Тимофеев Сергей Николаевич : другие произведения.

Как Из Да́леча, Дале́ча, Из Чиста́ Поля...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Былинного и сказочного материала об Алеше (как правило, именуемого Поповичем) очень мало. А тот, что есть, до крайности противоречив. Перед автором стояла задача примирить непримиримое: с одной стороны, его герой характеризуется крайне отрицательно (если смотреть на его поведение свысока прошедших веков), с другой - о нем не только сохранилась память в народе, он стоит рядом с такими богатырями как Илья Муромец и Добрыня Никитич... Вот автору и подумалось: вдруг, у Алешки нашлись злые завистники, постаравшиеся очернить его доброе имя, придав его поступкам совершенно иной смысл, не тот, что скрывался за ними на самом деле? И если попытаться взглянуть на них с иной точки зрения, не предстанет ли перед нами богатырь, заслуженно занимающий подобающее ему место среди "младших" богатырей? Да и никакой он не Попович (согласно одному из мало известных вариантов былины).


   КАК ИЗ ДА?ЛЕЧА, ДАЛЕ?ЧА, ИЗ ЧИСТА? ПОЛЯ...
  
  
   1. ПОЛОНИЛ ОН КРАСНУ ДЕВИЦУ...
  
   - Плакун, плакун! - прошептала старушка, украдкой скосив глаза в сторону девушки, присевшей неподалеку и поводившей ладонями по поверхности травы. - Плакал ты долго и много, а выплакал мало. Не катись твои слезы по чисту полю, не разносись твой вой по синю морю. Будь ты страшен злым, и полузлым, и четверть злым. А не захотят тебе покориться, утопи их в слезах, а убегут от твоего позорища, замкни в ямы глубокие, под замки тяжелые. Будь мое слово при тебе крепко и твердо. Век веком!
   Старушка наклонилась, развела стебельки и, ухватив один, багрового цвета, высокий и острый, аккуратно выдернула из земли. Ну, вот, будет, чем соседку порадовать. Давно ей обещала, ан только сейчас отыскала. Корова у нее, вишь, вертится, и ребятенок младшенький не спит.
   - Что у тебя там, Светида? - окликнула она девушку, продолжавшую копошиться в траве.
   - Прости, бабушка, - повернула к ней чуть зардевшееся личико девушка. - Позабыла я урок твой. Вот эта травка, от чего она? - Светида сорвала маленький цветок о пяти желтых лепестках.
   Старушка нарочито сердито взглянула на девушку, но глаза ее вовсе не сердились, - улыбались.
   - Для сна эта травка, - ответила, - для вечного. Сок ее пуще змеиного укуса будет. Говорила тебе, есть похожие две, только тем и отличаются, что у одной лепестков на цветке - сколько пальцев на руке, а у другой - на один меньше. Выкопай корешок той, у кого меньше, высуши, да истолки, да в тесто высыпь, как подходить будет - от пирогов твоих за уши никого не оттащишь...
   Поляна полыхала разнотравьем. Вдалась в могучий лес полукружьем, ровной же стороной приласкавшись к огромному озеру. Солнце еще не взошло, но поднявшийся ветерок разогнал седой туман, и грозные воды потихоньку пробуждались от ночного сна, всплеском рыбы, стрекозами, носившимися над камышами, разгоняя мошкару, какими-то гулкими причмокиваниями в прибрежной траве и время от времени, там же, резкими ударами, будто кто бросал с берега валуны.
   - Водяник это, бабушка? - спросила Светида, прислушиваясь.
   - Кто ж его знает... Может, и водяник... А может, еще кто...
   И чего это бабушка сюда за травами ходит? Да еще одна. Она одна сюда ни за что на свете... Вон дуб какой к поляне пристроился. На стволе его, кто-то в незапамятные времена лик вырезал, вроде как Перунов. Мужало дерево, больше становился лик. Скоро размером с человека станет. Ишь, поглядывает. Ровно живой. Много в лесу и полян, и оврагов, и болотин, где любую траву отыскать можно, надо только знать, какую, а бабушка все чаще сюда наведывается. С ней не страшно. Хоть и идет о ней слава, как о волхвовице, а Светида ни разу не видывала, чтобы она чародействовала. Нашептывает, отшептывает - это дело обычное. Это не только она умеет. Слово человеческое, во время сказанное, оно отварам силу придает. Сила земли - она слепая. Она и на пользу, и во вред. Человеческое же слово - ей напутствием служит.
   С бабушкой Светида куда угодно пойдет. И к навьему ручью, и к роднику, вокруг которого, говорят, на зеленой неделе мавки хороводом кружатся, и даже к самому Синему камню.
   Хотя, если здраво рассудить, кого ей бояться? От зверя лесного да от змей она слово заветное молвит, перед тем как в лес идти. Время, чтоб не тревожить иных, березняки-дубравы населяющих, соблюдает, про людей же лихих в их краях слыхом не слыхано. И то сказать, они ведь от селения своего недалеко ушли. Тут почасту из своих кто-нибудь бродит, позови - откликнется.
   Разве что вот... Приходят к ним иногда из-за моря воины дивные, на лодках причудливых. Похожи эти самые лодки на змеев летучих, про которых сказки сказывают. Только размером поменьше. Хотя, ежели не знать, что лодка плывет, завидев поутру на озере и впрямь подумается - змей. Варягами их зовут. Это уже не лодки, а людей. Оружием увешаны, в шкуры одетые, на головах колпаки странные, с рогами. Видом же суровые, будто из камня вытесаны. Про них сказывали, - не чужие они. Пришли когда-то в незапамятные времена на берега озера, и частью остались здесь, поселились. Оттого-то поселение их вроде бы изначально Росстанью прозывалось. Потом уже переменилось, на Стан Россов, потому как часть народа ихнего Россами звалась. Стали здесь некогда станом, вот и получилось - стан россов. Так ли, или эдак, а только нынешние насельники похожи чем-то на варягов этих самых. В шкуры одень, оружием обвешай, может, и не отличишь. Только нынешних с мест насиженных колом не выгонишь, прикипели. Варяги же вроде как торговлей живут, туда-сюда мотаются на лодках-драконах, ну, иногда воюют. Такого, правду сказать, не бывало, чтоб у них в Стане обидели кого. Так они ведь долго здесь и не задерживаются - пару ночей переночуют, бывало, поправят лодки, ежели поломка какая случилась, и дальше себе плывут.
   - Что, все собрала? - спросила старая Ишня и улыбнулась, приметив, как Светида сделала невольное движение, пряча букетик за спину. Цветочек в нем, - его девушки под подушку прячут, чтобы суженый во сне глянулся. Что ж, самое время девке в замужество идти. Не девка - чистый клад кому-то достанется. И тебе ликом красна, и нрав добрый, в меру застенчива, а что пуглива - так это не беда. Иная замуж какой пугливой идет, а там, глядишь, сколько времени прошло, уже и на мужа прикрикивает. Плохо вот, нет ей в селении ровни. Не потому, что дочерью старшему селения приходится, сыну ее, Неро, - его даже иногда князем величают, - кого ни поставить рядом со Светидой, никто не гож. А времечко-то идет, не след в девках засиживаться. - Пойдем тогда, что ли...
   Стан их чуть поодаль берега, посреди леса устроился. Хотели его стеной обнести, да как-то не случилось; так, повтыкали кое-где частокол, на том дело и застопорилось. Может, оно и к лучшему? Прирастает потихоньку избушками, глядишь когда и вровень с городами окажется, про которых сказки сказывают, да гости заморские. Тогда и стена выстроится... Пока же, окромя медведей да волков, ни от кого вреда ждать не приходится. Так ведь и они особо не балуют, редко когда кого задерут.
   Ближе к Стану, уже и шум слыхать. В этом конце две кузни, оттого и шум. С другого конца к самым избам подойти можно, и то ничего не услышишь, разве собаки чужого почуют да подымут хай.
   Неро уже поднялся, ему сегодня спор решить надобно. Сбились отчего-то ночью позапрошлой камни межевые, уговорились сегодня землю перемеривать. На крыльце стоял, как Ишня со Светидой в воротах показались.
   Девушка неловко поклонилась, опустила голову, шмыгнула торопливо в избу. Ишня задержалась.
   - Межевать собрался?
   - Да надо бы, а то еще передерутся. Шутка ли - камни межевые подвинуты. Люди у нас хоть и незлобивые, ан не хотелось бы, чтобы кровью дело решали.
   - Ты гляди, как бы за чужими делами свое не проглядеть. Девка у тебя, пора бы ей и жениха приискать. Сама сегодня видела, как она цветок особый посреди прочих прятала.
   - Что за цветок, уж не для присушки ли любовной?
   - Пока нет. Суженого во сне видеть. Но коли ты и дальше окромя межи да чужих забот ничего окрест себя видеть не будешь, тут тебе и присушка явится, и зелье приворотное, и еще что...
   Не первый, и не второй раз заводила разговор этот старая Ишня. Отшучивался Неро, уводил в сторону. А то и попросту сбегал. Тут же сбежать никак нельзя. Спиной дверь чувствует, Ишня спереди стоит, никак ее не обойти. Вздохнул старшой.
   - У дуба Перунова травы брали?.. - не спросил, утвердил. - Вишь ты, как оно давеча повернулось. Шел я тем местом, и повстречал на поляне волхва. Он по своим делам куда-то брел, а как меня заприметил, остановился и смотрит. Зорко так, мне даже не по себе стало. Сколько их в наших краях не бывало, и вдруг - заявился. Подумалось мне отчего-то, не к добру это. Хотел я было мимо пройти, а сам, вот те и на, спрашиваю, чего, мол, смотришь, вроде не диво я какое, человек обычный, две руки, две ноги, на голове шапка. Он же не отвечает, сам спрашивает: "Ты, случаем, не старшой местный будешь, не Нером ли тебя кличут?" "А хоть бы и так, - отвечаю, - что в том зазорного?" "Это у тебя дочь-красавица на выданье, Светида?" Молчу я, не знаю, какой ответ дать. Про них говорят, будто все до скончания веков им ведомо. Хорошо, ежели жизнь у Светиды сказкой сложится, про такую узнать, что меду стоялого хлебнуть, а ну как иначе? Про такое заранее узнать, одно мучение. Он же: "Береги ее, - говорит, - потому как честь ее великая ждет, идти от ней роду знатному, крепкому, править роду этому городом славным, красой земли-матушки". Сказал, и дальше себе бредет. Меня же ровно кто оглоблей приголубил. Себе не верю, что не почудилось. Пока стоял, он и убрел совсем...
   - И давно давеча это твое приключилось?
   - Да вот как раз о прошлом годе, как снег сошел.
   - Чего ж сразу не сказал?
   - Чего не сказал... Так ведь тогда гуляли чего-то, не совсем здоров был... А как в себя пришел, подумал, примерещилось...
   - Седина уж, а все такой же непутный, как молодым был, - вздохнула Ишня.
   За воротами послышались голоса; и впрямь спорщики мало до крови не разоспорились.
   - Ладно уж, иди...
   Ушел Неро, а Ишня призадумалась. Так ли сказал сын, как на самом деле было, или напридумывал, чтоб отвязалась? Хотела вечор еще раз спросить, да как-то позабылось за делами дневными. А потом и совсем забылось, покуда несчастье не приключилось.
   Пропала Светида. Пошла с девками в лес, и пропала. Вот, вроде бы, все время на глазах, а как возвращаться, и нет ее. Прибежала к Неро Векша, подружка ейная, ревет в голос, ничего понять невозможно, что бормочет. Как разобрали, ударили в било, всем Станом на розыски поспешили. Только сколько не искали, все без толку. Девок спрашивать стали - еще больше запутались. Какая где в последний раз видела - не упомнят. В одном сходятся - никого чужого не приметили, ни зверя какого не слыхали. И поселилась с той поры в доме Неро печаль-тоска неизбывная. Почернел лицом старшой, ровно дуб тот самый, Перунов. Ишня так состарела, будто каждый день ей век на плечи взваливает. Хоть и слыла чародейкой, а как до дела, так и выяснилось - окромя как людей да скотину от хворей избавлять, на ноги ставить, ни к чему иному не способна. Не ведал никто, что искала помощи и в лесу, и в озере, да то ли не так искала, то ли не у того спрашивала. Пропала Светида, как в воду канула. Шепоток пошел, не со зла, конечно, что придет время, объявится мавкою, скажет, что да как приключилось. Не первая...
  
   В Словенске же, около того времени, ушел к предкам князь Вандал, сын Славена Старого, сына Даждьбога, брата Волхову, Волховцу и Рудотоку. Не пожелала жена его, Адвинда, кукушкой дни коротать, по доброй воле с мужем в путь дальний, последний, отправилась. Как жизнь шли - рука об руку, так и в вирий, дымом светлым единым свившись, поднялись, оставив по себе память о делах славных.
   Ибо грозен был князь Вандал, и правил он великим народом, славянами именуемым, и ходил в походы славные, на восход и на закат, до самого моря, что зимой льдом покрывается, сколько видит глаз, и на племена равнины великой, лесом поросшей. Не знал князь поражений в битвах, не было таких, кто, изведав на себе руку его тяжкую, данью не поклонились. Не только славяне, но и русь, и чудь власть его над собою признали.
   Устал воевать князь, возвернулся в град свой Великий, - так с некоторых пор Словенск именовать стали. Но натуры своей усмирить не смог, а потому послал свойственников, Гардарика и Гунигара, с ратью сильною, в те края, где солнце заходит. Огнем и мечом прошли рати по землям закатным, назад же решили не возвращаться. Сами решились править в завоеванных королевствах.
   Разгневался на них князь Вандал, как прослышал об измене. Стал скликать рать еще более великую, покарать ослушников, ан не успел походом...
   Остались после него три сына. Думал князь Вандал каждому по городу выстроить и назвать их именами. Не случилось. Один только Избор и построили, для старшего. Он, как отца не стало, князем в Великий Словенск ушел, на его же стол средний брат сел, Столпосвят. Не хотел поначалу княжить, волхвованию обучался, у старцев лесных, пещерных, а как ударили челом люди изборские, не мог отказать.
   Владимиру же, младшему сыну, владеть не досталось. Ни в чем не уступал братьям своим, ни умом, ни храбростью, однако ж против судьбы не попрешь. Не стал мечом земли себе искать, поставил поодаль людей избушку на Мутной реке, в ней и зажил жизнью спокойною, ни для кого не приметною.
   Было неподалеку от избушки его местечко. Склонились одна к другой через речку две ивы могучие, протянули навстречу друг дружке ветви, переплелись ими, ровно ладушки. По ним с одного берега на другой перебираться сподобно было, хоть и неширока река, а глубиною по грудь. А еще приспособился Владимир с ветвей рыбу стрелять. Затаится с луком, высмотрит, какая покрупнее да к поверхности ближе, ту и бьет. Одно неудобно, чуть зазеваешься - так и бултыхнуться недолго. Не раз и не два молодец в воду слетал; досадно, конечно, ан сам виноват. Тут же, мало - грохнулся, мало - словами отметился и рыбу упустил, так еще и посмеялись над ним. Чего и не посмеяться, коли в самую травищу угодил, торчит из нее, ровно водяник, фыркает, тину от себя отметывает, и никак от слов избавиться не может - так и прут косяком, одно другое подталкивает. Услышал смех, замер. Не иначе, девка какая в его края забрела. Сколько живет здесь, не случалось такого, а тут - на тебе. И впрямь - девка. Мелькнули в кустах коса русая да сарафан цвета неба весеннего, прошумело-прошелестело... Тут его на берег ровно рукой могучей выбросило; спроси как - не ответит. А кого б не выбросило? Может, из тех она, что на дне речном хороводы водят... Вишь, вон там, водоворот какой обозначился, непременно под ним есть кто-то, кружится.
   Осмотрел потом, кусты-то. Только ничего не нашел, как ни рыскал. Подумал-подумал, и решил - почудилось. Совсем было из ума выкинул, опять приключилось. На том же самом месте. Сунулся это Владимир к реке, водицы испить, а из воды на него не он сам - девка смотрит. Скалится, подмигивает. Шарахнулся от берега, чуть было вовсе не убежал. Постоял, оглянулся, ухватил орясину потяжеле, приступил осторожно, да как хватит по воде со всего маху. Половину воды, небось, на берег выплеснул... И опять ничего. Зарок дал, чтоб больше впредь сюда - ни ногой. Угу. Зарок кому другому давать хорошо, окромя себя самого. Идет это он себе в какую ни на есть сторону, а ноги сами к ивам переплетшимся несут. Раз принесли, другой... Сдался. Не слыхал никто зарока, так вовсе его и не было. Чуть не каждый день, по делу ли, без дела, бегать сюда стал.
   И набегал своего. К добру ли, к худу ли, а набегал.
   Сидит на его месте промеж ив девка, с косой русой, в сарафанчике простеньком, цвета неба весеннего. Ногами болтает, чего-то там в воде высматривает. Как ни крался, чтоб поближе посмотреть, все одно углядела.
   - Чего крадешься? - кликнула насмешливо. - Аль испужался?
   - Вот еще, - буркнул Владимир, раздвинул кусты и вышел на берег. - Было б, кого пужаться. Да и не из пужливых я...
   - Это хорошо, что не из пужливых, - девка отвечает. Склонила эдак головку к плечику, прищурилась лукаво, смотрит на молодца.
   - Ты кто ж такая будешь? - Владимир спрашивает.
   - Сам-то как думаешь?..
   - Ну...
   - Вроде нет на мне хомута, чтобы нукать. Можешь ничего не отвечать, сама все вижу, за кого почитаешь. Только ты это зазря. Да и не на горе тебе, на счастье пришла, коли и впрямь не из пужливых, как бахвалишься.
   - На какое такое счастье?
   - Обыкновенное. Коли сумеешь его добыть, так и будешь счастлив.
   - Это каждому на роду написано...
   - Каждому - да не каждому. Иной сколько слез прольет, сколько одежд, по белу свету бродивши, износит, ан счастье-то под боком было.
   - Ты что же, дорогу указать заявилась?
   - Сама бы я и пальцем не шевельнула. Ишь ты, забился в нору, ровно заяц. Мхом обрастает. Ждет, когда ему что в руки само свалится. Да матушке ты моей чем-то глянулся. "Ступай, просит, подмогни молодцу". Могу ли я матушке родной отказать?
   Сдержался Владимир. Как про матушку услышал, понял, кто перед ним.
   - Ну и где же оно, счастье мое?
   - Ты не у меня, у старца спроси. У которого братец твой уму-разуму научался. Он там один такой, от прочих на отшибе.
   - А сама что, сказать не можешь?..
   - Мочь-то могу, только у меня своя задумка имеется, помимо матерней.
   Помолчали.
   - Где ж мне искать, старцев-то этих самых?
   - По следу моему ступай, так и не заблудишься.
   Поднялась и легонько так на другой берег перебралась. Оглянулась, улыбнулась и в лесу скрылась.
   Легко сказать, по следу. Вон с той стороны травища какая вымахала, выше пояса. Только вздыхать и пререкаться - себе дороже выйдет. Вернулся в свою избушку, собрал в мешок заплечный доспех свой, оружие, припасы кое-какие прихватил, к ивам подался. Перелез кое-как, осматривается. Приметное что-то быть должно, чего с прочим никак не спутаешь. То бороду потеребит, то затылок почешет, наконец, уразумел. Цветочки обозначились, маленькие такие, нежные, цветом - как сарафан у девки. Иных полно, а эти - в особицу. Вон один в траве глянулся, вон там, подалее, другой.
   По ним и пошел Владимир, счастье искать. Сколько шел, про то неведомо, а только выбрел к холмам, где старцы жили. Глядит - и диву дается. Сказывали, будто пещеры ихние все как есть рукотворные, то есть собственными руками ископанные. Ну, положим, землю расковырять еще можно, камни, что в подъем, перетащить - тоже. А как такие, что в рост человеческий да в два-три обхвата переместить, этого понять не можно. Заглянул Владимир в одну пещеру - глубокая, темная, и никого не видать. Как же в ней и жить-то? С весны по осень - куда ни шло, хотя бы от дождя укрыться, а зимой? Ни дверей тебе, ничего. Опять же, пропитание. Огородов не заметно, к охоте и рыбной ловле за летами своими непригодны, а на одних грибах-ягодах долго не протянешь. Так еще и растут не во всякое время. Что ж это они, корой с деревьев промышляют, аки зайцы? И подевались куда - ни следа... Уж не обманулся ли? Там посмотрел, здесь побродил. Вспомнил, что девка говаривала: на отшибе.
   И такую отыскал. Заходить не стал - мало ли. Пристроился возле, по сторонам поглядывает. Ждет - пождет, прислушается, не идет ли кто. Не слыхать. Окромя обычного лесного шума - ничего. Только к вечеру, как темнеть начало, мелькнуло в кустах поодаль серое что-то, и показался старец. Видом величественный, его б откормить да бороды с волосьями убрать, так за добра молодца выдать можно б. И походкой легок, и в руке, что посох держит, сила чувствуется. Взгляд вот только, - как ближе подошел, - лета выдает. Глубокий такой, ровно небо бездонное.
   Поклонился Владимир поясно, выпрямился, только было слово приветственное молвить собрался, так ведь нет никого. Не помстилось ли? Потому как деться ему кроме как в пещеру некуда, ан и там пусто.
   Присел снова на камушек возле, не успел оглянуться, вышел из пещеры старец. Сел на другой камушек, по другую сторону, да так и застыл.
   Совсем зашло солнышко, темень надвинулась. Поднялся старец, повернулся к Владимиру.
   - Знаю, молодец, зачем пожаловал. За счастьем собрался, а куда - не ведаешь?.. Вот и я когда-то... - вздохнул тяжко. - Что ж, заходи, коли пришел.
   Подался Владимир за ним, и глазам своим не поверил. Будто в избе оказался. Тут тебе и печка, и лавки, и стол накрытый, и светцы по стенам. Обернулся - стена за ним, бревенчатая, дверь навешена.
   - Вечеряй пока, - кивнул в сторону стола старец, - а мне отыскать кое-что надобно. - И вышел в соседнюю комнату.
   Владимир на всякий случай и стену за спиной пощупал - дерево, оно дерево и есть, мхом переложено. И дверь толкнул - не открылась.
   Положил возле порога мешок свой, за стол сел - чего уж там. А тут пироги свежие, горячие, и с грибами, и с ягодами, и с рыбой, и с корешками какими-то. Откуда им взяться - горячим-то? Печка ведь не топлена... Да и нету ее здесь, сам видел. А ежели по-иному взглянуть, как же нету - когда вот она? Кувшины с водой холодной, квасом и молоком. Так ведь и коровы... Махнул рукой, да и принялся за пироги - аж за ушами трещит. Так повечерял, что из-за стола не встать. Не то, чтоб до еды жаден был, а только пироги сами в рот просятся, не оторваться.
   А тут и старец вернулся. Сел за пустой стол - разом все исчезло, будто ничего и не было, положил перед собой мешочек небольшой, и дощечки какие-то, на прут нанизанные, ровно ключи на связке. Не простые - точечками да черточками изрезанные. Развязал мешочек, вытряхнул из него палочки. У каждой - несколько сторон, на каждой стороне - насечки. Никогда прежде таких не видывал.
   - Что будет, про то никому не ведомо, а что судьба сулит, коли поперек нее не идти, про то вызнать - хитрость невелика. Сожми в руках, - подвинул старец Владимиру палочки, - глаза закрой, спроси, кого перед собой увидишь, да палочки эти самые перед собой и брось. Как спросишь, такой тебе и ответ будет.
   Взял Владимир палочки, зажал в кулаке, закрыл глаза - никого не увидел. А как никого не увидел, так и спрашивать некого. Бросил палочки и ждет, что старец скажет. Взглянул тот на него, - то ли показалось, то ли и впрямь было, - головой качнул. Принялся дощечки свои перебирать. Нашел одну, провел по ней ладонью.
   - Отыдешь скоро, путь тяжек, обратно не быть. - Вздохнул. - Вдругорядь бросай.
   Легко ему - вдругорядь. После тех слов, что сказал, повыть бы. Однако ж повиновался.
   Другую дощечку отыскал старец.
   - Женат будеши, и проживешь с нею в богатстве и чести. Еще бросай, до трех раз указано.
   Бросил третий раз.
   - Счастлив человек во всяком деле и любим всякому человеку, а лета долги его.
   Тут уж Владимир просиял, ровно блин на коровьем масле. Только старец враз огорошил.
   - Коли б кого спрашивал, была бы вера дщицам, а как наугад бросал, так и веры им нету. Может, правду сказали, а может, и нет. Ложись опочивать. Завтра, чем свет, в путь-дорогу собираться. С тобой иду.
   Спал Владимир крепко, однако ж слышал посреди ночи, как выходил старец из пещеры ли, избы ли - не поймешь.
   Иному собраться - только подпоясаться. Так и тут: старцу - посох в руку взять, Владимиру - мешок на плечо вскинуть. Хотел было спросить, далеко ли идти-то? - ан старец ладошку распахнул, а на ней - рогатулька лежит. Сучок о двух ножках. Кинул он его перед собой, так сучок на эти самые ножки поднялся - и ну подпрыгивать, как живой!
   - Ну что, веди, показывай дорогу, - старец ему говорит.
   Тот и поскакал...
  
   ...доколе не привел путников к селению на берегу большого озера. Дорога не то чтоб шибко долгой показалась, ан удобной. То ли вожатый так выбирал, то ли само случилось, только ни тебе топей, ни чащ непролазных, а коли речушка встретится, так перебрести можно. Возле крайней избы замер сучок, да и упал на землю обычной деревяшкой. Пришли, значит, куда надобно.
   Первый из насельников, который встретился, не то, чтобы волком глянул, а все одно - неприветливо, исподлобья. Оно не диво - больно уж место выбрано неудачное. Иные поселки так поставлены, что и в ливень солнышком светятся, а иные - наоборот. Вот и этот такой же - темный, настороженный. Или показалось?
   - Скажи нам, человече, как вашего старшего отыскать? - старец спрашивает.
   Тот в ответ буркнул что-то невнятное, рукой махнул вдоль дороги, повернулся и потопал себе. Медведь, да и только.
   Если б только он один такой оказался, так ведь все, вопреки обычаю, сторонкой обойти стараются, посматривают искоса. Не по себе Владимиру, а старец бредет себе, ровно не замечает ничего. Даже скалящих зубы из-под заборов собак.
   Ворота избы старшего оказались чуть приоткрыты. Старец остановился на мгновение, толкнул створку и вошел на двор, как если бы он был его собственный. Сделал несколько шагов и вдруг замер, дрогнув всем телом. Он смотрел на старушку, застывшую на крыльце с деревянной миской в руках. Пальцы ее задрожали, миска наклонилась, из нее тонкой струйкой полилась вода.
   - Ишня... - прошептал старец.
   - Сильдес... - донесся шепот от крыльца.
   Смотрит Владимир, то на одного, то на другого, ан того не зрит, что им зримо. Не зрит девицы-красавицы, что милей жизни сердцу Сильдеса, не зрит добра молодца, что милей жизни сердцу Ишни. Таких историй - ни одним ведерком не вычерпать, как неровня слюбится. Редко когда по любви ихней случается, все больше наперекор. Так и тут. Ишня - из рода знатного, а Сильдес - так, к плетню прислонился. Встречались тайно, бродили рука в руке, покуда отец Ишне жениха не выбрал. Пошла она за нелюбимого, воле родительской покорна, а он - от мест родных подалее. Поначалу, как в учение старцам попал, все мечтал обратно вернуться. Думалось ему, вот вернется - и все разом изменится, встретятся они с Ишней, ровно не было между ними ни лет, ни людей... Только чем дольше в пещерах жил, тем понятнее становилось - нет к прошлому возврата. Не вернуться ему туда, откуда ушел. Не в селение, во дни. Сколько и каких дум передумал, неведомо, надумал же за лучшее - забыть. Как надумал, так и сделал. Ан на поверку-то вышло: забыть и не вспоминать - не одно есть.
   Тут скрипнула дверь, Неро на крыльцо вышел. Первое, что углядел, не пришлецов незнакомых, мать плачущую. Никак, обидели? Сжал кулаки, сделал шаг, а более не может. Ухватила его Ишня за руку, куда и подевалась сила злая. Только потом заметил, что и у старца пришедшего глаза блестят, да борода мокрая. Не знает, что и подумать. Никогда ему мать прежде не сказывала, отчего бы такому случиться могло. А та шепчет:
   - В избу... в избу проси...
   Крякнул.
   - Заходите, коли с добром пришли...
   Старец ровно и не слышал. Так бы и стоял, коли б Владимир, поклонившись, не толкнул его слегка. Идет тот, еле ноги переставляет, а глаза никак от Ишни отвести не может. Только тогда в себя пришел, как она в дверь раскрытую шмыгнула. Однако ж не до конца, потому как ни хозяину не поклонился, ни избе, как вошел, а сразу на лавку опустился, будто ноги отказали. Так и просидел, недвижно, в пол глядючи, пока за стол накрытый не позвали.
   - Ты уж извиняй нас, старшой, что без зову мы, - сказал хмуро. - С добром ли, али нет, это уж как получится. Прослышали, горе у тебя, вот и пришли.
   - Коли про горе знаешь, так, может, и как помочь ему?
   - Есть у тебя в селении та, что ведает. Только нам двоим тайна откроется, поутру, возле дуба, что Перуновым зовется. Проси, чтоб на разговор пришла.
   Ахнула Ишня, прижала руки к губам.
   - Здесь она, та, что ведает, - промолвила тихо. - Скажи, уж не сама ли дорогу тебе указала?..
   - Не сама, - пробормотал старец. - Думал, пока шел, что сама, а теперь вижу - дочь ейная.
   Не понять Неро их разговора, да и не к чему. Хочет надеяться, что о дочери его, и боится. Скажешь слово, растолкуют, о чем речь ведут, спорхнет надежда пташкой пугливой.
   День маялся, ночь не спал. А как ушли до света Сильдес с Ишней, так и не присел. То избу, то двор шагами меряет. Владимиру проще; он на озеро отправился, там и бродил - больно уж места знатные. Представил себе город богатый на берегу, стены, улицы, пристань; не просто представил, - как будто сам он его и строит. Здесь одно хорошо станет, здесь другое, там - третье, а коли четвертое поставить, так первое мешается. До того дошло, что наяву перед собой зрит, чему и начала-то еще нету. И гомон людской, многогласный, слышится... Нет, не гомон, зовет кто-то. Его, кажись, выкликают. Мальчишка из кустов прибрежных вынырнул, к нему бежит.
   - Идем, зовут тебя...
   Лицо у Неро, по нему не скажешь, то ли светлое, то ли темное. А вернее будет, и то и то сразу. Старики - те больше задумчивые. И есть от чего.
   Похитил Светиду великий волхв Кедрон, спрятал в горы далекие. Держит там полонянкою. И есть в целом свете лишь один человек, коему суждено одолеть его. Кто он, молодец этот, каковы его приметы, где искать - про то не сказано. Ты ли, нет, не знаем. Но коли себя таковым мнишь, вот тебе испытание. Без травы особенной, никак с волхвом не справиться. Зовется тая трава екумедисом. На болотах растет, посреди черных топей. Ни с какой другой ее не спутать - мохнатая вся, ровно медведь, в пядь высотою. Найти ее просто, а вот взять да удержать... Есть тут в паре верст болото, наверняка и трава имеется, ан никто тебе в том не помощник. Самому идти, на самого и надеяться. Не на оружие, - на сердце, на глаза да на разум. Так что тебе решать. Добудешь екумедис, может, и волхва одолеешь. А не добудешь, тут и говорить не о чем. Пуще смерти судьба ожидает.
   Задумался Владимир. Не так он себе дело представлял. Одно - с богатырем каким сразиться, иное - с волхвом. Еще и оберег раздобыть. На болота и днем-то без слова не сунешься, а уж ночью... Вроде не сказали старики про ночь, ан кому не ведомо, что травы такие только по ночам и берутся? Днем-то хоть видно, куда слегой тыкать, а по темени ткнешь в место топкое, вылезет оттуда... Подумать страшно, что вылезти может. В топи и останешься, и будешь бродить нежитью трясинною; зря, что ли, молвлено, пуще смерти судьба ожидает. Откажись он, никто не осудит. Пойди и пропади - только плечами пожмут. Той, в сарафане цвета неба весеннего, можно ли верить? Так ведь она ничего и не обещала. А ежели старики к ней спрашивать ходили, и им ничего путного не сказала.
   Вечор, однако ж, с жердью в руке, на болото потопал. Камень вместо сердца иметь надобно, чтоб взор отца, дочь единственную потерявшего, выдержать. Хоть и взглянул Неро всего один раз, - а больше в сторону глаза отводил, - и того хватило. Как начало солнышко к лесу припадать, увидел Владимир жердь возле забора, ухватил, спросил, как болото разыскать, и потопал.
   Поначалу, от досады великой, не больно-то и страшно было. А как подходить стал, так и навалилось. В каждом корне, что из земли торчит, змеюка видится. Каждое дерево сухое нежитью трясинною мстится. Признаться, пару раз, как рубахой за ветки цеплялся, холодело внутри. Когда же совсем подошел, хоть взад вертайся.
   Где и чего тут искать, коли и земли не видать? Вода сплошняком черная, по ней листья такой зелени плавают, что глаз режет, а промеж них, тут и там, цветы белые. Те самые, из которых болотницы с трясинницами венки плетут, да путникам неосторожным на головы надевают, коли те в час неурочный рядом окажутся. Эти глаза отводить умеют. С виду девка красная, ежели не знать, как смотреть, - вмиг очарует и видом, и словом, когда задорным, когда ласковым. Венок на голову, и за собой, ровно теленка... Деревья, на метлы похожие. Ну, будто кто метлу позабыл. Снизу широкие, а кверху палками торчат. Кочки, конечно, тоже выглядывают, не без того, ан попробуй в темноте разглядеть, где кочка торчит, а где спина чья показалась. И это здесь, возле самого края. Что ж там дальше-то, в самой глубине, куда ему и надобно? Туда лезть - пропасть понапрасну, только с такой головой, как у него, иному и не быть.
   Стоит Владимир, думает. Не о том только, как в болото забраться, а что ежели бы его в детстве такой слегой, как в руках сейчас держит, отходили как следует, так, глядишь, и ума прибавилось бы. Вправо ткнул, влево - топко. А может, хватается кто за слегу, поди, разбери. И тут, огонек невдалеке показался. За ним - второй. Один синенький, другой - желтенький, будто лучину кто зажег. Будто стоит там, не видимый в темноте, в руке держит. Ждет. Его ждет.
   Пошел Владимир. Куда и деваться, не обратно же... Сам вызвался. Слегой перед собой дорогу попробует, шаг шагнет, снова попробует. Запах тяжелый, душный. И темнота наваливается, такая, что пощупать можно. А ну как вожатые его сгинут? Вот прямо сейчас: возьмут, и пропадут. Что тогда? Шорохи кругом, тут чмокнуло, там - чавкнуло, чуть подалее - гукнуло. Оживает ночное болото. Хотя какое там оживает? Нежить просыпается. В ее владения Владимир забрел, без оберегов, без ничего, одна слега в руках. А этой жердью много не навоюешь.
   Уже и постанывает кто-то, и похихикивает, и завывает, и плачет. Кажется молодцу, тянутся к нему в темноте руки худые, да кривые, да белесые. Ни тебе звезд не видать, ни месяца, только огоньки впереди плывут. Страшно-то как... Никогда прежде такого страху не испытывал.
   Сколько так шел, не ведомо. Может, всего десять шагов прошел, а может, десять верст. Только смотрит, остановились огоньки, замерли. И то ли глаза привыкли, то ли рассвет близко - засерело окрест. Видит перед собой будто островок небольшой, шагов пять в длину, пара - в ширину; на дальнем конце выворотень.
   Потыкал для верности жердью своею - вроде и впрямь твердо. Выбрался, огляделся, а огоньки тем временем тихо-тихо к самой земле опустились да и пропали. Около же того самого места, где не стало их, почти возле выворотня, показалось Владимиру, будто веточка торчит. Подошел поближе, повел жердью, ничего не случилось. Прислушался - тоже как будто ничего. Опустился на корточки, руку протянул, мягкое что-то, на хвост векши похожее. И размером подходяще. Набрал в грудь воздуху побольше, глаза закрыл, сжал ладонь, да как дернет!..
   От всего сердца дернул, так что опрокинулся и замер.
   "Ну, - думает, - сейчас начнется. Не бывать такому, чтобы вот так запросто траву колдовскую рвали".
   Не началось. Как ухало, стонало, булькало - так и осталось. Поднялся Владимир на ноги, сунул траву за пазуху. Теперь то ли света ждать, то ли выбираться отсюда поскорее. Не ровен час, пожалует кто.
   Подумать не успел - сбылась думка. Навь объявилась. Никогда прежде не видывал, а распознал сразу. То ли из топи поднялась, то ли еще откуда - не приметил. Поднялась - и замерла. Видом как гриб-колпак, пока шляпку не раскрыл, только черная. За травой пожаловала, не иначе. Тут жердью не спасешься, иное что-то надобно. Так ведь нет ничего, ни оберега, ни меча. Хотя меч не подмога, нельзя убить того, кто и так неживой.
   Пока маялся, развиднелось немного в том месте, где у человека лицо, и глянули на Владимира глаза знакомые, матерены. Зашелестел голос, не ушами, сердцем слышимый.
   - Больно видеть мне, как в обман ты дался. Провели тебя, ровно дите малое. Приходили сюда поутру старец со старицей, здесь и остались. Приняла погибель черная обличье их, заманила словами вздорными о траве, что с колдунами сладить помогает. Знала, не сможешь ты в стороне остаться, видя, как князь по дочери пропавшей, единственной, тужит. Разве пустили б тебя старцы, ни заговором не огородив, ни оберегом? На беду себе сорвал ты екумедис. Не чуешь разве, в змею обратился он, в сердце тоской неизбывною вполз?..
   И впрямь почувствовал Владимир шевеление какое-то за пазухой, куда траву спрятал. И впрямь горечь злая в кровь проникла. Горло сдавило, не вздохнуть.
   - Тебя погубить, в том мало радости, - издалека теперь голос слышится, - и меня возвернула чарами сила окаянная, чтоб дорогу тебе указала неверную, в топь бездонную. Чтоб не стало мне покоя в вирии, чадо свое лютой смерти предавши. А того ей не ведомо, что нет силы против любви материнской. Хоть и возвернули, да не околдовали...
   Видит теперь Владимир, нет больше нави черной. Мать перед ним, зыбкая, ровно туман полевой. Руку ему протягивает, шепчет:
   - Идем, идем скорее, пока нежить болотная не очнулась. Только как выведу, не ходи к озеру. Туда ступай, где раньше жил. Поможет девица в сарафане цвета неба весеннего от змеи грудной избавиться. Не медли...
   Словно завороженный, пошел Владимир за матерью. Шаг сделал, другой, третий, только тогда и почувствовал, что не может ног вытащить, а жижа болотная чуть ниже груди колыхается. И матери не стало, как не было. И горечь оставила - отчаяние душит, сил лишает. А тут еще нежить повылазила. Со всех сторон подбирается, снизу за ноги тащит, за рубаху и порты хватается. Хорошо, жердь свою не оставил, крутит ею над головой, хотя бы тех, что сверху, не подпустить. Коли разом навалятся, только пузыри пойдут.
   Знает Владимир, нельзя метаться в трясине; чем сильнее мечешься, тем глубже засасывает. Знает, а мечется. То в одну сторону развернется, то в другую. Силится ноги вытащить. Ему хотя бы обратно на островок взобраться, там попроще будет. То еще помогает, больно уж топлякам хочется поскорее нового сотоварища заполучить. Один другому мешается, толкаются, руками тощими хватаются. Иные так переплелись, до свету не расплестись...
   Бьется Владимир. Будто рыба огромная, в сеть попавшая. Крепка сеть, ан и рыба неподатлива. Случается, рвет невод, уходит на волю вольную. Редко такое, однако ж случается. Кто знает, бывало ли когда такое, чтоб из лап нежити болотной вырваться кому удавалось? Владимир же до света продержался. Совсем почти утоп, только и нежити свое время отведено. Не справилась, убралась обратно в топи черные.
   Владимир же на островок выбрался, а там и из болота. Как - не вспомнить. Да и надолго ли? Одежду с телом порвали, кровь сочится вперемешку с слизью болотною. Не жилец тот, кому слизь та в рану открытую попадет. Горит огнем тело истерзанное, руки-ноги судорогами сводит, перед глазами темень беспросветная.
   Не дойти бы самому до стана Росского, да на счастье, - а может и чьей волею, - насельник один рядом оказался. Сам подходить побоялся, топляк, он и есть топляк, а до князя сбегал. Тот людей кликнул, вернулись на место указанное, чуть живого в избу принесли.
   Старцы всех из горницы выгнали. Рады бы помочь, а нечем. Нет средства, чтоб от яда навьего избавить. Только и можно, что муку последнюю облегчить.
   Стали разоблачать, тут травка и показалась. Глазам своим не поверили. Взяла Ишня рукой трясущейся растеньице, на хвост векши похожее, провела легонько по ране глубокой, возле самого сердца, пошептала. Снова повела. Не стало раны, будто и не было...
   Прошло несколько дней, и Владимир стал на ноги. Изгнали немочь черную отвары чудодейственные, вернулась сила молодецкая силою земли-матушки, что соком живительным травами впитывается. Верой сердце наполнилось, что уж коли с первым заданием справился, так и второе сдюжит - совладает с волхвом великим Кедроном, выручит из беды девицу красную.
   Непросто будет с колдуном совладать, старцы научают. На болото один ходил, и здесь одному идти придется. Колдовством его не одолеть, - кого хочешь переколдует, железом тоже не взять - заговорен. Ан и его слово над тобой не властно. Тот екумедис, что ты добыл, оградит от чар. Дадим тебе перышко серой утицы; пустишь его перед собой, куда оно поплывет, туда и ты ступай. Каким колдун перед тобой предстанет, про то не ведаем. Только как приметишь лошадь али волка, с глазами красными, или мотылек рядом виться станет неотходчиво, с крыльями алыми, знай - он это. А может, не станет перекидываться, в человечьем обличье покажется, потому как в целом свете нет ему супротивника, кроме одного.
   - Это кого же? - спросил Владимир.
   - Сия тайна велика есть. В стародавние времена, Кедрон испытания прошел, страшные, лютые, чтоб силу ему необыкновенную обрести. Обретя же... Сам посуди, какова жизнь у того, кому все подвластно, кроме чувств человеческих. Захотел терем - вот тебе терем, захотел другой - и другой пожалуйста. Только в двух теремах сразу не жить. Золото, камни, богатство - все будет, стоит слово сказать. Ан того, что простым людям доступно, - нет того. Жизнь вечная - есть, а счастья - нет. Понял тогда Кедрон, как обманулся, как не того возжелал, да было поздно. Возненавидел людей страшной ненавистью, удалился в горы высокие, замкнул дороги к жилищу своему...
   - Отчего ж так?
   - Прознал, что придет к нему когда человек один, одолеет его, несмотря на всю силу чародейскую, отчего он ее и потеряет. И будет человек тот ничем не приметный, чтоб нельзя было сказать - вон тот, или вон этот. Всех же извести, то ему неподвластно. Так и случилось, - ни во что силу свою почитать стал, а как узнал, что лишиться может, призадумался. От того и людей ненавидит, и в горы скрылся. Лишь иногда является, как слух до него дойдет, - объявилась где девица, какой прежде на земле не бывало. И обликом красна, и нравом. Видать, и о Светиде нашей до колдуна весточка докатилась.
   - И многих он так?..
   - Может, многих, а может - и нет, не ведаю, - Ишня отвечает. - Только прежде, кто за любушкой своей, али за сродственницей, в горы те на выручку подавался, ни один не вернулся.
   Не любушка и не сродственница Владимиру Светида, ан с полдороги не вертаться. Да и что ему терять-то - семьей не обременен, богачества жизнью лесной не нажил, и сама жизнь эта, коли правде в глаза глянуть, не по нему она... Не для того рожден, чтоб в глушь лесную забиться. А для чего? Да хотя бы и для того, чтоб девицу-красавицу из лап чародея вырвать да отцу возвернуть. Ежели удастся. А не удастся - так и слезинки пролить по добру молодцу будет некому...
   В общем, собрался Владимир, взял перо серой утицы, благословение от стариков, и отправился в дорогу дальнюю. Екумедис в тряпицу завернул, на шею повесил. Удивительная травка! Сколько времени прошло, а кажется, едва-едва сорвана. Нежная да пушистая, ни за что не скажешь, какая великая сила в ней заключена. Ан без нее пропадать...
   Про то, как до гор дальних добирался, про то сказ отдельный. Сохранила его память народная, али нет, неведомо. Только долго ли, коротко ли, а привело его перо в те места, где колдун затаился. В горы высокие, леса дремучие. Здесь, кроме зверя дикого, ни единой живой души. Не у кого спросить, где волхва искать.
   Долго Владимир мыкался. Дерева стоят огромные, хмурые. Переплелись вверху ветвями, - что день, что ночь - все едино. На скалы поднимался - под ним, сколько глаз хватает, лес да камень, в какую сторону ни глянь. И невдомек ему присмотреться, как вечерами, стоит огонь развести, мелькает промеж искрами мотылек махонький, с крылышками аленькими.
   Рассудил, наконец, колдун, что опасаться ему нечего, да и предстал перед Владимиром в обличье человеческом. Вышел навстречу, встал на пути, зачем пожаловал, грозно спрашивает.
   - Не ты ли Кедроном будешь?
   Расхохотался в ответ, кому иному здесь и быть? А как услышал, что явился молодец за девицей украденной, вдвойне распотешился.
   - Не тебе, лягва болотная, тягаться со мною. Захотел бы, на одну ладонь посадил, другой прихлопнул. Сказал бы тебе: ступай, откуда пришел, так ведь не послушаешь. Силушку в себе мнишь, где, мол, старику со мной справиться? Заговорами-оберегами, небось, оградился. Что же мне с тобой поделать, с неразумным? Пожалуй, вот что. Коли вырвалось слово, пусть оно так и будет. Назвал лягвой, - лягвой свой век и доживай.
   Поднял Кедрон вверх руки, - в шуйце посох сжимает, - выкрикнул что-то суровое, облику своему да лесу под стать. Содрогнулась земля, потемнело небо, с дерев листва посыпалась, вырвалась из посоха змеища огненная, разинула пасть и бросилась на Владимира. Он и пошевелиться не успел, как подскочила змеища, да и отпрянула. Застыла на мгновение, опала на землю кольцами и исчезла.
   Глазам не поверил колдун. Неужто тот пришел, кому суждено было? Другую змеищу напустил, ан и ее участь прежней постигла.
   Взъярился, на траву бросился, и встал перед Владимиром волк с глазами огненно-алыми. Не волк - волчище. В холке молодцу едва не по грудь будет, цвета не серого, не седого - едва не черный. Пасть раскрыл, - клыки в палец. Когти на лапах - такими когтями скалы драть. Вздыбил шерсть, зарычал, и в один прыжок сбил Владимира с ног.
   Несдобровать бы молодцу, коли б на него зверь набросился. Колдун же, хоть и зверь обличьем, натуру человеческую все же не изжил, облик сменив. Непривычно ему, несподручно. Выворачивается Владимир, куда ни ткнется морда волчья клыками оскаленными, никак не ухватит. Отбивается молодец, то десницей, то шуйцей встретить норовит. Бьет коленями по брюху, того и гляди сбросит. Крутится змеей, никак его когтями не зацепить. То шею обхватить, то в разверстую пасть вцепиться норовит. Рубаху на нем порвал, ан и сам сколько клочьев шерсти лишился. Ярится Кедрон, только ярость в схватке плохой помощник. Вот уже и скинул его Владимир, и раз, и другой. Коли на ноги поднимется, тут уж колдуну плохо придется. Потому и не дает. Слетит в сторону, вскочит, и снова с остервенением набрасывается. Трава мешается, ох, как мешается! Через нее чары не действуют, лишь на собственную силу рассчитывать приходится. А она не бесконечна. Все тяжелее подниматься и набрасываться волку.
   Изловчился-таки молодец, убрал голову, ухватил зверя за загривок, когда тот снова к нему метнулся, напряг все силы и опрокинул набок. Чуть замешкался Кедрон, ан уже локоть горло давит, не вздохнуть. Задыхаясь, вытолкнул промеж клыков слова заветные, - и нет больше волка. Трепещет мотылек махонький крыльями ярко-алыми, над травой измятой да повырванной еле-еле перепархивает. Вот-вот пропадет. Где тогда колдуна искать? Глянул по сторонам Владимир, да на счастье шапку свою заприметил. Подхватил ее, распахнул и за мотыльком бросился. Раз, другой махнул, а в третий вроде как накрыл. Вроде как не порхает более. Сжал руку в кулак, занес, чтоб как следует по шапку треснуть, а там вздохнул и опустил. Прибить колдуна - легче не станет. Как тогда девицу похищенную отыскать? Тут, наоборот, не уморить бы невзначай. Да и поймал ли?
   Поймал. Вон она шапка, шеволится. Подымется, опустится, ровно дышит кто под ней.
   Чуть погодя, пощады колдун запросил. Иной бы уже сто раз согласился, а Владимир лежит себе в траве, руки раскинул, в небо синее смотрит. Ни к чему ему богатство и власть, а что хотелось бы, тем никакой волхв одарить не способен. Потому и сказал, как слушать надоело: верни девицу похищенную отцу, перед людьми повинись, исправь, сколько возможно, зло причиненное, тогда и выпущу. А нет - сиди себе, пока рак на горе свистнет. Только ты все равно под шапкой не услышишь.
   Не изменить того, что Родом написано. Хочешь - не хочешь, а пришлось Кедрону клятву страшную дать: все исполнит по слову Владимирову...
   Что дальше было? Про то долгой речи нету. Освободил колдун Светиду. Как увидел ее Владимир, так у него сердце и захолонуло. Та самая ведь, что возле речки... Да разве ж такое возможно? И она не помнит, чтоб молодца прежде видела. Наколдовал Кедрон колесницу, кликнул воронов, они и перенесли ее в Россов стан.
   Сколько гуляли, про то кто ж вспомнит? Волхва хотели поначалу в поруб посадить, чтоб не сбежал, да Сильдес с Ишней отсоветовали. никуда не денется - клятвой страшной связанный.
   А как отгуляли, стали стены класть, город ставить. Кедрон дерево выбирал, места размечал, где чему быть должно. На месте ворот городских, говорят, серьги золотые и еще что-то под столбы прикопал, со словом заветным. Чтоб тому только ворогу удалось город взять, кто прежде клады его отыщет.
   Рос Россов стан стенами да домами, прирастал людьми. Не узнать уж прежнего селеньица махонького. Не станет скоро ни Кедрона, ни стариков-волшебников, ни князя Неро. Новому князю с княгиней в тереме отстроенном жить - Владимиру со Светидою. А там их детям и внукам княжить. Только уже не станом Россов, - имя это со временем ежели и вспомнится, так разве седыми старцами, - Ростовом Великим!
  
   2. СОТРЯСЛАСЯ МАТЬ СЫРА-ЗЕМЛЯ...
  
   - Поздорову, Григорий! Как Пелагея, скоро ли?
   Крепкий дородный мужчина, тесавший бревно, выпрямился и смахнул пот со лба. Светлые, соломенного цвета волосы обрамляли усталое лицо, с неопрятной бородой и усами. Рукава рубахи Григория закатаны выше локтей, обнажая мощные руки. Ему бы волосы покрасить, шкуру накинуть - медведь медведем.
   - И тебе поздорову, Лебеда. Далеко собрался?
   - Жена на пристань погнала. Иду вот жир барсучий на рыбу сменять.
   - Давно тебе говорил: давай лодку помогу сладить. Коли жена до рыбы охоча, не набегаешься.
   - Блажь у нее. Так Пелагея-то как, скоро?
   - Со дня на день ждем... Подмоги.
   Наклонившись, поднял из туеса с молотым древесным углем веревку, протянул один конец Лебеде.
   - Иди на тот конец, встанешь, как скажу.
   Тот отошел.
   - Так... Прижми конец к бревну.
   Тот прижал.
   Сделав засечку на конце бревна, Григорий закрепил в ней свою часть веревки, сделал несколько шагов, расставил руки, ухватил бечеву, резко приподнял и отпустил. На стесанной части бревна появилась черная линия.
   - Вправо смести. Так.
   Снова щелкнула веревка. Теперь по бревну шли две линии.
   - Кому сруб ладишь?
   - Приходил тут один, с Дегтярного конца...
   Григорий не докончил. Показалось ему, будто земля из-под ног уходит. Покачнулся, взмахнул руками, устоял. Глянул на Лебеду, а тот раскорячился, глаза, ровно у совы. Только было рот раскрыл, спросить хотел, как шарахнуло в небе, прокатилось рокотом от края до края... Вот уж и вправду говорено: гром посреди ясного неба, ни облачка ведь. Уши заложило, собаки по улицам заметались, скот голос подал, какой во что горазд, люди попужались. Бабы взвыли, заголосили, по домам кинулись - ребятишек ловить да прятать. Шум, гам, переполох великий, а оно грохнуло - и нет его.
   - С чего бы это такое? - Григорий спрашивает. Не заметил, как топор ухватил. Воевать собрался. А воевать-то и не с кем.
   - Не знаю... - пробормотал Лебеда. Он теперь стоял, пригнувшись, ровно его по макушке кто-то огрел. - Было как-то. Позвал меня брат к острову, сети ставить. Ну, это мне не в диковинку - шесты в дно вколачивать. И вот хочешь верь, хочешь нет - только это мы туда переправились, встал я в полный рост, шест взял, и вдруг - ка-ак зашумит что-то рядом, а потом - ка-ак ливанет!.. Меня - хоть выжми, брат тоже весь насквозь, в лодке воды полно - на небе же, вот как сейчас, ни облачка. Солнышко светит, в кустах птички поют, на острове-то... И сухо там. На нас же, ровно кто бочку огромадную опрокинул. Брат за весла ухватился, я шестом, где толкаю, где дна нет - там гребу, лишь бы подалее. Тоже страху натерпелись.
   - Не иначе, водяник над вами пошутил.
   - Не иначе...
   - А тут кто, как думаешь? Молонью не видал?..
   - Вроде не было...
   Лебеда потоптался, потом махнул рукой.
   - Не пойду на пристань. Ну его к лешему. Домой надобно поспешать, как бы чего...
   Повернулся, да так припустил - только пятки засверкали.
   У Григория сердце тоже не на месте, сунул топор за пояс, подхватил туес с веревкой, и ходу. Пока сквозь кутерьму пробирался, больше взмок, чем работавши. Добежал, а его баба-соседка в воротах дожидает.
   - Причитается с тебя, Григорий свет Иванович, за вести добрые. Ты пока в избу не ходи, доколе повитуха не позовет. Сын у тебя народился, отцу в помощники. Пелагея сказала, коли сын будет, вы его Алешкой наречь порешили. Так что с Алексеем свет Григорьевичем тебя...
   Вот ведь как случилось. Думал, как бы чего дома не случилось, ан случилось. Да еще какое!.. Сынок народился, Алешка свет Григорьевич... Позабыл совсем, как в небе-то грохнуло. Иные думы одолели. Кого на пир честной звать, чем потчевать, сколько там в мошне припрятано, чтоб лицом в грязь не ударить. Это ж весь Конец ихний заявится, да кто со стороны заглянет, не гнать же. Насчет рыбы, пущай Лебеда своего брата надоумит, все равно оба припрутся, их и звать не надобно. Одно с ними плохо - как хватанут медку чуть через край, так пойдут у них воспоминания, да шутки с прибаутками, того и гляди, заденут кого, - тут уж и до рукоприкладства недалече. Им не впервой, что со свадьбы, что с тризны, что с иного чего на обратном пути мордой битой сверкать. Так ведь мало того - либо на пути кого заденут, - опять потасовка, - либо, ежели не случится, друг дружку валтузить начнут. В обычный день мухи не обидят, а как из-за стола, так непременно побоище устроят.
   Не сплоховал Григорий. Смотрины отгуляли на славу, как положено. Только на второй день ливень гостей разогнал, а так бы и третий прихватили. То на то и вышло. Сколько на стол ушло, столько и принесли, роженице да нарожденному. Понятно, отцу тоже перепало - топор новый, тесло, ворот... Как раз по его занятию.
   А то, что ливень приключился - это к добру. Неделю вёдро стояло, иссохла земля, исстрадалась, так припекало. Что с утра, что ввечеру - духота, тут не токмо что работать, гулять мочи нету. Совсем уже собирались старца какого знающего на помощь звать, пусть пошепчет, али там к воде с просьбой идти. Не понадобилось, сама пришла. Налетела туча черная, заволокла небо, быстрее чем иной лапти переобует. Полохнула молонья, ахнул раскатом гром, и началось светопреставление. Так ливануло, руку протяни, дальше плеча не видать. Народ подобрался - да по домам, кто во что горазд. По улицам реки мчатся, с ног сбивают. Во двор хлынула, вымыла из-под стола Лебеду с братом, - они уже там спать было приспособились. Будет завтра разговоров...
   В общем, вернул дождь должок, даже с лихвой. Должно быть, чтоб словом лихим не поминали. К вечеру же, пока Григорий во дворе порядок наводил, старец показался. Худенький, с посохом, с котомкой через плечо, ничем из себя не примечательный, стоит, смотрит, как суетятся, и, кажется, войти ему несподручно как-то. Сколько он там стоял? А пока Григорий не заметил.
   - Что ж ты ворота подпираешь, добрый человек, - спохватился он. - Милости просим в избу, хлеба-соли отведать.
   И поклонился поясно.
   Старец, даром что хлипенький, долго себя упрашивать не заставил. Оглянуться не успели - он уже в горнице за столом уселся. Хоть и один гость, а выставили все, что от ливня убереглось. Ну, тот как век голодал - такие куски в рот мечет, иному на неделю хватит. Квасу али там меду хлебнет - половины кувшина как не бывало. Дивуются хозяева, это кто ж такой к ним пожаловал? А старец наелся-напился, - и при этом даже веревку в поясе не расслабил, - поднялся из-за стола, и говорит.
   - Низкий поклон вам, хозяин с хозяюшкой, за привет милостивый. Пора мне далее в путь-дорогу подаваться, только не хочу неблагодарным показаться. Нет у меня ничего, окромя слова ласкового, ну так иному слову цены нет. Слышал я улицей, сынок у тебя народился. Велите принесть. Хоть и стар я годами, а глаз у меня верный, рука легкая. Что увижу, все скажу, ничего не утаю.
   - Чего там смотреть, - буркнул Григорий. Снова подумалось: что за путника в дом занесло?
   - Да ты не пужайся, - старец улыбается. - Кабы я злое замыслил, разве отведал бы в избе твоей хлеба с солью?
   И то верно. Принесли Алешеньку. Склонил голову старец, смотрит внимательно.
   - Помощника в нем себе мнишь? - Григория спрашивает.
   Говорило ведь сердце, не нужно сына на показ выносить!..
   - Ты ведь слышал давеча, гром посреди неба ясного грянул?.. К добру то. Урожая жди. Рожь уродится, закрома готовь. А еще гром - знак небесный: богатырь народился. Потому, так тебе про сына скажу. Не тебе помощником, земле родной помощником будет. Ожидают его победы славные, ибо крепок на рати станет, честь великую от князя получит, славу в людях по себе оставит. О чем задумается, то по большей части и сбудется. Так что береги его, Григорий, наставляй, в чем сам дока, ан время придет - не препятствуй, пусти, куда сам пожелает.
   Давно уже ушел старец, а Григорий с Пелагеей все перешептывались словам его странным. Виданное ли дело, чтоб у людей простых богатыри нарождались? Давно ведется - коли в семье кузнеца сын, быть ему кузнецом; у бортника - бортником; у углежога - углежогом; а чтобы кто не по родительскому ремеслу, того не бывало. Хотелось, видно, человеку прохожему доброе молвить, вот и напридумывал. Он и видом на знающего не больно-то похож.
   Ну, похож, не похож, а насчет ржи не прогадал. И впрямь уродилась в тот год - на загляденье. Колос к колосу. У всех нива ровная - без проплешин. Когда такое бывало? С самых зажинок все в поле вышли. Пелагея Алешку с собой берет. Подвяжет на спину рогожей, а сама присядет, - и пошло дело. Ухватит привычно колосья в ладонь, серпом снизу подрежет, в сторону положит. Как соберется охапка, перехватит жгутом соломенным, вот тебе и сноп готов. Закричит Алешка, она ему сунет в рот тряпочку c хлебушком, - и дальше снопы вязать. Время сейчас такое, что день - год кормит.
   Иногда, конечно, отвяжет, положит в тенечек, но так, чтоб перед глазами был. Только не всех увидеть можно. Шла мимо красна девица, с косой русой, в сарафанчике простеньком, цвета неба весеннего. Заприметила кулечек рогожевый, свернула, наклонилась. Пелагея, даром что на небо глянет, семь Стожар разглядит, - ан не увидела, а Алешенька разглядел. Глазки таращит, улыбается. И девка не удержалась, тоже смеется. Хотела было на руки взять, да не стала, - ни к чему жницу попусту тревожить. Поглядела ласково, говорит: "Ох, Алеша, Алешенька! И след бы тебе иную судьбу выправить, ан гляжу на тебя, у самой сердце тает. Быть тебе бабьим пересмешником, и ничего-то тут уже не поделаешь..." Сказала, и пошла.
   Год прошел, народилась у Алешки сестра, Беляной назвали. А там и еще братишки-сестрички подоспели...
   Растет себе богатырь, как ему предсказано было, и ничего в нем такого богатырского нету. Как все, так и он. На озеро - так на озеро, в лес - так в лес. В меру отцу с матерью помогает, в меру шкодит. Прозвище еще себе заслужил...
   Дело как было. Играли это они с ребятами в козелки. Разделились по двое - и кто быстрее до конца улицы допрыгает. Не просто допрыгает. Один наклоняется, упирается ему руками в спину и прыгает подальше. Теперь уже он нагибается, а дружок через него прыгает. Скачут, ровно козлы, оттого и забаву так назвали. И надо ж такому случиться, что Алешке по жребию Кузьма достался. Они погодки, ан Кузьма точно боров, поперек себя шире. Таких, как Алешка, трое за ним спрячутся, еще и место останется. Алешка бежит, птичкой через Кузьму перепархивает. Кузьма бежит - заборы трясутся. Зато первые. Остальные как на них глянут - так со смеху валятся. Им же не до смеха. У одного спина болит, не разогнется; другой взмок, еле ноги волочит, язык на плече. Вот сделал Кузьма пару шагов, оперся на Алешку, задрал ногу, ан прыгнуть-то никак. И Алешка не сдюжил, в пыли растянулся. Так Кузьма, вместо того, чтоб дружку подняться помочь, уселся на него сверху, сорвал лебеду, и ну стегать, будто верхом едет. Алешка поелозил-поелозил, кричать не стал, но и не забыл, что товарищ ему учинил. Нагнулся тот в другой раз, разбежался Алешка, только прыгать не стал, а ка-ак даст ему ногой в самую выпуклость.
   Растянулся Кузьма, а Алешка сел на него сверху и тоже лебедой стегает. Смеху на всю улицу было. Скинул Кузьма Алешку, повернулся, чтоб ухватить, ан никак не может. Тот вертится, как ужака промеж вилами, и все норовит по выпуклости лебедой хватануть. Совсем Кузьма обозлился, кулаками машет, только никак в Алешку не угодит. В забор, или там воздух месить - это запросто. Алешка же уворачивается, подныривает, прыгает вокруг - и лебедой, лебедой!.. Умаялся Кузьма, обидно ему стало, до слез, вот он и крикнул: "Ишь ты, прыткий какой!.. Ты вон с Бирюком справься!.." "А что, и справлюсь!.." - Алешка ему в ответ.
   Этот самый Бирюк жил в самом конце улицы, возле городской стены. Жил одиноко, дружбы ни с кем особо не водил, а норовом обладал что ни на есть звериным. Ребятишек не любил, и при каждом удобном случае потчевал крапивой али прутом. Алешка отчего ему припомнил? Ему как-то раз отец свистульку подарил. Птичку глиняную, с шариком внутри. Дуешь ей в хвост - она соловьем заливается. Может, не очень похоже, зато звонко и весело. Вот дует в нее Алешка, а мимо Бирюк на телеге едет. И надо ж такому случиться, так неловко Алешка дунул, что вылетела птичка из рук - и на дорогу. Другой бы остановился, а этот - как ехал, так и едет. Прошло колесо тележное по птичке, только горсточка глины и осталась. И так это ребятенку на сердце запало, что не мог одно время на Бирюка спокойно смотреть. Даже поджечь его думалось, только вот один дом запалишь - весь город сгорит. Затаил обиду, до поры до времени. Выглядывал да высматривал, прикидывал, как ему и слово данное сдержать, и Бирюку не попасться, и чтобы не прознал никто о его проделке. Прознают... страшно даже подумать, что тогда с ним случиться может. А Алешка, он хоть и без князя в голове, ан за полгривны не купишь.
   Наконец, придумал. Заприметил он место, куда Бирюк за дровами на телеге ездит. Самое место. Там кусты, а позади них овраг. Ежели дунуть как следует, не догонит. Как приметил - тот мимо их дома подался, за ним побежал, к заборам прижимаясь. Грязи по дороге набрал, перемазался так, что родная мать не узнает, травы напихал, куда только можно, веток, не пойми на кого похож стал. Сделал крюк и затаился в кустах. Дожидается. И тут повезло ему. Показалось Бирюку, будто ось тележная не в порядке. Нагнулся, под кузов заглянуть, тут Алешка и выскочил. Так дал, что чуть нога не оторвалась, - и без оглядки в лес. Оттуда - на озеро. Вымылся, и домой быстрее, будто и ни при чем.
   И слово сдержал, и за обиду свою поквитался. Только вот разве о том кому скажешь? Узнает отец о проделке - не три, все семь шкур спустит. Не бывало такого прежде, чтоб к старшим непочтительно. Сызмальства уважению учат. Ну, а что сделаешь, коли в голове ветер свищет? Коли задним умом крепок? Поначалу сделал, потом подумал. А сказать очень хочется...
   Два дня хотелось. Потом вручили Алешки хворостину, телку припасать. Мать с младшими занята, отцу стропила на сруб ставить, вот и вышло, что кроме как Алешке - некому. Казалось бы, дело нехитрое. Иди себе да посматривай, чтоб телка рядом с коровой шла. Несколько дней проводить - а там сама приучится. Первый же раз - самый сложный. Не привыкла от дома отлучаться, боится, все обратно повернуть норовит.
   А тут еще Кузьма навстречу попался. Пристал, как банный лист, когда на болото пойдем. Алешка ему сдуру пообещал место показать, где змея саженная водится, сам, мол, высмотрел. Причем не простая змея - скоропея. Потому как у нее на голове корона маленькая, вся из чистого золота. Так на солнце блестит - глазам больно. Ежели с умом подойти, то поймать ее очень просто. Нужно только подстеречь, как она на кочке свернется, погреться в лучах солнечных, взять длинную палку, на конце расщепленную, - в конце концов, грабли сломать, - и этим расщепом голову ей и прижать. Тогда эта самая скоропея какое хочешь желание исполнит. Лучше всего, просить у нее два листика. Коли эти листики под язык сунуть, никакой яд тебе не страшен, а еще язык зверей и птиц понимать будешь. Во как!
   Невдомек Кузьме, что приятель за-ради красного словца обмолвился; он те места, где змеи водятся, за сто верст обходит, не то что высматривать. Кузьма же мало - поверил, ему еще и обидно, что Алешка храбрее его оказался. Вот только пристать к нему - нашел время и место...
   И так получилось, пока Алешка с важным видом Кузьму забалтывал, занят-де по хозяйству, как только высвобожусь, сразу и двинем, - спугнул телку чей-то пес, на улицу выскочивший. Гавкнул не по причине, та и всполохнула. Ни к чему ей теперь корова, та вперед со всеми пошла. А телка заметалась по улице - и Алешка с Кузьмой вслед за ней. Им бы самим решить, куда ее гнать, то ли к корове, то ли обратно, коли первый блин комом вышел. Так ведь растерялись, стараются, чтобы в чужой двор не вперлась, вот и носятся по улице, такой шум подняли, будто беда какая страшная на подходе.
   Вот и случилось, что из огня Алешка в полымя угодил. Потому как развернулась телка, и со всех ног домой помчалась, не догнать. То есть не домой - в направлении родных ворот. А как была сильно испугана, проскочила мимо, и дальше дунула. Там же, дальше, только Бирюковы ворота раскрыты и оказались. Заскочила туда, и давай по двору метаться, никак хлев не найдет. Дрова, что во дворе сложены были, - не успел Бирюк в поленницу перетаскать, - разметала, бочку с водой опрокинула, на огород подалась, там носится. И ревет дурным голосом, даром что маленькая. Алешка и рад бы за ней сунуться, да как? Застыл напротив ворот, прижался к забору, не знает, что делать. Кузьме что? Он развернулся, и только пятки засверкали, никакая телка не догонит.
   Увидел, как выскочил Бирюк на крыльцо, застыл столбом приворотным, на огород кинулся. Огород же у него позади дома, и что там такое происходит, Алешке не видно. Зато слышно. Как оно там говорится: и бык ревет, и медведь ревет, а кто кого дерет, лешак не разберет... Бирюк в своем праве - телка ему потраву учинила.
   А потом глядит: накинул Бирюк на шею телке веревку, тащит. Та упирается, все в сторону броситься норовит, ан веревка не дает. Протащил мимо малого, и во двор к ним свернул...
   О чем и с кем там беседу вел, не знамо, а только когда Алешка со своей хворостиной заявился, ему этой самой хворостиной и досталось. Так досталось, что больше и не надо. Мало на животе спал, так еще и ел стоя. Ну да не впервой...
   Телку без него припасли, а Кузьма проходу не дает - пошли да пошли скоропею ловить, страсть, как хочется языку звериному научиться. Это Алешка забыл про свое обещание, а товарищ его - нет. Причем так забыл, что совсем не вспомнить, чего рассказывал. Только ведь ежели от слова своего отступиться - уж лучше опять хворостиной. И измыслил тогда Алешка хитрость. Скоропея, она ведь не каждый день является, а только когда от сна очнется, или перед тем как на зимовку залечь. Упустили они время нужное, теперь ждать придется.
   Очень Кузьма обиделся.
   - Трепач ты, - говорит. - Ничего ты не видел, а все выдумал. Так всем и скажу.
   - Хочешь - говори, хочешь - нет, твое дело, - Алешка отвечает, а самому вроде как без разницы. - Я тебе заместо скоропеи другое показать думал, ан передумал.
   - Что ж это ты мне такое показать думал? - недоверчиво спросил Кузьма. - Опять брешешь?
   - Так я тебе и первый раз не брехал. Не веришь - сходи к Всеведе-знахарке, она тебе точно все про змей скажет.
   - И схожу! - Кузьма говорит, а сам не уходит.
   - Чего ж не идешь-то?
   - А ты не погоняй!.. Когда надо будет, тогда и пойду.
   Стоят себе у забора, и каждый себе на уме. Кузьма думает - чего это ему такое Алешка показать собирался, а Алешка - как бы ему половчее с Кузьмой обойтись, чтоб в трепачи не угодить.
   - Ну... это... чего ты там сказать-то хотел, - наконец не выдержал Кузьма.
   - Ты ж все одно не поверишь. Смеяться будешь.
   - Может, не буду...
   - Поклянись, что никому не скажешь!..
   - Ну... это... клянусь... - Кузьму уже просто распирало от любопытства.
   - Ты знаешь Сыча? Бортника?
   - Сыча-то?.. Кто ж его не знает... Вестимо, знаю...
   - Так вот. Он - лесовик.
   Кузьма вытаращил глаза и разинул рот. Постояв так некоторое время, он вдруг расхохотался.
   - Ой, уморил, - сквозь смех произнес он. - Сыч - лесовик...
   Кузьма согнулся пополам, ухватившись руками за живот, но тут у него лопнула веревка, поддерживавшая порты, и они соскользнули на землю. Кузьма ойкнул и присел. Алешка сохранял серьезный вид. Склонив голову на плечо, он смотрел на товарища, ничего не говоря.
   И совершенно неожиданно эта самая серьезность передалась Кузьме. Связав веревку, он вернул порты на место и выжидательно уставился на Алешку.
   - Ты, допрежь гоготать, вот что скажи. Знаешь, как лесовика распознать?
   - По пуговицам можно, они у него слева... Лапти переобуты: левый на правой ноге, а правый - на левой... Коли на пенек присядет, левую ногу обязательно на правую закинет... Глаза разные, один зеленый, другой - карий... И горят, как уголья...
   - Тю!.. Ты его по таким приметам во всю жизнь не сыщешь, коли сам показаться не решит. Их поправить, что крапивой обстрекаться. Другая есть, верная, с которой он никак совладать не может. Только о ней мало кому ведомо...
   И так это Алешка произнес, что глаза у Кузьмы у самого разгорелись, как у лешего, про которого речь зашла.
   - Ты не думай, я про трепача это просто так сказал, не по обидному... Ну, говори же скорей, что за примета такая верная?..
   - Сказать-то скажу, только ты помалкивай. Потому как прознает, кто его тайну выболтал, сам знаешь, чего случиться может. Обратит тебя в шишку еловую, будешь тогда знать, как язык распускать.
   - Никому, - торжественно заверил его Кузьма. - Ну, говори же!..
   - А примета такова, - Алешка отвечает, - что как ни старайся, а со спины его никак увидеть невозможно. С лица, с боку, - а со спины - дудки!..
   Он ведь как рассудил? Кузьма, конечно, тут же к Сычу побежит. А тот мало, на отшибе живет, так еще в лесу пропадает, борти свои караулит. Дома же редко когда во дворе показывается, и то, больше до рассвета или под вечер, как стемнеет. Через забор особо не подсмотришь, - высокий. И сделан крепко - ни тебе дырочки-щелочки. Собака злющая. Так что захочет Кузьма слова его проверить, ан не тут-то было. Да и кто ему позволит - день-деньской под забором сычовым торчать? Если же и приметит ненароком спину бортника, так ведь это к нему заходил кто, али обознался.
   И точно. Прежде, чем его товарищ смог распознать, правду ли сказал ему Алешка, он был трижды порот, будучи пойманным заглядывающим поверх забора. Собственно, ничего в этом особого и не было - все Алешкины затеи, как правило, заканчивались одним и тем же. Накормленный березовой кашей в третий раз, Кузьма твердо решил Алешку поколотить, но тот снова выкрутился.
   Смотреть лесовика в городе, дело гиблое, здесь он себя блюдет, и держится, как все. В лесу за ним подглядывать надобно, где Сыч за собой присмотру не ожидает. Уговорились, как пойдет он по свои борти, - так Кузьма Алешку и предупредит. Вместе за ним догляд учинять будут.
   Вскоре представился случай. Алешка только-только с огорода, мать и говорит: передохни, мол, вон и товарищ твой, за воротами мельтешит. Не отвертишься. Страсть как неохота Алешке с Кузьмой идти, а тот ухватил за рубаху, и тянет, ровно мужики - сети. Давай быстрее, а то упустим. Сыч уже, небось, за воротами. Мешкал Алешка, как мог, то вроде как за забор зацепился, то ногу об камень ушиб, и вроде бы добился своего: вышли за ворота, мелькнул Сыч в деревьях, и исчез. Спину не видали, вполоборота бортник шел. Только Кузьме этого мало, он приятеля своего дальше тащит. Зря, что ли, три раза хворостиной вразумляли... Ан пока до деревьев добрались, - хоть и недалеко совсем, - уже и не слышно, чтобы кто-то в лесу был. То есть птицы, конечно, лягушки, ветер шумит, а чтобы человек, или, там, лесовик, - того не слышно.
   - Ты знаешь, куда он мог пойти? - спросил Алешка.
   - Откуда ж мне знать? Я прежде никогда за ним не подглядывал...
   - Тогда давай так, - предложил Алешка. - Ты пойдешь в одну сторону, а я в другую. Кто Сыча заметит, тот пусть куковать начнет.
   - Не умею я куковать, - насупился товарищ.
   - Ну, дятлом по дереву постучи, - усмехнулся Алешка.
   Очень хотелось Кузьме его треснуть, как следует, ан сдержался.
   - Вместе держаться будем, чтоб один другого видел. Главное - не шуметь.
   - Будь по-твоему, - пожал плечами Алешка.
   Пошли. Хоть и уговорились - не шуметь, а как тут без шуму, когда лес с подлеском переплелись? Здесь - орешины пройти не дают, сюда сунешься - елки полусухие дорогу застят. А там сырость по земле пошла, того и гляди в болотине окажешься, а там - змеи. И не скоропея, а настоящие. Алешка при каждом удобном случае вернуться предлагает. Вдругорядь высмотрим, никуда не денется. Наконец, согласился было Кузьма, только вдруг тропку увидел промеж папоротников. То ли человеком оставлена, то ли зверьем - не понять. Уговорились пройти немного, - и назад. Потому как места не очень знакомые. Грибов здесь нет, ягод - тоже, оттого сюда и ходили редко. Идут, прислушиваются до поглядывают. Чтоб коли зверь какой выскочит - успеть на дерево взлезть. Тут тропа и кончилась. И не тропой вовсе оказалась, а так, обманкой. Впереди же, за осинником, будто полянка обозначилась. И что-то там такое на этой полянке лежит. Бревно ли, зверь - не разглядеть. Коли б товарища рядом не было, так и ну его, пускай лежит, а тут труса праздновать никак не можно...
   Подкрались осторожненько, - одолело любопытство страх, - раздвинули кусты, что за осинами, глядят - что за чудо чудное, диво дивное!..
   Полянка и впрямь небольшая, круглая, сажени в три. От деревьев трава идет, густая и невысокая, в аршин шириной. Далее - воды с локоть, а посреди нее, все остальное, - камень. Такой, каких не бывает. Синий-пресиний. Не такой, как небо, а в черноту. На пирог похожий. Поверху на нем, будто искры рассыпаны, а по поверхности - словно рябь по воде. Аж дух захватило, какой небывалый!..
   Смотрят Кузьма с Алешкой друг на дружку, и что делать, не знают. Никогда про красоту такую слыхивать не приходилось, а ведь совсем неподалеку от города лежит. Уж не колдовство ли? Вон, и следов никаких не видать...
   Пока Кузьма на камень таращился, Алешка валежину сухую заприметил. Только было к ней сунулся, товарищ его за руку - цап!
   - Куда это ты?
   - Да погоди, - Алешка отвечает. - Лесину вон подобрать. Ты пока за ним смотри, чтоб не случилось чего, а я сейчас...
   Ухватил валежину, и обратно. Держит двумя руками, вперед себя толкает. До камня дотолкал, и ну в него тыкать. Чего вот только ждут - непонятно. Камень, он камень и есть, не медведь какой, его тыкай - не тыкай, на лапы не вскочит, потому как этих самых лап нету.
   Совсем осмелели. Пощупали траву и воду валежиной, - не топко ли? - и на камень перебрались. Ничего особенного, кроме цвета, - чего испугались? Потом Алешка присел, поводил ладонью, да и говорит:
   - Смотри, тут знаки какие-то...
   Глянул Кузьма - где тут Алешка знаки какие разглядел? Обыкновенные трещины, как на прочих камнях. Товарищ же настаивает.
   - Говорю тебе - знаки высечены. Сам ведь слышал, что старики сказывают? Будто в стародавние времена заморские люди сюда часто плавали. Торговлю вели. Наверняка кто-нибудь из них сокровище тут припрятал, чтоб от разбойников сберечь. На обратном пути забрать собирался, ан не случилось. Лежит себе, нас дожидается.
   Кузьма ему - про Сыча, а Алешке уже не до этого. У него богачество перед глазами. Надо только узнать, как его взять. Разругались товарищи - вдребезги. Еще б немного, один другого этим самым камнем и пришиб бы. Надулись, как мыши на гречу, да обратно и подались.
   Кузьма - неизвестно, а Алешка дорогу к камню хорошенько запомнил. Только об нем и все думы. Дома ахнули - как подменили малого. За что ни возьмется, все из рук валится. Скажут чего, кивнет, да тут же и позабудет. Будто кто глянул косо. Ведро с водой из колодца нес, за порог запнулся, разлил. Григорий не вытерпел, за хворостину взялся, - порты долой и уже на лавке лежит.
   Тут уж с расспросами приступили: сказывай, куда с Кузьмой бегали, что видали. Алешка и сказал, на озеро, мол, лодки рыбацкие смотреть. А слышали... Двое там стояли, разговаривали. Не наши, с дальнего конца города, должно быть. И один другому сказывал, будто в допрежние времена люди пришлые сокровища в лесу зарыли, и на камне метки оставили, как отыскать. Они с Кузьмой весь берег обсмотрели, только никакого камня там нету, чтоб с отметинами.
   Усмехнулся отец, двинул по затылку, но не сильно, - любя. Ладони показал. Вот, говорит, в чем сокровище, а то, что где-то зарыто, оно, даже если и добудется, водой сквозь пальцы утечет. Потому - только то сокровище, что трудом честным обретено.
   - А как клад добывается? - Алешка спрашивает. - Нет, ты не подумай, я ничего, я просто так спрашиваю.
   - Ну, вот когда я малым был, от деда слышал, - улыбнулся в усы Григорий. - Шел как-то по улице насельник один. И видит - боров в грязи лежит. Мало того, сам черный, так еще и в грязи вывалялся. Темнеет уже, а он посреди улицы разлегся и ворчит. А главное, нет таких у соседей. Откуда и взялся? У насельника того палка с собой была, так он возьми, да и тресни того борова, глянуть, куда побежит. Тот же никуда не побежал, а на глазах у него гривнами серебряными рассыпался. Насельник рот раскрыл, от изумления. Охолонулся малость, хотел было гривны эти подобрать, так они - раз! - и в землю ушли. Перепугался, ноги в руки - и ходу...
   - И мне рассказывали, - это мать от печи. - От бабки своей слышала, а той ее бабка сказывала, с которой все и случилось. К ним в избу курица черная забежала, и никак ее вытурить не могли. Дверь настежь, гоняют, а она крыльями машет, квохчет и носится как угорелая. Наконец, кто-то ее ухватом задел, - тоже деньгами рассыпалась. И тоже собрать не смогли - вот только что на полу лежали, и нет их. Слово нужно знать, хитрости какие... Без них - никак.
   Глянули отец с матерью друг на дружку, улыбнулись, и позабыли о сказанном. Кто всегда при деле, тому не до кладов. Алешка же запомнил. Коли зверь али там птица черного цвета, может, то не зверь и не птица вовсе.
   Что уж там Алешка Кузьме посулил, как уговорил - неизвестно. А только случилось, подстерегли они пса здоровенного, что на соседней улице жил, когда тот возле ворот в теньке разлегся. Потому - никаких других черных зверей не подвернулось. Алешка по сторонам смотрит, кабы кто их не увидал, Кузьма же со всей дури по псу этому самому палкой лупанул. Чем дело кончилось - известно. Сняли обоих с забора, почти без портов, - так, одни ошметки остались, и хворостиной каждому ума вложили. Только оба уже настолько умные, что место, через которое ум посредством хворостины прибавляется, на мозоль похоже стало...
   Ну, это, положим, за дело влетело. А вот второй раз - понапрасну. Кузьма мало того, что про камень необычный рассказал, так еще и провести к нему обещался. На пару с Алешкой. Вместе нашли, вместе и ответ держать. Только никаких тебе примет не отыскалось. Вроде, все сходится, ан тропинки той - как не бывало. За то и вдругорядь наказаны были, чтоб лжи не научались.
   Кузьма, на молоке обжегшись, на воду дует, не то Алешка. Он, как свободная минутка выдастся, все в лес бегал, - не может такого быть, чтобы камень тот им почудился. Глаза закроет - вот же он, синий-пресиний, и искры поверху...
   Сколько бегал, другой бы давно уже бросил, а он - нет. Пока, наконец, не улыбнулась ему удача. Только Алешка за ворота городские выбрался, Сыча впереди себя углядел. За ним и пристроился. Зачем - не знает, потому как про то, что бортник - лесовик, сам придумал. Крался, крался, а как сорока рядышком заверещала, сразу и потерял. Слышал, сучья впереди потрескивают, - ан ничего не стало. Хотел было птицу глупую палкой, да где там! Она еще прежде, чем он палку поднял, за сто верст упорхнула...
   Сорока упорхнула, зато тропка обозначилась. И как это только он ее прежде найти не сумел? Вот ведь они, все приметы прежние...
   Добрался Алешка до камня, перебрался на него, рассматривает. Щепочку от палки своей отломал, в воду окунает, по знакам водит, чтоб ясней видны были. Зря тогда Кузьма над ним надсмеялся. Никакие это не трещины, а самые настоящие знаки, только непонятные. И что интересно, как вода в них попадает, они цветом светлее становятся, больше на небо похожим. Черточки какие-то, кружочки... Стрелочки... А в той стороне, куда они указывают, будто просвет между деревьями.
   Потыкал Алешка палкой воду, траву, безопасно ли. Перебрался к просвету, а там тропа - не тропа, а вроде как дорожка обозначилась, только не по земле, а между деревьями. Так, что только по ней идти можно, чтоб не в заросли. Совсем недалеко от камня ушел, и оказался перед дубом.
   Ну и великан!.. Это ж сколько человеков надобно, чтоб его обхватить? Кряжистый, весь в морщинах глубоких, будто старец, корни из земли змеями торчат, в самого Алешку толщиной, какими-то лозинами обвит... Не посреди поляны - он своими ветвями да сучьями будто прочие деревья от себя отодвинул, место высвобождая. С той стороны, что попышнее, лучи солнечные стрелами сквозь листву пробиваются. Где там наверху заканчивается - не видать. Камень синий - диво дивное, а этот дедушка, пожалуй, еще чудеснее. На таком дереве сколько хочешь разбойников укрыться может. Теперь Алешка уже не сомневался, что стоит ему повнимательнее поискать, как клад тут же и обнаружится.
   Стал обходить лесного великана, и с противоположной его стороны заметил дупло. Нельзя сказать, чтобы очень большое, но ему пролезть - в самый раз. Тем более, лозина так ствол обвивает, что подняться по ней - раз плюнуть.
   Поднялся Алешка, пошуровал в дупле палкой - нет ли кого - и заглянул. Нет внутри ничего интересного. Так, выемка, а на дне ее листва пожухлая и шелуха. Ни гнезда осиного, ни змей, ни, тем более, разбойников. Может, кто и прячется здесь на зиму, а сейчас - пусто. Собрался было обратно слезать, как вдруг подумалось - ну как под листвой что схоронено? Лет-то дереву сколько? Это сейчас в нем пусто, а раньше?.. Не может такого быть, чтоб этакое дупло не при деле оставалось.
   Залез Алешка внутрь, на руках повис, а ноги до листвы не достают. Значит, нужно домой за веревкой идти. Только подумал, соскользнули пальцы, и плюхнулся Алешка вниз, в листву. Пыль поднялась, забила все, глаза слезятся, нос забился, - ни вздохнуть, ни глянуть. А как прочихался да глаза протер, понял, куда угодил. По стенкам не забраться, до верху не допрыгнуть, и как выбираться - неизвестно. Перепугался Алешка, до полусмерти. Кто его здесь отыщет, коли и камень-то найти не сумели? Глянул вокруг себя раз-другой, да как запрыгает, как завопит!.. Лупит своей палкой по дереву изнутри, и верещит, что твоя сорока...
   Охрип, оравши. Совсем с ума от страха спятил. Как вдруг слышит - вроде шум снаружи. Ближе, ближе, а там голос раздался, кто это там такое, спрашивает. Алешка же и ответить не может. Только палкой стучать.
   Затихло снаружи. Потом зашумело, и в дупле, снаружи, голова показалась. Лохматая, с бородой и усами. Вот тебе и на!.. Из огня, да в полымя. Никак, хозяин заявился... Только у Алешки сил совсем не осталось, ни прятаться, ни даже еще больше испугаться.
   - Никак, малец?.. - то ли спрашивает, то ли удивляется, голова.
   Не верит своему счастью Алешка. Это ж надо - бортник!.. Сыч, за которым он доглядать в лес отправился. И оказалось, что силы все-таки остались - снова разреветься.
   - Ну, ну... Сейчас я тебя вытащу, - сверху доносится. - Погоди...
   Снаружи послышался шум, а затем в дупло, к Алешке, спустилась толстая палка, с привязанной к ней посередине веревкой. Он начал пристраиваться на нее, когда задел что-то мягкое в листве. Соскочив, он принялся быстро раскидывать ее в стороны и обнаружил что-то небольшое, совсем не тяжелое, завернутое в мешковину. Недолго думая, запихнув найденное под рубаху, уселся на палку и подергал веревку.
   Выволок его Сыч.
   - Как же ты это туда угодил? - спрашивает, а сам веревку сматывает.
   Молчит Алешка. В себя прийти не может. Начал было руками показывать, тут у него из-под рубахи добыча и выпала.
   - За этим, что ли, полез? - бортник спрашивает. - Чего там у тебя такое?
   В другой раз Алешка буркнул бы: мол, для того и завернуто, чтоб не показывать, ан Сыч уже наклонился, поднял мешковину и развернул.
   Увидел Алешка, из-за чего в ловушку угодил, и стало ему обидно. Добро бы, что-то путное, в хозяйстве пригодное, а это... Дощечки темные, в одной стороне насквозь просверленные. Сквозь веревочка продета, чтоб не рассыпались. И все.
   Только Сыч крутит их в руках, поглаживает, и в глазах - удивление.
   - Где это ты такое раздобыл? - спрашивает.
   Махнул Алешка на дерево, а у самого мысль забилась - может, зря он так о деревяшках? Ну, что никчемные они? Вдруг очень даже кчемные? Не заберет ли их в таком разе Сыч себе?
   - Не бойся, не заберу, - бортник улыбается. - А знаешь ли, что это за дощечки такие? Сам погляди. - И обратно Алешке находку отдал.
   Тот глядит - не простые это дощечки. На них значки какие-то имеются. Черточки, кружочки, стрелочки... Как на камне синем...
   - Ты их береги, - Сыч говорит, - потому как на них вся мудрость земная записана.
   - Записана? - пропищал Алешка сорванным голосом.
   - Вот, смотри. - Бортник снова взял таблички, и, ведя по верхней пальцем, произнес: - "В книге сей предлежат различная нам оучительства, иже бо во инных книгах что обрящем сокровенно в сей же книге положено откровенно".
   Чудно Алешке. Уж не обманывает ли его Сыч? Или и впрямь лесовиком оказался? А может, того хуже, колдуном?
   - Тут в двух словах не расскажешь, - бортник, между тем, продолжает. - Дорогу обратно сам найдешь?.. - Алешка кивнул. - Ты вот что. Ежели любопытствуешь, никому книгу свою не показывай, в надежное место припрячь, а ввечеру ко мне приходи, коли надумаешь. Я тебе все и разъясню. А сейчас - недосуг мне. Дела остались.
   Повернулся, и зашагал себе от дуба в чащу. Алешка же домой припустил. Как Сыч наказывал, так и поступил. Никому ничего не сказал, даже Кузьме.
   Только к бортнику вечером не пошел. Выждал пару дней, да и дощечки получше рассмотрел. Большую часть с веревочки снял и в другом месте припрятал, так, на всякий случай. Ну как Сыч передумал? В том смысле - себе забрать?
   - Пришел, все-таки, - спрятал в усах и бороде добродушную улыбку бортник. - Не испужался?..
   - А чего мне, бояться-то? - расхрабрился Алешка.
   - Добро...
   Заметил Сыч, что дощечек сильно поубавилось, однако ничего не сказал. Рассказывать принялся Алешке, про черты да про резы, коими покрыты они, как вместе они слова обозначают, какие мы вслух произносим. А каждая по отдельности - звуки. Это умные люди давным-давно придумали, чтоб кто что знает - не забылось. К старости, память обычно слабнет, а тут, глянул на дощечку, и все вспомнил. Меня, Сыч сказывал, этой премудрости отец научил, а его - его отец. Коли надумаешь, и я тебя научить могу.
   Подумал Алешка, прикинул, что к чему, да и согласился. Не сразу, конечно. А только тогда, когда прикинул, что на дощечках все-таки про сокровище сокрытое сказано. И так лихо у него учение пошло, года не минуло, как сей премудрости выучился. И начертанное разбирать, и самому чертить-резать. Только на дощечках тех ничего интересного не оказалось. В смысле - про сокровище. Про человеков есть, про зверей всяких, про земли заморские, про звезды, даже про то, отчего дождь бывает, - а про сокровище - ни словечка. Правду сказать, он не все прочитал. Но и того, что осилил - с лихвой хватило. Зачем это кому-то помнить понадобилось? Что в том проку, люди где-то с песьими головами живут? Или то диво, что песьих хвостов нету? Набрехали, небось, половину... А то и все сразу.
  
