему еще тогда сразу сказал... - Волк глянул на Владимира и осекся. - В общем, оставил он ее помощницей по хозяйству. Машу. Поначалу вроде как все гладко шло, а вскорости стала она по дому своему скучать. Ну, он весточку родным отнес, не беспокойтесь, мол, не обижу, а мне она нужная, потому, не взыщите, - не отпущу. А девчонка обратно и сама не хочет, вольготней ей у медведя... Так и жили, пока не подросла. А как подросла, стала на Потапыча покрикивать, командовать, чуть что - за ухват. Женился он, так и она - не будь дурой - замуж выскочила. И где только молодца посреди леса сыскала? Избу поделили, хозяйство... Медвежата пошли, детишки... Казалось бы - живи, и радуйся. Нет, опять все не так. Приобыкли они у Михайлы на загривке сидеть... Так и случилось, что решили они с медведицей хозяйство бросить, да на сторону податься. Тайком сложили пожитки свои нехитрые в короба, и подались куда глаза глядят. Шли-шли, отдохнуть присели. Вдруг, откуда ни возьмись, Маша со своими домочадцами. И откуда только взялись? А она: "Высоко, мол, сижу, далеко гляжу. Куда ты, мол, Миша, от хозяйства своего?" Ласковая такая вся, приветливая. А Потапыч что? Сердце у него отходчивое... В общем, уговорила, - вернулся. Чуть прошло время - он опять в бега, и опять она его на дороге догнала да вернула. Так и мучается по сю пору. И главное что - как она его след находит, ума не приложу! Все ведь молчком делает, а вот поди ж ты...
   Солнце между тем потихоньку катилось к закату, вечерело, а следов пребывания человека поблизости видно не было. Владимир несколько раз пытался завести разговор о ночлеге: время позднее, ужина нет, - но волк всякий раз искусно уводил разговор в сторону. Еще бы, согласно подписанному контракту, заботы об отдыхе и пропитании в его обязанности не входили.
   Уже вконец стемнело, когда в отдалении близ дороги замигал огонек костра.
   - Ты это, так сказать, - встрепенулся волк и завел прежнюю песню. - Поди, погляди, не охотники ли... А я пока тут постою. Ежели спокойно все - рукой махни, я ночью хорошо вижу. Давай-давай, - подтолнул он Владимира лапой, - а то без ужина останемся, - и исчез в ближних кустах...
   Когда Владимир осторожно приблизился, то увидел в отблесках огня донельзя знакомую фигуру - и даже задохнулся от радости: ошибки быть не могло. Возле костра, нанизав на палки-вертела нескольких зайцев, сидел Иван-царевич, задумчиво подперев рукой щеку...
  
   Настала, пожалуй, пора нам слово свое исполнить, да посмотреть, отчего-почему в сказках наших Ивану, будь то царевичу, или крестьянскому сыну, а то и вообще дураку, отводится такое значительное место. И откроем знакомого нам уже Шеппинга Д.О., "Иван царевич - могучий русский богатырь" (В 1852 году была нами напечатана в Москвитянине. - Д.О.)
   "Тип народного богатыря Ивана царевича стоит на рубеже периода доисторического мифа и эпохи определившейся уже народной жизни. Он прямое божество дня и света древнего язычества, и в то же время в нем чувствуется православный русский богатырь Владимирского эпоса; в нем слышится отголосок древнейшей басни про Озириса, Вакха и Адониса, и в то же время он и представитель русского земства со всеми его сословными подразделениями.
   Древнейшая обстановка Ивановских преданий носит на себе признаки кочевой жизни зверолова, не знакомого еще с оседлостию земледельческого быта. Иван часто нанимается в конюхи и пастухи, он разъезжает по дремучим лесам, кормится звериной охотой и сторожит табуны Бабы-Яги, но решительно нигде не является пахарем, хотя и носит часто прозвище крестьянского сына. Только в немногих сказках встречаются темные намеки на плодоводство и огородничество, как будто указывая нам этим, что плодоводство у нас явилось раньше земледелия. В особенности играют важную роль в этих рассказах яблоки, хотя и золотые, а иногда и отцовский горох, который Иван по ночам сторожит от разных чудесных журавлей, жар-птиц и других баснословных животных. Есть еще и рассказы про чудесные сады, которые герой наш иногда в одну ночь рассаживает, или где растут разные чародейные золотые и серебряные плоды.
   Как только оседлость получает полную историческую свою определенность и сказка заменяется эпическою былиною, общий тип Ивана царевича распадается на множество полуисторических личностей, выражающих собою все особенности сословий и местностей русского земства. Былина передает нам народные воспоминания о нашей древнейшей истории, - воспоминания, вознесенные иногда в поэтическую область фантазии, с ее произвольной историей и географией. Но самые эти погрешности нашей поэзии против верности фактов содержат в себе много поучительного для нас, указывая на те славные периоды нашей народной жизни, которые живее других удержались в памяти русского человека; и свидетельствуя, в то же время, своими поэтическими анахронизмами, о самой жизни этих героических песен, изменениями и прибавками, сделанными в них народом под влиянием известных фактов нашей истории.
   Вариантов общего предания о нем бесчисленное множество: в сахаровском списке русских сказок (изд. 1838 г.) насчитывается их до двенадцати; сказки издания степановской и евреиновской типографий почти все без исключения принадлежат к тому же разряду; и в новейших изданиях Афанасьева и Худякова большая половина рассказов также прямо или косвенно относятся к общему Ивановскому мифу, не говоря уже о множестве изустных вариантов, еще не попавших в печать. Наконец, сюда же относятся и эпические песни об Иване гостином сыне, Иване Годиновиче и Ваньке Удовкине (у Рыбникова).
   Конечно, встреча в сказке имени Ивана не доказывает еще, чтобы эта сказка непременно относилась к Ивану царевичу; но нам еще ни разу не случалось, при встрече имени Ивана, не отыскать тут же и несомненные признаки разбираемого нами предания. Не всегда Иван какой-нибудь сказки одно лицо с царевичем; но, по созвучию имен, народная фантазия постоянно придает соименному герою царевича некоторые из характеристических черт последнего; почему и всякую подобную сказку мы в праве причесть к числу Ивановских былин. К ним принадлежат, с другой стороны, и те сказки, которые, по своей обстановке, прямо относятся к общему типу, хотя имя героя утратилось вовсе или заменилось другим. Так, например, сказки про Петра или Димитрия царевича, про Федора Тугарина, Фролку Сидня, Фому Беренникова, или, наконец, безымянного молодца-удальца, все, по содержанию своему, прямо относятся к Ивану царевичу, которого имя здесь, явно по ошибке, заменено именем одного из старших братьев царевича, или, быть может, даже его врага и супротивника, как указывает отчасти на то прозвище Тугариново, принадлежащее, как известно, знаменитому Змеевичу, убитому Алешей Поповичем.
   Как стихийное божество света, Иван царевич сам или рождающиеся от него дети представляются при рождении пo колено ноги в золоте, по локоть руки в серебре, на лбу ясный месяц, по косицам мелки звезды, на затылке красно солнце.
   Как божество плодородия и производительной силы вообще, царевич неразрывно связывается с героиней-невестой или супругой в одно андрогеническое целое, которого одна половина мужское проявление активной творческой силы света и тепла, олицетворенной в образе царевича, а другая половина женская пассивная восприимчивость земли, выраженная в лице героини рассказа. Вот почему и влажная стихия, относясь более к качествам и свойствам земной производительности, в особенности ярко отразила свое всемогущественное влияние на женскую дополнительную половину русского богатыря, от чего и постоянные метаморфозы наших сказочных героинь в уток, лебедей, а иногда даже и лягушек.
   Главная характеристическая черта всех Ивановских сказаний, это проявление богатырской силы и царского предназначения героя только в известный данный момент, до которого эти свойства скрываются под видом простого крестьянского сына, дурачка и сидня, как в женской половине своей красота и мудрость царевны скрыта от нас под личиной существа пернатого или водяной гадины.
   Иван один, вечно покорный сын, исполняет в точности приказы отца (или тестя); он не дремлет на стороже, и не устрашается никакими трудностями и опасностями, чтобы угодить отцу, и никогда, подобно братьям, не вернется домой с предпринятого дела, не исполнивши возложенного на него поручения. Видит он от старших братьев только злобную зависть да черную измену; не только они на него постоянно клевещут и над ним насмехаются, не только обижают его в разделе и трудов, и наград, и отцовского наследства; но, загребая жар чужими руками, они изменнически завладевают его добычами, при возвращении его на родину, и пользуются его славой и его трудами. Самого же Ивана они или разрезывают на мелкие куски и разбрасывают по сырой земле, или низвергают его в мрачное безвыходное подземелье. Но правда, правда вечно торжествует: земля сама открывает выход перед невинной жертвой, разрозненные части его тела мгновенно срастаются, и братьям его настает страшный час суда и приговора. Во всем этом лежит глубокий смысл, и очевидно, что сквозь сказочную оболочку виднеется здесь сословная былина нашего земства. Здесь все аллегория: надменное чванство братьев Ивана, недоверие к нему отца, мрак подземных и каменных палат, в которых содержится наш герой вдали от вольного Божьего света, раздробление его тела на части и раскидывание их по всей земле свято-русской... все здесь имеет свое особое значение, даже самая неизвестность, в которой оставляют нас сказки о родине Ивана, что его родина вся земля Русская, почему наш герой и носит по преимуществу название сильного русского богатыря, и Баба-Яга его встречает приветом: "Доселева русского духу слыхом не слыхивала, видом не видывала, а ныне же русский дух в очах проявляется"...
  
   Охи-вздохи, рукопожатия и объятия, похлопывания по плечу - все посыпалось как из дырявого мешка. Царевич явно рад был встретить Владимира, чего уж говорить о последнем!..
   - Милости прошу к нашему шалашу, - произнес наконец Иван, могучими руками чуть не пригнув Владимира к лежащему у костра бревну. - Давай, рассказывай, что было, пока меня не было.
   - Да что было?.. - вздохнул тот и принялся рассказывать. Все без утайки поведал: как дорогу выбрал, как к Бабе Яге попал, да как урок ее выполнить обязался. И про Конька поведал, что оставил друга своего верного в полону у колдуньи, и ежели не принесет ей вещицу волшебную, съест она его, не помилует.
   И только тут обратил внимание, что царевич тоже один сидит, без коня своего верного.
   - Постой, постой, - удивился он. - А как же...
   - А так вот... Вишь ты, как все оно получилось, - начал повесть свою Иван-царевич. - Проснулся я как-то рано по утру в лесу дремучем, а коня-то и нет. Сидит вместо него волчара-страшилище, зубы скалит, глаза печальные, унылый весь... "Ты уж извини, говорит, Иван-царевич, коня, говорит, твоего я съел... Не по злобе, больно кушать хотелось... Ну да ты не печалься, я тебе отслужу. Я ведь не простой волк, волшебный. Во что хочешь перекидываться умею, даром что на вид такой неказистый. Всего-то за пропитание и отслужу". Вот и скажи на милость, чего мне оставалось делать? Коня нет, сбруи тоже... Я поначалу-то засомневался. "Ты что ж, говорю, с голодухи и седло с уздечкой... того?.." "Извини, отвечает, не заметил". Поди проверь его - в самом деле съел, и свел потихоньку да продал кому?.. Раскинул я, так и эдак... В общем, ударили по рукам. Ну, я - по рукам, а он - по лапам. Да только не ударить, а дать ему надо было по этим самым лапам его!.. Мошне моей от него один только убыток и разорение. Объел начисто, а делать ничего толком не умеет. Попросил я его раз показать, как он перекидываться умеет. Подвел он меня к пню. Встал. "Смотри, говорит, сейчас лебедем белым обернусь". Подпрыгнул, перевернулся через голову - и об пень со всего маху!.. Неделю потом его отхаживал...
   Чем-то донельзя знакомым повеяло на Владимира от этого рассказа. Что-то уж больно часто отлучался волк в кусты; уж не имеет ли место быть классический случай слуги двух господ? Впрочем, одна загвоздка оставалась.
   - А как ты сюда попал? - спросил Владимир. - Сколько времени прошло, как мы с тобой в Подземном царстве расстались?
   - Попал, - задумчиво пожевал губами царевич. - С оказией. Орел чисто свихнулся: летает туда-сюда, народ перевозит, плату поднял, а глаза у самого шальные сделались, и все о каких-то коровах бормочет. А расстались... да дён десять прошло, не меньше.
   - Как же так?.. - удивился Владимир. - Мы же всего одну ночь у Бабы Яги провели... Да и расстались мы с тобой вроде только вчера...
   - А так. Кот у нее - баюнской породы. Под его песни сколько хочешь проспать можно - и всё днём единым покажется...
   В это время со стороны близко подступившего леса донеслось шевеление, кусты справа и слева одновременно распахнулись, и на поляну одновременно вышли два волка. Похожие донельзя - родная мать не отличит.
   - Вот тебе, матушка, и Юрьев день, - пробормотал Иван, протирая глаза кулаками. - Это что ж такое на белом свете делается-то, а?
   А волки, некоторое время поглядев с укоризной друг на друга, поначалу потупились, а затем, бочком-бочком, придвинулись друг к другу, встали на задние лапы и, скрестив передние на манер маленьких лебедей, затянули жалостливо: "Уно бель канцоне..."
   Не успели волки закончить тягуче-высоким: "Сакраменто... сакраменто...", как где-то наверху послышался шум, визгливые женские голоса: "Вот он!.. Чудо пучеглазое!.. Сачком его!.. Лови сачком!..", затем глухой удар, и на полянку, ломая ветви, с ошметками коры и шишками, сверзился филин почтенных размеров. Крепко приложившись оземь он, тем не менее, быстро вскочил, растопырил перья и, проорав вверх: "Уже погодите у меня!..", по очереди осмотрел волков и Ивана с Владимиром.
   - Ишь, окаянные, чего удумали! Добра молодца сачком ловить, - обиженно заявил он. - Не на того напали!..
   - Постой-постой, - помотал головой царевич, - а ты, собственно, кто будешь? И что тут вообще происходит?..
   - То есть как что? - удивился филин, взгромоздился на пень (мгновение назад этого пня и в помине не было) и повел свой рассказ.
   Впрочем, рассказчиком он оказался никудышным, да и врал чересчур, ничуть этим не смущаясь. Взяв за основу сюжет известной сказки и перекроив его на себя, не обращая внимания на тавтологию "филин - ясный сокол", он поведал, как перышко его чудесным образом оказалось у красной девицы, которая берегла его как зеницу ока в расписной шкатулочке работы гжельских (!) мастеров. Сам он (будучи, естественно, заколдованным королевичем красоты еще более неописуемой), являлся по зову девицы вечерами, проводя дневное время в, как он выразился, "наблюдении местности", или, говоря проще и по сути, сибаритствовал. Злые сестры, проведав о его ночных визитах, приняли меры к их прекращению (что, в общем-то, было вполне объяснимо - в отличие от ясного сокола все слыли мастерицами на все руки), и вставили в окошко, что на верху терема, стекло. Потерпев несколько раз неудачу вплоть до помутнения разума, филин, так чтобы слышала его суженая, заявил, что отыскать она его сможет, лишь истоптав три пары башмаков железных да истерев вчистую три посоха чугунных, в ожидании коего момента он и обитает в этом лесу, приглядывая за мавками (сиречь русалками), участвуя в строительстве и по совместительству ночным сторожем.
   Неподалеку от того места, где путешественники расположились на ночлег, велось, как оказалось, строительство терема, и велось, по его словам, из рук вон, поскольку участвовали в нем в равных долях совершенно не смыслящие в архитектуре (равно и в организации) комар-пустозвон, мышь-обжора, лягушка-верхогляд, лиса-вертихвостка и какой-то волк. Предыдущее сооружение оказалось недолговечным, вследствие тех недостатков, о которых упоминалось выше, плюс разбазаривании материалов и некомпетентности руководства, выразившееся в непривлечении к работам его, филина, в качестве основного специалиста. А также по причине неожиданного вмешательства медведя, который, предложив свои услуги и принимая участие в приемке возведенного терема при испытании на прочность для случая прямого попадания ступы Бабы Яги при аварии, вдребезги разнес все сооружение... при этих словах филин глянул себе за спину и вниз... ну, в общем, сломал.
   На этом филин прервал свой рассказ, видимо уставши, и, обратив благосклонный взгляд на терпеливых слушателей, осведомился свысока, а кто, собственно, они такие, и куда, собственно, путь держат. Узнав, что путь они держат к Кощею, филин-финист удержался от комментариев, а равно предложения своих услуг, и задремал, прикрыв желтые глаза.
   - Ну ладно, - махнул рукой Иван, - а с этими-то что делать будем? - кивнул он в сторону волков, смирно сидевших бок о бок со склоненными набок головами - ну чисто орел византийский. - Звать-то хоть вас как?
   - Аристарх, - отозвался левый.
   - Бонифаций, - эхом откликнулся правый.
   - Еще и имена какие-то басурманские... - Царевич потряс головой, словно в ухо ему попала вода.
   - Какие матушка с батюшкой дали, с такими и живем, - грустно произнес волк Аристарх.
   - Скоморохи, сказывают, заграничные заблудились, они и присоветовали, - добавил волк Бонифаций.
   - Ну, присоветовали так присоветовали... Матушку с батюшкой почитать должно, не перечить. Стало быть, вы братья...
   - Братья мы, как есть братья, - подтвердил Аристарх. - Старшой я, а он, следовательно, меньшой. У него и хвост короче.
   - Час от часу, - тяжко вздохнул Иван. - У них еще и имена под стать способностям... Что же с вами делать прикажете?
   - А ничего не делать, - разом загомонили волки. - Поступить согласно уговору, что написано пером... Да вы не волнуйтесь, мы талантом не обижены. Вот и волхвовать сами учились...
   - Как же, как же, видели... У тех греков, небось, обучались?..
   - Не можно... У наших, местных. Кто ж виноват, что волхвы эти частенько к ендове прикладывались?.. А мы слово в слово за ними, с шутками-прибаутками, с отступлениями... Уж не взыщите.
   - Вот через эту самую ендову, - нравоучительно заметил царевич, - и идет у нас все вкривь да вкось. Ну да ужо погоди. Вот стану царем, первым делом запрещу ее строго-настрого, - он немного подумал, и добавил уже менее решительным тоном, - окромя праздников. - Подумал еще немного. - Или там один день в неделю. - Затем еще немного. - Да и не насовсем запрещу, а, скажем, на год-другой, чтобы одумался народ, осмотрелся, попривык... - И, наконец. - Да и не с ендовы по хорошему начинать надо, а со скоморохов. Нечего им по дорогам шастать, людей смущать. Отведу им место, пусть лицедействуют. Сам над ними надзирать буду, чтобы не смущали непотребством каким. А с волхвов... ну какой с них спрос? В чаще живут, света белого не видят, для них, может, ендова - последнее утешение. Как же я его их вот так запросто лишу? Да и вообще, - он вдруг резко сменил направление рассуждений, - спать пора. С утра пораньше в дорогу двинемся. Только куда вот?
   - А к голове ступайте, - приоткрыл один глаз филин. - Недалече она тут, верст двадцать будет. Торчит, понимаешь, как пень посеред поля чистого. К ней всякие-разные частенько наезживают, силой померяться. Может, присоветует чего.
   - Голова? Какая голова? - удивленно спросил царевич.
   - Какая-какая! Обыкновенная! Сами увидите, мимо не проедете!.. - Филин встрепенулся и расправил крылья. - Вот ведь навязались на мою голову. Ни тебе поговорить толком, не поспать... - И в несколько взмахов исчез где-то среди лапника.
  
   ...Утро выдалось сказочное (да простят нас за тавтологию!). В такое утро хорошо сидеть с удочкой где-нибудь на берегу тихой заводи, слушая пробуждающихся птиц и шелест страхивающих сон деревьев, трепет стрекоз, гоняющихся за комарами, и... нарастающее пение голодных комариных стай... Нет, не будем мы далее описывать утро на рыбалке (предоставив это замечательным русским писателям), а вернемся к нашим путешественникам, которые, пробудившись и приведя себя в надлежащий порядок, отправляются к голове.
   - Ты помолчи, коль хвостом не вырос, - продолжал тем временем волк Аристарх (начало разговора, значит, мы все-таки пропустили). - Я про него больше твоего знаю. Так вот. Архитектор этот допрежде все по Грециям разным промышлял, статуи ставил. С размахом, чтобы отовсюду видно было. А цену устанавливал в зависимости от размера. Потому - немногие к его услугам прибегали, за исключением правителя одного, тот его полюбил больно. За что - не знаю, но полюбил. А тут как раз и дело по нем подыскалось. На море, как известно, ориентир нужен, звезды там, карты всякие... И маяк. Вот и поручил он ему маяк поставить. На острове Родосе, при гавани. С факелом. Тому не привыкать стать - развернулся вовсю. Перво-наперво всю медь в государстве собрал - оружие всякое, миски-плошки, да и переплавил. Народ поначаду взбунтоваться хотел - как же так, надёжа-государь, ни тебе поесть, ни тебе выпить, ни от врагов отбиться - ввел государство, можно сказать, в полную разруху.
   А царь им в ответ: вы, мол, сегодняшним днем живете, без малейшей завтрашней перспективы. Попить-поесть из деревянной посуды можно, не графья, оно и для здоровья полезнее, плюс промыслы народные в развитие пойдут - глядишь, индустрию заведем, резьбы по дереву да лыкоплетению. А враги, что враги? Им маяк наш куда как важнее контрибуций военных и аннексий, потому - для торговли он дело первейшее. Много слов разных наговорил своих греческих, простому разуму вредных и непонятных. Уломал-таки народ против бунта. А архитектор времени зря не теряет: форму сделал для отливки - мое почтение; котлов понаставил, чтоб бронзу плавить - и не сосчитать. Семь раз мерил, один резал - и все ж таки промахнулся. То ли сам недоглядел, то ли народишко попался прижимистый, да только хватило ему бронзы, как бы это сказать, до пояса. То есть выше пояса - все в порядке, даже факел есть, а ниже - одно проектное решение, без должного наполнения.
   Собрался тут народ опять: знатные - ареопаг - отдельно, а те, что одежкой не вышли - отдельно, агорой. Почесали бороды, наорались, бока намяли - почище новгородцев - и вынесли единогласный вердикт - подвергнуть архитектора остракизму, прямо здесь, чтоб другим неповадно было. А тот ни в какую: я, кричит, да звонко так, всех разом перекричал, ошибку свою исправлю полностью, дайте только срок. Ты нам статуй подавай, ему в ответ, а срок мы тебе дадим... И доверие полное, кричит, мне, и царю заодно, ну, там, и финансы дополнительно...
   В общем, чего нам до них? Долго ли, коротко, собрал он народ в гавани, где статуй возвышался, полотном покрытый для первоначальной невидимости (а уж сколько полотна на то полотно извел - и сказать страшно!). Дров для факела заготовл - поленицы вдоль моря и до горизонта, все рощи окрестные священные под корень извел... Оркестр свирельщиков пригласил. Дал царю-батюшке веревку в руки и говорит: "Ты пока с народом потолкуй, объясни ему важность происходящего момента с точки зрения будущего процветания, а я на холм вон тот взойду. Платочком махну, ты за веревочку дернешь, завеса падет, и откроется всем чудо невиданное, всем на удивление и заглядение. Только ты поосторожнее с веревкой. Допреж сигнала не дергай". И удалился себе на холм, знак подавать.
   Сколько уж там царь с народом беседовал, чего там ораторствовал - не знаю. Но вот, наконец, все на месте, взмах, дёрг, слетело покрывало... - ахнул народ! Стоит статуй, огромный - вверх глянешь, шапка свалится, телосложения могучего, профиля узнаваемого, нос истинно греческий - блестит бронза на солнце... до половины. А снизу, там где металла не хватило - глина. Обычная глина, даже не обожженная второпях. Пораскрывали люди рты, но то ли от аханья их не ко времени, то ли еще от чего, а только вдруг побежали по глиняной части трещинки, зазмеились, треск предательский раздался... Зашатался статуй, да ка-ак рухнет! Хорошо, не задавило никого - шустрые оказались... Так и случилось.
   - А архитектор что? - полюбопытствовал Владимир, в очередной раз столкнувшийся с сказочной интерпретацией реальных событий.
   - А что архитектор? Дал деру - и все дела.
   - А вот и нет, - вмешался волк Бонифаций. - То есть, дал, но не сразу, а погодя. Не знаешь, так нечего зря и говорить. Вы его не слушайте, - повернулся он к Владимиру и Ивану, - дальше вот как повернулось.
   Не успел народ от одной государственной стройки очухаться, он тут как тут. Заявился к царю как ни в чем не бывало, да и уломал его всеми правдами-неправдами храм отгрохать. Такой, чтоб другим неповадно было. Размером, - Бонифаций присел на дорогу и принялся разводить передние лапы в стороны и вверх, приговаривая: "Во!". - В честь богини какой-то, огородницы, с луком. Ну, может, еще с какими овощами... Чем уж он там царю угодил - сказать сложно, особливо ежели учесть, что оюд простой жаждал его... как бы это сказать... ну, впрочем, неважно. Так вот, уболтал он царя, а тот, в свою очередь, всех прочих, кто еще сомневался. А кто и после сомневаться продолжал, тех остракизмом увещал.
   Стройку затеяли - мое почтение. Камень за тридевять земель везли, сколько скал порушили - не перечесть. А все почему? Архитектор тот храм решил на болоте ставить - земля у них, вишь, дорогой стала - не в подъем. За аршин квадратный мешок драхм. В общем, ставили-ставили храм, поставили наконец, статуями украсили, шинки рядом, как водится, еще чего по мелочи. Деревья остатние свели для факельного освещения - там теперь, говорят, за сто верст куста не сыщешь...
   Опять народ собрался; царь впереди с ножницами, ленту красную резать. А лента та, правду сказать, вокруг храма сколько-то раз обернута, да шириной в локоть. Вот... Оркестр заиграл, - в этот раз трио арфисток пригласили, казна обмельчала - разрезал царь ленточку...
   И только, значит, ножницы щелкнули, как гул раздался, земля поколебалась. Видит народ: колонны, что лентой той, вокруг храма многажды обернутой, на месте удерживались, в стороны подались, крыша вот-вот рухнет... А тут еще подрядчик (горе-растратчик именем или что-то вроде того, не упомнил) раскричался: "Я, надрывается, без фундаменту класть не обучен, мне эти нанотехнологии ваши с модернизациями сто лет надобны, гори оно все синим пламенем!.." Не успел сказать - рухнуло здание, да вдобавок и огнем полыхнуло - знать, на противопожарных мерах сэкономили...
   - Вот тогда-то, - назидательным тоном закончил свой рассказ Бонифаций, - и подался архитектор тот в бега, а нелегкая занесла его к князю нашему...
  
   С вершины холма местность казалось чуть не до горизонта поделенной на правильные квадраты солидных размеров и расцветок, посередине которых что-то возвышалось. Вблизи один из квадратов оказался зарослями кукурузы, огороженными через равные промежутки дорожным знаком: "Осторожно, дети!". Это слева. Справа - бахча, усыпанная крупными арбузами, а чуть далее (примерно с полверсты) вдоль дороги, искуственное болото, сплошь в ивняке, и табличка: "Клюква развесистая". Еще далее - огороженный пятачок с сиротливым баклажаном - "Плод заморский, руками не трогать!" Ну и, конечно же, поляна, посреди которой возвышалась прямо-таки колоссальная репа, и вся бригада уборщиков, в полном составе, затеявшая перебранку прямо возле корнеплода. Судя по внешнему виду - синяк под глазом у бабки, наполовину вырванная борода и расцарапанное лицо у деда, торчащие вкривь и вкось клочья шерсти (с заметными пролысинами) на зверях, и внучка, с огромными красными ушами, - обсуждение производственных проблем находилось в самом разгаре.
   Точнее, не совсем производственных - речь шла о том, как наиболее рационально потратить деньги, вырученные от продажи репы.
   - Помолчала бы, карга старая, - надрывался дед, стараясь подгадать момент, как бы половчее наддать старухе под микитки. - Про конфузию твою только глухим неведомо!.. Это ж надо было догаться - чтоб Рыбка Золотая да салон красоты ей пожаловала за морем... Все люди как люди - кто с корытом новым, кто с избой, а ты с чем, пустая твоя голова?..
   - И верно, - всхлипнула внучка, осторожно трогая уши, постепенно приобретавшие фиолетовый оттенок, - нет, чтоб зеркальце волшебное али цветочек аленький...
   - От, дуреха! - не осталась в долгу старуха. - Мать твоя дуреха была, а ты и того похлеще. Что толку ей с цветку того? Обмануло ее чудище, и вся недолга. Королевичем заколдованным объявилось, богатства непомерные сулило... А на деле? Как было чудищем, так и осталось, а дворец - хоть он и дворец - да на таком отшибе, что иначе как волшебством и не добраться... Сколько деньжищ на эпиляцию потрачено, и все без толку!.. А от тебя, дуралея, который год слышу о шубе медвежьей! Уж как расписал: и волнистая, и шелковая, и на солнышке мехом переливается, и теплая... Дай только в лес сходить... И где ж она? Как до лесу - так дальше кумовой хаты ни шагу, даром что с краю... Сколько самогону выхлестали на пару - всей деревне при разумной экономии лет на десять хватило бы...
   Услышав о медвежьей шубе, волки осторожненько попятились и скрылись в кукурузе.
   Зато с другой стороны репы, там где ботва создавала приятную тень, царила полная идиллия. Вплотную к корнеплоду примостился пес, обычная дворняга, лохматая, черно-серая, местами в репьях, уши вислые. Он мирно посапывал, иногда клацая зубами на надоедливую муху, осмелившуюся потревожить его сон назойливым жужжанием. Рядом с ним обосновался толстый кот; повязав себе салфетку, он чинно развязал узелок со снедью - нехитрый, но обильный крестьянский обед - и неторопливо воздавал ему должное. Морда его лоснилась от сметаны - по всей видимости, горлышко кринки было слишком узким. Здесь же восседал - язык не поворачивается назвать его мышом, ибо размером он был с доброго сурка - серый зверь, распорядившийся на свою долю головкой сыра и караваем.
   Иван царевич начал засучивать рукава.
   - Ну, чего стоим? - обратился он к Владимиру. - Вишь, забота у людей. Помочь надо бы.
   - Нет проблем, - пожал плечами тот. - Возьмем лопаты, окопаем, да и...
   И тут выяснилось, что Иван вовсе не имел в виду дерганье репы - не царское это дело, репы дергать - а намеревался помочь в разрешении спора, взяв на себя нелегкую задачу справедливого судии. Но для начала, разъяснил он, надо бы вразумить нерадивых работников (при этом он до боли знакомым жестом указал в сторону животных), которые, в то время как люди надрываются, можно сказать, из сил выбились в тяжкой битве за урожай. Собственно говоря, смысл сказанного выше Иван уместил в одной фразе, звучавшей приблизительно: "Сейчас ка-ак дам!.."
   У Владимира аж в горле пересохло.
   - Да брось ты их, - попробовал урезонить он царевича. - Сам же говорил: не царское это дело... Тебя царевна ждет, а эти... Оставь их, пусть сами разбираются. А еще, - пришла ему на ум спасительная мысль, - рассудишь их, поможешь, они тебя за стол, да в баньку, да пир на всю деревню... Так надолго застрянем.
   - И то верно, - раздумчиво протянул Иван, который из всего сказанного Владимиром, похоже, услышал только "не царское это дело". - Пусть сами разбираются. Вот ежели б с кем биться надо было, а так... Возни много, а славы никакой. Подались, - решительно заключил он. - И еще, - вдруг остановился, - ты, ежели меня справедливость одолевать начнет, останавливай вовремя, напоминай про дело не царское... Ну, пошли, что ли...
   И они отправились дальше, предоставив работникам самостоятельно решать проблему уборки. Чуть впереди них на дорогу выскользнули волки, и с ленцой потрусили, о чем-то переговариваясь между собой и заметая след хвостами.
   Так прошли они с полверсты, когда впереди показалось нечто, оказавшееся при ближайшем рассмотрении возом, груженным мочалом, возглавляемым упитанным владимирским тяжеловозом. На скамейке, приспособленной к телеге, восседал дюжий детина в рубахе с воротом нараспашку, подпоясанный куском вожжей. Борода лопатой, нос картошкой, мясистые губы, взбитые кудри, неприветливый колючий взгляд.
   - Здоров будь, - бодро произнес Иван, улыбаясь во всю ширь лица.
   - Биться будете, али как? - вместо ответного приветствия буркнул мужик и пытливо вытаращился на наших путешественников.
   Иван опешил. С одной стороны, биться - царское дело, а с другой - вот так тебе, сразу, ни за что, ни про что. Детина, не дождавшись ответа, пояснил:
   - Ежели биться, то не готово еще, денек-другой обождать придется. Не готово еще.
   - А ты что ж за богатырь такой будешь? Чьих кровей? Звать-то тебя как? - наконец как-то неубедительно выдавил из себя Иван.
   - В поле съезжаются, родом не считаются, - важно ответствовал мужик. - Звать меня Сила, по батюшке - Карпович. Голова я.
   - Чья голова? - удивился Иван.
   - То есть как это чья? - в свою очередь удивился мужик, после чего они тупо уставились друг на друга.
   Возникшее недоумение привело к тому, что значительную часть остававшегося пути они проделали молча, пытаясь понять слова собеседника, но так, чтобы при этом не выглядеть глупо.
   - Ну, вот и прибыли, - наконец махнул кнутовищем в сторону возвышающегося над кукурузой острого шпиля. - Только разносолов всяких-разных у меня нету. Отобедаем по-простому.
   - Да с этим у нас порядок, - махнул рукой Иван. - А что это там виднеется?
   - То есть как что? Голова. - И на очередной тупо-удивленный взгляд царевича: - Сейчас сам увидишь.
   То, что возвышалось над культурной зарослью, оказалось навершием внушительного шишака, на острие которого болтался огромный кусок пакли. Под шишаком и впрямь оказалась голова, вырастающая прямо из земли. Из чего она была сделана внутри - сказать трудно; зато снаружи... Строгое лицо богатыря, обрамленное густыми насупленными бровями, содержащее на себе пышные усы и бороду, распространившуюся волнами саженей эдак на тридцать в длину и на пару в высоту, было выполнено из воска и довольно-таки правдоподобно окрашено, но местами облупилось. Глаза, устремленные на невидимого противника, были искусно выполнены из венецианского стекла, и казались живыми. В общем, все сооружение выглядело так, словно живого исполина кто-то закопал по самую шею в землю (или же, возможно, следуя законам сказки - не смогла вынести тяжести богатырской мать-сыра земля...).
   - Тпру, Сигизмунда, приехали, - потянул вожжи мужик. - Сейчас вот распрягу, поклажу покидаю, - неровен час дождь нагонит - а там уж и за стол... Эй, эй! - заорал он вдруг. - Ты чего ж это такое творишь, лихоимец?! Вот ужо я тебя! - Он соскочил с телеги, подхватил валявшуюся жердь и, воздев ее над головой, помчался в направлении окончания бороды. Взглянув туда, наши путешественники увидели селянина, подхватившего на плечи объемистый мешок, не очень, видно, тяжелый, и что есть мочи засверкавшего пятками прочь от приближавшегося возмездия.
   Преступление оказалось более ходким, и наказания избежало как в прямом, так и в переносном смысле. Вернувшись, донельзя раздосадованный Сила Карпович изо всех сил шмякнул жердь оземь и заявил, ни к кому, в общем-то, не обращаясь:
   - Нет, ну народ пошел!.. Поначалу настоящий волос был, конский, крашеный - весь подчистую растащили, лесы вить, на рыбу. Лыко постелил - опять, та же история - все как есть на лапти ушло. Теперь вот мочалу тащат. Им дай волю - все растащут, даром что княжеским повелением монумент сей охраняется как произведение искусства, сносу, перемещению и разбазариванию не подлежащим. Вот плюну на все, и уйду. Хоть куда уйду, лишь бы отселева подальше, от сплошного умыкания и, посредством него, расстройства.
   - Эт куда ж ты пойдешь-то? - рассудительно заметил Иван. - Воруют - оно везде так, не спрячешься.
   - И то верно, - как-то вдруг пригорюнился Сила. - Чего далеко ходить!.. Вот взять, хотя б, к примеру, голову эту... Это ж надо было додуматься - степняков подрядить. Бояре удружили, дума. Я к чему говорю - уж коли дело с самого начала не заладилось - да и пусть его. Нет удачи - и не надо, за другое возьмись - а это оставь, все одно проку не будет. Да...
   Как оно вышло-то? Раз статуй размеров необхватных, значит, под него и основу положить требуется соответствующую. Следовательно, яма должна быть - ого-го! Тут степняки и нагрянули, всей ордой да прямо в думу. Мы, говорят, в этом деле первые мастера. Копать можем - всем остальным на зависть. А можем не копать - это как хозяин скажет. Один боярин все-таки засомневался. Яма-то, говорит, огромной должна быть, чтобы фундамент вес удержал без малейшего крену. А раз так - землю куда девать будете? Не учи ученых, отвечают, вторую рядом выкопаем, туда и денем. Тут он обрадовался, ну, говорит, и копатели нашлись - как же это можно такое, - а куда землю из второй ямы девать будете? И руки так радостно потирает - уел. А им хоть бы хны. Ты, отвечают, молод еще, того не разумеешь, что вторую яму мы в два раза больше выкопаем, чтобы земля из первой и второй аккурат вся и поместилась.
   Тут на него остатняя дума зашикала. Вконец заклевали. И вправду, говорят, ежели в два раза больше, так туда все и войдет. Сиди себе, коли разумом не вышел. Тут тебе сплошную экономию предлагают, чуть не задарма работу сделают, а ты, понимаешь, двадцать два яблока на семь ребятишек разделить не можешь, все у тебя ерунда какая-то получается.
   Долго ли, коротко, вырыли они яму почти у самого Днепра - на берегу решили статуй ставить, чтобы все гости, как по реке лодьями идут, издалече видели богатыря русского, диву давались да недоброго остерегались. Стали уже было вторую копать, как выяснилось - все железо да камень, что на фундамент с статуем собирали, подчистую исчезло, как корова языком слизнула. И степняков нету. То есть не то, чтоб совсем нету, - так, шатается с лопатами два-три человека, лопочут что-то по своему, сунешься к ним - один ответ, работать, мол, работаем, как умеем, а языка совсем не знаем, не местные.
   Видит князь, что-то не так. Собрал верных людей из дружины и повелел дознание устроить. А чего его устраивать? И так все как на ладони. Вон они - терема-то каменные, боярские, как грибы после дождя растут, все степняками облеплены; снуют, бегают, что твои пчелы. Осерчал князь, собрал бояр, суд учинил. А те в ответ: о благе твоем, княже, неустанно печемся, об государстве, - разве ж это можно, чтоб купцы заморские в стольном Киеве одни избы деревянные пред собой имели? Что они там, у себя, скажут? А так - разнесут во все концы земли весть о граде великом, со стенами сплошь белокаменными, с теремами сплошь мраморными, мостовыми сплошь булыжными... Статуй - он и из дерева хорош, и дешевле станет... А нет, так и пусть его, статуй этот, жили без него, и далее проживем, не графья...
   Совсем задурили князю голову. Кто постарше-познатнее, ворох бересты притащили, рассказывают. Ты, говорят, княже, на Корсунь собрался - так мы тебе всем обществом в помощь. Как возьмем - город-то греческий - так сразу в нем ихнюю олимпиаду устроим. Вестимо, у них там в Греции весь народ на эти самые игрища собирается - мы их здесь и сорганизуем. Казну поправить не мешало бы, совсем она от расходов на статуй в ветхость пришла... Корсунь отстроим - не хуже Киева, - и в бересту все тычут..
   Так вот и случилось, что от всего богатыря русского одна голова и осталась, макет в натуральную величину...
   К слову сказать, пока тут все это варилось-вертелось, ваятель тот, нарядов нахватал, - даром что князю угодил, - ввысь глянешь, - шапка слетит. Хорошо, наваять немного успел. Вы, говорит, хоть и язычники, а земля - она все равно вертится, не век вам в язычестве куковать. Отолью я вам колокол для будущих поколений, а коль металлу хватит, то и пушку. Опять же, вы хоть пороху не нюхали - не изобретен еще - впрок пойдет. Не всё стариной жить - обгоним и перегоним время!
   И обогнал ведь, шельмец. Еще как обогнал! Народишко напрочь металлу лишил, в хозяйстве нужного, а наделал чего? Котел какой-то, из земли всем обществом не достать, да трубу такую же. Выступил с речью, и был таков... Ну ладно, от ям хоть польза есть - Днепр запруды разметал, разлился - там теперь водохранилище устроилось, рыба поразвелась, а это добро куда девать?..
   - Мда, - раздумчиво протянул царевич. - Это все понятно. Только что ты там про битву какую-то говорил? Кто ж биться с головой будет, ежели она не настоящая? Да и коли про то каждому встречному-поперечному ведомо?
   - Каждому да не каждому, - вздохнул Сила. - Слух кто-то пустил, со зла ли, али выпимши был, что волхв какой-то голову эту оживил, да охранником поставил... Чего? - Тут уж молва вовсю расстаралась. Кто говорит - меча-кладенца богатырского, кто - злата-серебра, а кто - коня богатырского в порубе. Я, правду сказать, ничего не нашел, когда погреб копал, - ну, под головой-то, - надо ж припасы хранить где-то. А добыть - голову одолеть надо, в бою честном. Леща такого отвесить, чтоб за богатыря признала и сама все отдала. Без этого не взять. И пошло-поехало. Так и прут, один за одним. Очередь порой за версту выстраивалась...
   - Ну а ты-то что? - нетерпеливо перебил Иван.
   - А я что? Я зачем сюда поставлен? Стеречь и оборонять. Трубу вовнутрь приспособил, с одной стороны узкая, с другой широкая - скажешь слово - гулко так отдается, далеко слыхать, грозно. Это по-первой. Потом лесу сплел, прочную, под бороду спрятал, до половины. А под второй половиной грабли приспособил...
   - И что, помогло? - опять перебил Иван.
   - А то как же! Редко кто на коне удержится, а уж через грабли никто еще не проходил. Смеху бывает... Вот, ежели к примеру, рыцарь какой-то заморский приезжал, весь в железо закованный. Ну, с коня он быстро слетел, а далее... Звон такой стоял - все вороны окрест удрали, с месяц ни слуху ни духу не было... Я б и рад помочь, да только гордый попался, ни в какую... А то еще басурман - он здесь частый гость. Он уж и без коня, сразу пешим. Как дойдет до первых, наступит, шаг назад сделает, постоит, головой помотает, опять вперед, - и так, пока замертво не свалится. Никак умом своим басурманским не дойдет, что к чему. Или вот еще случай был... Впятером пытались... Хотя нет, эти еще до бороды промеж себя разодрались... да так и уехали. Впрочем, что это мы все обо мне да обо мне. Какая у вас беда приключилась, чтой-то я запамятовал...
  
   Настала пора прерваться. О чем можно вспомнить, на какие мысли может навести встреча с головой? Ну, например, о разных древних механических приспособлениях в храмах, о первых роботах, о том, как механические или искусственно созданные люди появились в литературе...
   Но мы вспомним о другом. О замечательной книге Владимира Мезенцева "Энциклопедия чудес", ставшей, пожалуй, редким гостем на книжных полках. О чем она? О тайнах живой и неживой природы, о любопытных фактах, и научных теориях, о... Впрочем, судите сами. Приводим из нее небольшой отрывок, подходящий в некотором роде "говорящей голове".
   "Около четырех тысяч лет назад египетский фараон Аменхотеп III приказал высечь из камней в честь своего отца Аммона две огромные статуи. Около двух тысяч лет они стояли неподвижно и молчали. Но однажды произошло землетрясение, одна из статуй раскололась на две части и с тех пор стала "говорливой".
   Молва о великом чуде облетела весь античный мир. Говорили, что каждое утро, как только лучи восходящего светила согреют разбитую статую, она издает протяжный и жалобный стон, точно жалуясь богу Солнцу на свою судьбу. Многие пожелали убедиться в неслыханном, лицезреть чудо. У подножия статуи оставляли высеченные на камне слова удивления и поклонения...
   Знаменитый географ древнего мира Страбон, побывав в Египте, писал: "Говорят, что из статуи раз в день бывает слышен особый звук, который похож на звук, производимый слабым ударом: он исходит из той половины статуи, которая остается на пьедестале. Что касается до меня, то, посетив эти края вместе с другими очевидцами, я действительно слышал около первого часа какой-то шум. Шел ли он из подножия, или из самой статуи, или же произвел этот звук кто-нибудь из людей, стоявших вокруг? Быть может, они произвели такой шум даже нарочно? Ничего этого я утверждать не могу: не зная действительной причины, лучше вообразить что угодно, чем предположить, что камни могут звучать".
   Интересно, а что написал бы Страбон, если бы какой-нибудь изобретатель машины времени перенес его в наши дни?..
  
   Царевич скривил губы и пожал плечами: да так, мол, недоразумение малое, сами справимся и незаметно толкнул локтем Владимира. Тот в немногих словах поведал о задании Бабы Яги и о Коньке, оставшемся в аманатах.
   Сила задумчиво потеребил бороду.
   - Вон оно как, - пробормотал он. - Ну, тут я тебе не помощник, ничего про летало не слыхивал. Но советом удружу. Тебе б с домовым переговорить. Он, ежели что знает и ежели ты ему понравишься, все тебе и растолкует. Вот только как тебя с ним встренуть, ума не приложу...
   - Это еще почему? - заинтересовался Иван. - У нас в палатах домовой завсегда к услугам - не успеешь подумать, он тут как тут: чего изволите, ваша милость? Или там: кушать подано...
   - Так это у вас в палатах так заведено, - строго сказал Сила. - У вас царь-батюшка голова, у нас, обратно, домовой. За домом смотрит, за скотиной. Вот ежели б у меня скотины прибавилось...
   - И что тогда?
   - Говорят про хозяина, - так домового кличут, - что, к примеру, ежели купит мужик лошадь новую, то соседушка, - так тоже кличут, - в первую же ночь ту лошадь опробует. Коли по нраву она ему придется, - обихаживать станет, расчесывать, поить-кормить-чистить. А ежели не по нутру - так загонит за ночь, что пот с несчастной животины градом, грива и хвост в репьях, ну, там, еще что... Хочешь - не хочешь, а веди на торг, потому - все одно житья ей не будет. Или, там, к примеру, корова...
   - Да ты погодь, - прервал его Иван и повернулся к Владимиру. - Ты что-то насчет волков-умельцев говаривал... Что они во что хочешь перекинуться могут... Вот и пускай службу сослужат.
   - Это не я, - на всякий случай состорожничал Владимир. - Это они сами мне такое расказывали. А в деле я их не видел, ни того, ни другого.
   Аристарх и Бонифаций как-то преувеличенно скромно смотрели в разные стороны.
   - А ну, кто из вас перекидываться горазд? - молодецки гаркнул царевич. - Предъявите товар, так сказать, лицом. Вот ты, например, - ткнул он пальцем в Бонифация.
   Тот застенчиво, снизу вверх, глянул на царевича.
   - Мне пень нужен. Без пня никак нельзя. Не способно...
   - Да вон он пень, - махнул рукой Сила. - Только...
   Но волк не дослушал. Легко разбежавшись, он подпрыгнул, перевернулся в воздухе через голову и, пролетев над пнем, исчез с громким чмоканьем.
   Все молчали, затем Сила, деликатно отвернувшись в сторону, противоположную пню, как-то скомканно проговорил:
   - Вот не дослушают, а туда же, прыгать...
   А затем вдруг согнулся от беззвучного хохота, даже присел.
   - Яма у меня там, - слова выходили какие-то булькающие, - уж и не помню, кто устроить надоумил - отходы растительного производства перегнивают, сорняки там, ботва, опять же навоз... Да и дожди тут сильные шли...
   Над пнем беззвучно возникла голова Бонифация со свисающнй с уха огромной полусгнившей морковью.
   - А тут у меня речка неподалеку протекает, - стараясь не смотреть в сторону незадачливого волка, махнул рукой Сила. - Так что ежели кому надо... А баньку попозже справим.
   Владимир глянул украдкой: зашелестела, задвигалась кукуруза, обозначая движение Бонифация в сторону речки...
  
   Потом была баня, был ужин, а лишь чуть спустился вечер да вызвездило, повел Сила Карпович гостей своих к хлеву - разделенному на две части срубу. В одной части помещались корова с нетелью да поросята, в другой - единственная лошадь.
   - Лошадь одна, а стойл четыре, - заметил недоуменно Иван.
   - Прикупить собирался, да все никак, - пожал плечами мужик. - Не про то речь. Вы давайте коней обеспечьте, - обратился он к волкам, - ты за ними присмотри, - царевичу, - а тебе, молодец, мы сейчас укрытие какое-никакое подыщем.
   Он притащил корыто, прислонил к стене, завалил его сеном, забрался под него и принялся шебуршиться, приводя в порядок нехитрое сооружение. Владимир стоял рядом.
   - Ну вот и готово, - довольно заметил Сила. - Тут твое место и будет. Как завидишь домового, так... Ой! - неожиданно вскрикнул он, дернулся, и корыто (вместе с сеном) дружно осели на мужика, сведя на нет его труд.
   Владимир поначалу не понял, что случилось, но затем, услышав стук копыт около двери, обернулся.
   Первым вошел царевич и, пожав плечами, ясно давая понять, что он здесь вообще ни при чем, отодвинулся в сторону. Следом появились волки-кони... Да какие! Первый конь, едва не задевая головой притолоку, сделал бы честь известной лошади д'Артаньяна или, скажем, Росинанту, поскольку был невообразимо худ и походил, скажем прямо, на велосипед. Второй оказался совершенной противоположностью и выглядел совершенным бегемотом, правда, с конским хвостом. Оба короткошерстные, они, тем не менее, умудрились обзавестись тут и там торчащими репьями, а также были обсыпаны пожухлой травой. У "бегемота" промеж ушей кокетливо затесался лист лопуха, у "Росинанта" с уха свисала традиционная морковь, из чего можно было заключить, что это Бонифаций.
   Подойдя к Владимиру едва ли не вплотную, оба дружно вытянули морды глаза в глаза, явно ожидая одобрения.
   - Я и помыслить не успел, - донеслось между тем от двери; голос у царевича был не то чтобы виноватый, а такой, словно он он не оправдал возложенного на него чрезвычайного доверия, - как они уже того... этого... в общем...
   Сила выбрался из-под корыта, весь красный от смеха.
   - Ну что ты будешь делать, - он всплеснул руками. - А делать нечего - вечер на дворе. Авось кривая вывезет. Становись сюда, - он махнул рукой в сторону одного из стойл. - И чтобы у меня больше ничего... - Он опять зашелся в смехе. - Подобного...
   Схоронив Владимира под корытом и завалив сеном, он шепнул:
   - Ты, молодец, особо не тушуйся, смотри в оба, не спи; с хозяином, ежели объявится, говори без робости, но вежливо. Я ему сейчас для большей уверенности горшок каши поставлю да квасу... А ближе к утру сам наведаюсь, глянуть, что да как... Ну, прощевай пока.
   Они с царевичем удалились, затем Сила принес и поставил в уголку на колоду горшок каши и кувшин квасу, махнул Владимиру и снова скрылся, притворив дверь.
   Наступила тишина, прерываемая мышиной возней, перетоптыванием "коней" и каким-то подозрительным чавканьем и чмоканьем.
   "Интересно, - пришло на ум Владимиру ни с того, ни с сего, - волк - он хищник, а конь - травоядный. Когда волк обращается в коня, теряет он свои хищнические инстинкты или нет?" Так раздумье следовало за раздумьем, мысль за мыслью, воспоминание за воспоминанием, добавьте к этому пряный запах душистого сена, баньку и ужин, дорогу, мерные звуки... Чего ж удивляться, что караульщик наш заснул крепко-накрепко, вопреки наставлениям Силы Карпыча, который и сам явился незадолго под утро, проверять своего доглядателя.
   Обнаружив Владимира сладко посапывающим, он осторожно потряс его за плечо и тихонько прошептал:
   - Ну что, молодец, видал кого аль нет?
   - Нет, не видал, - спросонья пробормотал Владимир, разом вдруг проснулся и добавил виновато: - И не слыхал.
   - Знамо дело, - недовольно буркнул Сила. - Храпел так, что едва малость сарай по бревнышку не раскатал. И что мне делать с тобой, с таким караульщиком? Тут сиди, а я покамест возьму вон того, дохлого, да на двор сведу. Сам сховаюсь, а он пусть побродит. А ты уж впредь не спи, доглядай. До рассвета уж немного осталось...
   В свете воткнутой около двери в сарай лучины в светце, Владимир сквозь сено разглядел, как Сила подошел к Бонифацию, что-то прошептал ему на ухо и повел прочь на двор, дунув по дороге на огонек.
   Но стоило ему оказаться вне сарая, как сразу раздался истошный вопль: "Рятуйте!", звук шмякнувшегося оземь тела и сразу вслед за тем дробный удаляющийся топот. Владимир вскочил, разбросав корыто и сено по сторонам. В сарай, ровно вихрь, ворвался Сила.
   - Вот окаянный! Так по уху двинул - мое почтение! А коня твоего только что и видели... Чего стоишь? Царевича буди, а я вдогонку...
   Он прянул к "бегемоту", вскочил на него, саданул лаптями под бока и унесся в предрассветную темноту.
   Владимир ринулся прочь и застыл в дверях: на крыльце, всполошенные, помятые, еще не пришедшие в себя после сна, стояли Иван и... Сила Карпович, собственной персоной.
   - А ну, что за шум? - гаркнули они в один голос, и одновременно принялись сосредоточенно засучивать рукава. - Кого тут мирить надобно? - Потом, разом осекшись, недоуменно поглядели сперва друг на друга, а затем на Владимира.
   - Да никого мирить не надобно! Обманул он меня! Ну, то есть домовой ваш... И коней угнал... Туда... - Владимир махнул рукой в ту сторону, куда, как ему показалось, домовой направился верхом на Аристархе.
   - Как же ты... - начал было Сила, но Владимир прервал его:
   - Спасать их надо, не время сейчас... Делать что-то надо...
   Иван глянул на Силу, Сила - на Ивана, и они, пожав плечами, рванули что есть мочи в указанном направлении. Владимир поспешил за ними.
   Искать долго не пришлось. "Кони" мирно стояли там, где, в общем, и следовало ожидать - в той самой пресловутой яме с перегноем. Являя собой воплощение мировой скорби и вселенской укоризной во взгляде.
   Это выражение они сохраняли на протяжении вызволения, как, впрочем, и после, когда, мерно перебирая копытами, отправлялись в сторону речки.
   - А домовой-то, хоть и шутник, а делу все ж таки помощник, - произнес Сила, подняв с пня свиток бересты и желудь. - Уважил. И совет дельный дал. Придется вам, добры молодцы, на Лукоморье подаваться. Там отгадка для вашей загадки сыщется. - И он протянул Владимиру развернутую бересту. На ней было невнятно изображено дерево (если бы не прилагаемый к рисунку в виде пояснения желудь - не понятно какое), и чем-то напоминающее настенное изображение кошки из одного известного фильма животное.
   - Да не тушуйтесь, - прибавил он, видя вытягивающиеся потихоньку лица Ивана и Владимира. - Тут у меня где-то ковер-самолет завалялся, старенький, правда, ну да ничего, здесь недалече... А ежели что, так и пешком доберетесь...
   Ковер оказался не то, чтобы стареньким, а чересчур стареньким. Рисунка было не разглядеть совершенно, он выцвел и полинял, местами истончился, а бахрома и кисти по краям превратились в мочало, сильно похожее на бороду головы. Вдобавок ко всему, от него сильно пахло чем-то затхлым, и был он буквально пропитан пылью.
   - Вот прямо сейчас и попробуем, - невидимый поначалу из-за густого клуба пыли, поднявшегося при раскатывании ковра, заявил Сила. - Садитесь в центр, да придвиньтесь-ка поплотнее друг к дружке, а вы, - обратился он к появившимся волкам - те по-прежнему выглядели уныло, смыв с себя грязь, но не смыв пятно испытанного позора, - один спереду, другой сзаду. И для припасов место как-то высвободите... Управлять им просто: хлопнуть в ладошии сказать: "Лети", снизиться - опять же, хлопнуть, и сказать: "Садись". Ну, готовы? Лети! - И он хлопнул в ладоши.
   Как, в общем-то, и следовало ожидать, контрольный полет состоялся наполовину. Раздался громкий треск, и середина ковра, с восседавшими на ней Иваном и Владимиром осталась на земле, беспомощно размахивая оборванными краями. Зато оставшиеся части приподнялись приблизительно на высоту трех саженей и распались уже там, в результате чего каждый из волков, у которых день явно не задался, оказались в распластанном положении, с вытянутыми лапами, лежащими на кусках ковра. Снизу была хорошо видна еще не успевшая обсохнуть шерсть на брюхе.
   - Ну надо же! - пораженно всплеснул руками Сила, и неожиданно для всех добавил: - И здесь они оплошали! Вещи сносу не было, так они ее враз на нет свели...
  
   Оставим пока наших путешественников и глянем, что можно узнать о том месте, куда предстоит им пешая дорога.
   А поскольку большинство из нас впервые узнает о Лукоморье из прекрасных пушкинских строк, то и воспользуемся мы фрагментом статьи В.Д. Михайлова "К локализации пушкинского лукоморья", опубликованной в 26 вып. Временника Пушкинской комиссии за 1995 год. Более пытливого читателя отсылаем к работам академика Б.А. Рыбакова, специально не называя конкретную, где говорится об этом месте, поскольку все работы этого ученого чрезвычайно интересны и познавательны.
   ..."Слово о полку Игореве" и русские летописные своды конкретно указывают имена ханов (половецких) и местность, где в XI-XII в. кочевали половцы, т.е. Лукоморьем названа территория Северного Приазовья.
   ...излучина между нижним течением Днепра и Азовским морем и была историческим Лукоморьем, воспетым Пушкиным, отзвуки которого сохраняются сегодня в топонимике северо-западного Приазовья - в названиях двух степных речек Большой и Малый Утлюк. В переводе с тюркского "Утлюк" - "Отлук" - "Лука" означает "выгон, луг"...
   Возникает второй вопрос: что явилось источником для поэта в создании сюжета о сказочном дубе?
   Пушкин, путешествуя по Приднепровско-Азовской степи, мог... услышать легенду о знаменитом Запорожском дубе, о котором еще византийский император Константин Багрянородный писал: "Пройдя это место (Кичкас. - В.М.), руссы достигают острова святого Григория (о. Хортица. - В.М.) и на этом острове совершают свои жертвоприношения, так как там растет огромный дуб. Они приносят в жертву живых петухов, кругом втыкают стрелы, иные приносят куски хлеба, мясо и что имеет каждый, как требует их обычай".
   В 70-х годах XIX в. запорожский историк-краевед Я.П. Новицкий писал о легендарном дубе следующее: "Лет пять тому назад на острове Хортице засох священный дуб - эта замечательная древность острова, - проживший десятки веков. Он был ветвист и колоссальной толщины, стоял в стапятидесяти саженях от Остров-Хортицкой колонии, на юг, у самой дороги, направленный через остров в длину; в настоящее время сохранился только пень дуба, по которому можно судить о его громадности... Предание говорит, что вековой дуб был сборным пунктом для запорожцев, где собирались у "святого дуба" козацкая рада для обсуждения политических и общественных вопросов <...> В 1775 году, "писля троицкого свята" (ликвидация Запорожского войска Екатериной II. - В.М.), запорожцы в последний раз отдали честь "святому дубови", где распили несколько бочек горилки и в последний раз отплясали запорожского козачка; тут же лились и слезы козацкие, когда они прощались, расходясь во все концы..."
  
   ...В точном соответствии со словами Силы Карповича, около полудня наши путешественники оказались на росстани. Посреди расходящихся на две стороны дорог торчал изрядно попорченный дятлами столб, на котором висело две стрелки-указателя. На одном было вырезано "Лукоморье", надпись на втором прочтению не поддавалась, вследствие атак дятлов. Зато вершину столба украшала свежевытесанная из полена ладонь, четырьмя пальцами сжимавшая гусиное перо, а корявым и неимоверно длинным вытянутым указательным пальцем направляла на дорогу, уводившую в сторону от конечной цели, то бишь Лукоморья. Посреди ладони имелись крупные буквы, очевидно складывавшиеся в слово "ТУДА".
   - Веришь ли, - раздумчиво протянул царевич, пожевав губами и внимательно осмотрев монумент, - ТУДА нам надобно. Чует мое сердце - ТУДА.
   - А как же Лукоморье? - спосил Владимир.
   - А что Лукоморье? Никуда оно не денется. А вот ТАМ такое происходит, что нам ну никак нельзя в стороне остаться. Может, и замирить кого надобно...
   Как на грех, с той стороны, куда был направлен перст указающий, показался мужик с... кем бы вы думали? - Коньком. Тем, да не тем. Масти другой, росточком, выражением... Ну, в общем, другой. Мужик же, подтверждая слова Ивана о замирении, имел распухший нос и густую синеву под левым глазом.
   Приблизившись, он со странным выражением осмотрел наших путешественников и саркастически произнес:
   - Во, еще одни... Мало им пера, так они и с волками.
   - Какого пера? - не понял Иван.
   - Да и звать, небось, не по-нашенски, - пропустив вопрос мимо ушей, продолжал мужик. - Ну да ничего. Вы бы, добры молодцы, не совались на сход, жили бы себе своим умом - целее будете и время понапрасну не потратите. Идите своей дорогой, как поначалу думали - и вся недолга. Верно я говорю? - обратился он к Коньку. Тот понуро кивнул. - Вот! - мужик наставительно понял палец. - Я плохого не посоветую. А коли не хотите слушать, так и ступайте, ищите лиха...
   Мужик обогнул недоумевавших Ивана и Владимира и двинулся дальше, не переставая бормотать. Конек побрел за ним.
   - Ведь сказано же им было - не брать пера. Нет, ухватили! Эка невидаль... Вот и майтесь теперича, коли мозгов не хватило совета доброго послушать...
   - Вот видишь, - подтолкнул Владимира Иван, - прав я оказался. Мирить надобно. Без нас никак...
   - А разве... разве... - Владимир никак не мог прийти в себя от изумления. - Конек - он что, не один такой?
   Теперь настал черед удивиться царевичу.
   - Пошто ж один? Никак это не можно, чтоб один. Сам посуди: сколько царств, столько и царей, королевен там всяких... Тут ведь, обратно, как получается? Кто-то для нас - тридевятое царство-государство, а для кого-то - мы. Следовательно, и коньки каждому положены. Только чего они в одно место собрались, ума не приложу...
   - А тут и прикладывать ничего не надо, - буркнул кто-то из волков. - Про то давно слухи ходят. Надоело, понимаешь, чт как кто ни найдет перо жар-птицино, так начинается у него веселая жизнь: поди туда, привези то... Вот и порешили, горемычные, собраться да обсудить, как им и при перьях остаться, и чтоб без забот-хлопот лишних. А того в толк не возьмут - не брали бы себе, и вся недолга. Лежи на печи - ешь калачи. Да жадные больно...
   Владимир, не желая вступать в полемику, пристально рассматривал далекие деревья.
   - Так это мы враз порядок наведем, - обрадовался царевич, - послушаем, рассудим, царю-батюшке словечко замолвим. Отчего ж не замолвить, коли общество просит? Ну, и замирим заодно. Так ведь?
   - Так, да не так, - отозвался другой волк. - Просто так на этот... как его... симпозиум, - нашел он наконец случай ввернуть где-то подслушанное словцо, - не пропущают. Предъявить надобно: Конька и перо. Без этого никак нельзя.
   - А ты откуда знаешь?
   - Сорока на хвосте принесла. Ей, бедняжке, столько бересты нацепляли, - не в подъем. Вот и уронила одну, а я и посмотрел.
   - Конька и перо... - раздумчиво протянул царевич. - Конька и перо...
   И выжидающе воззрился на волков.
   - Чего стоим? Кого ждем? - вопросил он спустя время. - Давайте, давайте... Служите службу, даром, что ли, хлеб едите...
   Волки понуро уставились друг на друга.
   - Ну же! - поторапливал их Иван. - А то вон уже и жар-птица, кажись, летит...
   Владимир отвлекся на странную птицу, приближавшуюся со стороны далекого леса, и момента обращения не видел. Но по тому, как удивленно крякнул царевич, понял, что волки опять обмишурились.
   Действительно, то, что один Конек получился толстым и приземистым, а другой - высоким и почти плоским, было вполне ожидаемо. То, что масть их определить не взялся бы ни один человек, разбирающийся в лошадях, в общем-то, тоже. Хотя, правду сказать, под общее описание они подходили оба. Кроме хвоста, представлявшего собой пучок длинных, несуразно торчащих, чем-то похожих на павлиньи, перьев. Блеском своим с пребольшой натяжкой похожих на золото.
   - Вот уж диво, так уж диво, - раздался хрипловатый, какой-то резкий голос за спинами Ивана и Владимира, с удивленно-безнадежным видом глядевшими то на волков, то друг на друга.
   Птица, которая тем временем опустилась на указательный палец и ошеломленно раскрыв клюв взирала на наших путешественников, оказалась вовсе не жар, а обыкновенной сорокой, хотя и размером больше обычной. То, что издали походило на пышный хвост, вблизи оказалось множеством свернутых в трубочку кусочков бересты, перевитых конским волосом и привязанных к хвосту, - вся эта конструкция живо напоминала парики, предписанные к ношению Петром Великим.
   - Нет, вы только гляньте-ка, - прострекотала она, - не одни, так другие! - Ограничившись этой загадочной фразой, она вновь разинула клюв, застыла на мгновение, и продолжила: - Не кони, а чисто страусы... Да и блестят-то как-то не по-нашенски...
   - С Припяти они, - неожиданно для самого себя произнес Владимир, - это речка такая. Местечко там одно есть - так там все такие... странные... и светятся... - Отвел глаза в сторону, ругая себя в душе на чем свет стоит, и добавил еле слышно: - Заколдованы, видать...
   - А что тут странного? - пришел ему на выручку царевич. - Чего тебе не по нутру? Молодцы - вот они, кони при них, перья, опять же, имеются... Ну, заколдованы немного, с кем не бывает...
   - Очень мне нужно, с вами тут турусы разводить по бестолковому, - глянула на них свысока сорока. - По мне - что заколдованы, что расколдованы - все едино. Я к тому, что тут до вас уже двух таких молодцев взашей выперли. Все при них было, и кони, и перья, а как стали спрашивать, какого они роду-племени, так один говорит - из Вашингтону, а второй, наоборот, из Парижу. Ясное дело, самозванцы. Это ж где ж такое видано на матушке-Руси, чтоб такие названия месту жилому давались?.. А вы, часом, откуда будете?
   - Я, часом, буду из тридевятого царства, - важно ответил Иван, - а он - из Москвы.
   - Гонору-то, гонору, - проверещала птица, - я про такую глухомань и слыхом не слыхивала... Ну да пусть с вами кворум разбирается. С президиумом.
   - Это еще что такое? - вытаращил глаза царевич.
   - То есть как это что такое? - в свою очередь вытаращила глаза сорока. - Куды ж вы такое направляетесь, коли простых вещей не смыслите? (Владимир не уставал удивляться тому, как в сказку мало того что проникли слова, по большей части, паразиты, так еще и употребляются они ни к селу, ни к городу.) Кворум, это как вам попроще разобъяснить... Вот, ежели, к примеру, сходка собралась, то как определить, имеет она право, скажем, кому за безобразия разбор с пристрастием учинить, аль не имеет? (Начало было заздравие.) Тут сами и посудите. Вот ежели есть среди сходки кузнец там, скажем, али кто по силушкам ему равный, так его непременно в кворум и выбирают, чтобы, значит, общественное решение весомым было, реализуемым...
   - Это, то есть, чтоб по шее? - уточнил царевич.
   - Ну да. А вот ежели такого кворума не имеется, то и сходка обращается в пустое вече, говорильню, одним словом, к принятию соответственных решений неспособному. Понятно?
   - Поня-я-ятно, - протянул царевич. - И что же кворум на сходке, присутствует?
   - А как же! Ажно с десяток. Поначалу на кулачки выбирать собирались, кто из них достойнее. Да охолонились. Мужика одного выбрали, из Бельмесовки. У него кулачище - что твоя корова. Остатние кворумы как глянули, так сразу и скумекали - вот он самый настоящий достойный и есть. Ну, конечно, паре-тройке кандидатов при этом по загривку, правду сказать, досталось, не без этого, но это так, для порядку, не по злобе. И Конек у него - не вашим чета. Тяжеловоз владимирский - иначе и не скажешь. Только Иван этот, окромя порядок наводить да поесть-поспать, в остальном ни бельмеса... Не оправдывает, так сказать, происхождения...
   - А президиум что?
   - А что президиум?
   - Ну, что это такое? - Иван сжал ладони в кулаки, глянул тайком, и, видимо, решив, что стать кворумом ему не грозит, заинтересовался должностью президиума.
   - А президиум этот самый порядок и определяет. Варяг, так сказать. А за неимением - другой Иван, еще бестолковее кворума, болтун и пустомеля. Он и в президиумы попал случайно, потому как сел на единственный пень, и никак его оттуда сковырнуть не удалось - руками-ногами вцепился так, не оторвешь. Это уже потом еще пару-тройку пней притащили...
   - Зачем?
   - Как так зачем? На одном пне - президиум заседает, с другого докладчик речь говорит, а на остатних двух его оппоненты, ну, супротивники, значит, которые и говорящего критикуют, вопросы всякие-разные каверзные задают, и одновременно своей очереди дожидаются, свою точку зрения на происходящее изложить. Только мысль эта, не соврать, она хоть и дельная, однако не до конца. Потому - каждый своим устремлением к пню толпу создает и в некотором смысле полное неуважение к окружающей очереди. В первый день, как пни притащили, такую потасовку устроили - сутки лежмя лежали, чисто Мамаево побоище. Потом, правда, немного в себя пришли, кое-как сорганизовались. Тут им в этом деле кворум сильно помог... А все одно порядку нету. Кто на главный пень - ну, то есть, после президиумского, - говорить становится, тот порой такую околесицу нести начинает - уши вянут. Ты, уже если взялся, так говори по делу. А они - кто за здравие, кто - за упокой. Кто про пожары лесные, кто про гусли, мол, играть народу не везде хватает, кто про лапти - детям на обувку, кто про свечи - ну, чтоб в обязательном порядке заместо лучин жечь (лесу, мол, сбережение!), кто день с ночью совместить предлагает, - в общем, уши вянут. Одно только предложение пока и пригодилось. Ушат с водой около президиума поставили, чтоб, значит, как говорящий особо в раж войдет да слова уж больно густые помимо разума пудами отвешивать станет, маленько его в чувство привесть...
   - Это что ж они, так все время и заседают?
   - Почему все время? Да и не все вовсе... Тут при них уже коробейники обосновались, лубками торгуют, еще чем. Сидит себе иной, картиночки посматривает, или там в лес по грибы-ягоды, или на речку порыбачить-поплавать. Их как заседание объявляется, так днем с огнем... Едва треть набирается. Кворум поначалу все бегал, искал, увещевал, потом плюнул - все одно проку никакого.
   - Вот и у царя-батюшки нечто подобное случилось... - начал было царевич и осекся.
   - У какого-такого царя-батюшки? - подзрительно осведомилась сорока, склонив голову, затем вдруг порхнула и изо всех сил махая крыльями подалась к лесу с громким стрекотанием: - Караул! Соглядатаи! Самозванцы! Сикофанты! Караул!.. - И скрылась в отдалении.
   - Эх! - с досадой махнул рукой Иван. - Как неловко все получилось!.. - Он помолчал, затем глянул на Владимира. - Ну, чего пнем стоишь? Подались... Нам теперь туда, - махнул он рукой вслед сороке, - ходу нету. Засмеют, а не то - и бока намнут.
   Некоторое время они шли молча. Волки, вновь приобретя прежний вид, семенили неподалеку впереди, время от времени приоборачиваясь, - не будет ли каких пожеланий.
   - А что там подобное случилось-то, ну, с царем-батюшкой? - спросил Владимир.
   - Не то, чтобы совсем уж подобное... Так, к слову пришлось. Вишь ты, царство наше с иноземцами граничит. Речку всего-то перейти - и вот она, заграница. Повадился к нам одно время посол ихний. Ездит и ездит. Волость Кемску требует. Мол, воевали, так и подай ее сюда. Ну, волость - вопрос особый. Ему уж столько лет, что и не вспомнить, когда все и как началось, да и не в этом дело. Главное - считают они ее своей территорией, так и называют - Северная Земля. Одно время каждый год воевать ее собирались. Припрутся ратью летом (а как иначе? весной - паводок, зимой - холодно, осенью - распутица), встанут лагерем на берегу, к битве готовятся. А наши что ж, дурнее ихних? Наши тоже ратью, с другого берега. Так и стоят все лето одни напротив других, ну, купаются там, загорают, рыбу ловят... Река-то судоходная, по ней гости торговые да тороватые туда-сюда плавают... Тут в драку полезть - себе дороже выйдет, торговле прямой убыток и разорение. Кто ж на такое согласится? Кончится лето - разойдутся рати, до следующего года... Отдохнувшие, загорелые, морды красные - любо-дорого посмотреть...
   - А посол-то что?
   - А посол что? Ему поручили, он и ездит. Вот приехал как-то раз, а наш толмач не совсем здоровый оказался, приболел. Ему переводить - а он лыка не вяжет. День взятия Бастилии отмечал. К слову сказать, у него каждый день праздник, и каждый день все какой-то новый, непонятный. Идешь, бывало, по грибы, а он стоит, сердешный, во поле, березку обнял, слезищами пудовыми обливается. Что с тобой? спрашиваю. День геолога, отвечает, международный. Или вот, скажем, день ВДВ. Мало того, что по причине хмельного в ворота не пройдет, обязательно в столб влетит, так еще в прудах купается, в колодцах - в общем, куда занесет, с терема царского прыгнуть норовит... И, главное, объяснить толком не может, что за праздник, откуда пошел?..
   Так вот. Посол прибыл, а толмача сыскать не могут, ну да ладно, прошло время, сам объявился. Достал бересту (он там заранее нашими, отчественными буквами текст иноземный написал, подготовился, значит) и начал... Тут мы все едва со стыда не сгорели. Слово за слово что репей цепляется, не разберешь, где одно, где другое, бебекает, мемекает, рукой махнет, да на нашшенскую речь сбивается... Видит царь-батюшка такое дело, и говорит послу: "Вы, говорит, ваше благородие, в сенях пока подождите. Вы, говорит, такую проблему обозначили, что с кондачка ее прямо-таки и не решить. Мы сейчас за стол сядем, перекусим, отдохнем, программку там какую ни на есть культурную... А там, глядишь, из думы боярской комиссию выделим для рассмотрения, значит, вопроса, финансируем... Посол как услышал про финансы, глаза разгорелись. "Йа, йа! - говорит. - Финансы!" И клещом в царя-батюшку впился, еле отняли да насилу выпроводили. Обернулся царь-батюшка, а толмач под лавку забился - видать, чуток в себя пришел. Стали его оттуда вынимать - что ж это, мол, ты, щучий сын, добро государственное разбазариваешь, не будучи к тому уполномочен? Так никаких волостей не напасешься...
   Царевич примолк.
   - Ну, а дальше что было? - не утерпел Владимир.
   - Дальше?.. Простили. Он, понимаешь, орден рыцарский нашел - тот посол его еще года с три до того потерял... Да и сняли посла вскорости. Он, видишь ли, в ту комиссию боярскую вошел. Вот и отозвали, потому как с той поры ему все волости ни во что стали. Раздобрел, отстроился у себя там, в иноземщине. Дворец такой возвел - что тамошнему конунгу и во сне не приснится... Погодь-ка, - вдруг остановился он, - что это там, никак, паруса?
   Поодаль, верст с пять, и в самом деле, несколько парусов, хорошо видимых в солнечных лучах, неспешно дрейфовали по... равнине.
   - Вот диво, так уж диво, сколько на свете живу, а такого не слыхивал, - чтобы по суху, аки по воде. А ну-ка, прибавим шагу... Да и вы, - обратился он к волкам, - чтоб живо мне людями обратились, неровен час...
  
   Прошло время, и они в самом деле нагнали семь ладей, с поднятыми парусами, на жалобно скрипевших колесах, несмотря на очевидный запах дегтя. На палубах никого не было видно, корабли двигались словно бы сами по себе.
   Царевич шмякнул ладонью о борт одной из них и воззвал:
   - Есть тут кто живой? А ну-ка, покажись!
   Из-за борта свесилась лохматая рыжая голова, чем-то напомнившая Лихо. С большими глазами, рыжими усами и бородой, носом-картошкой. Вытаращенно оглядев наших путешественников, голова заявила:
   - Чего ж не быть-то? Али мы голландцы какие летучие? Тебе чего?
   - А чего попрятались, коли живые?
   - Час у нас обеденный, отдыхаем, откушавши. Голодны? Милости просим к нашему столу, а по борту нечего попросту лупить.
   Услышав про стол, царевич ухватился за борт, подтянулся и мигом оказался на палубе. Владимир поднялся менее ловко; а что касается Аристарха и Бонифация (одного обличием традиционно напоминавшего Дон Кихота, второго - Санчо Пансу), то их по причине полного отсутствия навыков лазить, втаскивали за шиворот. Шум при этом поднялся такой, что поднял на ноги всех корабельщиков. Впрочем, все обошлось довольно удачно, если не считать несколько заноз, полученных волками.
   Плотно перекусив (каждый раз, когда царевич порывался достать свою скатерть-самобранку, Владимир незаметно для гостеприимных хозяев делал ему страшные глаза и тряс головой), все уселись кружком, привалившись кто к чему сподобился, и завели неспешную беседу.
   Поведал им Иван, куда и за какой надобностью они путь держат; обещались корабельщики помочь им - нельзя же вот так запросто в беде бросить - тем более, что по дороге им оказалось, до поры, до времени.
   - Не сумлевайтесь, прямо на Лукоморье к самому дубу и доставим, в цельности и сохранности, - заявил тот самый рыжий, прозвище имевший Ищиветра. - А уж дальше сами, не взыщите.
   - Сами-то далеко ли? - поинтересовался царевич.
   - Сами-то? - переспросил Ищиветра. - Сами-то... - Он вздохнул. - Знать бы... Вишь ты, какая штука у нас приключилась.
   И он поведал следующую печальную историю.
   У старшого их, купца первой гильдии Степана Тимофеевича, было три дочери, в которых он, само собой разумеется, души не чаял, баловал там всячески, то-се. И вот как-то раз, отправляясь в очередное торговое предприятие, дернуло его спросить у дочерей, чего бы они хотели в подарок из диковин заморских. Обычно он сам подарки выбирал, а тут... Ну, старшие две, они на то и старшие, чтоб поумнее быть. Одна колечко заказала, с алмазом в то карат, другая зеркало из стекла венецианского да серебра эфиопского. А третья поначалу задумалась, а потом возьми и ляпни: привези ты мне, батюшка, цветочек аленький.
   Удивился поначалу Степан, закручинился. Зачем тебе, говорит, крапиву всякую разводить, нешто у нас своей травы мало? Вон, луг неподалече, рви себе вволюшку, да венки плети. Или еще что... А она - ни в какую. Обещался, отвечает, так будь любезен держать слово. Я ж тебе, говорит, не каменный цветок заказываю, а аленький...
   Слово за слово, поцапались маленько, а все ж таки она правее оказалось - обещание-то дадено...
   Думали поначалу - поперва остальное сыщем, оно труднее, а цветочек по дороге сорвем какой ни на есть, лишь бы аленький, да и делу конец. А вышло оно совсем даже наоборот.
   Колечко да зеркало сразу присмотрели - его на привоз турки какие-то привезли, из-за моря Чермного. Самые что ни на есть настоящие, ну, алмаз тот и стекло венецианское. И стоят соответствующе. А цветочек...
   Глядь-поглядь, нету нигде. Все обыскали, народишко уж от нас шарахаться стал, до того мы им надоемши своими расспросами. Только мы на причал - а на базаре уж и нет никого, кто бегом, кто вплавь... Наконец, улыбнулась нам-таки удача, нашли мы тот цветочек. У басурмана одного. По виду - чудище чудищем, а как цену объявил - так и втрое страшнее стал. Таких цветов, говорит, на свете, может один-два всего и осталость. Я, говорит, его из самой Нидерланды привез, жизнью рисковал. И еще что-то, в том же духе.
   Неделю с ним торговались, шапку истрепали, об землю бивши... Однако ж уговорились. Но, правду сказать, предприятие то торговое Степану боком вышло - сколько прибыли ни получил - всю спустил, до копеечки, еще и свое приплатил.
   Привез домой подарки, роздал, - уж и не вспомню, сколько туча тучей сидел...
   Думали, на том и конец делу. Ан нет, не по-нашему вышло.
   Вдругорядь Настенька книгу заказала - травник называется, а по-заморски - гербалайф. В ней все черным по белому про всякие растения написано, как сажать, как ухаживать... Сторговали ей и эту книжицу. Ну, думаем, теперь уж точно все.
   А оно пошло-поехало. Такие цветы просить в подарок стала - хоть без штанов по миру иди. Сараи, что за теремом, начисто снесла. Хату выстроили по ее заказу, из стекла всю - вишь ты, этим ее забавам не по нутру климат наш, морозный больно. А цветам этим ейным каждому свой подавай. Да навоз свой - кому куриный, кому телячий, да воду свою - кому из родника, кому из болота...
   Так и мыкается Степан Тимофеевич год от году, и конца-края этому не видно. Уж несколько раз, бывало, махнет рукой, вздохнет тяжко, и говорит: нету, говорит, силушеи у меня долее это терпеть. На Дон пойду. Брошу все, и на Дон. Гулять там буду. А уж коли царевну какую там встречу, так не взыщите - и все на воду при этом странно так поглядывает... И ведь что главное? Вот, к примеру, у меня: огород - как огород. Репа там, свекла, капуста, огурчики... А эти цветки что? Ни тебе щи сварить, ни заквасить... Тьфу!
   - Поня-я-тно, - протянул царевич и спросил, желая увести разговор с неприятной темы: - А это кто ж у вас такой умный, что лодьи на колеса приспособить догадался?
   То не мы, был ответ. То Олег князь, пращур нонешнего Владимира князя. Повздорил он раз с греками, собрал рать да и подался на Царьград, отношения выяснить. А город этот, он боком одним на море выходит - тут бы его и взять, ан нет. Народ там хитрющий проживает - он бухту сетями да цепями так перегородил - камбала не прошмыгнет, где там лодья! Но и Олег был не лыком шит. Почесал бороду, да и велел корабли свои на колеса приспособить. Сам на переднем стал, глядит из-под ладони, что там греки делать собираются. А те как увидели паруса, ветром наполненные, да песнь удалую услыхали, поняли, что неправы были в споре, что худой мир лучше погрома-разорения, переоделись быстренько в плохонькое, хлеб-соль на поднос и бегом навстречу. Ковры постелили, тоже, правда, потертые да дырявые.
   Прости нас, кричат, князюшко, обмишурились, признаем тебя за правого во веки веков. Прими вот хлеб-соль, а больше у нас и нету ничего, перебиваемся, чем можем, обветшали совсем... Видишь вон, и дыра над воротами - слон пролезет. Нечем тебе, отец родной, дани дать, а вот почет и уважение - это за нами не заржавеет, это сколько угодно.
   Другой бы, может, и поверил, да Олег был воробей стреляный, на мякине не проведешь. Ну, говорит, с воротами - это дело житейское, это я вам вмиг разрешу. И щит свой - раз, прямо над дырой, да так удачно, что всю разом и закрыл. А что касается бедности вашей, так это от того, что живете неправильно, местечково. Вот я вам сейчас вертикаль власти обустрою, и все будет иначе. Это как это, вертикаль власти? удивились греки, даром что за умных себя почитают. А так, отвечает Олег. Поставлю я вам своих наместников, и впредь посылать буду, сам же в Киеве останусь. Они моими полномочными представителями будут, управлять там, потоки всякие, финансовые, направлять в казну... Они на это дело весьма у меня способные.
   Как услышали то греки - откуда что и взялось. Золото тащут, серебро, каменья драгоценные... Паруса из чистого шелка... Что хочешь, плачутся, с нами делай, какую хочешь дань назначь, а только избавь нас от вертикали твоей... По гроб жизни рядиться с тобой не будем, и внукам-правнукам закажем...
   А как насчет олимпиады? спросил их Олег эдак с хитрецою. Не пора ли вам это дело возродить? В память пращуров ваших, кои... Тут он замолчал вроде, потому как мечом более обращался, нежели словом, и вытолкнул поперед себя помощника своего, за воинскую подготовку и доблесть в дружине своей ответственного. Тот даром что тоже не горазд был в языках, однако не растерялся, бересту достал, где все по-гречески кириллицей записано было, да и зачитал. Бебекал-мемекал, не без того, однако ж доходчиво. Глазом моргнуть не успели, - греки все с себя поскидали - в одних листьях фиговых остались, как предки ихние, и завыли в голос: ты уж пощади нас, князь Киевский, а мы тебе верой-правдой отслужим, и от турков там, и от крестоносцев государство твое защитим, все как один ляжем, только избавь нас и от олимпиады тоже... Ну, это так, к слову пришлось.
   Вот мы и подумали: чем мы хуже? Поставили колеса, и теперь там, где обыкновенно волоком тащили, едем себе спокойно, лишь бы ветер попутный был. В лесу, оно, конечно, сложнее, с ветром-то. Там все больше тяглом. По весне и по осени, как распутица - тоже. А зимой лыжи приспосабливаем.
   Одно плохо - дороги. Нету у нас дорог; не то что хороших, а вообще нету. Одни направления. Сколько кто ни бился - ничего не выходит. Видно, судьба наша такая...
   - А торгуете чем? - перебил царевич, видя, что корабельщик опять пригорюнился.
   - Торгуем мы красным товаром: иноземцы, они у нас все больше дегтем, скипидаром и канатами пользуются, а наш человек - тот больше упряжью. Особенно хорошо оглобли расходятся, и, что интересно, под праздники...
  
   Реки они достигли ближе к вечеру следующего дня. Прозывалась она Ворожейкою и, естественно, вряд ли была отмечена хотя бы на одной карте. Владимир хоть и поражался поначалу тому, насколько сказочная география не соответствует реальной (взять, хотя бы, наличие тридевятых - двунадесятых и прочих королевств то ли на территории, то ли на пограничье Киевской Руси, со своими царями-батуюшками, королями и королевичами), смирился и воспринимал все не то чтобы без удивления, но, если можно так выразиться, без внутреннего протеста.
   Ворожейка оказалась рекой широкой, судоходной едва ли не от истока до самого своего впадения в Днепр, притоком которого, судя по всему, являлась. Имя свое она получила, как уверял рыжий, от финно-угорского ка - вода, и Ворожей - от слова ворог, то есть вражья река, особенно напирая на то, что она, якобы, в нижнем своем течении, худо-бедно обозначала различие басурманских владений от княжеских. Другой корабельщик был с ним не согласен, приводя в качестве аргумента тот факт, что впадала река в Днепр немногим выше острова Буяна, на котором когда-то обитала прекрасная ворожея. И, кроме того, вода на угро-финском будет не ка, а ва; на что рыжий заметил, что ка и ва, в общем, одно и то же, что к делу это прямого отношения не имеет, после чего перешел на характеристику личности оппонента...
   Замирили их всем обществом, но каждый так и остался при своей точке зрения.
   Волки, как и подобает слугам народа, держались скромненько, ни во что не вмешивались, и свое присутствие обозначали единственно за столом, где каждый из них ел за пятерых...
  