   Так и рос Алешка, от весны к весне, от лета к лету. Годами мужал, а ветра в голове так и не избыл. Как и избыть-то, коли таким пригожим вырос - девки от него на игрищах глаз оторвать не могут. Ему то нравится, вот и выхаживает гоголем. В работе не особо мастак, - получше него работнички найдутся, - зато в забавах да на язык, тут ему, пожалуй, равных не сыщется. Как через костер под новый год прыгать, птицей порхает, или там песню затянет - соловьи смолкают. И драться наблатыкался. Только не кулаками, хитростью берет. Потому - как отмочит чего на гулянье, так парни его проучить собираются. Подстерегут, навалятся гурьбой, - в одиночку ухватить и думать нечего, - а он все одно выворачивается. Иной только руку размахнет, чтоб, значит, от всего сердца, глядь, - Алешка из него уже всю пыль выбил, что спереди, что сзади. Вьется вокруг оводом, улучит момент - ужалит, и снова вьется.
   А что дури много, далеко ходить не надо. Ну, кому еще придет в голову девок с-под моста пугать? Течет себе неподалеку от города речушка. Имени у нее не то, чтобы совсем нету, только каждый ее по-своему зовет. Кстати сказать, небольшая-то она небольшая, а налимы в полпуда водятся. Так вот через ту речушку мосток перекинут. Свалили три или четыре лесины, перила приделали - вот тебе и мосток. Конечно, лесины стесали, чтоб поверхность поровнее была. Девки через него по ягоды ходят. Вот и удумал Алешка их попугать малость. Там, с той стороны, что от города дальше, промеж лесин прореха имеется, такая, - рука проходит. Вот молодец и пристроился под мостком. Травы речной на себя нацепил, чтоб не узнали. Сидит, ждет. Сидеть, правду сказать, неудобно, того и гляди свалишься, а под берегом яма. В ней, сказывали, даже не налим живет - налимище. Ан сколько не ловили - в четверть пуда попадались, а чтобы больше - того не было. Наконец, слышит, идут девки. Смеются чему-то, переговариваются. Взошли на мосток, Алешка изловчился, да как схватит какую-то за ногу! Та завизжала, а он из-под лесин как гукнет! Девки свету белого не взвидели, так перепугались. К городским воротам летят, быстрее ветра, верещат на всю округу. Алешка же, - он и так еле-еле держался, - в воду полетел. Течения почти нету, подкручивает слегка, ан и ухватиться не за что. До места, где вылезти можно, всего ничего, только чувствует Алешка: ухватил его кто-то за порты, и вниз потихоньку тянет. Ногами дрыгает, а там что-то скользкое. То ли налимище, то ли - того хуже - водяник, в наказание за баловство. Не по себе молодцу стало, думал подшутить, ан и сам в беду угодил. На помощь не позвать, - коли узнают о его проделке, лучше утопнуть, - а самому не выбраться. Счастье, портки лопнули. Видали, как рыбка мелкая, когда ее хищник гоняет, из воды выпрыгивает? Вот так и Алешка выскочил. От речки дунул, почище девок. В лесу огонь разводил, обсыхал, чтоб следы замести...
   Обошлось, да не научило... Может, потому и не научило, что никакой не водяник оказался? Алешка, несколько дней спустя, наведался, к мосточку-то. Ниже его и увидел коряжину, а на ней - кусок портов своих. Зацепился за нее, когда в воду свалился. Стал ногами дрыгать, - от дна оторвал...
   Да хоть бы и водяник оказался... Тоже с ним же приключилось. Знамо дело, зимой девки обычай имеют, суженого выгадывать. Соберутся на девичник, что-то там промеж себя пошушукаются, а как полночь настанет, поодиночке к бане бегают. Дверку тихонько приоткроют, просунут осторожненько кто плечико обнаженное, кто спинку, а иная - так... вот... И ждут. Коли суженый богатый будет - мохнатой лапой баенник погладит. Коли бедный - рукой холодной. Ну а ежели хлестнет чем, ждать девке еще год.
   Вот Алешка от большого ума в баню и забрался, пока никто не видел. Прихватил хворостину и затаился. Вот сейчас придут девки, он им нагадает. Слышит, наконец, идет одна. Остановилась возле двери, мешкает. Боязно ей. Потом заскрипело, чуть полоска серая в темноте появилась... Ухватил Алешка хворостину поудобнее, а дверь возьми, да и захлопнись. Девка снаружи завизжала, опрометью прочь помчалась. В бане же светец вспыхнул. Даже не один, а два. Удивился Алешка, обернулся, и видит: на нижнем полке будто сидит кто-то. Будто еж, только мохнатый, и размером - что твой волк. Головой помотал, глаза протер - старикашка вырисовался. Усастый, бородастый, глаза горят, руки - крюки, ноги и того пуще, одет во что-то, мехом наружу. Зыркает неприветливо, по полку рядом с собою шарит. Ткнулся Алешка в дверь - куда там! Ее снаружи будто камнями завалили. Вот попал - так попал! Он ведь в баню мало ночью, еще и не спросившись приперся. Что сказать, что делать - не знает.
   - Ты б дверь-то отпер, - пробормотал наконец. - Какое хочешь слово дам, что более - ни ногой... Чего ни спросишь - завтра же все принесу...
   - Да мне многого не надо, - тот отвечает. - Мне вон хлеба с солью пожаловали, того и хватит.
   Видит Алешка, нашарил баенник возле себя краюху ржаную, крупной солью посыпанную, и в рот тянет. Эх, кабы ту краюху ухватить да самому отъесть!.. Не посмеет, должно быть, баенник того проучить, с кем хлеба-соли отведал. Только вот как до нее добраться?
   - Дверь-то чего запер? - Алешка спрашивает, будто не знает. - Чего тебе от меня надобно?
   - А ничего не надобно, - старичок отвечает. - Вот поем, да и обдеру.
   - Так ведь я тебе зла никакого не причинил... Ну, зашел случаем...
   - Случаем - не случаем, а все одно обдеру. Для порядку.
   А сам уже всю краюху сжевал. Крошки обобрал на ладонь, в рот метнул, да как кинется на Алешку! Тому и не осталось ничего, кроме как увертываться, ну, либо, ободрану быть. С баенником совладать - это кем же быть надобно. У него силища, сто человек не пересилят. Вот и крутится, и орет, как медведь ревет. Только то и спасает, что баенник больно уж неповоротлив да недогадлив. Ухватит Алешку за волосы, чтоб дерануть разок - и кончено дело, ан тот крутнется вокруг себя, и нет ничего в лапах у баенника. Станет молодец в углу, кинется к нему старичок, лапы растопырив, да этими-то самыми лапами в стены и упрется, а Алешка пригнется, и нырнет под растопыренными лапами. Или за балку потолочную ухватится, и поверху сиганет. Видит, что ничего у баенника не получается, совсем ум потерял. То пнет его, то ведро деревянное ему на голову нацепил, то доску от полка оторвал, вместо себя подсунул... Только не человеку с баенником тягаться. Сколько ни вертелся Алешка, сколько ни прыгал, ан уставать начал. Тут-то баенник его и схомутал. Ухватил поперек, как бревно, - и к печке. Там между нею и стеной промежуток малый имеется, в два кулака. Туда и прет. Тут уж Алешка видит, -совсем конец ему приходит, - да как завопит во всю глотку!..
   На его счастье, в предбаннике так шарахнуло - уши заложило. Дверь наружу вынесло, народ вваливается. Баенника будто не бывало, Алешка на полу лежит, еле жив...
   Выходили. Девка, что гадать приходила, шум подняла. Остальные тоже перепугались, потом все ж таки пошли взглянуть, что да как. Услыхали кутерьму несусветную, по домам бросились, народ собирать. Только это Алешке не помогло бы, кабы не дружинник молодой, ему погодок, Еким свет Иванович. Он с собой разрыв-траву носил, Всеведы-знахарки подарок. Против нее ни один запор не устоит, будь хоть заколдованный, хоть трижды заговоренный. Случаем на улице оказался, где девки бегали. Той травой дверь и одолели.
   Как Алешка в себя пришел, стали его спрашивать, как его в баню в час неурочный занесло? Отбрехался. Мол, шел мимо, углядел вроде как зарево, думал - пожар. Дверь открыта была, сунулся, тут-то баенник его и прихватил... Язык у Алешки знатно подвешен, да и сочинять ему не привыкать, потому - чуть не в герои себя определил...
   В общем, баенника задобрили, дверь обратно приставили, поговорили-посудачили, да и забыли. Ежели б в диковинку случай такой, а то у одного со сватом вот давеча приключилось, у другого - с братом... Обошлось, - на том спасибо.
   Алешка же, как оклемался да на ноги крепко встал, первым делом Екима разыскал. Искать, правду сказать, долго не пришлось. Потому как в Ростове свой князь имеется. Не столь богатый и славный, сколько киевский, зато свой. И ему, как любому князю, дружина положена. Только что князь, что дружина его - не особо выделяются. Не зная, да не спросив, спутать можно. Искусство же воинское, оно большей частью по наследству передается. Это еще с тех времен пошло, когда гости заморские почасту наведывались. Кое-кто не стал возвращаться домой, - здесь оставался. Чего и не остаться-то? Земля, вода, лес, воля, народ приветливый, девки красные... Вот и оставались, и учили детей своих, а те - своих. Хоть и нечасто оружие в руки брать приходится, а случалось. Ну, других тоже обучали, конечно, в ком способность имелась. Еким же из первых был, из тех, то есть, кто род свой от пришлецов ведет. Они с Алешкой, что два лаптя - с виду похожи, ан один все же левый, а другой - правый. У одного ветер в голове гуляет, другой рассудительный не по летам. Один - кипяток, другой - ледник. Может, от того и стали друзьями-товарищами, что в другом то есть, чего в себе не хватает.
   Еким, хоть и немногословен, а все ж таки и не нем. Алешка из него много чего повытянул. В славных делах дружина участвовала. Звали ее с собой в походы князья киевские, начиная с того самого, что щит свой над воротами Царя-города прибил. Тогда с ним воевода ходил, Потаня. Нашего-то князя о ту пору хвороба одолела. И без него справились. Так себя в рати показали, что тот самый князь киевский, когда с побежденными греками договор подписывал, специально оговорил, чтобы они часть дани в Ростов отсылали.
   Еким, он так рассказывает, будто сам воевода. Про военную хитрость, - ту самую, когда князь киевский ладьи на колеса поставить велел, - про то, где каких воев расставить, соответственно вооружению, как осаду вести... Алешка же иначе себе все представляет. Будто он - грек. Стоит на крепостной стене, смотрит в поле, со всех сторон город окружающее, и вдруг видит: по пышному разнотравью, словно лебеди, под белыми парусами, ладьи плывут, аки по суху... Колес не видать, поневоле подумаешь, что волхвы северные колдовством корабли движут...
   - Так они что же, до сих пор нам дань шлют? - любопытствовал Алешка.
   - Перестали, - вздохнул Еким. - Им договор нарушить - что на забор плюнуть. Не будешь же к ним каждый год походом ходить... Пуще того. Они там у себя живой огонь придумали. Так что когда князь киевской, - другой уже, - с кораблями к стенам приступил, они его этим самым огнем и пожгли.
   - Что же это за диво такое - живой огонь?
   - Кто ж его знает? Летит по воздуху, будто змея огненная, и ничем-то эту самую змею сбить невозможно. Ни копьем, ни стрелой. Она же, коли обовьет кого или чего, дотла спалит.
   Алешка на это ничего не сказал, только хмыкнул. Оказывается, не один он при случае приврать может...
   Враки, не враки, что Еким рассказывал, а только взбрело на ум его товарищу делу ратному обучиться. От того, должно быть, - приметил, как девки на молодого дружинника засматриваются. Его, конечно, тоже стороной не обходили, только у соседа завсегда и корова толще, и репа крупнее. Про то же, что с соседом даже мед покупать нельзя - хоть и из одной корчаги наливают, а у того непременно слаще окажется, - разве самый недогадливый не ведает.
   Еким поначалу удивился, чего это Алешке в голову втемяшилось. По нему - так лучше мирной жизни ничего в целом свете нет. Но тот наплел с три короба, будто нехорошо получится, коли завтра ворог какой нагрянет. Уж как бы ему тогда хотелось с товарищем плечом к плечу встать, а как же он встанет, ежели ничего уметь не будет? Без умения же... Сам же Еким и рассказывал, будто в старую пору те самые гости заморские, умеючи, вдесятером запросто десяток десятков гнали. Уломал, в конце концов. Взялся тот его тому обучать, чего сам умеет.
   Самому та польза, чтоб навык не растерять. Алешка же никак в толк не возьмет, не шутейному делу товарищ его учит. Для него что меч, что булава, что топор - сродни забаве. Он все хитрости измышляет, как бы ему учителя своего одолеть. Оно, конечно, в бою хитрость великое дело, ан уменья истинного ей не превозмочь. Достается Алешке, почем зря, не жалеет его Еким. Увидать без рубахи да порток - живого места на нем нету. До самых пят побитый. Только пусть уж лучше теперь, нежели в сече, коли придется. Там враг не деревянным оружием, да не тупым обихаживать станет...
   Так и жил какое-то время Алешка. С утра, чем свет, по хозяйству, родителям в помощь. Как стемнеет - с Екимом возятся, али на игрища. Домой вернется, не успеет глаз сомкнуть, ан уж подыматься пора. Григорий с Пелагеей уж и невесту ему присматривать стали, только не лежит у Алешки сердце ни к женитьбе, ни к жизни спокойной. Иное призвание в себе чует. Подвигов жаждет, славы. Откуда и взялось? А тут еще слухи с того берега озера доходить стали - беда надвигается. Объявилась сила неведомая, лютая, не щадит ни воина, ни пахаря. Волхвы говорят, ищет кого-то. И пока не отыщет, не будет людям покоя, а будет погибель...
  
   3. НАПЕРЕД-ТО ВЫБЕГАЕТ ЛЮТЫЙ СКИ?МЕН-ЗВЕРЬ...
  
   Насколько хватает глаз, от могучей реки, неспешно несущей свои воды к далекому морю, до дальней дали, где небо сходится с землей, степь раскинулась. Сама - как море. Волнуется зеленью пышной, то тут, то там каменьями драгоценными вспыхивая, цветами степными, яркими. Прильнет к земле под ладонями ветра - инда строгого, инда ласкового, - выпрямится, непокорная. Коли на кургане стать, так будто на острове окажешься; будто прихлынут волны изумрудные к подножию его, прихлынут - и снова отступят. Ветер же, озорничая, иной раз так разнотравье взволнует, что кажется, - змей огромадный то ли в даль бесконечную, то ли, наоборот, к кургану из дали устремился. Обжигает ветер запахом горьким, только ежели чуть приобыкнуть, слаще сладости горечь та становится. Век бы тут стоять, любоваться миру...
   Только темнеть стало небо синее. Чернотою синь его наливается. Мрак полночный от краев земли грядет. Мчат по небу в неистовом беге тучи-всадники, самые нетерпеливые; слышен вдали гул орды приступающей. Не выдерживает небо ее тяжести, рвется, и тогда показывается на мгновение длинная золотая изогнутая линия, - свет солнечный, от земли и ее обитателей тьмой похищенный.
   Разом склонилась зелень пышная, ибо взъярился ветр бурей могучей. Приспело время богатырю разгуляться на просторе, похвастаться силушкой великой. Это уж потом, как похмелье удали разухабистой схлынет, удивится да устыдится того, чего понатворил, а пока - где прошел, там и дорога...
   По такому ненастью ни один зверь степной из норы не высунется. Ни к чему это, пока буря с небом мощью тешатся. Лучше обождать. Всегда так было.
   Ан не теперь. Зашевелилась земля, поднялись над ее поверхностью стеблями толстыми, короткими, головы змеиные. Сколько их тут - и не сосчитать. И черные, и серые, и зеленые - каких только нету... Замерли недвижно, покачиваются, снуют языками, будто прислушиваются. Ни буря, ни сплошной поток, с неба обрушившийся, ни молнии - ничто их не страшит.
   Взбрехнули лисицы. В стаи сбились, чего отродясь не видано. Снуют в траве темными пятнами, мечутся, лаем исходят.
   Птицы кружат. Не разберешь, какие. Сносит их ветром, они же, будто манит их что, назад устремляются.
   Всколыхнулась трава, раздается надвое, точно ладья князя киевского по степи плывет. Нет, не ладья, зверь дивный, невиданный. Застит ему путь пелена дождя, и кажется сквозь нее, будто цвета зверь буланого... Ан не буланого - булатного; переливается шерсть златом-серебром, на конце каждой шерстинки - по жемчужинке. Морда у него острая - что твое копье, уши - стрелы калены. Глаза блестят, ровно звезды поднебесные, огонь мечут.
   Подбежал к реке, рекомой Славутичем, остановился на крутом берегу. Присел на задние лапы, вскинул к небу морду острую.
   Зашипел зверь дивный, тысячеголовым шипением ответили змеи. Приникла к земле трава, приувянула...
   Засвистел зверь дивный, тысячеголовым клекотом откликнулись птицы. Пошла по реке рябь, приостановила вода бег быстрый...
   Взревел зверь дивный, тысячеголовым брехом и воем откликнулись звери. Дрогнула земля, посыпался с берегов песок, полетели камни, помутнел Славутич. Дерева, что с другого берега росли, попригнулися...
   Опустил зверь дивный голову, глянул вниз глазами огненными, свился в комок, прянул с берега и поплыл, волну речную разметывая...
   Учуял, видно, что народился где-то на земле могуч богатырь, и суждено-то им встренуться, и чем та встреча окончится, - неведомо...
   Как и то неведомо - сколько ж весен тому назад Скимену-зверю реку переплывать учинилося?..
  
   - Слышь, Екимка, чего люди говорят? - сказал Алешка, когда они с товарищем, после очередного урока, взапуски поплавав в озере, сидели на берегу.
   - Ты о разбойниках? - пробормотал тот, почесывая нос.
   - С чего это ты решил, что это о разбойниках говорится? - искоса глянул на него Алешка и добавил рассудительно: - Коли б разбойники были, то - не в диковину. Ты то уразумей, что людям лихим богатство потребно. Им душегубство без надобности. Для них в нем никакого проку нету. Сам посуди. Веду это я, скажем, корову на базар. Или с базара. А ты, скажем, разбойничаешь. Ты меня остановил, раздел-разул, корову забрал, да и отпустил. Потому, ежели голову на плечах имеешь, я ведь завтра там, или сколько времени спустя, опять к тебе с коровой попасться могу. А коли ты меня живота лишишь, то завтра тебе никакой добычи не будет. Так ведь еще народ подымется, дружина княжеская... Поймают - пощады не жди.
   - Кому и быть, как не разбойникам? - откликнулся Еким. - Они сегодня в одном месте, завтра - в другом. Ищи ветра в поле.
   - Нет, ты погоди, - не унимался Алешка. - Ты тогда мне вот что скажи. Для какой такой надобности им слух распускать, будто завелось чудище неведомое, от которого никому пощады нету? Вот ты, к примеру, коли знать будешь, что тебя на дороге поджидать может, неужто другую дорогу не выберешь? Али там оказии дождешься, чтобы скопом?..
   - Да что ты ко мне пристал-то? Откуда ж мне знать? Я что, разбойничал? По мне, так если надобно, я иной дороги искать не стану, будь там хоть тати, хоть чудовище... Я так думаю, лиходеи те надевают на себя что-то, чтоб страшнее казаться. Тулуп, там, мехом наружу. Сажей мажутся... Рога какие нацепят... Еще что... Засвистит такое с дерева, слово заветное скажет - у человека сразу душа в пятки, он от страха сам не свой становится, ровно пень. Обирай его - он тебе слова не скажет. Домой вернется - такого наплетет, что ворота покосятся. Знамо дело - у страха глаза велики...
   - Где ж вернется, когда душегубство?..
   - Ты меньше верь, что говорят. Послушать, так там уже и живого-то никого не осталось. Аль не знаешь, как у нас рассказывать принято? Иной тебе такого нагородит, в неделю не обойдешь, а как поспрошаешь построже, так и получится - он тебе с седьмого голоса сказку сказывает. Вон, Вершок, говорил, будто к соседке его змей огненный по ночам летает. Сам огонь во дворе видел. Другие нашлись, кто слово его подтвердил. А что вышло? Корова у соседки телиться должна была, вот она с лучиной в хлев и наведывалась... Ладно, пора мне. Идешь?
   - Чуть погодя...
   Опершись одной рукой о землю, а другой - о плечо товарища, Еким проворно поднялся на ноги.
   - Тогда бывай... Когда теперь? Завтра?
   - Не, завтра не получится. Завтра мы с отцом за дровами... Через пару дней загляну...
   Еким кивнул и подался в город.
   Сидит Алешка, смотрит на воду, и так хорошо ему, что домой возвращаться не хочется. Как вдруг слышит, будто поет кто-то. Прислушался - и впрямь, поет.
  
   По крутому по красному по бережку,
   По желтому сыпучему песочку,
   Стояла избушка изукрашенная;
   Во избушечке во той во изукрашенной,
   Играет девица с добрым молодцем
   Во большую игру во тавлейную.
   Играл молодец о трех кораблях,
   А девица играла о буйной голове.
   Уж как девица молодца обыграла;
   Выиграла девица три корабля:
   Первый тот корабль -- с красным золотом,
   Другой тот корабль -- с чистым серебром,
   А третий корабль -- с крупным жемчугом...
  
   Глянул - откуда краса такая? Идет вдоль берега девка, с косой русой, в сарафанчике простеньком, цвета неба весеннего. Идет, напевает. Остановится, присядет, наберет ладошкой воды, брызнет, полюбуется, как солнышко в каплях играет, встанет, дальше пойдет. Вроде, всех девок городских знает, а эту - в первый раз видит. Может, из новых кто на другом конце поселился?
   Вскочил, подбоченился. А она, видать, не из пужливых. Приметила молодца, ан в сторону не свернула. Идет себе, будто ей до него и дела никакого нету, напевает. Только приметил Алешка, будто нет-нет, а скосит на него глаза, тоже цвета - неба весеннего.
   - Будь у меня корабли со златом-серебром, без всякой игры отдал бы, - сказал Алешка, как только девица приблизилась.
   - Ой, Алешенька, так ли? Как нет кораблей - так и отдал бы, а как есть - так и побоку? - та улыбается.
   - Такую красу неземную - и побоку? Не бывать такому, - Алешка отвечает. - А ты что же, как зовут меня знаешь?
   - Оттого и знаю, что один только такой добрый молодец на весь город и имеется...
   Не поймешь, то ли правду говорит, то ли надсмехается...
   - Мимо шла, разговор ваш с Екимом слышала...
   Вот как, и его знает!.. Может, она с ним... Алешка насупился.
   - Дядюшка сказывал, дощечки ты когда-то нашел...
   Ага!.. Дядюшка... Стало быть, родственница Сычова...
   - ...ты бы в них глянул, может, чего и сказали бы...
   Голос ласковый, от самой - глаз не отвести, Алешка совсем голову потерял. Со стороны глянуть - стоит эдакая дубина стоеросовая, рот раскрывши, глаза выпучивши... А девка сказала, и пошла себе дальше, напеваючи.
   ...Как в избу вернулся, и не помнит. Сел возле сруба на лавку, в ворота раскрытые глядит. С такой рожей, что только по миру идти. Любой, завидев, гривенку подаст, потому как ясно, совсем у парня разум отшибло. Тогда только в себя чуток вернулся, как за ужином ложку с горячим наваром мимо рта пронес, да в ухо... Как и не вернуться, когда отец своей не пожалел и с размаху в лоб дал, аж треснуло. Младшие хихикнули, так и им досталось. Вон из-за стола, опосля всех сядете.
   На беду, Алешка в себя-то пришел, а вот где дощечки свои схоронил, позабыл начисто. Сколько лет-то прошло, как он по ним учился. Куда задевать мог? Должно быть, на подкровелье где-то. Чтоб под рукой было, и не сгинуло. В иное место положить - пропадет запросто, а тут - и сухо, и не спросит никто, за чем полез. Лучшего места не сыскать.
   Дождался Алешка, пока стихло в избе, вышел в сени и тихонько по лестнице в подкровелье поднялся. Огня с собой не прихватил, потому как пожар запросто устроить можно, так ведь об эту пору в окошко месяц светит. На зиму окошко деревом да мешковиной закрывают, ну так ведь на дворе не зима, чай...
   Корзины лежат, сеть растянута, рыба висит, сохнет, пучки травяные, грибы с прошлого года остались, жерди, серпы с косами, прялка старая... Домовина стоит, и колода. Прежде колод две было - отец из леса притащил. Решил из них себе и матери домовины сделать. Одну сделал, а вторую все пока недосуг. Баклуши, кринки щербатые, мешковина, инструмент отцов, старый... Люлька в углу, крепкая, послужит еще. Игрушки Алешкины, голова лошадиная деревянная, на палку насаженная...
   В общем, и полезной рухляди, и хлама - полно. Где тут искать - непонятно. Алешка сначала было рукой по крыше шарить начал, за стропилами, потом спохватился. Как бы это ему, мальцу, на такую высоту дотянуться?
   Труха сыплется, глаза и нос забивает, за ворот лезет. Того и гляди чих разберет, тогда ой что будет! Вот и шарит по полу одной рукой, а другой - нос закрывши. Для удобства на четвереньки встал, только пользы от этого все равно никакой. И вот ползает он, из угла в угол, а потом глаза поднял - и оторопел. Потому как из темного места, куда свет из окошка едва попадает, на него смотрит кто-то. На сундуке со старой рухлядью сидит и смотрит. Глаза большие, желтые, сам лохматый. Никак, хозяина Алешка потревожил... Везет же ему!.. Иной за всю жизнь не токмо что не увидит, не услышит даже, про соседей-то, а тут: то баенник, то хозяин. Куда ни сунься, везде тебе рады. Это что ж теперь, ни в лес, ни в поле, ни на речку, ни на гумно - а сесть себе дома на лавку, и никуда?
   - Батюшко, хозяюшко, - забормотал Алешка, тихо отползая задом в сторону лестницы, - мы к тебе со всем уважением, прими от нас угощение...
   Конечно, никакого угощения у Алешки нету, но ему главное сейчас до лестницы добраться, а там кривая вывезет... Принесу с утра, что надобно, как-нибудь задобрю...
   Не вывезла кривая. Вот, говорят, нашла коса на камень... А здесь Алешка, не видя, на косу нашел. Сбил ее со стены, она упала, загремела, еще что-то повалилось... В углу, где глаза горят, тоже зашумело - и к окошку. Филин-пугач в подкровелье забрался. Угукнул напоследок сердито, и подался подобру-поздорову. Только было Алешка его словом добрым напутствовать собрался, как слышит, внизу поднялись, в клеть выходят.
   По лестнице - не успеть, в окошко - не пролезть, вот ведь занесло ветром недобрым птицу бестолковую... Туда глянул, сюда, да и залез в домовину. Накрылся крышкой, затаился, авось, пронесет... Коли заметили, что его нету, потом слезет тихонько, скажет, на двор выходил, по надобности.
   Слышит, отец поднялся. В одной руке, должно быть, светец, в другой - не ровен час топор. Подумал так Алешка, и совсем ему неуютно стало. Одно дело - по шее надают, и совсем другое - обухом по лбу. Отец же все не уходит, осматривается и бурчит что-то.
   И тут Алешке, знамо дело, чихнуть приспичило. Он уж и так, и сяк сдерживается, ан не удалося. Ка-ак рявкнет! Крышку домовины на локоть подбросило - и в сторону. Это от того, что согнулся, чихавши, и лбом к ней со всей дури приложился. Отца оторопь взяла, мало светец не выронил. То-то полыхнуло бы...
   Оклемался, топор бросил, ухватил какую-то палку - и Алешку учить. Только тот быстрее векши с лестницы слетел и в сарай драпанул. Ну, хоть тут повезло - не стал отец за ним бегать...
   Поутру объяснил, что заслышал шум на подкровелье, думал - тать какой забрался. Полез посмотреть, да ненароком шум учинил. А что в домовину забрался, - так ведь упал в нее, впотьмах, оттого-то и разбудил всех. Чего не сказался? Как-то не подумал...
   Поверили, нет ли, ан в этот раз обошлось. Колодец чистить надобно, - что-то в последнее время вода мутнеть стала, трухи много, - не до того, зачем в подкровелье лазил. Пока чистил горло колодезное от мха да грибов, пока с дна грязь выгребал, вспомнил, наконец-то, куда дощечки задевал. Он их в горшок щербатый спрятал, а горшок у забора зарыл. Поверх окуня дохлого бросил, заговор прочел, чтоб не иначе кому, - кроме хозяина, конечно, - дощечки сии взять, кто этого самого окуня оживить сумеет.
   Ну, у забора откопать - это не по подкровелью лазить. Это он ночью без всякого шума сделал. Допрежде же, весь вечер возле двора Сычова ошивался, девку высматривал. Зайти не решился, а так, то забор подпирает, будто ждет кого, то мимо прохаживается, будто по делу. Не углядел, все ж таки. Так и подался домой, несолоно хлебавши.
   С дощечками помучиться пришлось. Когда каждый день учишься, перебираешь, - это одно, а тут - сколько за них не брался? Однако ж справился. Что искать в них - без понятия, только как перебирать начал, одна вроде теплее показалась. И будто сама в ладонь тычется.
   "Зверь же, Скименом рекомый, есть всем зверям, и птицам, и гадам царь. Клыки имеет изогнутые, размером в длань, и зубы в три ряда, сверху и снизу. Величиною он с тура, но цветом светел, едва светлее солнца заходящего. Телом аки пардус, лицо же имеет сходственное с человеческим, а глаза у него - синь морская. Хвостом подобен скорпию земляному, на конце - жала, и в жалах тех - яд. Сии жала он, вскинув хвост над головою, метать способен. Гласом велик, и коли восхощет зверя созвать, рык издает, аки гром небесный, коли птицу - соловьем щелкает, коли гадов - гадом шипит. Бегом быстр, увертлив, воды не боится, а кольми паче свиреп и человекояден. Живет же где - неведомо".
   Не раз и не два водил Алешка пальцами по дощечке, все думал, не упустил ли чего. Потом снова завернул, в кувшин спрятал и на прежнем месте закопал. Вернулся, лег и задумался. Никогда прежде о таком чудесном звере не слыхивал. Может, брешет книга? В ней ведь много понавырезано, чего придумкой кажется... А ежели нет? Сколько бед учинит, коли до города доберется. А добраться немудрено. Хочешь - берегом, хочешь - вплавь. Он ведь, если и впрямь такой чудный, озеро переплывет - и не заметит. Этого, конечно, в книге нету, чтоб плавать умел, только иначе и быть не может.
   И так прикидывал Алешка, и эдак, не заметил, как ночь прошла. Только глаза прикрыл, ан уж петух голосит. За дневными заботами день пролетел, под вечер же опять дозором к дому Сычову отправился, а оттуда, так ничего и не углядев, на то место, возле которого девка ему показалась.
   Сидит, озирается. Придет - не придет, гадает. Все больше в сторону города посматривает, сказала ведь, что бортник ей дядюшка.
   Пришла, никуда не делась. Снова песня послышалась, как в прошлый раз, снова водой балуется. Ну да Алешке в этот раз посмелее.
   - Поздорову будь, девица-красавица, - говорит. - Может, имя свое назовешь, а то неспособно как-то...
   - Может, и назову, - улыбается, - коли самому невдомек. Чего это у тебя, на лбу-то?
   Сказать правду - все одно что себя оплевать. Вот Алешка и залился соловьем. Мол, забаловали молодцы так, что и унять некому. Ему и пришлось, потому как больше некому. Утихомирил, конечно, но, вот, слегка досталось.
   - Это отчего ж так забаловали? - спрашивает.
   - Кому с какой девкой на игрищах быть сговориться не могли, вот и разодрались.
   - А ты что же?
   - А что - я?
   - Ну, выбрал, кого из хоровода увесть?
   Алешка и махнул с плеча. Тебя, мол, увесть хотел. И ждет, что в ответ скажет. Она же про то - молчок, а сама спрашивает:
   - Ты дощечки-то свои посмотрел?..
   Глядит на нее Алешка, и помстилось ему на мгновение, что не девка она. Ну, то есть, обликом девка, а весен ей - о-го-го сколько, не сосчитать!..
   - И как думаешь - сладишь?..
   - С кем слажу? - не сразу понял Алешка. А потом, ровно дубиной по башке - так ведь это она про того самого зверя, как его, Скимена, речь ведет. - Да неужто... за озером...
   - А коли и так? - сама серьезной стала, не улыбается больше. И эдак в упор смотрит, выжидаючи. Слепому видно, какой ответ ей надобен.
   Только замялся Алешка. Одно дело - книжка там, или с Екимкой про разбойников. Тут же, ровно кур в ощип угодил. Ну как там и вправду зверь этот невиданный баламутит? С ним совладать, - знахарка надвое сказала, только скорее самому голову буйную сложить, нежели одолеть. У девки же уста чуточку дрогнули. Что ж ты, мол, добрый молодец, призадумался? Не ты ли давеча полгорода одним махом утихомирил? Али из тех, кто только языком молоть и способен?
   - Оно, конечно, можно бы сладить, - бормочет Алешка, не зная, как лучше выкрутиться. - Коня вот только у меня нет, оружия там... Ну, всего того, что богатырю положено. А без них - как же? Без них - никак...
   - Никак, говоришь? - девка щурится.
   - Никак.
   - А ежели будет тебе, и конь богатырский, и оружие?
   - Ну, тогда... Только это ведь и обождать может. Ты мне насчет игрища лучше скажи, - попытался Алешка беседу в сторону увести, - согласная?
   - Как же мне с таким робким богатырем, да на игрище? Засмеют. Переведайся со зверем, так и поглядим.
   - Вот заладила: зверь, зверь... Не убежит, чай, да и не убудет от него. Глядишь, перебесится, и обратно уйдет, откуда явился... Сказано тебе - нет у меня ничего, чтоб одолеть окаянного. Не с голыми же руками...
   - Голыми руками только девок с-под мостка за ноги хватать, - усмехается. - Камушек-то не забыл, возле которого в дупло провалился?.. Сходил бы ты к нему еще разок, глянул, что да как, может, чего и выглядел бы ненароком.
   И опять пошла себе, напеваючи. Только в этот раз решился Алешка глаз с нее не спускать и подглядеть, где живет. Крадется по кустам, чтоб не заметила, и тут, как назло, веткой по глазам шваркнуло. Зажмурился - пропала девка, будто и не было. Ну да не проведешь. Про камешек, да про дупло, да про дощечки - окромя Сыча сказать некому. Надо будет все ж таки заглянуть к нему, да напрямки и спросить. Ну, и к камню наведаться. Найдет ли вот только дорогу? Лет-то сколько минуло, не заросла ли?
   Не заросла. Да, к тому же, казалось, ноги сами вынесли к камню заветному, синему. Нисколько не изменившемуся за прошедшие весны. И все вокруг него тоже, вроде, такое же, как прежде.
   Забрался Алешка на камень, посмотрел вокруг, снова слез, вокруг обошел. Ну, хорошо, наведался. Никто камень этот самый не потревожил. И что с ним делать? Поелозил пальцами по поверхности, где надпись мнил, ан оказалось - прав был Кузьма, никакая это не надпись, а просто выщербленки. Стукнул пару раз кулаком поверху, столько же раз ногой пнул, зацепил снизу ладонями - поднять попытался, потом плечом приложился, толкнуть. Как же. Тут таких, как Алешка, десятка два-три потребуется, ежели только он в землю на версту не врос. А что? Запросто. Может, это не камень, а скала какая. Тогда ее вообще не одолеть. Уж не посмеялась ли над ним девка? Или все-таки посмеялась?..
   Снова и снова осматривает камень Алешка, снова и снова вокруг бродит, бьет да толкает. Никакого проку. Палку взял, под камень тыкает - и тут незадача. Упирается палка, значит, глубоко он в земле сидит.
   Совсем умаялся добрый молодец. Отошел на край полянки, присел на травку, глядит и думает. Оно, конечно, разрыв-травой можно попробовать. У Всеведы разжиться и попробовать. Это ежели камень вроде как замок. Если же нет - не поможет. А можно просто - плюнуть, и забыть. Повернуться и уйти, словно ничего и не было. Девке же соврать что-нибудь. Сказать - не нашел камня. Или вообще - пропал. Пришел, мол, на то самое место, а его - нету. В землю ушел. Вместо себя болотину оставил. Хочешь, отведу, покажу? Ее, девку эту, главное в лес заманить, а там уж Алешка не оплошает...
   Размечтался, про камень совсем позабыл, на нем же вроде как движение обозначилось. Пока молодец о своем думает, две ящерки зеленые откуда-то на солнышко выбрались. Алешка смирно сидит, им и не боязно. Распластались, греются. Тут-то Алешка их и приметил. Обычные ящерки, ничего в них колдовского нету, ему же кажется - коли изловить, сразу загадка и разрешится. Уполз в кусты, выглянул - смирно сидят, на прежнем месте. А как начал ветками шуметь, кругом обходя, чтоб с той стороны подобраться, где ближе казалось, - юркнули, и нет их.
   Крякнул от досады Алешка, прошлепал к камню, - чего уж теперь таиться, - и начал ту сторону осматривать, где сидели. Ничем не отличается, как везде, так и здесь. Ощупывать начал, скользнула ладонь, второй упереться не успел - и челом в воду!.. Вот уж поистине, не повезло утром - не повезет и вечером.
   Выпростал Алешка чело из воды, фыркает, головой трясет, а под рукой чует - лежит чего-то. Щупает - никак, на кольцо похоже. С подкову размером. Запустил пальцы в кольцо, ухватился поудобнее, потянул. Вроде и подается, а вроде и нет. Двумя руками ухватил, так напрягся, что, кажется мало того - порты с рубахой затрещали, глаза вот-вот на лоб взлезут. Так напрягся, ровно сам в камень обратился. И чует - подается кольцо, только непонятно, то ли оно из земли выходит, то ли самого Алешку засасывает.
   И тут, совершенно неожиданно, синий камень стал потихоньку отодвигаться в сторону. Почувствовав движение, Алешка потащил кольцо так, что все перед глазами заволокло красным туманом. Теряя силы, запрокинув голову назад, он уперся ногами в землю и старался распрямиться, ощущая, как сопротивляется, - и все же сдается, - окаянное кольцо. А еще, сквозь кровавую пелену, видел краем глаза, как отодвигающийся камень обнажает посреди воды темное отверстие...
   Все, не подается больше кольцо ни на вершок. Выпустил его Алешка и, как ствол порубленный, в воду рухнул. Хоть и не больно холодная, а все ж освежает. Полежал так, пока в глазах не развиднелось, поднялся, чуть присел - руки в коленки - и в отверстие заглядывает. Воздух не затхлый, не влажный, ступеньки какие-то под землю ведут, в темноту. Что там такое может быть?
   И тут Алешку осенило. Ну конечно же, сокровища несметные. Такие, что на них и коня богатырского, и оружие, и все на свете купить можно. Прав он все-таки оказался, когда первый раз сюда с Кузьмой попал.
   Спускаться начал, однако ж с опаской. А ну как камень над ним опять захлопнется? Потом рукой махнул, авось, обойдется.
   Спустился, и оказался возле двери с замком висячим. Рядом, на полке, ключ. И резы на стене. Прочел на ощупь, что лишь тому дверь откроется, кому Родом написано. Так ведь и я-то - не обсевок в поле. Ухватил ключ, вставил в скважину, повернул, замок и открылся. Вынул его Алешка из дужек, - ну, была не была! Положил на полку и - плечом в дверь!
   Та подалась, тяжело, но без скрипа. Алешка чуть приоткрыл, отпрянул и прислушался - нет ли там чего. Подумалось, почему-то, что как в сказке - окажется там Кощей Бессмертный, прикованный к стенам семью цепями. Тем паче, даже в щель видно, поблескивает что-то, на стене.
   Собрался Алешка с духом, - не вертаться же с полпути, - снова поднажал. Распахнул дверь, смотрит, дивуется.
   Оказался он в клети, совсем маленькой. Шагов эдак пять-шесть в длину, и столько же в ширину. На двух стенах оружие развешено, доспех. Лавка имеется, на лавке - сбруя. И еще конь стоит. Совсем как настоящий. Только будто зачарованный. Глаза закрыты, ни тебе хоть одна жилка под кожей не дрогнет. Осмелел Алешка, подобрался тихонечко, потрогал. Подалось под пальцами, как живое. Ан по-прежнему бездвижен остался.
   Начал вещи осматривать, что в клети имеются. Все - будто новое, и размером, кажется, как раз под него. Хоть сейчас в путь-дорогу снаряжайся. Не обманула, девка-то... Только откуда прознала?..
   Тут Алешка так себя кулаком по лбу хватил - искры из глаз во все стороны полетели. Шмякнулся на лавку, уперся руками в колени, головой помотал. Ну и дела... Что ж ты, брат Алешка, так оплошал? Все ведь - один к одному. Али тебе, неразумному, разжевать да в рот положить надобно? Прознала откуда? Как звать - не догадался? В лес, али там из хоровода, увести? Ох, и дурень же ты, Алешка, ох, и дурень!..
   Хорошо, дурень. Только делать-то теперь чего?.. Со зверем биться - так ведь он, кроме как с Екимкой, ни с кем не воевал. Он чудовищу не супротивник. Может, как раз Екиму все и рассказать, пускай он зверя одолеет? Или вообще, забыть обо всем, будто ничего и не было? Тоже плохо. Девка ведь не зря ему попалась. - Правду сказать, даже в мыслях назвать ее побоялся. - Ей ведь поперек пойти, тоже - что зверю в когти. Неизвестно, что лучше. Вот и выходит Алешке, что куда ни кинь, все клин.
   Сидел, сидел, спохватился, не несушка, чай. Вышел, снова замок на дверь повесил, поднялся наверх, как камень на место вернуть - не знает. Оказалось - просто. Пнул его, тот и повернулся. Пошел было на берег, не дошел - к дому свернул. Эх, совета бы у кого спросить!.. Только так выходит, самому решать надобно...
   Думал, прикидывал, а вечером, присев на лавочку рядом с отцом, неожиданно ему все и рассказал. И про дощечки, в лесу найденные, и про камень, и про зверя, что по ту сторону озера, видать, лютует, и про то, как его Екимка делу ратному обучал, ну и про... В общем, про нее самую. Рад бы остановиться, только слова из него будто горох из стручка сыплются. Самому удивительно - прежде, когда что выдумывалось, не сыпалось так, как сейчас, когда все как есть выкладывает.
   Григорий же за день намаялся, не поймешь по лицу, верит ли, али нет. Вскочил было Алешка, собираясь дощечки притащить, из-за которых переполох на подкровелье устроил, только отец удержал. Сиди, мол. Потому удержал, что давно позабытое вспомнилось. Старец. И слова его: "...наставляй, в чем сам дока, ан время придет - не препятствуй, пусти, куда сам пожелает..." Будто напротив стоит, глаза прищурил, и все повторяет, прежде сказанное.
   Не думал, не гадал, что настанет времечко, когда надо будет либо по слову его поступить, либо против. Сказал Алешке до утра погодить, утро вечера мудренее.
   Оба не спали той ночью, оба ворочались с боку на бок, тайком на двор выходили, стараясь не разбудить один другого.
   - Поступай, как сам решишь, - сказал наутро Григорий. - Препятствовать не буду, и благословение свое дам. Коли правду сказал, оно тебе в подмогу будет, коли нет - сам виноват.
   Понял, по тому, как глаза Алешка потупил, какое тот решение принял. Вздохнул.
   - Ступай куда, - сказал. - Опосля обеда придешь. С матерью поговорить надобно. Постой... Ты сюда с конем и прочим не показывайся. Я Пелагее скажу, будто по делу важному тебя князь посылает, за озеро. Мол, испытание тебе устраивает, потому как на службу взять хочет. Еким за тебя словечко примолвил. Сам тоже помалкивай, куда навострился. Вот теперь ступай.
   Повернулся, тяжко в избу пошел. Так у Алешки защемило, мало вдогонку не бросился. Ну их, подвиги эти самые, девок синеглазых... Живут без них люди, и мы проживем. Тоже, знать, не лаптем щи хлебаем... Нет, не бросился. Со двора пошел, нос повесив.
   На берег подался. Просидел там без толку, до времени назначенного, и домой вернулся. Что уж там говорить, не хочется Пелагее сына отпускать, ан против слова княжеского не попрешь. К тому же еще и то в толк взять, честь оказана, доверие, какого не каждый удостоится. Да и не на век же едет, туда да обратно. Хотела кое-чего в дорогу собрать, Алешка отказался. Князь, мол, все, что надобно, сам дает.
   Вечером к Екиму сходил. Сказал, что отец за родственника беспокоится, за озером живущего, к нему посылает, о здоровье справиться. Это чтобы молодой дружинник случаем домой не пришел, об Алешке узнать. То-то мать переполошится, когда узнает, что князь сына никуда не посылал...
   Поутру рано, крепко с отцом обнявшись, отправился Алешка к камню. Пока шел, гадал все: а ну как не откроется больше? Может, приснилось ему все? Мало ли, задремал возле камня. Руки болят - так это просто прилег неудачно... И хочется ему, чтоб сном все оказалось, и колется. Оно, конечно, богатырство, слава, но с другой стороны, чем жизнь мирная плоше? Вон, отец с матерью живут себе без всякого геройства. И большинство у них в городе таких. Не зря ли он так просто на уговоры поддался? Хотя и уговоров-то, собственно, не было...
   В общем, пока кольцо в воде не нащупал, сомневался. А как нащупал да потянул, тут уж сомнениям места не осталось. Пусть идет, как и идет, что будет - то и будет.
   Спустился Алешка в погреб, первым делом свою одежку скинул и на лавке сложил - на всякий случай. В то оделся, что для него приготовлено было. А что для него - так ведь что ни оденет, все на нем, как влитое садится. Коня оседлал, как Еким учил. Вроде, правильно получилось. Там подтянул, здесь подправил, шагнул к лавке, чтоб присмотреться, а тот глаза открыл, фыркнул, потянулся, застоявшись, переступил с ноги на ногу, повернулся, на Алешку глянул, еще раз фыркнул и - по ступенькам наружу.
   Ему хорошо, Алешка же застыл, рот разинув от удивления. Ждал, конечно, чего-то такого, ан одно дело - ждать, а другое - своими собственными глазами видеть. Постоял немного, оружием занялся. За спину щит закинул, мечом опоясался, нож боевой прицепил, взял лук со стрелами. Суму пустую переметную прихватил. Булаву и топор оставил - кто знает, мало ли, потом пригодятся. Все одно про это место никто не знает. Еще огляделся - на полке веточку сухую заприметил, а рядом с ней не пойми что, - тоже сухое. Веточку взял, в руке повертел, решил - пригодится. Зачем - пока неизвестно, но, чует сердце, не зря она здесь оказалась.
   Выбрался Алешка наверх, ткнул веточку в кольчугу, чтоб не мешалась, стал сайдак с колчаном к седлу приспосабливать. Потом суму переметную. Приспособил, и спохватился. Как же это - на себя, добра молодца, и в воду не глянуть? Каков он, в доспехе-то?
   Глянул - и залюбовался. Эх, кабы в таком виде - да в город. Ни одна девка не устоит. Даже та самая, шально подумалось... Ну, Алешка, ты прямо... слов таких нету, чтоб соответствовали. Стоит, любуется. И тут сорока рядом застрекотала. Громко так, словно предупреждаючи.
   Алешка же, - ни с того, ни с сего, как только на ум взбрело? - возьми, отломи от веточки листик, да и сунь в рот. Сам понять - не понял, что и зачем сотворил.
   И тут же на него обрушился поток брани. Самой настоящей, будто с бабой какой на базаре сцепился. Опешил поначалу, а потом озираться начал, кто ж его так костерит, за самолюбование да за то, что покою от него нету, ходит и ходит, а зачем - сам не знает. Стоит Алешка, слушает об себе такое, что, чувствует, лицо краской заливаться начало... Тут только и дошло, что это сорока верещит. Тьфу ты, окаянная птица! Сплюнул с досады, тут же слова и умолкли, один стрекот остался. Вот оно что! Как листика во рту не стало, так и... Постой-постой, да это ж сухой выползок змеиный на полочке лежал!.. Правду люди сказывали, есть на свете травка такая, что положишь в рот, и сразу язык звериный да птичий понимать способен. Жалко, один листочек без пользы потерял. Ладно, с остальными поосторожней надобно. В суму переметную сунул.
   Ну, трогать пора, на подвиг богатырский. Взобрался Алешка на коня, потянул поводья и как-то вдруг такую удаль внутри себя ощутил - удержу нету. Зверя неведомого одолеть - да хоть с десяток! Подать их всех сюда, сколько ни есть... Куда ехать - не знает, ан это и неважно. Пока - к берегу озера, а там по берегу, пока кого не встретит. Так дорогу и отыщет. Язык - он до Киева доведет. Только так далеко ему ехать не надобно. Неподалеку где-то Скимен лютует. Ничего, недолго осталось...
   Поначалу Алешка думал со зверя шкуру спустить, отцу-матери привезть. Потом образумился. В ошейник его, нехай двор сторожит. Еще чуть спустя - как-то уже и не об звере думаться началось. Мало того - ветки хлещут, так еще и то место, которое в седло упирается, побаливать начало, с непривычки. Слезть пришлось, в поводу коня вести, ан легче особо не стало. В доспехе непривычно, хоть и как влитой. Еще и есть хочется. Он ведь, как из дома пошел, поутренничать не догадался. Квасу хватанул - тем и поутренничал. Воды кругом - хоть залейся, а ни зверя, ни птицы - не видать. Стрелок из него, конечно, не то, чтобы совсем уж аховый, однако ж и не вполне ловкий. В корову с двадцати шагов точно не промажет, а вот в зайца с пяти, даже если за задние лапы к пню привязать, это ведунья надвое сказала... Да и какие тут зайцы? От озера особо не уйдешь, чтоб не потеряться ненароком, а местность тут все более болотистая. Не топь, конечно, но все равно, идешь - где мнется, а где и хлюпает.
   За целый день только и видел, что цаплю. Конечно, не весть, какая добыча, ни один охотник на нее не польстится - рыбой отдает так, что мочи нет, ан голод не тетка. Достал Алешка лук, стрелки, подкрадываться стал, на беду - мало того, на дерево сухое наступил, ухнуло, подобно грому небесному, еще и нога в мох провалилась, едва удержался, чтоб не упасть. Цапля же, понятное дело, дожидаться его не стала.
   Как совсем стемнело, Алешка на дерево забрался, глянуть, не видать ли где огонька. Не видать. Снова слез, прислонился к дереву, уснуть пытается. Сколько ж он за день отмахал? Это только кажется, что много, на самом же деле, лес дорогу скрадывает. А еще, не вспомнил, попросился ли у лесовика. Ежели нет, себе дороже, будет кругами вокруг одно места водить, так до седины и проходишь. Или пока звери не съедят. Хорошо хоть, у дерева попросился. А спал ли, нет, не поймешь. Больно уж голодно.
   Поутру, как развиднелось, Алешка больше не за озером следит, а тропки высматривает. Хорошо бы, людьми хоженая, но ежели зверем - тоже сгодится. Не лягву же ему ловить. Этих вон сколько вокруг прыгает. Нет, чтобы зайцы... То еще удивительно, у них возле города ягодников - море разливанное, а здесь - пусто.
   Солнце за полдень перевалило, когда увидел на дереве карезу. Тоже, конечно, добыча незавидная, ан ты ее попробуй, добудь. Ежели заметит, чтоб близко к себе подпустила - такого не бывает. Не заметить же Алешку, да еще коня его, про то и речи нет. Ишь, как головой вертит!.. Ан выбирать не приходится.
   Опять Алешка с луком и стрелкой в обход подался. С такого-то расстояния ему хорошо бы в дерево угадать, куда там - в птицу. Крадется, дыхание затаив, только и птица не дремлет. Ждет-пождет, а потом, - раз! - и уже на другом дереве сидит. Недалеко от прежнего, а дистанцию сохраняет. Вернется Алешка обратно, за конем, и птица вернется. То ли у нее гнездо здесь где-то, то ли надсмехается - не понять. Махнуть бы на нее молодцу рукой, только ведь выбора особого нету: либо карезу добыть, либо опять целый день голодным оставаться. Потому как иная добыча запропастилась куда-то. Не иначе, все-таки, забыл Алешка у лесовика попроситься, вот он и прогнал зверя-птицу с его дороги.
   Не заметил молодец, по кустам лазаючи, как солнышко к закату клониться стало, как темнеть в лесу начало. Упорхнула кареза, а он так ни разу и не стрельнул. Да что там стрельнул - тетиву ни разу не натянул. К тому же, озеро, в азарте охотничьем, потерял. Был ориентир один-единственный, и того не стало. Пришлось опять на дерево лезть, высматривать. Не помогло. Не видать сквозь деревья, нужно место, какое повыше, выискивать. Случаем ли, нет ли, подался Алешка в ту сторону, куда добыча его улетела. Сколько-то шел, ни о чем особенно не помышляя, и оказался возле холма лесного. Из земли камень торчит, седой весь, а за камнем - дыра, в рост человеческий.
   Может, есть там кто? Зверь какой. Не тот самый, который тебя съесть может, а которого, наоборот? Алешке сейчас хоть медведя подавай, слопает, и косточки оближет. Лук со стрелкой изготовил, коня подалее отвел, сам в кустах напротив спрятался, да ка-ак метнет в дыру камень, размером со свою голову. За ним - другой, такой же. Лук подхватил, тетиву натянул, стрелка перед глазами дрожит, на дыру направленная. Выходи, ужин, на честный бой...
   Не вышел ужин. Вообще никто не вышел, потому как, видать, нет там никого. И шуму никакого, кроме как от камней брошенных, тоже не было.
   Выждал немного, только лук опускать начал, как вдруг слышит позади себя:
   - Что ж это ты, молодец, камнями-то бросаешься? Так ведь и прибить недолго...
   Алешка от неожиданности ажно подскочил и пальцы разжал.
   - Вот-вот, я и говорю... А ежели камнем не попал, так стрелкой...
   Повернулся Алешка на голос, глянул, старичок перед ним. Аккуратненький такой, ровно гриб-боровик. В одной руке - палка суковатая, в другой - корзинка с травами.
   - Нешто тебя так учили в гости захаживать, чтоб наперед себя камни в дом швырять?..
   - В дом... - смущенно пробормотал Алешка. - Кто ж знал, что это дом? Иду мимо, вижу - пещера, думал, может, зверь там какой... лютый...
   - Коли средь зверей поискать, так лютей человека, пожалуй, и не отыщешь. Ну, заходи уж, коль мимо шел.
   И в эту самую пещерку идет. Только Алешка на всякий случай подзадержался и внимательно его с головы до ног обсмотрел. Мало ли, лапти не так обуты, или другое что... Да нет, вроде на человека похож. Волхв, наверное, раз один в лесу поселился, и никого не боится.
   Подхватил свою стрелку, что в земле торчала, сходил, коня привел, и только уж потом за старичком прошел.
   Думал, пусто в жилище окажется, ан прогадал. Стол, по крайней мере, имеется. А на столе - угощенье нехитрое, зато обильное. Чего ж больше тому пожелать, у которого два дня маковой росинки во рту не было?
   Не успел старичок отведать хлеба-соли пригласить, как Алешка уже за столом оказался. Придвинул, что поближе стояло, и ну метать без разбору, что под руку попадается. Одна миса опустеет, другую тянет. Из кувшина водицы ледяной хлебнет, и снова мечет. Он, правду сказать, и так-то был поесть не из последних, а уж оголодавши-то, за семерых сойдет.
   Старичок же только улыбается да подкладывает.
   Алешка же, спустя время, так облопался, не то, чтобы встать, рукой-ногой пошевелить не может. Погрузнел, тело ровно каменное стало. А еще - глаза закрываться стали, сон наваливается - спасу нет.
   - Ты бы, молодец, хоть на лавку прилег, - старичок говорит. - Вон там, - и головой кивает.
   - Погоди ужо, - Алешка бормочет, а у самого сил ну совсем никаких не осталось. - Вот сейчас подымусь, оболокусь, да уж как-нибудь доволокусь...
   После чего свалился на пол и захрапел на всю пещерку.
   Так и проспал, до следующего дня, колода колодой. Проснувшись же, никак не мог понять, ни где он, ни кто он. Начал подниматься, головой об лавку треснулся. В сторону сунулся - на стол налетел... Выбрался, глянул - мисы полные, устроился поудобнее, и давай наворачивать.
   Опустошил, сколько мог, потянулся славно, крякнул, - и вон из пещеры, глянуть, куда старичок подевался. А тот никуда не подевался. Сидит себе на чурочке, бороду в небо уставил, глаза закрыл, и будто дремлет. Хотел было Алешка его окликнуть, да засомневался, ну как о чем-то важном размышляет.
   - Чего стал, Алешка свет Григорьевич? Присаживайся, али оробел?
   Оробел... Скажет тоже...
   - Ты откудова, как зовут меня, знаешь-то? - буркнул Алешка, приспосабливаясь рядышком.
   - Так ведь птицы напели...
   - Сам, небось, карезой летал...
   - А хоть бы и так, что с того? - улыбается. - Я ведь не только, как зовут тебя, знаю. Знаю и то, по какой надобности в путь-дороженьку собрался. Дело ты доброе замыслил, вот только по силам ли...
   - Ничего, авось сдюжим.
   - Авось, небось да как-нибудь, - проворчал старичок. - Не по грибы, чай, собрался. Думаешь, один ты такой выискался? Думаешь, прежде тебя молодцев не случалось, которые зверя одолеть пытались?
   - И что же?..
   - А то, что у кого Авось с Небосем в дружках ходят, тому лучше дома сидеть.
   - Подумаешь... - Алешка только плечами пожал. - Я уж и сам решил, не взять его силой. Хитрость в задумке имею.
   - Да ну? И какую же?
   - Какую, какую... Выбрать дерево побольше, к нему и подманить. А как подойдет, так чем хочешь его - то ли стрелкой, то ли мечом. Дубиной можно... Чем хочешь, сверху-то. Он, чай, по деревьям лазать-то не умеет.
   - А ты - умеешь...
   - Умею.
   - Хорошо задумал. Что только делать-то будешь, как увидишь - стрелки твои от шкуры его, ровно от камня, отскакивают? И меч, и дубина - все нипочем?
   - Врешь... - недоверчиво протянул Алешка.
   - Коли вру, так и отправляйся себе. Дубину не забудь, авось пригодится.
   - На месте найдется, чего с собой тащить, - хмуро ответил Алешка.
   Сидят, молчат. Старичок в небо глядит, молодец веточку взял, землю ковыряет.
   - Чем так сидеть, сказал бы чего, - не выдержал, наконец, Алешка.
   - Сказочкой потешить? Будь по-твоему...
   И поведал старичок Алешке, что жил во время оно колдун великий, Кедроном зовомый. Другого такого во всем свете не сыскать было... В общем, все рассказал, что Алешке и прежде слышать доводилось, только куда как интереснее и богаче. Солнце уж за полдень перевалило, когда старичок замолчал, а Алешке все мало - век бы слушал. Ан зачем? Что ему за дело до колдуна древнего?
   - А дело тебе до него такое, - старичок будто в башку к нему залез, - что, сиди он тут перед тобой, так и сказал бы, что нет Скимену-зверю смерти, и никаким-то его оружием не одолеть.
   Тут, Алешка, признаться, подрастерялся. Это что же получается? Понапрасну он словам этой самой... поверил? Это, выходит, не на подвиг она его подбила, а на смертушку лютую?
   И так у него лицо вытянулось, что старичок не выдержал, захихикал.
   - Да ты не тушуйся, добрый молодец. Коли уж привела тебя ко мне судьба, помогу. Не зря я тебе про Кедрона рассказывал. Он ведь что удумал-то, на тот случай, ежели доведется со Скименом на узкой тропке встренуться? Он прутик добыл, с дерева, что, говорят, на краю мира растет. И такова в этом прутике сила, - стегнешь им Скимена вдоль спины, тут-то он тебе и покорится. То есть, любого зверя, али птицу, там, к покорству привесть можно. Но только один раз. Потом - стегай кого, не стегай - ничего не выйдет. Хранится же прутик колдовской в тереме Кедроновом, в горах дальних. И, сказывают, добыть его, ох, как непросто!
   - Чем же это - непросто? - Алешка любопытствует.
   - Про то не знаю.
   - Ну, хоть дорогу-то к терему ведаешь?
   - И дороги не ведаю. Ни к чему мне.
   - А кто ведает?
   - У коня своего спроси, - недовольно буркнул старичок, и не поймешь - то ли взаправду совет, то ли надсмехается.
   Помолчал Алешка, подумал, потом спросил:
   - А правда, что у зверя сего лицо человеческое?
   Старичок замер, а потом как прыснет!.. Задорно так, по-детски, хлопает себя ладонями по кленкам, и заливается. Глядя на него, Алешка поневоле сам улыбнулся.
   - Да кто ж тебе такое сказал? Человеческое... Не всему верь, что люди плетут... Надо же, чего удумали... Зверь - он и есть зверь.
   - Чего ж его к нам-то занесло? Жили себе, не тужили, ан вдруг - на тебе.
   Старичок сразу перестал смеяться. Нахмурился.
   - Не знаю, как и ответить... От стариков слышал, будто есть такая сила нездешняя, неведомая, и нет у нее обличья знаемого. Она, ну, как вода вроде, куда поместишь, тем и будет. Хоть снаружи человека, хоть внутри. Не мила ей ни правда, ни жизнь мирная, ложь и свара ей по сердцу, коли есть у ней сердце-то. И ни одному богатырю, даже самому сильному, с ней не совладать, кроме как всем миром навалиться...
   - А может, супротив нее тоже прутик колдовской имеется?
   - Имеется, Алешенька. Только он вовсе не колдовской, и не в тереме колдовском спрятанный, а вот тут... - Старичок постучал себя пальцем по левой стороне груди.
   Алешка невольно опустил глаза. У него на кольчуге, на том самом месте, куда старичок ткнул, бляшка круглая. Потер ее на всякий случай, мало ли...
   - Эх, ты, - старичок ему. - Не об том думаешь. Коли завелась внутри, ничем ты ее не возьмешь. И доспех твой тебе от нее не защита.
   - А что же защита?
   - Живи по совести - вот и весь сказ. И тебе защита будет, и людям.
   Совсем голову задурил. Тут бы со зверем справиться, а он еще силу какую-то неведомую приплел. Мне-то чего об ней беспокоиться, нешто я не по совести живу? Ничего, видать, больше путного не скажет. Хоть и погостил ты, Алешка, всего ничего, ан пора и честь знать.
   - Спасибо тебе за то, что накормил, - встал и поклонился до земли. - За слова твои, за то, что уму-разуму научил. Только негоже мне у тебя засиживаться. Так ли сложится, али эдак, подамся в горы дальние, в терем Кедронов. Все одно пропадать.
   - Коли пропадать собрался, - старичок отвечает, - так и нечего за сто верст мыкаться. Возьми, вон, да об камень и убейся.
   - Нет, - Алешка говорит. - Мне твой камень не нравится. Неказистый какой-то. Я себе другой приищу.
   - Ну, ищи, ежели охота, - пожал плечами старичок. - Давай, сумку-то. Соберу тебе кой-чего с собой. Кто ж его знает, когда ты этот самый свой камень отыщешь. А то, пока ищешь, не ровен час, с голоду помрешь.
   - Сам же сумку с коня сымал, откуда ж я знаю, где она? Конь - вон он, а седло и прочее куда задевал?
   - Вон лежит, забирай. Седлай пока.
   Оседлал Алешка коня, старичок ему припасов собрал немного, дал мех с водою свежей. Забрался молодец в седло, а куда путь держать - не знает.
   - Сам не ведаешь, подсказал бы хоть, у кого спросить про горы Кедроновы, - буркнул, забирая в руку поводья.
   Улыбнулся старичок, к удивлению Алешкину с конем перемигнулся, хлопнул по крупу, да и отвечает:
   - Не к чему спрашивать. Коли не свалишься, так вскорости там и окажешься. Удачи тебе, ежели пропадать раздумал.
   Только шаг назад сделал, дрожь прошла по конскому телу. Заржал, на дыбы встал, - едва-едва Алешка оземь не грянулся, - прянул по земле, а там... Показалось молодцу, будто уходит из глаз земля, будто он уже над лесом стоячим оказался, парит, аки птица. Глаза закрыл, уже не в узду вцепился - шею конскую обеими руками обнял, дыхание сбилось... Только вдохнул, так сотрясло, - снова едва не вылетел. То есть нижней-то половиной поначалу вылетел, а потом опять ка-ак обратно в седло шмякнется!..
   И пошло: то вылетит, то шмякнется, то вылетит, то шмякнется. Уж кого только в голос не вспомнил, не помогает - вверх-вниз, вверх-вниз... Вот потеха будет, ежели углядит кто, как он скачет. Тогда в город родной лучше не показываться. Да что там в город - на краю земли не спрячешься, насмешками изведут.
   ...Долго ли, коротко ли, это так в сказке говорится. А для Алешки даже если и коротко, то все одно долго. Он, когда конь на трусцу перешел, мешком свалился. Ежели есть кто рядом - подходи да бери голыми руками. Тело болит все, ровно батогами лупцевали, особенно сзади. Будь в мехе не вода, а молоко, оно бы, наверное, в масло сбилось.
   Поначалу на четвереньки поднялся, а там и на ноги. Стоит, в три погибели согнувшись, кряхтит, ровно в бане, руки пониже спины положил. Выпрямился-таки. Осматриваться принялся.
   Лес как лес, ничего особенного. Сосен побольше, посветлей да посуше, чем у них возле города. Где мох, где трава, шишки валяются, сучья... Птицы трещат. И конь стоит. Евойный. Будто ни при чем, что молодца так скрючило, а так, попастись вышел. Куда завез?.. Ну, сам завез, сам пущай и вывозит.
   Только было шаг сделал, чуть не упал, так больно. Оглянулся по сторонам, - так, на всякий случай, - поднял палку, оперся на нее и заковылял. Ни дать, ни взять, бабушка-вековушка. К коню своему заковылял, за седло зацепиться.
   Ан тот выждал, как Алешка поближе подобрался, и тоже несколько отошел. Отошел, снова остановился, голову повернул, будто за собой зовет. Чего и ожидать от коня колдовского? Сколько он там, в порубе, простоял, спамши-то?
   Так и идут. Сначала - конь, а Алешка позади него ковыляет. Богатырь ростовский. Про то, какие злыдни могут ожидать его в тереме Кедроновом, - ежели, конечно, он в нужное место попал, - и не думает. Добраться бы, а там поглядим. Добраться же нелегко будет. Передохнуть бы малость, так ведь конь окаянный все идет да идет. Словно не отмахал верст эдак... Сколько же он отмахал-то?
   Долго ли, коротко, а коли и коротко, так все одно - долго, показался промеж деревьев просвет. Поляна какая, должно быть. Оказалось же...
   Вышел Алешка из лесу, и аж распрямился от удивления. Палку из руки выронил, глазеет, не в силах глазам своим поверить. Он и в самом деле в горах очутился. Ближние, не то, чтоб высокие, потому как лесом поросли, а за ними - сплошь громады каменные, одна выше другой. Утес на утесе, а в самой вышине - снег лежит. Некоторые же, должно быть, в самое небо упираются, потому как облаками закрыты.
   Перед ним - площадка ровная, на площадке же - не терем, теремище!.. Ежели с их избой сравнивать, так вдоль одной стены с десяток изб уместится, с другой - поменее, может, шесть-семь. В высоту же, пожалуй, поболее башен городских будет. Крепко сложен - бревнышко к бревнышку, все на солнце золотом горят. Клетей же, переходов, башенок, лестниц, - и всё резьбой предивной изукрашенных, - не сосчитать. Еще бревна видны, стены снаружи подпирающие.
   Стоит Алешка, слева - пень огромадный, выше его роста, справа - камни из земли торчат, такие же размером. А прямо перед ним вроде как дорожка еле-еле различимая, к крыльцу резному ведет. И иной какой дорожки не видать. Площадка эта ровная, должно быть, колдовством каким сделана, ибо так кажется, будто кто мечом верхнюю часть горы, али там пригорка, ровненько так смахнул, чтобы терем поставить.
   Что Кедронов терем, про то спору нету. По чести - так и спорить не с кем. Эдакую красоту да в таком месте никакому человеку выстроить не под силу. Даже не верится, что здесь где погибель таится может. Правда, старичок не говорил про погибель, он сказал - добыть тяжко будет, что иному богатырю не под силу окажется... Ямы тут, что ли, волчьи, понакопаны, али иные какие ловушки? Так-то посмотреть, ничего такого не видно. Вот, к примеру, камни. Обычные себе камни, не люди какие заколдованные. И вот еще мир в воздухе разлит, то есть, никакой опасности не ощущается. Может, в этом-то и дело? Ты ее не ждешь, а она как выскочит откуда-нибудь, чуда-юда огромадная, да вмиг и заглотит. Хотя, ежели она одними странниками захожими питалась, так уж давно бы того... Он бы без коня своего сюда ни жизнь не добрался. Кстати, и конь себя смирно ведет, тоже ничего плохого не чует.
   Сунулся Алешка затылок почесать для пущей раздумчивости - шлем мешает. Эх, была - не была. Сколько раз на авось выезжал, глядишь, и на этот раз вывезет.
   Ковыляет к крылечку резному, по сторонам поглядывает. Меч попробовал, свободно ли выходит. Ан, сердце подсказывает, коли и таится в тереме что, мечом с ним не совладать.
   Со всех сторон обошел, обсмотрел. В одну сторону, в другую. Нет, ничего не видать. Хотел по бревну к окошку подобраться, - не удалось, съезжается. Пришлось на крыльцо возвращаться. Нарочно топал, по ступеням подымаясь. Топнет, остановится, прислушается. Может, есть кто внутри. В дверь постучал. Приоткрыл. Подождал. Настежь распахнул. Окликнул, - выходи, мол, ежели живой хозяин имеется. Потом подумал, не то сказанул. С духом собрался, через порог переступил и тут же поклонился поясно: "Дядюшка домовой, прими на постой". Сказал, и сразу вроде отлегло немного. Потому как не гукнуло, не полетело в него ничего, и вообще, тихо-мирно. Уже хорошо. Теперь, коли что не так, можно хозяина на помощь звать.
   Осмелел Алешка, из двери в дверь ходить начал. Только ничего нигде нету. То есть, не то, чтобы вообще ничего - лавки там, столы, лари-сундуки пустые, прялки, печи, кладовые с посудой, - это все имеется, а вот прутика колдовского нету. Понятное дело, на самом виду лежать не будет, ан где искать-то? И как от прочих отличить? Вон, в клети, и метлы стоят, и веники висят, банные, уж не среди них ли? Можно, конечно, брать по одному, да стегать кого живого, лягву, к примеру. Как с ней приключится чего, значит, тот самый прутик и есть. Нашел - и выбросил, потому как больше он уже ни на что не пригодится. Ибо - на один раз заколдован.
   Бродил-бродил, заплутал. Вернулся кое-как на крыльцо, достал из сумки репу, - в тереме еды - шаром покати. Сидит, хрумкает. И мысли все больше шальные какие-то в голову лезут. Вот, скажем, коли запалить этот терем, далеко ли зарево видно будет? Или камни из земли выворотить, да с косогора толкнуть - далеко ли укатятся? Коня вот тоже куда на ночь пристроить - в терем, что ли? Нет у колдуна хлева. Он, должно быть, на ковре-самолете... Ну, или в ступе. Представил себе колдуна в ступе, чуть репой не подавился, до того смешно вышло. Посмеяться, оно, конечно, полезно, ан делать-то что? Вон, и солнышко уже за горы прячется...
   Ничего не придумал Алешка. Расседлал коня, пустил пастись возле терема. Так рассудил, что следов звериных не видать, к тому же, этот конь, случись чего, себя в обиду не даст. Коли копытом не приголубит, в один скачок до Ростова долетит.
   Еще раз все обошел, глянул, не изменилось ли чего, стал к ночи готовиться. На кровати решил не ложиться, все одно сплошь дерево, никаких тебе подушек с перинами. Сказку припомнил, про королевичну одну. Невзлюбила она за что-то добрых молодцев, и изводила почем зря. Сама красивая была, вот за нее все и сватались. Королевична же выберет кого, отведет с пира свадебного в спаленку, разует, на кроватку посадит, а кроватка - раз! - и перевернется. Под ней же, поруб глубокий, а в нем - Змей Горыныч... Понятно, сказка, она сказка и есть, ан неровен час, вдруг - перевернется? Вот на лавке возле окна и пристроился. Мало ли что ночью приключиться может? Тогда хоть в окно сигануть... Меч обнажил, рядом прислонил, щит приспособил, под голову - седло.
   Лежит, подремывает. И не хотел, а заснул. Слышит во сне, будто движение какое-то в тереме, будто идет кто-то шагами легкими. Пол чуть поскрипывает, двери похлопывают. Неспешно так, и не досматривая, а прямо в ту горницу направляется, где Алешка устроился. Силится молодец сон с себя сбросить, да тот его негой так сморил, не вывернешься. Будто перинами пуховыми кто со всех сторон обложил. А еще колыбельная слышится, что с детства запомнилась:
  
   На кроватке той подушечка бархатная,
   Золотом обшита, кисти шелковиты,
   А заломочки у ней да все серебряные,
   А и шишечки-кукушечки золоченые...
  
   Куда там за меч схватиться, рукой-ногой пошевелить не может. Вот уж и та дверь пристукнула, что в горенку его отворяется. Ближе и ближе шаги, ближе и ближе голос убаюкивающий, ласковый, сладкий, словно мед. И свет разлился, будто солнышко за окошком из-за леса показалось.
   Кое-как скосил глаза Алешка, кое-как головой двинул - не видать никого в горенке, ан кто-то ведь разговаривает?
   - Спи-отдыхай, Алешенька, - слышится. И голос, будто той самой, что на берегу. Тот, да не тот, и хоть видит теперь молодец перед собой прозрачную, ровно из воды сделанную, красавицу, хоть и похожа обликом, - а все же не она. - Измаялся, за день-то. Сколько ж верст позади оставил, пока добрался до терема Кедронова? Знаю, зачем ты здесь. Ан и мысли твои заветные мне ведомы, в которых ты и сам себе признаться не смеешь. Твое ли это дело, Алешенька, со зверями биться? Чем не мила тебе жизнь мирная, как у отца твоего, и деда? Разве плохо это - ремеслом жить? Чтобы жена любящая, детки? Больше тебе скажу. Не каждому в терем колдовской войти сподобно. Но уж коли вошел, знать достоин счастья, тебя ожидающего. Взгляни, Алешенька...
   Повела ручкой девица, и приметил молодец на столе веточку лежащую.
   - То ли это, за чем прибыл? Прутик, на зверя заговоренный. Только его ведь мало раздобыть, им еще суметь воспользоваться надобно. Не сумеешь, так и живота понапрасну лишишься. Людей не избавишь, и сам сгинешь неведомо... Иной судьбы ты достоин, Алешенька. Взгляни...
   И снова ручкой повела.
   Глядит молодец, на другом конце стола, подале от прутика, дощечки появились. На те самые похожие, что он под камнем когда-то нашел.
   - Вижу, узнал... Только не та это книга, иная. Коли ее прочесть, откроются тайны великие, знания сокровенные, потому - вся мудрость Кедронова в ней заключена. Недаром ведь ты от Сыча черты с резами разбирать научился. Оттого и в терем попал безобидно. Стоит только руку протянуть, Алешенька, и станешь ты волхвом великим, даже более великим, чем Кедрон был. Все-то тебе будет доступно, все-то подвластно. Сокровища его, что под теремом спрятаны, твои будут. Любая красна девица, - только пожелай...
   - А... что... зверь?.. - Алешка хрипит. Не понять, то ли во сне, то ли взаправду.
   - А что зверь? Поозорничает сколько, да и утихомириться. О звере ли думать надобно, Алешенька? О людях ли? Пусть они сами о себе позаботятся. Никто ведь, окромя тебя, на схватку со зверем не осмелился. Сколько на земле богатырей, а только ни один не выискался. Так стоят ли они того, чтоб за них заступаться? Стоят ли того...
   Опять ручкой машет.
   И кажется Алешке, будто марево какое по терему пробежало. Все в нем вроде как из воды сделано становится. И видит он теперь в порубах сундуки раскрытые, а в них - чего только нету. И каменья драгоценные, и злато-серебро, и украшения предивные, и ткани узорчатые, и чего там только нету!..
   "Твое это, Алешенька... Только руку протянуть..."
   Пропало видение сундуков. Теперь перед Алешкой лицо девичье, такое, что глаз не отвести. Брови сажей подведены, мучкой припудрена, щечки - будто яблочки алые, уста - малина сладкая, взор ласковый... Вот уже и вся видна, в сарафане расписном - стан стройный, коса до пояса... Опустила глазки, потом глянула лукаво, головку едва склонив, - тут уж Алешка совсем себя потерял, ни где он, ни что он - не ведает...
   "И это твое, Алешенька..."
   Нет больше девицы-красавицы. Степь бескрайняя, а посреди степи - холм. Ветер страшный, черное небо к земле придвинулось - вот-вот раздавит. Молоньи огненные плещут, гром ворчит. Кто-то там, на самой вершине холма, в рубахе простой, веревкой в поясе схваченной, с посохом в руке, замер грозно?.. А от подножия холма, и до самого края земли видимой, - рать побитая лежит...
   "И это..."
   Глядит на все это Алешка, и вроде так выходит, что жизнь такая, она будто про него писана. Это ж такого наворотить можно, коли книгой Кедроновой завладеть. Может, ему и впрямь Родом начертано да вырезано, первым волхвом стать? Руку протянуть - да из грязи в князи. А что? Емеля в сказке тоже вон только руку протянул... Правда, в руке у него ведро было, тут же и ведра не надобно. И как, главное, здорово будет? Сказал слово - и вспахалось, и засеялось, и собралось, и обмолотилось, и само в сарай ссыпалось. Стропила на избу поднять - проще пареной репы. Отца как-то чуть не прибило, сорвавшись, а тут, шепнул, - и готово. Да и вообще, зачем самому топором махать? Нехай сам по себе машет. Об звере, кажется, можно совсем позабыть, сам уйдет, никуда не денется, а вот с баенником, что как-то раз чуть шкуру не содрал, и поквитаться не зазорно.
   И чувствует Алешка, будто чем дальше он все это думает, тем легче ему становится. Одурь сонная сходит, руки-ноги силой молодой наливаются, даже то место, что седлом отбил, болеть перестало. Нет, нельзя такого случая упускать. Вдругорядь ведь и не представится. Глянул опасливо на стол - не исчезла ли, книга-то? Нет, вон она, желанная. И прутик дурной. Никому не нужный. С книгой - о-го-го, а с ним...
   - Ну так что же, Алешенька, - голос волшебный льется, - чай, решил чего?
   - Так чего решать-то, - буркнул, попытался встать и - встал. - Беру, чего уж там.
   И зашагал к столу, к правой стороне, к книге Кедроновой.
   - Вот и славно, Алешенька... И позабудь про прочих, для тебя это, тебе только...
   Ну а для кого ж еще? - пожал плечами. - Вестимо, не для соседа.
   Протянул руку, взял.
   Будто дрожь пробежала по терему. Еле на ногах устоял. Темно стало. Ничего не видать, ни в горнице, ни за окном. Прислушался с опаской, - тихо. Ни шагов, ни движения какого, вообще - тихо. Давай-ка, брат Алешка, заберем свое, и ходу отсюда. Хватит с нас гостеприимства колдовского.
   Тут только и почувствовал, что в правой руке - пусто. А в левой - зажато что-то. И это что-то - вовсе даже и не книга. Даже обмер от удивления. Не может быть!.. Он ведь... Ну-ка, давай вспоминать... Вот он с кровати поднимается, вот к столу идет, за книгой, вот уже и руку правую тянет...
   Тебе только...
   Даже и понять не успел сказанного, опустилась рука правая, вытянулась левая - да и подняла прутик.
   Поплелся Алешка обратно к кровати, свалился, уставился в потолок, так и пролежал до рассвета. Вот ведь окаянство какое приключилось. Слова-то отца-матушки, видать, крепко в сердце с детства запали, что негоже так, тебе только, оттого и опустилась рука правая. Чего уж теперь... Видать, иная судьба у тебя, Алешенька, не по богатству жить, по сердцу. Не знал ты того, теперь знаешь. А коли знаешь, так и пенять нечего. Сам прутик выбрал.
   Совсем рассвело, когда подниматься решил. Сел на лавке своей, да вдруг и задумался. Предстали ведь ему в видении сундуки открытые, со златом-серебром. Ну-ка, пойти проверить, может, в поруб ход какой имеется? В конце концов, чего богатству без дела лежать. Много, конечно, не унести, горстей пяток... или даже с десяток.
   Подумал так, повеселел, только привскочил, как тут же и обратно бухнулся. Пришли ему на ум вдруг слова старичка про силу неведомую, да про то, что прутик раздобыть, ох, как непросто будет. Не сказывали люди ему, отчего непросто, а Алешка, кажется, сам смекнул. Не принесет счастья богатство незаработанное, шальное. Упадет с неба, ан в руках все одно не удержать, уйдет водой сквозь пальцы, не заметишь как. Может, ежели был здесь кто до него, как раз богатством и соблазнились?.. Не по совести жить захотели, вот и сгубила их жадность к злату-серебру ли, к власти ли безмерной, к красоте ли девичьей...
   Вот оно как оборачивается, Алешенька. Счастье твое, что не позабыл слов родительских, что не глаз своих послушался, не увещаний ласковых - сердца своего, в самой глубине которого и сохранил завет отца-матери. Ну, и старичку, конечно, тоже поклон земной, напомнил...
   И сразу как-то Алешке веселей стало, будто гора какая с плеч свалилась. Да пропади ты пропадом богатство Кедроново. Не за ним сюда пришел. А за чем пришел, то - вот оно, на лавочке лежит.
   Прицепил меч к поясу, щит за спину закинул, суму - через плечо, седло со сбруей забрал, прутик добытый прихватил и вон из терема направился. Хотел было, по привычке, прутиком себя по ноге стегануть, ан спохватился. Он ведь, чай, тоже животина двуногая. Хлобыстнешь себя по ноге, глядь - она и отвалилась. Или еще чего. Старичок, правда, говорил, что по спине хлестать надобно, только ведь нога, она, по сути, продолжение спины. Ну, не совсем спины, а ее окончания, ан это все равно. В суму сунул, до поры до времени.
   Дверь распахнул, на крылечко вышел, а конь его - тут как тут. Стоит, дожидается. Осмотрел ему спину Алешка, - не натер ли своим вчерашним вверх-вниз, - оседлал, проверил несколько раз, хорошо ли все прилажено, совсем было собрался в седло прыгнуть, потом погодить решил. Потрепал сначала холку конскую, да и говорит, прямо в ухо:
   - Ты, брат, вот что давай. Ты особо-то не торопись. Мы и не торопясь успеем. Наше от нас никуда не денется. Ты полегонечку. Где скоком, а где и шагом. Ибо ежели ты меня как давеча повезешь, из меня не ратник будет, а... вот...
   Забрался в седло, глянул окрест орлом, - как же и смотреть, коли кругом горы, - ну, коню говорит, вези меня теперь к зверю. Только ты не прямо к нему, а где-нибудь не доезжая версты. Или лучше трех. Осмотреться, может, западню какую устроить.
   ...Слышал ли сивка-бурка, а коли слышал, так понял ли сказанное, а снова-таки побило Алешку об седло порядочно. Не как давеча, но все равно - чувствительно. Потому, когда глаза настежь распахнул да на землю слез, перво-наперво коню выговорил. И только потом оглядываться стал, куда его занесло.
   Видит - избушка слева немудреная. Невысокая, окон не видать, сарай пристроенный. Лестница к крыше приставлена. Забор - столбы да жерди промеж них. В такой либо бобыль век доживает, либо совсем без хозяев осталась. Хотя, грабли вон к сараю прислонены, знать, не пустует... Тут только до Алешки дошло, что не слышит он ничего такого, что о людском присутствии говорило бы. Даже птиц не слышно, окромя кукушки. Та талдычит свое, где-то в отдалении, а здесь - тишина. И вообще, движения никакого. А еще, избушка, одна она. Позади нее, по дороге, других-то и не видать. Так, бревна валяются, кое-как разбросанные, где - в навал, где - поодиночке.
   Ухватил Алешка коня за узду, прошел немного, на бревно возле дороги уставился. Небо серое к земле приникло, ветерок холодный траву колышет, а молодца в жар бросило. Потому как на бревне том заметки увидал. Будто кто топором вдоль по дереву шарахнул. Глубоко шарахнул, на полпальца. Такой след собака оставляет, когда закапывает что, когтями своими.
   Тут-то и ударило. Так ведь это и есть след когтиный. И на другом бревне такой же, и на том вон, и на том... Ровно рысь когти точила. Только размером та рысь, пожалуй, с уцелевшую избенку будет. От такой и не скроешься, и не удерешь, коли приметит. Западню на зверюгу устроить хотел? Ну-ну, она, вон, избушки, что щепочки, разметала. Ей и дерево с корнем выдрать, - ежели заберешься, - одна забава, наверное.
   Наклонился Алешка, потрогал борозду. Да, под такие когти попадешь, мало чего останется. Хорошо, не давеча случилась. Отлютовал здесь зверь, далее подался. Остался ли кто, после его набега?
   Идет осторожно, прислушивается, осматривается. Только осматривать-то особо нечего. Невелика деревушка, домов - сколько пальцев на руке. То есть, было столько. Один только остался. Не тронул его Скимен, не знамо почему. Остальные - до земли развалил. Весь нехитрый скарб, все в грязь втоптал. Спасся ли кто? Может, в погребах отсиделись, а потом - подались куда подалее? Не видать, чтоб звери хищные здесь хозяйничали.
   Пихнул осторожно бревно в сторону, - оно на дорогу выкатилось, - зачем, сам не знает. Ну, вроде как непорядок, дорогу загораживать. Катнулось оно в сторону, а под ним, в колее, змейка черная свернулась. Встревожилась, головку подняла, и черной молнией опять под бревно юркнула. Это уж совсем непорядок, чтоб возле изб змеи ползали. Нет, конечно, случается. Иным летом что-то их из лесу выгоняет, так они на огородах, в грядках, хоронятся. И старики про то сказывали, и на его памяти один раз такое случилось. Только тогда, вроде, жара сильная стояла... А вон там, не еще ли одна в траве мелькает? Так и есть. Вскоре еще одну углядел, и еще. Значит, нужно дороги держаться. Лучше же, поскорее отсюда убираться подобру-поздорову.
   Вперед глянул, а там вроде как волк из лесу вышел. Матерый такой волчище, вполовину Алешкиного роста, как отсюда кажется. И уходить не собирается. Сел себе, и сидит. Ну-ка я тебя сейчас налажу отсюда, Алешка думает. Оглянулся, собираясь сагайдак с седла снять, ан позади-то, на дороге, поодаль, еще парочка уселась. Таких же здоровых, что твои телята. И, видать, не последние.
   Нехорошо как-то у Алешки внутри стало. Особенно когда воронье закружилось. Ниоткуда возьмись налетело, вьется над головой, ровно выискивает чего. И, что особенно гадко, орут обычно немилосердно, хоть уши затыкай, а эти - молчком. Покружились-покружились, рассаживаться принялись. Кто где, однако ж, так, чтоб молодец у них в виду был.
   Тут и дурень смекнет, зачем пожаловали. Это знак тебе, Алешенька, что на под землю тебе не скрыться, ни по земле убежать, ни под облака вспорхнуть. Скоро сам Скимен пожалует. Еще до дождя, небось. Ишь, рокочет в отдалении. И ветер подымается. Но обвевал легонько, а сейчас, вон, верхушки деревьев вовсю шевелит. Изготовляться надо. Меч на боку, щит за спиной, прутик не забыть. Достал из сумки, хотел было по ладони себя хлестнуть, спохватился. Сжал в ладонях, туда-сюда посгибал. С ивняком схож. В кольцо гнется, не ломается. Куда б его приспособить, чтоб и под рукой был, и не потерять ненароком?..
   Собрался за пояс сунуть, примериваться стал, тут невдалеке так рокотнуло, показалось, земля дрогнула. Глянул Алешка в ту сторону, и показалось ему, будто облако с неба спустилось, да по дороге прямо к нему направляется. Шибко так, вот-вот здесь окажется.
   Конь в сторону порскнул, только и успел Алешка, что сунуть прутик в сапог да щит со спины в руку перекинуть. Правую ногу назад отставил, чуть присел, щит перед собой выставил, за меч схватился, - так и замер. Потому как домчалось облако и замерло, в десятке шагов.
   Так вот ты каков, Скимен-зверь! Не как в книге описан, ан от того не менее грозен. Совсем мало времени у Алешки было, чтобы разглядеть. Рыжее, огромное, чуть не в половину избы размером, клыки - в половину локтя, когти - в ладонь, глаза горят, пасть раззявлена, слюна капает... Морда и на собачью смахивает, и на рысью, позади морды шерсть вздыбилась, неба не видать. Глядит яростно, сверху вниз, потому как Алешка супротив него, что былинка. Так взревел, в ушах заложило, ровно ветр ураганный, смрадный на молодца обрушился. Поневоле закрыл Алешка глаза, а зверь вперед бросился и - лапой наотмашь.
   Смахнуло молодца с дороги, будто песчинку. Будь на нем доспех, простым кузнецом выкованный, одного бы удара и хватило, чтоб разлетелись во все стороны кусочки Алешкины, такие малые, что не собрать. Никакой мертвой водой тогда б не срастить. Еще и то повезло, что улетел Алешка за кучу бревен, от избы разваленной оставшиеся. Зацепил верхнее, пошатнулась куча, навстречу Скимену посыпалась. Зверь было за молодцем метнуться собрался, - бревна помешали. Замельтешили промеж лап, с прыжка сбили.
   Глотнул Алешка воздуху, даже в себя прийти не успел, опять над ним просвистело. Спасла его лютость Скименова. Выпутался из бревен, скакнул, опять хотел когтями зацепить - ан на беду печка непотревоженной осталась, ее и разнес. Молодец же по земле катнулся, как в драке уличной привык уворачиваться. Даже на ноги вскочить успел. Потревожили остатки печки ворон, поднялись гурьбой, застили глаза зверю.
   Алешке же, даром что твердо на ноги встать не успел, опять уворачиваться пришлось. Поднял Скимен могучую лапу, поднял и опустил скоро. Не отскочи молодец, быть бы ему вбиту в землю по самую макушку. А то и распластался бы блином, как мать его пекла - тонким да кружевным, на что хошь гляди - все сквозь блин видно. Таких сколько угодно съесть можно, и все мало. Вот и зверь бы блинком полакомился...
   Окажись на его месте другой, кто силою брал, давно б уже пропал. Алешка же привык хитростью действовать, вот и вертится, как ужака меж вилами. Как ни старается Скимен, хоть мытьем, хоть катаньем, противника закогтить, ан не выходит. Только вот тут стоял, уже и нету. Через голову переметывается, под лапы подныривает, крутится, вертится, никак его не ухватить. За бревна да печи прячется, щитом укрывается. То еще Алешке в помощь, что доспех, мастером неведомым изготовленный, как до дела дошло, ровно весу лишился. Как на себя в погребе надевал, тяжелей тяжелого показался; сейчас же - легче пуха лебяжьего.
   Плохо, что роздыху нету, под звериную дудку плясать приходится. Куда там руку за прутиком протянуть - знай, уворачивайся. От когтей, от клыков, от хвоста... Хоть и наврали люди, нет у него там жала никакого, ан ежели зацепит - ровно дубиной. И пот глаза заливает. Видимость из-за этого теряется, можно и промашку дать. Пару раз оступился - задел зверь лапою тяжкою, больно стало на землю кидаться. Камни от печей не все мимо пролетают, бревна раскидываемые. Они, ежели раньше кучками лежали, на месте изб разоренных, теперь повсюду катаются, в ногах путаются. Скимену больше мешают, потому - у него лап больше.
   Ревет, ярится, зубами клацает, Алешка же знай себе крутится. Он и не слышит рева дикого, не до того ему. Даже коли удастся прутик выхватить, как же махину эдакую по спине стегнуть? К деревьям заманить - там волки, разве что на уцелевшую избу забраться да оттуда и прыгнуть? Только долго ли ей целой оставаться?
   Недолго. Одного удара хватило, чтобы частью рассыпалась, частью - в Алешку полетела. Увернулся, присел, подпрыгнул, тут-то ему в грудь и шандарахнуло. Покатился молодец кубарем, его еще и сверху накрыло. Ненадолго, правда.
   Разлетелось дерево в стороны, будто щепки от ветра. Вывернуться бы Алешка, ан сил нету. Сколько ни метался, - а все одно пропадать. Вот наступит сейчас лапа тяжелая, и кончился Алешенька, будто и не было. Эх, об одном жалость, - не пришлось вдоволь погулять по свету белому, чтоб гульба эта до смерти наскучила!..
   Не наступила лапа тяжелая. Подхватила сбоку когтями острыми, швырнула к небу серому, в самые облака, в стаю ворон мечущихся. Тут уж двойная погибель - не Скимену в пасть, так и просто на землю - места мокрого не останется...
   ...Сам не понял, как получилось... Вывернулся Алешка, пока летел, поджал ноги, выхватил из сапога прутик колдовской. Глянул вниз - ничего не видит, кроме клыков раззявленных. Дернулась рука, прикрылась щитом. А тут и ветерок дунул, так что снесло молодца чуть в сторону от пасти разверстой. Прямо на спину зверю лютому. Ну, тут уж кому счастье, кому - два, а Алешке - целый мешок. Хоть и хрястнулся пребольно об хребет, ан прутиком от сердца по спине вытянул...
   ...Взвыл зверь предивный, содрогнулась Мать - Сыра Земля. Соскользнул со спины Алешка, в сторону ползет, оглушенный. Не видит, что позади него деется. Позади же него, замер Скимен, ровно окаменелый, разверзлась под ним пучина бездонная... Исчез в ней зверь лютый... Снова земля дрогнула... Затянулась рана глубокая, будто и не было...
  
   4. ПЕРВАЯ ДОРОЖЕЧКА ВО СЛАВНЫЙ КИЕВ-ГРАД...
  