   Ворожейки они достигли спустя пару дней, а на третий, рано поутру, лишь только легким ветром немного рассеялся туман над водой, не позволявший разглядеть ничего на расстоянии даже вытянутой руки, плавно заскользили по водной глади. Река, спокойная, неторопливая, можно сказать, солидная, хоть широкая и вполне себе судоходная, не была избавлена от островов и отмелей. Ладьи, с высокими носами, на удивление напоминавшие лебедей, двигались почти бесшумно, поскрипывая иногда или шурша парусом.
   Владимир проснулся от веселого гогота вблизи руля. Там собрались почти все корабельщики, за исключением впередсмотрящего да сладко спавших, по привычке свернувшись калачиком, волков. Мужики, кто как сумел, примостились вокруг троих охотников, которых в качестве пассажиров приняли на борт накануне. Эта живописная троица, донельзя напоминавшая своим одеянием обрусевших Робин Гудов, располагались на берегу, и, скрытые кустами и занятые преимущественно обменом охотничьим опытом, а потому не замечавшие ничего вокруг, едва не попали под киль первой ладьи. Они и теперь, развалившись в тех же позах, продолжали травить байки. Владимир, наскоро ополоснувшись из кадки, осторожно приблизился и прислушался.
   - Милости прошу к нашему шалашу, - кивнул один из охотников, и тут же повернулся к уже раскрывшему было рот собрату. - А у вас-то оно как?
   - А у нас, братцы вы мои, охоты совсем не стало, - пожаловался тот.
   - Зверья, что ли, нет? - поинтересовался первый.
   - Да есть зверь, есть, - махнул рукой тот. - Вот только взять его... Эх, ну, слушайте. Случился у нас как-то по весне паводок. Широко разлился батюшка-Днепр, вольготно. Протоки-ерики, где обычно перейти - порток не замочить, так поднялись, что дна оглоблей не достать. Сколько разору доставил - и не счесть. Вот один мужик наш и надумал: взял он челн свой да и отправился зверье спасать. Правду сказать, крупный зверь поопасливее, так он зайцев - тем что так пропадать, что этак... Наберет полный челн, с островков там, с пеньков, с плавней, - и везет на большую землю. Многих так спас. Хорошее дело сделал? Хорошее, кто ж спорит! Спасибо тебе на том, честь и хвала.
   Да только взяло с той поры мужика, ровно вожжа ему попала. Не затем я их всех спасал, говорит, чтоб вы их потом охотились... И принялся с той поры: как услышит, где по звериной части кто пошел, тотчас пригонит свою лодку, и давай кого ни попадя с одного берега на другой возить. А зверь, он тоже со смекалкой, сообразил, что к чему. Стадами прутся...
   И что главное: не взять его никак!.. Избу бросил, на островах отстроился. Других таких же умом обиженных собрал, общину организовались, ве-ге-та-рья-нскую. Их теперь там целый флот... А острова те, к незадаче, спорной территорией оказались. Ну, промеж князем нашим и степняками. Ни те сунуться не могут с претензиями, ни эти... Так-то вот...
   - Дела-а-а, - протянул Потап (тот самый корабельщик, который по любому поводу спорил с рыжим) и вдруг прыснул со смеху. - А третий-то ваш, чего все больше помалкивает? - спросил он, отдышавшись.
   - Оказия с ним приключилась. Ежели без истолкования рассказать - так никто и не поверит. Вишь ты, пошел он однажды на медведя, а рогатину дома оставил.
   - Как так?
   - Сказано же тебе - на медведя пошел. С одним луком и стрелами. Идет себе, идет - слышит, воронье разоралось, порскнуло с деревьев в разные стороны. Глядит, и глазам своим не верит - медведь летит...
   - Брешешь!..
   - Правду говорю, как есть правду. Ну, он - за лук, пустил стрелу, а там ка-а-ак бабахнет!.. Он только дома в себя и пришел... Сидит на печи, трубу обнял, дрожит весь... Насилу медом отпоили... А дело-то, оно в чем было? Народ там какой-то, то ли меря, то ли дреговичи, то ли еще кто, праздник устроили. Гуляют там себе, то-сё. А медведь у них - он самый уважаемый зверь есть, они его шкуру как главный приз держали. Потому, - на празднике у них состязания всякие положены. Шкура-то она есть, а ума нету. Они, вишь ты, пузырями ее надутыми изнутри набили, чтоб, значит, форму медведя придать. И бросили около кострища, не до нее, видать было. Вот она у них и улетела.
   - Как так, улетела?
   - А вот так. Умные люди разобъяснили. Ты видал, как в вёдро над сухой дорогой марево вьется? Греется, вверх поднимается. Вот и у них. Нагрелся воздух в пузырях - и улетела шкура...
   - Ишь ты, мудрёно-то как... Ну а дальше-то что?
   - Да ничего. Как стрельнул он ее, так совсем собирался охоту бросить. Потом ничего вроде, отошел... Ты скажи вот лучше, далеко ли до Буяна-острова. Нам прежде к нему надобно, оружие наше охотничье заговорить, от порчи и уроков.
   - Эх, Буян, Буян... - корабельщик тяжело вздохнул. - Как там прежде говаривалось? На море, на окияне, на острове на Буяне, лежит бел-горюч камень алатырь; на том камне сидит красная девица и зашивает раны кровавые... Был Буян, да весь вышел. На моих глазах, можно сказать, вышел. Под чистую разорили.
   - Это кто ж посмел-то? - удивился царевич, прежде сидевший молча.
   - Да так, нашелся один, из молодых, да ранний. Он, понимаешь, нанялся к некоему купцу на корабль, науке негоциантской обучаться. Тихий такой, незаметный. Рыжий. Сообразительный, тут сказать поперек нечего. Слушал себе, присматривал, а потом, спустя время - хватились, а его и след простыл.
   Думали, не сдюжил учения; посокрушались маленько, мол, не ровен час, наваливали на парня работы ворох, а у него еще молоко на губах не обсохло. Вот и не сдюжил. Ну, посокрушались-посокрушались, да и позабыли.
   А рыжий тот вскоре в Киеве у князя объявился. Он, понимаешь, все свитки какие-то с собой таскал, да читал как минутка свободная выдавалась. И представил он князю план, как ему (князю, то есть) Русь обустроить, почище всяких там варягов. Самого этого... как его... Аристотеля перещеголял, потому - понахватался всяких слов греческих, разуму обычному непонятных, и сыпал ими как из дырявого мешка... Вот...
   Только, говорит, поначалу, прежде чем Русь, надобно эксперимент поставить. Дай-ка ты мне, говорит, в аренду бессрочную да безденежную остров Буян, он все одно пользы никакой не приносит, окромя вреда.
   - Как так? - подивился князь. - А как же медицина народная?
   - Это не медицина народная, а сплошное суеверие и обман, - отвечает. - В Европах уже давно в этом отношении большой шаг вперед сделали, теперь сидят штаны латают, потому - порвались. Вот мы их догоним и перегоним. Я тебе, говорит, заместо суеверия томографы куплю. По дешевке. Такую, понимаешь, медицину на острове заведу - все рты поразевают.
   - А камень там чудодейственный? А роща священная? А ключи? А девица?
   Корабельщик, увидев непонимание в глазах Владимира и Ивана, объяснил:
   - Самому видеть доводилось. Как где кто заговор на болезнь произносит, так вблизи берега ключ над водою появляется. Вот вспрыгнет из воды щука, ухватит ключ, и на дно волочет, прятать. Или птица какая в гнездо несет... Правду сказать, все больше вороны...
   И продолжал.
   - Насчет девицы, это ты, князь, не беспокойся. И насчет ключей тоже. В общем, и остальному применение найдем. Ты мне главное полномочия отпиши, чтобы, значит, пару лет никто ко мне с инспекциями всякими - ни-ни, ну, там, финансирование какое-никакое подбрось, багатырей парочку-троечку. Но это только на первое время. А там, глядишь... И опять словами мудреными сыпать начал. В общем, по его выходило, что вскорости заместо дикого суеверного острова будет у Руси своя долина кремниевая, в преизбытке дающая модернизацию, как следствие - общественное согласие и гражданское общество, а прибыль такую, что ни в сказке сказать...
   Князь, правду сказать, денег ему не дал, и богатырей тоже. Потому, объяснил, самому надобны. А ежели каждому давать - так и не напасешься. А грамоткой охранной обеспечил всего-то и невидаль, что бересты кусок.
   Как получил молодец эту грамотку, так и развернулся. Перво-наперво часть дубов снес, да тын вокруг острова поставил - чтобы никто не только что прогрессу помешать не мог, но и не заглядывал да отчету не спрашивал прежде двух лет даденных. Глазом моргнуть не успели - терем поднялся, а за ним другой, третий... Жизнь закипела, бояре какие-то понаехали, участвовать в модернизации. И все как на подбор - молодец к молодцу. Рубахи у всех атласные, онучи шелковые, лапти блестят, ходят гоголем да сверху вниз на всех поплевывают.
   Куда прежде двух лет с прогрессом управились. Рощу всю под корень свели, камень Алатырь неведомо куда делся, - злые языки говорили, что на семь частей разбили да продали, в целях соблюдения пожарной безопасности. Он ведь бел-горюч был, Алатырь-то... Щуки начисто перевелись. Торговлю открыли: ключей-то что на дне, что на берегу - и не сосчитать. Кому хошь торговали - оптом и в розницу. Кому ключи счастья, кому - соломоновы ключи, третьему - ключ от горницы, где гривны лежат, а четвертому - на вес. Никто отказа не знал. Хотя нет, вру. Случилась раз оказия.
   Прибыл к ним как-то из-за моря фрязь один, невысокий такой, худой, ровно щепка, и нос такой длинный - что едва разговаривать не мешает - все собеседнику в глаз норовит. Мне, говорит, такой ключ нужен, чтоб дверь за холстом в каморке папы Карло отворить. И желательно золотой, побольше. За пять сольдо. Ну видно же, что издевается. Взашей проводили...
   Корабельщик примолк.
   - А дальше? Дальше-то что было? - не утерпел царевич.
   - А что дальше? - корабельщик пожал плечами. - А ничего дальше. Девица та красная, что раны кровавые зашивала, замуж за того рыжего выскочила...
   - Да я не про то, - махнул рукой царевич. - Как с прогрессом-то? С согласием гражданским?
   - С прогрессом, правду сказать, неловко получилось. Как спохватился князь с ревизией, так наступило у них полное гражданское согласие. В одну ночь разбрали свои терема, тын, погрузились на корабли, - и деру. Живут себе сейчас где-нибудь за морем, чаи распивают, да в ус не дуют. А Буян так и остался - отмелью песчаною...
  
   Пусть себе пока плывут, а мы посмтрим, что это такое - Буян-остров да Алатырь-камень. И обратимся за помощью к замечательному собирателю русских сказок и славянского фольклора, А.Н. Афанасьеву, сохранившему их для нас в своих собраниях и работах. Откроем одну из них, "Поэтические воззрения славян на природу".
   Буян-остров занимает очень видное и важное место в наших народных преданиях; без его имени не силен ни один заговор, на нем сосредоточивается вся чудесная и могучая сила. Такое значение неведомого острова уже с первого взгляда говорит о тесной связи его со славянскими языческими верованиями.
   Действительно, предания о Буяне-острове находятся в самом близком соотношении с основными языческими верованиями славян: из них только можно объяснить смысл этого мифа, который, в свою очередь, прекрасно дополняет и с некоторых сторон освещает новым светом славянскую мифологию...
   На Буяне-острове сосредоточивались все творческие силы природы, как в вечно полном и неисчерпаемом источнике. Он лежал на океане, матери всех морей, из которого вышла земля. Буян потому и остров, что находится среди беспредельного океана. Как и когда создался Буян-остров, предания молчат...
   Творческие силы природы, хранившиеся на Буяне, в преданиях народных выражены в образе матерей всего живого и сущего на земле: здесь встречаем и зверя, отца всех зверей, и птицу, мать всех птиц, и змию, мать всем змиям. В названии этих творческих сил плодородия матерями, старшими, большими, старцами и старицами видно также и влияние родственных патриархальных понятий, лежавших в основе быта, на религиозные верования, состоявшие в полном обожании природы и ее жизненных сил.
   Как мифическое олицетворение творческих сил плодородия в природе, старцы названы в одном заговоре ни скованными, ни связанными, т.е. всегда животворными и способными к развитию. Это тем более знаменательно, что о молодцах, попавших на Буян, заговоры представляют совершенно иные данные. Так, в одном заговоре (против оружия) сказано: сидит молодец во неволе заточен, а в другом (от любви): за Хвалынским морем сидит молодец в медном городе, в железном тереме, за 77 дверями, 77 замками, 70 (77?) крюками, в 77 цепях. Итак, Буян был чудесный остров матерей или родительниц, т.е. страна вечно юных зародышей. На нем таилась не самая жизнь, в разнообразных и определенных формах ее развития, а семена жизни, всегда готовые к рождению отпрысков и к принятию той или другой формы: это жизнь в возможности, и потому жизнь вечная, постоянная, ничем не связанная и не скованная. Развитие уже совершается в мире, обитаемом людьми, на мать-сырой-земле, на которую, по преданию, ветром приносятся с Буяна-острова семена, и которая воспринимает их в свое лоно и дает им тысячи разнообразных видов в дальнейшем процессе жизни...
   А что Алатырь-камень?
   Слово "алатырь" по самой загадочности своей должно быть весьма древнего происхождения, и должно думать, что оно не прежде будет разгадано, как по возведении к санскритскому корню. Некоторые в алатыре-камне подозревали янтарь, который своими признаками сходствовал с теми, какие придаются мифическому камню, а самое слово полагали переделкой с греческого. Но то, что рассказывается на Руси о могучем алатыре-камне, не представляет ничего тождественного с греческими преданиями о янтаре.
   В славянской мифологии алатырь известен как всем камням отец, священная скала в Рипейских горах. Он же - камень у входа в Пекло, на берегу реки Смородины. А еще - это живой камень, что лежит в Вирие под перводревом Прадубом. А еще...
   Ну, кому интересно, тот и сам найдет, что еще... Мы же добавим только несколько слов о разделении камня.
   В "Описании путешествия в Московию" немецкого ученого Адама Олеария (XVII век) приводится легенда о том, что "в далекие времена пришли на Москву странники от самого Белого моря и принесли с собой бел-горюч камень Алатырь. Камень был разбит на девять частей. По легенде в основе Границ Московии лежат эти 9 осколков камня Алатыря. И схоронены они в стенах девяти городов: Коломна, Серпухов, Дмитров, Тула, Волоколамск, Верея, Наро-Фоминск... Русские верят, что нет на свете более могучего оберега, нежели осколки Алатырь-камня, от войны и иноземного нашествия, а также от мора и других злых бед..."
  
   ...Так и случилось, что не довелось Владимиру побывать на Буяне-острове. Да что там побывать - даже увидеть. Скрылся разоренный лихими людьми остров, туманом скрылся; в солнечный день и в непогоду, в бурю и безветрие, никого к себе не подпускает, распустив в стороны печаные отмели, водовороты да омуты, течением сильным огородился. Кто знает, может быть, дадут еще укрытые матерью-сырою землею желуди побеги, поднимутся у небу нежными ростками, раскинутся со временем дубами могучими. Вновь зашелестит листвою заповедная роща... И камень, как знать, может тоже объявится на прежнем месте... И красна девица, и щука... Опять станут сыпаться ниоткуда да неведомо куда прятаться ключи, исполняя желания людские заветные. Не может такого быть, чтобы злом добро побеждено было!..
  
   ... Ближе к владениям князя Гвидона стали попадаться купеческие флотилии по шесть-семь ладей. Со знакомыми корабельщики перекрикивались, в знак приветствия бросали в воздух шапки. К незнакомцам относились с опаскою.
   Сам остров, то ли в устье реки, то ли уже в море-океане, не разберешь, настолько широкой стала водная гладь, являл собой хоть и прекрасное зрелище издали, вблизи оказался жертвой обычной и неодолимой бестолковщины. Пристаней - выдававшихся в море (назовем его так) сооружений из массивных бревен, настланных на могучие сваи, длиной метров по сто, - было несколько, однако всех их не хватало, и часть ладей была вытащена на берег. Сразу за пристанями, вперемежку, шли лабазы, скоады и сараи, и тут же начинались торговые ряды. Свободной от разноязычного шума-гама, снующих туда-сюда носильщиков с тюками оказалась одна-единственная дорога, ведшая от главной пристани к дубовой роще, окаймлявшей кольцом высокие зубчатые стены города, до которой, как прикинул Владимир, было приблизительно с километр.
   Свободного места у пристани, естественно, не оказалось, и корабельщики, кляня неразбериху на чем свет стоит, втиснулись между каких-то торговых судов и тут же, поскольку прикосновение бортами оказалось неизбежно, вступили в спор с их командой, быстро окончившийся предложением противоположной стороны научить кое-кого правильно швартоваться. Поскольку корабельщики (и вместе с ними Иван царевич) считали, что они и сами способны кое-чему научить супостатов, дело явно шло к потасовке с последующей примирительной ендовой, поэтому Владимир, не желая принимать участие ни в том, ни в другом, вместе с волками отправился на торг.
   ...Миновав суетливую многоязыкую, моногорукую и многоногую толпу, густые запахи снеди и рухляди, он очутился на перекрестке с традиционным камнем-указателем, на котором кратко и четко было указано: "прямо", "направо" и "налево", без каких-либо дополнительных сведений. Владимир застыл в недоумении, не зная, куда податься, и простоял бы так неизвестно сколько, если бы на правой дороге не появился донельзя злой и раздосадованный мужик, размахивавший руками и клянящий кого-то на чем свет стоит. Приблизившись к Владимиру, он остановился, некоторое время молча постоял, а затем изрек:
   - Вот, еще один мастер. Тебе тоже, небось, в консерваторию?.. Так ступай, заждались... Специалисты... Каменщики-плотники... Инженеры...
   И подался себе далее.
   Услышав знакомое слово, Владимир вздрогнул от удивления и невольно протянул было руку по направлению к удалявшемуся мужику, однако раздумал и недолго думая зашагал по правой дороге. Волки засеменили вослед.
   Пройдя с полверсты, он увидел большое здание, видом своим напоминающее Парфенон, только меньше. Позади него, на некотором отдалении, располагалось нечто вроде древнеримского Колизея в приблизительно таком же состоянии, причем нельзя было со всей определенностью сказать, возводится он или разрушается.
   Подойдя поближе, он разглядел огромный щит, на котором было написано: "СТРОИТЕЛЬСТВО КОНСЕРВАТОРИИ. Генподрядчик - Дедал и сыновья. Прораб - Хренов Я.Я. Дата окончания строительства - после дождичка в четверг. По всем вопросам обращаться по адресу: Афины, Демократический тупик, д. 13". Под щитом толпа мужиков осаждала каких-то по виду греков, гомоня что есть сил и размахивая кулаками - по всей видимости, желая получить объяснения по каким-то насущным вопросам.
   Разумно рассудив, что дальнейшее приближение к толпе может повлечь за собой определенные последствия, Владимир свернул в сторону копии Парфенона, перед которым приметил здоровенную голубую ель и корявую невысокую яблоньку. Между деревьями был натянут гамак, в котором кто-то отдыхал, раскачиваясь из стороны в сторону, явно отлынивая от участия в производственном собрании. Рядом с гамаком расположились подиум с трибуной и накрытый яствами стол.
   Владимир приблизился и обнаружил почтенных размеров белку, забавлявшуюся тем, что теребила собственный хвост.
   - Ну и что? - вместо приветствия безапелляционным тоном заявила белка вместо приветствия. - Руководитель я али нет? А раз начальство, значит право имею.
   - На что? - удивился Владимир.
   - То есть как на что? - в свою очередь удивилась пушистая красавица. - Право на отдых, на обеденный перерыв... На привилегии там всякие... А вот всякие ваши планы по обустройству - дудки. У меня голос. Его беречь надо. Так Гвидону и передай.
   - Какой голос? - Владимир по-прежнему ничего не понимал.
   - То есть как какой? - белка предприняла неудачную попытку приподняться. - Всем голосам голос. Восемь регистров, как у органа. А то и поболее. - И, не дожидась очередного глупого вопроса, вдруг затянула: "В ю-у-ном месяце апреле, в старом парке тает снег..." Исполнив первый куплет, она самодовольно заявила: - Ну что, видал? Куда там твоему Робертино Лоретти.
   Голос у нее действительно был замечательно-певучий.
   - А то еще могу...
   Проворно выскочив из гамака, белка, скрестив передние лапы на груди и встав на задние, трубой распушив хвост, пустилась гопаком по подиуму, лихо насвистывая: "Ты ж мене пидманула, ты ж мене пидвела..."
   - Или так. - И грянула глубоким басом, да таким, что уши заложило: "Из-за острова на стрежень..."
   Ограничившись опять-таки первым куплетом, зверек скользнул за сто, ухватил огромный боровик, сунул в рот и принялся жевать.
   - А как же орехи? - Владимир, совершенно ошеломленный, не знал, чего и сказать. - Изумруд... скорлупки золотые...
   - Еще чего! Ты сам-то пробовал золото грызть? Аль изумруд?
   - Не пробовал, - честно признался Владимир.
   - То-то же! - наставительно изрекла белка с набитым ртом, и вдруг подобрела. - Так чего тебе надобно-то, гость дорогой? Ты от князя, али еще от кого?
   - Я сам по себе, - сказал Владимир и махнул рукой в сторону постройки. - Я тут вот...
   - Понятно, - белка не дала ему договорить, метнулась в гамак, села, закинув одну заднюю лапу на другую, взяла хвост передней лапой и, раскачиваясь, принялась им обмахиваться, удивительно напоминая екатерининскую или версальскую даму.
   - Так я тебе что скажу? Греки - они народ хоть и шибко знающий, а себе на уме. Вот скажи ты мне на милость, из чего мой домик построен?
   - Не знаю, - пожал плечами Владимир. - Судя по внешнему виду, из мрамора...
   - Да я не об этом, - поморщилась белка. - Из мрамора-то из мрамора - это с одной стороны, а с другой - из отходов. Как и те две сотни там, на берегу...
   И, видя недоумение Владимира, принялась объяснять.
   - Греки, они поначалу вроде как не шибко донимали. Пару раз всего, как старики рассказывают. Один раз у них шкуру какую-то баранью украли, - это они так утверждают, - вот и снарядилась целая экспедиция. Вслед за похитителями. Хотя сами признают, что шкуру украли лет эдак назад столько, что от нее, должно быть, уже ничего и не осталось - сгнила вся. А они - вот мелочный народишко-то - ни в какую. Они, кричат, нам дороже золота! Потому - принцип. Эдак ежели каждый по одной шкуре утащит - баранов не напасешься! Осели тут у нас поначалу, безобразничали, еле-еле вытурили спустя время. Защитнички-то наши - ого-го! Богатыри морские - любо-дорого посмотреть... Ну да не о них речь. А греки эти уже и строиться было начали... Корабль ихний обветшал совсем... Вот...
   А вторые - те на войну какую-то собрались. И - не поверишь - из-за девицы. Опять-таки у них, сердешных, украденной. Осели было и эти... Расхаживают гоголем, песни знакомые поют - мол, ежели каждый по девице украдет... В общем, и этих спровадить удалось. Не всех, правда. Часть здесь осела, оженились, хозяйством обзавелись, часть обратно вернулась, тоже с нашими девицами-женушками... А один... Он из них самый хитрый оказался. У него, видать, с женой нелады, так он сам здесь живет, а ей чуть не каждый день весточки посылает. Поначалу-то все про войну писал, а как фантазии ратные кончились, - так про путешествие свое обратное. И такое оно у него, понимаешь, неудачное выходит - что только руками развести и остается. То его к одному чудищу выбросит, то с другим столкнет, то ветра попутного нету - все к нашему берегу обратно прибивает... Ну, тут он развернулся! Чего ж не развернуться - походи-ка по торговым рядам - такого понаслушаешься... Вот он и ходит. Да только нашлась и на старуху проруха.
   Весточку он тут недавно получил, и тоже уплыл восвояси. Жена у него, понимаешь, в отместку за такое его поведение непутевое, пригрозила - вот, мол, тут ко мне женихи сватаются, потому, говорят, женщина ты еще молодая, а мужа твоего, может, уже и в живых-то нет, так чего ж тебе одной век вековать? А чтобы слова их доходчивей были, они в его доме тамошнем греческом и поселились. Все хозяйство вчистую объели. Видит она, деваться некуда, дала слово. Как, говорит, ткать научусь, так сразу и замуж. А куда ж без рукоделья-то? Надо ведь на хлебушек чем-то зарабатывать... От прежнего, мол, достатка одни стены голые в доме остались, да долги с пирамиду Хеопсову. Вот.
   А какие они мастера-мастерицы, тут далеко ходить не надобно. Глянь вон туда, - белка махнула хвостом в сторону Колизея, - самь увидишь. Лет эдак с десяток уроки брала - никак ей мастерство не дается. Только, понимаешь, свитер там, рушник, еще чего... может, валенки... поди их, разбери, этих греков - смастерит, вынесет женихам, покажет, светится вся от счастья, ну, который, мол, тут мой суженый, а они носы от ейной работы воротят. А чего ж не воротить? Такое надеть - сраму не оберешься. Порвет она все в сердцах, размечет по сторонам, скажет пару-тройку слов лаконически, - и в горницу, плакать. Поплачет-поплачет, и снова ткать... Ну да время идет, видать, получаться что-то стало, вот грек наш и сорвался...
   - К чему это я? - белка на несколько мгновений замерла, а затем продолжила. - Это я к слову. Я вот что хотела сказать. Греки эти, они хоть и шелопуты, а петь и действие театральное представлять весьма даже умеют. А поскольку они к Европам все-таки ближе, то уговорили они нашего князя консерваторию обустроить, для введения и у нас искусства изобразительного. С танцами, говорят, пока повременим, они у вас как правило мордобоем заканчиваются... Пение, правда, тоже... Ну да ничего. Окультурим. И добавляют, - это князя совсем уж добило, - что у них даже императоры в театре поют, представляют и успехом большим при этом пользуются. Оно и понятно - император, он во всем самый лучший... К нам его обещали прислать со временем... Но только после того, как соответствующие помещения возведут и обустроят.
   Смету под это дело представили, землицы участочек попросили. Глянул князь - чудеса, да и только! За такие гроши да за такой клочочек пустыря - и на тебе, столько всего европейского. Они, греки эти, даже соревнование предполагали устроить здесь, шахматное... Или нет, это вроде как индийцы... Ну, не важно... Согласился Гвидон.
   Взялись греки за строительство. Шибко так взялись, что и не рассчитали в пылу созидательном. Земельки-то раз в двадцать поболее отхватили, чем в проекте значилось. А раз земельки побольше - так и суммы затрат первоначальные тоже возросли. И вот что удивительно. Домишки, что по берегу, ну словно грибы после дождя повыперли, мне вот хоромы поставили, а театра эта самая - никак не выходит. То одно не подходит, то другое. Семь раз проект меняли, начнут - бросят, опять начнут - и опять бросят. Спохватился князь - как так? И началось - комиссии ревизорские одна за другой... А проку все равно нету. Не успеет председатель этой самой комиссии в дело вникнуть, глядь - а уж и на берег переселился, с домочадцами, и садик у него, и скотинка, и народишко подрабатывает... А там и заместитель его... Вот и растет поселение это греческое потихоньку да помаленьку, а театра как была, так и осталась.
   И вот ведь что удивительно. Что у греков этих не спроси - на все береста али табличка там глинянная имеется. Приход-расход. Сколько дали, столько освоили. Комар, понимаешь, носа не подточит. Прям волшебство какое-то. Прибыл, понимаешь, мрамор с самого Кипру, на обустройство колонн, где колонны - нет колонн, а мрамор тот весь подчистую как есть израсходован. Куда? Мыши съели. Вот и акт соответствующий имеется. А деньги мы тут вам выделяли на... А как же! Котов на них купили, с мышами борьбу организуем. Вот и актик имеется, о покупочке. А коты где? Так собачек бродячих поразвелось, вот коты и разбежались, со страху попрятались, вот и актик...
   - Так и живем, - вздохнула белка. - Не видать мне, видно, оркестры этой, подначальственной. Меня ведь начальником этой самой театры поставили, за голос мой, да за красоту. Ну и словечко там заветное князю за меня шепнули, не без того... А ты, молодец, я что-то подзабыла, по какому такому делу?
   Владимир принялся было рассказывать о постигшей его невзгоде, о Коньке и Бабе Яге, о поручении ее, но, заметив, что белка слушает его в полуха, бросает лукавые взгляды из-под хвоста и занята в основном оценкой произведенного впечатления, сбился и замолчал.
   - Ну, это не по моей части, - белка (эдакая светская львица) кокетливо склонила головку набок. - Вот если бы тебе в труппу надо было, или там контрамарку на сезон, или билеты в первый ряд на две особы - тогда пожалуйста. Это ко мне. А всякие там перепалки - это ты к богатырям обратись.
   - К каким богатырям?
   - К нашим, местным. Только нет, не к ним, а к командиру ихнему, Черномору. Ты ежели по другой дороге от росстани пойдешь, так прямо на него и выйдешь. Так что ступай, а у меня перерыв обеденный. И так я с тобой заболталась совсем... - И уже вдогонку: - Ты, молодец, на всякий случай с насекомыми местными поласковее будь... Князь наш, для догляду за порядком, иногда перекидывается... - И уже совсем еле слышно: - Ты заходи, ежели что...
  
   Богатырей Владимир нашел, следуя указаниям пушистой красавицы, без труда. Крепкая изба, одним своим видом внушающая уважение, из массивных бревен, украшенная резьбой, но строго в меру. Над дверями красовалась надпись крупными буквами: "ЧПОК СИЛАЧИ", и на табличке справа от косяка: "Частное Предприятие Охрана Княжеская. СИльныя, ЛАдныя, ЧИстолюбивыя". По причине припекавшего солнышка, двери и окна были распахнуты настежь; перед домом за столом сидел старичок-крепыш, без шишака, но в кольчуге (остальное было скрыто столом). С правой его руки к столу была прислонена почтенная булава, перед ним стояла чернильница с торчащим из нее гусиным пером и валились разбросанные берестяные свитки. Весь внешний облик составляли всклокоченные седые волосы, густые брови, пышные усы и длиннющая борода, пропущенная под левую подмышку и обернутая, судя по всему, вокруг пояса - чтобы не мешала делопроизводству. Старичок, казалось, спал, но стоило Владимиру несмело приблизиться, как он воспрянул, водрузил на стол кулаки, глянул колюче, и заявил:
   - Чистолюбивыя, - это не ошибка! Это потому, что мы чистоту любим, поскольку морские. Чисты телом, помыслами и руками. Вот тебе, скажем, молодец, чисто конкретно, чего надобно?
   Произнося эти фразы, старичок смахнул несколько монет, вопреки его собственному утверждению прилипших к ладоням.
   - Ты говори, не тушуйся, мы для того и поставлены, чтобы порядок блюсти. А коли мошна не туга - договоримся, чай, не чужие. Погоди-ка, погоди-ка, не шевелись... - Тут он как-то странно глянул на Владимира и потянулся к палице.
   Владимир застыл в недоумении, чувствуя, как по спине у него пробежал холодок. У его левого уха, он только сейчас это приметил, раздавался какой-то монотонный звук. Скосив глаза, он обнаружил неподвижно зависшего шмеля.
   - Сейчас мы его, проклятого, - донесся но него голос дядьки Черномора, - ишь, разлетались...
   Видя, что дело приобретает суровый оборот, шмель неожиданно четко произнес: "Ёлы-палы!", взвился и исчез из виду.
   - Эх, жалость-то какая! - произнес главный охранник, опускаясь на свое седалище и возвращая палицу на место. - Жарковато, вот и разлетались тут... Шершней в этом году - пруд пруди, а тут еще рыба хорошо ловится. А для шершня рыба - это первое лакомство. Так на чем мы остановились?.. Чего говоришь-то?..
   Поведал Владимир, второй раз за день, беду, с ним приключившуюся. Как мог поведал, вкратце, можно сказать, конспективно. Но и этого короткого рассказа хватило, чтобы Черномор сладко задремал, пригретый солнышком. Встрепенулся он, лишь заслышав (не в первый, впрочем, раз) имя Бабы Яги.
   - А?.. Что?.. Где?.. - каким-то испуганным голоском вскрикнул он, сделал движение ухватить палицу, затем скрыться под стол, затем повел глазами вокруг и шумно выдохнул. - Фу... Чего только не помстится... Тут, молодец, мы тебе, сразу скажу, не помощники. Мы это... как его... с женщинами не воюем! - нашелся он и гордо погладил себя по груди. - К тому ж, богатыри сейчас все в разъездах... - Действительно, поблизости никого видно не было, зато в отдалении, на берегу, расположилась группа весьма упитанных мужиков; некоторые загорали, а некоторые играли во что-то, напоминающее пляжный волейбол. Кроме того, откуда-то из прохладной тени избы доносилось неровное: "Ведь мы подводники, мы - силачи!", распеваемое хором на разные голоса. - ...да и остров нам покидать не положено. Не ровен час, забалует кто... Так что ты иди себе, милый, подобру-поздорову, удачи тебе, успехов всяческих. А как надумаешь строиться здесь, так прямо к нам и давай. Мы твои хоромы стеречь будем, ежели что, силушкой богатырской в работе поможем...
   И давая понять, что разговор окончен, Черномор ухватил какую-то бересту, развернул ее, уткнулся и принялся что-то бормотать себе под нос, водя пальцем по свитку.
   Вот и пришлось Владимиру, не солоно хлебавши, отправляться обратно на берег. В город идти ему не хотелось, да и волки, доселе неприметные, пристроились сзади так, чтобы ему была слышна часть их разговора, и принялись обсуждать свои былые, скорее всего - вымышленные - подвиги. В чем именно они заключались, Владимиру было почти не слышно, зато возгласы, типа: "Вот сейчас пообедаем, тогда и..." доносились до его слуха регулярно.
   ...На ладьях, после бурного взимопонимания и установления доверительных отношений посредством выяснения кто кого больше уважает, царила небывалая кутерьма. Корабельщики, разбившись на кучки, занимались чем-то совершенно уже непонятным, поэтому Владимир сразу направился к Ивану царевичу, стоявшему возле борта и чуть не сгибавшемуся пополам от смеха, приседавшего, размахивавшего руками, и ими же в порывах восторга хлопавшего себя по коленям. Не дожидась лишних вопросов, он сразу же пустился в объяснения.
   - Вишь ты, тут как только замирились, так сразу спор зашел, кто лучше гопака сплясать сможет. Музыку нашли, а вот прибраться на палубе как-то не догадались. Первый - он сразу в люк открытый улетел, запнулся вон за те за канаты, - махнул царевич рукой. - За ними не видно было, что открытый, вот и улетел. Другой только вприсядку пустился - угодил ногой в какую-то снасть, его и подбросило вверх ногами, - ровно ловушка охотничья сработала. А потому как в пляс к тому времени сразу все пустились - ну, то есть те, кто еще на ногах покрепче держался, - то и не заметили сразу, как их полку убывать стало: кто за борт опрокинулся, кто промеж веревок перепутался, кто еще что... Сейчас вот только спохватились, суету подняли, вызволяют...
   Царевич отвернулся и облокотился на борт.
   - Завтра отплываем, - сообщил он. - С нашими новыми товарищами и отплываем. Они здесь уже разгрузились, дела покончили, плывут по новой... Тут вишь ты, какая оказия приключилась. Только что старого воеводу сняли, - он, правду сказать, не своей волей ушел, интриги там какие-то дворцовые... Ну, он обиделся, ноги, говорит, моей здесь больше не будет, пропадайте не за грош - и в бега подался, вместе с женою своею. А та только-только, понимаешь, развернулась, - на предмет городского строительства и украшательства (тут ей муж ейный сильно мешал своим бессребренничеством, у него окромя борти да шишака дедовского ничего из имущества и не было; не то что бояре-помощники - те в обхвате поперек себя шире) - а куда ж жене без мужа-то? Тоже обиделась, бросила все на полдороге... Так и остался бы город наполовину обустроенный, а наполовину вовсе неприглядный, ежели бы не новый воевода. Ну, то есть и у этого женушка толковой да хваткой оказалась. Все, говорит, что прежней барышней построено, - все не годится, потому как прошлогодний век. Тут все по-новой обустраивать надобно. Она, видишь ли, не из того дерева обустраивала. А надобно из другого. И надо же - какая оказия приключилась - у нее как раз нужное дерево на примете оказалось. Она, видишь ли, дальновидно его где-то тут неподалеку выращивала... Так что ежели воевода не помешает, цвесть тут городу вскоре, как есть цвесть!.. - убежденно закончил было свой рассказ царевич, но спохватился. - А мед у них закончился, так что завтра и отплываем, подбросят они нас до Лукоморья...
   Отплыли, впрочем, только на третий день, промашка вышла у Ивана, бочки с медом считаючи...
  
   ...Дуб, отстоявший от берега верст на десять (вопреки корабельщицкому: "да тут версты две, не боле..."), иначе как с матерым бюрократом и сравнить было не с чем. Могучий, кряжистый, чуть преклонившийся на одну сторону, обхвата эдак в четыре (а может, и все пять), уверенный и явно собой довольный, свысока глядящий на окружавшие его деревья (очень напоминавшие своим видом завсегдатаев прихожих), солидный... ну и так далее. Сучья его, густо усыпанные листвой и желудями, начинали топорщиться от ствола с высоты, чуть превышающей человеческий рост. На одном суку висели обычные детские качели - две веревки и дощечка, к другому была прислонена надежная деревянная лестница. Виднелось дупло и над ним - криво приколоченный скворечник. Тут и там проглядывали гнезда. Золотой цепи не было. Поодаль дуба расположились какие-то немыслимые деревянные строения - от русских изб до готических замков в миниатюре, довольно ладные, но какие-то неухоженные. Возле одного из зданий, совсем уже вдалеке, виднелся караван; возле верблюдов с навьюченными на них сундуками виднелись суетящиеся, занятые разгрузкой люди. Возле дуба, на столбе с приколоченными в виде щита досками, висела береста с надписью:
   "Сегодня, до обеда. Удивительные приключения славенских князей, содержащие историю храброго Светослана; Вельдюзя, полотского князя; прекрасной Милославы, славенской княжны; Видостана, индийского царя; Остана, древлянского князя; Липоксая, скифа; Руса, Бориполка, Левсила и страшного чародея Карачуна. Часть 77-я.
   После обеда. Для тех, кто еще в способностях опосля вчера. Русские народные песни за полночь. Приходить со своим медом".
   (Что касается сказки - то это подлинное название сказки Михаила Попова, 1793).
   Не успели наши путешественники ознакомиться с содержанием бересты, как где-то среди листвы послышался поначалу шелест - на траву к корням скользнула академическая шапочка темного бархата, с кисточкой; затем шум посерьезнее - и сквозь ветви провалилась книга, упав обложкой кверху - "Алиса в Стране Чудес"; затем раздалось пронзительно-обиженное "мяа-а-а-у!!", и, ломая все препятствия на своем пути, в облаке листьев и предшествующий градом желудей, вывалился огромный, сочного рыжего цвета кот. Грохнувшись на все четыре лапы перед изумленными зрителями, он некоторое время сохранял позу, затем, подняв шапочку, встал на задние лапы, нацепил ее на голову, и основательно-авторитетно заявил:
   - Таким образом, милостивые государи, неоднократными падениями можно считать доказанным, что, вопреки приведенным автором свидетельствам, улыбки без котов не бывает. Не-бы-ва-ет! Следовательно, отделяя, так сказать, мясо от котлет... то есть я хотел сказать - котлеты от мяса (впрочем, чувствовалось, кот воспарил ученой мыслью неизмеримо выше приземленных оговорок), мы можем отнести данный труд к серьезно недоработанным в общем разрезе постановки вопроса. Прошу садиться, - и кот, откинув хвост движением, словно это были фалды фрака, опустился в появившееся за ним кресло-качалку с мягким сиденьем. Владимир почувствовал словно бы легкий толчок в грудь, пошатнулся, беспомощно взмахнул руками и плюхнулся на простую деревянную скамью, одновременно с креслом возникшую у него за спиной. Рядом плюхнулся царевич, позади - волки.
   - Итак, продолжим, - кот поерзал, устраиваясь поудобнее.
   Впрочем, продолжить ему не дали. Подбежал мужичок, обычный мужичок, ничего примечательного, размахивая каким-то свитком.
   - А что, голубчик, прибыл караван? - осведомился кот.
   - Так точно, ваше сиятельство, - прерывисто ответствовал мужик.
   - Отдышаться извольте, милостивый государь, - несколько по-барски махнул в его сторону лапой кот и обратился к нашим путешественникам. - Караван сей из самого Багдаду. Собрание тамошних сочинений привез, для моей библиотеки. - И, видя, что мужик порывается что-то сказать, вновь милостиво махнул лапой. - Отдышись, отдышись, голубчик, пока я с людями тут разговариваю... Что есть сказка, милостивые государи? - Он снова повернулся в сторону путешественников. - Сказка есть облачение предания устного в словеса письменные, позволяющие нам нынешним, сквозь их призму, наблюдать как нас прошлых, так и грядущих. А потому подлежит повсеместному собиранию и сохранению путем устной передачи, а также письменной. Равно и песни... Я как был назначен заведующим соответствующим дубом... то есть, я хотел сказать, Лукоморьем, так сразу устроил хранилище общественное для сохранения устного и письменного творчества народного, сиречь библиотеку, не хуже чем царьградскую.
   - Прощеньица просим, ваше высокопревосходительство, - встрял таки мужик, - да только не из Багдаду карван прибыл-то...
   - То есть как?! - даже привстал кот. - А откуда же?
   - От казаков запорожских, ваша милость, на сохранение, значится...
   Кот обессиленно рухнул обратно в кресло.
   - Так ведь сколько говорено было, должны бы уж... Дай-ка сюда, - он протянул лапу, ухватил свиток, но не заглянул в него, а снова обратился к нашим путешественникам. - Султану турецкому письмо пишут... Уж и не знаю толком, чем он им там досадил, а только уже третий караван присылают... да все с черновиками, на хранение. Ну-ка, глянем, что они там понаписали...
   Кот глянул и взвыл.
   - Нет, ну кто так пишет?! Уж говорил-говорил, а они снова за свое: "Всемилостивому султану премногая лета и совершеннейшее наше почтение"!.. - в припадке раздражения кот махнул лапой, в которой тут же оказалось гусиной перо, а перед ним возник чистый лист пергамента и чернильница, повисшие прямо в воздухе. - Вот как надо писать!..
   И он принялся размашисто наносить на пергамент текст, одновременно озвучивая его, комментируя особенно удачные места, взмяукивая и подхихикивая...
   Что и говорить, дипломатическим политесом кот не отличался, равно как не стеснялся и в выражениях. Царевич слушал его, раскрыв рот и обратившись в статую. Волки позади громко перешептывались.
   Закончив, он еще раз прочел написанное, делая ударение на наиболее, как ему казалось, удачных местах, затем величаво-небрежным жестом протянул пергамент мужику.
   - Отправь с первым же нарочным, - распорядился кот. - И чтобы больше никаких черновиков. Пусть перепишут своими словами и отсылают... Что и говорить, - снисходительно глянул он на наших путешественников, - а словоблудец я знатный... Чего-чего, а этого у меня не отнять...
   И, увидев вытянутые лица, пояснил:
   - Словоблудец - это сложносоставной термин, имеющий в своем составе двойную основу. Первая - слово, ну глагол там, сердца людей, и прочее... Вторая же - блюсти, сиречь содержать в исправности. Вот и выходит в целом - использовать слово по его прямому назначению, без всяких там экивоков... Да уж, словоблудец я знатный, - повторил кот, явно любуясь собой. - А впрочем, как говорится, по Сеньке и шапка. Я ведь, милостивые государи, и сам, признаться, пописываю. Не только сам, но и талантам молодым, так сказать, дорогу в жизнь открываю посредством оказания творческой, так сказать, помощи. Не все, однако, подающие надежды, так сказать, маститыми станут, не все... - Кот говорил певуче и вместе с тем основательно, словно гвозди вбивал, и сильно смахивал на профессора, ушедшего от научных изысканий на заслуженный отдых, но не утратившего при этом былого менторства. - Вот, скажем, приходит тут ко мне намедни... Ну, не намедни, а годков так с... Впрочем, неважно. И эдак фамильярно: "Здорово, говорит, брат..." Ну, я ему в ответ: "Здорово, говорю, и тебе, братец..." Вот только позабыл, как звать-то его... Сказки слушать пришел. Няни ему мало. Няня у него... забыл, как звать, рассказчица тоже знатная, хотя и супротив меня, что столяр супротив маляра... или кого том еще... Я ему, по доброте душевной, и напутствовал поэмой, мною лично до последнего слова писанной в соответствии со всеми законами стихосложения...
  
   Там, где в стране Амазонок брега омываются водами черными Понта,
   Дуб возвышается вечноцветущий, увитый лианами дикого хмеля.
   Скромный служитель наук там себя посвятил изучению слова,
   Мудростью равный Минерве, красой златокудрому Фебу подобный.
   В водах наяды златой чешуею блистают на солнце...
  
   Ну, там, дальше про дела великие, этим самым скромнягой совершенные, строк эдак тысяч на десять-двадцать... Слушал он, правду сказать, едва ли не рот раскрыв, внимал, можно сказать... Лапу на прощанье тряс - чуть не оторвал... И помчался... Тут тройка часом проезжала, почтовая... А сам, гляжу, на ходу уж перо и чернильницу достает... И что вы думаете? Сколько-то прошло, получаю я бересту, - и глазам своим не верю. Черным, значит, по белому: "У Лукоморья дуб зеленый..." и так далее, в том же стиле. - Кот ехидно хихикнул. - Ну, скажте на милость, будет из такого толк? Все переврал, как есть от начала и до конца. Всю повесть мою! А у меня, кстати, еще один сюжетец презабавный имеется, и опять как раз в духе классической комедии. Представьте себе, заносит из столицы в провинциальный городок этакого прощелыгу, враля и бахвала. Ну, он и разворачивает он там свою агитацию, я, мол, налоговый инспектор, наделенный всеми полномочиями от самого, - кот возвел очи горе, - и так далее... Да народишко там тоже не лыком шит оказался. Как-никак, а все ж таки слуги народные со стажем. Перемигнулись они промеж себя, и давай этого соловья залетного разыгрывать, потакать ему во всем, кивать да поить-угощать... А тому-то и невдомек, что над ним смеются, пуще пущего разошелся... Вот... Ну, в общем, потешились-потешились, да и разоблачили враки его при всех. Конец у меня больно замечательно задумал. Немая сцена. Бал. Каждый каждому при всех о подвигах срамника рассказывает, смеются все, а ему и сказать нечего; застыл посреди залу, руки развел, глазами хлопает, рот раскрыл... В общем, получил по заслугам. Есть у меня тут один писателишка на примете, из начинающих. Сутулый такой, нос греческий... Больше и сказать-то о нем нечего. Ему и отдам, пускай в люди выбивается...
  
   ...В семидесятых годах прошлого века шла по радио замечательная передача для школьников. Называлась она "В стране литературных героев", авторами были Станислав Рассадин и Бенедикт Сарнов. Главные герои ее - Гена, самый обыкновенный современный школьник лет четырнадцати, и Архип Архипович, весь облик которого пробуждает невольное желание почтительно именовать его "профессором". Рассказывать об этой передаче - дело неблагодарное. Ее можно (и нужно!) слушать и слушать... Почему? Приведем маленький фрагмент, имеющий самое непосредственное отношение к нашему коту.
  
   "Холмс: Не обращайте внимания, он покипятится немного и остынет. Добряк Уотсон слишком самолюбив, но сердце у него золотое... Итак, я слушаю. Введите меня в суть вашего загадочного дела.
   А.А. (Архип Архипыч): Речь идет об истории создания одной пьесы. Сюжет ее вкратце таков. Дело происходит в России, в двадцатых годах прошлого века, в маленьком уездном городе. Пьеса начинается с того, что городничий получает письмо.
   Его предупреждают, что в подведомственный ему уезд вскоре должен прибыть ревизор, инкогнито, с секретным предписанием. Городничий сообщает об этом своим чиновникам. Все в ужасе. Тем временем в этот уездный город приезжает молодой человек из столицы. Пустейший, надо сказать, человечишка!
   Разумеется, чиновники, до смерти напуганные письмом, принимают его за ревизора. Он охотно играет навязанную ему роль. С важным видом опрашивает чиновников, берет у городничего деньги будто бы взаймы...
   Холмс: Позвольте, я не понимаю, к чему вы мне все это рассказываете? Неужто вы полагаете, что я не читал "Ревизора", комедию вашего великого писателя Гоголя?
   А.А.: Вы ошибаетесь. Я рассказываю вам сейчас содержание отнюдь не гоголевского "Ревизора". Речь идет о полузабытой пьесе одного современника Гоголя, некоего Квитки-Основьяненко. Пьеса эта называлась "Приезжий из столицы, или Суматоха в уездном городе".
   Холмс (у него пробуждается чисто профессиональный интерес): Вот как? А в каком году этот самый Квитка написал свою пьесу?
   А.А.: В тысяча восемьсот двадцать седьмом.
   Холмс: Так-так! А "Ревизор" был написан...
   А.А. (понимает, куда клонит Холмс): Да, в тысяча восемьсот тридцать пятом. Но впервые напечатана комедия Квитки была только в тысяча восемьсот сороковом году, то есть через четыре года после первой постановки гоголевского "Ревизора". И сам Гоголь уверял, что комедию Квитки он не читал...
   Гена: Если говорил, что не читал, - значит, не читал! Не станет Гоголь обманывать! Очень ему нужно было чужой сюжет брать! Что он, сам не мог придумать, что ли?
   А.А.: Разумеется, мог. Однако Квитка не сомневался, что Гоголю его комедия была знакома. Он смертельно обиделся на Гоголя. Один их современник об этом рассказывал так... Минуточку, я тут специально выписал... (Читает.) "Квитка-Основьяненко, узнав по слухам о содержании "Ревизора", пришел в негодование и с нетерпением стал ожидать его появления в печати, а когда первый экземпляр комедии Гоголя был получен в Харькове, он созвал приятелей в свой дом, прочел сперва свою комедию, а потом и "Ревизора". Гости ахнули и сказали в один голос, что комедия Гоголя целиком взята из его сюжета - и по плану, и по характерам, и по частной обстановке".
   Холмс (потирая руки): Да, я вижу, что это дело как раз для меня! История действительно в высшей степени запутанная, и я сочту для себя за честь внести в нее ясность.
   А.А.: Погодите, это еще не все. Как раз незадолго до того, как Гоголь начал писать своего "Ревизора", в журнале "Библиотека для чтения" была напечатана повесть весьма известного тогда писателя Вельтмана под названием "Провинциальные актеры". Происходило в этой повести следующее. В маленький уездный город...
   Гена: Опять уездный город!
   А.А.: Ну, это как раз пустяки. Уездных городов в России в ту пору было множество. Итак, в маленький уездный город едет на спектакль один актер. На нем театральный мундир с орденами и всякими там аксельбантами. Вдруг лошади понесли, возницу убило, а актер потерял сознание. В это время у городничего были гости...
   Гена: И тут, значит, тоже городничий?
   А.А.: Без городничего, Геночка, в ту пору ни в одном уездном городе не обходилось. Ну, городничему, стало быть, докладывают: так, мол, и так, лошади принесли генерал-губернатора...
   Гена: Это они актера за генерала приняли?
   А.А.: Ну, разумеется, он ведь был в генеральском мундире. Актера - разбитого, без сознания - вносят в дом городничего. Он бредит и в бреду говорит о государственных делах.
   Гена: Почему о государственных?
   А.А.: Повторяет отрывки из разных своих ролей, Он ведь привык разных важных персон играть. Ну, тут уже все окончательно убеждаются, что он-генерал. А надо вам сказать, что и у Вельтмана все начинается с того, что в городе ждут приезда ревизора...
   Гена: Вот это да-а!
   Холмс: Простите, а Вельтмана Гоголь читал?
   А.А.: Вельтмана, я думаю, читал.
   Холмс (бодро): Ну что ж, все ясно! Остается только выяснить, читал ли Вельтман пьесу Квитки-Основьяненко!
   Гена: Погодите! Я одну вещь вспомнил! Нам учитель говорил, что сюжет "Ревизора" Гоголю Пушкин подарил...
   А.А.: Молодец, что вспомнил. Пушкин действительно собирался сам написать о мнимом ревизоре, но потом раздумал и уговорил Гоголя использовать этот сюжет.
   Холмс: Ах вот как? Уговорил?.. Ну что ж, картина окончательно прояснилась. Я пришел к выводу, что Гоголь явно читал и пьесу Квитки и повесть Вельтмана. Он заимствовал у них сюжет своего "Ревизора". Но, чтобы избежать обвинения в плагиате, он решил при этом создать себе так называемое ложное алиби. С этой целью он распространил слух, что сюжет "Ревизора" ему подарил Пушкин... Как видите, дорогой профессор, для человека, владеющего дедуктивным методом, в этой истории нет решительно ничего загадочного!
   А.А.: Когда я говорил, что история эта весьма загадочна, я имел в виду совсем другое.
   Холмс: Вот как? Что же именно?
   А.А.: Загадка состоит в том, что пьеса Квитки и повесть Вельтмана прочно забыты. О них помнят только специалисты по истории литературы. А комедия Гоголя и поныне жива. Как вы это объясните? Ведь если верить вашей теории, в основе гоголевской комедии лежит то же алгебраическое уравнение, что и в комедии Квитки и в повести Вельтмана..."
   Вы думаете, может быть, что таких "литературных близнецов" в русской литературе больше не встречается?.. Как бы не так! Но об этом - чуть позже, а пока вернемся к нашим героям.
  
   Кот окинул всех барственным взглядом и продолжил без передыху, неожиданно сменив тему.
   - А ведь я, не славы ради, но справедливости для, звания академика парижского удостоен. В знак признания. Академию еще не построили, а звание уже присвоили! Потому - заслуги неоспоримые! Да меня, если хотите знать, в саму библиотеку Александрийскую заведывать приглашали! Пока не спалили... Или, вот, к примеру, царь еще один какой-то, грозный с виду, тоже в библиотеку звал. Я подумал-подумал, да уже было и согласился без пяти минут, уже вещи паковать начал, а он - раз! - и потерял библиотеку свою! Всю, подчистую, как есть потерял... И главное, что самое смешное, с вечера была, а к утру и нету... Обыскались, да все без толку. Куда задевал? Я так считаю, такому растяпе вообще не место на троне. Ты, чай, царя грозного пленить не желаешь? Так, невзначай, мимоходом, - обратился он к Ивану. - Разом бы целый ряд зайцев и убил...
   Иван отрицательно помотал головой.
   - Ну да ладно, пусть его... Так вот, насчет песен. Песня народная, государи мои, она всему голова. А как я есть неотъемлемая часть народа, то, признаюсь, грешен, грешен... Для души пишу, а все более на заказ... В форме частушки. Жанр, можно сказать, малый, а вместить в него ого-го сколько можно...
   И кот затянул, озорно и довольно-таки певчески:
  
   Над Понтом летит Персей,
   Вместе с Андромедою...
   Ну и пусть себе летят,
   Пойду-ка пообедаю.
  
   - Видите? Всего четыре строки, а сколько в них пластов! Тут тебе и мифология греческая, для лучшего усвоения, и мысли о вечном - чтоб, значит, вверх глядючи, о земном не забывали... Или вот:
  
   По Днепру плывет Садко,
   Странствует по свету.
   Ну и пусть себе плывет,
   Коли денег нету.
  
   - Какая сатира, а? Кому ж неизвестно, что купец из Садка не случился? Коли б не царица волховская, давно б без портов остался. Да и у той, правду сказать, богатства поубавилось, с этим гостем новгородским... А то еще:
  
   По реке плывет топор...
  
   Тут кот внезапно замолчал, провел лапой по усам и пояснил:
   - Эта покамест в работе. Третью строчку придумал, а остальные пока нет. Тоже сатира, житейская. Вишь ты, у нас тут на ярмарке надысь скоморох заезжий выступал, заморский. Взял у одного мужика гривну. "Глядите, говорит, вот она у меня в руке. А теперь - раз (взмахнул рукой) - ее и нету. Куда подевалась?" Нашел, чем удивить! У нас каждый так может, чтобы гривну - раз, и нету. Шум, гвалт поднялся. Обидно стало мужику, морду бить полез. Пока свои пять гривен не вернул да шляпу иноземцу в клочья не порвал - не успокоился... О чем это бишь я? Ах, да. Так вот. Скоморох тот чашу золотую в бочку с водой опустил - а она плавает. Хотя, может, и не золотую, поди разбери, но из металлу - это точно. А тут два мужика наших случились, Фома и Ерема. Они-то и заспорили, подвыпивши были оба. Один кричит: "Настанет время, лодьи из металлу делать будем!" А другой свое гнет: "Ты где это, дурья башка, видывал, чтобы кусок железа плавать мог?!" Подтащил его к воде (дело на пристани было, в торговых рядах), хвать из-за пояса топор - и в воду! Только булькнуло... "Ну что, надрывается, видал, как железо плавает?" А как спохватились, нырять стали, ну, чтоб топор обратно вернуть, так какой-то вахлак у них одежонку упер...
   Кот осекся и пристально воззрился куда-то в небо. Остальные проследили направление его взгляда; там, в вышине, двигалось нечто, напоминающее два шара, соединенные тросом так, будто один буксировал другой.
   - На тебе, - досадливо поморщился кот. - Опять. - И в ответ на недоумевающие взгляды пояснил. - Есть тут один колдун. Все колдуны как колдуны, а этот особенной какой-то, нестандартный, одним словом. Те девиц похищают, шуры-муры всякие крутят, а этот бороду отрастил - и гордится. Борода у него, правду сказать, и впрямь знатная: седая, длиною вон дотуда (он махнул лапой в сторону где, как на грех, не оказалось ни одного ориентира, так что оценить размер бороды возможности не представилось), пышная, волосок к волоску... Вот он и норовит пониже летать, хвастается. А того невдомек, что ниже - оно одновременно и затруднительнее. То за дерево бородой зацепится, то за корову, то еще невесть за что... Вот, было, за ветряк зацепился, за крылья. И так его, беднягу, намотало да об землю лупить начало, как и жив остался. Хорошо, мужики рядом оказались, подсобили... Не сразу, конечно, поначалу об заклад побились, сколько колдун этот сдюжит... Вон опять что-то тащит... Сейчас вороны приметят, потеха начнется...
   Владимир счел момент весьма и весьма подходящим.
   - А тут вот такая штука где-то имеется, - вкрадчивым тоном, да таким, что сам не ожидал, произнес он. - Летало волшебное. Горит - не сгорает...
   - Да знаю, знаю, - махнул лапой кот. - Есть такая штука. У Берендея-царя. Да только жмот он. И сам не пользуется, и другим не дает. Под семь замков запер. Кощей у него летало это раздобыть пытался, уже вроде бы и сговорились - девица-красавица у Кощея есть, да конь золотогривый - больно они Берендею глянулись. Не срослось что-то, разругались вдребезги, дуются друг на друга с той поры, как Иван Иванович на Ивана Никифоровича...
   - А как к нему попасть, к Берендею-царю? - Владимир твердо решил не позволить коту отвлечься на посторонние темы.
   - Попасть-то? Да проще пареной репы! - Кот нырнул лапой куда-то под кресло и извлек клубок, размером с пушечное ядро. - Дам я вам клубочек волшебный... Нет, этот не дам. Этот у меня трофейный - из собачьей шерсти... - Он снова нырнул лапой. На этот раз клубочек оказался размером с кулак, из пеньки. - Куда он покатится, туда и ступайте, никуда не сворачивая. Только я вам не советую сейчас в путь пускаться. Отдохните немного, а завтра с утречка и отправитесь...
   Владимир глянул на Ивана; тот едва заметно пожал плечами, как бы говоря: "почему бы и нет?.."
  
   Ну что ж, раз уж нам предстоит расстаться с Лукоморьем в самое ближайшее время, выполним обещанное и скажем "малороссийское предание", чтобы завершить разговор о произведениях-двойниках, а также дать пищу пытливому уму тех, кого интересует русская литература. Приводим предание без указания автора, скажем лишь, что датируется оно 1838 годом.
   Жил-был пан, и была у него дочка-красавица, "Божий дар% чем больше смотришь на нее, тем больше хочется смотреть. Она была такая ненаглядная, как серебристая луна, как море широкое, как высокое небо". Умерла мать панночки, и женился старый пан на польке-красавице. Невзлюбила мачеха падчерицу: "Отчего же она красивее меня?" - и вот, везет дворовый человек девицу в лес темный, где "бегают волки и медведи; ползают змеи, скользят разные гады, шелестят холодные ящерицы" и оставляет там одну-одинешеньку.
   "Упала панночка на землю и долго молилась Богу, горячо целовала серебряный крест - благословение покойной матери, и пошла далее, уже без страха, без трепета".
   А в лесу том, надо сказать, жили четыре Ивана, родные братья, прежде казаки Запорожскрй Сечи. На их дом набрела несчастная, да и осталась у них сестрою названною. Обещали ей Иваны, выслушав печальный рассказ ее, наказать мачеху, а коли не накажут - смерть принять.
   А что тем временем пани? Прознала она, что не удалось ей извести падчерицу, - и вот идет в лес видом старушка-богомолка, а на деле - ворожея, колдунья старая. Обманула она девицу, надела ей обманом на пальчик колечко волшебное, "пошатнулась панночка и упала на землю".
   И вот... "Далеко над Днепром есть непроходимая пуща... В этом лесу есть небольшая поляна... посредине растет дуб-великан, дедушка дубов киевских... На этом дубу стоит стеклянный гроб, в гробу лежит панночка; под дубом на все четыре стороны белого света раскинулись мертвые тела братьев Иванов. Умерли добрые казаки: своими верными саблями сами убили себя и - сдержали свое слово".
   Пятьдесят лет прошло как один год. И конечно же, пришла к панночке судьба-избавительница в лице казака славного, один у него был недостаток - "Всем был бы казак, говорили добрые люди, да загубил отец сына: к чему он учит его всяким наукам?"
   Неправы оказались люди. Как-то на охоте наскакал казак добрый на гроб хрустальный, "только взглянул он на перстень, тотчас понял, в чем дело, сказал какие-то умные слова, схватил перстень с руки панночки и бросил его на землю..."
   "Вечером панночка уже сидела в доме воеводы... а казак-посланец на быстром скакуне летел уже далеко от Киева в хутор старого пана кликать его на радость великую и просить благословения на свадьбу дочери с воеводским сыном".
   Ну а старая пани умерла от зависти прямо на свадьбе падчерицы.
   Вот так наука, в очередной раз, одержала верх над мракобесием и средневековщиной!
  
   Еще не рассвело, а наши путешественники уже продолжили свой путь. Попутный мужичок предложил подбросить их на телеге до ближайшей росстани, а кто ж от такого предложения откажется? Лучше хорошо ехать, чем плохо идти. Волки дремали, свернулись на сене калачиком (что, учитывая людское их обличье, выглядело довольно потешно); Иван похрапывал, вытянувшись во весь рост и заложив руки под голову. Владимир же, прикорнув на краешку, глядя в чистое небо (утро было сухое и теплое, ни ветерка, ни свежести), подумывал о том, какой опасности им удалось избежать накануне.
   Кот, отобедав, неожиданно решил сменить тему лекции и отказаться (на время) от песен, а поведать нашим героям об Илье Муромце и богатырстве киевском, учитывая то немаловажное обстоятельство, что какую бы дорогу они не выбрали (а все дороги, как известно, ведут в Киев), не виновать им по пути заставы богатырской.
   Лекция обещала быть долгой. Кот взгромоздился в удобное мягкое кресло с подлокотниками, положил рядом с собой рупор из бересты, а затем принялся обеспечивать себя лекционным материалом. Справа от него последовательно возникли: Старшая и Младшая Эдды, Шах-Наме, Океан Сказаний Сомадевы, несколько сводов древнегерманских саг, своды скандинавских и северных народных песен, что-то еще. Когда величина стопки достигла угрожающей падением величины, кот остановился и принялся за левую часть стола. Здесь появились столь же имеющие отношение к Илье Муромцу, сколь и предыдущие фолианты (с точки зрения Владимира): книга о вкусной и здоровой пище, история европейского костюма, что-то еще, а увенчали эту стопку, равной правой по величине, совершенно странные книги: "Юному кузнецу" и "Римское право".
   Без всего этого, пояснил кот, не понять широкой русской души богатыря нашего старшого.
   И совсем было погибнуть Владимиру (так ему казалось), если не пришла Нимфодора - статная красивая девка, кровь с молоком. В расписном богато сарафане, с кульком семечек подсолнуховых, рыбьим хвостом (грубого полотна, с нашитыми чешуями) под мышкой, удочкой и ластами. Зачем было нужно последнее - непонятно.
   Приблизившись к оторопевшему коту и вставши напротив него - руки в бока - девица, оглядев его критически, заявила:
   - Приболела Малашка малость, грибков не тех покушала, даром что мавка... Я за нее покамест побуду. Куда тут взлезть надобно?
   Кот, разинув пасть, застыл как изваяние самому себе.
   - Слышь, киса, ты мне тут не умничай, - грозно нахмурила брови девица. - Ты сказуй, куда взлезть надобно, а то как дам в ухо...
   Не пытаясь оказать попытки к сопротивлению - такая не то что там коня какого - орде половецкой оглобли развернет - сглотнул и махнул лапой в сторону лестницы.
   Окинув его взглядом, в котором ясно читалось превосходство, полное собственного достоинства, Нимфодора направилась к лестнице.
   Как и следовало ожидать, та только на вид оказалось крепкой и рухнула, едва девица-красавица миновала треть ступенек.
   Кот, справедливо рассудив, что жизнь дороже авторитета, дунул прочь во все лопатки в чем кошка родила. Мгновенно исчез и академический наряд, и стол с фолиантами. Вдогонку ему полетело две трети сломанной лестницы, а затем и сама Нимфодора, приподняв одной рукой сарафан, чтоб не мешал бегу, а в другой зажав деревянную поперечину. Чем дело закончилось, Владимир так и не узнал - утром они ускользнули потихоньку, а вечером парочка изредка мелькала то тут, то там, причем расстояние между преследуемым и преследовавшей неумолимо сокращалось.
   Кстати, если кто-то вдруг подумает, что кот за отсутствием твердого знания пытался скрыться за обилием слов, отсылаем того к диссертации Ореста Миллера, чье название счастливым образом совпадает с названием несостоявшейся лекции.
  
   ...Никто и не спорит, что лучше ехать, да только всему, даже самому прекрасному, приходит конец. У первой же росстани телега остановилась и мужик довольно невежливо потревожил кнутовищем дремавших.
   - Ну, прощевайте, - буднично произнес он, - мне - прямо, а вам - куда знаете. Давайте, давайте, подымайтесь, мне еще засветло успеть надобно...
   Судя по скорости, с какой двигилась телега, конечный пункт назначения мужика отстоял от силы верст десять - пешком часа четыре. Они из любопытства некоторое время глядели ему вслед - ну да, верст десять, никак не более; лошадка его, стоило им слезть, поплелась шагом, а сам возница, судя по всему, принялся клевать носом.
   - Чего встали, - буркнул, наконец, царевич, - бросай клубок.
   С левой стороны от них раскинулось широкое поле, справа - редколесье, в видимости переходившее в непролазную чащу. Одна дорога разграничивала поле и это редколесье, другая - редколесье и еще одно поле, покрытое сплошь невысокими деревцами всех видов: тут тебе и березки, и ели, и осинки, и все-все-все... Создавалось впечатление, что они посажены искусственным образом, причем относительно недавно. Поодаль между посадками двигалось темное пятно, отсюда неопределимой принадлежности.
   Владимир вздохнул и бросил данный котом клубок. Тот некоторое время покрутился на одном месте, потом, все шире и шире, описал несколько кругов вокруг наших путешественников, замер на мгновение и, вместо того, чтобы двинуться по какой-нибудь из дорог, рванул напрямки как раз к двигавшемуся пятну. Да как рванул - только его и видели! Владимир и Иван переглянулись, посмотрели вслед клубку, и дружно, во все лопатки, бросились за ним.
   ...Пятно оказалось обычным мужиком, с всклокоченной шевелюрой и бородой, среднего роста, в армяке, запахнутом (видать, по недосмотру) слева направо, полотняных штанах с вездесущим обязательным репейником и неважнецких лаптях, надетых (опять-таки по ошибке) правый на левую, а левый на правую ногу. Нос картошкой и печальный взгляд под густыми бровями.
   - Жмот, - отчетливо произнес он, обращаясь не к нашим запыхавшимся путешественникам, а скорее в никуда, - был жмотом, таким и остался. - Он вытянул лыко из клубка, подаренного котом, повертел туда-сюда, и пояснил: - Есть у него собачья шерсть, - давно мне обещал, спина у меня что-то побаливает, - так нет, все на лапти материял шлет. Ну что ты с ним делать будешь? Забывает он... а я так думаю - самый обыкновенный жмот. Вы, молодцы, по какому вопросу? Дела пытаете, аль от дела лытаете? Этих-то зачем привели?..
   Услышав последние слова, волки скромно спрятались за широкую спину Ивана.
   - Ты это, дедушка, клубочек-то взад вертай... - сквозь одышку невнятно проговорил царевич. - Он тебе в лесу ни к чему, а нам путь указует...
   - Да путь-то он вам уже указал, - хихикнул мужичок. - Не вам это подарочек, а мне. Кот шлет, чтоб не забывал его, значит, да чтоб лапотки себе починил. У меня, вишь, лес-то молодой, дерева настоящего покамест нету. Вот только он мне шерсти обещался...
   - Чтой-то я не пойму ничего, - пробормотал Иван (Владимир тем временем тихонько расматривал мужичка, ожидая какого-то подвоха). - Ты, лесной, толком все объясни, по порядку...
   "Вот тебе и на! - пронеслось в голове у Владимира. - Неужели и впрямь самый настоящий леший?"
   - Сядем рядком, да поговорим ладком... Отчего ж не объяснить? - мужичок приветливо махнул рукой в сторону двух лежащих один против другого толстых еловых стволов. ("Не поленился ведь откуда-то приволочь", - почему-то подумалось Владимиру.
   Они присели, и леший начал свой рассказ.
  
   - Случилось это сколько-то тому назад... Жил я себе, не тужил, да принесло как-то витязя незнакомого. Невысокий такой, лысоватый... Пришел ко мне и говорит: "Я, говорит, самим князем поставлен городок тут небольшой блюсти, - и блюду, по чести, по совести. И боярыня моя тоже блюдет. Радеет. Ночей не спит, все радеет. Пуще меня, я ей зачастую даже и мешаю. Она так прямо и говорит: ежели б не ты, говорит, я бы так развернулась - князь столицу б в наш городок перенес, вот как развернулась бы. Ну а пока суть да дело, дорогу хочу построить. К нам от самого Киева, а от нас до самого Великого Новгорода. Или куда-нибудь туда, уж больно направление то перспективное. Я там и землицу уже присмотрела. Не простую дорогу, прямоезжую. И чтоб терема там по обе стороны хрустальные, кружала, станции ямщицкие заведу... Одно плохо. Лес мне там - ну никак не нужен, мешается только. Не то, чтобы весь лес мешается, а та его часть, которая для дороги потребна. Сама я это дело хоть и могу разрешить, однако ж разговоры пойдут, то-се... Вот и изволь, нечего тебе бражничать. Ишь, пасек развел, проходу нету...
   С бабой спорить - какой смысл (это он мне говорит). Вот и пришел я к тебе по делу - уступи ты мне свою трущобу, она у тебя все равно запущена, а я тебе цену хорошую дам. Небольшую, правда, но хорошую. Или вот, к примеру, участок у меня есть. С лесом. В тундре. Ну да это ничего, что в тундре. Зато большой. Есть, где развернуться. Лесу там, правда, особо нету... Да что там - совсем нету, так, огрызки какие-то... Но ты мужик дельный, толковый, как я погляжу, обустроишься со временем...
   Слушаю я его, а самого жаба душит. Жадность одолела.
   - Мне, отвечаю, твоя тундра без надобности. Что мне тундра? Мы сами тундра. А вот что ты там насчет землицы да бортей толковал? Коли хочешь, говорю, как водится, игру сыграем, только не на зверье, а на заклад. Я лес в заклад ставлю, а ты - пчел своих да участок новгородский.
   - Во что ж, спрашивает, играть предложишь?
   Задело, значит, за живое. А я об ту пору городошник знатный был. Меня, значит, малиной не корми, а дай биту в руки, да рюхи: Сказать - не соврать, никого супротив меня игроков не было. Иной еще первый город не очистит, а я уже, бывало, прислонюсь себе к березе да насвистываю - все фигуры до единой повышиб. Слава обо мне, - не сказать, до Киева, но все одно, далече поразнеслась. И как, скажи на милость, ему предложить в городки сметать, коли он обо мне, вестимо, наслышан? Была - не была, думаю. Ежели что - фору ему дам, сколько попросит. А он, видать, витязь бывалый, от сечи не бегал. Шелом у него уж больно помятый. У другого что твоя гора на голове топоршится, а у этого - ровно блин:
   Вот и говорю ему: а давай, говорю, в городки смечем. И уже про фору заикнуться хотел, как смотрю, - а он кивает. Согласился, значит. И бересту какую-то достает.
   Это еще, спрашиваю, зачем?
   Да так, говорит, условия подпишем. Чтоб все по-честному было. Только в городки мы играть мы будем. Что это все - городки да городки. Мы в города играть будем. Точнее - в город.
   Не понял я. Как так, говорю, в город? А так, отвечает. Городки - мелочь. Размаху нету. А город: Посмотрел на небо и губами почмокал. Мечтательно так.
   Не понял я его. Почему это размаху нету? Поляна большая - маши себе на здоровье, никого не заденешь. Ежели, конечно, близко не подходить.
   Начал я читать, ничего не понял. Все слова вроде как знакомые, по отдельности ежели брать, а в куче - непонятно. Правила какие-то особые, то, се: В общем, подмахнул я не читавши особо. Смысл-то какой?.. Неужто я какому-то боярину проиграю? Да и не боярин он, как поглядеть:
   В общем, стал я площадку расчерчивать, а он в сторонке стоит, наблюдает. Отмерил я шагами сколько положено, провел тут борозду, там две - вот и вся недолга. Рюхи принес, биты, а он все смотрит и молчит. Ажно как-то мне не по себе стало - никак раздумал? А потом успокоился - как же раздумал, когда и подпись евонная на бересте имеется.
   Поставил я по фигуре, отошел, биту свою взял - примериваюсь. Подходит.
   - Кто ж, говорит, так строит, а? Город - он и должен быть город, а у тебя куда ни глянь одни пустоши. - Набрал рюх полные руки и принялся ставить вокруг моей фигуры, ставит и приговаривает: "И сюда можно поставить, и сюда:" И, главное, - не ложит, а торчком ставит. Так понатыкал, что и фигуры не видать.
   - Это как же, спрашиваю, понимать следует?
   - А так, отвечает, чтоб максимально доступные площади задействовать. Чтоб, значит, с одной стороны точечно, а с другой - с размахом.
   Он говорит, а я не понимаю. То есть нет, слова-то вроде все знакомые, а одно к одному никак не вяжется. Пока же я глазами-то хлопал, он и свой город также утыкал.
   - Что ж, спрашиваю, теперь делать будем?
   - Посмотрел? отвечает. Значит, будем считать, общественное обсуждение закончено, генплан принят. Только прежде чем строить, нужно все это снести, больно уж много ветхих рюх у тебя.
   Опять я в толк не взял, а понял только - снести. Ну, снести, значит снести. Взял я биту, отошел куда положено, а сам думаю: "Дай-ка я поначалу посмотрю, что ты за игрок такой?" - и аккуратненько так, несколько крайних рюх вышиб. Да как вышиб-то! Ни одна, окромя тех, которые хотел вышибить, не шелохнулась.
   Гляжу, а он нахмурился этак, головой качает.
   - Эдак-то, говорит, мы за двадцать лет не управимся. Город строить - тут размах нужен. А у тебя, не обижайся, размаху никакого. Я бы тебя, извини, даже в прорабы не взял, обижает.
   Ничего, думаю, сейчас поглядим, что у тебя за размах, а вслух и говорю: чего, мол, встал пнем, твоя очередь метать.
   А он в сторону повернулся и рукой машет - зовет кого-то.
   - Ты, спрашиваю, чего машешь? Ты метай давай.
   А он в ответ: ты, мол, грамотку повнимательней прочитай, ту, что подписывал. Там ведь русским по белому сказано, что заместо меня братец мой меньшой играть может. Вот я его и зову.
   Гляжу - не туча надвинулась, прет к нам Валидуб-богатырь. Подходит, спрашивает, по какой надобности звали. А я в толк никак не возьму - он ведь сирота горемычная, даром что косая сажень в плечах. Был, отвечает, сиротой, а нонче брат у меня объявился названый. Это когда ж, спрашиваю, объявился? Почесал он шелом палицей, да и отвечает: не упомню что-то, надысь, кажется. Или давеча. Так чего делать-то надобно? - это он старшему брату. Видишь, тот говорит, вон там деревяшки понабросаны? Место они портят, засоряют, ты б их махнул, что ли: Отчего ж, отвечает, не махнуть? - и как метнет палицу: Земля задрожала, все мои рюхи в стороны поразлетелись, а на том месте, где я город рисовал, яма образовалась.
   Вот, старшой говорит, как надобно. Сразу и котлован готов, строить можно. Потому как я выиграл я совершенно однозначно. Так, кстати, и в грамотке той написано. Заранее, чтобы без уверток:
   Хотел было я его... - не могу двинуться, и все тут. Вот не поставил бы закорючки своей на бересте его, тогда другое дело. А так: что написано пером, не вырубишь и топором. Еще и братец этот младшенький:
   Собрал я зверье свое (оно ему без надобности), пристроил кого куда - в пущу Беловежскую, при Оке, в Мещеру... Пристроить-то пристроил, а самому куда деваться прикажете? Леший, и без леса... Такая взяла меня тоска-кручина, что хоть в омут. Сунулся было (речки там у нас сливаются, Большая и Малая Сопля), та водяной грозится: "Ты, - так орет, аж деревья гнутся, - омуты мои и думать поганить не смей. Ишь, чего удумал! Городошник: Этот, как его, прораб:"
   В общем, помыкался я, помыкался, да и подался на Лукоморье. Кот меня и надоумил: коли, говорит, нету леса своего, так посади. И зверюшек набери. Только никому не сказывай про это свое приключение. Мало что осмеют...
   Леший махнул рукой, и из глаз у него выкатились две слезы; да что там слезы - слезищи, с кулак размером.
   - Ну, ну, - участливо пробормотал Иван. - Что с возу упало... Вперед умнее будешь. Слезами горя не избудешь.
   Леший шмыгнул еще пару раз носом, потер глаза кулаками и воззрился на наших путешественников.
   - А вы, молодцы, далеко ли путь держите, за какой надобностью?
   - Да вот... - и Иван принялся рассказывать. Про Владимира и его приключения. Долго, обстоятельно, можно даже сказать, солидно. Местами преувеличивая, местами чуть отклоняясь в сторону, не без того. В общем, рассказ у него получился занятный, хоть и отстоял от истины версты на три.
   - Ну что ж... - леший взял в рот былинку, пожевал, сплюнул, потер затылок. - Помогу я вам. Потому - больно вы мне по сердцу пришлись. Тут до царства Берендеева кому путь, а кому рукой махнуть. За лесом оно, лес вот только долог да дремуч. С соседом переговорю, авось что и получится. Он, вишь ты, хоть надо мною и подсмеивается, однако ж натурой добрый и зацепку ко мне имеет. Во время оно, еще там, - лесовик махнул рукой себе за спину, описав при этом полукруг, понимай, мол, как знаешь, - повстречался мне на лесной дороженьке купец один. Греческий. Темный весь из себя такой, нос орлиный, глаза черные - ему бы в рати служить, а он, вишь, по торговой части пошел... На Сорочинскую ярмарку ехал, да заплутал маленько... Слово за слово, присели мы за стол. А он, кстати сказать, плоды какие-то на продажу вез. Маленькие такие, яркие, очистка противная, а внутри ничего. Перекусили чем богаты, стали чаи гонять. Тут он сморщился, да и говорит: "А что, говорит, лучше этого-то самого чаю и нету?" "Какой же тебе, отвечаю, еще чай надобен? У меня иван-чай, почитай, чуть не до карелы славится, такой духмяный да целебный..." Уж почти обиделся, а он мигнул правым глазом, да и говорит: "Я тебе, говорит, кустик один оставлю, посадишь, вырастишь, будет тебе не чай - а прямо-таки отрада земная. В горах у нас растет (на Олимпе, значица, пояснил леший на всякий случай). Только ты его никому не давай, сам единолично пользуйся. И угощай, само собой. А как только приобыкнут, так ты, глядишь, и сам коммерцию заведешь". "Нам, отвечаю, коммерция твоя без надобности, у меня и без твоей коммерции что хошь растет да по лесу бегает". "Ну, говорит, это твое дело, хозяйское. Тогда я тебе его просто так подарю". Просто - не просто, а только и сам не знаю, как я ему за тот подарок десяток куниц да пяток лисьих шкур отдал... Да чего уж там, в общем, все что было, то и отдал...
   Только вот ни к чему оказался мне куст этот. Попробовал я раз листочек един пожевать - горечь такая, что хошь волком вой, хошь лисою тявкай. Зря берег да ухаживал. А соседу глянулся. Он, правду сказать, чудаковат малость. Не разбери чего у себя там в чаще выращивает. Вот, к примеру, клюкву такую вырастил, что глянешь - шапка свалится... Поговорю с ним, авось за куст-то и договоримся.
   - Да вы неправильно... - начал было Владимир, но леший строго глянул в его сторону.
   - Ты, молодец, помолчал бы, - рассудительно сказал он. - Ты в лесном деле не особо силен, как видно. Так что примечай больше, да на ус мотай, пригодится, коль умом да сметкой не обделен. Ну, вы посидите пока, я мигом.
   И пропал с глаз долой. Вот так, просто, только что сидел рядом на валежине - и нет его, словно и не бывало. Чудеса, да и только!
   Впрочем, отсутствовал он недолго. Только было Владимир собрался с мыслями, как лучше попытаться рассказать о чае их новому знакомцу, как тот вновь явился, да не один. С им был второй леший, на удивление похожий на предыдущего, и, одновременно, отличный.
   - Этих, что ли? - буркнул он каким-то заспанным голосом, и еще более хмуро: - И этих? - бросив взгляд исподлобья в сторону волков.
   - Ну а куды ж их девать-то? - засуетился первый. - Ты и то в толк возьми, не помирать же им совсем, коли делать ничего не обучены...
   - Добро, - протянул второй. - Кучнее станьте-то, чтоб посподручней было. Да глаза закройте, а то неровен час...
   Владимир и Иван положили руки друг другу на плечи и честно зажмурились. Волки, став на задние лапы, сделали, по всей видимости, то же самое, поскольку Владимир ощутил прикосновение шерстистых лап. Затем в ушах что-то резко свистнуло, сердце оборвалось, как при резком взлете, на короткий миг возник и пропал голос лешего, желавшего им доброго пути, дыхание захолонуло, и Владимир совсем уже было собрался открыть глаза вопреки наказу, как все внезапно прекратилось, как и началось.
   Они стояли на опушке леса, но уже совершенно в другом месте, перед ними дорога карабкалась на холм, увенчанный верстах в двух-трех от них могучим тыном, за которым возвышался во всей видимости терем. Вокруг тына были разбросаны домишки, махала крыльями мельница.
   - Прощевайте, - буркнул голос за спиной. - Хотели к Берендею, милости просим.
   Послышался какой-то шелест и, когда Владимир обернулся, за спиной у них никого не было...
  
   Прервемся ненадолго, откроем книгу Никифоровского "Нечистики", посвященную народным верованиям Витебского уезда, заглянем в нее и посмотрим, какие же черты приписывает народ лешему.
   "Как явствует из самого названия, область сего нечистика есть лесная площадь, от опушки до опушки, со всеми находящимися здесь высотами, низменностями, пропастями и луговинами, за исключением просторных водовместилищ, где имеется отдельный нечистик - водяной. В глубине такой площади находится дом лешего, в котором живут его жены и дети; сам же он - плохой домосед - больше бродить, отдыхает и ночует в случайных местах: на вершинах высоких дерев, в дуплах, в густых зарослях, в валежниках, буреломах, в оврагах и пропастях. Хотя леший способен принимать разные образы, становиться любым предметом своей области, но он чаще всего показывается людям в образе старика, с белым, как береста, или как воск, никогда не загорающим лицом, с непомерно большими, тусклыми глазами свинцово-синего цвета, которые неподвижны, никогда не смыкаются. По отдельным сказаниям, леший имеет сплющенное, ребром вперед, длинное лицо, длинную клинообразную бороду, один глаз и одну ногу, пяткою вперед. Когда же он превращается в заурядного человека, то подобно некоторым усадебным человекоподобникам, может быть узнан только по тому, что левая пола одежды у него будет запахнута поверх правой, т.е. совершенно иначе, чем у людей крещеных, а правый глаз будет неподвижным и всегда больше левого.
   Леший способен передавать голоса всех обитателей своей области, от медвежьего рева до жужжанья комара включительно; но если он подает свой собственный голос, голос незримого существа, то или глушит человека, или ласкает нежным шепотом, применительно к целям коварства. Но каков бы ни был этот голос, опытный слух различает в нем дикие переливы, злобные взвизги нечистика.
   У лешего нет доброты усадебных духов, нет и проявляющейся изредка признательности водяного. Он - дикий, неумолимый нечистик, которого можно разве обмануть, провозгласив при вступлении в лес неверное направление предполагаемого пути, или же против козней его принять предупредительные меры, одев на опушке платье наизнанку. Не сделай этого - леший немедленно приступает к жертве и с злорадством любуется ее томлением и вообще несчастьями: сбив с надлежащего направления, он заставляет человека бродить лесом по нескольку часов, проходить по одному и тому же месту несколько раз; заводит в глубь леса, в лесную трущобу; когда же у жертвы потеряно всякое соображение, она дошла до отчаяния, леший злорадно хохочет, и его хохот слышится верст на сорок в окружности. Иногда, по предварительному уговору с водяным, или болотником, он приводит свою жертву к ним, в их область, хотя вне сего случая - леший и водные нечистики - непримиримые враги, при чем водяной всегда первым напакостит лешему.
   Кроме указанной сатанинской забавы над человеком, у леших есть и свои, общественные, между которыми заслуживают помина свадьбы леших: на них, как и на кумовстве, нечистики любят покутить, развернуться во всю бесовскую ширь. Где видится полоса поваленного леса, лежит буреломный валежник, там, несомненно, промчался свадебный поезд леших; но тот же поезд любит лесные дорожки и тропинки, неизбежно останавливается для бесчинства на лесных перекрестках. Когда при свадебном движении, или при одиночной езде мчится леший, ему предшествует ветер, по которому можно знать, куда направляется леший, один ли он, или в компании; но тот же ветер и вихрь заметает след лешего. Ввиду сего осторожный лесной путник не следует по таким дорожкам и тропинкам, не садится на них, как и на перекрестках для отдыха, рискуя быть уничтоженным, или поруганным, до потери христианского отличия.
   Ради губительных наживных целей, обыкновенный леший может быть привлечен человеком на службу. Делается это особенным выкликом в Купальскую ночь: выкликающий становится на осиновый пень, лицом на север, и возглашает приблизительно так: "кажись не волком-зверем; не вороном-птицею, не древом иглистым, а таким, как я сам!" Леший немедленно предстанет в человекоподобном виде и, принимая сделку, требует за предстоящие труды одну только душу выкликающего после неизбежной его смерти в лесу; при этом он не настаивает на хранении тайны свидания, как это делает домовой, но не позволяет хвастать ни своим сношением с лешим, ни получаемыми дарами, как не позволяет шутить дружбою, - за что мстит чисто по-сатанински. В то же время он мстит, когда часто и без нужды поминают его имя; если лешему не удастся месть в отношении человека лично, он отомстит ему гибелью того или другого домашнего животного, попавшего в лес.
   Леший верно и безостановочно служит тому, кто его призвал: гонит дичь, указывает путь к бортям, ягодным и грибным местам, объявляет местонахождение кладов и всемерно устраняет козни соперников, которых изводит ложными дорогами, стращает свирепыми зверями, или же подводит к последним. Но сверх прямой службы, леший помогает и косвенно: к такому человеку станут обращаться при поисках заблудившегося в лесу скота, просить указаний на прибыльные места там же и проч. Кстати вспомнить: лично к домашнему животному леший не питает вражды; заметно даже, что он, напр., расположен к собакам, которым охотно позволяет бегать по лесу в любое время. Если же он завлекает в лес и губит там какое-нибудь домашнее животное, так делает это лишь потому, что имеет случай отомстить хозяину, или доставить наживу покровительствуемому им человеку".
  