   ...Алешке же невдомек. Он уже головой в бревна уперся, на месте елозит, а кажется ему, что ползет. Так и барахтался, покуда совсем сил не лишился. Замер безвольно, - ешьте меня, мухи с комарами, не то что Скимен. Лежит, и ничего-то ему не надобно, разве чтобы съели побыстрее - и делу конец. Так ведь не ест никто. Дождичек накрапывать стал. Алешка чует, мокро ему становится, и чудится - то с клыков зверя лютого слюна капает. Еще и фыркает. Ишь, не по нраву ему добыча, в железо обернутая. Ну, тут уж я тебе не помощник. Ешь, что добылось.
   Чует возле самой головы чего-то шевелится. Открыл один глаз, видит, веревочка какая-то. Второй открыл. Быть того не может. Это ж уздечка с коня его... Видать, Скимен поначалу конем полакомился, вместе с седлом и прочим, а уздечка, небось, промеж зубов застряла. Снова закрыл глаза, снова открыл. Потому как за уздечкой из земли торчит что-то. Да нет, не торчит. Это ж ноги конские!.. Неужто конь Скимена заглотал?..
   Кое-как перевалился Алешка на бок. Тело так болит, чуть пошевелишься, - в глазах темнеет. Ровно налетели ненароком великаны какие, да теми бревнами, что вокруг валяются, и отходили почем зря. Оттого не сразу разглядел, что вокруг творится.
   А чего творится-то? Ни тебе волков, ни гадов ползучих, ни ворон. Небо серое, дорога пустая, избы разваленные, конь рядом, дождик сыплется... Куда ж, интересно, Скимен-то подевался? Но, коли не видать, знать, одолел его Алешка. Или так напугал, что тот теперь до самого края света лапами сверкать будет, пока с этого самого края не сверзится...
   Только и молодцу не сладко пришлось. Одолеть-то одолел, да и самому, видать, смертушка приходит. Никого нет рядом, чтоб помочь чем. Хотел Алешка крикнуть, на всякий случай, ан даже и простонать не получилось. Как же это он у старика-советчика снадобья какого себе не спросил? Ну да уж теперь поздно плакаться.
   Кое-как подвинул руку, за уздечку уцепился. Чувствует, конь голову подымает, словно знак подает: ты уж, мол, постарайся, а я не подведу. Как и сколько молодец на ноги вставал, по куче бревен на печь единственную не разваленную забирался, а уж с нее на седло переползал, кто ж ведает? Только сполз в конце концов на спину конскую, обвил руками шею, ткнулся лицом в гриву... Прошептал коню: сделал, как ты велел. Твоя очередь. Выручай из беды, не то прямо тут и помру.
   Тронулся конь. Кабы раньше так... Едет Алешка, ровно на перине мягкой. Ну, ежели с предыдущими разами сравнивать, так будто на перине. Или на лодке по озеру. Это даже вернее будет, потому как покачивает и даже в сон клонит. Только спать совсем нельзя. Сверзишься с коня, обратно не взлезешь. Ни о чем другом не думает. Даже про зверя позабыл. Был тот, не был - все едино.
   Сколько раскачивался, тому счету нету, а только оказался Алешка возле камня синего. Спроси кто: день ехал, али неделю, - не ответит. Видно, коню его, что скоком по версте перемахивать, что шагом - все едино. Колдовские кони - они такие...
   Не стал молодец даже и пытаться слезть. Руки разжал, да и плюхнулся в воду, камень окружающую. Полежал несколько, - мало ли, может, вода та тоже свойством каким необычным обладает, целебным. Лежит и чувствует, что нет, не обладает. Зато лягушек полно. Прежде, вроде, не видел, а тут - что хвои на елке вековой. Плавают, орут, на него забираются, прыгают, - за бревно, что ли, приняли? Одна, совсем окаянная, к самому носу подплыла, глаза в глаза пучит, горло надувает. Королевишна заколдованная... Никак, лобызаться надумала...
   И смешно, и противно Алешке стало. Подтянулся на камень, передохнул, руку в воду сунул, кольцо нашарил. Только удастся ли вытянуть? Он, когда в полной силушке был, и то с трудом, а сейчас, наверное, и думать нечего. Потащил кольцо, а оно - раз! - да и подалось легонько. И камушек в сторону сдвинулся, ровно пушинка на ветру.
   Алешка же, не ожидавши, в поруб с камушка и сверзился. Так треснулся, что чувств лишился. Продрал глаза - конь уже на прежнем месте своем стоит, и, как прежде, вроде не дышит. Одежда - вот она, на лавке лежит...
   Переоделся Алешка. Правдами-неправдами, а переоделся. Наверх выбрался, камешек пнул, - и все стало, как и было. Доспех, чтобы не соврать, так кучей на полу и оставил, где снял. И меч, и щит - как он его только не потерял? - и сапоги, и рубаху, все кучей бросил. Коли придется еще наведаться, тогда в порядок и приведу. А сейчас - не до порядку.
   Палку подобрал, плетется, еле ноги волочит. Куда вот только? Что в город - оно понятно. А дальше? Домой заявиться - вопросов не оберешься. Это что ж, мол, на службе княжеской так привечают? К Екиму? Тоже не лучше. Ничего себе родственника отцова навестить съездил. К Всеведе-знахарке? Та хоть и на ноги поставит, - ну, авось поставит, - ан язык у нее, до вечера весь город знать будет о возвращении Алешкином. Да что там город, до Киева весточки долетят...
   Ковыляет это Алешка, а сам все никак решить не может. Вон уже и просвет показался, еще немного, и лес кончится.
   - Это еще кто таков будет? - голос знакомый слышится. - Кабы не три ноги, так подумал бы я, уж не Григория ли сынок?
   - Григория, - Алешка отвечает. Повернулся на голос, и упал.
   - Чего уж там, конь о четырех ногах, и то спотыкается, а у тебя три всего, - Сыч говорит. Кому ж тут и взяться, как не ему? - Кто это тебя так? Али сам?
   - Родственница твоя удружила, - Алешка буркнул. - Кем она там тебе приходится?
   - Родственница? - Сыч удивляется. - Какая такая родственница? Давненько уж я сам-перст на белом свете остался.
   И пришло тут Алешке в голову, к бортнику попроситься. Он и на язык короток, и в снадобьях толк знает. Не так, конечно, как Всеведа, но все же... Вот и наплел с три короба, - даром что на ногах не держится и в голове туман, - будто послал его отец родственника своего за озеро проведать, а он, на обратной дороге, в деревне одной, девку встретил, которая вроде как племянницей Сычовой сказалась. Разговорились они, а у нее, оказывается, жених имеется. Заприметил их, и только было Алешка за околицу вышел, налетел со своими дружками-приятелями, с дрекольем в руках. Пятерых-шестерых Алешка, конечно, по сторонам раскидал, только с остальными не справился. Так его без вины отходили, что хоть ложись и помирай. Хорошо, досюда доплелся... Нельзя ли у тебя, Сыч, хоть немного где в сарае отлежаться? Сам понимаешь, в таком виде домой заявиться, охов да ахов будет - на телеге не увезешь. Кстати сказать, девка эта самая поклон ему передавать велела...
   Бортник только головой покачал. Некому ему поклон передавать. Врет Алешка, и глазом не моргнет. Однако и то правда, досталось ему от кого-то сверх всякой меры. Что из-за девки где отходили, это вполне могло случиться. Дело молодое... Что домой идти опасается, тоже понятно. Григорий, он еще и добавить может, коли не за просто так побили.
   А что трепку молодцу знатную устроили, это Сыч в баньке увидел, когда Алешку у себя в избе приютил. С головы до пят - живого места на нем нету, где синий, где черный - что твоя туча грозовая. Как только и до места того добрался, где в лесу встретились. Ежели б не встретились, хана парню. А так, прогрел бортник Алешку паром березовым да дубовым, попотчевал снадобьями, из меда с травами сваренными, стал молодец в себя приходить. Не сразу, не вдруг, конечно, а только спустя время поднялся на ноги, домой засобирался.
   Чего только не наобещал Сычу, за спасение свое. И с дровами помочь, и с бортями, и чего только не пожелает, - все исполнит, и даже дощечки те самые, по которым черты с резами разбирать учился, отдаст. На вопрос же немой, что в глазах бортника ясно виделся, не ответил, только понурился и головой покачал. Ну, тот особо не настаивал. Алешка же, хоть и намолол-наобещал столько, что враз не унести, слово свое сдержал. И насчет дров, и насчет покоса, и сарай поправить помог, и дощечки свои отдал. Так рассудив, что без них в беду угодить помудренее будет.
   Дома, как вернулся, особо не расспрашивали. Мать рада была, что сын жив-здоров, ей иного и не нужно, не бабское это дело, зачем князь его посылал. Отцу же Алешка сказал, что наврали все люди, не было никакого зверя дивного. Медведем огромадным зверь дивный оказался. С ним без него справились. Шкуру видел. Такова размером, что крышу избы запросто накрыть можно. Спроси - почему правду о приключившемся утаил, не ответит. Добро бы постороннему кому умолчал, там не поверить могли, на смех поднять, а то - отцу. Со стороны глянуть, странно это с Алешкой получается. Сделал доброе дело - и молчок. А шалость какую - так распишет, будто ничего важней этой самой шалости на свете нету.
   От Екима тоже утаил. Поведал буднично, съездил, мол, проведал. Задержался на день, и обратно. Ничего такого в дороге не видал. Лес - он везде лес, а люди живут - как везде живут. Тут особо и сказать нечего.
   И потекла жизнь Алешки по-прежнему, в заботах да шалостях вперемежку. Забываться потихоньку стало приключение его. Будто было, а вроде и не было. Вот, скажем, как прошлогодний снег. Ан сколько прошло, примечать за собой стал, то, да не то. И работа вроде спорится, и на гулянье не из последних, а все одно, не по-прежнему. Раньше как было? Глянул на сделанное, и удовольствие почувствовал, а нонче - сделал, ну и сделал. А тут еще мать оженить его задумала. Это отец ненароком проговорился. Услышал про озорство очередное, да и махнул в сердцах: правильно, мол, мать говорит, женить тебя надобно, а то никак ветра в голове не избудешь. Узнал Алешка и кого в жены ему прочат - Миловзору, кузнецову дочку. Припоминать начал, так и затылок зачесал. Слов нет, девка хорошая, справная, и лицом мила, и статью... Чего там говорить, всем взяла. И на гулянье, все как-то рядышком оказывается. А коли не рядом, так все в его сторону посматривает.
   Забеспокоился Алешка. Григорию с Потапом, ну, отцом Миловзоры, сговориться - только встретиться. Они друг дружку хорошо знают. Может, уже парой слов и перебросились. Алешке же жениться - нож вострый. Ему еще погулять хочется. Да и к хозяйству не прикипелось как-то. Вспомнил и про то, как к камню сходить собирался, порядок навести. Улучил время, наведался. Там все так и осталось, как оставил. То есть на полу кучей. Разбирать начал, развешивать, чует - по-иному сердце забилось. Хоть и не пришлось мечом помахать, а как взял его в руки, будто друга после разлуки долгой встретил...
   Долго потом на камне просидел, - ноги поджал, руки на колена, голову на руки. Беспокойство внутри какое-то, а отчего - не понять.
   Обратно побрел, Екимку встретил. Тот коня к озеру водил. Разговорились, на бревнышко поодаль воды пристроились. Видит Екимка, у Алешки слово за слово цепляется, а иное вообще вполовину выговаривается, так что не понять ничего толком, возьми, да и скажи впрямую, что товарищ его в последнее время совсем самим собою быть перестал. Будто опоил его кто. Или на след чего нашептал.
   Алешка же и слушает его, кажется, в пол-уха.
   - Понимаешь, Екимка, - сказал он, потягиваясь, будто со сна, - не лежит у меня сердце к хозяйству. Иного чего требует. Такового вот хочется... - Он расставил руки и растопырил пальцы, словно хотел корчагу ухватить. - Этакого... В общем, надумал я, Екимка, в Киев податься. К князю тамошнему в дружину проситься.
   Сказал, и осекся. Сам не понимает, чего ляпнул. Не собирался ведь ни в какой Киев, отчего только на ум пришло? А вернее - помимо ума. Еким аж рот разинул от удивления, на Алешку смотрит. Только и тот от товарища не отстал. Так и сидят, глядят друг на дружку глазами выпученными, рты пораскрывши.
   - Ты что, вправду, али насмехаешься? - первым в себя Еким пришел.
   - А чего?..
   И посыпалось из Алешки, как листва с дерева по осени. Молотит, а сам будто со стороны себя слушает. Все, что ему Еким прежде про службу княжескую рассказывал, все выложил. Только словами иными, да сто раз приукрасив. Еще добавил, что, пока ездил по отцову поручению, слышал - князь киевский в дружину богатырей собирает. Отчего ж не податься? Ты подумай, Екимка, а то давай, на пару подадимся? Тебе там рады будут, ну, и я пристроюсь.
   Из огня - да в полымя. Совсем Алешка с ума спятил. Сам не пойми чего удумал, так еще Екима присватывает.
   - Да ты хоть понимаешь, что это такое - дружина княжеская? По-твоему, явился - не запылился, встречай, княже, на службу к тебе пришел? Так уж и быть, послужу тебе верой-правдой, а ты меня за это корми-привечай? Там таких охотников, небось, что комаров на болоте.
   - А ты не лайся. Ты так рассуди. Князь есть? Есть. Дружина у него есть? Есть. Значит, как-то в нее попадают? К тому ж - глянь на себя. Богатырь богатырем. Ну. и я тоже ничего...
   - Тебе, Алешка, точно кто-то на след нашептал. Сильно ты кому-то шалостью своей на хвост наступил. Где ж это видано, чтобы вот так, с бухты-барахты, на службу княжескую брали? Там такие богатыри, об которых слава по всему белому свету идет, не то, что мы с тобой.
   - Эвона!.. И что же там за богатыри такие? Хоть одного скажи.
   Скажи ему.
   - Ну... - пробормотал Еким. А потом нашелся. - Ну и что из того, что сказать не могу? Там, у него в дружине, из-за моря пришлые. Они, кроме как к рати, ни к чему другому не приучены. Я им не ровня, куда уж тебе... Даже если я настолько ошалею, что тебя послушаю, нас там иначе как взашей и не примут...
   - Как знаешь, - Алешка отвечает. Спокойно так, даже сомнительно, уж не замышляет ли чего. - Не хочешь - не надо. Я тебя силком тащить не собираюсь. Гляди только, не пожалеть бы потом...
   - О чем пожалеть? - вскинулся Еким. - О том, что заушин не досталось? Тебя, Алешка, слушать, только гороху наевшись!..
   Осерчал, вскочил, ухватил своего коня за гриву и в город подался, не оглядываясь. Алешка же еще посидел, по сторонам глазеючи, не покажется ли та, в сарафанчике простеньком, цвета неба весеннего. А как не показалась, так тоже домой пошел. И вот ведь что удивительно. Примечать стал Еким, что прежде они с Алешкой раз в сто лет встречались, а тут иногда даже и по два раза на дню сталкиваются. Куда ни пойти, везде попадается. Ничего такого не говорит, махнет рукой, приветствуя, и дальше себе топает. И вид у него стал какой-то озабоченный. Не соврал, должно быть, что в Киев собирается. Вот и стал Еким призадумываться. Они ведь с Алешкой - мало не братья названые. Негоже будет, одного его отпустить. Есть в том его, Екима, вина, что товарищ головой ослабел. Сам же его и делу ратному учил, и про богатырей рассказывал. Не знал, понятное дело, как оно все обернется. Ан это только на дороге просто: шел-шел, а потом взял, да обратно повернул. Тут же - что сделано, то сделано. Понятно, ни в какую дружину Алешку не примут, хорошо - просто посмеются, а так ведь и по шее накостылять могут. Кто за него тогда заступится? Еще и то сказать, коли над Алешкой чего устроят, это его, Екима, прямая вина и прямой позор. Товарища на посмешище и поругание выставить. Вот и выходит, либо Алешку отговаривать, либо с ним отправляться, в обиду не дать.
   Улучил время, остановил на улице, отвел в сторону, чтоб никто не слышал, вразумить попробовал. Нельзя же, мол, вот как сейчас стоишь, к князю в дружину проситься. Доспех нужен, конь, оружие... Ты об этом подумал? Алешка только хмыкнул. С таким видом, будто есть у него все. Опять полыхнул Еким, едва по шее товарищу не отгрузил. Развернулся, и быстрее прочь, а то и впрямь не удержится. Ну, точно ума лишился!
   И так прикидывал потом, и эдак, а получается, только одно и остается. Не присмотреть за Алешкой, он хоть завтра в Киев подастся. Без присмотра. И допустить этого никак нельзя. Век себе потом не простишь. Съездить с ним, чтоб сам убедился в дури своей необъятной. Он ведь, нельзя сказать, чтоб совсем дурной. Увидит своими глазами, что не так все, как кажется ему, назад вернется, и заживет, как отцами-дедами заповедано. Не много времени и надобно. Зато сердце успокоится, и себя упрекнуть не в чем будет. Да и никто не упрекнет, что товарища бросил.
   Только это на словах быстро, а пока Еким к решению такому пришел, времени довольно прошло. Он даже и рад был, что Алешка ему на глаза попадается. Шмыгнул мимо, значит, в городе пока. А как принял, опять перехватил, отвел, и уговорились молодцы, что как снег сойдет, на новый год, так и подадутся. К тому времени, Еким наказал, чтоб и коня добыл, и все прочее. И гривен немного.
   Услышав про гривны, Алешка приуныл немного, однако ж обещал чего-нибудь придумать.
   Поводом же порешили так сказать, будто князь Екима с поручением посылает, и велит ему самому себе товарища в дорогу выбрать. Кого ж тому выбрать, как не Алешку? Не по сердцу так Екиму, но поскрипел-поскрипел, и согласился.
  
   ...На озере уже лед сошел, когда молодцы в путь-дорогу собрались. Дома у Алешки при расставании без слез обошлось. Во-первых, не один отправляется, с дружинником княжеским, а во-вторых, честь великая оказана. Всем домом в дорогу собирали, хотя чего там и собирать-то? Пару гривен, да припасов немного, вот и все сборы. Как уж там Еким высвободился, тайной осталось, а у Алешки все хорошо вышло.
   Уговорились молодцы чем свет возле озера встретиться. Еким еще раз предупредил, что коли нет у Алешки коня с прочим, нечего и соваться. Сам все проверит, и ежели что не так - пусть товарищ его больше к нему с затеями своими не пристает. Нонче он ему верит, а впредь тогда - пусть и не надеется. Пусть хоть к Бабе Яге надумает, Еким с места не двинется. Даже еще соли на дорогу даст. Целый мешок. Она, говорят, добрых молодцев с солью уважает. Ну, и еще чего-то наговорил, подобного. Потому как, думает, может, хоть это Алешку образумит. Хоть и осталась всего ночь, ан, глядишь, передумает.
   Пораньше на берег приехал, на место встречи условленное, чтоб сразу Алешку отругать, выговорить ему за дурь несусветную, да делами заняться. Можно ему на остров предложить сплавать, сети поставить, а то ведь обиду затаит. Или мост подновить... Думает себе, прикидывает, как поступить, чтоб товарищ особо не осерчал, слышит, подъезжает кто-то. Вздохнул тяжко, - ну да чему быть, того не миновать, - обернулся, и глазам своим не поверил. Речи лишился. Подъезжает это к нему витязь на лошади знатной, - не на кляче. В доспехе полном, не с чужого плеча. А рожа так сияет, смотреть больно. И видит, что Алешка это, ан поверить не может. Да где ж раздобылось-то? У Екима все, как полагается, а у товарища его - того пуще. Не богатое, но добротное, такое, что лучше и не надо. Где взял? Где взял, там уже нету. И скалится, довольный-предовольный. Ну, что, подались? Только и осталось, что кивнуть. А рот захлопнул, когда муха влетела.
   Тронул коня и поехал рядом с Алешкой. Сначала по берегу, а затем через лес. Едет, а сам не на дорогу смотрит, а на товарища. Только рот откроет, чтоб спросить, а ему туда, как назло, мошкара лезет. Захлопнет, и снова таращится. А тот гоголем сидит, нравится ему, что Еким все никак в себя от удивления прийти не может. Наконец, смилостивился, сказал, что все это ему от отцова родственника досталось, пылилось у того в чулане ни весть сколько. От тех самых пришлецов из-за моря, о которых Еким рассказывал. Он, Алешка, как доспех увидал, примерил, так ему в сердце и садануло, в Киев ехать. И ничего-то он с этой думкой поделать не смог, как ни старался. За коня же, мол, деньги отдал. Не полностью, сколько смог, а остальные при свидетелях обещался с лихвой выплатить.
   Хоть и бывают чудеса на белом свете, ан Екиму все равно не поверилось. Что-то Алешка не договаривает. Что договор с родственником отцовым заключил, тут дело ясное, а вот каков - темное. А может, тот отцу его задолжал, и теперь расплатился? И так прикинул Еким, и эдак, а выходит - не иначе как тут семейное что-то, а раз семейное, встревать не след. Выкинул из головы, оно, вроде, и внутри полегшее стало.
   Едут они, и тут Алешке вдруг в голову пришло, а куда? Потому как дороги никто из них не знает. Это только так говорится хорошо, язык, мол, до Киева доведет. Может, и доведет, жалко, спросить не у кого. Потому как от деревни до деревни - сто верст, а от города до города - и того поболи. Коли б с гостями на судах их, это иной разговор, они всюду ходят, все знают. А тут, в лесу, у кого спросишь? Вспомнил было Алешка про веточку заветную в сумке, полез тихонько, как Еким к ручью приник, и нащупал только труху. Сначала старик, а потом и сам он напихивали туда припасы, вот и размололи. Хотя, ежели б он сорокой прокричал, али там вороной, или того пуще - лягвой... Нет, лягвой - нет. Птицы, они высоко летают, им сверху далеко видать. А лягва, окромя болота, ничего знать не может.
   День ехали, два ехали, и стало им как-то скучновато. Все лес да перелески, редко когда селение встретится. Дорога впереди дальняя, ан кроме как об седла тереться, занять себя нечем. Оно, конечно, ежели б один был, припустил бы Алешка своего чудо-коня во всю прыть, мигом - не мигом, а вскорости оказался бы поблизости Киева, только нельзя же ведь Екима бросить. Сам же его с собой уговорил.
   Вот и придумал Алешка для развлечения сказки сказывать. Ну, чтоб дорогу укоротить. Известно, за беседой приятной время быстрее летит. Коли сказка потешная, так и не заметишь, как пары верст будто и не бывало. А уж таких, что потешней некуда, каждый вдоволь слыхал. Особливо тех, что с оглядкой по сторонам сказываются. В них добрым молодцам такие уроки даются... Вот, к примеру, чтоб думали, прежде чем язык распускать. Пахал как-то раз селянин поле. Солнышко светит, птички поют, ветерок обвевает... А тот еле ноги передвигает. Коли б не нужда, ни за что б в поле не сунулся. Сосед накануне заглянул, квасу хмельного принес на радостях, внук у него народился, - не погонишь же человека. Думал, посидят чуток, ан вышло, как говорят, до песен... Соседу что - он, небось, до сих пор дрыхнет, а ему - пахать. Пройдет с десяток шагов, к роднику сбегает, помянет соседа недобрым словом, и опять за рало... Измаялся вконец, так еще и деда какого-то на беду принесло. Пристроился, окаянный, в теньке, то дремлет, то посматривает. Совсем невмоготу стало. Вот он, заодно, когда соседа в очередной раз поминал, заодно и деда прихватил. Не заметил, как вырвалось. Извиниться бы, ан вместо добрых слов иное в голову лезет. Да и дед... Ну шел себе мимо, и иди... Нет, пристал. Что, мол, добрый человек, делаешь? А то сам не видит, что не на дудке играю. А как землица? Мягкая? Как погодка? Когда управиться думаешь? Чем засевать будешь?.. До того довел, не сдержался, высказал от всего сердца, чем засевать собирается. Добавил еще, чтоб шел себе дед дальше, и без него тошно. Тот вроде не обиделся, улыбнулся, не нами, мол, говорено, что посеешь - то пожнешь. И пошел. Спохватился селянин, а деда уже нет - как нет. Ну и ладно. В общем, вспахал, засеял, а как урожай снимать, так незадача. У других рожь прет, в пояс, колосок к колоску, а у него на поле даже сорняков нет. Голое, как коленка. Он уж и надежду потерял... А потом, глянул как-то издали, и глазам не поверил. За одну ночь взошло поле, не хуже, чем у других. Обрадовался он, ноги в руки - и на поле. Бежит, от радости себя не помнит. А как добежал, чуть не помер. Потому как сбылись слова дедовы. Что с языка сорвалось, то и заколосилось...
   Сколько дней прошло, кончились сказки. А длинной, однообразной дороге не было конца. Не было и уверенности, что они избрали правильный путь, что им не придется вернуться в Ростов и начать все сызнова...
   Лес кончился. Дорога, по которой они ехали, спускалась вниз и терялась в чистом поле, раскинувшемся на много верст. Травища взросла лошадям по брюхо, еле проехать. Тут, видать, что конный, что пеший, редко бывали, потому как окромя чуть заметной прогалины в пышной зелени, ничем путь не обозначился. Да и той вскоре наскучило в одиночку, остановилась, и разбежалась в разные стороны. Прямо как в сказках, коими давеча друг дружку тешили. В которых едет богатырь, а потом - вот она, росстань. И камень указательный с росписью, на какой дорожке какая судьбина поджидает. Здесь же просто - разбежалась тропка-дорожка, и все дела. Ни тебе указателя, ни спросить кого. Приехали.
   - Ну, что делать будем? - Алешка спрашивает. - Куда бедным молодцам податься?
   - На Кудыкину гору, - Еким буркнул. - Осмотреться надобно. Какая дорога больше повыбита, ту и выбрать.
   - А ежели одинаково?
   - А ежели одинаково - жребий метнуть. Не обратно же поворачивать...
   Спешились, осматриваться стали. Только без проку все. Может, прежде и были тут дороги хорошие, а сейчас - заросли. Какие тебе тут следы, посреди травы? Даже ежели и есть, чтоб разглядеть, скосить ее надобно. Ну так не мечами же махать... Бродят туда-сюда, ногами по земле шваркают, руками разгребают, - только время теряют. Зато коням раздолье - и отдых, и пастбище.
   Тут-то Еким и грохнулся. Зацепился за что-то в траве, и грохнулся. Звону, правду сказать, не много было, потому как аккурат в зелень упал. Помянул что-то, кулаком под собой стукнул - твердо. Рукой поводил, Алешку зовет.
   - Чего еще? - недовольно бурчит тот. Как и не бурчать - потревожили мошкару, лезет, куда ни попадя, и ничем-то ее не одолеть. Под доспех уже, небось, столько набилось, тяжелей железа будет. Надо побыстрей отсюда выбираться. К речке какой-нибудь, к ручью. Ополоснуться, в теньке полежать. Любую дорогу выбрать, лишь бы побыстрей. - Чего у тебя там?
   - Не пойму что-то, - Еким отвечает. - Плита вроде каменная... Подсоби.
   Чудно это - плита каменная посреди поля. Кому она здесь понадобилась? Елозят по ней, траву обдирают. Счистили, смотрят - и впрямь плита. Грязью только заляпанная, да зазеленела кое-где. В рост человеческий, и обтесана неровно. Если вообще обтесана, а не камень простой, хоть и необычный. Ежели шишку на две части вдоль распластать, похоже будет.
   - Может, есть тут чего? - Алешка спрашивает. Он, глядевши, про свой камешек вспомнил. - Подымем?
   - Ну, давай, попробуем, - Еким отвечает. Он и сам на плиту дивится.
   Зашли с того конца, который поострее, ухватились и ну корячиться. Морды раскраснелись, вширь раздались, того и гляди шеломы соскочат. Ворчат, бурчат, и так зайдут, и эдак, - ничего у них не выходит. Как лежала плита, так и лежит, даже не шелохнулась. Так и пусть лежит себе, - нет, раззадорились. Что ж это за молодцы такие, коли камень с места подвинуть не могут? Кряхтят, порты трещат, ан все без толку. Только замаялись. Ан, все равно: врешь, сдюжим!.. У каждого с собой веревка на седле имеется, обвязали камень поверху, к коням приспособили, сами из последних сил поднажали - и одолели каменюку. Поставили стоймя, сунулись в яму - а там и нет ничего, окромя жуков да червяков. Переглянулись, плечами пожали, руками развели - кто ж знал-то, и принялись веревки обратно собирать.
   Тут-то Алешка и приметил, на камне - словно резьба какая имеется. Только разглядеть ее трудно - позаросла.
   - Погоди-ка, - Екиму говорит, - я его поскребу маленько. Чудится мне, начертано тут что-то.
   - А ты, никак, по писаному разбирать умеешь? - не поверил тот.
   - Может, и умею, - Алешка отвечает, а сам нож достал и зелень счищать начал.
   Хотел было Еким ему помочь - не позволил. У тебя, сказал, рука тяжелая, ты тут все пособьешь. Не надо - так не надо. Отошел в сторонку, чтоб не мешать, смотрит, и впрямь узор на камне обозначился.
   Сколько прошло, дочистил Алешка сверху донизу, взял мех с водой и плеснул на камень. Тут уж узор ясно виден стал: черточки, кружочки, завитки всякие; бегут от края до края, полосами, одна под другой. Алешка же пальцем ткнул, водит им по поверхности, и бормочет себе под нос.
   - Ну, чего там? - не утерпел Еким. Видать, и вправду товарищ его черты разбирать умеет.
   - Погодь, не торопи, - Алешка отвечает.
   Добрался до низу, встал, снова пальцем водить начал. А как в третий раз поднялся, так шелом снял, чтоб в затылке почесать сподобнее было.
   - Ну?
   - Ну, ну... Не простой это камень, указательный. Сказано на нем, что три дороги тут имеются. Первая-то дороженька - во Киев-град, вторая - во Чернигов-град, а что третья-то - ко морю синему, ко камешку ко серому, ко бережку ко крутому, на тихи вешни заводи...
   - Вот-вот, нам как раз в Киев и надобно. Это какая же из них?
   - Про то не сказано...
   - Как так - не сказано? Какой же он тогда указательный, коли не сказано?
   - А такой, что тут стрелки начертаны, указательные. От того и указательный.
   - Ну, и какая стрелка в Киев указывает?
   - А я знаю?.. Я их ненароком соскреб, пока чистил...
   Екима словно молоньей пробило. Это ж надо, сколько намучились, этакую глыбу из земли вывертывая, а он взял - и соскреб. Взять Алешку, запихнуть в яму, камешком сверху привалить, да и домой. Или того лучше: дать камешком по башке, чтоб по самую макушку вбить, а потом - все одно: привалить сверху, и домой...
   - Тут про Чернигов вырезано, - Алешка снова пальцем по камню елозит. - Не знаешь, часом, где это?
   - Не бывал...
   - То есть, так выходит, что две дороги в города ведут, и только одна - к морю синему. Нам только на нее и не попасть, она нам без надобности. Ежели в Киев попадем, хорошо, а ежели в Чернигов - дорогу спросим.
   - Не, - Еким говорит, - в Чернигов нам тоже не надобно.
   - Это еще почему? - Алешка удивляется.
   - Разве не слыхал? - и начал Еким припевать:
  
   ...Как во Чернигове-то вина всё заморские,
   Заморские вина всё заборчивые:
   Коли ковшик поднесут - иного хочется,
   А как третий поднесут - так и меры нет.
   Калачики-то там да всё медовые:
   Как отведаешь калачик - ино хочется,
   Как другой отведать - так и меры нет.
   А как девки там, да всё красные:
   Коли глянется какая...
  
   Еким замолчал, пожевал губами, и закончил:
   - В общем, никак нам в Чернигов нельзя.
   - Ну да, - вздохнул Алешка, - нельзя... Делать-то что будем?
   - Что делать, что делать... Жребий бросать будем. Куда укажет, туда и подадимся. Судьба, значит, такая.
   - А ежели в Чернигов?
   - Говорю же, судьба. Ее как на старайся, все одно не убежать.
   - Ну так и бросай.
   - Это еще зачем? Так только говорится. На самом же деле, загадывается.
   - Мне все едино. Загадывается - так загадывается. Не век же тут возле камня торчать.
   - Чего бы и загадать-то... - Еким бормочет. - Да хоть на птицу. В какую сторону первая птица над нами полетит, туда и нам подаваться...
   - Нехай птица будет... Только сколько нам ждать-то ее?.. Не лучше ли другое что загадать?..
   Только это было Еким рот раскрыл, для ответа, как каркнуло над ним, да тут же по шелому и шваркнуло. Глянул Алешка, и сдержаться не смог. Стоит его товарищ, будто окаменелый, рот разинут, глаза выпучены, по шелому след от птицы пролетевшей сползает. Глянул, да и повалился в траву. И хочет сдержаться, ан сил нет. Больно уж товарищ его потешно смотрится. Даже и не заметил, в какую сторону ворона подалась.
   - Все!.. - рявкнул Еким так, что камень пошатнулся. - С меня хватит!..
   Он наклонился и рывком поднял Алешку с земли.
   - Идем! - Еким подхватил своего коня за узду и, не оглядываясь, повел его по первой попавшейся дороге.
   Алешка сорвал было пучок травы, затем, глянув на него, а потом на товарища, отбросил его в сторону, ухватил своего коня и подался за Екимом.
  
   ...Где пешими, где вершниками, а добрались молодцы до речки-невелички. Дорога их прямо к броду вывела, так что искать не пришлось. Это уж сколько верст позади осталось, если от камня указательного считать? С полсотни, никак не меньше. Тут опять и лесу начаться, и пригоркам, а то все ровно по скатерке. Поскидали с себя все, и ну плескаться, будто дети малые. Рубахи, порты прополоскали, чтоб от пота избавить. Лошадей расседлали и возле дерев пристроились, на ночлег. Алешка дрова собирает, носит, ему и огонь разжигать, а Еким подобрал елку сухую, обстругал от веток, заострил и на речку вернулся. Она хоть и невеличка, - шагов с десяток будет, - а не без рыбы. Птиц, конечно, они на версту, что вверх, что вниз, распугали, а рыба... Куда ж она денется? Притихло, вот она на свои места и вернулась. Отошел Еким подальше, где кувшинки возле берега, затаился, высматривает. Сколько прошло, тень под листом заприметил. Теперь, главное, не спугнуть. Изготовил свое орудие, нацелился, да ка-ак даст!.. От того ли, что навык потерял, али усталость свое взяла, али просто не его сегодня день - и мимо, и сам в воду улетел. А щука - что? Была - и нет ее.
   Вылез Еким на берег, снял с уха траву водяную, длинную, попрыгал на одной ноге, потом на другой, воду из ушей вытряхивая. Порты снял, выжал, только было собрался обратно надеть, и призадумался. Нет, не то, чтоб он в это верил, ан отчего бы и не попробовать? Все одно с его удачей нонче - только по грибы. И то - в погреб. Оглянулся по сторонам, будто худое замыслил, взял в руки порты, закрыл глаза, и как был в чем мать родила, крутнулся на одной ноге три раза, метнул порты вверх, руки выставил, шепчет: "Чтоб мне рыбу поймать, как порты поймаю"...
   Алешка уже ждать заждался, когда Еким вернулся. Встал, видит, тащит его товарищ двух щук, каждая в три локтя, а сам смурной какой-то. Подошел, бросил добычу возле костра, и стоит, глаза в огонь вперив.
   - Ты чего это? - Алешка спрашивает. - Аль русалку увидал?
   - Да нет, ну брешут же все!.. - невпопад ответил Еким, махнул рукой и принялся насаживать рыбину на палку.
   Хоть и кажется - велика рыбина, в три-то локтя, ан и молодцы не лыком шиты. Как сготовились щуки, ухватились поудобнее, и ну наворачивать - только за ушами трещит. До костей быстрее обглодали, чем иной до ста досчитает, ежели, конечно, грамоте да счету обучен. Водицей запили, у костра растянулись. Разговор завели, как-то заявятся ко двору княжескому, как-то встретят их да на службу примут, как служить станут, какая слава об них по белу свету пойдет. Все тише и тише голоса, все бормотнее, глаза сами закрываются - хоть поленьями подпирай. Оно, конечно, надо бы поочередно дозором бодрствовать, ан больно тихо вокруг, мирно. Лошади, вон, спокойно себя ведут, знать нет поблизости зверя хищного. Оружие - под руку, седла - под голову, и ну храпеть, аж ветви ближних дерев шеволятся.
   Крепок сон молодецкий, сладок. Случись рядом где люди лихие, ох, несдобровать бы добрым молодцам. Их счастье, что не случилось. Уже и туман рассеялся, и солнышко красное из-за деревьев лучи кажет, а они - и в ус не дуют. Дрыхнут, хоть в било бей.
   А тут странник показался. Старенький такой. Бредет себе с котомочкой через плечо, посохом в землю постукивает. Слышит, на взгорке кто-то соловьями заливается. Приостановился. Покачал головой, свернул и к молодцам направился. Подошел, глянул - люди делом заняты, отдыхают. А раз так, чего тревожить понапрасну? Присел рядышком с кострищем, посидел сколько, и тоже подремать приспособился. Клюку свою вдоль тела, руки под голову - и давай третьим соловьем насвистывать, пуще первых двух.
   Сколько прошло, Алешка пробудился. Присел, головой мотает. В ней такой шум стоит, будто стадо коров ревмя ревет. Ну, Еким!.. Растолкать надобно, а то всю живность окрестную распугал, так и с голоду помереть недолго. Потянулся, и глазам не поверил. Ничего не понимает. Когда ложились, вроде, Еким один был, а сейчас, проснувшись, двое. Что еще за напасть такая! Как это он умудрился, за ночь из одного - двумя стать? Чего и удивляться, что в башке шум стоит. Один - что гром гремит, а уж как двое, - и сказать нельзя. Может, и он тоже, того... Ну, двое его стало?.. Огляделся - нет, не того. Один. Тут только и дошло, что второй - это даже и не Еким вовсе, а какой-то старец. Откуда взялся, коли его тут не было, не понятно.
   Перебрался Алешка к Екиму, и ну его тормошить. Растормошил кое-как, только тот спросонья тоже ничего не поймет.
   - Это тебя откудова двое взялось? - бормочет.
   - Да не двое меня, - Алешка отвечает. - Один я. А этот дед какой-то пришлый. Откуда взялся - не знаю. Просыпаюсь, а он тута. Ты его давеча, случаем, не видал?
   - Вроде нет... Ты на него глянь, может, он того, из лесу?..
   Хотел было Алешка в том смысле ответить, что коли из лесу, так сам и смотри, да раздумал. Со зверем справился, баенника одолел, - ну, не то, чтобы одолел, а при шкуре своей остался, - чего бояться-то?.. Ежели б в лесу дело было, тогда да... А на опушке, луг вон какой... Так, может, это луговик? И то не беда - в лесу схорониться можно...
   Сам не зная, почему, на карачках пополз. Потом спохватился, встал. Дед, вроде, как дед, ничего странного в нем нету. Борода лопатой, нос картошкой, шапка, рубаха, вместо кушака - веревка, котомка, лапти с онучами... Тут Алешка хмыкнул. Ишь, вырядился дед, ровно девка на выданье. Лапотки-то хоть и лыковые, ан поблескивает в них, будто ниточки серебряные да золотые вплетены. Да и веревочки, что онучи к ноге прихватывают, тоже не простые. Мало того, из цветных ниточек свиты, так еще камешками разноцветными изукрашены.
   - Ну, чего там? - Еким спрашивает. Он за сто верст сидит, ему оттуда видать плохо.
   - Чего, чего... - бормочет Алешка. - Человек, как человек... Кабы не копыта лошадиные, да не хвост...
   Екима аж подбросило.
   - Какие копыта, какой хвост!.. - так гаркнул, что мало листва с дерев не посыпалась. - Чем попусту молоть-то!..
   - А коли сам видишь, так чего спрашиваешь? - буркнул Алешка.
   Не успел Еким ответить, зашевелился старец, глаза открыл, потянулся сладко и сел.
   - Приключилось что, орете ни свет, ни заря?.. Отдохнуть не даете... Делом бы лучше занялись. Костер вон у вас погас, поутренничать нечем...
   И так это сказал, будто всю дорогу от Ростова с ними заодно топал.
   - Сам-то, кто будешь? - спросил Еким.
   - Ты б, молодец, угостил чем, прежде как спрашивать. На пустое брюхо разговоры не разговаривают... Хотя бы и рыбкой, - дед кивнул в сторону валявшихся щучьих голов. - Я до рыбки очень охоч, коли только-только пойманная. Так что давайте так: кому - за рыбой, кому - по дрова, а я покамест травок наберу, для приправы...
   Травок он наберет, для приправы... Переглянулись Алешка с Екимом. Как бы для чего другого не набрал...
   А тот так улыбается, рот от уха до уха растянулся.
   - Да не бойтесь вы... Коли б злое задумал, уже б и исполнил. Вы тут так хороводы водили, за сто верст слыхать...
   - Да я ничего такого и не думал, - бормотнул Еким и, обращаясь к Алешке, - на речку пойду. Я там палку свою оставил, ну, где рыба...
   И скоренько, скоренько, чуть не бегом, вниз поспешил. Алешка поглядел ему вслед, потом на старика, пожал плечами и - в лес, за валежником. Старик, как и сказал, тоже без дела не остался. Отошел подалее, согнулся в три погибели, в траве чего-то шарит.
   Сколько прошло, огонь запылал, а тут и Еким возвращается. Трех щук несет, поменьше, чем давеча, а вид такой же пришибленный. Не окликни его Алешка вовремя, в костер бы, наверное, попал. Присел тихонько, и только головой качает. Натер старик рыбу травами своими, внутрь напихал, воткнули над огнем на палках, а Еким все какой-то... ну, не такой. В следующий раз, Алешка думает, либо с ним пойду, либо сам. Что-то там неладное на речке творится...
   С травами, что дед набрал, рыба такой получилась - сама в рот лезет. Не успели оглянуться, она и кончилась. Водичкой запили, усы-бороды вытерли, вот теперь и поговорить можно, старичок улыбается.
   - Гляжу на вас, молодцы, и роду-племени не спрашиваю. Потому - сразу видно, богатырского. О том лишь спрошу, откуда такие взялись и далеко ли путь держите?
   - Ну, про богатырей ты, старик, в самый раз угадал, - Алешка отвечает. - Взялись мы из города Ростова, а едем в Киев-град. Только вот случилась у нас незадача. Сколько дней уже, а дорогу спросить не у кого, ты вот, часом, не подскажешь?
   - А вам куда подсказать, - старичок спрашивает, - в Киев, али обратно в Ростов?
   - Нет, нам в Ростов не надобно, - это уже Еким отвечает. - Зачем нам в Ростов? Мы уж столько проехали, до Киева, небось, рукой подать...
   Хмыкнул старичок.
   - До Киева еще ехать и ехать, - отвечает. - А вот до Ростова вашего, и впрямь рукой подать. Верст пятьдесят всего и будет.
   - Как так? - оторопели молодцы. - Да полно тебе, дедушка, надсмехаться. Мы уж сколько дней в дороге, какие-такие пятьдесят верст?
   - Сколько вы там в дороге, этого я не знаю, - тот отвечает, - но коли отсюдова вон туда, - он махнул рукой, - просеку прорубить, аккурат напрямки верст пятьдесят и будет... Вы, должно быть, кругами ездили. Не у тех людей спрашивали. Или по злобе кто...
   - Тебе-то откуда знать? - Алешка буркнул.
   - Оттуда, что я много по земле брожу, и в здешних краях бывать приходилось. Тут где-то неподалеку камешек указательный быть должон. Не видали? Али он завалился от времени...
   - Не завалился... Только на нем стрелок нету, указательных...
   - Дожди, ветра, вот и нету...
   - Руки растут не оттуда, - пробормотал Еким.
   - Чего? - не понял старик.
   - Вот и я говорю: дожди, ветра... Стерлись.
   - Да вы не печальтесь, я вас провожу немного. А где расстаться придется, укажу дорогу верную. Только чего вы в этом самом Киеве позабыли? Аль в родных местах руки приложить не к чему?
   - Втемяшилось кое-кому себя князю показать, совсем невтерпеж стало, оттого и едем, - Еким ворчит. - Богатырями на службу поступать. Со всей земли только нас и ждут. Никак, понимаешь, там без нас не справятся. Князь, понимаешь, как подымается поутру, так сразу и спрашивает, где там, мол, Алеша Григорьевич с Екимом Ивановичем? Не приехали ли еще? Не приехали? Ах ты, батюшки, горе-то какое...
   Ворчит Еким, а Алешке до его слов будто и дела нету, будто не про него говорят.
   - А что, хорошее дело вы, молодцы, затеяли, - неожиданно услышал он. - Не князю киевскому, земле нашей добрые богатыри ой как нужны!.. Зарятся на нее вороги лютые, и никак-то не уймутся. Одних прогонят, другие лезут. До ваших-то краев беда эта пока не докатилась, ан коли не остановить ее на дальних подступах, так хоть завтра в ворота постучится... Только вот вижу я, собрались вы в путь, совета доброго не спросив. Оно понятно, молодая кровь, горячая, только ведь мудрость не с рождения дается, с годами прирастает. Это к соседу можно вот так запросто ввалиться, и то не к каждому. А тут - к князю едете. К нему кто ни сунется - подарок везет, из самого наилучшего. Вы же - с пустыми руками. Неужто сами не додумались?
   - Откуда ж нам додуматься было? - Еким говорит. - Чай, не девка красная, подарками одаривать...
   - Вестимо, не девка; просто так у них, у князей, заведено. Будь ты хоть самый распробогатырский богатырь, хоть по тебе слава по всему белу свету идет, а без подарка - лучше и не суйся. Куда там в палаты, на крыльцо не пустят. Больше скажу, чем богаче подарок, тем почетнее место на пиру княжеском...
   - Ты, старче, так речь ведешь, ровно сам из-за стола княжеского не вылазишь. Все-то тебе известно, про обычаи ихние... - с досадой сказал Еким.
   - Ну, меня-то и до крыльца не пускают, - махнул рукой старик. - Сам взгляни, чего с меня взять?..
   - Да хотя бы лапти, - это Алешка ввернул. - Ишь, как поблескивают... Золотые они у тебя, что ли? Где такими разжился?
   - Сменял по случаю. По десять таких же глазастых как ты за лапоть отдал, да еще лукошко в придачу насыпал. Ты б не за лаптями моими приглядывал, а про подарок думал.
   - Чего ж тут и думать? Нет у нас никакого подарка. Придется, наверное, несолоно хлебавши возвращаться...
   - Так сразу и возвращаться?.. Сдается мне, рановато. Не зря мы, должно быть, встренулись. Помогу. Из-за тебя, добрый молодец Алеша свет Григорьевич, весь сыр-бор разгорелся, тебе и ответ держать. Подарок раздобыть для князя киевского. Он, вишь, и вправду, богатырей на службу к себе зовет. Только вот норов у него - и надо бы хуже, да некуда. Ежели что не по нем, жди беды. Многие приезжают, ан немногие остаются. Вот, давеча, наехал один, в службу поступать. Ростом, говорят, в три сажени, да сажень промеж плеч. Сам не видал, врать не буду, но сдается мне, преувеличили люди малость. Сколько прошло, не угодил князю. Потому не угодил, хвастлив больно. Так свои подвиги напоказ выставляет, что всех затмил. Только об нем разговоры и разговаривают. Ну, какой человек потерпит, чтоб рядом с ним другого первым ставили? Вот и князь не утерпел. Сцепились на пиру, князь богатыря в поруб велел посадить. Ан не на того напал. Тот и гридней побил, и богатырям, коим на пиру присутствовать приключилось, тоже трепку славную учинил. В общем, всем на орехи досталось. Ну, там, стол сломал, пару лавок, двери - это не в счет. Понаделал князю сорому, сел на коня и уехал. Сказать, что князь в ярость пришел - ничего не сказать. Он даже награду тому обещался, кто голову этого самого богатыря к нему привезет. К слову, не нашлось, охотников-то...
   Услышал Алешка такие слова, и пригорюнился. Ничего себе, богатыри к князю в службу принимаются. Чтоб в одиночку скольких там поразбросать да побить, это ж какую силушку иметь надобно? Он, Алешка, правду сказать, даже насчет стола, лавки и двери слабоват, ежели, конечно, на совесть устроены. Топором, там, еще куда ни шло, а вот кулаком - скорее руку расшибить...
   - Зовут-то как, богатыря этого? - спросил.
   - А так и зовут, по делам его, Неодолище.
   Хорошее имечко. И впрямь, само за себя говорит. Совсем Алешка нос повесил. Оно и к лучшему - не видит, как Еким ухмыляется, - спасу нет.
   Сидят, молчат, потом Алешка и спрашивает, так просто, разговор поддержать.
   - А чего ты там насчет подарочка для князя говаривал?..
   - Так о том и говаривал, что нет для князя подарочка лучшего, чем тот, который он сам для себя выбрал...
   Алешка так и привстал.
   - Уж не хочешь ли ты сказать...
   А старичок голову склонил, глаза в небо, и будто ни при чем. Потом говорит.
   - Снова скажу, не зря мы, должно быть, встренулись. Глянулись вы мне, молодцы. Уж не знаю чем, а глянулись. Хоть и похваляется богатырь-Неодолище силушкой великою, ан и на него управа найдется. Помогу вам одолеть его, научу, как снять с плеч буйну голову. Отвезете ее в подарок князю, и будет вам место в дружине его богатырской.
   Не по сердцу, ох, не по сердцу Алешке слова такие. Добро бы ворог лютый был, а то - гридней княжеских поколотил. Разве ж за это буйну голову сымают? Глянул тайком на Екима, тот тоже рот скривил, ему тоже не по нраву.
   - Ты вот что, старик... - начал было, но тот улыбнулся.
   - Не тебе решать, Еким Иванович. Сам ведь говорил, Алеша Григорьевич тебя с панталыку сбил, вот пусть он свое слово и скажет. Недалече ведь отседова, богатырь-Неодолище. Однова решит - помогу, чем могу, а нет - так и пойду себе дальше.
   - Собрался, так и иди, - Алешка говорит. - Нешто это где видано, за какую-то там зашеину голову снимать!.. Так голов не напасешься... Как пора свадеб начнется, рука устанет, головы рубить...
   - Не пожалеешь? - старик спрашивает. Поднялся, котомку поправил, палку свою поднял. - Всего и делов-то... А ведь князь бы тебя уж как приветил, как отличил... И богачеством, и родовитостью... Первым богатырем прослыл бы.
   - За такое дело, как ты советуешь, не первым богатырем, первым лиходеем вовек прослыть... Сказано тебе, иди, куда шел...
   - А товарищ твой, он что думает? Может, коли не моего совета, так его послушаешь?
   - Нечего мне советовать. Тебе же, человек прохожий, и впрямь лучше подобру-поздорову... - угрюмо промолвил Еким.
   Однако старик не ушел. Постоял некоторое время, - то на одного глянет, то на другого, - а потом неожиданно сел на прежнее место.
   - Правильно подумали, сынки, - сказал по-отечески. - Не водица, чай, кровь людская. Негоже ее проливать, даже врага пришлого. Вразуми его так, чтоб и думать забыл разор чинить, глядишь - он и образумится. Бывает ведь и такое, что люди, сызмальства друг на друга волками смотревшие, друзьями верными становятся... Только, Алешенька, как ни крути, а придется тебе с Неодолищем переведаться. На роду тебе такое написано. И чья возьмет - не берусь сказать.
   - Чего тогда Алешку посылать? - Еким встрял. - Мало ли, что кому написано...
   - Не нам с тобой, Екимушка, с судьбой спорить. Все равно по-ейному будет, как ни перечь.
   Покачал Еким головой, против сердца ему слова старца. Алешка же поднялся, плечами повел.
   - Не горюй, как-нибудь сладим... Чай, меч у него не острее моего...
   Старик крякнул с досадою.
   - Только-только об крови говорили, а он - о мече. Одолеть, это ж не живота лишить. Как ты там сладишь, али не сладишь, твое дело, ан и меч свой, и доспех, и коня - здесь оставь.
   - Ага, голыми руками с ним биться!.. Сам ведь сказал, он сколько там гридней княжеских с богатырями раскидал, что ветер соломинки...
   - Оттого тебе помощь моя и надобна. Скидавай с себя все богатырское, надевай мое странническое. И котомку бери, и посох. С ними и отправишься.
   - Они у тебя что, заговоренные?
   - Да какие там заговоренные. Обыкновенные. Ты о том посуди, что одно дело - с богатырем силой меряться, а другое - со странником перехожим. Сумеешь на пользу себе обратить, твое счастье, не сумеешь - не сносить тебе буйной головушки. Об том еще помни, как увидишь Неодолища, страшно тебе сделается, и должен ты этот самый страх превозмочь. Так превозмочь, чтоб бежал страх твой за тридевять земель, чтоб и тени его в тебе не осталося. Одолеешь его, так и богатыря, может, одолеешь. А коли заробеешь, уж лучше сразу назад вертайся. Если же твоя возьмет, хоть словом, хоть как богатырь пощады запросит, - не упорствуй, пусть его. Не ровен час, сам когда на его месте окажешься...
   Вот ведь что на свете белом деется!.. В живых остаться, да рассказать кому - не поверят. Даром что Еким рядом. Сговорились, скажут. Супротив богатыря могучего, с палкой. Не собака, чай... Такая дурь, что любой дури дурее. С другой стороны - чего теряет? Глянет одним глазом на Неодолищу, и обратно. Не станет же тот с мечом за просто так на прохожего безоружного кидаться, даже коли заприметит. А ежели заприметит да налетит, глухонемым прикинуться, тогда уж точно не тронет.
   Вздохнул, поскидывал с себя все, взял одежду старика, в руках вертит. Как же ее надеть, если таких дедов троих связать воедино нужно, чтоб с Алешкой сравняться. Станет надевать, так лоскутами разойдется. Придется тогда страннику в одном естестве дальше топать. Ну и пусть топает!.. Поделом ему. А то без него плохо было, что его ветром надуло.
   Сунул Алешка голову в рубаху, дернул, как следует, чтоб уж сразу в клочья, а та возьми, да и окажись ему в самый раз. Будто по нем и сшита. Порты - тоже как влитые. Чудеса - и только. Веревкой опоясался, котомку через плечо, был богатырь, стал странник.
   - Лапотки не забудь, - старик говорит.
   - Себе оставь, - Алешка бормочет. - А я при сапогах останусь.
   - Ну, как знаешь... Клюку не забудь...
   По-хорошему, взять бы эту клюку, да отходить как следует, несмотря на годы. Хотя, конечно, и их с Екимом тоже отходить бы стоило. Известно, у старого ума, что у малого, а они-то хороши, дальше некуда.
   Где там эта клюка?
   Подошел, наклонился, дернул - и носом в землю ткнулся. Потому - весу в той клюке, пудов не знамо сколько, и она только по виду палкой неказистой кажется. Фыркнул Алешка, поднялся, и к старичку.
   - Ты что же это, никак колдун какой?..
   Улыбнулся тот, подошел, поднял палку, как ни в чем не бывало, постучал об землю, Алешке протягивает.
   - Так сразу и колдун!.. Чего взъелся-то? Я, что ли, в неловкости твоей виноват?
   Видит Алешка, в руках его клюка будто и не весит ничего, подивился про себя, ухватил палку, ан пальцы разжать не успел и рухнул вместе с ней плашмя.
   Набрал воздуху в грудь побольше, сказать, что подумалось, ан слышит, Еким ему:
   - Говорено ж тебе было, лапотки не забудь.
   Должно быть, знамо его товарищу то, что ему самому неведомо.
   Не стал кочевряжиться, скинул сапоги, обулся в лапти. Протянул руку, ухватил с опаской клюку, да враз и поднял, точно прутик. Сам себе не поверил. Вскочил на ноги, и ну махать ей из стороны в сторону. Зря не верил. Нет в ней весу никакого, перышко птичье, и то тяжеле.
   - Ты, Алешка, совсем ума лишился, - Еким говорит. - Хватит, а то зашибешь невзначай. С богатырем, вон, биться ступай.
   - И пойду!.. - Алешка ему. - Мне теперь не токмо что Неодолище, любого подавай. Хотя бы и Святогора.
   - Ты, молодец, не хвались, на рать едучи, - старичок говорит. - А хвались с рати. Нешто забыл? Не ведомо, кто из вас над кем верх одержит. Попрощайся лучше, с товарищем-то.
   И так он это сказал, что разом все веселье с Алешки слетело, будто и не бывало. На лицо ровно облачко набежало. Подошел к Екиму, вздохнул тяжко, и вдруг обнял крепко-накрепко, как брата родного, чего прежде не делал. Тот тоже обнял, аж хрустнуло.
   - Ты уж извини, Еким, коли что не так было, коли обидел чем, - Алешка говорит. - В том старик прав, рановато я пировать задумал. Так сложиться может, что еще прежде накормят меня досыта, да напоят допьяна. Ты уж тогда не забудь моих отца с матушкой. Знаю, есть у них, кому присмотреть в старости, а только хотелось бы, чтоб ты им заместо меня стал. Попроси у них за меня прощения, поклонись им... Ну, чего уж там... Пойду, что ли...
   - Слышь, Алешка, - Еким бурчит. - А может, ну его, богатыря этого?.. Поехали сразу в Киев, примут - хорошо, а нет, так не очень-то и хотелось.
   - Нельзя, Еким, - тот отвечает. - За подвигами, за славой подались, а как до дела дошло, так сразу и в кусты? Служба княжеская, она ведь не медом намазана. Не своя воля. Куда пошлют, туда и иди; что велено, то и исполняй. Вот и считай, что это нам первое с тобой поручение.
   - Не нам, тебе, - вздохнул Еким. - По мне, так век бы таких поручений не было. Ежели они все такие, ну ее, службу у князя киевского. Мало, с кем он там полается, что ж теперь, за каждый брёх голову подставлять? Ну да отговаривать не буду. Как сам решил, так и делай. Здесь тебя ожидать буду...
   - Ожидай... Сказывай, где Неодолища отыскать? - повернулся Алешка к старичку, усевшемуся спокойненько на травку.
   - К речке спустишься, перейдешь, там дорожку получше видать. Иди все по ней, не сворачивая. К вечеру увидишь взгорок, на этот похожий, там его и отыщешь. Шибко-то не беги, успеется...
   - Коли случится со мной чего, одёвка твоя, что на мне, чай, пропадет...
   - Новую справлю. Ты ж мне коня и все прочее оставляешь, в обмен.
   - Ишь, чего захотел, - Еким встрял. - Не будет тебе, ни коня, ни прочего. Ежели что.
   - Оставь его, Еким, - Алешка говорит. - Мена у нас с ним честная. То рассуди, не силком же он меня заставил. Ты же и сам сказал - мое это решение... Ну, прощевайте пока, а там свидимся, не свидимся, это уж как судьбе угодно...
   Поклонился до земли, повернулся и побрел потихоньку.
   Идет это себе не спеша, как наказано было, раздумывает. Надо бы все-таки прежде взгорка к лесу свернуть. Не по ровному месту, а скрытно к богатырю подобраться. Поглядеть осторожненько, взвесить все. Чтоб не случилось, как прежде со зверем. Не оказаться столбом посреди поля чистого. Со Скименом, правду сказать, повезло немного, ан нельзя же только везением жить. Надо и самому как-то голову приложить. А ежели ее без оглядки в нору волчью совать, так и без нее остаться недолго. Может, лучше в открытую вообще не соваться, а, там, как-нибудь среди ночи врасплох застать. Поединок - он должен по справедливости быть, а какая же тут справедливость, ежели противник твой тебя прибьет, и не заметит как. Вот ему бы Святогора в противники, это была б справедливость, а Алешка - никакой справедливости в этом нету.
   Бредет Алешка, раздумывает, и невдомек ему, что уж солнышко за лес клонится, что уж и взгорочек показался, и огонек на нем плещется. Только тогда опомнился, когда кликнули его богатырским голосом:
   - Э-ге-ге-гей, человече!
   Даже и не понял сначала, подумал, гром среди ясного неба грянул. А как голову от дороги поднял, так и обомлел. Раньше б сказали, так сразу бы в Ростов и повернул, ноги б понапрасну не бил. Стоит богатырь, ровно дуб столетний. И впрямь, косая сажень в плечах. Уж на что Еким крепко выглядит, а куда ему до Неодолища!.. Алешка же супротив него, не более комара. Борода до пояса, в доспехе, рукавицы... Его ж какие там руки, под рукавицами теми?.. Брови густые, насупленные, взгляд суровый. Это вот с эдаким-то чудищем воевать? Да он... Он рукой машет, сюда, мол, иди. Делать нечего, придется.
   Поднимается Алешка на взгорок, а ноги подкашиваются. Вспомнилось, что старец говорил: не бояться, мол. Да тут хоть бойся, хоть не бойся...
   - Давненько никто мне не встречался, - богатырь ему говорит. И вроде добродушно, а чувство у Алешки такое, что вот скажи сейчас что не так, и сразу булавой по башке получишь. Неодолище ее возле костра бросил, Алешка ее поначалу за бревно принял. - Кто таков будешь? Далеко ли путь держишь?
   - Так, человек прохожий, - молодец отвечает. - Странник. Столько лет по белу свету брожу, что уж позабыл, кто и откуда.
   - Ишь ты, каков, - покачал головой богатырь. - По виду-то тебе годков совсем немного будет, чтоб имя свое позабыть.
   - Это коли на одном месте сидеть, имя нужно, - Алешка ему, - а коли по свету бродить, пусть бы его и совсем не было.
   - Странный ты, однако, странник.
   - Чему ж тут удивляться?.. Странник, он завсегда хожалый.
   - Так не хожалый, странный... Голоден, небось? Пристраивайся. Чем богат...
   Пристроился Алешка к костру, улучит момент, скосит глаза на богатыря, и снова на огонь смотрит. А тот уставился на странника, ровно на диковину какую, и молчит. Наконец, спросил:
   - И что же это тебя такое с мест родных погнало?
   Алешка об другом думает, ему как-то и невдомек, отчего он странником по свету белому пустился. Начал было привычно, что, мол, пожар случился, дом погорел, без родных остался, не захотел на пепелище оставаться, - вот и отправился, куда глаза глядят. Бормочет, и сам понимает, - нет прежней легкости в словах. Не слова - камни пудовые. Оттого, может, что беда придуманная, все одно беда? Еще и Неодолище не мигаючи уставился. Совсем Алешка смутился, пуще девки. Разве не разрумянился. Замолчал.
   - Да ты давай, ври дальше, - богатырь хмурится. - Мы - люди простые, правду от кривды отличить не умеем. Скажи нам: "Борода уму замена", мы и поверим...
   - А коли не веришь, чего ж продолжать-то...
   - Да ты и сам себе не веришь. Сбрехал бы, полюбил, мол, девку красную, а она за другого замуж пошла, не мог счастья их видеть, вот и удрал. Складней бы вышло.
   - Тебе почем знать, складней, али нет? Может, так оно и было? Может, мне об этом говорить невмоготу?..
   - Из молодых, да ранний, - Неодолище бурчит. - Его честь по чести пригласили, а он хозяевам - никакого вежества. Стукнуть бы тебя разок по уху, для ума, только, боюсь, как бы остатнего не лишился. Ежели есть, остатний-то.
   - Так ведь и хозяин хорош. Только затем и зазвал гостя, чтоб ему в ухо треснуть.
   Видит Неодолище, странник за словом в карман не лезет, призадумался. У Алешки же ретивое взыграло. Еще бы не взыграть, хоть на словах, а одолел богатыря. Ему б придержаться малость, а у него довольство самим собой того и гляди наружу выпрет.
   - Далеко ли путь держишь?
   - В Киев собрался. Там, говорят, какой-то богатырь с князем поссорился и всех его дружинников побил. Уж больно взглянуть хочется, на эдакую-то орясину...
   - Взглянуть хочется?.. Ну что ж, коли хочется, так и взгляни... - Неодолище говорит, а у самого рука незаметно к булаве подкрадывается. Очень обидным ему слово Алешкино показалось. Еще и то непонятно: либо сильно могучий странник этот самый, либо сильно глупый. А то вдруг вообще колдун?
   - Чего это ты о булаве обеспокоился?
   - К огню близко лежит... Как бы от искры не занялась...
   - А по мне, так ты не правдивей моего оказался. По глазам вижу, хочешь меня особым ужином попотчевать...
   - Да что ж это такое деется-то!.. - оторопел Неодолище, а потом ка-ак ахнет кулачищем по Алешке.
   Кабы попал, тут бы и разговору конец. Не попал. Откинулся Алешка назад, перекатился, вскочил на ноги.
   - Я тебе покажу орясину!.. - пробормотал Неодолище, отводя руку. - Я тебя вежеству враз научу!..
   На этот раз Алешка присел, и кулак просвистел у него над головой.
   - Вот ужо постой! - богатырь рявкнул, и снова мимо.
   Пошла потеха. Алешку злая радость какая-то охватила. Понимает, - стоит только богатырю его хоть мизинцем задеть, как сразу и дух вон, оттого и прыгает, ровно лягва, и приседает, и крутится, и уворачивается... Супротивник же его с каждым промахом только больше свирепеет. Так воздух кулаками месит, - едва костер не загасил. Загасил бы - Алешке б туго пришлось, а так огонь ему в помощь. Не станет Неодолище через костер прыгать, не девка, чай, да и на дворе - не новый год.
   Видит богатырь, никак у него не выходит егозу зацепить, за булаву ухватился. Вконец осерчал. Нет у Алешки оружия, так это его беда. Пуще прежнего ветер гонит. Иногда же как даст в землю, где молодец вот только-только стоял, так тут же и яма образуется. Наступить в такую молодцу ненароком, кувырнуться али ногу подвернуть, - и конец битве великой. А иначе никак с вертуном не сладить. Он, вишь, совсем осмелел, как улучит случай, - палкой своей, то пристукнет, то ткнет. Из чего уж она у него сделана, ан чувствительно. И ведь не устает!.. Сколько прыгает да крутится, не присевши, - все будто едва от сна пробудился. Тут семь потов сошло, булавой махать, а ему ни по чем. Ну, сейчас я его!.. Хвать!.. Ан опять мимо... Это ж надо. Скольких комаров уже, должно быть, побил, а одного, самого большого, - ну никак не достать. Богатыри княжеские, они тучей лезли. Там куда не махни, не попасть сложно. А этот... Бах! Ну вот куда, окаянный, снова подевался?..
   Еще и ткнуть норовит не так, чтоб ущерба телу нанести, а все больше чести. Столько натыкал, что придется завтра весь день коня в поводу вести. Прежде думал, поучу слегка, ан нет, пусть на себя пеняет. Головой к земле приставлю, да и вгоню по самые лапти, чтоб и следа не осталось... Хрясть!.. Попал, что ли? Да нет, вон он, отскочил...
   Алешка же изловчился, и, как Неодолище опять во всю ширь размахнулся, шмякнул ему своим посохом прямо по ноге. Тот булаву выпустил, ногу подтянул, взвыл и руками за нее ухватился. Алешка же не из тех, что ворон считать будут. Он по второй ка-ак даст!..
   Еще пуще взвыл Неодолище, рявкнул что-то непотребное, хотел было вторую ногу поднять, да забыл, что первую держит. Грохнулся, где стоял, Молодец на него сверху и насел, как на коня. Бросил поперек плеч свою палку, давит на нее, и так она тяжела, что чувствует богатырь, будто в землю уходит. Говорят, колдуны слова крепкого не выносят, ан молодец вовсе и не колдун оказался. Отгонял его Неодолище, как мог, пока рот землей не забился.
   А странник вроде как совсем не собирается живота его лишать. Он на нем елозит, и все твердит, чтоб пощады запросил. Попросишь, мол, да слово дашь нерушимое, зла не чинить, так и отпущу на все четыре стороны. Как же случилось, что он верх взял? Коль не колдун, значит, заговоренный, не иначе. Разве и впрямь попроситься... Здраво рассудить, ни за что сцепились. Оно, конечно, не просто так молодец мимо шел да простецом прикидывался. Его, Неодолища, искал. Сказать, что ли, а то ведь совсем задавит. Уже и головы не повернуть, и кости трещат...
   - По-жа-лей, - богатырь хрипит. - Сжалься... Мочи нету...
   И не видно ему, как после слов сказанных, ровно потемнело слегка окрест на миг краткий. Потемнело, и будто не бывало. Алешка-то приметил, только внимания не обратил. Он в сторону соскочил, клюку сдернул, смотрит, что дальше будет.
   Выбирается из земли Неодолище - эк его вдавило!.. Отфыркивается, дышит жадно. А ну как сейчас опять в драку полезет? С него станется...
   Не полез. Сел, понурившись, сам на себя прежнего не похож. Алешке его даже как-то жалко стало.
   - Чего уж там, - бормочет. - Ино ты, ино тебя... Всяко бывает. Не со зла я... Получилось так...
   И, как-то незаметно, взял и рассказал Неодолищу обо всем. О том, как в Киев податься надумал, как старичка встретил, как тот ему про богатыря рассказал, как одолеть его надоумил. Без прикрас сказал и ждет, что Неодолище ему в ответ молвит.
   А тот посидел сколько, в землю взором уткнувшись, а затем поднялся тяжело, - Алешка на всякий случай назад на пару шагов отступил, - и начал с себя доспех снимать. Снял, побросал, как придется, снова сел.
   - Вижу, - говорит, - в этот раз правду молодец сказал... Звать-то тебя как?
   - Алешкой...
   - Алешкой... Так вот, Алешка, слушал я тебя, теперь твой черед пришел.
   И сказал ему Неодолище жизнь свою немудреную. Как жил себе поживал в деревне одной, землю орал да урожай собирал. Как все - так и он. Однажды же так случилось, повстречался ему на дороге, как и Алешке, старичок один. Ведет себе коня богатырского в поводу, на седле - доспех. Слово за слово - разговорились. Он, старичок этот, богатством таким по случаю разжился, кому б продать, искал. Цену ж назвал, совсем неказистую. Задуматься б тогда Неодолищу, а он уши развесил, глаза выпучил, счастью своему не верит. Конь - в хозяйстве пригодится, остальное - кузнецу сбыть, прибытка столько, что не сосчитать. Сбегал до дому, принес цену, что старичок спрашивал, да все разом и выкупил. Распрощались они, а как обратно возвращаться, - к речке уже подходил, - вздумалось Неодолищу на себя в доспехе полюбоваться, тем паче - будто на него сделан. Нацепил, как мог, на коня влез, заехал в речку, насмотрелся вдоволь, а как обратно на бережок выехал, так будто другим человеком стал. Опостылела ему вдруг жизнь мирная, возжелалось славы ратной. Даром что никогда прежде оружия в руки не брал... В общем, подался подвиги совершать. Такого понаделал, оглянуться сейчас, смотреть тошно. Такая, небось, слава нонче об нем по свету идет, что хоть на другой свет подавайся. Так-то вот...
   - Это ты что ж, вот только-только понял? - не поверил Алешка.
   - А то... Как пощады попросил, ровно торкнуло внутри что-то. Ровно ходил сколько с глазами закрытыми, а тут вдруг открылись...
   - И что ж теперь делать будешь?
   - Что буду?.. Подамся, пожалуй, куда ноги поведут. Где обо мне не слыхали, там и останусь, коли не погонят.
   - А конь? А оружие с доспехом?..
   - Хочешь, здесь брось, а хочешь - себе забирай. Ты ж, как-никак, победитель. Тебе и решать...
   Слово за слово, проговорили мало не до утра, пока сон обоих не сморил. А как проснулся Алешка, - нет Неодолища, ровно и не было. Видать, и впрямь подался, куда ноги понесут... Алешке же иная дорога выходит. Ему к товарищу возвращаться надобно, заждался тот его, беспокоится, должно быть. Ну, и старцу одежонку его возвратить.
   Только зачем ноги попросту бить? Вон он, конь богатырский, на нем и поехать. Хорош зверь. Не видывал таких прежде. Такого на любом торге с руками оторвут. Да и доспех с оружием прихватить - не бросать же.
   Пошел Алешка коня добывать, а тот не дается. Молодец к нему, а он прочь отходит, будто дразнится. Я тебе, мол, не Неодолище какое, меня просто так не ухватишь. И так Алешка зайдет, и эдак, не дается - и все тут. Солнышко уж высоко взошло, а молодец все за конем бегает. Насилу изловил. И то, потому только, что тот сам до себя допустил. А уж коли коня споймал... Пришла тут Алешке в голову мысль - над товарищами своими подшутить. Дай-ка, думает, богатырем переоденусь, да в таком виде перед ними и заявлюсь. Интересно, как то они себя вести станут?..
   Известно, дурное дело - не хитрое. Нацепил на себя Алешка доспехи богатырские, на коня взгромоздился и обратно отправился. Едет, затее своей не нарадуется. Знатную шутку выдумал. Будет, о чем потом порассказать.
   Еким же во всю ночь глаз не сомкнул. Они с Алешкой хоть и одногодки, а все равно, он себя как бы старшим чувствует. Как если бы брата меньшого на гибель верную отпустил. Уж какими только словами себя не костерил - не отпускает. Хоть сейчас - на коня, и вдогонку. Солнце взошло, а он все место себе не находит. На ловлю не пошел, на старичка старается не смотреть, кабы чего не вышло, да и тот ведет себя тише воды, ниже травы.
   Идет время, совсем невмоготу Екиму стало. Не осталось надежды, что Алешка живым вернется. О чем только думал, когда отпускал? О том, что с эдакой громадиной, что княжеских слуг разметала, справится? Там таких, как он, сотню выстави, и то без толку. Хорош друг. Добро бы, равный поединок был, тут же, все одно, что на убой... Как теперь в Ростов возвращаться, к родителям Алешкиным? Как в глаза им смотреть?..
   Старик было сунулся, мол, не тужи заранее, может, недолго ждать осталось, еще чуть-чуть, и вернется товарищ его с победой славною... Ага, вернется... Так на старика рявкнул, сам испугался. Не ровен час, того от взрыка Екимового Кондратий обнимет...
   Эх, чего ждать-то! Зря раньше не спохватился. Не по делу на товарища осерчал. Собираться надобно, и по следам Алешкиным отправляться. Ежели нет его более на свете белом, - с богатырем поквитаться. Мало ли, что слово дал, в Ростов вернуться... Одолею Неодолища, тогда и вернусь. В ноги родителям Алешки брошусь, сам заместо сына им стану, коли простят. А не одолею, так и сраму нету.
   Решил - и будто гора с плеч. Так собирался, будто не на бой кровавый, на пир званый. Но лишь только взялся за стремя, как старик сказал, приложив ко лбу ладошку:
   - Говорил тебе, погоди. Вон он, товарищ твой, целехонек возвращается. Ишь, как торопится, ровно на коне...
   Присмотрелся Еким, и вправду на коне. Спешит-торопится богатырь в доспехе на коне богатырском. А коли так, какой же это Алешка? Тот пешим отправился, в портах да рубахе.
   Опустил голову Еким.
   - Чуяло сердце-вещун, не видать мне больше товарища дорогого. Погубил его Неодолище, до нас добирается. Поди прочь, старик. Не держу на тебя зла, да ежели б и держал, не все ли теперь равно? Будешь в Ростове... Ну, сам знаешь, что делать надобно. Мне же судьба иное уготовила.
   Снова ухватил стремя, птицей в седло взлетел, прибрал поводья.
   - Поспешай, старик. Не сдюжу, так и тебе пощады не будет.
   Саданул коня пятками в бока, пригнулся - и врагу навстречу, не оглядываясь. До него еще далеко, нечего прежде времени оружием щетиниться. Тот тоже пригнулся, ан коня не гонит. В руке ничего не поблескивает, знать, на булавах предлагает померяться. Так, значит, тому и быть. Кабы знать, как дело сложится, место бы повысмотрел. Трава высокая, что там под ней? Где ямка какая, где кочка, оступится конь, тут молодцу и конец. Теперь же, кому - счастье, кому - два, а кому и ни одного...
   Близко уже... Постой, что это там у него позади седла? Никак, клюка Алешкина? И сверток... Нешто, одежонка его? Да как же это... Неужто последнее с поверженного содрать решился?
   Закипела кровь в молодце. В глазах потемнело. Взъярился, ровно тур подраненный. Ярость в сече - последнее дело, ан до того ли теперь? Щит - на шуйце, булава - в десницу легла, и - будь, что будет.
   Сшиблись богатыри. Невдомек Екиму, кто перед ним, у Алешки же дурь взыграла. Нет, чтобы проделке своей вовремя конец положить, булавой махать вздумал. Будто не видит лица Екимова, как перекосилось оно, кровью налилось, как рвет в клочья воздух булава его... Одно спасение - голову товарищ потерял. Ему б то приметить - не похож противник его на того Неодолищу, что старик описывал. Еким то примечает, уж больно приемы боевые с его собственными схожи, будто у одного учителя учились. И как удар нанести, и как уклониться - все одинаково. А вот что богатырь на коне неуверенно держится, сообразить не может. Ненависть глаза застит. Окажись на месте Алешки Неодолище - да хоть и другой кто, по силам Екиму равный, только не озверелый, - давно б поединку конец пришел. А так - крутятся, отскакивают, машут булавами, и никак никто в другого не попадет. Казалось бы - чего тут такого? Дубиной - и не попасть. Вон, иной раз, как драка затеется, взмахнет иной, чем в руку сунулось, семерым достанется, здесь же не мешает никто - и никак не получается. Тут ведь еще какая хитрость есть? Коня чужого не задеть. Ни один богатырь себе такого позволить не может.
   Нашла коса на камень. Сошлись сила и верткость. И никак одной другую не одолеть. Пока, наконец, Еким на хитрость не пустился. Не по нраву она ему, однако в схватке смертной подчас все средства хороши. Сделал вид, что уставать начал, развернул вдруг коня, и как бы наутек пустился. Супротивник - за ним. Отвел щит в сторону, этого-то Еким и ждал, обернулся через плечо, и метнул булаву с руки навстречу преследователю. Миновала голову конскую, и точно в грудь преследователю угодила.
   Тот будто на препятствие наскочил, из седла вылетел и на землю грохнулся. Развернулся Еким, с коня соскочил, меч выхватил - нет тебе пощады, супостат, хоть ты и чувств лишился. Подскочил, взмахнул мечом... А супостат-то так приложился, что у него шлем набок сдвинулся. И видит Еким, никакой перед ним не Неодолище, - Алешка раскинулся. Уж не ворожба ли какая?
   Опустил меч, сам опустился, скинул в сторону шлем с поверженного... Да нет же, ни на какую ворожбу не похоже. Товарищ его перед ним. Лежит, и, кажется, не дышит. Потормошил слегка, потом посильнее - ничего. И то сказать, тяжелая рука у Екима, даром что молод. Со всего маху в грудь булавой - это кто ж такое сдюжит? Вот и товарищ его, похоже, не сдюжил. И выходит так, Еким Иванович, что ты своего же товарища, за которого поквитаться собрался, своими же руками... Он, получается, одолел богатыря, ан из-за головы дурной шутки шутить вздумал. Вот и...
   Потерялся Еким. Что делать, не знает. Прижал Алешку бездыханного к груди, застыл взглядом, ровно окаменел. Не слышит, как старик подошел. Он, старик этот, - когда и успел только, - уже и коня Алешкиного поймал, и в свое переоделся.
   - Говорил ведь, поспешай медленно, а теперь чего уж... Сделанного не вернешь.
   Не слышит Еким. Оглох и ослеп.
   - Как же так, Алешенька, - шепчет. - Открой очи соколиные, скажи слово ласковое, скажи, что не сердишься на товарища своего...
   Склонился старик над ними, глянул на Алешку, покачал головой, выпрямился, прочь подался, на клюку опираючись. Не ушел далеко, возле речки свернул. К тому месту направился, где кубышки над водой торчали. Остановился, постоял немного, поклонился трижды, к воде припал, шепчет что-то. Пошептал сколько, и ждет. Прошло время, возмутилась гладь речная, поднимается что-то из глубины. Ждет старик. На поверхность, тем временем, шар зеленый всплыл. Застыл на недолго, а потом вдруг лепестками в стороны распался, белыми, словно свежий снег под лучами солнечными. Подцепил его старик своим посохом, дернул, вот уже и в руках цветок дивный держит.
   Снова поклонился старик речке. Цветок же тем временем поскучнел. На глазах завял и лепестки сбросил. Осталась только шишечка темная, да стебель недлинный.
   Повернулся старик, пошел к тому месту, где Еким над Алешкою горюет. Тот как сидел, так и сидит, не видя - не слыша. Поглядел на него странник, поглядел, а потом слегка своей палочкой тюкнул по шлему, Еким и растянулся. Старик, даром что на вид хлипкий, поднял молодца, ровно перышко, отнес в сторону, на травку уложил. К Алешке вернулся. Содрал с него доспех, оружие собрал, на коня Неодолищева приспособил. Накрыл Алешку одеждой евойною, рот ему распахнул, да и нажал на шишечку темную. Побежала по стеблю струйка, старик одной рукой давит, а второй голову молодца приподнял, следит, чтоб ни капельки не пролилось. Покончил свое дело, отбросил цветок выжатый, улыбнулся молодцам, "ну, прощевайте" сказал, подхватил коня богатырского и подался себе, не оглядываясь. Идет, на солнышко щурится, разве что не поет.
   Только с глаз скрылся, шевельнулся Алешка, закашлялся. Сел, оглядывается. Пока понять пытался, что к чему, Еким прочухался.
   - Как же ты живой, - Алешку спрашивает, - коли я тебя вот только что собственной рукой живота лишил?
   Видать, не совсем прочухался.
   - Так ведь и я то же подумавши, - товарищ его бормочет. - Ну, что это я тебя...
   На двоих вспоминать принялись, кто что вспомнит. Алешка поведал, что у него с Неодолищем вышло, Еким, - как ожидал его, как решил не в Ростов ехать, а с богатырем поквитаться... Сколько прошло, пока старика хватились, да коня Неодолищева, да доспеха с оружием. Только того уже, как говорится, и след простыл...
  
   5. ВО КИЕВЕ БЕДА-ТО СЛУЧИЛАСЯ, ПОКОРИЛСЯ КИЕВ ТУГАРИНУ...
  