   - Ну и как же нам Берендею-царю по сердцу прийтись? - почесал затылок царевич, и вдруг скомандовал, оборотившись к волкам: - А ну-ка, сослужите службу, стань Бонифаций конем богатырским, масти вороной, золотогривым, а ты, Аристарх, девицей-красавицей, чтоб глаз отвесть нельзя было...
   Куырнулись, сердешные, через голову. Стали, чем спрошено было. Бонифаций - традиционно - конем дохлым, да что там дохлым - дохлее дохлого, сивой масти и неизменными репьями в гриве, а Аристарх - девкой крестьянского образа, в обхвате поперек себя шире, веснушчатую, с ртом до ушей и выпученными словно от непомерного удивления глазами.
   - Эк вас... - крякнул царевич и, не найдя нужного слова, махнул рукой. - Куда ж вас таких...
   - Так давай мы вот что сделаем, - предложил Владимир. - Мы их на время царю сдадим, как бы дело важное исполняем, а присмотреть за ними некому. Разузнают они все, разведают, потом опять обратятся - и к нам. А мы заявимся потом, куда, мол, царь, наших коня богатырского да девицу-красавицу подевал? Договорчик заранее напишем соответствующий, они на это дело мастера, в отличие от прочего...
   - Не пойдет, - скромно склонил голову на сторону конь-Бонифаций. - Был уже такой случай с Берендеем, так он с той поры умнее стал...
   - Ну-ну, - заинтересовался Иван, - уж не вы ли тут боком каким примешаны?
   Но Бонифаций предпочел не отвечать на этот вопрос.
   - Узда у него теперь есть, волшебная. Как накинет он ее на коня-оборотня, тот так конем вовек и останется, коли кто не снимет.
   - Ну а коли другой какой животиной оборотиться? Да вот хоть коровой.
   - И коровой негоже. Седло волшебное на то имеется.
   - А... - начал было царевич, но Бонифаций опередил: - А на козу - гармонь. И зеркало волшебное. Стоит только девице в него посмотреть, как оно сразу наряды всякие да украшения показывать начинает, что в каком царстве носят, да что носить следущем годе будут. Ни одна не устоит... Говорю же вам, ученый Берендей стал, к нему абы как не подъедешь.
   - Спросить-то не у кого, что там, да как... - раздумчиво протянул царевич, и как раз в этот момент показалась вереница мужиков, рысивших по дороге по направлению к ним. Мужики держались в затылок друг другу, соблюдали дистанцию и бежали ровно, словно преодолевали марафон.
   - Слышь, народ... - обратился к ним Иван, едва те оказались на расстоянии слышимости.
   Но "те", не останавливаясь и будто бы не замечая ничего вокруг, все так же прорысили мимо и продолжили свой путь, сколько царевич ни протягивал призывно руку и не окликал их. Что интересно: у каждого из мужиков в руках был ящик с столярным инструментом, за исключением двоих, тащивших длинную двуручную пилу - одну на двоих. Кроме того, сзади каждого (это обнаружилось, когда кавалькада уже удалялась от наших путешественников) сзади каждого виднелся характерный след недружелюбных проводов.
   - Мда, - раздумчиво протянул царевич, - не потрафили чем-то. Вишь, как здесь мастеров-то провожают... по способности к ремеслу стать... Что же нам делать?.. Коли так привечают, то...
   Закончить ему помешали какие-то странные звуки, доносившиеся со стороны противоположной той, в какую удалились мужики. Наши путешественники замерли, прислушиваясь и вглядываясь. Странное зрелище потихоньку открывалось их глазам: по направлению к ним, словно вырастая из-под земли, двигались ратники, предводительствуемые воеводою. Сначала показались навершия копий, затем шишаки, затем - под ними - усато-бородатые лица, затем - кольчуги и червленые щиты почти в полный рост.
   Дело объяснялось просто: чуть поодаль от них дорога ныряла вниз, скрывая все, что по ней двигалось, а затем вновь поднималась, но таким причудливым образом, что, не присматриваясь, наличия ложбины можно было и не заметить.
   Звуки приближались и отчетливо делились по своему происхождению на две почти равные по интенсивности половины. Одну половину производил воевода, бубнивший что-то отдаленно напоминающее: "ать-два, ать-два", голосом, напоминающим хруст свежевыпавшего снега. Чтобы самому не сбиться с ритма, он старательно подмахивал себе палицей. Созданием другой половины озаботились ратники, как на подбор лишенные музыкального слуха, но взамен с избытком вознагражденные усердием и старанием, исполнявшие строевую песню, в которой Владимир с удивлением различил знакомые нотки "По долинам и по взгорьям..." - "...шло по Муромской дороге ополченье огнищан..."
   Если сверху у ратников все было в полном порядке, то нижняя часть подкачала как в смысле одежки, так и в смысле строевой подготовки. Ниже кольчуги виднелись обыкновенные сермяжные порты, плотно обмотанные онучами чуть ниже колена, и лапти. Шли они не в ногу, время от времени наступая впереди идущему на пятки, отчего строй постоянно нарушался. Зато очень старательно, из чего Владимир заключил, что перед ними, скорее всего новобранцы. Об этом же говорили пучки сена на левом и соломы на правом плече.
   Домаршировав до наших героев, воевода поднял палицу, давая знак остановиться, потоптался на месте и рявкнул:
   - Ра-а-ать, сто-о-ой, а-ать, два-а!..
   Как и следовало ожидать, на какое-то время возникла куча-мала, строй смешался и рассыпался, послышалось традиционные в таких случаях: "куда прешь, печенег?.." Воевода терпеливо дожидался восстановления порядка.
   Дождавшись необходимого результата, он встал во главе дальней от наших путешестенников шеренги, махнул палицей (только теперь стало ясно, что воевода не столько отмахивает ритм, сколько отмахивается от назойливых кровососущих. Неудивительно: день обещал выдаться жарким, а носить тяжеленную кольчугу по жаре...), скомандовал: "ать-два", и повел половину рати в обход наших героев. Завершив маневр, так что теперь они оказались промежду двумя половинами рати, он подошел к оставшейся стоять шеренге, скомандовал: "в полкруга, па-а-авернись, ать-два!", после чего, обождав восстановление неизбежно нарушенного порядка, обратился, наконец, к Ивану, стоявшему к нему ближе всех.
   - Ну, мастера, чего стоим, словно аршин проглотили? К царю-батюшке на слу-у-ужбу ша-а-аом арш! Строй держать, не выбегать, не отставать!
   Развернулся к нему спиной и, даже не удосужившись убедиться в том, как выполнена его команда, зашагал по дороге. Впрочем, если учесть длинные копья, которыми, в случае бунта, могли быть подталкиваемы (в нужном направлении) взбунтовавшиеся, желания неподчинения ни у кого не возникло.
   - Что же нам теперь делать? - пробормотал Владимир.
   - А ничего, - беззаботно отозвался царевич. - Авось, кривая вывезет. Собирались ведь к Берендею, так и попадем. Поглядим, что там да как. Главное - не отнекиваться сразу, мол, никакие мы не мастера. Глядишь - сослужим службу, а он нам за это...
   В этот момент навстречу им показалась небольших размеров заряженная катапульта, которую за длинный канат, перехваченный посредине узлом, тащил еще один ратник - худющий-прехудющий. Было даже удивительно, как он справляется с возложенной на него боевой задачей. Впрочем, судя по тому, что у катапульты имелся всего один-единственный заряд, она вряд ли могла расцениваться как серьезное вооружения и служила, скорее всего, в качестве устрашения.
   Как только воевода поравнялся с волокшим боевую машину ратником, он, не останавливаясь, махнул ему палицей и коротко приказал:
   - Ариергард, в обратную сторону ша-а-ам арш!
   Владимиру даже стало интерсно, каким образом катапульта будет развернута - даже на вид ее массивность явно превышала физические способности ратника. Но дело разрешилось как нельзя более просто. Тот самым обыкновенным образом отцепил канат спереди, прицепил его сзади, да так и поволок в указанном ему старшим по званию направлении.
   ...Шествуя в окружении ратников, царевич поначалу подпевал им себе под нос, скуки ради пытался шагать в ногу с воеводою, однако, по мере приближения к дворцу, лицо его становилось все более озабоченным. Поравнявшись с первыми строениями окружавшего царский терем села, он и совсем скис.
   И было от чего.
   Первым делом, при самом входе, их встретила огромная растяжка промеж высоченных сосен: "Нам песня строить и жить помогает!!!" Далее растяжки (с вариациями до ужаса знакомых Владимиру по учебникам текстами первых и последующих пятилеток, а потому мы не станем их приводить) стали встречаться на каждом шагу, то есть на каждом доме, если можно так сказать о тех строениях, которые прятались за заборами справа и слева от дороги.
   Чего здесь только не было!
   Были груды стройматериалов, сваленных кое-как и аккуратно уложенных, были времянки, в которых, по всей видимости, и проживали хозяева, возводившие новое жилище или ремонтировавшие старое - понять невозможно. Были... недостроенные (недоремонтированные) русские избы, малоросские хаты, какие-то цилиндрические строения, похожие на африканские, нечто, напоминающее развалины средневековых замков, - все это разных размеров, этажности и степени готовности. В общем, повторим, чего тут только не было!..
   Не было только одного - порядка. О чем и сообщил царевич, сославшись на слова какого-то неведомого ему медицинского светила, сообщившего миру, помимо прочих медицинских открытий, о том, что "чрезмерное увлечение пением приводит к разрухе". И мы наблюдаем тому живой пример, добавил он и скис уже окончательно.
   Впрочем, сказав, что не было только одного, мы несколько погрешили против истины. Не было видно суетящегося, как это обычно бывает на стройках, народу. Равно как и не суетящегося, хотя солнышко стояло уже довольно высоко.
   Но и этот непонятный момент вскоре обнаружил свое простое объяснение: откуда-то из-за домов, единым духом в множество голосов ухнула "Дубинушка". То ли народ всем миром исполнял какую-то трудовую повинность по перетаскиванию тяжестей, либо (что более вероятно) в соответствии с главным лозунгом разучивал новую песню.
   ...Царь Берендей, когда наши путешественники были доставлены к нему и предъявлены одновременно с соответствующим рапортом был занят делом. Каким именно, будет сказано ниже. Перед ним, кучею, без малейших признаков упорядоченности, толпились нарядно одетые мужики. Один мужик стоял чуть впереди всех, сцепив пальцы и вытянув их вперед и вниз. Еще один мужик разместился рядом с обломком древнегреческой колонны (вытесанным из дерева, но весьма искусно), на котором возвышался расписной деревянный ящик с изогнутой рукояткой; из ящика змеей поднимался раструб. Сам царь сидел на троне и до ужаса напоминал известный персонаж всем известного мультфильма. Позади трона кучковались бояре.
   Берендей взмахнул скипетром, мужик плавно завертел ручку, а стоявший впереди солист затянул приятным баритоном (из ящика при этом не донеслось ни звука) песенку из того же самого мультфильма:
  
   - Имею я пирожных горы,
   И есть что есть, и есть что пить...
  
   Солист сделал паузу, и в дело вступил хор, грянув дружно:
  
   - Но крашу, крашу я заборы,
   Чтоб тунеядцем не прослыть!
  
   Нетрудно догадаться, каким именно делом был занят Берендей. Царь красил забор. Методом Тома Сойера. Разной краской и сразу в две стороны.
   - Здрав буди, Берендей-царь, - отдал земной поклон Иван-царевич, но царь даже и не взглянул в его сторону, а сварливым тоном осведомился у воеводы:
   - Лепту посильную внесли?
   - Никак нет, ваше величество, не успели еще.
   - Так чего ж ты, поперед лепты пред наши светлые царские очи невесть кого представляешь?.. Вот ужо я тебя!..
   Воевода благоразумно не стал дожидаться ни окончания речи, ни воплощения абстрактной угрозы в конкретные действия, отдал своей рати короткую команду и подвел наших путешественников к большой глиняной корове, раскрашеной на удивление халтурно. На спине у коровы имелась солидная щель, через которую, по-видимому, и осуществлялось требуемое внесение. Под коровьим выменем стоял бочонок, на дне его виднелось несколько монеток.
   - Ну, давай, - махнул рукавицей воевода, - вноси!..
   Иван пожал плечами.
   - Сколько ж вносить-то? Да и на что? - буркнул он, явно озадаченный оказанным приемом.
   - Сказано ж тебе - посильную. На дворец царский новый. Да на перестройку царства. Ты не разговаривай, а дело исполняй, какое сказано.
   Иван опять пожал плечами, развязал калиту, изъял несколько медяков и опустил их в щель. Звякнуло.
   - Ты это, шутки шутить дома будешь, а здесь шутки шутить нечего. Мы это и сами с усами умеем. Сказано ж тебе - посильную. Нешто у таких детин силушки маловато?.. Вон лбы какие... Кидай, кидай, не задерживай.
   Пришлось делать взнос в соответствии с местным толкованием слова "посильную", после чего путешественники наши опять предстали пред светлые царские очи.
   А поскольку церемония представления вроде бы как уже частично состоялась, то Берендей решил не тратить слов попусту (он вообще оказался человеком дела), и сразу приступил к сути.
   Рассказ его, если опустить неизбежные длинноты и отступления, выглядел приблизительно так.
   Было у него, как водится, три сына, как водится, три Ивана - старшой, средний и меньшой. Вот настала пора им жениться. И опять, как водится, завязанные глаза, три стрелы, три снохи... Двоим-то сыновьям, старшому и среднему, тем ничего так невесты попались: одному боярская дочь - бела да румяна, кровь с молоком, все при ней, другому купеческая - и та под стать первой, любо-дорого посмотреть. А младший как был непутевым сызмальства, так им и остался. Угодил стрелой в болото, добыл себе лягушку, то бишь царевну, ну, там, с Кощеем переведался, то, се...
   Кончилось все свадебкой, да пирком, а ежели точнее сказать, с него-то все как раз и началось.
   В общем-то, все это описано в сказках, но как-то не до конца. Помните? Младшая невестка кушает лебедушку, кости в рукава прячет, выпьет чару вина - не допивает, остатки туда же выливает... Антисанитария, скажем прямо. Потом плясать, махнет одной рукой - оттуда брызги - и вот тебе, пожалуйста, озеро, махнет другой рукой - поплыли по озеру белы лебеди... Красота, да и только. Кому на зависть, кому на удивление...
   Сказки на этом скромно умолкают.
   А вот что дальше случилось.
   Царь Берендей тоже поначалу обрадовался. Да и как не радоваться: озеро хоть и небольшое, а рыбное, прямо под окнами дворца. Окончил дела царские - и пожалуйте с удочкой на заслуженный отдых, на зорьку там вечернюю, или на утреннюю. Больше, конечно, на вечернюю - потому любил Берендей поспать, был за ним такой грешок.
   Угрей - это рыба такая - развести собирался, да вот незадача: сколько ни запускали молодь, за золото в королевствах заморских купленную, а как поймать - ни одной нету. Куда только девалась? Вот ведь напасть какая. Не успеешь яблочки золотые развести (это Берендей жаловался), как тут тебе по ночам, да что там по ночам - дошло уж, что и средь бела дня! - то Жар-птица прилетит, то какой-нибудь Иван-царевич, за фруктами-то... Зелеными рвали... Вот и с рыбой с этой, небось, то же самое, хотя браконьеров и не уловили, несмотря на строжайшие меры предпринятого охранения.
   Ну, да не в ней дело. Дело в озере.
   Нарушил этот самый водоем рукотворный баланс вод грунтовых (при этих словах обалдели не только волки с Иваном, но и Владимир), и так нарушил, что дворец царский покосился поначалу, а затем медленной, но уверенной поступью принялся дрейфовать в сторону нарушенного баланса.
   Царевич с женой, понятное дело, удрали, видя такой афронт, а государство осталось с разрушающимся дворцом и опустошенной казной, поскольку средства были потрачены невозвратным образом на приобретение заморской рыбы.
   Дальше - больше: и другие дома в царстве разрушаться потихоньку начали, то там чего отвалится, то там перекосится - латать не успевают.
   Вот посреди таких-то невеселых дел отправился царь Берендей на охоту. Да какая там, правду сказать, охота, с таким-то настроением. Ничего не добыл царь, и совсем уже было повернул к дому, как видит - летят три утицы. Кряквы. Ну, не кабаны, конечно, но пусть хоть так. Только было прицелиться велел, а утицы - батюшки светы! - хлоп оземь, да и обернулись тремя красными девицами. Василисами Премудрыми. Они, вишь ты, со слета возвращались, по обмену премудростями. Ну, и напустились на Берендея, да так напустились, что от него самого пух и перья полетели. Это что ж, кричат, окаянный, удумал - с катапультой, да на охоту. А царь, кстати, на охоту и впрямь с катапультой отправился. Со всех сторон выгода: и орудие не простаивает, и кучность стрельбы высокая (он ее мелкими камушками заряжал).
   Уж и так Берендей, и сяк, еле-еле утихомирил. И платочков-то атласных наобещал, и всяких румян, и чего только еще, а только выпросил он у них прощения. И не только прощения.
   Поведал он им про свою беду, поплакался. А они промежду собой пошушукались, да и говорят:
   - Не тужи, царь-государь, поможем мы твоему горю. Дело нехитрое.
   Взмахнули платочками, да и выдали царю рисунок, как ему дворец обустроить, чтобы был он лучшего прежнего...
   В общем, расстались чуть не лучшими друзьями.
   Стали искать мастера, который бы чудо-дворец из проекту мог прямо в жизнь воплотить. И тут, на беду, уж каким-там ветром, занесло одного. Молодой еще, отрок, можно сказать, шапка на глаза сползает, охабень не по росту, а прыткий. Я, говорит, что хошь состряпать могу, глазом моргнуть не успеете, а уж все будет готово в лучшем виде. Я что угодно могу, и корыто, и избу, и пирогов, ежели что, напечь... Не успел я за рисунком отлучиться, так он уж на трон мой забрался, требует себе бочку варенья да ящик печенья, а еще пирожного, морожного и конфет... Еле усовестил. Ты, говорю, уступил бы место старшему, аль в школе не обучен? Насупился он, слез. Показывайте, что да где строить, буркнул. Дал я ему рисунок, стражу приставил, чтоб не убег, да велел на место проводить.
   Вот приходит он куда указано, это мне потом воевода рассказывал, - мне, вишь, с государственными делами недосуг сильно было, потому и ослабил контроль за исполнением, - сундучок свой открывает, а оттуда две детины, аки мухоморы, выплеснули. Чего, говорят, изволите, ваше благородие? А он им - чтоб все было сделано-исполнено в соответствие с проектной документацией, в указанные сроки и с соответственным качеством. Сам присматривать буду. И спать лег.
   Да только ничего у них не вышло. Эти двое, они за своего старшого всю работу делали, пуще чем он сам. Он спать - они спать, он за ложку - они за ложку... Что ж они, дурнее его, что ли? В общем, выстроили что-то несусветное, невообразимое, да в одну ночь и след простыл. Только материал понапрасну извели. То есть половину извели, а куда вторую половину подевали - неведомо...
   Пригласил других мастеров - куда ж деваться-то? Оно, конечно, с одной стороны, красотища, да не будешь же в половине дворца жить?
   А только и другие мастера такие же попались. Поглядели на чертеж, поломали головы, и учудили: все, что было справа - налево перенесли, а левое - направо. И опять получилось: была левая красотища, а правая - дырка, а стало наоборот. Я их взашей...
   Пригласил третьих, да только они как сговорились. Перекладывают туда-сюда, головы и бороды чешут, а толку ни от кого не добьюсь. Взять бы, да и плюнуть, да и начать сызнова, да уж больно рисунок-то у Василис душу радует. Сами гляньте...
   Глянул Владимир на широким жестом раскинувшийся перед ним чертеж дворца, ахнул про себя и призадумался: как быть, что делать. Правильно все Василисы царю Берендею нарисовали (почти как в мультфильме). Да только не разобъяснили, что на одном чертеже два вида показали: внешний и внутренний, разрез дали, со всеми необходимыми размерами и материалами... Даже палочку волшебную в углу выткали. Коснешься ее пальцем - и веди к любой детали, все тебе будет показано-рассказано в отдельно вытканном окошечке...
  
   Ну, не будем мешать Владимиру думать, инженер как-никак, авось выкрутится, а сами пока отвлечемся немного.
   "Падающая" башня в итальянском городе Пизе, думаем, известна многим. Наверное, было бы удивительно, если бы в этой стране и в других городах не существовали подобные же "диковинки". В самом деле, сочетавшие в себе равно защитные и жилые функции, башни были весьма и весьма популярны. И конечно же, далеко не все из них отличались "прямотой". А потому отвлечемся немного от наших героев и поведаем (естественно, тем, кто этого не знает) о двух, пожалуй, самых примечательных башнях не только города Болоньи, но и всей Италии - Азинелли и Гаризенды.
   Как полагают, строительство первой из них началось в 1109 году, а второй - на десять лет позже. Впрочем, исторических документов того периода не сохранилось, и первое упоминание о башне Азинелли относится лишь к 1185 году. Считается, что изначально она имела высоту всего в 30 метров, затем ее "нарастили" до 70, а вскоре и до 97. И вот почему.
   Согласно одной из легенд, между знатнейшими родами Болоньи существовало негласное соревнование Ц построивший самую высокую башню удостаивался наивысшего почета. Вот и старались кто как мог, не обращая внимания на "строительные нормативы". В результате башня наклонилась, и ее отклонение от строгой вертикали ныне составляет свыше двух метров.
   Существует о ней и отдельная легенда. Жил в начале XI века в Болонье бедный юноша (что плохо соотносится с богатством и знатностью рода, но легенда есть легенда...), который на своем ослике (по-итальянски asino, откуда якобы и прозвище юноши, а затем и башни) доставлял с протекающей неподалеку речки Рено щебень для городских работ. Увидел однажды юноша в окне девушку-красавицу, влюбился в нее и попросил ее руки. Но отец ее, богатый и знатный, ответил шуткой: "Вот когда построишь самую высокую в городе башню, тогда и засылай сватов". Опечалился Азинелли; где ж ему было взять столько денег? И тут его внезапно осенило (почти как дядю Федора из Простоквашино): а что тут особо гадать да мудрствовать - просто пойти и найти клад. Сказано - сделано. Пошел и нашел. В той самой речке, где собирал гальку. Нанял строителей, которые за десять лет возвели ему башню, и женился на своей избраннице. То-то ее отец, наверное, локти себе кусал...
   Известна башня Азинелли еще и тем, что использовалась она для научных экспериментов Джованни Баттистой Риччоли (1640) и Джованни Баттистой Гульельмини (XVIII). В XX веке башня использовалась в качестве наблюдательного пункта во время Второй мировой войны.
   Что касается соседней башни, названной в честь семейства Гаризенды, то, судя по отсутствию легенд, клад их представителю искать не пришлось. Он, этот представитель, не мудрствуя лукаво, отступив некоторое расстояние от башни соперников, принялся возводить свое строение. Но мастеров он нанял, по всей видимости, не самых лучших, поскольку башня его начала крениться еще в процессе строительства (если это только не досужие домыслы завистников), а отклонение пресловутого сооружения от вертикали, по его завершении, через некоторое время стало совсем неприличным, переходящим в угрожающее. Тогда строители двинулись в обратном направлении, то есть принялись ее попросту разбирать. В результате двух "корректировок", высота башни сократилась до 48 метров, на радость торжествующим Азинелли.
   Причастны ли последние к неудачам первых, историкам еще предстоит выяснить...
  
   - А я вот мастера одного знаю, - заметил, вежливо потупившись, кто-то из волков, - так тот что хошь из чего хошь сделает. Все у него в руках прям горит. Фокой звать. Уважительно - Фока, на все руки дока.
   - Где? Где мастер? - встрепенулся Берендей. - Подать сюда мастера! На все руки говоришь? А вот прям сейчас и посмотрим, что за Фока такой.
   - Нельзя, - вздохнул волк (кажется, это был Аристарх), - никак нельзя. Подался он к Кощею на заработки, да там и сгинул без вести...
   - К Кощею? - подозрительно глянул на него Берендей. - А ну-тка, молодцы, выкладывайте начистоту, за какой-такой надобностью пожаловали. Да чтоб как на духу, а не то...
   И он выразительно повертел один кулак поверх другого, словно что-то откручивая.
   Делать нечего. Поведал Владимир, как мог, про беду, на него свалившуюся, про Конька, оставшегося пленником у Бабы Яго, про летало, за которым послала она его, чтобы на друга верного обменять. С одной стороны - не так чтобы очень уж подробно, а с другой - не так чтобы очень уж внятно и коротко. В общем, как сумел, так и рассказал.
   Берендей слушал, кивал, терзал бороду, покряхтывал, в общем, сопереживал. И как только повесть окончилась, заявил:
   - Никакого летала! Ишь чего удумала, старая хрычовка! Людей в полон брать... Ну, так мы на нее ратью! Где воевода? Подать сюда воеводу! Нехай рать собирает - в поход отправляемся, а то все стройка да стройка... Так совсем практику воинскую потеряешь, петухи клевать начнут!.. Где воевода! Чего он там мешкает!..
   А тот не мешкал, а судя по доносившимся крикам, исполнял свою прямую обязанность охраны его царского величества. Кто-то домогался видеть царя по важному делу и грозил немилостью не пропускавшему его служаке. Тот стоял скалой, упирая на "не велено". Чем бы все это кончилось, неизвестно, если бы Берендей, не проявив государственной мудрости и заботе об народе (а может быть и просто потеряв терпение), сам не направился к орущим. При его приближении крики смолкли, точнее, спорившие, истощив иные аргументы, перешли к сакраментальному "а ты кто такой..."
   Отсутствовал Берендей минут эдак с пять, после чего вернулся чуть не бегом, тщетно пытаясь стряхнуть с себя клещом вцепившегося в его рукав... кого бы вы думали?.. нашего старого знакомца Емелю.
   - Да нет, да ты послушай, ваше царское величество, - горячась, доказывал он свою правоту, протягивая Берендею нечто, похожее на мочалу. - Во всей Европе... заместо мху... И кирпичом там оружие уже давно не чистят... токмо паклей... Экологически чистый продукт. Прямо из Парижу...
   - Ты мне и прошлый раз врал, что товар из Парижу, а оказалось - из Пошехонья! Прочь с глаз моих!
   - Так то в прошлый, это когда было? Тогда меня самого гость заморский вокруг пальца обвел. А нонче как есть - самый натуральный, из Лондона, по цене ниже производителя...
   Тут Емеля приметил наших путешественников и приостановился.
   - Здрасьте... никак конкуренты пожаловали...
   Берендей воспользовался возникшей заминкой.
   - Так вы знакомы... - протянул он зловеще. - Так вот вам мое слово царское. Не будет вам никакого летала, ни рати не будет. Вот приведете мне от Кащея мастера, тогда и разговаривать будем. Отдам тогда вам, пожалуй, летало. Сгинь, говорю! - стряхнул он руку Емели.
   - А я что, я ничего, - забормотал тот. - К Кощею, так к Кощею. Мы это мигом... А товарец я свой покудова здесь оставлю. Ты погляди, ваше величество, да покумекай, где еще такой раздобудешь? Ниже производителя...
   И, ухватив за рукав теперь уже царевича, принялся его настырно куда-то тащить.
   - Поехали, поехали, - бормотал он. - Мы мигом, а то неровен час дождь... Тогда и товар попортится... Ты, ваше величество, уж дай распоряженьице слугам вашим под навес убрать, да стражу выставить, чтоб не разворовали...
   Пришлось нашим путешественникам поневоле, чтоб еще больше не рассердить Берендея, следовать за Емелей. А то все никак не унимался, и все бормотал что-то о пакле "ниже производителя".
   Подтащив их к печке, он ловко запрыгнул на верх, поерзал немного и призывно похлопал ладонью.
   - А то неровен час дождь, - пояснил он, думая о чем-то своем, - мы мигом. Туда и обратно. Одна нога здесь... - Он зачем-то поочередно посмотрел на свои лапти, - в общем, и вторая тоже здесь. Нам бы только одно местечко без зацепу миновать... Ну да ничего, авось, кривая вывезет...
   Не вывезла.
  
   Владимир даже не понял толком, что произошло. Они пили квас (по полушке за кружку) - Емеля утверждал, что это самый лучший в мире квас от производителя, с пылу с жару (то есть с холодка, тут же поправился он), что с него самого дерут последнюю рубаху (хотя и бормотал в кулак на глазах у всех)... как вдруг уши резко заложило, печка остановилась, словно бы наткнувшись на невидимое препятствие, и все дружно полетели вверх тормашками по направлению движения остановившейся печки, образовав на дороге кучу-малу. Это было тем более странно, что дорога шла по редколесью, никаких помех не наблюдалось, разве что пышный малиновый куст, - да и тот расположился в стороне, так что служить причиной аварии не мог.
   Чертыхаясь и отряхиваясь, мотая головами и пытаясь прийти в себя, наши путешественники поднялись на ноги и обнаружили прямо перед собой невесть откуда взявшегося детину, с всклокоченной рыжей шевелюрой, носом картошкой, в меру упитанного (по определению Карлсона), неопределенного возраста, с полосатой дубиной в руках и лицом, сиявшим как обильно смазанный маслом блин.
   - Тэ-э-э-к-с, нарушаем... - то ли осуждающе, то ли одобрительно протянул детина, многозначительно похлопывая дубиной, зажатой в правой руке, по раскрытой ладони левой.
   - То есть как это? - взвизгнул Емеля, одновременно стараясь выдрать особо прилипчивый чертополох. - Да ты знаешь, кого я везу? Да ты знаешь, что с тобой будет?..
   - Это нам без разницы, - внушительно, словно вбивая сваи, ответствовал детина. - Я здесь самим князем поставлен, чтобы порядок блюсти. И блюду. И нарушать никому не дозволю. - Он наклонился и поднял с земли нечто, нашими путешественниками доселе не замеченое. Это нечто оказалось примитивно изготовленной пародией на дорожный знак ограничителя скорости. Скорость допускалась, если судить по римским цифрам, 20 - то ли верст, то ли миль, то ли еще чего...
   - Во, видал? - протянул он по направлению к Емеле дубину. - То есть не это, а вот это, - спохватился он, отдернул правую руку и вытянул левую. - Так что давай, не задерживай, плати штраф и дуй себе дальше. А не то как свистну...
   - Да что ты, что ты, Соловушка, - сменил тон Емеля, - я что? Я ничего...
   ("Вот тебе и здрасьте..." - подумал Владимир.)
   - Ты не чтокай, а плати! И за себя, и за пассажиров своих. Сколько вас всего тут? Пятеро? Вот шесть гривен и плати...
   - Шесть-то почто? - чуть не заплакал Емеля.
   - Жалованье у меня маленькое, вот почто. Кручусь, как умею... Да ты и сам-то...
   - Тише, тише, - Емеля, быстро глянув по сторонам, протянул Соловью мешочек.
   Тот принял его, заглянул во внутрь, потряс над ухом и запихнул в карман широченных штанов.
   И сразу сменил гнев на милость.
   - Умаялись, небось, на дороге-то. Так не обессудьте, просто так я вас не пущу. Прошу отведать. Чем богаты, тем и рады.
   Он приветливо махнул рукой (и знак, и дубина куда-то исчезли самым непостижимым образом) в сторону полянки, на которой (опять-таки совершенно непостижимо) появился стол, накрытый богато украшеной скатертью, и несколько стульев.
   ...Отобедали знатно и по чину. Царевич, не произнесший за все время, прошедшее от аварии до его окончания, то ли по причине сильной встряски, то ли еще почему, сытно ухнул и подраспустил пояс.
   - Спасибо тебе за хлеб за соль, хозяин приветливый, - начал было он, и все ж таки не утерпел. - Ты не серчай, коли что не так спрошено будет, как ты в Соловьи попал? За провинность какую, али по доброй воле, - и тихо толкнул Владимира в бок - мол, безмолвствуй пока.
   - За спрос взашей не гонят, - вздохнул хозяин приветливый и, поерзав, устроившись поудобнее, принялся рассказывать, видимо, соскучившись по разговору.
   - Не из родовитых мы, из мужиков. И отец мой землю орал, и дед, и прадед, и я бы орал, сызмальства ибо к труду обучен, да на беду мою шли как-то мимо дома нашего калики перехожие. Попросили водицы испить, тут меня и заприметили. Сестра о ту пору за мной с поленом гналась: я, вишь, колоду дегтем обмазал, а она не заметила да и присела. Так и гналась - в руке полено, позади колода. "Баловник он у тебя растет, говорят отцу, не будет из него проку". Ишь ты, какие глазастые, так уж прям и не будет. "Послушай-ка, снова к отцу, совет мы тебе дадим, определи мальчонку в учение, там ему не баловства будет, сам нам потом спасибо скажешь..." Отец аж рот раскрыл, и поначалу ни в какую, да уболтали его... Чего ж за семь ден не уболтать-то... За семь ден я тебе и сам кого хошь уболтаю...
   - Вот достиг я возраста, меня отец в пещеры Киевские и отдал на учение да воспитание. Грамоту я быстро освоил, а и как тут не освоишь? Чуть что не так, коленями на горох али розгами по... - Соловей непроизвольно почесался. - Приметили старцы, преуспел я в грамоте, настолько преуспел, что определили меня к летописцу послушание нести. Уже совсем было и сам писарем стал, да только былая жизнь у отца подвела. Накануне перед тем, как обет принять, ну, поначалу там младшим писарчуком, потом старшим, а там, глядишь, годам к семидесяти, и летописцем, - отправился я в Киев, по делам пещерным. Помню еще, вроде соль у нас кончилась. Встретил знакомца, разве ж можно не отметить? Взяли поначалу по ендове. А что потом было - не помню. Охмелел. Как обратно вернулся - про то едино вино ведает. Без единой деньги, старшого нашего непотребно облаял, драку затеял... Вот меня палками да взашей.
   Куда ж тут подашься? И отправился я бродить по Руси. То с каликами перехожими, то с гуслярами, а напоследок со скоморохами. Бродил-бродил, да так нигде и не прижился. Петь да лицедействовать научился, плясать, а уж в свисте мне равных не было. Как засвищу - птицы умолкают, дивуются. Вот и прозвали Соловьем.
   Соловей сорвал былинку, сунул в рот и принялся жевать. Прочие безмолвствовали.
   - А так Григорий я, по батюшке Отрепьев. Да еще мужики как меда хватят, так со смеху покатываются, Самозванцем кличут. Все из-за Ильи. Прослышал он где-то, что на Киевском тракте Соловей объявился, так и примчался на битву. "Выходи, - кричит, - я тебя одолею да в Киев отвезу. Полно тебе детушек малых сиротить да народ живота лишать!"
   - А я, надо сказать, тогда от ватаги своей отбился. В речке мы купались, так шутник какой-то порты мои спрятал. Все одемшись, один я как есть натуральным остался. Туда-сюда - нету. "Ну, говорят, семеро одного не ждут, мы пока потихоньку двинемся, а ты как обмундирование свое отыщешь, так нас и догонишь". Найти-то я нашел, да не догнал...
   Застала меня в лесу ночь, так я, от лихих людей да от зверья голодного на дерево залез - там ветви навалены оказались, да и заснул. А поутру слышу - кричит кто-то, аж листья сыплются.
   Я спросонья-то слов и не разобрал, уж больно громко он зыкнул, Илья, да и выглянул из гнезда, нет, чтобы отсидеться, вид сделать, что ушел по надобности. Глядишь, и обошлось бы. Он же, как завидел меня, словно окаменел. Потом спрашивает, тихо так, а у самого, вижу, лицо кровью наливается: "Ты кто ж это будешь, щучий сын?" Чую я, врать негоже, и отвечаю честь по чести: "Соловей я..." "Соловей?! - взревел Илья, да так, что я вместе с гнездом с дуба рухнул. - Соловей?! Ах же ты, самозванец! Ужо постой!"
   Схватил бревно, что и вдесятером не поднимешь - и на меня. Еле-еле ноги унес. Хорошо, он меж дерев с этим бревном-то и застрял, а то не сносить бы мне головы.
   - Чтоб Илья, да вот, за здорово живешь, не разобравшись, да на кого с кулаками полез, не токмо что с бревном - это ты, хозяин, уж не серчай, а такую пулю отлил - с разбегу не перепрыгнешь, - покачал головой Иван.
   - Ну, не то чтоб уж совсем за здорово живешь... - протянул Соловей, затем махнул рукой и продолжил, как в омут головой. - Промашка у меня с Ильей вышла. Раз как-то, я еще тогда со скоморохами бродил, повстречали мы ладьи, что ушкуйники волоком тащили, не помню уж, где, так я у них медведя сторговал. Могутный такой медведь, добротный, одна беда - старый. Весь седой, я бы даже сказал - белый какой-то. Да может, они его и сами покрасили, чтоб цену вздуть, мол, чудо чудное, диво дивное. Но старый-то он старый, а видели б вы, как он цыганочку с выходом плясал. И трепака мог, и гопака, и чардаш. Я на него почти все гривны свои ухлопал, а остальные на жеребенка иноземного, ишиас называется.
   Соловей свистнул, и из-за кустов, меланхолично что-то пожевывая, неторопливо вышел оседланный ишак.
   - Ты не смотри, что он маленький, мешки таскать способный, телегу волочь, меня возит, правда, медленно очень, - но тут хулы на него не положу. Сомнения вот есть. Какой-то уж больно маленький да неказистый. Сколько не кормлю, каким был, таким остался, не растет. То ли не в коня корм, то ли болен чем, а и то сказать, может сглазили, может объегорили. Я уж сколько бился, и к знахарям ходил, и в семи росах купал, и травами волшебными окуривал, все без толку... Второй это у меня. А первого - того я Илье за коня иноземного и продал... Не знал я, что он богатырь... Да и не был он тогда еще богатырем, а так, мужиком-деревенщиной...
   Слушатели, хоть и крепились как могли, а все ж таки не сдюжили и дружно покатилсь от хохота.
  
   Ну, раз уж свела нас дорожка с Соловьем, обратимся к исследователям и постараемся понять, что же он из себя представляет и воспользуемся трудом В.Я. Проппа, выдающегося российского и советского ученого, "Русский героический эпос", изданной в 1958 году. Но как бы ни была она интересна, увы, приведем из нее выдержку в значительном сокращении.
   "На Киев обычно есть две дороги: одна окольная, другая прямоезжая. Но прямоезжей дорогой давно уже никто не ездит, так как на этой дороге засел Соловей-разбойник, который не дает проходу ни пешему, ни конному.
   Мнение Всеволода Миллера и других, видевших в нем разбойника, не подтверждается ни одним из записанных текстов. Слово "разбойник" следует понимать не в буквальном, а в более широком, обобщенном смысле, подобно тому как слово "вор" в народном языке имеет очень широкое значение. Соловей-разбойник никогда никого не грабит. Что в народном понимании Соловей не рассматривается как разбойник в узком смысле этого слова, видно по тому, что существует другая былина, в которой поется о встрече Ильи с действительными разбойниками, по-народному именуемыми "станичниками". В этой былине Илья наталкивается на шайку грабителей: они хотят его ограбить, он же пускает свою стрелу в дуб, разбивает этот дуб в щепы и тем наводит на разбойников страх и разгоняет их шайку или даже убивает всех до единого. Былина о встрече с разбойниками часто контаминируется с былиной о Соловье-разбойнике; это означает, что былина о станичниках и о Соловье-разбойнике, а следовательно, и действующие лица их - явления совершенно разного порядка. Когда народ говорит о разбойниках, он называет их разбойниками или станичниками и заставляет действовать по-разбойничьи. Соловей же не разбойник в обычном понимании этого слова.
   Чтобы решить вопрос о том, чем в народном сознании представляется Соловей-разбойник, необходимо рассмотреть весь ход встречи с ним Ильи.
   Препятствие, ожидающее Илью на пути между Киевом и Черниговом, чаще всего в былинах именуется "заставой". Неоднократно говорится о трех заставах - о лесе и болоте, о реке, о Соловье-разбойнике. Легко заметить, что "лес", "болото" и "река" являются эпическим утроением. Трех застав нет, а есть только одна: Соловей находится в лесу и очень часто у реки.
   Слово "застава" в былине имеет очень точный и совершенно определенный смысл. В былине об Илье и его сыне на богатырской заставе находятся лучшие богатыри и охраняют государственные границы и подступы к Киеву. Застава - это пограничный сторожевой пост, задерживающий нарушителей границы.
   Но в отличие от этой богатырской заставы застава Соловья ? вражеская. Соловей преграждает путь на Киев, и в этом состоит главный вред, наносимый им...
   Дорога заросла лесом, ее давно уже нет, и многие певцы поют о том, что Илья эту дорогу прокладывает, чтобы добраться до Соловья.
   Такая роль Соловья устойчива по всем былинам. Никакого другого вреда он не наносит. Он не похищает женщин, как змей в былине о Добрыне-змееборце, и он не грабит людей уже потому, что мимо него никто не проезжает...
   Из былин невозможно составить себе ясное представление об облике Соловья. Самое имя его говорит, что он имеет птичий облик, и это подтверждается целым рядом деталей. Он всегда сидит на деревьях, на дубах. Он летает...
   Слыша, как Илья Муромец мостит мосты, он летит ему навстречу.
   Иногда, впрочем весьма редко, упоминается и о его гнезде... Подстрелив Соловья, Илья привязывает его к седлу или кладет его "во тороки", то есть в ременную сетку, как делают с дичью. Но дать более подробное описание этой птицы по былинам не представляется возможным. Подстреленный Соловей падает отвесно вниз "как овсяный сноп", и есть случаи, когда Илья подхватывает его на лету и привязывает к седлу.
   С другой стороны, Соловей представляется одновременно и человеком, но человеческие атрибуты его упоминаются гораздо реже, и они более бледны. Он громаден, "туша страшная"; Илья берет его "за желты кудри"...
   Соловей не обладает ни физической силой, ни оружием, ни смертоносными когтями или клювом и т.д. Он обладает только одним оружием: он свистит с такой силой, что все живое падает мертвым, дрожат горы, трясется земля, вода мутится с песком, деревья падают...
   Так же, как невозможно из былины создать себе представление о внешнем облике Соловья, так невозможно создать себе представление о его жилище. Оно именуется различно. Реже других встречается обозначение его гнездом или гнездышком. Чаще встречаются обозначения: дом, двор, широкий двор, дворище; высок терем, палаты; подворье, поселье, посельице, мыза, и, наконец, застава, иногда - воровская. У Соловья очень большая семья: жена, девять дочерей и девять сыновей или зятьев. Состав семьи, по вариантам, подвержен большим колебаниям, но обычно она весьма многочисленна. Жена и дети смотрят из окошка и уже издали видят приближающегося Илью. Они всегда принимают победителя Илью за своего отца, а влекомого Ильей Соловья за добычу их отца. Семья Соловья состоит из людей, а не из таких чудовищ, как он сам. Тем не менее она напоминает звериный выводок, гнездо...
   ...архаические черты, как и весь облик Соловья, указывают на глубокую древность этого сюжета. Генетически Соловей связан с той эпохой, когда человек еще верил в наличие двух миров на земле и снабжал эти миры границей и сторожем, имеющим чудовищный облик: или облик летающего зверя, или облик птицы. Однако предположение о генезисе не объясняет нам ни смысла песни, ни причину ее сохранности. В эпосе никакого "иного" или "тридесятого" царства уже нет. Есть только рудименты, остатки его, и одним из таких рудиментов является Соловей-разбойник, сидящий на своей "заставе". Что эта застава мыслится как граница, видно по некоторым деталям. Соловей часто обитает у реки. Он свистит тогда, когда Илья скачет через реку Смородину. Он никого "мимо не пропускает". Соловей сидит у моста через реку Смородину . Его дочь держит перевоз на Дунае. Илья ее убивает и мостит через Дунай мост. Уничтожая Соловья-разбойника, герой некогда уничтожал веру в какой бы то ни было иной мир. Но этот смысл былины уже давно забыт в Киевской Руси. Заслуга Ильи состоит в том, что он прокладывает пути на Киев. Этой заслугой он прежде всего дорожит сам, и ею дорожат певцы и народ...
   Соловей представляет собой заставу, разъединяющую Русь, отделяющую ее от Киева. Образ Соловья - художественное изображение сил, разъединявших Русь, дробивших ее на части, стремившихся к замкнутости, к изоляции Киева как столицы от остальной Руси.
  
   ...Чем уж угодили наши путешественники Соловью, про то нам неведомо, а только расстались они чуть не лучшими друзьями.
   - А вот клубочек у меня есть, волшебный. Куда он покатится, туда и езжайте. Коли другой Соловей вам на дороге встретится, он по нему враз определит, что к чему. Но для верности - не нарушайте. Тише едешь, знамо дело, дальше будешь, - пожелал он им напоследок.
   Клубочек оказался размером с пушечное ядро.
   - Только вы уж не обессудьте. Как доберетесь до Кощея, недалеконько вам тут осталось, вы его ко мне обратно пустите. Свитер у меня моль съела... Так я к зиме бабам отдам, новый связать. Зимы пошли уж больно лютые...
   И долго махал им вслед своей дубиной, пока не скрылись с глаз, смахнул слезу непрошенную, мужскую, скупую, и, присев на пенек, принялся деловито подсчитывать полученные от Емели в счет уплаты штрафа монеты.
  
   Как и следовало ожидать, Емеля, которому покоя не давал оставленный без присмотру у Берендея товар, не прислушался к словам Соловья и гнал печку что есть мочи, подхватив с дороги клубок шерсти, едва убедился, что строгий досмотрщик за порядком их не видит. Счастливо миновав встречи с несколькими камнями-указателями, и едва-едва не вписавшись в галдящую толпу, сгрудившуюся вокруг чего-то за одним из перелесков, буркнув: "Ну, дальше сами, тут недалече!", сгрузил своих спутников и умчался в обратный путь, даже не сказав, куда идти, а так, небрежным взмахом руки обозначив направление.
   Впрочем, это его указание и не понадобилось, во-первых потому, что прямо перед ними волновалась толпа самого разношерстного народу и было у кого спросить, а во-вторых, немного в стороне и чуть поодаль торчал из земли столб, на котором было прибито два указателя. Один из них, стрелкой направо, гласил: "К Кощею", второй - стрелкой налево: "Туда". Так что заблудиться было попросту невозможно.
   Тем более, что первое оказалось не так-то легко осуществимо, поскольку, занятый обсуждением чего-то важного, люд вопил на все лады, и любая попытка обратить на себя внимание путем аккуратного подергивания за локоть, терпела неудачу. Дернутый или отмахивался, или же, ни на мгновение не прекращая ора, оборачивался, бросал короткий очумелый взгляд и возвращался к прерванному занятию.
   Решив уже было понадеяться на судьбу, положившись на указатель, наши путешественники осторожно принялись обходить толпу, как вдруг посреди нее возвысился, взобравшись на какое-то невидимое возвышение, дюжий детина с рупором, - свернутым соответствующим образом куском бересты - и гаркнул повелительно во всю мочь своих легких (не прибегнув почему-то к помощи рупора:
   - Ти-и-ха!
   Гомон мгновенно стих.
   - Не та-а-алпись!..
   Толпа несколько рассредоточилась, так что стало видно глашатая, взгромоздившегося на солидный пень. Рядом с ним примостился маленький тщедушный мужичонка, державший в руках кипу бересты.
   - Все тут к Кощею на битву, али как?..Ежели кто не все, па-а-апрашу па-а-акинуть!..
   - Все, все... - нестройно загудели собравшиеся.
   - Тогда слушайте указ княжеский... - Он развернул рупор, повертел его в руках, примериваясь то так, то эдак, но поскольку очевидно грамоте был не обучен, принялся излагать наизусть. - Поскольку Кощей, как явствует из его прозвания, суть бессмертный, и, следовательно, одолен в честной битве быть не может, турнир сей отменить следует, а направлять соискателей удачи по адресу хранения смерти Кощеевой, а именно... - Тут оратор запустил лапищу в бороду и речь его полностью утратила былую ясность. - На Инди... на Инде... на Индейском окияне, на острове Зан... Зар... Зарзибане...
   Вперед протиснулся какой-то мужичонка, с куском бересты и стилом в руках.
   - Не мог... мог... могли бы вы... говорить потише, - произнес он заплетающимся языком, - я запи... записываю...
   - Это кто? - с недоумением наклонился детина к своему сопровождающему.
   - Кто ж его знает, - пожал плечами тот. - Должно быть, летописец. Али соглядатай... может, от князя блюсти послан...
   - А... ну, тады пусть его, - промычал детина и обратился к толпе: - На чем бишь я остановился?
   - На мори-окияне, на острове Буяне... - нестройно загудели соискатели.
   - Ага, вспомнил. - И детина продолжил в том же духе, нещадно путаясь и запинаясь. Из его слов следовало: чтобы отыскать смерть Кощееву, нужно обладать умом острым как игла, быть зорким как орел, плавать как рыба, обладать сметкой зайца, и что-то там еще. И все это нужно для того, чтобы достичь дубовой рощи посреди острова, где, собственно, и получить дальнейшие указания.
   - Вишь ты, - шептались рядом с нашими путешественниками, - иглу надо найти, а она в орле сокрыта...
   - Как так в орле? Да неужто можно в живой птице иглу скрыть?
   - А чего ж нельзя? В яйце она, а яйцо в орле...
   - Разве ж в орле может быть яйцо? В утке оно, в утке...
   И так далее, в том же духе, пока не сложилась у народа та присказка, которая всемнам извсетна с детства: "смерть Кощея на конце иглы, игла яйце, яйцо в утке..."
   Наконец детина расстался с последним словом и отер лоб.
   - А чтоб не заблудиться, вот тут карты есть, с указанием подробным, как добраться. По десять кун штука... Кому надо - тот становись в очередь.
   Владимир тоже хотел было приобрести себе карту, но кто-то из волков потянул его в сторону.
   - Пойдемте, - застенчиво произнес он. - Дорога нам ведома, мы вас короткой тропкой проведем.
   - Чего там дорога ведома? - Иван указал рукой вдаль. - Да вон же он, дворец Кощеев-то.
   - Он да не он, - как-то загадочно отозвался Аристарх, - пойдемте, сами все увидите.
   Но не успели они отойти и пятидесяти шагов, как неминуемо вспыхнула драка. Вроде бы не было ее вот только сейчас, а глядь - пошла потеха. Царевич уже совсем собрался разнимать, - как же без этого, - еле отговорили, сами, мол, справятся...
  
   ...Стежка-дорожка петляла, петляла по редколесью, да и вывела наших путешественников на полянку, посреди которой очень уютно расположилась избушка. Не на курьих ножках - обычная, очень ладная, с резными крылечком и ставнями, с коньками. С одной стороны избушки, за несколькими плодовыми деревцами, паслись две коровы с теленком, по другую раскинулся огород с пугалом в виде Кощея-царя. Невысокая оградка с приветливо распахнутой калиткой - все это и убаюкивало, и приманивало, и обещало ласковый прием.
   - Вот оно, жилище-то Кощеево, - застенчиво проговорил Бонифаций, аккуратно подергав Ивана за локоть.
   - Ты это что... - медленно начал наливаться краской Иван. - Ты мне это тут шутки шутить вздумал?.. Ты куда нас привел, а? Какое это тебе жилище Кощеево?.. - И принялся засучивать рукава.
   И получил бы волк по шее, если бы не мелодичный голос, раздавшийся позади них:
   - Кощеево, Кощеево... Проходите, гости дорогие, чай, устали с дороги.
   Владимир обернулся да так и застыл с раскрытым ртом: простая русская женщина, в простеньком, неброско расшитом сарафанчике, с корзинкой грибов в руках - куда там нонешним мисс Галактикам, пусть хоть мисс Вселенным - глаз не оторвать.
   - Проходите, проходите, - улыбнулась женщина, - ну, что застыли ровно ребятишки напроказившие? Хозяйка я здесь, зовут Василисою.
   - Да мы... это... тут... к Кощею шли, - царевич оказался единственным, кто смог хоть слово вымолвить, пусть и запинаясь, - заплутали, в общем... и как пройти, не знаем...
   - Куда шли, туда и пришли, - снова улыбнулась Василиса. - Идемте, хозяин там, на заднем крылечке, невод ладит.
   И, пройдя мимо пнями застывшими путешественниками, лебедушкой поплыла к дому.
   - Ох, чует мое сердце, не туда мы пришли, ох, не туда, - тяжело вздохнул царевич, однако деваться было некуда, и пришлось всей честной компании недружно топать за Василисой, которая, обернувшись на крылечке, очень плавным жестом указала на росшую неподалеку яблоньку, и стол рядом с ней.
   Делать нечего - присели, по-прежнему ощущая какое-то странное чувство неловкости. Каждый выбрал себе объект где-то на поверхности стола или вообще под столом, и поедал его глазами, словно бы от этого зависела вся его дальнейшая судьба. А потому не удивительно, что никто не заметил, как подошел и сам хозяин.
   - Ну, здравствуйте, добры молодцы, здравствуйте. Дела пытаете, али от дела лытаете? - услышал Владимир веселый голос, поднял взгляд и как-то невольно вжал голову в плечи.
   Мужик как мужик, с первого взгляда видно - душа нараспашку, - и по приветливой улыбке, и по смеющимся глазам, - да что там - по всему в отдельности и одновременно по всему вкупе. Средних лет, не полон, не худощав, росту среднего, с легкой сединой в темных волосах - такой обычный-преобычный, ничуть не похожий на злодея, каким изображают Кощея (если это только был он) наши сказки.
   А потому разом поднялись, как-то неловко, помялись немного и застыли на некоторое время с раскрытыми ртами. Затем царевич (Владимир благоразумно решил не вмешиваться) как-то очень шумно перевел дух и сказал:
   - Ты уж извиняй, хозяин, ежели только что не так, а сбились мы с пути. Шли к Кощею, а попали к тебе. Ты не обессудь, мы ведь не по злобе какой тебя от дела оторвали... Ты укажи нам дорогу, да позволь передохнуть немного, а ежели тебе от нас какая помощь понадобится в деле твоем, так это мы завсегда запросто. А ежели кто зло на тебя имеет, и тут подсобим, замирим, коли так.
   Хозяин приблизился, по-прежнему добро улыбаясь.
   - Да вы присаживайтесь, чего вскочили-то? В ногах правды нет. Садитесь-садитесь, сейчас нам свет-Василисушка самовар сладит. А вы к кому шли, к тому и пришли. Зовут меня, как родители нарекли, Иваном, по батюшке Ивановичем, а Кощей Бессмертный - это так, от народа пошло. Брошено не со зла, а прикрепилось намертво.
   Царевич так плюхнулся на лавку, что та аж прогнулась.
   - Как же так, - пробормотал он, недоверчиво глядя на мужика. - Как же так... Ничего не понимаю. Кощей - он... - Иван поскреб затылок, потом попытался что-то изобразить в воздухе, потом, видно, так и не найдя ни нужного слова, ни изображения, закончил: - В общем, он кощей и есть. А у тебя, Иван Иваныч, кость широкая, сам ты видный, крепкий, тебя, ты уж извини, коли что не так скажу, на медведя без рогатины пущать можно - голыми руками возьмешь. Как же так?..
   - А вот так, - Иван Иванович обвел рукой стол, на котором откуда ни возьмись появилась скатерть, а на ней пыхтящий самовар, пироги, блины, мед, пряники, и перед каждым - красиво украшенная росписью деревянная чашка на деревянном же расписном блюдечке, и сказал: - Вы пока почаевничайте да перекусите, а я тем временем постараюсь как могу вам все разобъяснить. Не вы первые ко мне приходите; что-то мне подсказывает - и не последние. Ну, слушайте, с чего все началось, чем закончилось.
   - Уж и не упомню толком, когда все случилось, а только занесло ко мне как-то ветром попутным купца одного. Купец купецом, ничего необычного в нем. Посидели мы с ним за самоваром, вот как сейчас с вами сидели, поговорили, посудачили, а потом гляжу - захлюпал что-то носом, да в слезы. Я уж и так и сяк утешал его, насилу утихомирил, а заодно дознался, что за печаль-кручина теразет. Поведал он мне, что надысь (али давеча? - не упомню) возвращался он с товаром знатным из Индии. Шелка вез, каменья драгоценные, в Киев, значит, а по пути решил в Багдад заглянуть, на базары тамошние. И только это он так решил да с пути торенного повернул, как повстречал товарища своего, по делу купеческому, Никитина, свет Афанасия. Да и где повстречал-то? Аккурат посреди пустыни, где саксаула не встретишь, не токмо что живое существо. Удивился Парамон (так купца того звали), спрашивает, чего, мол, тот посреди песку делает? Или может, караван какой с товаром красным поджидает?
   Нет, отвечает тот, не в караванах счастье. А побился он об заклад с земляками своими, что за три моря сходит, и цел-невредим обратно вернется. Не сам об заклад бился, мед за него в тот вечер бахвалился, а что толку? Отвечать-то кому? Не меду же...
   Так вот. Через два моря он перебрался, до самой Индии достиг, а как дальше быть - не знает. Кончились моря, знакомые-то. Бродил он по базарам, бродил, да и выбродил себе советчика. Тот ему и говорит, что, мол, есть море промеж двух рек, Дарьями зовутся, да только не простое оно, а заколдованное. Вроде есть оно, а вроде и нет. Как так? не понял Афанасий. - Что ты мне, мол, тень на плетень наводишь. Оно либо есть, либо нет, - как иначе? А тот ему отвечает: сам не был, не знаю, а люди рассказывают, что вот оно есть, а глянь-поглянь, и нет его. В общем, говорит, я тебе сказал, что мне ведомо, а далее ты уж сам решай, не маленький. Борода, вон, с лопату. И еще что-то добавил, только тихонечко, не разобрал Афанасий, чего.
   Вот и решил он счастья пытать, искать это самое море - не море. Да только советчик тот, напоследок, сторговал ему статуя деревянного, с мальчиком. Не хотел Афанасий его поначалу брать - неказистый статуй, мужик какой-то тощий, коричневый весь, что твоя кора сосновая, без кафтана и порток, а на голове полотенце намотано - глянешь - ну чистый гриб-шампиньон. А потом решил - коли чего - на дрова пойдет. А мальчонку (он вроде как сиротой оказался) к торговому делу приучу, в лавку сидеть будет, народ привлекать.
   Вот только кто ж знал, что этот самый статуй живым окажется? Правда, это уже потом выяснилось, когда деньги были уплачены, торговец тот поминай как звали, а сами они промеж рек блуждали.
   - Ты погодь, погодь, дай передохнуть, - встрял царевич. - Да как же такое может быть? Море, которое то ли есть, то ли нет, статуй, который не статуй...
   - Я и сам поначалу сомневался - думал, вот загибает купец, вдесятером не распрямишь. Ан нет, все как сказано, так и вышло. У них, в Индии этой самой, есть такие люди, которые ничем другим не занимаются, окромя как сидят себе где-нибудь на коврике, сам себя переплятя аки змей, и хотя хозяйства никакого не ведет, однако ж пользуется большим почетом. Обычай у них такой. Чем сильнее заплелся - тем большим почетом окружен. Советоваться к ним приходят, денежку приносят. Хотя какой он совет дать может, ежели он в жизни окромя коврика ничего и не видал? Нешто Парамон мог знать, что этот самый статуй переплетенный человеком окажется? Да и по цвету, говорю, ровно кора сосновая...
   - А мальчик тут при чем? - снова встрял царевич.
   - А мальчик денежку собирает, да на дудочке дудит. Он через время сыграть должен, чтобы тот переплетенный позу сменил, а не то неровен час - так и застынет. Играет мальчик на дудочке, а лишенец этот плавно так - я же говорю, аки змея - по-новому заплетается. Да только случилось так, что мальчик инструмент свой где-то потерял, - это мне Парамон рассказывал, - а другой не было, вот и добыли они ему бубен - другого вишь ты прибора музыкального не нашлось. И что ж ты думаешь? Ежели раньше плавно все было, мягко, так теперь все рывками пошло, смотреть - жуть берет... Дергается весь, рожи страшные корчит...
   - Ну, будь по-твоему, - протянул царевич, и было видно, что он, мягко сказать, не вполне поверил сказанному. - А море что? Нашлось али нет?
   - Море... В общем, плыл какое-то время Афанасий по реке, потом обмелела она, пошли волоком, как водится, на авось. Шли-шли, уж сомневаться стали, правильной ли дорогой идут, как вдруг ладью обнаружили заморскую. Прямо посреди песка. А то все деревца, маленькие да сохлые. Обсмотрели ее - не то чтобы уж совсем старая, но свое, видать отслужила. Прошли еще сколько - взобрались на гору песчаную - глядят, и глазам своим не верят: не то чтоб рукой подать, но и не то чтоб очень далече гладь водная бескрайняя раскинулась. Вот оно, море-то долгожданное! Обнялись, слезу на радостях пустили, да чуть не бегом... Только вот незадача - чем ближе они к воде, там далее от них она отступает. Ровно заколдована. Уморились, стали. И вода стала. В том же расстоянии. А тут уж ночь близехонько, холодать стало. Делать нечего - забрались они в ладьи свои, потолковали про чудо неведомое, да и уснули. Даже сторожей не выставили. А чего и выставлять-то? За столько времени ни одной живой души...
   Вот среди ночи проснулся Афанасий - плохо ему спалось, думы разные одолевали, и чует - не ладно что-то. Поднялся, походил по палубе - не то что-то, и все дела. Глянул за борт - батюшки светы! - а там вода! Ахнул он, глаза трет, ничего не понимает. Кинул кувшин на веревке, зачерпнул, попробовал - и впрямь вода. Да не простая - морская, соленая! Разбудил он товарищей своих, факела зажгли, озираются - ничего не понимают. Было море - не стало моря; не стало моря - вот оно море. Так ничего и не придумав, решили обождать до утра - утро, мол, вечера мудренее, а уж ночи тем более. Да только поутру глядят - они посреди пустыни на том же самом холме, что и прежде, а море - вон оно, блещет водою вдалеке...
   И зачалась тут сказка про белого бычка. Днем они к морю ладьи тащут, все не дотащут, ночью море само к ним приходит, а поутру - где были, там и очутились. Им бы плюнуть, да забыть, другого моря поискать, не заколдованного, но Афанасию вожжа некстати под кафтан попала. Пока, кричит, не разгадаю загадки сей, пока не найду, кто здесь колдовством балуется и не всыплю ему по первое число - с места не двинуся. И когда Парамон набрел на них со своим караваном, Афанасий слово свое крепко держал - с места не сдвинулся...
   Так получилось, что уговорил Афанасий Парамона забрать с собой того статуя, ибо мочи не стало терпеть; поначалу оно даже забавно было, а потом надоел он, вместе с мальчиком своим и бубном, хуже горькой редьки. Чего уж он ему там посулил, про то не ведаю, а только согласился Парамон довезти его до Багдаду и там на рынке сбыть с рук кому ни попадя. Но не случилось. Видно, слава о том статуе впереди него верст за сто бежала, никто брать не хотел ни задаром, ни даже с приплатою. И ведь не бросишь - с одной стороны, хоть и статуй, а все ж таки живой, а с другой - вроде как слово дадено...
   Так и вез его с собой, когда здесь у меня на роздых останавливался. Думал в Константинополе с рук сбыть. Мне тоже пытался, да я отказался наотрез. Зачем он мне нужен? Хоть и любопытен. Он, вишь ты, так сидеть приспособился, что хоть ты ему гвоздь подложи, так он и на гвозде устроится. Ноги скрестит, и парит себе в воздухе, а присмотришься - ан нет, гвоздь под ним. Я сдуру и сам было попробовал, - тут Кощей непроизвольно погладил себя сзади рукою, - не получается. Колется...
   Вот, собственно, и конец почти рассказу моему. Я, вишь, что удумал, на статуя глядючи. Питается он особым образом, - это я за мальчонком тем подсматривал, - по часам, да понемногу, да все больше овощами там разными. А наши бабы деревенские все о фигуре стройной мечтали. Им, вишь ты, какой-то купец заезжий, лубок привез из самого Парижу, там все про наряды расписано-разрисовано. Глядят они на картинки - а там все бабы тонкие да высокие, - по мне, так ухватить не за что - а они: ничего, мол, вы, мужики, не понимаете, из самого, можно сказать, центра мод лубок сей, там толк знают, а вам лишь бы за что ухватиться на уме. Так вот: глянул я на баб наших, на статую, и придумал их по индейскому способу кормить, а коли удасться, так и заплетаться под музыку.
   Поначалу дело вроде бы наладилось, только мужики местные больно насмешничали, даже Кощеем прозвали. А потом попризадумались, потому как бабы сюда перли, что твои пчелы на цветущую липу. Только недолго затея продержалась. Поначалу гусляров прогнать пришлось - я, вишь, гусляров пригласил, для музыки, - они больше чем играть все на баб пялились; а там и сами бабы потихоньку-полегоньку разлетелись. По этой самой индейской привычке последний раз питаться нужно, когда солнышко еще только на закат повернуло, а уж потом - ни-ни. Да только кто ж удержится-то? Повадились они тайком кто под вечер, а кто по ночам, в погреба лазить, сколько раздоров пошло - и не сосчитать. Судите сами: спит себе мужик опосля трудов дневных, а тут кто-то по погребу али по избе шастает. Поди его разбери в темноте, кто таков: то ли свой из домашних, то ли домовой, то ли человек лихой. Он с кулаками - а ему в ответ ухватом.
   Вот и сгинуло дело, почитай, на корню. Только береста и осталась. Метода-то моя ученым людям гальским очень по душе пришлась, - это я про музыку, - они мне ее и прислали. Так, мол, и так, за заслуги, путем ума проявленные, жалуем мы тебе звание бессмертного. У них там, понимаешь, все, кто умом шибко продвинут, всем такую грамоту вручают.
   Вот так и случилось, что стал я Кощеем Бессмертным...
  
   Французская Академия, членом которой предложили (якобы) стать Кащею, была создана 2 января 1635 года при непосредственном и весьма деятельном участии кардинала Ришелье (да-да, того самого, который, если верить знаменитым романам Александра Дюма, был непримиримым врагом мушкетеров). Количество академиков должно было быть постоянным; только в случае кончины одного из них на его место избирался новый член. Таким образом и получалось нечто вроде "бессмертия". Кстати сказать, в древнеперсидском войске была гвардия "бессмертных", формировавшаяся по такому же принципу. Жаль только, что упомянутая Академия специализировалась в сфере французского языка и литературы...
   Что же относительно "заколдованного" моря, то проницательный читатель уже вне всякого сомнения догадался, о каком именно море идет речь. Не будем рассказывать о многочисленных "исчезающих" озерах и причинах этого явления, а обратимся к весьма примечательной книге Оксаны Владимировны Лариной и Галины Николаевны Мошенской "Удивительные явления природы", увидевшей свет в 2008 году стараниями издательства НЦ ЭНАС. Мы приведем из нее фрагмент, описывающий не всем известный факт, а потому он, может быть, покажется интересным. Вообще же мы очень рекомендуем прочесть эту книгу, что называется, "от корки до корки". В ней приведено (простым языком, в доступной форме) множество любопытнейших фактов об окружающем нас мире, и кто знает, если вы еще не определились с выбором жизненной стези, может быть, именно она послужит для вас путеводной звездой. Если же нет, то, поверьте, время, проведенное с этой книгой, пролетит незаметно и внесет много нового в вашу копилку знаний.
   "Невероятно, но факт: около 6 милллионов лет назад на месте Средиземного моря находилась раскаленная пустыня! Температура на ней была столь высокой, что ни одна из существующих ныне пустынь не могла бы с ней соперничать. В свое время ученых в немалой степени поразил факт существования пустыни на том месте, где ныне расположено одно из наиболее масштабных водных пространств. Открытие было сделано в 1970 году в ходе двухмесячной экспедиции по изучению Средиземного моря. К тому времени исследователям было известно: на дне моря находится слой, отражающий звуковые волны. Изучение этого слоя привело к выводам, что он состоит из каменной соли и минералов, образованных в ходе испарения морской воды. Возраст минералов составляет 6-8 миллионов лет. Их образование - величайшая загадка для исследователей, поскольку такое могло случиться лишь при резком уменьшении объема морской воды. Дальнейшие исследования удивили еще больше: новые факты говорили о том, что в далекие времена Средиземное море несколько раз резко высыхало и вновь наполнялось! О том, почему это происходило, можно только гадать. Однако этот факт породил весьма интересную версию - своеобразную попытку объяснить начало ледникового периода. Высыхание Средиземного моря, огромного водного пространства, и появление на его месте гигантской раскаленной пустыни, разумеется, оказало немалое влияние на климат всей планеты. Не исключено, что именно это явление и стало причиной ледникового периода".
  
   - Ясно, - вздохнул царевич, когда Иван Иванович закончил свой рассказ. - Ясно... А что ж ты здесь живешь-то? А в замке что?
   - Да какой там замок, - улыбнулся тот. - Так, терем с пристройками. Большой, это верно, но это совсем другая история. Живет же там человек один...
   Он пожевал губами.
   - Уж не Фока ли? - встрепенулся царевич. - Нам царь Берендей повелел Фоку к нему доставить, мастера знаменитого...
   И сразу, с места в карьер, поведал Ивану Ивановичу всю приключившуюся с ними историю.
   - Поня-я-я-тно, - протянул Иван Иванович. - Поня-я-я-тно... Должно быть, как раз об нашем Фоке речь и идет. Да только вот руки у нашего доки не оттоле растут...
   - Как так? - опять подивился царевич.
   - А так. О причудах его рассказывать можно с утра до ночи, вот, надысь... У него, вишь ты, пергамент есть старинный, заморский. На нем грек один какой-то, для тех кто науки препостичь замыслил, все картинками доступными пониманию изрисовал. Ну, ежели кто языком-то греческим не владеет. И еще значки какие-то поначеркал, для лучшего уразумения. Как уж она ему досталась, про то не ведаю, а только то, что для других пособием было бы, для него чисто напасть. Так вот. Ходил он за мной по пятам... - Кстати сказать, и про то не ведаю, кто ему поднаплел, что я здесь науками занимаюсь, а то миновал бы он меня стороной, к кому другому подался. - Ходил он за мной по пятам, ходил, все в пергамент свой тыкал да бормотал, что ежели в бочку с водой камень бухнуть, то из бочки той самой ровно столько воды вытечет, сколько камень тот весит. Столько или не столько, а только любому видно, что ежели камень в полную бочку бухнуть, то вода через край пойдет, тут и пергамента никакого не нужно греческого. А он что придумал. Я, говорит, заместо того чтобы воду на огород коромыслом носить, трубу из пруда проведу. Ты ее здесь куда надо положишь, я там камнем бухну, а у тебя из трубы вода как раз и польется. И так, шельмец, с напором все преподнес, что я уши развесил да и поверил.
   Вот сделали мы трубу, встал я посреди огорода, ровно пугало, а он камень к пруду потащил. Стою я себе стою, долго стою, а из трубы ни капельки не вытекло. Наконец, надоело мне, пошел к пруду. Глажу - стоит он там в воде, мокрый весь. Вот поднял камень, шлепнул в воду - брызги окрест, а толку никакого нету.
   Осерчал я на него шибко, каким ведь дурнем меня выставил. И так слава нехорошая идет, а тут такое. Вконец засмеют. Шею хотел намылить. А он - все, говорит, правильно, только вот камень не того калибру. Побольше размером нужно. И опять соловьем распелся, да каким - любо-дорого послушать. В общем, простил я его.
   А он спустя время меня тащит куда-то. Я, говорит, там возле дороги камень нашел, как раз подходящий. Только он тяжелый очень, одному не сладить. Говорит, и хитренько так посматривает. Как же не помочь человеку? А он тащит прямо за рукав, я, мол, уже и телегу подогнал, чтоб сподручней было. Нам, мол, только погрузить, а дальше я сам. Мне бы спросить его тогда еще: ну, привезти-то ты его привезешь, а как в одиночку подымать да бросать собираешься?.. Не спросил...
   Пришли мы на место, а там и впрямь телега стоит, а под ней камень. Да такой - что и вдвоем-то не поднять. А на телеге что-то такое неводомое громоздится - потому, рогожей прикрыто.
   - А это еще что такое? - спрашиваю.
   - А это изобретение греческое, из книжки той полезной взятое. С его помощью грек один ученый в одиночку и побольше весом предметы перемещал. Про него говорят - он все оглоблю просил подлиннее, и куда ее приложить. То ли места, то ли кого из критиков... Про то не ведаю. Я точь-в-точь все по его чертежам и соорудил.
   Сорвал он рогожу - я света белого не взвидел. Прямо посреди телеги расположился колодец, только без сруба, что прежде у меня неподалеку от терема стоял. А так ворот, веревка, столбы резные, крыша - все на месте.
   - Что ж ты, говорю, аспид хищный, понатворил? Теперь я тебе уж точно бока намну.
   А он улыбается, довольный очень.
   - Сейчас, говорит, сам увидишь, как оно, изобретение греческое, действует.
   Гляжу, а у телеги, у колес, обода-от поспилены.
   - Это еще, спрашиваю, зачем?
   - Это, отвечает, для плавного ходу. Сам посуди. Едешь ты на телеге, и каждое дерево, поперек дороги лежащее, каждый камешек тебя подбрасывает да трясет. Одно сплошное неудобство. А в таком колесе промеж спиц попадает и лежит себе дальше спокойненько. Так что опять - сплошная выгода.
   Сомнение меня взяло. Ну не может же так быть, чтобы совсем у человека голова не так работала. Может, и впрямь от всех этих его нововведений греческих прок есть?
   А он, тем временем, продолжает.
   - Смотри, говорит, - а сам при этом свои слова делом сопровождает, - смотри. Вот подгоняю я телегу, становлю ее прямо над каменьем, дергаю вот за эту кривулину...
   Гляжу, а у телеги часть днища - ну ровно ставни оконные распахнулись, только вниз. И дыра порядочная образовалась. Он еще и телегу мою вконеч испортил!
   - Это все для удобства, поясняет. Я тут камень-то загодя подкопал, чтобы, значит, время не терять попусту. Вот беру я теперь веревку, что на вороте колодезном намотана, пропускаю ее в отверстие, обматываю камень и - готово!
   Пока он все это проделывал, несколько раз темечком приложился. То об створки, то об остатки днища. А что веревкой себя пару раз к камню прихватил - об этом я уж и не говорю.
   Закончил кое-как, вылез, взгромоздился на телегу, взялся за ручку ворота и говорил, смотри, мол, как я все сейчас сам-друг сделаю. И начал вращать. Там у него, - я поначалу как-то не заметил, сразу несколько колес разной величины приспособлены были, такие же, как у телеги. Мало того, что без обода, так еще друг за дружку цепляются. Заскрипело все его сооружение, зашаталось, а потом гляжу - и глазам своим не верю. Начал потихоньку камушек подниматься, подниматься, да и выполз из земли окончательно. Разинул я рот, ничего не понимаю. Только и смог что спросить: а как ты на телегу-то его полодить сможешь, - ведь она у тебя без дна.
   А ты не беспокойся, отвечает. У меня там засовы специальные сделаны. Замкну я их, вот и окажется телега прежняя, то есть с днищем. И, чтобы показать, как он все это обстряпать собирается, он возьми да и выпусти ручку ворота из рук.
   Повернулась она разом в другую сторону, да такого тумака прямо в грудь этому горе-греку выдала, что он на сажень от телеги отлетел. Камень опять в яму бухнулся, а телега своими чудо-колесами уж и не упомню, на сколько в землю ушла.
   А он не унывает. Это ничего, говорит, сейчас охолону маленько, и все как надо сделаю. Да только я ждать не стал, плюнул, да и пошел себе восвояси...
   Иван Иванович замолчал. Молчали и остальные. Затем царевич осторожно поинтересовался:
   - А как же так случилось, что ты здесь живешь, а он в твоем зам... тереме? Может, того, тебе помощь нужна?..
   - Да, вишь, место ему понадобилось, для изобретательства. Он и отписал князю, что поскольку он как есть пролетариат, а я деклассированный элемент, - я специально на бересте слова эти мудреные записал, я их не токмо чтобы понять, запомнить никак не мог, - то для восстановления исторической справедливости и пользы государсту, нанесенной его лично деятельностью, а также имея в виду предстоящий расцвет науки в его лице, - такой, что всем чужестранцам завидно станет - требуется расширение его опытной территории за счет уплотнения тех, которые, хоть и сами будучи не чужды научным изысканиям, тем не менее следуют ложным течениям, каковые не сулят в будущем никакого прибытку.
   Всю эту длинную фразу Иван Иванович выпалил единым духом, ни разу не запнувшись, после чего остановился и перевел дух.
   - Послушал его князь, - а как не послушаешь, ежели он излагать так научился, как никто другой, не то что делу, - и издал соответственный указ. Я сюда переехал, а он в мой терем. Только это, я вам скажу, даже и к лучшему. Он там такое вытворять начал, что безопаснее от него на расстоянии держаться. Вот, к примеру, придумал он освещение дому сделать. Не простое освещение, а такое, чтобы ты в одной комнате находился, а свечи разом во всех зажечь мог. Я, говорит, свечной фитиль от свечки к свечку запущу, да и подожгу. Побежит огонек по веревочке, и все свечки по очереди загорятся. Да только опять у него проку, окромя слов, не случилось. Веревочка-то это медленно горит, а коли ее длинной сделать, так на пол все норовит. Он там своими опытами несколько раз пожары устраивал, бороду себе попалил... Так что поблизости к нему находиться - себе дороже... Да что это я, впрочем, совсем вас заговорил, свечерело уже. Пора и отдохнуть, а назавтра с утра что-нибудь придумаем, как вашему делу помочь. Утро - оно вечера мудренее.
   - Мудренее, мудренее, - рассмеялась Василиса, никто и не заметил, что она стоит рядом, - да только есть среди вас те, кому ночка темная попривычнее денька светлого. Вот пусть они и исполнят службу, а то, небось, за всю дорогу лапой о лапу не ударили.
   Бонифаций смущенно потупился, Аристарх же застенчиво сказал:
   - Мы бы и рады службу сослужить, да вот только не знаем как.
   - А с этим я вам сейчас помогу, - поманила их в сторону Василиса. - Ну а ты, - обратилась она к Ивану Ивановичу, - размещай гостей дорогих. Пусть где хотят, там и ложатся; хотят - в горнице, нет - на сеновале.
   Гости выбрали сеновал.
  
   Когда Владимир проснулся, солнце еще не успело прогнать ночную прохладу. Царевич плескался около бочки, приткнувшейся к углу дома, Василиса хлопотала около стола, а Иван Иванович что-то ладил в сарае.
   Владимир потянулся, попытался рывком подняться - неудобно лежать, когда остальные уже поднялись, - провалился в сено, повернулся, сполз и, весь в прилипших травинках, вышел на двор.
   Одновременно с ним раздвинулись кусты, и показались волки.
   Один из них (нетрудно догадаться, кто) являл собой высокого тощего грека, со сбившейся туникой и наехавшим на глаза лавровым венком, так что было непонятно, как он может что-либо видеть. На ремне, перекинутом через плечо, на грудь свесилась кифара.
   Второй изображал типичного средневекового немца (типичного в том смысле, как они представлены в наших фильмах о Петре Первом), со сбитым, по примеру первого, париком соломенного цвета, в расстегнутом кафтане, в одном башмаке с огромной пряжкой, грязных гетрах и при даже на вид бутафорской шпаге.
   Между ними располагался изгибающийся волнами скатанный ковер, явно содержавший что-то внутри себя. Длинный грек, находившийся позади, по мере провисания ковра, делал попытку привести его в строго горизонтальное положение - то есть попросту пнуть. Однако, по причине излишней длины ноги, делал это крайне неловко и неудачно, вместо ковра пиная своего напарника. Тот делал резкое ускорение, ковер вытягивался; "немец" приостанавливался, видимо, желая каким-то образом сообщить своему товарищу о его ошибке и промахе, ковер вновь провисал, следовала новая попытка "выпрямления", и так продолжалось до тех пор, пока волки не оказались около стола и не бросили добыча наземь, под удивленными взглядами застывших зрителей.
   Первой пришла в себя Василиса.
   - Что ж вы делаете? - всплеснула она руками. - Он же там задохнется. Вы ж, небось, и пыль не выбили?! А ну-ка, давайте, раскатывайте его.
   Волки переглянулись, дружно пожали плечами, как бы в недоумении: задача поставлена, задача решена. А уж выбили там пыль из ковра, или не выбили, это дело десятое. Про то изначально ничего не говорилось. Наступив на полу ковра, они с кряхтением поднажали, тот развернулся и из него вывалился довольно полный мужик, рыжий донельзя, нос картошкой, борода лопатой, в покрытой пятнами, выцветшей рубахе, обычных портах и лаптях, взъерошенный, уши дыбом. Он присел и принялся чихать, тряся при этом головою.
   - Это надолго, - махнул рукой Иван Иванович; Владимир и царевич приблизились и расположились рядом с ним. - Ну, чего стоите пеньками, поведайте, как службу справили.
   - Да чего уж там, - застенчиво пробормотал "грек" и в двух словах изложил суть. Оказалось, что Василиса, напутствуя их на задание, указала им сарайчик, где хранился ковер-самолет. Старенький, особо не пригодный, так как боялся сырости и солнечных лучей, но пригодиться мог. Нашли они тот сарайчик, хоть и попали поначалу на псарню, устроив переполох, а под утро, стоило лишь начать рассветать, вызвали на двор Фоку. Он, как выяснилось, чтобы понапрасну кого не тревожили, поскольку помощников у него развелось неведомо сколько, провел каждому от дверей в комнаты по звонку (веревок столько, пожаловался волк, что запутаться запросто можно), дернешь у ворот, а в комнате колокольчик звенит.
   Увидев иностранцев, он даже как будто и не особо удивился, ибо, пока они подыскивали нужные слова, сам разъяснил им что-то совершенно непонятное про разницу во времени между его теремом и Грецией; мол, когда здесь утро, там вечер, когда здесь зима, там лето, когда здесь дождь, там ветер, в обще, что-то в этом роде. Присовокупив также, что в Греции есть все, он заинтересованно ощупал ковер и поинтересовался, уж не новую ли модель ковра-самолета они ему принесли на утверждение. А ежели так, то давайте ее сразу и опробуем.
   Он забрал ковер, раскатал его тут же на траве, еще покрытой утренней росой, и стоило ему только усесться в середину, как тот тут же свернулся обратно, так что ни говорить, ни делать что-либо самим волкам, собственно, не пришлось. Им оставалось забрать упакованного Фоку и как можно быстрее ретироваться восвояси.
   На протяжении всего этого изложения (довольно, кстати, невнятного по причине постоянной чрезмерной застенчивости излагавшего, второй просто стоял рядом и краснел), Фока, перестав чихать и оглядевшись по сторонам, принялся бормотать нечто невнятное в адрес похитителей, повторяя через слово: "князюшка наш свет-Владимир уж безусловно этого так не оставит" и "даже в римском международном праве понятие есть такое греческое - киднеппинг".
   - Зря вы это его стащили, - подмигнув, сказал Иван Иванович, так, что с одной стороны - вроде бы обращался к окружавшим его, а с другой - чтобы его непременно услышал похищенный. - Царские палаты строить, это вам не фунт изюму. Тут толковый строитель нужен. Вот я, например, чем плох? Я строительное дело лучше всех знаю.
   При словах "царские палаты" Фока навострил уши, а заслышав что-то про строительство, как-то очень суетливо поднялся и семенящими шажками разом оказался около стола.
   - По части строительста, тут нам равных, можно сказать, в целом свете нету, - солидно произнес он, словно в граните отлил. - Вот, помню, мы как-то на севере работали, на острове каком-то. Так мы там без единого гвоздя, - гвоздей тогда у нас не было, - одним топором, - так и топор был всего один, - столько всяких теремов да мельниц нарубили, что не счесть. Мы всю эту греческую науку архитектонику насквозь превзошли. К кому же тогда и обращаться, как не к нам?
   - К нам - это сколько? - с подвохом поинтересовался Иван Иванович.
   - К нам, это к нам, - продолжал отливать Фока. - Мы в одном числе целой артели стоим. А что там царю-батюшке состроить понадобилось?
   - Да вот, вишь, оставили ему иноземцы рисунок, как ловчее терем в несколько этажей построить, а наши мастера как ни возьмутся, все не то выходит.
   - Знамо дело, - Фока солидным жестом подтянул порты. - Где ж им без меня справиться? Эти, что ли, иноземцы? Ну, дорогу, что ли, показывайте. А ты, Иван Иваныч, не серчай больно. Возвертаю я тебе сараюшку твою, краше прежней она стала. ("Развалил там все", - шепнул волк Владимиру.) Пошли, пошли, чего стали? Царь-батюшка, небось, заждался мастера, глядишь - и осерчает...
   Вот так и случилось, что пришлось расстаться Владимиру с Иваном-царевичем, да с Василисой премудрой-прекрасной, да с Иваном Ивановичем, Кощеем поименованным. Доставили они Фоку к Берендею-царю, обменяли его на летало, и отправились к Бабе Яге, друга верного, Конька, выручать...
  