   Вот он, наконец, Киев-град. Добрался Алешка. Ино правдами, ино неправдами, а добрался. С Екимом вот только на дороге проститься пришлось. Сам так пожелал, ни при чем тут Алешка. Ну, разве самую малость...
   Случилось это вскоре после той самой встречи с Неодолищем. Они тогда чудом правильную дорогу выбрали, и, более не сворачивая и не кружась, спрашиваясь в селениях, потихоньку-полегоньку куда надобно путь держали. И, что удивительно, люди уже знали о победе богатыря неведомого над Неодолищем. Такие небылицы молодцам рассказывали, за год не придумать, а тут и прошло-то всего ничего. Выходило так, будто Неодолище этот самый чуть не самым страшным лиходеем и разорителем во всей земле был, и колдуном-то, и оборотнем, и кем только не величала его молва людская. Все-то он царства-государства, по которым проезжал, данями обложил, и, верно, до самого края земли добрался бы, коли б, на беду, не повстречал иного богатыря, нашего. В том смысле нашего, что он, поговаривают, едва не из соседней деревни, ну, может, чуть подалее. Наш-то посильнее оказался, с гордостью повествовали они. А дальше, кто - в лес, кто - по дрова. Чего только наш с Неодолищем не вытворял: и в землю-то его вгонял по самую макушку, и, ухватив за ногу, забрасывал за облако ходячее, и гнал-то его лесами-полями в даль неведомую, и...
   Слушал Алешка эти россказни, рот до ушей. Приятно, конечно, когда про тебя такие небылицы плетутся, хоть и не так все на самом деле было. Ан кому интересно, как он там вокруг костра прыгал да елозил? Вот за облака супостата закинуть - дело иное. Тут тебе слава и уважение. А костром седалище припалить, прыгавши, - какая ж тут слава? Оттого помалкивал да ухмылялся.
   Еким же, которому Алешка всю правду выложил, больше хмурился да покряхтывал. Не по заслугам товарищу его честь воздается. Хоть и молчит Алешка об себе, ни словом никому не обмолвился, что, мол, это он тот самый богатырь и есть, так ведь и истину не говорит. Ему, понятно, нравится небылицы слушать, ан чести по заслугам быть должно. Кабы не старик странный, так ведунья надвое сказала... Хотя, какой там надвое? Тут и к ведунье ходить не надо, спрашивать, чем бы поединок закончился. А еще, не думал, не гадал Еким, что ему так неуютно про подвиги товарища своего слушать будет. Он, должно быть, где-то в глубине сердца своего себя первым считал, а тут... От того-то, может быть, и хмурится, и покряхтывает. Скорей бы до Киева добраться. Там и поглядим, о ком песни да сказки складываться станут...
   Сколько верст позади осталось, не сосчитать, а только оказались они как-то под вечер в одной деревеньке. Как прозывается - не вспомнить, может, и вовсе никак. Спросились переночевать, указали им на избушку, в которой местная знахарка жила. Она, небось, на месте том, где потом деревушке стать, за сто лет поселилась, до того старенькая. Знахарка, то есть. Ан хозяйство у нее справное, корова с теленком, изба на загляденье, сараюшки, огород. Хотя, конечно, удивляться нечему: она и людям, и скотине снадобьями своими помогает, а они ей - чем могут. Травы накосить, дров из лесу привезти, где нужно - бревна подправить.
   - Да она и сама оплошки не даст, - это им дед сказал, что дорогу к избе знахарки указывал. - Сам видел, как у нее ведра с водой от колодца к крыльцу друг за дружкой бежали. Ну, не то, чтобы сам - сосед сказывал. А ему вроде как Пахом говорил, - он у нас печи кладет, - он-то как раз и видел, кажись...
   Избу знахарки они нашли сразу, только так случилось, что еще допрежде них здесь гости обосновались. Чуть раньше них двое молодцев переночевать попросились. Очень на Алешку с Екимом похожие. Только не в Киев, к Ростову путь держащие. Это уже потом, за столом выяснилось. Места в сарае у знахарки хватит, она и новым гостям от ворот не указала. Чего уж там, одну ночку-то как-нибудь перегодить. В тесноте, говорят, да не в обиде, ан не тот случай, - сарай у знахарки просторный. Там еще пару молодцев уложить можно.
   Только и то говорят, иным не то, что в сарае, на белом свете двоим тесно. Еще ни слова молодцами сказано не было, а будто заяц промеж ними пробежал. Будто соперников почуяли. Нигде прежде не виделись, пути друг дружке не заступали, а вот поди ж ты... Рядом всех поставить - залюбуешься, скажи какой девке красной - выбирай любого в милого себе, так ведь не выберет, глаза разбегутся, ан не к одной и той же девке свататься едут... Знахарка же только улыбнулась незаметненько. Знает, наверное, что-то, недаром сколько лет прожила. Ей не только о хворях, ей, может быть, чему случиться должно, ведомо. Она будто не видит, как молодцы один на другого поглядывают. Суетится себе, на стол собираючи.
   Собрала, вечерять зовет. Одних - от ворот, они там приспособились, подпирают. Других - от сарая, они там коней своих пристраивают. На лавки сели - через стол. Едят молча, ежели один кто к мисе руку протянул, остальные своего череда ждут. Так бы, наверное, и тучились, ежели б хозяйка квасу хмельного не выставила. Опрокинул каждый по кувшинчику, веселей дело пошло. Слово за слово, разговорились, ровно пелена какая спала. Тут-то и выяснилось, что Добрыня с Ратшей к Ростову направляются. Сами-то они из славного города Рязани, ан так получилось, что им в Ростов надобно. А как выяснилось, что Алешка с Екимом сами ростовские, - да еще по кувшинчику, - понеслась беседа, ровно телега под гору.
   Глянуть, уже и задор молодецкий в глазах полыхает, уже и сказки-присказки пошли, и похвальба. Добрыня - он богатырем оказался, змееборцем. Его оружием владеть сам Святогор обучал. К нему чуть не каждый день гонцы из Киева наведываются, к князю в дружину зовут. Только он не хочет под руку княжескую, сам себе господин. А нынче вот дошла до них весть, будто где-то неподалеку Ростова зверь какой-то дивный безобразничает, и никто-то с ним сладить не может. Ну, раз никто, значит, без Добрыни свет Никитича никак не обойтись. Не ведаете, часом, где чудище сыскать?..
   И так Ратша надоел Алешки своими речами хвастливыми, - хоть он и не об себе говорил, а о товарище своем, - что он буркнул:
   - В речке сыщешь. Аль в ведерке с водой. Как глянешь, так сразу и увидишь.
   Ратша замер с открытым ртом. Лицо Добрыни слегка потемнело.
   - Это как же понимать? - стараясь сдерживаться, спросил он.
   - А так и понимать, что нету никакого чудища. Было - и сплыло. Точнее сказать, под землю ушло.
   Смотрят Ратша с Добрыней на Алешку, на Екима. С чего вдруг слова такие?
   - Кто ж это тебе такое сказал?
   - Никто не сказал. Сам видел.
   Уперлись все трое глазами в Алешку - шутит он, али как?
   Не шутит Алешка. Ему хмель в голову ударил, он море посуху перейдет, горами опояшется. За живое взяли рассказы о подвигах Добрыниных, за обиду показались. Пусть он там сколько хочешь змеев оборол, ан мы тоже не лыком шиты.
   - Еще скажи, сам со зверем совладал, - это Ратша лыбится.
   - Чего ж не сказать, коли так оно и в самом деле было? Потому, нечего вам возле Ростова шастать, людей потешать. Возвращайтесь к себе, змеев бить. У нас такого добра не водится. А коли и заведется, так и без вас найдется, кому сладить.
   Теперь и Добрыню разобрало. Не понять, что Алешка над ним насмехается, это ж каким пнем быть надобно? Кровью налился, ровно буряк.
   - Да где ж тебе Скимена одолеть? - подначивает. - Тебе и со мной-то не совладать, а зверь куда как посильнее моего будет...
   - Коли надобно будет, так и совладаем, - мог бы Алешка в шутку все свести, вот только хмель да задор без удержу на рожон прут. - Не здоровей, чай, Неодолища...
   - Ага, так ты, значит, и Неодолища осилил... Славно... Тебе, выходит, окромя Святогора супротивника нету. Хотя, конечно, ему тоже не выстоять. Он, вишь, все больше мечом али там булавой привычен, а на язык слаб... Нет, точно, не выстоит...
   Изобиделся Алешка, да и говорит:
   - Может, и так, только и мне не тягаться со змееборцами. У нас возле города змеи маленькие остались, никаких Горынычей не водится. Должно быть, перебил кто-то. Уж не знаю там, чем, мечом ли, языком ли, а вывел породу ихнюю напрочь...
   В общем, на ровном месте молодцы сцепились. Им ни по чем стало, что в чужой избе, в гостях. Им главное - с обидчиком поквитаться.
   Полетел на пол опрокинутый стол. Разлетелись в стороны скамьи, посуда. Пошла потеха. Уханье, кряканье, возгласы, грохот, топот, треск дерева, звуки глухих ударов разом заполонили избу. Прежде чем опомнились, - больно уж драться несподручно, непонятно в тесноте, кто кого бьет, - славно друг дружку отходили. Потому - от всего сердца обидчику засветить хочется, али там отвесить, тут как придется, - а что вместо него товарищу достается, это мелочь и не со зла. Вдругорядь кому надо прилетит. Вот и выходит, что Добрыня вроде с Алешкой сцепился, а по вые то Екиму, а то и Ратше ахнет. Ну, и те, в свою очередь, не отстают и в долгу не остаются.
   Знахарка же как знала - светцы зажгла, что на полках стояли. Ежели б на столе, давно б пожар случился. А тут пока стороной обходится, молодцы так в стены отлетают, что пока не сбили.
   Вот сбились кучею, да дверь собой и вышибли. В сени выкатились, так и вторая помехой не стала. Крыльцо разнесли, - во дворе продолжают. Телега подвернулась, и ее не стало... Шум такой подняли, того и гляди вся деревня сбежится, на потеху взглянуть.
   Темно на дворе, не видать ничего, а они знай себе усердствуют. Уже даже и по возгласам не определить, кому досталось. Отлетит кто, свалится, тут же на ноги - и опять лезет.
   Чем бы все закончилось, кто ж ведает? Только, по счастью, хозяйка заявилась. С коромыслом в руках. И давай кучу мельтешащую охаживать, по чем зря. Лупит, - откуда силы взялись, - да словами заветными потчует. Так ли, мол, на гостеприимство отвечают? Ну, и по другим поводам тоже не молчит...
   Образумила. Унялась драка, как бы ненароком старуху не прибить. Расползлись побитые, кто куда, раны зализывать. Так и провели ночь, по разным углам.
   Поутру глянули на дело своих рук, на самих себя - смотреть тошно. Мало того, народ в ворота заглядывает, - они вроде в стороне оставались, а поди ж ты, их тоже наполовину разнесли, - и со смеху покатывается. Не поняли поначалу, откуда прознал, за что разодрались? Потом дошло - небось, когда воевали, языкам, как и кулакам, удержу не давали.
   В общем, пока того, чего понатворили, не исправили, у знахарки жили. Держались поодаль, работали вместе. Как разъезжаться, в избе да на дворе не только поломанное новее нового было. Как дрались, так и сработали - на совесть.
   Жалко вот только, могли б добрыми товарищами стать, ан из-за дури из-за своей в разные стороны разъехались, не то, что не сдружившись, - словом не обмолвившись.
   А вскоре затем Алешка один остался. Еким с каждой верстой мрачнел да хмурился, говорил невпопад, а то и вообще отмалчивался. Глаза отводил. Каково ему было себя чувствовать рядом с товарищем, который и Неодолища, и Скимена, и Добрыню-змееборца... Последнего, правда, не одолел, но ведь и неизвестно, кому больше досталось. И от кого. Темно было. Так, в конце концов, и сказал товарищу, взор пряча. Не могу, мол, с тобою в Киев. Про тебя скажут - богатырь явился, про меня - что вдогонку увязался. К чужой славе пристать желает. Кабы знал, что ты Скимена... Шагу бы из Ростова не сделал. Я ведь думал, пропадешь ты без меня, а выходит наоборот.
   Сколько Алешка его ни отговаривал, Еким на своем стоит. Понятное дело, никому вторым быть не хочется. Из-за этого и с Добрыней сцепились. В общем, видя, что не переубедить ему товарища, махнул Алешка рукой, пусть как хочет, так и поступает. Попрощались молодцы, развернул Еким коня и подался обратно в Ростов.
   Алешка же своим путем следовал, и вот добрался, наконец, до Киева. Ну, что сказать? Поболее Ростова будет, не поспоришь. Стены, башни, ров - что повыше, что - поширше. Народу на дороге, и в полях, и в деревеньках, что рядом с городом присоседились, тоже поболее. Чисто муравьи, ежели с того места смотреть, где он на дороге остановился. Интересно, как они там, внутри, помещаются? А может, один кто с этой стороны в ворота вошел, а другого с противоположной стороны наружу выперло? Телег-то сколько... Оно понятно, попробуй такую ораву прокормить, что в городе обитает. Как-то его здесь примут? По-хорошему, так спросить надо было, прежде чем сюда переться. Мало ли у кого брат-сват здесь окажется? Или, там, знакомый... Расспросить, про местные обычаи да порядки. Как к князю подойти. Тут, небось, с этим строго. Ежели каждый к князю со своим соваться будет, тому и иными делами заниматься некогда будет, кроме как суд над местными чинить...
   Пока думал, топот назади послышался. Потом гаркнули что-то незнакомое громовым голосом. Алешке и невдомек, что ему кричат. Только было начал голову поворачивать, глянуть, пронеслись мимо вершники, мало не сбили. Чудные какие-то. Здоровые, что твои лоси, и кони у них такие же. Не дать, ни взять - лось на лосе скачет. На спине шкуры, из верхушек шеломов хвосты конские торчат, на боках мечи погнутые, щиты маленькие. Мелькнули вихрем, и дальше себе несутся. Запах вот только после них остался - резкий такой, звериный.
   - Пожаловали, гости непрошенные, - кто-то сзади бурчит. - Вот ведь чутье окаянское. Как где неладно, тут-то их и жди.
   Обернулся Алешка. Чем-то неуловимо родным вдруг повеяло. Будто знакомый кто.
   Нет, не знакомый. Этакий человечище стоит, кряжистый, ровно дуб, хотя и годков ему поболее Алешки будет. Алешка ему, должно быть, в сыновья годится. Бредет себе откуда-то налегке, сума через плечо да палка в руке. Но одет справно, пусть и не богато.
   - Что, молодец, никак испужался? - спрашивает. - А по виду вроде не из пужливых. Издалека?
   - Далече некуда, - буркнул Алешка. С чего это помстилось, будто он испугался?
   - Ого!.. Вислоухий... - вроде как удивился человечище. - Это каким же тебя ветром в такую даль занесло?..
   Вон оно, как здесь привечают.
   - Сам ты вислоухий, - Алешка обиделся, и еще такое прибавил, что человечище рот разинул, а потом как загогочет!
   - Ан, угадал соотчича, - громыхает. - Да ты не обижайся... Тут нашего брата всяк так кличет. Хортом меня зовут. Давно ль из наших краев?
   - Отчего же это вас так кличут?
   - Не вас, а нас. Ты, ведь, поди, с Ростова? Что хошь говори, сам вижу. Я ведь тоже оттуда. А вислоухие... Уши на шапке зимой опускаешь, чтоб теплее было?.. От того и прозвали.
   - Что ж мы, одни, что ли, опускаем?
   - Одни - не одни, а прилепилось к нам. Теперь, брат, не отлипнет, как ни старайся. До города, али так, мимоездом?
   - До города...
   - Есть, где голову преклонить?
   - Разве что под забором...
   - Ну так идем ко мне. Неужто я соотчича под забором ночевать оставлю? Не стеснишь, чай. Один живу, бирюком.
   - Чего ж так?
   - Не случилось... Звать-то тебя как?
   - Алешкой.
   - Ну, пошли, Алешка.
   ...Изба Хорта, небольшая, ладненькая, оказалась неподалеку от городской стены. Дальше по улице виднелись избы куда богаче, двухъярусные, с теремами, огороженные частоколом, а здесь, возле ворот, ничем не отличались от их, ростовских. Алешка, пока шел, все по сторонам глядел, да с родным городом сравнивал, - что лучше, что хуже. И выходило, по его разумению, что коли народу поуменьшить, бревна с дороги поснимать, терема с частоколами поскромнее устроить, так и отличий никаких нету. А ежели в торговый день сравнивать, так и менять ничего не надо - один в один будет. Так Хорту и сказал. Тот только хмыкнул.
   Собрал на стол. И опять Алешка подивился. Все-то у хозяина неброско, ан изрядно: и сам он, и изба его, и что в избе, и угощение. Так на еду накинулся, только за ушами трещит, а Хорт не торопится. И гостю подкладывает, и себя не забывает. Вроде не особо уставлен стол, а только Алешка так напился-налопался, с лавки подняться не может. Осоловел малость.
   Усмехнулся хозяин, видит, - отяжелел гость его. Не стал разговорами-расспросами тревожить, успеется, чай, да и темнеет на дворе. Устроил Алешку на лавке обок печи, сунул мешок с соломой под голову, накрыл рогожей - пущай отдыхает. Самому еще дела укладываться не велят, а молодцу с дороги поспать не в укор. Только к двери, Алешка так захрапел, мало бревнышки в избе не запохаживали...
   Проснулся, ни свет ни заря, от шума на улице. Раненько город подымается, не как у них. Хорт уже на дворе суетится. Увидел гостя на крыльце, кивнул на бочку, где умыться, сам в избу отправился, чем утренничать сготовить. Пока Алешка плескался, все уже и готово.
   Поутренничали чинно, не торопясь, а там уж и разговорились.
   - Гляжу я на тебя, Алешка, и будто самого себя молодым вижу, - сказал Хорт, когда они, выйдя из избы, присели на крыльце. - Поведай, коли не тайна, с чего бы это тебя в Киев понесло...
   Сам про себя хозяин мало что обсказал. Будучи Алешкиных лет, услышал рассказы про походы князя киевского, загорелся мыслью, да и сбежал тайно из Ростова. Походил дружинником по свету и со старым князем, и с новым, пока маху не дал. Он, вишь, на дани подался, да в одном селении так приключилось, - девки на озеро пошли, а тут откуда не возьмись выскочили люди, и ну хватать, какую ни попадя. Те заверещали, только помочь им некому. Ну, Хорт и помог... Откуда ж ему знать было, что у племени того обычай такой: жен у воды умыкать. Нажаловались нынешнему князю на обиду причиненную, князь его из дружины и турнул. Казнил бы прилюдно, да товарищи вступились. С тех пор и живет бирюком, потому как в походах женой обзавестись не сподобился.
   Алешка поначалу тоже не собирался особо распространяться, и уж тем более, выставлять напоказ свою удаль. Однако увлекся и не заметил, как выложил все, и про Скимена, и про Неодолища, и про то, что намерен стать в дружине княжеской первым богатырем. Потому - другого такого, как он, поискать. А там, может, и по всей земле первым. Ну, разумеется, Святогор в счет не идет. Он сам по себе, не в дружине. Намолол, в общем, столько - иному мельнику за месяц столько не намолоть. Закончил - сияет весь, пуще солнышка ясного, глазам смотреть больно.
   - Хорошо ты, Алешка, речь ведешь, - помолчав, сказал Хорт. - Тебе бы гусляром стать, али потешником каким, а ты вона, в дружину...
   - Чем же это я для дружины плох? - сразу вскинулся Алешка. - Думаешь, пустое тут тебе баял?
   - Может, и не пустое, только о подвигах твоих не ведомо никому. Люди не говорят, песен не поют. Даже присловья, и того не слыхивал. Коли ты и перед князем такую же речь заведешь, как сейчас передо мной, на смех подымут. Сказки, дескать, рассказывать, не мечом махать. Хоть и нужны нонче князю молодцы дружинные, но коли за баюна примут, ничем иного не докажешь. Взять хоть того, который тебя чуть с дороги не смахнул. Его слава впереди него мчится...
   - Кто ж это таков будет?
   - Кто таков?.. Тугоркан. Из степняков. Только в народе его иначе как Змеем не называют. Потому, - лют. Много зла причинил.
   - И некому этого змея лютого укротить? Я вот тут, давеча, с одним змееборцем встретился...
   Алешка хмыкнул.
   - Думаешь, один он такой? Этому встречу по заслугам его окажешь, вся Степь подымется. По всей земле нашей пожар полыхнет. Не ко времени гостей незваных как должно приветить. Князь-то наш, видишь, задумал все народы родственные под одну руку привесть, под свою. Ты то рассуди, что сообща, оно завсегда сподобнее. Ан не всем то в разум приходит. Иные волю вольную так понимают, что коли нагрянула к ним беда, так чтоб все соседи на подмогу к ним поспешали, а как к другим - так те сами как-нибудь справятся. Еще и об том размысли, кому из царей-королей надобно, чтоб у них под боком эдакая силища образовалась, как князь наш себе думает? От того и врагов у нас - не счесть, от того и лезут со всех сторон. Одного выгонишь, глянь, а уж другой прется. И нет сейчас у князя такой дружины, чтоб всем разом отпор дать. Вот и приходится, ино кулаком садануть, а ино и утереться до времени. Только он никому ничего не забудет, придет время - все вспомянет. Попомнишь мое слово.
   - Придет - так придет. Ты мне вот что лучше поведай: как мне к князю попасть да что сказать, чтоб за баюна не приняли.
   - Попасть - дело не мудреное. Гридни, что на дверях стоят, мне большей частью ведомы. Попрошу - так и впустят. А вот что сказать - сам думай. Тут я тебе не помощник. Только я так думаю, не следует тебе о подвигах своих рассказывать. Скажи просто, князю послужить желаешь, да и все.
   - Сам-то как сказывался?
   - Ну, я... Нонешний князь, не чета старому. Старый в поход собирался, когда я в Киев пожаловал. Мне и говорить-то ничего не пришлось. К тому ж, новый... Он, как бы это тебе разобъяснить... Вспыльчив больно. На ровном месте и казнить, и одарить может. Как подвернешься. По себе знаю, - вздохнул. - А как гость у него дорогой, так вернее казнить, чем одаривать.
   - За чем же гость дорогой пожаловал?
   - Вестимо, за чем. За златом-серебром. Может, службу свою предложить, может, богатыря какого княжьего на поединок вызвать. Коли устоит против него - слугой верным ему станет, а коли не устоит - дает князь из своей казны, на что Тугоркан ему укажет. Или же и того пуще: послан каким ханом степным, отступного от Киева требовать, чтобы походом сей год не ходили...
   Призадумался Алешка. Не так он себе жизнь киевскую представлял. С другой стороны, не возвращаться же обратно не солоно хлебавши. Зачем тогда и ехать было. Вздохнул.
   - Решил чего? - Хорт спрашивает.
   - Чему быть, того не миновать. Веди меня к терему княжескому, а там поглядим. По обстоятельствам.
   - Ты коня с оружием здесь покамест оставь. Коли глянешься - ни к чему оно тебе. А коли не глянешься, - не поможет. Ну что, готов? А ежели готов, так и пошли.
   - Прямо вот так и пошли? - засомневался вдруг Алешка.
   - А чего время попусту терять? Сам ведь сказал: чему быть, того не миновать. Пошли, пошли. Ждать да догонять - пуще всего. Прочь погонят, так хоть город посмотришь...
   Если б не Хорт, Алешке б ни в жизнь до княжеских палат не добраться. Его или затолкали бы, или телегой переехали, или собаки погрызли. Он хоть и считал, что Киев ничем от Ростова не отличается, разве только размерами, а всю дорогу брел рот разинувши. Чем ближе к палатам княжеским, тем терема все больше да богаче, на Кедронов похожие, у них таких нету. И то, что поперек улицы бревнами выложили, тоже удобно. У них как ливень пройдет, так и грязища непролазная, а здесь - чистенько должно быть, хоть и скользко. Зато неудобно - скотину в городе пасти негде, за стены выгонять приходится. Как только она обратно домой дорогу находит? Улочек всяких - не счесть. Человеку заплутать - даже и стараться не надо, само выйдет. Ан у человека хотя бы язык есть, спросить, ежели что. А Хорту что - он привычный. Кого обойдет, кого с пути столкнет, где остановится - телегу пропустить. Алешка поначалу рядом держался, потом за спину пристроился. Так надежнее будет.
   Вот и площадь, где палаты княжеские выстроены. Народу здесь поменее толпится, оно и понятно - вон, гридни, кого-то взашей провожают. Здесь все больше слуги княжеские толкутся. Столбы вон неподалеку от крылечка каменного врыты, кони привязаны. На крылечке - стража. Сам бы сунулся, глядишь, как того бедолагу выпроводили бы. Хорт же тут вроде как свой. Наверное.
   Только про него подумал, Хорт ему подождать велел. Сам к стражникам направился. Заговорил. И видит Алешка, что-то не так идет, как задумывалось. Потому, один из стражников вроде как не против Хорту дело доброе сделать, а другой - ни в какую. То ли незнакомый, то ли спесь его одолела - не указ ты мне, мол, я охранять поставлен, вот и охраняю. И нечего здесь всяких без приглашения пропускать. Хоть бы и отца родного. Служба - она занятие строгое, и вольностей не допускает. Сегодня одного пропусти, завтра другого, а там рекой попрутся, не остановишь. И выйдет не служба, а сплошной непорядок.
   И так это Алешке обидно стало - невмоготу просто. Этот, который спесивый, он Хорту в сыновья годится, - хотя и в плечах пошире будет, и, видать, покрепче. От того, должно быть, и гонору - на ста телегах не увезешь. Служба - оно, конечно, служба, однако и про вежество к старшим забывать не годится.
   Поднялся он на крыльцо, встал рядом с Хортом, глянул на гридня, да и говорит, хозяина за рукав потянувши:
   - Идем, чего с ним говорить, с...
   И такое завернул, что Хорт неодобрительно головой покачал. Оно, конечно, гридень дурь свою показал, ан то не хорошо, что при людях слова такие молвятся. А тот рот раскрыл, ему вдруг воздуху мало стало. Это что же это получается, при всем честном народе, да дружиннику княжескому обиду невозбранно чинить? Не бывало такого, и впредь не бывать.
   Размахнулся от всего сердца, да как треснет Алешку по шее!..
   Только это ему так подумалось, что Алешку. Тот и сам уклонился, и Хорта отодвинул. И досталось это самое по шее второму гридню, который не при чем. Он, на беду, подошел поближе, чтоб или товарища образумить, или Хорту чего сказать, вот ему и досталось. Пошатнулся, в дверь ударился, шелом с головы слетел и по ступеням покатился...
   Те, кто во дворе возле палат княжеских ошивался, дела побросали, к крылечку подбираться начали. Известное дело, кому ж на мордобой поглазеть не охота? А в том, что сейчас драка завяжется, никто и не сомневается. Потому как обиженный, глаза продрав и головой помотав, своему невольному обидчику в чело засветил.
   Глядит народ, и не поймет ничего. Вроде вот эти двое подошли, спросились чего-то, а разодрались, не пойми с чего, гридни. И так это сочно кулаками машут, что любо-дорого, кабы не беспорядок. А ежели беспорядок, так скоро князю доложено будет, - у того же суд короткий... Бросились разнимать да утихомиривать, ан это то же, что пожар соломой тушить. Только что площадь перед палатами тихой-мирной была, ан вся закипела, забурлила, ровно по волшебству. Кто кого бьет, кто кого разнимает - не разобрать. Тут пока один кто на ногах не останется, беда.
   Хорт, понятное дело, в стороне оставаться не привык, только Алешка его не пускает. Свел с крылечка в сторону, сам рядышком, да и говорит:
   - Чего нам ввязываться? Тут люди княжеские, сами промеж себя разберутся. Может, у них порядок такой? Как полдень, так друг дружке выволочку устраивать.
   - Не было такого никогда, - Хорт бормочет.
   - Так ведь ты сам говоришь, выгнали тебя со двора княжеского. А как выгнали, так сразу и завели. Ишь, как усердствуют!..
   - Да уж больно непривычно, со стороны-то... Оно больше изнутри...
   - Ничего, один раз и со стороны можно. Ты глянь, веселье-то какое!..
   И впрямь, мордобой по всей площади расплеснулся, все новых и новых участников вовлекает. Как и не вовлечься, ежели, скажем, шел ты себе по делам своим мимо, а тут подскакивает кто-то, да как хватит наотмашь по роже! Ты еще понять ничего не успел, а тебе уж и с другой стороны - хрясть! Тут ни зевать не приходится, ни разбираться, что к чему. Дела - побоку, и лезет обиженный в самую середку, поквитаться. С кем? Да хоть вот с этим - у него борода козлиная. Разве ж можно с такой бородой в люди показываться? Прими-ка на добрую память... Бабах! Кто кулаками молотит, кто выспетка дать норовит, иной в бороду вцепился, тащит супротивника куда-то, ровно степняк полонянку, а кто на ногах не удержался, те подняться пытаются, хватают дерущихся за полы, мешаются... Ну, и не молчком же все это происходит. То, как Алешка гридня обозвал, это, можно сказать, еще ласково, по сравнению с тем, что промеж дерущихся порхает...
   Эх, смотреть бы да смотреть, ан нет. Распахнулись двери, так, что учинявшие рукоприкладство на крыльце вниз по ступеням покатились. Вышел из дверей князь со своими богатырями и гриднями, а чуть впереди всех - Тугоркан. Глянул на потасовку, и как загогочет. Дравшиеся же как князя увидали, - откуда только прыть взялась, - мигом с площади во все стороны прыснули. Кто сам идти не способен, за способного уцепился. Кто в лежку, - тех за руки, за ноги несут. Еще гогот степняка не стих, а площадь уж и опустела совсем. Только Алешка с Хортом возле стены стоять остались. Да еще двое тех гридней, с которых все и началось.
   - Ну, - князь грозно спрашивает, - отвечайте, что тут такое учинилось.
   Те запираться не стали, сказали все, как по истине было. То есть, что привел бывший дружинник Хорт молодца, а тот, не будучи в палаты княжеские впущен, обиду учинил. И уже из той обиды возникло рукоприкладство.
   - Ну-ка, молодец, сюда ступай, - князь Алешке говорит, а спутника его вроде бы и совсем нету. - Поведай, кто таков, как посмел обиду слугам княжеским да шум на дворе учинить. Говори коротко и без утайки. Но коли увижу, - во лжи спасенья искать станешь, тут тебе и живота лишиться.
   Алешка же не сробел. Он будто каждый день с князьями видится. Поклонился поясно и начал.
   - Ни к чему мне во лжи спасения искать. Не чинил я обиду слугам княжеским, это они слуге твоему верному, Хорту, обиду учинили. Не гоже так со старшими-то разговаривать, как они. Заслужили слова, мною молвленного. Так ведь и это не образумило, морду бить полезли. От того шум и учинился. А я не за просто так в Киев понаведался. Челом тебе бить, великий князь, Красное Солнышко! Проситься наведался в дружину твою славную, богатырскую, послужить тебе верою-правдою, град твой великий оберегать. Зовут меня Алешкою. Жил я в славном Ростове-городе, до поры, до времени, у родителей своих в повиновении. Да только вот не захотелось силушку свою понапрасну растрачивать, и решился я белый свет посмотреть, себя показать. Тут меня и надоумили: чего понапрасну землю топтать, отправляйся в славный Киев-град, князю послужишь, и земле нашей от тебя польза будет, потому как врагов у нее - видимо-невидимо, и ежели б не князь киевский, с дружиной своею богатырскою, за нее радеющий, может, уже б горестными данниками жили. Получил я благословение от родителей, и в путь дальний отправился. Что в дороге со мной приключалось, про то сам знаю, ан только добрался до дверей палат твоих, - а здесь слуги меня мало не взашей гонят. Вот и не сдержался...
   Замолчал Алешка. Молчит и князь. А потом вдруг спрашивает:
   - Назвал-то как?
   Замялся Алешка. Одно дело, в запальчивости там, или пока рукомашество... А за просто так лаяться - себя бесчестить. Но, раз князь спрашивает... Не девка, чай, красная, от слов бегать... Сказал.
   Посуровел князь, а потом как загогочет. Руки в боки упер, и заливается. Тут уж и те, кто рядом стоял, грохнули. Тем, кто сзади стоял и разговору не слышал, передали. Те тоже залились. Один Тугоркан пнем стоит, не понимает. Толмач ему, воздух ртом хватая, перетолмачил кое-как, все одно не понимает. Алешка, что прежде один серьезным стоял, на его лицо скуластое глядючи, тоже прыснул. И эдакая-то орясина приехала ратью стращать. Да мы, слова заветные знаючи, кого хошь в три шеи погоним!..
   Отсмеялся князь, смахнул рукавом слезы с глаз.
   - Ну, - говорит, - твое счастье, повеселил. А ты, - это он к гридню побитому повернулся, - смотри, как бы к тебе, за невежество твое к старшим, прозвище это до самой кончины не пристало. Да к потомкам по наследству не перешло... - И снова Алешке. - Что ж, молодец, ежели ты и на деле таков, каков на словах, быть тебе в дружине богатырской. Пока же, не обессудь: послужи гриднем, в младшей дружине, а как выкажешь себя, так будет тебе место и за богатырским столом.
   Повернулся, и пошел обратно в палаты. Алешка же не знает, куда ему и податься. Его-то вроде как не приглашали. Глянул - Хорта возле стены нету. Постоял, пока двери захлопнулись да стража на место встала, помялся и, на всякий случай, снова лезть на рожон не стал. К Хортову дому отправился. Как раз и нашел, когда солнышко за стенами городскими скрылось. Что язык до Киева доведет - это сущей правдой оказалось. Равно как и то, что во внутрях язык не больно-то в помощники пригоден. Спрашивает у кого, где изба Хорта, на него смотрят, ровно на ушибленного. Какого тебе Хорта надобно? Их, Хортов этих, здесь полно, - одни отвечают. Другие же - не знаем, мол, никакого Хорта. Только когда про ворота спрашивать начал, дело веселее пошло. Однако ж и тут незадача - потому как ежели б одни ворота были, а их - несколько... Ему и незачем было у Хорта их название спрашивать. От того, пока нужные отыскал, сколько раз к другим попадал, и не сосчитать. Опять же, пока с Хортом к двору княжескому шел, тот с толпой привычным образом обращался, Алешку же затолкали совсем. Он уж настолько осерчал, что вот-вот с кулаками накинуться готов, ан пока поворачивается к тому, кто толкнул, его в спину другой тычет. Телеги еще эти, будь они неладны... Собаки страшные... Но, кое-как, добрался. Во дворе княжеском не побили, зато по дороге пуще бока намяли. Не город прям, а базар какой-то...
   Переночевал, а поутру опять на двор княжеский отправился, с Хортом распростившись. Расспросил хорошенько, как дорогу к нему проще отыскать, ежели что, пообещал, коли доведется, словечко за него молвить перед князем. И, конечно, не забывать, наведываться при случае.
   Не успел заявиться, его сразу к делу определили - на стражу возле дверей, что в чертог ведут, где князь с приближенными своими пиры в честь гостя незваного задает. С того места, где он стоит, ему куда как хорошо все столы видны. Вот и видится ему, как Тугоркан распоряжается. Мало ему места почетного, он слуг своих рядом с собою посадил, повыше богатырей киевских. Сидят, по-своему талдычат, пальцами указуют, какое им блюдо подвинуть. Еще и то заметил, каково князю терпеть соседство такое. Да и не только князю. На тризне, и то веселее, чем за столами. Насупились богатыри да дружинники, уткнулись кто во что, работают челюстями, друг на дружку не глядючи. Изредка разве кто кинет взгляд на степняков, блеснет взор злобою, и сразу же погаснет. Оно хорошо бы, с гостями этими, как с теми послами обойтись, что к бабке князя нынешнего с речами непотребными приходили. По заслугам она с ними обошлась, - это ему Хорт рассказал. Хорошо бы, да только князю не только об себе думать приходится. Узнают в Степи, как с Тугорканом обошлись, подымутся разом, - не совладать с хищниками. Разорят землю, разграбят, пожгут, людишек побьют да в полон уведут - вот и вся недолга. Нет пока силы у князя, чтоб врага в его пределах бить, от того-то терпеть-выжидать и приходится. Угождать-ублажать степняка ненавистного. А тот, должно быть, и не ведает, думает, небось, спужался князь киевский, из него веревки вить можно. Забыл, как сами кочевники ложной слабостью в засаду супротивника заманивают, а там уж кого стрелами, кого мечами своими кривыми секут, когда тот уже и победу празднует... Это ему тоже Хорт рассказал.
   Сторожит Алешка, и видеть ему гостей степных - поперек середыша. Как говорится, за меньшее рожу бьют. Им же и горя мало. Им, окромя стола, развлечений надобно. Они с князя охоту требуют, коли уж нет в Киеве богатыря достойного для потехи ратной. Это Алешке потом объяснили, когда он со стражи сменился. Сам-то он по-степному ни словечка не понимает. Хорошо бы травку такую сыскать, как давеча, чтоб сунул под язык - и любой язык тебе понятен стал. Только не слыхал про такую, а значит, и нет ее вовсе.
   Тошно Алешке в тереме стало, и подался он к Хорту. Поведал ему о первом дне на службе княжеской, того не утаив, что не по сердцу ему служба такая. А когда про богатыря степного рассказывал, вскочил, по горнице забегал, глазами сверкает, руками машет, и лается непотребно через каждое слово.
   - Скучно ему, вишь, стало, охоту ему подавай!.. Сам столько жрет, что всему нашему Ростову на год хватило бы, сколько он зараз в рот мечет!.. Он, должно быть, как на лошадь сядет, так та, небось, коромыслом выгибается, брюхо по земле волочет, от тяжести евонной!.. А он - охотиться!.. Эдакая-то орясина мордой своей дуб вековой с пути смахнет - и не заметит!..
   Бегает, мечется, а что толку? Неужто князь поперек воле гостя пойдет?
   - На Оболони, небось, охотиться будут, - рассудительно заметил Хорт.
   - Где это? А впрочем, все одно не знаю... Хоть бы там его медведь задрал, али там тур на рога поднял, али вепрь клыками задрал... Что у вас там водится?..
   - Зверье разное заходит... Как повезет... Места там знатные, хотя и болотистые. Коли не знать, так вместо охоты можно в трясину запросто угодить...
   - Погоди... Я у тебя в чулане рога лосиные видал... Сам добыл?
   - Сам... Только не здесь, дома. Даже не знаю, зачем сюда прихватил. Еще шкуру вон, медвежью, на какой ты давеча спал... Тоже из дома.
   - А здесь?
   - Здесь? Здесь я как-то все в разъездах да походах. Не было времени в лес наведаться. Так, иногда, добычу княжескую в город сопровождал...
   Устал Алешка бегать, на лавку сел.
   - Слышь, Хорт, заночую я у тебя сегодня. Что-то мне поперек себя возвращаться...
   Запросто так сказал, будто и не встретился с человеком пару дней, будто всю жизнь его знает. Или, там, родственники. А хозяину что? Оставайся...
   Промаялся Алешка кое-как ночь, не успеет глаз сомкнуть, ан тут же и проснется, и так повернется, и эдак, все неудобно. То ему лавка жесткая, то шкура колючая. Поднялся ни свет, ни заря, выбрался тихонечко, чтоб Хорта не беспокоить, на двор княжеский подался. Идет, а в голове у него вроде как вертится что-то, только вот что - никак понять не может. То есть, думается ему, хорошо бы этого богатыря степного, - ежели в поединке одолеть не удастся, - на посмешище выставить. Так осрамить, чтоб молва в народе пошла, песни там, присловья, сказки, да такие, из-за которых нос за забор не высунешь, не то что в Киеве на почетном месте... Хотя у них, в Степи, заборов, наверное, нету. Они с места на место перебираются, кочуют, зачем им заборы? Не успел поставить, как уж и обратно разбирать. Одна морока. Охоту ему подавай? Так вот может на охоте этой самой и осрамить? Ну, например, чтоб не попал. Чтоб выперся на него тур огромадный, с гору размером, а он возьми в него, и не попади. Только надежды на это мало. Хорт говорил, им уже в колыбель лук подкладывают, они стрелами за сто шагов векшу в глаз бьют... Здорово, конечно, было бы, ежели б в векшу - раз, а в тура - мимо. У них, вон, в Ростове, муж один, никак в колодец ведром попасть не мог, - так засмеяли, людям на глаза сколько показываться не мог. Правду сказать, он впотьмах к колодцу пошел, перед тем с соседом крепко за столом посидевши. Он поначалу и в ворота распахнутые никак попасть не мог, ан про то не запомнилось. Подумаешь, ворота, с кем не бывает? Как праздник какой, много народу, обняв столбы воротные, засыпает... А вот колодец запомнился. Потому, наверное, что он в конце концов сам туда вместо ведра ввалился. Ведро снаружи осталось, а он - ввалился. Так орал, половина города сбежалась, думали - колодезный завелся...
   Вот и Тугорканом этим самым хорошо бы что-нибудь такое учинить. Чтоб слава пошла: какой же он богатырь, коли ведром в колодец попасть не может...
   Когда Алешка добрался до палат, один из гридней возле дверей откровенно дремал, привалившись к стене, а другой зевал так, что окажись рядом сова, она вполне могла принять его разинутый во всю ширь рот за дупло. Глянув на Алешку, гридень понимающе ухмыльнулся.
   - Хорош, - пробормотал он. - Не успел обжиться, а уж по девкам бегает...
   - Да ладно тебе, - добродушно ответил Алешка. - Сам, что ли, не таков? Ты мне вот что лучше скажи, как там, охотнички-то?
   - Охотнички?.. Главный охотник так давеча обожрался, до полудня не подымется. Либо к вечеру подадутся, либо завтра...
   - А куда, не слышал?
   - Вроде как на Оболонь, а там - не знаю. Тебе-то что? Чай, не из знатных, не из приближенных...
   - Мне добычу возить... - соврал Алешка, не моргнув глазом. И, избегая дальнейшего разговора, исчез.
   Через некоторое время он снова появился перед крыльцом, верхом.
   - Где она, эта самая Оболонь? - спросил он бодрствующего гридня. - Я ведь там ни разу и не был. Посмотреть хотя бы, что это такое. Колодец поискать...
   - Чего? - вылупился тот. - Какой-такой колодец посреди леса?
   - Ну... В наших краях так зачастую родники называют, - нашелся Алешка. - Коней напоить, самим...
   - Да ты на охоте-то хоть раз бывал? Родник ему подавай... Кому он там нужен, твой родник?
   - Не нужен, так не нужен, а на лес глянуть надобно...
   - Чего к парню пристал? - неожиданно проснулся второй гридень. - Может, ему вовсе и не в лес надобно. А Оболонь, она, как за ворота выедешь, возьми одесную, по дороге на Вышеград. Уздыхальницу опять-таки одесную оставишь, а там Подолие начнется, снова одесную. Кыянку-реку минуешь, чуть дальше, ошуюю, гора Щекавица. Потом еще река, Сетомля, а за ней как раз Оболонь... Коли с дороги не свернешь, так и не заплутаешь... Все понял?
   - Чего ж тут не понять, ежели все время по дороге? - буркнул Алешка и тронул коня.
   - Дурень ты, - беззлобно сказал второй гридень, постарше, первому, молодому. - Не видишь, чай, не об охоте парень беспокоится... Он и соврать-то толком не умеет. Ишь, придумал: колодец, родник... Молодой еще.
   ...Алешка тем временем до городских ворот добрался, от них одна дорога на Белый город идет, а другая - как раз одесную поворачивает. По времени уже створки распахнуты, стада из города гонят. Свернул Алешка куда сказано было, ан коню полной воли не дает, рано еще, со стен городских заметить могут, что за зверь дивный под ним.
   Едет себе, осматривается. С одной стороны - все более холмы, лесом поросшие, с другой - ровно все, и тоже лес. Такой же, как у них возле Ростова. Ничем не примечательный. Одну реку минул, - мост хороший, крепкий, - другую посматривает. Другую минул, вот тебе и Оболонь начинается. Не ему, конечно, судить, где зверя больше, а только место не очень подходящее. Как Хорт и сказывал, неожиданно раздадутся дерева, и ниоткуда возьмись - болотина коварная. Ежели выскочить неудачно, так можно ухнуть, одни лишь пузыри и останутся. Может, и вправду тут зверя много, потому как гонять его здесь не очень способно.
   Помыкался Алешка по лесу, на дорогу обратно выбрался, и обратно в Киев подался. Конечно, коли место выбрать, да в шкуру медвежью завернуться, что у Хорта на лавке, да в подходящее время выскочить, напугать степняка, наверное, можно... Ан если не получится, не из пужливых окажется, спрятаться некуда будет. Либо в трясину прыгать, либо истычет поганец стрелами, ровно ежаку. Другое что-нибудь измыслить надобно. Такое, чтобы и для пользы было, и для самого себя безопасно. Под мостом, например, затаиться, да гукнуть как следует... Нет, не пойдет. Это хорошо девок пугать. И за ноги не ухватишь, потому как на коне. Не коня же хватать... Так что с мостом никак не получится.
   Думай, Алешка, думай. У тебя всего-то и времени на придумку осталось, - до вечера. Не каждый же день удача приклониться, чтоб обжирался степняк до бездвижимости. И ведь не лопнет, окаянный...
   Не успел во двор въехать, его опять - под белы руки да на стражу. Все, как давеча... Хоть бери руки в ноги, да обратно в Ростов дуй, отсюдова подальше. Жалко даже, что никак этого сделать не можно. Напросился, и в бега. А слава людская, она наперед тебя летит, куда ни подайся. Нигде от нее не скроешься. В Ростове у ворот встречать будут, пальцем тыкать да надсмеиваться. Такое прозвище придумают... Стал Алешка сам себе прозвание подыскивать, совсем тошно стало. Еле-еле смены дождался, - и к Хорту.
   Поведал ему все, и о поездке в Оболонь, и о задумке своей, богатыря опозорить, и о том, что ничего путного не придумал, а охотиться завтра собираются, - да как хрястнет рукой об стол со злости, чуть не сломал. Руку ли, стол, непонятно, а только треску на всю избу было. Уселся на лавку, сидит - сыч сычом. Хорт же, поначалу в усы-бороду ухмылявшийся, сам призадумался. Без ума она, задумка Алешкина, ан с какой стороны посмотреть. Чтоб степняк сам себя на посмешище выставил - оно дорогого стоит. Тут, ежели удастся, ему винить некого будет. Сам сплоховал, самому и ответ держать. Будь ты хоть стократ Святогора сильнее, смех людской - он тебя слабее слабого сделает.
   - Напугать, это ты хорошо придумал, - пробормотал он. - Но вот медведем нарядиться - не пойдет. Кабы чудой-юдой какой, другое дело... Рога лосиные, вон, прицепить...
   - Угу, - буркнул Алешка и добавил, к какому месту рога эти самые цеплять следует, чтоб пострашнее вышло.
   - Оно бы, конечно, неплохо, - невозмутимо согласился Хорт. - Сидеть вот только неудобно...
   Глянул на него Алешка, и прыснул. То ли представил кого-то из них с рогами, где неудобно, то ли еще чего...
   - Можно и не туда, - сказал он. - Они лосей, небось, и не видели никогда.
   - Почему не видели? - пожал плечами Хорт. - Бывает, они и в Оболонь заходят. Редко, но случается.
   - Случается, говоришь... - Алешка пожевал губами и задумался. Хозяин не мешал, присел тихонько, ждет. - А ну-ка, - сколько времени погодя гость говорит, - тащи их сюда.
   Принес Хорт, а Алешка тем временем шкурою медвежьею обернулся, сел на лавку, - ноги по разные стороны, - и пригнулся.
   - Принес?.. Станови мне на загривок и чем-нибудь прихвати...
   Исполнил Хорт, что Алешка сказал.
   - Отойди-ка к двери... Отошел? Ну, и как тебе оттуда?
   - Чего - как?
   - Ты это представь себе, что я не на лавке в таком виде сижу, а на коне своем. Сойду за лося?
   - Да как же сойдешь, ежели у лося и морда, и хвост не похожие?
   - А ты не от двери смотри... Ты себя в лесу представь. Раззадорился, за зверем гоняясь, а тут - эдакая махина за деревьями метнулась. Ты на что первым делом смотреть станешь, на хвост, что ли? К тому же, его как-нибудь приспособить можно, чтоб не так заметно было, что конский...
   - Или совсем отрезать, - ухмыльнулся Хорт.
   - Совсем отрезать нельзя, - рассудительно заметил Алешка. - Хвост, это, можно сказать, половина коня. Ему без хвоста никак нельзя. Ты себе то рассуди, купил бы на базаре коня бесхвостого, даже и за бесценок? То-то и оно...
   - Так ты что же, заместо лося хочешь...
   - А то? У меня конь, знаешь, какой? Из любой беды выручит, стоит только правильные слова сказать.
   - Колдовской, что ли?
   - Сам ты колдовской. А он у меня - понятливый.
   Помолчал Хорт, покачал головой.
   - Не дело ты, Алешка, затеял. Говорил тебе, степняки эти самые стрелами наверняка бьют. Ежели что, в загривок лосю целить станет. Первой же достанет.
   - Авось, не достанет, между дерев-то... Всего-то и надо, что место поудобнее выбрать. Поможешь?
   - Откуда ж мне знать, куда их понесет? Рога приспособить - помогу, шкуру забирай, а до остального... Да и не по сердцу мне затея твоя. Хоть ты и хорошее замыслил, а все одно не по сердцу. Пропадешь ни за что. Либо от стрелы, либо в трясине. Только тебе, видно, добрый совет не в указ.
   - Это верно, что не в указ, - вскочил с лавки Алешка, а у самого рот до ушей. - Давай-ка лучше придумаем, как ловчее все устроить, а об остальном не беспокойся. Чему быть, того не миновать, ан сдается мне, по-нашему случиться должно.
   Пожал плечами Хорт, мол, дело твое, и начали они соображать, как к чему приладить. Так прикидывали, и эдак, пока, наконец, не устроили, чтоб с одной стороны - удобно было, а с другой - кое-как похоже. Сел Алешка на коня, привязался для надежности, шкуру с рогами нацепил - конь в сторону прянул, не выветрился еще совсем из шкуры дух звериный.
   Отошел Хорт, глядит, вздыхает. Это ж совсем без глаз быть надобно, чтоб эдакое чучело за лося принять. Конечно, ежели за версту увидеть, да впотьмах, да хмельного хватанув, оно, может, и ничего, ан... Нет, зря Алешка все это затеял. Только и надежды остается, что зацепится рогами этими за ветки, поймают его, скажет - повеселить думал. А тому горя мало. Он на седле ерзает, устраивается, как удобнее. Потом слез, хвост коневий веревкой обмотал, тот теперь как палка болтается. В общем, срамота одна, а не лось.
   ...Ночью Алешка спал без просыпу, зато Хорт вертелся, как лист на ветру. Пропадет парень, ох, пропадет. Ничем-то его не отговорить. И помочь нечем. Самому вместе с ним сунуться - только навредить. Не знамо ведь, как оно там повернется.
   Проснулся молодец, поплескался, так поутренничал, что и Тугоркан позавидует, доспех нацепил. Оружия брать не стал, только нож засапожный. Улыбается, шуточки отпускает, а Хорту невесело. У него и на сердце тяжело, и чело, что твоя туча грозовая. Алешка же, то ли вправду не видит, то ли вид делает, собрался, сел на коня и подался степняка срамить. Или живота лишиться, тут уж как придется.
   Не желая до поры до времени быть замеченным, лосем ли, или иначе, он выбрал кружной путь, из ворот прямо. Обогнали его охотники, спят ли еще, ему главное до Оболонья добраться и там схорониться. Он про себя так решил, чтоб не выскакивать, покуда те не насытятся. И только тогда на глаза показаться. У степняка глаза жадные, он такую добычу упустить не пожелает, а как устал, так и всматриваться не станет, лось перед ним, или обманка. Рога завидит, на остальное и смотреть не будет. И тут для Алешки главное - не оплошать. Не зацепиться, и не свалиться. А уж конь его понятливый не подведет. Алешка ему для верности несколько раз на ухо втолковывал, как вести себя следует. Он даже, опять-таки для верности, по другую сторону дороги, за холмами, себя лосем испытал. Там лес такой же, что и Оболонье, с болотинами. Где и попробовать, как не здесь. Неудобно, конечно, под шкурой. Видно плохо, тесно, рога на спине елозят. Только ежели сбудется все, как задумано, стоит овчинка выделки. А конь не подвел. Видно, все до словечка понял. Где надобно, сбавляет шаг, где надобно - прибавляет, а над болотиной - так ровно птица летит. Меж дерев петляет, что твоя лиса. Алешкой, то бишь рогами его, несколько раз об стволы приложился, - тот, как конь в сторону возьмет, все соскользнуть норовит. Ан и то рассудить, у кого с первого раза толково получилось бы лосем прикинуться?
   Сколько прошло, дал Алешка и себе и коню роздых. Снял с себя шкуру, выбрался потихоньку на холм, откуда дорога видна, там и обосновался. До нее по прямой - только спуститься, а где охота - и отсюда видать. Где птицы над деревьями подымаются, там и безобразничают. Сам Алешка к забаве этой как-то не прикипел. У них в Ростове многие ремеслом этим живут, а он что-то не сподобился. Так, случалось иногда... На озеро, рыбу ловить, куда чаще... А еще, чувствует Алешка, не прошла даром наука отцова. Зуд иногда в руках особенный появляется, так и тянет тесло али там топор в руки взять...
   Единственное, о чем он пожалел, - что не прихватил с собой хотя бы пару реп. Вода была рядом, а вот голод давал о себе знать. Когда они там только наохотятся? Совсем изныл от ожидания. Пару раз казалось, все, обратно возвращаются. Шкуру прилаживал. Ан выходило, - обманывался. Желаемое за действительное мерещилось. Только на третий раз угадал.
   Приладился, поправился, изготовился, и точно - показались всадники. Чуть впереди князя, ожидаемо, степняк со своими. Чему ж тут удивляться? Нынче он, можно сказать, в Киеве за главного. Ну, Алешка, настало твое время.
   Пошептал коню на ухо, чтоб не подвел, пригнулся к холке, ухватился поудобнее, и - вперед. Столько шуму произвел, вся дружина княжеская такого не наделает. Треск такой стоит, будто стадо турье напролом прется. Конь Алешкин нарочно сухостой всадником сносит да на валежник ступает. Жалко, не видать ему, Алешке, то есть, чего там на дороге творится.
   А на дороге, как услышали шум великий, остановились. Холм, на котором молодец прятался, за колдовской почитался. Там с незапамятных времен истуканы резные деревянные стоят, только Алешка их случаем стороной минул, не заметил. Застыла охота, мало ли чего?
   И тут поперек дороги чудо какое-то проскочило. Никто толком и разглядеть не смог, что за зверь. Холка здоровая, рога огромадные. Мелькнул - и исчез. По виду, будто бы лось шибко напуганный, ничего перед собой не разбирающий, напролом прется, ан вроде бы и не совсем...
   Не более мгновения оторопь длилась. Гикнул степняк диким голосом, и вдогонку помчался, жадность обуяла. Пока остальные друг на друга, да на то место, где диво дорогу перебежало, таращились, Тугоркан уже меж деревьев скрылся. Не поймешь теперь, кто больше шумит: то ли зверь, то ли богатырь. Спохватились, вдогонку бросились. Степняки - прытко, князь с остальными - тоже вроде как прытко, ан на самом деле не очень-то.
   Стать бы птицей, взмыть над лесом да сверху глянуть... Впереди, из стороны в сторону шарахаясь, лось-Алешка мчится. За ним - степняк раззадоренный. Он уже и лук выхватил, и стрелку изготовил, ан в лесу не то же, что в Степи зверя гонять. Только было вскинется, ему веткой по глазам - хрясть! Или же сохатый одним движением быстрым за ствол схоронится, не в кого стрелку пускать. Да и конь его, к просторам степным привычный, в лесу, прямо скажем, не ахти. Спроси кто Тугоркана этого на их наречии тмутараканском - зачем тебе зверь, и так настреляли в достатке? Не ответит. Потому - жадность вперед него родилась. Такую добычу упустить... Вот и прет без удержу, да и без головы. Ему хоть заплутать, хоть самому об дерево в щепки убиться, - главное - добыть.
   Чувствует Алешка, пришел его час. "Болотину ищи, болотину. Да поглубже!.." - коню шепчет. Тот и отыскал. У зверя, хоть и домашнего, чутье таким образом устроено, он и в незнакомом месте себя привычней ощущает, нежели человек. Подпустил преследователя поближе, и - только тот лук вскинул, - метнулся куда ему было надобно, порхнул над трясиной птицей стрижом, да и был таков.
   Степняк же, на уловку Алешки поддавшийся, всем своим естеством, как есть, вместе с конем, в топь угодил. В мутную, черную, вонючую жижу. Так ухнул, ровно дуб столетний. Трава заколыхалась, окрест гукнуло, мошкара взвилась тучами, лягвы переполох подняли. Болотник, в чьи владения он вперся, тоже, небось, со страху на пять аршин из болотины выпрыгнул.
   Алешке же некогда назад смотреть, на дело своих рук, - или чего там, - любоваться. Он быстрей к Почайне подался. Разоблачился, пристроил к седлу наряд свой, и дунул вдоль ручья, коня не сдерживая, обратно к Киеву. В город с обратной стороны, по Боричеву увозу, добирался, чтоб, коли чего, на него не подумали. С версту до ворот городских пешком шел, с конем в поводу. И сразу к Хорту направился, шкуру с рогами возвращать да ответ держать.
   Тот на крыльце стоял. Хоть и делал вид, будто ни к чему ему Алешкино возвращение, ан не утерпел. Как только завидел - подхватил ведро, и вроде как к колодцу идет, а на самом деле - к молодцу.
   - Ну, как съездил? - спрашивает, а самого, - за семь верст видать, - любопытство так и распирает.
   - Хотелось лося, ан не удалося, - подмигнул Алешка. - Пошли, что ли, расскажу, как было.
   Хозяин про ведро забыл. То есть, в горницу его с собой прихватил, поставил на лавку рядом с собой, слушать изготовился.
   Пока Алешка рассказывал, пока то, пока се, тут уж и солнышко скрылось. Пора дружиннику в избу свою, что возле палат княжеских, возвращаться, ан Хорт за ним увязался. Как же, чем все там закончилось, ни одному, ни другому не ведомо. А узнать хочется. Народ-то киевский, должно быть, уж все прознал.
   Кто бы сомневался!.. Не успели Алешка с Хортом отойти от избы, как завидели двух горожан, оживленно размахивавших руками. Судя по тому, что каждый старался перебить другого, разговор шел о чем-то важном. Они невольно прислушались.
   - ...говорю тебе, на него можно было ловить сома, - говорил один, - с него одних пиявиц сняли ведер десять... А сомы, они страсть как пиявиц любят...
   - ...брешут, как есть брешут! - уверял другой. - Откуда там было пиявицам взяться, когда с него травы столько содрали, моей корове столько бы на месяц хватило, ежели б она, окаянная, жрала, что дают. Не поверишь, привез давеча ввечеру укос с-под стены, а она голову воротит. Зверобоя, вишь, много оказалось, а мне и выбрать как-то недосуг...
   - О чем это вы, братцы? - остановился было Алешка, но горожане сразу замолчали, искоса глянули на спрашивавшего, повернулись к нему спиной и заспешили прочь.
   - Ты ж при оружии, в доспехе, - пояснил ему Хорт в ответ на недоуменный взгляд. - Мало ли что?.. От дружинников княжеских завсегда лучше подальше держаться. В особенности, коли случилось чего. А случиться-то оно, судя по всему, случилось... - задумчиво пробормотал он. - Пошли. У своих узнаем.
   Не обращая более внимания на горожан, замолкавших при их приближении, они добрались до княжьего двора, где и узнали, отчего опаска уста запечатывала. Князь строго-настрого повелел в тайне случившееся держать, ан на всяк роток не накинешь платок. Кто-то слово обронил, кто-то два, и вот уже всему Киеву известна оказия с богатырем степным, мало того, во всех подробностях, - еще и с прибавлениями...
   Крепко Тугоркан в болотину влетел. Окатило его жижей смрадною, облепило травой ядовито-зеленою, был человек - стал чудище. Самому выбраться никак - стоит пошевелиться, только глубже проседает, с коня не слезть, ухватиться не за что, разве и остается, что на языке своем чудном выговаривать да на помощь звать. Оно, конечно, соромно, богатырю - и на помощь кликать, ан в болотине тухлой живота лишиться - тоже невесть какой подвиг.
   А охоте каково, которая на зов подоспела? Торчит кочка зеленая посреди жижи мутной, и ругается самым непотребным образом. То есть слов-то не понятно, что ругается, зато по смыслу вполне даже очевидно. Толмач так перетолмачил, что будто князя кочка винит. Слуги его, мол, нарочно зверя, особым образом обученного, через дорогу выпустили, чтобы дело вот эдаким вот образом повернулось. Грозится. Мол, как только выберется, тут-то всем и несдобровать. Ну, князя тоже за живое взяло. Не стал напраслину терпеть. Пусть, говорит, коли несдобровать, там и остается, даром что гость. По дури своей в беде оказался, а другим пеняет. Глаза потерял, как за зверем погнался. Лаются это они через толмача, и того не видят, как остальные за животы ухватились. Потому - вылезли на кочку неподалеку от степняка две лягвы, и ну одна на другую голосить. Князь с Тугорканом голосят, и эти заливаются. И так это потешно у них выходит, будто передразнивают. Только кто кого - не понятно.
   Сколько там прошло - видит степняк, у него уже конь утопать начал. Тут уж не до злобствования. Разом присмирел. Накидали ему веревок, всем миром, можно сказать, тянули. Хоть и намаялись здорово, и кое-кто из гридней, пока тащили, в ту же топь угодил, а все-таки добыли. В грязи весь, в траве, в живности всякой, - болотник, а не человек. Куда такому в палаты? На Почайну подались, так он в воду вперся и стоит, ждет, пока с него водой всю гадость не смоет. Смыть-то смыло, ан дух остался. Они смерть как мыться не любят, степняки-то. От них конем верст за десять прет...
   Ну, это Алешка и сам приметить успел, возле дверей стоя. Как ветерком с окна в сторону двери через стол повеет, так ровно не княжеские палаты, - хлев сторожишь. И закопошилось тут у него в голове что-то, пока не совсем ясное, сызнова созорничать, коли супостат непонятливым окажется, коли в толк не возьмет, что засиделся он в Киеве гостем незваным. Потому, наверное, закопошилось, что задумка его хоть и удалась, ан не совсем. Наложил князь запрет строгий на разговоры досужие о приключившемся, что, мол, кто попусту болтать будет, тому язык без надобности. И так вышло: шушукаются люди промеж себя тихонечко, посмеиваются в избах, за печь спрятавшись, а чтоб в открытую - себе дороже. Позорище же, оно только тогда силу имеет, коли в открытую, да в полный голос...
   Прошло несколько дней, а в палатах княжеских ничего не поменялось. Тугоркан, ровно и не было ничего, жрет-пьет за пятерых, похваляется за десятерых. Так и высматривает, кто бы хоть словом, хоть взглядом выказал ему непочтение свое, тут-то он себя во всей красе и выкажет. В бараний рог согнет, в порошок сотрет, на одну ладонь посадит, другой прихлопнет - только мокрое место и останется. Ан дурных-то нема, голову подставлять. Даже богатыри княжеские, и те - одно название. Удаль - хорошо, только ведь и осторожность не помешает. Зачем в берлогу медвежью лезть, коли совладать со зверем никакой надежды нет?
   И так это Алешке гадко становится, не описать. Он, как сменят его, сразу к Хорту бежит. Невмоготу ему в палатах княжеских, душно. Не так ему служба мнилась, когда вместо подвигов богатырских за столами пиршественными доглядывать приходится.
   Сидят они с Хортом как-то на крылечке, тоскливо Алешке, хоть волком вой. Костерит почем зря Тугоркана: и чтоб ему сквозь землю провалиться, и чтоб его подняло да шлепнуло, и чтоб...
   - ...баба обдериха за себя сосватала, - добродушно пробормотал Хорт.
   Осекся Алешка на полуслове.
   - Эт-то еще что за зверь такой? - спрашивает.
   - Обдериха-то?.. В малолетстве меня пугали. В бане, мол, живет. Коли не так себя в ейных владениях поведешь, - обдерет. Ну, или запарить может, или угару напустить...
   - Погоди, погоди, - Алешка аж привстал. - Это баенник, что ли?
   - Как хочешь назови. У нас все больше обдерихой кликали... Мальцу - какая разница, кого бояться?
   - Не веришь, значит, в баенника?
   - Пока мал был - верил. А нонче тому верю, чего сам видел.
   - Эк, хватил... Чего видел... Я, вон, до поры Тугоркана не видел... И что ж теперь, пока не видел, так его и не было?
   - Так ведь пока не видел - не было, - расхохотался Хорт. - Вы ж с ним один в один в Киев заявились.
   - Да ну тебя, - махнул рукой Алешка. - Я ему дело говорю, а он мне, ровно девка на ромашке: видел - не видел...
   - Дался тебе этот степняк... Пусть у князя голова болит. А то всех верных слуг поразогнал...
   Алешка помолчал.
   - А что, князь в баню ходит? - спросил он спустя время.
   - Сам-то как думаешь? Он ведь тебе не степняк какой.
   - Значит, и баенник, или твоя обдериха, в ней водится?
   Хорт с усмешкой взглянул на него.
   - Сказано же тебе: нету никаких обдерих. Сказки все это, мальцов пугать.
   - А ежели не сказки? Что бы случилось, коли б степняка в эту самую баню заманить, да и...
   - Тьфу ты! - поднялся Хорт. - Какая-такая тебе в княжеской бане обдериха? Может, у тебя еще и хозяин в палатах княжеских водится? Или шишимора? Им разве что у простых людей место, и то не у каждого. Да и придумки все это. От глупости, али от страха. А то еще - просто народ потешить. Я, сколько на свете живу, никогда этого добра не видывал. Ты, если язык почесать, к знахарю ступай, к Оглобле. Он тебе про них столько наскажет, вдесятером не унести.
   И в избу ушел.
   Алешка же на крылечке остался. Сидит себе, раздумывает, и чем дальше, тем пуще ему затея такая нравится. Не верит Хорт - и не надо, не он на себе хватку баенникову испытал. В том, конечно, прав, - вряд ли в бане княжеской водится. Он же сам себе не враг? Ему вне бани жизни нету, а коли обозначит себя чем, так слуги княжеские вмиг баню по бревнышку раскатают. Был баенник - и весь вышел. А если и есть - как туда степняка заманить? Хоть у него, похоже, весь ум в силу ушел, все равно, непонятно. Как там, Хорт сказал, знахаря кличут? Оглоблей? Надо бы, прежде всего с ним повидаться, поспрошать...
   Выведал Алешка у гридней осторожненько, где знахарь живет, - мол, прихварывать стал, - и к нему направился. Тот и впрямь, оглобля-оглоблей оказался. Тощий, высокий, - в избу пригибаясь входит, а с Алешки и шапка не свалится, коли не снять, - бородёнка жиденькая, такую обычно козлиной называют, глаза хитрющие, и балабол, каких поискать. Алешка и сказать-то успел всего пару слов, как тот соловьем распелся. И о чем спрашивали сказал, и о чем не спрашивали. Баенник в княжеской бане? Отчего ж ему там и не быть? Баня есть? Есть. Значит, непременно при ней и баенник. Тоже каких-нибудь княжеских кровей...
   Тут Алешка рот разинул и уже больше не закрывал, пока Оглобля речью не запутался, ну, не забыл, то есть, вконец, об чем говорит. Спросил травы от какой-то хвори, и быстрей вон бежать, пока знахарь не спохватился и новую речь не завел.
   Это, конечно, хорошо, что баенник имеется. Если Оглобля для красного словца не соврал. Только это все равно погоды не делает. Потому что как Тугоркана в баню заманить - по-прежнему непонятно. Не силком же его волочь. Еще и время нужное подгадать, и чтоб князь не воспротивился. Не придешь же, не скажешь: так, мол, и так, хочу степняка с обдерихой посватать. Коли шкуру и не сымет, может, шуганет, чтоб впредь неповадно было.
   Никак у Алешка задумка не выходит, ан и выбросить ее из головы не получается. За малым дело, а вот поди ж ты, никак не дается. Случай помог. Поистине, где найдешь, где потеряешь, где услышишь слово, а где и обмолвишь...
   Трепался это Алешка с одним из гридней, во дворе теремном, ни о чем. Тот возьми, да и помяни, что князь нонче в баню собирается. Алешка и ляпнул, без всякой задней мысли, что, мол, сам-то собрался, а степняка не зовет. Потому, мол, не достоин чести такой. Для смеха ляпнул. Посмеялись, разошлись. Мимо же них, по случаю, один из прихвостней Тугоркановых пробегал. Заслышал, что про хозяина его речь идет, приостановился, наклонился, будто выронил что-то, а у самого уши нараспашку - что твои ворота. Язык чуточку самую знает, только и хватило, чтоб понять - хозяина его не в полной чести держат, какой-то баней не одарили. Она - только князю. А чем Тугоркан хуже? Вон, поглядеть, весь Киев под ним. Он в терем и поспешил, и нашептал хозяину на ухо об услышанном.
   Как тот взъярился!.. О чем речь идет, понятия не имеет, а туда же. Глазищи выкатил, жрать перестал, набычился, мало морда кровью не треснет. Толмач за ним никак не поспевает, рукой только махнул, - лается, дескать, сильно, как чего вразумительное скажет, так и перетолмачу. Из тех же, кто за столом, никто ничего понять не может. Виданое ли дело, чтоб степняк из-за бани осерчал?
   А как узнали - так и непонятно, то ли смеяться, то ли плакать. Тугарину так сказано было, что пар да веник молодость возвращают. Что даже почтенные старцы себя после бани двадцатилетними молодцами ощущают. Тот и решил, - не иносказательно, а вправду такое говорится. Тем паче, его сопровождающий своими ушами слышал - такая честь только для князя. Ну, может, еще для кого, кто к князю особо приближен. И вот поди, разобъясни ему, что вроде и правда сказана, - ну, насчет молодости, - а вроде и не совсем. А уж про то, что честь эта всяким самому себе оказывается, - лучше вообще не заикаться. Наверняка подумает, коли разубеждать стали - значит, точно, скрывают что-то. И потому дешевле будет в эту самую баню его свести.
   Кому свести? А тому, кто все это своим языком и затеял. Прибьет того степняк, едва с него первый пар кожу сымет да как веничек пройдется, - степняки к тому не привычны, - тем и кончится. Вперед наука - языка не распускать. Не тому, кого прибьют, конечно, - ему уже все равно будет, - другим. А кто распускал? Понятное дело, Алешка, и еще с ним кто-то. Тот удрать успел, Алешке же, по понятным причинам, такое поручение на руку. Еще и то на руку, князь согласился, чтоб как Алешка скажет сделать, так сделано и было. Отчего ж не согласиться? Однова его Тугарин там прибьет... Надо новое место присмотреть, а эту потом сжечь. Кто в ней париться станет, после степняка?
   Алешка же велел веничков дубовых принесть, дровишками, опять же, дубовыми, печку-каменку истопить, как знак подаст, а до тех пор - ни-ни. Ну, кваску с ледника, водички оттуда же - само собою. Золы побольше. За толмачом следить, чтоб не убежал куда, чтоб хозяину своему толмачил слово в слово то только, что Алешка ему говорить будет, и чтоб не проговорился, в баню, мол, ночью не ходят. А когда и ходить, ежели днем сплошные заботы? Ночью же - в самый раз, когда все дела покончены, и ничто не отвлекает. Алешка толмачу для верности бревно показал. Ежели, мол, что не так из-за тебя пойдет, станет хозяин твой серчать, я тогда тебя этим самым бревном и приголублю. На самом же деле, он его дверь снаружи подпереть приготовил. Не толмачом, понятно, - бревном. Раззадорит баенника, шмыгнет за дверь и как раз подопрет. Пущай там, внутри, сами разбираются... А коли что не так пойдет, коня своего заранее приготовил. Оружие, доспех, одежду, припасы к седлу приспособил. До конюшни в любом виде добежать можно, за город ночью выскочить - тоже, ан потом без всего, если не озаботиться заранее, туго придется.
   Наконец, изготовившись, повелел Алешка растапливать. Девок теремных с вениками послали дорогу от крыльца до бани мести. Не потому, чтоб от этого прок какой был, а для видимости почести гостю. Те метут, песни поют, - заслушаешься. Разодетые, разрумяненные, жаль только, в темноте того не видно.
   Дождался Алешка, как вызвездило, сказал - можно степняка вести. Сам внутри прохаживается. Слышит, идут. Только было изготовился, распахнулась дверь, и прется этот самый Тугарин во всей своей красе, то есть в полном доспехе и при оружии. Оторопели оба. Смотрят один на другого, рты разинувши, с глазами, что твои блины. Степняк, - ему не сказали, что ли? - почетной встречи ожидает, а тут - только Алешка, из всей одежды у которого, кроме веника, нет ничего. Алешка же - и откуда такое чудо выискалось, в баню одетым прется? Сунулся к толмачу, - он из-за плеча хозяйского выглядывает, - тот и говорит, что, мол, все честь по чести разъяснил. Что, мол, здесь, как у них в Степи, моются иногда. Того не учел, что степняки, они же в реку целиком погружаются, даже вместе с конем...
   - Вот только коня здесь еще и не хватало, - буркнул Алешка. - На том спасибо, что пешего привел... Ты ему по-человечески скажи, доходчиво. И что одежонку его никто не украдет, пусть не беспокоится. А то, может, он по себе о других судит... Нет, - тут же спохватился, - этого как раз говорить ему не надо. То есть, про одежду скажи, а про себя не надо...
   Залепетал толмач, и видит Алешка, у Тугарина этого глаза каждый как блин были, а стали как по два.
   - Еще про то растолкуй, обычай этот древний, предками нашими завещанный. Коли хочет при своих летах молодость вернуть, милости просим обычаю следовать не прекословя. Что скажу, то пусть и делает. Коли же чем недоволен останется, так вот он я, весь перед ним. Никуда не денусь. Наградить захочет, - спасибо скажу, покарать - и то приму.
   Видит Алешка, толмачат степняку, а тот все одно сомневается. Подвох ищет. Привык у себя в Степи к жизни коварной. Что жизнь в Степи коварная, это Хорт сказывал. Он, правда, и сам толком не знает, однако врать не станет. Отошел в сторонку, махнул веником. Смотри, мол. Никого тут кроме меня нету. Да и из оружия - только веник. Что ж ты за богатырь такой, коли голого с веником боишься? А тот, на самом деле, если и боится, то колдовства какого. Он, для верности, толмачу первому велел идти, а сам, даже и раздевшись, нож кривой огромадный прихватил. Пояс повязал, на него нож повесил. Потом все же снял, как глянул. Толмач - за оглоблей спрячется, так и не сыщешь, да и Алешка не шибко в плечах раздался. Посчитал, должно быть, и без ножа, ежели что, пришибет.
   Показал ему Алешка, чтоб на верхнюю полку ложился, а сам думает - коня и без коня в баню вперло. И размером, и запахом, и цветом. Шкура у него, небось, за его-то года так выдубилась, ничем не взять. Мог бы в болоте сколько хочешь просидеть, ни пиявкам, ни комарам такую не прокусить. Однако ж натянута, не свисает нигде, и жилы - что твои канаты. Здоровяк, чего уж там.
   Толмача на нижнюю полку определил, обмакнул веник в кипяток, зацепил квасу и плеснул на камни раскаленные. Зашипел квас, поднялся терпкий пар, поднялся к пяткам степняка и к загривку пополз. Размахнулся Алешка, и ка-ак шарахнет для начала Тугоркана веником по тому месту, где спина кончается, а ноги начинаются. Только было собрался пошерудить ветвями дубовыми вдоль степняцкого тела, а тот заверещал, соскочил и ка-ак в ответ ахнет Алешку в ухо. То есть ахнул бы, кабы размах был. А так въехал кулаком в стену, мало баню не развалил. Шарахнулся Алешка в сторону, кричит толмачу, чтоб разъяснил, что к чему. Что для молодости надобно, чтобы старая шкура слезла, а новая на ее место наросла. И для того должно степняку лежать смирно, а не драться по поводу и без. Развалит ненароком баню по бревнышку, а тут народ. Как он в таком виде пред народом представится?
   Кое-как сообща уговорили Тугоркана не буйствовать, а до поры до времени потерпеть. Алешка даже поначалу толмача веничком ублажил, чтоб на нем показать, что да как. Потом уж за Тугоркана принялся. Старается. Это уж так искони заведено, что жениху с невестой чистыми быть должно. Обдериха, коли это она здесь владычествует, и так чистая, ежели в бане живет. Ну, и степняка в порядок привесть следует. Вдруг да не понравится невесте? От него дух такой идет, впотьмах с конем запросто спутать можно. И запахом, и размером.
   Жених этот самый поначалу все соскочить с полка норовил. Особо как первый пар пошел. Заверещал, будто с него кожу сдирают. Ну, Алешка выждал, сколько надобно, потом водичкой ледяной окатил. Тот льда даже и не заметил. Снова кваску на камешки плеснул, снова веничком оприходовал, снова окатил... Видит, притерпелся степняк, и вроде как ему нравиться начало. Чему и удивляться? Выдь на улицу да любого спроси, нравится ли ему в баньке париться? То-то и оно...
   Алешка же не только дело свое исполняет, еще и время караулит. Дождался, как ему показалось, подходящего, толмача в предбанник за чем-то послал. Ухватил бадейку с кипятком, плеснул со всего маху за печку, помахал руками степняку, - сейчас, мол, вернусь, - и тоже выскочил. Толкнул толмача в спину, - тот оскользнулся и носом в пол влип, - ухватил бревнышко заготовленное, да дверку-то им и подпер. Упал нарочно, толмача сбил, не дает ему подняться. Пока барахтались, слышит Алешка, началось вовнутрях.
   Поначалу ворчанье глухое послышалось. Это, должно быть, баенник разобиженный из-за печки вылез. Потом стихло. Наверное, увидал Тугоркана на полке и диву дается, кто таков. Снова ворчание раздалось. Возня какая-то. Это он, наверное, шкуру драть со степняка примеряется. А тому что? Ему объяснили - старая шкура сойти должна, а новая - нарасти, вот он, небось, и будет терпеть, пока смекнет - неладное что-то деется. Или решит при старой шкуре остаться, потому как обдирание слишком уж невтерпеж станет.
   Так и случилось. Сначала все ворчание да ворчание, да возня непонятная, а потом как возопит степняк дурным голосом, как шарахнет внутри что-то обо что-то!.. И пошли плясать, ровно топор продавши...
   Баня ходуном заходила, грохот стоит, вопли. Толмач перепугался, кинулся было наружу, спохватился, что кроме естества на нем нет ничего, и под лавку забился. Перепугался, даже наряда своего не увидел, что на лавке лежал. Алешка же на бревно, которым дверь подпер, смотрит и прикидывает. Внутрях-то не на шутку разошлись, бревно это самое того и гляди не удержит. Сунулся было подправить, тут и не выдержало. Шарахнулось в стену напротив, за ним - дверь вынесло, а уж потом - непонятное чего-то. Черное, лохматое, глаза - как плошки. Зато ручищи - такими обедать хорошо. Пару раз к себе угощение подгреб, стол и опустел. Вылетело косматое, грохнулось о стену, взвыло, и - обратно. Алешка глазом моргнуть не успел - степняк вылетел. Ухнул о бревна, свалился, только было подниматься, ан косматое его за ноги ухватило и обратно утянуло. Бадьи вылетели, - в щепки. Полки - тоже. А там, внутри, один другого так потчует, что лучше и не надо. Представил Алешка, - ежели б его так, - и сразу ему прочь на улицу захотелось. Коли б не любопытство, так сразу и сбежал бы. Супротивники же, должно быть, не только носы поправляют, но и об стены один другим колотят. Кто кого ухватил, тот тем и ляпает.
   И коли прежде не было у Алешки сомнения, чья возьмет, ан теперь призадумался. Так прикидывает, эдак, а в любом случае для него не здорово выходит. Степняк баенника обратает, - тут Алешке сразу живота лишиться. Баенник степняка обдерет - найдет способ молодцу отомстить. Потому, уж больно его Тугоркан этот помял. Еще и норов выказывает - выкинут его в предбанник, так он обратно, морду баенному бить лезет. Невдомек ему, с кем связался, от того и не боится. В общем, так выходит, Алешенька, что пора тебе отсюда улепетнуть, и чем скорее, тем лучше. Отсидеться где, повыждать, разговоры послушать, а там уж и решать, куда добру молодцу податься.
   Выскочил из предбанника, а ему навстречу гридни да слуги сбегаются. Увидели Алешку во всей красе природной, оторопели. Только тот не растерялся. Завопил во всю мочь: "Рятуйте, люди добрые! Баенный приключился!.. Живота лишает!.." - и тикать, словно ума решился.
   Народ видит, неладное что-то случилось, коли человек в таком виде, себя позабывши, на площадь выскочил. К бане бегут, а Алешка - на конюшню. Орет, руками машет, такую суматоху поднял - будто рать, неведомо откуда взявшаяся, на Киев навалилась. Факелы, оружие, весь терем княжеский всполохнулся.
   Алешка же добрался до конюшни, вывел коня своего расчудесного, вскочил в седло, крякнул, - как-то оно без порток не того, - и к стенам дунул, куда поближе. Перемахнул наружу, и был таков. Только его и видели. То есть те стражи, что на стенах стояли. Мелькнуло что-то большое, не пойми на что похожее, - и исчезло. То ли было, то ли не было. Вроде не птица, - не бывает таких больших птиц, и не туча, и даже как будто голос донесся, по-нашему говорящий. Ан стоит ли кому рассказывать? Сказать могут - хмельными службу несли, вот и примерещилось. В том еще обвинят - выпустили кого-то из города. А как тут не выпустить? Вымахнуло из темноты, в темноту и исчезло. Сказать ничего не успели. Чудо это успело, а стража - нет. А может, как раз у кого-то из стражников и вырвалось невзначай, потому - откуда чуду этому слова наши знать? Они таких слов бояться должно, как огня, а оно само сыплет, ровно сеятель зерна... Да нет, должно быть, все ж таки, примерещилось...
   И без их рассказов Киев поутру гудел, ровно потревоженный улей. Даже те, кто не видел, во всех подробностях передавали, как обидел степняк заезжий баенного, сцепился с ним, едва живота не лишился. Только то и спасло, что, деручись, баню княжескую по бревнышкам раскатали, а как раскатали, тут баенного и не стало. Лучше б, конечно, наоборот. Этот самый, он, хоть и недобрый, а все-таки свой, к сердцу как-то ближе, чем Тугоркан. Однако и степняк крепок оказался, чего уж тут скрывать, коли выстоял. Мало - выстоял, осерчал шибко. То в голову вбил, что нарочно подстроено было, чтоб его со свету белого свести. Обидчика ищет, Алешку какого-то, из гридней княжеских, недавно в службу поступивших. А тот совсем пропал. Видели его, как из бани без ничего бежал, орал, будто ума решился. И - пропал. Нет нигде. И следов, куда податься мог, тоже нет.
   Заслышал это Хорт, призадумался. Знать, удалась Алешке затея, ан не до конца. Того не подумал, что степняк выстоять сможет. А тот ярится - коли не доставят ему молодца, живым али мертвым, раскатает стены Киева по бревнышку, как баню раскатал, пожжет все, а жителей, вместе с князем, в полон уведет. Снарядился Хорт, и до Берестова подался. Потому, обмолвился кто-то, в ту сторону чудо какое-то ночью через стену перемахнуло. Не Алешка, конечно, куда ему стены перепрыгивать, но, может, это как раз баенный был? Хоть и не верит Хорт во всякие сказки, ан тут во что угодно поверишь, коли такое деется. Может, этот самый недобрый к болотнику подался? Баенный да болотник - оба при воде, глядишь, родственниками окажутся. Спросить, про Алешку-то...
   Даже плюнул с досады. Правду про иных говорят - чем старее, тем дурее. Вот как раз про Хорта и сказано. Сторожа, небось, на дороге кого-то приметили, а показалось - ни весть что. Или не показалось, а наслушались, что в городе про баенника болтают, и сами поверили, в придумку свою. Глянуть надо, на дороге, следов поискать, поспрошать. До Берестова, думать надо, не сто верст.
   Выехал из города, свернул налево, подался к Берестову. Какие тут следы на дороге искать - сам не ведает. Отдалился с версту, развернулся к лесу, кликать начал, Алешку вызываючи. Поорет, прислушается - не отзовется ли кто. Нет, не отзывается. До Берестова добрался, так никто и не откликнулся. В селе обратно поворачивать собрался, да услышал, будто вихрь ночью пронесся промеж домов, ан наутро глянули - ничего не поломано, не разбросано... Решил, на всякий случай, чуть дальше проехать, оглядеться. Дождался, пока крайняя изба скроется, только пару раз крикнул, раздались кусты позади, и выбрался на дорогу тот, кого звали.
   - Здорово, - говорит, - чего разорался, с утра пораньше?
   Ничего себе - с утра. Солнышко уж за полдень...
   Глядит Хорт на Алешку - а тот, видать, вполне сам собою довольный, даже и не ведает, какую грозу на Киев навлек.
   - Как там, в городе? - Алешка спрашивает. - По здорову ли гость дорогой?.. - И смеется. - А ты говорил, нет никакой обдерихи, сказки, мол... Как же нету, когда меня самого чуть не ободрали?..
   - Может, оно и к лучшему было бы, коли б тебя ободрали, - в сердцах буркнул Хорт. - Понатворил ты делов-от...
   - Погоди, погоди, - нахмурился Алешка. - Ты чего это на меня лаешься?.. Я ж не для себя старался, для всех... Степняка утихомирить...
   - Для всех... Утихомирить... - бормочет Хорт. - А то случилось, что только пуще раззадорил. Он теперь за тебя всему Киеву гибелью грозит... Того желает, чтоб тебя к нему живого или мертвого доставили.
   - Руки коротки, - буркнул Алешка. - Ты, давай, сказывай, что там, в городе...
   Только было Хорт рот раскрыл, как охнул и оседать начал. Перекосилось лицо мукой, пошатнулся, упал. Глядит Алешка, а у него из спины две стрелы торчит. Одна в плечо вонзилась, другая - пониже. Поднял голову, увидел невдалеке Тугоркана с его свитой. Все ухмыляются, один лук в руке держит.
   Не дурнее Хорта оказались. Послушали, что в городе говорят, а то, может, узнали еще, к кому Алешка из княжеского терема отлучался, вот и выследили. Они там, в Степи у себя, к этому делу привычные.
   Особливо Тугоркан ухмыляется. Он, понятное дело, не велел Алешку из лука целить. Сам, своими руками, небось, кожу с него содрать собирается, как тот ему от баенника прочил. А уж с живого ли, с мертвого, это как получится.
   Махнул рукой своим, чтоб на месте оставались, сам с толмачом вперед едет. Саженей пять не доехал, остановился. Морда злобой лютой перекошена, в глазах молоньи сверкают. Прорычал что-то толмачу.
   - Спрашивает тебя богатырь великий Тугоркан, какую смерть себе выбираешь? Хочешь - конем стопчет, а хочешь - наполы развалит? Еще то говорит, что все одно - разрубит тебя на мелкие кусочки да псам скормит. Только поначалу шкуру сдерет.
   - Где ему, - Алешка отвечает, а у самого сердце кровью обливается, не за себя - за товарища своего, в спину устрелянного. - Он с лосем - и то не справился. В сказках наших говорится: не уловивши бела лебедя, да и кушаешь... Я же, чай, не лебедь белая. О псах заговорил? Был у моего батюшки пес старый, еле по двору таскался, так он костью подавился - не по себе кусок ухватил. Корова вот тоже была... Сунулась случаем в чан с брагою, так опилась, что лопнула... Видал я, как твой хозяин жрет и пьет, - куда там до него псу с коровою...
   Не было у отца Алешкиного ни пса подавившегося, ни коровы опившейся, - это он для красного словца призагнул. От того и не уразумел его толмач. Глядит, глаза вылупив, не знает, чего хозяину сказать.
   Понял Алешка.
   - Не по себе дерево рубить вздумал, - говорит.
   Опять толмач не уразумел. Какое-такое дерево? Не за деревом хозяин его в путь пустился, - за добрым молодцем...
   Посуровел Алешка.
   - Загостился хозяин твой в Киеве. А может так статься, что и на свете белом. Прежде я б его за слово отпустил, - повинился б перед киевлянами да князем, дал зарок забыть дорогу в землю нашу, но коли товарища моего бесчестно в спину стрелил, так и нет ему ни прощения, ни пощады.
   Взревел Тугоркан, как ему речь Алешкина перетолмачена была, ровно медведь-подранок. Эдакой мозгляк угрожать вздумал! Со стороны глянуть - Алешка супротив него, что оса супротив медведя. Однако, сколь ни страшны у косолапого когти, сколь ни велика сила, - оса тоже жалить умеет. Толмач едва в сторону метнуться успел, - бросился великан на Алешку, взмахнув своим кривым мечом. Только и тот не лыком шит, не из дерева делан. Не впервой ему с эдакими орясинами сходиться. Помнит, в чем его превосходство - в увертливости. Ну, и научился кое-чему, помимо уроков Екимовых.
   Коли обрушится на него всею силою удар Тугорканов - наполы вместе с конем распластает. От того так щит и меч подставляет, чтоб скользнуло по ним оружие степняка, да ушло в сторону. Опять же, конь чудный к битвам приучен. Знает, когда на дыбы встать, когда в сторону порскнуть. И так выходит - сыплются на Алешку удары грозные, пластает его Тугоркан по чем ни попадя, а молодцу до поры все как с гуся вода. Вот-вот кажется, конец поединку, ан, гляди ж ты, опять вывернулся. Сам не нападает, приглядывается, как ловчее управиться. У степняка меч изогнут, им наотмашь рубить способнее, у Алешки же - прямой, колоть можно. И впрямь получается, - один, подобно медведю, лапами размахивает, а другой времени осой ужалить поджидает...
   Сколько бьются, не ведомо. А только приметил Алешка краем глаза, степняки, что на прежнем месте остались, луки изготовили. Тоже времени подходящего выжидают. Вот тебе и честный поединок. О какой чести речь, коли все средства хороши?.. Вот уже и первая стрелка по шелому шваркнула... Дернулся Алешка, и только чудом меча Тугаринова избежал. Вон оно что... Они, небось, так стрелять станут, чтоб хозяина своего победы не лишить. Не на убой, а на отвлечение. Тугоркан же так Алешку разворачивает, чтоб им удобнее целить было, и в него не угодить. Попал, Алешенька, как кур в ощип...
   Не только попал, ан и пропал бы молодец, кабы не вынесло из-за поворота на степняков витязя неведомого. Два раза меч взлетел, два раза опустился, повалились двое в пыль дорожную. Остальные завизжали, луки бросили, мечи повыхватывали. И там сеча завязалась.
  
   6. КАБЫ ЕСТЬ У НАС СЕСТРА ДА ВСЁ РОДИМАЯ, ЗА СЕМИМА-ТЕ ЗАМКАМИ ЗА ЖЕЛЕЗНЫМИ...
  
   Только Алешке в ту сторону глядеть незачем, да и некогда. У него своя забота. Он степняка измором взять хочет, ан не ведомо, чья возьмет. Не убавляется у Тугоркана ни силы, ни ярости - знай себе пластует молодца наотмашь со всех сторон. Куда там Неодолищу!.. Да и со Скименом попроще было. Зря ты, Алешка, на рожон полез. Начал хитростью степняка изводить, так и продолжал бы. И Хорт живота не лишился б...
   Только вспомнил Алешка про Хорта, и занялось что-то внутри, огнем сердце жжет. Меч со щитом чувствовать перестал, будто нет их совсем, будто это он руками своими голыми железо сверкающее от себя отводит. В глазах так развиднелось - каждую чешуйку на доспехе Тугоркановом видит, в голове прояснело - наперед движения степняка угадывает, прежде даже чем тот подумать о них успеет. И еще то приметил, не привык Тугоркан биться долго. Не встречалось ему соперника равного. Он своих поединщиков, должно быть, первым же взмахом наземь повергал. От того и нет в нем никакой хитрости, от того он об защите и не помышляет. Высмотрел слабину степняка и, когда тот в очередной раз занес руку, не стал подставлять меч, а изо всей силы ударил острием ниже подмышки. Вошло железо, ровно нож в масло, чуть не на треть. Выхватил Алешка меч из раны, отскочил конь его в сторону, развернулся молодец, готовый удар отразить, ан не понадобилось. Опустилась безвольно рука Тугорканова, обмяк он на седле, зашатался и рухнул.
   Глядит на него Алешка, и глазам своим не верит. Да неужели ж такое случилось, что он в поединке эдакого зверя одолел? И ни к чему ему, что богатырь неведомый в одиночку с несколькими степняками бьется...
   Только он и без Алешкиной помощи справился. А тому и глянуть недосуг. Услышал, что Хорт застонал, спешился - и к нему. Наклонился, вскинулся и обернулся, услышав подъезжающего всадника.
   - Еким!.. - ошарашенно пробормотал. - Ты?.. Какими судьбами?..
   - Опосля потолкуем, не время сейчас.
   Спрыгнул с коня, подошел к Хорту.
   - Дышит... Живой, значит. К знахарю его надобно, и поживее. Коли стрелы без яда, может, и оклемается. Знаешь кого?
   - Одного знаю... В Киеве...
   - Далеко до Киева. И везти не на чем. Поближе бы...
   Поближе... Алешка здесь в первый раз. Он в Берестовом никогда не бывал. Да и киевский знахарь, Оглобля, тоже каким-то лопушком ему показался. Ну да выбирать не приходится.
   - Довезу. Помоги мне его только на коня моего подсадить... А с этими что делать будем?
   - А чего с ними делать? Свезу, вон, на холм, там и укрою. Хоть и супостаты, ан бросать на дороге негоже... Подсадить-то я тебе подсажу, только ни к чему это. Не довезти тебе его живым.
   - Авось, довезем... Ты только вот что, Екимка, не удивляйся ничему и ничего не спрашивай. Сам все скажу.
   Тот плечами пожал, об чем речь - не понимает.
   Вскочил Алешка на коня, подхватил Еким Хорта, поднял осторожно, усадили так, чтобы стрелок торчащих не тревожить. Обхватил Алешка товарища раненого, вцепился в повод, обернулся.
   - Ты, как дело сделаешь, сразу в Киев езжай...
   Обсказал коротко, как избу Хортову отыскать.
   - Ну, - коню говорит, - выручай, друг верный...
   Ухмыльнулся Еким словам Алешкиным, а там и рот разинул. Потому как прянул конь с места, - и нет его. Вот только что здесь стоял, даже пыль дорожная опасть не успела, а его и след простыл. Слыхал, случаются на свете белом чудеса, ан одно дело - слыхать, а другое, когда вот прямо тут, перед тобой, было - и нету. Для верности руку протянул, пощупал, не кажется ли? Нет, не кажется. Отдернул руку, обернулся сердито по сторонам, - не видал ли кто, - головой покачал. Слова Алешкины вспомнил, чтоб не удивляться. Да как же тут?.. Ладно, и вправду надобно с делом покончить, а там и в Киев подаваться. Пущай Алешка сам разъяснит, что к чему.
   Взвалил Тугоркана поверженного на коня его, повез на холм придорожный...
   Алешка же в один скок возле ворот киевских очутился. Ни по чем ему, что заметит кто, разговоры пойдут, ему главное - товарища спасти. До избы Оглобли мигом домчался, - разметал ли кого по дороге, нет ли, не до того. Торопится. Все ему кажется, Хорт уже и дышать перестал. Крикнул голосом молодецким хозяина, чтоб двери отпирал, соскочил с коня, подхватил Хорта, в избу тащит. Замешкался хозяин чего-то, не открыл дверей, так пнул, что вышиб, товарища прямо в горнице, на стол уложил. В сени вернулся, ухватил Оглоблю за шиворот, - тот оторопевши стоял, - внутрь втащил. Чуть не носом в стрелы торчащие ткнул. Что хочешь делай, но товарища моего выручи. Сам на лавку сел, смотрит. Зыркнул на него Оглобля, выйди, мол, - кулаком погрозил. Присматривать буду, коли помочь чего надо - помогу, а замечу, не так что-то, мигом пришибу. Пискнуть не успеешь, или как там у вас, знахарей, принято...
   Склонился знахарь к Хорту так низко, будто обнюхивает. Каждую стрелку со всех сторон осмотрел, даром что в палец толщиной. Сказал Алешке воды колодезной принесть, тот не пошевелился. Сам сходил. Тряпицу чистую взял, миску с водой в печку сунул, трав каких-то туда накрошив. Снова к столу вернулся. Так руки вытянул, что одна из стрелок промеж ладоней оказалась, только не касается их - это Алешке хорошо видно. Уставился на стрелку и забормотал что-то. Что - не слышно, и слова вроде бы не наши. Глаза кровью налились, на лбу жилки вздулись, того и гляди лопнет. Бормочет это он, и видит Алешка - будто дрогнула стрелка, затрепетала, да и стала потихоньку из раны выпрастываться. Сколько выпросталась, замолчал Оглобля, чашку из печки достал, рядом поставил. Снова руки протянул, забормотал. Опять задрожала, задвигалась стрелка... Вот уже и вся вышла. Держит ее Оглобля, не касаясь, на воздухе, к печке отнес, острие к огню приблизил. Поглядел, хмыкнул довольно, руки развел, дал на пол упасть. У стола смочил тряпицу в чашке, а потом снадобье свое прямо над раной, по капельке, из нее и выдавил.
   За вторую стрелку принялся. С ней так же, как и с первой все сделал. Как закончил, к Алешке повернулся.
   - Ты что ж это, молодец, - спрашивает, - жить теперь ко мне переберешься? Домой ступай, все одно проку от тебя, как от козла - молока.
   - От меня тот прок, что ты дело свое без обмана делал. Потому как знал, доглядают за тобой.
   - А я свое дело завсегда без обмана делаю. И мне твой догляд, что снег прошлогодний. У меня, ежели знать хочешь, от таких как ты дюжина средств имеется. Кулаком махнуть не успеешь...
   - Не успеешь... - поддразнил его Алешка. - И чем же ты мне, жердь иссохшая, угрозить собрался?..
   - А и тем, хотя бы, что у меня змейки послушливые имеются. Вон, одна из них, прямо у тебя под лавкой свернулася. Свистну особым образом, и нету молодца.
   Раздвинул Алешка ноги поширше, глянул под лавку, а там и в самом деле змейка свернулась. Да еще какая!.. Серая вся, в два пальца толщиной, а ежели размотать, так локтей пять в длину будет. Алешка никогда змей не жаловал, стороной обходил, а тут - только руку протянуть. Подскочил, как петух с насеста, - и в сторону, к ухвату.
   А Оглобля, руки в боки, и хохочет.
   - Хорош богатырь, - хохочет, - старой веревки испугался!..
   Тьфу ты, и вправду веревка... Дать бы тебе по шее, да связываться неохота... Мало ли чего у него тут и вправду имеется...
   - Ступай, ступай, - Оглобля говорит. - Без яду стрелки были. Коли повезет, так и оклемается товарищ твой. Завтра наведайся.
   - А коли не повезет?..
   - А коли не повезет, так и на заборе собака за седалище укусит. Ступай, сказано, нечего тебе тут делать...
   Ушел Алешка. Хоть и хотелось на прощанье Оглоблю треснуть, а так и ушел, не солоно хлебавши. За лучшее рассудил, чтоб не связываться. На улицу вышел, - город, что потревоженный улей гудит. Откуда известно стало, что да как, ан его уже узнавать стали, пальцами тыкают, шушукаются. Ребятня, та вокруг вьется; каждый норовит за что ни попадя дернуть, если уж не за самого Алешку, так хотя бы коня его. Кто удачнее дернул, за меч там, али за щит, - тот, небось, неделю коноводить над прочими будет. Визг стоит, суета... Алешка же тому не препятствует. Разве зыркнет строго, гаркнет сурово, - но и только. Не замай, сам таким был.
   Не успел до избы Хортовой добраться, от князя посланный прибыл. В терем явиться велено, не мешкая.
   Вздохнул, изловчился, и ухватил ребятенка, что близко подобрался, а удрать не успел. Тот заверещал испуганно, товарищи в стороны хлынули, Алешка же его слегка по лбу щелкнул, да и говорит:
   - Тихо ты, сорока! Угомонись! Слушай, что скажу. Мне отлучиться надобно, а тут товарищ мой приехать должен. Спрашивать станет, что да как. Так ты его высмотри, и все как есть обскажи. К князю, мол, позвали. Вскорости будет. Исполнишь поручение, я тебя на коне своем покатаю.
   У ребятенка глаза засверкали, счастью своему не верит.
   - Брешешь! - говорит.
   - Отчего ж сразу - брешешь! - Алешка отвечает. - У меня все без обману. Вот тебе задаток.
   Снял с головы шелом и на ребятенка надел. Тихо стало разом на улице, будто немота на всех разом напала. Ну, все! Теперь счастливчику, пока волос над губами пробиваться не начнет, верховодить...
   Ласково князь молодца принял, сам в дверях встретил, сам на стол, богатырям отведенный, указал. Занимай, мол, то место, какое нужным сочтешь. Ан не раньше, как о случившемся скажешь. Алешка и развернулся - это ему не привыкать стать. Речь завел - в палатах тесно стало. На каждое слово правды, десять полуправды, ан и то верно - красиво не соврать, правды не сказать. Соловьем заливается, и того не видит, как нет-нет, а набежит тучка на чело княжеское. Потому, хоть и совершил Алешка подвиг богатырский, хоть и постоял за честь княжескую, да только не ко времени. Взъярится Степь, о гибели Тугоркановой прознав, воспылает местью, на Киев всей силой своею страшною двинется. Тут и иные захотят из-под руки княжеской на волю податься, того не понимая, что дружно - не грузно, а врозь - хоть брось. Обиды старые припомнят, как князь мечом к покорности приводил. Только того и ждут, чтобы ослаб. Под себя, ровно куры, гребут. Невдомек, что не из прихоти своей народы под руку свою собирает, от того, что вдаль зрит - что суждено им навеки единым народом стать, потому как они одно и есть, хоть и обычаями разнятся. Да где там - разнятся? Одни кумиры по рощам да дубравам стоят, языком одним говорят, пусть и не все слова одинаковы, зато сердце у всех - одно, и мать-Сыра-земля - на всех одна... От того и не все слышит князь, об чем Алешка рассказывает, иные думы чело морщинами хмурят. Такие, что не всякому откроешь.
   Не один князь хмурится. За столом богатырским тоже не видать, чтоб веселились особо. Радоваться бы должно, - прибыло их полку, новый товарищ объявился, да еще какой - то ему удалось, что им не под силу оказалось, а они сидят, что твои сычи. От того, должно быть, невеселы, - иному милость княжеская оказана, иной в чести ходить будет. Каждый себя, небось, средь первых первым мнил, а тут взялся ни весть откуда воробей залетный, ишь, как расчирикался. Не может того быть, чтоб силою взял, на него бревно из венца положи - он и переломится. Слово, должно, знает. Сбродовичи братья с Залешанами во все время порознь глядели, а тут одинаково на Алешку смотрят. Забыли неурядицы, что промеж них были. Отчего ж были? Ну, про то ведомо...
  