   И кто знает, пересекутся ли их пути дорожки далее, а потому сделаем-ка мы еще одно небольшое отступление. Всем известно, как представляют Кощея Бессмертного наши сказки, что пишут о нем исследователи фольклора. Тем интереснее, наверное, будет не совсем привычная точка зрения, которую можно найти в книге В.И. Карпеца "Русь Мiровеева".
   "Обратимся к истории уже русской. Предок Дома Романовых, а точнее, давшего России Романовых рода Кошкиных-Захарьиных-Юрьевых, носил имя Фёдора Кошки. Кошъ (кошь) - корзина, короб, а с другой стороны - жребий, судьба. Изображения корзины, короба с рыбой и бутылью красного вина (короб также и рыба и корабль) часто встречаются в римских катакомбах, а в средневековой Европе так изображалась святая Грааль - Чаша с Кровью Христовой. А у кельтов та же самая чаша - это котёл, наполненный то жертвенной пищей, то огнём. Между прочим, у героя нашей сказки где-то в соседнем царстве есть "брат Кош", к которому Кощей Бессмертный ездит "на крестины". С другой стороны, на средневековом русском языке кощей - тот, кто ведает лошадьми в дружине князя, кто ведёт запасную лошадь для князя (Словарь русского языка XI-ХII вв. М., "Наука", 1980, с. 398). Но Фёдор Кошка - сын знаменитого Андрея Кобылы, родоначальника не только Романовых, но и Колычевых, Мотовиловых, Шереметевых... А ведь "исполнение имени" совершилось с поразительной точностью: после брака Иоанна Грозного с Анастасией Романовной Захарьиной-Юрьевой родовая линия последней прямо становится "запасным родом", а в 1613 году восходит на престол как вторая, "вместо" Рюриковичей династия Московского царства. Почему? Вспомним, что именно Андрей Кобыла, приехав в Москву из Великого Новгорода, устраивает династический брак Симеона Ивановича Гордого с тверской княжной Марией Александровной, тем самым замиряя два враждующих княжества. Подобными же делами занимается и сын его Федор Кошка в Золотой Орде. Но быть брачно-династическим стряпчим в те времена могло только лицо той же, если не более высокой крови, нежели жених и невеста. Но так оно и было! Мы знаем, что Андрей Кобыла - бежавший от Тевтонского ордена на Русь и принявший Православие потомок литовско-прусского (=русского) царя-жреца Вейдевута, посвящённый также и в ведение своих прямых предков, близкого к (если не тождественного) друидическому.
   Итак, "русский Мерлин"? А почему нет? В те времена Русская Церковь, строившаяся не только греками, но и варягами, связанными с кельто-ирландским духовенством, также долгое время отвергавшим диктат Рима, ещё не пережила новгородско-московского разделения XV века, не была "подморожена" (по выражению К. Леонтьева) беспощадною, "авраамической" правотою Стоглава. Интересно, что британский исследователь Роберт Грейвс упоминает в связи с кельто-ирландскими королевскими преданиями Caer Vediwid - "замок совершеннейших" и Caer Vandwy, - "замок высочайшего" (см. Robert Graves. The White Goddess. New York, 1958. р. 103). Но так ли далеко от "совершеннейшего" и "высочайшего" до "бессмертного"? Здесь есть над чем подумать. Замечательно, что сам Вейдевут (имя которого часто писали как Ведивит или Вендивит, почти как у Грейвса!), живший, по преданиям, в III веке по Р.Х., приносил жертвы под сохранявшимся до середины XIX века вечнозелёным (цвет Кощея!) дубом на равнине Романове или Ромово при слиянии рек Дубиссы и Невяжи. (см. в т.ч. Сборник материалов по истории предков царя Михаила Феодоровича Романова. Изд. Костромской губернской учёной архивной комиссии. Ч. 1. СП6., с. 52). Итак, "зелёный старик", сказочный Кощей Бессмертный - предок русских царей? Или, по крайней мере, их "метапредок"? Не более и не менее."
  
   ...Волк оставил Владимира чуть не за версту до избушки Бабы-Яги. По мере к нему приближения, он становился как-то все озабоченнее, отставал, садился на дорогу и делал вид, что о чем-то раздумывает, время от времени исчезал в придорожных кустах. В последний раз, перед тем как исчезнуть окончательно, он высунулся из зарослей малины, сообщил Владимиру, что считает на данный момент заключенный ими договор полностью выполненный обеими сторонами, пожелал счастливого пути, не поминать лихом. коли что, в том случае, ежели он понадобится. то всегда будет к услугам, после чего скрылся и более не подавал о себе весточки.
   Владимир же продолжил свой путь в одиночку, и не то, чтобы старался как-то отдалить неминуемую встречу, а как-то незаметно для самого себя приудерживая шаг, потому как неспокойно было у него на душе. Что ожидать ему от старухи? Злодейства какого, - все-таки сказки крепко запали ему на ум, - или радушного приема, - во что хотелось верить?
   А встреча оказалась самой что ни на есть обыденной. Стоило ему (скажем прямо) робко приблизиться к крылечку избушки на курьих ножках, дверь словно бы сама распахнулась настежь, и в проеме возникла Баба-Яга.
   - Явился не запылился, - совершенно буднично произнесла она, словно бы и не было никакого расставания и поручения. - Ну что, принес летало? Давай сюда, - и протянула руку.
   Владимир уже было протянул мешок, опечатанный печатью самого Берендея, как вдруг страшная мысль мелькнула у него в голове.
   - А где друг мой верный, где Конек? - спросил он с невольной дрожью в голосе. - В порядке ли он? Жив-здоров?
   - Чего ж ему станется, - пробормотала старуха, резво спустилась с крыльца и ловко выхватила мешок. - Вон там он, в сарае. Забирай. Одного овса с ячменем столько стрескал, что любой другой скотине при разумной экономии на год бы хватило...
   И она махнула в сторону одного из сараюшек с распахнутой дверью.
   Владимир отправился в указанном ему направлении, сдерживая шаг, словно бы ожидая подвоха. Старуха семенила следом, неустанно бормоча: "Давай, давай, пошевеливайся. Тут дел по хозяйству невпроворот, а он еле ноги волочит. Забирай своего ушатого объедалу, и чтобы духу вашего тут не было".
   Отчасти убаюканный словами Бабы-Яги, отчасти из желания поскорее увидеть друга, Владимир ускорился, однако в дверях остановился и опасливо заглянул. Сарай как сарай, ничего необычного, меньше чем наполовину забит сеном, и в дальнем углу что-то темное, видимое не совсем ясно, однако, вне всякого сомнения - да и кому еще могли принадлежать эти горбы и длинные уши? - Конек. В то же мгновение он почувствовал толчок в спину, заставивший его сделать несколько шагов вперед, дверь сарая с треском захлопнулась и снаружи с громким стуком упал мощный засов.
   - Попались, голубчики, - злорадно произнес старушечий голос.
   - И что же теперь с нами будет? - растерянно спросил Владимир. - Съесть она нас собирается, что ли?
   - Да какой там съесть, - вздохнул Конек. - Посевная у нее, вишь, а работников нету. Наслышаны, как она нонче гостей привечает, вот и нету. Каждый ждет, когда другой обмишурится, а уж потом... Вот мы первые и обмишурились.
   - Как же так? - недоумевал Владимир. - Я же выполнил ее желание, доставил ей это самое летало...
   - А этого, может быть, мало. Может, надо не одну, а три службы сослужить, как положено, - донеслось из-за двери.
   - Так ведь это только в сказках...
   - Вот вы и рождены, чтоб сказку сделать былью.
   - Вы ведь обещались...
   - А ты меня словом-то не попрекай, не попрекай, молод еще, попрекать-то. Я, может, сызмальства вся такая загадочная и непредсказуемая...
   - Ты-то чего молчал? - с горечью спросил Владимир Конька.
   - Да не мог я... Опоила она меня чем-то, заговоренным.
   - Как же, опоишь тебя. Так, небось, овса да ячменя облопался на дармовщину, что и ног передвигать как забыл. А сам-то, можно сказать, из железа сделан. На таких, как ты, пахать и пахать... - Послышалось что-то, напоминающее "Мы с железным конем...", шарканье, затем все стихло.
   Владимир еще некоторое время прислушивался, но Баба-Яга, по всей видимости, удалилась куда-то по своим хозяйственным делам.
   - А чего ты лежишь? Хоть бы знак какой подал, - угоризненно заметил он Коньку.
   - Так она меня и на двор-то по часам выпускает, да сама доглядывает, как бы не сбежал. А так - все здесь. - Конек поднялся. Выглядел он, правду сказать, как-то поупитаннее прежнего. - И еще заговоры всякие чинила. Вот ты, небось, думаешь, засов на дверях хлипенький, плечом с разбегу ударить, так и поддасться? Ан нет, его без разрыв-травы не взять... И везде у нее так, ты не гляди, что вроде как без присмотру...
   - И что же нам теперь делать? - удрученно спросил Владмир. - Как выбираться будем?
   - Самим нам не справиться, - вздохнул Конек. - Одна у нас надежда есть. Коли и она не поможет, так уж и не знаю, как из беды выпутаться.
   - Кто - она? - не понял Владимир.
   - А вот погоди, вызвездит, так сам и увидишь. Ну, делать нам все равно пока нечего, расскажи хоть, как вы там без меня... Мне-то и рассказать особо нечего.
   Делать, действительно, было нечего; а потому Владимир, растянувшись на сене подле Конька, принялся рассказывать, как они с Иваном-царевичем...
   Так, за разговорами, незаметно подкрался вечер. В сараюшке заметно потемнело, когда Владимир, наконец, спохватился.
   - Постой-постой, время уже позднее, а мы с тобой все лясы точим. Как выбираться-то отсюда будем? Да и проголодался я изрядно, - он сел и огляделся по сторонам.
   - Узелок с ужином вон там, справа от двери, на полочке, хозяйка наша хоть и вредная, да незлобливая. А как выбираться? Ты глянь в щелочку, не видать ли звездочки какой, хоть самой малой?
   Владимир рывком поднялся и подошел к двери. Действительно, рядом с ней на полочке примостился небольшой узелок с пирогами и кринка с молоком. А в щелочку, еле-еле заметная на пока еще светлом, чистом небе, проглядывала слабеньким лучиком звездочка.
   - Вижу, вижу звездочку. А хозяйка наша и впрямь незлобливая, пироги тут с молоком имеются. Да только чтоп року в ее незлобливости, если она нас так вот за здорово живешь работать заставляет, слово свое порушила?
   - На то она и Баба Яга, чтобы молодежь неразумную уму-разуму учить, - раздался где-то позади Владимира женский голос, заставивший его вздрогнуть и резко обернуться.
   В дальнем от него уголку сарая теперь виднелась зажженая лучина, вставленная в светец, дававшая не очень много света, но все же позволявшая разглядеть маленькую сухонькую старушку, примостившуюся на откуда ни возьмись появившейся лавочке. В простеньком расшитом платочке поверх плеч, бедненьком, но очень опрятном сарафанчике, она одной рукой ловко крутила почти возле самой земли веретено, а пальцами другой руки словно бы перебирала пухлую кучку шерсти, невесть как державшуюся на каком-то предмете, напомнившем Владимиру весло. Из пальцев ее живым ручейком к веретену струилась нить.
   - Да ты не беспокойся, молодец, понапрасну, лучинка-от у меня заговоренная, огонек на ней ласковый, дальше отведенного ему места не спорхнет, - проговорила старушка, точно прочитав первую пришедшую в голову Владимира мысль.
   Тот смутился, бестолково помахал руками перед собой, спрятал их за спину, затем, не зная, что еще сделать бестолкового, вернулся на прежнее свое место и постарался спрятаться, сам не понимая, почему, за Конька.
   Некоторое время все молчали, затем Владимир, не удержавшись, осторожно выглянул и слегка толкнул Конька в бок.
   - А кто это? - стараясь, чтобы его не услышали, шепотом произнес он.
   - Кикимора, - просто ответил Конек.
   - Кик... кикимора? - пробормотал Владимир, полагая, что ослышался.
   - Ты, молодец, на уши туг, что ли? - в голосе старушки слышалась явная насмешка, но вовсе не злая, а какая-то подтрунивающая. - Прасковея я. По батюшке Ивановна. Так и зови, коли понадоблюсь.
   - Так ведь кикимора, она же... это... - ошарашенно выдавил из себя Владимир и осекся, не решаясь продолжить.
   - А что тут такого? - не обратив внимания на его слова, произнесла Прасковея. - Кто-то должен за домом блюсти, по хозяйству наблюдать? Да только какой же домовой согласится с Бабой Ягой якшаться? Вот и приходится. Потому, - без надзору надлежащего, любому дому разорение приходит.
   - Ну и как она, я имею в виду, как хозяйка? - полюбопытствовал Конек.
   - Как, как... Хозяйка как хозяйка, каких много... А впрочем, чего правду скрывать - без царя в голове. - Старушка при этом не переставала тянуть нить, а Владимир удивляться, как ловко у нее это выходит. - Ко всякому заморскому падка. Вот, надысь, приключилось... Раздобыла она на какой-то ярмарке горшочек, да не простой, а волшебный. Скажешь ему: "Горшочек, вари!" - он тебе и пойдет кашу готовить. Гречневую, с маслом. Двольная вернулась, сияла вся. Поставила посреди поляны, - вечер как раз о ту пору был - да и говорит: "Все, говорит, Прасковея, мы теперича с тобою на всю оставшуюся жизнь обеспечены и от работы избавлены. Сейчас, говорит, я тебя такой кашей угощу, что пальчики оближешь. И готовить, говорит, теперь у нас нужды никакой нету". Произнесла она слово волшебное, горшочек и начал. Поначалу-то оно ничего было, каша, действительно, замечательная, и сами ели, и народ лесной - всех угощали, без разбору. Да только спохватились: варить-то он варит, а останавливаться не думает. Потихоньку-полегоньку, смотрим, а уж каша-то по столу побежала, со стола на землю, а там, смотрим, уж и к лесу подбирается. Шум поднялся, зверье от напасти такой поглубже в чащу забиться устремилось. Мыши драпанули, даже и муравьи. Тут только и скумекали, что обмишурились. Слова-то обратного нам не ведомо...
   - А слово это очень простое, - простодушно заметил Владимир. - Надо было сказать: "Горшочек, перестань!"
   Старушка пожевала губами.
   - Да нет, не похоже, иное слово сказано было. Точно, иное. На счастье наше богатырь мимо случился. Уж и не упомню, как звали. Сказал он что-то вроде "эх, ма", да как хватит по горшочку дубиною своею богатырскую, тот разом и прекратил. Потому как вдребезги.
   - Или вот еще случай выдался. Сварила она раз зелье по рецепту из какой-то книги заморской. Уж не знаю, зачем оно надобно было, да только не задалось. Хотела она его поначалу вылить, а потом призадумалась: наварила-то цельный котел. Вот и пустила в дело: чем добру пропадать, хоть и неудавшемуся, лучше с пользой употребить. Взяла, да и навела чистоту - все, что можно, этим зельем и перемыла. А оно не то, чтобы совсем не удалось, - для предназначенного не удалось. А на пакость - это тебе пожалуйста.
   Все, что она мыла, прямо как с ума сошло. Хотя ума-то, правду сказать, и не было. Ну какой, скажите на милость, у тарелки или кувшина ум? А тут как взбеленились. Дар речи обрели, понятие об себе соответствующее, ажно митинг устроили. Собрались на поляне перед избушкой, и ну орать: мы, мол, лучшей доли заслуживаем, мы, мол, сами хотим себе судьбу выбирать, кому служить, а кому нет, да мы, да мы...
   В общем, гомонили без передыху, - им ведь ни отдыха, ни пищи не надобно, - пока не образовался у них вожаком ухват. Ты не гляди, что он размерами не больно вышел, голосом взял. Сам себя вожаком назначил, клич бросил, за лучшую жизнь, и повел всю эту толпу ее искать.
   Однако, по причине полного, как выяснилось, незнания дороги, далеко они не ушли. Бродили тут кругами, время от времени останавливались, устраивали веча, как хорошо им будет в новой жизни, пели хором, невпопад. Так надоели - сил нет. И неизвестно, когда этому конец придет. Траву повытоптали, зверье и птиц пораспугивали.
   А потом, глядим, то тарелочка, этак воровато выглянет из-за кустика, да в дом, на место прежнее, будто и не было нчиего. То чашечка... Так потихоньку-полегоньку и возвратились. Не все, конечно. Те, кто совсем от рук отбились, на большую дорогу, в разбойники подались. Атаман Ухват у них за главного. Да только чтой-то давненько о них не слыхать...
  
   Пока Прасковея ведет свой рассказ, заглянем-ка мы в книгу С.В. Максимова "Неведомая, нечистая и крестная сила", чтобы получше ознакомиться с этим персонажем русского фольклора.
   "Не столь многочисленные и не особенно опасные духи из нечисти, под именем "кикиморы", принадлежат исключительно Великороссии, хотя корень этого слова указывает на его древнее и общеславянское происхождение. На то же указывают и остатки народных верований, сохранившиеся среди славянских племен...
   В иных избах кикимора живет охотнее в темных и сырых местах, как, напр., в голбцах или подызбицах. Отсюда и выходит она, чтобы проказить с веретенами, прялкой и начатой пряжей. Она берет то и другое, садится прясть в любимом своем месте: в правом от входа углу, подле самой печи. Сюда обычно сметают сор, чтобы потом сжигать его в печи, а не выносить его из избы на ветер и не накликать беды, изурочья и всякой порчи...
   Изо всех этих рассказов видно лишь одно, что образ кикиморы, как жильца в избах, начал обезличиваться. Народ считает кикимору, то за самого домового, то за его жену (за каковую, между прочим, признают ее в ярославском Пошехонье, и в Вятской стороне), а в Сибири водится еще и лесная кикимора ? лешачиха. Мало того, до сих пор не установилось понятия, к какому полу принадлежит этот дух.
   В вологодских лесах (напр. в отдаленной части Никольск у.) за кикиморой числятся и добрые свойства. Умелым и старательным хозяйкам она даже покровительствует: убаюкивает по ночам маленьких ребят, невидимо перемывает кринки и оказывает разные другие услуги по хозяйству, так что при ее содействии и тесто хорошо взойдет, и пироги будут хорошо выпечены и пр. Наоборот, ленивых баб кикимора ненавидит: она щекочет малых ребят так, что те целые ночи ревут благим матом, пугает подростков, высовывая свою голову с блестящими, навыкате глазами и с козьими рожками, и вообще всячески вредит. Так что нерадивой бабе, у которой не спорится дело, остается одно средство: бежать в лес, отыскать папоротник, выкопать его горький корень, настоять на воде и перемыть все горшки и кринки - кикимора очень любит папоротник и за такое угождение может оставить в покое.
   Мифы о кикиморе принадлежат к числу наименее характерных, и народная фантазия, отличающаяся таким богатством красок, в данном случае не отлилась в определенную форму и не создала законченного образа. Это можно видеть уже из того, что имя кикиморы, сделавшееся бранным словом, употребляется в самых разнообразных случаях и по самым разнообразным поводам. Кикиморой охотно зовут и нелюдимого домоседа, и женщину, которая очень прилежно занимается пряжей. Имя шишиморы свободно пристегивается ко всякому плуту и обманщику (курянами), ко всякому невзрачному по виду человеку (смолянами и калужанами), к скряге и голышу (тверичами), прилежному, но кропотливому рабочему (костромичами), переносчику вестей и наушнику в старинном смысле слова, когда "шиши" были лазутчиками и соглядатаями, и когда "для шишиморства" (как писали в актах) давались (как напр., при Шуйских), сверх окладов, поместья за услуги, оказанные шпионством".
  
   Прасковея на минуту прервала нить своих воспоминаний, и Владимир счел нужным вежливо покашлять.
   - А скажите, многоуважаемая Прасковея свет Ивановна... - как ему казалось, на древний лад, - начал он, но поскольку больше ничего подходящего на ум ему не пришло, то он попросту рубанул сплеча. - А не подсобите ли вы нам сбежать отсюда?
   - Сбежать?.. - протянула старушка и внимательно их оглядела. - Так вы, значит, от дела лытаете?
   - Да нет, - вздохнул Конек. - Наоборот. Дело у нас есть важное-преважное, в Киев нам надобноть.
   - Да-да, в Киев, по важному делу торопимся, - подхватил Владимир. - В другой раз мы бы с радостью... Старость уважать надо, нас сызмальства этому учат. Через дорогу там переводить, отряды тимуровские... - И поняв, что сморозил глупость, осекся.
   - А что за нужда вас в Киев ведет? Говорите правду, а не то враз осерчаю.
   - К старцам нам нужно, - вздохнул Конек, не зная, как объяснить ведущую их в Киев нужду.
   - Уму-разуму поучиться, - добавил Владимир. - Помощь нам ихняя требуется.
   Прасковея внимательно смотрела на них, переводя взгляд с одного на другого.
   - Вижу, действительно, нужда вас в Киев ведет; вижу, не хотите ложью обидеть старого человека, а правду сказать не решаетесь. Ну что ж, дело ваше. Да только сдается мне, молодец, что понапрасну ты надежды на скорое возвращение домой питаешь. Ох, понапрасну. Ждет тебя... А впрочем, вы правды не сказали, и я не скажу.
   Владимир потупился, не зная, что и сказать. Насквозь видела его старушка.
   - Да вы не тушуйтесь, помогу я вам. Чем могу, помогу. Да и кому вам помочь, как не мне? Вон там, около стены, стоит мешок яблок - возьмите его с собой. Вот вам еще гребешок и шерсти клок. И спать ложитесь, а как зорька чуть заалеется, я вас подниму. Хозяйка об эту пору крепко спит, да и в лесу не заплутаете, с дорожки в чащу не собьетесь. Помните, коли дорожку потеряете, беды не миновать. Ну, спите.
   "Да какой уж тут сон", - подумал Владимир и сразу же уснул, должно быть, по волшебству.
  
   Проснулся он от того, что кто-то тихонько, но настойчиво теребил его за плечо.
   - Вставай, вставай, - шелестел голос Прасковеи. - Ишь, разоспался! Времечко к утру... Пора мне.
   Владимир, спросонья, ничего не понимал.
   - Вставай, говорю! Коль не хотите в работничках у Василисы остаться... Гребешок взял? Шерсть? Яблоки на коня своего положи. А трава, трава-то моя где?
   Прасковея осмотрелась вокруг, но ничего, кроме что-то жевавшего полусонного Конька, не обнаружила, и всплеснула руками.
   - Никак слопал?.. Разрыв-траву слопал...
   Конек от удивления разинул рот, и на пол выпал маленький букетик.
   - Ох, окаянный, что понаделал-то!.. - Старушка шлепнула его по длинным ушам. - Уж и не знаю теперь, поможет ли?.. Пошли, только тихо мне! Не разбудите хозяйку ненароком, - беда приключиться!..
   Она направилась к двери; Владимир и Конек осторожно ступали следом.
   - Ну, давайте! И тихо мне чтоб!..
   Владимир уселся на Конька и взгромоздил перед собой мешок, стараясь не шуметь. Впрочем... Зря Прасковея сомневалась, поможет - не поможет. Помогла разрыв-трава, да еще как помогла! Стоило старушке поднести букетик к двери, просунуть его в щель и коснуться замка, - рвануло, словно разом бабахнула сотня Царь-пушек. Замок с засовом разлетелись в мелкие кусочки, дверь сарая снесло с петель, поднялся несусветный гвалт, а Конек, прижав уши, "пустился как стрела", подгоняемый неразборчивым, но явно не сулящим ничего доброго криком, раздавшемся с крыльца избушки. Баба Яга, как не трудно догадаться, сразу поняла, что послужило причиной внезапного переполоха.
  
   Помните, как в известном фильме: "Погоня! Какой детективный сюжет обходится без нее! В погоне может происходить все! Можно на обыкновенной лошади догнать курьерский поезд и вспрыгнуть на ходу на крышу купированного вагона! Можно запросто перескочить с одного небоскреба на другой! Можно пронестись на машине под самым носом электрички, хотя в действительности шлагбаум закрывают задолго до появления состава! Можно уцепиться за хвост реактивного лайнера, спрыгнуть в океан в нужном месте и схватить за горло мокрого преступника!
   Один бежит - другой догоняет! Таков непреложный закон жанра Детектив без погони - это как жизнь без любви!
   Деточкин выжимал из рядовой "Волги" все, что она могла дать. Инспектор тоже выжимал из рядового мотоцикла максимум скорости. Выжимали они приблизительно одинаково, и расстояние между ними не сокращалось. Их разделяло двести метров, проигранных старшиной на старте.
   Они нудно мчались без всяких происшествий. На дороге не было препятствий, моторы работали исправно, горючее было в изобилии, нервы гонщиков не сдавали..."
  
   Иное дело у нас. У нас - не детектив. А вот поди ж ты, случилась-таки погоня, да еще какая!..
   Стрелой вылетев за ворота, Конек пустился по лесной дороге во всю прыть. Да только дорога-то была не прямоезжая, не заглядывали, видно, сюда богатыри русские, тем более княжеские дорожники. Ухаб на ухабе, рытвина на рытвине, пнем погоняет. Чуть в сторону - чащоба непролазная, позаросла всякими-разными растениями вьющимися, колючими; а уж лещины-то и не сосчитать. Тут болотце с окнами незатянутыми, мхами с дурман-цветами, шаг шагнешь - тут и провалишься в топь бездонную. Что там говорить, знала старуха, где избушку свою поставить, а то и сама оборону круговую от лихих гостей организовала.
   Пьянящее чувство свободны охватило Владимира. Хотелось расправить плечи, раскинуть руки во всю ширь, воскликнуть могуче: "Эге-ге-гей!" И тут же чувство это было напрочь изгнано мелкой мыслишкой, что, мол, негоже, удираючи, выставлять себя героем. А за ней и другая - неужто оторвались, неужто смирилась Баба Яга с побегом работников и придется ей теперь заняться поисками новой дармовой рабочей силушки?
   Только успел подумать об этом Владимир, как сама и нарисовалась. Да еще как!..
   Поначалу Владимир, будучи охвачен азартом погони (точнее, азартом удирания со всех ног) не придал значения творящемуся позади них. Шум - он шум и есть; совершенно ясно, что Баба Яга, вопреки надежде, так просто не упустит своих предполагаемых работников. А потом... Уж больно знакомые нотки слышались назади...
   То так, то эдак пытался обернуться Владимир, чтобы хоть одним глазком глянуть на то, что там творилось. Но наездник он был, прямо скажем, некудышный, да и мешок мешался, а потому все его робкие попытки приводили лишь к тому, что Конька бросало в сторону, и он серьезно рисковал слететь. Наконец, ему это удалось, - он глянул, и не поверил своим глазам.
   Так вот за чем посылала его старуха!
   Картина была бы комичной, если бы речь не шла об их свободе. Баба Яга восседала в ступе (в ней, по-видимому, для удобства передвижения внутри была приделана скамеечка), зажав под мышкой помело. Конечно, согласно инструкции пользования ступой, если таковая имелась, помелом следовало погонять и след заметать, но руки у нее были заняты другим. В одной руке она держала нечто, напоминающее керосиновую лампу, а другой бешено вращала торчавшую из нее ручку наподобие патефонной. Внутри лампы что-то вращалось, вспыхивая попеременно то синим, то желтым, а из ее нутра доносился становившийся все более и более отчетливым рев полицейской машины. Стоит ли говорить, что все пичужки-зверюшки, случайно оказавшиеся на или вблизи дороги, бросались наутек.
   - Врешь, не уйдешь, - вдобавок ко всему торжествующим голосом время от времени кричала старуха. - От нас еще никто не уходил!
   - Что, правда не уходил? - упавшим голосом спросил Владимир у Конька.
   - А я знаю? - прокричал в ответ Конек. - Я - еще ни разу. Случая не представлялось... А ты зря ей вещицу эту волшебную привез. Боюсь, не сдюжить нам... Да держись ты прямее!..
   Владимира мотало из стороны в сторону, да еще этот мешок, который он придерживал на коленях, все норовил соскользнуть. Он подхватывал его, возвращал в прежнее (ну, или не совсем прежнее) положение, а Конька при этом так уводило в сторону, что он серьезно рисковал встречей с каким-нибудь деревом.
   Наконец, Конек не выдержал.
   - Что ты там возишься? - вскричал он, сбивая дыхание, а потому слова разбирались с трудом.
   - Да вот, мешок этот... - таким же образом отвечал ему Владимир.
   - Так он все еще у тебя?!! Чего же ты ждешь?!! Разве не видишь - догоняет!!! Бросай!!!
   Владимир поднатужился, но - одно неловкое движение - и мешок вяло плюхнулся на дорогу. Конек, почувствовав некоторое облегчение, сразу выиграл с десяток саженей.
   - Дорога поровней пошла, полегче вроде как стало! - прокричал Конек. - Ты в летало, в летало метай! Собьешь - удача нам, а не то, боюсь, не уйдем. Там яблок много, авось попадешь...
   - Да я уже того... метнул... - упавшим голосом пробормотал Владимир, подозревая, что сделал что-то не то.
   - То есть как метнул? Все сразу?
   - Ага...
   Конек даже приостновился на мгновение, но и этого мгновения хватило Бабе Яге чтобы отыграть проигранные ранее сажени.
   - А гребень? Гребень где? Потерял?
   - Нет, у меня он...
   - Ну так гребень бросай. - И через некоторое время, поскольку ничего не происходило: - Бросил?
   - Бросаю...
   - Как бросаешь?
   - Как учил: ломаю зубчики и бросаю в летало...
   - Ой, горюшко! - вскричал Конек, и, видно от отчаяния, наддал ходу. - Весь метать надобно!
   Владимир, понимая, что опять сотворил нечто неправильное, кинул гребень через плечо на дорогу позади себя. И стоило только гребню коснуться земли, как в мгновение ока выросли из нее могучие деревья, толщиною в несколько обхватов, вышиною в полнеба. Да вот незадача - там, где Владимир успел выломать зубчики, образовались просеки. Да какие - два обоза разминуться смогут, на зацепив телеги...
   - Шерсть кидай! Шерсть! - отчаянно крикнул Конек.
   Но сегодня явно был не день Владимира. Только он начал доставать шерсть из кармана, - Конька мотнуло в сторону, к зарослям чертополоха, - Владимир дернулся, стараясь удержать равновесие, и шерсть осталась висеть на чертополохе, превратившись в густую сеть...
   - Ох, горе ты мое, ох, пропали наши головушки! - взвыл Конек и рванул из последних сил, которых у него, это чувствовалось, не оставалось.
   И совсем было настигла их Баба Яга, но случилось совершенно непредвиденное. Мелькнуло справа от дороги широкое лицо Соловья с берестой-знаком ограничения скорости, затем откуда-то сбоку вынесло навстречу Емелю, да так вынесло, что едва уклонились, а затем позади что-то ухнуло, грохнуло и раздались невнятные крики, переходящие в потасовку...
   Но Конек словно бы и не слышал. Унего открылось второе дыхание, затем третье, четвертое... Давно уже остался позади лес, вырвались они в степь раздольную, без конца-краю, а он все летел и летел вперед, не разбирая дороги, благо, она была одна, пока вдали, посреди равнины, не обозначился холм, а неподалеку от него какое-то странное возвышение, по мере приближения распавшееся на три неподвижно застывшие фигуры.
   Конек, как только стали видны три фигуры, словно бы разом потерял остатки сил и разве что не шатался. Владимир неловко соскочил и склонился к своему товарищу.
   - Ты как, идти можешь? - озабоченно спросил он. - Или здесь заночуем? Ты хоть и маленький, а тяжелый, не донесу я тебя...
   - Ничего. - отвечал Конек, понурившись. - Теперь недолго осталось, да и не посмеет никто нас теперь обидеть. Видишь, застава впереди? Заступятся за нас богатыри русские, ежели что...
   - Богатыри?.. - У Владимира аж дух захватило; не гадал - не чаял он с богатырями встретиться. Вот так, запросто, лицом к лицу. - И... Илья там?..
   - Кому Илья, а кому Илья Иванович, - наставительно заметил Конек, едва переступая. - Ты, как только ближе подойдем, в пояс поклонись, приветствуй по чину.
  
   ...Богатырей, впрочем оказалось всего двое. То, что издали восприималось как третий богатырь, оказалось большим замшелым указательным камнем, при наличии богатой фантазии могущим напоминать фигуру всадника. Дорога около камня растраивалась, причем та, которой чаще всего пользовались, вела к вершине холма, две остальные же, выражаясь словами былин, "заколдобили-замуравили". Илья и Добрыня (мы не будем их описывать, куда нам до Васнецова) безучастными взорами смотрели каждый в свою сторону, скорее для порядку, чем из желания высмотреть приближающегося неприятеля и, казалось, совершенно не обращали внимания на наших путешественников.
   Несмело подойдя, Владимир, вместо того, чтобы исполнить изящный поклон как в фильмах о мушкетерах, неловко согнулся в три погибели (прежде чем осуждать человека, попробуйте представить себя самих, оказавшихся в подобной ситуации) и робко брякнул: "Здрасьте..." После чего замер в согнутой позе, придя в ужас от содеянного. Он почти физически ощущал, как рядом краснеет за него Конек.
   Потом слегка сотряслась земля - у Ильи, не смотря на всю его кажущуюся безучастность, от удивления выпала богатырская палица.
   Затем раздался густой шаляпинский бас.
   - Это еще что за диво дивное, чудо чудное? Ну, вот этот, который ошую, мне ведом. А это кто такой будет? Одет вроде по-нашему, а баит - в толк не возьму. Ты кого ж это нам привез, а? Свово, али басурмана какого?
   - Свои мы, свои. Да только не серчайте, сильномогучие богатыри, с переполоху мы, погоня за нами, от полону злого спасаемся. Гонится за нами Баба Яга, служить себе приневолить хочет...
   - Чтой-то не видать за вами никакой погони, а, Добрыня? Может, помстилось? Сколь глаз видит - чисто в степи...
   - В степи? - Конек, судя по всему, был страшно удивлен (Владимир мог судить только по его голосу, поскольку оставался в прежнем положении - словно бумеранг проглотил). - Как так в степи? А где же лес?
   - Какой такой лес? Тут до леса ого-го сколько! Днем не доедешь... Сдается мне, помстилось вам что-то. С утра, небось, не емши, вот как мы с Добрыней. Ну, мы на службе, нам положено, а вот вам не пристало.
   - Вестимо, с голоду и не такое примерещиться, - встрял в разговор Добрыня. - Вот, помнится... - И он уже было собирался поведать какую-то поучительную историю, но оборвал сам себя. - Потом, потом... Вон, Алешка знак подает, ужин готов. Как мыслишь, Илья Иванович, не можно ли нам на сегодня пост наш оставить да гостей дорогих приветить?
   - А то что ж? - откликнулся Илья. - Супостаты, они, чай, не без ума. Они обычно по утру, после завтрака, наезжают. Да только побили всех, поразогнали. Давненько никто на рать не наезживал... А ты, молодец, коли согнулся в три погибели, так хоть палицу подай, что ли, вишь, выпала как-то невзначай.
   - А может, он выронил чего? - заступился за Владимира Добрыня.
   - Что с воза упало... Не век же нам здесь вековать. Алешка, поди, уже заждался. Осерчает - разогревать не будет. Так давай, палицу-то.
   Легко сказать - подай палицу богатырскую! Тут бы и случиться для Владимира конфузу великому, но пришла помощь, причем с совершенно неожиданной стороны.
   - Да ты погодь, Илья Иванович, - степенно произнес Добрыня и неожиданно легко спешился. - Нешто ему совладать? Он, вишь, телом как-то не удался, хлипок. Должно быть, летописцем при князе или боярине каком служит. Сразу же видать - не приучен.
   Он легко поднял солидно ушедшую в землю палицу, подал Илье, поправил подпругу, закинул, без лишних слов, Конька позади Ильи, а Владимира - на круп своего коня, сел в седло, принял поводья и сказал:
   - Ну, вот, теперь можно и подаваться...
  
   За то время, пока они добрались до вершины холма, на котором располагалось богатырское становище, Владимир не увидел ничего примечательного. Да и трудно было это сделать - сидя за широкой спиной Добрыни, он, повернув голову в одну сторону, мог наблюдать Конька позади Ильи, а в другую - широкую, но однообразную степь. Впрочем, расстояние оказалось невелико, с полверсты.
   - Ну, вот мы и дома, - пробасил Илья, спешился и снял Конька, ровно пушинку. То же самое сделал и Добрыня, только снял он не Конька, а Владимира. - Принимай-привечай гостей, Алешка!
   - Милости прошу к нашему шалашу, - отозвался приветливый мягкий голос.
   Владимир огляделся.
   Во-первых, Алеша вовсе не выглядел таким, каким изобразил его Васнецов. Тот, на картине, если можно так выразиться, скорее "себе на уме", чем богатырь русский. А наш - сразу видать... Та же косая сажень в плечах, что и у прочих, прямой взгляд, да и вообще, ему бы лет с десяток скинуть - и был бы он копия Добрыни. А кроме того, судите сами, мог ли изображенный художником персонаж хоть как-то соотноситься с тем, которого запечатлела память народная (а кроме нее, исследование Николая Дашкевича, "Былины об Алеше Поповиче и о том, как не осталось на Руси богатырей", Киев, 1883), которое мы избранно и процитируем ).
  
   "Алеша - единое чадо соборного попа Ростовского. Испросив у отца благословение, он едет с Екимом Ивановичем во стольный Киев град ко князю Владимиру. По дороге он убивает змея Тугарина и еще раз сражается с ним на пиру у Владимира. Он вступил в братство названное с Ильей и Добрыней, но не всегда ладит с ними; особенно он обидел Добрыню, попытавшись жениться на жене брата, которого постарался услать в богатырскую поездку. Он же был виновником и того, что витязи Владимира, отразивши встреченную ими силу несметную басурманскую, после гордого вызова Алешей силы нездешней, не справились с нею, и с той поры перевелось богатырство на Руси.
   Историческое существование Алеши Поповича (так был переименован потом летописный Александр Попович) в высшей степени вероятно, хотя не может быть подтверждено современными ему известиями:
   Известия летописей об Александре Поповиче не совсем сходны, иногда они даже прямо противоречат друг другу, а один вариант занимает как бы срединное положение.
   Первое упоминание об Александре находим в так называемом Академическом списке Суздальской летописи, рукопись которой относится к XV-му столетию. Там читаем в повествовании о Калкском побоище: "и Александр Попович ту убиен бысть с инеем 70 храбрых". Следовательно, по сказанию этой летописи, Александр Попович жил в XIII столетии и принадлежал к "храбрым", которые выделялись из ряда остальных ополчений, составляли как бы особую дружину и погибли на Калке:
   Существует, далее, в летописях и позднейших сводах отрывочное упоминание о том, что Александр Попович, предварительно гибели на Калке, служил вместе с Добрынею князю Константину Всеволодовичу Ростовскому и помог ему в бое с братом его Юрием, и, таким образом, об Александре передается биографическая подробность. Упоминание о Добрыне: как бы указывает на былины: в былинах Алеша ставится в тесную связь с Добрынею, но, с другой стороны, могла быть отрывочная летописная запись, в которую потом было вставлено имя Добрыни: Быть может, эта запись относилась относилась к участию Александра в битве на Авдовой горе (1216 г.).
   Повесть об Александре Поповиче в Тверской летописи отличается цельностью и видимо представляет свод нескольких данных. Она вставлена под 1224 годом, но передает историю Александра начиная с княжения Всеволода и рассказывает затем об участии нашего витязя в междоусобии Всеволодовичей.
   Замечательна подробность в сказании Тверской летописи об Александре Поповиче. По смерти князя Константина, Александр позвал на совещание других богатырей; решено было оставить службу удельным князьям, "понеже князем в Руси велико неустроение и части боевее; тогда же ряд положившее, яко служити им единому великому князю в матери градом Киеве": Рассказ Тверской летописи разъясняет путь перехода Алеши в цикл Киевских былин. При обычном стремлении былевого эпоса к объединению, легко мог быть сделан в былинах об Александре шаг вперед: кратковременность пребывания Александра в Киеве была постепенно забыта, утрачены были и песенные воспоминания о подвигах Александра в Ростовской земле, и его представили как бы богатырем Киевского князя, а так как былевой эпос не знал другого князя, кроме Владимира, то Александр превратился, наконец, в одного из дружинников Владимира.
   Отсюда-то, вероятно, двоякие известия об Александре Поповиче в Никоновской летописи: Александр Попович упоминается в ней и при Владимире I, и в начале XIII-го столетия: Но существование Александра Поповича при Владимире в высшей степени сомнительно: о таком богатыре упомянули бы древнейшие летописи, тем более, что тогда им пришлось бы назвать лицо, весьма известное народному былевому эпосу, да и рассказ Никоновской летописи невероятен, как то доказал Н.И. Костомаров".
  
   Здесь же располагались три шатра, неказистые, из грубого полотна, размером малы, каменная баба, три здоровенных ствола, обмазанные поверху смолою, в расстоянии метров пяти друг от друга, в ряд, и небольшой, явно рукотворный, прудик, затянутый травой. Пылал костер, над костром, благоухая на всю степь пряными травами, булькал гречневой кашей с зайчатиной помятый котел, чуть поодаль от него раскинут выцветший ковер, долженствующий изображать скатерть, здоровенные деревянные плошки, ложки, кувшины и кружки, хлеб и что-то еще, что Владимир не рассмотрел. Его внимание почему-то привлекли стволы.
   - А зачем они? - набравшись храбрости, шепнул он стоявшему рядом Коньку. Ему почему-то вдруг представились половецкие пленники, привязанные к столбам и дающие показания под строгим надзором богатырей.
   - Как зачем? - удивился Илья. Как ни старался Владимир говорить тихо, а все ж таки был услышан богатырем. - Не простые то столбы, - сигнальные.
   - А почему три? - полюбопытствовал Владимир.
   - Как почему? - еще больше удивился Илья. - Самый малой зажечь - знак подать, степняки на подходе. Средний - напали они на заставу. А уж высоконький - подмога нужна. Так от заставы к заставе огонь и передается, до самого Киева. А чтобы с толку не сбивать, всегда один должон гореть, ежели что приключилось. К примеру сказать: ежели средний запылал, так малой погасить надобноть.
   - Так как же его погасить, если он смолой обмазан? - удивился Владимир.
   Илья и Добрыня недоуменно переглянулись.
   - Зришь озерцо, аль не зришь? А столб из земли вынуть - разве велик труд?..
   - Долго вы там баять собираетесь? - Алешка уже сидел около блюда - сказать миски язык не поворачивается - полного ароматной дымящейся каши. - Гостей дорогих, чай, баснями не кормят. Как у нас принято: накорми-напои, в баньку своди, а там уж и разговоры веди. - И совсем неожиданно: - Давайте, садитесь, пока все не остыло.
  
   Уж не отюда ли пошел обычай, описанный генералом Манштейном в своих Записках? Сделаем совсем коротенькое отступление.
   "...отряды запорожских казаков беспрестанно бродили в поле, около крымской линии, наблюдая за каждым движением татар, и тотчас давали знать, если замечали, что неприятель поднялся. Для того, чтобы дать весть всему краю, вдоль границы, через каждые полумили, были выстроены по три столба, снабженные на верхушке смоляными бочками с сухим лесом и соломою. Как скоро делалось известно, что татары выступили, то зажигают огонь на первых сигнальных столбах по всей линии: этим предупреждали караулы и жителей быть настороже; если же неприятель показывался поблизости одного из постов, зажигали огни на вторых столбах; а когда неприятель уже вторгся в страну в каком-либо месте, то зажигали огонь на третьих столбах. Тогда все войско немедля выступало навстречу неприятелю и шло по направлению завиденного огня, стараясь отрезать хищникам отступление".
  
   Все расселись, и чинно принялись за ужин. Конек также расположился за общим столом, перед ним поставили большую лохань, до верху наполненную отборнейшим овсом.
   Владимир работал ложкой - оголодал за день - а нет-нет, да и поглядывал в сторону котла. Тот выглядел помятым, с одной стороны его ровно как лицо человеческое отпечаталось. Странный, в общем, котел.
   - Да ты смущайся, не бойся, не колдовской он, - наконец заметил и по-своему расценил его взгляды Илья. - То басурманы... Нагрянули, понимаешь, не во время, а у Алешки меча богатырского под рукой не оказалось, только котел вот этот. Ну, отбился, как смог... Кстати сказать, пока не забыл. Тут гости наши порассказывают, будто Баба Яга пошаливать стала. В полон людишек берет да задарма работать на себя заставляет. Ты бы, Алешка, порешил с этим как-то, что ли. Ты у нас по этой части большой мастак.
   Тот аж поперхнулся.
   - Да ты что, Илья? Я ж богатырь русский. причем не из последних. А тут женщина все-таки. Как же я...
   - А вот так. Видишь, тяжело старушке. Надрывается она, бедная, а помощи ждать не приходится. Вот и лютует. Да тут любой взлютовал бы - глянь, сколько бездельников окрест. Вот ты бы и помог ей по хозяйству, чай, силушкой не обижен стать, к работам хозяйским сызмальства приучен. Али мужиков каких попросил помочь...
   - Мужиков? - Алеша отложил ложку и раздумчиво потеребил бороду. - Мужиков, говоришь?.. Это можно.
   - Только ласково, ласково попросить, а не то знаю я тебя, - с доброй укоризной глянул на него Илья.
   - Вестимо, ласково...
   Алеша поднял ложку и продолжил трапезу.
   - Ласково, Алеша, значит - ласково, уговорами. А ты чуть что - за розгу хватаешься. Сам, небось, ведаешь, какое тебе прозвище мужики за глаза дали?
   - Так пущай сами стараются. Что я им, Святогор, что ли, хозяйство ихнее подымать?
   Увидев, что Конек навострил уши, Илья по-доброму улыбнулся и принялся объяснять.
   - Да, история приключилась... Прослышал как-то наш князь, что в землях его, далеко на восток от Киева, к Мурому моему родимому, мужикам туго приходится. Как ни бьются, а все, почитай, неурожай. Вот и уговорил он Святогора, - первого богатыря земли Русской, - помочь им с хозяйством справиться. Тот поначалу все отказывался: как, мол, так, богатырь я, али кто? Мне бы силу неведомую, супротивника, а тут пущай Микула помогает. Ему это сподручнее, привычнее он к труду крестьянскому. А Микула, к слову, занят шибко оказался. Он новый способ вспашки как раз осваивал - на змеях. И провел-то всего одну борозду, зато такую - на коне добром не перепрыгнешь. Шибко осерчал на него князь тогда. А как не осерчать - чуть не до моря овраг устроил. Велел, пока не закопает своей борозды - на глаза не показываться... К чему это я? Ах, да. В общем, уговорил Святогора. Согласился он на свою беду. Сам посуди: в землях тех что ни год, все не по задуманному. То зимой снег внезапно выпадет, то осенью бездорожье, то кроты репу поедят, то бабочки капусту... Бился-бился Святогор, да так ничего и не добился. Понятное дело: куда ж на кротов али бабочек с мечом-палицей богатырскими... В общем, загоревал он и подался с горя в горы Карпатские. Может, оно и к лучшему? Он и раньше супротивникам спуску не давал, - к слову сказать крут, но справедлив, - а нонче вражья рать за сто верст к горам подойти боится. Потому как насчет справедливости дюже сомневается...
   - А что там слышно нового в Киеве? - спросил Алеша.
   - Да я в Киев лет сто уже как не наведывался, - отвечал Конек, несколько удивленный. - А вы разве...
   Богатыри переглянулись. Потом Илья сказал, полувопросительно:
   - Поведать, что ли?
   - А чего ж не поведать, поведай, - отвечал доселе молчавший Добрыня.
   Илья потеребил бороду.
   - Мы, вишь ты, давно из Киева. Как раз когда эта история приключилась... Явился, понимаешь, к нашему князю грек один, старый-престарый, звездочтец. Явился, и говорит: "Хочешь, князь-батюшка, я тебе подарочек сделаю. Очень полезный подарочек. Не за безвозмездно, конечно, но очень даже полезный". (Где ж это видано, чтобы грек - да за бесплатно...) И достает из сумки петушка золотого. А князь наш как увидел, так и закричал, ногами затопал. "Знаю вас, греков, кричит, и петушка этого знаю. Посадить его на спицу, а он, коли беда откуда грянуть собирается, повернется туда да и запоет. А тебе, старому, за это шемаханскую девицу подавай, слово за слово, а потом по лбу - в общем, одни неприятности. Думаешь, мы здесь совсем деревенщина неотесанная, думаешь, читать не обучены?.." "Да нет же князь, отвечает грек, - куда мне эту девицу девать, ты мне золота отсыпь, сколько скажу, и столкуемся". "Золота, говоришь? И столкуемся?.."
   И начали они тут торг великий. Казна, вишь, княжеская совсем оскудела. Только хотел князь взаймы взять, а тут еще грек этот со своим подарком. Причем в долг - ни в какую. Сходились - расходились, били по рукам и опять спорили, а кончилось дело тем, что князь всю свою казну как есть до последней монетки выгреб да греку и отдал. Тот его чем прельстил? "Ты, говорит, коли в ком из бояр не уверен, - ну, в том смысле, может, он зло на тебя какое замыслил, вызови того боярина к себе пред светлы очи да за хвост петушка и дерни - коли правда, что злое замыслил, запоет-закричит петушок. А дальше уж сам решай, что делать".
   Князюшка и смекнул, какова ему прибыль будет с петушка того. Только грек с казной за ворота, а в светлицу княжескую гурьбой бояре потянулись. Вестимо, казну пополнять. Да вот незадача приключилась: то ли бояре верными оказались, то ли механика заморская подвела, а только князь петуху тому весь хвост оборвал, а толку никакого.
   Плюнул с досады, разбил в гневе вконец чудо заморское, да велит гонца посылать. "Ты, гонцу наказывает, грека того догони, да объяви, что князь, мол, передумал, что жалует он тебя девицей шемаханскою, буде объявится, а казна - что казна? - деньги, они промеж людьми только вражу порождают. И казну у него забери... Да, и в лоб не забудь, чтоб уж заранее..."
   Умчался гонец, а князь в нетерпении по горнице ходит. Видит, задержка происходит, делать нечего - призвал к себе какого-то купца заморского, взял у него денег в долг, расписку выдал, а тут и посланный вернулся. "Ну что, князь спрашивает, исполнил поручение?" "Исполнил, отвечает, да только наполовину". Как так? А вот так. Не оказалось, говорит, денег при греке, сбыть успел куда-то; трясется на своей лошаденке, и ничего при нем не найдено. Ну а вторую половину исполнил как наказано было.
   Погоревал-погревал князь, а делать нечего. Может, оно ничего и не вышло бы, да только выяснилось, что те самые деньги, что в долг под расписку взяты, как раз тому купцу греком оставлены были в рост. И получилось, что князь сам у себя занял, да еще и должен остался... Ох, что тогда началось! А мы потихоньку в седло, и сюда. Здесь тихо...
   - Тихо, тихо: - подтвердил как-то многозначительно Алеша.
   Илья вздохнул.
   - Чего уж там, рассказывай, коли начал, - заметил Добрыня.
   - А чего рассказывать-то? - смущенно начал Илья. - И не такое случается: Случилось как-то, вишь ты, что князюшка наш перевооружение затеял: половину дружины в отпуск отпустил, а остальные старое оружие сдали, а новое не получили. И дружина богатырская о ту пору вся в разъездах была. Время-то мирное: Прознали то бусурмане, и подступили к самому Киеву. Окружили, дань требуют. Они, понимаешь, поиздержались, а в долг никто не дает - веры им потому что нету. Вот и нагрянули. Давайте, говорят, нам дани, а мы вас за это от других бусурман защищать будем. На постоянной основе. Или даже целый год. А коли не будет дани, сами понимаете, было ваше - станет наше. На войне как на войне. И каким-то еще алягером обзываются: Зовет меня князюшка, - я тогда один в Киеве остался, - и говорит: выручай, Илья, заступись за казну княжескую, и, заодно, за землю Русскую, как получится. Ладно, говорю, выручу. Ты, - это он мне, - об вознаграждении за службу не беспокойся, как сослужишь службу - сразу в отпуск, в Тавриду там, или в Новгород - куда сам выберешь. На полном княжеском довольствии.
   Потом об том потолкуем, отвечаю, а ты вели-ка пока, княже, насыпать золота-серебра-меди в мешки дырявые да положить на подводы, сам дань хану бусурманскому повезу. Нам главное время выиграть, пока дружина возвернется. А она через пару-тройку дней непременно возвернуться должна.
   Сделал он по моему прошению, я тот обоз хану и доставил. Да только сам понимаешь, из мешков дырявых все на дороги просыпалось: Начал хан дань принимать по описи, а там и смотреть нечего. Разволновался он шибко, руками машет, ногами топает. "Да что ж это, кричит, такое делается! Второй раз войной прихожу, и второй раз одно и то же:" А я ему: "Не извольте беспокоиться, ваше величество, дороги у нас такие, просто жуть. Пошли-ка ты своих подданных, они тебе враз все отыщут и как есть в целости доставят". Как же, доставят! На то и расчет был, что там, где одну монету в мешок клали, в описи три писали: Думали, недосчитаются бусурманы дани, поищут-поищут, ссориться станут, подозревать друг друга, смута затеется, а там уж и наши на помощь подойдут.
   Да только хан непутевый какой-то попался. "Жить в девятом веке почти в центре Европы, кричит, и не иметь дорог!.. Что ж это за страна такая!.. Мне, кричит, воевать с вами - одно позорище и еще пущее разорение. Вот возьму я вас всех в полон, и что с вами делать?.. Нет уж, сами тут, без меня воюйте". Уселись они на наши подводы, и уехали. Даже мешки дырявые забрали - заштопать, мол, можно.
   Вернулся я к князю, можно сказать, победителем. Одного не учел - что казна-то выданная, так по дорогам и осталась: Смекнул я тут, чем дело обернуться может, да и подался себе скоренько на заставу дальнюю. А князь тем временем сборщиков разослал:
   Ну, чем кончилось, догадаться несложно. Явились сборщики к князю, вытрясли перед ним на пол с полмешка медяков, и стоят, сияют обновками. Так и так, мол, ничего более не найдено, светлый князь, все уже до нас того:
   Разбушевался тут князюшка, велел думу боярскую созывать, а те, прознав, явились на совет в таких обносках, что и сказать срамно: дыра на дыре, заплата на заплате. Все, мол, отдали для-ради победы над бусурманами, сам видишь, до какой жизни дошли. Голодаем. А сами в двери не пролазят, обе створки открывать приходится:
   Илья замолчал, глядя куда-то вдаль. Молчали и остальные.
   - Ладно, повечеряли, пора и на боковую. Ты, Алешка, еще до свету к Бабе Яге отправляйся, порядок наводить, а мы уж тут с Добынюшкой без тебя сладим. Не пришел еще сезон для подвигов ратных. Да оно и к лучшему - худой мир лучше доброй ссоры:
   Но случилось совсем не так, как думал Муромец.
  
   Ну а пока богатыри и наши путешественники отдыхают, мы обратимся к замечательному труду Н.В. Филина "Об историческом прототипе Ильи Муромца". Обычно мы стараемся привести фрагменты из книг старых исследователей, по причине их и большей скрупулезности, и меньшей доступности. Можно было бы и в этот раз обратиться к работам перечисленных в упомянутом труде исследователей. Но, на наш взгляд, данная работа, несмотря на свою краткость, очень хороша и заслуживает того, чтобы ее прочитал каждый интересующийся историей Руси. Ограничимся лишь небольшой начальной частью, чтобы уважаемый читатель мог сам составить себе представление о ней и о том, какое интересное путешествие его ожидает, если он найдет время ознакомиться с работой целиком.
   "Илья Муромец - наиболее известный и, вместе с тем, самый загадочный из героев русского эпоса. До сих пор ученые не пришли к единому мнению о том, где и когда стали складываться былины об Илье, существовал ли исторический прототип былинного богатыря.
   В отличие от других знаменитых былинных героев - Алеши и Добрыни, богатырь Илья ни разу не упоминается в летописи. Это заставило некоторых исследователей искать его там под другим именем и званием. В конце XIX в. Н.Д. Квашнин-Самарин отождествил Илью с известным по Никоновской летописи легендарным богатырем Рогдаем, который один выезжал на 300 врагов и смерть которого оплакивал князь Владимир. Н.П. Дашкевич - с суздальским послом в Константинополе Ильей, упоминаемым в Лаврентьевской летописи по 1164 г. М.Г. Халанский - с князем Олегом Вещим русских летописей. Д.И. Иловайский, обратив внимание на "казачество" Ильи Муромца в былинах, производил его имя от казака Илейки Муромца, сподвижника Ивана Болотникова, жившего в начале 17 века. Однако все эти отождествления не нашли сочувствия у других исследователей и были отвергнуты как необоснованные. Многие ученые вслед за Орестом Миллером и Ф.И. Буслаевым приняли точку зрения, согласно которой Илья из города Мурома - обобщенный поэтический образ, не имеющий в своей основе какого-либо одного конкретного исторического прототипа.
   Согласно известному по былинам муромскому преданию, Илья Муромец родился в селе Карачарове, что под Муромом, в семье крестьянина Ивана Тимофеевича. В Карачарове до сих пор сохранились "следы пребывания" здесь былинного богатыря. Местные жители издавна показывали место, где стояла изба Ильи Муромца, часовни, возведенные над родниками, выбитыми копытами богатырского коня. До недавнего времени жили в Карачарове и прямые потомки Ильи, крестьяне Гущины, происхождение фамилии, которых объясняли тем, что дом их предка, Ильи Муромца, стоял вне деревни, в густом лесу.
   Древность карачаровских преданий подверг сомнению еще в XIX в. известный исследователь былин В.Ф. Миллер. Он обратил внимание, что название села Карачарова в былинах ("село Карачарово", "Карачаево", "Карачево") близко по звучанию с названием старинного русского города Карачева, Брянской области, а само село относительно недавнего происхождения (упоминается в источниках с 17 века).
   С древним Карачевым также было связано немало местных легенд об Илье. Недалеко от Карачева, у села Девять дубов, по преданию, происходил бой Ильи Муромца с Соловьем разбойником. В XIX веке местные жители показывали здесь речку Смородинку, пень оставшийся от девяти дубов, на которых сидел Соловей. Говорили, что у Карачева, за 10 верст от села, конь Ильи "окарачился", то есть стал приседать от соловьиного свиста. Город Карачев был известен и сказителям былин. В одном из вариантов былины "Илья и Идолище Поганое" упоминается "калика перехожая" Никита, родом из Карачева. "Селом Карачевым", "селом Карачаевым" этот город называется в былине о братьях Ливиках.
   В.Ф. Миллер заметил, что о муромском и карачаровском происхождении богатыря нет ни слова в наиболее архаичных записях былин (по мнению В.Ф. Миллера таковыми являются те из них, где не упоминается еще о казачестве Ильи Муромца, а сам он называется не стариком, а "добрым молодцем", молодым богатырем). Отсюда он делал вывод, что первоначально в зачине былины об Илье Муромце и Соловье-Разбойнике ("Как было во Муроме, во селе Карачаеве"), под селом Карачаевым подразумевался город Карачев, а под основным действием - происходивший там бой Ильи Муромца с Соловьем. Случайное созвучие названия Карачева с названием муромского села привело к позднейшей замене г. Карачева в былинах Карачаровым.
   Древнейшие записи пересказов былин об Илье Муромце дошли до нас в списках XVII-XVIII вв. В качестве одного из персонажей Илья выступает в литературном произведении "Сказание о семи богатырях", самые ранние записи которого относятся к XVII в. В рукописях XVIII в. дошли до нашего времени древнейшие прозаические пересказы былины об Илье Муромце и Соловье разбойнике. Списки ее подразделяются на две редакции: "себежскую" (в ней Илья по пути из Мурома в Киев освобождает г. Себеж) и "черниговскую" (в ней богатырь освобождает г. Чернигов). Все варианты более древней "себежской" группы восходят к одному источнику XVII в. Наиболее близкий к протографу список называет Илью не "Муромцем", а "Муравцем", "уроженцем города Морова":"
  
   Не успел Алеша скрыться из виду, - ох, и не хотелось ему выполнять поручение, - да куда ж деваться: не станешь перечить старшему брату названому. Только и сказал: "Ладно, будь по-вашему. Наведу порядок", - вскочил на коня - и только его и видели. А пока вслед ему смотрели, - с другой стороны, вдалеке, пыль столбом, и что-то с необыкновенной скоростью движущееся по направлению к холму.
   - Ох, чует мое сердце, не к добру это, - протянул Илья.
   И точно.
   Подлетел взмыленный конь и встал разом, упершись в землю всеми четырьмя копытами. Через холку перелетел, растопырившись, какой-то разодетый щуплый молодец, шмякнулся оземь, разбросав руки-ноги, что твоя лягушка, полежал пару мгновений, вскочил и, обратившись к трем столбам, заламывая руки, заголосил:
   - Беда пришла, откуда не ждали, сильномогучие богатыри!.. Вступайте в злато стремя, вступитесь за землю Русскую:
   - Да ты погодь, гонец, не гомони, и так много пыли поднял, все глаза запорошил, - рассудительно заметил Илья. - Ты толком поведай, что случилось-то.
   Гонец мотнул головой, посмотрел на столбы, затем через плечо на богатырей, развернулся, ничуть не смутившись, и сказал спокойно:
   - Так ведь я и говорю: похитил Змей проклятый красавицу нашу, свет-княжну Милославу. - И тут же вновь сбился на крик: - Вступайте же, богатыри, в злато стремя, вступитесь за землю Русскую, за единственную кровиночку князя нашего...
   - Постой, постой, как так - единственную? - удивился Илья. - На заставу уезжали, у него четверо сыновей да две дочери было. Так неужто все уже на погосте? А верещать и думать забудь. Говори по делу, а не то, сам знаешь:
   Гонец, видимо, знал, почему и принял слова Муромца к сведению.
   - Да нет же, все живы-здоровы. А Милослава-то из них одна.
   - И когда же оказия сия случилась?
   - Уж месяца три-четыре минуло.
   - Как так? - от могучего удара Ильи содрогнулась земля, из нор повыскочили и бросились наутек кроты и мыши, из ковыля взмыли в небо птицы. - Что ж вы, только прочухались? Говори толком, да с чувством, да с расстановкой.
   - Решила княжна молодая владениям отца смотр учинить, ей какой-то мних про Ольгу рассказал, светлая той память, - начал свою повесть посыльный. - Князь не стал возражать, заодно, мол, доброе дело сделаешь, перепись населения, владений, дал ей часть дружины, ну там мамок-нянек всяких, да и отпустил с миром, как Рогнеда ни супротивничала. Долго ли, коротко ли, стали они лагерем в одном переходе от Полоцка, уж больно там места красивые. А утром глядь-поглядь, шатер-то пуст. Переполошились все, легко ли сказать - князь за дочь головы посымает.
   Кто искать ринулся, кто сразу в бега подался. Да что там - ни следа, ни слуху, ни духу. Кто смел, да верен, да дурак - к князю ни с чем воротились, покаялись, так мол и так, пропала дочь твоя, княже, но и то во внимание прими, повинную голову меч не сечет. Владимир-князь поначалу, гневлив бо, в Сибирь их сослать хотел на вечное поселение, даже дорогу велел проложить - так Владимиркой и назвали - затем отошел, отходчив бо. С Рогнедой у него о ту пору размолвка вышла, так он ее по той дороге и прогнал, да мастера не туда класть начали... Впрочем, я не о том. Сам-то князь новую жену обрел - чешку. Надо знать, чехи - они люди европейские, цивилизованные. Вот она, чешка-то, и присоветовала. Посадили писцов-художников, намалевали они портретов княжны пропавшей, текст составили, отредактировали, поразвешали всюду, а где не хватило, вестников послали, вознаграждение объявили, в общем, все чин по чину.
   Тут-то и обнаружился мужик, видевший, как Змей с плененной Милославой пролетал. Низко так летел, стог ему разметал, а так бы и не заметил. Владимир ему за то своими руками чару вина поднес, да по плечу потрепал. Поцеловать хотел, но мужик небритый оказался. Пир в честь него закатил, а что позвать забыл - так с кем не бывает? А аккурат наутро после пира меня к вам послал. Как же мы без вас-то? На Змея ведь богатырь нужон, один на один, по-честному, не то иноземцы засмеют, здороваться перестанут. Опять же варяги обратно подадутся, как тогда порядок держать?
   - Давно ли князь тебя с вестью послал? - насупил брови Добрыня.
   - Так сразу и послал, как мужик обнаружился.
   - И где ж тебя, волчья сыть, носило?
   - Всадник я никудышный. Натер себе, вот и пришлось лечиться в одной деревушке у знахарки. А места эти мне и вовсе незнакомы, сам-то я не местный. На каждую версту, почитай, семь верст крюка давал.
   - Знахарка-то хоть хороша?
   - Спрашиваешь... - Гонец возвел очи горе, затем спохватился. - Старуха, карга, она еще Рюрика, небось, помнит. - И тут же, без перехода, видимо, почувствовав, что разговор принимает опасный оборот: - Ну, что-то я тут заболтался с вами, князюшка, поди, заждался. Весточку передал, поручение выполнил. Пора и в обратный путь. - Он метнулся на коня и, прежде чем кто успел хоть слово сказать, дунул в ту сторону, откуда заявился. Причем, пока Владимир смотрел ему вслед, казалось, что он не сидит в седле, а мотается над конской спиной подобно флагу на флагштоке.
   Добрыня, нахмурившись и морщиня губы, глядел в землю и тяжко вздыхал. Илья понимающе смотрел на него.
   - Опять за старое принялся, - ни к кому не обращаясь, пробормотал Добрыня. - Ведь сколько раз говорил ему, и выговор делал, и порицание выносил - нет, все ему неймется...
   - С занесением, выговор-то? - участливо спросил Муромец.
   - А то как же! Занести-то занес, да вот только не опустил... Жалко стало, - Добрыня сжал кулак, глянул на его размер, и тут же разжал.
   - Хочешь - не хочешь, а делать нечего... Придется... - вздохнул Илья. - К ужину не ждать?
   - Не жди... - Добрыне очевидно не хотелось отправляться на встречу со змеем, но делать было, похоже, и впрямь нечего...
  
   - А нут-ка, змеище поганое, выходи в чисто поле биться один на один по правилу богатырскому, заповеданному, - гаркнул Добрыня зычным голосом, да так, что с ближних дерев посыпались листья.
   Из пещеры, хвостом вперед, нехотя выполз Горыныч...
   Всю дорогу, а она оказалась ни короткой, ни длинной - Добрыня не произнес ни слова; только вздыхал, морщился, покашливал да поглаживал изредка рукоять меча. Смотрел прямо перед собой и весь вид его явно показывал, что ему не до разговоров. Конек держался рядышком, не отставая, но и не забегая вперед. Раньше Владимир полагал, что написанное в сказках о богатырском коне - "словно сокол летит, с горы на гору перескакивает, с холма на холм перемахивает, реки, озера и темны леса промеж ног пропускает, хвостом поля устилает" - не более чем метафора, однако, стоило им чуть (как он считал) отъехать от холма с богатырским пристанищем, да оглянуться - и не увидел он того холма... Вскоре въехали они в вековечный лес, с традиционными уже многовековыми дубами, а там и на поляну - очень большую поляну, с два футбольных поля - посреди которой возвышался холм. С пещерой. Из которой и вылез вышеупомянутый Горыныч.
   Увидев его, Владимир не испугался, скорее, он испытывал чувство, сродное вспышке чувств болельщика в предчувствии неизбежного гола. Змей выглядел как-то уж очень безобидно, если не сказать - неухожено - совсем не соответствуя облику, приписываемому ему сказками. На первый взгляд, по виду походил он на не пойманное лохнесское чудовище, на второй - гребенчатого тритона, случайно пойманного Владимиром в болоте и обитавшего нынче в его аквариуме, но только длинношеего и трехголового.
   - Ты бы, мил человек, тишину блюл, вишь ведь - отдыхаю. Да и то сказать, сам помысли, гомонить так будешь, либо дерева повалятся, а либо голос сорвешь, - сонно проговорила средняя голова Горыныча. Остальные две поочередно протирали лапами сонные глаза. - Пещерка-то уж больно маленькая. Я уж мужикам и поле пахал, и сорняк жег, и чего только не делал... Обещали просторную выкопать, а поглянь - хвост снаружи. Мерзнет зимой. Как только ваш князь с ними управляется? Чего явился?
   - Ты мне зубы не заговаривай - не знахарка, чай, - произнес Добрыня, непроизвольно поглаживая щеку. - Болит, - пояснил он, отводя глаза в сторону.
   - Так ты бы снадобье какое принял, али заговорил, - сочувственно произнесла средняя голова в то время как две остальные спрятались за ее шею и подозрительно задергались.
   Владимиру показалось, что они смеются.
   - Выходи, говорю, на битву-смертушку, - заупрямился Добрыня.
   - Вот ведь заладил: выходи, выходи... Вышел уже, чай не видишь? Только где же ты, добрый молодец, средь леса чисто поле нашел? До него, почитай, верст эдак-то сто будет, а то и все двести - кто-то там их мерял, да веревка оборвалась. Хорошо же тебе, витязь, конем править, а я и летать-то уж почти не могу - старый стал.
   - Ну так я тебя и здесь одолею.
   - Пошто?
   - А Милославу кто украл, окаянный? Как-никак, а дочь княжья, не деревенщина. Вот если б ту боярыню, из-за которой Алеша и голову, и стыд потерял, заставу оставил, в глушь, в Москву, похитил, так тебе бы в ножки... в лапы поклонились. Так нет, вражина славы ищет. Да знаешь ли ты, что руки Милославы сто королевичей искали? Тут, брат, политика. За кого ни отдай - остальные и войной пойти могут. Нашли-таки жениха за тридевять земель: и богат, и собой хорош, и богатыри у него на диво...
   - Всем взял? - головы переглянулись, пошептались и с превеликим трудом прикрылись лапами. - Погодь-ка. Щас, сам глянь-поглянь, - и Горыныч полез обратно в пещеру.
   - Правильно говорить не "щас", а "сейчас", - поучительно заметила левая голова. - Как был неучем, так и остался.
   - Чья бы корова мычала, - неожиданно напустилась на нее правая. - А кто книжника заморского слоп... - Она осеклась и невинно-добрым взглядом окинула Добрыню. - Да ты не подумай лихого, витязь, мы ведь вообще-то вегетарианцы. Так, мужички иногда побалуют скотинкой какой-никакой, а сами мы - ни-ни.
   Из пещеры послышался стук сгребаемых в кучу костей, а затем возмущенный голос:
   - Цыц, окаянные! Мне от вашей свиньи до сих пор тошно. И ведь цена-то ей куна в базарный день, так нет же, после того меда, что за выжег выручили, в разор пошли. Целую гривну отдали! Так еще и под Киев собрались, там, мол, ярмарка сорочинская. На людей поглядеть, себя показать... Вот и показали бы! Вас хоть телен... хоть хлебом не корми - лишь бы в кости аль в городки на резаны. А помнишь, - повернулась средняя голова к правой, - как эта, - она кивнула в сторону левой, - тебя битой ошеломила?
   Наконец Горыныч выбрался из пещеры, держа в одной лапе донельзя ветхие мужские порты, а в другой зеркало в человеческий рост.
   Деревянная рама сохранилась хорошо, чего нельзя было сказать о потускневшем металле, части которого, к тому же, не хватало.
   - Чьих лап дело?! - рявкнула средняя голова. Остальные потупились. - Ладно, разберемся опосля. Звука вот только не будет, - обернулся он к Добрыне. - Вишь, - он закинул на правую голову порты и лапой подергал вделанный в раму штырь, видом похожий на ухват. - Сюда блюдечко надобно, да яблочко заветное. Так эти, - он грозно глянул на левую голову, - один блюдечко расколол, вдребезги, а другой яблоко сожрал. Разве ж тут убережешься? А узреть-то мы узреем. Средство волшебное имеется.
   Он взял порты и с неожиданной живостью, так что не было видно лап, принялся тереть металл.
   - Щас, - приговаривал он при этом, - щас.
   - Надо правильно говорить "сейчас", - вновь нравоучительно отозвалась левая голова.
   - Ты помолчи, когда не спрашивают, а не то... - грозно глянула на нее средняя. - Люди по делу пришли, а ты, понимаешь, астрологией занимаешься!
   Зеркало поначалу помутнело, затем неожиданно ярко проступило изображение. Дородная дивчина, в настолько смелом сарафане, что не каждая манекенщица решилась бы в нем показаться (Добрыня поначалу отвернулся и плюнул, но затем со словами: "Не засть, не засть!" нетерпеливо-богатырски отодвинул головы Горыныча, которые, завидев непотребство и восхищенно взревев: "О-о-о!" уткнулись в зеркало) возвышалась, уперев руки в бока, над тщедушным принцем из классических фильмов-сказок. В одной руке была зажата скалка. Но стоило теперь уже царице или королеве поднять руку, зеркало затуманилось и они не увидели, чем дело кончилось.
   - Царевич этот заморский как увидел Милославу, - начал Горыныч, - так и влюбился по уши. Ему колдун коня деревянного смастерил, летающего... Вот ведь диво какое: одно ухо повернешь - подымается, другое - опускается, гриву погладишь - не иначе как девку какую обстриг начисто, уж больно волос мягкий -вперед летит. А за хвост дернешь - так и спать можно, сам домой донесет. Вот он, не соврать, каждую ночь и летал к ней в терем. А уж сколько раз к князю ходил руки просить, не счесть. Но тот ни в какую. Сам рассуди: принц этот как свататься, так дары богатые тащит, совсем королевство свое разорил, уже хотел было на соседнее войной податься, дела поправить, казну пополнить, да кто-то ему ко мне путь поведал. Вот, мол, имеется специалист невест таскать. А я что, горец какой? Отказался. Ну дак он и привез меду. Пошли на рыбалку, на зорьку вечернюю, посидели, поговорили, ковшик за ковшиком, ну так я и согласился. А перед тем как уснуть, сторговал у него за работу десять десятин земли да полсотни бочек меда - больно уж он у него хорош. Так пока я спал, проснулись эти, - средняя голова кивнула вправо и влево и саркастически усмехнулась, - да и сторговались за два мешка луку. Проснулся я, а отступать поздно, у нас, Горынычей, слово тверже Алатырь-камня. А коня того он вскоре после женитьбы спалил... - раздумчиво добавил Змей после некоторого молчания.
   Некоторое время Добрыня тупо глядел в зеркало, а затем, вдруг выхватив меч, гаркнул голосом богатырским:
   - Ах же ты, сводник трехголовый, жизнь человеку испортил! Нет тебе пощады, давай биться один на один!
   - А ты покричи, покричи. Нут-ка! Нас сам князь Владимир рукой своей в Красную книгу записал. На вече вон ступай, там и дери глотку. Можешь и на кулачки - не обижусь. Молод ишшо, а туда же... Поучился бы уму-разуму у старших. Меч-то, небось, кладенец? Вот и полож где взял. Не перечь, а то как ошеломлю хвостом - в землю уйдешь. Вместе с конем... Так вот.
   - У кого ж поучиться-то? - грозно спросил Добрыня. - Ты ж грамотея заморского того...
   - Да врут все люди! - заорал Горыныч так, что трава приникла к земле. И сейчас же, отведя глаза, потупился. - Так не со зла ведь. Обмишурился. С кем не бывает. Да и то сказать, немчина ведь, а кабы свой... Разве ж возможно?.. А биться...
   Он разинул все три пасти, вдохнул полной грудью и... натужно закашлял.
   - Сам-то я уже не очень пламя пускать, - объяснил он, утирая поочередно всем головам выступившие слезы, - а огонь греческий кончился. Вот и простудился, насморк. Так давай-ка мы лучше того...
   - Чаво? - насупился Добрыня.
   - Чаво-чаво, расчавокался тут. Этот с тобой? - кивнул он. - Так пошто молчит? В чем надобность? - обратился он к Владимиру.
   Тот растерялся.
   - Да так, собственно, ни в чем...
   - Ну и ступай себе, раз ни в чем. А мы с тобой, Добрынюшка, пойдем - отведаем меда. Надо ж лечиться... Посидим, за жизнь потолкуем, глядишь, и распря решиться.
   - А мед-то у тебя чей? - вопросил Добрыня, почесав шелом.
   - Да не волнуйся ты, мужики местные делали. Не на базаре, не обманут.
   - Ну разве что ковшик... - протянул богатырь. - Но затем, я от слова своего не отступаю, биться будем.
   - Будем, будем. Пошли.
   И они скрылись в пещере.
   - Что ж теперь будет? - спросил Владимир.
   - А что будет, что будет, да ничего не будет, - отозвался Конек. - Посидят, погуторят, выйдут биться один на один. У Змея тут преимущество, как-никак головы-то три. Побратаются, уж в который раз, да в село ближайшее, на кулачки. Раскатают по бревнышку пару-другую изб - и спать. Мужики тому и рады. Они, как проснутся, винятся перед обществом. Добрыня, он на все руки дока, избы ставит, печи кладет - любо-дорого посмотреть, лучше прежних, сто лет простоят. Горыныч же стадо пасет, ни один волк, али там медведь, не шелохнутся - за версту обходят. Огороды пашет, сорняки, делянки выжигает, жука колорадского со свеклы собирает, плодоножку там, медведку выкапывает. Коротко сказать, по хозяйству повинность несет. Ох уж и работа у них на пару спорится - все в руках-лапах горит. Мужики им и подряд предлагали, и девок красных, но они ни в какую - отработали свое, били обществу челом за обиду нанесенную, и восвояси. Пустое все это. Давай-ка лучше ночлег искать, вишь - негостеприимны мы тут.
   - А как же Милослава? - недоуменно спросил Владимир.
   - А что Милослава? Может, она уже в терем отчий вернулась. А может, замуж выскочила. Ни при чем здесь Горыныч...
  
   Настало время узнать поподробнее и о третьем богатыре - Добрыне свет Никитиче. А поможет нам в этом Всеволод Федорович Миллер, его труд "Экскурсы в область русского эпоса", вышедший в 1892 г.
   "что известно нам об историческом Добрыне, дяде Владимира? Очень мало достоверного: Из летописи известно, что Добрыня был не только ближайшим родственником Владимира, но его воспитателем, руководителем и самым преданным воеводой. Он посоветовал своему питомцу принять стол новгородский и в течение нескольких лет жил там при юном князе. Он заступился за честь Владимира и добыл ему силою гордую полоцкую княжну, не хотевшую разуть робичича. Ему приписывается, отзывающийся народным эпическим юмором, совет Владимира поискать лапотников для собирания дани: В свою бытность в Новгороде посадником, он является таким же ревнителем народного культа, каким до обращения был Владимир. Он ставит кумир над Волховом и приносит ему жертвы. А затем, по свидетельству драгоценного отрывка так называемой Иакимовой летописи, вместе с воеводой Путятой огнем и мечом водворяет в том же городе христианство и крестит жителей...
   Свидетельства летописи о Добрыне производят то впечатление, что он всю жизнь верой и правдой служил своему племяннику и воспитаннику. Согласно с этим и былевой Добрыня преимущественно перед другими изображается служилым богатырем при Владимире. Былины нередко говорят об его долгой и, притом, придворной службе, которая находится в связи с его природным "вежеством". Три года он стольничал, три года харешничал, три года чашничал. Часто князь накидывает на него службу: собирать дани, отвозить дани, выручать князеву племянницу и т.д., часто и сам Добрыня вызывается охотою исполнить поручение, от которого отказываются другие богатыри. Словом, если внимательно просмотреть былевые факты, то получается впечатление, что Добрыня между всеми богатырями самый близкий к князю и его семье, всего чаще исполняющий личные поручения и Владимира, и Опраксии, отличающийся не только силой и храбростью, но и дипломатическими способностями.
   ...тем не менее, Н.П. Квашнин-Самарин, тщательно отыскивающий в нашем эпосе исторические отголоски, приходит к заключению, что "Добрыня, дядя Владимира, общего ничего с богатырем не имеет. Он старик, а Добрыня былин - вечный юноша; сходны только имя и то, что оба - современники Владимира". В виду такого несходства почтенный исследователь отыскивает в летописи другой оригинал для былевого Добрыни. "Должен был, - говорит он, - существовать другой какой-нибудь герой XI в., которого былины воспели под именем Добрыни. Кто же он был? Поищем в Никоновской летописи: "Лето 1004: того жь лета Андриха Добрянкова храбраго отравою окормиша свои его люди". Вот наше искомое. Певцы очень легко могли переделать Андриха Добрянкова в Добрянку Андриховича, а потом трудное отчество было заменено Никитичем, и Добрянку смешали с богатырем Добрыней". Не говоря уже о ничем не мотивированном допущении искажения имени, к сожалению, об этом Андрихе Добрянковиче мы ровно ничего не знаем, кроме факта его насильственной смерти, а соображения Квашнина-Самарина о том, какого он мог бы быть происхождения (чешского или русского), не могут восполнить для нас летописный пробел".
  
   Приют они нашли в не дальнем селе. Мужик, едва услышав о приезде Добрыни на предмет "воспитания" Горыныча, уж и не знал, куда посадить-положить дорогих гостей, чем потчевать. Пока наши путешественники утоляли голод, гостеприимный хозяин ужом вертелся на лавке, а как только спровадил их на сеновал отдыхать (они так решили сами), тут же помчался с радостно вестью по соседним домам.
   Что же касается старцев, сообщил он прежде чем исчезнуть, то "вам к Анемподисту надобно, непременно к Анемподисту. Он у них самый знающий". А на вопрос Конька, как его отыскать, махнул рукой, уже скрываясь за дверью, мол, сами найдете, невелика хитрость.
   Прошло совсем мало времени, а деревня уже радостно гудела, словно растревоженный улей. Воспитание действительно состоялось, но в соседнем селении, и тут выяснилось, насколько наши путешественники оказались предусмотрительны: народ, будучи в крайне разочарованном состоянии, собравшись на сходку, единодушно порешил надавать по шее "этим самозванцам", а заодно отослать к соседям посольство, потому как налицо имелось явное недоразумение. Впрочем, прислушиваясь к крикам, доносившимся с сельской площади, Владимир и Конек, без труда догадавшись, к чему склоняется дело, потихоньку выбрались из сарая и тихо-тихо исчезли с глаз долой, благо до Киева, по уверениям Конька, оставалось совсем немного.
   И действительно, солнце только перевалило за полдень, а дорога привела их к оврагу, где, по традиции, разошлась на все четыре стороны, если быть совсем уж точным, четвертое направление было то самое, откуда они пришли. Одно ответвление вело прямо к Киеву, куда Конек провожать Владимира отказался наотрез. Сначала к старцу, а там уже видно будет, заявил он. Из двух оставшихся дорог - одна представляла собой широкую, почти накатанную колею, а другая - узкую тропку, заросшую кустарником.
   Выбор был очевиден, и Владимир решительно выбрал проторенный путь, однако Конек его остановил.
   - Ты куда это собрался? - поинтересовался он.
   - То есть как куда? - удивился Владимир. - Рассуди сам: если дорога широкая да ухоженная, значит много людей по ней ходит. А поскольку нам мужик сказывал, что самый мудрый старец из всех - Анемподист, значит, ходят по ней люди за советами, ума набираются.
   - Эх, милый, - нараспев протянул Конек и двинулся по заросшей тропке, - да где ж ты это видел, чтобы кто-то по уму жил?..
   А ведь и правда, подумал Владимир, сколько они прошли-проехали, сколько всего понавидались, - везде не по уму. С желанием, с душою, но все как-то несуразно, бестолково как-то. Хоть и рассуждали все про ум-разум, а поступали... И еще почувствовал он тяжесть какую-то неясную... Вот придут они сейчас к старцу, даст старец какое-нибудь снадобье, выпьет он его, уснет, и проснется под той самой елкой, словно и не было ничего. Конечно, он сам искал возможность вернуться, конечно, рано или поздно это должно было случиться, и конечно же, он вовсе не прощается с этим миром насовсем - достаточно взять в руки томик русских народных сказок, - и вот он, этот мир, снова перед тобой, и вокруг тебя, и внутри тебя... А все ж таки щемило сердце и першило в горле. Так и плелся Владимир за Коньком, раздираемый противоречивыми чувствами...
   А тропинка тем временем петляла-петляла промеж зарослей, но спускаясь к самому дну оврага, то взбираясь обратно почти до самого верха, пока не привела их к довольно широкому отверстию, ведущему куда-то вовнутрь и явно рукотворного происхождения. Немного потоптавшись возле, они вошли.
   Старец, - Владимир при всем желании не мог бы дать ему более сорока лет, - в свободной рубахе и портах из грубого полотна расположился на лавке за почти пустым столом. Почти, потому что на нем имелась - на этот раз абсолютно - пустая миска почтенных размеров. Задумчивый вид, с которым он взирал на миску, свидетельствовал о том, что в настоящий момент старец погружен в нелегкие размышления о судьбе Руси или, по крайней мере, смысле жизни. Заслышав шорох у входа, он глянул на Владимира и произнес тягуче: "Человек". Затем, переведя глаза на Конька, тем же тоном: "Лошадь". Несколько раз по очереди обозрев того и другого и заявив: "Каждый из нас по-своему лошадь", он снова уткнулся взглядом в пустую миску.
   Повисло неловкое молчание. Конек явно обиделся на "лошадь", а Владимир просто не знал, как начать разговор.
   - Ну что, так и будем вздыхать? - прервал наконец до неприличия затянувшееся безмолвие Анемподист. - Заходите, коли пришли. Что за беда приключилась, коль вам совет мой понадобился? Впрочем, сам сейчас проведаю.
   Он поднялся, шмыгнул носом, подтянул портки, порылся на полке, достал оттуда совершенно черную миску, размером, правда, с обычную глубокую тарелку, протер ее рукавом и шлепнул на стол. Затем пошарил в корзинке, приткнувшейся в углу, вынул оттуда нечто сморщенное, когда-то, по всей видимости, имевшее круглую форму, а в настоящее время - ночной кошмар любого геометра, бросил его в миску и принялся смотреть вовнутрь, опершись на стол обеими руками и чем-то напоминая коршуна, нависшего над добычей. Поскольку ничего не происходило, он поднял миску и, держа ее обеими руками, принялся перекатывать, вернее будет сказать - перемещать - имевшийся в ней предмет. Видя, что от его действий результат не изменился, он изъял сморщенное нечто, повертел в руке и, со словами: "На компот сгодится", бросил его обратно в корзину. После чего опять сел на лавку и буркнул:
   - Хотелось лося, да не удалося. Самим вам, значит, придется.
   И Владимир принялся рассказывать. Рассказывал он невнятно, сбивался, перескакивал с одного на другое, принимался сызнова. Конек сидел рядом, надутый, словно дирижабль, очевидно имея зуб на Анемподиста. А тот слушал, не прерывая, уставившись неподвижно в стол, и, казалось, думая о чем-то своем, совершенно не относящемся к рассказываемой ему истории.
   Что вскоре и подтвердилось.
   - Тавлеи! - произнес Анемподист и даже привстал. - Волшебные тавлеи! Как же это я сразу не подумал. Мне нужны волшебные тавлеи.
   Он вскочил и принялся расхаживать по пещере, бормоча себе что-то под нос. Изредка доносилось что-то отрывочное: "...чем время занять...", "...а может, я и самоучитель напишу...", "...любого соперника..." Потом он остановился и уставился на Владимира.
   - Вот что, мил человек, - заявил он. - Давай так: ты - мне, я - тебе. В смысле поможем. Тебе куда-то там попасть нужно, а мне - волшебные тавлеи. Вот доставишь их мне - и баиньки, то есть, я хотел сказать, - и сразу, куда тебе нужно, отправишься.
   - А где?.. - начал было Владимир, но Анемподист перебил.
   - Тут, понимаешь, нужно кое-что приложить. Вера в себя нужна, видеть цель, и... - Он почесал затылок и махнул рукой. - Ну, и одежда подходящая. С одеждой тебе лошадь поможет, а остальное - сам... Ну что, согласен?
   - Если он еще раз назовет меня лошадью, я его лягну, - тихо пробормотал вконец разобиженный Конек.
   - А как?..
   - Все просто, - Анемподист завелся. - Ты, значит, в одно ухо этому влазишь, из другого вылазишь, я тебя слегка подпихну - и ты уже там. Спросишь у народа, где тут, мол, тавлеи волшебные, добываешь - и сразу обратно. А мы тебя покамест здесь подождем. Давай-давай, не задерживай. - Он подошел к стене, на которой едва вырисовывались контуры какой-то картины: было смутно похоже на очаг с разведенным в нем огнем и котлом над пламенем. - Сюда иди, - махнул он рукой Коньку.
   Тот подошел.
   - Поворачивайся боком и стой смирно, - сказал ему Анемподист, и затем, повернувшись к Владимиру, - ну, что стоишь, давай. В ухо - и далее. Ежели что, я подмогну.
   Совершенно сбитый с толку напором и натиском старца, Владимир закрыл глаза, ткнулся в ухо Коньку и, ощутив весьма солидный толчок пониже спины, куда-то провалился. Его тут же подхватило, словно вихрем, закрутило-закружило и куда-то понесло.
   Последнее, что он услышал, был какой-то приглушенный грохот; наверное, старец назвал-таки Конька лошадью...
   Впрочем, это совсем уже другая история.

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"