   Далеко от Киева, в северную сторону, за лесами - за горами, есть город не менее славный, а то даже и поболее, ежели жителей его спросить. Имя тому городу - Новгород, ан иначе никто не скажет, кроме как прибавив Великий. Не за размер кличут, - за древность, за богатство, за важность. Спроси новгородца о Киеве, так он, пожалуй, хмыкнет, да рот скривит. Потому - в их город первые князья из-за моря пришли, по их зову, чтоб порядок в земле навести. И уже оттуда - в Киев. Это тамошним князь - указ, в Новгороде же - сами жители князьям указуют. Коли понадобится - призовут всем миром, челом ударят, а как сделал, зачем позвали, али не ко двору пришелся - так и ступай себе миром, пока по шее не надавали. Новгородцы - люди вольные, им никого над собой терпеть не пристало. У них что гости, что молодцы - не чета киевским. Про них слава по всей земле идет, что вдоль северных морей протянулась. Куда только не плавают купцы новгородские, говорят, до самого края мира на лодьях своих добирались, один даже шапку свою за край уронил, поймать хотел, так и сам едва не выпал, насилу словили. Молодцы тоже от купцов не далеко отстали - только они все больше лихостью промышляют. Так и живут: то с севера кто к ним с мечом пожалует, то они в ответ снарядятся, а как затишье - торг ведут. Им ли на Киев оглядываться, с князем киевским считаться? Один он такой, Великий Новгород, а что прочие об себе думают, так это пусть себе тешатся. Лягушка, вон, тоже думала с быком потягатися, а как дуться стала, так и лопнула.
   Много песен о Новгороде сложено, много сказок про него сказывается, - уж никак не меньше, чем про Киев, ан то не сказка, а чистая быль.
   Жил, говорят, в славном Великом Новгороде молодец один. Как его на самом деле звали-величали, про то забылось, а от жизни его прилипло к нему прозвище Буслая, да так, что не оторвать. Немало погулял на своем веку, а как время пришло - женился, детишками обзавелся, остепенился. Перестал перечиться с Новым городом, с людьми новгородскими, коих, бывало, поколачивал, состарился, живучи, да и преставился после веку долгого, разменяв девяностый годок... Осталась вдовицей жена его, Амелфа Тимофеевна, со всем прибытком да с детишками, об одном из которых, Василии Буслаевиче, и речь пойдет.
   Рос Васька красавцем, весь в отца, в отца и удалью бесшабашной выдался. Хотелось матери, чтоб сынок ее, как вырастет, гостем стал, - куда как почетно, отдала о седьмом годке грамоте учиться, он и выучился, ровно играючи. Иному хоть кол на голове теши, глаза вылупит, рот разевает, и не поймет ничего, бревно бревном. Васька же, что услышит, то на лету и словит. Оглянуться не успели - он и читать, и писать, и счет вести обучился. Мало того, глядь-поглядь, а Васька-то - и на рожке, и на бересте, и на гуслях играть приспособился, так, что заслушаешься, а уж коли песню заведет - соловьи умолкают...
   Чуть подрос - опять люди дивуются. За что ни возьмется Васька - любое дело в руках горит. Увидит в чьих умелых руках тесло, всколыхнется, дай, мол, попробовать, да так бревно обтешет, любо-дорого. Пустят за круг гончарный, он из куска глины такой кувшин вылепит, самый придирчивый глаз огреху не отыщет. На коня взмахнет - ровно на нем и родился...
   Дивуются люди, а старики головами покачивают. Не бывало такого на белом свете, чтоб все время бело, ино и серо, а то и совсем черно случается. Как в воду глядели.
   Попробовал Васька хмельного, раз, другой, да и позабросил дела обычные, связался с веселыми удалыми добрыми молодцами, бражниками бездумными. И чем дальше, тем пуще. Вот уже и озорничать принялся, благо силушки столько - девать некуда. Как опрокинет чарку, так лучше ему на дороге не попадаться. А коли попался, совсем беда. Ухватит за руку - из плеча выдернет, в ногу вцепится - из гузна вывернет, поперек хребта обнимет, так человек криком заходится, окарачь уползает.
   Сколько ни пытались унять молодца люди новгородские, ан никого-то он не слушает. Только еще пуще расходится.
   Пошли тогда к матери, на Ваську жаловаться. Стала та сына укорять да бранить, - и то не в прок. Слушал ее молодец, слушал, а потом повернулся, ушел в терем, там и заперся. Думали, проняло его, не тут-то было.
   Посидел сколько, отправился на торговую площадь, встал посередке и ну орать:
   - А ну, люд честной, кому охота поесть-попить задарма, ступай ко мне на широк двор! Только уж кто придет, тот не взыщи. Иного поначалу отведать придется. Кто устоит, отведавши, тот садись за стол, будь Ваське братом названым!..
   Сам обратно поспешил, выставил на дворе столы с яствами, выкатил бочки с хмельным, ворота настежь - и дожидается.
   Люди, понятное дело, собрались у ворот, поглядывают на Ваську да друг на дружку, только никто заходить не решается, боятся. Мало чего он там удумал!
   Шел мимо Костяй с Торжка, видит, народ шушукается. Поспрашал, что да как, пожал плечами, раздвинул толпу в стороны - и к Ваське на двор.
   - Подавай, - говорит, - твое угощение, посмотрим, каков ты хозяин!..
   - Милости просим, - Васька отвечает. - Только прежде чем за стол, ты, мил человек, иного отведай, согласно уговору.
   Глядят люди - берет Васька дубину, пудов в десять. Перекинул из ладони в ладонь, ровно прутик какой, размахнулся от сердца, да ка-ак ахнет Костяя оплечь. Тот стоит, не шелохнется. А дубина крякнула жалобно, и пополам разломилась.
   - Звать-то тебя как? - Васька спрашивает.
   - Костяем кличут, с Торжка я...
   - Гой еси, Костяй с Торжка, - Васька говорит. - Не взыщи за угощение, прошу к столу, хлеба-соли отведать. Ты мне теперь брат названый...
   - Нет, погоди маленько, - Костяй ему. - Не знаю, как у вас, а у нас в Торжке на угощение угощением отвечать принято...
   Ну, и подбил Ваське глаз.
   Потом обнялись, за стол сели.
   Там и иные подходить стали - Лука с Мосеем, сыновья старшего в Гончарном конце, еще кто, а уж последними - двое братьев-залешан, да семеро братьев Сбродовичей. Этих Васька дубиной потчевать не стал, про них и так разное сказывают. То есть, сказывают одно, только одни - про тех толкуют, а другие - про этих. Они, вишь, из соседних мест, что под Новгородом. Из Залесья да с Бродов. Отсюда и звать их - Залешанами да Сбродовичами.
   Сказывали, как кто-то из них лошадь покупал. Пришел на торг, высматривал долго, пока не высмотрел. Торговаться принялся. Сколько раз сходились-расходились, сколько раз шапки оземь бросали, а только, видать, мошны у покупателя все одно не хватает. Вот он и говорит продавцу, что лошадь его всем хороша, окромя одного - в хозяйстве непригодна. Ну, тот, понятное дело, в крик, как так непригодная?.. А так, покупатель отвечает, силы в ней нету. Такая не то что телегу, сани по зиме не свезет. Обидно продавцу показалось, он чуть не с кулаками набрасывается. Шум, гам поднялся. Сбежались люди, и, как у нас обычно в таких случаях бывает, один за одного встрял, другой - за другого. И что удивительно: в кого пальцем не ткни, тот лучше прочих в лошадях толк знает, а говорят разно. Один кричит, да ты, мол, в зубы загляни, а тот ему в ответ еще и под хвост заглянуть предлагает... До того доорались, что уговор промеж себя заключили, - продавец с покупателем, то есть, - коли доказано будет, что лошадь слабая, то забирает ее покупатель себе, а продавец ему сверху в придачу цену дает, за эту самую лошадь запрошенную.
   Уговорились они, подошел то ли Залешанин, то ли Сбродович, к лошади, и положил ей руку на холку. Та где стояла, тут и с копыт.
   Вдесятеро больший шум поднялся, а покупатель стоит себе, дурачком прикинувшись. Говорил же, мол, слабая лошаденка, ан не верили... Стали лошадь обратно на ноги ставить, не получается - валится. К покупателю приступили, уж не колдун ли какой, - отнекивается. Приметы, говорит, знаю, какие-никакие, а чтоб волхвовать, или там порчу напускать, сроду у нас в родне такого не было. Как же ты про лошадь узнал, что слабая? - спрашивают. Так куда ж в хозяйстве без лошади? - отвечает. - От того и знаю.
   Правду говорит, нет ли, не вызнаешь, а только думай - не думай, ан уговор дороже денег.
   - А мне, - говорит, - деньги без надобности. Нехай остаются. Мне помощник в хозяйстве нужен. Заберу его, выхожу, глядишь, и оклемается.
   - Да как же ты его заберешь? Он на ногах не держится, не то чтобы ими передвигать...
   - Как-нибудь... Своя ноша, говорят, не тянет.
   Влез под лошадь, крякнул, поднялся, да так на плечах и унес.
   Оправилась? А то! Он ее незаметненько, как руку на холку клал, шлепнул слегка, - и вся недолга.
   Или вот еще рассказывали. Как-то по зиме встретили молодца, опять, то ли Залешанина, то ли Сбродовича, в лесу. За дровами приехал. Сани такие навьючил - выше самого высокого дерева. Подивился прохожий, как это такую гору не то чтоб до места довезти, с места сдвинуть можно было. Лошадка, эвон какая, ее, ежели наверх саней забраться, и не разглядишь, внизу-то. Пожалел бы. Помрет с натуги.
   - Да я, - говорит, - на ней только сюда. Чтоб не застаивалась, да самому ноги не бить. А сани, это мы как-нибудь и без нее справимся.
   Встал промеж оглоблей, ухватился поудобнее, потащил с места, тут они в разные стороны и расселись.
   - Что ты будешь делать, - проворчал беззлобно. - Сколько раз говорено, новые надобно приготовить, и обязательно летом, а не посреди зимы. Посреди зимы - телегу готовят, а сани - летом. Что ты будешь делать, - снова проворчал он. Потом рукой махнул. - Ну, не пропадать же добру...
   Сунул сани поломанные под веревки, которыми дрова обхвачены были, подлез, крякнул, и уволок.
   Так оно было, али не так, а ежели даже и так, то сколько к тому приврали, но коли хоть немного правды было - что таким молодцам дубина Васькина? И то еще сказать, мало ли, обычай у них, как у Костяя с Торжка, окажется, на угощение угощением. Недолго и головушки лишиться. Махнет такой кулачищем, мало не покажется.
   В общем, набралось на дворе у Васьки тридцать молодцов без единого, сам тридцатым стал.
   Уговорились молодцы за то, чтоб братьями назваными считаться, да и пустились бродить ватагою, ино в Нове-городе, ино еще где. Добро бы, к делу какому пристали, а так все больше безобразничают. Где гуляет кто, и они здесь. Званы, не званы, это им нипочем. Оно и понятно, кто ж с такими молодцами повздорить осмелится? А они, как отведают хмельного вдосталь, так и куражится начинают. Коли б промеж себя, так невелика беда, - нет ведь, кого ни попадя задирают.
   Вот отправились они как-то в Никольщину, там пиво варили. Васька за всех сразу наперед с лихвой расплатился, про то слово худого не молвить. Как поспело пиво, так они за него и принялись. Весь день вдосталь опивались, а как вечер, заборолися в шутку с местными. Глядь-поглядь, уже и на кулачки перешло, еще сколько прошло - как водится, драка великая завязалася. Сам Васька в сторонке сидел, не ввязывался, а там и совсем чудно - разнимать полез. Тут его кто-то по уху и оплел. Не столько больно, сколько обидно Ваське показалось. Он и возопил дурным голосом:
   - А нут-ка, Костяй с Торжка, Лука, Мосей, да Залешане с Сбродовичами! Никак, наших бьют!.. Уже и до меня добрались...
   Тут уж молодцы за дело по-настоящему взялись. Вскорости и улицу очистили, и дворы прилежалые, сколько народу положили - не сосчитать... На том едва разошлись, что уговор заключили, побились об велик заклад: уговорились биться молодцам Васькиным со всем Новым городом. Коли молодцам побитым быть, - платить им дани-выходы Новому городу по три тысячи гривен каждый год и впредь не сметь безобразничать; коли же молодцы верх одержат - Новый город платит, а гулять тогда молодцам, как сами пожелают, без укоризны.
   С того и началось кажинный день на вечевой площади побоище великое учиняться. Пойди, найди того в городе, кто б на Ваську с его дружиною беспутною зуб не точил. Торг, ремесла позабросили, на площадь прутся. Кого в переулок ударом могучим вынесет, полежит чуток, оклемается - и обратно.
   Скольких побилось, не сосчитать. Только видят люди новгородские, стало их убывать потихоньку, а Васькиной ватаге - хоть бы хны. Нет, конечно, тоже побитые, ан не так, чтоб на ногах не стоять. О том задумались, что попали как кур в ощип, то есть, куда ни кинь, все клин. Ежели так дальше продолжаться будет, не останется в Нове-городе ни торгового, ни работного люду, а коли признать себя побежденными, того хуже. Разгуляется Васька, что хоть прочь беги, так ему за это еще и гривны приплачивать.
   Догадались, наконец, матери Васькиной в ножки поклониться, уйми, мол, сына родного, Василья Буслаевича, совсем от него жизни никакой не стало!" Не просто поклонилися - подарочками дорогими...
   Коли мир просит да подарочками одаривает... Бежала мимо двора какая-то девка-чернавка, Амелфа Тимофеевна и наказала ей, Ваську позвать. Та мигом обернулась. Даром что на площади потасовка идет, змейкой скользнула, никем не задетая, никем не примеченная, ухватила молодца за рукав, за собой тащит. Матушка, мол, ко двору срочно кличет.
   Ну, коли матушка...
   Выбрался Васька из свалки, глянул вправо-влево, - куда это девка подеваться могла, не пришибли ли случаем? - да и пошел к себе на двор. Тут его матушка хитростью в погреб, под замок посадила. Нашептала на замок, и сколько ни рвался Васька, ничего ему не помогло.
   Прослышали про то новгородцы, навалились на дружину Васькину, да так, что от нее пух и перья полетели. Все обиды разом припомнили, сторицей расплачиваются. Куда ни сунутся молодцы, везде-то их прием желанный ожидает. Надо б за вожаком своим сбегать, да где там - запрудила толпа улицы, не пущает с площади. И чем дальше, тем пуще раззадоривается. Одно спасает, - в эдакой толчее новгородцы не столько Васькиных, сколько своих лупят. Ан надолго ли, спасение такое? Уже и половины на ногах не осталось...
   Ниоткуда возьмись, девка-чернавка с ведром посреди драки очутилась. Идет себе к Волхову, будто нет вокруг никого. Разве что не напевает... Взмолился кто-то из Васькиных, помоги, мол, сбегай до Буслаевича, пущай как сможет, а приходит, потому, совсем мочи нету. Где уж тут подумать, кто такая да откуда взялась. Совсем разум кулаками вышибло. А утопающий, известно, что протянули, за то и схватится.
   Улыбнулась девка, повернулась и пошла себе не спеша, только как коромыслом своим поведет слегка, народишко от того в стороны, что твои лягвы на болоте от камешка брошенного, разлетается.
   Добралась до дому Васькиного, отомкнула замок на погребе, пока матушка его не видела, да и говорит:
   - Спишь ли, Васенька, али так лежишь? Подымайся, добрый молодец, собирайся скоренько. Люди-то новгородские, всю твою дружину как есть положили...
   Спохватился Васька, выскочил из погреба, глянул по сторонам, выхватил у девки коромысло, саму в сторону отпихнул - и на площадь помчался, своим на выручку.
   Бежит, а навстречу ему та самая девка, у которой он коромысло добыл.
   - Погоди, Васенька, - говорит ласково. - Погоди да послушай, чего скажу. Как не выпить всей воды из Волхова, так и во Новеграде людей не выбити. Найдутся и супротив тебя молодцы. Поклонись людям поясно, попроси прощения за обиды, замирись...
   Васька аж задохнулся.
   - Шла бы ты, - отвечает, - своим путем-дорогою. Али про велик заклад не слыхивала? Да и не об нем одном речь. А об том, что не станет нам житья в Новегороде, станут пальцами показывать да посмеиваться, нахвальщиками кликать станут... За коромысло твое спасибо, пригодится, но коли опять поперек станешь, гляди, как бы не пришибить ненароком...
   Ну, и коромыслом-то замахнулся. Не взаправду, конечно, так, попугать. Ан девка не из пугливых оказалась.
   - Послушай меня, Васенька, - увещевает, - замирись, да за ум возьмись. Пропадешь ведь ни за что. И коромыслом не размахивай, ну как выронишь ненароком, самому достанется...
   Как в воду глядела. Выскользнуло коромысло у молодца из рук, да по плечу и вдарило. Наклонился, поднять хотел, ухватил, ан это себя за лапоть. Плюнул, - с бабой свяжешься, самому бабой стать, - дальше побежал.
   На площади к своим пробился, а тем уж совсем хана. Большая часть вповалку лежит, а кто на ногах - еле держатся. Завидели Ваську, откуда только сила взялась. Сдюжили вместе до темноты, а там до завтра разошлись. Буслаевич всю свою дружину к себе на двор взял. Кому совсем туго пришлось, тех сам до утра отварами выпаивал да словами как мог ободрял. И такие ведь братцы названые у него подобрались - никто и подумать не подумал, чтоб бесчинство прекратить. Похваляются друг перед дружкой удалью своею дурною, пуще прежнего грозятся новгородцев вразумить... Того никак не поймут - самих бы кто вразумил...
   Как светать стало, собрались было опять на площадь, ан старики пришли, от людей посланными. С новым уговором. Согласился Новый город давать Ваське с дружиною всякий год по три тысячи гривен, да в придачу с хлебников - по хлебику, с калачников - по калачику, с молодиц - повенечное, с девиц - повалечное, да с ремесленных - по ремеслу их. Только чтоб унялся Васька со своими молодцами, не чинил бы впредь обид городу. А тот, как услышал, куражиться начал, даром что перед ним старики. Много насказал, чего б не следовало, однако уговорился, скрепя сердце. Хорошо еще, девку-чернавку, что возле ворот тихохонько стояла, не приметил, а так бы - не бывать уговору...
   - Ох же ты, Васенька... Не послушал ведь совета доброго, не поклонился людям, не попросил прощения, сердцем не замирился... Постоял перед камушком путеводным, увидел: "Направо пойдешь - счастливу быть", так ведь назло левую дорожку выбрал...
   Может, слышал кто слова девкины, а может - придумали, ан как сказала, так и приключилось. Васька с той поры в городе безобразничать перестал, ну так и в окрестностях есть, где себя показать. Дальше - больше. На чужую сторону похаживать начали, говорят, чуть не за три моря. Хаживать-то хаживали, только ни ума, ни добра не нажили. А там - одна только дружина и вернулась, и то не вся. Что случилось, про то в песнях говорено, кого ни спроси, всяк скажет.
   Залешане со Сбродовичами воротились. Ан славу такую по себе в родных местах оставили, не жить им здесь. Хоть промеж них не то что собака, стая собак каждый день бегала, - все никак столковаться не могли, кто большую удаль выказал, а от того - кому большая добыча достаться должна, - а решили, не сговариваясь, в Киев подаваться. В дружине княжеской счастья искать. Они ведь, пока балбесничали, весь навык хозяйский порастеряли. Ну, не то чтобы весь, - сердце к жизни работной прилегать перестало. Ежели подраться - так это и звать не надобно, а ежели за соху - так всем миром в погожий день не сыскать. Князю же как раз то и надобно, чтоб драться. Силушкой не обижены, кое-чему в походах поднаторели, куда и подаваться, коли не в Киев?
   Залешане - те сразу, лапти в руки, и только их и видели. Со Сбродовичами же беда приключилась. Так вышло, погорела их деревенька, дотла погорела. Все хозяйство прахом пошло. Остались они без родителей, зато с сестрой на руках, Аленушкой. Краса девка, на выданье, ан кто ее без приданого возьмет? Да и о братьях ее понаслышаны... Ну, не бросать же... С собой, в Киев, прихватили. Не сразу, правда. Поначалу какому-то дальнему родственнику на сохранение оставили. Уговорили сразу, стоило только кулак показать. А как в службу вступили, да как терем отстроили, к себе забрали. Притеснять - не притесняли, но и воли не давали. Все жениха ей присматривали, из тех, кто побогаче и к князю поближе. На ее счастье, - не нашлось пока такого. Как назло: коли родовит, так дыра в кармане; а коли гривен куры не клюют, - родом не вышел. Нет, конечно, Киев - город большой, и такие имеются, что и родом и мошной, ан такие уже заняты. Вот оно какое, счастье Аленушкино, - под замком да в девках. Только и радости, у окошечка посидеть, и то, пока бабка-чернавка не хватится...
   Ух ты, да мы ж, никак, опять в Киев вернулись, из Нова-города. Аккурат тогда, когда Алешка Тугоркана одолел...
  
   Отгулял молодец пир, где ему то ли рады, а то ли и нет, и быстрей в избу Хортову подался. Прибыл ли товарищ его верный, Еким Иванович, али опять - показался, ровно лучик солнечный в ненастье, и опять скрылся? Прибыл. Это ему ребятенок дозорный сказал. Дождался, чтоб на коне богатырском проехаться. Его, должно быть, родители обыскались, а только ему конь - важнее. Седалище, оно поболит, поболит, да и пройдет, а богатырь, он, глядишь, раздумает и о слове своем позабудет. Так что Алешке, прежде чем в избу идти, пришлось слово свое сдержать. Взгромоздил ребятенка на седло, домой повез. Ан тот мал да хитер оказался. Изба, где жил, в паре шагов оказалась, дорогу же так указывал, - мало не через половину города проехал. Посмеялся Алешка и над ним, и над собой, как отцу с матерью отдавал, просил не учить шибко, хворостиной-то, - в меру.
   Вернулся, Еким на крыльце сидит. Нахмурился, когда Алешка запросто его внутрь повел - негоже так себя вести, без хозяина. Вздохнул Алешка, рассказал, как с Хортом повстречался, как задружились они, как стал он в избе его вроде как не чужим, даже суседушко на него не гневается. А что хозяин сам гостей не принимает, тому причина есть. Какая - сам знает. Он, Алешка, его к лекарю отвез. Тот стрелы вытащил, присмотреть обещался, а его выгнал. Завтра, сказал, приходить.
   Видит, перестал Еким хмуриться, наметал на стол того, другого, - сам-то он только с пира, зато у товарища его с самого утра маковой росинки во рту не было. Потчует его Алешка, а сам все рассказывает, про жизнь киевскую, да про нравы, в княжем тереме обычные. Про Тугарина выложил.
   - Ну, а ты, ты-то как, какими судьбами? - спросил, чтоб дух перевести. Хоть и говорено про язык, что невелик труд махать им, а все равно притомился.
   Еким, конечно, рассказчик аховый, Алешке не чета. Ему, даже ежели что невиданное на глазах его содеется, сказать нечего будет. Он, правду сказать, больше руками разговаривает, когда говорит. Иной тебе корову полдня описывать будет, ни разу не повторится, да так, что заслушаешься. А этот скажет: "корова... она... это...", и начнет руками показывать, - не поймешь, об чем речь идет. От того только и понял Алешка, что, не успев отъехать сколько, начал Еким Иванович себя укорять. Обещался ведь товарища до Киева довезти, а сам, по-пустому обидевшись, бросил. И чем дальше едет, тем больше укоряет. Чувствует, наконец, не может в Ростов вернуться, развернул коня - и вдогонку за Алешкой пустился. Спрашивал по дороге, не проезжал ли где, - не видели... Уже и увидеть отчаялся, почти до Киева добрался, а тут девка одна и отвечает: "Как же, видела товарища твоего. Коли хочешь живого увидать, поспешить тебе надобно. Очень он в тебе нуждается. Большего не скажу, сам все увидишь". И дорогу короткую показала, по которой ехать. Так и нашел.
   - Погоди, - спохватился. - Вот только сейчас на ум пришло... Может, от того тебя не видали, что... Ты, это, на дороге... Конь твой... сказать обещался...
   Обещался... А ежели не хочется? Ежели только сейчас подумал, как он обернуться может, рассказ этот самый? И соврать не получится, не время и не место... Поведал нехотя, и про коня, откуда взял, и про Скимена.
   Долго молчал Еким.
   - А я думал, ты про зверя для красного словца тогда ляпнул, - пробормотал он. - Выходит, ошибался...
   И так он это сказал, что понял Алешка, не спрашивая, не останется его товарищ в Киеве, не станет служить обок с ним князю. В Ростов вернется, али еще куда подастся, а только не останется. Не захочет вторым быть. Вот Алешке, кстати сказать, все равно, что сам он тоже второй, после Святогора. Второй - и второй, что ж теперь из-за этого, разбежаться да об дуб головой? Подождать сколько, так и первым будет. А коли он подождать может, так и Екимка - тоже. Мало ли, что с ним, Алешкой, в походе ратном приключится? В это, конечно, мало верится, но все-таки?.. Да и в конце концов, разве Алешка в том виноват, как оно все повернулось? Что ж теперь, когда счастье само в ладони падает, руки поширше развести?
   - Ты как знаешь, - Еким промеж тем говорит, - а я тут на лавке прилягу. Устал за день, отдохнуть бы...
   Вытянулся, сунул кулак под голову, да и засопел. Не поймешь, спит ли, нет, потому как к стене отвернулся.
   Ну так и у Алешки день шебутной выдался. Он в сени вышел, там и пристроился, не стал ложе хозяйское занимать. Только было улегся, как громом шибануло. Подскочил, вернулся в избу, налил молока в чашку, хлеба кусок взял, поставил за печку, поклонился, попросился у суседушки, чтоб во сне не давил, - а потом уж и в сени подался.
   Утром не стал Екима будить, - к Оглобле подался. Тот его в избу не пустил, из дверей разрешил глянуть, а в горницу - ни-ни: слаб еще товарищ твой, ему сила нужна здоровье воротить, а не с тобой лясы растачивать. И, странное дело, не стал с ним Алешка ни спорить, ни ругаться. Каким-то иным Оглобля ему теперь кажется. Прежде виделся - вахлак вахлаком, а нонче - зауважал, мастерство его увидевши. Нельзя - так нельзя.
   Сел на коня, к князю подался. Хотя он теперь птица иного полету, в богатырях, ан все одно на службе. И путь кружной нарочно выбрал. Потому, приятно, когда на тебя народ дивится, пальцем показывает да перешептывается. Может, уже и песню про него сложили... От чего и не сложить-то? Заслужил. Сколько времени прошло, а он уже столько подвигов насовершал, иному за всю жизнь столько не содеять. Конечно, повезло немножко, ан судьба, она не всякому улыбается. Кому не везет, тот возит сам, Алешка же не то, чтоб никого отродясь не возил, так и впредь возить не собирается... Он Жар-птицу не токмо что за хвост, поперек ухватил. Не выпустит.
   Едет себе, подбоченясь, посматривает свысока. Расступись, народ, а кто не расступился - сам виноват. Не подобает первому богатырю перед каждым сворачивать. Нет, не первому все же, второму. Про Святогора забыл. А коли его не считать, так и первому. Да и где он, Святогор этот? Может, его давно уже и нету...
   Любуется собой Алешка, просто спасу нету. И откуда столько спеси выперло?.. Глядишь, еще немного - ярче солнышка засияет.
   Нет, не засияет. Спрыгнул лучик с теремной маковки, и прямо Алешке в глаза. Зажмурился молодец неволею. А как разжмурился да глянул...
   Солнышко-то - оно вовсе и не на небе оказывается. Вон оно, в окошечке теремном. Девицей-красавицей обернулось. Приклонило голову на ручку беленькую, брови черные, глаза ясные, губки и щечки алые, коса живым золотом вьется... Алешка ровно в столб въехал, ровно кто его дубиной стопудовой огрел. Люди кругом покрикивают, чего, мол, встал, улицу перегородил, а он и не слышит вовсе. До того ли ему, что ругаются? В самое сердце взгляд очей ясных проник, обессилел молодец, - бери, кто хочешь, да неси, куда вздумается.
   Сколько так стоял, спроси кто - не ответит. А только захлопнулись ставеньки, скрылось солнышко, тогда маленько и оклемался. По сторонам озираться начал, не поймет, ни где он, ни кто он. Куда ни глянет - всюду ему девица-красавица мерещится, хоть в воротах, хоть на заборе. Глаза намозолил, на ставеньки глядючи, не откроются ли?.. Не открылись, так кругом терем объехал, на прежнее место вернулся, снова глядит. С другой стороны объехал... Не соврать, - так до сумерек кругом и ездил, то в одну сторону, то в другую. В избу Хортову подался, как уж совсем ни зги не видать стало. Не заметил, что ни Екима в избе, ни коня его на конюшне. Поделал чего-то по хозяйству, вечерял ли, нет, спроси - не вспомнит, и без сна на лавке растянулся. Вот ведь морока какая приключилась. И зверя одолел, и сильномогучих богатырей, а перед взглядом девичьим не устоял. В жизнь бы не поверил, что так случиться может; коли б сказал кто, обсмеял бы, с головы до ног, - не может, ан приключилось...
   Поутру, чем свет, Алешка уж на ногах. Ополоснулся в бочке, совсем было собрался к терему заветному податься, потом одумался. Нехорошо, подумал, торчать там одному посреди пустой улицы. И девице охулка приключиться может, и его заодно оговорят. Еле дождался, пока народ, ровно мухи сонные, к делам подымется, и уж тогда только дунул. Опять на месте вчерашнем столбом стал. Невдомек, что коли вчера приметили, - что ж у нас народ, совсем без глаз, что ли? - так сегодня во мнении своем утвердились. Тем паче, молодец снова круги вокруг терема нарезать принялся. Как и вчера, то в одну сторону, то в другую. Так продолжаться будет, бревна, какими улица вымощена, в щепу выбьет...
   Ан не повезло Алешке в этот раз. Не открылись ставенки, не выглянула девица-красавица, да и ворота ни разу не открылись. Тын еще высокий поставлен, разве что на седло встать, только тогда во двор и заглянешь...
   И решил тогда Алешка с иного боку к делу приступить. На следующий день подался для начала на торг: пряников купил, платков красных. Из тех денег, какими его князь за подвиг богатырский наградил. Оно, конечно, мог бы и побольше отсыпать, как-никак, за честь княжескую Алешка, помимо прочего, вступился, ну да дареному коню в зубы не смотрят. Сколько дал, и на том спасибо. Ан, все равно, при случае намекнуть бы надобно, что мало.
   Запихнул Алешка купленное в сумку, - и к Славутичу. Выбрал местечко подходящее, приспособился за кустами, ждет-посматривает. Надумал он об тереме да девице-красавице повыспросить, а у кого лучше и выспрашивать, как не у девок? Дождаться, как стайка какая от реки обратно в город пойдет, тут и показаться. Пряничком угостить, платочком пожаловать... Кстати, хороши, прянички-то? Не ровен час, не понравятся. Надо б попробовать...
   Ждет Алешка, пряничек пробует, а девок нет, как нет. Тогда спохватился, когда последний допробовал. Вот ведь окаянство какое... Опять ведь на торг. То подумалось: может, оно и к лучшему вышло? А то ведь что получается: пойдут девки от реки, а он им навстречу из кустов с подарками... Мало ли, чего им в голову взбрести может.
   С утра снова на торг, снова пряниками запасся. Выехал к Славутичу, глянул по сторонам, - нет никого. Не стал прятаться, кабы чего не подумалось, а медленно обратно подался. Лучше уж туда-сюда ездить, чем в кустах сидеть...
   На его счастье, идут навстречу его к реке девицы. Алешка тут же с коня прочь, стоит, дожидается. А те, его завидевши, тоже остановились, зашушукались. То на молодца глянут, то промеж себя, и все переговариваются.
   Не стал Алешка дожидаться, бухнул, ровно в омут.
   - Что ж вы встали-то, девицы-красавицы? Али испугались чего? Так ведь я не насмешки чинить, ни обижать вас и в мыслях не держу. Ни словом, ни взглядом не обижу... Нужда у меня великая приключилась, не ведаю, к кому и обратиться... Уж не поможете ли советом? А я вам... вот...
   Снял с седла сумку, распахнул и вдруг почувствовал, как жар по лицу пошел. До того смутился молодец, полыхает, что твоя зорька. Это ж надо такому случиться, с бабьим пересмешником-то!.. До того оробел, слова вымолвить не может. Девки, на него глядючи, заливаются, а он, что делать, не знает. Тольку суму с пряниками да платками протягивает. Хорош богатырь, Тугоркана в битве одолевший. Чудной какой-то. То по улицам кругами целый день ездит, то у девок совета просить собрался. Ан и такое может случиться, - и впрямь надобно. Девка - она что, не человек, что ли? Нешто у нее и совета спросить нельзя? Тем паче, в ином деле, она лучше любого ведуна толк понимает, особливо в сердечном. А ну как он именно о таком спросить хочет?
   Наконец, кто посмелее, ухватили по платку да по прянику, - за ними уж и остальные. Окружили Алешку, вьются вокруг, хихикают, посматривают, ан строго себя блюдут, никаких вольностей не позволяют. Что ему от них надобно, интересуются.
   У Алешки же к языку ровно кто гору привязал. Пока вдруг не осенило. Вспомнил про Екимку, и - понеслась с горы телега... Начал про брата своего рассказывать, якобы вот только-только в Киев наведавшегося. С которым они так похожи, - мать родная не различит. И этот брат его, в первый же день, как приехал, отправляясь на двор княжеский, заприметил в окошке теремном... Ну и дальше, теперь уже со всеми прикрасами, привычно. Все, что сам делал, - брату придуманному приписал, а как спрашивать стали, кто да откуда, - все, что про Екима знал, рассказал. Так, в общем, выходило, что увидел его брат девицу-красавицу, и с первого взгляда влюбился, хоть сейчас сговариваться. Одна закавыка, - ни кто она, ни что - не ведает. Только про терем, в котором живет, и знает. Он вокруг этого самого терема целыми днями ездит, пока он, Алешка, службу княжескую справляет. Уж не подскажут ли, что за девица такая, да чей это терем, а то жалко брата, совсем ему жизнь не мила стала.
   Плетет Алешка небылицы, раззадорился, и не видит, как пропал огонек в очах девичьих, как слетели мотыльками легкими улыбки с уст. Ишь, чего удумал, сердце девичье обмануть!.. Сразу поняли, - не о брате речи ведутся. Молодец собой видный, богатырь, на службе княжеской, какая ж из них его другой отдать захочет? Сколько их там было, каждой, небось, так и подумалось. Кабы не подруженьки, что рядом, иное бы Алешка услышал, а так... Узнал молодец, что зовут его зазнобу Аленушкой, а терем тот - братьев ейных, нравом тяжелых, неприветливых. Сбродовичей. Он, коли при князе, и сам знать их должен. А ежели знает, так пусть своему брату про них все и расскажет, чтоб задумался да вокруг осмотрелся. Не сошелся белый свет клином на одной девице, покраше ее имеются...
   Опять заулыбались, засверкали глазами.
   Зато Алешкин черед хмуриться настал, как услышал про Сбродовичей. Что верно, то верно сказано. Медведь-шатун, и тот приветливей будет, чем эти. Вроде и за пиршественным столом, а ровно туча тучей сидят. Ни с кем, окромя себя, разговоров не ведут, где уж там на двор позвать....
   Не обращая внимания на девок, взял коня под уздцы и поплелся к городу. Вон оно, как дело-то повернулось. К братьям со сватовством не больно-то сунешься. Хоть и увальни, а по шее настучат, не успеешь оглянуться. Тем паче - ему. Они и так на него, после победы над Тугорканом, волками смотрят. Хотя, признаться, такое редко случается. Потому, они все больше в сторону глаза косят. Завидуют, что князь его первым богатырем отличил. Ах, да, еще Святогор...
   Пока плелся, еще иная думка одолела. Со сватами он того, поторопился немного. Ну как не люб он Аленушке?.. Она ведь его только один раз и видела. То есть, конечно, ей и одного раза должно было хватить, чтоб влюбиться, наверняка она в щелку промеж ставен подсматривала, когда он возле терема... А вдруг да не подсматривала? Вот ведь беда какая - посоветоваться не с кем. Екимка опять подевался куда-то, может, в Ростов подался, может, еще куда, а Хорт - он покамест не оклемался. Только Хорт ему не подсказка. Он сам без бабы. Куда ему о любви советы давать...
   Плетется, и чудится ему, будто голос какой в ухо нашептывает.
   "А ты, Алешенька, камушек возьми, да в ставенки-то и брось ненароком. Покажется в окошке девица-красавица, так в глазах ее все как есть и разузнаешь..."
   Остановился Алешка, и как хватит себя кулаком по лбу. Не совсем, видать, ума решился. Малость осталось. Экую штуку простую удумал, - и без всяких там советов. Чуть было сразу к терему не подался, ан то подумалось, - не зря в народе говорится: поспешай медленно...
   На другой день, приметив, что Сбродовичи у князя в палатах сидят, сказавшись хворобым, отправился Алешка на знакомое место. Так подгадал, чтоб и светло было, и люду поменьше. Прикинул, откуда удобней камешек бросить, тут и ошивается. И все никак-то ему задуманное исполнить не удается. Только вроде никого поблизости нету, не успеет наклониться, - уже кто-то и есть. Да еще собака чья-то привязалась. Ходит поодаль него, как привязанная. Погонит ее, она отбежит, и снова вернется. Поглядывает искоса, ровно цапнуть примеривается. Откуда и взялась... Главное, с заду все подбирается. Со стороны глянуть - смех один. Похаживает это по улице молодец, головой по сторонам вертит. Не успеет нагнуться, как опустеет улица, - ан опять идут. Начнет возле забора щупать, будто потерял что, а сзади - собака подкрадывается... Не раз и не два так случалось. Алешка еще то не подумал, камешек с собой прихватить. Их здесь найти можно, где щель промежду забором и деревянным настилом уличным имеется. И то не везде.
   Злиться Алешка начал. Коли девица сквозь ставни прикрытые посматривает, что она об нем подумает, ввиду такого его поведения? Сколько ж можно, вокруг да около? Наконец, плюнул, кто что подумает, и, дождавшись времени, выхватил камешек, возле которого туда-сюда бродил, размахнулся, да ка-ак бросит!..
   Показалось ему, ойкнуло будто рядом, ойкнуло, вздохнуло тяжко. Ну, показалось - и показалось, не до того сейчас. Сейчас главное - чтоб камешек мимо ставен закрытых не пролетел...
   Да нет, не пролетел мимо. Куда целил - туда и угодил. Алешка уже и подбочениться успел, как заметил, что не мимо... Одно плохо вышло. Он камешек-то, какой под руку попал, тот и бросил. Ему б поменьше сыскать, чем в два кулака-то... Хорошо, не в стену теремную, а то б и терем вдребезги разнес, - аккурат в ставенку камешек попал. А потом уж, вместе со ставенкой, в окошко... Ну, там еще, может, чего-то задел, потому как треск сильный раздался...
   Видит Алешка, не совсем так получилось, как задумывалось, ноги в руки - и тикать поскорее. Собака, видать, обрадовалась - залаяла на всю округу, и за молодцем припустилась. До самой избы Хортовой все норовила за пятки ухватить, только возле ворот и отстала. Побрехала сколько на улице, пристроилась возле столба, ногу задрав, да и потрусила прочь.
   Алешка же полночи уснуть не мог, все корил себя за бестолковость. Не камушком надо было, другим чем, помягче. И грохоту меньше, и убытку. На двор несколько раз выходил. Выйдет, и мнится ему, будто кто-то хихикает рядышком, словно потешается.
   Поутру к Оглобле сходил, товарища проведать. Тот к жизни возвращаться начал, знахарь вскорости на ноги его поставить обещался. На торг сходил, купить, что Оглобля велел, послушал, о чем люди говорят. А те судачат, - прогневили Сбродовичи хозяина своего чем-то, так он им в отместку ставню камнем высадил. Да неужто сам хозяин? А то кто же? Кому охота с эдакими медведями связываться? Они ж, коли дознаются, ежели кто и вправду созорничал, да изловят, так по загривку лапищей приложат, - только мокрое место и останется...
   Это верно, Алешка про себя думает, коли дознаются да изловят... Однако ж затеи своей совсем не оставил, а раздобыл пару яблок, крупных да красных. В карман положил, на всякий случай. Выждал, пока окошко новыми ставнями прикроют, и опять на стражу под знакомый забор заступил.
   Он заступил - и собака заступила. Бывает же такое... Снова караулом по улице туда-сюда бродят. Молодец первым, собака, чуть поодаль, за ним. Землемерствуют. Алешка все вид делает, будто случайно его сюда заносит. Люди давно уж приметили да поняли, что к чему, а он все придуривается.
   Гулял, гулял, видит, распахнулась одна ставенка, и вроде позади нее личико девичье мелькнуло. Забилось сердечко молодецкое, рванулось из груди, дыхание перехватило... Ухватил Алешка яблочко, да тихонько эдак в окошечко приоткрытое и подкинул...
   Визг раздался, на всю улицу. Алешка, недолго думая, опять в бега кинулся, с собакой наперегонки. Узнал, на другое утро, на торгу, что, видать, не братья хозяина прогневили, а бабка, что за сестрицей их в тереме присматривает. Иначе, с чего бы это он ей через окошко яблоком в лоб засветил? Мало не пришиб, ан и того хватило, чтоб перепугалась, сердечная, до того, что дар речи потеряла. Теперь не она за Аленушкой, - та за ней присматривает. Братья же, видя такое дело, порешили по очереди в тереме оставаться да за тем, что творится, приглядывать.
   Приуныл Алешка. Что дальше делать, не знает. А тут еще вести доноситься стали, одна другой чернее. Прознали в Степи про участь Тугорканову, взъярились. Местью воспылали. Пока главные ханы промеж себя сговариваются, самые нетерпеливые во владения киевские спешат. Про то прослышав, и другие заворочались, кому власть княжеская поперек горла, кто сам власти ищет. Поспешили гонцы по городам да весям, собирать воев с воеводами к Киеву, богатырей на подмогу звать, ан во многих местах им и самим туго приходится. Поодиночке, со всеми бы князь киевский совладал, да только малые пчелы, ежели скопом, и медведя одолеть могут. Вот и приходится князю дружину делить; туда, сюда посылать, а большую часть при Киеве держать, к осаде готовиться.
   Алешке же еще беда приключилася. Да не одна, а сразу две. Одну он сам себе накликал, когда яблочко в окошко кинул да старушку зашиб. Не захотела она больше у братьев жить, к себе вернулась, так вместо нее новая объявилась, пуще прежней, говорят, Аленушку утесняет. Это Алешка на улице услыхал, возле терема. Он о ту пору об иной дороге к двору княжескому и думать позабыл.
   Вторая же беда, она вроде как и не беда вовсе, а скорее даже наоборот. Так вышло, что не стало в избе Хортовой места для молодца. Нет, Хорт его, конечно, не выгонял, - сам ушел. А и как было не уйти? Он, когда Хорта от Оглобли перевез, попросил соседку вдовую за товарищем своим присматривать, пока он службу исправляет. Вот и вышло, - слюбились они, в отсутствие Алешкино. Дивно как-то: во всю жизнь Хорт бабу в избу не нашел, а тут... Правду говорено: не было бы счастья, да несчастье помогло. Ну, как тут останешься? Разве пятым колесом в телеге. Забрал Алешка шкуру медвежью, - ее Хорт в подарок ему отдал, - и близ палат княжеских поселился, с прочими дружинниками. Обещал захаживать, как приключится, ан обещание свое исполнить не торопится. Понимает, не до него там сейчас... Эх, самому бы на его месте оказаться. Нет, конечно, не с вдовушкой, - с Аленушкой... Ему скоро, видать, в поход отправляться, - слухи идут, степняки Чернигов-город осадили, это где-то совсем близко - а ждать его некому. То, что негде, это дело поправимое. Было бы кому, а где - придумается.
   Поутихли пиры княжеские, да совсем не прекратились. Пока Чернигов держится, и Киев стоит. Ему б еще сколько продержаться, пока дружины соберутся, а уж тогда так степняка погонят, чтоб навек зарекся грозой приходить, чтоб и думать о том позабыл, как при отце князя нынешнего, Святослава, было...
   Тянутся дни, в тревожном ожидании. Кто раньше к Киеву подоспеет - дружины ли, степняки? У страха, известно, глаза велики. Со всех сторон вести тревожные доносятся. Коли всем им верить, столько врагов к городу подступает, сколько, должно быть, на всем белом свете не насчитать. Соберется князь помощь к Чернигову отправить, ан вроде там-то степняков видели. Придержит дружину, вышлет слух проверить, - пустое. Только было дружина стяги развернет, - из другого места вести, самые верные. На поверку же, опять лжа... До того скоро дойдет, люди собственной тени шарахаться станут, от малейшего шума в подпол прятаться.
   Тут-то как раз шум и случился. Да не где-нибудь, на дворе княжеском. Показалось поначалу, повздорили промеж себя кто-то. Ну, это дело обычное, как ни наказует князь ослушников, чтоб не учиняли ссоры на теремном дворе, а все одно учиняют. Жить без этого не могут, хоть ты тресни!.. По поводу, без повода - какая разница? Глянешь на иных - вот только-только обнимались-здоровались, не успеешь отвернуться, один другому уже в лоб стукнуть норовит. Спроси - за что? - сразу и не ответит...
   Здесь же целое побоище учинилось. Такое, что и не поймешь, кто с кем воюет, потому как кто кому под руку попадется, тот того по морде и лупит. Дружинники, гридни, горожане, селяне пригородные - все друг дружку обихаживают, без предпочтения. Мало того, с окрестных улиц подкрепление прибывает. Из тех, кто пробиться смог, потому как и на улицах тоже потасовка началась. Кричат все разом, ничего не разобрать. Князь из окна рявкнул, не услышали. С одной стороны, где тут разобрать, кто чего кричит, с другой же - не до того.
   Послал было князь гридней, народишко поунять, так и тех втянуло, стоило только на крыльцо выйти. Одно хорошо - степняков нигде не видать, куда ни глянь - везде только свои. Знать, не напал пока ворог на Киев. Ну, а со своими сейчас разом все уладим...
   Дал знак богатырям своим вперед идти, сам за ними следует. Сбродовичи с Залешанами, вестимо, ухмыляются, поспешают, - должно быть, выслужиться желают. Алешка же приотстал. Не по нему это, людишек разгонять. Ежели б его спросили, так бы ответил - пущай сами промеж себя разберутся. Встревать - дело хлопотное, а славы никакой. Устанут, да мириться по дворам пойдут. Ну а там уж, как получится...
   Распахнулись двери, вышли Сбродовичи с Залешанами на крыльцо, озираются. Спустились по ступеням, пораскидали кое-кого в стороны, остановились, на князя смотрят. Тот площадь оглянул, качнул головой. Расправились братья, что те, что эти, и пошли направо-налево кулачищами пудовыми порядок наводить. Кого заденут, тот, не соврать, несколько саженей летит, прочих дерущихся задевая, пока оземь не грянутся. Сколько прошли, как все и прекратилось. Стоят спорщики, оглядываются друг на друга, ничего понять не могут. С чего завелись? А потом как загогочут...
   Князь не удержался, челядь его, ну и, само собой, Алешка. Он отчего гогочет? Молодца посреди драки увидал, про таких говорят - поперек себя шире. Стоит со столбом, к которому коней привязывают, и вид у него такой - то ли принес он этот столб, то ли унесть собрался. Потом, правда, тоже захохотал. Сразу видать, деревенщина какая-то в стольный Киев-град заявилась.
   А князь отсмеялся, знак сделал, к себе подойти. Так тот прямо со столбом и поперся. Любопытно Алешке стало, что он с ним делать будет? Куда денет, как возле князя окажется?
   А никуда не денет. Спохватился, на место отнес. Потом вернулся, встал перед князем, что сказать - не знает. Как есть деревенщина, чего и взять-то...
   Начал князь тогда сам молодца расспрашивать, кто таков, да из каких краев пожаловал. Тот Ильей назвался, из-под Мурома. Слыхал Алешка про такой городишко, глухомань глухоманью. Куда ему до Ростова!.. Там, небось, вместо людей медведи по улицам шастают... О, гляди, чего отмочил! Спрашивает, не с князем ли, мол, речь ведет? Вроде как с князем. Зачем пожаловал? В дружину проситься. Вот только такого здесь и не хватало. Мало Сбродовичей с Залешанами, еще один брат пожаловал. Хорошо хоть, один. Или сколько их там?.. О! О! Совсем от радости ума решился, что князя видит. Такое плетет, вдесятером не распутаешь. Через Чернигов он добирался... Хоть бы спросил по дороге, что там, возле Чернигова, деется... Ладно, приметил князь, что за птица перед ним. Нахмурился. А как услышал про дорожку прямоезжую, так вконец осерчал. Слышал Алешка, дорожку эту какое-то чудо-юдо засело, не дает проходу ни конному, ни пешему. Он и сам бы наведался, только вот как-то не случилось. Не до того все было. Кому и сладить с силой темною, как не ему, первому богатырю?.. Ах, да, еще Святогор... Слышит, достойную князь награду деревенщине предлагает, - за то, что в одиночку степняков под Черниговом разогнал, да чуду-юду одолел, да еще что-то натворил, - на выбор, по желанию. Желает - взашей со двора проводят, а нет - в деготь окунут, в перьях вываляют, и уж только потом - взашей. Деревенщина же ерепенится, не по нраву ему награда такая. Он, оказывается, подарочек какой-то князю приволок. Только после слов его никаким подарочком не отделаешься. Быть ему в перьях, аки птице... Знамо дело, быть, он, небось своего братца пьяного, али дружка, с собой служить прихватил. Для верности даже веревкой опутал и к седлу привязал, чтоб не потерять в дороге... Князь сам подошел, взглянуть поближе на эту парочку. Перекинулся парой слов, спиной повернулся, обратно в терем идет. Правильно, чего с дурнями связываться? С дурнем свяжешься, сам таким же и окажешься. А Илья этот, видать, парень горячий, за булаву схватился. Сейчас, должно быть, братца своего непутевого прибьет, за слова его необдуманные, князю сказанные. И кого только не носит по белу свету... Братец, вон, пальцы в рот потащил...
   Отвернулся Алешка, и тут...
   Хорошо, косяк дверной прямо перед ним оказался. Что случилось, понять не может. Потому, вдавило его вдруг в этот самый косяк, не продохнуть. Уши заложило, в голове звон стоит, будто кто камнем стопудовым приголубил. Глаза наружу лезут, мимо кого-то несет, хватается кто-то...
   А потом разом вдруг полегчало. Хватанул жадно воздуху, повернулся к площади, а там невесть что творится. Только двое на ногах стоять и остались, - Илья, и спутник его. Остальные - кто где. Кого к забору прижало, кого в улицы унесло... Кто-то ползает, кто-то на ноги поднимается. Головами мотают, в себя приходят. Иные заборы покосились, иные поломаны, на теремах, что окрест площади, ставенки повышибло, маковки посносило... Пылища летает, щепки, обломки, дребедень всякая...
   Пока охорашивался, деревенщина со двора подался, и этого с собою повел, - кто он там ему? Князь с прочими обратно в палаты вернулись, за столы. Алешка тоже на свое место сел. Слушает, об чем вокруг него речи ведутся. И чем больше слушает, тем больше хмурится. Уж на что Сбродовичи тучатся, а глянешь на них - солнышка ясные, коли с Алешкой сравнивать. По всему выходит, еще один богатырь, ему под стать, в Киеве объявился. Это он не брата - не свата с собою привез, это он Соловья по пути одолел. Того самого, с кем Алешка переведаться не успел. Может, оно и к лучшему, что не успел, ишь как свищет, окаянный... Посреди чиста поля свистом своим по самый шелом бы в землю вогнал, вместе с конем. Или за три моря-окияна забросил. Как только Илья с ним справился?
   А чего ж ему не справиться, коли он один силу степную от Чернигова отогнал? - что-то внутри шепчет. - Куда тебе до него. Ты ведь, правду сказать, больше везеньем брал, чем силой али сметкою. Попробовал бы - один против целой рати. Тут никакого везения не хватит. Так что, Алешенька, хоть и мнил ты себя первым богатырем, - это ежели без Святогора, а на деле выходит, как бы третьим не оказаться... А то и четвертым, коли Добрыню припомнить... Этот-то каким боком в голову влез?.. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней...
   Ухватил Алешка ендову побольше, махнул до дна меда хмельного, даже и не почувствовал, ровно водицы испил. Тут же и вспомнилось, как князь с деревенщиной разговаривал, как за стол звал. Он, Алешка, может, вдесятеро достойней, а с ним таких речей не ведется. Хорош князь, коли про богатыря своего первого только до случая и помнит. И такая тут обида молодца взяла, что себя позабыл. Вторую ендову махнул, ан и она, как в колодец, ухнула...
   Пока думал о своем, Илья этот самый возвернулся. Ишь, как об себе возомнил. Ему место на выбор предлагают, а он кочевряжится. Ему два подавай. Без глаз, что ли, князь совсем? В лицо же ему насмехаются, а он...
   К ихнему столу Илья направился. Ну-ну, тут тебе не токмо что двух, одного нету. Придется тебе, друг ситный, в уголочке постоять, где тебе и место... Нет, не хочет стоять. Пристроился-таки на скамеечку, с самого краешку. Елозит, устраивается. Ан чтобы усесться, там седалище иметь требуется, вдесятеро твоего поменее...
   И тут этот самый Илья ка-ак двинется. С Алешкиного конца скамьи кого-то ровно ветром сдуло. Да и самого его прижало, будто вдругорядь Соловей свистнул. Да что ж это такое деется-то? Сам не заметил, как развел руки в стороны, вскочил, вырвал из стола ножище булатное, да и метнул в деревенщину. Пропади ты пропадом...
   Не пропал тот. Ухватил ножище на лету, перед собой вогнал чуть не по рукоять. Глянул по столу, придвинул кабанчика, отодрал лапу, захрустел...
   Алешка же, ровно его кто водой ледяной окатил, плюхнулся обратно на скамью, уперся локтями в стол, голову руками обхватил. Не слышит, как упавшие с пола подымаются, как драку затеять норовят, как их успокаивают. Это ж надо, какой позор с ним приключился!.. Не в чистом поле, не лицом к лицу, - ножищем, почти исподтишка... Да как же это возможно?..
   Так и просидел, то ли жив, то ли живота решившись, покуда Илья этот самый со скамьи не свалился. Сам свалился. Потому - непривычен к застолью оказался. Повелел его князь богатырям почивать в дружинницкую отнесть, Алешка среди первых вызвался, лишь бы с глаз подальше, а то все, видать, кроме как на него, больше ни на кого и не смотрят. Поднимать начали, - тяжелый оказался, ровно из камня тесаный, - на беду, лебедя жареного несут. Спохватился Илья, раскидал поднимавших, ухватил блюдо, лебедя в руку, окно высадил и лебедь туда выкинул. Глядит ей вслед, а у самого слезищи отчего-то на глаза навернулись, с кулак размером. Гридень сдуру наскакивать начал, так он его блюдом прямо в чело остепенил... Думали, вот сейчас опять драка начнется, ан не угадали. Снова Илья свалился. Подняли его, понесли, так он говорить начал... Пришлось побыстрее нести, потому как княгиня еще не ушла, а Илья... Он, в общем, ругается...
   Снесли в дружинницкую, уложили, честь по чести. Ну что тут скажешь? Не сдюжил молодец, одолел его хмель. Эка невидаль - не ему первым быть, не ему и последним...
   Возвернулся Алешка, князь его к себе манит. Понятное дело, негоже подобным-то образом гостей княжеских встречать. Ладно, повинную голову и меч не сечет. К тому же, прав князь, негоже...
   Ан звали его не за этим. Вспомянул кто-то, пока Илью таскали, про Добрыню-змееборца. Хорошо бы, мол, и его в Киев на службу призвать. У Змея, мол, Горынчища, три головы, от того и одолеть его трудно, а тут - три богатыря будет. Оно, конечно, лестно Алешке, что только про трех и вспомнили, ни тебе о Сбродовичах, ни о Хапиловых, ни о Залешанах речи не идет, а все ж таки, с другой стороны, обидно. С какой это стати он славу первого богатыря с кем-то еще делить должен? К тому же, змееборец этот... Он еще тогда Алешке не понравился, и задирист, и носом, того и гляди, светел месяц с неба собьет.
   Вот и сказал князю, не оправился, дескать, от болезни своей. А коли про трех речь зашла, так почему бы второму богатырю за Добрыней не съездить? Илье, то есть.
   А князю что? Ему кто б ни поехал, главное, чтоб привез, да побыстрее. Может, и вправду, у Ильи лучше получится. Он, вишь, какой говорливый оказался. Глядишь, сядут с Добрыней медку отведать, он его и уговорит. Скажи ему, Алешка, с утра завтра, как оклемается, повеление княжеское. Да пусть поторапливается. Коли погнали степняков от Чернигова, знать, пора и к ним в гости понаведаться, не все же им к нам...
   С тем Алешка к себе и ушел. Думал спать завалиться, а сна - нет как нет. Ворочается на шкуре медвежьей, что Хорт подарил, и так ему гадко от себя самого стало, спасу нет. Он ведь сам таким стал, что Добрыне в укор ставит. Может, прав Екимка, что подальше от него, в Ростов, подался? Может, прежде него самого что-то такое в нем учуял, чего сам он до сих пор учуять не в состоянии?
   Так и промаялся до утра, покуда не настало время Илью проведать. Как он там, сердешный, после вчерашнего?
   Собрался, подошел к двери, прислушался. Начал отворять тихонечко, так ведь заскрипела, окаянная, в тридевятом царстве, небось, слыхать. Сунулся, видит - Илья на него смотрит. Не выдержал взгляда, отвернул голову в сторону... Слышит, каркает кто-то. Глянул снова - Илья это. Рот разевает, а сказать ничего не может, только каркает. Шибко, видать, вчера переусердствовал.
   - Тяжко? - спросил сочувственно.
   Понял Илья, словами делу не поможешь, - кивнул.
   А тут как раз гридень за спиной пробирается. Ухватил его Алешка за шиворот.
   - А ну, живо сюда квасу с ледника, полведра, пирогов с зайчатиной, с пылу, с жару, что там еще у вас готово? В общем, все, что есть в печи, то на стол мечи. Давай, пошевеливайся.
   И пнул слегка, для порядка.
   Тот, пока Илья в бочке с водой плескался, все как есть мигом доставил. Сел Илья за стол, отхватил половину пирога и вдруг спохватился.
   - Ты-то там чего застрял? Присаживайся. Меня Ильей зовут, коли не знаешь. По батюшке - Ивановичем. А ты кто таков будешь?..
   И тут Алешку будто торкнуло что-то.
   - Алешей зовут, по батюшке - Григорьевичем... Только ты, Илья, погодил бы за стол звать. - Помялся-помялся, да и махнул, как с дуба. - Виноват я перед тобой. Повиниться пришел.
   Видит, тот ничего не понимает. Глазищи вылупил. То ли от удивления, то ли пирогом подавился - поди, разбери. Ан, раз уж начал говорить, поздно назад поворачивать. И рассказал Алешка, в чем вина его. Все, как было рассказал, ни убавить - ни прибавить. Что ж, Илья Иванович, за тобой слово.
   Тот нахмурился, бирюком смотрит. Смотри-смотри, вот он я, весь перед тобою. Без ножа в руке, без камня за пазухой. Покачал Илья головой, буркнул, садись, мол, потолкуем. Потолкуем - так потолкуем. Подошел, сел на лавку, руки на всякий случай перед собой положил. Показалось - мелькнуло на лице у Ильи желание дать ему по шее. Не дал, даже если и хотел. Стал вместо этого спрашивать, как вчера здесь очутился, потому как не помнит ничего.
   Слово за слово, как-то и разговорились. Чудно Алешке. Чем больше говорят, тем ему как-то легче становится. Уже и квасу хватил, и пирогов. Чувствует внутри себя - будто из одного они теста слеплены, что не соперник с ним за одним столом сидит, товарищ верный. Такой, с кем бок о бок жить, богатырством не меряясь. Чуть было про поручение княжеское не позабыл, да спохватился.
   Удивился Илья. Только прибыл, и уже - поручение. Расспрашивать начал, почему ему честь такая выпала, почему не другому. Про себя Алешка честно сказал, что не ладят они с Добрыней. Не стал говорить, что всего-то раз и виделись, а с другой стороны - один раз увиделись, и тут же разодрались. Какой тут лад? С другой стороны, с Ильей по первости тоже неказисто получилось...
   Хорошо, разговор в сторону ушел. Как-то незаметно про родные места Алешкины заговорили. Про родных вспомнилось. Илья весточку предложил передать, коли что...
   - В ножки тебе за то поклонюсь, - серьезно ответил Алешка...
   Уехал Илья, Алешка же к прежней жизни вернулся. Скоро, должно быть, в поход отправляться, а у него все девица с ума нейдет. Все вокруг терема ейного топчется, и никак ничего путного придумать не может. Побродит туда-сюда, повздыхает, и прочь убредет. Зачастую и сам не видит, куда. Так и случилось, забрело его на торжище, а там старушка какая-то навстречу попалась. Не заметил ее молодец, пока в голос не заверещала. Он, вишь, мало того, с ног ее сшиб, так еще и корзинку в грязь вывалил. Ну, что, ну - виноват... Вот тебе, бабка, новая корзинка, чего там в ней такое было? Накупил Алешка всего, чего сказала, да еще калач огромный, маковый, в придачу; усадил на плечо, из озорства, куда нести, спрашивает. Бабка верещит, спусти наземь, окаянный, народ кругом гогочет, а Алешке хоть бы хны - куда несть, и все тут. Колотит она его, а люди от смеха заходятся, стоять не могут, кто во что горазд. Одни кричат: "По себе, мол, девку нашел", другие - "На что она тебе, злющая такая?", третьи и того пуще... Образумился тут Алешка, повинился. Как лучше, дескать, хотел, но коли своим ходом желаешь, - и на землю-таки опустил. Еще калач прикупил, платков расписных, народу кулак показал, - посмеялись, и хватит, - ну, коли верхом не желаешь, давай так просто провожу. Только старушка шибко ругательная попалась. Подарки забрала, а сама костерит молодца, на чем свет стоит. Алешка и сам чувствует, от дурной головы поступок его, ан что ж теперь - головою об забор убиться? Бочком-бочком, в улицу какую-то спрятался, дождался, пока бабка с торга пойдет, и за нею увязался. Мало ли, помогу чем, еще раз прощения спрошу, глядишь, и подобреет.
   Крадется тихонько, посматривает. То чудно, что она вроде как по той же самой дороге шаркает, по какой он мимо Аленушкиного терема на торг шел. Вдруг она и живет где по соседству? Тогда обязательно нужно прощение выпросить, да порасспросить хорошенько, про житье-бытье Сбродовичей. А ну как она и в терем к ним вхожа, да с той самой бабой-ягой, что за сестрой их присматривает, ведается?
   Совсем уже близко от места, для Алешки заветного, как вдруг, откуда ни возьмись, та самая собака, знакомая его, выскочила. Выскочила, залаяла, - и к бабке. Наскочила, ухватила за подол, рычит и напрочь рвет. Заголосила старушка, отмахнуться пытается, да где там - псина не по ней размером, так еще и не из пугливых. И главное - как Алешка под окна, так народу - не протолкнуться, а тут - никогошеньки. Совсем бабке пропадать, кабы не молодец. Увидал такое дело, даже камня искать не стал, - рукава засучил, кулаки сжал, гикнул на всю улицу - и на выручку. Только супротивник его дожидаться не стал. Глянул искоса - не сдюжить ему с Алешкой, деранул напоследок бабкин подол, выхватил кусок здоровенный, и подался победителем прочь, во все четыре лапы. Покусать - не покусал, разве что ущербу наделал, да напугал шибко.
   Ну, со спасителем иной разговор, нежели с озорником. Благодарит старушка Алешку, а тот отмахивается. Давай, говорит, провожу, как бы опять чего не приключилось. Далеко ли тебе еще, до дому-то? Так я вроде уже и пришла, отвечает. Вот в этом теремочке я и живу. Алешка ажно рот распахнул. Это что ж такое выходит? Это он, выходит, мучительницу Аленушкину из беды вызволил? Знал бы, не торопился б... А та ему - коли б в своей избе жила, войти бы пригласила, в гостях же - воля не своя. Ан в долгу-то я оставаться не привычная... Не ты ли тем самым молодцем будешь, что всю пыль вокруг терема нашего пуще дождичка притоптал? Молчит Алешка, что сказать, не ведает. Скажешь чего не так, только хуже сделаешь. Не отвечай, сама вижу. Вижу и то, засиделась девица-красавица в девках, замуж ей пора. Кабы не братья... Об тебе же хорошее люди говаривают, от того и подмогу сколько... Поначалу. Как дальше поступать - сам решай. Пока же, сходи завтра на торг, купи подарков, какие глянутся. В полдень сама туда приду, со мной их девице и передашь. Ну, а там видно будет, что да как... Что за подарки купить-то? Алешка спрашивает. Она же нахмурилась, глянула грозно, отвечает: сердце подскажет. Ушла, и ворота захлопнула. Молодец на всякий случай на окошечко глянул, может, выглянула девица, на шум-то. Закрыты ставенки. Ан показалось Алешке, будто мелькнуло за ними что-то светленькое.
   Едва торг зашумел, молодец тут как тут. По рядом прохаживается, присматривается. Товару много, сказать нечего, да вот незадача, что выбрать - не знает. В самом деле, не бочку же с дегтем, али там канат пеньковый. Или, пуще того, рыбину вяленую. Хотя рыбину, конечно, сподручнее. В том смысле - съел, и нет ее. А колечко там, или украшение... Найдут братцы ненароком, спрашивать станут, беда случиться может. Да и мало ли, чего подумает, коли подарок слишком дорогим окажется. Так ведь и дешевый, - тоже не годится... Ходит, присматривается, слова старушкины припоминает, насчет сердце подскажет. Что-то оно не больно-то и подсказывает. Вот брюхо - иное дело, оно в голос кричит. Потому как он с утра натощак выскочил...
   В конце концов, нашел желаемое. Не стал мудрить особенно, купил платок расписной - рощица березовая, а средь ветвей голубок с голубкой милуются, да пряник сахарный. На нем королевич какой-то заморский девицу спасенную в свое королевство везет. Сидят они на коне его богатырском, рука в руке, глаз друг от дружки отвести не могут.
   Купил - и очень сам собой доволен остался, потому - не простые подарки, а как бы с намеком. Притаился в улочке, какой старушке к терему возвращаться, там и дождался. Передал, как уговорено было, попросил посмотреть, то ли выбрал, али промахнулся.
   - Мне-то что, - бабушка улыбается. Она, вроде, и совсем не злая, оказывается. Должно быть, и насчет Аленушки людская молва приукрасила. Ну, насчет того, что поедом ее ест. - Мое дело маленькое. Только передать. А уж хорош ли подарок, или нехорош, не мне судить.
   - А мне, как же узнать-то? - Алешка спрашивает.
   - А так и узнать. Приходи, вечор, к терему. Коли увидишь оконце распахнутое, а в оконце - девицу, знать, понравился. Ну, а не увидишь - не обессудь.
   - Может, ты за меня словечко скажешь?
   - Об чем это? Об том, как на торгу меня на смех поднял, бабку столетнюю?.. Ничего говорить не буду. Потому, сердечко сердечку весточку подает, и мои слова ни к чему тут будут.
   Легко сказать, вечор. Измаялся Алешка, дожидаючись, как солнышко к земле клониться стало. Коли б можно было, сам бы на небо забрался да подтолкнул, чтоб шибче двигалось. Никакого б жару не побоялся. В конце концов, рукавицы бы прихватил, дабы не обжечься. Потому - насмехается оно над молодцем. То глазом моргнуть не успеешь, - уже и стемнело, а то бродишь-бродишь, бродищь-бродишь, а его ровно кто гвоздями к небу приколотил. Хорошо бы, конечно, занятие себе подыскать, чтоб время быстрее летело, да только сейчас за что ни возьмись, - все из рук падать будет. И так уж: положит себе до ворот дойти, али там до Славутича прогуляться, сколько шагов шагнет, глядь-поглядь, а ноги его сами в заветную улицу несут. Так и ходил, как привязанный, вокруг да около, пока не решил, что пора.
   Заступил свое место у забора напротив ставенек прикрытых, ждет. А только ждать оказалось еще пуще, чем ходить. Ну, кто бывал в ситуации, какая с Алешкой приключилось, тот поймет, и говорить тут особо не о чем. То чудится ему, мелькнуло за ставенками что-то, вот-вот распахнутся; а как нет, тут-то уныние горой каменной и навалится. Мается Алешка, думается все ему, - не те подарки выбрал. Клянет себя, на чем свет стоит, что надо бы зеркальце, али там гребешок, и пусть его, что золотцем-камешками украшены; в шкатулку убрала - и вся недолга. Не станут же братья в шкатулку девичью заглядывать... Эх, хоть бы бабка, что ли, выглянула. Завтра, завтра же другие подарки купит... Вызвать ее, что ли?.. Камушком, аккуратненько, не как в прошлый раз...
   Совсем голову потерял, уже и камешек отыскать собрался, да на счастье его - распахнулись ставенки, присела у окошечка девица-красавица. Преклонила щечку к ладони, вдаль куда-то смотрит, вроде как на небо, на молодца же - ни-ни. Алешке же и то в радость. Он от лады своей глаз отвести не может. Рот раскрыл, застыл, руки свеся, дурак дураком. Окошечко закрылось давно, а он все стоит. Как до дружинницкой добрался, сколько заборов лбом пересчитал, про то неведомо. Одно на уме - не отвергла подарков его девица красная, показалась в окошечке, знать, и он ей по нраву пришелся...
   С того дня и повелось. Чем свет, Алешка на торг бежит, гостинец какой отыскать да с бабкой потом и передать. А вечером - возле забора торчит, ждет, когда ставенки заветные распахнутся. Теперь уж девица особо и не прячется, нет-нет, да и бросит взгляд в его сторону. Встретятся сколько глазами, тут и слова не нужны... Без них все ясно. Ан и без слов совсем - тоже негоже.
   Вот и стал молодец раздумывать, как бы это ему в терем к ладушке, хоть ненадолго, пробраться, коли ее за забор не выпускают. Причем так пробраться, чтоб и на нее охулки не положить, и с братьями ейными рукомашества не устраивать. Думал-думал, наконец, скумекал. Он, пока вокруг терема бродил, хорошенько все повысмотрел. Коли через забор перемахнуть, да в одном месте подтянуться, в другом ухватиться, а в третьем оттолкнуться, можно до крыши добраться. И уж оттуда, ежели осторожно, можно к самому окошку спуститься. Конечно, вниз головой, - какая беседа?.. А такая, что все-таки лучше, чем никакой. Главное, чтоб дождика не случилось, чтоб не соскользнуть. Тут и шкура медвежья, подарок Хортов, пригодится. Она в темноте цветом, что крыша деревянная, накрыться ей - так с улицы не видно будет. Нужно только бабку уговорить, дабы подсобила, ночку безлунную подгадать, да чтоб братьев куда-нибудь унесло. Последнее, оно желательно, но и без этого обойтись можно.
   Бабку Алешка уломал. Она, думается, только для виду и не соглашалась, чтоб из молодца побольше чего вытрясти. Ей чего? Мало ли, тать какой в терем забраться решил, по незнанию, кто в нем живет. Ни при чем она, ни сном, ни духом не ведала... Аленушке тоже не в укор, что ставенки распахнула. Сам же Алешка... Ладно, дорожка кривая, ан куда-нибудь да выведет.
   Какими уж там правдами-неправдами бабка Аленушку уговаривала, а только уговорила. Чего ж тут такого страшного, ежели пораздумать? Она - в светелке своей будет, молодец - снаружи, коли разговора не получится, так ставенки закрыла, и все дела. А может, и такое случится, суженым ейным молодец окажется, кто ж наперед знает? От гляделок же одних, чего доброго, очи врозь смотреть станут, как у зайца...
   В общем, так все сложилось, как Алешка и задумал. Братья, хоть и дома остались, рано спать легли; месяц старый облачками легкими прикрылся, дабы не смущать. И в улице - никого. Махнул Алешка через забор, даже портами не зацепился. Шкуру нацепил, полез. Ну, это у него сызмальства - по деревам лазить. Да и не только по деревам - на крышу избы своей сколько раз лазил. Так что, не привыкать. Иной нагнуться не успеет, как Алешка уже на тереме оказался. Только это половина дела. Потому как теперь головою вниз сползти надобно, да ухватиться поудобнее, дабы не сверзиться, да девицу красную видом своим не напугать. Он же, подумав, как бы лицо его пятнышком светлым не выдало, на всякий случай сажей намазался. Выглянет Аленушка, увидит его... В общем, надо как-то не вдруг показаться.
   Ползет это он по крыше, и слышит - скрипнули внизу ставенки. К самому краю подобрался, "Аленушка...", прошептал.
   - Здесь я, - ответ тихий слышится. - Тебя-то как звать?..
   Хотел Алешка сказаться, да тут, на беду, так дернулся, мало не слетел. Забыл, где распластался, вырвалось ненароком...
   - Как, как? - девица спрашивает.
   Хорошо, не расслышала.
   - Алешкой зовут, - пробормотал быстро. - По батюшке Григорьевичем. Из Ростова я... У князя служу... В дружине... Богатырем...
   - Вот и мне подумалось, имя уж больно какое-то странное...
   Или расслышала?..
   - Так ведь то не я... Терем у вас скрипучий больно...
   То ли хихикнула, то ли почудилось...
   - Ты, Аленушка, не пугайся, - Алешка шепчет. - Я тут сажей намазался и шкуру медвежью надел...
   - Это еще зачем?..
   Нет, не почудилось, хихикает, ажно заливается.
   - Так ведь чтоб на крыше не углядели. Это я тебе затем говорю, - не пугайся, коли завидишь...
   Ну, и дальше, слово за слово, побежал разговор, словно речка. О чем? О чем обычно парень с девкой наедине шепчутся, а потому нам подслушивать их совсем негоже.
   Сколько времени прошло, чувствует Алешка, руки подзатекли немного, и начал он потихоньку сползать. Главное - ни тебе развернуться, ни ухватиться поудобнее. Он как залезть - хорошо придумал, а как слазить будет, о том и не озаботился.
   Услышала Аленушка шум, спрашивает:
   - Что это там у тебя такое?
   Он и отвечает:
   - Ты, - говорит, - не пугайся шибко, только не вида моего. А того, как я сейчас с крыши падать буду...
   Девица и сказать ничего не успела, как он уже слетел. По пути хотел за ставни зацепиться, не удалось. Один с корнями вырвал, так с ним на четвереньки и ляпнулся.
   Грохоту наделал - на весь Киев. Братья поднялись, на крыльцо выскочили. Хорошо, спросонок. Только и углядели, как что-то черное, лупоглазое, мохнатое, на человека чем-то похожее, за угол терема уковыляло...
   Не иначе, опять хозяин объявился. Кому и быть, как не ему. Опять ставни сорвал. Дались ведь... Чем они ему так не угодили?..
  
   7. КАК СЛУЧИЛОСЯ ВОЗЛЕ ГОРОДА, СЛАВНА ГОРОДА, ГРАДА ЧЕРВЕНА...
  
   Ну, с этой бедой Алешка справился. Придумал веревкой с крюком железным себя за крышу цеплять. Так и делал, когда окошко в очередной раз починили, да суматоха улеглась. Придумать-то придумал, а все равно - негоже это. Что ж это он, богатырь княжеский, подобно татю в ночи на свидание к ладушке пробирается? Так ведь и возраст такой, что пора избу свою ставить, а он - по крышам лазит. Узнает кто - позор несмываемый на всю жизнь. Надо бы, наверное, у князя заступничества поискать, да тому некогда Алешкиными делами заниматься. Потому, не только Добрыня с Ильей заявились, еще и прочие подоспели - Сухман, Иван Колыванович, Михайло Потык, Полкан. В Степь собираются. Теперь, когда большая часть в сборе, можно и посчитать, за обиды-то. Не только со Степью.
   Еще задумал князь слободу Богатырскую учинить, чтоб жили все в Киеве, чтоб не нужно было по городам-весям за каждым бегать. Уже и терема первые ставить начали. Добрыня жену привез, Настастью Микулишну, - говорят, она самого Микулы Селяниновича дочка, - ему первый терем и ставят. А об Алешке, даром что Киев от Тугоркана избавил, ровно позабыли. Он, к слову, когда Илья Добрыню князю являл, в палаты не пошел. Невмоготу слушать, как змееборцу этому хвалу петь будут. А он, может, и змееборец-то никакой. Он, может, за всю свою жизнь никаких змей окромя ящериц и в глаза не видал. Конечно, по традиции, драку во дворе теремном учинил, как заявился, только разве ж это повод, чтоб за богатыря почитаться?
   Когда первый раз нос к носу столкнулись, - куда ж денешься, оба, как-никак, на службе княжеской, - разом друг дружку узнали. Разом и в стороны отвернулись, мимо пройти. На беду Илья рядышком случился. Ухватил обоих за плечи, свел так, что мало лбами не шарахнулись, - ну совсем своей силы человек не понимает, - начал им одному про другого сказывать. Алешке перечить неудобно, - все ж Илья исполнил просьбу его, отвез гостинцы родителям; Добрыне - тоже, он с некоторых пор Илье брат названый. Не стали его огорчать, ан и обниматься тоже не стали. Помялись, пробормотали что-то невразумительное, и разошлись. Потом, правда, малость попривыкли. Куда ж деваться, если Илья их постоянно вместе сводит, да за собой таскает. К тому же, пока терем Добрыне строился, Алешка успел себя показать, ну, чему у отца выучиться успел. В общем, не то, чтоб братьями, а товарищами Алешка с Добрыней стали. Хоть и не сказать, чтоб совсем уж хорошими, потому как не избавились внутри себя от того, кому которого за первого почитать. В смысле - второго. Потому как не стало Святогора-богатыря, а пока суд да дело, пусть Илья первым побудет, - пока они промеж себя разберутся.
   Ждать же того, похоже, не долго. Рать княжеская собралась - ей не то что Степь укротить, ей все царства-государства, что на белом свете есть, под руку Киева привести сподобно. Только они покамест подождут, ибо не они - Степь учинила князю обиду великую. Обид же он никому не прощает. Прадед его, говорят, столицу степную с землей сровнял, - хотя, если вдуматься, откуда у кочевников столица? - правнук до самой границы степной дойти собирается, до гор великих. Или до пустыни великой, - тут кто как сказывает. Не вдруг собирается, вперед отряды выслал - дорогу разведать, гати мостить, склады устраивать. Часть воев на кораблях пойдет, часть - обычно. Корабли уже пригнали, из Греков, помимо своих, ходить обучаются. В общем, коли есть в Киеве соглядатаи степные, им бы своим ханам одно сказать: собирается на вас сила несметная, не устоять вам против нее, ни по одному, ни скопом, а потому собирайте дары великие, кланяйтесь, падайте в ноги князю киевскому, мира вымаливайте. Сыновей, дочерей своих в Киев шлите, аманатами, роднитесь с людьми знатными, вовек забудьте о распрях с князем.
   Богатыри тоже без дела не сидят. Илья с Добрыней, вишь ты, у одного учителя оружием владеть обучались, вот они с двух сторон за Алешку и принялись. То один, то другой, гоняют у стен городских до седьмого пота. Ну да тот не в обиде, понимает, не со зла, для пользы его то делается. Так ведь их и самих воеводы княжеские натаскивают. В рати воевать учат. Это ведь не то же самое, что один на один силой меряться. Здесь неумехой посреди своих урон больший, чем неприятель, понаделать можно. Как там в сказках сказывается? "Махнул направо - улочка, махнул налево - переулочек..." Ежели умеючи, да неприятеля махнуть, - так и пусть его, а коли не умеючи, да по своим - так лучше и не надо... А не то, махнул пару раз направо-налево, так и воевать не с кем. В том смысле - всех своих и положил. Кого улочкой, а кого - переулочком...
   Вот и живет Алешка - днем богатырствует, а вечером, как случай выдастся, на терем лезет. Промеж себя-то у них с Аленушкой все давным-давно сговорено, а как к братьям ее приступить - не ведает. Конечно, у него теперь, ежели на кулачки, такие помощники имеются, каких ни у кого нету, да только ведь, что ни говори, сестра она им. От того и уговорились: как из похода степного возвернутся, так Алешка сразу князю поклонится, попросит его замолвить словечко перед Сбродовичами. Ну а в том, что он себя славой в походе покроет, в том у Алешки сомнения нету.
   Ан и тут иначе повернулось, чем думалось да гадалось.
   Решил князь с чего-то не брать Алешку с собой. Может, нашептал кто чего, может по иной причине, а только сказал ему в Киеве оставаться, город наблюдать. Вроде и честь великая оказана, ан обида - пуще всякой чести. К Илье сунулся - чтоб за него вступился, а тот только руками развел. Сам, мол, ведаешь, коли попала князю вожжа под корзно, тут уж ничего не поделаешь. Но и то рассуди, не всякому оборону Киева доверят... И пошел, и пошел... А сам глаза в сторону отводит. Оно и понятно - от кого защищать-то? Эдакая рать собралась! Развеет степняка, вернется... Кому ж самому охота голову под меч подставлять?..
   А то, что нашлось, кому, про то не ведал и не гадал...
   Не довелось Алешке побыть главным в Киеве. Не вся дружина в Степь подалась. Часть осталась город блюсти, а часть - иным путем отправилась. На закат.
  
   - ...Сколько можно одно и то же талдычить: отчего да отчего? Сказано тебе было, по слову княжескому.
   Воевода Клык, старший над дружиной, раздраженно пошерудил толстой палкой, поправляя дрова в костре.
   - Так ты один раз ответь вразумительно, того и хватит. Почему меня, почему не другого кого? Вон, Хапиловы, Сбродовичи, Залешане - все из мест, что поближе будут. Я-то с чего?
   - С того, дурья башка, слово об тебе сказано было.
   - Да кем же?
   - Седалищем моим, вот кем, - взорвался воевода. - Откуда мне знать? Нешто князь мне все про все рассказывает? Последний раз тебе, Алешка, говорю, а коли еще раз спросишь, - так чем ни попадя отхожу, свет белый с овчинку покажется. Весточка до князя дошла, неладное там творится. А тут кто-то и вспомяни, что дружок твой, Хорт, как-то сказывал. А ему - товарищ твой, заезжий. Будто ты с каким-то зверем неведомым совладал. Вот и решил, что коли с тем зверем справился, так и с этим - тоже...
   - Отчего ж не Добрыню?.. Он, вон, змеев набил, больше чем комаров на болоте.
   - Тьфу ты, - плюнул Клык. - Не хочу с тобой больше разговаривать. Не ты князь, не тебе и решать. Наше дело - исполнять, что поручено. И хватит вопросов. Я же тебя не спрашиваю, что это за зверь такой, которого ты одолел...
   - Да какой там зверь, - на всякий случай, с презрительным видом, махнул рукой Алешка. - Сам знаешь, у страха глаза велики... Понапридумывали люди, а на самом деле ничего такого... Обычного медведя ни весть за кого приняли.
   - Медведя? - недоверчиво спросил воевода.
   - Ну да, - с простодушным видом ответил Алешка. - Он, вишь, заднюю лапу шибко поранил. На передних ходить научился. Кто его видел, говорили - все медведи, как медведи, а у этого - вместо морды это самое... А ревет откуда-то снизу, где это самое как раз быть и должно.
   - Отчего ж это он на передних лапах ходить приспособился? - по-прежнему недоверчиво спросил Клык. - Отчего не на трех ковылял?
   - Отчего да отчего, - все так же простодушно сказал Алешка голосом воеводы. - Откуда мне знать? Нешто медведь мне все про все сказывал?..
   Хмыкнул воевода. Головой покачал. С одной стороны, коли подвиг какой совершил, чего ж отпираться-то? Иной на месте Алешки с три короба наплел бы, про удаль свою. Этот же - помалкивает. То ли и впрямь подвига не было, то ли скрывает что - поди, разбери. Ну, не хочет говорить, не надо. Да и он не баба, чтоб спрашивать.
   - Идем-то хоть куда? - это опять Алешка. - Бывал там прежде?
   - Доводилось, - ответил Клык. - Не то, чтобы совсем там... Я тогда в дружине левой руки был.
   - Сказал бы хоть, из-за чего весь сыр-бор разгорелся...
   - Сказал бы, коли б сам знал.
   - Ну, хоть что знаешь...
   - Знаю?.. Только то и знаю, что от стариков слышал...
   - Земля та, вроде как Волынью зовется. На нее, говорят, еще прадед князя нашего, что щит над вратами Царяграда прибил, глаз положил. Всем богата, и лесом, и зверем, а пуще того - лежал сквозь нее путь гостиный, из варяг в хозары рекомый. А ты и сам понимать должон, княжество, оно купцами богатеет. Чем больше купцов к нам приходит, а наших - за море ходит, тем больше у нас в Киеве достатку. Ан не только пращур князя нашего достатком обзаботился, иных предостаточно. Кому ж охота, чтоб у него под боком богател кто-то, коли самому можно. От того и зарились на землю ту, от того друг у дружки ее из самой глотки и рвали.
   - Кто рвал? - спросил Алешка.
   - Ну, кто... Ляхи там, еще кто... Только жители земли той, - их разно кличут: хорватами, дулебами, бужанами, волынянами, - они вроде к нам ближе. Они с нашим князем, - то есть, с пращуром его, даже Царьград брать ходили... Ан мы - далеко, а ляхи - близко. Коли б отец княжеский новый Киев туда далее за горами на закат солнца построил, как обещался, тогда - дело иное. А так - далековато будет, особо не набегаешься. Да и опасно. Вот, скажем, говорят, пращура княжеского, змея будто укусила, от того, мол, и помер. Волхва даже какого-то приплели, будто он ему это предсказал. Я же считаю, от греков он смерть принял. Не простили они ему позора, - щита то есть, да дани, - и как-нибудь зелье смертное подсунули. Опять же, отца его, тоже они со свету белого сжили. Боялись его шибко. Потому заплатили диким каким-то, они его при порогах и подстерегли... Так ведь и деда, тоже греки одолели. И тоже не своими руками. Золотом своим. Подговорили кого-то там, они его поймали, и к березам-то привязали. С голоду, наверное, помер. В общем, от греков нам - одни неприятности. Коли случится, подальше от них держись. Попомни мое слово, - доберутся до Киева, жди беды. Силой не возьмут, так хитростью...
   Клык помолчал, думая о чем-то своем, затем продолжал.
   - Деда не стало, так бабка осталась. Она, кому надо, воздала, за смерть мужа, а там дальше двинулась, погосты да дани устанавливать. Вроде как тоже несколько городов у ляхов отбила. Ну, и внук ее, князь нонешний, руку приложил. Поговаривают, будто он все города, в земле той, вокруг одного собрать желает, и сыну своему в правление отдать...
   - И дорога наша, знать, как раз к тому городу лежит, - сказал Алешка.
   - Попал пальцем в небо, - усмехнулся воевода. - Того города еще как города и нету, его еще отстроить предстоит. А нам к Червену... Он там пока за главный.
   - Червен... - Алешка пожевал губами и сплюнул. - Название-то какое... гадкое...
   - Дурень ты, - беззлобно отозвался Клык. - Червленый, по-ихнему, красный, прекрасный. А ты - гадкое.
   - Ишь ты, дурень... - пробормотал Алешка. - Коли красный, так и назови. Чего людей путать? Ты сам-то в нем бывал?
   - Сказывал же тебе, не довелось.
   - Нас-то чего туда гонят?..
   - Узнаем. Прибежал гонец к князю, от посадника тамошнего. Беда какая-то приключилась. Ежели мое мнение узнать желаешь, так тебе скажу. Задумали ляхи обратно города свои возвернуть, вот и чинят чего-то недоброе. Иначе, с чего бы гонца посылать, коли столько лет про места те и не вспоминали - тишь да гладь... Ляхи-то там, совсем рядом. Попомни мои слова, где ляхи - там неприятности.
   - А греки как же?
   - Что - греки? Греки - само собой, так ведь и ляхи не в особину. Должно быть, греки ляхов за золото подговорили бучу затеять, или наоборот. Поди, разбери их...
   - А зверь чего? Ты еще про зверя говаривал?..
   - Про зверя?.. Так ведь греки, они и зверя могут, за золото... Ну, не за золото, так за другое что...
   - Или ляхи?.. - прищурился Алешка.
   - Или ляхи, - серьезно подтвердил Клык.
  
   А и вправду Червен красным показался. Больно уж необычен. Прямо посреди реки, на нескольких островах обустроился. Посреди - самый крупный, о трех мостах деревянных, с берега на остров перекинутых. Хорошие мосты, крепкие, это откуда хочешь видать. Мосты те в ворота башенные упираются, причем, виданное ли дело, башни те наполовину из камня сложены. Верхняя половина, правда, как и положено, деревянная. Да и камня того не на все хватило. Башен, по всему городу, равно столько наберется, сколько пальцев на обеих руках. А чтоб снизу камень, всего четыре. Три - на главном острове, и еще одна - на том, на котором посадник с дружиною живут. Этот остров в треть главного размером будет. Еще же один, изогнутый, как пьявица, мало не вполовину два других обхватил. На нем - башня большая, дозорная, и стена. К нему и от него мост большой имеется, самый главный, должно быть. Стены крепостные, понятное дело, на главном и посадском островах тоже присутствуют. Чуть не из самой воды тын поначалу подымается, так, что пристать ворогу совсем негде, за ним - вал, а уж на валу - стены. Торговля же вся, как Алешка углядел, на острове-пьявице ведется.
   Чудный город, что и говорить! Такой приступом взять - без хитрости какой никак не возможно. Разве что по зиме, как река станет. Только есть она тут, зима-то? Нет, зима - она везде есть, морозу - хватает ли, чтоб воду льдом оковать? Да и на зелень веселую глядючи, что окрест города, не верится как-то, чтоб зимы здесь суровые бывали. Не то, что в родном Ростове... Люди же... А чего люди? Люди - как люди. Две ноги, две руки, одна голова. Такие же, как везде. Говор вот не совсем привычный. Об иное слово язык сломать можно, даром что без костей. Взять, к примеру, реку. Они ее Синеочей зовут. Алешка и так, и сяк головой вертел, языку помогаючи, потом плюнул, и решил про себя Синеглазкой кликать. Не имя для реки, конечно, ан все лучше, чем Синеоча.
   Понравился Алешке город, коли со стороны смотреть. Неизвестно, чем князь думал, когда не вокруг него, - вокруг другого решил земли местные собрать, чтоб сына на стол посадить. Тем более, того еще вроде как совсем нету. Зачем сызнова строить, ежели тут такая красота имеется?..
   Как добрались, Клык к посаднику подался, пока дружинников по местам определяли, где кому стать. Конечно, Алешка лучше бы тоже к посаднику, ан кто он такой? Оттого и занимался собственным обустройством, где указали, коня расседлал, то, другое, поужинал, чем угостили, на башню сходил, окрест поглазеть, а воеводы все нет. Совсем уже было спать решил завалиться, когда тот возвернулся. Задумчивый, хмурый, что твоя туча. Сел возле Алешки на скамью возле избы дружинницкой, сидит, кряхтит, и помалкивает. Пару раз руками махнул, хлопнул по коленям, - и опять молчит. Вздыхает. Лопнуло у Алешки терпение.
   - Ну, чего там такое приключилось? - спрашивает. - Да не томи ты понапрасну, и ноги не молоти, и так уже наполовину в землю вогнал. Сказывай, об чем с посадником беседы беседовал...
   - Сказывай, сказывай, - пробурчал Клык. - Вот тебе и сказывай... Такое скажешь, в погреб посадят, да неделю водой ледяной отливать будут, чтоб охолонул малость. Коли б не был поставлен над городом, подумал бы - шутки шутить надо мною вздумал. Такое разве сказочникам каким плести подобает...
   Кого бы после слов таких не раззадорило? Вот и Алешка - елозит по скамье, мало не приплясывает. А Клык опять, словно воды в рот набрал.
   - Да не томи ты, - не сдержался молодец. - Начал, так и заканчивай. Не баба, чай.
   - То-то и оно, что не баба, - неожиданно рассудительно пробормотал воевода. - Был бы бабой, враз все выложил, а тут... Не гони, дай самому немного размыслить...
   - Одна голова - хорошо, а две - лучше...
   - А три - так и Змей Горыныч получится!.. Чего пристал, как банный лист к этой самой... к полку банному... Змей, змей... Об змее он тоже сказывал. Объявился, мол, тут, змей огненный, к городу подбирается, селения окрестные жжет...
   Алешка поначалу не понял, а потом честно разинул рот.
   - А еще этот... как его... волк... волко... волко... тьфу ты, пропасть, как же его?.. волкодлак, вот!.. Да братья-разбойнички мертвые пошаливают. Хотел?.. - Воевода неожиданно достал из сапога деревянную ложку и протянул Алешке. - На, хлебай, чего спрашивал. Только мимо рта не пронеси. Не хочешь? - Он сунул ложку обратно. - Вот то-то и оно...
   - Да ты погоди, погоди, - Алешка помотал головой. - Ты тут такого наговорил, на козе кривой не объедешь. Давай-ка по порядку.
   - Так я тебе и говорю по порядку! Как сам понял. В ляхах все дело. Они с тех пор, как у них города отняли, зарятся их обратно возвернуть. Рати опасаются, потому и призвали на помощь чаровников, по-нашему - волхвов. Золота, наверное, не меряно посулили. Те и расстарались. Всякую пакость, какая ни на есть, насылают. Людишек пугают да бьют. Вы, мол, князю киевскому предались, посмотрим, как он вас оборонит. А ежели не оборонит, милости просим обратно к нам. Примем, как родных, и все старые обиды, само собою, побоку. Ну а коли нет - не будет вам ни мира, ни покою. Всех, сколько есть, вчистую изведем. И князю киевскому, ежели сунется, накостыляем.
   - И чего?.. - для порядку спросил Алешка.
   - Чего-чего... Мне посадник как сказал? Прежде вся река ладьями была забита, сеть бросить некуда, а нынче - глянь, много ли увидишь? Потому, боятся шибко гости, не особо на торг поспешают...
   - Волхвов этих самых боятся?
   - Не то, чтобы их самих... Их, правду сказать, то ли видели, то ли нет... А вот змея огненного многие видали. Издалека, конечно. Ползет это окаянство по лесу, далеко его видать, чешуя огнем горит, пламя из пасти до самого неба подымается. Где проползет - там только земля горелая и остается... Говорят, она после этого даже зерно родить перестает... Оборотень еще объявился. Днем человеком шастает, где угодно встретишь - и не подумаешь, кого встретил, - а по ночам в волчищу огромадного перекидывается, да такого - ни меч его не берет, ни стрелы. Отскакивают от шкуры, что желуди. Коли встретит кого, пусть даже и на телеге, враз пополам перекусит...
   - Вместе с телегой, - буркнул Алешка.
   - Чего? - не понял воевода.
   - Чего-чего... - поддразнил его Алешка. - Это кто ж по ночам в лесу на телеге разъезжает? Твой посадник, небось, меду хватил хорошенько, прежде чем рассказывать... А ему, должно быть, бабки какие небылиц наплели...
   - Я поначалу тоже так подумал, - неожиданно беззлобно отозвался Клык. - Плетет, ни весть что. Особенно когда про разбойников речь завел.
   - Разбойники-то хоть пламенем не дышат? Этих-то стрелы с мечами достают?
   - С ними совсем беда. Они, вишь, много зла понаделали, много кровушки людской пролили, пока нашли, где они прячутся. Избу в лесу, в месте непроходимом, частоколом обнесенную. Окружили со всех сторон, да стрелами и запалили, в отместку за дела их страшные. Так они там и остались, до поры до времени...
   - Что значит: до поры до времени?..
   - То и значит, что не до конца разбойники спалились. Не приняла их мать-Сыра-земля, не простила им зла их. Вот они и продолжают дела свои черные...
   - Так они что же, живы?
   - Какой там живы, изба, говорят, до золы угорела...
   - Может, их там и не было вовсе, когда горела...
   - Были. Видели их там.
   - Ты, Клык, говори себе, что хочешь, а только мертвые на живых не охотятся.
   - Без тебя знаю...
   - А коли знаешь, чего мелешь попусту?
   - То и мелю. Люди сказывают - как раньше свирепствовали, так и сейчас.
   - Люди много чего сказывают. Я так думаю, самим надо на место наведаться, да все там хорошенько посмотреть.
   - Знамо дело, надо... Вот завтра и поезжай. Дам тебе еще пятерых в помощь. Сами здесь пока останемся. Тоже осмотримся.
   - Не, я один съезжу. Мне пятеро только помехой.
   Глянул на него воевода, головой покачал.
   - Как знаешь. Один - так один. Уговаривать не буду.
   Поднялся и ушел.
  
   ...Пожарище, что от логова разбойничьего осталось, было проще найти, чем не найти, так показалось Алешке. Даже удивительно, что они столько времени безобразничали. Он, пока дорогу выспрашивал, столько от людей про них понаслышался, что просто удивительно, отчего их прежде-то к ответу не призвали. То еще непонятно было, не так про них сказывали, как Клык давеча. Нет, людишек они, выходило, столько побили, сколько на приличное царство-государство хватит, да только не об этом речь шла. Об этом, конечно, тоже, но как-то мимоходом и вроде бы даже с пониманием. Разбойник, он и должен лютовать, иначе какой же он разбойник? Это само собой разумеется. За то их кара и настигла. Но больше всего, - это Алешка только сейчас понял, - людей заботило не это. Сокровищ уворованных не нашли, вот в чем беда. Они ведь столько награбили, на ста телегах не увезешь. Взять, к примеру, бондаря, что на самой окраине деревни нашей живет. Как пришли, да пригрозили хорошенько, он им сам, на день черный в подполе припрятанное, и отдал. Своими руками выкопал и отдал. А уж было-то у него... И дальше - кто во что горазд. Едет потом Алешка мимо двора того самого бондаря, глянет на лошаденку тощую, - за вилы станет, так ни за что не найти, - да на коровенку, - то еще тощей лошаденки будет, - на избенку покосившуюся, - и как-то сомнительно ему станет, чтоб бондарь на день черный казны, больше чем у князя киевского, припрятал. Так ведь и если товары все, у гостей отобранные, возле стен червенских складывать начать, пожалуй, на другую сторону сыпаться начнет. Дыма, конечно, без огня не бывает, только здесь уж больно густо надымлено. Искорки не видать, чего уж об огне говорить.
   То еще не понятно - кого ни спроси, всяк тебе про соседа скажет, а про себя - ни слова. Самого беда стороной минула. Деревни пожженные? Да вон они, версту проедешь, тут тебе и пожарище. А там целая стоит, и в обратном направлении рукой машут, там, мол, ищи. Странно как-то все получается.
   Опять же, тропа к логову разбойничьему, и не тропа вовсе. Мало - не дорога прямоезжая. А ям-то по обеим сторонам сколько, и не сосчитать! Как где место, чем приметное, там обязательно яма. Тут к бабке ходить не надо - золотишко припрятанное люди ищут. Может, оттого и пугают друг дружку, что разбойники и мертвыми окрест рыщут, чтоб кроме них сюда никто - ни ногой? А сами, как времечко выпадет, лопату в руки - и сюда? Добро на дармовщинку, кто ж от такого откажется? Слыхал, правда, в детстве, что клады - они не просто так даются. Найти не просто, а взять еще сложнее. Тот, кто прячет, тоже, небось, не дурак. Скажет слово заветное, и будь ты хоть в три аршина умом, нипочем не возьмешь. Вот, к примеру, говорили про кого-то на соседней улице, в Ростове. Он, мол, как-то подгулял сильно, и до дому все никак добраться не мог. От забора к забору - куда ни шло, хотя тоже не просто. Стоит отпустить, забор-то, как сразу будто кто землю из-под ног выхватывает. Он уж и палку какую-то поднял, а все одно несподручно. Мыкался, бедолага, мыкался, пока не поскользнулся да в лужу не упал. Хорошо, летом приключилось, не замерз. Сколько прошло, оклемался, и никак поначалу в толк не возьмет, ни где он, ни кто он. Оно и понятно. Лежит себе в тепле, кто-то рядом, под рукой похрапывает, ан не жена. Глаза кое-как продрал, и видит - в луже он, а рядышком свинья здоровенная пристроилась. Похрюкивает, почавкивает, и даже ухом вислым дергает. Вот ведь как оно обернулось. Поднялся, глянул по сторонам, - не видел ли кто его позорища, - а потом со злости ка-ак ахнет по свинье палкой!..
   И тут, - правду говорят, - не было бы счастья, да несчастье помогло. Была свинья, и вся вышла. Скукожилась, и обратилась кучкой гривен. Ну, тот стоит, глазам своим не верит. Подобрал одну, осмотрел со всех сторон, на зуб даже попробовал. Только чего ее пробовать - гривна, она гривна и есть, не пирог с грибами. Обрадовался, плюхнулся опять в лужу, на колени, и ну хватать да по карманам распихивать. Пихает, пихает, а кучка вроде как не уменьшается. Так куда ж ей уменьшаться, коли один карман у него дырявым оказался? Все, что запихнул в него, обратно и утекло...
   Ну, не оставлять же добро... Вспомнилось еще: коли не все подобрать, так и пользы не будет. Обратятся гривны, как солнышко взойдет, не пойми во что. Рубаху с себя скинул - все одно никто не видит - и загреб в нее все, что в луже было. На плечо - и домой. Мед из головы ровно ветром выдуло. Пробрался на двор, спрятал рубаху в подклети, а сам в сарай подался, не стал никого в избе поднимать.
   Ну так его самого поутру подняли. Жена у него, признаться, ни в чем мужу не уступала. Ино он ее поколачивал, а ино - она его. В этот раз сила на ее стороне оказалась. Пошла она поутру корову доить, а в подклети пахнет, ровно в хлеву. Поискала, нашла рубаху мужнину, распахнула, ан там коровьи блины. Вот она этими самыми блинами мужа и отходила. Не помогло ему, что все рассказал, как на самом деле приключилось. Не поверила. Еще пуще облаяла. "Путные мужья, - кричит, - и впрямь гривны в избу приносят, а этот..." - И блином - шлеп!..
   Сказать по правде, мало кто поверил. Однако, нашлись и те, которые каждое слово за чистое серебро приняли. Сочувствовали. Надо же, как не повезло человеку. Такая удача в руки сама далась, а взять не сумел. Не все из лужи выгреб, от того и обратилось серебро в лепешки коровьи... А может, по дороге что выпало, из рубахи али портов, поди, теперь, узнай. В общем, дважды человек пострадал.
   Пока вспоминал, до пожарища добрался. Тын-частокол огнем почти не тронуло. Где повалился, где торчмя торчит, точно зубы у старика. Зато изба почти до основания выгорела. Главное - они логово свое не таясь, на полянке выстроили. Добираться сюда, конечно, тяжеловато, спору нет. Оно, как говорили, с трех сторон топью непроходимой окружено. Ну, топи не видел, а коли б не тропинка пробитая, может, и не нашел бы. Только вот это ж какие головы на плечах иметь надобно, чтоб посреди леса пожар учинить? Дунет ветерок искрами, - был лес, да весь вышел. Не ладно, в общем, выходит.
   Опять же, и здесь ямы. Боялись бы разбойников, не стали б пепелище тревожить...
   Вслух, наверное, молвил, потому как голос позади отозвался.
   - Не стали б, говоришь? Так ведь жадность людская - ей пределы не ведомы...
   Повернулся Алешка разом, рука в рукоять ножа вцепилась. Несдобровать тому, кто позади оказался, ежели худое что замыслил. Потом только торкнуло: ежели б худое замыслил, не стал бы себя голосом выдавать. Шарахнул бы чем по шелому, обобрал, да в болото сволок. Он ведь об опаске и думать забыл, до того все вокруг тихо да мирно...
   А тот, кто назади стоит, смотрит спокойно, глаз не отводит. По виду, человек человеком. Не из княжеских слуг. Ратай, али ремесленник. Весен, почитай, заметно поболее, чем Алешке, будет. Ишь, серебряный весь, что голова, что борода. Хотя не стар, это и по глазам, и по стати видать. Впрочем, ежели по глазам - так вообще Алешкин погодок... Одет... Чего там, как все, так и он, ничего особенного. Сума через плечо, да палка в руке. Уж не волхв ли какой сыскался?
   - Тебя-то, чего сюда занесло? Аль не видишь - гиблое место, не доброе...
   - Чего занесло, про то сам ведаю, - неприветливо буркнул Алешка. - Клад выкопать собрался, ан лопату дома позабыл.
   - А мешки, так понимать, по дороге растерял?
   - Не без этого... Сам-то зачем заявился?
   - Сам-то? - Незнакомец, отчего-то казавшийся Алешке молодым, вдруг осунулся и поник. Взгляд потух, голова свалилась на грудь. Весь он как-то потемнел, скукожился, и теперь, должно быть, по виду своему годился Алешки в пращуры. Некоторое время он молчал, а затем, когда Алешка решил, что тот вообще больше ничего не скажет, неожиданно ответил. - За дочкой пришел...
   И так он это сказал, что слова насмешливые, тут же навернувшиеся молодцу на язык, как-то сами собой и пропали. Горе слышалось в них, такое, что сердце сковывало.
   - Одна она у меня была, - продолжил между тем старик, теперь в этом сомнений не оставалось, - да и той люди окаянные лишили. Знаешь ведь, кто на месте этом жил?.. Увидал один из братьев доченьку мою как-то, глянулась она ему, он ее и увез. А как узнал я, да сюда подался, чтоб хоть как из лап злодеевых высвободить, здесь к тому времени только одни головешки и остались... С той поры и хожу вот, доченьку посматриваю...
   И опять слова замерли у Алешки на языке. Хотел сказать: чего и ходить-то, коли ходить нечего, да не молвилось. Спросил, вместо этого:
   - Ты что же, и с мертвого с него спросить хочешь?
   - А мне все едино, что живой, что мертвый. Пущай как забрал, так и возвернет.
   Рад бы Алешка помочь, да нечем. Коли у бедолаги разум от горя помутился, тут уж ничего не поделаешь. Вздохнул тяжко, потупился, глянул на старика, взял коня под уздцы и совсем было собрался уходить, как вдруг спросил зачем-то:
   - А вот этого... как его... оборотня, в общем... Ничего не слыхал?
   Старик некоторое время молчал, затем ответил:
   - Через реку давеча переправлялся... Только в челн сел, откуда ни возьмись, волчина на берег выскочила. Громадная такая, что твой бык. Махнула в челн, как только не утопила. Села, и сидит. Смотрит глазами красными, и зубы скалит. Ну, мне куда деваться? Оттолкнулся шестом, правлю. Ан править-то я не горазд, сносит, челн-то. И вот как развернет его обратно к берегу, так волк на меня зубы скалит... Ну, переплыли кое-как. Он с челна сиганул, и был таков. Вот...
   - А ты, часом, волка с псом бродячим не перепутал?
   Старик не ответил.
   - Значит, думаешь, оборотня через реку перевез?
   Старик снова промолчал.
   Видит Алешка, не рады его соседству, так и пусть его. Все одно помочь нечем. Хотел было про дочь спросить, да раздумал - нечего сердце отцовское попусту бередить. Прочь побрел.
   Почти до дороги доплелся, а потом будто толкнуло что-то. Нехорошо человека так-то оставлять. Он, конечно, должно быть, не впервой сюда приходит, он, может, каждый день дочери дожидается, ан нельзя того допустить, чтоб обидел кто. Кто? Да хоть разбойники эти самые мертвые. Правда, их тут, похоже, не очень боятся. По крайней мере, не так, как Клык сказывал.
   В общем, вернулся Алешка. Коня чуть в стороне оставил, сам к остаткам частокола подобрался, в три погибели согнувшись, глянул. Стоит старик там же, где и стоял. Застыл неподвижно, только легкий ветерок волосы да бороду пошевеливает. И долго он так стоять собирается? Ну да сколько не простоит, а раз уж все равно караулить, так чего бы и не осмотреться получше? Вон, дерево какое удобное, раскидистое. На него и влезать удобно, и развилка подходящая имеется, где приспособиться можно, как темнеть начнет. Старик, небось, ночи дожидается, когда для мертвецов самое время. Он, может, слово заветное знает. Конечно, Алешка во всякую там Навь не поверит, пока собственными глазами не увидит. Оно, конечно, неизвестно еще, что лучше: увидеть или ну его?..
   Совсем извелся, пока темнеть начало. Хорошо, снеди да воды с собою прихватил, а так бы брюхо пустое на весь лес урчать начало. Всех перепугало бы, и кого надо, и кого не надо. Повечерял в кустах, снова из-за частокола выглянул. Стоит старик, что твой пень. Корни пустил, что ли? И зачем только караулить его взялся? Из-за сердца доброго, не иначе... Подался к дереву примеченному, забрался, пристроился в развилку так, чтоб сразу не слететь, караулит. Отсюда ему все как на ладони видать: и частокол, и пепелище, и старика. Того не подумалось, что коли ему видать, так и его тоже. Спохватился было, ан не слезать же с места насиженного. То рассудить: в темноте не больно-то и видно, а Навь - она по деревьям лазать не умеет. Так что на дереве в любом случае безопаснее, чем на земле. Хорошо б еще, месяц выглянул. Да облака небо не затягивали.
   Пока все так и есть. И месяц светит, и небо чистое. И старик окаянный, пнем торчит. Так за все время с места и не сдвинулся. У Алешки уже все тело затекло, сиднем сидеть, а ему - хоть бы хны. А еще - тихо кругом. Кроме обычных ночных звуков - ничего. Сову, заразу, принесло. Уселась неподалеку, таращит глаза на Алешку и молчит. У него с совами еще с детства нелады. Было как-то дело... Сорвать бы ветку, да шугануть, ан нельзя - старый сразу услышит, тогда весь караул - насмарку. Надо было обождать, позже лезть, все одно - без толку просидел. Только чего уж теперь об этом... У, глазастая... Чем бы тебя достать...
   Вправо посмотрел, влево - нет ли ветки сломанной, чтоб без шума... Нету, как назло. А пока озирался, старик возьми, да исчезни. Стоял, стоял, - и нет его, ровно и не было. Ровно сгинул, с места не сходя. Даже не хрустнуло. И сова улетела. Сделала свое дело, и подалась не знамо куда. Ну что тут скажешь? Сколько столкнешься с этой птицей, столько и навредит. Без старика, чего тут кольчугу на заду просиживать? А тут еще облачка набегать стали, того и гляди дождичек брызнет. Тогда слезать совсем несподручно будет. Грохнуться в темноте - что забор пнуть. Ветки, что вечор помогали, теперь наоборот, препоны чинят.
   Возится Алешка, - ну его, деда этого, пускай сам разбирается, - и слышит вдруг - шорох какой-то раздался. Точнее сказать, не услышал даже, а будто внутри что-то насторожилось. Замер. Вот, снова. С той стороны, где дальний угол пепелища. Только не понять, что за звук. Будто крадется кто-то. Сидит Алешка, притаился, глаза до боли вылупил - примечает.
   И видит, через дыру в частоколе, - он с той стороны тоже зубьями торчит, - темное что-то прется. Сразу подумалось - то ли вепрь-секач, то ли лось. Ан те так не ходят. Да и время сейчас ночное, не про них. Не понять, что такое. И вообще, зверь ли. Но большое. Отсюда уже кажется - с печь размером. А может, с собаку, просто у страха глаза велики, - это Алешка сам себя потешить вздумал, чтоб и вправду страху не поддаться.
   Только дело, видать, к тому идет. Потому - остановилось темное, осело, да вдруг как завоет!.. Алешка от неожиданности чуть не сорвался. Обнял ствол, прижался, глядит, чего дальше будет.
   А темное кончило выть, и вроде как поднялось, выше ростом стало. Тут месяц из-за облака выглянул, посветлее стало, и разглядел Алешка нечто, на волка похожее. Как есть - волк, в шкуре, с хвостом, разве что на лапах задних стоит. Оборотня принесло, не иначе.
   Месяц же снова облаком скрыло, и показалось Алешке, будто неподалеку того места, где волк стоял, из-под земли вроде как огонь пробивается. Это еще что за напасть такая!.. Может, показалось? Нет, не показалось. Видит Алешка - раздается потихоньку земля в стороны, языки пламенные из нее вырываются. Небольшие, не более локтя, - а все одно - огонь. И откуда ему там взяться? Огонь ведь, когда пожар тушат, помимо воды, землей забрасывают... Ущипнул себя, на всякий случай, за ухо, чуть не взвыл. Мало не оторвал, на диво дивное глядючи.
   Пока причитал, вполголоса, перестала щель огненная растворяться. И вышли из нее семеро, - не иначе, разбойники мертвые. В свете огня подземного - белее белого. На зов волчий откликнулись. Так ведь нет больше волка. Стоит вместо него человек, в доспехе ратном. Когда только перекинуться успел... Они же, оборотни, через нож, особым образом в пень нужный воткнутый, перекидываются. Это Алешка в детстве слышал. Найдет оборотень пень, подгадает время, чтоб никого рядом не было, воткнет, разбежится, кувырнется через голову над рукояткой, - и с другой стороны зверем оземь грянет. Обратно, понятно, тем же путем оборачивается. А ежели кто увидит, да нож тот, как оборотень убежит, из пня достанет, - бегать тому зверем до скончания века. Этот же - какой-то особенный. Просто на задние лапы поднялся - и все. Был зверем - стал человеком. Интересно, о чем они там промеж себя переговариваются? Что беду какую людям затевают, это понятно. Знать бы, какую...
   Как ни напрягается Алешка - ничего не слыхать. Ни словечка. Собрались кружком, приникли поближе, даже рук не видать. Иногда по рукам догадаться можно, - иной руками шибче да понятнее, чем языком, разговаривает, - ан не тот случай выдался. Не судьба.
   Вот наговорились они, расходятся. Снова земля в стороны разошлась, приняла разбойничков. Человек ратный к земле приник, да волком и убежал.
   Алешка же в развилке до рассвета просидел, глаз не сомкнув. Понятное дело, при свете никакие мертвецы не страшны. Оборотни, - они, в общем, тоже по ночам бегают, но ежели и днем случается, так при свете все одно отбиваться сподручнее, коли нападет часом. Слезть, однако, не прежде решился, как сороку увидал. Брехливая птица, ан сейчас даже в радость. Села на дерево рядом с тем местом, где мертвецы с оборотнем речи вели, и сидит себе тихо. Будь там кто - на весь лес расстрекоталась бы, но коли помалкивает, то и нет никого.
   Тогда только расстрекоталась да прочь подалась, когда Алешка с дерева грохнулся. Всякий знает: ежели сидеть долго без движения, тело затекает, не своим становится. И прежде чем подыматься, хорошо бы руками везде растереть, кровь разогнать. А Алешка, он что, дурее всех, что ли? Выпустил ствол, чтоб растереться, так и грохнулся. Славно так, со всей мочи. Звон пошел, лязг, слова всякие, вот сорока и улетела. Разоралась, испугавшись, и улетела. Так ведь он, на беду, промеж корней седалищем угодил. Корни здоровенные из земли выперли, промежду них - яма, вот он туда и встрял. Это сначала подумалось - на беду, а коли подумать, то, конечно, повезло. На корень попади, ушибся бы здорово, а так... Торчит из ямы, в три погибели согнувшись, в одну сторону ноги, в другую - голова, ан ведь никто и не видит. Да и выскочил быстро, как почувствовал снизу под собой шевеление. И не змеюка какая оказалась, а мышь, - опять повезло...
   В общем, помахал Алешка руками, поприседал, покланялся, пень попробовал из земли выхватить, - не дался, - и как вчера родился. Забурлила кровь молодецкая, побежала, - а подать как сюда всех разбойников-оборотней, сколько их тут ни на есть. Ну, не всех, конечно, а так, парочку-троечку, чтобы сладить... А лучше и вообще не надо, без них как-то поспокойнее. Но вот местечко то, вчерашнее, где земля раздавалась, осмотреть надобно. Не зря же приходил.
   А чего его и рассматривать-то? Земля, как земля. Ничего тут особенного нету. Огонь, что давеча из нее полыхал, и не обжог совсем. И вообще, никакой приметы не осталось. Даже трава примятая выправилась, так что не видать, где стояли. Вроде тут, а вроде и в стороне. Здесь попинал-попрыгал, в сторонку отошел... Елку сухую выдрал, тыкать принялся. Ну нет тут ничего - и нет. Может, во сне все привиделось. Хотя нет, он ведь себя нарочно ущипнул, чтоб наверняка.
   Отбросил елку, плюнул, и уходить повернулся, да позамешкался. Не здорово, конечно, а достал меч и им тыкать стал. Прощения, конечно, попросил, потому как негоже, землю родную мечом обижать, но все равно не по себе. Раз нажал, - не входит меч, другой - тоже, а на третий свободно так скользнул, ровно в яму какую. Поддернул его Алешка взад-вперед, - ходит слегка, а вбок - никак. Призадумался, а потом меч спрятал, снова елку сухую взял, и в том месте шебаршить начал. Сколько времени прошло - бревна показались, одно к другому впритык. И щель между ними, как раз, куда Алешка мечом угодил. Ну а коли бревна да щель, тут уж каждый поймет, погребица. А раз погребица, что-то там такое внизу есть. Ценное что-то, потому как иное мертвецы охранять не станут. Сокровища свои награбленные стерегут, и оборотень им в помощь. Ай да Алешка! Не думал, не гадал, ан разом всех и обскакал! Эти вон где искали, весь лес изрыли, а он только пришел - и на тебе. Осталось только погребицу до темна вскрыть; пока солнышко, охраннички и носа высунуть не посмеют.
   Раззадорился Алешка, мечет своей елкой землю в стороны, бревна чистит. Вот уж и очистил все, а как ухватить да приподнять, не видит. Рука не пролазит, вырубить нечем, со стороны подкопать - тоже... Хотя... Вон, в кустах, уж не топорище ли торчит? Вроде как оно.
   Дернул Алешка, ан не выдернул. Зато бревна, что погреб прикрывали, разом и провалились, будто не было. Екнуло у Алешки сердечко, чего уж там. А ну как полезут сейчас?.. Не полезли. Алешка же еще раз дернул - бревна опять на место стали. Колдовство, да и только.
   Распахнул погреб, приблизился осторожненько, заглянул с опаской. Мало ли, чего там внизу прячется? А ничего не прячется. Погреб - он погреб и есть. То есть, погреб-то есть, а вот в нем - ничего нету. Да и маленький он какой-то, на одного запасов не хватит, куда там на семерых. Только лезть все равно придется, - вон, темнота видна, знать, туда погреб тянется. Без огня, конечно, несподручно. Вдруг, змеи там какие наползли? Разве что палкой потыкать, да не ходить далеко.
   Смахнул Алешка с елки остатки лап ножом, и для начала по дну погреба пошуровал, поглядеть, не поползет ли. Потом сам спрыгнул. Огляделся. Это хорошо, что стоять, выпрямившись, можно. Плохо, руки наружу не достают, даже если прыгнуть, а потому как обратно выбираться - совершенно не понятно. Ну, ладно, придумается, а пока посмотрим, что это за ход такой. Он, видать, не сразу кончается, ибо потыкал Алешка палкой своей в темноту, а стены не натыкал. Вот и выходит, что вылезть надобно, да сюда опосля с огнем вернуться. Не уворуют, чай, погреб этот.
   Повернулся Алешка, чтоб как-то выбраться, да приметил на полу хода серенькое что-то. Махонькое. Присел рядышком, свет не застя, смотрит - вроде как тряпочка какая... Да нет же, и не тряпочка вовсе, лента девичья в пол земляной втоптана, только кусочек небольшой и выглядывает. Зря, значит, старика мыслью обидел. Прав он оказался, насчет дочери... Протянул руку, хотел поднять ленту, ан торкнуло что-то. Сам не поймет, отчего опаска такая, однако перечить ей не стал. Поднялся, шагнул к свету, прижался к стенке, да палкой своей в ленту и ткнул.
   Только ткнул, шваркнуло что-то. И мимо прошелестело. Глядит, а рядом с лентой в полу ветки какие-то торчат. Присмотрелся - стрелы. Да еще несколько в стене погреба. Коли б сидел, аккурат в лоб пришлись бы... Не иначе, самострелы кто-то поставил.
   Подумал, и слышит - шум послышался, в темноте, будто идет кто. И засветлело вроде. Никак, мертвецов потревожил... Ему здесь против них никак не сдюжить. Ни тебе кулаком, ни мечом не размахнуться. Да и чего им меч? Навалятся разом, не совладать. Они здесь хозяева.
   Откуда только и прыть взялась. Вроде внизу стоял, ан смотрит, уже и наверху, перед погребицей. Жаворонком вспорхнул, не заметил как. В куст бросился, дернул за топорище, дух перевел. Коня свистнул. Тот, должно быть, только и ждал. Как Алешка из-под земли, так и он из-за деревьев вымахнул.
   Вскочил молодец в седло, не стал дожидаться, пока мертвецы из-под земли полезут. День, конечно, а только чего с ними и связываться-то? Стерегут свои сокровища, и пускай стерегут. Не очень-то оно и надобно. А коли понадобится, - место запомнил. Узнает, у ведуна какого, как с охранниками справиться, тогда уж и вернется. Девку, конечно, жалко. Так ведь ей уже, небось, и не помочь ничем.
   Тронул коня, да и подался себе обратно в Червен, к воеводе.
   В самый раз к вечере поспел. Он, правду сказать, шибко и не торопился. Пока в реке искупался, пока выспался в ивняке как следует, - едва ворота городские перед самым его носом не затворили. Можно было б в таком случае через стену махнуть, ан лишний раз стражу беспокоить не надобно...
   Махнул дверь настежь, встречай, мол, воевода, гостя дорогого, - а тот за столом сидит. И не один. Дружинник из местных тут же пристроился, Алешке незнакомый. Замер, не ожидавши, а Клык рукой машет.
   - Заходи, - говорит, - присоединяйся. С Кощеем вот познакомься.
   Подумалось Алешке, ослышался он. Хорош Кощей!.. Такой трех медведей запросто унесет. Двоих на плечи посадит, третьего - на руках. А ежели еще и сесть на медведя, так и всех четверых... Это ж какое поле льном засеять надобно, чтоб ему порты с рубахой пошить? Обернулся невольно, на проем дверной глянуть. Потому как Кощею этому самому сквозь него в избу ни за что не пройти... Лыбится еще. Чего, мол, встал, никак оробел? Ну и голосище... Такой гикнет разок, так вся вражья рать повалится. Коли у них здесь еще хотя бы один такой имеется, зачем и звали дружину киевскую на подмогу?
   - Оробеешь тут, - бормочет. - Мне кощей, как в детстве сказки сказывали, по-другому виделся...
   - Это каким же? - Кощей улыбается.
   - Ну... - как и сказать, чтоб не обидеть? Не то взлютует - щелчком прибьет. - Вот как я, к примеру...
   - Так я таким, как ты, в детстве и был, - Кощей отвечает. - Все удивлялись, в кого дохлый такой уродился? Это я уже потом доспевать начал...
   Удивлялись... Значит, точно, нечего здесь дружине киевской делать...
   Сел за стол, и слова все разом растерял, какие сказать собирался. Так ведь и Клык не торопит, знай себе в рот мечет. Кощей тоже от него не отстает. Оно, должно быть, и к лучшему, что слова растерял. Начал бы говорить, - голодным остался. Ишь, разошлись. Таким блины только на лопате подавать, и то сомлеешь...
   В общем, как остались на столе ложки да плошки, так и завел Алешка свой рассказ. Все поведал, без утайки. Даже, можно сказать, и не приукрасил ничего. В одном месте разве что спутал, - это когда мертвецы от него прочь побежали. Увидел он их с дерева, где в засаде сидел, как они с оборотнем дело злое учинить уговариваются, спрыгнул на землю, гикнул молодецки, на честный бой вызываючи, - они и разбежались кто куда. А в остальном - ни на полшага от правды...
   Слушали его молча, не перебивая. Клык головой покачивал, Кощей мух гонял, чтоб в рот открытый не залетели.
   - Странно это, - пробормотал Клык, как Алешка замолчал. - Сроду о таком не слыхивал, чтоб мертвецы, как живые, по земле шастали...
   - Это у вас там, в Киеве, может, и не шастают, - тут же встрял Кощей, - а у нас здесь - обычное дело. Любого спроси, он тебе про них порасскажет. Да вот, чего и ходить далеко... Баба одна на нашей улице жила. Только это еще до моего рождения было, мне сосед сказывал... Муж у нее вроде как печи клал, то туда позовут, то сюда, - он и идет, куда позвали. Ан иные сказывали, он сегодня печь идет класть, а назавтра - с людьми лихими знается. Поди, проверь, когда он по все лето в избе отсутствует, где его там носит. И, видно, правду говорили, потому как опосля смерти печник этот неугомонным оказался. Он, должно быть, слово заветное у атамана узнал, а никому не передал, вот и не приняла его мать сыра-земля...
   - Они, вишь, покойников своих в землю закапывают, - пояснил воевода Алешке, неодобрительно покачав головой.
   - Да уж не жжем, ровно поленья, как некоторые, - тут же отозвался Кощей и продолжал, как ни в чем не бывало.
   - Вот положили его в домовину, чтоб назавтра на погост везти, а он возьми ночью, да и начни ее изнутри грызть. Услышала жена его, что творится, собралась бежать, ан дверь из избы не открывается, будто кто снаружи бревном подпер. А этот, ейный, грызет себе и грызет. Как совсем наружу выгрызся, так сразу к ней и бросился. Она - от него. Бежит вокруг стола, видит, поленья возле печи лежат. Она и давай в него поленьями бросаться. А он как поймает, так его грызет, пока щепки не останутся. Споро так, раз-раз, и нету полена, - Кощей так рассказывал, будто там о ту пору в избе сидел и все своими глазами видел. - Кончились у нее поленья, она в подклеть выскочила, да в чулане заперлась. Он - дверь грызть начал. Догрыз почти, да на ее счастье петух прокричал. Тот сразу на стол, где прежде лежал, - брык, и затих.
   Ну, баба, понятное дело, быстрее к соседям, все им поведала. Те - еще кому. Стали думать да гадать, как от неспокойного мертвеца избавиться. Один и вызвался. То ли умный самый, то ли наоборот. Надобно его, говорит, в домовину уложить, да сверху обручами железными и оковать. А там я его к речке свезу, да в омут и брошу. Знать, не выберется. Сам вызвался, никто за язык не тянул. Ему и ответ держать.
   Уложили покойника в новую домовину, обручами железными оковали, уложили на телегу, вези, мол. Тот и повез. Ан лошадь-то его, еле ноги передвигает, будто камень стопудовый тащит. Пока туда-сюда, солнце зашло, а только до леса добрались. Не станешь, ведь, возле города бросать, - не ровен час, приплывет. Подале надобно. Так этот, который вез, - куда что и девалось. Дрожит весь, как лист осиновый, и все назад оборачивается, как бы ему бросить телегу эту, да побыстрее домой.
   Пока думал, завозилось что-то в домовине, лопнуло железо, и вылез, значит, этот самый, неугомонный. Глянул по сторонам, завидел возницу и - к нему. А тот, что твоя птица, мигом на дерево ближнее взлетел, на самую макушку, и сидит там. Этот же, - они по деревьям лазать не умеют, - ствол грызть начал.
   Ну, тот, кто наверху сидит, видит, конец ему приходит, потому как до утра далеко, ствол не толстый, а мертвец зубами работает, что твой бобр, орать начал:
   - Чего, мол, тебе, окаянному, надобно? Вон, кричит, лошадь возьми, с телегою, а меня в покое оставь...
   Лошадь как услышала, - она ж лошадь, а не дура, - спохватилась, да и ломанула прочь, вместе с телегою, только их и видели. Кто впереди - непонятно... Мертвец же, он тоже с понятием. Погрызет, тряхнет, - не свалится ли возница, - и снова грызть... Свалил, наконец, дерево. Но без возницы. Тот на соседнее перескочил, пока летел. Только уже пониже. Мертвец, - ему чего? - за это принялся. В общем, сколько он там сгрыз, пока возница наземь не слетел, про то люди разное говорят, а я ту просеку сам видел, где все это случилось. Грянулся возница, вскочил, пока мертвец позамешкался, и деру. Мертвец - за ним. Этот, который удирает, сам не знает, куда бежит, да, на свое счастье, на поле выскочил, что возле города, а на поле том - овин стоял. Он к нему и припустил. Бежит, из последних сил, и в голос орет: "Ой, овинничек, батюшка родный! Пожалей сироту, батюшка, спрячь-укрой от супротивника окаянного! Я уж тебе так отслужу, вовек не забудешь!.."
   Услыхал его овинник, ухватил, что под руку попалось, и на помощь ему выскочил. Они, овинники, страсть как мертвецов не любят. Вот и принялся он этого самого мертвеца вилами колошматить, а тот его все поудобнее ухватить пытается, чтоб, значит, загрызть. Ну, возница отдышался малость, - и ходу оттуда. До реки аки пардус домчался, переплыл и у стены до света ховался...
   - Так и чем кончилось-то? - спросил Клык. - Победил-то кто?
   - А я знаю? - небрежно потянулся Кощей. - Про то не сказывали.
   - А овинник что? Отблагодарил он его, али как?
   - И про то не ведаю. Говаривали, понес возница, как в себя пришел, гостинцы, хлеб там, пряники, меду хмельного прихватил... Да как-то случайно овин и спалил.
   - Это как это... спалил?.. Это что же... Спасителя своего - и спалил?..
   - Вот пристал... Ну, спалил - и спалил. Дело-то житейское.
   Конечно, житейское. Здесь, небось, каждый день овины запаливают, от мертвецов бегаючи.
   - И ты что же, веришь этой байке? - скривился Алешка. - Может, еще и в змея огненного?..
   Сказал, смотрит, а Клык с Кощеем посерьезнели как-то. То улыбались, а то посуровели. С чего бы это?
   - В змея... - пробормотал Клык. - Так чего ж в него не верить-то...
   - Опять сосед рассказывал? Али сам видел?
   - Змея не видал, а вот змееныша... Доводилось.
   - Да ну? И каков же он?
   - Так ведь это... Довелось мне раз мимо болота ночью идти. Рад бы до свету дождаться, только к спеху пришлось. Страшно, конечно, ан куда деваться? Я уж и так, уши дланями прижал, персты вперед выставил, что твои шоры, и быстренько-быстренько так ногами перебираю, чтоб только не упасть. Месяц светит, дорогу хорошо видать, ан кто ж не знает, что месяц - солнцем мертвецов кличут? А поди, узнай, сколько там в болоте этом самом мавок, да трясинниц, да топляков разных? Накинутся разом, и поминай, как звали. Чего только не передумал, чего не примерещилось, пока до края противоположного добрался. Вам сказывать не буду, приберегу, баб пугать. И вот уже у самого у края, запнулся о корень, - не заметил, - да и грохнулся. Понятное дело, длани от ушей оторвал, и слышу, обок меня вроде как затрещало что-то. Мне б, дураку, руки в ноги, то есть, ноги - в руки, и тикать, как той лошади от мертвяка, а я позамешкался. Поднялся и в ту сторону смотрю, откуда трещало. А там чмокнуло что-то, и голова показалась, вот с мою размером...
   - Так-таки и голова? - недоверчиво ухмыльнулся Алешка.
   - А то - что же? Как есть, голова. Только безо всего. Ну, там, ушей, носа... Колобок такой, светящийся. И вот поднялся этот самый колобок над травою, не более как по пояс мне будет, и застыл. Гляжу, а снизу к нему вроде как веревка привязана, тоже светящаяся. Вот постоял он так, и зачал туда-сюда колыхаться, будто от ветра, и веревка вслед за ним колыхается. А там в сторону подался, и эта тоже. Вьется, изгибается - ни дать, ни взять, хвост змеиный. Саженей в пять длиною... Ну, тут уж я ждать не стал. Верст пять бегом бежал, пока в себя пришел. Упал, помню, без сил совсем, да так до свету и пролежал...
   Хмыкнул Алешка, однако промолчал. Вместо него воевода заговорил.
   - Это верно, - ни к селу, ни к городу, заметил он. - Вот и я к тому же. У нас тоже случай такой был. На соседней улице. Там, понимаешь, семьи жили, через забор. В одной парень вырос, в другой - девка. Их, вроде, поначалу друг дружке сызмальства сватали, пока отцы отчего-то не разругались. А как разругались, понятное дело, всякие уговоры побоку. Молодые же промеж себя и сами уже сговорились. И им родительские дрязги - нож вострый, потому как те знать друг друга не хотят, и парню с девкой препоны ставят. Мало того, за других приговаривают. Даже видеться промеж собой, и то - ни в какую. Вот и стала девка потихоньку сохнуть, а где девичья сухота, там непременно змей объявится. Он и объявился. Часто видели, как ночкой темною полоской огненной через забор шмыгал, искры во все стороны разбрасывая. Знахарку приглашали. Та самое верное средство от напасти указала - двор репьем засадить. И что б вы думали? Ни одного репья в округе не осталось, отец с братьями все повыкопали да к себе во двор и принесли. Только это все одно не помогло. И девка сохнет, и змей летает. Совсем, бедная, ссохла...
   Воевода зычно поскреб пятерней подбородок и продолжал.
   - Кто его знает, чем бы кончилось, кабы головня в отца не угодила...
   - Какая головня? - в один голос, не понимая, спросили Алешка с Кощеем.
   - Обычная, какая ж еще. Парню с девкой, вишь, видеться запретили, так они что удумали? Он в заборе дыру провертел, в месте неприметном, там они, как все улягутся, и встречались, и переговаривались. Миловаться не могли, дырка уж больно махонькая, а словами - пожалуйста. Угомонятся в доме, парень возьмет головешку из печи, да через забор и бросит, чтоб девка из окошечка своего видела. Летит головня, искрами сыплет. Кто приметит, - про змея думает. А тут, на беду, батюшке ее ночью выйти приключилось. Съел, должно быть, чего-нибудь... Только он с крыльца, да к репьям, тут-то в него змей и угодил. Прижег малость, конечно, не без этого...
   Воевода замолчал и снова поскребся.
   - И чем же дело кончилось? - не вытерпели Алешка с Кощеем.
   - У них-то? У них все как надо кончилось. А вот чем у нас кончится, про то не ведаю. Дело-то в том, ребятушки, что я змея того огненного, о котором люди говорят, и впрямь видел. Ночью, как стражу на стенах обходил. Иду, посматриваю, и вижу, будто огонек посреди леса, о ту сторону реки, зажегся. Подумал еще: кому это в эдакой-то темени шастать. Остановился. Смотрю, двинулся огонечек, а за ним другой, третий, ровно из-под земли кто вылезает. И точно, должно быть, из-под земли, потому как полоска та огненная зазмеилась по лесу, - то скроется, то снова появится. Оно, конечно, в темноте трудно определить, ан сдается мне, версты три-четыре до него было. Длиною же, коли прикинуть, сажен десять, не менее, а в толщину, наверное, с пару саженей точно будет. Сколько он там по лесу елозил, сказать не берусь. Чего там делал - тоже, но пожаров не видал... Так-то вот, братушки. Не зря, видать, люди об нем сказывают.
   - Не то плохо, что сказывают, - ввернул Кощей, - а то, что речи непотребные ведутся. Поговаривают, к ляхам, обратно, надобно, дабы от напасти избавиться. Киев, мол, далече, да и не до нас князю, иначе б рать поболее прислал.
   - С чего бы это - напасть? - пожал плечами Алешка. - Я вот никакого такого разору и не заметил.
   - Это ты не заметил, - рассудительно сказал воевода. - А люди зря говорить не станут. Ты то рассуди, коли ляхи змея этого на город напустят, одни головни останутся. Зачем им место пустое? Они силу свою покамест издали кажут, чтоб одумались. Коли ж навалятся, тут думать нечего будет. Что переметнутся кто подумывает - это Кощей правду сказал. Сам видел, как некоторые на улицах посматривают. Случись чего, глазом моргнуть не успеешь, как ворота ворогу отопрут. Вот и смекай тут, чего делать. Ежели б рать ляшская полезла, так разом отвадили б. А змеи, да с мертвецами, да с оборотнями...
   Клык как-то беспомощно развел руки в стороны.
   Помолчали.
   - Есть тут одна, - как-то нехотя пробормотал Кощей. - В лесу живет. Без ее совета, должно быть, не обойтись...
   - Кто такая? - с интересом глянул на него воевода.
   - Ну... вроде ведуньи... Али знахарки... Не знаю толком. И никто не знает. Живет себе на отшибе, как поселилась. А поселилась... Еще дед мой мальцом был, а она уже в избушке своей жила. Люди так говорят. Лето было жаркое, горело много. Вот она и пришла откуда-то, погорелкой. Приютили ее, избушку миром поставили, - в деревеньке одной, не более десяти верст отсюда, - так ведь деревенька в следующей год тоже дымом в небо ушла. Только ее избушка и осталась. С той поры в ней и живет. Лес уж новый кругом избушки поднялся, от пепелища и следа не осталось, а она все там.
   - А чего ж прежде ее не спросили? - полюбопытствовал Алешка.
   - Да странная она какая-то... Сам не видал, врать не буду, от людей слышал.
   - И чем же это она странная?
   - Ну, чем... Живет одна, в город - ни ногой, чем живет - неведомо. Травами, вроде, пользует, скот лечит, заговаривает... Присушки любовные, отсушки...
   Алешке показалось, будто каждое слово из Кощея ровно клещами кузнечными достают.
   - Странная-то чем?.. Это тебе каждая ведунья - и травы даст, и пошепчет, когда надо...
   - Ну... Сказывают вот, разная она. Один говорит, сухонькая, маленькая, согбенная так, что носом пол задевает, а другой - наоборот, будто царица какая. Или вот один бородавку на носу заметит, а другой чуть не в драку - нет никакой бородавки. Кого ни спроси, ответит: сам не бывал, а вот люди к ней стадом прут, вон, мол, сосед мой к ней, почитай, чуть не каждый день бегает. А спроси соседа, - так он тебе то же самое скажет, слово в слово. Сам, мол, не бывал, а вот сосед... Чудно как-то. С одной стороны - все бегают, а коли с другой заглянуть, так и никто.
   - Чем же она помочь может?
   - Люди говорят, ведает...
   - Да как же говорят, коли к ней никто не ходит?..
   - Вот и я о том же. Чудно как-то. Потому - странная она...
   "Да это не она странная, а вы, - подумалось Алешке. - У вас за все сосед в ответе. Что ни спроси, все на соседей киваете", вслух же сказал:
   - Живет-то где, знаешь? Расскажешь, дорогу-то? Или у соседа спрашивать?
   - Зачем, у соседа? - рассудительно ответил Кощей. - Сам расскажу.
   И верно, рассказал. Да так подробно, будто сам к ней каждый день бегал.
   - Когда собираешься? - Клык спросил.
   - А вот завтра с утречка и отправлюсь. Не век же в этом Червене вековать. Дело надо сделать, какое поручено, и домой. Погостили, пора и честь знать...
  
   И чего это князю земля эта понадобилась? - думал Алешка, выезжая из города, как только открыли ворота. - Будто другой мало. Мало того, на отшибе где-то, так еще и люди тут... особые. Понятное дело, каждый по-своему репу сеет, только эти уж больно... Конечно, ежели и впрямь от бабки в наследство досталась, то отдавать жалко. Он, вон, даже сыну своему княжество здесь особое обустроить собирается. Ан ежели б, к примеру, мне сюда княжить предложили, я б ни за что не согласился. У нас даже враги, и те привычные. Степняки, они все ж таки тоже люди. А тут... Нет, зверь тот самый, Скимен, он, конечно, не человек, так ведь и не из наших краев. Ему здесь - самое место... Может, он отсюда к нам и забежал. Заблудился. Хотя, с другой стороны, места тут тоже красивые. Река большая, торг знатный. Так что, коли б княжить сюда прислали, надо было б получше посмотреть. Коли порядок навести, так и жить можно. Человек, он ко всему привыкает. А попривыкнув, да ум-разум приложив, ого-го какое княжество отгрохать сподобно...
   В общем, пока добирался до старухиной избы, решил Алешка, что коли князь ему, ни с того, ни с сего, землю эту под руку отдаст, непременно соглашаться.
   Избушка и впрямь на отшибе оказалась. Чуть не по крышу самую в землю ушла; ежели не знать, чего ищешь, можно за кучу земли принять. Пожарище, дорогу, и что тут еще было, лес хорошо скрыл, пожалуй, и следов не сыскать. Но, обратно, коли к мертвецам не ходил никто, - ан дорога была, хоть на телеге проезжай, здесь - иначе. Стадами людишки бегают, а даже тропки приметной не разглядеть. От тына одно название, что тын, - так торчит не пойми чего, ворота давно сами куда-то ушли, зато по обеим сторонам крыльца жерди торчат, а на них - конские черепа. Пугать кого? В эдакой-то глуши... Жива ли и старуха-то. Потому как в одном Кощей не соврал - чем ей тут жить, непонятно. Ни тебе огорода, ни деревьев, ни кустарников, чтоб плоды-ягоды собирать. Хотя, взять, к примеру, векшу. Она ведь тоже, грибов насушит, орехов насобирает, и всю зиму сыта. То рассудить, много ли и надо старушке? Не векша, конечно, ан и не корова, скажем, и не дружинник княжеский. Этих грибами да орехами ни за что не прокормить. А, впрочем, не его это дело, чем она тут живет. Его дело - совсем иное.
   Соскочил Алешка с коня, глянул в окошко - не видать ничего. Хотел было стукнуть, уже и руку занес, потом спохватился, как бы не обрушить, избу-то. Приник ухом к двери, - не послышится ли чего? Тихо.
   - Есть кто? - спросил, и снова слушает.
   - Отчего ж и не быть-то? - проскрипело, только не из избы, а за спиной.
   Дернул Алешка головой от неожиданности, ударился обо что-то, - труха посыпалась, - отскочил от двери и на скрип этот самый обернулся. Видит, выглядывает из-за угла лицо старушечье, и самое примечательное на этом лице - нос. Приметный такой, в половину локтя длиною, с бородавкой в ноготь, и изогнут, что твое коромысло. Глаза по обеим сторонам, черные, колючие. Губки маленькие, а подбородок - навстречу носу вытягивается. И над всем этим - волосы седые, будто лен нечесаный. Слыхал в детстве из сказок, будто есть на свете Баба-Яга, которая людей поедом ест, что твои блины - по лопате зараз в рот мечет. Вот он ее себе такой именно и представлял.
   - Дело пытаешь, молодец, али от дела лытаешь?..
   Ну, точно, как есть - она.
   - Дело пытаю, - буркнул Алешка, а старуха уже и вся показалась. Только вот какая она, спроси - не ответит. Так глазами к носу ее прилип, никак не отлипнуть.
   - А коли дело, так заходи, негоже дверь подпирать, - недовольно пробурчала старуха, а Алешке невольно подумалось: вот войду сейчас, а она меня на лопату - да в печь.
   Однако зашел. Внутри - не то, чтоб шаром покати, а все ж таки голо. Ежели б не знал, что живет здесь кто-то, усомнился бы. Потому - жилую избу от нежилой отличить запросто можно, а эта... Про такую говорят, что в ней хозяин помер. Печь нетопленая, стол, лавки, пожалуй, и все.
   - Голоден? - старуха между тем спрашивает.
   - Да нет... Водицы вот если только найдется...
   - Найдется, чего ж не найтись... Только квасу ягодного, с ледника, оно лучше будет. Сейчас принесу.
   Вышла. Сказать правду, Алешка насчет водицы просто так ляпнул, для разговору. И как теперь поступить, непонятно. Мало ли какого зелья эта старая карга в квас кинуть может? Решил, на всякий случай, уронить невзначай. А ей будто и дела нету. Распахнула дверку в чулан настежь, сняла со стены ковшик, зачерпнула из ведерка, сама отпила, - хорош ли, - снова зачерпнула, и ему несет. Поставила рядом, села напротив, ждет. Дух же от кваса такой подымается, ровно в ягодник ненароком забрел. Махнул рукой Алешка, да ковшик единым махом и опростал. Сколько от беды не убегай, ан все одно не убережешься... Стукнул ковшиком о стол, еще попросил, потому как давненько такого пивать не приходилось.
   - Ишь ты, прыткий какой, - неожиданно неприветливо заскрипела старуха. - Так самой ничего не останется... Ходют тут всякие... Сказывай, зачем пожаловал.
   Собрался было Алешка про змея с оборотнем спросить, что такое, да как их одолеть можно, ан неожиданно для себя издалека начал, с самого Киева, и так это его понесло, ровно бабу на торге. Чудится ему, будто не верит старуха, так он для убедительности обо всем на свете молоть начал. Так тараторит - сам себя перебивает. Скачет с пятого на десятое, ничегошеньки не разобрать. Вот и бабка тоже. Послушала-послушала, какую молодец околесицу несет, покачала головой, поднялась, сунула ковшик в ведерко с водой, - оно, оказывается, рядышком стояло, - Алешке протягивает. А у того в горле и впрямь пересохло, с непривычки. Ухватил ковшик, махнул, вроде полегчало.
   - Ты, молодец, об деле говори, зачем пришел, - это старуха ему, - мне тут тебя слушать недосуг. Мало, что у вас там в Киеве творится? Ты то рассуди: где Киев, а где я. И похвальбу свою - девкам оставь, а мне годков-то, небось, вдесятеро поболее твоего будет. А нет - так и ступай себе, откудова взялся.
   Алешка же столько наплел, уже и сам не помнит, чего. Не стал в этот раз вокруг да около, так прямо про змея с оборотнем и спросил.
   Задумалась старуха. Глаза прикрыла, и сидит, покряхтывает. Алешка же, как ни старается, а все на носище ее смотрит. Это ж надо такому вырасти!.. Это ж ладонью ухвати, половина торчать останется. Так засмотрелся, что и не заметил, как старуха проснулась.
   - Что, - спрашивает, - нравится? Могу и тебе такой приделать, коли пригляделся.
   То ли насмехается, то ли обиделась, а только Алешка на всякий случай отказался.
   - Ты, молодец, хоть и удал, как сам об себе рассказывал, ан двух зайцев зараз одной стрелой и тебе не выручить. Справишься с оборотнем, так и змея одолеешь. Научу, потому как волкодлак этот мне и самой разор чинит. Людишки-то прежде частенько наведывались, кто с чем, а нонче боятся. Вот что сделаешь. Как спать в избе ляжешь, ты лучины-то все загаси, а светец оставь, чтоб едва что видно было. Корку хлебную покроши, да по полу и раскидай. Как мыши осмелеют, да полезут, тут примечать и начинай. Первых четыре - пусть их, а пятую - не упусти. Поймай ее...
   Алешка так шумно глотнул, что мало изба не расселась. Глаза выпучил, рот раскрыл. Потом вроде как оклемался.
   - Да ты что, старая, - напустился, - ополоумела, али потешаешься? Мне, богатырю, мышей ловить?
   - В ножки кланяйся, что ко мне пришел, иная б такого присоветовала, живота б лишился. А тут и дела-то всего ничего, кроме как мыша поймать... Так вот. Как поймаешь, посадишь в туесок берестяной, с крышечкой, чтоб не убежал. Как смеркаться начнет, в лес иди, куда - укажу. О самую полночь подойдешь к березе кривой, на ней филина увидишь. Скажешь ему: "Кланяюсь тебе, дидко пугач, мышью живою, дай мне за нее перо". Протянешь ему туесок, он его клювом ухватит, и улетит, а из хвоста перо выронит. Возьмешь то перо, к стрелке привяжешь. Тою стрелкою только и можно оборотня сразить. Ну, а потом сюда приходи. Скажу, как змея огненного одолеть...
   Как одолеть, как одолеть... Может, и впрямь ее носище себе попросить? Таким не то, что оборотня, всех оборотней, сколько их в здешних местах ни водится, побить можно. И всех змеев в придачу. Где ж это видано, чтоб богатыри за мышами по избе прыгали?
   А с другой стороны взглянуть, правду бабка сказала. Всего и делов-то - мыша изловить. В избе, ночью, пока никто не видит. Это тебе не на Кудыкины горы шляться, да не с каким-нибудь чудищем биться. Мышь - он не богатырь, не прибьет, чай. Опять же, дома. Поймал, снес филину, на перо сменял - считай, оборотня добыл. А там, глядишь, и со змеем обойдется...
   - Лягушек, часом, ловить не надобно будет? - буркнул Алешка, имея в виду змея.
   Старуха глянула на него в упор и улыбнулась, так, что мороз по коже подрал. Носище, с половину коромысла, а под ним - щель от уха до уха. Поневоле испугаешься.
   - Сказано тебе, с оборотнем справишься, тогда и приходи. Только, вижу, нет у тебя доверия словам моим...
   - Есть ли, нет ли, - не твоего ума дело, - Алешка отвечает, потому что доверие, оно как бы есть, но ежели кто его охоту за мышами подглядит, тут-то его службе богатырской конец и настанет. - Ты место укажи, и березу кривую, где филина твоего сыскать.
   А самому подумалось вдруг - отчего бы из товарищей кого к ловле не приспособить? Или, там, ребятенка попросить. Малые, они в этом деле попроворнее будут. Ан старуха окаянная все слышит, о чем ему думается.
   - Указать - укажу, но только тебе все своими руками сделать надобно. Коли кого за себя что сделать попросишь, лучше и не берись. Филин - он лжу за версту видит.
   Нахмурился Алешка. Как бы ни было, а не по сердцу ему подвиг такой. Скривился весь, будто клюквы ухватил, натучился, узнал, как к месту заветному добраться, и прочь подался. Дверью за собой так хлопнул, - аж в избе что-то грохотнуло. Да хоть вся по бревнышку рассыпься!..
   Как в Червен вернулся, на торг подался. Прикупил туесок с ягодами. Расспрашивать зачем-то начал, спелые ли, не волчьи ли, не себе, мол, беру. Нешто кому до того дело есть? Высыпать даже поначалу хотел, с торга едучи, а туесок припрятать, да, на беду, только собрался, - Клык из-за угла вывернул. Глаза вытаращил. То на Алешку глянет, то на ягоды, то снова на Алешку.
   - Ты это чего? - спрашивает. - Ты это к ведунье, али куда ездил?
   Ну, в этот раз молодец не сплоховал.
   - К ведунье и ездил, - отвечает. - А это, - туесок приподнял, - гостинец везу.
   - Мне, что ли? - оторопел воевода.
   - Себе - сам наберешь, - спокойно сказал Алешка. - Лес, чай, не за горами. А гостинец - кому надо.
   И хитро эдак подмигнул.
   Вот тебе и на!.. Наш-то пострел, оказывается, везде поспел. В городе без году неделя, а поди ж ты, уже гостинец кому-то везет... Впрочем, дело молодое.
   - Ну, - Клык говорит, - тогда ладно. Хотел тебя сегодня ночью с собой на стены в дозор взять, но коли гостинец, тогда ладно. Сам погляжу.
   И Алешке в ответ подмигнул.
   Тот аж расцвел - эдакое счастье привалило. То думать надо было, как воеводу из избы выпроводить, а оказалось, и думать нечего. Пока Клык до утра со стен наблюдать будет, он не одного, он всех мышей переловит.
   Вернулись, а Кощей уж на крылечке поджидает, любопытно ему, что Алешка скажет. Ну, тот за словом в карман не полез. Сказок в детстве много слыхал, вот и поведал про птицу дивную, которую ему изловить надобно. Живет та птица посреди моря-Окияна, на острове Буяне, на дубу вековечном, что над Алатырем-камнем ветви распростал. И прилетает-то та птица раз в сто лет, и выбирает посреди леса поляночку, на которой о самую полночь Жар-цвет цветет, и тут-то ему, добру молодцу, не сплоховать надобно, а ухватить эту самую птицу за хвост, и держать - не выпускать, покуда не взмолится человеческим голосом... Льется слово за словом, да так складно, что Алешка, начавши, никак остановиться не может. Уже и ладьи у него под парусами расписными по морю среди леса поплыли, и богатыри из воды полезли, что твои комары, и девицы в теремах горюют, ждут то ли добра молодца, то ли Горынчища Змея, - так все перепуталось, где начало, где конец - ничего не разобрать. Алешка уже и сам не рад, да и Клык с Кощеем какие-то одуревшие сидят, - то ли слушают, то ли руками махнули, не поймешь.
   - Вот... - сказал, наконец, Алешка, оборвав себя на полуслове.
   Некоторое время сидели молча. Затем Кощей неожиданно поднялся.
   - Я ведь, случаем, мимо шел, - пробормотал он, - дай, думаю, загляну ненадолго. Пора мне.
   Вылез из-за стола, чуть не упав, мимо двери выйти хотел, ан со второго разу не промахнулся. За ним воевода подался, дозорные, мол, заждались. И резво так через порог выскочил, ровно заяц.
   Алешка же высунулся украдкой, посмотреть, не вернутся ли, выждал сколько, а там уж и прикидывать начал, как ему ловчее с охотой управиться. Ягоды съел, лучин нащипал, подпер щепой корыто треснутое, - ему в печь дорога, а смотри ж ты, пригодилось, - лыко связал, да к щепам приспособил, - чтоб как только мышь под корыто заберется, сразу и дернуть. Вылетит щепа, накроет добычу корытом, вот и вся охота. Хлеб поначалу на пол положил, потом спохватился. Негоже, хлеб - и на пол. А мышам - и подавно. Кусок рыбины оставался, его и бросил. На печи притаился - и ни гу-гу!.. Лежит, присматривается, за лыко держится. Вообще, хорошо бы зверя какого завести, чтоб мышей ловил. Лисицу, например. Держи ее в избе, корми-пои, а она тебе за это мышей ловит. Чего ей попусту по лесу мотаться? Правда, слыхал от охотников, никак ты ее к избе не приучишь. Хоть лисенком возьми, а все одно, как подрастет - так сразу и удерет. В клетке же держать, никакой пользы нету. Ну, где там, мыши эти?.. Шуршат, окаянные, где-то в подполе, а наружу никак. Будто чуют, что засада на них поставлена. Оробели. А ведь сказывал кто-то, - уснул раз на печи, с пирогом в руке, так и на печь взлезли, и от пирога даже крошек не оставили.
   Наконец, показалась одна. Из угла откуда-то вышмыгнула, села на задние лапы, носом повела, и обратно спряталась. Вот и что теперь делать? Карга старая что сказала? Чтоб мышь непременно пятая была. Иначе не примет филин подарка. Разозлится, расхохочется - и поминай, как звали. Он, Алешка, уже и палец загнул, чтоб не сбиться, а мыша - как не бывало. Считается он, али нет? Правду сказать, она еще про корку хлебную говорила, а он рыбу положил, так и что с того? Какая мышам разница, на что попадаться? А с другой стороны, вон, про бортника сказывали. Не про Сыча, про другого. Он, вишь, заговор у ведуньи узнал, как с пчелами обходиться. Нашел дупло, начал говорить, и позабыл. Сколько раз с начала начинал, столько и забывал. Ну, плюнул, набрехал что-то, заместо позабытого, полез в дупло, а там - шершни. Говорили, просека там осталась, где бежал... Как бы и тут такого не случилось. Кто их знает, ведунов этих самых. У них все, не как у людей.
   Тут Алешка пошевелился, - маетно так, без движения, лежать, - а палец возьми, да и разогнись. Значит, так тому и быть. Не сгибать же обратно.
   Ого!.. Сразу две показались. Первая, должно быть, товарку привела. Суетятся в углу, а в западню не суются. И так это, наблюдавши за ними, Алешке смешно стало, что прямо невтерпеж. В носу засвербело, и на двор выскочить бы не мешало. Ну и мыши полезли. Какая тут из них пятая, ежели они изо всех углов да из-под печки разом поперли? А даже если б и не поперли, если б всего пяток, - все одно не различить. Собрались в кучку, разбежались, и которая из них пятая осталась? Вот если б она цвета другого была, али там другую какую примету заметную имела, тогда - дело другое.
   И тут как раз корыто хлопнуло. Какая-то неловкая задела за щепу, и дергать не пришлось. Те, которые снаружи остались, врассыпную бросились. Те же, которые под корытом, - шалишь!..
   Соскочил Алешка с печи, ухватил туесок, - и к корыту. Сколько их там, интересно, попалось? И которая именно пятая?
   Приподнял уголок слегка, руку запустить, - ни одной не ухватил, а две сразу и сбежали. Поймать, оказывается, мало, еще и добыть надобно. Тут своя хитрость объявилась. Потому как рука у Алешки толще оказалась, чем мышь. Вот и выходит: коли приподнять, сколько надобно, чтоб рука пролезла, - все разбегутся, глазом моргнуть не успеешь. А коли не приподнимать, так и не достанешь. Про то, какую достать, Алешка уж и не помышляет, лишь бы достать. С филином как-нибудь поладим, было бы подношение...
   А подношение уже и поверх корыта разбегается. В трещину пробирается - и наутек. Алешка, не будь дурак, трещину-то, где лезли, туеском накрыл, ухом приник и слушает, не вылезла ли. Так ведь и они затихли. Ну как все удрали?..
   Посидел Алешка, посидел, да и решил все-таки глянуть. Убрал осторожно туесок, взял осторожно за донышко, чтоб сразу какую накрыть, коли побегут, нацелился, и корыто разом в сторону отвалил.
   Так и есть, что ни одной нету. Все разбежались. Вот оно, счастье молодецкое, в мышах разбежавшихся!.. Хотя нет... Одна, самая отъевшаяся, видать, в трещине застряла. Лапами задними дрыгает, а ни туда, ни сюда. Рано, рано ты, Алешенька, счастье свое попрекнул.
   Достал осторожненько, и в туесок запихнул. Крышкой накрыл, вздохнул с облегчением. Ну вот, теперь и к птице чудной подаваться можно. Чего ж и не податься? Время до полуночи есть, подарок - вот он, бересту когтями скребет, самый ни на есть пятый.
   Запихнул туесок в сумку, сумку - к седлу приладил, и подался к месту, что бабка указала. Темно уже, видать плохо, ан конь у Алешки - ему что день, что ночь, без разницы. А вот молодцу - наоборот. Он дорогу к березе разведать не подумал, приметы заметить, так что идти только по словам ведуньи и приходится. Коня снаружи леса оставил, сумку через плечо перекинул, пошел.
   То ли туда, то ли нет, непонятно, но уж коли решил, нечего на попятную идти. Главное - не сбиться и не заплутать. А еще, чтоб филин где надо оказался и подарок как надо принял. Больно уж неохота, чтобы "...коли же обмануть попробуешь, захохочет чудо-птицв человеческим голосом, сорвется и улетит, из-под земли же, из кустов и деревьев, полезет сила неведомая, и не будет от нее никакого спасения. Пропасть тогда молодцу ни за резану..."
   Идет Алешка с опаскою. Чуть пройдет, остановится, послушает. Спохватился, что ночью в лес приперся, и у хозяина не попросился. Ну да лучше поздно, чем никогда. Попросился, и тут же - словно огонек впереди полыхнул. Будто лучинку кто зажег. Путь кажет, али заманивает?.. Хватанулся Алешка на всякий случай за меч, попробовал, не держит ли что, за нож, за сумку - не потерял ли. И чувствует, неладно как-то. Рукой пощупал - дыра в сумке. Спохватился, достал туесок, ан и там тоже. Мышь-то, не промах оказался. Пока Алешка мыкался да сумлевался, выгрыз дыру, - голова пролезет, - и был таков.
   А огонек светит...
   Эх, была не была. Пойду к филину, скажу ему все, как было, может, не осердится, смилуется. Это он привычный, мышей ловить... В ножки поклонюсь, мне, мол, птица дивная, всего-то одно перышко и надобно. Самое махонькое. А подарок, завтра принесу. Сколько скажешь, столько и словлю. Захочешь, целый год ловить буду и приносить. Нет, год, оно, конечно, это я хватил, но пару-тройку точно принесу. Не может такого быть, чтоб умный - и без понятия оказался. Ну, а ежели без понятия, так и за хвост дернуть. Перышко это его махонькое, оно целый город от оборотня избавить способно, а он еще кочевряжится, без подарка, мол, заявился... Ему честь оказана, богатырь киевский в лапы кляняется, а он - мышей ему подавай... Так что за хвост - и все дела.
   Ободрился Алешка, плечи расправил, и прямо к огоньку двинулся. Только шагнул, тот и угас. Остановился - снова вспыхнул, только уже чуть в стороне. Куда надо ведет, али куда не надо заманивает? Ну, коли пришел, так обратной дороги нету. Топай теперь, Алешенька, до самого филина. И за хвост его - раз!..
   Это он так сам себя уговаривает, чтоб не страшно было. Так ему и впрямь - не страшно. Жутковато, это да. Но ведь он же не иной кто-нибудь, а богатырь киевский. Причем - первый. Если после Ильи считать. Он любую жуть лицом к лицу встретить готов. Пусть она его боится.
   Храбрится, конечно, ан не без головы за огоньком следует. По сторонам поглядывает, приметы высматривает, как обратно выбираться. Далеко ли еще?..
   Недалеко. Вспыхнул огонек в последний раз, и пропал. Вышел Алешка на полянку махонькую, на ту похожую, какую ведунья описывала. Вон елка высокая с одной стороны, вон пень торчит, а прямо напротив - береза согнутая. Дуга упряжная, да и только. И вроде даже на ней птица дивная сидит. То есть, не разобрать в темноте, что там такое, но коли все остальное - как сказано было, значит, непременно филин. И так, главное, сидит, что хватать удобно.
   Достал молодец туесок, держит перед собой, чтоб видела птица дивная, - не с пустыми руками он, - не спохватилась и не слетела.
   - Я... это... - начал было, потом спохватился, что издалека.
   Шаг шагнул, остановился на всякий случай. Сидит. Он другой. Сидит. Осмелел тогда Алешка. Так встал, чтоб в один прыжок добраться.
   - Кланяюсь тебе, дидко филин, подарочком дорогим, - говорит. - Только ты уж не взыщи строго, не вели казнить, вели миловать. Потерял я его по дороге. То есть, убежал он. Дыру выгрыз, и убежал... Сам посмотри... - Он уже протянул было туесок филину, как вдруг спохватился. - А поклон привез. Целым. То есть, при мне он...
   Согнулся была поясно, и тут случилось то, чего Алешка с самого начала и боялся. Не стала его слушать птица дивная. Шум какой-то раздался, шваркнуло что-то по земле рядом с ногами Алешкиными, ровно змея. Крикнул что-то филин, - показалось, знакомое очень, - распрямилась береза, прежде чем молодец успел выпрямиться за хвост цапнуть, - и улетел, завывая. Перья посыпались - всю дружину киевскую вывалять хватит... Смолы - не хватит, а перьев - в избытке.
   И тут же, как старуха и предупреждала, сила неведомая со всех сторон полезла. Из-под земли, из кустов и деревьев. Не будь ведуньи, подумал бы, ремесленники, сильно выпимшие... Ежели по говору судить...
   С людьми еще можно было бы посоперничать, а тут... Развернулся Алешка, и дунул что есть мочи к тому месту, где коня оставил, подобрав перья...
   Вернулся в город, там через стену перемахнув, где стража меньше всего врага ожидала. Клык еще не вернулся, так что было время, перья к стрелам привязать. Странные вот только оказались. Оно, понятно, у птицы дивной - и перья дивные, ан больше на куриные смахивают. Будто кто курицу-пеструшку ощипал, да над Алешкой надсмеялся. Ладно, посмотрим, как оно с оборотнем выйдет. Может, филин этот - тоже из оборотней. Может, у них так принято, перекидываться. Человек - волком, а филин - курицей...
   Спал до тех пор, пока воевода не поднял. Глядит на Алешку, ухмыляется. Хорошо, небось, погулял намедни парень, коли солнце уж и припекать начало, а он дрыхнет без задних ног. Расспрашивать, однако, не стал. Только как Алешка на него ни глянет, все рот до ушей.
   Алешка тоже распинаться не стал. Того хватанул, другого, уже и сыт. Сказался, что к ведунье собирается, кое-чего расспросить забыл, - и за порог. Стрелы посмотрел, - все ли перья на месте, и подался дорожкой знакомой, где супротивника своего найти, спрашивать.
   До избы добрался, только было с коня слезть собрался, да позамешкался. Будто сердце что подсказало. Вроде все, как вчера было, а что-то неладно. По сторонам осмотрелся, избушку и так оглядел, и так, - ничего не поменялось, ан тревожно как-то. Только было руку ко рту поднес, покликать ведунью собрался, - дверь скрипнула.
   Насторожился Алешка. Вместо рта, к стрелкам руку кинул.
   И не напрасно.
   Потому как провалилась дверь, и на двор, одним прыжком, как раз супротивник его и вымахнул. Не сказать, чтоб больно здоровый, - в ту ночь, когда он его в первый раз увидел, больше показался, - однако с одного взгляда видно, не из волков. Слишком уж много в нем... человеческого, что ли. Зря ведунью подозрением обидел. Она и впрямь помочь хотела, только вот добрался до нее оборотень, сгубил, и не у кого теперь спросить средства от змея огненного. Ну, хотя бы с одним поквитаемся.
   Вскинул Алешка лук, бросил стрелку на тетиву. Стрелок он, правду сказать, не особо, да тут проще попасть, чем не попасть. Свистнула стрелка, в самую шею человеку-зверю угодила, звякнула жалобно, да в сторону ушла. Как так! Быть того не может! А ну-ка, еще одна! И вторая отскочила.
   Не верит Алешка своим глазам. Не успел третью взять, поднялся оборотень на задние лапы, махнул передними. Спала с него шкура звериная, и вот уже стоит перед Алешкой молодец в доспехе ратном, голову чуть склонил, глазами сверкает. Свистнул пронзительно, - конь на зов из кустов выскочил. Птицей взлетел в седло молодец, уже и меч в руке, и щит в другой - держись, богатырь киевский.
   Кто таков, отчего врага в Алешке увидел - спрашивать некогда. Не шутит молодец, зазеваешься - голова с плеч. Налетел вихрем, рубит с плеча и наотмашь, щит умеючи ставит, видать, не новичок в деле ратном. Конем правит ловко, наседает и уворачивается, ничем богатырю киевскому не уступает, ни сметкой, ни отвагой, ни ловкостью. Так ведь и Алешка - не промах. Будь промах, давно бы уже на земле бездыханный лежал.
   Бьются молодцы, от обоих уже пар валит, ровно кто на каменку раскаленную водой плеснул. От звона железа да ударов богатырских все пташечки поразлетелись, жучки-паучки попрятались. Только напрасно все, нет никому удачи.
   Сколько так съезжались-разъезжались, кто ж ведает? Покуда не остановился вдруг противник Алешкин, отскочивши, не стал вдругорядь нападать. Щитом прикрылся, меч опустил и смотрит пристально. А том и вовсе меч в ножны убрал.
   Не поймет Алешка, что случилось. Али прием какой хитрый, ему неизвестный? Тоже нападать не спешит.
   - Ну, думаю, довольно будет, - неожиданно заговорил молодец. - Так Родом написано, что ни тебе меня не одолеть, ни мне - тебя. Не поверил я тому, что в детстве сказано было, сам испытать решил.
   - Испытал? - буркнул Алешка, все еще ожидая подвоха.
   - Испытал... Старикам верить надобно... Вижу, спросить хочешь, отчего это я на тебя налетел? От того, что земля эта, на которой ты стоишь, не чужая мне. Дед мой отцу завещал, отец - мне, да и я, коли надо будет, кому завещаю - освободить ее из-под власти князя киевского. Ино хитростью, ино силой, а добился бы своего, коли б ты мне иной путь не указал.
   - Это когда ж я тебе чего указывал? - удивился Алешка.
   - А когда перед ведуньей соловьем щебетал. Ты тогда много чего наболтал, вот я и задумался. Ни к чему кровь проливать, здесь ее и так немало пролито, когда дружины киевские людей усмиряли, да под власть князя вашего приводили. Не хочу в памяти людской душегубом прослыть. Иным меня знают, иным и останусь.
   - Так ты что же, в подклети сидел, подслушивал? - с презрением прищурился Алешка.
   - Зачем - в подклети? В избе сидел...
   Ахнул Алешка про себя. Да неужто?..
   Расхохотался молодец, на него глядючи.
   - Прослышал я, будто богатыри киевские окромя пиров ни на что иное не способны, мышей не ловят. Вот и решил проверить, правду ли говорят. Братья, что мне подмогой, они тебя со свету сжить решили, или там напугать. Не стал я им препятствовать, у них все одно - за что ни возьмутся, вкривь да вкось выходит. Вот и в этот раз, тот, который филином на березе сидел, помялся сильно, как улетел. А видел бы, как они корячились, пока сгибали ее, в три погибели. Петлю на земле протянули, думали, подойдешь, высвободят дерево, да тебя за ноги и ухватят...
   Начал вроде бы понимать Алешка, к чему молодец речь ведет, а поверить все одно никак не может. Что и мертвецы, и оборотень, и старик, и бабка-ведунья, и змей огненный - все его проделки.
   А тот, видать, совсем доконать его решил. Сорвал шелом с головы, смотрит насмешливо. Батюшка-матушка мои родные!.. Как похож-то!.. Только вот на кого? Бывает же такое - видишь что-то, обычное, знакомое, и никак не припомнится, на что оно похоже.
   Ломает Алешка голову, а молодец опять шлем нацепил, тронул коня, подъехал к шкуре волчьей, нагнулся ловко, подхватил, за плечи себе кинул, а передние лапы на груди повязал.
   - Прощай, Алешенька, - спокойно сказал молодец. - И попомни слова мои. Можете обратно вертаться, нечего вам здесь больше делать. Не будет ни оборотней, ни змеев огненных. Ан и то попомни - не быть городам Червенским под Киевом. Это я тебе говорю, Лешко Попелюш.
   Повернул коня и спокойненько в чащу потрусил.
  
   8. ОДИН ТО, ЕДИН ДОБРЫЙ МОЛОДЕЦ, ХОЛОСТ ХОДИЛ, НЕ ЖЕНАТ ГУЛЯЛ...
  
   Как сказал Лешко, так и приключилось. Ничего не стало, что людишек допрежде пугало. Разбираться стали, и выяснилось, что брехни возов на сто больше правды было. Да, конечно, пошаливали лихие, гостей по реке да на дороге грабили, спору нету. Однако ж не так, чтобы торговле от этого совсем прекратиться. Разбойничков, где ж их и нету-то?.. Как свет стоит, не бывало такого, чтоб совсем без них. То они пограбят, то их споймают, да накажут по всей строгости - эка невидаль... Разве ж это повод, чтоб торговлю прикрыть? К тому же, гости, они тороватые, в убыток себе не ездят, не плавают. Они здесь товар по резане берут, а за морем, глядишь, по гривне торгуют. Опять же, там - по резане, по гривне - здесь. Даже коли дорогой ограбят, али ладьи потонут, так это - сегодняшний убыток. А завтра, глядишь, втрое против убытку в прибыток наторговал. От того и выходит, что как ни крути, а торговлей заниматься - дело прибыльное. Опасное, ан все одно - прибыльное. Потому, не успели еще толком разобраться, что к чему, а уж побежали ладьи по Синеоче, ровно и не было никакого перерыва. Откуда только и прознали, что все сгинуло, и оборотень, и мертвецы неугомонные, и змей огненный.
   Про змея, кстати сказать, Алешка и так умом раскидывал, и так, ан все одно понять не мог. Мертвецы - ладно. Спрятались братья в погребе, - там, может, и проход какой сделан, Алешка больше туда не наведывался, не дознавался, - и огонь переждали. Как Лешко волком перекидывался, сам видел. Хитер оказался, мог и не такое удумать. А вот со змеем - никак. Пока, на стене стоючи, не увидел, как дружинники червенские о конь по улице едут. Улицу эту, должно быть, выпивши кто-то размечал, от того и петляет, ровно змея. Ну, и дружинники петляют. Алешке же сверху кажется, будто змея здоровенная по улице ползет. Вот и пришло ему в голову, что ежели, ночью, каждому дружиннику в руки факел зажженный дать, да по тропе лесной, извилистой, сколько их там ни на есть, одного за другим пустить, так издали, в темноте, они как раз змеем огненным и покажутся. Так ли было, нет ли, а лучшего все равно не придумалось. Нет, конечно, и вправду пакость какая в лесу жить может, только это все сказки. Это он внукам-правнукам рассказывать будет, как совсем состарится, да окромя ложки в руках ничего удержать не сможет.
   Сколько еще погостили, однако, пора и честь знать. Помогли дружинники стены городские кое-где подновить, причалы подлатать, по мелочам чего, и в обратный путь двинулись. Чего ж задерживаться, коли от них тут больше никакого проку нету? Им теперь в Киев надобно, ждет их князь, для другой надобности. У него теперь не засидишься, как прежде бывало. Года не бывает, чтобы рать киевская куда не ходила. Покорить - полбеды, надобно еще и удержать покоренное. У князя же с каждой новой победой аппетит только разгорается. Он одновременно и покоряет, и удерживает, и от врагов отбивается. Ему вои да богатыри пуще воздуха нужны. Так что и рады бы еще в Червене отдохнуть, ан немилость княжую кому ж на себе испытать хочется?
   С другой же стороны, ежели глянуть, скучно здесь. Оно, конечно, кому как, но вот Алешке - скучно. А как об Аленушке вспомнится, так хоть совсем волком вой, не хуже этого самого, Лешко. Перед тем, как в обратный путь тронуться, что ни вечер - Клыка нытьем своим изводил. На словах - вроде как по подвигам ратным стосковался, а на деле - совсем по иному. Еще интересно, как там Илья без него, чего понаворотил? Конечно, похвастать Алешке особо нечем, ни тебе зверя чудного не одолел, ни богатыря. Зря, в общем, ездил. Могли б другого кого, с головой на плечах, послать, он бы не хуже управился. Нет, чтоб с головой, как у Алешки, таких немного найдется, если вообще сыщутся, а все ж таки для него могли б чего-нибудь посерьезней выискать. С чем бы никто другой совладать не смог. А то нашли для богатыря занятие - мышей ловить...
   Каждый раз, вспомнив про каверзу Лешко, Алешка непроизвольно оглядывался, нет ли кого поблизости, кто мысли его разгадать способен? Потому, хоть и не видал никто его подвига, - в избе, окромя него, только мыши да еще, может быть, хозяин, были - страшновато, - ну как дознаются? И придумать-то нечего. Можно, конечно, сказать, клад из-под печки вылез. Ан кто на свете слыхал, чтобы клад мышью выбежал? На худой конец, курицей, но чтобы мышью...
   Не хотел себе Алешка в этом признаваться, но еще и поэтому хотелось ему поскорее из Червена убраться...
   В Киев вернулись, словно и не убывали. Такой же шумный, пестрый, суетливый. Ничего-то в нем не поменялось, разве то плохо, что товарищей своих Алешка не застал. Они в Булгарии задержались, тамошние места под руку княжью приводят. Как приведут, так сразу и воспоследуют. Ожидают их, можно сказать, со дня на день, ан все никак. Людишки, должно быть, непонятливые оказались. Никак не уразумеют, что князю киевскому поперек идти - себе дороже. Все одно так будет, как он пожелает. Никуда не денутся, только хлопот себе лишних доставят.
   Ильи с Добрыней нету, а Сбродовичи - при князе. Не все, половина. Половина с частью дружины куда-то отправилась, а половина осталась. Не иначе, Аленушку стеречь. Алешка уж и думать забыл, каково это - по ночам через забор да на терем лазить, да делать нечего. Хорошо, ни за кого еще не просватали; плохо - и не собираются. Жадные сверх меры, - это так Алешка про себя решил, - не хотят за сестру приданое давать, вот и не собираются. Правду сказать, Алешке вено тоже платить особо нечем, но это значения никакого не имеет, потому как он - не жадный. И будь у него златые горы, одну запросто отдал бы, даже глазом не моргнув. А так и отдать нечего, на княжее жалованье не разгуляешься. Что простой дружинник, что первый богатырь - не в золоте ходят. Это степняк, как походом заявится, все, что под руку попало, себе тащит, а глянешь - окромя коня да оружия, ничего нету. Куда только и подевал, что в походах нахапал? А взять, к примеру, его, Алешку, - ему-то откуда добром разжиться? Он с подвигов своих рухляди настриг, что шерсти со свиньи. Да и не подобает богатырю грабить кого. Не тать, чай.
   От того и сидел за столом, в палатах княжеских, нос повесив. Вокруг пир горой, а ему - не естся, не пьется. Сколько ему еще мизгирем по теремным навершиям лазить? Ухватит с блюда, чего в руку попало, сунет в рот и сидит, пережевывает, что твоя корова. Братиной толкнут под руку, подымет, хлебнет, и снова думку думает.
   Вот Самсон Колыванович, что напротив расселся, тот времени зря не теряет. Сколько он за один присест слопать может, это всей княжеской дружине на неделю б хватило. Жрать горазд, а вот подвигов богатырских за ним что-то не припоминается. Как за стол богатырский угодил, неизвестно. Может, - он все подвиги свои за столом и совершил... Хотя, ежели правду сказать, спросил кого, чем Алешка знаменит, пожалуй, тоже не скажут. Разве про Тугоркана вспомнят, да и то... Слава богатырская, она - как костер. Ее постоянно подвигами питать надобно, а иначе... Эх!..
   Чувствует тут Алешка, кто-то ему обок пристроился на лавку, и эдак-то аккуратненько дальше пропихивает, чтобы самому ловчее усесться. Это что-то новое, чтоб на скамью, за стол богатырский, тайком пробирались. Буркнул недовольно, скосил глаза, - кого скинуть, - ан это Иван Годинович крадется.
   Нельзя сказать, чтоб промеж них шибкое товарищество было. Товарищество промеж богатырей - птица редкая. Тут каждый сам за себя. И то сказать, вот, к примеру, пошлет его князь с Ильей и Добрыней степняков бить. Что они их побьют, в том спору нету, а вот как славой делиться? Не сочтешь ведь, кто скольких побил, кто первей прочих оказался. Конечно, если рать князь вел, али там воевода какой - вся слава им достанется. А то еще, иной, услышав, что богатырей трое было, скривится, да плечами пожмет. Эка, мол, невидаль, втроем степняков разогнали. Они бы еще вдесятером поперлись... Так что, слава, она - для одного.
   Иван же Годинович, он князю родственником каким-то приходится. Князь ему - то ли стрый, то ли уй, то ли еще кто. От того у него иногда замашки нехорошие проявляются, как что не по нему - ино вздохнет тяжко, а ино и в ухо двинуть может. Непременно хочет всегда, чтоб по слову его было, даже когда не подумавши сказано. Вот он, Алешка, дело другое. Он тоже хочет, чтоб по его слову было, ан всегда наперед думает. И, конечно, коли с ним кто не согласен, в ухо не бьет. Даже если и следовало бы. Потому - характером мягкий, и князей в родственниках не имеет.
   Подвинулся Алешка на лавке, - что ему, места жалко, что ли? - и спрашивает:
   - А ты чего это, аки тать в ночи, крадешься?..
   - Да, понимаешь... - Иван отвечает. - Пожрать охота, а князю на глаза попадаться - нет. Он, вишь, женить меня надумал, спасу нет. Силком гонит.
   - Ишь ты, как оно выходит... А ты чего?
   - А чего я?.. Я, как бы, не против... Только вот обстоятельство одно имеется...
   - Это какое же?
   - Такое, что, как говорится: где охота брать, за меня не дают; а где-то подают, ту я сам не беру...
   Разобрало Алешку любопытство, только хотел насесть на Ивана да выспросить подробнее, на беду, князь того приметил. Махнул властно рукой, к себе подзываючи, а тому - что делать? Раз зовут, идти надобно. В княжьем тереме воля не своя.
   Усадил князь Ивана рядом с собой, беседу завел. Корит будто в чем-то, а тот оправдывается. И, по всему видать, с пустым брюхом из-за стола встанет. Потому как князь все корит, а он все оправдывается.
   Алешке же не до них совсем. Он, как Иван отошел, пуще прежнего огорчается. Не того князь жениться неволит. Ему, коли невмоготу, Алешку бы спросить, а он на Ивана взъелся. Вот ведь какая несправедливость получается. Оно, конечно, ежели вокруг себя на белый свет глянуть, так кругом - одна несправедливость и получается. Кого ни спроси, всяк чем-нибудь, да недоволен. А раз недоволен, откуда же справедливости взяться? Чего далеко ходить, когда вот оно - Иван Годинович за столом сидит, корку хлебную взять не решается, а Самсон уже так пузо набил, стол с его стороны приподымается. И мечет, и мечет в одну рожу, будто век его голодом морили...
   В общем, как подумалось Алешке, так и случилось. Самсона под руки - за ноги из трапезной выволакивали, так облопался - идти не мог, а Ивана Годиновича князь за собой увел, пустобрюхим. Натучился, чем-то сильно недовольный, видать, и увел. Алешка же, в числе прочих, к себе подался, свалился на шкуру медвежью, да так и уснул, будто в омут провалился.
   Спал бы да спал, ан, чем свет, в дверь громыхнуло. Глаза продрать не успел, - кого это там в такую рань принесло? - буркнуло с той стороны:
   - Алешка, ты там живой, что ли? Али спишь еще?
   Иван Годинович заявился. Не иначе, князь ему поручение какое дал. Важное, должно быть, коли с утра пораньше заявился.
   - Заходи уж, коли пришел, - пробормотал неприветливо.
   Тот дверку распахнул, протиснулся как-то боком, - это княжий-то родственник, - к лавке подобрался, присел тихонечко, упер ладони в колени, и в пол уставился. И весь вид у него какой-то виноватый, так что подумалось Алешке, не с добром пришел. Провинился, видать, Алешка перед князем, от того и прислал Ивана, чтоб не при всех укор молвить. Только вот чем?
   А Иван сидит, ровно медведь, вздыхает тяжко, молчит и зачем пришел - сказать не решается.
   - Ну, чего расселся? - напустился на него Алешка. - Коли по делу пришел, так и говори, по какому. А то ишь, сидит, вздыхает... Тоже мне, девка красная... Об чем речь пойдет?
   - Я... это... жениться собрался, - выдавил, наконец, кое-как Иван и снова замолчал.
   - Собрался - так и женись, - Алешка ему. - Ко мне-то чего приперся? Не на мне, чай? А коли на мне, так сватов засылай...
   Совсем Ивана в домовину загнал. Тот и так не знает, что сказать, Алешкино же зубоскальство еще пуще беднягу прибило. Только и смог пробормотать:
   - Не-е, не на тебе... На девке...
   Смотрит на него Алешка, его и злость, и смех разбирают. Разбудил ни свет, ни заря, а сам двух слов связать не может. Куда только спесь подевалась?
   - И на том спасибо. Так ко мне-то зачем приперся? Меня, что ли, в сваты зазвать хочешь? Али в дружки?
   - Ну... вроде того...
   - Рано тебе еще жениться.
   - Это почему же? - вскинулся Иван.
   - А потому, что коли ты передо мной двух слов связать не можешь, как жену уму-разуму учить станешь? Ты взгляни на себя, со стороны-то. Ровно телок какой: ну да му...
   - Ну-у-у... - протянул на это Иван и спохватился. - Вот ведь привязалось... - буркнул. - Ты, Алешка, спрашивай лучше, чего тебе надобно. А то я вроде как оробел малость... В первый раз со мной такое приключилось. Ни сказать чего не знаю, ни язык не шеволится. Так оно вернее будет...
   Вздохнул Алешка, и начал спрашивать. И чем дальше спрашивается, тем больше диву дается. Больно уж все как-то нескладно выходит.
   Живет это, значит, в Любече гость один, Митряем зовут. Богатый гость, дородный, терем у него - самому князю киевскому под стать. Ладьи гоняет от острова Рюгенского до самого Булгара, а то и подалее. Жемчугами торгует, камнем солнечным, мехами, ну, дегтем еще, пенькой, медом, - в общем, чем придется. Что кому надобно, то туда и везет. Гривен у него, говорят, куры не клюют. Захотел бы, из серебра себе терем сложил, вот сколько. Привирают люди, конечно, чужое богатство, оно завсегда большим кажется, а только ежели и вполовину приврали, все одно много получается.
   И есть у гостя этого, как водится, дочка любимая, Авдотья по имени...
   До сего ничего необычного не было. Гость богатый, да девица-дочь на выданье - эка невидаль. Нашел, чем удивить. Ан все ж таки удивил.
   Оказалось, что Иван Годинович эту самую Авдотью в глаза не видывал. Он о ней только от людей слышал, ан так влюбился, что она ему пуще жизни стала. Поначалу Алешка не поверил. Коли приданое богатое дают, а там стерпится - слюбится, это вполне себе понятно. С лица воды не пить. К тому же, не раз замечено было: чем больше приданое, тем красивее девка. То есть, первый раз глянул - приснится такая, так и не проснешься, а как на приданое посмотрел, а потом второй раз глянул - так и призадумался: где ж это прежде глаза-то были, коли красоты такой не рассмотрел? Оно и наоборот бывает. То есть, поначалу вроде - красавица писаная, а как скажут, приданого за ней - таракан на веревке, тут и видно сразу становится: дурнушка, она дурнушка и есть. Конечно, это все не про Алешку говорено. Алешка как увидел Аленушку, так сразу сердцем и прикипел, даже и не зная, сколько там у Сбродовичей добра всякого отложено. Он вообще не знал, чья она сестра. Знал бы, может, по-иному все повернулось бы... Какой там, по-иному! - тут же одернул он себя. Я, ежели жену возьму, так только по любви, никак иначе. Но, с другой стороны, приданое тоже не помешает. Не нами обычай заведен, не нам его и менять. Вот выкуп за невесту, его можно бы и отменить. Это уж совсем устарело. А совсем устаревшее, оно новому мешает. Не все обычаи хороши.
   А Иван Годинович, тем временем, не видит, что Алешка его не слушает, а о своем про себя рассуждает. Мычит чего-то, бормочет невнятное, не знает, куда руки деть. Дай ему сейчас хоть что - все помнет да изломает, и даже не заметит. Вот дурень-то, даром что богатырь. Ни девки не видел, ни отца не знает, ни сватов не заслал, а туда же - жениться собрался. Правду сказать, ему проще, чем Алешке. У него князь великий в родственниках. Мало в родственниках - сам желает, чтобы Иван оженился, приневоливает. Грамотку даже отписал, Митряю, чтоб, по слову-желанию княжескому, дочь свою, по получении, не медля в жены Ивану Годиновичу отдал. Вот что значит, родная кровь. Попробуй-ка после этого гость чего сказать, мигом в поруб угодит. Хозяйство, товары, богатство - все, как корова языком... Интересно, может, он, Алешка, тоже кем-нибудь князю приходится? Как там у людей говорится: моему забору двоюродный плетень?..
   Надоело, наконец, Алешке бормотанье Иваново слушать, он ему прямо в лоб и брякни:
   - Это все, конечно, хорошо, только ты мне так и не ответил - ко мне зачем приперся? Грамотка от князя есть, чего тебе еще надобно? Съездить до гостя, и все дела. Кто ж слову княжескому поперек пойдет?
   Замялся Иван.
   - Ну... мало ли чего... А вдруг да пойдет? Любеч - город большой, богатый. Чего там, у них на уме... Не понравится, так и бока намнут... Куда мне, супротив всего города... Просил я у князя дружины (хорош богатырь!), - не дал, самому, говорит, надобна. Товарищей стал просить, - бери, говорит, кого хочешь, только они все в разъездах. Самсон один остался, обжравшийся, его и возьми. Он как князя объедает, так и гостя твоего объест, - да что там гостя, весь город!.. Они тебе за избавление чего хочешь отдадут. Хоть всех девок сразу. А я не хочу Самсона в товарищи. Он и вправду, и поесть, и поспать горазд. На рати тоже крепок, коли доведется, не попрекну, ан тут все же другой товарищ нужен. Чтоб еще и с головой. Вот я про тебя и спросил. Князь поначалу ни в какую, он тебя для иного чего приспособить хотел, да я настоял... В общем, коли согласен, едем со мной, ну, а коли нет... как сам знаешь...
   Сказал - и на Алешку в упор уставился. Ждет, какое тот решение объявит.
   Алешка же призадумался. Зачем Ивану товарищ нужен, коли у него на руках грамотка княжеская имеется, совсем непонятно. Да и подвига богатырского тоже не видится как-то: велика ли слава - за невестой съездить? Какой там - бока намнут! Гость как услышит, что сродственник княжеский сватается, ему и грамотки никакой не надобно будет. Только одна беда приключиться и может - как бы от радости не помер. В общем, коли так рассудить, в Любеч ехать - только коня дорогой морить. А вот ежели так глянуть, чтоб Иван за Алешку потом слово князю молвил, - услуга за услугу, - то можно и съездить. Не стал вокруг да около ходить, такое условие и поставил.
   Иван удивился, но понял по-своему.
   - Ты что же это, перед князем где провиниться успел? - спросил он.
   - Успел, не успел, про то сам знаю. Ты меня спросил, я тебе ответил. Хочешь меня в товарищи, как вернемся, словечко за меня молвишь. А нет, так на печь залягу. Я, может, только из похода дальнего вернулся. За тридевять земель службу княжескую исправлял. Мне бы отдохнуть немного, а тут ты пристал, опять ехать. Должен же я с этого какую корысть поиметь?
   Ивану же так показалось, это Алешка над ним подшутить решил. То есть, согласен-то он согласен, только вот согласие это проделкой какой-то обставить вздумал. Думает, Иван лыком шит, попадется. Потому и ответил.
   - Я, в таком разе, тебе вот что скажу. Коли об деле скажешь, замолвлю за тебя словечко князю, в том тебе порукой честь моя. А коли нет, - не взыщи.
   - Об деле, об деле, - Алешка ему. - Когда едем-то?
   - Да хоть сейчас.
   - Нет, сейчас не могу. Брюхо свело. Поутренничать бы, а там уж и в дорогу. Ты сам-то как?
   - Да я вроде как уже...
   - Ну, так припасы собери, пока я тут червячка заморю...
   В общем, только к полудню за ворота городские и выехали. Пока Алешка червячка морил, пока с прочим возился, пока половину того, что Иван в дорогу приготовил, выкинул, чтоб налегке, пока полаялись, - что брать, а что нет, - время уже и к полудню. И то рано - Алешку после всей этой суеты так разморило, еле-еле в седле держится, на ходу засыпает. Оно и понятно - не на рать едут, на пир свадебный. Иван молодцом выглядит, Алешка же - то в одну сторону свесится, то в другую сползает. Иван его понукает, чтоб побыстрее, значит, а тот - будто и не слышит. Так до вечера и промаялись.
   Ночь в лесу провели, неподалеку от дороги, зато наутро Алешку - не узнать. Радуется, будто птичка вешняя, болтает без умолку, над Иваном подсмеивается. Потому как вид у того, словно при всем честном народе в лепешку коровью наступил. И так его Алешка обхаживает, и эдак, - ничего его спутника не берет. Насупился, и бурчит что-то.
   "Ничего, - думает Алешка, - сейчас я тебя, столб приворотный, насильно развеселю. Такое расскажу, что..."
   - А не потешить ли тебя сказочкой? - спрашивает. - В разговорах, оно ведь и дорога короче кажется.
   Промямлил Иван что-то несуразное, как хочешь, так и понимай. Ну, Алешка как надобно, так он и понял.
   Рассказывать он, тут ему следует отдать должное, умеет. И руками размахивает, и голос меняет, и лицом помогает - любо-дорого послушать. Ан Иван все одно с такой мордой едет, точно на собственные похороны. Наполовину что-то об себе думает, наполовину - Алешку слушает, что тот вещает.
   - Сказывают люди, задумал как-то раз заяц жениться, вот как ты теперь. Коли, решил, за женой буду, так и жизнь полегче станет. Долго присматривался, и приглянулась ему дочь купца одного...
   - Да ну, врут все люди, - встрепенулся Иван. - Где ж это видано, чтоб зайцы на девках женились?..
   - А ты не встревай, - Алешка его одернул. - Потому как заяц, он тоже человек.
   И, видя, как у Ивана медленно полезли на лоб глаза, расхохотался.
   - Чудной ты, в самом деле!.. Сказка ведь. В ней чего хочешь быть может...
   - Сказка... - протянул Иван, словно впервые услышал.
   - А то - что же? Не встревай, говорят тебе. Во-от... Приглянулась, значит, зайцу дочь одного гостя, он к медведю и подался, чтоб тот ему невесту высватать помог. Сам понимаешь, медведь, он попредставительней зайца будет, а ежели что, так и заломать может... Взял медведь борть с пчелами, - гостинец, значит, - и подался. Но только девица - ни в какую.
   - Хоть что, - говорит, - со мной делайте, а замуж за зайца не пойду.
   - Это отчего же не пойдешь? - медведь спрашивает.
   - А оттого и не пойду, что этот у него больно маленький... как его... хвост.
   Как медведь ни уламывал, - то есть, уговаривал, значит, - так из его сватовства ничего и не вышло. Вернулся не солоно хлебавши, обсказал зайцу все, как есть, борть на место вернул и спать подался. В малинник.
   По лесу же разговоры пошли: так, мол, и так, отказали зайцу в жениховстве, потому как хвостом не вышел. Посудачили-посудачили, кто посмеялся, кто поохал, да и позабыли. Все, кроме волка. Тот, понимаешь, тоже жениться собирался. Глянул он случаем на себя в речку, и так порешил, что ежели девица за зайца не идет, так за него-то уж точно выйдет, поскольку хвост у него самый подходящий.
   Наведался к медведю, уговорил за себя сватом быть. Хвост показал, чтобы тот не усомнился, длиннее, чем у зайца.
   Медведю чего? Он все одно в малиннике спал. Взял ту же борть, с какой в прошлый раз ходил, и подался дорогою знакомой.
   Приходит к девице и говорит ей:
   - Опять я сватом. Только теперь уж не от зайца, потому как не годится он тебе в мужья из-за хвоста своего короткого, зато от другого кого. У того хвост - какой надобно.
   - Это кто ж такой будет? - девица спрашивает.
   - Волк это. Он у нас в лесу жених завидный, и хвост у него длинный. Пойдешь, что ли, за него? А то мне борть эту туда-сюда таскать надоело...
   - Ну, - девица отвечает, - коли хвостом вышел, да коли жених завидный, отчего ж не пойти? С радостью...
   Медведь тоже обрадовался, потому как спать любил больше, нежели сватом ходить, побежал к волку, сказал ему, что девица согласна, а борть все-таки с собой уволок, по привычке, али по забывчивости. И волк обрадовался, такой пир решил учинить - на весь мир, чтоб во веки веков помнился. В городе решили праздновать, где невеста жила, пусть видят звери, какая у волка женушка-красавица, а заодно поглядят, как люди там себе обустроились.
   Про то, как волк гостей созывал, да угощение готовил, да подарки, да еще там что, - это отдельный сказ надобен, нам он совсем даже и ни к чему. Справился как-то.
   Вот настал день свадьбы. Пошел волк зайца на пир звать, потому как решил и его, в качестве угощения. Мало ли, невеста поначалу ему отказала. А как поживет в замужестве?.. Глядишь, на сторону поглядывать станет. Глянет, а там как раз заяц... Ни к чему это совсем. Лучше уж сразу оберечься. Нет зайца - не на кого и поглядывать.
   Тот же, то ли почуял чего неладное, то ли на свадьбу неохота, к той, за кого сватался, - на постель улегся, и ни в какую. Как волк его ни уговаривает, все отнекивается.
   - Не могу, - отвечает, - потому как кислицей так вчера облопался, шагу ступить не могу, чтобы оказия не случилась. Животом страдаю. Какой из меня гость? И самому срам, и остальным противно, ежели чего.
   - Это, - волк говорит, - не служба. Есть у меня такое средство, что враз тебя от болезни избавит. Медвежья травка называется. Съешь ее, и все как рукой снимет. Идем, никак без тебя. Ты ж так пляшешь, что супротив тебя не сыскать...
   - Сказано ему, шагу ступить не могу, а он - плясать. Совсем, что ли, ума рехнулся?.. Хотя... Вот ежели б довез кто...
   - Да кто ж тебя довезет? - удивился волк. - Все уже давно в городе, одни мы с тобой на весь лес остались.
   - Знать, не судьба мне была на свадьбе твоей погулять, поплясать. Не серчай уж, и не поминай лихом...
   И в потолок уставился.
   Волку бы махнуть лапой, да прям здесь зайца и отведать, а он, вишь, не догадался.
   - Ладно, - говорит, - я тебя сам отвезу. Заместо лошади. Только до городских ворот и тайком, чтоб никто не увидел. А дальше - сам скачи. Уговор?
   - Уговор, - согласился заяц. - Неси свою травку.
   Убежал волк, а заяц тем временем крапивы нарвал, колючек, а сверху цветами прикрыл.
   Вернулся серый, тот его возле норы поджидает. Начал траву жевать, - горькая. Так он из ближайшего ручья столько воды выпил, чтоб горечь во рту извести, ведра, чтоб не соврать, полтора. Только он это не от горечи, а чтобы волку тяжелее везти было.
   - Садись, - серый ему говорит, - там, окромя нас, уже все собрались.
   Сел заяц, волк крякнул, - тяжел больно наездник оказался, - и побежал. Ладно, думает, авось, сочтемся. Это даже и хорошо, что тяжелый. В том смысле, пирог знатный выйдет.
   Долго ли, коротко, уже и ворота городские показались, волк и говорит, слезай, мол, как уговаривались. А только заяц, не будь дурак, ка-ак хватит волка со стороны хвоста своим букетом!.. Тот света белого не взвидел, так припустил, как прежде никогда не бегал. Заяц на нем едва держится, однако, знай, нахлестывает!..
   Так к невесте на двор и прискакали. А там уж и впрямь все собрались, только жениха и дожидают. Думают-гадают, куда задеваться мог... И тут - влетают!..
   Волк - он с лап долой, растянулся. Соскочил с него заяц, подбоченился, и - к невесте.
   - Не пошла, - говорит, - за меня, потому как хвост короткий? Ну, так забирай своего, длиннохвостого...
   Ан, видишь ты, какая оказия приключилась. Медвежья трава, коей волк зайца лечил, она как бы не от медвежьей болезни оказалась. И так это зайца по дороге растрясло, что он не раз и не два, пока скакал, был ею одолеваем. Тут уж, сам понимаешь, когда жених в таком состоянии заявился, длина хвоста как-то и не важна особенно...
   - И чего?.. - спросил Иван, видя, что Алешка замолчал. - Тут и свадьбе конец?
   - А вот и нет, - лукаво блеснул глазами Алешка. - Не угадал ты, друг ситный. Волка, конечно, по боку, и зайца туда же... Ан свадьбе вовсе и не конец. Другой жених для девки нашелся, за него и вышла.
   - Это кто ж таков будет?
   - Догадайся...
   Думал Иван, думал, ничего не придумал.
   - Даже и не знаю, - бормочет. - Сказывай, не томи...
   - За медведя!..
   Насупился Иван.
   - Погоди, погоди, - говорит, - так ведь у медведя, у него хвост, как у зайца...
   Просиял Алешка. Набрал побольше воздуху, чтоб разобъяснить, а Иван возьми, и скажи:
   - А-а-а... Понимаю... - И рот до ушей. - Оно, конечно, куда им до медведя. Тот и сильный, и работящий, и незлобивый, и покладистый...
   Хватанул бы Алешка еще воздуху, да некуда. И так распирает. Покраснел от натуги. Обернулся, на всякий случай, глянуть, - не валяется ли дерево какое на дороге. Может, товарищ его, пока он ему сказку сказывал, лбом на дерево налетел? Ишь, как медведя расписывает... Обратно обернулся, и самого чуть суком наземь не снесло. Они как раз по лесу ехали, вот какой-то лесной великан сучья и повыставил прямо над дорогою. Так треснулся - искры из глаз. Зато выдохнул разом...
   - Ты чего это? - Иван спрашивает.
   - Да нет, ничего. Ты это, давай, дальше, про медведя. У него ведь еще и шуба на загляденье, куда там зайцу с волком...
   - Верно, - Иван отвечает. - Об шубе я как-то и позабыл...
   Некоторое время ехали молча, потом Иван вдруг спохватился.
   - Так ведь и я сказки знаю, в детстве слышал... Чтоб дорогу скоротать...
   И забормотал. Про королевича какого-то заморского, как он девицу спасал. Мало того, бубнит ровно, вот как, скажем, объясняет кому, где грядки в огороде копать. Так ведь еще говорят про таких: не знал, да еще и забыл. Все-то у него через пень-колоду. Об одном начнет, забудет, махнет рукой, про другое бубнит. Вспомнил ненароком, опять к прерванному вернулся. И ничего-то из рассказа его не понять. Кто кого украл? Кто с кем поединничает? Кто кого одолел? Прибьет королевич какую-нибудь чуду-юду, версты не проехали, глядь, она уже снова жива. Не успеет выручить девицу, глядь - ее снова украли. Растяпа, в общем, а не королевич. Такому ведро не дашь, воды из колодца принести. Хорошо, если только ведро упустит, а то ведь и сам в колодец ухнет. А коли не ухнет, да воды наберет, обязательно на чужой двор отнесет. Одно слово, не королевич, а беда, прям.
   Алешка уже даже и вид не делает, что слушает. Ему б не уснуть, да с коня не упасть. Зевает во всю мочь, того и гляди - слепень али там овод влетит. Только и те, видать, сказки Ивановой наслушались. То конь хвостом себя по бокам охаживал, кровопивцев сгоняя, а то опустил мочалом, и бредет себе. Кровопийцы же, небось, сами сонными на дорогу валятся, Ивана заслышав...
   Зарекся Алешка сказки сказывать. Конечно, нет в том Ивановой вины, что рассказчик он, прямо сказать, никудышный. Это не каждому дано, чтоб язык куда надо привешен был. Иного взять - заслушаешься, а как до рук дело дойдет, так и неизвестно, откуда растут. Иван же, наоборот. У него откуда руки - известно, а вот язык - подкачал. Ан для богатыря что важнее - язык или руки? То-то и оно. Мечом махать, это тебе не языком трепать... Только все одно - с Иваном, никаких сказок более...
   Наконец, добрались-таки до Любеча. И вот что удивительно: сколько уже Алешке городов видеть довелось, а все разные. Конечно, если здраво рассудить, города эти по пальцам одной руки счесть можно, но то, что разные, в том спору нету.
   Любеч, он, подобно радуге, в небо карабкается. Был холм на берегу Славутича, так у него верхушку ровно кто косой смахнул. И на месте том детинец обустроил. Коли враги нагрянут, нездорово им придется, по склону оставшемуся лезть. Да и без толку это, потому как стены детинца - они с самого краю начинаются. Это ж какие лестницы нужны, чтобы наверх забраться? С двух сторон, правда, от самого детинца к посаду ступени деревянные сделаны, для удобства. Только по ним тоже, гурьбой не поднимешься. А вот то, что посад без стен остался, это плохо. Жители, конечно, наверху укроются, а избы внизу опять отстраивать придется. Пожгут их. Хотя, может быть, просто руки у жителей пока не дошли, посад так же обустроить, как и детинец. Другим чем заняты.
   Это Алешка у Клыка подмечать научился. Сказал тот как-то, - в сердцах, правда, - что, мол, как станешь воеводой, тогда и рассуждать будешь. Сказал - и позабыл. Алешка же помнит. Мало ли, как жизнь повернется, глядишь - и впрямь воеводой станет. Тут-то его сметка и понадобится. А то еще поцапается князь с греками, кого ж ему на Царьград с ратью послать, как не его? Пока там Илья с Добрыней степняков в хвост и в гриву гоняют. Не Ивана же... Тот, окромя Киева, должно быть, и не видал ничего. Ишь рот разинул, на город глядючи. Красив, спору нету, ан время уже - солнышко к земле клонится, надо бы о ночлеге озаботиться. А он мошек ловит. Едет - и ловит.
   - Как, ты говорил, гостя твоего кличут? - толкнул в бок Ивана. - Митряем?.. Слышь, мил человек, - обратился он к прохожему, обогнавшему их на дороге. Они на конях, он - пешком, и - обогнал. - А вот такой Митряй-купец, знаком тебе?
   - Знаком, не знаком, - буркнул, остановившись, тот, - тебе за какой надобностью?
   - От князя киевского мы, с поручением, - важно ответствовал Алешка. - Так знаком, али нет?
   - Вижу, что от князя, - ухмыльнулся тот. - От самого что ни на есть киевского. А только опоздали вы, с вашим князем... Езжайте лучше обратно... в Киев.
   Ничего не понял Алешка. Куда это они опоздать могли, коли никуда особо не торопились? Так и сказал любечанину.
   - Ну, не торопились, так не торопились, - рассудил тот, а сам щерится. - Оно даже и к лучшему, что не торопились... Митряя же... кто ж его не знает? Вон там его терем, - рукой махнул и дальше себе подался.
   - Эй, погоди-ка! - Алешка окликнул. - Там-то оно там... Узнать как?
   - Сразу и узнаете. Ежели мимо не проедете...
   Чудной какой-то, право. Мимо не проедете. Как же не проехать, если впервой здесь, и куда ехать - совсем даже и непонятно? Ан и вправду не проехали.
   Терем Митряев один такой на весь город, должно быть, и есть. Да нет, больше бери, где ни носило Алешку, а и близко похожего не видывал. Сколько уж там гривен гость ухлопал, и не сосчитать, наверное, а вышел у него терем на загляденье, любо-дорого посмотреть. Знатных мастеров пригласил, они ему такое чудо возвели, все резьбой покрытое, будто из сказки какой. Глаз не отвести. В таком тереме только Василисе Прекрасной жить, а не гостю. Внизу, у земли самой, цветы диковинные вырезаны, а промеж них - звери заморские бегают. Вверху - небо, с солнышком, да звездами, да месяцем, да птицам чудными. И ставенки-то изукрашены, и крылечко, и колодец надворный. В общем, Алешка сразу решил себе такой же завести, как только случай представится.
   Спешились возле ворот, он Ивану сразу и сказал.
   - Ты, - говорит, - главное - молчи и не встревай. Сам беседу вести стану, а не то - напортишь невзначай.
   - Это кто это напортит? Я, что ли? - Иван вскинулся. - Чего это ты мне рот затыкаешь, а?
   - Сам меня в дружки выбрал, - Алешка ему, - вот и слушайся теперь. Потому, где ж это видано, чтобы жених вместо дружки речи вел?
   Присмирел Иван. Это Алешка правду сказал, нигде такого не видно.
   Только собрались в ворота стукнуть, ан они сами и распахнулись. То есть, не сами конечно, Митряй распахнул. В том, кто перед ними, обознаться сложно. Что ж они, гостей никогда не видали? Гостя - его сразу видно. И по речи, и по ухватке, ну, и статью особой отличен. Потучней прочих будет. Тоже вот вопрос - откуда такое берется? Вроде и в разъездах все время, и сколько напастей на пути попадается, а возьми любого, - что твоя квашня. Нет, конечно, встречаются и среди них такие, что не в коня корм, но мало.
   - Поздорову будь, хозяин ласковый, - сказал Алешка. - Ты уж извини, что потревожили. Не подскажешь ли, где здесь Митряй-купец проживает? Сами-то мы не местные, а у тебя терем таков, что мимо не проедешь. Прямо заглядение.
   - Чего ж... Смотри, коли нравится. За погляд денег не берут. А Митряй, он вам за какой надобностью?
   - За такой, что только ему и скажем.
   - Так и говорите, что за дело. Я Митряй и есть... Сами-то кто будете?
   - Мы-то? - Алешка отвечает. - Мы - богатыри киевские, от самого князя стольного посланные.
   - Так уж и богатыри?..
   Усмехнулся Митряй, хотел еще что-то сказать, ан тут, на беду, Иван встрял.
   - А то? Не веришь, что ли?.. Да я что хошь... Вот, к примеру, есть у тебя подкова? Неси сюда, я ее враз сломаю!.. Десять есть? И десять неси!.. Ни одной в живых не останется!..
   Видит Алешка, у Митряя рот округляться начал, взял, да и наступил изо всей силы Ивану на ногу, чтобы помолчал.
   - Чего еще? - это Иван вдруг на Алешку напустился. - Улицы тебе мало, что ты мне все ноги отдавил?
   И такой это вид у Алешки сделался несчастный, что пожалел его Митряй.
   - Ну, - говорит, - коли по делу, да от самого князя киевского, да еще подковных дел мастера, милости прошу в горницу. Чего нам тут, у ворот, беседы вести? Коней вон работникам отдайте, присмотрят.
   Повернулся, к терему пошел. Алешка, вздохнув, за ним. Иван позади пристроился. Идет, и бормочет под нос.
   - Подумаешь, подкова... Я, ежели что, так и терем по бревнышку раскатать смог бы... Даром что расписной... Да и этот хорош... Надо было другого кого в товарищи звать. Совсем глаз нету, раз не видит, куда ступает... Как только на коне держится... Хотя, может, на коне ему как раз и удобнее, - не своими ногами идет...
   Треснуть бы ему по шее, а только такого треснешь - окромя как руку отбить, никакого проку не будет.
   Зашли в горницу. Хозяин гостей, как водится, за стол усадил, потому как, понятное дело, прежде чем о поручении княжеском разговоры вести, накормить-напоить посланцев надобно. Особенно этого, который подковы гнет. Больно насупленный какой-то. А хлеба-соли отведает, так, может, и подобреет. Только и спросил, пока на стол подавали, как звать-величать.
   - Алешкой меня звать, по батюшке - Григорьевичем, - тот отвечает, который кто в тереме живет, спрашивал. - А товарища моего - Иван, сын Годинович. Ты, хозяин, не сумлевайся, мы богатыри самые настоящие...
   - Вот и покажите, что настоящие, - улыбнулся хозяин, разводя руки над богато накрытым столом.
   Чего ж не показать? Богатыри киевские к рати застольной столько же привычны, сколь и на поле супротив басурмана. Алешка к себе осетра подвинул, Иван - птицу какую-то, хозяин - зайца, - это только для начала, - и пошла потеха. Лопают, ровно взапуски. Приостановятся, дух перевести, кваском хмельным съеденное сверху зальют, и опять мечут. Правда, чем дальше, тем чаще дух переводится. Слуги, что к столу подают, с ног, должно быть, сбились, квас с ледника таскаючи. А там, глядишь, слово за слово, и разговор завелся. Вот только понимания между ними никакого нету, потому что каждый о своем говорит. Алешка поначалу по сторонам поглядывал, не покажется ли где дочь Митряева, а потом напрямую спросить решился. Ан хозяин про гостьбу речи ведет, про барыши, у кого где что купить подешевле можно, и куда это везти надобно, чтоб продать с выгодой. Иван же - и того пуще. Мычит чего-то, и не поймешь: то ли песню поет, то ли сказку сказывает. А как еще ведерко хватили, так тут уж, кроме как об делах, и говорить не о чем. Вспомнилось хозяину, будто гости его с поручением от князя прибыли, вот и пристал как банный лист. Вынь ему да положь, что это за наказ им к нему даден. Ежели ладьи какие с товаром куда гнать, так это он завсегда пожалуйста. Он, хотя дальше Нова города не поднимался, но коли надобно, в какое угодно царство готов, хоть на север, хоть на юг. Или вот, про терем расписной князь наслушался, такого же захотелось, так и мастеров найдет. Потому, понятное дело, негоже князю без терема расписного.
   Иван, к счастью, задремал, Алешка же - все никак речь Митряеву оборвать не может. Тот как взялся считать, сколько гривен на работу ушло, сколько - на дерево, сколько - мастерам на содержание, еще на что-то, - не остановить. Глядит, у Ивана из-под ворота рубахи краешек грамотки выглядывает, где князь волю свою отписал. Выпростал, хозяину протянул. Сам, мол, гляди, в чем поручение княжеское. Нашел, как говорится, время и место. Крутит Митряй в руках грамотку, не знает, с какой стороны смотреть. Ему, небось, пятерня десятериком сейчас мнится, а Алешка ему - грамотку. Так таращился, и эдак, - никак не выходит. Ты мне лучше на словах передай, молвит, наконец, а прочитать и завтра успеется. Здесь чужих нету, никуда грамотка не денется.
   Алешка, знамо дело, подбоченился, и начал, как сам когда-то видел.
   - Вот ты, значит, гость, так мы к тебе, как к гостю, и прибыли. Потому как у тебя, значит, товар, а у нас - купец...
   - Погоди, - помотал головой Митряй и, на всякий случай, еще кваску хлебнул. - Это что же такое получается? То вы богатыри, а то - купцы...
   - Ты не перебивай, - Алешка говорит, и тоже хлебнул. - Я и сам, без тебя, собьюсь, когда надо будет. Удивляться тут нечему. Потому как богатыри мы - каждый день, окромя сегодняшнего. Сегодня мы - купцы, и прибыли к тебе за товаром красным, за красной девицей.
   - Что товар красный, это ты правду сказал, - в свою очередь подбоченился Митряй, пропустив мимо ушей "девицу". - Пенька у меня, вдесятером не порвать, а уж деготь березовый - всем дегтям деготь. Вы такого дегтя от Киева до Нова города не сыщете. Много ли князю надобно? Коли по сусекам поскрести, так кое-чего и найдется, а коли больше, - подождать придется. Да и дешево не отдам, хотя бы и самому князю. Не даст цены, мне только свистнуть, враз с руками оторвут.
   Митряй хотел показать, как свистеть будет, ан вместо того издал такое могучее "тпрррууу", что мирно сопевший Иван на мгновение приоткрыл глаза, прислушался, головой помотал и снова засопел.
   И началось. Алешка Митряю все про девицу сказать норовит, а тот, как про товар услышал, иного и слышать не желает. Он уже, небось, гривны в уме перебирает, да считает, как не продешевить. До того дошло, что в сарай Алешку вести собрался, бочки с дегтем показывать. Потому, слова хорошо, а самому убедиться - важнее. Такой деготь, что хоть с хлебом ешь. Хочешь - меха выделывай, хочешь - лечи кого, а нет - телегу смазывай. Али там дверь с воротами... Хорошо, два шага шагнул - и повалился, захрапел. Алешка встал было, поднять, ан и сам не устоял. Не слыхал, как домашние по лавкам растаскивали...
   Только наутро и разобрались, за какой надобностью посланные от князя в Любеч заявились. Как у колодца поплескались, да снова за стол присели.
   Прочитал Митряй грамотку, глаза вылупил. Снова прочитал. Отложил в сторону, бороду теребить принялся. Потеребит-потеребит, поскребет затылок пятерней, - и снова теребит. Алешке подумалось - это он от счастья, нежданно-негаданно привалившего, слова потерял. Нельзя сказать, чтоб в родственники княжеские попал, так ведь и не совсем чужой, вроде...
   Митряй же, осушив ковшик квасу, обтер усы с бородой, да и поведал, отчего над волосней измывался. Коли коротко - есть у него товарищ в Нове городе, тоже гость. Они, как задружились, - давно это было, - порешили промеж себя детей своих обженить. Как сговорились, так и сделали. Прислал новгородец сватов, Авдотья с ними, да с братьями своими, к жениху и отправилась, а сам он задержался. Сегодня-завтра тоже плыть собирался...
   Чего ж вчера не сказал?
   А разве кто спрашивал? Так ведь еще и то рассудить: с дочерью, с ней дело решенное, в Нове городе обождут малость, а князя, - как не уважить, ежели товар надобен...
   Что ж за народ такой, купцы эти самые? Дочь выдает, ан о прибыли не забывает... Только чего уж теперь делать. Засиживаться, вроде, тоже не из-за чего. Утекла невеста Иванова, аки вода из рук. Поклонились хозяину поясно, за хлеб-соль его, за привет, и подались себе восвояси. Из-за стола, да не солоно хлебавши. Иван - туча тучей, Алешка же - с легким сердцем. Обоих понять можно.
   Уж от города сколько отъехали, и тут видит Алешка, нет рядом Ивана. Потерялся где-то. Обернулся испуганно, а тот застыл невдалеке на дороге, будто решил что-то, ан сомневается.
   - Ну, чего ты там? - Алешка крикнул. - Али нашел чего?
   - Я вот чего думаю... - медленно произнес Иван. - Мало ли чего там купцы промеж себя порешили... Слово-то княжеское, ему повиноваться должно... Невеста - она ведь еще не жена... Может, Авдотье вовсе и незачем за сына купеческого выходить, коли у нее богатырь имеется...
   - Что-то я тебя не пойму, - Алешка отвечает. - Ты это о чем, вообще?
   - Это я об том, что ладья с Авдотьей, она ведь еще в Нове городе... Да и не скоро еще там окажется. Сам же слышал, как Митряй про волок сказывал...
   - Нам-то дело какое? Это пущай у гостей голова болит, где водой идти, а где волоком тащиться.
   - Такое дело, что ежели догнать, так ведь Авдотью и отбить можно.
   Алешка чуть с коня не грохнулся. Не ожидал такого от Ивана. Накинулся. Да как же это можно - чужих невест отбивать?
   А тот на своем стоит. В том смысле, что куда договору купеческому супротив слова княжеского... Ну и, конечно, сыну купеческому супротив богатыря. И вообще, Алешка, коли не хочешь моим товарищем быть, езжай себе в Киев, я и без тебя справлюсь. И зла держать не буду, и словом не обмолвлюсь, как ты меня в беде бросил.
   Как же, не обмолвится он!.. Тут и слов не надобно. Он таких дров наломает, такая слава пойдет, на острове Буяне от этой славы не укроешься, даром что не при чем, а так, в сторонке постоял. Вот ведь связаться угораздило. Еще и князь коситься станет, что родственничку не помог. Про князя злые языки говорят, что жена его тоже за него не своей волей пошла. Отказала, так он город разорил, а своего добился...
   Вот и получается - куда ни кинь, а все клин.
   Пока думал, Иван уж развернулся и обратно подался, дурь задуманную исполнять. Хоть и дальний родственник князю, а ухватки те же. Ничем-то его не отговорить. Наломает дров, ох, наломает... Да мне-то какое дело, в конце концов? Что я его, на поводке водить должен, ровно скоморох медведя?.. Пускай езжает, куда хочет, и делает, что надумал. Я свое сделал. Дружка - он только до свадьбы. А тут и свадьбы нету. Выходит, и думать нечего: нету свадьбы - нету дружки. Слова не скажет, что в беде бросил? Так ты себе эту беду сам, на ровном месте, сыскал. Что тебе, других девок мало? Да и эту-то в глаза не видал... В общем, прощевай, Иван Годинович, мы теперь как-нибудь сами по себе.
   Только было в Киев коня тронул, как торкнуло внутри что-то. Какой же ты после этого первый богатырь, коли вот так запросто людишек бросаешь, у коих Иван невесту отбить собирается? Они ж просто так не отдадут, а Иван, от бестолковости да от задора, такого понатворит... Хотя, конечно, насчет первого богатыря... Первый - это Илья. Второй - пусть Добрыня будет. А я - всего лишь третий. Или, ежели других посчитать, так вообще непонятно какой... Да нет, Алешенька, это все отговорочки. Как ты себя не уговаривай, а придется тебе с Иваном ехать. Глядишь, коли отговорить не удастся, может, в чем другом охолонуть успеется...
   Решил так, и вроде как поспокойнее на сердце стало. Развернулся, догнал Ивана, рядом поехал.
   День едут, другой, берега держась. Об деле затеянном речей не ведут, ан каждый о своем думает. Вот, к примеру, как нужную ладью от не нужной отличить. Их здесь не одна плавает, как бы не обмишуриться. Приметы ж у Митряя не спрашивали. Ивану, ему все равно, какую ладью добывать. Только завидит, тут же в воду лезть готов. Даже за той, какая навстречу плывет. Как ни пытался Алешка ему втолковать: те, которые навстречу, в Любеч плывут, а нам нужна, которая из Любеча. Да только Иван свое гнет: может, говорит, забыли чего, обратно вертаются, пока недалеко уплыли. Ага, невесту забыли... Правильно все-таки Алешка решил, что лучше ему с Иваном ехать. Скольких купцов от напасти избавил. В смысле, от бестолковости Ивановой.
   А там, - то ли повезло, то ли наоборот. Наехали под вечер на корабельщиков, - те как раз к берегу на ночь пристали, - и так случилось, что они ладью, Иваном с Алешкой разыскиваемую, не только знают, но и видели давеча. Почто вам она? Ухватил Алешка жука, что мимо полз, и Ивану за шиворот незаметно бросил. Пока тот спиной по дереву елозил, да кольчугу снимал, от зверя избавляючись, объяснил корабельщикам, мол, припозднились они с товарищем, и ладья без них в Новый город уплыла. Не дождалась. Вот они и наверстывают. По воде, оно куда сподобнее, чем берегом. Тут тебе и болота, и чащи непролазные, а рекой плыви себе, да за борт поплевывай.
   Услыхали такие слова корабельщики, и ну хохотать. Это ты на коне добром поплевывать можешь, а коли и заснешь - все одно не страшно, довезет. Ладья же - дело иное. Тут ежели зазеваешься, непременно жди беды. И на небо, и на ветер, и по сторонам поглядывай. Неровен час - мель проглядишь, так сесть можно, без помощи не снимешься. Ветер прозевал - налетит, озорник, да разом и опрокинет, если парус не убрать. А то еще топляк не заметишь, враз дыру в борту пробьет... Или, вот, тебе на земле каждая тропиночка путь кажет, а на воде тропок нету. Хороший корабельщик, он все помнить должен - где у берега держаться, где на стрежень выплыть... Опять же, людей лихих, сколько в лесу, столько и на реке. На лодках малых, в местах укромных добычи дожидаются. Кто мимо один поплывет. Тут сопутников подождать надобно, вместе - оно надежнее. Только они тоже не с головами дубовыми, сегодня здесь дожидаются, а завтра - там...
   Иван же, как услышал про людей лихих, что на ладьи нападают, ажно спиной об дерево чесаться перестал. Расспрашивать начал, как же это им удается, с берега - и ладью ухватить. Не услышал, про лодки малые... Ну, ему и объяснили, что, мол, как завидят разбойнички добычу свою, так и начинают в нее кидаться чем ни попадя. Пень под руку попал - пнем бросают, пня нету - ствол какой из земли выворотят - его метнут. И орут со всей мочи, что ежели сами сдадутся, - товар заберут, а их всех живыми отпустят. Если же нет, потопят ладью, будто и не было. И пусть тогда на себя пеняют. Кому ж охота на себя пенять, а тем более - утопать? Вот и пристают к берегу, на радость татям.
   Алешка сразу понял по серьезным лицам, - шутят над Иваном, а тот все за чистую гривну принял. Расспрашивать даже начал, можно ли камнем бросить, или обязательно - пнем? Да хоть лосем, отвечают. Сказано же тебе, что под руку попадется, то и мечут...
   Хорошо корабельщикам, посмеялись над богатырем-недотепой, и спать легли. Алешка тоже приспособился, ан посреди ночи проснулся. Почудилось ему, будто земля под ним дрогнула. Приподнялся - и глазам своим не поверил. Пень неподалеку торчал, так Иван ухватил его и потихоньку пошатывает. Силу, должно быть, пробует. Окликнул его Алешка, но так, чтобы остальных не разбудить, - отговорился. Мол, огонь потухать стал, решил дровишек подбросить. А в темноте не нашел. Ага, не нашел. И месяц светит, и валежина, вот она, у костра валяется. Как только в богатыри попал?.. Нет, такому толковая жена обязательно нужна, и хозяйство. Глядишь, враз поймет, где правда, а где - шутка.
   Зато поутру и корабельщики поднялись, и Алешка, а Иван без задних ног дрыхнет. И позавтракали, и распрощались - а ему, хоть бы хны. Чуть не до полудня спал, пока глаза продрал, так и то еле-еле. Начал было Алешка ему выговаривать, а Ивану и горя мало. Как ладью узнать - ведомо. Что догонят ее, в том сомнений нету. Отчего бы и не поспать всласть? Только тогда и зашевелился, когда Алешка про людей лихих помянул, что ладьи грабят. Пуще того, покрикивать начал, чего это он копается, будто не сам столько времени бока грел. Алешке - что? Он поутренничал, в седло взлез - и готов. Иван же натощак отправился. Брюхо пустое по временам так взрыкивает, живность, должно быть, за версту слышит. Разбегается. Ишь, шорох какой по лесу идет. Так и бурчал до самого вечера, потому как никому Иван отдыху не дал, ни себе, ни Алешке, ни коням. Разве только воды напиться, - и снова в погоню. Слышать не желает, что по лесу пробираться, это тебе не дорогой наезженной пылить. Всех заморишь. Не то что пень, веточку сухую с земли не подымешь. Да куда там!.. У Ивана теперь одна мысль, как бы разбойничков речных упредить. Пусть только попадутся, уж он-то с ними!.. Дай ему волю, и ночью перся бы. Но Алешка уперся. Хочешь, говорит, иди, а я поутру тебя с конями догоню, потому как они ноги переломать в темноте могут. И насчет того, что заблужусь, не беспокойся. Где деревья поваленные завижу, туда и путь держать буду. Это мне тебе деревья ломать придется, да выкладывать, чтоб знал, куда идти? - Иван спрашивает. Не стал Алешка разобъяснять, что оно и само бы так вышло. Ты и днем бы не особо сворачивал, кабы конь не мешал...
   В общем, правдами и неправдами, а на ночлег кое-как устроились. Алешка специально место выбрал, где пней не было. Так, на всякий случай. От того, может быть, и ночь спокойно проспал.
   Ввечеру же следующего дня ладью искомую приметили. Только она на другом берегу приткнулась. Случайно совсем Алешка высмотрел, как луч закатный высветил. Иван - его ведь князь не за невестой послал, дорогу вдоль берега торить... Вот и торит. Им бы дальше берег разведать, где засадой притаиться, да на беду - болото путь преградило. Не то, чтоб совсем трясина; речушка какая-то при впадении разлилась, ила нанесла, - не сунешься. А отсюдова - ничем-то ладьи не добросить, далековато. Хоть и хорохорился Иван поначалу, даже попробовать хотел, но Алешка отговорил - не спугнуть бы раньше времени. Завидят невзначай, как посреди реки бревна плюхаются, насторожатся. Не сами же по себе плюхаются. Ан Иван все равно попробовал бы, кабы размах был. Лес же здесь частым оказался, и к самой воде приступил, - не размахнешься.
   Вот Иван и подался разлив объезжать. И на этот раз, сколько Алешка его не увещевал, ни на какой уговор не поддался. Найду, говорит, место подходящее, чтоб ладью к нашему берегу причалить, там и заночуем. Не хочешь, можешь здесь оставаться. Поутру догонишь. Только деревья валить для тебя не буду. Покличешь, я и отзовусь. Ежели, конечно, хорошо покличешь.
   Крюка, как водится, хорошего дали, прежде чем через речушку перебрались да разлив обогнули. Зато и не напрасно ноги били, что свои, что конские. Это, правда, уже на рассвете обнаружилось.
   На реке - заводь, а в заводи - островок махонький. Сажен пять до него будет. Глубина всего ничего, по грудь, перейти можно. Растительность на островке имеется, размах есть, а главное - торчит несколько стволов, совсем голых, даже кора облетела. Толщиной чуть поболее локтя, вышиной - в четыре роста, то есть, ежели метаться ими, самое оно. Лучше и не сыскать. Иван, как их увидал, мало в пляс не пустился. Хотел сразу из земли вывернуть, да Алешка отсоветовал. Чего зря корячиться? Люди, небось, не дурные, на ладье-то, одного хватит, коли удачно бросить. Коней, давай, здесь оставим, а сами на островке дожидаться станем.
   Ну, перебрались, постояли, ожидаючи, как вода с-под доспехов стечет, - не богатырское это дело, сначала сымать, потом надевать, - сели под стволом голым, ждут, когда туман на реке рассеется. Молчат на всякий случай, чтоб не услышали. По такой тихой погоде на реке даже самомалейший шум далеко слыхать. Иван руками машет, показывает. Мол, как ладья покажется, выверну я дерево, ты мне его на плечо взять поудобнее поможешь. Покличем разом, чтоб к нашему берегу приставали. Не послушаются, так я в них стволом кину.
   Уговорились. Алешке даже интересно стало, что из всей этой затеи получится.
   Сколько времени прошло, слышат, весла о борта стучат, а там и ладья показалась. Ветра нету, на веслах идет. Возле дальнего берега. Докричаться - тут особой хитрости не требуется, а вот ствол докинуть... Ладно, поглядим, как Иван справится.
   Может, и справится... Ишь, как легко из земли выдернул, ровно перышко из курицы.
   - Давай, - шепчет, - подсобляй... Дальний конец придержи, а я поудобнее перехвачу, чтобы как копье было...
   Начал Алешка ствол этот самый хватать да подтаскивать, и тут... Загудел ствол. Так загудел, что ажно ходуном заходил. Что еще за напасть такая?
   Оказалось, это он только с виду такой крепкий, а внутри - сгнил совсем. Поверху его дятлы обстучали, дыр понаделали, так в эти дыры шершни поналазили. Гнездо себе там свили. Алешка как в первую дырку глянул, так ему сразу и нехорошо стало. Он внутрь смотрит, а они - изнутри. Здоровенные, с кулак. И злые. Это как раз понять можно. Дом почти что среди бела дня разоряют, как же тут не озлиться? И, кажется, столько их там, сколько степняков в Степи. Только с кочевниками проще. Их и мечом унять можно, и палицей приголубить. А этих чем взять?
   Видит Алешка, дрянь дело, и начал потихоньку отступать. Об том, чтоб Ивана предупредить, как-то не подумалось. Казалось бы, чего уж проще, метнул бы тот ствол подальше в реку, и вся недолга. Однако про метнуть - не подумалось, а вот драпануть - и думать не нужно, ноги сами понесли.
   - Ты чего там? - Иван зашипел. Повернулся к товарищу, - понятное дело, со стволом на плече, - и об соседнее дерево им - хрясть!..
   Ну, тут уж шершни ждать не стали более, всей ордой вывалились. Алешке показалось - небо почернело. Их обычно в гнезде не очень много бывает, а тут и впрямь - туча тучей. Или, может быть, и впрямь у страха глаза велики...
   Иван, как увидел, тоже застыл поначалу, как был, со стволом этим дурацким. Хотел было Алешка ему крикнуть, чтоб дубиной этой тучу шершневую разогнал, ан как-то разом не до смеха стало, когда понял, что вот-вот всей стаей накинутся. Глянул вправо-влево, где бы спрятаться, ничего не приметил, и к протоке метнулся, чтоб, значит, на другой берег, да куда-нибудь в лес забиться. Только и услышал, прежде чем в воду плюхнуться, что Иван позади ствол бросил и за ним бежит.
   Только Алешка нос из воды высунул, на него сверху Иван насел. Он ведь не смотрел, куда прыгает, ему главное - чтоб шершни не поймали. Он и Алешку обратно под воду загнал, и сам с головой погрузился. Вымахнул Алешка, воздуху глотнуть, рот раззявил, смотрит - а прямо перед ним, глаза в глаза, зверье полосатое гудит. Он опять нырнул. Надо бы по дну ползти, к берегу, где лес, да разве тут сообразишь сразу? Еще и Иван рядом бултыхается... Вот ежели видел кто, как сети тянут, в которые не рыба - рыбина - угодила? Бьется она, то один поплавок притопит, то другой... Так и эти: то один над водой выскочит, то другой. Хватанут воздуху, и вниз. Кому ж охота укушенным быть? В народе поговаривают, запросто до смерти закусать могут. Это ежели обычных размеров. Здесь же - что твои коровы летают. Коли в разные места кусать будут, еще поживешь. А тут - только лицо да шея открыты. Ну, штаны, понятное дело, тоже защита плохая. И ведь не улетают, супостаты! Больно уж Иван их разозлил, дома лишивши. Хотя, там таких стволов еще несколько торчит, любой выбирай да живи, сколько влезет...
   Прыгали, прыгали, - дурное дело, как известно, не хитрое, - Иван первым додумался, как себя из беды вызволить. Забрался в заросли травы прибрежной, обмотался ею, как чудо-юдо водяное какое-нибудь, и ползком на берег выбрался. Видит Алешка, к коням чудо-юдо ползет, и вроде как часть зверей вокруг него вьется, то есть, на его собственную долю меньше осталось. И тоже - сначала к траве речной, а потом - на берег. Глядит, Иван уже в седло влез, - товарищ, называется. К тому времени, как Алешка до своего добрался, уж и след простыл. Только через полверсты и догнал... Упрекать начал, - что ж ты, мол, в беде бросил? - а тот, траву сдирая, спокойненько так отвечает. Чем же, говорит, я тебе помогу? Озлился Алешка. Мечом бы, отвечает, размахивать начал, они б со смеху перемерли. Откуда ж мне было знать, отвечает. Раньше б сказал, тогда б и утекать не пришлось. Вот и пойми его, то ли надсмехается, то ли и вправду голова покрепче дубовой будет.
   Пока вину промеж себя делили, кому большая часть достанется, ладья-то, небось, далеко убежала. Снова к реке выбрались, а она уж пятнышком едва заметным кажется, и, зараза, все к дальнему берегу прижаться норовит. Это, как раз, понятно, почему. Там лесу меньше, и не такой густой; там лихим людям спрятаться сложнее. Будь Алешка один, он на своем чудо-коне реку бы враз перемахнул, только одному - что толку? Переплыть же ее - нечего и думать, тут плот делать надобно. Про брод, при эдакой-то ширине, и думать забыть...
   Наверстали, конечно, упущенное, ан все равно - обидно. По случайности, - не по глупости же собственной! - времечко по ветру пущено. Иван до того разозлился, слова не скажи - сразу накидывается. Окажись перед ним эта самая ладья, до тех пор не успокоится, пока до щепок не изломает. Алешка поначалу тоже в ответ злился, а затем похохатывать про себя принялся, да Ивана еще пуще раззадоривать. Больно уж смешно на него со стороны смотреть.
   А как догнали, да вперед забежали, так будто судьба им улыбнулась. От самой воды, к лесу, будто кто делянку чистить собирался, али избу ставить, - теперь уж не узнать. Да только оставил после себя полянку с пнями, как раз то, что Ивану надобно. Он первый как выхватил - так к себе прижал, словно невесту-красавицу. Еще пару выдернул, так сложил, чтоб кидать сподручнее было. Костер разводить не велел: чтоб с воды не заметили, и ветерком дым на воду не потянуло, - тоже выдаст.
   Поутру, на всякий случай, ближние деревья осмотрели, нет ли в них чего. Иван так усердно в каждую дырочку заглядывал, что Алешка совсем уже было хотел ему посоветовать и под пни заглянуть, - нешто там медведь себе берлогу устроил? - да раздумал. Полезет ведь, ишь какой нахмуренный от дерева к дереву бродит...
   Как и давеча, весла стукнули. И снова ладья к дальнему берегу прижалась. Алешке и вполовину пня не добросить, а Иван - примеривается. Времечка удобного дожидается. Дождался, наконец...
   И оказалось тут, что пни метать, тут тоже сноровка особая требуется. Ухватил Иван пень за корень, гаркнул громким голосом, что, мол, гой еси, добры молодцы, а давайте-ка вы с того берега к этому плывите, да и дернул со всей силушки. Или не со всей, да только и того хватило, чтоб оторвался корень, а пень саженях в двух в воду шлепнулся.
   Крякнул Иван, на пень смотрит, на руки свои... Только было Алешка сунулся: ты чего, мол, такое орешь? Там же девица красная, на ладье, а твое слово такое, что даже корень оборвался, остепени, язык-то... - Ухватил другой, начал над головой крутить, - и тот оборвал. Товарищ его чудом присесть успел, а то б ему точно несдобровать. Шелом сбило, хорошо голову не задело. Пока искал, снова надевал, у Ивана дело вроде как на лад пошло. До того приноровился, что пни один за другим летят, и, главное, мало того, - долетают, - так еще совсем рядом с ладьей этой плюхаются.
   Попробовал было Алешка снова сунуться - что ж ты, мол, делаешь? В щепу, ведь, разобьешь, потопишь всех к водяного бабушке, невесту свою погубишь, - а тому и горя мало. В раж вошел, ничего не соображает. Ни что делает, ни чего кричит. Ему теперь горы по колено, окиян по пояс. Попадись Алешка под руку, и его метнет. Чудо стоеросовое...
   Видят, ладья вроде как к ним развернулась. Может, на зов откликнулись, а может... Ей ведь до берега другого с треть реки проплыть надобно было, и при этом уцелеть. Только где ж тут уцелеешь, когда Иван столько накидал, что куда ни ткнись, везде дерево плавает. Накидал - это еще полбеды, так ведь еще и продолжает, никак не уймется... Они же там, на ладье, не знают, чего по ним пнями бросаются. Может, не ограбить, может подвезти попросятся. Или чего срочное понадобилось, помощь какая нужна. Оно, конечно, так, как Иван надрывается, о помощи не просят, так ведь мало ли - не умеет человек по-другому. Живет где-нибудь в глуши, и слов иных попросту не знает.
   Ближе ладья подплывает, унялся Иван, ждет, руки в боки, Алешка же прикидывает, сколько там народу имеется. Потому как к бабке-ведунье ходить не нужно, - не миновать им драки. Хорошо, коли на кулачках обойдется, а вот мечом, али там булавой, махать бы не хотелось. Оружие - оно против ворога, им супротив своих махать зазорно. Одна надежда миром покончить - ежели посреди них кто грамоте обучен. Коли слово княжеское прочтет, может, все и образуется. Конечно, если Иван эту самую грамотку не потерял. Или лягушки не стащили, пока по дну от шершней спасался... Хотя, коли под водой послание княжеское побывало, так и смылось, небось, дочиста...
   Пока Алешка о своем думал, Иван о чем-то с теми, кто в ладье, лаяться принялся. Та совсем близко подошла, чтоб глотку особо драть не нужно было, ан все равно дерут. Причем, все разом. Так что отдельных слов совершенно непонятно. Хотя, в общем, тут и понимать особо нечего. Тут, главное, не упустить, когда из ладьи на берег морду бить полезут. Народ же там собрался, разумом Ивану ни пядью не уступит. Сгрудились к борту, как еще только не опрокинулись. Злые, что твои шершни давешние. Смешно Алешке вдруг стало, как он их шершнями себе представил. Большие такие, полосатые, гудят, и с веслами...
   Погоди, погоди... Откуда это у шершней весла взялись? У шершней, может быть, веслам взяться и неоткуда, а эти молодцы их с ладьи похватали, и в воду прыгают. Один к одному, как на подбор. Ладно, иного оружия с собою не взяли, знать, не придется и ему супротив своих железо обнажать.
   Откинул Алешка в сторону щит с мечом, нож туда же полетел, за пень ухватился. Дернул, да и выпустил. До этого у Ивана руки не дошли, так в земле и остался. Не с Алешкиной силой его оттуда добывать. Алешка смекалкой куда более силен, нежели руками. Хотя, если подумать да сравнить, что лучше для драки: смекалка в голове, али весло в руках, призадумаешься...
   На досуге призадумаешься, а когда потасовка началась, тут особо раздумывать не приходится. Иван, вон, уже вовсю кулаками машет, от шершней отбивается. Он к этому делу привычный.
   - Ты, Алешка, спину держи, а я тут с ними сам, по-свойски, погуторю, коли языка человеческого понимать не хотят, - кричит.
   Пока Алешка понял, что Иван от него хочет, - чтоб сзади оборонял, чтоб никто сзади под ноги не подкатился, чтоб гурьбой не набросились, да не повалили, - пока заходить сзади начал, тут ему какой-то молодец как раз в лоб веслом и засветил.
   Алешка от такого к себе отношения так опешил, что даже упал. Нет, это что же такое получается? Он думает, как бы дело миром покончить, не обидеть кого понапрасну, от Ивана бестолкового уберечь, а ему, за доброту его, - веслом по морде!.. Это Ивана лупануть, он и не заметит, он сам ровно из дерева сделанный, живого же человека так бить, это супротив всякого разумения. Слышит, молодец тот самый, что его так славно угостил, гогочет. Одному, остальным кричит, богатырю, только тычка и хватило, чтоб на земле растянуться. Давай, кричит, братцы, и второго одолевать!..
   Как же, одолеешь его!.. Иван кулаками машет, что твое дерево ветвями на ветру. В весло попадет, - то щепой разлетается; в молодца ненароком угодит - отлетит тот, кувырнется пару раз, и больше уже в драку не лезет, потому как свет белый в очах на сколько там времени померк. Ан остальные не отстают, вьются вокруг, ровно пчелы вокруг медведя, когда тот за медом лезет, и так подбираются, чтобы стукнуть ловчее.
   Чувствует Алешка, шелом на голове от того зашевелился, что лоб ударенный пухнуть начал. Озлился совсем, вскочил, и тоже биться лезет. По первости, правда, опять не повезло. Только сунулся, как невзначай под Иванову руку угодил. Тому тоже досталось, и тоже веслами, как ни крушит все вокруг себя. Очи заплывать стали, вот и не видит, кому зашеины отвешивает.
   Отлетел Алешка, как раз в тот пень, за который чуть прежде хватался. Совсем обидно стало. Первым богатырем себя мнил, удалью похвалялся, ан уже трижды чувствительно бит оказался. Причем, последний раз - пнем.
   Совсем Алешка голову потерял, то ли от обиды, то ударился сильно. Ухватил обидчика, и, как прежде Иван, выхватил из земли, будто перышко. Ну, держись теперь, лиходеи! Я ино добр, а ино и беспощаден!..
   Ринулся Алешка поближе к схватке, размахнулся как следует пнем, и со всей дури Годиновича приголубил. Молодцы, они что, дураки, что ли? Они в стороны раздались, поскольку видят, человек явно голову потерял. Вот пень Ивану и достался. Да еще как! Он в это время в очередной раз замахнулся поширше, так Алешка его ударом своим богатырским с ног снес. Мало, Ивана снес, так и сам на него завалился. Руки-ноги раскинул, точно лягва, и подняться мешает. Молодцы же не зевают, охаживают сверху веслами, ровно цепами.
   Тут уж и Иван рассвирепел. Вскочил, и давай направо-налево махать, в кого попадет. Алешка первый улетел, когда Годинович вскакивал, остатние же от ударов могучих посыпались, что горошины из стручка. Давно уж никого на ногах не осталось, а Иван все машет, никак не остановится. Крикнул ему Алешка, что, мол, хватит махать попусту, так Иван на него кинулся. Звенит, небось, в голове, от того и не слышит, что ему кричат. Увидал Алешка такое дело, и в бега. Иван - за ним. Бегают по берегу, орут каждый свое, насилу утихомирились. Иван хотел заодно уж и ладью в щепки разбить, чтоб впредь неповадно было, - в пылу потехи совсем из головы вылетело, за что бился, - Алешка вступился. Напомнил, что к чему.
   Спохватился Иван, приосанился, усы-бороду погладил, лохмы, что из-под шлема торчали - тоже, и к ладье направился. Ухватил за нос, вытащил наполовину на берег, девицу-красавицу тихо кличет. Там, на ладье, шатерчик маленький стоит, вот она в нем и затаилась. Боится. Как и не испугаться, коли Алешка, на Ивана глядючи, тоже ежится. Мало того, морда побитая, так еще и шепот такой, дерева гнутся. Вот интересно, что должна подумать девица, услышав, как Годинович гнусит.
   - Ты меня не бойся, красавица, я тебя не трону, потому как за тобой от твоего отца посланный. Князь-то наш тебе жениха нашел, пуще прежнего, такого, что всем женихам жених. (Глянул при этих словах Алешка на Ивана, и содрогнулся.) И тебе честь великая, и отцу твоему. Ты не прячься, девица, я тебя обратно отвезу, пылинки сдувать буду, никому тебя в обиду не дам. Я ведь вовсе не разбойник какой, а богатырь киевский. И товарищ мой, - он здесь где-то, поблизости, - тоже богатырь...
   Не стал Алешка дальше слушать, к коням пошел. Сел там, и ждать принялся. А потом и вовсе лег, в небо смотрит. Задремал даже.
   Сколько прошло, слышит, кличет его Иван. Приподнял голову, смотрит, ведет тот девицу красавицу, и шатерчик под мышкой тащит. Уговорил-таки. Сказать кстати, и не красавицу вовсе. Его-то Аленушка супротив этой Авдотьи, что ясно солнышко против светла месяца. Иван ей все что-то там такое бормочет, а она смирненько так идет, и в землю смотрит. И еще подметил Алешка - тощая. То есть, не кожа да кости, конечно, совсем нет, ан рядом с Иваном... Камышиночка возле дуба. Гостиные дочери, - они отъетые быть должны, а эта - ровно и не кормили совсем. Ну да коли все у них с Иваном ладком пойдет, отъестся...
   Помог Годинович девице на седло своего коня взлезть, сам пешим пошел, коня за узду ведет. Алешке деваться некуда, раз уж впрягся, рядом поплелся. Только эдаким макаром им до Любеча неизвестно сколько добираться. Так прямо Ивану и сказал.
   - Как кого встретим, так лошадь у него и купим, - отозвался тот. - А вообще, нам особо торопиться теперь некуда. Нам теперь главное Авдотьюшку батюшке родимому вернуть. Приглядывать, как бы не обидел кто.
   Девица же молчит, словно в рот воды набрала, и как раньше в землю, так теперь на гриву конскую смотрит.
   Сколько от берега отошли, чудиться стало, будто не одни они, будто кто-то за ними присматривает. Понятное дело, не те, что с ладьи, - тем до вечера отлеживаться надобно, пока в себя придут от угощенья, Иваном щедро поднесенного. Следы попадаются, неведомо кем оставленные. То тут травка примятая выпрямляется, то там. А сколько по сторонам ни глядели, никого не видать. Еще казаться стало, ровно кругами ходят. Спросились, на всякий случай, у хозяина, - вроде как не помогает. Обычно, вдоль берега хоть какая дорога имеется, здесь же, - бредут-бредут, да никак не выбредут. Полез было Алешка на дерево, глянуть, в какую сторону путь держать, на полпути сук возьми, да и подломись, сколько еще посшибал-поломал, пока вниз летел... Это он-то, отродясь с дерева не падавший. Через какое время опять полез, и опять сверзился... Нет, неладное что-то творится.
   До самого вечера творилось, пока солнышко на покой не отправилось. Делать нечего, отыскали полянку какую-никакую, Иван шатерчик для девицы поставил, и ни на шаг от него не отходит, караулит. Пришлось Алешке и дрова собирать, и воду искать, и чем вечерять придумывать, да только, пока бродил, возле полянки-то, все на следы странные натыкался, что вокруг них весь день петляли. Отвел он Ивана в сторону, да и говорит, - ты, мол, пока тут оставайся, а я кругом гляну, нет ли кого. Как бы на нас ночью кто не напал. Далеко не пойду, чтоб не заблудиться, а коли звать стану, так ты уж ко мне поспеши. Знать, в беду угодил. Просто так не крикну.
   - А коли заблудишься? - Иван спрашивает. - Заблудишься, звать начнешь, пойду я к тебе, так и сам заблужусь.
   - Верно говоришь, - Алешка даже удивился. - Тогда вот что. Я, коли не в беде, а просто заблудился, аукать стану. Ты мне тогда ответишь, я вас и найду.
   Иван же - ни в какую. Что я тебе, девка красная, в лесу аукаться?
   - Ну, хорошо, - не стал попусту спорить Алешка. - Я тебе аукну, а ты мне медведем проревешь. Только невесту свою до смерти не напугай.
   На том и порешили.
   Отправился Алешка по следу, приглядывается да осматривается, как бы в засаду не угодить. След же такой, будто кто прямо перед ним идет, причем так ступает, чтоб заметно было, куда. По траве примятой, по мху вдавленному... Не иначе, заманивает. А потом вдруг, раз - и пропал. Возле дерева здоровенного. Этому дереву столько лет, что не поймешь, то ли дуб, то ли еще какое. На дуб, вроде, не похоже, желудей не видать, да и листья странные, таких Алешка вроде как прежде не видел. В остальном же - дерево как дерево. Корни из земли торчат, сучья в стороны разбросало, листва... Тот, кто след оставил, должно быть, наверх залез. Ну, за ним лезть, дурней нема. Задрал Алешка голову, начал присматриваться, ан присматриваться-то и не надо. Сидит на суку огромный ворон, размером под стать дереву, и на Алешку смотрит.
   Вообще-то, он к птицам по-доброму относился, но только вот этот ворон чем-то ему сразу не понравился. Решил отчего-то, что не к добру он здесь. И что не ворон это на самом деле, а как раз то, не пойми что, следами странными его сюда заманившее. Не стал долго раздумывать. Выхватил из сагайдака тугой лук, накинул на тетиву стрелку, только было стрелять вскинулся, как слышит, говорит ему кто-то.
   - Не бей меня, Алешенька, а послушай, что скажу. Давно тебя, богатыря первого, дожидаемся, потому как единственно тебе помочь нам Родом написано. Похитил волхв-злодей красну девицу из дома родительского, держит ее в своей пещере за семью замками, не пускает к отцу-матери. Неволит ее за себя замуж идти. И никого-то злодей не боится, ибо один только богатырь ростовский с ним совладать и способен. Ждали мы тебя, ждали, совсем уже было отчаялись, да, видно, сжалилась над нами судьба, привела тебя сюда, нам на выручку...
   - Следы уж больно странные, у судьбы этой, - Алешка бурчит. - Не видал здесь кого? Да и сам-то кто будешь?
   - Жених я ейный... Обратил меня волхв вороном летать, до скончания века. А что до того, видал ли кого? Никого не видал. Сколько сижу - никого, окромя, вот, тебя. Помоги нам, Алешенька, век доброты твоей не забудем. Глядишь, тоже когда пригодимся.
   Странную речь ворон ведет, и говорит как-то странно. Будто сказок наслушался, а сказать толком не умеет. Вслух не стал говорить, ан ворону того и не надо.
   - Вижу, о чем думаешь. Так ты сам в перья облекись, да полетай с мое, тогда и посмотрим, как говорить станешь. Хотя, правду сказать, я и летать-то толком не научился. Сегодня, вон, пару раз об дерево треснулся, мало клюв не поломал... Может, от того и речь корявую веду...
   Может, и от того, а только Алешка сегодня тоже два раза с дерева грохнулся, - и ничего. Врет ворон. Птица, а врет, как сивый мерин. Супостат это, в перья перерядившийся, и готовит он им с Иваном погибель. Ну да поглядим еще, кто кого вокруг пальца обведет.
   - И где же твоя невеста-красавица? - Алешка спрашивает. - Далеко ли?
   - Да здесь она, рукой подать. Вон там, промеж кустов, тропинка вьется. Коли пойти по ней, скоро увидишь бел горюч камень. Справа от него - ель сухая, а уж за ней - пещерка, где волхв скрывается.
   Глянул Алешка, вокруг одни кусты, и между какими смотреть, совершенно непонятно. Так и сказал.
   - Так вон же она! - ткнул клювом ворон, мало не свалившись с сука. - Хочешь, сам тебя отведу, чтоб не думал, будто обманываю.
   - С чего бы это тебе меня обманывать? - прикинулся простецом Алешка. - Но коли проводишь, оно повернее будет.
   Расправил ворон крылья, слетел с дерева и в кусты рухнул. Что-что, а насчет летать, это он правду сказал. Только тогда, небось, и полетит, коли пнуть хорошенько. И еще то не соврал, что перья непривычны, - ерзает промеж веток, трепыхается, бормочет чего-то... Выбрался, наконец.
   - Плохой из меня нонче проводник, - бормочет. Какой там молодец заколдованный, дед столетний, да и только. - Вот она, тропа. Ты пока по ней поезжай, а я за тобой поковыляю. Крыло так помял, лететь не могу.
   Не можешь, так не можешь. Хоть бы тебя здесь лисица словила. Ты, должно быть, сам тот волхв и есть. Глянуть разве, что ты там на самом деле в пещерке прячешь? Что за судьбу нам с Иваном уготавливал? Знаю теперь, что ты на самом деле за птица...
   Пошел Алешка по тропке, которую ему ворон указал. Немного погодя на камень вышел, елку сухую углядел, а рядом - пещерку, все честь по чести. Сразу соваться не стал, мало ли что, а поднял камушек, да в темноту-то и кинул. Только потом понял, когда ойкнуло в темноте, что и сам недалеко от Ивана ушел. Тот девицу пнями закидал, а сам он - камнем... Потому это, что с кем поведешься, от того и наберешься.
   Ладно, уже и то хорошо, живое что-то в пещерке обитает. А доброе, али злое, скоро узнается. Сделает Алешка шаг, вытянет шею, и в темноту заглядывает, не видать ли чего. Еще шаг, еще, покуда и впрямь не забелелось что-то внутри.
   - Эй, ты там кто? - окликнул. - Ну-ка, покажись...
   - Кабы могла, так бы показалась, - это ворон доковылял. Скоренько что-то. - Сказывал же тебе, не может она из пещерки выйти. Волхв заколдовал.
   - А ты мне за нее не сказывай, - Алешка бурчит. - Тоже мне, толмач сыскался. Я ж не говорю - выйти, покажется пусть. Может, там и не девица вовсе, а кикимора какая.
   - Сам ты - кикимора, - ответил ворон и на всякий случай за дерево шмыгнул.
   Не стал Алешка на него время попусту тратить, ближе к входу в пещерку подошел. Видит, поднялась ему навстречу с камня красна девица, вся в слезах, да ка-ак затараторит!.. Слово вставить не дает, сыплет и сыплет. Гладенько так, будто бисером шьет. Ворон пары слов связать не мог, а эта куда бойчей оказалась. Как только ее волхв терпит... Будь на его месте Алешка, еще и приплатил бы, чтобы эдакую говорунью родители обратно забрали. До того заговорила, что он уже на все согласен. Скажет - волхва одолеть, одолеет; в омут броситься - и на то готов, лишь бы замолчала. Улучил минутку, да и спрашивает:
   - Где он, колдун твой? Показывай. Только помолчи.
   - Там он, - девица вглубь пещерки машет. - Спит... Я ему сон-травы в воду подмешала, как знала, что богатырь на помощь заявится...
   - А что, окромя меня не нашлось кого, кто б с ним справиться мог?
   - Так ведь нельзя этого, коли секрета не знать.
   - И в чем же секрет этот?
   - В том, что у него в бороде три волоска есть, золотой, серебряный и медный. И пока те волоски при нем, никому с ним не сладить.
   - Чудно, право. Так-таки никого и нашлось, чтобы волоски с бородой, а то и с головой, снять?
   - Меч для того особый нужен. Только у тебя такой и имеется.
   - Меч, меч... - донеслось из-за дерева. - Ухватил за бороду, деранул разок, и вся недолга... Стоит, понимаешь, лясы точит...
   Интересно Алешке стало, что ему волхв с девицей этой уготовили. Не зря ведь внутрь пещерки заманивают. Думают, не понял он ихней каверзы. Как же!.. Ежели глаза закрыть, так у нее голос такой же, что и у ворона. Ну, или почти такой же... Можно, конечно, ухватить дубину какую, да разогнать обоих, но уж больно любопытно. Разогнать, оно всегда успеется. А коли девку эту в полон взять, с колдуна выкуп взять можно. Или, скажем, лошадь, чтоб Авдотью до Любеча довезти. Или пусть он их на каком-нибудь ковре-самолете доставит. В общем, сторгуемся. Гляну одним глазком, что они там за ловушку умыслили, и - в полон.
   Только было шаг сделал, как сорвался и покатился куда-то. Так треснулся, что свет в очах померк, до полного беспамятства. Очнулся, темно кругом, над головой - звезды, а сам он лежит возле ручейка, на дне оврага. Никакой тебе пещерки, ни холма, ни волхва с девицей. Поднялся кое-как, грязный весь, и морда ноет, он ей об камень угодил. Из оврага выкарабкался, - ничего толком не видать. Хотел Ивану аукнуть, - рот не разевается. Вот и выходит, что делать нечего, кроме как лечь под ближайшее дерево, да света дожидаться...
   Поспал чуток, пока лучи рассветные не разбудили, поднялся, осмотрелся, не узнать ничего. Аукнул так, что сам испугался. Хорошо, Иван еще не проснулся. Алешка его по звуку нашел. Лежит Годинович, руки-ноги раскинув, храпит, что твой медведь, и окромя коней никого рядом с ним нету.
   Подивился Алешка, растолкал кое-как товарища, тот глазами хлопает, ничего понять не может. Начал было Алешку расспрашивать, а тот, понятное дело, сам ничего не знает. В конце концов, до обоих дошло. Стащили невесту. Из-под самого носа стащили. Вместе с шатром.
   Ну, тут уж Иван сдерживаться не стал. На весь лес в голос орал, что с похитителем сделает, когда догонит. Алешка хоть и не орал, - понятно почему, - а внутри себя с Годиновичем полностью соглашался.
   Оторался Иван, взобрался на коня и туда потрусил, где просвет виднелся. Куда ж еще и трусить, коли накануне совсем заблудились. Алешка за ним подался.
   Сколько прошло - выезжают на берег, на то самое место, где прежде с теми, которые с ладьи, за Авдотью бились. Глядят - глазам не верят. Будто и не было тут ничего. Пни - вот они. От весел поломанных ни щепочки не видать, ни земли взрытой. Коли б не морды побитые у обоих...
   Иван так и спросил. Куда, мол, все подевалось, ежели доказательства налицо. С кем же это они тогда бились?
   Хотел было Алешка ответить, потому как дошло до него, да не стал. На ладье этой самой знающий кто-то оказался. Навел морок, вот они друг дружке баньку и задали. Ни ворона не было, ни девицы...
   Пока раздумывал, Иван уже вдогонку ладьи помчался. Сказать по чести, Алешке тоже хотелось бы за колдовство поквитаться, только вот как бы еще большему мороку не поддаться. На доку - дока нужен, не им с Иваном с волхвами в колдовстве тягаться. Только ему сейчас ничего не объяснишь, а одного оставить - того пуще. Так и петляли по лесу целый день, с седел не слезаючи, покуда, ближе к закату, не разглядел Иван по ту сторону реки вроде как ладью. А по эту - деда в лодке. Он сюда за травами какими-то приплывал, вон они - пучочками лежат. Иван с коня соскочил, и к деду бросился, перевези, мол. То есть, ты нас только в лодку пусти, мы тебя сами перевезем, оглянуться не успеешь. Больно нам на тот берег надобно.
   А тот ему: отчего ж не перевезти, перевезу. Только ты уж не обессудь, молодец, я с тебя плату возьму. Насупился Иван. Нет у меня с собою мошны, отвечает. Нечего мне тебе сейчас дать. Но коли случится тебе бывать в Киеве, али подошлешь туда кого, сколько гривен скажешь, столько и отсыплю. И еще сверху дам. Только перевези.
   Да мне твои гривны вроде как без надобности, старичок отвечает. Я, добрый молодец, до загадок охоч. Отгадаешь загадку, и милости прошу.
   Посильнее Иван насупился. Сразу видать, не мастак он загадки разгадывать. Однако и деда обижать не хочется. Ладно, говорит, давай твою загадку.
   Старичок и спрашивает. Вот, спрашивает, сижу это я в лодке, а на берегу передо мной - конь, волк да репа вареная. И надобно бы мне их через реку перевезти, а как - прямо не знаю. Потому - только одно могу в лодку окромя себя взять. Не надоумишь ли?
   Тут уж Иван совсем туча тучей стал. Коня, отвечает, вижу. Что меня с волком сравнил, это я тебе прощаю. А вот что товарища моего обидел... Вези, говорит, без всяких загадок, а не то вытащу тебя из лодки, здесь останешься. Садись, говорит, Алешка, чего с ним валандаться. И зла на него за слова его не держи. Он, может, сам не ведает, чего несет.
   Шагнул в лодку, и весло забрал. Алешка вздохнул, и тоже залез. Еще сесть не успел, Иван так махать принялся, - понеслась лодка, что твоя стрела. Сколько отплыли, тут Алешке и подумалось: коли дед травы ведает, может, найдется у него какая, от морока? Так прямо и спросил.
   - Найдется, отчего не найтись, - старик бурчит. - Только морок, он разный бывает. Вон, у товарища твоего, всем морокам морок. И как только вздумалось, у живого жениха невесту отбирать?.. Сам в разум возьми, и его вразуми, не то - оба пропадете.
   Сказал, и исчез. Ни старика, ни лодки. А сидят Алешка с Иваном на бревне толстом чуть не посреди реки и плывут себе спокойненько по течению. При оружии, в доспехе воинском плывут. Чуть шевельнись, бревно и опрокинется. Ракам на радость.
  
   9. ПО ГОРАМ, ГОРАМ, ДА ВЫСОКИИМ...
  
   Не опрокинулось. То ли старик так подгадал, то ли судьба над Алешкой с Иваном сжалилась, а только пока сидели они, не шевелясь, в бревно вцепившись, вынесло их на островок песчаный. Сняли с себя доспех, оружие, привязали, как следует, и, толкая впереди себя, вернулись на берег. Снесло, конечно, порядочно, так ведь зато не утонули.
   Тут уж Алешка, как выбрались, молчать больше не стал. Все обсказал Ивану, и что о нем думает, и о женитьбе его. Старик парой слов обошелся, Алешке же и часа, должно быть, не хватило. Только тогда и замолчал, как в горле пересохло. И что удивительно, - то слова выговорить не мог, так об камень треснулся, а то - ровно прорвало. Куда и боль подевалась.
   Иван Алешку поначалу слушал, а затем позевывать начал. Повторяться товарищ его начал. Собственно, слова-то у него все те же, да и немного их, а так переставляет, что вроде бы поначалу повтора не шибко заметно было. Потом же и вовсе будто не к нему обращается, потому как куда ни повернется, а все одно ругается. Дождался, пока тот замолчал, и говорит:
   - Знаешь, Алешка, ты тут можешь хоть весь день до ночи лаяться, да только без толку это. Я тут подумал-подумал, и сам решил, что ни к чему мне женитьба эта. Князь меня с панталыку сбил...
   - Да как же князь, - Алешка шепчет. Совсем голос потерял. - Не ты ли мне сам твердил, что пуще жизни она тебе надобна, что милей ее на всем белом свете не сыскать, хотя и в глаза не видывал...
   - Ну, говорил, - не стал отнекиваться Иван. - Только ведь почему говорил? От того, что задурил мне князь голову, - и меда хмельного не надобно. Купил, можно сказать, ни за резану. У него ведь какая задумка? Чтоб дружина богатырская вовек не переводилась, а потому каждый помимо себя сыновей своих воспитать да обучить должен, и князю представить. Чтоб помимо старшей дружины, еще и младшая была. Ну, со временем, младшая старшей становится, своих сыновей в младшую определяет, и так до той поры, пока земля наша стоит. Авдотья же... Мне гости заезжие все уши про нее прожужжали, с утра до ночи. Сам посуди, как тут не влюбиться, ежели они ее при мне все нахваливают да нахваливают. И лицом-то бела, и нравом приветлива, и станом - что твоя березка во поле, ну и, понятное дело, приданого за ней дают - горы золотые. Любой на моем месте влюбился бы.
   - Не любой, - Алешка бормочет. - Мне вот, к примеру, никаких гор золотых и не надобно...
   - Ну и дурень, - беззлобно заметил на это Иван. - Красна изба углами, а девка - приданым, - нравоучительно добавил он.
   Ишь, каков! Все об девках знает. Вот, погоди, задаст тебе князь, как узнает, что ты поперек его слову пошел. Так и сказал. Годинович на это только рукой махнул.
   - Пусть к лешему идет, с женитьбами своими, - отвечает. - Я к нему и на глаза не явлюсь. Подамся куда на заставу дальнюю, там и жить стану. Мое дело - ратное, а потому жена мне без надобности. Хотя, конечно, зарекаться не стану. Может, как в возраст войду, передумаю. Ежели, конечно, до того времени не прибьет кто.
   Это он правду сказал. С таким счастьем, как за невестой, в Степь лучше и не соваться.
   Так и случилось, что до Любеча вместе добирались, а там каждый свою дорогу выбрал. Алешка в Киев вернулся, а Иван подался неведомо куда, счастья искать.
   Не утаилось от князя, знамо дело, как богатыри слово его исполнили. Во всех подробностях разузнал, будто сам с ними куролесил. Осерчал. Коли б не случай, не быть больше Алешке при дворе княжеском. Случай же таков выдался, что некому стало Киев от ворога защитить. Сколько прошло, как Илья с Добрыней на Соколе-корабле к Булгару ушли, да так и не вернулись. Сгинули где-то без следа, даже косточек не осталось. Налетел, должно быть, ветер-ветрище, опрокинул корабль, тот и сам на дно ушел, и всех, кто на нем был, с собою увлек. Остались, конечно, богатыри у князя, а только такие, чтоб вровень со сгинувшими стали, раз в тысячу лет родятся. От того и не стал князь Алешку от себя гнать. Привечать - не привечает, ан и гнать - не гонит. Иную думку думает. Пришло на ум, что коли Иван Годинович маху дал, так пущай за него товарищ его непутевый ответ держит. Проще же сказать, женить князь Алешку задумал. Не просто женить, это полбеды б было. Осталась у Добрыни жена молодая, вот и решил князь на одну стрелу двух зайцев нанизать.
   Начал к Алешке приступать, а тот - ни в какую. Поначалу решил даже, князь его испытать решил. Зачем - неведомо, да только при дворе его как-то незаметно поменялось все. То лупил греков, что называется, в хвост и в гриву, походами на них хаживал, а теперь - глядь-поглядь, столько их в Киеве развелось, что шагу не сделать, чтобы с греком не столкнуться. Первыми людьми при князе стали, носы так задирают, шапки то и дело с голов падают. Княгиню себе тоже греческую отхватил. Порядки ихние заводит. Может, у них так и принято, чтоб эдаким-то макаром вдов в замужество выдавать, а у нас - отродясь такого не слыхивалось. Что нет более Ильи с Добрыней, в том уже и сомнений не осталось. Сказал князь, весточка пришла, от человека верного, - знать, так оно и есть.
   Вода, говорят, камень точит. Однако ж, не поддался бы Алешка ни на какие уговоры, да и угрозы ему, что с гуся вода - встрепенулся, да и пошел себе. Только и князь, хоть и властолюбив, ан не без рассудительности. Не стал угрожать, с другого боку зашел. С того, что и самому ему, за землю отчую радеючи, частенько поперек себя поступать приходится. Сколько врагов вокруг, что на нее, матушку, зарятся. Коли не углядишь чего, слабину дашь, в момент раздерут. Мечом не угомонишь каждого, - мечей не хватит, с иным приходится и мир заключать, зубы стиснув. Так что, Алешка, это видимость одна, будто князь поступает, как ему самому хочется. Он, прежде всего, о земле своей печется... И выходит, коли по речам его судить, что Алешка, супротивничая, чуть не самым лютым ворогом, - нет, не князю, землице родимой, - приходится.
   Заикнулся было, что есть у него девица на примете, и ежели непременно жениться надобно, то отчего б не на ней?.. Слушать не захотел. Не можно тому быть, чтобы вдовой Настасья осталась. Не дала ей судьба счастья вдоволь, ну так и судьбу одолеть - дело не хитрое. А что любви нет - то не беда. В народе что говорят? Стерпится - слюбится. Иного же мужа, кроме тебя, дать ей некого. Потому, первым богатырем ты возле меня остался...
   Трудно пришлось Алешке, ох, как трудно. Никогда прежде так трудно не было. Никак не решался Аленушке своей открыться, терем ее за сто верст стороной обходил, а все равно пришлось. Ничего не стал утаивать, речи княжеские слово в слово повторил. Того даже не утаил, что сердце у него кровью обливается, от одной лишь мысли волю княжескую исполнить. Это ж ведь значит, собственными руками счастье свое в землю закопать. Аленушка, свет мой ясный, ну его совсем, богатырство это! Убежим со мной, куда подальше от Киева. Выстроим себе избушку посреди леса дремучего, в ней и заживем, как хотим. И никто нам не указ. Коли же сунутся... Пусть только попробуют!.. Недаром князь меня первым богатырем определил.
   То ли всплакнула Аленушка, то ли посмеялась сквозь слезы. Подумала, должно быть, это сейчас ты так говоришь, а как поживешь малость в глуши, каковы песни петь станешь? Тебе, молодец, выбирать, то ли княжеским словам следовать, то ли сердцу своему. Только вслух того не сказала. Иное молвила. С тебя спрошено, Алешенька, тебе и ответ держать. Коли же меня спросишь, так тебе скажу. Жениться тебе, Алешенька, и вправду надобно, это князь как в воду глядел. У тебя, небось, все гривны, что за службу полагаются, на порты уходят. Почему, на порты? Так ведь сколько ты их стер, на терем-то лазаючи? И в крыше теремной дыр понаделал, во время дождя вода в светлицу проливается... Сказала, да ставенки-то и прикрыла, чего прежде никогда не бывало...
   За обиду то Алешке показалось. Не сразу, конечно, а как ночь без сна скоротал. Он, понимаешь, ради нее все бросить готов, хоть сейчас, она же - насмехается. Он ей любовь свою делом доказывает, земле родимой супротивничает, а она... Она, должно быть, и не любит его вовсе. Ей, наверное, то приятно, что первого богатыря захомутала, он из-за нее даже по крышам лазит... В общем, сам не заметил, как речи княжеские повторил, только как бы от самого себя самому себе. Еще и сверху добавил, так, чтоб уж через край... До того обиделся, что едва рассвело, к князю помчался. Мало, согласие свое дал, еще и поторопиться со свадьбой просит.
   Это уж потом, как к себе вернулся, понял, что натворил. Как обидой глупой сам себя в раскоряку поставил. Не бежать же теперь к князю, слова свои назад брать. Слово - не воробей, вылетит - не поймаешь. От ума своего великого перед камнем-указателем оказался. Только на камне том - ни черты, ни резы. Гладкий, что лысина. И пути нету, ни вперед, ни вбок, ни даже назад. Сам испек, Алешенька, сам и кушай. На здоровьице.
   Повыл бы волком, глядишь, полегчало б, ан и того нельзя. То только и можно, что к пиру свадебному готовиться. К пиру-то князь, вестимо, расстарался. Греческим обычаем устроить желает, чтоб привыкали. Хотел было Алешка заартачиться, а потом рукой махнул. Чего уж, снявши голову, по волосам не плачут. Пусть идет, как идет. С греками этими еще посчитаемся. Не бывало такого, чтоб князь с кем дружбу долго водил. И на этих осерчает. А как осерчает, воеводой на Царьград спрошусь. Я им не щит на врата повешу, я им такое устрою... Размечтался Алешка, что грекам устроит, как только Царьград на щит возьмет, потом спохватился и решил, - сотрет город с лица земли, и полно с него. Нет, негоже так. Пускай лучше разбирают его по бревнышку, и на новое место подаются, куда подальше. Чтоб ни слуху о них, ни духу.
   Тешит это он себя мыслями разными, а денек-то, князем назначенный, приближается. Как назло, и врагов никаких к Киеву не ждут. То отбоя нету, как мошкара лезут, отбиваться не успеешь, а то, как назло, все присмирели. Издеваются, не иначе. Ни пожара тебе, ни иной какой напасти, чтоб сказать можно было: "Извини, княже, а только не время сейчас об жене думать. Сам видишь, что творится..." Ничего не творится, кроме пира свадебного.
   Перед теремом княжеским столов с лавками понаставили, люд простой угощать. Хмельного наварили - неделю гулять. Для того, наверное, чтоб все видели, какой богатырям княжеским почет и уважение. Народу в Киев набилось, что рыбы в невод. Того не понимают, что чем больше объедят князя, тем больше побор будет. Только кто ж об этом думает? Дармовщина, она сегодня, а что завтра - про то завтра и ведает. Завтра, может, еще какого богатыря оженят. Вон их у князя сколько, и большинство не женатые ходят.
   Алешка, пока за стол княжеский провожали, все по сторонам глядел. Самому, что ли, пожар устроить, до того гадко. Надеялся все, вывезет кривая, ан она и вывезла, куда самой захотелось. Подвели, усадили рядом с Настасьей, та тоже, краше в домовину кладут. Ей-то князь чего понаговорил, когда уговаривал?.. Хотя, может, и не уговаривал вовсе. Повелел, и вся недолга. Теперь, без Добрыни, кому за нее вступиться? Мне и вступиться, вдруг решил Алешка. Коль уж так судьба распорядилась, что быть им отныне, хоть и против воли, одной ленточкой связанным...
   Пир же, тем временем, своим чередом пируется. Нет никому дела до раздумий Алешкиных, до того, что жених с невестой друг на дружку не смотрят, носы повесили. Знай мечут что под руку попало, да кубками звенят. На том спасибо, что здравицы не возглашают. То ли князь не велел, то ли некогда: пока возглашать будешь, сосед лучший кусок ухватит. Кое-где уже и попихиваться начали, того и гляди задерутся. Гусляры откуда-то взялись... Одному, видать, неймется, к князю направился, дозволения просит, молодых потешить. А князю что? Он об себе радеет. Потешай, коль пришел, только коли худо потешишь, так выпроводить прикажу, век не забудешь. Лучше б сразу и выпроводил, потому как гусляр рад стараться, завел величальную, супротив жениха встав.
   Смолкли бражники в тереме княжеском, заслушались. Алешке же, каждое слово, ровно ножом по сердцу.
   Кончил гусляр жениха величать, напротив невесты встал.
  
   ...Уж ты, девица, девица,
   Женихов ли тебе не было,
   Опричь этого молодца?
  
   Нахмурился князь, вскинулся Алешка, медленно, очень медленно повела головой Настасья - глаз не сводит с гусляра. А тому скрываться без надобности. Полетели гусли расписные на стол греческий, спорхнула на пол шапка
   - Добрыня!..
   А тот уже в Алешку вцепился, через стол его тащит, морду бить...
   Вытащить-то вытащил, да только Алешка не лыком шит. Пытался поначалу сказать что-то Добрыне, ан разве тот послушает! Хорошо, ярость глаза застит, кулаки воздух молотят, а то б глазом моргнуть не успели, как прибил бы Алешку насовсем. Коли же не прибил, так и получи в глаз. Теперь вроде как по-честному будет. Силушки у Добрыни куда как побольше Алешкиной, зато тот верткий, что твой уж на стерне. Только один раз и задел его Добрыня, вскользь, слегка, и тоже в глаз. Тут уж и Алешка голову потерял. Народишко, кто разнимать было полез, в стороны поразлетелся. А эти валтузят кого ни попадя, ничего вокруг себя не разбирая.
   То ли углядел Добрыня, что Алешка все ему под руку ныряет, то ли получилось так, ан угадал, как супротивник его снова подсаживаться начнет, и со всего маху в лоб тому приложился. Отлетел Алешка шагов эдак на пять, и в стол спиной врезался. Заскрипел стол, думали, после такого удара Алешке уже и не встать, а тот помотал головой, оклемался, и снова в драку полез. Улучил времечко, как Добрыня зазевался, и, ответно, в лоб ему и приварил. Крякнул Добрыня, но не отлетел, нет. Пошатнулся, придавил портами пол, и только было опять кулаками махать собрался, - Илья подскочил. Тоже вроде гусляром, подобно Добрыне, переодетый. С ведром. Гридень какой-то ведро с водой нес, дерущихся разнимать, - тут уже в светелке потихоньку под микитки друг дружке совать начали, кто побойчее, - Илья это ведро и ухватил. Алешка, меж тем, с Добрыней облапились, сопят, топчутся, что твои медведи, и каждый другого половчее ухватить норовит, чтоб со всего маху к полу приложить. Тут Илья на них воду и вылил. Одного не заметил, - гридень за дужку зацепился. Как Илья ливанул, гридень вместе с водой на Алешку с Добрыней плюхнулся. Те расцепились, тут Илья промеж них и влез. Ухватил за плечи, прижал к себе, выговаривать да успокаивать начал, стыдить. Сцепились, мол, ровно дети малые. Говорит, а его никто понять не может. Он, вишь ты, когда гусляром переоделся, чтоб на пиру княжеском не узнали, шишку еловую в рот запихнул. С ней и говорил, пока не спохватился. Сплюнул шишку эту самую, оглянулся, да и бросил в грека долговязого, что с князем за одним столом сидел. Вроде, случайно бросил, а попал - что надо!.. Тот со скамьи, ровно кур с насеста, слетел, и лапы над столом задрал...
   Тут уж все узнали тех, по ком тризну справили. Шум поднялся, крики. Кто с радости целоваться-обниматься лезет, а кто и прежде завистничал - те в уголках позажались. Настасья в себя пришла, на шею Добрыне кинулась, а тот посуровел, и в сторону ее от себя отпихивает. За то, что при живом муже за братца его названого в замужество идти решилась, укоряет.
   Видит Алешка, без вины винят Настасью, заступиться решил. Только Добрыня и его слушать не стал. Погоди ужо, и с тобой разберусь, обещает. Илье в ножки кланяйся. Кабы не он...
   Тут Алешка не стерпел. Сказал в запальчивости, не нужна, мол, мне твоя Наталья, ни за какие богатства, потому как нет мне на свете никого милей, окромя моей Аленушки, и кабы не князь, так...
   Здесь как раз князь и вмешался. Все хорошо, что хорошо кончается. Живы-здоровы вернулись, еще и на пир угодили. Что драку на пиру затеяли, за то прощаю, но впредь чтоб - ни-ни!.. Это на свадьбе можно, а свадьба-то как раз и разладилась. Не бывать такому, чтоб жену при живом муже за кого иного выдавали. Кстати сказать, ты, Алеша, о какой-такой Аленушке тут речь держал? Кто такова будет, из каких краев?..
   Из наших она, из киевских, Алешка отвечает. Коли будет на то слово твое княжеское, хоть сейчас в палаты доставлю. Отчего и не доставить? - князь отвечает. - Глядишь, все и образуется. Раньше об ней речи вел?.. Да, полно, коли б со мной, я бы не запамятовал, тем паче, препятствий чинить не стал бы...
   Эх, была - не была! Схватился Алешка с места, да и помчался, ровно отрок несмышленый, на конюшню. Вмиг коня оседлал - и к терему заветному полетел. Как только народ по дороге не подавил... У ворот соскочил, так кулаком шарахнул, створки в стороны разошлись и на петлях провисли. Дверь в терем закрыта - и ее прочь. Бегает, Аленушку зовет, потому как пути в светлицу не знает. Он ведь дом только снаружи видал, да сверху. Поплутал немного, пока нашел. Ворвался, что твой степняк, - девица испугалась, в угол забилась, - метнулся к ней, на руки подхватил, вместе со скамьей. Только тогда заметил, что со скамьей, как в дверь пройти не смог. Даже удивился поначалу: в дверь открытую, и выйти не может. Будто поперек кто встал. Глянул - скамья мешается. И какой это дурень скамью поперек двери поставил? Ан никто не поставил, сам ненароком прихватил... Пнул в угол, выбегать начал - косяк помешал. Прямо напротив лба оказался...
   Ну, дальше проще пошло, как на дворе оказался. Взметнулся на коня - и в палаты княжеские. Там уже вроде как прибрались, после драки-то, снова за столы расселись, тут и Алешка с Аленушкой возвернулся. Поставил перед князем, вот она, говорит, лада моя, ненаглядная. А тот уже, признаться, и позабыл, куда Алешка подевался. Лада, говоришь? Кто такая? Сестра Збродовичей? Вот и славно. Был пир свадебный, его и догуливать будем. Где вы там, Збродовичи? Здесь ли? Князь вам честь великую оказывает, за Алешу свет Григорьевича сестру вашу сватает. Согласны ли?.. Вот и чудесно... Там как раз на подворье богатырском терем поставлен, для Потыка, ну да он погодит, его следующим женим. А терем тот - молодым.
   Сумел князь дело миром уладить, сказать нечего... Так все повернул, что вроде как и обиженных нету. Кроме Михайлы, который ни за что ни про что терема лишился. Ну - он пока в отъезде, ему другой поставят. А князь, тем временем, и ему жену подыщет.
   В палатах княжеских отгуляли, следующий день - на новом дворе Алешкином пир устроили. Самому бы ему, конечно, не справиться, да князь от себя все, что надобно, прислал. Утварь, правда, повелел счетом обратно вернуть. Люду и к Алешке набилось, не сосчитать. Знакомые, незнакомые, кто дойти смог, тот и добрался. Иные, правду сказать, только до ворот добраться сумели, здесь и прилегли, ну да им и за старание спасибо сказать следует. Самое же главное, Илья Добрыню привел, для разговора. Потому, негоже промеж себя собачиться. Поговорить-то поговорили, ан правда все одно у каждого своя. То хорошо, что камень за пазухой держать не стали, глаза в глаза говорили. Нельзя сказать, чтоб совсем помирились, но и не врагами разошлись. Осталась тяжесть на сердце, не без этого, однако - кому знать? Пройдет срок, может, и ей не бывать...
   Так еще случилось, что Настасья с Аленушкой у колодца встретились. Свои на дворах еще не выкопали, живут соседями, так что ничего в том удивительного нету. И в том, что слово за слово, да и разговорились - тоже. То чудно, что сорока слышала, и на хвосте разнесла. Будто обе сон одинаковый видели. Снилась им девица зеленоглазая, в сарафанчике простеньком. И будто сказала им, посмеиваясь, чтоб не шли супротив воли княжеской, что все одно не по его воле будет. А так будет, как им самим желалось бы. Богатырям же пусть то уроком послужит. Глядишь, и задумаются, стоит ли жен своих ради подвигов забывать. Это она Настасье так сказала. Аленушке же - не то дорого, что само в руки падает. Ну, сон и есть сон, мало ли кому чего привидится. Человек за сон свой не в ответе. Ан проснулись, что одна, что другая, а на ложе ленточка лежит узорчатая. Цветами да зверями невиданными вышитая. И откуда взялась - неведомо...
   Не успели богатыри пожить спокойно. Всем поручение у князя нашлось. Алешку с ратью в горы подунайские послал, Добрыню - степняков гонять, Илья же в Царьград греков повез, из тех, что при князе ошивались.
   Несут богатыри службу княжескую, и не ведают, какая гроза над головами ихними собирается. Не с оружием в руках беда подкралась, с порядками новыми. Чем уж так околдовали князя греки окаянные, а только все больше и больше обычаев их в Киеве вводится. До того дошло, что ежели кто старых, дедовских обычаев отречься не пожелает, тому и голову снять могут. А чем новый да чужой обычай лучше старого да своего - непонятно. Ну да с князем не поспоришь особо. Загнал киевлян в Славутич, лики, из дерева вытесанные, снести повелел, а кто супротивиться вздумал, тех уж и вовсе нет.
   Тут как раз Илья из Царьграда возвернулся. Сколько прошло - весть недобрая по Киеву разнеслась. Повелел князь первого богатыря своего в железа заковать, да в поруб бросить. Притих посад. Поначалу шепоток прошелестел, - за народ, мол, Илья Иванович вступился, от того и попал в немилость. Прошелестел, да и смолк. Если уж князь с Ильей так обошелся, так нешто мне иного ожидать? У Ильи вон какие товарищи, так и те хвосты поприжали. Никто не вступился, каждому своя рубаха ближе к телу оказалась. А раз так, и моя хата с краю. Не такие времена переживали, и эти переживем. Главное - помалкивать, и на виду то делать, что другие делают...
   Кто так о товарищах Ильи думал, кто не так, ан все же те, кто так думал, по себе, видать, судили. Рано ли, поздно, а доковыляла весть недобрая до застав, на которых Алешка с Добрынею службу несли. И до гор западных доковыляла, и до Степи добралась. Услышали товарищи верные, про беду, в Киеве случившуюся, к князю поспешили. Не вместе прибыли, не вместе к князю ходили. Ан только с одним шли - с одним и ушли. И Илью не выручили, и сами мало в поруб не угодили. Потому, - не склонили головы перед князем, не держали в себе, что думали, прямые речи вели. Взъярился тот. "На место мое мните? Выше меня себя почитаете? Того не видите, сколько земель я под свою руку привел?.. Никому поперек слова моего идти не дозволю. За старое держитесь - так и подите прочь. Неволить не буду, помня прошлое. Одумаетесь, путь в Киев вам не заказан. Что же до Ильи, как поступить и когда выпустить, сам решу. Не ваше это дело".
   Алеша на свою заставу вернулся, Добрыня - на свою. Жен из Киева по родным городам отправили, вернули князю терема дареные. Хотели было и службу оставить, ан о том подумали - не князю служат, земле родной. Этот помрет, иной найдется, а земля... Одна она, матушка, поилица-кормилица, как же ее без защиты оставить, на поругание ворогам отдать? Они уж, небось, про то, что в Киеве творится, прослышали, и ждать себя долго не заставят.
   Только Алешка на заставе своей долго не задержался. И скучно ему, и на сердце муторно, и думы тяжкие гнут, от безделья. Маялся-маялся, и решил туда податься, где рать княжеская вроде как делом занята. Это еще когда Илья с Добрыней на Булгар ходили, часть войска княжеского не вернулась обратно в Киев, а дальше двинулась, на союзников прежних. Ясов с касогами. Они вроде как не степняки, но похожие. С отцом князя нынешнего, Святославом, греков бить ходили, а потом озорничать стали. Святослав этот, он город где-то возле моря на щит взял, Тмутараканью кличут, и то ли это союзничкам бывшим не шибко понравилось, то ли еще что, а только дружба промеж ими и Киевом кончилась. Чем уж они нонешнему князю так досадили, про то Алешке неведомо, да и не его ума это дело, а только как Булгар взяли, так часть рати ясов с касогами усмирять пошла. Далеконько, должно быть, до Таракани этой самой, потому как до сих пор не возвернулись. То ли воюют, то ли в городе засели.
   Вот и пришла Алешке думка, чем здесь высиживать, так уж лучше туда наведаться. А что? Почему бы и нет? Он ведь вроде сейчас и не на службе княжеской, тот его сам турнул. И кроме как своей волей, на заставе никем и ничем не удерживается. Еще и то в разум взять: не на пир собирается, на рать. Что дороги не знает - то не беда. Конь у него такой, что пошепчи ему, сам куда надо примчит. Он, вон, и не изменился нисколько, с той поры как Алешка его из-под камня на свет белый вывел.
   В общем, сказался воеводе, что в Киев по надобности едет, да и был таков. Поначалу думал к Добрыне заглянуть, с собой позвать, - тот ведь тоже от князя за Илью пострадал, - не стал. Они хоть и помирились, хоть и нет промеж них несогласия какого, зависти, ан и товарищества особого нету. Так его, ежели вокруг глянуть, ни между кем нету. Каждый богатырь как-то на особинку держится.
  
   ...Как загадал Алешка, так и случилось. Версты за три до стана конь поскакивать перестал. Что версты за три, это Алешка потом узнал, как на дозор наехал. А пока едет неспешно, по сторонам озирается, дивится, куда это его занесло. Потому - уж больно земля эта от родимой отлична. Горы кругом, высокие-превысокие, лесом поросшие. Не везде, конечно, ино и камень голый торчит. То есть, тоже, не совсем голый. Сосенки корявые то тут, то там прям из камня выглядывают. Зацепились корнями, точно пятерней, тем и удерживаются. Меж гор - точно луг, только трава на нем худенькая. То ли дело у нас луга, там травища - в рост человеческий, а здесь - до колена кое-где достает, больше же - чуть выше бабки конской. Речка течет, тоже не как наша. Широкая, да мелкая. Зато вода в ней холодная - аж зубы сводит. И еще, камней по лугам набросано, не сосчитать. От того, должно быть, и пахоты не видать, что камней много. Иные торчмя торчат, впотьмах запросто за человека принять можно. И за пешего, и за вершника. Еще чудо Алешка увидал, камни так накиданы, будто кто дорогу мостил, да и бросил. Или, скажем, словно река каменная текла. И все валуны в ней - с конскую голову, только круглые. Интересно, кабы подняться на гору да сверху на все это безобразие глянуть? Только это, наверное, боком выйти может. Горы эти такие, что верхушки ихние облаками укутаны. Скакнешь это наверх, а за облаком как раз скала какая и окажется. Что лоб расшибешь, не страшно. Страшно с высоты такой вверх тормашками лететь. Ежели шеломом вниз угодить, как раз по самые подошвы в землю и уйдешь, что твой гвоздь.
   Нет, ежели б князь Алешке в награду эту землю отдал, он бы ни за что не взял. Тут чтоб поле какое расчистить, до веку камни волохать придется, и сеять некогда будет. Коли б речка молоком текла, в кисельных берегах, тогда дело другое. А так - зря князь на нее позарился, на землю эту. Зря рать посылал. Живут здесь эти самые ясы с касогами, и пусть живут. Дань платят, и живут. Может, у них тут зверья - пропасть. Хотя это ты, Алешка, не подумав хватил. Зверью, ему лес нужен. А тут - какой лес? Вот ростовский лес - всем лесам лес. Этот же - так, одно название. Город какой построить - и на детинец не хватит. Греки, конечно, из камня себе дома строят, как говорят. Так и пусть строят, от ума большого. От того-то они все тощие и злые, как вон та сосна на скале. А доброму человеку - ему изба нужна, деревянная, чтоб честь по чести. Добрый человек, он тощим не бывает, его много должно быть. Из греков же стрелы хорошо делать. Насадил ему на голову шелом островерхий, привязал к ногам по гусиному перу, - вот тебе и стрелка.
   Представил себе Алешка, как он греком из лука стреляет, как сорвался тот с тетивы и руками, точно крыльями, машет, - чтоб улететь подальше, - и загоготал. Да тут же и смолк, и озираться стал. Потому - ответило ему гоготом со всех сторон, таким, что уши заложило. Ровно великаны какие среди гор попрятались, а как увидели молодца, что им по росту, как Алешке трава, так и развеселились.
   Ну, великаны - не великаны, а вои какие-то навстречу из леса вымахнули. Сторожа оказалась. Хоть и ожидал Алешка, что коли его конь сюда привез, значит, рать киевская где-то неподалеку, хоть и искал ее, все одно удивился. И те удивились, его заприметивши. Однако стрел с тетивы не сбросили и близко не сунулись. Окружили, спрашивать стали, кто таков да откуда. Чего спрашивать, коли его в Киеве каждая собака знает? Так и сказал, а ему в ответ - не лайся, говори, что спрашивают, а не то худо тебе придется. Пригляделся Алешка, а ведь и вправду не шутят. Стоило коню дернуться, едва-едва стрелами не истыкали. Видать, что-то тут такое происходит, что даже глазам своим верить не приходится. Не стал на рожон лезть, как велели, так и держит себя, не перечит. И все, вроде, по-ихнему делает, а все одно - не доверяют. Наконец, двое коней развернули и словно вихрь умчались. Сунулся было Алешка сам спросить, отчего такой прием неприветливый, не ответили. Погоди, мол, скоро все узнается...
   И точно, узналось. Вернулись двое. Один спешился, зачерпнул чашкой воды в речке, отпил, на камень поставил и подальше отошел.
   - Теперь ты давай, - Алешке говорят. - Испей водицы из чашки. Товарищ наш испил, и ничего с ним не случилось. Коли и с тобой не случится, значит, правду сказал. Поверим тебе.
   Ну, чудеса на белом свете творятся!.. Никогда прежде Алешку так не встречали. Любопытство разобрало, а то б ни за что пить не стал. Развернул бы коня, и поминай, как звали. Чего с дурнями связываться? Так ведь наверняка неспроста испытание устроили...
   Спешился, подошел к чашке, да и махнул разом. Бррр, холодная какая, аж зубы свело...
   - Хватит с вас, али речку до дна хлебать?
   - Нам оставь, - один отвечает. - Ты вот что. Ты потихоньку вперед поезжай, а товарищи наши за тобой следовать будут. Где куда свернуть - скажут. Коли улепетнуть вздумаешь - не взыщи. Доставим тебя к воеводе, пущай он сам с тобой разбирается.
   - Звать-то как, воеводу вашего?
   - Там и узнаешь. Поезжай...
   До самого стана молча ехали. В стане же, пока до воеводы добирались, глядел Алешка, и глазам своим не верил. Как к кому приближаться начнут, там сразу разговоры замолкают, кто сидел али лежал - подымаются, и смотрят так, ровно не свой он им, а ворог, в плен взятый. Не сказать, многих, но кое-кого Алешка по Киеву знал, так ведь и они ничем от прочих не отличаются. Только к вечеру и разъяснилось, от чего его так приняли, когда воевода разобъяснил.
   Тот тоже знакомцем оказался. Еще когда к костру подъезжали, приметил Алешка блеск особый. Подумал еще про себя, быть того не может, ан оказалось, и вправду - Сом. Вот уж кому с именем в детстве угадали... Крупный такой, крепкий, голова лысая, круглая, нос репой, а усы - в точности как у сома. И повадками такой же. Увидал Алешку, поднялся, и, едва тот с коня соскочил, облапил, точно медведь. Тут и стан ровно ожил. То молчал настороженно, а вдруг загомонили разом, будто Алешка им каждому по мешку гривен привез. К костру соваться начали, только Сом всех отогнал: потом, мол, придете. Сам расспрашивать начал. Откуда, да зачем пожаловал, да как там в Киеве...
   Не стал Алешка ничего утаивать. Как знал, так и сказывал. Не заметил, как слова его те, кто поближе стоял, одно в одно другим передаются, как опять притих стан, посуровели лица дружинников. Думают, должно быть, - пока они ворога вовне бьют, еще худший ворог внутри завелся. Потому худший, что не мечом, не подкупом действует, словом льстивым да коварным опутывает.
   Долго молчал воевода, когда Алешка речи свои закончил. Потом, на огонь глядючи, о своем поведал.
   Как послал их князь, булгар одолевши, ясов с касогами образумить. Недалеко они, мол, чего зря в Киев возвращаться. До тех пор гоните, пока мира не запросят. А нет, так загоните за горы высокие, чтоб потомкам нашим до веку об них не слыхивать. Исполните повеление мое, в Тмутаракань ступайте. И уже оттуда морем да Славутичем - в Киев.
   Пока равниной шли, дело спорилось. Степняков не впервой гонять. Эти же, хоть и не степняки, ан повадки те же. Ну, не совсем те же. Раз им по шее накостыляли, два, а они отступают, и мира не просят. А коли так, быть им за горы загнанными, и вся недолга.
   Только это, Алешка, поначалу так виделось - поучить союзничков бывших, что в баньку сходить. На поверку иное вышло. Как до гор этих самых добрались, тут и началось. Здесь у них все иначе, не как у людей. Вот, скажем, стоит у нас камень обок дороги, и стоит себе, камень как камень, ничего в нем особенного нету. Или там дерево какое, или еще что... Редко об чем старики рассказывают, будто это... ну... иное что-то. Здесь же, об чем ни спроси... Камень там, скала, еще что... То это богатырь какой ихний заколдованный, то зверь предивный, то еще чего выдумают... В общем, о чем у нас сказки сказывают, они за правду почитают.
   Слушает его Алешка, и понять не может. Потому, Сом никак слов вразумительных подобрать не может. Все больше нукает, бякает, мекает да руками машет. Может, морок какой колдуны местные напускают? А морок - это нам знакомое.
   Какой там морок, махнул в очередной раз руками воевода. Говорили нам про одну долину, что ее великаны охраняют, и коли их не задобрить, никак по ней не пройти. Нашли, кого великанами пугать, чай, не дети малые. Ан не соврали. Только это мы в долину ту сунулись, как загудело вокруг, загрохотало, и посыпались с гор камни. Да такие, что вдесятером не сдвинуть...
   - Нешто пытались? - Алешка с ухмылкой спрашивает.
   - А то!.. Мы ж тоже поначалу подумали - морок наводят... Оказалось - нету. Тут, Алешка, в том штука, что... В общем, слыхал, люди говорят: дома и стены помогают? А мы, получается, вроде как в дом их вперлись. Сказки их растревожили. И эти самые сказки... они и не сказками вовсе оказываются. Ты, вот, удивляешься, небось, отчего так встретили? Сам посуди. Стоишь ты в стороже, тихо кругом, и вдруг - как загогочет!.. Ровно гром среди ясного неба. Выглядываешь, а там такой, как ты, едет. Не под стать голосу. Неволей призадумаешься. Потому как случалось уже. Приметит сторожа соглядатая, догонит, ухватит арканом, а тот ка-ак закрутится-завертится, обернется мизгирем там, гадом али еще чем - и был таков. Вот и послал я на всякий случай чашку, а в нее цвет оборотный положил. Потому как ежели изопьет его кто, не собой прикинувшийся, сейчас же свое истинное обличье и покажет.
   Чудно все это Алешке. Хотя, с другой стороны посмотреть, коли самому начать рассказывать, что с ним приключалось, не много таких найдется, кто враз поверит.
   - А далеко, до этой вашей Тмутаракани? - спросил.
   - Кто ж его знает, - Сом отвечает. Потом помолчал и добавил: - Только сейчас это без разницы. Нам бы для начала из долины выйти...
   Удивился Алешка, воевода и разъяснил. Впереди там горы друг к дружке близко подходят, теснина образовалась, между скалами. Скалы эти - непростые, про них и сказка имеется. Сказывают, будто жил в этих местах когда-то богатырь знатный. А в горе, - или на горе, - хозяин ее обитал. Каков из себя видом, не скажу, но, думаю, как у нас леший, так у них, не знаю, как и назвать, горный, какой-нибудь. Жили себе мирно, жили, и вдруг разодрались. Кто там кому на мозоль наступил, про то сами знают, а только когда богатырь этот самый горному морду бить пошел, тот, значит, медведем обратился, чтоб этого самого богатыря на части порвать. Нашли друг дружку, и сцепились. Бьются, возятся, и ни один никак верх взять не может, силами равны оказались. День бились, другой, надоели всем до смерти, - ну, как же, шум стоит, один ругается, другой ревет, - и тут молния с неба - ка-ак промеж них даст! Они - в стороны отшатнулись да, как у них здесь заведено, и окаменели...
   - А я так думаю, не было никакой молнии, - встрял сидевший рядом дружинник, слушавший Сома с ухмылкой от уха до уха. - Я так думаю, кто-то из них другого об камень острый портами со всего маху приложил, или сразу оба.
   - Ты, Обух, не встревай, коли не разумеешь, - рассудительно заметил воевода. - Как так - оба? Ты разве где медведя в портах видал?
   - Я и великанов, что камни бросают, тоже не видал, однако ж говорят, имеются...
   - Имеются... - пробурчал воевода. - Может, и имеются... Тут, Алешка, видишь, какое дело. Тут дома в горах имеются, невысокие такие, в рост человека. Из камней здоровенных сложенные. Странные такие, ну да сам увидишь, есть тут один, неподалеку. Обух сводит, коли надумаешь. И такая молва про них идет, будто жили в этих местах в незапамятные времена великаны и карлики. Великаны от нечего делать камнями швырялись, а чем карлики занимались, доподлинно неизвестно, кроме как то, что они на зайцах ездили. Вот как-то раз карлики эти самые и попросили соседей своих, чтоб они не без пользы камни ворочали, а сделали бы им дома маленькие. Им это, по причине роста и силищи, что нос почесать. Те, понятно, добрыми оказались... Это, кстати сказать, понятно. Чем больше человека, тем он нравом добрее. Взять, к примеру, меня... Ну, или там... Неважно кого. В общем, построили те карликам домишки. Этим, последним, промолчать бы, так нет же. Чем, говорят, отплатить вам за доброту вашу? Вот ты сам посуди, Алешка, коли ты муравью доброе дело сделал, чем он тебе отплатить может?..
   - Зайцами, - встрял Обух. - Ты же сам сказал, что карлики на зайцах ездили. Так что ничем иным, окромя зайцев, им расплачиваться было нечем. Я так думаю, ими и расплатились. А как ездить стало не на чем, так и подались отсюда подальше, где про их глупость не слыхали. Иначе бы здесь жили. Так ведь все дома эти пустыми стоят... И жилища бросили, и без зайцев остались. Вот оно как вышло.
   - С чего бы это им жилища бросать? - не понял воевода.
   - То есть как - с чего? Ни вспахать, ни засеять... Чем жить-то?
   - Почему это - ни вспахать, ни засеять?
   - А потому. Вот у нас, к примеру, на ком ездят, на том и пашут. На лошади. Они на ком ездили? На зайцах? Значит, и пахали на них. И ежели всех отдали великанам, то и пахать стало не на ком.
   - Постой, постой, - наморщил лоб воевода, не понимая, то ли вправду Обух говорит, то ли завирает. - Они что ж, других наловить не могли?
   - Наловить-то, может, и могли, да только дикий заяц, он не чета домашнему. Это ж сколько времени надобно, чтоб и под седлом его ходить научить, и в телегу впрягать, и рало за собой тащить...
   - Ты, Обух, взял бы котел, да воды принес, - досадливо сказал Сом. - Коли по тебе судить, так ты и сам, видать, из ихнего роду-племени. Карликов этих. Одна дурь на уме.
   Дружинник перечить не стал, подхватил валявшийся пустой котел и подался к речке. Убедившись, что тот его не услышит, воевода вполголоса заговорил, чуть наклонившись к Алешке.
   - Всем взял, а с головой не дружит. Тут у нас, видишь, незадача какая приключилась. Там, далее, не просто скалы. В том дело, что неприятели наши крепости на них построили. Непростые, - Сом поднял руку, видя, что Алешка хочет что-то спросить. - Они, вишь, к скалам этим прилепились, что твои соты. Со стороны глянуть, так и не заметишь. Подняться в них только по лестницам можно, и то, необычным. У нас лестницы какие? Взял две лесины, поперечины приспособил, вот тебе и лестница. А у них вместо лесин - веревки. Забрались они в эти свои крепости, лестницы подняли, и затаились. И никак-то между ними, крепостями этими, не пройти. Стрелами бьют, камни кидают, - народу столько положить можно, что дальше и идти не с кем будет. Да и тех, кто выживет, потом перебьют. Взять же эти крепости - никак не возможно. Сверху к ним не добраться, и снизу не подняться. Вот и получается, что нам ни вперед, ни назад дороги нету. Да и никуда нету, потому как горы эти, сказывают, до самого края земли тянутся. И чем дальше, тем выше становятся. На самых же высоких снег круглый год лежит, и никогда не тает.
   - Брешут, небось, - ухмыльнулся Алешка.
   - Может, и брешут, а только говорил тебе уже прежде, здесь что ни сказка, то все былью оборачивается. Про эти самые крепости говорят, что коли будут их шестьдесят братьев оборонять, ни одному врагу через теснину, ими охраняемую, не пройти. Хочешь, верь, а хочешь - нет, да только так и случилось. Аккурат шестьдесят братьев там супротив нас и сидят.
   - Ну, коли сидят, ровно в сотах, может, их аки пчел, выкурить, следовало бы?
   Сом как-то странно взглянул на Алешку.
   - Одного, что ли, роду-племени... - пробормотал. - Вот я и говорю, что с головой Обух не дружит. Он их тоже выкурить собирался. Дров натащили, пакости какой-то, чтоб смраду побольше, и так это разложили, чтобы и под стрелы не попасть, и дым куда надобно тянуло. Улучили время, как ветер в сторону крепостей направился, и запалили. Хорошо так занялось... Чего и не заняться, коли столько навалили, Киеву бы на год хватило... А ветер, он возьми, да и поверни. И все то добро, что ворогам готовили, все нам досталось. Чего уж там для запаху накидали, не ведаю, а только им чуть нас всех тут насмерть не переморило. Это не считая того, что весь запас дровяной пожгли...
   Думаешь, унялся Обух? Как бы не так. Видишь, вон, в камнях палки торчат? Его работа. Он узнал от греков, как те камень добывают. Греки эти, вишь, они у себя там все из камня строят. Ну, что делать, коли у них дерева мало... Пожалеть разве. Они, может, от того и к нам лезут... Вот... О чем, бишь, я? Ага... Греки эти самые, вроде бы, когда камень добывают, они отверстия долбят и вставляют туда палки. Потом водой поливают, палки набухают, камень трескается и отваливается. А коли так, нужно на скалы забраться, под которыми крепости прилепились, поленьев в трещины набить, и дождя ждать...
   И так он это убедительно рассказывал, что половина войска в обход на скалы собралась. Хорошо, я не позволил. Ты, говорю, поначалу здесь все испытай, что греки говорили. Им соврать, только повод дай. Возьми пару поленьев, забей промеж камней, и поливай из речки. Коли все так есть, как тебе наврали, тогда уж и на скалу лезь.
   И что ты думаешь, кто прав оказался? Вон они, палки его торчат. А камни какие прежде были, такие и есть. Нет, чтоб глаза разуть да вокруг оглянуться. Мало здесь сосен на скалах растет? Сосна, она тебе что, не дерево, что ли? Ежели б все по-гречески было, так тут вместо скал только груды камней бы лежали...
   Воевода поерзал, устраиваясь поудобнее.
   - Или вот еще что удумал. Коли, говорит, камней побольше набрать, да под крепостями этими набросать, то по этой насыпи, как по лестнице, к ним подобраться можно будет. Ну, положим, добра этого здесь хватает, накидаем. Ан до крепостей этих самых все одно не доберемся. Потонем раньше. Речка-то, хоть и малая, а запруди ее - разольется. Нешто нам тут плотину строить позволят...
   А то, говорит, надо ихнего самого главного богатыря на бой вызвать. Я от отца слыхивал... Отец у него, вишь ты, с самим Святославом в походы ходил. Сам языки выучил и сыну уменье свое передал. Про обычаи чужие, какие сам вызнал, тоже сказывал. Так вот. Я от отца слыхивал, - это он мне так говорит, - будто обычай у них такой есть. Коли их богатыря в борьбе честной одолеть, так и проси у того, чего хочешь. Раздеваются насовсем, пояса подвязывают, и стараются друг дружку спиной али там седалищем об землю приложить. За пояс хвататься можно, за тулово, ломать можно, а бить, или подножку ставить, - это за позор считается. Отец сказывал, уж больно потешно смотреть, как они борются. Обхватят один другого, ровно медведи, пыхтят, топчутся...
   Я ему и говорю: "Нешто ты с богатырем ихним совладаешь?" А он мне: "Да хоть бы и я. Тут ведь с умом подходить надобно. Коли маслом или жиром хорошенько натереться, ему меня и ухватить не за что будет. Или, скажем, пояс ослабить. Пояс с противника сорвать, это тоже за позор считается". И так он меня разозлил, что я ему: "Ты, чтоб масло или жир переводить, каштанами, вон, конскими натрись. Тогда ему не токмо что хватать, он тебя за версту обходить будет..." Тише, вон он идет. Говорю же, парень, хоть куда, а с головой - беда прям...
   Подошедший Обух грохнул котлом с водой об землю, сел на прежнее место и подозрительно взглянул на Сома с Алешкой.
   - Ну, что? - спросил. - Небось, как старые бабы, все косточки мне перемыли, пока я к речке ходил?
   - Да что ты, - поспешно соврал воевода. - Мы и не об тебе вовсе говорили. Мы думали, как через теснину перебраться.
   - Ты вот что, Сом, - сказал Алешка. - Знаешь, как в сказках говорено: утро вечера мудренее. Ты мне завтра покажи крепости эти самые, а там уж и решим. Может, коли напрямки никак, обход поискать? Мне такое дело не в диковину, я б попробовал. Одному - оно проще. Незаметнее.
   - Что незаметнее, это верно, - заметил Обух. - Ежели что - шмыгнул в кусты, и нет тебя. Это тебе не толпой переться... Нет, я не в том смысле, - тут же поправился он, заметив удивленные взгляды Сома и Алешки. - Я это к тому, что я бы тоже попробовал. Больно уж мне на одном месте сидеть надоело. Кольчугу на седалище до дыр протер...
   Наутро, чем свет, повез Обух Алешку крепости смотреть. Туман еще не развеялся, и сквозь него скалы и впрямь выглядели чудно. Было то, али не было, а чей-то глаз очень точно подметил, что одна из них на медведя походит, а другая - на человека. Алешка, ежели б ему заранее не сказали, запросто их за живых принять мог. Только вот в стороны они разметнулись, или сцепиться собрались - тут каждый свое увидит, и прав окажется. Здоровенные, так сразу глазом и не охватишь.
   Ехали молча, и, как Обух знак подал, молча остановились. С одной стороны, ворог услышать может, с другой - великаны. Они, коли их словом неосторожным потревожить, сразу камнями бросаться начинают. Не верится Алешке, ан чего только на белом свете не случается, во что поверить нельзя, коли на себе не испытаешь.
   Вот и крепости эти. Коли б Обух не показал, ни за что б не разглядеть. Они так сложены да прилажены, - ровно всегда были, никаким человеком не построенные. Из того же камня сложены, что и скалы, потому и не видать их совсем. Дырки черные - так мало ли пещер да пещерок всяких-разных? Только тогда поймешь, что это бойницы, когда оттуда на голову камень свалится, али стрелой шваркнет. Прав был Сом, ни проехать тут, ни пройти, ни приступом взять. Ежели припасов хватит, сколько хочешь сидеть внутри можно, и никакого тебе урону не будет. Противника же положить можно, видимо-невидимо. Насчет припасов - не дурни строили. Наверняка ходы какие наружу через камень ведут. Ан пойди, найди их. Коли они длиною в десяток-другой саженей, это еще ничего, а коли с версту?
   В общем, постояли, поглазели, да и пустились в обратный путь. И они никого не потревожили, и их никто не погнал.
   - Ну, как? - Сом спросил.
   Алешка только головой покачал. Ну, чего тут скажешь? Иначе, как в обход, никак не пройти. Лучше бы одному, да Обух репьем пристал. И воевода не против, чтоб вдвоем счастья попытали, видимо, дружинник ему поднадоел изрядно советами своими. Конечно, что языком местным владеет, об обычаях наслышан - это славно, ан без него Алешке все же проще было б. Потому, коли столько ворога навстречу попадется, что не сладить, конь его разом за версту вывезет, а так, не бросишь ведь в беде, товарища-то. Впрочем, чего раньше времени пропадать? Глядишь, от Обуха больше пользы будет, чем вреда.
   Прихватили с собой припасов сколько, воды, с воеводой простились, и подались себе. Чуть отдалившись, в гору взяли, решив особо далеко от стана не соваться. По возможности. И тропы, коли такие окажутся, с тем расчетом высматривать, чтобы вся рать без опаски пройти могла. Дорог-то здесь вообще нету. С тропами тоже не все гладко. Поди, разбери, человек ее повытоптал, али зверь дикий. Ежели последний, туда можно забрести, откуда и не выберешься. Обух сказывал, - он, как отъехали, соловьем заливается, - тут такие козлы водятся, вот как наши, только по скалам этим самым бегают, что наши по огороду. И ежели на тропку, ими протоптанную, попасть, запросто вниз сорваться можно. А вообще, дичи здесь много, с голоду не помрем. И ручьев полно.
   То плохо, что горы здесь - одни лесом поросли, не проехать, другие же - голые совсем, одни камни торчат. Попадешь на такую - издалека тебя увидать можно. И нигде-то на такой не спрячешься. Разве самому в камень обратиться.
   Едут, болтают, - то есть, это Обух болтает, Алешка же больше по сторонам посматривает, чем слушает. Места и впрямь такие, что особо деться некуда, в смысле, чтоб саженей на десять в гору подняться, с версту вперед-назад делать приходится. Без лошадей, может, проще было б, да только без них до Тмутаракани вряд ли доберешься. Горы эти тем хороши, малым числом против большого обороняться удобно. Засеки устраивать, западни. Дичи да зверья хватает, только его слышно, а не видно. Шуршит, перекликается, кустарником шевелит, ан на обед ничего не добыли. Тем обошлись, что с собой прихватили.
   А к вечеру ближе и погода испортилась. Скрылось за горой солнышко красное, потянулись тучи грозные, и так вокруг стемнело, хоть глаз выколи. Пришлось спешиваться и местечко для ночлега высматривать. Тут и молонья полыхнула, аж глаза ослепли. Пока глаза терли, так громыхнуло, что уши заложило, а вокруг загудело-загрохотало, точно великаны гору какую обрушили.
   - Слышь, Алешка, - испуганно пробормотал Обух, - нам бы в пещерку какую забиться. Нельзя, понимаешь, ни под деревом прятаться, ни в поле столбом стоять. Прибьет. Молонья - она шутить не станет. Сколько изб попалила да людей избила - не счесть. Хотя, - неожиданно хохотнул он, - было дело... Гоняли это мы степняков, и застала нас посреди ровного места гроза. Вот как сейчас. Гремит, сверкает, а нам и деться некуда. Голое все, ни тебе даже кустика, куда уж там еще что. Воевода и кричит, чтоб спешивались да ложились наземь, а там - кому как повезет. Стали спешиваться, и тут как полыхнет прямо над нами молонья, - и в кого-то угодила. Думали, ничего от него не останется, так, золы горсточка... А только хочешь - верь, хочешь - нет, глядим, а дружинник тот, в кого она угодила, сидит на коне своем, в чем мать родила, а конь его - весь как есть без сбруи. Куда что подевалось - неведомо, зато живой остался. Даже ума не лишился. Так, заикаться слегка начал, в остальном же - без убытку...
   Снова полыхнуло, и снова грохнуло, еще страшнее прежнего, а там зашумело и ливануло - моргнуть не успели, как уж до нитки вымокли. Тут уж не до пещеры, тут хоть какое укрытие отыскать.
   Глянул Алешка сквозь заросли, и показалось ему, будто видит впереди домик небольшой. Толкнул Обуха, тот тоже глянул, да и попер напрямки, будто в родимых краях. Алешка, - что ж, - за ним подался. Не бросать же. А тот пер, пер, да и замер вдруг, будто лбом в забор. Алешка на него налетел, мало с ног не сшиб. Глядит - и не понимает, что это такое перед ним. Будто дом из камней сложен, из здоровенных. Сверху плитой-крышей накрыт, тоже - сто человек враз не подымут. Одной стены нету. То есть, была, но упала. Внутри - нет ничего. Ни тебе дверей, ни окон. Ни печи, ни лавок. И размером невелик. В него разве что Алешке с Обухом втиснуться, и то - сидючи, а больше никто и не влезет.
   - Ну, чего встал? - Обуха спрашивает. - Сам же искал, где от дождя спрятаться.
   - Искать-то искал... - Обух бормочет. - Да только это ведь и есть тот самый дом, в каком прежде карлики жили. Сюда доброму человеку вроде как соваться не след. Мало ли чего...
   - Да чего там случиться-то может? Отсюда видно, нет там никого живого.
   - То-то и оно, что живого - нету. Про дома эти самые сказывают, будто ежели кто не из карликов внутрь заберется, тому и живу не бывать...
   Тут над ними так вдарило и свернуло, что Обух, не закончивши, в несколько прыжков оказался под каменной крышей. Алешка, пожав плечами, влез за ним следом.
   - Ты чего это? - спросил. - Сам же говорил, живу не бывать... А махнул - стрелой не догнать.
   - Так ведь снаружи остаться - точно молоньей попалит. Али громом шарахнет. Про дома же эти разное толкуют. Иные молвят - раны в них затягиваются. Или, там, сон вещий присниться может. Похоже, насчет сна это нам и самим проверить доведется. Ишь, как льет, - кивнул он на дождевые косы, сплошной пеленой повисшие в воздухе, - не иначе, до самого утра зарядил.
   - Караулить все одно надобно, - Алешка говорит. - Мы тут, ровно в нороте. Приходи, и бери голыми руками.
   - Да кто в такой ливень сунется... - начал было Обух, но, видя суровое лицо товарища, тут же согласился. - Только вот как время наблюдать? Тут же, окромя воды, не видать ничего.
   - Я к этому делу привычный, - рассудил Алешка, - мне первому и стеречь. Как невмоготу станет, толкну.
   - Привычный он, - фыркнул Обух. - Я, может, тоже...
   Повозился, устраиваясь поудобнее, и захрапел. Хотел было Алешка его сразу растолкать, потому как выдает Обух своим поведением их расположение, а потом рукой махнул. Ежели вороги ихние всяким сказкам верят, так, глядишь, заслышав такой храп, за версту место это обойдут.
   Пока мог держаться, как обещал, ничего не случилось. А как стал носом окуней ловить, разбудил Обуха. Тот до того разоспался, что даже не понял поначалу, ни где они, ни что кругом твориться. Ну да сам разберется.
   Как проснулся - уж и солнышко пригревать начало. Не слыхал, как дождь кончился. Обух - хорош караульщик - к стенке примостился, и знай себе посвистывает. Собрался Алешка его пнуть как следует, а затем лучшую шутку придумал. Та стенка, что у дома не хватает, она вот лежит, - два камня с дыркой. Дырка, кстати сказать, как раз такая, чтоб зверю какому проскочить. И ежели эту стенку обратно поставить, да в дырку гаркнуть как следует, чтоб Обух переполошился, вот смеху-то будет!..
   Первый-то, нижний, Алешка кое-как поставил, хоть и не в подъем оказался. Ничего, попыхтел, попыхтел, - справился. А как второй ставить начал, тут и не сдержался. Представил себе, как Обух обрадуется, и разгоготался раньше времени. Тот, конечно, вскочил, треснулся спросонья головой о плиту верхнюю, выскочил, и все повалил. И первый камень, что стоял, и Алешку со вторым. Глаза навыкате, ничего не соображает, рот распахнул, орать собираясь. Хорошо, поскользнулся, и в грязь угодил, а то бы всех окрест верст на сто переполошил бы.
   - Тише ты, охолонись, а то ровно с цепи сорвался, - Алешка ему.
   Обух же, товарища увидав, такого же грязного, как и сам - в одну грязь угодили, пуще прежнего напугался. Пришлось Алешке ему кулак показать, да морду перекосить. Тот замер, видя перед собой эдакое чудище.
   - Тише ты, - повторил Алешка. - Коли орать вздумаешь, налетят вороги, не отобьемся. Я это, Алешка.
   - А-леш-ка... - выдавил из себя Обух. - А этот где?
   - Кто - этот? Тут окромя нас никого нету...
   В общем, насилу втолковал, что да как. А как втолковал, тут Обух ему все и обсказал, отчего так перепугался. Привиделось ему во сне, что посреди его дежурства заявился карлик, в чьем доме они от дождя спрятались, и принялся ему угрожать. Такой жути на него нагнал, что дальше ехать некуда. А еще это заяц его... Глазищи - во! Усищи - во! Уши - во! Когти такие, что медведь обзавидуется...
   - А ты бы спал меньше на карауле, - Алешка ему, - тогда б тебе и карлики меньше виделись.
   - Так я разве спал? - Обух встрепенулся. - Кто сказал, что я спал? Как есть, все наяву приключилось. Это я поначалу так подумал, что сплю. На самом же деле, это он меня обморочил. Я карлика этого самого, вот как тебя, видел. Он мне еще то обещал, что со свету сживет, коли не откупимся. А коли порадеем ему, так еще и поможет.
   - И чем же это мы ему порадеть можем?
   Обух замялся, поднес руку ко лбу, словно припоминая.
   - Вспомнил, - наконец, сказал он. - Утку ему жареную надо в дом положить. Большую. Чтоб на двоих хватило.
   - Ты ж вроде как об одном говорил? Откуда второй-то взялся?
   - Как - откуда? А заяц?
   Хотел было Алешка возразить, что зайцы - они уток не едят, да не стал. Потому как смутно припоминать начал, будто ему тоже что-то подобное приснилось, про карлика. Что именно - не вспомнить, а только, кажется, и бранился, и откуп требовал...
   - Сами с голоду помираем, - пробурчал только, - с хлеба на воду перебиваемся, а ему - утку жареную подавай. Коли такой голодный, мог бы зайца своего сготовить.
   - Скажешь тоже - зайца. Он ему заместо коня. Вот ты бы коня своего стал есть? То-то и оно. Ладно, делать-то чего будем?..
   Признался Алешка, что и сам будто карлика этого самого видел. И потому, ничего иного не остается, как утку искать. Может, и впрямь, коли умаслить, дорогу покажет, али еще чем поможет.
   ...Хитрое ли дело - утку отыскать? Их у нас, где вода - там и утка. В горах же, поди, отыщи ее. А ежели и отыщешь, попробуй, подкрадись, чтоб наверняка устрелить. Один неверный шаг, и столько камней из-под ноги сыплется - терем княжеский выстроить можно. Стрелками же, что один, что второй, не из лучших оказались. То есть, вблизи в забор промаху не дадут, а вот подальше отойти, тут уже бабка надвое сказала. Намаялись, в общем, пока добыли. Зато, сразу трех. И не стрелами, а камнями сшибли. Так оно сподручнее оказалось. Двух, покрупнее, сами слопали, а тощую, что твоя жердь, карлику оставили. Ему в потемках все одно не видать будет. Если же выговаривать начнет, - тут крупнее не водится.
   Зажарили, в дом положили, и в кустах поодаль схоронились. Алешка поначалу удивился, прятаться-то зачем? Он ведь сам условие поставил, они все по-евойному и сделали. А затем, Обух говорит, что как он утятины обожрется, тут мы его и схомутаем. В том смысле, голыми руками возьмем. Пока же жрать будет, присмотримся, как бы он нам лжи какой не устроил. С ними, карликами этими, ухо надо востро держать. Я их как облупленных знаю. Засомневался было Алешка: чтоб с эдакого веретена - да обожраться. Если же голыми руками брать - так яму выкопать, поглубже, прямо перед домом. Копать устанешь, а у нас времени нету, Обух отвечает. Он ведь на зайце. Тот любую яму перескочит. Конечно, если гору до основания срыть... Заговорил, в общем, Алешку так, что тот только рукой махнул. Делай, мол, как знаешь.
   Лежат, высматривают, пакость всякую с себя стряхивают, что со всех сторон лезет. Она, небось, со всех окрестных гор собралась. Совсем уже невмоготу стало, когда вроде шорох какой послышался. И кусты рядом с домом шевельнулись.
   - Вот он! - Обух шепчет. - Да ты камень-то брось, мы его без камня возьмем. Он нам живой нужен.
   И тут случилось неожиданное. Из кустов, где прежде шевелилось, в домик метнулась низкая тень. Глазом не успели моргнуть, ни разглядеть, что там такое, тень, ухватив утку, снова исчезла в кустах. Алешка, конечно, камень-то вслед бросил, но, видать, не попал. Хотел было Обуха по шее с досады треснуть, но тот, как мог, успокоил. Ничего, завтра мы его по следам найдем. Я следы ведать умею, от меня еще ни один зверь не уходил. Главное, до света не затоптать.
   Не затоптали. Как светать стало, выглянули следы, будто на ладони. Глянул на них Алешка, и не знает, то ли морду самому себе набить за глупость свою несусветную, то ли посмеяться. Обух же, как увидел, чуть не в пляс от радости. Видал, говорит, вот он, след заячий. Пошли, никуда ему теперь от нас не деться. Да и не мог он далеко уйти, обожравшимся...
   - Да какой это тебе заячий? - Алешка ему. - Лисий это, лисий!.. Поделом мне, нашел, кого слушать!.. Эх, надо было тебе еще вчера по шее дать, все полегче бы было... Все, Обух! Хватит с меня твоих способностей. Так впредь уговоримся: как я скажу, так и будет. Понятно? - И кулак показал. Для верности.
   - Понятно... - Обух пробормотал. - Чего ж тут непонятного? А только ты зря. Может, карлик этот на лисе приехал...
   - Лучше б он на тебе приехал, - буркнул Алешка, беря коня под уздцы. - И уехал.
   Путь наверх преградили густые заросли, настолько густые, что пройти здесь ратью нечего было и думать. Пришлось спускаться вниз, к самому подножию. Ручьи, они обычно куда-нибудь впадают, Алешка решил. В реку какую, в озеро, или вообще - в море. Тмутаракань эта самая как раз возле моря стоит, отчего бы ручью к ней и не вывести? Обух, конечно, свое твердит. Здесь, говорит, такие ручьи бывают, что из горы выбился, в гору и скрылся, будто не бывало. Только в этот раз Алешка его слушать не стал. Как решил, так и пошли. От того пошли, что больно уж камней много набросано. Кони их к другой местности привычные, и тут запросто себе ноги переломать могут.
   Сколько шли, ручей в стороны подается, в речку превратился. Лесу да кустарника на склонах поуменьшилось, так что Алешка больше не под ноги, а по сторонам поглядывать начал, не видать ли где стежки-дорожки поудобнее. Глазел, глазел, и тут его вдруг Обух за руку ухватил.
   - Слышь, Алешка, ты вон туда глянь, - и рукой тычет. - Там, никак, селение вражеское.
   - Отчего же это сразу - вражеское? - Алешка спрашивает.
   - А от того, что друзей у нас тут нету. Не с добром пришли...
   Присмотрелся Алешка, куда Обух указывал. И впрямь, версты за три, на склоне, вроде как дома разбросаны. Или камни какие. Хорошо их видно, - серые на зеленом. Еще то хорошо, что с дальней стороны, и коли с речки подниматься - лысое все, а с той стороны, где они стоят, заросли близко-близко подходят, так что можно почти к самым этим камням незаметно подкрасться. Одному, конечно, сподручней бы. Да только Обух, когда ему Алешка сказал здесь остаться и коней стеречь, отказался наотрез. Что же это, мол, я тебя одного брошу? А ну как вороги налетят? Не отобьешься ведь, один-то.
   От тебя тоже помощи не больно-то много, подумал Алешка, но спорить не стал. Не до споров тут. Махнул рукой, и подались они на пару - подкрадаться. Сколько пройдут, остановятся, выглянут, смотрят - не видать ли чего. Не видать - дальше идут. В общем, добрались по зарослям, что до тех самых камней с полет стрелы осталось. Выбрали место, откуда получше видно, наблюдают.
   Обух правду сказал - селение перед ними. Чудное какое-то. Алешка таких никогда прежде не видывал. Все дома - как есть каменные, с одной стороны невысокой стеною, будто крепостною, огорожены. Есть высокие, а есть - пониже. Из белого тесаного камня сложены. Двери есть, окна, все - честь по чести. Крыши же из темного камня сделаны, и так, что отсюда дома грибы напоминают. Не все, конечно. Некоторые - с нашими избами схожи, но таких мало. Башня поодаль домов вздымается. Не иначе - дозорная. В небо вздымается, и даже на вид - крепкая. Но вот что странно - селение это каким-то недостроенным кажется. Стена крепостная, вон, мало того - невысокая, так даже до башни не доведена. А еще...
   - Вот оно, где карлики живут. Говорил тебе - по следам отыщем, - Обух шепчет, - а тебе - лишь бы по шее дать... Лаялся-то как... А прав, между прочим, опять я оказался...
   Тут только и увидел Алешка, в чем прав оказался Обух. Дома-то, маленькие они, для житья. Даже для сарая, сено хранить, и то - маленькие. И еще увидел - селение, оно будто вымерло. Ни тебе людей не видать, ни скотины, ни птицы. И тишина там такая стоит, про которую говорят - мертвая. Ветра, и то нету.
   - Спят они там все, - Обух точно мысли Алешкины читает. - Они только по ночам шастают. А из скотины у них - одни зайцы. Потому тут все такое маленькое.
   - Ты вот что, - Алешка говорит. - Ты наготове будь. Я их сейчас потревожу маленько.
   Не успел Обух возразить, поднял камень, да и кинул в ближний домик. Не добросил. И все равно, упал камень ниже по склону, вниз покатился, за ним - еще несколько. Должны бы услышать. Но то ли не услышали, спавши, то ли еще чего...
   Солнце уж за полдень перевалило, а они все высматривают. В селении же - по-прежнему, тихо.
   - Может, оно брошенное? - наконец, сказал Алешка. - Прослышали, например, про ваше нашествие, собрали пожитки, и в каком другом месте укрылись. А, что думаешь?
   - То думаю, что нечего тут разлеживаться. Стороной обойдем. Для верности.
   - Для верности!.. - напустился на него Алешка. - Ты же мне сам всю дорогу пел, что, мол, обычай у них такой есть - даже если враг в селение зайдет, встретить его как гостя, и никакого вреда ему не чинить. Это за селением он враг, и делай с ним, чего хочешь. В селении же, не моги...
   - Ну, говорил, - принялся отбрехиваться Обух. - И что из того?
   - А то, - коли налетят гурьбой, все одно, обидеть не посмеют. Глядишь, даже и накормят.
   - Так ведь потом, все одно прибьют...
   - Мы у них гостевать останемся, пока что угодно не посулят, лишь бы ушли. Ты и один их объесть способен, а уж вдвоем...
   И, не слушая, что там бормочет Обух, ухватил своего коня под уздцы и направился к селению.
   Идет, и чем ближе подходит, тем все более не по себе ему как-то становится. Дома справные, без изъяну, спору нет, ан и признаков живого по-прежнему не видать. Ни тебе шевеления какого, ни звуков, ни даже следов на дорожках. Хотя дорожки протоптанные и травой нисколько не заросшие.
   Остановился возле дома, оглядывает его и никак понять не может, что в нем такого, от чего ему в дверь закрытую стучать совсем не хочется, а хочется побыстрее отсюда убраться.
   Обух подошел, на Алешку поглазел, на дом, постоял немного, пробормотал что-то, поежился, и дальше поплелся. Сколько отошел, кричит:
   - Вон там, дверь открытая!.. И выглядывает кто-то... Пойду, гляну...
   Это он перед Алешкой себя показать желает, а на самом деле - побаивается. Ишь, как ступает осторожно, - яйца куриные положи перед ним, так ведь пройдет, и ни одного не раздавит. Алешке даже интересно стало, чем дело кончится.
   Выбрался Обух на дорожку, что к дому вела, и по ней подниматься начал. Остановился, крикнул что-то на языке незнакомом, - местном, должно быть, - постоял, на Алешку обернулся, дальше пошел. До дома добрался, по стенке постучал. Еще постоял. Потом же, - видно, была, не была, - к двери наклонился. Замер. А потом вдруг метнулся от дома, как ошпаренный, крикнул что-то, сверзился и кубарем покатился по склону. Алешка, - щит в одну руку, булаву - в другую, - и на помощь кинулся. Сам к Обуху катящемуся бежит, однако ж и дом из виду не выпускает, и по сторонам оглядывается, не иначе, выскочат сейчас карлики, привечать гостей незваных по-недоброму...
   Добежал до места, где Обух уже и подниматься начал, головой трясет, ан никто ниоткуда не выскочил.
   - Ты... ну... чего там? - спросил.
   Обух же, глаза навыкате, рот распахнут, ухватил Алешку за руку и прочь тащит.
   - Да погоди ты, - Алешка ему, - руку выхватишь. Скажи толком, приключилось чего? Чего увидал-то?
   Видит, нет проку от Обуха, одурел совсем. Сам к дому подниматься начал. С опаской, конечно. Потому как в доме этом кто-то все ж таки есть, - выглядывает. Махнул ему Алешка булавой, выходи, мол, не прячься, на свету потолкуем, - не выходит. Ну, мы люди не гордые, мы и сами подойти можем.
   Лучше б не подходил. Тот, кто в дверь выглядывал, вовсе и не карликом оказался. Да и не выглядывал вовсе. Лежал, голову в проход выставив. И не голову - череп. Не живой жилец в доме оказался, мертвый. Одни кости, лохмотьями прикрытые. Обычным человеком прежде был, как и они с Обухом. Присмотрелся - а за первым, и другие лежат. Кто поцелее, а кто совсем рассыпался. Может, без зверей диких не обошлось, помогли.
   Приметил еще один дом без двери, подошел, глянул - и там тоже неживые лежат. А возле дома - поблескивает что-то. Наклонился - вроде на монеты похоже. Трогать не стал, ни к чему то беспокоить, что мертвым принадлежит.
   Значит, и в других домах, должно быть, то же, что и в этих. Значит, надобно ноги отсюда уносить побыстрее. Ежели никакого разорения нету, знать, хворь какая жителей погубила. И неизвестно, ушла куда, али тут где-то затаилась.
   Повернулся к Обуху, а тот крикнуть не может, зато рукой тычет. И с той стороны, куда он тычет, человек к селению направляется. Старый-престарый, еле ноги волочит. Седой, как лунь. И коли это та самая хворь и есть, садись, Алешка, на камушек ближний, и дожидайся судьбу свою незавидную. Ибо даже на коне чудесном не найти от нее спасения...
   Обух вскарабкался, рядом стал. Ждут. Старик же не торопится, ему и незачем. Пару шажков проковыляет, остановится. Еще пару... К ним направляется, а будто и не видит...
   Сколько не дошел, свернул, вниз спускаться начал. Отлегло у Алешки от сердца, однако, не до конца. Мало ли, что старик удумал. С виду, конечно, обычный человек, а там, кто его знает.
   Спустился старик к дому, что почти прямо под ними, шагах в десяти, стоит. Наклонился, повозился, дверь, должно быть, отпер. Выпрямился. Сунул руку за пояс, достал что-то блестящее, к порогу бросил. Повернулся спиной к двери открытой, перед собой смотрит. Прощается, будто, со светом белым.
   Или ждет, пока Алешка храбрости наберется.
   Тот и набрался. Ухватил Обуха, и за собой, вниз, к старику потащил. Обух упирается, Алешка его волочет, ровно плуг, аж борозда остается. А что делать? Сам-то по-местному не разумеет, вот и приходится. Пройти всего ничего, а так умаялся, ровно медведя на себе сто верст без отдыха тащил. Шуму столько наделал, глухой услышит, старик же даже не пошевелился.
   Держит Алешка Обуха за руку, для верности, чтобы не сбежал, и тихонько эдак ему шепчет: спроси, мол, чего это он тут делает? Может, ему помощь какая нужна?
   - Да какая-такая ему помощь!.. - взвился было Обух, а Алешка ему снова: главное - пусть ответит, заговорит. Глядишь, куда-нибудь кривая и вывезет, узнаем что-нибудь. И легонько так толкнул товарища к старику.
   Обух перечить не стал, пожал плечами и чего-то забормотал. Закончил, подождал сколько, к Алешке повернулся, руками развел. Сам, мол, видишь, сделал, что мог. Не судьба, знать. И тут старик заговорил.
   Смотрит Алешка, а у Обуха лицо из круглого вытянутым становится. Ровно кто ему к подбородку тяжесть привешивает. И чем дольше слушает, тем более вытянутым и удивленным становится. Раскрыл было Алешка рот, останови, мол, да мне перетолмачь, об чем это он, но Обух тут же глаза страшные сделал - не мешай.
   Замолчал старик, а тот все стоит, пригнувшись. На Алешку смотрит, и будто не видит. Пришлось окликнуть.
   Очухался Обух.
   - Да... - протянул. - Дела... Я тебе, конечно, скажу, но только своими словами. И короче.
   Куда уж короче. Старик эвон, сколько говорил, а Обух парой слов и обошелся. Селение, из которого старец, оно... ну, как бы это попроще сказать... рядом где-то... Так вот. В старые-старые времена, когда он еще молодым был, объявилась в их селении девица-красавица. Такая, что и описать невозможно. Он, правда, описал, но я как-то все слова его подзабыл... Краше солнца златого, пуще месяца серебряного. Или это глаза у мужчин так блестели, когда они на нее смотрели? В общем, неважно. А только началась после этого у них в селении не жизнь, а не пойми чего. Молодые за ней табунами ходят, женатые жен побросали, даже старики, и те не отстают... Каждому хочется ее в жены себе заполучить. До драк дошло, а там и до смертоубийства. И тогда женщины ихние, видя такое дело, потребовали либо изгнать красавицу из селения, объявив колдуньей, либо самим убираться вместе с нею, за ненадобностью. Какой от тебя прок, ежели ты, вместо хозяйства, за девкой, глаза вылупив, бегаешь?
   Те, конечно, задумались. С одной стороны, кому ж охота вот так, за здорово живешь, красавицу кому другому отдать, а с другой - правы женщины. Коли оставить ее, совсем жизни не будет. Кто-то и предложил: башню для красавицы построить, и поить-кормить через окошко, но так, чтоб никто ее увидеть не мог. Вон она, башня эта... - Обух ткнул пальцем. - Там она и... - Он покачал головой.
   А как не стало ее, так болезнь в селении приключилась. Такая, что одних мужчин и забирала. Обычай у них, мертвых в землю закапывать. Тут же - как кого ни оплачут, ни зароют, - он непременно поверх земли снова окажется. Хоть ты камень ставь, хоть чего делай - не принимает земля, и все. Вот они и построили эти дома, и хоронят здесь тех, кто руки красавицы домогался. Или сам кто приходит, когда чувствует, что настало его время...
   Закончил Обух толмачить, тишина настала. Ну и нравы тут у них, Алешка думает, живого человека - и в башню ни за что. За то только, что красивый. Дикий народ. Вот у нас, например, за просто так никого в поруб не сажают. И тут, некстати, Илья вспомнился...
   Опустил голову, вздохнул тяжко, а старик снова о чем-то заговорил. На этот раз гораздо короче прежнего. Сказал, что хотел, согнулся в три погибели, отворил дверь, залез, кряхтя, внутрь дома, и закрылся изнутри.
   Поежился Алешка. Прав был Обух, лучше бы стороной это селение обойти.
   - Чего он там? - спросил. - Нешто еще одну девицу где в башне замуровали?
   Да нет, отвечает Обух. Рассказывают старики ихние...
   - Какие старики?.. А сам он, что, молодой, что ли?
   - У них и постарше есть, что возрасту своего не помнят... Да ты не перебивай...
   Рассказывают старики ихние, что когда-то, давным-давно, враждовали они с соседним селением, из-за земли. Сам знаешь: у соседа всегда и корова толще, и репа слаще... Долго вражда длилась, пока не надоумил кто-то, - пусть, говорит, выберут у себя самого жадного, да на нашу землю и пустят. Колышек вобьют поутру, и нехай себе бежит. А на закате - возвращается. Сколько обежит за день, столько пусть земли и забирают от нас, - на том вражде и конец. Те, кто слышал, сразу поняли - решился советчик разума. Жадный, да за день, - совсем без ничего останемся. Некуда будет скотину гонять. А тот им - хотите миром жить, делайте, как говорю. Нет - так и будете друг дружку до скончания века мутузить. И, вишь ты, уговорил. Потому как мудрее мудрых был, и все, что ни говорил, непременно сбывалось. Заслали сватов...
   - Кого? - не понял Алешка.
   - Тьфу ты, - спохватился Обух. - Сватов, говорю, послали... Нет... Послов заслали... Во!..
   Договорились, в общем. Выбрали соседи из молодых да ранних самого жадного, чтоб и бегал резво, и на чужой каравай рот шире прочих разевал. С утра пораньше вбили колышек, шуганули молодого, он и помчался, что твой лось. Глядят ему вслед, и каждый разно думает. Одни, что зря на поводу у мудреца пошли, без порток к вечеру останутся, другие - что надо б было не с пешим соглашаться, а про коня речь вести. Вот уже и солнце садится, высматривают молодого, а того - нет, как нет. Ночь настала, значит, согласно договору, каждое селение при своей земле осталось. Теперь уже первые радуются, кто прежде горевал, а кто прежде руки потирал от радости, те носы повесили...
   Молодого же на другой день нашли. Жадность его сгубила. Он, желая побольше захапать, без глаз бежал, вот об камень с размаху и убился. Выделили ему земли, сколько по таким случаям положено, да и схоронили.
   - Это он верно сказал, - рассудительно заметил Алешка. - Ежели кто до чужой земли жадный, того зачастую такая судьба и поджидает. Одно непонятно: нам-то он чего об этом рассказал? Подумал, нешто, что мы с тобой селение его ради земли воевать пришли? Так нам чужого не надобно. Не князья какие... Ладно, давай-ка отсюда выбираться. Нечего нам тут с тобой делать, коли здесь только мертвые живут...
   На коней сели, как от селения подальше отошли. Не хотелось усопших лишний раз беспокоить, и так суету учинили. Решили обратно возвернуться, поближе к лагерю воинскому, а то как бы не заблудиться. Места незнакомые, непривычные, заплутать запросто можно. Только с версту и проехали, как поняли - и в самом деле заплутали. Мало того, один отлично от другого указывает, куда ехать надобно. Оно, конечно, Алешка мог бы и стукнуть, чтоб правоту свою утвердить, ан в таком случае кулак плохую услугу оказать может.
   До того долаялись, голоса потеряли, и в глотках пересохло. Подались к речке, напиться, видят - то одна была, а то вроде как две стало. И еще, как напились да прислушались, шум какой-то услышали. Ровно так шумит, но не ветер. В той стороне, где новая речка в зарослях прячется.
   Подались на звук осторожненько, и, миновав перелесок, вышли на склон, почти без кустарника. Чуть далее - другой, почти такой же, только он камнями так опоясан, что кажется, будто это крепость какая. Тут тебе и башни, и ворота, и стена сложенная, а поверх всего, словно кто горой невысокой придавил. На такое глядя, и впрямь подумается: выстроили люди крепость, а как с великанами местными повздорили, те их постройку и пришлепнули. По правую же руку - скала высокая вздымается: ни дать, ни взять, лицо человеческое. И сверху по этому лицу, подобно волосам, вода льется, речкой внизу собираясь, той самой, вдоль которой они шли. Вот поток этот, с высоты ниспадающий, и шумит. А высота-то какая: пожалуй, из лука до верху не дострелишь. И еще вроде как тропинка едва заметная, петляя, на высоту эту подымается. Может, зверями какими протоптанная, а может - и человеком.
   - Ты, Обух, меня здесь с конями подожди, - Алешка говорит, - пока я взлезу да гляну, что там да как. Ежели что, ори, со всей мочи.
   Попытался было Обух сказать, - зачем лезть, коли даже если и есть там чего, все одно с конями не подняться, - не стал и слушать.
   Тропа - не тропа, так промеж зарослей вьется, что идти по ней без особой опаски можно. Удобная. Одно плохо - вода слева шумит, а саму ее редко где сквозь просветы видать. Ежели ночью тут идти да с тропы сбиться - запросто сорваться можно. Только мокрое место и останется. И того не найдут - в воде, да мокрое место. Попробуй, найди.
   Сколько поднимался, тропа вправо подалась, а влево - площадка скальная. К самой воде падающей подходит, даже, вон, лужа на краю, и камни мокрые. Ну, как тут вниз не глянуть, высоко ли? В Обуха камешком бросить, если видать его отсюда.
   Выбрался Алешка на площадку, тихохонько, шажок за шажком, к краю подбирается. Под ноги себе глядит, как бы не оскользнуться, и другого ничего не видит и не слышит. Не видит, как позади него выметнулась, словно бы из самой скалы, фигура человеческая, и так встала, что нет ему теперь обратной дороги. Чуть присела, повела плечами, выпрямилась и так гикнула - в ушах заложило.
   Вздрогнул Алешка от неожиданности, мало не грохнулся, на мокром камне. Но не свалился, обернулся резко, щитом заслонился, руку на рукоять меча кинул.
   Совсем молодой враг на него наскочил. Даже усы еще не пробились. Глаза черные, молнии мечут. В шеломе, кольчуге ниже пояса, без щита. На колено припал, рукой правой в камень уперся, чем-то на птицу хищную похож. Из-за плеч рукояти торчат. Медленно руки за спину потянул, крест-накрест перед грудью, ухватил поудобнее, выхватил разом блестящие, чуть искривленные, клинки, снова что-то грозное выкрикнул, и на Алешку бросился.
   Туго тому пришлось. Мелькают мечи вражеские перед глазами, точно спицы колесные. То сверху пластают, то снизу ужалить норовят. Алешке не об том, чтоб самому ударить, думать приходится, - как бы увернуться. Не пригнешься, - без головы останешься, не подпрыгнешь, - ноги отхватит. Еще и место невыгодное занял, - один неверный шаг, и вниз улетишь.
   Этот же, точно петушок молодой: налетит, осыплет ударами, назад отскочит, глотнет воздуху, и снова наскакивает. Дух перевести не дает. Куда ни глянь, везде он. Со всех сторон разом нападает...
   Чувствует Алешка, совсем невмоготу становится. Улучил время, бросил щит в сторону, - больше мешает, чем защиту дает, - ухватил рукоять меча обеими руками, - дело сразу веселей пошло. Теперь воин молодой осторожнее стал, меч-то у Алешки, подлиннее евойных будет. Один он здесь, или сколько? Не затаился ли кто среди зарослей али камней? А только все одно, отступать от края надобно, иначе никак в поединке не сдюжить. Воин - местный, ему к скалам не привыкать, Алешка же и вперед смотреть должен, и назад оглядываться.
   Только было нападавший отскочил, бросился Алешка к нему, не давая опомниться, прижал было спиной к скале, ан тот все же из-под меча вывернулся, но уже на том месте оказался, где прежде Алешка воевал. Тут уж и богатырь киевский в силу полную себя показал. Теперь его меч сверху-снизу молнией бьет, теснит супротивника к обрыву. Отступает тот, однако пощады не просит, и, по всему видно, сдаваться не собирается. Ладно, надобно мечи у него выбить, а там поглядим. Негоже молодость губить.
   Не удалось задуманное. Поскользнулся воин на камне мокром, взмахнул неловко руками и сбил с себя шлем. Застыл Алешка, глазам не веря. Девка!.. Пошатнулась, запрокинулась, и прежде, чем Алешка успел пошевелиться, опрокинулась в струи водные, увлекшие ее вниз. Хотел было к краю метнуться, - крик сзади раздался. Обух на помощь подоспел. Коней внизу бросил, - пущай пропадают, - и в гору ломанулся. Хорош помощничек... Стоит, отдышаться не может. Откуда воздуху и на крик-то взял...
   - С... кем... это... ты... здесь?.. - спрашивает.
   Ничего не ответил Алешка. Подошел потихоньку к краю, глянул вниз осторожненько... Какой там! С эдакой высоты об камни грохнуться, - нечего и думать живым остаться. И как-то не по себе ему стало. Оно, конечно, и победу одержал, и жив остался, а только не мила она ему, победа эта. Девку молодую - жизни лишить. Пусть и враг она, наверное, и бой честным был. Не он ее, так она б его одолела. Мало того, одолела, так ведь и не пожалела б о том.
   - С кем, с кем... - пробормотал. - Ты сам, чего коней бросил-то? А ежели уведет кто? Давай, пошли отсюда.
   Глянул еще раз - не зацепилась ли там где, вздохнул тяжко и стал спускаться вслед за Обухом.
   Кони как стояли, так и стоят, никто не увел, Алешка же и снизу, где мог, все осмотрел. Ничего не нашел. Будто и не было девки-воительницы. Будто померещилось. А тут, пока суд да дело, смеркаться стало, надобно место для ночлега подыскивать. Хорошо, вот оно, рядышком оказалось, так что и идти никуда не надобно. Развели огонь, ветками прикрыв, так, чтоб ниоткуда видно не было, присели. Рассказал Алешка Обуху, что да как на скале приключилось. Так рассказал, будто друга близкого потерял, - не супротивника сразил. Закончил, и молчит. И Обух молчит. Сколько сидели, наконец, Обух поерзал на полене, что под седалище себе подложил, и начал.
   - Я тебе, Алешка, так скажу... - и замолчал.
   Глаза выпучил, рот разинул, и куда-то за спину Алешкину вперился. Тот глянул легонько через плечо, и так шарахнулся, мало в костер не влетел. Потому, явилась ниоткуда возьмись воительница та самая, что со скалы сверзилась, и неспешно так к ним направляется. Спокойно идет, за мечи свои не хватается. Подошла, постояла малость, и тоже присела, на огонь глядит.
   - Это она что же... - не верит своим глазам Алешка. - Ты... это... спроси у нее... кто, зачем явилась... Быть того не может, чтоб... Я же сам видел...
   Мало проку от Обуха. Его сейчас бери, каков есть, и на огород ставь, птиц пугать. Эта же сидит себе смирненько. Глаза от пламени отвела, на того-другого глянула, улыбнулась, и снова в огонь уставилась.
   Так и сидели, покуда Обух речь не обрел. Пробормотал что-то, запинаясь, не ответила. А потом сама заговорила. Тихо так, Алешка ничего разобрать не может. Сказала что-то, замолчала. Ждет.
   - Ты-то чего, язык проглотил? - спросил досадливо. - Об чем она там речь ведет? Кто такая?
   - А я откуда знаю, - Обух говорит. - Она будто предание какое сказывает.
   - Ну, ты хоть предание растолмачь. Чего сидеть попусту...
   - Так я это, опять, своими словами...
   - Да хоть какими!.. Лишь бы понятно было.
   Обух пожевал губами.
   - Давно это было, так давно, что сосны, в те времена на землю семенами упавшие, нынче своими вершинами небо подпирают. Реки тогда были куда как полноводнее, по берегам их росли густые заросли, в которых водилось много дичи, а сами они изобиловали рыбой. Жила тогда мудрая женщина, и жилье ее было сложено из камня, и звали ее...
   Тут Обух странно фыркнул, а затем зашипел, подобно змее.
   - Ты чего это? - не понял Алешка.
   - Звали ее, говорю... - Обух опять фыркнул и зашипел. - Ну, чего ты на меня уставился? Я, что ли, тому виной, что ее так звали? Говор у них такой, что язык сломаешь...
   - А ты не ломай, - рассудительно заметил Алешка. - Ты толмачишь, вот и толмачь. Если же имя ее как-то по-нашему сказать можно, так и скажи по-нашему.
   - По-нашему, так и будет - Мудрая Женщина.
   Воительница смотрела на них, переводя взгляд с одного на другого.
   - Ну, чего там дальше? - буркнул Обух. Потом зашипел, фыркнул и снова зашипел. Перетолмачил, значит.
   Губы воительницы снова зашевелились.
   - Была эта женщина настолько мудрой, что даже старики, бывало, обращались к ней за советом, и не было ни разу такого случая, чтобы ему не следовали. И хотя никто не назвал бы ее красивой, многие женихи из многих мест приезжали к ней свататься, но не находилось того, кому бы она ответила согласием. Наконец, нашелся богатырь, совсем еще юный, отважный и сильный, но...
   Обух остановился, помотал головой, затем обратился к воительнице, что-то переспрашивая. Некоторое время они переговаривались, после чего Обух попытался объяснить.
   - Он, как бы это сказать, был что-то вроде без князя в голове, но не совсем.
   - Это как? - не понял Алешка.
   - Ну... вот, положим, говорят у нас: "Дурень дурнем, а ложку мимо рта не пронесет". То есть, вроде и дурень, а вроде и не до конца. Этот же... Он, в общем, настолько сильный и смелый был, что сначала даст как следует саблей, - это меч ихний так называется, - а уж потом спрашивает, кто таков и зачем приехал.
   - Эка невидаль, - покачал головой Алешка. - У нас таких вокруг князя вьется, что комаров по весне на болоте. Ты дальше давай.
   - В общем, он ей мужем и стал. Только ума от жены не набрался. Начал соседей тревожить, побивать их, и из каждого похода своего победителем возвращался. Во вкус вошел. До того разохотился, что собрал вокруг себя молодцов, таких же бесшабашных, как и сам, и решил, не много, ни мало, царство соседнее покорить.
   Видит Мудрая Женщина, неладное творится, прямо спросила, что да как. Он тоже отпираться не стал, поведал о своей задумке.
   - Плохое дело ты затеял, - она ему говорит. - Защитник земли родной - в сердце людей, зачинщик войны - из злодеев злодей, так в народе сказывают. Хоть и тревожил ты до поры соседей, ан большей частью нас защищал, теперь же - и сам зло умыслил, и других к злому подталкиваешь. Не в наших обычаях - чужой земли искать. Откажись, не позорь ни имени своего, ни рода.
   И люди так же ему говорили.
   Нет, не прислушался богатырь. Тайком, ночью, уехал со своими молодцами царство соседнее воевать.
   Не повезло ему. Враги хитрее его оказались. Заманили в засаду, да и перебили почти все его войско, а самого - в плен взяли. Привели на судилище, посовещались старики, и вынесли решение:
   - Пусть пришлый богатырь с нашим сразится. Коли одолеет, пусть идет на все четыре стороны, ну, а если нет, тут ему и покой вечный обрести.
   Схватились богатыри. Долго бились, и тот одолел, кто на своей земле бился. Повалил пришлеца, и только было собрался кинжал ему в сердце вонзить, - рассмеялся поверженный.
   - Не спеши! - Старики победителю кричат. - Сюда веди. Пусть скажет, отчего смеется.
   Не стал проигравший отпираться, все как есть поведал. Не скрыл, что жена ему говорила, слово в слово поведал.
   - Мудрая у тебя жена, - старики сказали. - Как зовут ее?
   - А так и зовут: Мудрая Женщина.
   - Знаем ее, - отвечают. - Правду она тебе говорила. Ради нее, отпускаем тебя и тех, кто в живых остался, с миром. Может, в другой раз прислушаетесь, к тому что вам умные люди говорят.
   Дали им коней, оружие, припасов, проводили сколько...
   Измученные, вернулись те в родные края. Только и здесь богатырю житья не стало. Умерла жена его, вскоре после того, как он в поход подался. Да и люди укорять начали, спрашивать:
   - Где сыновья наши? Не ты ли их на погибель повел? Не послушал совета мудрого, и детей наших сгубил, и самого себя обесчестил.
   Не вынес упреков людских богатырь. Поднялся на скалу высокую, да и бросился с нее на острые камни...
   Замолчала воительница, замолчал Обух.
   - И эта туда же, - буркнул, спустя время, Алешка. - Нужны мне ее горы, как пятое колесо в телеге. Мне б дорогу найти, как отсюда выбраться...
   Заговорила воительница, будто поняла слова его.
   - Никому не одолеть шестидесяти братьев, коли не иметь меча алмазного. А коли иметь, они того, не чиня препятствий, выпустят.
   - Вот уж и впрямь, не житье тут, а сплошные сказки, - досадливо промолвил Алешка. - Меч алмазный... Сроду о таком не слыхал. Может, подскажет, как такой раздобыть?
   Улыбнулась воительница, сказала что-то, поднялась, и в ту сторону отправилась, где вода шумела.
   У Обуха же снова, - в который только раз, - глаза по пять гривен.
   - Говорит: не надо искать, сам найдет. Потому, - того самого богатыря это меч, который вместо славы позор нашел. А еще - имя, говорит, мое, Дева Водопада.
   - Это что ж, вроде нашей русалки? - Алешка хмыкнул.
   - То же, да не то же. Наши русалки в речке живут, а она вроде как сама собой речка и есть...
  
   10. ПОДАВАЙ-КА НАМ СИЛУШКУ НЕВЕДОМУЮ...
  
   Алешка замолчал, глядя в вечернее небо.
   - Так и чего? Что дальше-то было? - спросил лежавший рядом Добрыня.
   Илья сидел на бревнышке и, от нечего делать, резал из баклуши новую ложку.
   - Дальше-то?.. Уж и не помню, сколько мы с Обухом в горах тех проблуждали, потому как заблудились. Главное - спросить не у кого. А как на вершину взлезешь, да глянешь вокруг - окромя других вершин, еще более высоких, и не видать ничего. Сколько камней обсмотрели, - может, оставил кто знак, где меч этот чудный искать, - и все без толку. Еще и слова непонятные из головы нейдут: искать, мол, не надо, сам найдет... Это же как понимать-то? Подкараулит тот, у кого меч, да и нападет? Так, что ли?.. Ан по ее слову все и случилось. Караулю я как-то ночью, - Обух, по обычаю своему, дрыхнет без задних ног, - и подумалось мне вдруг, что неспроста нам про землю талдычили. Нам-то с Обухом горы эти задаром не нужны, а князь, должно быть, по-иному размыслил. От того и пришел сюда Сом с дружиной, не столько ясов гонять, сколько землю их под руку княжескую привести. От того сказали нам легенды свои, что тех, кто чужого ищет, ожидает. И только подумалось - вижу, будто свет какой неподалеку полыхнул. То еще удивило, - это, правда, уже потом подумалось, - совсем свет тот у меня опаски не вызвал. Будто сразу понял, что там в ночи светится. Поднялся тихонько, чтоб Обуха не потревожить, пошел - и вправду, лежит на камне меч, и огнем синим полыхает. Таким, что, кажется, ухвати рукой - холодом обожжет. Я его для верности пальцем ткнул, - не обжег. Поднял, и обратно вернулся. Не стал Обуха будить, потому, понял - пока при мне этот меч, никто нам здесь зла чинить не станет. Он меня поутру чуть до смерти не извел, откуда оружие взялось. Сказал ему правду, - сам на камне засветился, - не верит. Надулся, ровно мышь на гречу...
   Меч тот, кстати, вовсе и не из алмаза какого. Железный, как и прочие. Только странное. В меру гибкое, в меру прочное, а цветом - в синеву отдает.
   Он нас и вывел. Пока к лагерю путь держали, рукоять его теплой кажется, а чуть в сторону свернуть - холодит. Оказалось, совсем недалеко и плутали - две горы обогнули, тут тебе и лагерь показался. Увидели нас, обступили, спрашивают, что да как. Сом, так тот мне до утра, - мы уже под вечер к лагерю вышли, - глаз сомкнуть не дал...
   Наутро же, едва туман ветром разносить стало, взял я нескольких дружинников, посмелее, и к крепостям тем скальным подался. Оставил их поодаль, сам меч чудный обнажил, над головой поднял, - и между крепостей тех спокойно проехал. Туда проехал, сюда, никто мне не препятствует. Остановился, дружинники промежду скал проехали, и тоже - без вреда какого...
   В общем, к следующему вечеру далеко позади себя крепости те оставили. А как вся дружина прошла, - только было я за всеми увязался, встал конь мой - и ни шагу. Пока сообразил я, меч в речку бросить. Только бросил - пропал он, словно и не бывало. Верите ли, водой речной прочь утек...
  
   Сколько раз Алешка про поездку в горы рассказывает, ан повесть его только занятнее становится. Он уж и сам не отличит, где правду говорит, а где привирает. Ну да пока нечем иным богатырям на заставе заняться...
   Алешка с Добрыней, как чувствовали, что надобно им к Киеву поспешить. Думали, к Илье на выручку, оказалось - степняки город осадили. Сколько народу полегло, не счесть. Не сдюжить бы городу, пусть даже князь Илью из поруба выпустил, если бы не вернулись рати. Одна, с Добрыней, в спину орде Калина ударила, другая, с Алешкой - на берегу секлась. Два дня бились, без передыху. А там заслышали хищники, еще рати на подмогу спешат - с Мишкой Потыком, да Самсоном Самойловичем, отошли. Рассеялись, уходя, даже Полкан-богатырь, что путь им к отступлению резал, особо не преуспел.
   Затаил князь обиду лютую на хана, да не вдруг в поход собрался. Поначалу надобно город с посадом в порядок привесть, убытки счесть, чтоб с Калина должок по полной взыскать.
   Пока же, дал богатырям поручение важное - нести службу на заставе дальней, наблюдать за Степью, - не застала бы снова ратью врасплох.
   Иные злые языки говаривали, будто по иной причине богатырям в Киеве места не нашлось. Будто отказались жить обычаем новым, от того в немилость и угодили. Иные же утверждали, - не утерпел князь возле себя защитников земли родной, о которых слава среди людей шла, его затмевающая, вот и прогнал от себя. Недаром же говорится: с глаз долой, - из сердца вон. Мало ли о ком сказки да песни складывают. И о тех складывают, кто в самом деле был, и о тех - кого не было. Князь же - вот он, радетель. Только он один обо всех и заботится. Без него - глядишь, и земли бы родной не было, всю супостаты по себе растащили бы.
   Богатырям же то вроде как не обидно. Не князю служат, не Киев оборонять рождены. Застава, так застава, тем паче Алешка бывал на ней прежде, так расхваливал, что даже если только вполовину соврал, - лучше и не бывает. Оказалось же, не только не вполовину, - все выдумал. Или забыл крепко. Потому - вид у нее такой, будто не успели поставить, как она тут же и развалилась. Лет сто назад. Чудо, что на бревна не растащили. Хотя, ежели по дорожке судить, что мимо вьется, тут мало, кто ходит. Люди лихие, и те жилищем таким побрезговали. Им, правда, чем незаметнее, тем лучше, а тут - видать тебя, верст за двадцать. Для заставы это хорошо, - супостата издалече видать, для странничков же - не годится.
   Что могло упасть - попадало, покоситься - покосилось, погнить - погнило. А ведь им здесь не день и не два жить... Ну да богатыри - они не только мечом махать, они и по хозяйству способны. Гниль в одно место сволокли, для костра. Где прикопали, где подперли, где подровняли, ворота на железки какие-то заново подвесили... День провозились, ввечеру отошли сколько, делом рук своих полюбоваться, ан вместо любования - мороз по коже подрал. Прежде страшно смотреть было, а получилось еще страшнее. Может, оно и к лучшему? Увидит ворог эдакую страшилищу, - сунуться побоится?
   Повечеряли тем, что с собой взяли, до утра по очереди сторожили, а как солнышко взошло, Алешку на добычу послали. Разузнать, где тут поблизости живет кто, инструмент раздобыть, котел, еще чего по мелочи. Лес, опять же, высмотреть. На правах старожила послали, он, как-никак, бывал здесь, пусть и один раз. Остальные же и тем похвастать не могут.
   Все нашел Алешка, и лес, и селение с кузней. Далековато только. Особо не наездишься. Даже на конях чудесных. Потому, сразу набрал, чего дали. За все ту цену дал, сколько спросили. Князь, вишь, совсем о гривнах позабыл, как со двора провожал, так что из своих заплатил.
   С инструментами дело веселей пошло. Алешка обед готовит да стволы обтесывает, а Илья с Добрыней - деревья из лесу возят. Кони богатырские к телегам не приучены, вот им и приходится с бревнами под мышкой возвращаться. Срубят, сучья снесут, - в таком виде к заставе и возвращаются. Больше одной-двух ездок за день не выходит, - далековато до леса, да и там топорами помахать приходится.
   Только и эту работу сдюжили. Стала застава - лучше прежней. Алешка в селении петли для ворот добыл, а еще - пару бочек с медом хмельным. Напустились на него товарищи: куда, мол, столько, а он подмигивает, - пусть лучше останется, чем не хватит. Как же, останется. Добрыня сохатого приволок, пир устроили, на весь мир. Сколько съели-выпили, и не упомнят, а только до того наугощались, что решили поразвлечься, супостата какого одолеть. Тут им как раз супостат и подвернулся...
   Кто знает, тому и сказывать не надо, а кто не знает - пусть людей поспрошает. Не одну сказку, небось, в народе сложили, про то, как подвернулся богатырям на заставе товарищ Ильи, с которым они в Царьграде шороху навели, - Иванище, калика перехожая. Не узнал его Илья. Не мудрено, коли глаза в раскоряку...
   А вообще, скучно богатырям на заставе жилось. Оно, конечно, с одной стороны - хорошо, что не суются вороги обиду чинить, с другой же - так и мхом обрасти можно, коли силушкой переведаться не с кем. С утра поднялись, к ручью спустились, - он под холмом с заставой журчал, - набрали воды полные щиты, облились, поухали так, что за сто верст слышно, поутренничали, и первым делом жребий бросают, кому с супостатом первым в сечу лезть, коли нагрянет. Тот же их стороной обходит. Степняки - они тоже не без разума. К чему на рожон лезть да головы возле заставы складывать, когда граница Киевская со Степью, - она вон какая. Разглядят, где доглядателей нету, там и прут. Здесь же - тишь да гладь. Сами промеж себя поединки устраивать начали, потешные, чтоб совсем навык воинский не растерять. Ну, еще каждый других тому учит, в чем сам дока.
   Однажды же, вот что приключилось.
   Туманом все окрест заволокло. На заставе еще куда ни шло, за пару шагов чего-то разглядеть можно, а промеж холмов - будто молоко кто пролил, ни зги не видать. И ветра нету. Тут не соглядатай, тут орда проскочит - и не заметишь. Пошел Добрыня воды взять, руками впереди себя щупает, - котел ищет, - а ему:
   - Ты порты сыми, да портами, - это Алешка зубоскалит. - Коли махать быстро, глядишь, и развиднеется.
   Погоготали, стали думать, чем еще туман разогнать можно, окромя того, чтоб всем троим без портов бегать, а тут звук какой-то снизу донесся, из-под холма. Есть там кто-то, на дороге. Только кто - не понятно; то ли зверь какой, то ли человек. Покричали, - не откликается. А коли не откликается по-хорошему, знать, не с добрыми намерениями, ежели человек.
   Илья плечами повел, Добрыня кулаки - сжал-разжал, тут Алешка им и говорит:
   - Нет, братцы, так дело не пойдет. Сегодня мне жребий выпал. Так что придется покамест вам тут обождать. Уговор дороже гривен.
   Верно говорит, ан от этого легче не стало. В кои веки раз удача улыбнулась, силушкой поиграть, оказалось - Алешке.
   А тот уж и собрался, пока товарищи его вздыхали тяжко, да покряхтывали.
   - Да вы, братцы, не серчайте, что так оно вышло. Сегодня мне повезло, а завтра, глядишь, кому из вас удача улыбнется.
   И был таков.
   Едет, поводья отпустив, коню доверившись. Прислушивается. А то, вылетит из тумана булава там, али еще что, даст по темечку, и поминай, как звали. Но пока тихо все, и не похоже, чтобы в тумане кто-то притаился.
   Едет, едет, далеконько уж отъехал, дымка вроде как рассеиваться стала, - вдруг, темное впереди показалось. Всадник, вроде. Чудной какой-то. Впереди него будто серый волк бежит, назади - кобель черный. На одном плече сокол сидит, на другом - не поймешь. Тоже птица, только маленькая. В одной руке лук тугой держит, в другой - стрелочку каленую. Едет, забавляется. Задерет лук в небо, пустит стрелку в небо, а сколько проедет, - на возвратном пути и ухватит. По всему видать, чародейник. Он и размером-то раза в два поболее Алешки будет.
   Тот и призадумался. Одному с чародейником биться - пропасть ни за чих. Товарищам кричать - не докричишься. К тому же, услышит, супостат, прежде чем те на подмогу подоспеют, обворожит. Не оружием возьмет, так волхвованием. В лягву обратит. Так ведь и упускать нельзя: сколько бед людям понатворит...
   Так и едут - один, спереди, забавляется; другой, назади, призадумавшись. Сколько времени прошло, будто очнулся Алешка, будто пелена какая с глаз спала. Так и ведь и впрямь - туман за спиной остался. Впереди же, - и полверсты не будет, - супостат. Обычный человек, без волков и птиц. Трусит себе, не оглядываясь.
   Крикнул Алешка, - а супостат ровно и не слышит. Это даже хорошо, что не из робких. Значит, будет с кем силушкой померяться.
   В один скок обогнал супротивника Алешка. Развернулся, дорогу преградил.
   - Ты чего же это, - говорит, - вражья сила, опричь заставы, да не спросясь?
   То есть, ежели коротко, именно так и сказал. Вообще же, для доходчивости, дольше говорил. И красноречивее.
   Супротивник же, - молодой совсем, - Алешке в сыновья годится, только оскалился.
   - Извиняй, - отвечает, - не заметил.
   Тоже, дольше и красноречивей.
   - Ну, положим, - Алешка говорит, - насчет не заметил, в это я еще поверить могу. Туман такой, что в шаге ничего не разглядеть. А как кричали тебе, что, тоже не слышал?
   Тот плечами пожал. Не слышал...
   - Пусть так, - Алешка не отстает. - Не услышал там, слышишь здесь. Далеко ли путь держишь? За какой надобностью?
   - Да так, - отвечает. - Езжу по белу свету, людей посмотреть, себя показать. Нонче, вот, в Киев собрался. Там, сказывают, живет у князя богатырь такой, Илья Иванович. Подарок ему везу - смертушку лютую. Ты, случаем, не слыхал про такого? Али, может, сам он и есть?
   - Нет, не он, - а сам и не заметил, как рука до белизны рукоять меча сжала.
   - Ну, коли не он, так и езжай себе, подобру-поздорову. Нечего поперек дороги валежиной стоять. Мне до тебя дела никакого нету.
   - Э-э-э, - Алешка говорит. - У тебя до меня нету, так у меня до тебя есть. Потому как я хоть и не Илья Иванович, а все ж таки брат его названый. И проезду тебе через меня не будет.
   Супостат же опять плечами жмет.
   - Добро, будь по-твоему. Только я крови понапрасну лить не желаю. Уговор давай заключим. Кто кого с коня собьет, того и воля. Ты меня - что хочешь желай, все исполню. Скажешь лбом об камень убиться, убьюсь. Скажешь до веку тебе служить, и на то согласен. Но уж коли я тебя - не взыщи. В чем мать родила по свету пущу.
   - Ч-чего? - у Алешки даже глаза на лоб полезли.
   - Я, - супостат говорит, - другому бы булавой по загривку съездил, для понятливости, но тебе, брат названый, повторю. Коли я тебя с коня сыму, - топай отсюдова куда глаза глядят, но во всей красе своего естества.
   - Ч-чего? - снова проблеял Алешка. Об чем говорит - совсем непонятно.
   - Не чего, а без ничего, - супостат объясняет, - коли я тебя из седла выбью, сымай все с себя, и дуй отсюдова, куда хочешь. Понятно?
   Злость тут такая Алешку взяла, что ни сказать, ни описать. Да как же это так - живого человека, и - в чем мать родила!.. Аж зубами скрипнул.
   - Добро, - бормочет. - Уговор, так уговор. Только как мне быть, коли ты от слов своих отпираться станешь?
   - Да я-то не стану, - еще и скалится, вражина. - Тебе б лучше об самом себе озаботиться.
   Из молодых, да ранний!..
   - На чем биться будем? - Алешка спрашивает. - На мечах, аль на булавах?
   - А кому что по руке, пусть тем и бьется. Хоть стрелками кидайся, и то - слова не скажу.
   Совсем у Алешки в глазах от злости помутилось.
   - Прежде я б тебя самого в этом... как его... естестве красоты пустил, теперь же... Не взыщи, сам напросился.
   Разъехались супротивники. Алешка меч выхватил. Злость внутри огнем полыхает, нет пощады насмешнику. Сыму ему голову с одного маху, и скажу, так и было. Коли смолоду к старшим уважения нет, так и к старости не прирастет. Тот же булавой поигрывает, и вроде как над Алешкой посмеивается даже.
   Ну, получай, супостат, чего выпросил.
   Тронул Алешка коня, тот прянул с места, будто стрелка с тетивы слетела. Щитом так прикрылся, - только глаза поверх видны. Меч опущен до времени. Только неопытный воин мечом размахивать до поры станет, силы понапрасну тратить.
   Молодой ему навстречу ринулся. По всему видать, кое-чему тоже научен. С конем будто в одно целое слился. Ан не ему с богатырем киевским тягаться. Точно ветер буйный налетел Алешка на бахвальщика, вскинул меч, опустил с силою...
   ...и полетел с коня, точно перышко.
   Закончился поединок, так и не начавшись. Молодой-то этот, ловчее оказался. Подставил щит под клинок, - ушел меч в сторону, вреда не причинив, а сам - ка-ак засветит Алешке булавой своей прямо в лоб. С тем расчетом приложил, чтоб до смерти не ухайдакать, - только с коня снять.
   Алешка же ничего и понять не успел, то только - что лежит он на земле, а противник на него сверху поглядывает.
   - Ну, - говорит, - потешил я тебя сколько, пора и честь знать, - уговор исполнить. И вот что тебе скажу: не то сором, коли в честном поединке побежденным оказался, сором - слово свое нарушить.
   Мелькнула у Алешки было мысль: одни ведь, не видит никто, так и не узнает, коли не проговориться. Отогнал. Сам ведь на уговор согласие дал. Ну да ничего. Сегодня твоя взяла, а завтра... Завтра - поглядим. Нешто я тебя так оставлю?.. Я тебя из-под земли достану, на дне моря сыщу, никуда ты от меня не скроешься...
   Поскидал с себя все, буркнул:
   - Порты хоть оставь...
   - Скидай, скидай, наука впредь будет, на людей наезжать. Лопух, вон, сорви, им и прикройся...
   Скинул Алешка порты, сорвал лопух, кинул под копыта коня супротивнического, объяснил, что ему с тем лопухом делать, и побрел себе обратно на заставу. Лопух же, им брошенный, конь супротивнический слопал.
   Прибрел обратно, товарищи его рты поразинули. Спрашивать начали, что да как. Честно все рассказал, не стал утаивать. Тем вроде и посмеяться, ан призадумались. Наконец, поднялся Илья.
   - Как думаешь, далеко ли молодец этот отъехать успел?.. - спрашивает.
   - Э-э-э, нет, Илья, - вскочил Добрыня. - Так дело не пойдет. Как жребий метали, второй мне выпал, мне и вдогонку ехать. По-честному все быть должно.
   - Он же моей смерти искал...
   - Меня одолеет, тогда за всех разом и расплатишься. Да ты не бойся, я его убивать не стану. Поучу маленько...
   - Один уже поучил, - Илья буркнул. - Беспорточным вернулся.
   Умчался Добрыня. Алешка же насупился, сидит на бревне, ровно сыч, и молчит. Обиделся, должно быть, на беспорточного.
   Сколько сидели, - пока уж вечереть начало. Забеспокоились - давно б пора уж Добрыне вернуться, а его нет, как нет. Похаживать начали, поглядывать, тут Добрыня и обнаружился. Он на заставу с другой стороны зашел, да на ветку сухую наступил. Оглянулись, ба!.. И этот в Алешкином виде.
   Посмеяться - посмеялись, так ведь и пуще призадумались. Начал было Добрыня Илью отговаривать, утром нагоним, втроем навалимся, - одолеем, а тот - ни в какую. Я, говорит, не встревал, когда вы жребием отговаривались, так и вы не встревайте. Чему быть, того не миновать...
   И уехал, свою судьбу пытать... Уехал - и пропал.
   Как товарищи его за ночь измаялись, и не сказать. Глаз не сомкнули. Только чуть развиднелось, искать подались, ан Илья и объявился. Мало объявился, коней их со всем животом привел. Глядят на него, - он ли? - не узнают. То ли плачет, то ли смеется. Спрашивать стали, не поймешь, то ли правду говорит, то ли отговаривается. Насчет смертушки лютой, это молодец нахваливался. Больно уж хотелось ему с тем богатырем силушкой померяться, про которого песни слыхал. Он и про вас песни слыхивал, и узнал сразу, от того и смерти вашей не пожелал. А как сбил я его, так и в пояс кланялся, прощения просил; что же до того, сам не явился, - стыдно ему в глаза вам смотреть. Обещал наведаться, как проделку его позабудете, верным товарищем вам стать, ни в чем не перечить и вину свою перед вами чем захотите избыть... Такого, в общем, понарассказал, что три коня богатырских не свезут. Хочешь верь, хочешь - нет. Ну да пытать не стали.
   А только с той поры то заметили, что Илья все больше дозором в другую сторону посматривает, не в ту, откуда степняков ожидать можно...
  
   ...Только случилось вскоре, в одну сторону посматривать начали. Потянуло с моря тучами, нет-нет, оторвется облачко, да прольется дождем над заставою. Не простые тучи, особые. Орды степные покажутся, - стороной пройдут. Облачка же - разъезды ихние, на заставу налетающие. Прольются стрелками, и обратно утекают. Ан не всем утечь удается. Кони у них хоть и быстрые, а все ж богатырским не чета. В половину скока настигают. И тут уж ни стрелками не отбиться, коли богатыри настигли, ни числом взять. Сколько бы ворогов ни было, не считать знать. Куда ни махнет Илья булавой, - там улица, где ни свистнет меч Добрынин, али Алешкин - там переулочек.
   Скольких уже побили, а им все неймется. Своей земли, что ли, мало, - на чужую зарятся? Ну да пока стоит застава, не пройти тебе здесь, сила черная...
   Под вечер же как-то, нежданно-негаданно, гости объявились. Бредут себе по дороге четверо, лаптями пыль притаптывают. Лапоточки вот только необычные. Веревочками цветными подвязаны, на веревочках - бусинки разноцветные. Чрез плечо - котомочка махонькая, в руках - посох о шестьдесят пудов. Калик перехожих ветром попутным занесло.
   Ну, раз такое дело, выкатил Илья меду хмельного, сколько оставалось. За разговорами да прибаутками времечко быстро летит, как охмелели, и не заметили. А где хмель - там и похвальба. Кто чем похваляется, каждый сам за себя говорит, другого не слушает. Так орут - за сто верст слыхать. Их слыхать. От того, видать, беда и приключилась. То ли заслышали вороги, как хмельные богатыри бахвалятся, то ли очередное облачко нанесло, а только заржали кони богатырские, прочертили небо темное стрелы огненные, впились в частокол, того и гляди - заполыхает застава.
   Не впервой. Богатыри уж и позабыли, когда в последний раз доспех сымали, разве что водой окатиться. Заодно и случай представляется, удаль свою другим показать. То еще хорошо, что гости пожаловали. Потому как силы вражьей наперло в этот раз - видимо-невидимо.
   В остальном же - привычное дело. Илья посередине ломанулся, Добрыня - по правую руку, Алешка - по левую, и давай махать. Только пух и перья с супостатов летят. Кого оружием приголубят, тот еще десятерых сметает. И калики не отстают. Коли посохом сверху степняка какого попотчуют, - в землю по самую макушку вгоняют. Воют вражины, визжат, стараются саблями своими достать, да не тут-то было!.. Разошлись богатыри, не на шутку. Взыграло ретивое, им теперь хоть всю Степь разом подавай, - сдюжат. Одна у них сейчас забота, как бы одному к другому под горячую руку не попасть. Зашибет ведь, и имени не спросит.
   Ложатся степняки, что твоя трава под косой. Ну да нехай себе, может, одумаются, наконец, грабить да насильничать. А не одумаются, так и получат свое. И не только сегодня, а во все время, - до той поры, пока стоит на пути у них застава богатырская...
   Не выдержали вороги, развернули коней, рассыпались в ночи, что просо из мешка дырявого. Не стали их преследовать, - нешто за каждым набегаешься? Получили урок, не скоро сунутся. А может, и скоро - ежели урок не впрок. Поглядим...
   - Ну-ка, братцы, по случаю такому, не осталось ли еще меда? - Илья говорит.
   - Как же, не осталось, - Алешка отвечает. - Аль позабыл? Мы ж еще до того, как с Иванищем твоим познакомились, бочку одну прикопали, на всякий случай...
   - Вот он тот случай и есть, - Илья подмигнул. - Тащи ее сюда, да вышибай днище. Да утра гулять будем. Что, страннички, - к каликам повернулся, - не надоело по свету белому лапти за здорово живешь трепать? У нас оставайтесь, вместе землю родную беречь будем.
   - Каждому - своя стезя, - отозвался кто-то из калик. - Вам - землю стеречь, нам - по земле этой самой ходить. Ты уж не взыщи, Илья Иванович, до утра мы с вами только, а там - дальше побредем.
   - Как знаете, - буркнул Илья. - Неволить не станем...
   Выкатил тем временем Алешка бочку, выбил днище, и пошла гульба, пуще прежней. Пуще прежнего бахвалятся, кто кого удалью в схватке со степняками превзошел, меряются. Ну, а где похвальба хмельная, там и до беды недалеко.
   - Эх, братцы, - Алешка кричит, - не намахалися плечи богатырские, не уходилися кони, не притупились мечи!.. Найдется ли в целом свете, кто против нас троих сдюжит? Нам не то что рать какую, всю Степь разом выставляй, и то совладаем!.. Да что там Степь, подавай-ка нам силушку неведомую, и ту одолеем!..
   Пробовали было его унять, - не унимается, только пуще кричит, да резвей из бочки черпает. С одним бы, может, и справились, только и Добрыня не отстает, не меньше Алешкиного захмелел. Не видят, что о другую сторону холма деется.
   Там же... В ночи, а будто тьмой землю заволокло. Где были степняки поверженные, там уж никого нету, то ли исчезли куда, то ли во мгле растворились. Клубится тьма, и все ближе к холму подступает, к частоколу. Немного осталось, замерла. Вымахнули из мрака два всадника, далеко разнесся грозный клич:
   - Эге-гей, нахвальщики!.. Давайте-ка с нами бой держать!.. Не смотрите, что нас двое, а вас семеро!..
   Разгорелся Алешка от слов таких, не остыл еще от прежней схватки, ринулся на супротивников. Не слышит, что товарищи ему кричат, - охолонись, куда ты, в засаду ведь угодишь!.. Их ведь там, небось, не двое, а тьма тьмущая...
   Что в засаду манят - в том сомнения нету; развернули коней вороги, и прочь порскнули. Алешка - за ними. Тут уж и остальные вдогонку бросились, не оставлять же товарища.
   А тот уже первого догнал, махнул мечом от плеча, развалил надвое вместе с конем, за другим гонится. Нет, чтобы оглянуться... Потому как там, из ворога поверженного, двое сделалось...
   Бьются богатыри. То думают, что из темноты на них все новые вороги налетают, того не видя, что чем больше бьют, тем больше супротивника...
   Каликам же за ними не поспеть. Те, кого посохами своими приголубят, тот туманом черным расходится, да уж больно много их становится, того и гляди, самим несладко придется...
   Вот уж и Илья упал. Вылетела из ночи стрела длинная, черная, зацепила там, где доспехом не прикрыто, вот и упал. Не простая стрела, особая. Ядом, должно быть, навершие ее пропитано, от того и лишился сил богатырь, упал замертво.
   Увидел это Добрыня, гневом исполнился, удесятерились силы, гонит ворога, ничего вокруг себя не замечая...
   Не успеть за ним Алешке. Приотстал, тут и Добрыня с коня сполз.
   Один он остался. Взмахнул было мечом, да ударило что-то с такою силою, что меч из руки выбило, самого пошатнуло. В глазах помутилось, к гриве коня верного припал...
   Свилась в тучу единую тьма кромешная, до самого неба поднялась. Не стало калик; где были они - смерч огненный. Сошлись воедино, тьма и свет. Грохот раздался, земля застонала, молнии блещут. Обвился смерч огненный вокруг облака черного, сдавил в своих объятиях, и - не стало того.
   И смерч пропал. Стоят снова калики, смотрят на богатырей поверженных. Не быть таким более, отныне и до веку...
   Склонился один над Ильей, приложил ухо к груди. Поднялся, взвалил на плечо, точно дитя малое, кивнул остальным, сделал шаг - и с глаз скрылся.
   Переглянулись оставшиеся, вздохнули тяжко. Шагнул в сторону еще один, пропал. Подняли двое Алешку с Добрыней, взнесли на курган, с заставой соседний... Тут и третий вернулся, держит в руках два камня, что и десятерым не унести...
  

* * *

  
   ...Приподнял Алешка голову. Эк его приголубило... В глазах темно, руки-ноги не слушаются. Какой он после этого богатырь?.. На локтях приподнялся, так качнуло, будто не на земле, будто в ладье он. Здорово досталось, впервой с ним такое. Ишь, как в голове шумит. Будто песня какая...
  
   По крылечку ли идет да молода жена,
   По сеням ли идет да красна девица...
  
   Крылья хлопают... Снова качнуло...
   Продрал глаза, видит, и впрямь, на ладье он. Парус над ним, ясным солнышком вышитый, а на носу, ровно лебедь сидит, крылья сложивши. Тьфу ты, примерещится же такое. Девка там, с косой русой, в сарафане. Поднялся кое-как, глянул, плывет ладья по реке, и нету тебе ни заставы, ни товарищей его...
   Да как же это быть может? Кто ж без него Илью с Добрыней выручит? Рать-то на них навалилась нешуточная, нешто им без него справиться?..
   - Полно, Алешенька, - это девка ему говорит, ласково так. - Хватит о ратях думать. Парус вовсю распахни, а я к рулю стану, править буду.
   - Куда, править?.. - хрипло пробормотал Алешка.
   - В Ростов... Ждут тебя там.
   Ждут... Ничего Алешка понять не может. В обычной рубахе стоит, узорчатой да новой, порты крепкие, лапти прочные, поясок - любо-дорого. Ни доспеха, ни коня. Куда подевались?..
   - Ни к чему они тебе, Алешенька. На берегу остались, за ненадобностью.
   Прошла мимо него, и показалось Алешке, будто крылья у девки за спиной сложены.
   - Звать-то тебя как? Уж не Сирином ли? Поет, с крыльями... - И рот до ушей.
   - А хоть бы и так, - девка в ответ улыбается. - Парус распахни, говорю. Не справиться мне одной, с ладьей-то...
  
  

СОДЕРЖАНИЕ

  
   1. ПОЛОНИЛ ОН КРАСНУ ДЕВИЦУ...
   2. СОТРЯСЛАСЯ МАТЬ СЫРА-ЗЕМЛЯ...
   3. НАПЕРЕД-ТО ВЫБЕГАЕТ ЛЮТЫЙ СКИ?МЕН-ЗВЕРЬ...
   4. ПЕРВАЯ ДОРОЖЕЧКА ВО СЛАВНЫЙ КИЕВ-ГРАД...
   5. ВО КИЕВЕ БЕДА-ТО СЛУЧИЛАСЯ, ПОКОРИЛСЯ КИЕВ ТУГАРИНУ...
   6. КАБЫ ЕСТЬ У НАС СЕСТРА ДА ВСЁ РОДИМАЯ, ЗА СЕМИМА-ТЕ ЗАМКАМИ ЗА ЖЕЛЕЗНЫМИ...
   7. КАК СЛУЧИЛОСЯ ВОЗЛЕ ГОРОДА, СЛАВНА ГОРОДА, ГРАДА ЧЕРВЕНА...
   8. ОДИН ТО, ЕДИН ДОБРЫЙ МОЛОДЕЦ, ХОЛОСТ ХОДИЛ, НЕ ЖЕНАТ ГУЛЯЛ...
   9. ПО ГОРАМ, ГОРАМ, ДА ВЫСОКИИМ...
   10. ПОДАВАЙ-КА НАМ СИЛУШКУ НЕВЕДОМУЮ...
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"